Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович
Рай красный

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

  

Д. Н. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ

ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
СЪ ПОРТРЕТОМЪ АВТОРА
И КРИТИКО-БІОГРАФИЧЕСКИМЪ ОЧЕРКОМЪ П. В. БЫКОВА

ТОМЪ ДВbНАДЦАТЫЙ

ИЗДАНІЕ Т-ва А. Ф. МАРКСЪ. ПЕТРОГРАДЪ
1917

  

Рай красный.

I.

   -- Устинъ, вставай...
   Отвѣта нѣтъ. Слышенъ только здоровенный храпъ. Старецъ Паисій съ трудомъ повернулся на своей лавочкѣ и посмотрѣлъ въ маленькое окошечко. Надъ горами уже занималась ранняя весенняя заря.
   -- Устинъ, вставай... Ахъ, ты, Господи! И во что, подумаешь, человѣкъ только спитъ. Безъ того въ кожѣ мѣста нѣтъ, а онъ дрыхнетъ... Устинъ... Ну, только и идолъ... Согрѣшилъ я съ нимъ. Устинъ!..
   Устинъ спалъ богатырскимъ сномъ прямо на полу моленной, завернувшись въ овчинный тулупъ. Изъ-подъ тулупа выставлялись однѣ голыя ноги. Старецъ Паисій угнетенно вздыхаетъ и начинаетъ читать вслухъ молитвы.
   Старикъ молился долго, вычитывая по уставу всю утреннюю службу. Но старческая память начинаетъ ему измѣнять, и нѣкоторыя молитвы онъ долженъ перечитывать раза по три, чтобы не сбиться. Это его волнуетъ, и Паисій жалуется вслухъ:
   -- Эхъ, нѣту келаря Агаѳона... Онъ ее наизусть знаетъ. И я зналъ, да вотъ подъ старость память-то и высохла, Устинъ!.. Да вставай ты, дерево смолевое. Царство небесное такъ-то проспишь... Поглядѣлъ бы, какая заря-то занялась. Недостойный рабъ, вставай... Благодать-то Божья какая... Всякая тварь радуется и совершаетъ хвалу, и всякое быліе сельское тащится къ произрастанію тоже въ хвалу, а ты дрыхнешь, яко звѣрь несмысленный... Устинъ!..
   А весеннее утро, дѣйствительно, занималось въ горахъ какимъ-то розовымъ чудомъ. Снѣгъ оставался только въ горахъ да по глубокимъ логамъ, гдѣ сердито и весело бурлили безыменные горные ручья. По солнечнымъ угрѣвамъ вездѣ уже зеленѣла яркая весенняя травка, вся свѣтлая и такая радостная. Поближе къ водѣ и въ лѣсу распускались крупныя горныя анемоны и фіалки. Сѣверная весна дружная, и суровая зима переходитъ въ весну съ необычайной быстротой. Старецъ Паисій выжилъ въ этомъ скиту больше сорока лѣтъ и зналъ наизусть каждый кустикъ, каждую кочку. Онъ особенно любовно смотрѣлъ черезъ поляну, гдѣ въ ложбинѣ у лѣса спрятался святой ключикъ. Благоувѣтливое мѣстечко, и другого такого не найти. При яркомъ утреннемъ свѣтѣ внутренность скитской моленной Паисію казалась особенно убогой. Это была простая избушка съ закоптѣвшими бревенчатыми стѣнами и низкимъ потолкомъ. Ея назначеніе опредѣлялось только переднимъ угломъ, гдѣ былъ устроенъ большой деревянный иконостасъ. Сейчасъ въ немъ оставалось всего двѣ иконы, а пустыя мѣста отъ остальныхъ образовъ глядѣли, какъ выколотые глаза.
   -- Помяни, Господи, ненавидящихъ насъ...-- молился старецъ Паисій, съ сокрушеніемъ глядя на опустѣвшій иконостасъ.-- И къ чему понадобилась игемону неистовому наша святыня? Сцапалъ богомерзкими лапами и уволокъ въ нечестивую берлогу, сирѣчь къ Аннѣ и Каіафѣ... Помяни, Господи, въ день судный и игемона неистоваго, иже творяй всяческая въ западеніе ярости своея. Вотъ какъ накинулся на святыню-то... Господи, помяни клянущихъ насъ!.. Устинъ!
   Паисій взялъ лежавшій подъ лавкой костыль и принялся имъ стучать. Устинъ открылъ одинъ глазъ, потянулся, такъ что захрустѣли суставы, и сѣлъ. Онъ еще ничего не понималъ и только улыбался. Это былъ здоровенный парень лѣтъ двадцати пяти, съ налитымъ краснымъ лицомъ и масляными глазами на выкатѣ. Русая бородка и такіе же усы едва пробивались, а русые кудри стояли копной. Когда Устинъ улыбался, его круглое лицо принимало необыкновенно глупое выраженіе. Ветхая ситцевая рубашка и пестрядиные штаны составляли весь костюмъ. Это былъ настоящій богатырь, который проживался въ скитахъ въ качествѣ порченнаго. На Устина, дѣйствительно, находилъ время отъ времени такой стихъ, когда онъ начиналъ бѣсноваться, рычалъ, закатывалъ глаза и катался по полу съ пѣной у рта. Родные увезли его въ глухой раскольничій скитъ у святого ключа, чтобы старецъ Паисій "отчиталъ бѣса", мучившаго Устина.
   -- Ну, прочухался, недостойный рабъ?-- ворчалъ Паисій.-- Иди-ка, вотъ, я ужо тебя лѣстовкой разбужу...
   Устинъ посмотрѣлъ на старца, оскалилъ зубы и дико захохоталъ. Онъ постоянно хохоталъ.
   -- Иди, говорятъ... да нагнись...
   Когда Устинъ подошелъ и нагнулся, Паисій началъ бить его лѣстовкой, шепча молитву. Богатырь только улыбался, ежа богатырскими плечами. У Паисія силы было столько же, какъ у ребенка, и ременная лѣстовка не произвела никакого впечатлѣнія.
   -- А теперь умойся, положи началъ и ступай поглядѣть, что рѣка Сулемъ... Поди, вотъ какъ за ночь-то вода поднялась.
   Устинъ умылся, положилъ началъ,-- молитвы за него читалъ Паисій,-- и, захвативъ деревянное ведерко, вышелъ. Паисій смотрѣлъ на него все время и только качалъ своей сѣдой головой.
   -- И дастъ же Господь, такую крѣпость человѣку, а разумъ умалитъ...
   Сдѣланное усиліе до того истомило Паисія, что онъ лежалъ нѣсколько времени съ закрытыми глазами, какъ мертвый. Ему было за восемьдесятъ. Борода приняла желтый цвѣтъ. Строгое старческое лицо дѣлалось уже прозрачнымъ, какъ у покойника. Паисій уже третій годъ лежалъ недвижимъ и терпѣливо ждалъ смерти.
   Изъ забытья его вывелъ хохотъ Устина, который возвращался съ ведеркомъ воды, зачерпнутой въ святомъ ключѣ. Онъ ходилъ босой, не разбирая, гдѣ снѣгъ, гдѣ студеная весенняя вода,
   -- Ну что?-- строго спросилъ Пассій,
   -- А вотъ... вода въ Сулемѣ, у! какъ играетъ...
   Устинъ подалъ запушившуюся вербу и нѣсколько анемонъ. Паисій взялъ цвѣты, долго ими любовался и велѣлъ положить вмѣстѣ съ вербой къ образу.
   -- Чудны дѣла Твои, Господи,-- шепталъ старикъ въ умиленіи,-- А человѣкъ слѣпотствуетъ, человѣкъ неистовствуетъ и не хочетъ видѣть чуда... Каждый день чудо, каждое дыханіе -- чудо, каждый зеленый листочекъ -- чудо. И нѣтъ конца чуду... Господи, помяни гонящихъ насъ и во слѣпотѣ своей мерзко ликующихъ!
   Устинъ затопилъ русскую печь и поставилъ къ огню чугунный котелокъ съ водой. Старый Паисій любилъ утромъ похлебать горячей каши, въ чемъ постоянно раскаивался, какъ въ непростительной слабости. Вѣдь есть ржаные сухари -- такъ нѣтъ, давай ему каши. И другимъ какой примѣръ, того же Устина взять. Разума нѣтъ, а кашу готовъ ѣсть хоть цѣлый день.
   -- Устинъ, помру я скоро...-- заговорилъ Паисій.
   -- Ну?
   -- Только и всего... Будетъ, пожилъ. Не о себѣ думаю, а о тебѣ. Ты-то куда дѣнешься?
   -- Я-то? А хоть куда... Слава Богу, не хуже другихъ.
   -- Ахъ, Устинъ, Устинъ, и глупъ же ты,
   -- Чего: глупъ? Глупъ, а знаю, что не умрешь. Только поговоришь...
   -- А вотъ я помру...
   Устинъ захохоталъ, закрывая ротъ ладонью. Паисій разсердился и сѣлъ на своей лавочкѣ, не спуская ногъ.
   -- Ну, чего ты заливаешься-то? Тьфу... Сказано: умру. И скажу когда: только келарь Агаѳонъ выворотится -- сейчасъ и помру.
   -- Въ водополье-то выворотится? Сейчасъ доброму волку не пройти... Всѣ рѣчки играютъ, болота разошлись, вода вездѣ...
   -- Волку не пройти, а келарь Агаѳонъ пройдетъ. Чуетъ мое сердце, што онъ ужъ идетъ... совсѣмъ онъ близко... Какъ придетъ, такъ и помру. Черезъ пять дёнъ у насъ Пасха, пожалуй, а не доживу.
   -- Доживешь...
   -- Не перечь ты мнѣ, озорникъ. Не твоего ума дѣло...
   -- И ты не помрешь, и твой келарь Агаѳонъ не придетъ. Гдѣ ему, мокроносому, въ такую пору пройти!..
   Паисій вдругъ стишалъ. Ему сдѣлалось совѣстно, что онъ разсердился на порченнаго.
   -- Когда это у насъ скитъ-то зорили, Устинъ?
   -- А подъ Рождество... ночью пріѣхали...
   -- Такъ, такъ... Сколько ужъ время-то прошло. Цѣльную зиму иноки-то муку отъ антихриста принимаютъ. И всѣхъ жаль: и Вассіана, и Герасима, и Далмата... Я-то больше другихъ Вассіана любилъ. Кроткій онъ и со слезами умѣлъ Богу молиться... Стоялъ онъ на правилѣ, а самъ плачетъ. Кроткая въ немъ душа, въ Вассіангѣ... да. А келарь-то Агаѳонъ крутенекъ сердцемъ. Разсердится, бывало, и такое словечко завернетъ...
   Старикъ махнулъ рукой и засмѣялся, причемъ его лицо приняло совсѣмъ дѣтское выраженіе.
   -- Помнишь, какъ Агаѳона-то брали?
   -- Еще бы не помнить... Какъ ухватилъ полѣно, а потомъ уперся въ дверяхъ -- еле оторвали...
   -- Вотъ, вотъ... Позабылъ иночество-то и вознегодовалъ. А игемону это на руку... Вотъ какъ, поди, обрадовался...
   -- Связали его потомъ, Агаѳона-то, какъ теленка... Такъ и увезли.
   Устинъ дико захохоталъ.
   -- Ахъ, ты, Господи...-- застоналъ Паисій.-- Плакать надо, а ты хохочешь. Бѣсъ въ тебѣ радуется... да. Тьфу... А мнѣ вотъ келаря Агаѳона больше всѣхъ жаль... любилъ Вассіана, а жаль Агаѳона. Ревнитель онъ... не стерпитъ... Все вотъ о немъ больше думаю... Придетъ онъ къ Пасхѣ къ намъ, вотъ увидишь.
  

II.

   Весенніе дни и въ скитахъ идутъ быстро. Солнце такъ и грѣло, сгоняя послѣдній снѣгъ. Паисій цѣлый день любовался въявь творившимся чудомъ и молился вслухъ.
   -- Ты хоть поклоны клади,-- уговаривалъ онъ Устина,-- словъ у тебя настоящихъ нѣтъ, такъ ты поклонами...
   Но Устинъ высказывалъ непонятное упрямство. Весной на него чаще "находилъ стихъ". Онъ старался уйти изъ моленной незамѣтно и укладывался спать на завалинкѣ, гдѣ такъ и грѣло.
   -- Ахъ, лукавый рабъ!-- возмущался Папсій.-- Вотъ на это есть толкъ...
   Выспавшись, Устинъ приходилъ опять въ моленную, потому что хотѣлъ ѣсть. Его постоянно мучилъ голодъ.
   -- Опять каши захотѣлъ?-- удивлялся Папсій.-- Сократи свою ненасытную утробу... Охъ, какъ это грѣшно! Какіе дни-то теперь настаютъ? Ты только подумай... Добрые люди, даже не иноки, съ четверга до великаго дня и въ ротъ ничего не берутъ. Прямо сказано въ Писаніи: "отъ преданія до возстанія да неястъ..." Горе душамъ нашимъ. Самъ былъ мірскимъ человѣкомъ и знаю все... По колѣна бродятъ всѣ въ сквернѣ и слѣпотствуютъ. Самъ такъ-то дѣлалъ. Когда первая жена померла, я другую жену взялъ... Охъ-хо-хо!.. Слабъ человѣкъ... Со второй-то прожилъ лѣтъ съ шесть, дитё было... Ну, а потомъ и вторую жену Богъ взялъ. А я-то по слѣпотѣ на третьей хотѣлъ жениться. Вотъ онъ, лукавый, какъ гнетъ человѣка... На заводѣ работалъ, въ кричной, тогда всѣ господскіе были, ну, я отъ работы хотѣлъ бѣжать... А въ Писаніи опять то сказано: "работы египетскія вмѣстятся". И ушелъ, когда вторая жена померла, опомнился, и вотъ Господь сподобилъ, пятый десятокъ въ пустынѣ доживаю. Велика милость Господня...
   День прошелъ незамѣтно. Солнце уже начало клониться къ лѣсу. Потянуло сыростью. Отъ деревьевъ падали тѣни. Старецъ Паисій продолжалъ тревожиться, поглядывая въ свое оконце.
   -- Вся премудростію сотворилъ еси...-- шепталъ онъ.
   Вдругъ онъ вздрогнулъ. Ему послышались чьи-то шаги. Паисій перекрестился.
   -- Слава Господу!..
   Въ моленную вошелъ келарь Агаѳонъ. Онъ былъ весь мокрый по самое горло. Свѣжая болотная грязь покрывала его по поясъ. Это былъ черноволосый, сгорбленный и худощавый мужикъ съ изрытымъ оспою лицомъ и глубоко посаженными маленькими сердитыми глазками. Черная, какъ смоль, бородка клинышкомъ и щетинистые усы придавали его лицу суровое выраженіе. Онъ поклонился на четыре стороны и проговорилъ, кланяясь Паисію въ поди:
   -- Отче, прости и благослови.
   -- Богъ тебя проститъ и благословитъ, многолюбезный братъ...
   Сотворивъ уставное метаніе передъ Паисіемъ, келарь Агаѳонъ принялся класть началъ передъ образами. Обрадованный Паисій плакалъ. У него тряслись губы, и онъ шепталъ, какъ плачущій ребенокъ:
   -- Велика милость Господа... Чуяло мое сердце... Радость-то, радость-то какая на великъ день!.. Какъ это тебя Господь пронесъ, Агаѳонъ?
   -- А все Владычицѣ молился... Иду и кануны говорю. Три раза тонулъ, отче... Едва выцарапался изъ одного болота. Чуть-чуть не засосало...
   -- Обождалъ бы малость, пока вода спадетъ.
   -- Терпѣнья моего не стало, отче... Душенька изболѣлась о раѣ красномъ. Какъ подумаю -- точно огнемъ обожжетъ. Все думалъ, все думалъ... Какъ вы тутъ встрѣчать будете свѣтлый праздникъ. Ты-то старъ, со службой не управиться, а Устинъ темный человѣкъ, ничего не понимаетъ...
   Келарь Агаѳонъ присѣлъ на лавочку и заплакалъ. Онъ только теперь сообразилъ всѣ тѣ опасности, которымъ подвергался. Вѣдь какъ червь погибъ бы, если бы не вызволила Владычица... Она невидимо пронесла недостойную грѣшную душу. А вѣдь я зналъ, что ты меня ждешь... Тоже сердце чуяло. Вотъ какъ натосковался... По ночамъ-то лежу да плачу. А вотъ Господь и умудрилъ... Какъ же, думаю, рай нашъ красный да безъ службы останется на такой-то день. Сорокъ лѣтъ скитъ стоитъ, а такой бѣды еще не случалось. Пронесла Владычица меня недостойнаго... Болота-то разлились, а я такъ прямо по-водѣ и бреду.
   -- Какъ ты ушелъ-то, Агаѳонъ?
   -- Ушелъ изъ узилища, отче... И до срока оставалось недолго ждать, а я не стерпѣлъ. Такъ насъ держали, даже совсѣмъ напрасно. Справки все наводили, а настоящаго ничего не было.
   -- Ну, а какъ другіе-то?
   Келарь Агаѳонъ замѣтно смутился и отвѣтилъ не вдругъ.
   -- Выпустятъ къ осени всѣхъ... Подписки отберутъ. Ну, а братъ Вассіанъ приказалъ долго жить...
   Старецъ Паисій выслушалъ это извѣстіе совершенно спокойно, что удивило келаря Агаѳона.
   -- Господь его возлюбилъ...-- тихо проговорилъ Паисій.-- Кроткая душа теперь горитъ передъ Господомъ. Надо радоваться...
   -- Разнемогся онъ въ острогѣ,-- разсказывалъ Агаѳонъ.-- А потомъ его перевели въ лазаретъ... Тамъ онъ и преставился. Сказываютъ, сильно скорбѣлъ на исходъ души.
   Старцы промолились до полуночи. Келарь Агаѳонъ еще никогда съ такимъ умиленіемъ не исполнялъ уставной скитской службы, а акаѳистъ Богородицѣ онъ читалъ, заливаясь слезами.
   -- Радуйся, луче разумнаго солнца... радуйся, свѣтило незаходимаго свѣта... радуйся, молніе, души освѣщающій Радуйся, яко многотекущую источаеши рѣку... радуйся, купели живописующій образъ... радуйся, чаще, черпающая радость!..
   Долго слышалось крюковое, истовое пѣніе. Паисій задыхался, и его голосъ дрожалъ, какъ надтреснувшая струпа. Устинъ не могъ дождаться конца, и старцы не замѣтили, какъ онъ заснулъ, растянувшись на полу у печки. Келарь Агаѳонъ готовъ былъ разсердиться на лѣниваго раба, но Паисій остановилъ его.
   -- Не тронь, братъ. Можетъ, предъ Господомъ онъ въ десять, разъ лучше насъ съ тобой, ибо любя Господь наказуетъ.
   До бѣлаго свѣта просидѣли старцы и не могли наговориться. Разсказывалъ все келарь Агаѳонъ: какъ его везли связаннаго, потомъ, какъ привезли къ слѣдователю, какъ посадили въ узилищѣ. Сильно были смущены всѣ инока и доходили до малодушія, страха ради никоніанска. Однако начальство не такъ строго, какъ мелкіе пристава и разные уставщики. Всего насмотрѣлся келарь Агаѳонъ за полгода своего сидѣнья въ острогѣ и удивлялся облегающей тьмѣ. Силенъ дьяволъ, и люди бьются у него въ рукахъ, какъ рыба въ неводу.
   -- И женскаго пола достаточное число но острогамъ сидитъ,-- повѣствовалъ онъ съ особеннымъ прискорбіемъ.-- Немощная женская плоть ухищряется еще больше мужской крѣпости... Есть женскъ полъ и старой вѣры.
   -- Ему, дьяволу, баба-то послаще всего... Безъ бабы-то ему, скверному, и дороги нѣтъ. Самый любезный сосудъ...
   Келарь Агаѳонъ остался цѣлъ и невредимъ послѣ жестокаго купанья въ болотахъ. Онъ радовался своему скиту, какъ младенецъ.
   -- Рай красный у насъ,-- повторялъ онъ, приводя все скитское хозяйство въ порядокъ.
   Онъ просыпался ночью и не вѣрилъ своему счастью. И было чему радоваться: вѣдь весь грѣшный міръ оставался тамъ, далеко, за горами, лѣсами и болотами. Тамъ и лютая злость, и человѣконенавистничество, и всяческія узилища для плоти и для души. Радовался келарь Агаѳонъ, и старецъ Паисій говорилъ ему:
   -- Скоро, братъ, помру. Приспѣ часъ. Ты меня и похоронишь...
   О своей смерти старецъ Паисій говорилъ съ любовью, какъ больной говоритъ о своемъ выздоровленіи. Вмѣстѣ съ тѣломъ отпадала послѣдняя земная тягота. Когда келарь Агаѳонъ начиналъ скорбѣть и сокрушаться, Паисій утѣшалъ его:
   -- Братъ, въ тебѣ говоритъ земное. Радуйся, что небесное отдѣлится отъ земного...
   Передъ Пасхой старецъ Паисій непремѣнно захотѣлъ поститься. Въ четвергъ онъ съѣлъ половину просфоры, которую для него приготовилъ келарь Агаѳонъ, и больше уже ничего не принималъ, кромѣ воды изъ своего святого ключика.
   Келарь Агаѳонъ провелъ службу всѣ дни на трудному скитскому уставу. Паисій большею частью лежалъ съ закрытыми глазами. Нѣсколько разъ казалось, что старикъ умеръ,
   -- Отче, ты живъ?-- спрашивалъ онъ, прерывая службу.
   -- Еще живъ...
   Старецъ Паисій съ миромъ отошелъ въ самую пасхальную утреню. Онъ еще имѣлъ силы сказать келарю Агаѳону:
   -- Братъ, читай отходную...
   Келарь Агаѳонъ читалъ трогательную молитву прерывавшимся отъ волненія голосомъ и въ то же время радовался: великое счастье умереть въ великую Христовскую ночь. Закрывъ глаза усопшему, келарь Агаѳонъ пропѣлъ вмѣсто "вѣчная память" -- "Христосъ воскресе изъ мертвыхъ".
  
   1897.
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru