Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович
Страшные дни

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Д. Н. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ

ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
СЪ ПОРТРЕТОМЪ АВТОРА
И КРИТИКО-БІОГРАФИЧЕСКИМЪ ОЧЕРКОМЪ П. В. БЫКОВА

ТОМЪ ДВѢНАДЦАТЫЙ

ИЗДАНІЕ Т-ва А. Ф. МАРКСЪ. ПЕТРОГРАДЪ
1917

  

Страшные дни

I.

   Глазная операція была сдѣлана удачно, и больной старикъ Герасимъ сидѣлъ у себя дома въ темной комнатѣ съ завязанными глазами уже шестую недѣлю. Онъ жилъ одинъ на краю города, на дворѣ раскольничьей молельни. Прислуги въ его каморкѣ не было, а приходила "убираться" одна изъ старушекъ, проживавшихъ въ богадѣльнѣ при молельнѣ. Дѣлалось это обыкновенно въ то время, когда Герасимъ исправлялъ какую-нибудь службу. Женщинъ онъ не выносилъ, какъ источникъ всяческаго грѣха и скудельный сосудъ. Но съ часъ ему приходилось слушать каждое утро, какъ въ сосѣдней комнатѣ, гдѣ стояла большая русская печь, происходила безмолвная бабья возня: гремѣли ухваты, стучали горшки, лилась вода и слышались торопливые бабьи шаги. Ненавистникъ женщинъ только угнетенно вздыхалъ, подавленный этой кухонной суетой суетъ. Иногда, выведенный изъ терпѣнія, онъ стучалъ костылемъ и кричалъ:
   -- Эй, ты, чужая ужна, что тамъ столарню подняла?.. Чему обрадѣла?.. Экъ тебя угибаетъ, любезный дьяволовъ сосудъ...
   Въ кухнѣ на мгновеніе водворялась мертвая тишина, а затѣмъ слышался покорный бабій отвѣтъ:
   -- Прости, Герасимъ Петровичъ, на нашемъ женскомъ убожествѣ... Не сердитуй, родимецъ.
   -- То-то, не сердитуй... А куда торопишься? Ты съ молитвой около печки-то, а то у тебя бѣсъ въ ногахъ засѣлъ. Охъ, горе душамъ нашимъ... Съ молитвой, говорю, сѣмя зловредное!
   Старикъ по голосу различалъ всѣхъ богадѣльщицъ: кривая Домнушка говорила хрипло, припадочная Афныья гнусила, косоротая и хромая Серафима отвѣчала рѣзко, точно капусту рубила, а скорбная главой Олимпіада пѣла соловьемъ. Удивительный былъ голосъ у Олимпіады, и быть бы ей скитской головщицей, если бы не глупа была, какъ березовый пень. Пробовали учить ее, да бросили. Отъ-нечего-дѣлать Герасимъ съ какимъ-то особеннымъ злорадствомъ перебиралъ всяческія женскія несовершенства, а въ данномъ случаѣ прямое бабье убожество. Этимъ еще хорошо, которыхъ Богъ убилъ: по крайней мѣрѣ, никого въ соблазнъ не введутъ, а то вѣдь всѣ бабы вертятъ хвостомъ, какъ брынскія козы, и главой помаваютъ, и глазами нелѣпо смотрятъ, и руками знаменуютъ пеудобі сказуемое, Однимъ словомъ, любезный дьяволовъ сосудъ, и всѣ на одинъ покрой. Черезъ жену вошелъ грѣхъ въ міръ, черезъ жену и міръ погибнетъ: блудница "отъ семи дѣвокъ" родитъ льстеца {Льстецъ -- антихристъ. Онъ родится отъ блудницы, рожденной также блудницей, и т. д} всесквернаго...
   Если бы не было этихъ бабъ совсѣмъ... Здѣсь мысли стараго начетчика пресѣкались вмѣстѣ съ человѣческимъ родомъ, и онъ только вздыхалъ, разглаживая свою сѣдую, окладистую, апостольскую бороду. Даже думать-то о скудельныхъ сосудахъ великій грѣхъ...
   Ровно въ десять часовъ каждое утро пріѣзжалъ фельдшеръ Евгенычъ. Онъ громко стучалъ ногами въ сѣняхъ, распахивалъ настежь дверь и вносилъ съ собой ядовитую струю изъ запаха перегорѣлой водки, лука и табаку. Герасимъ никакъ не могъ призыкнуть къ нему и каждый разъ морщился.
   -- Здравствуй, старичокъ Божій...-- хрипло говорши Евгенычъ, грузно хлопаясь на деревянную лавку къ столу.-- Каково прыгаешь?..
   -- Ахъ, ты, скобленое рыло!-- ругался Герасимъ, отплевываясь.-- Не подходи ты ко мнѣ близко, ради Христа... Нажрался треклятаго табачища, налилъ ненасытную утробу водкой и думаешь, что лучше его нѣтъ.
   -- Ну, еще надбавь, старичокъ Божій.. Ха-ха!..
   Эта сцена исправно повторялась изо дня въ день, доставляя Евгенычу немалое развлеченіе. Ругавшійся паціентъ занималъ его: любопытный субъектъ. Онъ нѣкоторое время смотрѣлъ на Герасима воспаленными мутными глазами, что-то бормоталъ себѣ подъ носъ и переходилъ къ обычнымъ вопросамъ: какъ сегодня спалъ? какой былъ вчера аппетитъ? и т. д. Въ заключеніе Евгенычъ щупалъ пульсъ и мѣрялъ температуру, что для Герасима составляло величайшее испытаніе, потому что онъ чувствовалъ, какъ Евгенычъ прикасался къ нему своими потными руками, чувствовалъ близость его скобленаго рыла, мерзостное дыханіе, и каждый разъ у Герасима являлось желаніе плюнуть вотъ въ эту самую скобленую харю. Когда Евгенычъ прилаживался къ столу и начиналъ заносить карандашомъ въ скорбный листъ дневныя замѣтки, Герасимъ давалъ полную волю своему расходившемуся сердцу.
   -- Ежели бы я зналъ, что буду принимать отъ тебя такую муку мученичецкую...
   -- Главное, повязку не трогай,-- какимъ-то казеннымъ тономъ говорилъ Евгенычъ, продолжая свое дѣло.-- А то сейчасъ капутъ...
   -- Да ежели бы только я зналъ... ахъ, растерзалъ бы, кажется, я тебя перваго, скобленое рыло!
   -- Не ругайся: печенка испортится.
   -- Ахъ, ты, никоніанскій, неумытый песъ!.. Духу-то, духу-то какого съ собой ты нанесъ?.. Помереть сейчасъ... Да ежели бы я зналъ, такъ выкололъ бы лучше оба глаза... Противъ воли Божіей пошелъ, вотъ и заражаю душеньку никоніанскимъ смрадомъ.
   -- Отмолишь потомъ да еще и за меня поклончикъ отложишь...
   -- Тьфу!.. отвались, нечистая сила...
   -- Смотри, повязку-то береги, старичокъ, а то худо будетъ. Долго терпѣлъ, теперь немного осталось. Какъ разъ къ самой Пасхѣ мы тебѣ глаза откроемъ. Ну, прощай.
   Вслѣдъ за фельдшеромъ сейчасъ же слышались легкіе женскіе шаги, шелестѣло шелковое платье, и въ каморку Герасима входила сама изрядная послушница, честная купеческая вдова Анна Тимоѳеевна. Взбѣшенный Герасимъ накидывался на нее съ особеннымъ азартомъ и сыпалъ самыми грубыми ругательствами, но Анна Тимоѳеевна принимала это поношеніе съ подобающимъ смиреніемъ и обкуривала каморку ладаномъ изъ ручной кацеи.
   -- Твоя это работа, скверная!-- ворчалъ Герасимъ.-- Ты меня сомустила итти противъ воли Божіей... Десять лѣтъ я темнымъ Богу служилъ, а ты меня уластила, скверная. Слова свои женскія говорила, слезами плакала, на колѣнкахъ ползала -- вотъ теперь и казнись. Скверная, скверная, скверная...
   -- Миленькій, Герасимъ Петровичъ, потерпи еще малое время...-- умолялъ гнѣвнаго старика ласковый молодой женскій голосъ.-- На мнѣ твой грѣхъ -- мой и отвѣтъ.
   Старый начетчикъ былъ избалованъ окружавшей его покорностью и смиреніемъ и превратился давно въ того деспота, какихъ такъ много въ потаенномъ раскольничьемъ мірѣ. Ему все прощали за его благочестивую жизнь, за его великую ученость по части древле-отеческихъ книгъ и наконецъ за его слѣпоту: онъ вѣдь и глаза потерялъ за книгами, Много было почитателей у Герасима въ средѣ "боголюбивыхъ народовъ", а еще больше почитательницъ, хотя суровый старикъ всячески гналъ ихъ отъ себя. Послѣдней "прикинулась" къ нему честная вдова Анна Тимоѳеевна. Никто ея не звалъ -- сама пришла... Пришла съ своими вдовьими слезами и женскимъ страхомъ за непокрытую молодую голову (жена безъ мужа, какъ домъ безъ крыши) и разжалобила грознаго начетника, очень ужъ молода да такая ласковая. Какъ припадетъ, какъ заплачетъ, какъ запричитаетъ источнымъ голосомъ -- жалость охватитъ Герасима. Смилостивился онъ надъ сиротой, невпримѣръ другимъ протчимъ. Зачастила Анна Тимоѳеевна въ избушку къ Герасиму и подолгу читала ему дрёвле-отеческія книги, а потомъ и подвела штуку. "Ахъ, какъ хорошо нынче глаза вылѣчиваютъ доктора! Одной старушкѣ бѣльма съ обоихъ глазъ сняли, такъ она сейчасъ черными нитками при огнѣ шьетъ... Конечно, такъ ужъ воля Божья была, а все-таки старушка-то свѣтъ увидала. Тоже вотъ другому слѣпенькому старичку какъ помогло: раньше-то около стѣнки съ батожкомъ ходилъ, а теперь гоголемъ плыветъ. А сколько другихъ темныхъ зрячими сдѣлали -- и не перечтешь". Долго крѣпился Герасимъ, молчалъ, отмахивался рукой, а потомъ какъ-то вдругъ и сдался на всю волю Анны Тимоѳеевны.
   -- Сняла ты съ меня голову, приворотная гривенка,-- грустно говорилъ старикъ, сокрушенный собственной слабостью.-- Смотри: отвѣтъ на тебѣ. Отемнѣлъ я по волѣ Божіей, а ты хочешь меня зрячимъ сдѣлать.
   -- Да вѣдь и это тоже не безъ воли Божіей, Герасимъ Петровичъ.
   -- Такъ-то оно такъ, а какъ въ Писаніи сказано: не испытуй волю Божію, А ты что дѣлаешь?
   Привезла Анна Тимоѳеевна докторовъ прямо въ избушку къ Герасиму, и тутъ же была сдѣлана операція. Конечно, видѣть онъ никого не могъ, а только слышалъ, что не одинъ докторъ, и что всѣ говорили вполголоса, и что какъ будто что-то такое скрывали отъ него. Однако ему было не до того, чтобы разбирать: всѣ доктора одинаковы -- самые лютые безбожники. Показалось Герасиму, что надъ нимъ во время операціи какъ будто стояла сама Анна Тимоѳеевна -- онъ чувствовалъ присутствіе женщинъ. Операція сошла удачно, а потомъ Герасима засадили на шесть недѣль въ темную комнату и приставили ненавистнаго фельдшера Евгеныча. Анна Тимоѳеевна пріѣзжала провѣдывать больного также каждый день, и Герасимъ нѣсколько разъ слышалъ она шепталась въ сѣняхъ съ Евгенычемъ. Какія у ней могли быть тайности съ скобленымъ рыломъ?.. Однажды старикъ поймалъ фразу Анны Тимоѳеевны: "а что говоритъ Елена Павловна?" -- и наступилъ на изрядную послушницу.
   -- Про кого это ты шепталась сейчасъ съ Евгенычемъ, скверная?
   -- Такъ... про одну знакомую...-- виновато бормотала Анна Тимоѳеевна, краснѣя.
  

II.

   Наступила послѣдняя недѣля Великаго поста, "страшные дни", а Герасимъ все сидѣлъ въ своей темной комнатѣ. Онъ ужасно волновался, что не могъ ходить въ свою моленную, пѣть и читать -- Герасимъ справлялъ всю церковную службу на память, чѣмъ приводилъ въ умиленіе всю свою общину. "Господь умудряетъ слѣпца",-- говорили про него благочестивые люди. Другіе грамотеи по книгѣ-то едва читали, а Герасимъ зналъ все наизусть и вслухъ поправлялъ ошибки чтецовъ. Теперь ему оставалось только молиться одному, и онъ въ своей каморкѣ выстаивалъ безконечно-длинныя службы, читалъ, пѣлъ и отбивалъ поклоны по лѣстовкѣ, пренебрегая строгій наказъ Евгеныча не волноваться и не утомлять себя.
   -- Душа-то мнѣ дороже вашихъ глазъ,-- упрямо повторялъ старикъ.-- Тебѣ, все равно, терять нечего, окромя табаку, а я о душѣ своей тягчу...
   -- Вотъ ты, дѣдушка, осудилъ меня,-- ехидно отвѣчалъ Евгенычъ, не много знакомый съ раскольничьей философіей,-- ну, значитъ, и грѣхъ взялъ на себя... Я табакъ курю, а ты отвѣчать за меня будешь.
   -- Н-но-о?.. А вѣдь ты правильно, родимый мой. Прости на глупомъ словѣ...
   -- То-то, помалкивай!
   Прежняя сварливость Герасима въ виду "страшныхъ дней" смѣнилась покорнымъ смиреніемъ, такъ что онъ даже попросилъ прощенія у Евгеныча и у Анны Тимоѳеевны. Вѣдь за всякое слово праздное придется дать страшный отвѣтъ въ день судный... Потомъ его все больше и больше началъ занимать вопросъ, увидитъ ли онъ бѣлый свѣтъ, когда снимутъ повязку. Раньше онъ относился къ этому какъ-то равнодушно, а теперь въ его душѣ проснулась какая-то жажда свѣта, мучительная и пріятная. Только бы одинъ разъ привелъ Господь увидѣть красное солнышко, голубыя небеса, зеленую весеннюю травку, а главное -- святые лики древле-отеческихъ образовъ, свою моленную, старопечатныя книги и лица присныхъ и близкихъ людей. Десять лѣтъ онъ находился во тьмѣ, и "тьма его не объятъ".
   -- Въ субботу сниму тебѣ повязку,-- сказала Анна Тимоѳеевна наканунѣ.-- Молись Богу, Герасимъ Петровичъ...
   -- И то молюсь, родненькая,-- упавшимъ голосомъ отвѣчалъ старикъ, охваченный страхомъ не увидѣть желаннаго свѣта.-- Что дохтуръ-то говоритъ?
   -- Говоритъ, что пока еще ничего нельзя сказать. Вотъ сниметъ повязку, тогда будетъ видно...
   -- Ослабѣлъ я, милушка. Смущеніе большое одолѣваетъ. Возжелала грѣшная душа выйти изъ мрака. И дохтура увижу?
   -- Увидишь, ежели все благополучно.
   -- А какой онъ?
   -- Самъ увидишь, какой...
   Раньше Герасимъ относился къ неизвѣстному доктору совсѣмъ равнодушно, а теперь этотъ неизвѣстный человѣкъ страшно занималъ его. Таинственная рука, которая могла открыть ему свѣтъ, должна быть не простой рукой: черезъ нее и дѣйствовала благодать Божія, скрытая отъ простецовъ. Это и смущало Герасима и разжигало его любопытство, и его душу охватывало мучительное сомнѣніе. Въ послѣднюю рѣшительную ночь онъ почти не спалъ, а таинственный врачъ не выходахъ кзъ головы... Можетъ-быть, это чудо, которое ниспошлется ему за десятилѣтнія страданія и за ревность къ Божьему дѣлу.
   Въ роковой день Анна Тимоѳеевна явилась къ больному вмѣстѣ съ фельдшеромъ. Герасимъ сидѣлъ на лавкѣ, спустивъ голову. Онъ былъ подавленъ ожиданіемъ. На обычные вопросы Евгеныча Герасимъ отвѣчалъ какимъ-то упавшимъ голосомъ, точно былъ въ чемъ-то очень виноватъ.
   -- Ничего, дѣдушка, не волнуйся.-- успокаивалъ Евгенычъ.-- А вы, Анна Тимоѳеевна, занавѣсочку-то такъ приспособьте, чтобы сначала свѣту пустить съ мышиный глазъ...
   -- Нѣтъ, ужъ вы безъ дохтура-то не мудрите,-- упрашивалъ Герасимъ.-- Когда онъ самъ пріѣдетъ...
   Докторъ появился какъ-то вдругъ, такъ что Герасимъ даже не слыхалъ его шаховъ. Опять всѣ заговорили шопотомъ. Герасимъ сидѣлъ на своемъ мѣстѣ и читалъ про себя одну молитву за другой. Чьи-то ловкія женскія руки протянулись къ его головѣ, ощупали повязку и осторожно начали снимать искусно завязанный бинтъ. Герасимъ опять чувствовалъ тяжелое дыханіе Евгеныча, но молчалъ, подавленный величіемъ совершавшейся минуты. Наконецъ и повязка снята.
   -- Откройте глаза,-- послышался незнакомый женскій голосъ.
   Герасима охватилъ смертный страхъ. Онъ хотѣлъ открыть онѣмѣвшее вѣко и не могъ... А какъ онъ ничего не увидитъ?
   -- Не бойтесь, открывайте глаза,-- повторилъ тотъ же голосъ съ мягкой и настойчивой увѣренностью.-- Анна Тимоѳеевна, вы откроете занавѣску, когда я скажу.
   Въ первое мгновеніе, когда Герасимъ открылъ глаза, онъ не увидѣлъ ничего и со страху опять закрылъ ихъ, но въ слѣдующій моментъ онъ разглядѣлъ какую-то женскую тѣнь, стоявшую около него, смутно и слабо разсмотрѣлъ, какъ "въ тонцѣ снѣ", но все-таки разсмотрѣлъ, и его старое сердце замерло въ груди отъ нѣмого восторга.
   -- Видите что-нибудь?-- спрашивалъ тотъ же неизвѣстный женскій голосъ.
   -- Вижу, родная... Около меня стоитъ женщина.
   -- Анна Тимоѳеевна, пустите свѣта...
   Свершилось: глазъ, спавшій десять лѣтъ, увидѣлъ слабый зеленоватый свѣтъ, ворвавшійся въ окно черезъ зеленую шелковую занавѣску, увидѣлъ стоявшую у окна Анну Тимоѳеевну. Евгеныча и неизвѣстную женщину рядомъ.
   -- А гдѣ же дохтуръ?-- шопотомъ спрашивалъ Герасимъ, точно боялся спугнуть брезжившій свѣтъ.
   -- Докторъ около васъ, Герасимъ Петровичъ,-- отвѣтила Анна Тимоѳеевна:-- операцію дѣлала Елена Павловна... Она и есть докторъ.
   Герасимъ впился открывшимися глазами въ свою благодѣтельницу, но ничего не могъ сказать въ первую минуту. Онъ видѣлъ только средняго роста женщину въ темномъ платьѣ и съ темными волосами.
   -- Какъ тебя зовутъ?-- тихо спросилъ онъ.
   -- Еленой... Анна Тимоѳеевна, закройте окно: на первый разъ довольно. Пусть посидитъ еще въ темной комнатѣ до вечера, а тамъ можно пріучать глаза къ свѣту. Онъ будетъ видѣть... А мнѣ некогда, господа. До свиданія!..
   -- Раба Божія Елена...-- остановилъ ее Герасимъ, хватая за руку,-- чѣмъ я буду тебя благодарить?
   -- Ничего мнѣ не нужно... Я очень рада, что операція удалась.
   -- Постой... я... я буду молиться за тебя, раба Божія, хоть ты и не нашей вѣры.
   -- Спасибо, дѣдушка.
   Когда Елена Павловна вышла въ сѣни, ее сразу охватило нѣсколько рукъ. Послышались тихія всхлипыванія и радостныя причитанья: "Матушка ты наша, благодѣтельница... Ангеломъ ты слетѣла къ намъ, голубка бѣлокрылая!". Это были раскольничьи богадѣльщицы -- и гнусавая Афимья, и косоротая Серафима, и скорбная главой Олимпіада. Шесть рукъ уцѣпились за Елену Павловну, чье-то заплаканное горячее лицо прижималось къ ея груди, кто-то цѣловалъ у ней руки... Она едва вырвалась отъ нихъ, провожаемая причитаньями и слезами.
   Старый начетчикъ Герасимъ встрѣтилъ великій день зрячимъ и даже пришелъ въ моленную. Онъ всю службу выстоялъ на своемъ обычномъ мѣстѣ, и всѣ видѣли, какъ слезы радости катились у него по старому лицу, и всѣ плакали отъ радости. Самъ Герасимъ видѣлъ только потемнѣвшіе лики древнихъ образовъ и вслухъ молился о здравіи рабы Божіей Елены.
  
   1891.
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru