Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович
Аннушка

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Д. Н. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ

ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ

ТОМЪ ТРЕТІЙ

ИЗДАНІЕ T-ва А. Ф. МАРКСЪ. ПЕТРОГРАДЪ
1915

http://az.lib.ru

OCR Бычков М. Н.

  

АННУШКА.

  

I.

   -- Андрей Иванычъ, пойдемъ...
   Молчаніе.
   -- Голубчикъ, ну, пойдемъ... Всего-то два шага! Ахъ, Боже мой...
   -- Отстань!
   -- Только твоего и разговору? Ну, хорошо... Превосходно.
   Андрей Иванычъ оказался безчувственнымъ. Онъ стоялъ на своемъ швейцарскомъ мѣстѣ съ обычнымъ замороженнымъ достоинствомъ, какъ и слѣдуетъ настоящему швейцару. Солдатское, точно обрубленное лицо застыло на какой-то одной мысли. Военная выправка дѣлала его моложе, вѣрнѣе сказать, онъ былъ въ томъ неопредѣленномъ возрастѣ, который у крѣпкихъ людей отдѣляетъ молодость отъ старости. Вообще, обстоятельный человѣкъ Андрей. Ивановичъ, аккуратный и вѣчно сумрачный. Всѣ эти качества юлившій около него Самошка сейчасъ чувствовалъ съ какой-то затаенной обидой. Слава Богу, вѣдь тоже солдатъ. Почитай, вмѣстѣ и служили, и годы одни. А рядомъ съ Андреемъ Иванычемъ вотъ этотъ самый Самошка казался старикомъ: спина сгорбленная, лицо сморщенное, глаза слезятся, руки трясутся, въ каждомъ движеніи мучительное безпокойство, точно его шиломъ тычутъ. Андрей Иванычъ смотрѣлъ на благопріятеля сверху, почти съ презрѣніемъ, а Самошка всю разницу видѣлъ только въ костюмѣ и въ службѣ. Ну-ка, надѣнь на него швейцарскую одежу да поставь у дверей, особливо на тепло куда-нибудь, да онъ такого феферу покажетъ, что чертямъ будетъ тошно. Въ сущности, ихъ раздѣляла непроходимая пропасть; Самошка былъ "штрафной" солдатъ, потерявшій уваженіе къ самому себѣ, а Андрей Иванычъ прошелъ безпорочную службу и вышелъ въ чистую съ нашивками.
   -- Такъ не пойдешь?-- уже со злостью приставалъ Самошка.-- Не пойдешь? Хорошо... Въ ногахъ будешь валяться, а я ни въ жисть... Нѣтъ, братъ, у меня слово -- законъ. Сказалъ, какъ топоромъ отрубилъ...
   -- Не пугай къ ночи...
   Самошка сдѣлалъ даже шагъ къ двери, но остановился въ раздумьѣ, плюнулъ и, вернувшись, заговорилъ совсѣмъ другимъ, слезливымъ тономъ:
   -- Андрей Иванычъ, голубчикъ, ну, дай двугривенный, и чортъ съ тобой... Поправиться надо!.. Такъ и сосетъ... Испорченный я человѣкъ, вотъ главная причина...
   -- Самъ себя портишь.
   -- Да вѣдь я... ахъ, Боже мой! Посадить бы тебя ко мнѣ на кладбище, такъ узналъ бы... Какъ это затемняетъ, какъ стихнетъ, ну -- смертынька моя. Ты-то на людяхъ, а я вѣдь одинъ со своими покойниками сижу. Оторопь живого человѣка возьметъ...
   -- По поминкамъ бы меньше ходилъ да съ дьячками поменьше лакалъ...-- сурово замѣтилъ Андрей Иванычъ, опуская руку въ карманъ.
   Отъ Самошки не скрылось это движеніе, и онъ льстиво забормоталъ:
   -- Пошли бы вмѣстѣ къ Андронычу въ портерную... ей-Богу!.. Ну, раздавили бы пару пива... ну, покалякали...
   Въ этотъ критическій моментъ Андрей Иванычъ быстро выдернулъ изъ кармана руку и весь насторожился. Ему показалось, что по тротуару мелькнула подозрительная тѣнь,-- черезъ стеклянную дверь подъѣзда было все видно. Самошка хотѣлъ обругаться, но Андрей Иванычъ молча схватилъ его за плечо и толкнулъ прямо въ дверь своей сторожки.
   Очутившись въ темнотѣ, Самошка нѣкоторое время не могъ сообразить, въ чемъ дѣло, а потомъ хрипло хихикнулъ и даже закрылъ свою шершавую пасть рукой. Дальше Самошка зашелся простуженнымъ кашлемъ пропойцы, вытеръ слезы и припалъ своей небритой рожей къ окну, выходившему на тротуаръ. Его охватило какое-то безпричинное злорадство.
   -- Ага... клюнуло...-- шепталъ Самошка, когда на тротуарѣ показалась женская тѣнь.-- Аннушка... ха-ха. Иди, милая... Нѣтъ, мимо прошла. Ахъ, подлая... Только время тянетъ, а вѣдь все равно придетъ. Аннушка, скорѣе... Ахъ, кошки тебя залягай!..
   Женская тѣнь прошла опять мимо и нерѣшительно остановилась у подъѣзда. Андрей Иванычъ не вытерпѣлъ и вышелъ.
   -- Вамъ, можетъ-быть, навѣстить родственницу?..
   -- Нѣтъ, то-есть...
   Тѣнь сдѣлала попытку скрыться, но отъ быстраго движенія слабо вскрикнула и остановилась. Андрей Иванычъ помогъ ей подняться на три ступеньки подъѣзда, сдѣлалъ сердитое лицо и грубо сказалъ:
   -- Во второй этажъ, первая дверь налѣво... Въ дежурную.
   Тѣнь была смущена и прятала свое лицо въ старенькомъ платкѣ. Переведя духъ, она медленно начала подниматься по лѣстницѣ, хватаясь лѣвой рукой за перила.
   Андрея Иваныча поразило это молодое дѣвичье лицо, полное такой муки, страха и стыда. Ему сдѣлалось совѣстно за свой грубый тонъ, но тѣнь была уже наверху. Онъ видѣлъ только заношенную старую шубенку, худыя ботинки, грязный подолъ и смертную истому каждаго движенія.
   Андрей Иванычъ точно застылъ на мѣстѣ, прислушиваясь къ каждому звуку, точно это онъ самъ шелъ. Вотъ скрипнула дверь дежурной, вотъ послышались торопливые шаги дежурной акушерки... вотъ все стихло... Изъ этого оцѣпенѣнія Андрея Иваныча вывело удушливое хихиканье Самошки. Онъ даже вздрогнулъ.
   -- Аннушка...-- хрипѣлъ Самошка, закрывая ротъ рукой.
   -- А ты чему обрадовался-то, дуракъ?..
   -- А вотъ этому самому... И шла бы прямо, а то еще по тротуару маячила съ полчаса. Только время тянула. А ужъ сама тово... свѣту не видитъ.
   -- Опять дуракъ... Вѣдь дѣвушка: тоже и свой стыдъ есть. А впрочемъ, что я съ тобой разговариваю: убирайся къ чорту!
   Самошка остолбенѣлъ. Вотъ такъ фунтъ... Впрочемъ, Андрей Иванычъ точно что вспомнилъ: юркнулъ въ сторожку, схватилъ шапку и быстро вышелъ въ подъѣздъ. Самошка вприпрыжку летѣлъ за нимъ, счастливый оборотомъ дѣла. Давно бы такъ-то, а то сколько времени кочевряжился: не хочу да не пойду. Ишь, какъ ущемило...
   Портерная Андроныча была сейчасъ черезъ дорогу и такъ призывно свѣтилась своими двумя окнами. Самошка испытывалъ самое блаженное настроеніе, когда распахивалась гостепріимная дверь.
   -- Пару пива,-- скомандовалъ онъ, здороваясь съ лысымъ сидѣльцемъ Андронычемъ.
   Тотъ лѣниво посмотрѣлъ на Андрея Иваныча и молча поставилъ на грязный и липкій отъ пролитаго пива столикъ двѣ бутылки.
   -- Снѣжокъ какъ будто мороситъ,-- изъ вѣжливости замѣтилъ онъ, не обращаясь собственно ни къ кому.-- Весна не можетъ взяться по-настоящему.
   Андрей Иванычъ ничего не отвѣтилъ, залпомъ выпивъ сразу два стакана. Глотая холодное пиво, онъ все время смотрѣлъ въ окно на свой подъѣздъ, не подъѣдетъ ли кто-нибудь или не подойдетъ ли.
   На улицѣ стояла уже двѣ недѣли весенняя гололедица. Лошади падали, карабкаясь по обледянѣлой дорогѣ. На тротуарахъ пѣшеходы выдѣлывали отчаянныя антраша.
   Самошка блаженствовалъ и пилъ свою бутылку съ чувствомъ, толкомъ и разстановкой, какъ дѣлаютъ это записные пьяницы. Самошка торжествовалъ, счастливый, что Андрей Иванычъ попалъ на линію, а ужъ ему только попасть...
   У Андрея Иваныча именно была своя линія: все молчитъ, а тутъ вдругъ и развернется ни съ того ни съ сего. Однимъ словомъ, вожжа подъ хвостъ попадетъ...
   Именно въ такомъ настроеніи онъ былъ сейчасъ, и Самошка впередъ предвкушалъ дальнѣйшее: охолостятъ они у Андроныча пары три пива, потомъ Андрей Иванычъ для прилику покажется въ своей сторожкѣ, а потомъ на всю ночь и закатятъ въ Солдатскую слободку. Эти соображенія до того увлекли Самошку, что онъ расхохотался самымъ глупымъ образомъ.
   -- Ты это чему обрадовался, баранья голова?-- сурово спросилъ Андрей Иванычъ.
   -- А какъ же?.. Аннушка-то давѣ какія петли выметывала... хе-хе!.. Я бы этихъ проклятущихъ дѣвокъ всѣхъ въ одинъ узелъ завязалъ да въ воду... Вотъ тебѣ и весь сказъ! Нагуляетъ брюхо, а тутъ и отваживайся съ ней... Вотъ и эта Аннушка тоже: небось, нашла родильный-то домъ. А я бы ее въ шею... хе-хе! Ступай, откуда пришла... Гдѣ нашла, тамъ и обрадуй.
   -- Не нашего ума это дѣло, а ты дуракъ!..--отрѣзалъ Андрей Иванычъ, дѣлая знакъ относительно слѣдующей пары пива.
   -- А что же, Самошка дуракъ -- это точно, даже круглый дуракъ,-- политично вступился лысый Андронычъ:-- а касаемо вашихъ Аннушекъ онъ правильно... да. Дѣвица должна себя соблюдать вполнѣ -- первое дѣло. И ежели бы, скажемъ, напримѣрно, не обнадеживала себя тѣмъ же родильнымъ, такъ она бы въ лучшемъ видѣ, а тутъ и вышла вся Аннушка, какъ есть...
   -- Лучше, что ли, ежели дѣвки ребята по прорубямъ будутъ топить, да травить, да подкидывать,-- лучше?-- сурово спрашивалъ Андрей Иванычъ.
   -- Ну, вотъ вы всегда такъ, Андрей Иванычъ...-- сказалъ Андронычъ, взмахивая своей затекшей волосатой рукой.-- Конечно, вы, напримѣрно, получаете свое жалованье въ аккуратѣ, два дохтура, кушорки... ну, цѣлый уголъ народу. Земство, напримѣрно, соотвѣтствуетъ: на, получай. Загуляла дѣвушка -- милости просимъ къ намъ. Мы васъ, Аннушка, будемъ и поить, и кормить, и въ чистую простыньку обернемъ, и всякій другой обиходъ. Не болитъ ли здѣсь, Аннушка... тьфу!
   -- Вѣрррно!..-- ревѣлъ Самошка, стукая кулакомъ но столу.-- Вѣрно, Андронычъ... Я бы всѣхъ этихъ Аннушекъ въ шею, да хомутъ на голову, да по городу и провелъ, чтобы другимъ не повадно было, да деготькомъ ворота смазалъ...
   Самыми ярыми блюстителями женской нравственности у насъ на Руси являются именно такіе сидѣльцы, какъ Андронычъ, потомъ благочестивые сѣденькіе старички, которые со слезами на глазахъ молятся каждый день гдѣ-нибудь въ укромномъ церковномъ уголкѣ, и такіе пропащіе люди, такъ Самошка. Терпимыми, прощающими и снисходительными къ чужимъ слабостямъ бываютъ исключительно люди сильные, въ полной рабочей порѣ, какъ и въ данномъ случаѣ Андрей Иванычъ. Поэтому онъ сейчасъ и разсердился на Андроныча. Зачѣмъ пустыя слова говорить?.. Самошка дуракъ, зря болтаетъ, а Андронычу это какъ будто и не пристало. Кстати, Аннушками въ родильномъ домѣ называли всѣхъ роженицъ,-- эта кличка установилась со дня открытія этого учрежденія, потому что первую роженицу называли Анной.
   -- Пустыя слова вы болтаете!-- сурово говорилъ Андрей Иванычъ.-- Такъ, языкъ чешете... И дѣвушка не права, которая себя не соблюла, а гдѣ же отцы-то? Вѣдь Аннушекъ въ годъ-то у насъ за сто человѣкъ перебываетъ, а ни одинъ отецъ и глазъ не покажетъ...
   -- Отецъ -- другая статья... ха-ха!-- заливался Самошка.-- Онъ свое получилъ и въ кусты... хе-хе! Ему-то какая неволя срамиться: я, молъ, вотъ и есть тотъ самый обманщикъ... Тоже, найди такого дурака!
   -- Да вѣдь онъ обманывалъ Аннушку-то, когда ей разныя слова наговаривалъ да улещалъ?-- сказалъ Андрей Иванычъ.-- Совѣсть-то гдѣ?..
   -- Хе-хе, совѣсть!..-- заливался Андронычъ.-- По нынѣшнимъ временамъ совѣсть захотѣлъ искать...
   -- У волка въ зубѣ -- Егорій далъ, вотъ и вся совѣсть!-- поддакивалъ Самошка уже заплетавшимся языкомъ.-- А не будь дура... хе-хе!.. Ты будь въ аккуратѣ, потому какъ у тебя свой предѣлъ...
   -- Молчи, дуракъ!-- ругался захмелѣвшій Андрей Иванычъ.-- А какъ, напримѣрно, младенецъ теперь родится? Вѣдь Аннушка досыта нахлебается съ нимъ стыда, пока родитъ, а потомъ вышла отъ насъ -- куды она съ ребенкомъ? Вѣдь ужъ къ намъ въ родильный голь непокрытая идетъ... Горничныя, кухарки, швейки заблудящія. Младенецъ-то виноватъ, а?.. Вѣдь мать-то его не броситъ -- и стыдъ свой дѣвичій износитъ и младенца воспитаетъ, а отцы-то только своего удовольствія ищутъ! Я бы первымъ дѣломъ вотъ этихъ самыхъ родителевъ подтянулъ... Много ли надо, чтобы Аннушку обмануть, особливо когда она еще и въ настоящій разумъ не вступила.
   -- А младенцевъ я принимаю!-- хвастался Самошка.-- Все одно, моихъ рукъ не минуетъ ни одинъ... Ты вотъ ихъ крестишь, а я хороню. Весьма превосходно понимаемъ всю музыку... Сколько въ годъ-то окрестишь, Андрей Иванычъ?
   -- Да около сотни будетъ... Некому крестить, ну, меня въ кумовья и ставятъ. Христіанское дитя, долженъ порядокъ во всемъ быть.
   -- У тебя теперь крестниковъ-то, значитъ, сотнями считать?-- смѣялся Андронычъ, разглаживая свой отвислый животъ.
   -- А ужъ не знаю, право...
   -- У меня на кладбищѣ всѣ твои-то крестники... хе-хе!-- заливался Самошка.-- Вѣррно!.. Въ годъ-то не одну сотню закопаю...
   Самошка ошибся. Андрей Иванычъ выпилъ три пары пива, это точно, а дальше никуда не пошелъ. Напротивъ, онъ сдѣлался еще сумрачнѣе, нахлобучилъ шапку и сердитый ушелъ къ себѣ на подъѣздъ.
  

II.

   -- Вы можете не объявлять своего имени...-- предупредила дежурная акушерка Марья Степановна, когда новая Аннушка подошла въ дежурной къ ея столику.
   -- Мнѣ за это ничего не будетъ?-- лихо спросила паціентка.
   -- Рѣшительно ничего... Потомъ ребенка запишутъ по вашему паспорту.
   Акушерка имѣла такой усталый и заспанный видъ,-- она не спала уже нѣсколько ночей подъ рядъ. Сдѣлавъ отмѣтку въ своей книгѣ, она повела больную въ первое отдѣленіе.
   Родильный домъ недавно былъ купленъ земствомъ въ собственность и еще не совсѣмъ приспособленъ. Пока разграничены были только три отдѣленія: первое, гдѣ происходили роды, второе, гдѣ лежали роженицы послѣ родовъ, и третье, гдѣ происходили операціи.
   Новенькая со страхомъ прошла черезъ операціонную залу, потомъ какой-то коридоръ и наконецъ очутилась въ полуосвѣщенной комнатѣ, гдѣ стояли три кровати. Черезъ четверть часа она уже была переодѣта въ казенное платье, и Марья Степановна на большомъ печатномъ бланкѣ заносила разныя отмѣтки о состояніи ея здоровья.
   Акушерка, худенькая и живая, ни разу не взглянула въ лицо новой паціенткѣ, чтобы напрасно не смущать ея. Въ первый разъ всѣ Аннушки ужасно стѣснялись. Мелькомъ, впрочемъ, Марья Степановна замѣтила, что больная очень красива -- такое простое и хорошее дѣвичье лицо, съ длиннымъ оваломъ и мягкимъ дѣтскимъ носомъ. Свѣтло-русые волосы придавали ей особенную, какую-то ласковую миловидность.
   Когда вошелъ ординаторъ, красивый еврей съ типичнымъ лицомъ, больная точно испугалась.
   -- Новенькая?-- коротко спросилъ онъ.
   -- Да...
   Они заговорили какія-то непонятныя слова, а новенькая точно застыла отъ охватившаго ее страха. Вотъ этотъ еврей будетъ ее рѣзать,-- она въ послѣднемъ почему-то была убѣждена и ужасно струсила. Ординаторъ взглянулъ на нее, улыбнулся и замѣтилъ про себя:
   -- Ну, эту мы скоро разрѣшимъ...
   Марья Степановна сдѣлала утвердительный знакъ. Ординаторъ поговорилъ съ другими больными и скоро ушелъ...
   Новенькой онъ не понравился. Чему онъ смѣется?
   Тихо въ родильномъ домѣ. Въ коридорѣ слышатся только осторожные шаги сестры Агніи, кособокой старушки въ бѣломъ платкѣ на головѣ. Изрѣдка откуда-то издалека доносятся тяжелые стоны, и новенькая каждый разъ вздрагиваетъ. Это кого-нибудь рѣжутъ... Ей дѣлается страшно до слезъ. Она успѣла разглядѣть свою комнату и познакомилась съ обѣими кроватями: на одной лежала горничная, а на другой швея.
   -- Онъ добрый...-- говорила горничная про еврея-ординатора.-- Ужасти какой добрый! И все смѣется... Зовутъ Борисомъ Осипычемъ. Я вѣдь здѣсь ужъ въ третій разъ...
   Новенькая сначала дичилась, а потомъ начала привыкать. Главное, вѣдь она не одна... Да и всѣ такіе ласковые, обходительные. Ахъ, какіе ласковые! Потомъ, какъ разсказала горничная, въ первыхъ двухъ отдѣленіяхъ никого не рѣжутъ, а только въ третьемъ, куда попадаютъ "трудные случаи".
   -- Тамъ старшій докторъ Василій Михайловичъ операціи самъ дѣлаетъ,-- разсказывала болтливая горничная.-- Онъ смѣлый... И Борисъ Осипычъ тоже все умѣетъ. А акушерку зовутъ Марьей Степановной... У нея руки такія легкія: не слышно, какъ она все дѣлаетъ. Швейцара внизу Андреемъ Иванычемъ звать... Онъ переноситъ больныхъ изъ одного отдѣленія въ другое и всѣхъ ребятишекъ креститъ. Такой славный солдатъ... Вездѣ такой порядокъ, что пылинкѣ не дадутъ сѣсть. Вотъ ученицы надоѣдаютъ только...
   Говорливая горничная на другой день поступила уже во второе отдѣленіе, потому что ночью у нея родился ребенокъ. Роды были легкіе, и ребенокъ былъ здоровенькій.
   Утромъ пришелъ Андрей Иванычъ съ нѣсколькими фельдшерицами, и больную перенесли вмѣстѣ съ кроватью.
   Новенькая отвернулась къ стѣнѣ, пока швейцаръ былъ въ комнатѣ. Она почему-то стѣснялась именно его, какъ единственнаго мужчины во всемъ родильномъ домѣ. Доктора въ счетъ не шли.
   Время тянулось ужасно медленно. Бѣдная швея стонала. Благодаря сидячей жизни, ей приходилось переносить страшныя муки.
   Новенькая мучилась за нее, переживая впредь свои собственныя страданія. Ее только утѣшало то, что такъ хорошо ухаживали за больной: ни одной минуты больная не оставалась одна.
   Борисъ Осиповичъ прибѣгалъ разъ десять въ день, потомъ приходилъ главный докторъ, красивый высокій мужчина съ окладистой бородой. Доктора о чемъ-то совѣтовались между собой и только качали головой.
   Марья Степановна выбивалась изъ силъ. Она и безъ того была такая худенькая, въ чемъ душа.
   Кризисъ наступилъ быстрѣй, чѣмъ ожидали.
   -- Это отъ нервнаго состоянія,-- объясняетъ Борисъ Осиповичъ.-- Съ новенькими это случается... Страхъ дѣйствуетъ. Да и больная молодецъ...
   Случилось это ночью. Ночью же ее и перенесли во второе отдѣленіе. Опять явился Андрей Иванычъ, и опять больная отвернулась, спрятавъ лицо въ подушку.
   Во второмъ отдѣленіи было пять кроватей для выздоравливающихъ. Больныя лежали тихо. Около каждой кровати стояла маленькая дѣтская кроватка. Изрѣдка раздавался дѣтскій плачъ. Какой-то ребенокъ кричалъ такимъ толстымъ голосомъ, точно теленокъ.
   -- Вы счастливо отдѣлались...-- встрѣтила больную говорливая горничная.-- У васъ первый ребенокъ? Да? Впрочемъ, вы такая здоровая и молодая... Молодымъ всегда легче.
   -- Не безпокойте больную,-- остановила ее сестра.
   Новенькая проспала весь день и, проснувшись вечеромъ, съ удивленіемъ посмотрѣла кругомъ. Гдѣ она? Все случившееся съ ней за эти дни показалось ей какимъ-то тяжелымъ сномъ. А какъ она боялась и даже хотѣла руки на себя наложить... И всѣ такіе добрые... Даже совѣстно. И особенно добрый этотъ еврей-докторъ. Когда онъ только спать успѣваетъ?..
   Къ ребенку новенькая въ первое время отнеслась равнодушно и разсматривала его съ удивленіемъ, когда въ первый разъ поднесла ей сестра что-то такое маленькое и беззащитное. Ей почему-то сдѣлалось жаль его.
   -- Хорошенькая дѣвчонка...-- замѣтила, улыбаясь, сестра.-- И такая здоровенькая, какъ рыбка.
   Новенькая не могла привыкнуть къ собственному ребенку нѣсколько дней. Ей все казалось, что это чей-то чужой ребенокъ. Затѣмъ -- онъ стѣснялъ ее. Ей опять дѣлалось совѣстно... Какъ она понесетъ его отсюда? А главное, куда она дѣнется съ ребенкомъ? На старое мѣсто она не могла прійти съ ребенкомъ; денегъ не было, а жить нужно чѣмъ-нибудь. Вотъ здѣсь такъ всѣ ухаживаютъ за ней. И тепло здѣсь и свѣтло, а тамъ, за этими стѣнами, опять нужда...
   Больную охватывалъ ужасъ при мысли о томъ, что опять будетъ тамъ. Господи, сколько стыда и горя напринималась она, а главное горе было еще впереди... Бездомная собака, погрѣвшаяся на чужой кухнѣ, вѣроятно, испытываетъ то же чувство, когда ее снова выгонятъ на улицу. Лучше было бы умереть...
   Мысль о н_е_мъ пришла только потомъ. Она гнала ее отъ себя, старалась совсѣмъ не думать, и все-таки роковая мысль пришла. Да, онъ не покажется здѣсь... Ему все равно. Если бы она умерла, и тогда онъ не пришелъ бы. Ахъ, какой онъ скверный, нехорошій... Да и всѣ они такіе. Вонъ и тѣ женщины лежатъ, развѣ кто-нибудь придетъ ихъ навѣстить? Къ одной, впрочемъ, приходила какая-то старуха-тетка. И, вѣроятно, каждая лежитъ и думаетъ одинокую думу объ одномъ и томъ же. Эту мысль первой высказала говорливая горничная.
   -- И подлецы эти мужчинишки... Хоть бы одинъ носъ показалъ!.. Совѣсть-то у каждаго подъ пяткой... Кажется, взяла бы да и растерзала ихъ всѣхъ.
   Другія женщины только вздыхали про себя.
   -- А вы въ прислугахъ жили раньше?-- обратилась горничная къ новенькой.
   -- Да...
   -- Такая молодая и такая красивая вы изъ себя. Любой бы женихъ взялъ съ радостью... У меня тоже былъ женихъ, да только пьяница. А какъ васъ зовутъ?
   -- Авдотьей Семеновной...
   -- У меня была одна знакомая Авдотья Семеновна. Вдова... Хорошая женщина. Ахъ, какъ я зла на мужчинъ!.. У меня ужъ третій ребенокъ... Двое, слава Богу, скоро умерли. Не знаю, какъ третій... Сама-то я на мѣсто опять поступлю, а его отдамъ на воспитаніе. Вотъ тебѣ и жалованье: что заработаешь, то и отдашь за ребенка. А отцы-то и въ усъ себѣ не дуютъ... Я себѣ зарокъ дала: будетъ, больше ни-ни... Мужнимъ женамъ дѣти-то не сладко достаются, а каково намъ! Ахъ, растерзала бы я ихъ всѣхъ, подлецовъ... Вонъ бѣдная швейка какъ мучится...
   Женщины разговорились. Дѣлать, все равно, было нечего, а молча лежать скучно. Больше всего говорили о дѣтяхъ. Жаль ихъ, бѣдненькихъ... Другимъ-то на радость ребятишки, а по дѣвичьему дѣлу куда съ ними повернешься. И такъ скверно и этакъ скверно... Да еще сраму напринимаешься досыта.
   -- Всѣ къ Самошкѣ уйдутъ,-- рѣшила горничная.
   -- Къ какому Самошкѣ?-- спросила Авдотья Семеновна.
   -- А сторожъ на кладбищѣ...
   Авдотья Семеновна испугалась. Неужели и ея дѣвочка тоже попадетъ къ Самошкѣ? Нѣтъ, она будетъ ее воспитывать, послѣднюю рубашку съ себя сниметъ, только бы осталась жива. Она столько перенесла изъ-за нея, и вдругъ къ Самошкѣ... Авдотья Семеновна впередъ возненавидѣла итого кладбищенскаго сторожа и рѣшила про себя, что это очень скверный человѣкъ.
   Говорливая горничная была почти своимъ человѣкомъ въ родильномъ и разсказала, что Самошка бываетъ въ родильномъ домѣ у швейцара Андрея Иваныча. Она ихъ и на улицѣ какъ-то видѣла вмѣстѣ: ѣдутъ пьяные на извозчикѣ. Андрей Иванычъ хорошій, крѣпкій человѣкъ, только иногда зашибаетъ и непремѣнно съ Самошкой.
   -- И сколько этихъ ребятъ мретъ!-- удивлялась горничная.-- Для чего они только родятся?.. А наши шпитонки мрутъ, какъ мухи, потому деньгами мать тоже по купишь... Вонъ у мужнихъ, такъ дѣти, небось, вырастаютъ.
   Эти разговоры о дѣтяхъ нагоняли на всѣхъ тоску, и Марья Степановна сдѣлала уже нѣсколько замѣчаній словоохотливой горничной.
   -- Правду говорю...-- ворчала та, обидѣвшись.
   -- Вы другихъ напрасно разстраиваете... Лежите смирно.
   На третій день второе отдѣленіе было встревожено извѣстіемъ, что бѣдную швею перенесли въ третье отдѣленіе. Слышны были торопливые шаги по коридорамъ, шептанье ученицъ, и вообще происходила какая-то суматоха. Борисъ Осипычъ торопливо пробѣжалъ въ бѣломъ фартукѣ. За нимъ ковыляла сестра Агнія.
   -- Пронеси, Господи, благополучно...-- вслухъ молилась неугомонная горничная.-- За три года ни одной смерти здѣсь не было. Этакихъ докторовъ поискать...
   Въ теченіе девяти дней Авдотья Семеновна узнала всю жизнь родильнаго дома со всѣми его порядками. Ничего лучше и придумать было нельзя. Ужъ такъ все хорошо, что и не разсказать. А главное -- добрые всѣ... Если бы такіе-то люди да вездѣ. Вонъ бойкая горничная, та даже ссору подняла съ ученицами, которыя по утрамъ приходили осматривать больныхъ. Впрочемъ, и у Авдотьи Семеновны случилась маленькая непріятность. Это было на шестой день, когда пріѣхалъ священникъ крестить новорожденныхъ. Крестили дѣтей всѣхъ за-разъ, съ однимъ кумомъ. Когда дѣло дошло до ребенка Авдотьи Семеновны, Андрей Иванычъ наотрѣзъ отказался быть кумомъ.
   -- Андрей Иванычъ, да что съ тобой?-- уговаривалъ старичокъ-священникъ.
   -- Такъ...-- уклончиво отвѣтилъ Андрей Иванычъ.
   Какъ его ни уговаривали, упрямый швейцаръ остался при своемъ. Нѣтъ, и дѣлу конецъ.
   -- Дѣвчонка, ваше высокоблагословеніе, можно и безъ кума...-- повторялъ онъ въ свое оправданіе.
   -- Ну, какъ знаешь.
   Это былъ первый случай, что Андрей Иванычъ протестовалъ относительно своихъ прямыхъ обязанностей. Этотъ случай всѣхъ заинтересовалъ. Женское любопытство такъ же неистощимо въ родильномъ домѣ, какъ и вездѣ. Акушерки, фельдшерицы и сидѣлки толковали на тысячи ладовъ. Что-нибудь тутъ есть... Вѣрнѣе всего, что новенькая Аннушка близкая знакомая швейцара, а очень можетъ быть, что даже и ребенокъ его. Навѣрно тутъ кроется интересный романъ... Вотъ вамъ и Андрей Иванычъ. На время швейцаръ сдѣлался героемъ дня.
   Догадливѣе всѣхъ оказалась сестра Агнія. Вечеромъ она зашла во второе отдѣленіе. Старушка поздравила всѣхъ больныхъ съ новокрещенными дѣтками, каждой сказала какое-нибудь ласковое словечко и что-нибудь посовѣтовала.
   Добрая такая сестра, и ее всѣ такъ любили. Къ послѣдней она подошла къ Авдотьѣ Семеновнѣ.
   -- Ну, какъ вы себя чувствуете, милая?
   Старушка присѣла на кровать и посмотрѣла на больную своими грустными сѣрыми глазами. Авдотья Семеновна немного смутилась, предчувствуя какое-то объясненіе. Но старушка заговорила о погодѣ и разныхъ постороннихъ вещахъ. Между прочимъ, она разсказала о швеѣ, что операція сошла удачно, и бѣдняжка останется жива.
   -- Вы вѣдь незамужняя, милая?-- вскользь спросила сестра.-- Я это такъ... изъ любопытства. Что дѣлать... Нужно терпѣть. А можетъ-быть, найдется хорошій человѣкъ и женится...
   Авдотья Семеновна вся зардѣлась, догадавшись, къ чему ведетъ сестра свою тихую рѣчь.
   -- Вы это относительно Андрея Иваныча?-- тихо спросила она, опуская глаза.
   -- Да...
   -- Онъ отказался быть кумомъ... мнѣ говорили... Ну что же, я не сержусь. Его дѣло...
   -- Подумайте, милая... Вы такая молодая, а онъ человѣкъ хорошій.
   Больная ничего не отвѣтила. На глазахъ у нея показались слезы,-- первыя слезы въ этомъ домѣ. Сестра заговорила о чемъ-то другомъ, перекрестила ее и вышла изъ комнаты своей неслышной походкой, точно тѣнь.
  

III.

   Въ установленный срокъ Авдотья Семеновна выписалась изъ родильнаго дома. Андрей Иванычъ съ нетерпѣніемъ ждалъ этого момента. Онъ послѣдніе дни былъ особенно мраченъ и ни съ кѣмъ почти не разговаривалъ.
   -- Андрей Иванычъ, кликните извозчика!-- попросила его сверху сестра Агнія.
   Швейцаръ даже вздрогнулъ. Вотъ оно когда началось... Онъ чувствовалъ, что это она, и нахмурился. Когда онъ вернулся на свой подъѣздъ, Авдотья Семеновна спускалась уже по лѣстницѣ, бережно неся закутаннаго въ шубку, ребенка.
   -- Готово-съ...
   Она прошла быстро мимо него, взглянула и молча поблагодарила легкимъ кивкомъ головы. А какъ много, ему нужно было сказать ей... Онъ всю недѣлю придумывалъ, что сказать, а тутъ и простоялъ болваномъ, точно языкъ пришитъ. Когда она садилась на извозчика, онъ опомнился, выскочилъ на подъѣздъ и помогъ ей. Можно было и тутъ ввернуть словечко, и опять языкъ не повернулся. Андрею Иванычу сдѣлалось даже жутко за собственную нѣмоту: дерево деревомъ. Извозчикъ задергалъ вожжами, локтями, всѣмъ корпусомъ, дернула морная извозчичья клячонка, и счастье улетѣло, а Андрей Иванычъ остался на своемъ подъѣздѣ и долго стоялъ безъ шапки.
   -- Ахъ, хороша!..-- резюмировалъ онъ весь порядокъ своихъ чувствъ.-- Не такой бы дѣвушкѣ пропадать да свой стыдъ по чужимъ людямъ носить...
   Въ немъ сказалась такая хорошая солдатская жалость. Въ Андреѣ Иванычѣ еще жилъ семейный человѣкъ, деревенскій мужикъ, для котораго баба являлась не забавой, а дѣломъ серьезнымъ. До службы онъ не женился, а потомъ какъ-то не до того было. Разъ онъ въѣлся въ солдатскую жизнь, а потомъ вышелъ на городское положеніе. Попадались разныя бабы, но жениться Андрей Иванычъ не рѣшался. Чего-то недоставало, не было настоящаго... А годъ шелъ за годомъ, Андрей Иванычъ дѣлался все мрачнѣе, потихоньку копилъ деньгу, да такъ незамѣтно и дожилъ до своихъ сорока шести лѣтъ.
   Проводивъ Авдотью Семеновну, швейцаръ заперся въ своей каморкѣ. Онъ сердился на самого себя... Вотъ блажь пришла! Не стало Аннушекъ... Да сколько угодно. И эта такая же, какъ всѣ другія. А все-таки скверно... Тошно. Ему все грезилось это молодое дѣвичье лицо, такое хорошее, кроткое, застыдившееся... И опять въ немъ закипали разныя невысказанныя слова:
   -- Авдотья Семеновна, вы не сердитесь на меня, потому какъ я свою линію имѣю. Будемте жить по-божески, по закону, а кто прошлое помянетъ -- глазъ вонъ. Вѣрно... Беречь бы я сталъ васъ вотъ какъ!.. А что касаемо младенца, такъ, первое, онъ не виноватъ, и за своего родного сойдетъ, а второе -- просто глупое ваше дѣвичье дѣло. Ужъ будьте спокойны...
   Тѣсной показалась Андрею Иванычу собственная каморка. Мысли-то такъ и рвались, какъ спугнутыя птицы...
   Завернулъ-было Самошка, но Андрей Иванычъ его прогналъ. Не до него... Вечеромъ швейцаръ увидалъ извозчика, который отвозилъ Авдотью Семеновну, и отправился посмотрѣть, куда онъ ее отвезъ.
   Было темно, и Андрей Иванычъ могъ присмотрѣть домъ незамѣтно. Это было на окраинѣ города, гдѣ залегло своими гнилыми домишками предмѣстье Теребиловка. Извозчикъ молча ткнулъ кнутовищемъ на одинъ изъ такихъ доминіекъ. Въ крайнемъ окнѣ виднѣлся слабый свѣтъ и двигались какія-то тѣни. Андрей Иванычъ велѣлъ ѣхать домой: ему сдѣлалось совѣстно извозчика,-- что тотъ подумаетъ о немъ.
   Всю ночь не спалъ Андрей Иванычъ. И жутко какъ-то дѣлается, и мысли въ башку лѣзутъ. Что онъ мыкается бобылемъ, да и она тоже "не къ шубѣ рукавъ", а вмѣстѣ-то вотъ какъ бы зажили. Она бы бабьимъ дѣломъ сидѣла вотъ здѣсь въ сторожкѣ, а онъ бы стоялъ на подъѣздѣ. Нѣтъ, въ родильномъ неудобно: всѣ ее знаютъ, и ей бы было совѣстно мужней женой показаться. Лучше всего переѣхать въ чужой городъ и тамъ устроиться. И жена моя и ребенокъ мой... Пока что перебились бы на скопленныя деньжонки, а потомъ мѣсто бы подыскалъ или мастерствомъ какимъ занялся. Одежду бы всю новую справилъ Авдотьѣ Семеновнѣ да и прошелся бы съ ней когда-нибудь въ праздникъ по улицѣ: гляди, честной народъ. Тѣмъ море не испоганилось, что несъ налакалъ...
   Съ этими мыслями Андрей Иванычъ вставалъ и ложился. Отъ ѣды отшибло, ночью сна нѣтъ, а Самошку просто растерзалъ бы, да и Андроныча по пути. Хороши благопріятели, нечего сказать: знакомому чорту подарить, такъ и тотъ назадъ отдастъ.
   Мысли объ Авдотьѣ Семеновнѣ у Андрея Иваныча почему-то связывались съ ненавистью къ благопріятелямъ, точно мѣшавшимъ его счастью уже однимъ своимъ существованіемъ. Андрей Иванычъ даже отплевывался въ порывѣ негодованія.
   Отпросившись въ воскресенье на цѣлый день, Андрей Иванычъ пріодѣлся во все новое и отправился въ Теребиловку.
   Въ дверяхъ портерной стоялъ Андронычъ и окликнулъ его.
   -- Куды поплелся спозаранку, Андрей Иванычъ? Что давно не видать?..
   -- А недосугъ...
   Андрей Иванычъ даже хотѣлъ вернуться, точно сидѣлецъ загородилъ ему дорогу своими пустыми словами. Настроеніе было испорчено, и Андрей Иванычъ даже потемнѣлъ. Дальше онъ двигался почти машинально. День выдался такой свѣтлый, весенній. Дорога уже просохла. На березахъ набухли почки. Вѣтеркомъ дунетъ такимъ теплымъ, точно кто дохнетъ прямо въ лицо. Хорошо сейчасъ въ деревнѣ, гдѣ съ вешней водой наваливается всякая настоящая крестьянская забота. Не чета городу... Махнуть развѣ въ деревню? Да нѣтъ, Авдотья Семеновна не привычна къ деревенской жизни. Скучно покажется молодымъ дѣломъ... Андрей Иванычъ уже не отдѣлялъ себя отъ нея, и ему нравилось думать именно такъ.
   Собственно въ городѣ было почти сухо, а Теребиловка еще тонула въ грязи. Андрей Иванычъ чуть не начерпалъ въ калоши. Тротуаровъ здѣсь не полагалось, и пѣшеходы пробирались бочкомъ, около завалинокъ и заборовъ. Чѣмъ ближе подходилъ Андрей Иванычъ къ завѣтному домику, тѣмъ сильнѣе его брало сомнѣніе. Зачѣмъ онъ идетъ? И при этомъ какъ будто стало совѣстно... Молодымъ парнямъ гоняться за бабами подъ стать, а онъ устарѣлъ для этого,-- волосъ сѣдой пробивается. Въ раздумьѣ Андрей Иванычъ даже убавилъ шагу. Еще на грѣхъ какой-нибудь знакомый попадетъ... "Ахъ, Андрей Иванычъ, насчетъ какихъ дѣловъ въ такую даль забрались?.." Нехорошо, Андрей Иванычъ. И возвращаться тоже не приходится. Скрѣпя сердце, онъ съ дѣловымъ видомъ прошагалъ мимо самыхъ оконъ знакомой избушки. Какъ будто въ одномъ окнѣ мелькнуло знакомое лицо, а впрочемъ, трудно разобрать. Андрею Иванычу сдѣлалось еще совѣстнѣе, и онъ прошагалъ до самаго конца улицы, гдѣ стояла уже непролазная грязь. Хотѣлъ онъ вернуться въ городъ другой улицей, да проходу нѣтъ: проулокъ затопленъ водой. Пришлось итти той же дорогой. Идетъ Андрей Иванычъ, а она у воротъ стоитъ -- вышла въ одномъ платьицѣ, накинула на голову платочекъ и стоитъ.
   -- Здравствуйте, Авдотья Семеновна...
   -- А вы какъ знаете, что меня Авдотьей Семеновной зовутъ?
   -- А ужъ такъ: сорока на хвостѣ принесла. Ужъ и грязь у васъ... Ходилъ, искалъ знакомаго сапожника, да улицей, надо полагать, ошибся...
   Она ничего не отвѣтила, а только тихо-тихо посмотрѣла на него своими кроткими глазами. Стоитъ, смотритъ и не шевельнетъ бровью.
   Андрей Иванычъ смутился и даже закашлялъ.
   -- Хорошій такой сапожникъ... А вы какъ поживаете?
   -- Спасибо вамъ... На мѣсто поступаю послѣзавтра. Ребеночка отдаю на воспитаніе, а сама, на мѣсто. Нужно же какъ-нибудь жить..
   -- Текъ-съ... Оно конечно...
   Пауза. Она опустила глаза и перебираетъ конецъ своего платка. Онъ чувствуетъ, что нужно что-то сказать, и молчитъ самымъ глупымъ образомъ, точно на пень наѣхалъ.
   -- А сапожникъ, отличный...
   -- Вы лучше его не ищите, Андрей Иванычъ,-- заговорила она, а сама такъ и зардѣлась.-- Все равно, ничего не будетъ... Только время напрасно потеряете да себя тревожить будете.
   -- Въ какихъ это смыслахъ?
   -- Я вѣдь видѣла, какъ вы на моемъ извозчикѣ тогда вечеромъ проѣзжали... и сегодня ждала... Мнѣ еще тогда сестра Агнія говорила про васъ. Она добрая какая... и вы тоже добрый... Къ другому я не вышла бы.
   -- Ну?..
   Она вздохнула, откинула голову назадъ и прошептала:
   -- Ничего не будетъ, Андрей Ивановичъ... Я не такая... Да и вы найдете себѣ честную дѣвушку, а какая я вамъ жена. Пожалѣли вы меня -- вотъ и все, а потомъ-то еще Богъ знаетъ, что будетъ... Теперь вотъ я стою и разговариваю съ вами, и ни въ чемъ моей вины нѣтъ передъ вами, а мужняя жена совсѣмъ другое. Вы и не укорите, можетъ-быть, а мнѣ-то тошно будетъ... Я всѣ эти дни думала про это самое. Нѣтъ, не годится, Андреи Иванычъ... Ищите хорошую дѣвушку и на ней женитесь, а мнѣ вѣковать со своей судьбой.
   Это былъ смертный приговоръ. Андрей Иванычъ выслушалъ его молча, по-солдатски, не сморгнувъ глазомъ. Ему вдругъ пришла шальная мысль: вотъ онъ подъ старость дурака здѣсь валяетъ, а любовникъ надъ нимъ гдѣ-нибудь изъ-за угла смѣется. Его точно что ужалило...
   -- И весь въ этомъ вашъ разговоръ, Авдотья Семеновна?..
   -- Весь... Вы не сердитесь на меня, Андрей Иванычъ. За васъ любая дѣвушка съ радостью пойдетъ, и если бы раньше...
   Онъ махнулъ только рукой, поклонился и, сдѣлавъ налѣво кругомъ, зашагалъ въ городъ.
   Она долго стояла у воротъ, провожая его глазами. Ей и жаль было его, и обидно, что все такъ вышло. Прожила бы и она свой вѣкъ за такимъ мужемъ, не хуже другихъ... Посовѣстилась она чужой вѣкъ заѣсть: теперь одно говоритъ, а одумается, такъ и другое найдетъ. Дѣвичью вину мужья-то не умѣютъ забывать... А главное, дѣвочку жаль: теперь у ней хоть мать есть, а тогда хуже чужой будетъ. Братья да сестры потомъ выкорятъ нехорошимъ словомъ... Смахнула Авдотья Семеновна дешевую бабью слезу и ушла въ избушку.
   Андрей Иванычъ возвращался домой точно въ какомъ туманѣ. На языкѣ такъ и вертѣлось обидное слово... Хотѣлось ему обругать Авдотью Семеновну за ея гордость. Чѣмъ гордится-то?.. Видно, другой-то слаще пришелся... Всѣ вы, дуры, одинаковы...
   Андрей Иванычъ завернулъ въ первую попавшуюся на глаза портерную и спросилъ пива. За двумя столами сидѣли какіе-то оборванцы, за третьимъ какой-то молодой человѣкъ въ поношенномъ пальто. Послѣдній обратилъ на себя особенное вниманіе Андрея Иваныча. Можетъ-быть, это и есть тотъ самый, который ему поперекъ дороги сталъ... Вотъ такіе-то нахалы и обманываютъ глупыхъ дѣвчонокъ. Наговоритъ съ три короба, глаза выворачиваетъ, усишки покручиваетъ -- лестное кушанье, нечего сказать. И рожа самая поганая: сейчасъ видно, что обманетъ. Глухая злость такъ и подкатывала подъ самое сердце... Андрей Иванычъ сразу выпилъ нѣсколько бутылокъ и почувствовалъ, что онъ страшно усталъ, точно сдѣлалъ большую дорогу.
   Домой Андрей Иванычъ вернулся въ самомъ дурномъ настроеніи. Онъ даже напиться съ горя не могъ: хмель не бралъ.
   -- А вѣдь Дуня права!-- вслухъ думалъ онъ, снимая праздничную одежду.-- Правильно, Авдотья Семеновна... Эхъ, и жисть только!..
   Развѣ она виновата? Развѣ онъ виноватъ?.. А есть кто-нибудь, кто и виноватъ. Никто, ежели разобрать. А такъ, незадача... Его солдатчина съѣла, а ее другое. Молода, глупа... Тоже и пріодѣться нужно молодымъ дѣломъ. Стыдно на улицу показаться хуже другихъ. И дипломатъ нужно, и резиновыя калоши, и полушалочекъ -- все нужно, а велика ли женская добыча?.. Вотъ на этомъ самомъ и гинутъ ни за грошъ. Одна ошибется да десять другихъ подведетъ, чтобы не обидно было. Музыка извѣстная, и соблазну весьма достаточно. Попала къ господамъ въ услуженіе, и пиши пропало. Тоже вотъ и въ швеяхъ не слаще... А тутъ подвернулся шалый купчикъ или лакомый чиновникъ, а то и своя слабость дороже бываетъ чужихъ денегъ. Только разъ дѣвушкѣ ошибиться... Много ихъ, такихъ. Стоитъ солдатчины безпризорное бабье положеніе.
   И жаль, и обидно, и тоска какая-то сосетъ. Андрей Иванычъ нѣсколько разъ подходилъ къ окну, долго смотрѣлъ на улицу и грозилъ кулакомъ какому-то неизвѣстному врагу. Вотъ вамъ всѣмъ... Самое зло не имѣло личной формы, а представлялось чѣмъ-то стихійнымъ, безразличнымъ и неуловимымъ. И гибнутъ живые люди, ни за грошъ гибнутъ. Къ одномъ родильномъ сколько перебываетъ такихъ Аннушекъ... А вѣдь каждая была бы мужней женой, если бы не соблазнъ городскимъ дѣломъ. Лакомство невелико, а потомъ и расхлебывай бѣду одна, какъ знаешь.
   -- Ахъ, я дуракъ!-- почти крикнулъ Андрей Иванычъ, когда вечеромъ раздумался о своей неудачѣ въ тысячный разъ.-- Все дѣло изъ-за дѣвчонки этой самой вышло... Пожалѣла Дуня своего ребеночка, а сказать постыдилась. Нѣтъ, дуракъ я!.. А она правильно... да.
   И еще любѣе во сто кратъ показалась Андрею Иванычу несчастная дѣвушка, хотя онъ и понялъ, что все кончено и что впереди ничего не осталось. Такъ бы и приголубилъ ее, сказалъ теплое словечко, обнялъ.
  

IV.

   Самошка всегда сердился, когда выпадалъ первый снѣгъ. И когда это лѣто успѣетъ пройти? Оглянулся, а ужъ его и нѣтъ... А зима что -- однимъ словомъ зима. Занесетъ кладбище снѣгомъ, западутъ всѣ пути-дороженьки, и ни одна живая душа глазъ не покажетъ. Вотъ лѣтомъ другое дѣло, толпами народъ бредетъ. Тому могилу поправить, другому панихиду отслужить, третьему сродственника навѣстить, а четвертый просто изъ любопытства придетъ. Отъ каждаго что-нибудь, глядишь, и перепадетъ. Лѣтомъ и люди какъ-то добрѣе дѣлаются...
   Итакъ, Самошка сидѣлъ у себя въ сторожкѣ и злился. Городское кладбище было устроено на высокомъ мѣстѣ, съ котораго открывался великолѣпный видъ на весь городъ,-- все, какъ на ладони. Богатый городъ, хоть и провинціальный. Сколько купцовъ богатыхъ. Только купцы завели моду хоронить покойниковъ въ женскомъ монастырѣ,-- и ближе, и монашки умѣютъ уластить да разжалобить. Происходила послѣдняя конкуренція, отъ которой всѣхъ больше страдалъ Самошка. Съ богатаго-то покойника и взять, а бѣдныхъ сколько угодно вали -- толку мало. Прежде лучше было, и купецъ былъ проще. Главная причина: мода. Одинъ купецъ потащилъ покойника въ женскій монастырь, и другіе за нимъ, а ежели разобрать но прардѣ, такъ городское-то кладбище невпримѣръ приличнѣе -- на горкѣ, свѣтло всегда, земля сухая. Только помирай и ложись... Ужъ сколько разъ надоѣдалъ Самошка кладбищенскому попу своими жалобами, а толку никакого. Смирный ужъ очень попъ, а другой бы не поддался игуменьѣ ни въ жисть. Ну, пѣвчихъ нанялъ, ограду выкрасилъ, да мало ли что можно сдѣлать. Дѣло хоть и не торговое, а безъ этого тоже нельзя: и на кладбищѣ нужно товаръ лицомъ показывать.
   Всѣ эти мысли кружились въ головѣ Самошки, какъ холодныя снѣжники. А тутъ еще башка съ похмелья болитъ. Съ Андреемъ Иванычемъ тоже какая-то оказія попритчилась. Мѣсто бросилъ и чертитъ ужъ которую недѣлю. Обозленный падавшимъ снѣгомъ, Самошка вышелъ изъ своей сторожки, подмелъ около кладбищенской церкви и еще разъ обругался. Вотъ тутъ и живи, какъ знаешь.
   Онъ хотѣлъ уже вернуться въ свсю сторожку, какъ къ воротамъ подъѣхалъ извозчикъ. На извозчикѣ сидѣла какая-то барыня не барыня, а около того. На колѣняхъ у нея стоялъ дѣтскій розовый гробикъ. Самошка встрепенулся.
   -- Мнѣ отпѣть бы пок... ребенка...-- заговорила пріѣхавшая, когда Самошка подскочилъ взять у нея гробикъ.
   -- Сію минуту...
   Самошка отворилъ церковь, внесъ гробикъ, поставилъ его посрединѣ на скамейку, а самъ побѣжалъ за попомъ.
   Пріѣхавшая осталась одна. Это была Авдотья Семеновна. Въ теченіе этихъ лѣтнихъ мѣсяцевъ она сильно измѣнилась. Лицо похудѣло, выраженіе глазъ сдѣлалось безпокойнымъ. Она стояла у гробика, не шевелясь. Пришелъ священникъ съ псаломщикомъ, начался обрядъ отпѣванія, а она все не шевелилась. Когда родился ребенокъ, она долго не могла привыкнуть къ мысли, что это ея ребенокъ, ея собственная плоть и кровь, а теперь не могла понять, что отпѣваютъ именно ея ребенка. Ей все казалось, что этотъ гробикъ чей-то чужой... Она крестилась машинально, повторяя движенія священника.
   Но вотъ и обрядъ кончился. Самошка взялъ гробикъ и понесъ его. Снѣгъ продолжалъ итти мокрыми хлопьями. Съ деревьевъ холодными каплями сочилась вода. Самошка пронесъ гробикъ въ самый дальній конецъ кладбища, гдѣ правильными рядами вытянулись маленькія могилки. Онъ чутьемъ узналъ въ пріѣхавшей Аннушку и зналъ, въ какомъ разрядѣ нужно похоронить ребенка. Дѣло извѣстное... Въ запасѣ у него всегда было готово нѣсколько пустыхъ могилъ для такихъ Аннушкиныхъ ребятъ. Много ихъ тутъ...
   Выросла свѣжая могилка. Священникъ съ псаломщикомъ ушли. Самошка уравнивалъ насыпь и все приговаривалъ:
   -- Ужъ превосходнѣе этого мѣста не сыскать... Купцовъ бы самыхъ богатыхъ на такихъ мѣстахъ хоронить, а не ребятъ. Анделочку все равно, гдѣ его ни положи...
   Она стояла и смотрѣла на Самошку ничего не понимавшими глазами. Вотъ онъ и работу кончилъ и остановился въ выжидательной позѣ, приготовившись получить нѣкоторую мзду. Она молча сунула ему рублевую бумажку и какую-то мелочь, торопливо покрестилась на могилку и быстро пошла назадъ.
   -- Вотъ такъ Аннушка...-- удивлялся Самошка, разводя руками.-- Хоть бы слезинку выронила. Другія-то Аннушки какъ убиваются...
   Самошка еще больше удивился, когда на другой день Авдотья Семеновна явилась опять. Теперь она не пріѣхала, а пришла пѣшкомъ. Усталая такая, разбитая -- точно потемнѣла вся. И прямо на могилку... Вотъ ужъ тутъ началось... Какъ она плакала, какъ причитывала, какъ убивалась -- рѣкой льется дешевое бабье горе. И часъ, и два прошло, а она все на могилкѣ, какъ птица надъ своимъ гнѣздомъ.
   Самошка опять былъ въ дурномъ расположеніи духа, и ему надоѣло слушать бабій вой.
   -- Барышня, шли бы вы домой въ самомъ-то дѣлѣ... Ну, поплакали, погоревали -- надо и честь знать. Слезами не воротите...
   -- Не твое дѣло...
   Самошка озлился.
   -- Дѣло-то не мое, а безъ меня тоже не обходится. Я ваши-то дѣвичьи грѣхи земелькой прикрываю... Правду надо говорить. Вонъ, сосчитай, сколько ихъ, ребячьихъ-то могилъ. Все Аннушки изъ родильнаго натащили... Ребятъ наживутъ, а я ихъ закапывай!
   Ничего она не отвѣтила, повернулась и ушла. А на слѣдующій день, глядь, опять на могилкѣ... Самошка даже и не видалъ, какъ она пробралась на кладбище. И тихая такая, глаза опущены... Самошка еще больше озлился. Кто отвѣчаетъ за кладбище-то? А кто ее знаетъ, что у нея на умѣ. Тоже не одна тысяча покойниковъ лежитъ, есть и памятники,-- въ третьемъ годѣ всѣ образки вотъ такъ же стащили. А главное, Самошка лѣвой ногой поднялся, благодаря снѣгу и собственному вѣчному похмелью.
   -- Пожалуйте, сударыня-боярыня... Хуже будетъ, ежели попу пожалуюсь. Да и то сказать, ежели всѣ Аннушки будутъ каждодневно на кладбище приходить -- способа не будетъ.
   -- Я вамъ заплачу...
   Но Самошка вошелъ уже въ ражъ. Ему нужно было на комъ-нибудь сорвать свою похмельную злость. Да и бабенка такая подходящая попалась, что можно покуражиться. И Самошка куражился каждый разъ, когда Авдотья Семеновна приходила, на кладбище. Она совала ему какую-нибудь мелочь и молчала. Иногда только взглянетъ -- и все тутъ.
   Разъ вечеромъ, сидя въ портерной Андроныча, захмелѣвшій Самошка расхвастался,-- онъ пропивалъ полученный отъ Аннушки двугривенный. Съ нимъ сидѣлъ Андрей Иванычъ, опухшій, небритый, молчаливый.
   -- И донимаю я ее, Аннушку...-- разсказывалъ Самошка.
   -- Такъ и надо,-- поощрялъ Андронычъ.-- Пусть чувствуетъ...
   -- Сперва поперечныя слова говорила, а теперь молчитъ... хе-хе! Я дойму... Укоротилъ сразу.
   -- А какая она изъ себя?-- полюбопытствовалъ Андрей Иванычъ.
   Самошка описалъ наружность Авдотьи Семеновны. Андрей Иванычъ ничего не отвѣтилъ, а на слѣдующій день неожиданно появился на кладбищѣ. Онъ спрятался въ сторожкѣ и выждалъ, когда мимо прошла Авдотья Семеновна. Да, это была она... У него дрогнуло сердце въ груди, но онъ не выдалъ себя ни однимъ движеніемъ и сейчасъ же ушелъ.
   Скоро установилась настоящая зима. Рѣка покрылась льдомъ. Къ одно прекрасное утро изъ проруби вытащили утопленницу. Совсѣмъ еще молодая и такая красивая. Какъ была одѣта, такъ и бросилась въ прорубь -- въ драповомъ дипломатѣ, въ резиновыхъ калошахъ и въ новой шали. По полицейскому дознанію оказалось, что это была мѣщанская дѣвица Авдотья Семеновна Огаркова, та самая Аннушка, которую преслѣдовалъ Самошка.
   Къ той же портерной Андроныча Андрей Иванычъ встрѣтилъ Самошку и сказалъ:
   -- Аннушка-то приказала тебѣ долго жить...
   -- Которая?
   -- Ну, та самая, которую ты донималъ. Въ прорубь бросилась.
   -- Ахъ, ты, братецъ ты мой...а?!. Вотъ поди жъ ты. А ты-то какъ ее узналъ?
   -- Да вѣдь черезъ мои руки всѣ Аннушки прошли... Ну, да это все равно.
   Андрей Иванычъ уронилъ голову на столъ и заплакалъ. Самошка не зналъ, что ему дѣлать, и растерянно посмотрѣлъ на Андроныча. Толстый сидѣлецъ подошелъ къ Андрею Иванычу, потрогалъ его за плечо и проговорилъ:
   -- Андрей Иванычъ, не стоитъ... плюнь...
   Андрей Иванычъ вскочилъ. Онъ дико посмотрѣлъ на сидѣльца и на Самошку и обругалъ ихъ.
   -- Подлецы вы -- вотъ вамъ и вся цѣна!.. И ничего вы не понимаете.
   -- Я ты тоже не больно рыло задирай...-- огрызнулся Андронычъ.-- Вотъ Богъ, а вотъ порогъ... Мы вѣдь даже весьма просты, какъ разъ и въ затылокъ накладемъ.
   Андрей Иванычъ какъ-то весь ослабѣлъ. Онъ хотѣлъ что-то сказать, но только махнулъ рукой и, пошатываясь, вышелъ изъ портерной. Андронычъ покачалъ головой и проворчалъ:
   -- Съ винта сорвало... Замотался мужикъ.
   Больше въ портерной Андроныча Андрей Иванычъ не показывался, точно въ воду канулъ, а Самошка пришелъ черезъ двѣ недѣли. Противъ обыкновенія онъ былъ совсѣмъ трезвый.
   -- Да ты въ умѣ ли?-- подивился Андронычъ.
   Самошка тряхнулъ головой и только замычалъ.
   -- Ужъ ты не въ монахи ли поступилъ?-- не унимался Андронычъ.
   Самошка спросилъ бутылку пива, выпилъ и только послѣ этого получилъ способность говорить.
   -- Ну, братецъ ты мой, и дѣла...-- протянулъ онъ, разводя руками.
   -- А что?
   -- Дѣла-а... Первое дѣло тебѣ скажу то, что я бросилъ свое кладбище -- не прогнали меня, а самъ бросилъ. Моченьки моей не стало... Вотъ какъ!... А все изъ-за нея, изъ-за Аннушки -- помнишь, про которую я еще при Андреѣ Иванычѣ разсказывалъ? Ну, она самая... Какъ онъ сказалъ тогда, что она утопилась, ну, прихожу я домой, ложусь... и что бы думалъ, братецъ ты мой, вѣдь пришла! Сама пришла! Лежу, а она передо мной, какъ живая, стоитъ...
   -- Съ похмелья мало ли что пригрезится.
   -- А на другой-то день какъ же? То же самое... Какъ закрою глаза, такъ она и стоитъ. И всѣ мнѣ слова, какія съ похмелья тогда говорилъ ей -- всѣ эти слова мнѣ и отчитываетъ... У меня морозъ по кожѣ, а она свое. И на третью ночь то же, а съ ней всѣ младенцы, которыхъ я прихоронилъ. Сотни вѣдь ихъ... пищатъ такъ, ручками тянутся...
   -- Ахъ, братецъ ты мой!.. Ты бы за упокой помянулъ -- помогаетъ.
   -- Было и это... Панафиду даже заказывалъ попу. Ну, бился я, бился цѣльныхъ двѣ недѣли, чуть ума не рѣшился и бросилъ... Теперь мимо-то своей работы близко итти боюсь.
   Черезъ годъ Андрей Иванычъ и Самошка превратились въ золоторотцевъ и проводили день на рынкѣ въ ожиданіи работы, а вечера въ кабакѣ, и потомъ вмѣстѣ отправлялись ночевать въ ночлежный домъ. Пьяный Андрей Иванычъ все вспоминалъ Авдотью Семеновну и горько плакалъ.
  
   1892.
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru