Lib.ru/Классика: Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович. Разбойник и преступник

Д. Н. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ

ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ

ТОМЪ ТРЕТІЙ

ИЗДАНІЕ T-ва А. Ф. МАРКСЪ. ПЕТРОГРАДЪ
1915

http://az.lib.ru

IV.
Разбойникъ и преступникъ.

Наступившій школьный возрастъ надолго разлучилъ меня съ роднымъ гнѣздомъ, а вмѣстѣ съ тѣмъ прервались непосредственныя отношенія къ разбойничьему репертуару. Раньше разбойникъ являлся живымъ человѣкомъ, вполнѣ реальной величиной, органически связанной со всѣмъ укладомъ создавшей его жизни, а теперь онъ расплылся въ общее отвлеченное представленіе преступника. Живя въ городѣ, трудно понять эту разбойничью психологію въ ея захватывающей полнотѣ. Дышавшій жизнью образъ потускнѣлъ и разбился въ ничѣмъ не связанныя между собой подробности. Зачѣмъ вотъ этотъ городской "преступникъ" убиваетъ, грабитъ и производитъ всяческія насилія? Когда его ловятъ и начинаютъ судить, онъ нервничаетъ и плачетъ на скамьѣ подсудимыхъ, какъ всѣ эти темные дѣльцы, которые попадаются съ подлогами, хищеніями и разными некрасивыми плутнями. Прежде всего, здѣсь недостаетъ эпическаго спокойствія.

Такой преступникъ, попавшій въ руки правосудія, не испытываетъ жгучаго порыва покаяться и выкупить свои разбойничьи вины тяжкимъ наказаніемъ, которое принималось за какую-то стихійную форму возмездія. Настоящій разбойникъ выходилъ на высокое мѣсто лобное, кланялся на всѣ четыре стороны и повторялъ стереотипную формулу всенароднаго покаянія: "Прости, народъ православный..." Такъ дѣлали и Стенька Разинъ и Емелька Пугачовъ. "Преступникъ" поступаетъ совсѣмъ наоборотъ -- нервничаетъ, плачетъ, старается всячески увильнуть, свалить свою вину на другого и, осужденный но всѣмъ пунктамъ, уноситъ изъ суда озлобленное убѣжденіе въ собственной невинности. Ну чѣмъ же онъ виноватъ, что считалъ убитаго богатымъ человѣкомъ, а у него, подлеца, оказалось всего полтора рубля? Разбойникъ несъ въ себѣ какое-то обаяніе, какъ трагическая сила, и, какъ всякая крупная сила, онъ внѣ своей профессіональной дѣятельности являлся и добрымъ и любящимъ, а преступникъ -- весь дрянной и дрянной по-маленькому, какъ бываютъ дрянныя насѣкомыя. Историческій "воръ" удалъ-добрый молодецъ окруженъ извѣстнымъ поэтическимъ ореоломъ въ сознаніи народной массы именно потому, что являлся настоящей крупной силой, а преступникъ является чѣмъ-то въ родѣ фабричныхъ отбросовъ и, въ большинствѣ случаевъ, относится уже къ области ассенизаціи. Преступника создала обезличивающая городская жизнь, тотъ индивидуализмъ, который не имѣетъ оправданія даже въ острогѣ, и такой преступникъ не вызываетъ спасительнаго чувства страха, а только презрѣніе. Народная масса можетъ все понять и простить, кромѣ ничтожества.

Настоящій разбойникъ еще продолжалъ жить только по глухимъ угламъ, гдѣ проявлялъ себя время отъ времени въ той или другой формѣ. Въ городъ онъ попадалъ только поневолѣ, какъ подсудимый, чтобы получить заслуженное воздаяніе.

Помню зимній день съ легкимъ снѣжкомъ. Это было воскресенье. Когда мы, школяры, выходили изъ церкви отъ обѣдни, пронесся общій крикъ:

-- Грѣшника будутъ наказывать... грѣшника!..

Народъ бѣжалъ по улицѣ къ хлѣбному рынку, гдѣ по воскресеньямъ бывалъ Торжокъ. Мы, конечно, понеслись туда же, увлекаемые живой волной. Всѣ бѣжали къ роковому пункту по молчаливому соглашенію, какъ бѣжали и другіе -- деревенскіе мужики, городскіе мѣщане, мастеровые, какія-то безыменныя бабы, а главнымъ, образомъ дѣтвора, задыхавшаяся отъ волненія. Вѣроятно, такъ же сбѣгался на казнь народъ и въ Москвѣ, и въ древнемъ Новгородѣ, и въ новомъ Петербургѣ. Жажда видѣть своими глазами эту публичную "торговую" казнь превозмогала всѣ остальные добрые инстинкты, извѣстную совѣстливость и прямое физическое отвращеніе при видѣ чужихъ страданій. Можетъ-быть, психологической подкладкой здѣсь являлся необъяснимѣйшій фактъ массовой жестокости, когда люди превращаются въ дикихъ звѣрей. Особенно характерно это проявляется на женщинахъ, достигающихъ послѣдней степени неистовства.

Мнѣ особенно запомнилась одна благочестивая старушка, которая бѣжала прямо изъ церкви къ площади и на ходу крестилась. Въ лѣвой рукѣ она держала заздравную просфору, завернутую въ платокъ.

-- Помяни, Господи, царя Давида и кротость его...-- бормотала старушка, изнемогая отъ старческаго безсилія.

Площадь уже была залита народомъ, такъ что намъ стоило большого труда пробиться поближе къ черному квадрату эшафота. Пощады не было -- мы толкали всѣхъ, и насъ всѣ толкали. Затрещины и подзатыльники въ счетъ не шли. У меня передъ глазами стояла краснымъ пятномъ рослая фигура палача Аѳоньки. Издали казалось, что этотъ заплечный мастеръ ходитъ по головамъ сбившейся въ одну стѣну публики. Аѳонька являлся героемъ дня, и на немъ сосредоточилось жадное вниманіе трехтысячной толпы.

-- Вотъ онъ, Аѳоня, какимъ орломъ похаживаетъ!-- съ восторгомъ говоритъ молоденькій купеческій приказчикъ въ бараньей шубѣ.

-- Охъ, Господи, батюшка...-- вздыхаетъ благочестивая старушка съ просфорой, какимъ-то чудомъ пробившаяся прямо къ эшафоту.-- И что только будетъ?.. Никола милосливый...

-- Не дребезжи!-- сурово оговариваетъ ее мѣщанинъ съ краснымъ носомъ.-- Нашла о чемъ вздыхать... Въ четырехъ душахъ грѣшникъ-то, а она -- Никола милосливый. Отпѣтый человѣкъ...

Заплечный мастеръ -- историческій герой. О немъ складываются цѣлыя легенды. Онъ -- живое олицетвореніе наказующей руки. Да, онъ тутъ, высокій, широкоплечій, съ окладистою рыжею бородой, съ подстриженными въ казацкую скобку волосами и съ голыми по локоть руками. Въ одной рукѣ у него плеть, а въ другой -- стаканъ съ водкой. Въ качествѣ премьера готовящагося представленія онъ рисуется, принимаетъ театральныя позы и съ изысканною небрежностью оглядываетъ толпу налитыми кровью глазами.

-- Палачъ... палачъ!..-- слышится сдержанный шопотъ толпы и сейчасъ же смолкаетъ, когда заплечный мастеръ оглядывается.

Я видѣлъ наказаніе грѣшника уже во второй разъ, видѣлъ того же Аѳоньку и все-таки сильно волновался.

-- Везутъ! везутъ!..-- пронесся ропотъ по толпѣ.

Да, эта толпа ахнула и замерла, какъ одинъ человѣкъ. Страшнымъ контрастомъ явился звонъ мѣдныхъ пятаковъ, рѣдкимъ дождемъ посыпавшихся на эшафотъ. Это была традиціонная умилостивительная жертва заплечному мастеру...

Издали уже показались высокія сидѣнья позорныхъ колесницъ, а на нихъ, спиной къ публикѣ, мотались жертвы карающаго правосудія. Эти страшные преступники казались такими маленькими и жалкими, что зависѣло и отъ позорной высоты, на которой они сидѣли, и отъ арестантскихъ сѣрыхъ халатовъ, облегавшихъ грѣшныя тѣла такими тощими складками.

-- Вонъ на второй колесницѣ Голоухова везутъ,-- объяснялъ купеческому молодцу стоявшій рядомъ мѣщанинъ, отъ котораго пахло сыромятной кожей.-- Значитъ, въ четырехъ душахъ повинился... Съ каторги бѣжалъ два раза. А сколько еще несчитанныхъ у него душъ, въ которыхъ и виниться некому... Его, Голоухова, три года ловили.

Страшныя колесницы уже совсѣмъ близко. На эшафотѣ появляется толстенькій священникъ, который волнуется и растерянно разглаживаетъ окладистую бороду. Аѳонька торопливо собираетъ валяющіеся на эшафотѣ пятаки. Точно изъ земли вырастаетъ полиція и занимаетъ свои мѣста. Въ толпѣ народа уже пробита цѣлая улица, но колесницы двигаются съ расчетливою медленностью, и за ними улица смыкается живою стѣной.

-- А за Голоуховымъ бабенку везутъ,-- сообщаетъ мѣщанинъ.-- Она трехъ мужей стравила... Аѳонька-то, гли, какъ насторожился... Я его какъ-то въ кабакѣ видѣлъ -- водку такъ агромаднымъ стаканомъ и хлещетъ.

-- О, Господи милосливый...-- молится вслухъ старушка съ просфоркой, вынимаетъ копеечку и неловко бросаетъ ее прямо въ священника.

-- Молчи ты, старая кожа!..-- ворчитъ неизвѣстный голосъ.-- И къ чему только подобныхъ старушонокъ пущаютъ... Сидѣла бы на печи да грѣхи свои замаливала. Туда же лѣзетъ...

-- А ты бы помолчалъ, такъ въ ту же пору,-- огрызается озлившаяся старушка.-- Охъ, угодники-безсребрениики... Парасковея-пятница...

Меня толпа притиснула почти къ самому эшафоту. Когда колесницы остановились, Аѳонька встряхиваетъ жирно смазанными волосами и какимъ-то театральнымъ шагомъ спускается съ эшафота. Такъ ходятъ только знаменитые тенора, которые увѣрены въ своей благосклонной публикѣ. Онъ привычной рукой отвязываетъ съ первой колесницы какого-то тщедушнаго и малорослаго старика и ведетъ его подъ руку на эшафотъ. Преступникъ заплетаетъ ногами въ халатѣ и неловко кланяется на обѣ стороны.

-- Простите, православные...-- шепчутъ бѣлыя губы...-- Простите...

Онъ съ трудомъ поднимается на эшафотъ, какимъ-то испуганнымъ взглядомъ окидываетъ толпу и опять начинаетъ кланяться. Аѳонька сдергивасть арестантскую сѣрую шапку, и всѣ смотрятъ на эту обритую наполовину арестантскую голову.

-- Этотъ въ двухъ душахъ...-- слышится шопотъ.-- Тоже изъ каторги бѣгалъ... Жену родную зарѣзалъ... Настоящій, природный разбойникъ, хоть и глядѣть не на кого.

На эшафотѣ столпилось какое-то начальство, заслоняющее отъ насъ преступника. Всѣ обнажили головы -- значитъ, священникъ совершаетъ напутствіе. Потомъ начальство раздается, и Леонька съ какимъ-то азартомъ схватываетъ свою жертву, ведетъ по ступенькамъ и привязываетъ къ позорному столбу. На груди у преступника виситъ черная дощечка съ бѣлой надписью: "убійца". Онъ теперь на виду у всѣхъ. Бритая голова какъ-то безсильно склонилась къ лѣвому плечу, побѣлѣвшія губы судорожно шевелятся, а сѣрые, большіе, остановившіеся глаза смотрятъ и ничего не видятъ. Онъ безконечно жалокъ сейчасъ, этотъ душегубъ, и толпа впивается въ него тысячью жадныхъ глазъ, та обезумѣвшая отъ этого зрѣлища толпа, которая всегда и вездѣ одинакова.

Выступаетъ впередъ какое-то начальство и невѣрнымъ голосомъ читаетъ приговоръ дореформеннаго суда. Слышатся обрывки какихъ-то деревянныхъ казенныхъ фразъ, жесткихъ и безжалостныхъ, какъ тѣ веревки, которыми привязанъ сейчасъ преступникъ къ столбу. Снѣгъ продолжаетъ падать мягкими хлопьями и своей невинной бѣлизной покрываетъ черное пятно эшафота. Это придаетъ всей картинѣ какую-то трагическую простоту. Голова преступника склоняется совсѣмъ на грудь къ концу чтенія приговора и только потомъ, когда Аѳонька подходитъ къ столбу, она поднимается и смотритъ своими остановившимися глазами. Аѳонька театральнымъ жестомъ отвязываетъ его, на ходу срываетъ арестантскій халатъ и какъ-то бросаетъ на черную деревянную доску, приподнятую однимъ концомъ -- это знаменитая "кобыла". Аѳонька съ артистической ловкостью захлестываетъ какіе-то ремни, и надъ кобылой виднѣется только одна бритая голова.

-- Берегись, соловья спущу,-- вскрикиваетъ Аѳонька, замахиваясь плетью.

Я не буду описывать ужасной экзекуціи, продолжавшейся всего съ четверть часа, но эти четверть часа были цѣлымъ годомъ. Къ воздухѣ висѣла только одна дребезжавшая нота: а-а-а-а-а!.. Это былъ не человѣческій голосъ, а вопль -- кричало все тѣло... Впрочемъ, Аѳонька, какъ объяснилъ потомъ всевѣдущій мѣщанинъ съ запахомъ сыромятной кожи, не наказывалъ, а только "мазалъ", сберегая силы для слѣдующаго номера, составлявшаго гвоздь всего представленія.

Выведенный на эшафотъ Голоуховъ держалъ себя съ отчаянной смѣлостью и, привязанный къ столбу, смотрѣлъ на толпу смѣлыми темными глазами, чѣмъ сразу подкупилъ всѣхъ. Онъ красиво раскланялся на всѣ четыре стороны, прежде чѣмъ лечь на "кобылу", и вообще "форсилъ" до послѣдней минуты. Это былъ здоровенный и рослый дѣтина среднихъ лѣтъ.

Опять предупреждающій окрикъ палача, страшный свистъ плети и ни звука въ отвѣтъ...

-- Молодецъ!-- крикнулъ какой-то голосъ изъ толпы.

Но довольно...

"Наказаніе грѣшниковъ" послужило темой для разговоровъ на цѣлую недѣлю. Особенно волновался хозяинъ того дома, въ которомъ мы квартировали школьниками. Это былъ типичный мѣщанинъ, по фамиліи Затыкинъ. Чѣмъ онъ существовалъ -- трудно сказать, и всего меньше, вѣроятно, могъ бы объяснить онъ самъ. По временамъ онъ пропадалъ, потомъ таинственно возвращался съ подбитымъ глазомъ или подвязанной щекой. Иногда являлась полиція и уводила его, но черезъ нѣкоторое время Затыкинъ неизмѣнно возвращался на свое пепелище и почему-то считалъ необходимымъ, въ видѣ очистительной жертвы, исколотить жену. Онъ чѣмъ-то приторговывалъ, комиссіонерствовалъ, пѣлъ по воскресеньямъ на клиросѣ, принимался за все въ качествѣ спеціалиста и, между прочимъ, принималъ ближе всего къ своему сердцу кровавую работу палача Аѳоньки. Для Затыкина этотъ заплечный мастеръ былъ идеаломъ всяческаго геройства и неистощимой темой для разговоровъ. Конечно, Затыкинъ бѣгалъ на каждое наказаніе "грѣшника" и глазомъ спортсмена слѣдилъ за каждымъ движеніемъ своего идола. Онъ по первому взгляду опредѣлялъ приблизительный исходъ экзекуціи, что зависѣло прежде всего отъ настроенія Аѳанасія Иваныча.

-- Какъ лѣвую руку заложилъ за спину -- шабашъ. Пиши впередъ поминанье... А ежели, напримѣрно, потряхиваетъ Аѳанасій Иванычъ головкой -- ну, тогда счастье грѣшнику. Вѣдь онъ что угодно можетъ сдѣлать плетью: положи листъ почтовой бумаги на спину грѣшника, размахнется со всего плеча, ударитъ -- и листъ цѣлешенекъ останется, а въ другой разъ пополамъ можетъ расшибить, ежели растравится. Онъ плетью-то какъ на скрипкѣ играетъ. Самъ Аѳанасій-то Иванычъ изъ настоящихъ природныхъ разбойниковъ. Любовницу зарѣзалъ...

Случай съ Голоуховымъ, который не издалъ звука подъ плетью Аѳанасія Иваныча, произвелъ въ душѣ Затыкина самое горестное раздвоеніе. Звѣзда Аѳанасія Иваныча какъ будто померкла... Это былъ еще первый случай, что грѣшникъ всенародно осрамилъ чистую работу знаменитаго заплечнаго мастера. И въ самомъ дѣлѣ обидно: Аѳанасій Иванычъ полысаетъ плетью со всего плеча, а грѣшникъ молчитъ. Съ другой стороны, геройство грѣшника сильно подкупало Затыкина и подкупало противъ его воли, такъ что онъ цѣлый день скребъ у себя въ затылкѣ и ругался въ пространство.

-- Да, вышла ошибочка...-- бормоталъ Затыкинъ.

Затыкинъ принимался для успокоенія за цѣлый рядъ дѣлъ -- что-то строгалъ, таскалъ какія-то веревки, приволокъ откуда-то жердь и кончилъ тѣмъ, что совсѣмъ разсердился, плюнулъ на все, вышелъ за ворота, сѣлъ на скамеечку и сталъ выжидать, на комъ бы сорвать сердце.

Но нашей улицѣ дѣлалъ ежедневную прогулку сѣдой старичокъ -- докторъ изъ ссыльныхъ поляковъ. Онъ ходилъ зиму и лѣто, держа шляпу въ рукѣ, повторялъ каждую фразу и слылъ за человѣка тронутаго. Уличные мальчишки дразнили его однимъ словомъ: "палочки! палочки!..". Молва говорила, что несчастный помѣшался, присутствуя по обязанности въ качествѣ врача при наказаніи шпицрутенами. Онъ частенько останавливался у нашихъ воротъ и разговаривалъ съ Затыкинымъ. Старикъ впадалъ въ старческую болтливость. Завидѣвъ доктора, Затыкинъ встрепенулся.

-- Вашему высокоблагородію сорокъ одно.

-- А, здравствуй...-- добродушно здоровался докторъ.-- Да, здравствуй.

Потомъ онъ досталъ изъ кармана старинную черепаховую табакерку съ портретомъ какой-то дамы и любезно предложилъ Затыкину, который съ ожесточеніемъ курилъ, нюхалъ и даже жевалъ табакъ. Сдѣлавъ самую отчаянную понюшку, точно у него въ носу была спрятана пожарная машина, Затыкинъ сейчасъ же началъ коварный разговоръ.

-- Аѳанасій-то Иванычъ, ваше благородіе, какъ сегодня острамился... дда-а!..

-- Какой Аѳанасій Иванычъ? Какой Аѳанасій Иванычъ?

-- А палачъ нашъ.

Докторъ только хотѣлъ присѣсть на лавочку рядомъ съ Затыкинымъ, какъ одно слово "палачъ" заставило его вскочить, и добродушное лицо доктора приняло такое жалкое и испуганное выраженіе.

-- Палачъ? Да, палачъ...-- растерянно бормоталъ онъ.-- Нѣтъ, не нужно... Пожалуйста, не нужно.

Но Затыкинъ былъ неумолимъ. Онъ взялъ старика за бортъ его ветхаго осенняго пальто и заставилъ выслушать всю исторію сегодняшняго наказанія грѣшниковъ, услащенную спортсменскими комментаріями. Докторъ весь съежился и даже закрылъ глаза.

-- Не нужно, не нужно.

-- Нѣтъ, вы мнѣ объясните, ваше благородіе, какъ это самое дѣло могло случиться? Вѣдь у Аѳанасія Иваныча ручка-то... дда! А Голоуховъ даже не пикнулъ... Я такъ полагаю, что не иначе это дѣло, что Голоуховъ слово такое знаетъ: Аѳанасій Иванычъ его полосуетъ, а Голоуховъ свое слово говоритъ. Опять же и то, что настоящій природный разбойникъ, а не дрянь какая-нибудь, слякоть.

-- Оставьте меня, оставьте меня...-- умолялъ докторъ.

Докторъ кое-какъ вырвался отъ Затыкина и торопливо зашагалъ по деревянному тротуару, на ходу отмахиваясь рукой, точно старался кого-то отогнать отъ себя.

-- Ваше благородіе, вѣдь вы еще при зеленой улицѣ состояли дохтуромъ и можете вполнѣ соотвѣтствовать!-- крикнулъ вдогонку Затыкинъ.

Старикъ остановился, весь затрясся и началъ браниться. Въ этотъ моментъ мы окружили его цѣлой гурьбой и съ мальчишеской жестокостью затянули хоромъ:

-- Палочки!.. палочки!.. палочки!..

Мы были свидѣтелями предшествовавшей сцены, и всѣ наши симпатіи впередъ были на сторонѣ Затыкина. Мы уже давно прониклись философіей настоящаго разбойника и настоящаго заплечнаго мастера.

-- Палочки!.. палочки!..

Нужно было видѣть, что дѣлалось съ сморщеннымъ и желтымъ лицомъ старика. Недавній гнѣвъ смѣнился опять страхомъ, потомъ страхъ перешелъ въ сожалѣніе, потомъ... потомъ случилось то, чего мы никакъ не ожидали.

-- Подойдите ко мнѣ, дѣтки...-- съ глухими слезами въ голосѣ заговорилъ онъ.-- Сюда, ближе... Были вы тамъ... да?.. Видѣли палача и разбойника и плети?..

У него перехватило духъ, но онъ собралъ послѣднія силы и задыхавшимся голосомъ проговорилъ:

-- Дѣти, вы видѣли величайшее зло и позоръ... да... Но ваши дѣти уже этого не увидятъ... Можетъ-быть, будетъ хуже... очень можетъ быть... Но свою жестокость люди не будутъ выносить на площадь, а будутъ ее творить тайно... И это великое дѣло, когда люди уже стыдятся явной жестокости... Да, великое... Вотъ вы уже не увидите того, что я видѣлъ, а ваши дѣтки не увидятъ того, что вы видѣли, а дѣти вашихъ дѣтей, быть-можетъ...

Докторъ махнулъ своей шапкой и зашагалъ отъ насъ, не досказавъ, что могутъ увидѣть дѣти нашихъ дѣтей.

1895.

Оставить комментарий Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович (yes@lib.ru) Год: 1895 Обновлено: 28/10/2014. 20k. Статистика. Очерк: Проза Преступники	Скачать FB2 Ваша оценка:
Аннотация: Из цикла "Разбойники".

Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович Разбойник и преступник

Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович
Разбойник и преступник