Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович
У теплого моря

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

  

У ТЕПЛАГО МОРЯ.
Очеркъ.

I.

   Доктора Жемчугова разбудило удушливое хихиканье солдата Орѣхова и лай его собаченки, которую онъ называлъ Кондитеромъ. Доктору не хотѣлось открывать глазъ, чтобы не потерять страннаго и удивительно пріятнаго ощущенія -- ему казалось, что что-то такое громадное дышетъ на него, и онъ чувствовалъ разливавшуюся по всему тѣлу живительную теплоту этого дыханія. Затѣмъ, ему не хотѣлось мѣнять позы, въ какой онъ лежалъ, растянувшись на голой землѣ, а главное -- не хотѣлось безпокоить натруженныя и отекшія отъ труднаго пути по горамъ свои босыя ноги.
   Собаченка прыгала кругомъ хозяина и заливалась самымъ отчаяннымъ лаемъ. А солдатъ лежалъ ничкомъ и, уткнувъ лицо въ траву, продолжалъ хихикать.
   -- Да ты съ ума сошелъ, негодяй?!-- обругалъ его докторъ, поднимая отяжелѣвшую голову.
   Онъ готовъ былъ разсердиться на дурашливаго солдата и даже раскрылъ ротъ, чтобы еще разъ обругать его, но солдатъ, едва сдерживая смѣхъ, предупредилъ его.
   -- Вашескордіе, да вы посмотрите кругомъ... охъ, умора!.. Ха-ха... Вотъ такъ штука! Надорвалъ животики...
   Докторъ принужденъ былъ закрыть глаза отъ ослѣпительнаго свѣта, лившагося откуда-то сверху, пронизывая густую орѣховую листву тонкими струйками, расплывавшимися пятнами и яркими бликами, точно зеленый шатеръ столѣтняго орѣха проросъ живымъ золотомъ. Сейчасъ подъ ногами начинался крутой обрывъ, сбѣгавшій къ морю красивыми уступами. Синяя застывшая эмаль южнаго моря чуть была еще подернута туманной дымкой, сгущавшейся въ круглившіяся облака, которыя точно сознательно ползли на каменистыя береговыя кручи, цѣпляясь за острые выступы и отдѣльныя скалы.
   -- Надъ чѣмъ ты смѣешься, идіотъ?-- спросилъ докторъ, морщась отъ боли въ расшевеленныхъ ногахъ.
   -- Да какъ же, вашескородіе... Теперь что въ Питерѣ-то дѣлается? Вѣдь у насъ второй Спасъ прошелъ, въ Питерѣ-то вотъ какъ дождь захлестываетъ... слякоть... вѣтеръ -- вонь эта самая... Ну, а здѣсь вонъ какая благодать! Вотъ я какъ вспомнилъ свою Сѣнную, ну и того... такъ смѣшно сдѣлалось, что и не выговоришь. Очень ужь я глупъ раньше былъ и на счетъ мѣстовъ ничего не понималъ. Сколько разовъ изъ Питера-то метлой гоняли, а я опять въ Питеръ выворачивался. Конечно, дуракъ кругомъ... Ну, вотъ и хохочу. Экое мѣсто-то, вы только поглядите... Я-то проснулся давно, оглядѣлся итакъ мнѣ стало весело... Нѣтъ, братъ, шабашъ, меня теперь Калачемъ на Сѣнную не заманишь... Да я вотъ съ этого мѣста возьму и не сойду... ха-ха!.. Ни въ жисть... Я ужъ будилъ-будилъ Замерзавца, а онъ дрыхнетъ... Безчувственная нѣмчура, однимъ словомъ.
   Въ тѣни орѣха въ самой растерзанной позѣ, точно раздавленный, спалъ такой же оборванецъ, какими были солдатъ Орѣховъ и докторъ Жемчуговъ. Это и былъ Замерзавецъ.
   Докторъ уже не слушалъ болтовни солдата, а смотрѣлъ далеко внизъ, гдѣ на морскомъ берегу были такъ красиво разсыпаны сотни домовъ, домиковъ и богатыхъ виллъ. Постройки лѣпились и къ подножію горы, и на самомъ берегу, а на гористомъ откосѣ, какъ мѣстная свѣча, бѣлѣла русская церковь. Тамъ и сямъ высились зеленыя колонны пирамидальныхъ тополей и темныя иглы траурныхъ кипарисовъ. А кругомъ зубчатымъ гребнемъ обступали фіолетовыя горы, только кой-гдѣ тронутыя блѣдной зеленью, точно онѣ были когда-то выкрашены, и зеленая краска сползла отъ времени и непогодъ. Въ морѣ неподвижно стояли окрыленныя парусами суда, гдѣ-то на горизонтѣ тянулся дымокъ парохода, а маленькія лодки, точно мухи по стеклу, чертили безбрежную морскую синеву маленькими точками. И все это было залито какимъ-то ликующимъ свѣтомъ, яркими переливами всевозможныхъ красокъ и жирными солнечными пятнами.
   -- Да, хорошо,-- вслухъ подумалъ докторъ.
   Онъ съ перваго взгляда узналъ и берегъ, и горы, и море, и городъ. Это была южная красавица Ялта, тотъ завѣтный уголокъ, куда онъ стремился всю жизнь и куда отправлялъ въ свое время больныхъ десятками. Вѣроятно, много его паціентовъ лежитъ вонъ около той церковки, гдѣ кладбище осѣнено южной пышной зеленью. Можетъ быть, они, умирая, проклинали и его, представителя жалкой науки, и это благословенное южное небо, которое не могло поддержать въ нихъ замиравшій огонь жизни.
   -- Да, Ялта...-- думалъ онъ вслухъ, напрасно стараясь придать ногамъ удобное положеніе.-- Здравствуй, красавица! Здравствуй, жемчужина...
   -- Это вы на счетъ городу?-- спросилъ солдатъ, разглаживая щетинистые усы.
   -- А что, развѣ плохъ городъ?
   -- Какой же это городъ, вашескородіе?-- удивился солдатъ.-- То-есть, никакой видимости... Никакого, то есть, сравненія съ другими рассейскими городами.
   -- Именно?
   -- Да совсѣмъ и на городъ не походитъ. Никакой красоты... Первое дѣло: нѣтъ солдатскихъ казармъ, потомъ нѣтъ острога... Одно званіе, что городъ.
   Докторъ невольно засмѣялся. Солдатъ Орѣховъ отличался какой-то дѣтской наивностью, что ужъ совсѣмъ не шло къ его сгорбленной фигурѣ и запеченному на солнцѣ, изрытому морщинами лицу съ какими-то тараканьими усами. Контрастомъ на этомъ лицѣ являлись дѣтскіе голубые глаза и совершенно дѣтская улыбка.
   Докторъ Жемчуговъ, солдатъ Орѣховъ и нѣмецъ Замерзавецъ познакомились еще въ Петербургѣ, въ одной изъ закусочныхъ на Сѣнной. Они всѣ были на одной линіи, какъ говорилъ солдатъ, то есть "лишенные столицы". Періодически ихъ высылали по этапу въ провинцію и періодически они возвращались опять въ Петербургъ, какъ своего рода центръ всевозможныхъ бродягъ. Знакомство произошло случайно, благодаря тому, что солдатъ Орѣховъ поднялъ бунтъ изъ за куска какой-то ржавой говядины.
   -- Это не говядина, а собачья жила!-- кричалъ солдатъ, тыча въ носъ сидѣльцу ярославцу говядиной.-- Разѣ такая говядина бываетъ?
   -- А ты ступай въ ресторанъ Палкина и закажи тамъ себѣ биштексъ,-- совѣтовалъ ярославецъ.-- Тоже, расширился...
   -- И ты хорошъ: на грошъ пятаковъ мѣняешь.
   Дремавшій на лавкѣ въ уголкѣ закусочной докторъ былъ приглашенъ въ качествѣ эксперта и рѣшилъ вопросъ въ пользу солдата.
   Докторъ по наружности ничѣмъ не отличался отъ другихъ бродягъ, ютившихся по ночлежнымъ домамъ по близости Сѣнной. Небольшого роста, широкоплечій, съ русой бородкой, тронутой преждевременной, какой-то грязноватой сѣдиной, онъ казался старше своихъ лѣтъ. Добродушное русское лицо опухло отъ пьянства, воспаленные глаза слезились, руки тряслись -- вообще, типичный пропоецъ. Костюмъ, состоявшій изъ обносковъ и какой-то невообразимой рвани, дополнялъ остальное. Солдатъ Орѣховъ съ перваго раза почувствовалъ "влеченье родъ недуга" къ пропойцѣ доктору и повеличивалъ его "вашескородіемъ" къ мѣсту и не къ мѣсту.
   -- Ужъ мы имъ покажемъ, вашескородіе!-- повторялъ солдатъ, дѣлая угрожающіе жесты по адресу неизвѣстныхъ враговъ.-- И мы такіе-же люди... Чѣмъ, то-есть, хуже другихъ протчіихъ человѣковъ, особливо ежели бы одеженку выправить? Сдѣлайте милость...
   На солдата Орѣхова періодически "находилъ стихъ", какъ онъ говорилъ. Это была специфическая озлобленность служилаго человѣка, который насильственно выкинутъ изъ родной среды. Этотъ солдатскій "стихъ" въ общемъ реализировался уже совсѣмъ странно: Орѣховъ не хотѣлъ работать.
   -- Будетъ, довольно...-- резюмировалъ онъ какой-то смутный ходъ собственныхъ мыслей,-- Кабы я былъ настоящій мужикъ, ну, тогда и другой разговоръ. А во мнѣ ничего, то-есть, нѣтъ настоящаго... Какъ бываютъ порченые люди, то-есть, вся середка испорчена. Позвольте васъ спросить, вашескородіе, для какихъ такихъ смысловъ я буду работать? Ежели бы я еще былъ женатъ, ну, тамъ ребятишки и прочее, какъ настоящему правильному человѣку полагается,-- тогда бы работа сама собой шла. Сдѣлайте милость, то-есть, другихъ протчіихъ народовъ еще за поясъ можемъ заткнуть, ежели касаемо работы. Вполнѣ можемъ соотвѣтствовать... Вотъ и сейчасъ, лѣтнюю работу взять: барки разгружать, земляное положеніе, то есть, значитъ, съ тачкой -- Орѣховъ вполнѣ себя оправдать можетъ. Спросите десятниковъ на Калашниковской пристани... Ни какому крючнику не уступимъ, а даже попревосходнѣе себя оказать можемъ. Ну, случается, недѣли съ двѣ работаешь, ну, одежонку тамъ мало-мало выправишь, опухъ съ морды сойдетъ -- живи, Орѣховъ, то-есть, вполнѣ. А меня вдругъ и ухватитъ тоска... Плевать! Орѣховъ не желаетъ... Вотъ вамъ!
  

II.

   Оборотной стороной этой солдатской злости Орѣхова была какая-то особенная бабья жалость къ другимъ, охватывавшая его время отъ времени противъ всякаго желанія. Возьметъ и пожалѣетъ, какъ жалѣлъ онъ доктора Жемчугова.
   -- Помилуйте, вѣдь, настоящій баринъ и вдругъ подверженъ, то-есть, запою, какъ самый простой мужикъ. Можемъ даже вполнѣ понимать... Тоже, значитъ, сердцевина-то попорчена до самаго корня.
   Сначала докторъ отнесся къ прислуживанью Орѣхова съ нѣкоторымъ подозрѣніемъ и не вѣрилъ его жалостливымъ словамъ, но опытъ заставилъ его убѣдиться въ полной искренности солдата. Орѣховъ по своему пожалѣлъ доктора и старался всевозможными путями облегчить ему существованіе. Особенно онъ усердствовалъ по части бани и считалъ своей прямой обязанностью до неистовства мыть барское докторское тѣло.
   -- Ты съ меня когда нибудь кожу всю сдерешь,-- жаловался докторъ, подвергаясь мучительной операціи солдатскаго мытья.
   -- Помилуйте, вашескородіе, никакъ, то-есть, вамъ невозможно, чтобы не соблюдать себя... У васъ и кожа совсѣмъ другая супротивъ нашего, все равно какъ бываетъ кожа выростокъ и кожа опоекъ.
   Вещественнымъ доказательствомъ жалости Орѣхова, между прочимъ, была бездомная собаченка Кондитеръ, которую онъ подобралъ щенкомъ, выростилъ и вездѣ таскалъ за собой. Кондитеръ иногда выслушивалъ очень длинныя разсужденія.
   -- Что ты есть такое, ежели разобрать? Бездомный песъ, то-есть, по просту бродяга. Сейчасъ вотъ фурманы тебя поймаютъ, увезутъ на Голодай островъ, въ собачій лазаретъ посадятъ и на веревочку повѣсятъ. Вотъ и вся твоя музыка... Не понимаешь? Нѣтъ, братъ, врешь, все понимаешь, а только сказать не умѣешь...
   Орѣхова занималъ вопросъ, есть что нибудь у собаки въ родѣ души, то есть не души, а такъ, вообще. Вѣдь песъ понимаетъ, ну, значитъ, чувствуетъ, а ежели чувствуетъ, такъ, значитъ, должна быть и своя собачья душонка. Какъ же, вонъ какъ скулитъ въ другой разъ и радуется по своему, когда хозяина увидитъ. Кондитеръ, дѣйствительно, проявлялъ по отношенію къ хозяину самую трогательную нѣжность и по цѣлымъ часамъ терпѣливо высиживалъ гдѣ нибудь на тротуарѣ, пока Орѣховъ разводилъ компанію въ кабакѣ.
   Такимъ же проявленіемъ жалости Орѣхова было и знакомство съ нѣмцемъ. Орѣховъ привелъ его въ концѣ марта, когда стояла отвратительная петербургская весенняя ростепель, и заявилъ доктору:
   -- Вотъ тоже человѣчина, ни къ чему его не примѣнишь... Иду я это по тротувару, а онъ подъ воротами спрятался, скукожился весь и сидитъ. "Что есть за человѣкъ?" А онъ и выговорить ничего не можетъ, только губы трясутся... Одежонка то на емъ, вашескородіе, дыра на дырѣ, а тутъ снѣгъ валитъ, слякоть, холодъ. Вѣдь живая душа... "Кто ты такой?" спрашиваю опять. Ну, онъ тутъ и признался вполнѣ. "Я, гритъ, великій замерзавецъ", значитъ, по нашему, стужи не выноситъ. Смотрю, дѣйствительно, человѣкъ трясется весь, глаза этакъ глядятъ, какъ у бездомной собаки -- ну, то-есть, и пожалѣлъ. И въ самъ дѣлѣ замерзнетъ...
   "Великій замерзавецъ" былъ даже не типичный несчастный человѣкъ, свихнувшійся съ кругу "черезъ свой курляндскій баронъ фонъ-Клейнгаузъ", причемъ трудно было понять, какъ вышло дѣло и изъ за чего. Любопытный солдатъ какъ ни допытывалъ, ничего не могъ добиться, даже фамиліи.
   -- У меня нѣтъ фамилій,-- кротко объяснялъ Замерзавецъ.-- У меня есть мой паспортъ... Паспортъ говоритъ, что я Мундель, а я совсѣмъ не Мундель... Богъ накажетъ барона фонъ-Клейнгаузъ, который есть мой отецъ и который долженъ дать свой фамилій.
   -- Ишь, чего захотѣлъ,-- возмущался солдатъ.-- Тоже губа не дура... Только ты въ барона какъ будто рыломъ не вышелъ. Чѣмъ ты занимался, горюнъ, то-есть, тамъ, у себя дома?
   -- Я все могу дѣлать... Я остригалъ баронъ фонъ-Клейнгаузъ, я настраивалъ фортепьяно въ замкѣ, я былъ любимый егерь, я игралъ на корнетъ-пистонъ, я былъ отличный поваръ -- я все знаю. У меня и моя жена все тоже зналъ... Онъ набивала папиросы барону фонъ-Клейнгаузъ, а баронъ фонъ-Клейнгаузъ поступалъ весьма съ ней дурно цѣлый годъ.
   -- А ты бы его въ морду?-- совѣтовалъ сблдатъ.-- Хоть и баронъ, а тоже не полагается озорничать... Очень просто: тррахъ! и тому дѣлу крышка.
   -- Баронъ фонъ-Клейнгаузъ поступалъ весьма дурно десять лѣтъ съ моей мамашей... Богъ накажетъ баронъ фонъ-Клейнгаузъ и за мамашу. Мамаша все плакалъ, и мой жена все плакалъ, и я все плакалъ.
   -- Ну, и вышелъ замерзавецъ вполнѣ. Эхъ ты, горюнъ... А воровствомъ не случалось тебѣ заниматься? Поплачешь-поплачешь и нечаянно что нибудь зацѣпишь...
   Почему-то безцвѣтный пропойца-нѣмецъ полюбился Орѣхову и онъ принялъ его подъ свое покровительство.
   -- Куда онъ дѣнется-то?-- разсуждалъ Орѣховъ.-- А потомъ человѣкъ прямо черезъ свою фамилію погибаетъ... Дай-ка ему другую, настоящую, то-есть, фамилію, ну, и совсѣмъ бы дѣло вышло наоборотъ.
   Когда солдатъ бывалъ въ хорошемъ настроеніи, то заставлялъ Замерзавца говорить по нѣмецки и хохоталъ до слезъ.-- Ужъ и народецъ только: собака -- хунтъ, дѣвка -- фрелинъ -- одна потѣха!
   Мысль о путешествіи на югъ у доктора явилась давно, но онъ все откладывалъ годъ за годомъ. Въ послѣднее время у него образовалась тяжелая одышка, а по ночамъ одолѣвалъ мучительный кашель. Благодаря постояннымъ простудамъ, развивалась эмфизема легкихъ, и нужно было принимать энергичныя мѣры. Когда докторъ разсказалъ Орѣхову о прелестяхъ юга, солдатъ не повѣрилъ.
   -- Не можетъ этого быть, чтобы безъ снѣгу, вашескородіе..
   -- Снѣгъ бываетъ, но всего дня на два. Полежитъ и растаетъ.
   -- Такъ этакъ, вашескородіе, и помирать не надо... Первое -- на счетъ одежи слобода, а потомъ спи круглый годъ на открытомъ воздухѣ. Нѣтъ, что нибудь да не такъ... То-есть, даже совсѣмъ смѣшно выходитъ, вашескородіе. Значитъ, не по закону... Этакъ въ теплѣ-то и Бога позабудешь...
   -- Вотъ отправимся вмѣстѣ со мной, такъ своими глазами все увидишь.
   -- А што ежели въ самомъ дѣлѣ махнуть?-- соображалъ солдатъ и, бросивъ рваную шапку о-земь, тутъ-же рѣшилъ:-- Гдѣ наше не пропадало, вашескородіе... Въ лучшемъ, то-есть, видѣ махнемъ.
   По составленному докторомъ плану они въ теченіе лѣта могли дойти до Крыма пѣшкомъ, дѣлая дневки и роздыхи. До Москвы можно было воспользоваться старымъ московскимъ трактомъ, а тамъ около линіи желѣзной дороги на Курскъ, Харьковъ и Севастополь. Въ послѣднихъ числахъ апрѣля назначенъ былъ и день выступленія. Но въ самый рѣшительный моментъ, именно раннимъ утромъ, когда они уже надѣвали походныя котомки, Орѣховъ заявилъ:
   -- А какъ же Замерзавецъ?
   -- Замерзавецъ здѣсь останется...
   Солдатъ подумалъ, покрутилъ головой и съ рѣшительнымъ видомъ проговорилъ:
   -- Какъ хотите, вашескородіе, а я никакъ, то-есть, не-могу... Погинетъ онъ здѣсь окончательно. Лѣтомъ промаячитъ какъ-никакъ, а осенью и замерзнетъ. Возьмемте и его...
   Такъ втроемъ они и отправились на благословенный югъ. Путь былъ не изъ легкихъ. Приходилось дѣлать большіе роздыхи, но Орѣхова радовало одно, что вездѣ онъ встрѣчалъ "своихъ", хотя въ разныхъ мѣстахъ они и называются разно: въ Питерѣ -- лишенные столицы и Спиридоны-повороты, въ Москвѣ -- золоторотцы, дальше пошли босяки, зимогоры, раклы.
  

III.

   Этотъ длинный и трудный путь, продѣланный докторомъ, сдѣлался для него источникомъ поразительныхъ открытій. Ему пришлось видѣть всевозможные человѣческіе отбросы народа гиганта, и онъ только удивлялся ужасающему количеству этихъ отбросовъ. Свихнувшіеся съ пути люди создавались не одной городской и фабричной жизнью, а и деревней, гдѣ тоже неустанно работали темныя силы. Доктору дѣлалось страшно, когда онъ начиналъ въ умѣ перебирать видѣнныя картины міра отверженныхъ, близкаго ему по его настоящему положенію спившагося и пропащаго человѣка. И этихъ погибшихъ людей никто не желалъ замѣчать, они проходили какими-то дантовскими тѣнями, унося съ собой тайну навсегда утраченнаго душевнаго равновѣсія. Дѣло именно было въ душѣ, чего не хотѣли понять сытые и нормальные люди, брезгливо отворачивавшіеся отъ отверженцевъ. Да, это была отверженная Россія, которая привела бы въ ужасъ, если бы собрать ее со всѣхъ угловъ въ одинъ пунктъ. Получалась цѣлая армія потерянныхъ людей, въ которой были представители всѣхъ сословій, побратавшихся въ отчаянномъ русскомъ запоѣ. Вотъ интересная тема для громадной медицинской работы. У доктора явилась даже мысль о собираніи матеріаловъ, и онъ записывалъ свои замѣтки и наблюденія на клочкахъ бумаги, подобранныхъ на улицѣ. Постепенно образовалась цѣлая кипа этихъ замѣтокъ, которыя солдатъ Орѣховъ складывалъ въ одинъ платокъ, который называлъ "почтой".
   -- Вы, вашескородіе, только пишите, а я ужъ поволоку всю почту,-- говорилъ онъ.-- Мы имъ покажемъ... дда! Слава Богу, умъ-то у насъ не телята отжевали...
   Въ дорогѣ на ночлегахъ эта "почта" замѣняла доктору подушку. Правда, спать на такой подушкѣ было очень неудобно, но ворочаясь на жосткомъ тючкѣ, докторъ начиналъ думать о серьезной работѣ и постепенно привыкалъ къ этой мысли. Это былъ отзвукъ далекаго прошлаго, когда онъ, такой же голодный, какъ и сейчасъ, цѣлыя ночи просиживалъ за работой. И какая была благодарная тема: написать психологію спившагося человѣка. Самый фактъ пьянства, его признаки и послѣдствія извѣстны каждому, но недостаточно разработана психологическая сторона, а центръ тяжести заключается именно здѣсь, какъ докторъ Жемчуговъ зналъ по личному тяжелому опыту.
   И сейчасъ, любуясь Ялтой, докторъ почему-то думалъ именно о своей работѣ. Кругомъ было такъ чудно хорошо... Въ самомъ воздухѣ была разлита животворящая сила. Да, здѣсь можно было поправиться, какъ нигдѣ. Вѣдь это настоящая обѣтованная страна... Потомъ, по необъяснимой ассоціаціи идей, докторъ вспомнилъ, что въ сентябрѣ истекаетъ срокъ паспорту жены, а онъ не извѣстилъ ее о перемѣнѣ своего адреса.
   -- Въ Крымъ, подъ открытое небо -- вотъ и адресъ,-- съ горечью подумалъ онъ.-- Впрочемъ, есть адресъ: до востребованія... Необходимо ей написать...
   -- Вставай, Замерзавецъ! будилъ солдатъ спавшаго нѣмца.-- Пріѣхали на станцію... Самоваръ ужъ поставленъ.
   Нѣмецъ сѣлъ, посмотрѣлъ кругомъ воспаленными глазами и опять упалъ въ траву, какъ оглушенный. Его опьянялъ морской воздухъ. Солдатъ снова принялся его будить, приговаривая:
   -- Вставай, нѣмецкая душа... Какъ разъ царство небесное проспишь.
   Замерзавецъ, наконецъ, очнулся. Онъ долго смотрѣлъ кругомъ, что-то бормоталъ себѣ подъ носъ и улыбался.
   -- Что, хорошо, нѣмецъ?-- приставалъ солдатъ.-- Да, ну-же, говори.
   -- О, у меня сердце поетъ...
   -- Тьфу!-- отплюнулся солдатъ.-- Тоже и скажетъ человѣкъ...
   Замерзавецъ сидѣлъ и улыбался. Когда онъ былъ чѣмъ нибудь доволенъ, его нѣмецкое сердце всегда пѣло... Эта наивная фраза очень нравилась доктору, и онъ тоже улыбался.
   -- Вашескородіе, а вѣдь, оно тово...-- заговорилъ солдатъ, почесывая въ затылкѣ.-- То-есть, соловья баснями не кормятъ... У меня пупъ трещитъ -- до того жрать хочется. Нѣмецъ, давай считать капиталы... Эхъ, хорошо бы съ дороги опохмѣлиться!..
   На траву были выложены всѣ наличныя суммы. Оказалось всего двадцать девять копѣекъ. Объ опохмѣленіи нечего было и думать... Солдатъ только выругался. Какъ на грѣхъ, и табакъ весь вышелъ.
   -- Это ужъ завсегда такъ случается,-- философствовалъ солдатъ.-- Ужъ оно одно къ одному... Въ Симферополѣ у насъ ошибочка вышла.
   -- А все ты виноватъ,-- корилъ его докторъ.
   -- Что же, вашескородіе, бываетъ и свиньѣ праздникъ... Въ кои-то вѣки сподобилъ Господь въ теплую сторону попасть, ну, то-есть, и окончательно, значитъ, вообче...
   -- Вообче, ты -- дуракъ...-- разсердился докторъ.
   Они немного поссорились, пока не примирились на мысли, что надо же что нибудь дѣлать. Первое дѣло, конечно, умыться. Этакія горы, и долженъ быть студеный ключикъ, рѣшилъ солдатъ. А потомъ въ трактиръ и побаловаться чаишкомъ. Докторъ съ тоской соображалъ, что денегъ никакъ не хватитъ на почтовую марку и конвертъ. Съ похмѣлья его начинало тошнить -- это тоже дѣйствовало непріятно.
   Ялта, казалось, была рукой подать, но спускаться приходилось часа два. Можетъ быть, это происходило отъ усталости, но чѣмъ ближе дѣлался городъ, тѣмъ онъ казался доктору хуже. И воздухъ не тотъ, какъ на горѣ, и пыль на улицахъ, и специфическій запахъ близости собирательнаго человѣка -- объ ассенизаціи, очевидно, въ Ялтѣ были тѣ же понятія, какъ и въ другихъ уѣздныхъ русскихъ городишкахъ.
   Проходя мимо сушилки съ табакомъ, солдатъ не утерпѣлъ и стащилъ небольшую папушку. Растирая табакъ на ладони, онъ обругалъ дураковъ татаръ, которые только добро переводятъ.
   -- Какой это табакъ? Никакой, то-есть, настоящей крѣпости... такъ, трава.
   На шоссе то и дѣло поднимались облачка пыли, вытягивавшіяся за быстро мчавшимися экипажами въ пыльныя ленты. Это ѣхали нарядные господа въ Ялту и изъ Ялты.
   -- Вотъ оно гдѣ, наше-то похмѣлье,-- рѣшилъ солдатъ, когда они очутилисъ на шоссе.-- Вы, вашескородіе, этакъ въ сторонкѣ идите, а я ужъ все оборудую.
   Они разошлись по шоссе, и солдату посчастливилось. Какая-то барыня въ красной шляпѣ и съ краснымъ зонтикомъ бросила ему двугривенный. Зажавъ деньги въ кулакѣ, солдатъ бросился къ товарищамъ. Но тутъ его ждало полное разочарованіе: Замерзавецъ тоже получилъ двугривенный и отъ той же дамы. Докторъ издали видѣлъ эту сцену и понялъ только одно, что эта дама въ красной шляпѣ была счастлива и разбрасывала только жалкія крохи своего счастья. Ему сдѣлалось вдруіъ совѣстно, совѣстно именно потому, что на нихъ смотрѣло это благодатное южное небо, которое было невольнымъ свидѣтелемъ человѣческаго униженія. Это было совсѣмъ не то, когда и "человѣка человѣкъ послалъ къ анчару властнымъ взглядомъ", нѣтъ -- гораздо хуже, потому что тамъ была трагедія, а здѣсь послѣдняя степень униженія. Это настроеніе еще болѣе ухудшалось искренней радостью Орѣхова, который хохоталъ, какъ сумасшедшій, и даже цѣловалъ Замерзавца. Всепожирающій инстинктъ пьяницы покрывалъ все.
   -- Господи, что же это такое?-- думалъ докторъ.
   По шоссе они отправились въ Ялту. Богатая обстановка роскошныхъ виллъ, мчавшіеся на иноходцахъ проводники-татары, разодѣтыя дамы -- все это смущало доктора, какъ живой контрастъ его настроенію. Сколько тутъ дачъ его счастливыхъ коллегъ-врачей, но онъ имъ сейчасъ не завидовалъ. Да, дорогой хлѣбъ науки сейчасъ размѣнивался самымъ жалкимъ образомъ на гроши, вотъ для этихъ дачъ, вотъ для этихъ нарядныхъ дамъ, экипажей, проводниковъ. Ему даже нравилось, что вотъ онъ идетъ жалкимъ оборванцемъ мимо всей этой наглой роскоши, которая прикрываетъ самое дрянное хищничество. Вотъ они, эти ликующіе, счастливые и безсовѣстные хищники, и ему, оборванцу, ихъ жаль...
   -- Э, сколько тутъ нашихъ понаперло,-- радостно говорилъ солдатъ, когда они очутились на толкучкѣ.-- Помирать не надо...
   Прежде всего, на деньги, добытыя позорнымъ нищенствомъ, была куплена бутылка водки и роспита тутъ же, въ тѣнистомъ уголкѣ. Докторъ вспомнилъ о почтовой маркѣ, когда отъ всего банка осталось только двѣ копѣйки.
   -- Этакая притча... а!..-- жалѣлъ Орѣховъ отъ чистаго сердца.-- Ну, да ничего, добудемъ... Какъ бы еще такую барыню въ красной шляпѣ поднесло. Дай ей Богъ здоровья...
   Выпитая водка подѣйствовала на доктора сильнѣе, чѣмъ обыкновенно, вѣроятно, благодаря усталости и начинавшемуся солнопеку. Онъ сидѣлъ и смотрѣлъ на площадь, гдѣ около деревянныхъ лавчонокъ бродили южные босяки. Въ общемъ, та же Сѣнная, только больше солнца. Докторъ уже начиналъ дремать, какъ вдругъ ему пришла мысль, которая заставила его проговорить:
   -- Да, вѣдь, это была она...да, да!..
   Онъ только теперь узналъ эту даму въ красной шляпѣ. Да, это была его жена... Боже мой, и онъ могъ ее не узнать?!
  

IV.

   Большинство потерянныхъ людей страдало маніей старческой болтливости, причемъ крайне трудно было установить пограничную черту между дѣйствительностью и вымысломъ. Общей отличительной чертой такихъ разсказовъ было то, что каждый старался обвинить кого-нибудь другого въ собственномъ положеніи... Исключеніе представлялъ изъ общей массы одинъ докторъ Жемчуговъ, который ничего не разсказывалъ о своемъ прошломъ и не любилъ, когда его разспрашивали о немъ.
   -- Было и прошло,-- коротко объяснялъ онъ.
   Да и про себя докторъ не любилъ вспоминать о томъ, что "было". Ему казалось, что это былъ не онъ, а кто-то другой и что этотъ другой давно умеръ. Этотъ "другой" учился въ медицинской академіи, служилъ военнымъ врачемъ, потомъ вышелъ въ отставку и сдѣлался земскимъ врачемъ. Такъ онъ дожилъ до тридцати трехъ лѣтъ, когда въ его жизни случился громадный переворотъ. Докторъ влюбился, и влюбился, какъ мальчишка. Раньше женщина какъ-то не входила въ репертуаръ его жизни. И некогда было, и подходящей женщины не встрѣчалось. Онъ уже рѣшилъ про себя, что кончитъ жизнь старымъ холостякомъ, но именно въ этотъ моментъ и случилась съ нимъ роковая катастрофа.
   Дѣло происходило зимой -- время года, какъ извѣстно, менѣе всего располагающее къ нѣжнымъ чувствамъ. Объѣзжая свой участокъ, докторъ остановился переночевать на земской станціи. Онъ напился чаю и только хотѣлъ лечь въ постель, какъ явилась какая-то женщина, укутанная въ платки, и заявила, что старая барыня умираетъ.
   -- Какая барыня?
   -- А наша... Барышня плачетъ и велѣла непремѣнно добыть дохтура.
   До усадьбы отъ станціи было верстъ шесть, ѣхать ночью зимой не представляло никакого удовольствія, тѣмъ болѣе, что всѣ эти быстрыя умиранія барынь -- вещь крайне сомнительная. Докторъ усталъ и хотѣлъ спать, а тутъ изволь тащиться. Онъ все-таки поѣхалъ, потому что въ усадьбѣ барыни жили однѣ, и станціонный смотритель объяснилъ:
   -- Такъ, совсѣмъ разоренныя барыни... Старуха-то давно помираетъ.
   Ничего не можетъ быть печальнѣе разореннаго жилья, особенно зимой. Старинный барскій домъ стоялъ въ снѣгу непривѣтливой хмурой глыбой. "Барыня" занимала двѣ маленькія комнаты, служившія прежде дѣвичьей, а остальное помѣщеніе оставалось необитаемымъ. Это былъ домъ-инвалидъ, охваченный старческимъ маразмомъ. Отъ оконъ дуло, двери не затворялись, въ самомъ воздухѣ чувствовалось разложеніе. Въ передней доктора встрѣтила молоденькая дѣвушка, лица которой онъ въ первую минуту даже не разсмотрѣлъ.
   -- Вы ужъ извините, докторъ, что я рѣшилась васъ потревожить въ такую пору...-- говорила она, кутаясь въ теплый платокъ.-- Но я совершенно потеряла голову... Бѣдная мама такъ больна, такъ больна...
   Больная лежала на старинной кровати краснаго дерева, занимавшей чуть не полкомнаты. Она встрѣтила доктора умоляющимъ взглядомъ и попросила дочь выйти.
   -- Докторъ, васъ потревожили совершенно напрасно...-- съ трудомъ проговорила она.-- Это все Клавдія... Для меня спасенья нѣтъ, я это знаю.
   Твердость умиравшей старушки тронула доктора, и онъ отнесся къ ней съ особеннымъ вниманіемъ. Съ медицинской точки зрѣнія, она, дѣйствительно, была безнадежна, какъ конгломератъ самыхъ разнообразныхъ болѣзней, наслѣдственныхъ, благопріобрѣтенныхъ и соотвѣтствовавшихъ возрасту. Но жизнь еще тлѣла, и ее можно было поддержать, тѣмъ болѣе, что подъ рукой находился такой питательный матеріалъ, какъ страстная любовь къ дочери.
   -- У нея никого не останется послѣ меня,-- объясняла старушка съ откровенностью человѣка, для котораго кончено все.-- Отецъ давно умеръ... есть братъ, но онъ хуже, чѣмъ умеръ... Родственники разбрелись, и я давно потеряла ихъ изъ виду. Вообще, полное одиночество... Она похоронила себя въ этомъ мертвомъ домѣ для меня... Ахъ, какая это чудная, свѣтлая душа, докторъ!.. Сколько въ ней женскаго гереизма... Вы простите меня, что я все это говорю... Мнѣ некому высказаться, а душа такъ изболѣлась.
   Старушкѣ очень понравился скромный и серьезный земскій врачъ, точно она его давно-давно знала. И лицо у него такое простое и хорошее. Она ему тоже понравилась. Когда-то старушка была очень красива и сохранила выдержку старой дворянской семьи. Вообще, чудная и такая милая старушка. Докторъ рѣшилъ употребить всѣ усилія, чтобы поддержать эту угасавшую жизнь.
   Дѣвушка отнеслась къ доктору сдержанно и какъ будто съ недовѣріемъ.
   -- Вы останьтесь у насъ переночевать,-- предлагала она, когда спеціально докторскій визитъ уже кончился.-- Ѣхать обратно ночью въ такую погоду просто непріятно. Самоваръ готовъ... Я могу что-нибудь вамъ приготовить. Хотите яичницу? У насъ прислуга одна, т. е. даже и не прислуга, а моя бывшая няня, и я сама все готовлю.
   Докторъ поблагодарилъ и остался. Старушка скоро задремала, и они вдвоемъ поужинали въ сосѣдней комнатѣ, разговаривая вполголоса. Только за этимъ простымъ деревенскимъ ужиномъ докторъ разсмотрѣлъ дѣвушку. Она не была писаной красавицей, но въ этомъ простомъ, ласковомъ русскомъ дѣвичьемъ лицѣ было столько внутренней теплоты, точно оно было освѣщено изнутри. Да, бываютъ такія лица, на которыя хочется смотрѣть безъ конца и чувствовать ихъ близость. Немного стыдившаяся сначала дѣвушка точно привыкла къ невольному гостю и сдѣлалась еще милѣе. Они разговаривали, какъ братъ и сестра, встрѣтившіеся послѣ долгой разлуки. Всѣ интересы дѣвушки сосредоточивались около кровати больной матери, какъ въ фокусѣ. Доктору нравилось, какъ она говорила о больной, и какъ ея глаза загорались тревогой, когда она взвѣшивала каждое его слово, стараясь найти въ нихъ хотя лучъ надежды. Представитель медицинской науки подъ конецъ почувствовалъ себя даже жутко, точно онъ былъ въ чемъ-то очень виноватъ.
   Послѣ этого случайнаго знакомства докторъ все сталъ чаще и чаще завертывать въ заброшенную помѣщичью усадьбу, точно всѣ земскія дороги вели только туда. Старушка начала поправляться, чему много способствовало наступившее лѣто. Она не знала, какъ и благодарить доктора, а дочь, наоборотъ, дѣлалась все сдержаннѣе, что немного смущало доктора. Разъ -- дѣло было уже въ концѣ лѣта -- возвращаясь изъ усадьбы, докторъ сдѣлалъ удивительное открытіе: онъ, считавшій себя неспособнымъ на увлеченія, почувствовалъ, что все его прошлое ушло куда-то далеко-далеко, и что все настоящее и все будущее сосредоточено въ разоренной барской усадьбѣ. Предъ его глазами точно разверзлась какая-то пропасть, и онъ стоялъ на обрывѣ, чувствуя, какъ томительно сладко кружится голова и замираетъ сердце. Неужели это была любовь?.. Онъ не умѣлъ бы дать названія охватившему его настроенію. Тутъ было все -- и радость, и страхъ, и отчаяніе. Докторъ съ особеннымъ вниманіемъ разсматривалъ свое лицо въ зеркалѣ и находилъ его совсѣмъ неподходящимъ для такого настроенія. Самое простое русское лицо съ мягкимъ носомъ, добродушной улыбкой и неувѣреннымъ взглядомъ. Развѣ такое лицо можетъ понравиться? Съ другой стороны, у доктора являлись моменты душевнаго подъема, когда онъ начиналъ считать себя лучше другихъ, и съ нетерпѣніемъ ждалъ момента сказать ей все. Да, пріѣдетъ и скажетъ... Но эта смѣлость падала до нуля, какъ только докторскій экипажъ подъѣзжалъ къ усадьбѣ, и у доктора сейчасъ же являлся виноватый видъ. Онъ чувствовалъ себя жалкимъ ничтожествомъ, которое существуетъ по какой-то неудачной выкладкѣ ариѳметики природы,-- въ природѣ есть свои нули и отрицательныя величины.
   Объясненіе произошло совершенно неожиданно, и докторъ чувствовалъ себя глубоко несчастнымъ и жалкимъ человѣкомъ, который сознаетъ, что дѣлаетъ непростительную глупость. Ему казалось, что она сейчасъ же выгонитъ его вонъ, и ворота усадьбы будутъ для него закрыты навсегда.
   -- Я больше не могу, Клавдія Григорьевна...-- повторялъ онъ, ломая руки.-- Я весь измучился...
   Она выслушала его съ опущенными глазами и сказала только одну фразу:
   -- Позвольте мнѣ подумать... Черезъ три дня я дамъ отвѣтъ.
   Три мучительныхъ дня... Докторъ почти не спалъ. Она все-таки не отказала и не выгнала его, значитъ, есть тѣнь какой-то надежды. Черезъ три дня получился и отвѣтъ. Она писала, что согласна, но предварительно пусть онъ самъ переговоритъ съ maman.
   Старушкѣ сдѣлалось дурно, когда докторъ, сбиваясь, объяснилъ ей свои намѣренія. Очнувшись, она проговорила съ особеннымъ удареніемъ:
   -- Докторъ, не забудьте одного: Клавдія носитъ старинную дворянскую фамилію Ковровыхъ-Свирскихъ.
   -- Что вы хотите этимъ сказать?
   Она ничего не могла объяснить, и докторъ только впослѣдствіи понялъ значеніе этого предостереженія.
  

V.

   Женитьба и первое время послѣ женитьбы походило на радужный сонъ. Докторъ былъ счастливъ, какъ никто, и это счастье было омрачено только случайно вырвавшимся признаніемъ Клавдіи Григорьевны, что она вышла замужъ изъ желанія успокоить умиравшую старушку мать, боявшуюся больше всего оставить дочь непристроенной. Докторъ вполнѣ понималъ законность такого желанія, а съ другой стороны, у него въ первый разъ появилась какая-то смутная тревога. Что-то было не досказано, и оставался громадный пробѣлъ.
   Угасавшая жизнь старушки, кажется, больше всего поддерживалась скорбной мыслью о судьбѣ неустроенной дочери, а послѣ ея замужества наступило быстрое ухудшеніе. Черезъ полгода она умерла. Передъ наступленіемъ предсмертной агоніи она пожала руку зятя и проговорила:
   -- Благодарю васъ... за все... Берегите Клавдію...
   Могъ ли думать когда нибудь докторъ, что именно эта Клавдія сдѣлается причиной его погибели, тѣмъ роковымъ толчкомъ, который свалитъ его въ бездну. И онъ, безумецъ, любилъ ее, молился на нее, на ту, которая сдѣлалась его несчастіемъ. Какъ странно устраивается человѣческая жизнь: человѣкъ самъ идетъ навстрѣчу своей гибели, увлекаясь призракомъ счастья. Если бы докторъ даже зналъ, что все будетъ такъ, какъ случилось, и тогда онъ не могъ бы отступить. Есть вещи сильнѣе единичной воли, которыя неудержимо толкаютъ впередъ.
   Докторъ скрылъ отъ жены, какъ ему было непріятно слышать, что она вышла за него замужъ только для успокоенія умиравшей матери. Это была первая ложь. Онъ, такой простой, любящій и готовый отдать всю свою жизнь, каплю по каплѣ, за нее, почувствовалъ, что не можетъ сказать женѣ всего прямо въ глаза. Ему было больно даже думать объ этомъ, и каждое слово являлось бы кровной обидой. Есть вещи, къ которымъ нельзя прикасаться, какъ къ священнымъ предметамъ. Если разобрать, то сейчасъ докторъ любилъ даже не ее, ту реальную женщину, которая носила его имя, а любилъ свое чувство къ ней, свою любовь.
   Послѣдней ошибкой доктора было то, что онъ послѣ Рождества повезъ жену въ Петербургъ. Послѣ института она попала прямо въ деревню и похоронила въ ней свои первые дѣвическіе годы. Доктору такъ хотѣлось провести сезонъ въ столицѣ, чтобы поучиться въ клиникѣ послѣднимъ словамъ науки, главнымъ образомъ -- только возникшей бактеріологіи, перевернувшей вверхъ дномъ прежніе методы лѣченія. Засидѣвшійся въ провинціи врачъ жаждалъ научнаго освѣженія иг рвался къ самому горнилу знанія.
   Клавдія Григорьевна сначала отнеслась равнодушно къ мысли о поѣздкѣ въ Петербургъ, какъ къ чему-то невозможна далекому и неосуществимому. Такой она и ѣхала въ Петербургъ и такой была тамъ до перваго спектакля, когда расплакалась у себя въ ложѣ.
   -- Что съ тобой?-- удивился докторъ.
   -- Я сама не знаю... Мнѣ такъ хорошо, такъ хорошо... Ты не можешь себѣ даже представить, какъ я счастлива.
   Въ Петербургѣ у доктора оказалось достаточное количество знакомыхъ, главнымъ образомъ, конечно, среди своего медицинскаго мірка. Было много интересныхъ встрѣчъ со старыми товарищами по медицинской академіи. Товарищество распалось на двѣ неравныхъ половины: рѣдкіе счастливцы, съумѣвшіе устроиться въ столицѣ, и простые провинціальные врачи, работавшіе по всевозможнымъ захолустьямъ. Сначала Клавдію Григорьевну интересовали эти школьные товарищи мужа и ихъ жены, а потомъ она какъ-то сразу отвернулась отъ нихъ. Съ своими подругами по институту она тоже старалась не встрѣчаться, точно стѣснялась своего положенія, какъ жены простого провинціальнаго врача. Она не завидовала имъ и вмѣстѣ съ тѣмъ не желала возобновлять школьную дружбу. Всѣ ея мысли, интересы и желанія сосредоточивались сейчасъ въ театрѣ. Это было какое-то опьяненіе.
   -- Сцена -- это все... жизнь, счастье, любовь,-- повторяла Клавдія Григорьевна, объясняя свое увлеченіе.-- Я отдала бы половину своей жизни за счастье быть артисткой.
   -- Тебѣ хочется быть актрисой? Представь себѣ, что эта почти болѣзнь нашего времени, и у тебя найдется слишкомъ много соперницъ. Какая хорошенькая женщина не мечтаетъ теперь о сценѣ -- всѣ рвутся туда, въ этотъ заколдованный кругъ.
   Жизнь въ Петербургѣ кончилась тѣмъ, что Клавдія Григорьевна поступила на сцену. Это была настоящая трагедія. Докторъ понималъ только одно, что для него все кончено, и что жену ему не вернуть. Ее поглотилъ театральный молохъ.
   Къ себѣ въ провинцію докторъ вернулся одинъ. Жена осталась въ Петербургѣ. Она поступила въ одну провинціальную труппу. Докторъ слѣдилъ за ней только по отрывочнымъ газетнымъ извѣстіямъ. Оффиціальнаго разрыва между ними не было, и у доктора оставалось что-то вродѣ надежды, что сцена надоѣстъ женѣ, и что къ нему вернется его семейное счастье. Сначала они переписывались, но потомъ письма отъ нея становились все рѣже, короче и холоднѣе. Закончилась вся эта исторія тѣмъ, что Клавдія Григорьевна сошлась съ какимъ-то. актеромъ, о чемъ откровенно и сообщила мужу. Теперь уже все было кончено.
   Докторъ пережилъ всѣ муки, какія можетъ только доставить безумно любимая женщина. Онъ меньше всего думалъ о себѣ и о своемъ мужскомъ позорѣ. Кому какое дѣло до его личныхъ дѣлъ? О, онъ былъ счастливъ и благословлялъ память этого минувшаго счастья... Въ обстановкѣ своего дома онъ старался оставить все такъ, какъ было "при ней" и когда садился обѣдать, то напротивъ него стоялъ пустой приборъ. Онъ не желалъ участія друзей, мудрыхъ совѣтовъ и соболѣзнующаго вниманія, а поэтому раззнакомился со старыми знакомыми и повелъ замкнутую жизнь стараго холостяка. Вотъ здѣсь и начался роковой запой, тотъ русскій запой, который сжигаетъ человѣка на медленномъ огнѣ. Явилась роковая первая рюмочка и еще болѣе роковая мысль, что это только сегодня, а что завтра все кончено -- ни одной капли проклятой отравы. Происходилъ роковой самообманъ, который губитъ тысячи жизней.
   Запой шелъ впередъ быстрыми шагами, и докторъ боялся только одного, чтобы объ этомъ какъ-нибудь не узнала жена. Правда, теперь ихъ отношенія ограничивались однимъ -- ровно черезъ годъ она сообщала ему свой перемѣнявшійся театральный адресъ, а онъ высылалъ ей видъ на жительство. Это была жестокая иронія его семейной жизни. Шагъ за шагомъ докторъ спустился по всѣмъ ступенямъ физическаго, нравственнаго и умственнаго разложенія, пока, въ концѣ концовъ, не очутился въ Петербургѣ на Сѣнной. Дальше падать было уже нельзя... Ужасное положеніе доктора усиливалось еще тѣмъ обстоятельствомъ, что докторъ когда-то самъ лѣчилъ запойныхъ и отлично понималъ, куда идетъ. Онъ ставилъ самому себѣ безошибочный діагнозъ: у него уже давно было "пивное сердце", печень увеличена, каттаръ желудка, перерожденіе почекъ, трясеніе рукъ, бродячія суставныя боли -- однимъ словомъ, онъ быстро шелъ по пути разрушенія. Жизнь сводилась на одинъ день... Даже общество пропойцъ его не возмущало. Что же, такіе же люди, какъ и онъ, и, право, не хуже другихъ.
   Вотъ и вся исторія, грустная и несложная, какъ всѣ несчастія. Путешествіе въ Крымъ было послѣдней попыткой исправиться и снова сдѣлаться человѣкомъ. Докторъ вѣрилъ въ животворящую силу южнаго солнца -- только она одна могла его спасти, и ничто больше. И нужно же было случиться такъ, что онъ именно въ Крыму встрѣтилъ свою жену, все еще молодую и цвѣтущую. Эта встрѣча его ошеломила, какъ ударъ грома.
   -- Боже, за что?-- повторялъ несчастный пропоецъ, хватаясь за голову.-- Еще одно испытаніе... А она такая цвѣтущая, больше чѣмъ красивая. Кого она любитъ, о комъ думаетъ?...
   Докторъ по цѣлымъ часамъ просиживалъ на молѣ, подавленный тысячью мыслей, вихремъ крутившихся въ его отуманенной винными парами головѣ. Да, вотъ оно, это сверкающее, какъ ограненный дорогой камень, всѣми цвѣтами радуги море, вонъ эти чудныя горы, обступившія амфитеатромъ красавицу Ялту -- здѣсь такъ легко и хорошо дышется, сюда нужно пріѣзжать любить... А какая трудовая суета на пристани -- работа такъ и кипитъ. Больше всего докторъ любовался турками, которые объѣзжали черноморскій берегъ на своихъ окрыленныхъ косыми парусами фелюгахъ-скорлупкахъ. Народъ былъ молодецъ къ молодцу. И всѣ непьющіе... Геніальный человѣкъ наложилъ для своихъ послѣдователей veto на величайшій изъ всѣхъ ядовъ. Турки являлись живымъ укоромъ всѣмъ этимъ босякамъ и зимогорамъ, собравшимся на пристани для грузовой работы.
   -- Подлецы они эти самые турки,-- ругался солдатъ Орѣховъ съ особеннымъ ожесточеніемъ.-- Ему легко не пить, когда законъ не велитъ. Да... А ты, то-есть, своимъ собственнымъ умомъ попробуй не пить. Нѣтъ, братъ, шалишь... Ежели бы я не пилъ, да я бы ихъ всѣхъ за поясъ заткнулъ.
  

VI.

   Первые дни жизни въ Ялтѣ для доктора прошли въ какомъ-то туманѣ. Морской воздухъ производилъ свое чудотворное дѣйствіе. По утрамъ не мучилъ кашель, "пивное сердце" начинало работать правильнѣе, въ головѣ не было той тяжести, которая давила мозгъ въ теченіе послѣднихъ лѣтъ -- вообще, совершалось какое-то внутреннее возрожденіе, какъ при ремонтѣ запущеннаго стараго дома. А главное, являлось повышеніе самочувствія, выражаясь медицинскимъ языкомъ. Доктору начинало казаться, что онъ уже не онъ, т. е. не жалкій пропойца, который остался далеко-далеко подъ туманнымъ сѣвернымъ небомъ.
   Компанія продолжала вести совмѣстную жизнь, вмѣстѣ работала и вмѣстѣ спала гдѣ-нибудь подъ открытымъ небомъ. Солдатъ Орѣховъ переживалъ тоже подъемъ чувствъ, выражавшійся въ особенномъ ожесточеніи.
   -- Вашескородіе, я имъ покажу!-- повторялъ онъ и даже грозилъ въ пространство кулакомъ.-- Тутъ дѣло не пудомъ орѣховъ пахнетъ... Сдѣлайте милость! Въ лучшемъ видѣ...
   Солдатское одушевленіе реализировалось цѣлымъ потокомъ совсѣмъ ненужныхъ словъ. Замерзавецъ съ перваго пробужденія на благословенномъ крымскомъ побережьѣ сохранялъ тоже настроеніе -- у него "пѣло сердце". Даже собака Кондитеръ и та переживала это общее настроеніе, выражая его отчаянными драками съ крымскими собачонками.
   -- Что, радъ, негодяй?-- любовался имъ Орѣховъ.-- Вотъ то-то и есть, дурашка... Вашескородіе, вотъ песъ, а тоже чувствуетъ по своему, то-есть, какъ полагается настоящему псу.
   Въ Ялтѣ уже начался осенній людный сезонъ, и публика все прибывала, настоящая избранная публика, не знавшая счета шальнымъ деньгамъ. Доктора удивляло, что въ этой пестрой, разряженной толпѣ совершенно не было видно больныхъ. Гдѣ они, эти обреченные люди, по какимъ угламъ прячутся и гдѣ предаются мукамъ ожиданія? Модные курортные врачи тоже не походили на врачей. Эти милые друзья человѣчества имѣли такой видъ, точно они осчастливливали человѣчество каждымъ своимъ дыханіемъ. Докторъ узналъ двухъ бывшихъ товарищей по академіи. Да, когда-то они щеголяли въ высокихъ сапогахъ, въ мережанныхъ сорочкахъ и въ широкополыхъ факельщицкихъ шляпахъ, а теперь это были блестящіе дэнди, катавшіеся по Ялтѣ на кровныхъ рысакахъ. Изъ ученой личинки выпорхнули чудныя бабочки, питавшіяся только медомъ отъ дорогого хлѣба науки.
   Бродя по Ялтѣ, докторъ наткнулся на театральную афишу, анонсировавшую о гастроляхъ извѣстной артистки Свирской. Значитъ, онъ не ошибся... Онъ перечиталъ нѣсколько разъ афишу, переживая смѣшанное чувство горечи и какого-то молчаливаго отчаянія. Да, это была несомнѣнно она, принявшая псевдонимомъ половину своей дѣвичьей фамиліи. Дальше докторъ узналъ, что она занимаетъ два номера въ гостиницѣ "Россія", что служило лучшей рекламой ея матеріальныхъ успѣховъ. Она попала, наконецъ, въ заколдованный кругъ самой избранной публики. Онъ усаживался на скамейкѣ у набережной и терпѣливо, по цѣлымъ часамъ ждалъ ея появленія. Утромъ она выходила часовъ въ одиннадцать, въ сопровожденіи одной горничной -- значить, была назначена репетиція. Если не было спектакля, она выходила только вечеромъ, когда спадалъ дневной жаръ, и непремѣнно въ сопровожденіи одного изъ смѣнявшихся поклонниковъ. Были тутъ и военные, и штатскіе, и мѣстные восточные человѣки. Очевидно, она имѣла успѣхъ. Разъ докторъ слышалъ, какъ два пшюта въ подвернутыхъ штанахъ провожали ее словами:
   -- Хороша канашка... Почему она сказалась съ этимъ рамоли? Знаешь, лысенькій... изъ Москвы...
   -- У него милліонъ...
   -- Э, нынче этимъ никого не удивишь...
   -- Онъ уменъ и не мѣшаетъ ей флиртировать...
   Докторъ узналъ и фамилію "самого". Это былъ одинъ изъ второстепенныхъ московскихъ крезовъ, о которомъ говорили, какъ о больномъ человѣкѣ -- больномъ по логикѣ московскихъ милліоновъ. Такой выборъ покоробилъ доктора. Это уже начиналась торная дорога настоящей кокотки. Неужели она могла упасть такъ низко? Онъ этому не могъ повѣрить. Тутъ крылось какое-то грустное и обидное недоразумѣніе. У него явилось страстное желаніе увидѣть ее и спросить. Пусть она отвѣтитъ ему "своими словами"... Онъ, пропойца, такъ много могъ ей сказать и именно то, чего она никогда не услышитъ отъ своихъ поклонниковъ. Да, онъ долженъ ее видѣть и переговорить серьезно...
   Но здѣсь явилась непреодолимая преграда,-- у доктора не было подходящаго костюма и еще меньше надежды таковой пріобрѣсти. Идти въ опоркахъ и въ лохмотьяхъ онъ, конечно, не могъ, да его и не пустили бы на подъѣздъ шикарной гостиницы. Положеніе получалось самое безвыходное. Въ минуту отчаянія у доктора даже являлась мысль обратиться къ кому нибудь изъ коллегъ по академіи, но это благородное попрошайничество возмущало его больше открытаго нищенства.
   -- Только костюмъ...-- вертѣлась въ головѣ доктора неотвязная мысль.-- Боже мой, неужели я его не найду? Вотъ когда можно сказать: полцарства за одинъ костюмъ...
   Заработать костюмъ было не мыслимо, потому что для такой операціи потребовалось бы minimum два мѣсяца работы гдѣ нибудь на пристани, а сейчасъ докторъ и работать не могъ -- его мучила одышка.
   Выручилъ солдатъ Орѣховъ, когда докторъ подъ хмѣлькомъ разсказалъ ему свое горе.
   -- А мы это, то-есть, живой рукой обернемъ, вашескородіе... Не стало разѣ здѣсь народовъ? Да еще какъ обернемъ... Тутъ есть одна баба-перекупка, такъ мы у ней и произведемъ всю муницію.
   "Перекупка" сначала отнеслась съ недовѣріемъ къ такому смѣлому плану, но ее подкупило слово: докторъ. Положимъ, пьяница, а все-таки ученый человѣкъ и не окажетъ себя подлецомъ. Конечно, костюмъ былъ сборный, но съ этимъ маленькимъ неудобствомъ приходилось мириться.
   Теперь оставалось только написать письмо, что было особенно трудно доктору, отвыкшему совсѣмъ писать. Послѣ нѣсколькихъ редакцій онъ написалъ, что "случайно" попалъ въ Крымъ и желалъ бы видѣться, причемъ предупреждалъ, что онъ очень боленъ и, вѣроятно, скоро умретъ. Въ припискѣ было прибавлено: "У меня явилось страстное желаніе видѣть васъ, Клавдія Григорьевна, и поговорить... Ради Бога, не подумайте, что мнѣ что нибудь нужно отъ васъ или что я буду предъявлять свои права. Просто, хочется видѣть васъ"...
   Письмо взялся доставить солдатъ Орѣховъ "въ собственныя руки", что ему обошлось не дешево, точно онъ бралъ "Россію" штурмомъ. Началось съ того, что его нѣсколько разъ прогналъ швейцаръ, потомъ онъ хотѣлъ проникнуть какимъ-то заднимъ ходомъ и тоже былъ выгнанъ съ позоромъ.
   -- Да, вѣдь, я не для себя хлопочу, обормоты?!-- ругался солдатъ, сдерживая скромное желаніе надавать всѣмъ этимъ рестораннымъ халуямъ въ морду.
   -- Ладно, разговаривай, рвань коричневая... Много васъ тутъ, ракловъ.
   Солдатъ собралъ всю силу воли, чтобы не подраться и не испортить этимъ всей своей дипломатической миссіи. Долго-ли до грѣха...
   Обозленный солдатъ все-таки перехитрилъ. Онъ укараулилъ горничную Свирской и вручилъ ей письмо.
   -- Я тебя вотъ тутъ на скамеечкѣ обожду,-- объяснилъ онъ, подмигивая.-- Понимаешь? Письмо-то ужъ очень, то-есть, нужное... Не бойся, глупая.
   Горничная, послѣ нѣкотораго колебанія, рѣшилась взять письмо, а солдатъ Орѣховъ ждалъ ее на набережной цѣлый часъ, предаваясь философскимъ размышленіямъ.
   -- Ужъ эти господа... Одна модель, то-есть. А докторъ вотъ какъ сконфузитъ эту самую актерку... Кругомъ будетъ виновата, хоть и вертитъ хвостомъ. Охъ, бабы!.. Грѣхъ съ ними одинъ.
   Горничная, наконецъ, явилась съ отвѣтомъ, который дала не сразу, а послѣ нѣкотораго экзамена.
   -- Отъ кого это письмо было?-- допрашивала она.
   -- Отъ доктора.
   -- А какъ фамилія доктора?
   -- Фамилія: Жемчуговъ, Иванъ Степанычъ... Обыкновенная фамилія.
   Кончился этотъ допросъ совсѣмъ неожиданно: горничная дала солдату цѣлый двугривенный.
   -- Ну, вотъ это дѣло...-- похвалилъ солдатъ, держа за уголокъ длинный узкій конвертъ.
  

VII.

   Клавдія Григорьевна только что собралась на репетицію, когда горничная подала ей письмо.
   -- Отъ гимназиста?-- спросилъ пожилой господинъ въ парѣ изъ бѣлой фланели съ голубыми полосками.
   Она ничего не отвѣтила, а только брезгливо повела плечомъ. Онъ наблюдалъ, какъ по мѣрѣ чтенія хмурилось ея красивое молодое лицо, а на лбу всплывала такъ хорошо знакомая ему поперечная морщинка. Одѣтая, какъ всегда, съ дорогой простотой, она совсѣмъ не походила на актрису. Особенно хорошо были зачесаны волосы, совсѣмъ гладко, съ проборомъ по срединѣ, какъ у школьницы.
   -- Ну, что?-- устало спросилъ онъ, повертывая въ рукахъ бѣлую кизилевую палку.
   Она ему даже не отвѣтила, а повернулась и ушла въ себѣ въ спальню, гдѣ сейчасъ же и набросала на ночномъ столикѣ отвѣтъ. Одна горничная понимала, что письмо было важное, и поэтому смотрѣла куда-то въ пространство съ безнадежно-глупымъ видомъ.
   -- Вы можете не провожать меня...-- предупредила Клавдія Григорьевна, когда горничная подавала накидку.
   Онъ устало поднялся и вышелъ, не прощаясь. Она со злобой посмотрѣла на затворившуюся за нимъ дверь, сбросила накидку и торопливо проговорила:
   -- Шура, я больна и никого не принимаю... Понимаешь? Сходи и скажи режиссеру, что я больна... А когда придетъ тотъ господинъ... ну, отъ котораго было письмо -- ты его проведешь сюда.
   Горничная привыкла къ особымъ порученіямъ и не нуждалась въ повтореніи. Она исчезла, какъ тѣнь. Клавдія Григорьевна въ бинокль видѣла изъ окна, какъ она передавала ея отвѣтъ какому-то оборванцу на набережной, и это ее немного покоробило. О мужѣ она уже нѣсколько лѣтъ не имѣла другихъ свѣдѣній, кромѣ годового паспорта, причемъ ее каждый разъ огорчала скверная бумага, на которой писался такой паспортъ, и слѣды грязныхъ пальцевъ на немъ. Она принимала это за месть съ его стороны,-- вѣдь мужчины способны на все...
   Ей пришлось ждать цѣлый часъ, причемъ она старалась подавить охватившее ее волненіе. Вотъ уже лѣтъ семь, какъ они не видались, и онъ не желалъ ее видѣть. Она тоже не желала этихъ семейныхъ встрѣчъ и, вѣроятно, отказала бы въ свиданіи, еслибы не этотъ скорбный тонъ письма. Онъ писать о своей болѣзни и о смерти, и у нея защемило сердце отъ ожиданія какой-то крупной непріятности. Стоя у окна съ заложенными за спину руками, она переживала еще разъ всю свою тревожную жизнь и напрасно старалась представить себѣ мужа, какимъ онъ былъ сейчасъ. Конечно, постарѣлъ, обрюзгъ, опустился... Но онъ по отношеніи къ ней всегда былъ порядочнымъ человѣкомъ, и она не боялась этой неожиданной встрѣчи.
   Осторожный стукъ въ двери все-таки заставилъ ее вздрогнуть. Это былъ лакей, который съ смущеннымъ видомъ проговорилъ:
   -- Какой-то...
   -- Знаю, знаю... Просите.
   Въ первое мгновеніе Клавдія Григорьевна не узнала мужа и даже не подала руки. Передъ ней стоялъ спившійся субъектъ, смотрѣвшій на нее воспаленными глазами. Онъ показался ей и ростомъ ниже.
   -- Вы меня не узнаете, Клавдія Григорьевна?
   Отъ него такъ и пахнуло перегорѣлой водкой, что заставило ее сморщиться.
   -- Что съ вами, Иванъ Степанычъ?!-- въ ужасѣ прошептала она, брезгливо подавая руку.-- Это ужасно... да, ужасно.
   Онъ безъ приглашенія присѣлъ на кончикъ дорогого бархатнаго стула, какъ садятся просители, спряталъ подъ мышку заношенную, какъ блинъ, фуражку и засмѣялся.
   -- Васъ удивляетъ моя метаморфоза? Да... Я и самъ удивляюсь... А между тѣмъ -- фактъ, значитъ, законное явленіе.
   -- И давно это съ вами?
   -- Гмъ... порядочно... А впрочемъ, не умѣю сказать опредѣленно... потому что... потому что пьянъ вотъ уже семь лѣтъ...
   -- Боже мой...
   -- И сейчасъ немного того... Мнѣ, знаете, трудно говорить... Если бы вы сказали человѣку графинчикъ водочки... да, одинъ графинчикъ...
   Такая просьба немного смутила Клавдію Григорьевну, но ее выручила горничная Шура, объяснившая корридорному, что оборванный пьяненькій гость "изъ нашихъ актеровъ".
   Подана была закуска и графинчикъ водки. Докторъ выпилъ залпомъ двѣ рюмки водки и долго жевалъ кусочекъ колбасы, закрывая глаза. Настоящаго аппетита у него уже давно не было, ѣлъ онъ больше по инерціи. Клавдія Григорьевна пристально наблюдала за нимъ, чувствуя, какъ начинаютъ ее душить слезы. Да, настоящія слезы... Ей вдругъ сдѣлалось страстно жаль вотъ этого погибшаго изъ-за нея человѣка, который ее любилъ. Кончилось тѣмъ, что она закрыла лицо руками и убѣжала въ свою спальню. Докторъ слышалъ, какъ она глухо рыдала, и по этому поводу выпилъ еще двѣ рюмки.
   -- Не нужно плакать...-- бормоталъ онъ, ощущая приливъ пьяной бодрости.-- Зачѣмъ плакать? Все къ лучшему въ этомъ лучшемъ изъ міровъ, какъ сказалъ collega докторъ Панглоссъ... Клавдія, перестаньте... Поговоримте, какъ старые хорошіе друзья... да... Что такое слезы? Это результатъ сокращенія слезныхъ железъ -- и только...
   Она вышла съ красными отъ слезъ глазами и со слѣдами пудры на лицѣ. Онъ взялъ ея руку и поцѣловалъ.
   -- Какъ я счастливъ, Клавдія... Вы не обидитесь, что я васъ такъ называю?.. Да... Моя мечта исполнилась, и я теперь умру спокойно... т. е., можетъ быть, и не умру, но дѣло не въ этомъ... да...
   Она нѣсколько разъ дѣлала нетерпѣливое движеніе, но онъ ее предупреждалъ.
   -- Ради Бога, не тратьте напрасно жалкихъ словъ... Я знаю: "Неужели у васъ нѣтъ силы воли отказаться всего отъ одной рюмки, то есть отъ первой?" и т. д. Ахъ, какъ все это я понимаю, и сколько тысячъ разъ повторялъ эту фразу, когда лѣчилъ запойныхъ пьяницъ... Совершенно напрасно. Да... Все въ порядкѣ вещей. Вѣдь мы, пропойцы, неорганизованныя натуры, у насъ не развиты задерживающіе центры, волевые импульсы въ зачаточномъ состояніи, какъ молочные зубы у ребенка, и живемъ всѣ дрянно... да, да... Я понимаю, что вамъ жаль меня... Я знаю, что вы чудная женщина... да... Вы хорошо такъ, чисто по бабьи жалѣете жалкаго пропойцу и даже пролили слезу... тоже хорошо... облегчаетъ... А пропойца сидитъ и жалѣетъ васъ, такую красивую, чудную, всю хорошую... Знаете, бываютъ люди просто хорошіе и бываютъ люди насквозь хорошіе, которые даже при желаніи не могутъ сдѣлаться дурными...
   -- Почему же вамъ жаль меня, Иванъ Степановичъ?
   -- Почему жаль?..
   Онъ посмотрѣлъ сначала на пустой графинчикъ, потомъ на нее и проговорилъ съ разстановкой:
   -- Это долго разсказывать... Мнѣ вотъ жаль и своихъ милыхъ коллегъ, которые нѣжатся въ роскошныхъ виллахъ и катаются по Ялтѣ на тысячныхъ рысакахъ. Да, жаль... Все это только имитація жизни, реализація низшихъ подражательныхъ инстинктовъ, игра въ прятки съ самимъ собой... Люди дѣлаютъ рѣшительно все, чтобы именно спрятаться отъ самого себя... Неужели счастье въ томъ, чтобы нагромоздить груду камней, натащить сюда же дорогихъ тканей, художественной бронзы и разной другой дребедни и пустяковины,-- о, какъ они жалки, эти ослѣпленные себялюбцы!.. Знаете, пьянство, несомнѣнно, величайшій порокъ, но у него есть свое достоинство: оно точно обнажаетъ душу... Если бы вы знали, сколько новыхъ мыслей и чувствъ накопилось у меня за эти семь лѣтъ?.. И вотъ мнѣ хотѣлось разсказать вамъ все... все... Меня это мучило...
   Онъ прошелся колеблющейся походкой по комнатѣ, осмотрѣлъ роскошную обстановку, покачалъ головой и проговорилъ:
   -- И это все обманъ...
   Потомъ онъ подошелъ къ ней, взялъ за руку и сказалъ уже шопотомъ:
   -- О, какъ я много думалъ о васъ, Клавдія... Бываютъ ужасныя безсонныя ночи... галлюцинаціи... и я видѣлъ васъ много, много разъ... Мнѣ часто хотѣлось сказать вамъ слово утѣшенія... уговорить васъ, какъ уговариваютъ больного ребенка... дать вамъ выговориться и выплакаться... Да, мнѣ было жаль васъ... потому что на вашей дорогѣ гонятся только за призракомъ счастья... Это тѣ блуждающіе огоньки, которые заводятъ въ трясину, гдѣ человѣкъ гибнетъ окончательно... то есть гибнетъ живая душа...
   Она слушала его съ опущенной головой, а при послѣднихъ словахъ вскочила и прошептала:
   -- Представьте себѣ, несчастный, что вы правы?!.. Зачѣмъ вы пришли сюда? Что вамъ нужно отъ меня? О, Боже мой... Зачѣмъ вы говорите мнѣ все это?
  

VIII.

   Неожиданная встрѣча съ мужемъ для Свирской являлась своего рода днемъ итога. Она много пережила за эти семь лѣтъ, увлекалась, раскаивалась и опять повторяла прежнія бабьи ошибки. Однимъ словомъ, она жила "какъ другіе" и въ послѣднее время даже не подсчитывала себя, пассивно отдаваясь теченію. Появленіе спившагося мужа заставило ее оглянуться и провѣрить себя. На ней тяготѣла вина цѣлой испорченной жизни... Тотъ мужъ, котораго она оставила, и тотъ мужъ, который существовалъ сейчасъ -- были два полюса. Она не могла спать всю ночь. Гдѣ онъ проводитъ свои ночи -- она забыла даже спросить ею объ этомъ. Потомъ, какой у него ужасный костюмъ... Вѣроятно, онъ постоянно голодаетъ, проводитъ все время гдѣ нибудь въ кабакѣ, среди такихъ же оборванцевъ... Ужасно, ужасно!.. И все это только потому, что онъ имѣлъ несчастіе встрѣтиться съ ней. Не будь этой встрѣчи, онъ тихо и мирно кончилъ бы свою жизнь старымъ холостякомъ. Клавдіи Григорьевнѣ дѣлалось жутко, и морозъ пробѣгалъ у нея по спинѣ, когда она припоминала его воспаленные глаза, смотрѣвшіе на нее такъ пристально. Вѣдь онъ и сейчасъ ее любитъ, несчастный, жалкій, погибшій.
   -- О, я его спасу!-- рѣшила она.-- Я должна его спасти... Вѣдь есть же средства отъ этой ужасной болѣзни? Къ чему тогда наука, если она безсильна? Нѣтъ, я его спасу... Это моя прямая обязанность.
   Утромъ горничная Шура получила приказаніе разыскать "этого господина" непремѣнно. По разсѣянности Клавдія Григорьевна забыла записать его адресъ.
   -- Какой тутъ адресъ, барыня,-- смѣялась горничная.-- Всѣ они на рынкѣ толкутся или на набережной... Вотъ и весь адресъ!
   Она дѣйствительно разыскала всю компанію и въ первую минуту не узнала доктора въ его лохмотьяхъ.
   -- Здравствуй, винная ягода,-- окликнулъ ее солдатъ.-- Али соскучилась?
   -- И то соскучилась...
   Докторъ какъ-то равнодушно прочиталъ коротенькую записочку, равнодушно посмотрѣлъ на горничную и отвѣтилъ однимъ словомъ:
   -- Хорошо...
   -- Такъ и сказать барынѣ?
   -- Такъ и скажи барынѣ...
   Солдатъ Орѣховъ догналъ Шуру на набережной и безъ церемоніи объяснилъ, что если барыня желаетъ видѣть доктора, то должна прислать денегъ на костюмъ, а то Перекупка не даетъ...
   -- Тоже и скажете: докторъ. Знаемъ, какіе доктора бываютъ...
   Солдатъ Орѣховъ не вытерпѣлъ и обругалъ горничную.
   -- Толкомъ тебѣ говорятъ, винная ягода!.. Такъ и скажи своей барынѣ... А деньги мнѣ -- понимаешь? Онъ-то не возьметъ, потому какъ ничего не понимаетъ и при этомъ весьма гордо себя содержитъ...
   Сооруженіе костюма доктору было произведено при благосклонномъ участіи солдата Орѣхова, не упустившаго, конечно, такого удобнаго случая прикарманить малую толику. Докторъ принялъ костюмъ, какъ проявленіе особеннаго довѣрія Перекупки. Тотъ же солдатъ Орѣховъ сводилъ его въ баню для окончательной поправки.
   -- Теперь вы, вашескородіе, какъ новенькій пятачекъ... И я тоже скоро выправлю себя въ лучшемъ видѣ. Будетъ баловать... Шабашъ!.. я презираю эту самую водку...
   Клавдія Григорьевна встрѣтила доктора гораздо спокойнѣе, чѣмъ въ первый разъ, и онъ тоже волновался менѣе. Она начала прямо, безъ всякихъ подготовокъ:
   -- Я убѣждена, что у васъ есть мысль объ исправленіи... да? Остается только взять себя въ руки... да?.. Я, конечно, не имѣю права предлагать вамъ что нибудь, но готова сдѣлать все зависящее отъ меня. Надѣюсь, что вы не обидитесь на меня, какъ не обижаются на старыхъ друзей... Да?
   -- О, да...
   -- Когда вамъ покажется труднымъ выдерживать характеръ лично для себя, то сдѣлайте это для меня...
   -- Я буду другимъ человѣкомъ...
   -- Когда вамъ будетъ скучно, приходите ко мнѣ запросто. Для васъ я всегда дома...
   Онъ поблагодарилъ ее молчаливымъ взглядомъ. Да, онъ исправится, онъ не смѣетъ не исправиться, когда его проситъ объ этомъ сама Клавдія Григорьевна... Только это нельзя сдѣлать вдругъ. Организмъ слишкомъ привыкъ къ алкоголю, и сердце перестанетъ работать, если сразу прекратить обычную дозу возбужденія.
   -- Вѣдь весь организмъ пропитанъ этимъ ужаснѣйшимъ изъ всѣхъ ядовъ,-- объяснилъ докторъ.-- Я иногда почти чувствую, какъ у меня по жиламъ переливается эта проклятая отрава...
   -- Послушайте, сдѣлайте такъ,-- предложила она:-- вы будете пить только изъ моихъ рукъ... Вѣдь это не трудно? То есть будете пить у меня... да? Я не беру съ васъ никакого слова и не желаю васъ стѣснять ничѣмъ... Потомъ, мы будемъ завтракать и обѣдать вмѣстѣ. Согласны? Потомъ мы будемъ дѣлать вмѣстѣ прогулки въ горы...
   Докторъ соглашался на всѣ пункты какъ-то пассивно, и только поѣздки въ горы заставили его удивиться. Это было что-то невѣроятное...
   -- Да, да, непремѣнно,-- настаивала она съ чисто женскимъ упрямствомъ.-- Вѣдь вы совершенно свободны и можете располагать своимъ временемъ... Ради Бога только не подумайте, что я хочу разыгрывать роль благодѣтельницы или сидѣлки.
   Въ шутливомъ тонѣ она разсказала, какъ горничная Шура произвела его въ "наши актеры". Докторъ смѣялся, а потомъ проговорилъ:
   -- Что же, это и отлично... да. Въ роли спившагося актера я не буду васъ стѣснять, Клавдія.
   -- А васъ это не обидитъ?
   -- О, нисколько...
   Клавдія Григорьевна вела дѣло крайне осторожно и съ женской ловкостью добилась того, что докторъ согласился купить себѣ приличный лѣтній костюмъ и занялъ маленькую комнатку "отъ жильцовъ". Это былъ громадный успѣхъ женской дипломатіи. Доктора смущало главнымъ образомъ то, что онъ точно измѣнилъ своимъ друзьямъ по несчастію. Сейчасъ онъ даже не могъ ихъ принять у себя, и ему было совѣстно.
   -- Теперь ужъ вы, вашескородіе, на настоящую линію вышли,-- говорилъ солдатъ Орѣховъ на прощанье.-- Ну, а мы, то-есть, на прежнемъ положеніи...
   Присутствовавшій при этомъ прощаньи Кондитеръ точно понималъ, въ чемъ дѣло, и какъ-то особенно ластился къ доктору, виляя пушистымъ хвостомъ. Доктору было жаль и собаки, какъ стараго вѣрнаго друга, дѣлившаго горе и радости. Замерзавецъ молчалъ, какъ всегда, являясь какимъ-то нѣмымъ укоромъ. Онъ отнесся къ распаденію тройственнаго дружескаго союза совершенно равнодушно. Докторъ что-то такое говорилъ имъ, точно желалъ оправдаться. Ему казалось, что онъ является въ ихъ глазахъ содержанцемъ модной актрисы, которая не знаетъ, куда ей дѣвать деньги. Вообще, докторъ чувствовалъ себя неловко, переживая тяжелую минуту разлуки съ истинными друзьями.
   -- Я буду къ вамъ приходить...-- повторялъ онъ, подбирая слова.
   -- Куда же вы, вашескородіе, въ такой муниціи пойдете?-- откровенно удивлялся Орѣховъ.-- Себя только будете страмить... Нѣтъ, оно ужъ тово, то-есть, крышка... У насъ съ Замерзавдемъ своя линія, вообче.
   Клавдія Григорьевна успѣла посовѣтоваться съ одной крупной медицинской знаменитостью относительно лѣченія отъ запоя. Знаменитость, ухаживавшая за ней, только пожала плечами.
   -- Лѣкарства, собственно говоря, нѣтъ... То есть говоря откровенно, и не можетъ быть лѣкарства, когда парализована воля.
   -- Къ чему же тогда вашъ дорогой хлѣбъ науки?-- вспылила Клавдія Григорьевна.-- Если такъ, то я сама буду лѣчить и даю вамъ слово, что вылѣчу...
   -- Дай Богъ,-- благосклонно согласилась знаменитость.
   У Клавдіи Григорьевны явился собственный планъ, какъ приподнять самочувствіе своего паціента. Въ разговорахъ онъ нѣсколько разъ упоминалъ о собранныхъ имъ матеріалахъ по психологіи пьянства, слѣдовательно, оставалось только воспользоваться этими матеріалами.
   -- Будемъ лѣчиться работой наперекоръ всѣмъ знаменитостямъ,-- рѣшила она.
  

IX.

   Самымъ труднымъ моментомъ для Клавдіи Григорьевны было знакомство доктора съ ея поклонниками. Для него это былъ совершенно неизвѣстный міръ, къ которому онъ относился съ брезгливой подозрительностью. Какъ они себя держали, что говорили -- каждаго такого субъекта было мало выгнать или проще -- выбросить въ окно.
   -- Это печальное неудобство нашей профессіи,-- объясняла Клавдія Григорьевна, отвѣчая на нѣмые вопросы мужа.-- Приходится терпѣть... Эти негодяи составляютъ намъ репутацію.
   Между прочимъ, она замѣтила, что докторъ особенно подозрительно относится къ ея московскому лысенькому другу. Очевидно, что онъ что-то слышалъ объ ея отношеніяхъ къ нему, и это заставляло ее краснѣть. О, какъ она хорошо понимала эти молчаливыя муки ревности... Но откровенное объясненіе по этому щекотливому вопросу она отложила до первой поѣздки въ горы.
   Они поѣхали вдвоемъ. Много лѣтъ докторъ не пользовался удобствами путешествія въ хорошемъ экипажѣ и насаждался молча. Боже, какъ хорошо было кругомъ... Съ каждымъ шагомъ впередъ открывались все новыя картины. И какія картины... Море уходило все въ глубь, отливая тяжелыми фіолетовыми тонами. Ялта превратилась въ игрушечный городокъ. Морскія суда казались тоже игрушками. Это игрушечное впечатлѣніе все усиливалось, по мѣрѣ поднятія въ горы.
   -- Хорошо... да, хорошо...-- повторялъ докторъ шопотомъ, точно боялся кого-то разбудить.
   Они выбрали глухой тѣнистый уголокъ, гдѣ и расположились. Бойкій проводникъ татаринъ разостлалъ на травѣ коверъ, а самъ въ сторонкѣ занялся приготовленіемъ шашлыка. Клавдія Григорьевна сидѣла на травѣ съ усталымъ видомъ и смотрѣла куда-то въ пространство.
   -- Вамъ скучно, Клавдія?-- разбудилъ ее докторъ.
   -- Мнѣ? О, нѣтъ... Я думаю... Здѣсь такъ хорошо думается. Вся жизнь точно остается назади и точно самъ уже не существуешь... Вы испытываете такое состояніе?
   -- О, да... Вы думали о чемъ-то серьезномъ.
   -- Да... Мнѣ давно хочется поговорить съ вами откровенно, чтобы разъяснить одинъ больной пунктъ. Какъ мнѣ кажется, вы особенно подозрительно относитесь къ одному изъ моихъ поклонниковъ. Вы, конечно, знаете, о комъ я говорю...
   -- Да...
   -- Мнѣ разсказывали, что я съ нимъ живу...
   Она засмѣялась нехорошимъ смѣхомъ.
   -- Вѣдь и вы, вѣроятно, слышали объ этомъ? Всѣ это говорятъ... да... Такъ я хотѣла сказать вамъ, что это неправда.
   -- Послушайте, какое я имѣю право вмѣшиваться въ ваши личныя дѣла?
   -- Это такъ говорится обыкновенно... Но я не желаю недоразумѣній. У меня никого нѣтъ... я слишкомъ устала и слишкомъ разувѣрилась въ нашемъ бабьемъ счастьѣ. Нѣтъ его и не можетъ быть... Мы гонимся за призракомъ собственнаго воображенія, и только. Я повторяла другихъ женщинъ, не сознавая этого, а раздумье пришло, можетъ быть, немного поздно.
   -- Довольно, довольно...-- умолялъ докторъ.-- Я не желаю ничего знать и не имѣю на это никакого права. Будемте просто друзьями...
   Проводникъ устроилъ походную закуску, причемъ каждую рюмку водки Клавдія Григорьевна наливала сама. Это смущало доктора, пока онъ не почувствовалъ блаженной теплоты перваго опьяненія. Онъ оживился и разсказывалъ шагъ за шагомъ исторію своего паденія, ничего не скрывая. Да, все это случилось какъ-то само собой, и, конечно, онъ никогда не думалъ, что дойдетъ до такой степени этого паденія.
   -- Самое страшное въ моемъ положеніи,-- объяснялъ, онъ:-- это то, что я, какъ врачъ, отлично понималъ все, что дѣлалось со мной... Да, понималъ, и не имѣлъ силы удержаться. Собственно говоря, страшнѣе смотрѣть на спившихся людей со стороны, а сами они уже утратили извѣстную дозу чуткости. Притомъ, заразительно дѣйствуетъ обстановка... Встрѣчаешь такихъ же людей, какъ и ты самъ... И, право, все люди недурные, сами по себѣ, за вычетомъ всепожирающей страсти. Это совершенно особый міръ, гдѣ свои законы, правила приличія и даже своя собственная нравственность... Мнѣ вотъ и сейчасъ, скажу откровенно, жаль своихъ товарищей, съ которыми я сдѣлалъ путь отъ Петербурга до Ялты. Право, они недурные люди.
   Докторъ увлекся своими воспоминаніями, и Клавдія Григорьевна слушала его съ большимъ вниманіемъ. У нея явилась счастливая мысль, именно то самое, о чемъ мечталъ докторъ -- вѣдь все это были матеріалы для научной медицинской работы. Еслибы докторъ могъ выдержать характеръ...
   -- Разсказывайте, я слушаю,-- повторяла она, когда разсказчикъ останавливался, чтобы перевести духъ.-- Вѣдь это все такъ интересно и ново... Если бы систематизировать эти матеріалы, получилась бы научная работа.
   -- Я уже думалъ объ этомъ...
   -- Думали? Вотъ и отлично... Не нужно только медлить и останавливаться въ началѣ дѣла. Если бы я могла быть полезна вамъ чѣмъ-нибудь... Кстати, хотите, я куплю у васъ эту работу впередъ?
   -- Нѣтъ, это неудобно продавать шкуру медвѣдя, который еще ходитъ въ лѣсу...
   -- А если я этого хочу? Представьте себѣ, что я капризная женщина, которая желаетъ поставить на своемъ. Да, пусть это будетъ мой капризъ.
   -- Мы поговоримъ объ этомъ какъ-нибудь въ другой разъ...
   -- Всѣ дѣла дѣлаются сразу, Иванъ Степанычъ... Я, наконецъ, требую на правахъ вашего стараго друга. Даже не буду спрашивать вашего согласія... Я знаю, вы боитесь замаскированной милостыни и благодѣянія, какъ это принято понимать, но даю вамъ честное слово, что ничего подобнаго нѣтъ. Единственное мое желаніе видѣть васъ за работой. Въ этомъ все ваше спасеніе...
   А кругомъ было такъ хорошо... Фіолетовыя горы, облака зелени, вдали -- синее море, вверху -- легкія облачки, точно бѣлый пухъ. А какъ дышалось легко, и какъ хорошо билось "пивное сердце" доктора. Онъ переживалъ настоящую блаженную минуту, какія не повторяются. Да, онъ поправится... Это также вѣрно, какъ то, что свѣтитъ солнце, темнѣетъ лѣсъ, ласково дышетъ теплое южное море. Отъ нахлынувшаго счастья ему хотѣлось плакать, хотѣлось сказать Клавдіи Григорьевнѣ, какая она хорошая, чистая, красивая. Докторъ чувствовалъ то же, что чувствуетъ замерзающій человѣкъ, попавшій въ теплую комнату. Боже, какъ хорошо! Какое счастье разлито кругомъ... А онъ, несчастный, погибалъ самымъ жалкимъ образомъ, поддаваясь гнусному пороку. Нѣтъ, довольно, онъ собственнымъ примѣромъ докажетъ, что запой, какъ болѣзнь, не существуетъ.
   Когда проводникъ подалъ шашлыкъ, и Клавдія Григорьевна налила рюмку водки, докторъ выплеснулъ водку въ траву, а рюмку разбилъ о ближайшій камень.
   -- Не дѣлайте этого,-- строго замѣтила Клавдія Григорьевна.-- Дурныя привычки не бросаются разомъ. Какъ докторъ, вы это понимаете лучше меня... Будемъ исправляться постепенно, шагъ за шагомъ, пока организмъ войдетъ въ норму. Ни зароковъ, ни обѣщаній, ни расканія -- ничего не нужно. Волю можно лѣчить также, какъ и всѣ другія болѣзни. Все дѣло въ послѣдовательности и въ системѣ... Первое время вамъ придется очень и очень слушаться меня.
   -- Можно мнѣ, по крайней мѣрѣ, дать слово, что я буду исполнять все, что вы хотите?
   -- И этого не нужно... Будетъ просвѣщенный деспотизмъ.
   Она весело разсмѣялась. Да, довольно нравоученій и всяческихъ выдержекъ. Будетъ то, что будетъ... Она молча пожала ему руку въ знакъ заключеннаго союза и заговорила о другомъ. Вѣдь они столько времени не видались, было о чемъ поговорить. Она разсказывала о своей театральной службѣ, о маленькихъ успѣхахъ на сценѣ и большихъ непріятностяхъ тоже на сценѣ. Люди и здѣсь люди, съ той разницей, что конкурренція сильнѣе, а параллельно -- выше и ожесточеніе борьбы за существованіе.
   Въ Ялту они вернулись только вечеромъ, когда начало уже темняться. По мѣрѣ спуска съ горъ докторъ дѣлался все молчаливѣе. Его охватывало все сильнѣе и сильнѣе неясное для него сомнѣніе. Вонъ тамъ, далеко внизу мелькаютъ призывно огоньки, и этотъ городъ -- красавецъ отниметъ опять ее, какъ тысячеглазное чудовище.
   -- Вамъ, можетъ быть, холодно?-- спрашивала она.
   -- Да...
  

X.

   Увлекшись желаніемъ, во чтобы-то ни стало, спасти мужа, Клавдія Григорьевна выработала цѣлый планъ, какъ систематически достигнуть цѣли. Ей казалось, что постепенно можно добиться самаго невозможнаго, какъ было и въ данномъ случаѣ. Главное условіе заключалось въ томъ, чтобы ничего не скрывать отъ паціента, и она объяснялась съ нимъ вполнѣ откровенно.
   -- Сколько водки вы пили самое большее?-- спрашивала она.
   -- Когда былъ здоровъ, то около четырехъ бутылокъ въ день. Конечно, не каждый день...
   -- А теперь?
   -- Сейчасъ вполнѣ довольно двухъ бутылокъ... Алкоголь накопляется въ организмѣ, истощаетъ его, и опьянѣніе наступаетъ быстрѣе.
   -- Хорошо... Я вамъ буду давать эти двѣ бутылки, но съ условіемъ, что вы будете сбавлять по полрюмки въ день... т. е. не каждый день, а черезъ извѣстный промежутокъ времени. Вѣдь полрюмки совершенно ничтожная величина, которой можно и пожертвовать.
   -- Я производилъ точно такіе же опыты надъ запойными и не могу похвалиться успѣхомъ.
   -- А я ручаюсь за успѣхъ.
   -- Мнѣ эта система напоминаетъ софизмъ какого-то греческаго мудреца, который вопросъ ставилъ такъ: "если я вырву одинъ волосъ съ головы, будетъ ли лысина?" -- "А если два? три? и т. д.". Однимъ словомъ, гдѣ тотъ роковой волосъ, съ котораго начинается лысина, опредѣлить невозможно. Точно то же самое и относительно роковой пьяной рюмки, съ которой начинается форменный запой!..
   -- И все-таки попробуемъ... Софизмъ еще не доказательство.
   Докторъ противорѣчилъ только изъ формализма, а въ глубинѣ души самъ вѣрилъ въ полную возможность собственнаго спасенія. Да, онъ сильно опустился, потерялъ волю, но это еще не значитъ, что нужно погибать. А тутъ еще протягивается такая дружеская рука, что не можетъ быть и рѣчи о невозмодшости спасенія...
   Но на первыхъ же шагахъ по пути спасенія встрѣтились непредвидѣнныя препятствія. Разъ докторъ пришелъ въ свое время въ "Россію" и засталъ Клавдію Григорьевну совершенно разстроенной, съ красными отъ слезъ глазами.
   -- Что-нибудь случилось? Театральныя непріятности?-- сдѣлалъ онъ попытку догадаться.
   -- О, нѣтъ...-- быстро отвѣтила она и сейчасъ же поправилась:-- т. е. да. Вы не знаете нашего театральнаго болота и не поймете моихъ объясненій!..
   Его что-то точно кольнуло, и онъ почувствовалъ себя такимъ чужимъ, лишнимъ и далекимъ. Она поняла его настроеніе и перемѣнила тонъ.
   -- Все дѣло въ ангажементѣ на зиму...-- сбивчиво объясняла она, подбирая слова.-- Мнѣ обѣщали дебютъ на императорской сценѣ, но у меня есть враги... Турецкая поговорка говоритъ, что одинъ врагъ сдѣлаетъ больше вреда, чѣмъ сто друзей принесутъ пользы. Не правда ли?
   Докторъ не сталъ разспрашивать, хотя и чувствовалъ себя все время неловко. Въ концѣ концовъ, отъ него все-таки что-то скрывали, онъ кому-то мѣшалъ, и, можетъ быть, Клавдія Григорьевна раскаивается въ принятой на себя миссіи. Это была первая маленькая ложь, вкравшаяся въ ихъ отношенія. Потомъ уже изъ десятыхъ рукъ докторъ узналъ, какая непріятность грозила Клавдіи Григорьевнѣ -- на репетиціи на нее бросился одинъ изъ сомнительныхъ князей съ кинжаломъ, и если бы не лысенькій московскій меценатъ, проявившій замѣчательное самообладаніе, дѣло могло кончиться плохо. Исторія, во всякомъ случаѣ, была замята и не попала даже на столбцы услужливыхъ для всякаго скандала газетъ.
   Раньше докторъ относился совершенно безразлично къ этимъ темнымъ, закулиснымъ поклонникамъ, а тутъ у него впервые шевельнулось нехорошее и злое чувство. Почему она должна проводить свою жизнь въ этомъ театральномъ болотѣ? Ему дѣлалось больно за нее, за ту чудную женщину, которую зналъ только онъ одинъ. Но она молчала, и онъ не смѣлъ задавать вопросовъ.
   Устроившись въ своей комнаткѣ -- счастье, котораго онъ такъ давно не испытывалъ -- докторъ принялся за свою работу, не теряя времени. Вся "почта", которую носилъ съ собой солдатъ Орѣховъ, представляла собой богатѣйшій матеріалъ, а тутъ еще личный громадный опытъ и возможность пополнить наблюденія сколько угодно. На южномъ берегу Крыма точно нарочно группировались самые интересные факты.
   Когда онъ утромъ приходилъ въ "Россію" завтракать, то считалъ своимъ долгомъ подѣлиться съ Клавдіей Григорьевной новостями своей работы. Только она одна умѣла слушать и, что еще важнѣе, задавать вопросы.
   -- Меня просто начинаетъ пугать моя работа,-- жаловался докторъ.-- Матеріалъ все разростается, а выводы получаются самаго грознаго характера... Пьянство -- нашъ историческій недугъ, отмѣченный всѣми знатными иностранцами, посѣщавшими Россію, но онъ никогда не достигалъ такой интенсивности, какъ сейчасъ. Мы знаемъ только отдѣльные случаи и закрываемъ глаза на его общее значеніе. По моимъ приблизительнымъ расчетамъ, въ Россіи наберется до милліона пьяницъ, настоящихъ горькихъ пьяницъ... Вся бѣда въ томъ, что не ведется ихъ подсчета, и, благодаря этому, зло кажется случайнымъ, проявляющимся въ единичныхъ случаяхъ. Нѣтъ, оно гораздо серьезнѣе и глубже, чѣмъ думаютъ, и въ немъ братаются всѣ сословія, всѣ степени образованія и всевозможныя общественныя положенія.
   -- А русская женщина?
   -- Къ чести ея нужно сказать, что она въ этомъ случаѣ далека отъ равноправности... Женщины-пьяницы составляютъ сравнительно ничтожный процентъ.
   -- Можетъ быть потому, что ихъ пьянство соединено съ еще болѣе позорнымъ порокомъ, который покрываетъ все?
   -- Видите ли, женщина предварительно погибаетъ, а потомъ спивается, а мужчина предварительно спивается и потомъ погибаетъ.
   Къ этому докторъ могъ еще прибавить тѣ наблюденія, которыя онъ изо дня въ день дѣлалъ надъ самимъ собой. Вѣдь онъ составлялъ живую органическую частицу той пьяной Россіи, надъ которой сейчасъ работалъ. Картина въ общемъ получалась по истинѣ ужасная, ужасная тѣмъ болѣе, что не было на лицо основныхъ причинъ и законной почвы. Нѣкоторую аналогію представляли русскіе пожары, когда горятъ деревни, села и цѣлые города тоже безъ всякой "уважительной причины".
   По вечерамъ докторъ любилъ уходить на пристани и въ кофейни, гдѣ опять наблюдалъ излюбленныхъ имъ турокъ. Впечатлѣніе отъ непьющей національности все наростало. Здѣсь онъ встрѣчался съ солдатомъ Орѣховымъ, который работалъ при нагрузкѣ судовъ и былъ доволенъ.
   -- Всѣмъ бы хорошо, вашескородіе, кабы вотъ настоящій нашъ муромскій огурецъ да соленая капуста. А здѣсь этого не понимаютъ, потому какъ вездѣ эта самая фрухта... А мнѣ ее даромъ ненужно. Однимъ словомъ, то-есть, настоящей закуски къ водкѣ здѣсь ни-ни...
   -- Да, вѣдь, ты бросаешь водку?
   -- Я-то ее бросаю, да только она не хочетъ меня бросить. Вотъ тоже бани настоящей здѣсь нѣтъ, а то много водки изъ натуры воспареніемъ выходитъ. Первое это дѣло: баня. А потомъ кваску да капустки, да соленаго огурчика, да редички съ зеленымъ лучкомъ... Нѣтъ слова, хорошо здѣсь, а все, нѣтъ-нѣтъ, Сѣнную-то и вспомнишь. Самое угодное мѣсто...
   Кондитеръ, кажется, не былъ согласенъ съ этими мечтами о Сѣнной и уныло поджималъ хвостъ. Онъ каждый разъ встрѣчалъ доктора радостнымъ визгомъ, лизалъ ему руки и всѣми способами старался высказать свои чувства.
   -- Умнѣющій песъ,-- хвастался солдатъ.-- И вотъ какъ доволенъ здѣшнему теплу... Я его, какъ барышню, кажинный день въ морѣ купаю, чтобы животная чувствовала, какъ и што и къ чему относятся.
   Но всѣхъ счастливѣе былъ Замерзавецъ. Онъ даже закрывалъ глаза отъ страха, когда Орѣховъ начиналъ похваливать свою Сѣнную площадь.
   -- Я здѣсь умру...-- объяснялъ онъ свое настроеніе.-- И могила здѣсь теплая.
   Докторъ время отъ времени угощалъ ихъ какой нибудь дешевой закуской въ кофейнѣ и только изрѣдка давалъ деньги на водку. И солдатъ, и Замерзавецъ охотно угощались на докторскій счетъ, а отъ денегъ на водку отказывались изъ чувства своей золоторотской гордости.
   -- А я тутъ контрабанду заведу...-- сообщилъ солдатъ доктору подъ величайшимъ секретомъ.-- Въ лучшемъ видѣ... Татаришки-то и глупые, и трусливые...
  

XI.

   Время летѣло быстро, и докторъ со страхомъ думалъ о моментѣ разлуки. Ей нужно было уѣзжать. Театральный сезонъ наступилъ, стягивая силы къ театральнымъ центрамъ. Ни онъ, ни она ни слова не говорили о роковомъ моментѣ. Только за недѣлю до отъѣзда она сказала, съ трудомъ подбирая слова:
   -- Мнѣ нужно уѣзжать, Иванъ Степанычъ... Ничего не подѣлаете: служба. Я и то запоздала...
   Онъ молчалъ. Ей вдругъ сдѣлалось невыразимо его жаль. Какъ онъ останется здѣсь одинъ? Съ тоски человѣкъ способенъ на все, и начавшееся исправленіе можетъ закончиться крахомъ. Она подошла къ нему, взяла за руку и проговорила:
   -- Скажу одно: мнѣ очень тяжело уѣзжать отсюда... Но я вполнѣ надѣюсь, что вы и безъ меня будете поправляться такъ же, какъ и при мнѣ. У васъ еще достаточно силы воли... Каждую недѣлю я буду вамъ писать... Только одно условіе: вы должны отвѣчать на каждое мое письмо. Да?
   -- О, да...
   -- Я буду высылать вамъ всѣ книги, какія необходимы будутъ для вашей работы. Надѣюсь, что вы не будете стѣсняться со мной... Я понимаю, что васъ стѣсняетъ моя дружеская помощь, но пока придется примириться съ этимъ, а потомъ сочтемся. Въ сущности, я только плачу вамъ маленькій процентъ съ моего долга.
   -- Ради Бога, не говорите такъ! Не нужно, не нужно...
   Въ послѣдніе дни, оставшіеся до отъѣзда, докторъ замѣтилъ, что Клавдія Григорьевна относится къ нему какъ будто иначе, чѣмъ было раньше, и что даже его присутствіе ее стѣсняетъ. Она была чѣмъ-то озабочена и не высказывалась. Онъ нѣсколько разъ ловилъ ея пытливый взглядъ, остановленный на немъ, и однажды, неожиданно даже для самого себя, отвѣтилъ на этотъ прямой вопросъ:
   -- Провожать я васъ не буду, Клавдія...
   Она густо покраснѣла и спросила глухимъ голосомъ:
   -- Почему?
   -- Это васъ стѣснило бы...
   -- Нисколько. Вы ошибаетесь.
   -- Позвольте мнѣ въ этомъ случаѣ настоять на своемъ.
   Они неловко замолчали, и онъ ушелъ съ стѣсненнымъ сердцемъ. Для чего онъ угадывалъ печальную истину? Конечно, его присутствіе на проводахъ могло ее стѣснить предъ "друзьями"... Всякій имѣетъ право жить по своему -- это основное правило.
   День отъѣзда наступилъ. Она простилась еще наканунѣ. Она имѣла какой-то растерянный видъ, что его кольнуло.
   -- Дайте мнѣ слово...-- начинала она фразу и не докончила.-- Нѣтъ, не нужно никакихъ словъ! Понимаете: я вамъ вѣрю безусловно.
   Когда онъ уходилъ, она воротила его съ порога и проговорила съ какой-то неестественной порывистостью:
   -- На послѣдней недѣлѣ поста я пріѣду сюда... Буду говѣть, а Пасху встрѣтимъ вмѣстѣ.
   Это была одна изъ тѣхъ маленькихъ милостыней, которыя всего тяжелѣе принимаются. Когда докторъ вышелъ изъ "Россіи", у него кружилась голова. Онъ чувствовалъ, что она смотритъ въ окно, но не оглянулся. Зачѣмъ было продолжать агонію?
   Всю ночь докторъ не спалъ. Онъ ушелъ на морской берегъ и просидѣлъ тамъ до разсвѣта, прислушиваясь къ немолчному морскому говору. Небо было чистое, звѣздное, глубокое, съ переливавшимся внутреннимъ свѣтомъ, точно громадный синій экранъ. Но въ картинѣ ночного неба есть что-то подавляющее, потому что оно молчитъ, а за то море вѣчно живетъ, вѣчно движется и вѣчно шумитъ тысячью голосовъ. Стоитъ закрыть глаза, и получается иллюзія смутнаго говора далекой громадной толпы. Можно различить отдѣльныя слова этого непонятнаго морского языка -- то ласковыя, то гнѣвныя, то успокаивающія. Особенно хороши эти послѣднія, какъ любовный шопотъ, гдѣ дѣло не въ смыслѣ словъ, а въ интонаціяхъ.
   -- Хорошо, хорошо, хорошо...-- шепталъ докторъ, поддаваясь гипнозу морского шума.
   Красиво мелькали красные огоньки стоявшихъ на рейдѣ судовъ. Они отражались въ водѣ дрожавшими полосками, точно желая заглянуть въ таинственную морскую глубину. У мола стоялъ темной глыбой и тотъ пароходъ, который завтра долженъ былъ увезти Клавдію Григорьевну изъ Ялты, и докторъ смотрѣлъ на спрятавшееся подъ защитой мола желѣзное чудовище почти со злобой, какъ смотрятъ на тайнаго врага. Человѣческій умъ такъ устроенъ, что цѣпляется за ближайшую механическую причину ожидаемаго зла и на ней сосредоточиваетъ свое негодованіе. Намъ кажутся страшными совершенно невинные предметы, при посредствѣ которыхъ совершено какое нибудь преступленіе: револьверъ, ножъ, самая обыкновенная палка. Такъ и сейчасъ докторъ почти ненавидѣлъ стоявшій у пристани пароходъ, который завтра на крыльяхъ унесетъ его счастье.
   Пароходъ отходилъ рано утромъ, но на пристани набралось очень много народа. Докторъ долго не рѣшался идти туда, но не могъ удержаться и пошелъ. Онъ хотѣлъ еще разъ посмотрѣть на нее хотя издали. Вѣдь это было въ послѣдній разъ... Докторъ почему-то былъ убѣжденъ, что больше они не встрѣтятся. Публика все прибывала. Много было разодѣтыхъ дамъ и сезонныхъ кавалеровъ съ подвернутыми панталонами. Онъ узналъ нѣкоторыхъ поклонниковъ, явившихся проводить диву. Она пріѣхала-уже къ самому отходу парохода, въ сопровожденіи лысенькаго милліонера, одѣтая въ изящный дорожный костюмъ, такая красивая, свѣтлая, привѣтливая. Докторъ любовался ею, прячась въ толпѣ, и старался увѣрить себя, что эта женщина была когда-то его женой, съ ней онъ ѣздилъ въ горы, она такъ трогательно заботилась о немъ.
   -- Милая, милая, милая...-- шепталъ онъ.
   Какой-то пшютъ поднесъ дивѣ роскошный букетъ, а когда пароходъ тронулся -- другіе пшюты засыпали ее цвѣтами и маленькими букетиками. Она стояла у барьера и раскланивалась. Пшюты махали шляпами и аплодировали, какъ въ театральной залѣ. Она отрывала цвѣты изъ своего букета и бросала въ толпу. Одинъ цвѣтокъ упалъ къ ногамъ доктора, и онъ его схватилъ.
   -- До свиданья! До свиданья...
   Изъ трубы парахода повалилъ густой черный дымъ, раздался третій звонокъ, гдѣ-то забурлила тяжело вода, и желѣзная масса грузно отдѣлилась отъ пристани. Медленный поворотъ, и чудовище, дышавшее дымомъ, врѣзалось желѣзной грудью въ переливавшуюся перламутровыми утренними тонами морскую гладь, оставляя за собой двоившійся пѣнистый хвостъ. Еще поворотъ, и онъ прошелъ мимо мола бокомъ. Съ палубы махали бѣлыми платками, точно на пароходъ спускалась стая бѣлыхъ голубей.
   -- Прощай, прощай...-- Шепталъ докторъ, едва сдерживая душившія его слезы.-- О, милая моя!...
   Онъ, пошатываясь, поднялся съ пристани на каменную стѣнку мола и, заслонивъ глаза отъ солнца рукой, долго наблюдалъ, какъ пароходъ дѣлается все меньше и меньше, какъ пропадаютъ отдѣльныя люди, сливаюсь въ неопредѣленныя массы, какъ расходится и замираетъ въ морѣ пѣнистый слѣдъ отъ парохода. Вотъ ужъ онъ совсѣмъ маленькій, какъ рыбачья лодка, и только далеко стелется въ тихомъ утреннемъ воздухѣ черный дымъ, точно траурный султанъ.
   Пароходъ уже превратился въ маленькую черную точку, а докторъ все стоялъ и смотрѣлъ, точно зачарованный. Изъ этого забытья его вывелъ чей-то хриплый смѣхъ. Это былъ солдатъ Орѣховъ, удившій со стѣнки мола какую-то морскую рыбу.
   -- Вашескородіе, да вы только поглядите на меня...
   Докторъ посмотрѣлъ на него и ничего особеннаго не замѣтилъ, кромѣ какой-то мелкой рыбешки, завязанной въ рваный и грязный платокъ.
   -- Много рыбы наловилъ?
   -- Ну, это пустяки... на закуску, то-есть. А вотъ, вашескородіе...
   Солдатъ поднялъ одну ногу и хлопнулъ по новому сапогу.
   -- Вотъ оно куда пошло, вашескородіе: новые сапоги купилъ, то-есть. Хе-хе... Лѣтъ съ десять босой ходилъ да въ опоркахъ, а тутъ совсѣмъ новый товаръ, то-есть.
   Оглядѣвшись, солдатъ шопотомъ прибавилъ:
   -- Краденымъ табакомъ торгую, то-есть... х-ха!...
   -- Ну, это не хорошо вообще, да еще можешь попасться.
   -- Я-то? Х-ха... Не хорошо? А ежели тутъ кругомъ воры, т. е., не то, чтобы вполнѣ воры, а такъ, по неволѣ... Вашескородіе, надо бы вспрыснуть эти самые сапоги, чтобы крѣпче были.
   -- Нѣтъ, нѣтъ...-- торопливо отказался докторъ и сейчасъ же пошелъ домой, точно боялся соблазна.
   Собака Кондитеръ, вертѣвшаяся около хозяина, проводила доктора недоумѣвавшими глазами.
  

XII.

   Первые дни послѣ отъѣзда Клавдіи Григорьевны докторъ почти не выходилъ изъ дому. Его охватила молчаливая тоска. Сезонъ былъ въ самомъ разгарѣ, въ Ялтѣ жизнь била ключомъ, на каждомъ шагу встрѣчались разряженныя женщины, веселыя кавалькады, мчавшіяся въ горы коляски, гарцовавшіе на дорогихъ иноходцахъ красавцы-проводники. Доктору было больно видѣть это чужое веселье, и онъ выходилъ изъ дому только раннимъ утромъ, когда курсовые еще спали. Онъ уходилъ на молъ, съ котораго солдатъ Орѣховъ удилъ кефаль. При каждой встрѣчѣ солдатъ показывалъ свои новые сапоги и удушливо хохоталъ, закрывая ротъ своей мозолистой пятерней.
   -- Вашескородіе, вотъ до чего, то-есть, я дошелъ... Х-ха!.. Однимъ словомъ: масленица здѣсь, а не житье. И нашихъ все прибываетъ... Такъ и прутъ. Господа-то въ коляскахъ да на пароходахъ, а наши горами перебираются пѣшечкомъ. Зимовать идутъ, потому какъ здѣсь зимы настоящей и званья нѣтъ.. Снѣгъ, слышь, выпадетъ утромъ, а къ вечеру его и нѣтъ. Вотъ какое угодное мѣсто, помирать не надо...
   Босяки собирались на рынкѣ, это были отбросы со всей Россіи. Тутъ были опытные люди, которые приходили въ Крымъ зимовать въ третій и четвертый разъ. Было много новичковъ, которые въ первый разъ слышали разсказы о зимней работѣ въ виноградникахъ, какъ солдатъ Орѣховъ.
   -- Какая это работа: игра, а не работа,-- впередъ рѣшалъ солдатъ.
   Первое письмо докторъ получилъ изъ Москвы, ровно черезъ двѣ недѣли. Клавдія Григорьевна писала о томъ, какъ устроилась, и въ концѣ письма напоминала о своемъ обѣщаніи пріѣхать въ Ялту на Пасху. Это письмо точно оживило доктора, и онъ перечитывалъ его каждый день. Да, онъ былъ не одинъ, а до Пасхи можно многое сдѣлать, начиная съ режима для собственнаго исправленія. Это лѣченіе шло по составленному Клавдіей Григорьевной плану, и докторъ начиналъ чувствовать себя значительно лучше. Больше всего мучившее его удушье сдѣлалось значительно легче, и докторъ могъ дѣлать горныя прогулки.
   А главное, что его радовало -- онъ могъ работать все больше и больше. Вѣчно затуманенный винными парами мозгъ начиналъ проясняться. Являлись полосы давно не испытанной свѣжести, причемъ докторъ съ ужасомъ оглядывался на свое недавнее прошлое. Неужели у него не хватитъ силы стряхнуть себя это прошлое? Послѣдняя мысль мучила его все сильнѣе, по мѣрѣ проясненія сознанія и по мѣрѣ движенія задуманной большой работы. Вѣдь онъ писалъ о самомъ себѣ и чѣмъ больше писалъ, тѣмъ страшнѣе ему дѣлалось, какъ человѣку, который только спасся отъ смертельной опасности и только теперь припоминаетъ всѣ подробности грозившей гибели.
   -- Боже мой, сколько убито силъ, здоровья, времени...-- повторялъ докторъ въ ужасѣ.-- Ахъ, если бы можно было возстановить здоровье, конечно, не совсѣмъ, а по возможности.
   Свое настроеніе докторъ подробно описывалъ Клавдіи Григорьевнѣ, не скрывая рѣшительно ничего. "Моя мечта,-- писалъ онъ:-- когда оставятъ Ялту сезонные гости... Мнѣ они точно мѣшаютъ, и я испытываю при встрѣчахъ съ ними безпричинное чувство раздраженія, точно они мѣшаютъ мнѣ работать. Всѣ мои разсчеты на южную теплую зиму, которая должна меня вылѣчить окончательно". Къ каждому письму докторъ прикладывалъ обстоятельно составленную таблицу постепенно уменьшавшейся порціи водки. Это уменьшеніе шло слишкомъ быстро впередъ, и Клавдія Григорьевна не совѣтовала торопиться, чтобы не случилось какого нибудь кризиса. Докторъ и самъ этого боялся, а поэтому когда его охватывала темная органическая тоска, онъ отыскивалъ солдата Орехова и уходилъ съ нимъ куда нибудь въ глухую татарскую деревушку пока скверное настроеніе не исчезало. Солдатъ Орѣховъ въ такихъ экскурсіяхъ былъ необходимъ и ухаживалъ за докторомъ, какъ самая лучшая нянька. Что больше всего нравилось доктору -- это необыкновенно бодрое и всегда веселое настроеніе солдата. Онъ даже сердился какъ-то весело, какъ сердятся очень здоровыя дѣти. Вглядываясь внимательно въ солдатскую психологію, докторъ понялъ, что солдатъ неисправимый мечтатель, съ перевѣсомъ фантазіи, надъ разсудочными процессами; Въ этомъ заключалась вся его бѣда. Онъ теперь, напримѣръ, находилъ возможнымъ поэтизировать свою пьяную жизнь на Сѣнной и даже періодическія высылки, этапнымъ порядкомъ изъ столицы.
   -- И куда-куда меня не: высылали, вашескородіе! Можно сказать, что вполнѣ насмотрѣлся на всякіе города... И въ Царскомъ Селѣ былъ, и въ Гатчинѣ, и въ Новой Ладогѣ, и въ Лугѣ, и въ Валдаѣ, и въ Боровичахъ... Сподобился, можно сказать, то-есть. И вездѣ-то наши... Неочерпаемое множество этихъ самыхъ пьяненькихъ народовъ. Ужъ начальство и такъ и этакъ съ нами, а куда дѣнешь -- одни ушли, а на ихъ мѣсто, глядишь, другіе объявились. Какъ это вспомнишь про свое житье по разнымъ городамъ, такъ даже противно смотрѣть на здѣшнихъ-то азіятцевъ...
   "Азіятцы" въ психологіи солдата являлись больнымъ пунктикомъ, а особенно онъ ненавидѣлъ непьющихъ турокъ.
   -- Помилуйте, вашескородіе, какой же это порядокъ: ему, напримѣрно, азіятцу, то-есть, двугривенный, и мнѣ двугривенный... Кажется, глядѣть, такъ двугривенный-то одинъ, а выходитъ совсѣмъ, разница, потому какъ азіятецъ на счетъ водки, то-есть, ни-ни... Я-то его, двугривенный, сейчасъ пропью, а онъ, азіятецъ, кофею выпьетъ двѣ чашечки, заплотитъ четыре копѣйки, и шабашъ. Шестнадцать копѣекъ у азіятца, глядишь, въ карманѣ... Да ежели бы меня, напримѣрно, лишить этой самой водки, такъ я бы ихъ всѣхъ истребилъ.
   Докторъ смѣялся, слушая эти разсужденія, а солдатъ еще больше сердился.
   -- Работу у насъ турки отбиваютъ, вашескородіе. Да... Бить ихъ надо.
   -- Лучше работаютъ, чѣмъ вы.
   Въ своихъ письмахъ къ женѣ докторъ не разъ описывалъ солдата, и она послала ему въ подарокъ англійскую трубку и вязаную шерстяную фуфайку, какія носятъ московскіе дворники. Солдатъ былъ очень смущенъ, потому что въ теченіе всей своей жизни не получалъ никакихъ подарковъ.
   -- Ну, и штука...-- повторялъ онъ, почесывая затылокъ.-- Воровать, грѣшнымъ дѣломъ, случалось -- штобы даромъ...
   Самому доктору Клавдія Григорьевна высылала медицинскія книги и подписалась для него на нѣсколько спеціально медицинскихъ журналовъ. Онъ сильно отсталъ по части науки и вынужденъ былъ учиться по нѣкоторымъ отдѣламъ съ аза. Да и наука шла впередъ слишкомъ быстро... Только по разработываемому имъ вопросу онъ не находилъ ничего новаго или особенно интереснаго. Пробовали примѣнять гипнотизмъ, дѣлали предохраняющія прививки, и все безуспѣшно. Алкоголики не поддавались послѣднимъ словамъ науки.
   Разработывая свою тему, докторъ послалъ нѣсколько замѣтокъ въ медицинскіе журналы, не особенно разсчитывая, что на нихъ обратятъ вниманіе и напечатаютъ. Когда въ одномъ журналѣ были помѣщена его замѣтка, онъ не повѣрилъ собственнымъ глазамъ, какъ просыпающійся послѣ тяжелаго обморока человѣкъ не узнаетъ своей комнаты. Вѣдь это было его воскресеніе... Онъ даже заплакалъ. Значитъ, онъ еще можетъ спастись и войти въ среду нормальныхъ людей и работать, какъ нормальный человѣкъ.
   Думая о будущемъ, докторъ мечталъ о самомъ маленькомъ благополучіи, именно быть фельдшеромъ гдѣ нибудь при земской больницѣ. Онъ почти видѣлъ маленькую комнатку въ два окна, чувствовалъ запахъ лѣкарствъ, слышалъ храпѣнье въ передней солдата Орѣхова, котораго опредѣлилъ больничнымъ сторожемъ. Это былъ настоящій рай послѣ той скитальческой жизни, когда онъ перебивался на Сѣнной. Хорошо было бы устроиться гдѣ нибудь въ Малороссіи, чтобы былъ маленькій садикъ подъ окнами, крошечный огородикъ, обсаженный подсолнухами. Да, хорошо...
   -- Работать, работать -- въ этомъ все спасенье!-- повторялъ докторъ самому себѣ, припоминая студенческую страду.
  

XIII.

   Клавдія Григорьевна сдержала свое слово и пріѣхала въ Ялту въ началѣ седьмой недѣли великаго поста. Ей самой хотѣлось отдохнуть недѣли двѣ, а потомъ отговѣть въ ялтинской церкви. По временамъ на нее нападало религіозное настроеніе, и она любила стоять гдѣ-нибудь въ уголкѣ маленькой старинной церкви, гдѣ ее никто не видѣлъ. Ее охватывало такое хорошее, чистое настроеніе, какое переживается только въ дѣтствѣ.
   Видѣть мужа составляло, конечно, главную задачу. Изъ его писемъ она знала почти всю его жизнь въ Ялтѣ и радовалась, что онъ выдержалъ свой курсъ и почти совершенно здоровъ. Теперь оставалось борьба только съ послѣдствіями запоя, потому что весь организмъ былъ расшатанъ. Главнымъ образомъ, пострадало сердце. Конечно, все лѣченіе заключалось только въ самомъ строгомъ режимѣ. Изъ писемъ же Клавдія Григорьевна познакомилась съ солдатомъ Орѣховымъ,-- Замерзавцемъ и собакой Кондитеромъ,-- ей очень хотѣлось всѣхъ ихъ видѣть, и она впередъ чувствовала, что полюбить этихъ отверженцевъ. Это былъ совершенно неизвѣстный ей міръ, представителей котораго она видѣла только изъ окна и каждый разъ испытывала чувство отвращенія. Изъ работы мужа и изъ его писемъ она видѣла, что этотъ міръ ужъ совсѣмъ не такъ страшенъ, и что здѣсь есть даже хорошіе люди, конечно, по своему, какъ солдатъ Орѣховъ, такъ безкорыстно ухаживавшій все время за ея мужемъ.
   Въ Ялту Клавдія Григорьевна пріѣхала въ сопровожденіи своей горничной Шуры и не остановилась въ "Россіи", а наняла домикъ-особнячекъ, чтобы не стѣснять себя ничѣмъ. Погода стояла довольно свѣжая, и съ моря тянуло холоднымъ воздухомъ. У горничной Шуры разболѣлись зубы, и она ворчала:
   -- Еще Крымъ называется... Сквознякъ, точно въ форточкѣ.
   Докторъ явился, конечно, по первому приглашенію. Клавдію Григорьевну поразила его худоба и землистый цвѣтъ лица. Это былъ уже другой человѣкъ и держалъ онъ себя по другому, какъ прежде. Изъ прежняго оставалось только смущеніе виноватаго человѣка. Когда къ чаю подана была закуска и водка, докторъ отодвинулъ свою рюмку.
   -- Вы не подумайте, Клавдія, что я съ перваго раза желаю показать себя съ самой лучшей стороны,-- замѣтилъ онъ съ больной улыбкой.-- Я просто не могу пить...
   -- А я выпью рюмочку...-- отвѣтила Клавдія Григорьевна, наливая себѣ водки.-- Знаете, при нашей собачьей службѣ приходится прибѣгать къ искусственному возбужденію. Когда я играю, то каждый разъ выпиваю полбутылки мадеры.
   -- Смотрите, это очень опасно... Женщины скорѣе поддаются запою.
   Она загадочно улыбнулась и ничего не отвѣтила, а заговорила о дорогѣ въ Крымъ и какомъ-то интересномъ знакомствѣ въ вагонѣ. Докторъ не слушалъ ее, а только наблюдалъ, какъ она говоритъ. Боже мой, какъ она была хороша, вся хороша... Онъ видѣлъ ее говѣющей въ маленькой ялтинской церкви и думалъ о томъ, какъ должно быть пріятно прощать такую кающуюся женщину, если бы это право принадлежало не Богу, а простому смертному. Вѣдь въ прощеніи есть какая-то скрытая, таинственная поэзія...
   -- Онъ -- разорившійся помѣщикъ...-- разсказывала она, отпивая чай маленькими глотками.-- То есть, я навѣрно не знаю, а дѣлаю предположеніе. По манерамъ видно, что онъ когда-то служилъ въ военной службѣ и непремѣнно въ одномъ, изъ дорогихъ полковъ.
   -- Да?-- спрашивалъ докторъ, нисколько не интересуясь этой дорожной встрѣчей.
   -- То есть, я опять дѣлаю только предположеніе... И потомъ, совершенная случайность, оказалось, что онъ тоже ѣдетъ въ Ялту. У него что-то такое съ сердцемъ и, кажется, "начинаетъ немножко шалить его правая ножка". Вообще, человѣкъ пожилъ въ свою долю...
   Докторъ молчалъ, а Клавдія Григорьевна, точно желая въ чемъ-то оправдаться, скороговоркой прибавила:
   -- Онъ почти старикъ... за сорокъ... Фамилія старая дворянская: Бантышъ-Козельскій.
   -- Да?
   Она засмѣялась и прибавила:
   -- Къ чему я вамъ разсказываю эти глупости? Это всегда такъ бываетъ, когда встрѣтишь человѣка послѣ долгой разлуки... Вы замѣчали, конечно?
   Она начинала чувствовать себя немного жутко подъ его пристальнымъ взглядомъ и принужденно улыбалась. Что-то такое было, что мѣшало попасть въ прежній непринужденный тонъ. Докторъ тоже не зналъ, о чемъ ему говорить, и скоро началъ прощаться.
   -- Вы куда?-- удивилась она.
   -- Вамъ необходимо отдохнуть съ дороги...
   -- Да, это правда... А потомъ я непремѣнно желаю познакомиться съ вашимъ Пудомъ Орѣховымъ. Мнѣ онъ очень нравится... Вотъ только я отговѣю... да... Вы ничего не будете имѣть, если мы всѣ вмѣстѣ разговѣемся? Вѣдь это день прощеній, общаго мира и братства... Можетъ быть васъ это стѣснитъ?
   -- Нѣтъ, отчего же... Если это кого можетъ стѣснить, такъ именно моихъ бывшихъ друзей по Сѣнной. Они будутъ чувствовать себя не въ своей тарелкѣ...
   -- А если я этого хочу?
   Докторъ не спорилъ. Конечно, это былъ капризъ избалованной хорошенькой женщины, но ее могли и серьезно интересовать неизвѣстные ей люди. Онъ мысленно точно старался оправдать ее передъ кѣмъ-то.
   На другой день онъ встрѣтилъ Клавдію Григорьевну уже въ церкви, куда зашелъ какъ-то машинально. Она стояла у лѣвой стѣны, одѣтая вся въ черное и съ кружевной косынкой на головѣ, вмѣсто шляпы. Въ церкви было много чахоточныхъ, которыхъ доктора отправляютъ каждую весну умирать въ Ялту, какъ дѣлалъ когда-то и онъ. Церковное пѣніе прерывалось изнемогающимъ кашлемъ. Клавдія Григорьевна стояла, какъ статуя, и усердно молилась. Она ни разу не посмотрѣла въ сторону, и доктору сдѣлалось совѣстно за свое мірское неумѣстное любопытство. Потомъ онъ возмутился, когда рядомъ съ нимъ сталъ подержанный джентльменъ съ закрученными колечкомъ усами и началъ торопливо креститься, помахивая рукой между двухъ пуговицъ моднаго смокинга. Это ужъ было противно, и докторъ ушелъ. Онъ не былъ религіознымъ человѣкомъ въ томъ смыслѣ, какъ принято понимать эти слова, но не выносилъ профанаціи ни въ какомъ дѣлѣ.
   Вечеромъ Клавдія Григорьевна прислала за нимъ свою горничную.-- Барыня пришли отъ вечерни и пьютъ чай,-- объяснила Шура, дѣлая постное лицо.
   Сегодня чай былъ сдѣланъ на небольшой террасѣ, съ которой можно было видѣть кусочекъ моря. Клавдія Григорьевна имѣла усталый видъ и посмотрѣла на доктора какими-то покорными глазами, какъ смотрятъ монахини. Сказывалась театральная привычка входить въ свою роль. Она и говорила какимъ-то притихшимъ голосомъ.
   -- Я совершенно счастлива, Иванъ Степанычъ... Время отъ времени не лишнее остаться съ глазу на глазъ съ собственной совѣстью. Только меня мучитъ одно: мнѣ все кажется, что я недостаточно искрення... Вы вѣрите въ прощеніе? А я глубоко вѣрю, иначе нельзя было бы жить... Когда я молюсь, мнѣ кажется, что я дышу какимъ-то чуднымъ свѣжимъ воздухомъ, и мнѣ дѣлается такъ легко... Мнѣ кажется, что есть такая же атмосфера нравственная, какъ и физическая, только мы ее не желаемъ видѣть. Понимаете: безъ нея нельзя жить, какъ нельзя дышать безъ воздуха. Вѣдь любовь тоже прощеніе... Это можетъ быть немного смѣлый парадоксъ, или я не умѣю выразиться болѣе ясно и опредѣленно, но для себя лично я его отлично понимаю.
   Докторъ слушалъ ее и мысленно повторялъ: "Милая, милая, милая... о, милая"!
  

XIV.

   Клавдія Григорьевна начала замѣчать въ докторѣ какую-то странную перемѣну, точно онъ сердился на нее. Придетъ и молчитъ или отвѣчаетъ не впопадъ. Она приписывала это его общему болѣзненному состоянію и нѣсколько разъ спрашивала: -- Что съ вами, Иванъ Степанычъ? Вы больны?
   -- Да... очень...-- уклончиво отвѣчалъ докторъ.
   Онъ чего-то не договаривалъ, что огорчало Клавдію Григорьевну. Она и не подозрѣвала, что творится въ душѣ доктора... Это было ужасное чувство, которое испугало его, какъ, смертельная и неизлѣчимая болѣзнь. Онъ старался не думать, объ этомъ и скрывался отъ самого себя, не рѣшаясь произнести роковое слово. Это было что-то вродѣ удара грома зимой. Ему было и жутко, и хорошо, и страшно... Онъ по цѣлымъ часамъ просиживалъ на морскомъ берегу, повторяя одно завѣтное имя. Его тайну знало только это чудное южное море, и больше никто, и никто никогда ничего не узнаетъ. Иногда, у доктора являлось сомнѣніе въ собственной нормальности, и онъ даже ощупывалъ свою голову.
   -- Боже мой, за что?-- говорилъ онъ иногда, охваченный какимъ-то тяжелымъ предчувствіемъ.
   По ночамъ онъ, какъ тѣнь, бродилъ около домика, гдѣ жила Клавдія Григорьевна, пока смертельная усталость не охватывала его. А какія ужасныя ночи онъ переживалъ... Какія галлюцинаціи проходили въ его мозгу, когда дневной шумъ стихалъ, и онъ оставался наединѣ съ самимъ собой. Онъ видѣлъ ужасныя картины, разлагая самого себя. Да, онъ видѣлъ эти дряблые мускулы, прослоенные пьянымъ жиромъ, видѣлъ переродившуюся печень, испорченныя легкія, мозгъ, нервы, сосуды -- полную анатомическую картину пропитаннаго алкоголемъ организма. Иногда ему казалось, что онъ вмѣщаетъ въ себѣ всю пьяную Россію и что каждая капля крови несетъ смертельную заразу. Его охватывала предсмертная тоска, и холодный потъ заставлялъ его дрожать. Зло было слишкомъ велико, и онъ. чувствовалъ на самомъ себѣ всю его тяжесть.
   А "пивное сердце" продолжало работать съ какой-то лихорадочной торопливостью, точно оно обгоняло всѣ эти мысли. Докторъ часто прислушивался къ этой работѣ опытнымъ ухомъ и сознавалъ, что сердце безнадежно и бьется неправильно. Она тоже было пропитано алкоголемъ и точно обманывало самого себя виноватой торопливостью, напоминавшей колеблющуюся походку пьянаго человѣка.
   И въ то же время это пивное сердце замирало или било тревогу, когда пропитанный алкоголемъ мозгъ вызывалъ одинъ образъ, въ которомъ сосредоточивалось все. Иногда докторъ начиналъ хохотать, какъ сумасшедшій, вырывая изъ невѣдомыхъ душевныхъ глубинъ роковое признаніе:
   -- Любовь алкоголика... ха-ха-ха.!. Какъ это хорошо... А главное: логично. Вѣдь любовь творитъ чудеса... Вотъ истинное чудо безумія!
   Наступила Пасха. Послѣ христовской заутрени Клавдія Григорьевна пригласила къ себѣ разговляться "всѣхъ", т. е. доктора съ его друзьями по Сѣнной. Докторъ далъ Замерзавцу свой костюмъ, а солдатъ Орѣховъ вырядился въ новые сапоги и дареную фуфайку. Однимъ словомъ, нарядъ былъ полный. Клавдія Григорьевна находилась въ самомъ христіанскомъ настроеніи и по русски похристосовалась со всѣми, хотя предварительно и намазала губы помадой "Лишенные столицы" держали себя джентльмэнами, хотя и смущались поведеніемъ фыркавшей горничной Шуры.
   -- Что съ тобой, Шура?-- спрашивала ее Клавдія Григорьевна.
   -- Вы бы, барыня, всю золотую роту пригласили разговляться,-- ворчала горничная.-- Однимъ словомъ, рвань коричневая...
   Клавдія Григорьевна въ другое время разсердилась бы, но сейчасъ не желала портить своего праздничнаго умиленнаго настроенія и мысленно по христіански простила глупую дѣвушку.
   -- Они такіе же люди, Шура,-- замѣтила она.-- Нужно и имъ гдѣ-нибудь разговѣться...
   -- Дали бы рупь, вотъ имъ и разговѣнье... Не стало въ Ялтѣ кабаковъ-то.
   -- Довольно, довольно...
   Докторъ отказался отъ водки и за него выпилъ солдатъ Орѣховъ, быстро "размалѣвшій". Хозяйка угощала гостей со смиреніемъ строгой монастырской послушницы и сама любовалась своимъ настроеніемъ кроткой христіанки. Кондитеръ, конечно, былъ тутъ же и чувствовалъ себя прекрасно, особенно когда получилъ великолѣпную телячью кость. Разговлялись на терассѣ. Ночь была совсѣмъ теплая, хотя и темная.
   -- Въ Питерѣ-то что теперь дѣлается... х-ха!-- заливался Орѣховъ, закрывая ротъ рукой.-- Настоящая, то-есть, слякоть... Даже подумаешь, такъ холодно дѣлается. А здѣсь... И все это, подумаешь, азіятцамъ принадлежитъ. Да ежели бы перевести сюда нашу Рязанскую губернію, такъ и не знаю, что бы было... Первое дѣло, наша рязанская баба вотъ какъ бы отъѣлась, какъ попова лошадь. А ежели баба сытая, и всѣ будутъ сытые... Ужъ она произведетъ всю свою бабью музыку.
   Заговоривъ объ "азіятцахъ", солдатъ Орѣховъ предался воспоминаніямъ о своей солдатской службѣ и, между прочимъ, разсказалъ, что въ его время служба ужъ была легкая, не то что прежде, когда "Севастополь брали" и "замиряли азіятца Шамиля"...
   Докторъ шагалъ по терассѣ, покручивая бороду. Наступила неловкая пауза.
   -- ИванъСтепанычъ, неужели зло нужно? Вѣдь оно существовало, существуетъ и будетъ всегда существовать...
   -- Безъ зла не было бы и добра,-- какъ-то сухо отвѣтилъ докторъ.
   -- Это софизмъ, которымъ можно оправдать все...
   -- Есть и другіе софизмы, Клавдія Григорьевна...
   -- Именно?
   -- Очень просто... Еще вопросъ, что сильнѣе: физическія страданія или нравственныя. Мы не знаемъ, чтобы первыя побѣждали послѣднія, а обратныя явленія извѣстны. Мученики за вѣру шли съ радостью на величайшія муки... И, знаете, женщины въ этомъ случаѣ проявляли гораздо больше героизма, чѣмъ мужчины. Для физическихъ страданій есть извѣстная граница, а для нравственныхъ ея нѣтъ. Возьмите любое самоубійство... Какъ врачъ могу сказать, что люди безнадежно больные представляютъ ничтожный процентъ въ этомъ отношеніи.
   -- Перевѣсъ психической жизни, конечно, фактъ,-- соглашалась Клавдія Григорьевна:-- но, вѣдь, я говорю о злѣ вообще...
   Грызшій телячью кость Кондитеръ вдругъ насторожилъ уши и заворчалъ.
   -- Кондитеръ, тубо!-- крикнулъ на него Орѣховъ.-- Вотъ я тебя...
   Но собака уже не признавала власти хозяина и продолжала ворчать, глядя злыми глазами на дверь терассы, выходившей въ маленькій садикъ.
  

XV.

   -- Кто тамъ?-- спрашивала Клавдія Григорьевна, направляясь къ двери террасы.
   -- А это мы, Клавдія...-- отвѣтилъ хриплый голосъ изъ темноты.
   Клавдія Григорьевна отступила въ ужасѣ, когда въ дверяхъ показались двое незнакомцевъ. Въ одномъ изъ нихъ докторъ узналъ того господина съ усами колечкомъ, котораго встрѣтилъ въ церкви, а другой, высокій, съ испитымъ лицомъ и водяночными мѣшками подъ глазами, являлся неизвѣстнымъ.
   -- Ну, здравствуй, сестра...-- проговорилъ послѣдній.-- Вотъ и мы съ Сережей пришли похристосоваться.
   Клавдія Григорьевна стояла, какъ окаменѣлая и, кажется, потеряла всякое чувство дѣйствительности.
   -- Мы, кажется, попали не во время...-- замѣтилъ господинъ съ усами колечкомъ.-- Въ церковь ходятъ по звону, а въ гости похвалу...
   -- А мы пришли на огонекъ, какъ первые христіане,-- объяснилъ испитой субъектъ и, вглядѣвшись въ гостей, прибавилъ съ хриплымъ смѣхомъ:-- Ба, знакомыя все лица...
   Солдатъ Орѣховъ и Замерзавецъ поднялись, чтобы уйти, но Клавдія Григорьевна ихъ удержала.
   -- Нѣтъ, нѣтъ, оставайтесь...-- быстро проговорила она, набирая воздуха.-- Сегодня вы -- мои дорогіе гости...
   Затѣмъ, обернувшись къ господину съ усами колечкомъ, она сказала съ порывистой быстротой:
   -- А это мой мужъ, Иванъ Степанычъ Жемчуговъ, докторъ. Рекомендую: мой братъ Андрей... Сергѣй Петровичъ Бантышъ-Козельскій,-- прибавила она, обращаясь къ доктору.-- Я вамъ разсказывала о нашей встрѣчѣ на желѣзной дорогѣ. Теперь, господа, садитесь...
   -- Очень, очень пріятно...-- говорилъ желѣзнодорожный знакомый, пожимая доктору руку.
   -- И я тоже радъ... очень...-- присоединился братъ Андрей.-- Давно слышалъ, а встрѣчаться не приходилось.
   Эта сцена всѣхъ болѣе удивила солдата Орѣхова. Онъ нѣсколько разъ зажималъ ротъ рукой, чтобы не расхохотаться. Помилуйте, вотъ такъ штука... Значитъ, барыня-то докторова жена, а этотъ шалыганъ ейный братецъ. Нечего сказать, хорошая музыка получилась... А братецъ-то очень даже знакомъ: вмѣстѣ въ кабакѣ водку пили сколько разовъ. Даже весьма достаточно пили... Ну, и музыка, хоть и настоящіе господа.
   Докторъ молчалъ и хмурился. Братъ Андрей безъ приглашенія пристроился къ водкѣ и быстро захмелѣлъ. Онъ изрѣдка взглядывалъ на доктора и ухмылялся загадочно. За всѣхъ говорилъ Бантышъ-Козельскій, державшій себя съ тактомъ настоящаго свѣтскаго человѣка. Онъ разсказывалъ о своей случайной поѣздкѣ на югъ, о случайномъ знакомствѣ съ Клавдіей Григорьевной, потомъ просто о разныхъ удивительныхъ случаяхъ, какими переполнена была его жизнь.
   -- Ты, пожалуйста, не разсказывай всего...-- предупредилъ братъ Андрей.-- Сестра Клавдія не любитъ, когда говорятъ слишкомъ откровенно.
   Докторъ видѣлъ, какъ Клавдія Григорьевна вдругъ страшно поблѣднѣла, а новые гости переглянулись между собой, улыбаясь одними глазами. Было что то, что ихъ всѣхъ соединяло и чего онъ, признанный мужъ, не зналъ. Кстати, для чего она это сдѣлала? Въ этомъ признаніи чувствовался какой-то вызовъ, брошенный прямо въ лицо вотъ этимъ подозрительнымъ субъектамъ. Докторъ припоминалъ, какъ Клавдія Григорьевна разсказывала ему о своемъ случайномъ знакомствѣ вотъ съ этимъ подержаннымъ джентльменомъ, что, вѣроятно, дѣлала тоже неспроста. Вѣроятно она предвидѣла вотъ именно такую встрѣчу и... Дальше мысли доктора начали совсѣмъ путаться, перебивая другъ друга, и онъ почему-то припомнилъ предупрежденіе умиравшей матери Клавдіи Григорьевны: "Помните, что она Коврова-Свирская..." Да, это предупрежденіе пришло ему на память именно сейчасъ, какъ далекій отзвукъ того чужого для него міра, къ которому Клавдія Григорьевна принадлежала по рожденію и къ которому принадлежали вотъ эти два сомнительныхъ господина.
   А тутъ еще захмелѣвшій Замерзавецъ принялся разсказывать о баронѣ фонъ-Клейнгаузъ, который сдѣлалъ его несчастнымъ "черезъ всю жизнь".
   -- А я его отлично знаю,-- поощрялъ Бантышь-Дозельскій...-- Отличный баронъ... да. Мы съ нимъ въ сельско-хозяйственномъ клубѣ въ карты постоянно играемъ. Совсѣмъ отличный баронъ, если бы не хромалъ... Впрочемъ, я знаю четырехъ бароновъ фонъ-Клейнгаузъ и всѣ они отличные бароны
   -- О, мой баронъ есть хромой...-- обрадовался Замерзавецъ.-- Мой баронъ весьма любилъ лошадей, а лошади давили ему на обѣ нога.
   Солдатъ Орѣховъ проявилъ замѣчательный тактъ, какимъ обладаютъ всѣ русскіе умные мужики. Онъ посидѣлъ ровно столько, сколько нужно было, чтобы "не ломать компаніи" и не афишировать своего желанія убраться во свояси. Онъ отлично понималъ, что господа высмѣиваютъ Замерзавца и внутренно обозлился. Вонъ барыня-то какая великатная, а эти щелкоперы пришли незваные да еще зубы скалятъ.
   -- Ну, Замерзавецъ, айда домой,-- рѣшительно заявилъ солдатъ, поднимаясь.-- Не обезсудьте, Клавдія Григорьевна, на нашей простотѣ...
   -- Что-же вы уходите?-- уговаривала хозяйка.
   -- Да ужъ такъ, барышня... то-есть, пора.
   -- Заходите какъ нибудь.
   -- Спасибо...
   Когда солдатъ и Замерзавецъ ушли, докторъ почувствовалъ себя очень неловко. Ему тоже хотѣлось уйти домой, но приходилось выдерживать характеръ, тѣмъ болѣе, что Клавдія Григорьевна нѣсколько разъ посмотрѣла на него съ умоляющей выразительностью, точно просила защиты. Скрѣпя сердце, онъ остался, стараясь не слушать болтовни этихъ странныхъ господъ.
   Говорилъ собственно одинъ Бантышъ-Козельскій, чувствовавшій себя по мѣрѣ выпитой водки все свободнѣе. Онъ кончилъ тѣмъ, что сѣлъ рядомъ съ Клавдіей Григорьевной, обнялъ ее и хотѣлъ поцѣловать прямо въ губы. Все это случилось такъ быстро, что она едва успѣла вырваться и, задыхаясь, вся блѣдная, проговорила:
   -- Послушайте... это... это... Въ какой конюшнѣ вы воспитывались?!..
   -- Ахъ, перестаньте, пожалуйста...-- добродушно смѣялся Бантышъ-Козельскій, ни мало не смущаясь.-- Кажется, здѣсь собрались все свои люди. Вообще, что ея церемонія между своими?
   Эта возмутительная сцена заставила доктора подняться. У него пошли красные круги предъ глазами и губы судорожно свело въ кривую улыбку.
   -- Милостивый государь, не угодно ли вамъ убираться отсюда вонъ...-- какъ-то прохрипѣлъ онъ, подступая къ нахально улыбавшемуся джентльмэну.-- Понимаете, вонъ!..
   Послѣднія слова докторъ прокричалъ съ такой силой, что не узналъ собственнаго голоса.
   -- Позвольте, милостивый государь, въ свою очередь спросить васъ, по какому праву вы позволяете себѣ... да... э, позволяете вообще...
   -- Вонъ, негодяй!!..
   -- Ахъ, да, виноватъ... Ваше амплуа: благородный мужъ.
   Раздалась пощечина. Джентльмэнъ схватился за стулъ, но къ нему бросилась Клавдія Григорьевна и заслонила собой доктора. Разыгралась, вообще, дикая и отвратительная сцена. Совсѣмъ пьяный братъ Андрей хрипло хохоталъ, счастливый скандаломъ.
   -- Вы знаете, кто я?!..-- оралъ Бантышъ-Козельскій, ударяя себя въ грудь кулакомъ.-- Я вамъ поккажу... дда!.. Я васъ въ двадцать четыре часа вышлю изъ Крыма... дда... Я... я...
   -- Если вы не уйдете сейчасъ... сію минуту, я васъ убью, какъ собаку,-- заявилъ докторъ уже спокойно.-- Я васъ отправлю прямо на тотъ свѣтъ...
   Джентльмэнъ посмотрѣлъ на страшно блѣдное лицо доктора съ остановившимися глазами, пожалъ плечами и, не простившись съ хозяйкой, пошелъ къ двери.
   -- Сережа, а я-то какъ же? бросился за нимъ братъ.-- Я вѣдь не зналъ, что здѣсь бьютъ...
   Они исчезли въ темнотѣ южной весенней ночи, какъ два привидѣнія. Докторъ безсильно опустился къ столу, чувствуя, какъ его сердце совсѣмъ перестаетъ биться. Клавдія Григорьевна быстро подошла къ нему, обняла одной рукой и поцѣловала въ лобъ.
   -- Ахъ, не нужно... не то... шепталъ докторъ въ изнеможеніи, чувствуя, какъ слезы подступаютъ къ горлу и начинаютъ его душить.
  

XVI.

   Послѣ этого случая докторъ пролежалъ въ постели ровно два дня. Клавдія Григорьевна заходила его навѣстить, но ея присутствіе какъ-то смущало его. Они ни слова не говорили о случившемся.
   -- Что у васъ собственно болитъ?-- спрашивала Клавдія Григорьевна.
   -- Право, не умѣю вамъ отвѣтить... Весь немогу, какъ говорятъ мужики.
   -- А какъ ваше сердце?
   -- О немъ не стоитъ говорить...
   Клавдія Григорьевна тоже чувствовала себя неловко и уходила, не договоривъ самаго главнаго. Ей хотѣлось высказаться, объяснить все, но докторъ предупреждалъ ее и съ больной улыбкой просилъ:
   -- Ради Бога, не будемте говорить объ...
   Ей казалось, что онъ сердится на нее и подозрѣваетъ въ чемъ-то. Эта неизвѣстность мучила ее больше всего. Что о ней думаетъ мужъ сейчасъ?
   Завернулъ вечеркомъ раза два солдатъ Орѣховъ и тоже держалъ себя какъ-то странно. Докторъ чувствовалъ, что теперь въ глазахъ солдата онъ, какъ мужъ Клавдіи Григорьевны, совершенно другой человѣкъ и что говорить имъ по-прежнему не о чемъ. Солдатъ по случаю праздниковъ приходилъ на-веселѣ, кого-то по обыкновенію бранилъ, показывая кулаки, и заканчивалъ безпричиннымъ хохотомъ, раздражавшимъ доктора.
   -- Ну, какъ вы живете?-- спрашивалъ докторъ.
   -- А все такъ же, вашескородіе: день да ночь -- сутки прочь. Зиму, слава Богу, перезимовали, а теперь ужъ наше время... Вѣтеръ съ моря ужъ очень донимаетъ, точно изъ погреба дуетъ. А ежели разобрать, такъ совсѣмъ пустая сторона, ничего настоящаго, то-есть, сурьезнаго. Однимъ словомъ: азіятцы. Ни пашни, ни настоящаго хозяйства, а одна фрукта... Куды же супротивъ нашей Рязанской губерніи!..
   Только однажды солдатъ проговорился про "ейнаго братца", причемъ даже зажалъ ротъ рукой.
   -- Онъ, значитъ, тоже изъ нашихъ... Вотъ какъ, то-есть, подверженъ. Только натурой очень ужъ слабъ -- дворянская кость опадкая. Я-то и раньше его знавалъ... Такъ, мусорный человѣкъ.
   На третій день докторъ могъ въ первый разъ выйти изъ дому и сейчасъ же направился къ морю, которое полюбилъ всей душой. На морскомъ берегу такъ легко дышалось... Въ самомъ шумѣ морскихъ волнъ чувствовалось что-то родное. Боже, сколько онъ передумалъ и перечувствовалъ, сидя на морскомъ берегу по цѣлымъ днямъ...
   Сейчасъ море еще было холодное и съ него тянуло холоднымъ сквознякомъ. Но оно все-таки было прекрасно, и докторъ съ наслажденіемъ дышалъ полной грудью. Въ воздухѣ чувствовался тонкій солоноватый вкусъ, какой даетъ откупоренная бутылка зельтерской воды. У доктора были свои облюбованныя мѣста на берегу, гдѣ каждый камень казался добрымъ старымъ знакомымъ. Давно цвѣлъ миндаль, начали распускаться настоящіе южные цвѣты -- вообще, наступала пышная южная весна, благоухающая, разцвѣченная милліонами красокъ и позолоченная живымъ золотомъ горячаго южнаго солнца. Послѣ своей болѣзни докторъ какъ-то особенно живо чувствовалъ разлитую кругомъ него красоту и точно дышалъ ею.
   Когда такъ онъ сидѣлъ на берегу, къ нему, шатаясь, подошелъ какой-то рваный субъектъ и хрипло проговорилъ:
   -- Бонжуръ и мерси, докторъ...
   Это былъ братъ Андрей, опухшій, съ трясшимися руками и въ лохмотьяхъ.
   -- Енъ пе д`аржанъ...-- прибавилъ онъ, усаживаясь рядомъ,-- А, впрочемъ, не давайте. Все равно пропью... да...
   Онъ разсмѣялся и, оглядывая себя, проговорилъ:
   -- Что, хорошъ мальчикъ? ха-ха... Вотъ что значитъ получить хорошее образованіе... Сейчасъ замѣтно образованнаго человѣка. Не правда-ли? Былъ у милой сестрицы: прогнали... А все вы виноваты... Ха-ха!.. Ловко вы тогда смазали этого нахала Бантыша... Такъ и слѣдовало, потому что онъ негодяй и трусъ. Не понимаю, что милая сестрица нашла въ немъ такого... Вмѣстѣ изъ Москвы пріѣхали...
   -- Послушайте, мнѣ это совсѣмъ не интересно знать,-- остановилъ его докторъ, поднимаясь.
   -- Да? Очень жаль... да... Напрасно. Вотъ вы мужъ Клавдіи, т. е. были мужемъ, а не знаете, что такое Клавдія...
   -- Я попрошу васъ не продолжать...
   -- Нѣтъ, ужъ позвольте,-- съ пьяной настойчивостью заговорилъ несчастный пьяница.-- Нѣтъ, вы должны все знать... Вѣдь я не желаю никого оскорблять. Да, вы не знаете Клавдіи. Она только одного меня и боится, потому что я все знаю...
   Доктору было противно слушать эту пьяную болтовню, но въ то же время его что-то такъ и тянуло къ ней, какъ тянетъ заглянуть на дно пропасти.
   -- Ковровы-Свирскіе... Что сіе значитъ? какъ мы учили въ катихизисѣ Филарета,-- продолжалъ братъ Андрей.-- А это цѣлыя истуаръ сконапель... да... Вырождающаяся семья... Вы это понимаете? О, это ужасно -- сумасшедшіе, пьяницы, развратники... У насъ большой родъ, т. е. былъ большой и, представьте себѣ, всѣ вымерли, т. е. всѣ мужчины. Я остаюсь послѣднимъ представителемъ этого угасшаго рода и со мной вмѣстѣ умретъ послѣдняя родовая надежда. Вѣдь это ужасно... Съ дѣтства у меня на глазахъ происходили ужасныя картины... Погибали прежде всего мужчины... водка, сифилисъ, наслѣдственныя болѣзни... Ахъ, какъ это ужасно!.. Молодые цвѣтущіе люди едва достигали двадцати лѣтъ и быстро погибали... Отца я не помню -- онъ утонулъ пьяный! Потомъ дядя Никита, красавецъ, настоящій богатырь... И тоже погибъ. Я помню, какъ онъ пришелъ несчастнымъ пропойцомъ... Какъ плакала моя мать... Женщины живучѣе, хотя у нихъ вырожденіе сказалась въ другой сферѣ. Сколько разыгрывалось тутъ романовъ, была одна чуть не Мессалина...
   Докторъ слушалъ, затаивъ дыханіе. Ему теперь хотѣлось узнать все, все... Это было унижающее, преступное желаніе, но онъ чувствовалъ, что долженъ выслушать до конца.
   -- Знаете, чѣмъ я живу?-- неожиданно обратился къ нему братъ Андрей.-- Ха-ха... Шантажомъ. Да... Моя жертва -- Клавдія. О, какъ она меня ненавидитъ и боится... Ну, что стоитъ пьяницѣ разболтать всю подноготную. А разболтать есть что... Она странная женщина и что всего удивительнѣе -- порядочная, т. е. порядочная условно. Она съумѣла создать такое положеніе, которое обезпечиваетъ впередъ отъ клеветы. Кто будетъ обвинять артистку за одно лишнее увлеченіе? Талантъ, темпераментъ, профессія... Другимъ женщинамъ это не прощается, потому что ихъ единственное амплуа -- быть честной, т. е. честной условно, какъ это выгодно мужчинѣ. Клавдія начала съ собрата по профессіи... Это было театральное ничтожество, но онъ далъ ей выдержку, а дальше пошли уже другіе, настоящіе люди, люди со средствами, съ именемъ, съ положеніемъ. О, она ловко вела свои дѣла... Патентованныя кокотки предъ ней глупыя дѣти. Клавдія всегда умѣла остаться порядочной и чистой женщиной... Ха-ха!... Въ ней сказался хищническій инстинктъ вырождающагося животнаго. Да... Вы только подумайте, какое величайшее искусство сохранить лицо порядочной женщины? Ни одного фальшиваго взгляда, ни одного фривольнаго движенія, ни одной безпокойной улыбки.-- Она всегда равна самой себѣ и всегда чувствуетъ себя сама собой. Она холодна, какъ сѣверный полюсъ...
   -- Дальше, ради Бога, дальше...-- шепталъ докторъ, чувствуя, какъ у него все начинаетъ кружиться предъ глазами.
   -- Дальше? А дальше нечего и разсказывать... Тутъ цѣлый синодикъ счастливыхъ именъ и каждый думаетъ, что онъ первый. У Клавдіи великій талантъ обманывать всѣхъ, сохраняя дѣвичье лицо...
   Потомъ братъ Андрей удушливо расхохотался и сквозь слезы заговорилъ:
   -- И вдругъ является братецъ шантажистъ, молчаніе котораго нужно покупать... У меня есть самыя точныя свѣдѣнія ея успѣховъ и я въ каждый данный моментъ могу устроить самое пикантное разоблаченіе.
   -- Вы страшный негодяй!..
   -- Просто: мерзавецъ. Да... И представьте себѣ, какъ пріятно такому негодяю, если его боятся. Кругомъ поклонники, успѣхъ, оваціи и тутъ же за угломъ ждетъ пьяненькій негодяй... Табло! "Клавдія Григорьевна дива, перметте муа енъ пе даржанъ"... Ха-ха!.. "И даютъ-даютъ прохожіе"... А я беру. Все равно, не ея деньги беру, а этихъ счастливцевъ...
   У доктора кружилась голова, когда онъ возвращался къ себѣ домой. Да, онъ былъ хуже вотъ этого негодяя, потому что цѣлыхъ полгода жилъ на средства жены-куртизанки и... О, Боже мой, Боже мой! Онъ во второй разъ полюбилъ ее, полюбилъ, какъ святыню...

-----

   Когда утромъ на другой день горничная Шура вышла убирать террасу, она увидѣла сидѣвшаго на ступенькѣ доктора. Онъ былъ мертвецки пьянъ и, покачиваясь изъ стороны въ сторону, бормоталъ:
   -- Да... конецъ... Довольно!.. Не нужно... Я -- лицо собирательное... имя мнѣ легіонъ.

Д. Маминъ Сибирякъ.

"Русское Богатство", NoNo 10--11, 1898

  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru