Lib.ru/Классика: Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович. На чужой стороне

Д. Н. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ
ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ

СЪ ПОРТРЕТОМЪ АВТОРА
И КРИТИКО-БІОГРАФИЧЕСКИМЪ ОЧЕРКОМЪ П. В. БЫКОВА

ТОМЪ ДЕСЯТЫЙ

ИЗДАНІЕ Т-ва А. Ф. МАРКСЪ и ПЕТРОГРАДЪ

Приложеніе журналу "Нива" на 1917 г.

http://az.lib.ru

НА ЧУЖОЙ СТОРОНѢ.
Очеркъ.

Гаврила Ермолаевъ проснулся рано, какъ всегда. Въ казармѣ было темно и душно. Всѣ еще спали, и онъ, не надѣвая сапогъ, пошелъ къ выходу, чтобы отдышаться свѣжимъ воздухомъ. Казарма, построенная кое-какъ изъ дыряваго барочнаго лѣса, въ холодные дни не держала тепла, а въ жаркіе въ ней накоплялся какой-то промозглый, гнилой духъ, какъ отъ прѣлаго дерева, которое гніетъ отъ сырости. Въ казармѣ жило человѣкъ шестьдесятъ рабочихъ, и всѣ размѣщались на деревянныхъ нарахъ, которыя тянулись около стѣнъ сплошнымъ накатомъ. Въ дальнемъ концѣ казармы помѣщалась громадная русская печь и было отгорожено помѣщеніе для артельной стряпухи.

Гаврилѣ Ермолаеву пришлось итти мимо стряпухиной каморки, и онъ вспомнилъ, что сегодня воскресенье, а она не выстирала ему рубахи,-- значитъ, въ церковь нельзя итти.

-- Этакая жирная тварь,-- обругался про себя Гаврила Ермолаевъ.-- И дрыхнетъ до которой поры... Скоро всѣ подымутся, а она спитъ, какъ барыня. Въ деревнѣ-то бабы съ пѣтухами встаютъ и печки ужъ натопили...

Утро было яркое, солнечное, теплое, такъ что Гаврилѣ Ермолаеву пришлось заслонитъ рукой глаза отъ солнца. По привычкѣ онъ прежде всего оглядѣлъ все небо и обратилъ особенное вниманіе на полуденную сторону, гдѣ кучились грозовыя майскія облака. Гаврилу Ермолаева охватило радостное чувство: въ самый бы разъ прохватить дождичкомъ взявшіяся зелени. И для озимей, для яровыхъ вотъ какъ бы хорошо было. Его широкое русское лицо съ окладистой бородкой песочнаго цвѣта приняло какое-.то особенное мягкое, умиленное выраженіе, но оно сейчасъ же смѣнилось другимъ, когда въ головѣ Гаврилы Ермолаева мелькнула мысль, что вѣдь все это ни къ чему. Но все ли равно, будетъ дождь или не будетъ, т.-е. все равно для него лично. Даже наоборотъ: для него и его артели дождь доставляетъ однѣ непріятности -- въ рабочую пору мокни, а въ праздники сиди въ казармѣ.

-- Ахъ, ты, какая штука выходитъ, братецъ ты мой!-- удивлялся Гаврила Ермолаевъ самому себѣ.-- Ничего то-есть не надо, какъ барину,-- ни тебѣ вёдро ни тебѣ ненастье. Вотъ до чего дошелъ. Охъ, грѣхи, грѣхи...

Гаврила Ермолаевъ думалъ какъ-то тяжело, какъ вообще тяжело двигался. Это былъ мужикъ выше средняго роста, широкій въ кости, сухой и мускулистый. Онъ работалъ по цѣлымъ днямъ, какъ хорошо сложенная машина, не проявляя ни ненужной торопливости ни ненужной затраты энергіи. Такъ же медленно шли и мысли въ его головѣ, прилаженныя одна къ другой, какъ медленно катится по дорогѣ тяжело нагруженный возъ. Огорченный лично за себя, Гаврила Ермолаевъ началъ думать потомъ о другихъ, которымъ, можетъ-быть, и нуженъ дождь, какъ огородникамъ.

-- Конечно, дождь нуженъ...-- рѣшалъ онъ, опровергая самого себя:-- вонъ капустную разсаду высаживаютъ, разный овощъ...

Онъ присѣлъ у двери на завалинку и началъ смотрѣть. Картина была та же, что и вчера и третьяго-дня, но онъ могъ ее разсматривать цѣлыми часами и никакъ не могъ собраться съ тѣми мыслями, которыя она вызывала въ немъ. А этихъ мыслей было достаточно...

Казарма стояла недалеко отъ шоссе, которое слѣва пересѣкало торфяное болото. Направо вытянулась, какъ струна, линія желѣзной дороги, заканчивавшаяся вычурно построеннымъ вокзаломъ. Впереди, между шоссе и чугункой, высилась громадная свалка, куда свозились всѣ городскіе отбросы, снѣгъ и разный мусоръ. Эта свалка, несмотря на вторую половину мая, не растаяла и наполовину, заражая воздухъ міазмами и распространяя тяжелую сырость. Изъ-подъ нея выбивались вонючіе ручейки съ коричневой жижей, а одинъ изъ такихъ ручейковъ протекалъ въ двухъ шагахъ отъ рабочей казармы, распространяя тяжелыя міазмы.

-- Откуда только что берется,-- недоумѣвалъ Гаврила Ермолаевъ, разглядывая свалку.-- Сколько тутъ всякаго добра наворочено, ежели разобрать.

За свалкой тянулось сплошное поле до самаго Петербурга, который брезжился въ вѣчной дымкѣ, точно тамъ что-нибудь горѣло. Можно было разсмотрѣть золотую шапку Исакія, колокольни и цѣлый рядъ вѣчно дымившихъ фабричныхъ трубъ.

-- Сколь этого самаго дыма напущено,-- удивлялся Гаврила Ермолаевъ, наблюдая фабричныя трубы, и ему начинало казаться, что этимъ дымомъ разносится по вѣтру какое-то напрасно спаленное добро, какъ напрасно пропадало всякое добро въ свалкѣ.

Былъ воскресный день, и свалка не проявляла никакихъ признаковъ жизни. Въ сторону рабочей казармы отъ нея шли капустные огороды, а направо, вдоль линіи желѣзной дороги, вытянулись черной сѣткой безконечныя гряды съ разнымъ овощемъ, парники, погреба и огородныя постройки. По ту сторону свалки начинались ягодные огороды. Однимъ словомъ, не оставалось вершка пустой земли, и только за шоссе на бугрѣ стояла чухонская деревушка, обложенная тощими, плохо обработанными полями и съ крошечнымъ выгономъ, по которому бродилъ заморенный скотъ, напрасно отыскивавшій себѣ кормъ. Трава на торфяникѣ росла жесткая и кислая.

Эта чухонская деревня, наполовину заселенная русскими мужиками, представляла для Гаврилы Ермолаева неразрѣшимую загадку. Ужъ, кажется, кому бы не жить, какъ не этимъ подгороднымъ чухонцамъ и мужикамъ,-- все подъ рукой. Земли, конечно, у нихъ мало, такъ зато всякая работа кругомъ. А главное,-- всѣ у себя дома. Кто въ извозчикахъ ѣздитъ, кто поденщиной промышляетъ, кто разнымъ ремесломъ -- и всѣ голь перекатная. Стройка плохая, пашня не вспахана, а расковыряна, скотина чахлая, сами перебиваются изо дня въ день. Дѣло дошло до того, что дрова покупаютъ въ мелочной лавочкѣ полѣньями, какъ ребята покупаютъ пряники.

-- Трактиромъ они ушиблены,-- объяснялъ подрядчикъ Иванъ Семеновъ, въ артели у котораго работалъ Гаврила Ермолаевъ.-- Что заработаютъ, то и снесутъ въ трактиръ... А бабы дома за самоварами пропиваются, однимъ словомъ, чайники и чайницы. Къ легкому хлѣбу привыкли сызмальства, ну, настоящая-то работа и валится изъ рукъ. Все черезъ пень-колоду идетъ... Охъ, бѣда съ этими подгородными мужичонками! Развѣ у него лошадь? Лошаденка... Развѣ у него корова? Коровенка... Развѣ у него изба? Избенка... И жену-то нельзя по-настоящему правильной женой назвать, а просто сказать -- женёшка. Такъ и живутъ... У волка въ зубѣ -- Егорій далъ.

Подрядчикъ Иванъ Семеновъ былъ великій плутъ, но Гаврила Ермолаевъ его уважалъ, какъ смышленаго и ловкаго мужика, который всю жизнь изворачивался со своими дѣлами, какъ блинъ на каленой сковородѣ. Легкое мѣсто держать ту же артель въ шестьдесятъ человѣкъ, которая мостила шоссе въ дачномъ городкѣ. Тоже, человѣкъ -- не скотина, всякаго надо знать и со всякимъ нужно имѣть свое обращеніе, и всѣхъ накорми да денежки заплати. Положимъ, харчи были неважныя, но такую ораву все-таки надо было пропитать.

Подрядчикъ Иванъ Семеновъ, бородастый мужикъ съ толстымъ животомъ и вороватымъ выраженіемъ опухшаго лица, на которомъ безпокойно юлили вѣчно искавшіе чего-то темные глазки, въ свою очередь, тоже любилъ Гаврилу Ермолаева, часто разговаривалъ съ нимъ и объяснялъ причины своей симпатіи:

-- Первое дѣло, ты у меня непьющій... Разъ!.. А второе, у тебя серьезное на умѣ... Два. Вытебская артель у меня за первый сортъ идетъ, потому какъ люди настоящіе и никакой работы не боятся. Однимъ словомъ, ты у меня, Гаврила Ермолаевъ, какъ коренникъ въ тройкѣ -- весь возъ везешь. Конечно, и олончане дѣла не подгадятъ, а только то да не то. Не тотъ коленкоръ... Ну, а ужъ объ остальныхъ прочихъ народахъ не стоитъ и говорить.

-- Что же, и другіе ничего,-- защищалъ Гаврила Ермолаичъ товарищей по казармѣ.-- Люди какъ люди.

-- Другіе?!..

Иванъ Семеновъ обязательно впадалъ въ бѣшенство, колотилъ себя въ грудь и выкрикивалъ какимъ-то бабьимъ голосомъ:

-- Другіе?!.. Жилы они изъ меня всѣ вытянули... Вѣдь я каторжный для всѣхъ, отвѣчать долженъ за всѣхъ... Другіе?!.. Да я, Боже мой... Не вы для меня работаете, а я для васъ!

Гаврила Ермолаевъ не могъ понять, почему Иванъ Семеновъ умный человѣкъ, а хвалитъ его въ глаза, точно сваха жениха.

II.

Гаврила Ермолаевъ долго сидѣлъ на своей завалинкѣ, любуясь теплымъ весеннимъ утромъ, и незамѣтно его мысли, какъ вода по рѣчному руслу, утекли въ родную витебскую деревню. Охъ, управится ли тамъ старуха со всѣмъ хозяйствомъ... Какъ подняли пары, какъ обсѣялись, какъ всходы... Конечно, въ дому зять остался, мужикъ ничего себѣ, а все-таки настоящаго хозяйскаго глаза нѣтъ. Можетъ, у нихъ тамъ весна выдалась засушливая и суховѣйная, а можетъ, и озими вымокли. Письма изъ деревни получались рѣдко, да и понять изъ нихъ ничего нельзя. Лошадь буланая припадала на правую заднюю ногу -- какъ-то она выправилась? Корова-пестрянка по одиннадцатому теленку -- тоже старо мѣсто, пожалуй, на нонѣшній годъ и не обгуляется. Овечка должна была объягниться около Ѳоминой недѣли, стараго гусака пожалѣли и осенью не прирѣзали, у телѣги надо заднія колеса поправить, и т. д. и т. д.

Эти хозяйственныя мысли были нарушены появленіемъ стряпухи Спиридоновны, которая тоже вышла отдышаться на вольномъ воздухѣ. Это была рябая толстая баба, здоровая, какъ лошадь. Она одѣвалась на городскую руку и носила кофты. Гаврила Ермолаичъ почему-то не любилъ ея и сказалъ:

-- Подняла мясо-то свое?

Спиридоновна молчала и только громко зѣвнула.

-- Какой у насъ сегодня день-то?-- не унимался Гаврила Ермолаичъ, припоминая свою рубаху.-- Добрые люди въ церковь идутъ, а я безъ рубахи должонъ дома изъ-за тебя сидѣть...

-- Отстань, сѣра горючая... Рубаха, рубаха -- разорваться мнѣ на васъ? И то похуже другой каторжной... Бьешься-бьешься день-то денской, свѣту Божьяго не видать, готова изъ своей кожи вылѣзти...

-- Оно и похоже... Немного у тебя въ кожѣ-то живого мѣста осталось. Того гляди, въ самомъ дѣлѣ лопнешь...

Спиридоновна, привыкшая въ артели отругиваться, накинулась на него съ обычнымъ ей азартомъ:

-- Да ты что присталъ-то ко мнѣ, домовой? Другіе-то спятъ, а ты торчишь на завалинкѣ, какъ сычъ... Не съ родной жены спрашивать-то. Много васъ тутъ обормотовъ... Вотъ ужо скажу Ивану Семенову: не хочу больше муку мученицкую принимать черезъ васъ. Ну, чего ты присталъ-то, сухая мозоль?

-- А ты что подворотню-то растворила? Ступай, жалься Ивану Семенову... Тоже нашла, чѣмъ напугать.

Спиридоновна обругала его еще какъ-то, а потомъ плюнула въ его сторону и скрылась въ дверяхъ.

-- Колдунъ проклятый...-- слышалось ея удалявшееся ворчанье.

У Гаврилы Ермолаева были всегда нелады съ отчаянной артельной стряпухой. Конечно, она работала, какъ двужильная лошадь, а все-таки не настоящая баба, какъ ее ни поверни. И въ годахъ баба, слава Богу, а тутъ еще какой-то двоюродный солдатъ каждый праздникъ приходитъ... да еще огородникъ Петька. На послѣднемъ пунктѣ всѣ мысли Гаврилы Ермолаева кончились. Онъ относился къ бабамъ вообще съ презрѣніемъ, а тутъ и думать-то нехорошо, не то что говорить. Добрые люди въ церковь, поди, собираются, а онъ со стряпухой на свѣжемъ воздухѣ ругается. Распослѣднее дѣло вообще...

Спиридоновна не успокоилась одной руганью. Когда вышли изъ казармы другіе рабочіе и присѣли на завалинку къ Гаврилѣ Ермолаеву, она выскочила и бросила его грязную рубаху.

-- Вотъ тебѣ твоя рубаха, змѣй!.. Жилы изъ меня тянешь.

Гаврила Ермолаевъ ничего не отвѣтилъ, поднялъ рубаху и унесъ къ себѣ въ казарму. Выходка Спиридоновны вызвала хохотъ рабочихъ и соотвѣтствовавшія случаю шуточки.

-- Недаромъ говорится, братцы, что бабье сердце, какъ худой горшокъ,-- постоянно дребезжитъ.

-- Ужъ баба разстервенится, такъ себя готова съѣсть.

Молодые парни любили подразнить Спиридоновну и не обращали вниманія на тумаки и затрещины, которыми она ихъ награждала. Казарменные остроумцы называли стряпуху скапидаръ-баба, и это выходило очень смѣшное несмотря на частыя повторенія.

Праздники для казармы были самымъ скучнымъ временемъ, и всѣ не знали, куда дѣваться. Часть уходила въ городъ за покупками, причемъ заработанные гроши часто оставались гдѣ-нибудь въ трактирѣ, а покупки откладывалась до слѣдующаго раза. Впрочемъ, такихъ гулякъ было немного, да и тѣ всѣ были питерскіе, т.-е. отбившіеся отъ своей деревни мужики и "ушибленные трактиромъ", какъ говорилъ Иванъ Семеновъ. Большинство оставалось въ своей казармѣ, отсыпаясь за цѣлую недѣлю или цѣлый день просиживая на казарменной завалинкѣ. День проходилъ, вообще, скучно, особенно для молодыхъ, которымъ вспоминалась своя деревня съ праздничными хороводами и разными игрищами. Всѣ бродили около казармы, какъ бродятъ по стеклу отравленныя мухи.

Больше всѣхъ скучалъ Гаврила Ермолаевъ, охваченный своими деревенскими думами. Въ праздникъ-то по дому мало ли работы наберется, особенно лѣтомъ, а тутъ сиди да гляди, какъ другіе мотаются безъ всякаго дѣла. Его охватывала настоящая тоска, когда онъ припоминалъ, что срокъ этой городской работы кончится только къ Покрову. Обидно ему было и за сына Петруньку, слабосильнаго, рябого и молчаливаго парня, который, того гляди, собьется на городскую руку. Другой сынъ, Степанъ, былъ на возрастѣ и точно вросъ въ землю, и его не ушибешь ни легкимъ городскимъ хлѣбомъ ни трактиромъ. Въ артели были еще два племянника, тоже ничего ребята, да человѣкъ пять сосѣдей, а всѣхъ ровно десять человѣкъ.

Снесши рубаху въ казарму, Гаврила Ермолаевъ вернулся въ накинутомъ на плечи, заплатанномъ и коробившемся отъ недавняго дождя полушубкѣ. По деревенской привычкѣ онъ и лѣтомъ любилъ посидѣть въ овчинѣ,-- паръ костей не ломить. Захвативъ съ собой рваные, порыжѣвшіе безъ мазки сапоги, Гаврила Ермолаевъ долго вертѣлъ ихъ въ рукѣ, выбирая мѣсто, съ котораго лучше было начать починку. На работу вся артель выходила въ лаптяхъ или босикомъ, а сапоги составляли уже предметъ роскоши. Для починки Гаврила Ермолаевъ подобралъ на свалкѣ нѣсколько старыхъ обносковъ и цѣлыхъ лоскутьевъ кожи, но они оказались негодными, потому что разлѣзались въ рукахъ, какъ картонъ. Другіе рабочіе наблюдали за работой Гаврилы Ермолаева и только качали головами.

-- Ничего не выйдетъ, Гаврила... Одно гнилье.

-- Оно точно...-- соглашался Гаврила Ермолаевъ, ковыряя сапоги, точно они были виноваты.

Дальше было рѣшительно нечего дѣлать. Почти всѣ рабочіе выползли изъ казармы и разбились на кучки. Въ праздники съ особенной силой сказывалась тяга однодеревенцевъ другъ къ другу. Кое-гдѣ начали ужъ завтракать всухомятку, запивая ржаной хлѣбъ водой. Только одна артель питерскихъ каменщиковъ баловалась чаемъ, который заваривался въ измятомъ и закопченомъ жестяномъ чайникѣ. Изъ-за горячей воды всегда шла жестокая война съ Спиридоновой, которая грызлась изъ-за каждой капли кипятку. Сама она пила потихоньку отъ всѣхъ кофей, добываемый въ городѣ отъ знакомыхъ кухарокъ самымъ таинственнымъ образомъ.

-- Что-то Петька-огородинкъ нейдетъ?-- слышалось уже нѣсколько разъ.

Рабочіе поглядывали на свалку и ждали. Петька каждый праздникъ являлся утромъ въ гости къ Спиридоновнѣ, угощался на ея счетъ, а потомъ ее же ругалъ на чемъ свѣтъ стоитъ. Это было даровое представленіе для всей казармы.

-- Да вонъ онъ, легокъ на поминѣ...

Дѣйствительно, на свалкѣ показалась фигура въ пиджакѣ, въ картузѣ и сапогахъ. Это и былъ лихой огородникъ Петька. Онъ шелъ, слегка пошатываясь и ухарски сдвинувъ картузъ на одно ухо. Для шика онъ пиджакъ не надѣвалъ въ рукава, а носилъ его въ накидку, причемъ всегда подъ мышкой таскалъ гармонику.

-- Кто празднику радъ, тотъ до свѣту пьянъ,-- замѣтилъ Гаврила Ермолаевъ, недолюбливавшій лихача.

Петька спустился со свалки, перешелъ капустныя гряды, саженыя разсадой, и, не доходя до казармы, заигралъ на гармоникѣ что-то залихватское.

Ну ты, ну ты.

Гдѣ ты, гдѣ ты...

Особенностью Петьки, смущавшей всю казарму, было то, что онъ всегда былъ при часахъ, а въ казармѣ ни у кого часовъ по было. По хохоту рабочихъ Спиридоновна догадалась, какой гость жалуетъ, и обругалась въ пространство.

-- Почтеніе честной компаніи!-- раскланивался Петька, подходя къ казармамъ.-- Каково прыгаете, братцы?

-- Ничего... А ты чему обрадовался спозаранку?

-- Такая линія подошла... Значитъ, на свои. Кто мнѣ можетъ препятствовать, ежели я самъ по сабѣ?

Лицо у Петьки было самое озорническое -- круглое, румяное, насмѣшливое, съ безстыжими, выпуклыми, темными глазами... Впрочемъ, онъ былъ парень не злой, а такъ -- питерскій забалуй.

-- А гдѣ наша любезинющая ярославская скипидарная дама?-- спрашивалъ Петька, дѣлая гримасы.-- Чуть-чуть не родня: на одномъ солнышкѣ онучи сушили...

-- Перестань ты молоть-то,-- оговорилъ его Гаврила Ермолаевъ.

-- Я? А ежели я всего больше уважаю свой собственный характеръ?.. Вотъ сейчасъ пойду къ любезнюющей скапидарной ярославской дамѣ поздравлять...

III.

Дальше начиналось представленіе въ обычномъ порядкѣ. Петька отправлялся къ русской печи, гдѣ возилась съ ухватами Спиридоновна, а за нимъ повалили толпой молодые ребята, довольные даровой потѣхой.

-- Съ праздничкомъ, тетушка,-- говорилъ Петька, снимая картузъ и держа его на отмашь.

-- Какая я тебѣ тетушка, лупоглазый?!..

-- А такая, самая близкая родня: троюродная наплевать...

Вся казарма покатилась неистовымъ хохотомъ. Ужъ Петька, ужъ онъ отколетъ колѣнце...

-- Ну, Петька, прибавь еще!-- поощряли его голоса изъ толпы.

-- А ежели она ругается? Только нѣтъ, меня не проведетъ,-- продолжалъ Петька, поощренный успѣхомъ.-- Это она вамъ, деревенщинѣ, страшна, а я знаю весь секретъ... Любезнюющая скапидаръ-дама сердита только снаружи, какъ хорошая, старая рѣдька, а вся середка у нея добрая... Самой себѣ, значить, въ убытокъ.

Гаврила Ермолаевъ никогда не присутствовалъ при этихъ сценахъ и не позволялъ принимать въ нихъ участіе своимъ ребятамъ. Онъ зналъ, чѣмъ все кончится: Спиридоновна будетъ ругаться съ Петькой, а потомъ позоветъ его въ свою каморку и тамъ угоститъ водкой. Происходило что-то совершенно непонятное, тѣмъ болѣе, что въ отношеніяхъ Спиридоновны къ Петькѣ рѣшительно ничего не было дурного, да и самъ Петька не былъ дурнымъ человѣкомъ, кромѣ своей дурашливости и болтовни. Такъ, зря болтаетъ парень, чтобы потрезвонить. Покончивъ балагурство, Петька въ каморкѣ Спиридоновны долго о чемъ-то толковалъ съ ней уже серьезно, и Спиридоновна журила его, какъ путаную головку.

-- Угостился?-- спрашивали Петьку рабочіе, когда онъ выходилъ.

-- Даже выше макушки,-- отвѣчалъ Петька, впадая въ балагурство.

Очевидно, у него были какія-то дѣла со Спиридоновной, которыхъ никто не зналъ и которыя онъ покрывалъ своимъ шутовствомъ. Гаврила Ермолаевъ больше всего не любилъ, когда Петька, угостившись за счетъ Спиридоновны, усаживался гдѣ-нибудь на завалинкѣ и принимался разводить свои непутевые разговоры.

-- Эхъ, ты, Вытебская губернія, ничего-то не понимаешь,-- обыкновенно начиналъ Петька.-- Вотъ камень долбить ваше дѣло...

-- А ты самъ попробуй, Петька, да подолби...

-- Гдѣ ужъ намъ, ярославцамъ! У насъ своя линія, попроще... Мы, значитъ, около свалки стараемся. Кормилица она наша... Вотъ теперь я редиску да салатъ продавалъ, а потомъ пойдетъ огурецъ да ягода, да цвѣтная капуста, да томатъ... купимъ аршавскаго дешеваго овощу, помочимъ въ своей водѣ да за свой господамъ и продаемъ. На нашъ вѣкъ дураковъ хватитъ...

-- А хорошо это?-- спрашивалъ Гаврила Ермолаевъ: -- то-есть обманомъ жить?

-- Даже весьма превосходно, Гаврила Ермолаичъ. Еще старики говорили, что правдой вѣка не изживешь... Вѣдь мы не знаемъ, какъ господа-то свои деньги наживаютъ. Можетъ, еще похуже нашего...

-- Ихъ грѣхъ -- ихъ и отвѣтъ.

-- Въ самый разъ, Гаврила Ермолаичъ, Пусть отвѣчаютъ и за насъ, грѣшныхъ... Оно ужъ по пути будетъ.

Съ Петькой было, вообще, трудно разговаривать, потому что на каждое чужое слово у него находилось десять своихъ. Гаврилу Ермолаева удивляло, что и слова-то у него были всѣ какія-то пустыя, какъ дождевые грибы, отъ которыхъ остается одна пыль. И все-таки молодые рабочіе слушали Петьку, разиня ротъ, и втайнѣ всѣ завидовали ему.

-- Пустой колосъ голову кверху носитъ,-- говорилъ Гаврила Ермолаевъ, напрасно стараясь уронить нараставшій авторитетъ Петьки.

-- Старичокъ-то посерживается на меня,-- объяснялъ, въ свою очередь, Петька, подмигивая въ сторону Гаврилы Ермолаева.-- Однимъ словомъ, деревенщина и никакого понятія, что и къ чему. Никакой настоящей ухватки... Одна темнота.

Петька глубоко презиралъ деревню и ядовито глумился и осмѣивалъ все, что напоминало ее, особенно деревенскую, домашней работы одежду -- сермяги изъ домашняго толстаго сукна, холщевыя рубахи, пестрядиные штаны и болѣе всего лапти и онучи.

-- Стыдно на васъ смотрѣть-то,-- повторялъ Петька.-- Просто рвань коричневая и больше ничего...

-- Ты хорошъ,-- спорилъ съ нимъ Гаврила Ермолаевъ,-- совсѣмъ на господскую руку... Щеголь -- хвостъ веретеномъ.

Но эти споры не приводили ни къ чему, и Гаврила Ермолаевъ чувствовалъ, что Петька забираетъ надъ нимъ перевѣсъ, и что его, Гаврилы Ермолаева, деревенскія правильныя слова точно мертвѣютъ въ этомъ зараженномъ городской свалкой воздухѣ. Главное, жаль молодыхъ ребятъ, которые еще не вошли въ настоящій разумъ и поддавались Петькинымъ пустымъ словамъ.

До обѣда въ праздники время проходило особенно медленно, точно ему и конца нѣтъ. Гаврила Ермолаевъ все смотрѣлъ на небо и разсчитывалъ, куда плывутъ дождевыя тучки. Хорошо, ежели бъ въ Витебскую губернію...

Передъ обѣдомъ его разыскала Спиридоновна, которая вела за собой какую-то женщину, одѣтую по-городски.

-- Вотъ твои витебскіе, Настя,-- коротко объяснила Спиридоновна, тыкая пальцемъ на Гаврилу Ермолаева.

Стряпухѣ было совѣстно за давешнюю свою выходку съ рубахой, и она старалась придать своему голосу нѣкоторую ласковость.

-- Вытебскіе будете?-- спрашивала незнакомка и, не дожидаясь отвѣта, какимъ-то лсалобнымъ голосомъ проговорила:-- И я тоже вытебская... Сейчасъ-то въ кухаркахъ при господахъ стою.

Гаврила Ермолаевъ не зналъ, что ему говорить съ этой Настей и что ей отъ него нужно. Но кухарка оказалась разговорчивой и сама разсказала, изъ какого уѣзда и волости. Оказалось, что почти сосѣди. Гаврила Ермолаевъ точно встрепенулся.

-- Такъ, такъ, совсѣмъ близко отъ нашей деревни,-- радостно повторялъ онъ.-- Какъ тебя звать-то? Настасья Лукина? Что-то какъ будто не припомню такой...

-- А давно я ушла изъ своей-то деревни, гдѣ же упомнить.

-- По какой причинѣ ушла?

Настасья немного смутилась и, оглядѣвшись, прибавила:

-- Такъ, бабьимъ дѣломъ...

-- Замужъ вышла?

-- Около того..

Настасья засмѣялась и прибавила:

-- Много насъ такихъ-то... Извѣстно, бабы-дуры.

-- Ошибочка вышла?

-- Былъ такой грѣхъ... Ну, а сейчасъ, слава Богу, не могу пожаловаться. Живу по господамъ, восемь рублей жалованья, къ празднику подарки, ну, изъ лавочки да отъ мясника перепадаетъ иной разъ. Ничего, слава Богу... Въ банкѣ сберегательномъ на книжкѣ сто-сорокъ три рубля лежатъ, одежонка всякая, самоваръ свой купила...

Настасья имѣла сытый видъ, который красилъ ея скуластое лицо съ узкими темными глазками. И говорила она уже совсѣмъ по-городски, настоящими городскими словами.

-- Такъ, такъ...-- соглашался Гаврила Ермолаевъ, прикидывая въ умѣ все, что говорила Настасья.-- Значитъ, на всемъ готовомъ... Потомъ, значитъ, ни дождь тебя не мочитъ ни холодъ не беретъ -- сидишь, какъ тараканъ за печкой. Восемь рублей...

Эта цифра заставила его почесать въ затылкѣ. За такую уйму денегъ другая витебская баба на готовыхъ-то харчахъ цѣлый бы годъ работала... Да, кругленькая копеечка. Прикинувъ въ умѣ все, Гаврила Ермолаевъ неожиданно спросилъ:

-- Ну, значитъ, все есть, а потомъ что?

Этотъ простой вопросъ смутилъ Настасью. Она какъ-то не думала о будущемъ.

-- Пока что, а тамъ ужъ какъ Богъ...

-- Такъ, такъ... Конечно, все отъ Бога. Значитъ, и подарки и господскій харчъ... Тепло, поди, въ кухнѣ-то?

-- Жарко до смерти, а не то что тепло... Цѣлый день плита топится.

Потомъ, улыбнувшись, Настасья проговорила жалобнымъ голосомъ:

-- А я-то все смотрю на васъ, какъ вы мимо нашей дачи на работу и съ работы ходите. Сразу узнала своихъ вытебскихъ... Бѣдно живете тамъ у себя въ деревнѣ?

-- Какъ случится... Есть и богатые мужички.

-- Охъ, вотъ какъ я помню нашу-то вытебскую бѣдноту... Сама въ сиротствѣ росла, досыта наголодалась, пока въ возрастъ пришла. Отецъ-то на заработки вотъ такъ же ушелъ да и не воротился домой. Пришла потомъ бумага, что его гдѣ-то на работѣ землей задавило. Напринимались мы горя съ матерью, особенно по зимамъ: избенка нетопленная, со всѣхъ сторонъ дуетъ, одежонки -- что на себѣ, а ѣли часто черезъ день... Вотъ, поглядываю на васъ и вспоминаю прежнее. Тоже свое, хоть и голодное и холодное...

Гаврилѣ Ермолаеву хотѣлось еще поговорить со своей витебской бабой, но она заторопилась домой.

-- Какъ-нибудь въ другой разъ заверну,-- говорила Настасья, прощаясь.-- Наша жизнь хоть и хорошая, а все, какъ собака, на привязи сидишь... Народу у насъ въ домѣ-то достаточно. Баринъ одинъ, а около него, какъ около зерна, мякины... Двухъ поваровъ держимъ, швейцара, двухъ лакеевъ, кухоннаго мужика, выѣздного кучера, двухъ конюховъ... Вы супротивъ самой нашей дачи работаете.

-- Всѣмъ деревни не выберешь, Настасьюшка.

Въ голосѣ Гаврилы Ермолаева слышались ласковыя ноты, что случалось рѣдко.

IV.

Утромъ по праздникамъ приходилъ въ казарму такъ называемый "физикъ", который околачивался гдѣ-то на свалкѣ, собирая битое стекло. Это былъ типичный золоторотецъ, оборванный, опухшій отъ пьянства и какъ-то по-пьяному нахальный. "Физикъ" былъ все-таки необходимымъ человѣкомъ, потому что писалъ письма для всей казармы,-- изъ шестидесяти рабочихъ грамотныхъ было всего пять человѣкъ, да и тѣ едва умѣли подписать свою фамилію. Учились грамотѣ, а потомъ забыли.

Написать письмо и отправить его, особенно денежное, составляло цѣлую исторію. Чего стоило итти на почту, ждать тамъ очереди и часто возвращаться домой ни съ чѣмъ, потому что пьяный физикъ или адресъ напутаетъ, или сумму отправляемыхъ денегъ поставитъ не ту, или вложитъ въ конвертъ чужое письмо. Сегодня физикъ пришелъ позже обыкновеннаго и привелъ съ собой со свалки другого золоторотца, котораго отрекомендовалъ "химикомъ".

-- Мы сосѣди,-- объяснялъ онъ:-- онъ живетъ гдѣ день, гдѣ ночь, а я насупротивъ него.

Однимъ словомъ, Спиридоны-повороты, лишенные столицы,-- глумился огородникъ Петька.

Физикъ и химикъ не обращали на насмѣшки никакого вниманія. Оба тряслись со вчерашняго перепоя и ждали опохмолья, чтобы руки не такъ дрожали. Изъ-за этого вышло маленькое недоразумѣніе: одному физику полагалась сороковка водки, а тутъ еще давай сороковку и химику. Рабочіе потолковали и согласились: въ четыре руки работа пойдетъ спорѣе.

-- Пишутъ въ два пера, а дѣлежка не спора,-- язвилъ огородникъ Петька, считавшій своимъ долгомъ издѣваться надъ золоторотцами каждый разъ.-- Господинъ физикъ, позвольте узнать, въ какомъ смыслѣ вашъ уважаемый пріятель и другъ называется химикомъ?

-- А вотъ сейчасъ...-- равнодушно отвѣтилъ физикъ, наливая дрожавшейрукой водку.-- Химикъ, докажи имъ, что ты дѣйствительно есть настоящій химикъ...

Химикъ взялъ стаканъ водки, опрокинулъ его какъ-то особенно быстро и вмѣсто закуски взялъ щепоть соли и вынюхалъ ее, какъ нюхаютъ табакъ. Этотъ маневръ заслужилъ общее одобреніе, и послышались голоса:

-- Что взялъ, Петька? Осрамилъ тебя химикъ.

-- Онъ и стекломъ умѣетъ закусывать,-- предлагалъ физикъ.

-- Ну, ужъ это вы оставьте!--вступилась подвернувшаяся Спиридоновна.-- Видывали достаточно, какъ рюмки да стаканы зубами-то разгрызаютъ...

Она отняла стаканъ и утащила его къ себѣ въ каморку. Бутылка была пустая, и золоторотцы приступили къ работѣ. По условію, они за каждое письмо получали по три копейки, конечно, на хозяйской бумагѣ. Оказалось, что химикъ, вызвавшій сначала нѣкоторое подозрѣніе, писалъ и лучше и быстрѣе, что сейчасъ же было оцѣнено по достоинству и поставлено на видъ физику.

-- У меня слогъ краснорѣчивѣе,-- оправдывался тотъ.

-- Да, совсѣмъ другой коленкоръ!-- подтвердилъ огородникъ Петька, у котораго явилась счастливая мысль поссорить золоторотцевъ и довести ихъ до драки.

У Петьки былъ цѣлый рядъ выраженій, которыя производили на деревенщину особенное впечатлѣніе, какъ неопровержимое доказательство высшей культуры: "не тотъ коленкоръ", "неглеже съ отвагой", "рвань коричневая", "антикъ съ гвоздикой или англійское съ мыломъ", и т. д.

Золоторотцы усердно проработали до самаго обѣда, причемъ химикъ написалъ двумя письмами больше, чѣмъ физикъ, слѣдовательно получилъ больше на 6 копеекъ, чѣмъ и воспользовался Петька, чтобы стравить ихъ. Но его планъ не удался благодаря вмѣшательству Спиридоновны, всегда заступавшейся за несчастненькихъ.

-- Ужъ съ кого взыскивать-то, прости, Господи!-- ворчала она, отталкивая Петьку.-- Совѣсти въ тебѣ нѣтъ, лупоглазый...

Спиридоновна какъ-то особенно хорошо и просто умѣла жалѣть этихъ "лишенныхъ столицы" и потихоньку совала имъ какую-нибудь закуску. Конечно, они отчаянные пропойцы, а какъ ихъ судить, ежели и безъ того ихъ Богъ убилъ... Въ праздники она усаживала физика за артельный столъ, хотя ей за это и доставалось отъ хозяина. Такъ было и сегодня, причемъ опасность хозяйскаго нагоняя поднималась вдвое: два лишнихъ рта. Рабочіе ничего не имѣли, когда съ ними обѣдалъ физикъ, но при случаѣ всю вину сваливали на Спиридоновну. Это было страшное малодушіе со стороны большой артели, вызывавшее въ Спиридоновнѣ еще большую жалость.

Нѣсколько разъ Спиридоновна съ азартомъ нападала на Гаврилу Ермолаева.

-- Ты-то что молчишь? Небось, всѣ вы мастера за кухаркину спину прятаться... Гдѣ васъ надо, такъ вы всѣ языкъ проглотили.

-- Оно, конечно, тово...-- сбивчиво бормоталъ Гаврила Ермолаевъ, почесывая въ затылкѣ.-- Это ты правильно, Спиридоновна... Оно, конечно, по человѣчеству ежели судить...

-- То-то правильно, а самъ передъ хозяиномъ въ кусты... Развѣ такіе настоящіе мужики бываютъ, чтобы за бабу прятаться? Экая бѣда, подумаешь, что лишеннаго столицы артель накормила...

-- Оно, конечно, Спиридоновна, ежели разсудить... А кто ихъ знаетъ, кто они такіе? Еще чего бы не вышло...

-- Какіе такіе? Можетъ, получше насъ съ тобой... Такая болѣсть въ человѣка входитъ.

-- Отъ себя болѣсть-то. За свои деньги не покупаютъ въ кабакѣ...

-- А ежели ихъ кто-нибудь испортилъ? Развѣ я побѣгу въ кабакъ, ежели у меня все правильно?.. Сосетъ ихъ, сказываютъ, такой бѣлый червякъ,-- вотъ и бѣгутъ въ кабакъ. А ты осудилъ -- грѣхъ-то и вышелъ на тебѣ.

Гаврила Ермолаевъ только почесывалъ въ затылкѣ и не спорилъ. Причинъ невмѣшательства у него было двѣ: первая -- вообще не вмѣшиваться въ чужія дѣла, а вторая -- онъ никакъ не могъ понять всѣхъ этихъ лишенныхъ столицы, которые околачивались на свалкѣ. Кто они такіе? откуда? какъ дошли до своего настоящаго положенія? почему не могутъ остепениться и работать, какъ всѣ другіе?

Конечно, и у нихъ въ деревнѣ были свои пропойцы: солдатъ Ефимъ, купецъ Евсеичъ, еще два-три человѣка. Да, они пили, но не доходили до такого униженія и позора, какъ промышлявшіе на свалкѣ золоторотцы, напоминавшіе собой какіе-то человѣческіе отбросы. Ежели повихнулся въ деревнѣ солдатъ, у котораго и хозяйство нарушено, и жена убѣжала, и самъ онъ отвыкъ отъ крестьянской работы,-- все это понятно. А тутъ, взять того же физика,-- что такое? Самъ себя человѣкъ потерялъ -- и все тутъ. Въ душѣ Гаврилы Ермолаева просыпалось тяжелое и недружелюбное чувство ко всѣмъ этимъ потеряннымъ людямъ, которые, вдобавокъ еще, почти всѣ были грамотными. Онъ подолгу наблюдалъ приходившаго въ казарму физика и пробовалъ съ нимъ заговаривать, причемъ получались удивительные результаты,-- именно, самъ физикъ нисколько не считалъ себя потеряннымъ человѣкомъ.

-- А вотъ брошу пить и другимъ человѣкомъ буду,-- увѣренно говорилъ физикъ.

-- И брось..

-- И брошу... Надоѣло... Думаешь, сладкая наша жизнь?..

-- Сами виноваты, что довели себя до этого...

Физикъ какъ-то смѣшно моталъ своей головой, въ которой вѣчно бродили видные пары, и говорилъ:

-- Ежели бы я не бросилъ службу... Да... Гордъ я, а тутъ меня начали прижимать по службѣ. Другимъ награда къ Рождеству, а мнѣ нѣтъ ничего... Потомъ, чѣмъ другіе лучше меня?

-- Какая служба-то была?

-- А такая... По письменной части... Это для васъ мы -- золоторотцы, т.-е. пропащіе люди, а вы не понимаете того, что тутъ и купцы, и доктора, и инженеры,-- всякаго жита по лопатѣ. Вотъ какая компанія, можно сказать... Отдай все!

-- Какіе же вы люди, ежели работать не умѣете? Развѣ это работа -- на свалкѣ кости да тряпье да стеклышки подбирать?

Полная нетрудоспособность золоторотцевъ возмущала Гаврилу Ермолаева до глубины души. Какая тутъ работа, когда вся сила пропита по кабакамъ да по трактирамъ?.. А сколько такихъ "лишенныхъ столицы" брело по шоссе изъ Питера безъ конца-краю!.. Идутъ, выпрашиваютъ милостыню, а гдѣ плохо лежитъ -- и скрадутъ что-нибудь. И такихъ пропащихъ людей, какъ сказываютъ, въ Питерѣ большія тысячи. Что же это такое?..

Праздничные обѣды въ казармѣ всегда были веселые. Подавались щи съ солониной и крутая пшенная каша съ прогорклымъ саломъ. Иванъ Семеновъ гордился, что его артель ѣстъ убоину, а въ кашѣ ложка стоитъ. Это не то, что у огородника Тихоныча, гдѣ подадутъ пустыхъ щей да картошки -- вотъ и весь праздникъ.

И нынче было въ казармѣ, какъ всегда. Рабочіе разсаживались на три стола. Нашлось мѣсто и физику, и химику, и озорнику Петькѣ.

"Ишь, дармоѣды, точно за свое садятся!-- подумалъ Гаврила Ермолаевъ, недружелюбно посматривая на золоторотцевъ.-- Вотъ ужо придетъ Иванъ Семеновъ, такъ онъ вышибетъ изъ Спиридоновны всѣ потроха".

Спиридоновна и сама то же думала. Ну, Петька еще увернется какъ-нибудь и физикъ тоже, а химикъ подведетъ навѣрно. Опасенія Спиридоновны оправдались очень скоро, именно, когда въ казармѣ неожиданно появился самъ Иванъ Семеновъ. Онъ вошелъ не тѣмъ ходомъ, черезъ который ходили всѣ рабочіе, а маленькой дверкой около печи. Первымъ увидѣлъ его лихой огородникъ Петька и успѣлъ выскочить на улицу. Физикъ во-время замѣтилъ это и юркнулъ подъ столъ. Одинъ химикъ ничего не видѣлъ и не слышалъ, потому что всецѣло занятъ былъ ѣдой. Иванъ Семеновъ чутьемъ слышалъ присутствіе чужого человѣка въ казармѣ, поэтому прямо подошелъ къ оторопѣвшему химику, положилъ ему руку на плечо и проговорилъ:

-- Это еще что за образъ?

Химикъ совершенно растерялся. Онъ стоялъ передъ подрядчикомъ потный и красный, съ отдувшейся щекой, за которой застрялъ кусокъ подрядчиковой убоины. Рабочіе всѣ притихли. Молодые парни сдерживали смѣхъ, чтобы но выдать лежавшаго подъ столомъ физика. Кое-гдѣ мелькнувшія улыбки взбѣсили Ивана Семенова, и онъ сначала обругалъ всѣхъ, а потомъ накинулся на Спиридоновну.

-- Ты это что же смотришь, кувалда? Вотъ имъ смѣшно, какъ ты хозяйское добро травишь всякимъ прощелыгамъ... Обязанъ развѣ я всю свалку кормить? Одинъ такой образъ сколько сожретъ.

Спиридоновна сначала чувствовала себя виноватой и даже хотѣла пустить слезу, а потомъ, когда Иванъ Семеновъ очень уже насѣлъ на нее одну, въ свою очередь разсердилась.

-- Да ты что на меня-то накинулся, Иванъ Семеновъ? Кому письмы-то писалъ цѣльное утро вотъ этотъ самый образъ?!.. Небось, всѣ молчать и уши прижали... А мнѣ что, не велика корысть, что голоднаго человѣка покормила. Вся тутъ,-- нечего съ меня взять!..

-- Да ты что подворотню-то растворила?!..-- заоралъ Иванъ Семеновъ, топая ногами.-- Да я тебя сейчасъ, какъ кошку -- за хвостъ да объ стѣну!

-- Меня?!.. Руки коротки...-- Снявъ передникъ и бросивъ имъ въ хозяина, Спиридоновна проговорила:-- Вотъ тебѣ хомутъ и дуга, а я тебѣ не слуга...

-- Ай-да Спиридоновна, молодецъ!-- послышался въ дверяхъ казармы ласковый старческій тенорокъ.-- Хорошо ты разговариваешь съ хозяиномъ... форменно!.. Ахъ, лягушка тебя заклюй!..

Всѣ оглянулись. Въ дверяхъ стоялъ огородникъ Ефимъ Тихонычъ, сѣденькій, благообразный старичокъ, извѣстный у ягодницъ и копорокъ подъ кличкой "пирожника". Одна нога у Ефима Тихоныча была короче, и онъ ходилъ, опираясь на палку, что придавало ему еще больше старческаго благообразія. Съ Иваномъ Семеновымъ онъ состоялъ въ давнишней дружбѣ. Изъ-за спины Ефима Тихоныча выставлялась улыбавшаяся и подмигивавшая рожа Петьки. Иванъ Семеновъ немного смутился, а потомъ топнулъ ногой на Спиридоновну и проговорилъ:

-- Брысь подъ печку, скипидаръ!..

Ивану Семеновичу не нравилось вообще, что Тихонычъ ходитъ къ нему въ казармы и точно подглядываетъ. Мало ли что по семейному дѣлу выйдетъ въ другой разъ, какъ сегодня, напримѣръ! А тутъ еще зубоскалъ Петька присунулся.

-- Ты чего здѣсь потерялъ, путаникъ?-- накинулся онъ на Петьку, здороваясь съ улыбавшимся Ефимомъ Тихонычемъ.

-- А мы, значитъ, съ хозяиномъ...-- бойко отвѣтилъ Петька, встряхивая головой.-- Всякое, значитъ, уваженіе господину хозяину...

Ефимъ Тихонычъ всегда улыбался, поглаживая сѣденькую козлиную бородку.

-- Ну, Иванъ Семеновъ, а я къ тебѣ пришелъ,-- говорилъ снъ, оглядывая казарму.-- Дай, думаю, зайду,-- можетъ, хозяинъ дома. Да въ самую пыль и попалъ... А мнѣ какъ разъ до твоей Спиридоновны дѣльце есть.

Прихрамывая, Тихонычъ отправился въ кухонную коморку, гдѣ Спиридоновна сидѣла у стола и голосила.

-- Ну, будетъ тебѣ!-- ласково проговорилъ старикъ, хлопая ее по жирной спинѣ.-- Москва слезамъ не вѣритъ...

-- Отстань, пирожникъ!..

-- А ты не брыкайся... Дѣло есть.

-- Знаемъ твои-то дѣла... Отваливай!

Тихонычъ присѣлъ на лавочку къ окну, оглядѣлъ каморку -- это была его привычка все оглядывать,-- благочестиво вздохнулъ и, подавая Спиридоновнѣ серебряный рубль, проговорилъ дѣловымъ тономъ:

-- На вотъ тебѣ... На дорогѣ нашелъ.

Спиридоновна сердито посмотрѣла на ласковаго старичка и, не принимая рубля, отвѣтила:

-- Видно, Мотька опять дуритъ?

-- И не говори!.. Совсѣмъ сбѣсилась дѣвка!.. На стѣну лѣзетъ...

-- Ну, а чего смотритъ твоя-то Анѳиса? И укоротила бы... Большую волю далъ Мотькѣ, вотъ она и дуритъ...

-- Главное, срамитъ передъ всѣми. Такую тѣнь напустила... И всякія слова выговариваетъ. А что касаемо Анѳисы, такъ она тоже вполнѣ себя круглой дурой обозначила... Пень березовый!

Спиридоновна взяла рубль, вытерла глаза и отвѣтила уже дѣловымъ тономъ:

-- Ужо вечеркомъ заверну... Дѣвка-то вонъ какая карактерная! Не по себѣ дерево согнулъ...

Тихонычъ продолжалъ угнетенно вздыхать и какъ-то жалостливо моргалъ глазами. Конечно, Спиридоновна утихомиритъ, ежели взялась. Не чета полоротой Анѳисѣ. Со Спиридоновной у него дѣла велись не одинъ годъ, и она его постоянно выручала. Смотрѣть, такъ дерево деревянное, а какъ умѣетъ глупыхъ копорокъ разговорить! Вѣдь совсѣмъ глупыя слова говоритъ, а тѣ ее слушаютъ, какъ овцы.

-- А съ Иваномъ Семеновымъ я поговорю,-- заискивающе говорилъ Ефимъ Тихонычъ, поднимаясь.-- Такъ онъ пыль-то напустилъ зря...

-- Змѣй онъ, вотъ что!-- опять заголосила Спиридоновна.-- Я тутъ какъ двужильная лошадь вытягиваюсь, а онъ убогому человѣку пожалѣлъ корочки... Прямо змѣй.

-- Ладно, ладно, я поговорю...

Иванъ Семеновъ очутился въ довольно глупомъ положеніи, пока шли эти переговоры. Когда Тихонычъ вышелъ, онъ сейчасъ же потащилъ его изъ казармы.

-- Пойдемъ въ трактиръ, чайку попьемъ,-- говорилъ онъ, не глядя на проходившую мимо Спиридоновну.

Когда они отошли шаговъ двадцать, въ казармѣ раздался общій хохотъ.

-- Ахъ, подлецы! это они надо мной хохочутъ...-- озлился опять Иванъ Семеновъ, повертывая назадъ.

-- Оставь, брось!..-- говорилъ Тихонычъ, подхватывая его подъ руку.-- Это мой Петька какое-нибудь колѣно выкинулъ. Отъ него станется, отъ идола...

Иванъ Семеновъ ошибался. Вся казарма хохотала не надъ нимъ, а надъ вылѣзавшимъ изъ-подъ стола физикомъ. Петька, дѣйствительно, не удержался и выкинулъ колѣнце.

-- Изволили на кульерскомъ поѣздѣ пріѣхать, ваше высоко-ничево?-- говорилъ онъ, раскланиваясь съ физикомъ.-- Значитъ, мы вмѣстѣ ѣхали, только я въ другой вагонъ ушелъ.

Послѣ обѣда наступало самое скучное время. Рабочіе постарше укладывались спать, а молодежь уходила въ городъ погулять и на людей посмотрѣть. Гаврилу Ермолаева самъ по себѣ городъ совершенно не интересовалъ -- что же, городъ какъ городъ,-- а онъ уходилъ къ желѣзнодорожной станціи и выстаивалъ у желѣзнодорожнаго полотна цѣлые часы въ какомъ-то оцѣпенѣломъ состояніи. Дачные поѣзда неслись мимо него каждые полчаса -- одни въ Питеръ, другіе изъ Питера. Въ окна смотрѣла разряженная по-праздничному публика, а Гаврила Ермолаевъ чувствовалъ себя такимъ жалкимъ ничтожествомъ. Сколько каждая машина проволочетъ такихъ господъ -- и не сосчитаешь. Всѣ нарядные, всѣ богатые, всѣ счастливые. И откуда только столько богатаго народу берется? И за машину заплати, и извозчику заплати, и за дачу заплати, и въ буфетѣ заплати... Деревенская ариѳметика Гаврилы Ермолаева здѣсь кончалась, какъ онъ ни прикидывалъ въ умѣ и ни старался хоть приблизительно подсчитать летѣвшее мимо него на всѣхъ парахъ богачество. Ему дѣлалось даже какъ-то страшно. Одна машина сколько дровъ сожретъ въ одинъ конецъ...

Нѣсколько разъ Гаврила Ермолаевъ дѣлалъ попытку пробраться на вокзалъ, чтобы посмотрѣть на настоящихъ господъ вблизи; но его гналъ жандармъ.

-- Куда прешь, сиволапый?!..

Потомъ уже научилъ его пьянепькій стрѣлочникъ, что нужно итти въ третій классъ,-- оттуда никто не прогонитъ. Гаврила Ермолаевъ такъ и дѣлалъ теперь каждый праздникъ. Обойдетъ вокзалъ и черезъ третій классъ выйдетъ на платформу. Сегодня онъ тоже ушелъ туда и сидѣлъ часа три.

-- И куда только, подумаешь, народъ ѣдетъ?-- заговорилъ онъ съ однимъ мужичкомъ, робѣя и стѣсняясь.

-- Куда нужно, туда и ѣдутъ,-- нехотя отвѣтилъ тотъ, а потомъ оглядѣлъ Гаврилу Ермолаева и прибавилъ;-- Не здѣшній будете?

-- А мы Витебской губерніи, значитъ...

-- Мостовщики или камобойцы?

-- Камобойцы...

-- Значитъ, все для васъ удивительно?

-- Какъ есть ничего не понимаешь...

Мужичокъ засмѣялся и, тряхнувъ головой, прибавилъ:

-- Вотъ то-то вы, деревня!.. Поди, думаете, что все господа да все богатые по машинѣ ѣдутъ? А у другого барина только и капиталу, что на себѣ... Видъ на себя господскій принимаетъ -- вотъ и вся музыка. И даже сколько угодно... Прямо сказать, прохвосты есть. Одинъ баринъ такъ-то вотъ мнѣ рупь семь гривенъ не заплатилъ да и за дачу тоже. А смотрѣть -- баринъ... И цилиндра на немъ, и перчатки, и тросточка, и трухмальная рубаха...

Гаврила Ермолаевъ слушалъ и не вѣрилъ. Одна одежда на барыняхъ чего стоитъ. На каждой кофта, ботинки, платье,-- небось, въ лавкѣ-то даромъ ничего не дадутъ... Все купи да купи... У господъ, почитай, у каждаго золотые часы,-- и это денегъ стоитъ. И всѣ торопятся, точно на пожаръ. Между прочимъ, Гаврила Ермолаевъ видѣль, какъ по платформѣ торопливо пробѣжалъ Ефимъ Тихонычъ: бѣжитъ, а самъ оглядывается. Потомъ въ толпѣ мелькнула красная рожа Спиридоновны. Она нагнала "пирожника" и что-то шепнула ему.

"Охъ, грѣхи!..-- подумалъ Гаврила Ермолаевъ, наслышанный о "пирожникѣ" и его дѣлахъ.-- Недаромъ наша Спиридоновна вертитъ хвостомъ".

Вечеромъ въ казармѣ все шло своимъ чередомъ. Петька игралъ на гармоникѣ, кто-то плясалъ босикомъ, взбрасывая кверху руками, потомъ тренькала балалайка, потомъ горланили свои деревенскія пѣсни. Праздникъ закончился жестокой дракой озорника Петьки съ "двоюроднымъ солдатомъ", который приходилъ къ Спиридоновнѣ. Солдатъ былъ гвардеецъ, высокій и сухой въ кости, и почти всегда молчалъ, а Петька его по своему озорству задиралъ. Выведенный изъ терпѣнія "двоюродный солдатъ" какъ-то необыкновенно ловко схватилъ Петьку, бросилъ его о-земь и пиналъ ногой. Петька отчаянно кричалъ, а солдатъ продолжалъ молчать. Его звали Ильей, и онъ обиралъ Спиридоновну до послѣдней копейки.

Лежа на нарахъ, Гаврила Ермолаевъ думалъ:

"А навѣрно завтра дождичкомъ хватитъ... Вотъ бы хорошо-то!"

VI.

У Спиридоновны были постоянныя дѣла со свалкой, т.-е. съ работавшими на ней золоторотцами, и всевозможнымъ бабьемъ, работавшимъ у самой свалки на огородахъ, гдѣ царилъ хромой "пирожникъ". У себя дома она цѣлый день вертѣлась колесомъ, потому что вездѣ нужно было управиться и поспѣть одной, и удосуживалась только вечеркомъ, когда старики укладывались спать и около казармы галдѣла одна молодежь. Сегодня она особенно торопилась уйти на огороды къ Анѳисѣ, но пришелъ проклятый солдатъ и поднялъ драку съ Петькой. Они дерутся, а худая слава на Спиридоновну. Еще Иванъ Семеновъ узнаетъ. Чтобы избавиться отъ солдата, который послѣ драки пришелъ къ ней въ каморку, она сунула ему полученный отъ "пирожника" рубль и проговорила:

-- На, подавись, ненасытная утроба!

Солдатъ молча взялъ деньги, погрозилъ ей кулакомъ и ушелъ, какъ ни въ чемъ не бывало. Онъ убрался во-время, потому что изъ города вернулись подгулявшіе рабочіе и, когда узнали, какъ солдатъ раздѣлалъ огородника Петьку, подняли шумъ.

-- Ишь тоже выискался, солдатская кислая шерсть!.. А вы кого смотрѣли, ребята? Въ колья его... Не тронь Петьку у насъ!.. Петька всю казарму веселитъ,-- не дадимъ его въ обиду...

Нашлось нѣсколько охотниковъ бѣжать за солдатомъ вдогонку и побить его.

-- Подождите слѣдующаго праздника,-- уговаривали пьяныхъ серьезные мужики.-- Самъ придетъ въ казарму. Тогда видно будетъ...

Досталось отъ галдѣвшихъ рабочихъ и на долю Спиридоновы. Зачѣмъ, старая кожа, двоюроднаго солдата подманиваетъ? Любитъ съ солдатами хороводиться, такъ и подставляй свои бока. Пусть только придетъ, крупа несчастная!.. Спиридоновна слышала, какъ грозятся рабочіе на солдата, и про себя даже радовалась. Охъ, хорошо было бы, ежели бы его поучили, да такъ поучили, чтобы онъ и дорогу въ казарму забылъ!.. Солдаты вообще обижали кухарокъ и горничныхъ, выматывая изъ нихъ послѣдніе гроши. Фасонъ вездѣ былъ одинъ. Сначала все какъ будто и по-хорошему: и такая и сякая, выйду изъ службы -- женюсь. Молодыя дѣвушки охотно вѣрили этимъ обѣщаніямъ, да и бабы постарше тоже. За свои лестныя слова солдатъ получалъ угощеніе, потомъ подъ случай прихватывалъ деньжонокъ взаймы, а потомъ ужъ безъ стыда и совѣсти забиралъ и все жалованье, какъ свое. Такъ было и со Спиридоновной, которая ужъ четвертый годъ платила своему солдату "дикую пошлину".

Подъ этими впечатлѣніями она, накинувъ старую шаль, въ сумерки прибѣжала на свалку къ Анѳисѣ, которую рабочіе въ шутку называли: "копорская мать-честна". Отъ волненія Спиридоновна расплакалась и разсказала Анѳисѣ всѣ свои бѣды.

-- Охъ, и не говори!-- жалѣла Анѳиса, качая своей сплющенной на вискахъ, какъ у щуки, головой.-- Охъ, много ихъ, иродовъ, развелось!.. Недаромъ молвится, что у каждой бабы седьмая часть солдату принадлежитъ.

-- Вотъ ужо моего-то сахара выучатъ...-- повторяла Спиридоновна.-- Витебскіе смирные, а есть олончане... Тѣ выворотятъ на оборотъ.

Анѳиса была рябая и длинноносая баба со впалой грудью. Она постоянно умирала отъ какой-нибудь болѣзни и работала за четверыхъ, какъ Спиридоновна. Жила она у "пирожника" уже лѣтъ семь и каждый годъ собиралась отходить, а потомъ смилуется и останется. Со Спиридоновной у нея были свой давнишнія бабьи дѣла, неизсякаемымъ источникомъ которыхъ служила свалка.

У "пирожника" было около свалки громадное дѣло, выросшее годами. Онъ и свалку арендовалъ и постепенно развелъ подъ ней свои огороды, сначала капустный, потомъ овощныя, наконецъ ягодный. Кругомъ свалки кормились сотни людей. На мокромъ мѣстѣ, куда отъ свалки шелъ стокь, заведены были капустпью огороды, дававшіе самую вѣрную прибыль; они выходили къ рабочей казармѣ, и работа на нихъ шла только ранней весной и поздней осенью, а все лѣто было тихо,-- капуста сама растетъ на сыромъ мѣстѣ. Овощной огородъ былъ разбитъ уже по ту сторону свалки, гдѣ у "пирожника" была устроена своя конторка, т.-е. избушка на курьихъ ножкахъ, обставленная со всѣхъ сторонъ какими-то сарайчиками и амбарушкамн. Овощь любитъ мѣсто посуше, и мѣсто было выбрано для него на окончательно осѣвшей и высохшей старой свалкѣ. Земля была хорошая, хотя овощь и родился годомъ, потому что, какъ говорилъ "пирожникъ", "такой ужъ климатъ сурьезный". Годами овощь давалъ большіе барыши, а годами концы съ концами дай Богъ свести. Еще меньше давалъ дохода ягодный огородъ, который начинался сейчасъ же за овощнымъ; но у Ефима Тихоныча была къ нему какая-то особенная слабость.

-- Кормилица моя!-- говорилъ Ефимъ Тихонычъ про свою свалку.-- Да и другіе протчіе народы около нея же прокормятся. А вотъ ягодка меня ѣстъ,-- не могу на нее потрафить. Любезное самое дѣло, кажется, аккуратное, а видно, ягодка-то по выбору кормитъ, не то, что капустка-матушка, которая безъ разбору всѣхъ воспитываетъ.

Около "конторки" рядами вытянулись парники и гряды со всевозможнымъ овощемъ, кромѣ картофеля, который свалочной жирной земли "не уважалъ". Отдѣльно горбились изъ земли длинные погреба, гдѣ хранился овощь.

У Анѳисы въ конторкѣ была отгорожена небольшая кухонька, гдѣ она и орудовала. Ефимъ Тихонычъ насчетъ пищи былъ строгъ и не баловалъ рабочихъ.

-- Первое дѣло, у меня больше бабы, бабѣ много ѣсть вредно,-- объяснялъ онъ.-- А вторая причина -- работа у меня легкая, не то, что у Ивана Семенова. Капусту-то поливать -- не камень долбить.

Рабочіе за-глаза ругали его скаредомъ и подолгу не заживались, кромѣ пяти-шести человѣкъ, какъ лихой разносчикъ Петька, которому и у "скареда" жилось хорошо, потому что онъ наживалъ на сторонѣ.

-- Видѣла нашего-то?-- спрашивала Анѳиса, раздувая самоваръ.

-- Какъ же, быль у меня сегодня,-- нехотя отвѣчала Спиридоновна.-- Рупь подарилъ... А я его, рупь-то, своему проклятущему солдату стравила, только бы уходилъ. Ужъ такъ мнѣ жаль этого самаго рубля, такъ жаль!..

Доканчивая послѣднія слова, Спиридоновна поняла, что сболтнула второпяхъ лишнее. Анѳиса, хоть и глупая, а тоже счетъ деньгамъ вотъ какъ отлично знаетъ. Да и обидно ей, что Ефимъ Тихонычъ стороннимъ куфаркамъ деньги швыряетъ. Чтобы поправиться, Спиридоновна прибавила:

-- Еще съ прошлаго года обѣщалъ подарить твой-то скаредъ; ну, а деньги-то и вышли совсѣмъ не къ числу.

Анѳиса только ухмыльнулась. Она страдала недовѣріемъ къ роду человѣческому вообще, а слова-то у Спиридоновны, какъ изъ проткнутаго мѣшка сухой горохъ, сыплются. Угошая гостью, Анѳиса и вида не подала, что знаетъ, зачѣмъ эта птица прилетѣла, и, только выпивъ чашекъ десять чаю, проговорила:

-- А у насъ-то, у насъ-то что только и дѣлается, Спиридоновна!..

-- Слышала я стороной, что будто у васъ Мотька бунтуется. Какъ-то видѣла ее у тебя-то: бѣлокуренькая такая и веснушки на носу...

-- Она самая и есть...

-- Ничего, гладкая дѣвушка, какъ огурчикъ. Хоть бы и не въ копоркахъ быть...

-- Еще вымостится, дай срокъ, и намъ всѣмъ носъ утретъ. Ужъ дѣвка, однимъ словомъ...

Анѳиса сдѣлала скорбное лицо и прибавила уже шопотомъ:

-- Припадочный до бабъ нашъ-то Тихонычъ, даромъ что сѣденькій. Ну, и вышелъ такой грѣхъ... Не впервой это, положимъ, да Мотька-то вонъ какая занозистая оказалась. Такъ на стѣну и лѣзетъ... "Я, гритъ, и до суда дойду, ежели что". Вотъ она какая!..

Спиридоновна молчала, покачивая головой, а когда Анѳиса разсказала все, проговорила:

-- Оно, дѣйствительно... Мало ли грѣха по огородамъ бываетъ. Грѣхъ-то не по лѣсу ходить, а по людямъ, да еще добрыми-то людьми какъ вѣникомъ; трясетъ. Ужо мнѣ бы поговорить съ Мотькой этой самой...

-- Невелико кушанье,-- сейчасъ позову. Наши копорки въ сараѣ спятъ.... У васъ-то казармы,-- все-таки тепло; а у нашего Тихоныча не разгуляешься. "Бабамъ, гритъ, холодъ въ самую пользу"... Угловатый старичонка!.. Такъ я ее позову...

Оставшись одна, Спиридоновна раздумалась, припоминая прежніе случаи. Сколько она съ этой самой свалки дѣвокъ въ городъ переправила и людьми сдѣлала. А и весь-то разговоръ: десять рублей. Да и тѣ еще получить надо.

Мотька скоро явилась. Это была бѣлокурая плотная дѣвушка съ еще не остывшей деревенской красотой. Она была въ какой-то дурацкой желтой кофтѣ и босая. Переминаясь съ ноги на ногу, она исподлобья смотрѣла наСпиридоновну. Анѳиса политично вышла изъ комнаты. Спиридоновна оглядѣла Мотьку съ ногъ до головы и точно про себя замѣтила:

-- Такъ ты и есть Мотька? Какъ есть патретъ...

Мотька молчала. Бѣлокурые спутанные волосы лѣзли ей на глаза, и она ихъ оправляла привычнымъ взмахомъ руки.

-- Да, какъ есть патретъ,-- думала вслухъ Спиридоновна и прибавила уже ласковымъ тономъ:-- Ну, садись рядкомъ, птаха, да поговоримъ ладкомъ...

Стоя въ сѣняхъ и потирая отъ холода одной босой ногой другую, Анѳиса слышала, какъ завыла Мотька и какъ заговаривала ее Спиридоновна, заговаривала ровно, увѣренно и спокойно, точно повторяла хорошо выученный урокъ. Потомъ Мотька совсѣмъ смолкла, а Спиридоновна все говорила и говорила, точно журчалъ ручеекъ.

"Ну и баба!-- удивлялась Анѳиса.-- Не баба, а, прямо, приворотное зелье. Вонъ какъ зачитала Мотьку..."

Анѳисѣ наконецъ надоѣло стоять въ сѣняхъ, да она и прозябла порядкомъ. Когда она вернулась, то увидѣла, какъ Спиридоновна обнимала сидѣвшую рядомъ съ ней на лавкѣ Мотьку и наговаривала:

-- Не ты первая, не ты послѣдняя такая-то, дѣвушка... Охъ, много васъ тутъ по огородамъ околачивается! А потомъ: "Голубушка Спиридоновна, выручи!". Что же подѣлаешь, и выручаешь... Много хлопотъ, а какъ не выручить! Потомъ этакія-то подобныя дуры Спиридоновну вотъ какъ благодарятъ... Ну, примѣрно, такъ скажемъ, къ Михайлову дню это самое наше дѣло вырѣшится...

Мотька закрыла глаза рукой и всхлипывала.

-- Перестань!-- уговаривала ее Спиридоновна.-- Поговорка такая есть, что безъ стыда лица не износить, а другая, пожалуй, и почище поговорка-то: "Бываетъ и на старуху проруха, и на дѣвушку бабій грѣхъ". Такъ я говорю?

Анѳиса стояла и только удивлялась, откуда это у Спиридоновны слова берутся. Какъ по-писаному, такъ и отчитываетъ.

--Это ежели въ деревнѣ съ дѣвушкой грѣхъ случится,-- не унималась Спиридоновна, ну, хоть въ прорубь головой. Сами деревенскія и отлично это самое дѣло можемъ понимать... А Питеръ великъ,-- никто-то тебя не знаетъ, никому-то дѣла до тебя нѣтъ, и все для тебя ужъ готово. Ты еще не подумала, а ужъ тамъ все приготовлено... Прямо изъ родильнаго дому дитя сдадимъ въ воспитательный, въ лучшемъ видѣ, а потомъ я тебя на такое мѣсто кормилкой опредѣлю...

Дальше Спиридоновна по пальцамъ начала выкладывать, сколько кормилки полагается у господъ всякаго добра: и мамошные сарафаны, и кокошникъ, и душегрѣй, и полдюжины всякаго бѣлья, и сундукъ, а жалованье само собой. Да еще какъ господа-то будутъ ухаживать: хорошо ли ѣстъ кормилка, да хорошо ли спитъ, да не скучно ли ей. Масленица, а не житье.

-- Ну, оболванишься около господъ въ лучшемъ видѣ,-- развивала свою мысль Спиридоновна,-- а тамъ ужъ скатертью дорога. Одежда всякая выправлена. деньжонки въ рукахъ,-- куда хочешь, туда и повернешься. Бога будешь потомъ молить.

Мотька затихла и слушала все, сонно мигая опухшими отъ слезъ вѣками.

VII.

Самыми тяжелыми днями были понедѣльники и вообще дни послѣ праздниковъ. Вся казарма просыпалась позже обыкновеннаго, рабочіе одѣвались долго и нехотя, слышалось кряхтѣнье и оханье, сказывалось вчерашнее похмелье, и корявыя руки долго чесали лохматыя головы. Особенно долго происходило обуванье. Обувь вообще являлась больнымъ мѣстомъ въ жизни всей казармы, особенно для пришлыхъ изъ деревни рабочихъ. Они приходили въ своихъ деревенскихъ лаптяхъ и калишкахъ, и только у рѣдкихъ, какъ у Гаврилы Ермолаева, были сапоги. Для молодыхъ деревенскихъ парней сапоги являлись завѣтной мечтой, какъ для племянниковъ Гаврилы Ермолаева. Впрочемъ, для камобойцевъ сапоги имѣли значеніе только въ праздникъ, а на работу выходили только въ калишкахъ, обертывая ноги толстыми онучами. Послѣднее было необходимо, потому что разбиваемый молотомъ въ мелкую щебенку камень приходилось придерживать ногами. Съ непривычки Мишутка и Спирька часто попадали молотомъ, вмѣсто камня, по ногѣ.

Въ послѣпраздничный день Гаврила Ермолаевъ былъ особенно строгъ и не давалъ своимъ проклажаться безъ пути. Онъ точно хотѣлъ наверстать потерянный ради праздника рабочій день.

-- Теперь дядя-звѣздочетъ зарядилъ пилить на цѣлый день,-- ворчалъ черноволосый Мишутка.

Племянники боялись дяди и про себя называли его звѣздочетомъ, потому что старикъ постоянно присматривалъ небо -- какъ идутъ облака, откуда дуетъ вѣтеръ, гдѣ поманиваетъ дождичкомъ. Но Гаврила Ермолаевъ про себя очень жалѣлъ племянниковъ, которые были еще молоды для тяжелой камобойной работы. "Кость еще въ нихъ была жидкая",-- какъ объяснялъ про себя старикъ дѣтское безсиліе.

Гаврила Ермолаевъ работалъ со своей артелью на городской площади, гдѣ былъ разбитъ небольшой садикъ. Вокругъ зеленой садовой рѣшетки еще съ зимы были заготовлены саженки бутоваго камня, который нужно было разбить въ щебенку. Мѣсто артели выходило какъ разъ противъ богатой дачи, гдѣ жила витебская кухарка Настя. Еще раньше Гаврила Ермолаевъ видѣлъ ее десятки разъ, какъ она, по-городски, накинувъ шаль какъ-то на одно плечо, ходила въ мелочную лавочку и подолгу толковала гдѣ-нибудь на углу съ другими кухарками.

-- Этакое кошачье житье этимъ самымъ куфаркамъ!-- возмущался Гаврила Ермолаевъ, прикидывая все на свой деревенскій аршинъ.-- Тоже работа называется... Ежели бъ деревенскія бабы такъ-то торчали по угламъ, да за это бы имъ еще такое жалованье платили... За восемь-то рублей попробовала бы цѣлую сажень въ щебенку разбить, а тутъ на, получай голенькія денежки! Точно языкомъ слизнетъ свои восемь рубликовъ...

Кухарочное житье являлось для Гаврилы Ермолаева неразрѣшимой загадкой. Помилуйте, восемь-то рублей жалованья извозчикъ получаетъ, а сколько онъ мокнетъ на дождѣ, стынетъ на холоду и живетъ у хозяина, какъ въ арестантскихъ ротахъ! И кормятся-то у хозяина кое-какъ, и одежда у него на дождѣ да на солнцѣ тлѣетъ, и въ трактирѣ другой разъ погрѣется со стужи, да онъ же пошли въ деревню въ годъ-то рублей семьдесятъ на худой конецъ. А съ кухарки какой спросъ? Послала къ празднику деревенской роднѣ подарки -- и вся тутъ музыка. Съ этого-то житья дикій-то бабій жиръ вотъ какъ заиграетъ...

Камобойная работа тяжелая, но Гаврила Ермолаевъ считалъ ее очень выгодной. За кубическую сажень щебенки подрядчикъ платилъ шестнадцать рублей, а были рабочіе, которые выколачивали ее въ недѣлю. Одинъ олончанинъ вышибалъ такую сажень въ четверо сутокъ, но бѣдняга скоро надорвался и померъ въ больницѣ. Въ артели Гаврилы Ермолаева было пять человѣкъ, трое большихъ мужиковъ и два подростка. Въ день они работали на полсажени, когда побольше, когда поменьше. Въ общемъ получалась порядочная сумма, тѣмъ болѣе, что она шла въ одно гнѣздо. Такихъ денегъ въ деревнѣ и во снѣ не видывали. Самъ Гаврила Ермолаевъ съ сыновьями управлялся съ работой ничего себѣ. Конечно, тяжело, къ вечеру спины не разогнешь, но все-таки ничего. А вотъ племяши -- тѣ живо сдали. Сначала какъ будто ничего, бодрились, а потомъ начали хирѣть. Кажется, и ѣда хорошая, а мальчонки на глазахъ хирѣли, особенно Спирька. Гаврила Ермолаевъ наблюдалъ за мальчикомъ и только качалъ головой. Какой-то черный сталъ мальчонка, щеки ввалились, по ночамъ кашляетъ. Оба племянника были дѣти родной сестры Гаврилы Ермолаева, вдовѣвшей четвертый годъ, и онъ боялся, какъ они выдержатъ до осени. Главнымъ образомъ донимала пыль отъ камня, и старые камобойцы говорили, что рѣдкій выдержитъ ее года три-четыре. Приходилось во время работы дышать этой каменной пылью.

Деньги за всю артель Гаврила Ермолаевъ получалъ одинъ, и въ мѣсяцъ приходилось 60--70 рублей. За полгода работы должна была получиться громадная сумма, какой у него еще не бывало въ рукахъ. Младшій, неженатый сынъ Петрунька не входилъ въ эти расчеты. А большакъ Степанъ про себя уже давно все высчиталъ и что-то соображалъ. Хотя семья была дружная, но у Степана были уже свои отдѣльныя мысли, какъ у семейнаго человѣка. Тоже и жена и ребятишки -- было о комъ подумать. Разъ Степанъ замѣтилъ отцу:

-- А какъ ты думаешь разсчитывать Мишутку со Спирькой?

-- А чего ихъ разсчитывать: сыты -- и слава Богу...

-- А тетка Анисья взъѣстся...

-- Ну, дадимъ трешницу ей въ зубы -- и все тутъ.

За вычетомъ всѣхъ расходовъ, по вычисленіямъ Степана, должно было очиститься около трехсотъ рублей. Если бы отецъ далъ ему сотню, онъ бы сейчасъ пошелъ въ отдѣлъ. Въ своей-то деревнѣ на сотню вотъ какую избу можно сообразить. Жена Степана давно мечтала о выдѣлѣ, чтобы быть въ дому полной хозяйкой, а не высматривать каждый кусокъ изъ рукъ свекрови. Да и ребятишки, того гляди, подрастутъ. Степанъ зналъ, что на заработанныя деньги отецъ мечтаетъ женить Петруньку, и женилъ бы, если бы впереди у него не было солдатчины. Гаврила Ермолаевъ почему-то считалъ нужнымъ прятать доньги даже отъ сыновей, и Степанъ не зналъ, сколько у него наличныхъ. Старикъ былъ крѣпокъ на деньгу и домой посылалъ самую малость.

Сегодня, въ понедѣльникъ, артель вышла на работу, какъ всегда. Спирька, впрочемъ, жаловался, что у него поясница болитъ и въ ушахъ шумъ; но Гаврила Ермолаевъ прикрикнулъ на него:

-- Другіе пьянствуютъ, а у тебя будетъ въ головѣ шумѣть? Вотъ я тебя опохмелю хорошей палкой... Вонъ и кабакъ подъ рукой.

На углу площадки красовался трактиръ "Хива", который по понедѣльникамъ былъ биткомъ набитъ жаждавшими опохмелиться. Здѣсь было главное пристанище "лишенныхъ столицы", какъ физикъ и химикъ. Золоторотцы кучками цѣлый день толпились у воротъ, вызывая у Гаврилы Ермолаева цѣлый рядъ ядовитыхъ замѣчаній.

-- Отдохнуть собрались, Христовы работнички? То-то утрудились!..

Были и изъ своихъ камобойцевъ такіе, которые раннимъ утромъ бѣжали въ "Хиву" на починку,-- какъ говорилъ Гаврила Ермолаевъ. Старикъ только качалъ головой. Какой же это порядокъ: тутъ тебѣ работа, и тутъ же подъ самымъ носомъ кабакъ! Съ весны какъ будто народъ чего-то стыдился, а чѣмъ ближе къ лѣту, тѣмъ чаще бѣгали въ "Хиву", какъ скотина на водопой. Нѣкоторые, впрочемъ, еще стѣснялись и объясняли похмелье нутромъ.

-- Знаю я васъ,-- ворчалъ Гаврила Ермолаевъ.-- Вся ваша болѣзнь, что съ похмелья подъ колѣнками вздыхать не даетъ...

Дачный городъ просыпался медленно. Первыми появлялись дворники съ метлами, потомъ выѣзжали заспанные извозчики, потомъ начинали шмыгать по тротуарамъ кухарки и горничныя, выѣзжали молочницы-чухонки, разносчики и т. д. Все приходило въ движеніе; начиналась дневная работа, и спали только дачные господа, поднимавшіеся къ одиннадцати часамъ, когда камобойцы шабашили. Какъ жили эти господа -- Гаврила Ермолаевъ рѣшительно не могъ себѣ представить. Откуда деньги берутся, чтобы такъ жить!.. Встанутъ въ одиннадцать часовъ, напьются кофію и поѣдутъ куда-нибудь на службу, а барыни остаются дома. Въ садикѣ на площади появлялись няньки и мамки съ господскими ребятишками и прохлаждались до двѣнадцати часовъ. Этимъ ужъ совсѣмъ было не житье, а масленица. Кухарки еще какъ будто и работали, а эти ужъ прямо безъ всякаго дѣла по саду гуляютъ. И жалованье какое у господъ обираютъ -- не выговоришь сразу.

А всѣхъ мудренѣе жилъ баринъ, у котораго дача была напротивъ камобойцевъ. Дача была богатая, баринъ за квартиру платилъ въ годъ шесть тысячъ и жилъ въ ней одинъ, какъ перстъ: ни жены ни дѣтей, а только прислуга -- швейцаръ, два лакея, два конюха, выѣздной кучеръ, кухарка и т. д. Самъ баринъ никуда не показывался и сидѣлъ круглый годъ въ своей комнатѣ. На дачу пріѣзжали только доктора -- сегодня одинъ, завтра другой, послѣзавтра третій. Домъ стоялъ совсѣмъ мертвый, и только иногда въ окнѣ барскаго кабинета показывалось блѣдное и худое лицо съ рыжеватыми усами. Это и былъ самъ баринъ, скитавшійся въ своей квартирѣ, какъ тѣнь. Камобойцы знали, что баринъ -- милліонщикъ и получаетъ въ годъ одного доходу больше шестисотъ тысячъ, что у него есть вездѣ имѣнія: на Волгѣ, подъ Москвой, на Кавказѣ, и что онъ лѣчится вотъ уже пятнадцать лѣтъ. Эти свѣдѣнія получались главнымъ образомъ черезъ кухарку Настю, бѣгавшую въ казарму къ Спиридоновнѣ.

Говорили, что баринъ получалъ дохода въ день близко двухъ тысячъ, чему Гаврила Ермолаевъ при всемъ желаніи не могъ повѣрить. Вѣдь это легко сказать: двѣ тысячи. За двѣ-то тысячи надо сто двадцать пять кубическихъ саженъ щебенки наколотить... Ариѳметика Гаврилы Ермолаева упиралась въ эту наглядную несообразность и не двигалась дальше. Таинственный милліонщикъ-баринъ занималъ воображеніе всѣхъ рабочихъ, какъ что-то ни съ чѣмъ несообразное.

Въ это утро кухарка Настя, когда шла изъ мелочной лавки, завернула къ камобойцамъ, чтобы перекинуться словечкомъ. Ее такъ и тянуло къ Гаврилѣ Ермолаеву, воплощавшему въ себѣ деревню.

-- А, сахарница,-- пошутилъ кто-то изъ камобойцевъ, когда Настя пробиралась межъ камней.-- Смотри, ножку не зашиби...

-- Отвяжитесь, черти!-- огрызалась Настя не безъ кокетства.-- Стыда въ васъ нѣту...

Гаврила Ермолаевъ отнесся къ ней тоже довольно сурово и продолжалъ желѣзной балдой разбивать крупный камень.

-- Охъ, и тяжелая ваша работа!-- пожалѣла Настя.-- Нѣтъ ея хуже...

-- Ничего, мы люди привычные,-- отвѣчалъ Гаврила Ермолаевъ, не оставляя работы.-- Вотъ Спирька у меня жалуется...

-- И то я смотрю на него: измотался мальчонка на работѣ. Въ чемъ душенька...

-- Ничего, зима долгая, отдохнетъ...

-- Ужо я какъ-нибудь колачика принесу да вареной говядинки,-- участливо говорила Настя.-- Малъ еще паренекъ-то...

Гаврила Ермолаевъ чувствовалъ, что Настя завернула не спроста, какъ и оказалось. Поговоривъ ни о чемъ, она указала головой на показавшагося на парадномъ крыльцѣ дачи швейцара и проговорила:

-- Вотъ и змѣй нашъ проснулся... Тоже вылѣзъ дышать свѣжимъ воздухомъ. Растерзала бы я его...

-- Обижаетъ?..

-- Ну, гдѣ ему обидѣть меня, а только слова такія говоритъ... Вечеромъ я, грѣшнымъ дѣломъ, сболтнула, что, молъ, наши вытебскіе камобойцы-то, а онъ тоже вытебскій и навѣрно притащится къ вамъ. Вы ужъ ему, Гаврила Ермолаичъ, не вѣрьте, потому какъ во всемъ городѣ самый вредный человѣкъ...

VIII.

Швейцаръ Арсентичъ, высокій старикъ съ солдатскимъ лицомъ, стоялъ въ подъѣздѣ и покуривалъ коротенькую трубочку. Онъ сразу замѣтилъ среди камобойцевъ Настю и только улыбнулся.

-- Ишь куда хвостомъ подвинулась!-- ворчалъ онъ.-- Тоже кАннанія, нечего сказать...

Онъ дождался, когда Настя пошла домой, и, когда она подходила къ калиткѣ, крикнулъ ей:

-- Настасьѣ Ивановнѣ наше нижайшее... Никакъ вы нанялись въ камобойцы поступать? Даже очень превосходно...

-- А васъ никто не спрашиваетъ, кажется?-- огрызнулась Настя.

-- Чѣмъ даромъ-то торчать въ дверяхъ, шли бы къ нимъ и подолбили для аппетиту...

-- Покорнѣйше благодаримъ... Съ насъ и своей собачьей службы по горло довольно, да и годами мы не вышли.

Старикъ любилъ подразнить разбитную питерскую кухарку просто такъ, отъ-нечего-дѣлать. Все-таки маленькое развлеченіе, а то въ подъѣздѣ торчать идоломъ по цѣлымъ днямъ живому человѣку и надоѣстъ. Впрочемъ, они не всегда ссорились, а бывали и полосы перемирія, когда Настя чинила Арсентичу его бѣлье и вообще приводила въ порядокъ весь швейцарскій гардеробъ. Правда, что Арсентичъ не считалъ нужнымъ платить Настѣ за эти услуги и разсуждалъ такъ, что баба для того и сотворена, чтобы шить да кроить, чистить, убирать и наводить порядокъ. Взять кошку, и та сидитъ и лапой моется.

Витебскихъ камобойцевъ Арсентичъ видѣлъ давно, и ему хотѣлось съ ними познакомиться и поговорить о деревнѣ, но дѣло все какъ-то не выходило. Самому какъ-то неловко итти къ нимъ и навязываться на знакомство. На что дворникъ Игнатій, кажется, не великъ человѣкъ, а и тотъ брезгуетъ съ мужланами заводить знакомство. А хорошо бы про деревню поговорить, кѣкъ у нихъ тамъ и что. Тоже не прежняя пора, чай, все по-новому, а только вотъ мужички-то все такіе же сѣрые, какъ и прежде.

Воспользовавшись сведеннымъ Настей знакомствомъ, Арсентичъ послѣ нѣкотораго колебанія степенно направился къ камобойцамъ.

-- Богъ помочь!-- поздоровался онъ.

-- Милости просимъ!-- пригласилъ кто-то.-- Вотъ садись на камушекъ, свѣсь ножки и будешь гость.

-- И то присяду... Скоро работу свою кончите?

-- Это ужъ какъ подрядчикъ, значитъ, Иванъ Семеновъ.

-- Такъ, такъ... Натурально, что все отъ подрядчика.

Сначала Арсентичь чувствовалъ себя немного неловко, и ему казалось, что молодые камобойцы смотрятъ на него улыбающими глазами; а потомъ это прошло. Арсентичъ подсѣлъ къ Гаврилѣ и повелъ серьезный разговоръ.

-- То-то я давно смотрю на васъ и все думаю: наши витебскіе!-- повторялъ онъ.-- Наружность, значитъ, вся витебская... А вѣдь тоже съ той стороны, только отбился отъ деревни и подверженъ сейчасъ городу вполнѣ. Въ деревнѣ-то у себя совсѣмъ чужой, а здѣсь свой...

Какъ ни старался Арсентичъ подладиться къ своимъ витебскимъ, изъ этого ничего не выходило, а Гаврила Ермолаевъ больше молчалъ, точно опасаясь новаго знакомства. Когда Арсентичъ поднялся уходить, Гаврила Ермолаевъ не утерпѣлъ и спросилъ:

-- Ну, а какъ у тебя баринъ-то?

-- Что баринъ? Такой же человѣкъ, какъ и мы съ тобой. И болѣзнь у насъ съ нимъ одна: несвареніе желудка. Такъ, размоложиваетъ себя, и больше ничего.

Такое объясненіе никого не удовлетворило, а Гаврила Ермолаевъ не сталъ разспрашивать. Когда Арсентичъ ушелъ, кто-то сказалъ:

-- Тоже двадцать рубликовъ въ мѣсяцъ за свою-то болѣзнь получаетъ. Этакъ бы всякій хворалъ...

-- Хвастаетъ и больше ничего!-- замѣтилъ кто-то.-- Туда же, болѣсть... Тоже какія деньги нужны, чтобы ее нажить.

Хвастовство Арсентича никому не понравилось, но онъ самъ по себѣ всѣхъ интересовалъ, какъ человѣкъ, который вѣчно торчитъ у дверей настоящаго милліонщика.

Арсентичъ пришелъ и на слѣдующій день и былъ уже проще. Гаврила Ермолаевъ сразу опредѣлилъ, что старикъ былъ съ "мухой". Это открытіе не огорчило Арсентича, и онъ объяснилъ Гаврилѣ Ермолаеву:

-- Это вѣдь вамъ удивительно... А постой-ка самъ близко двадцать лѣтъ идоломъ, тогда и узинешь, какъ человѣка одурь беретъ. У тебя антиресъ -- побольше сработать... А мнѣ что: до смерти буду стоять на одномъ мѣстѣ. Тоже живой человѣкъ, и обидно сдѣлается...

Оказалось, что, получая двадцать рублей жалованья и буквально ничего не дѣлая, Арсентичъ былъ еще недоволенъ собственной судьбой.

-- Экая невидаль -- двадцать рублей!-- объяснялъ онъ.-- А сколько другіе швейцары получаютъ? Напримѣръ, швейцаръ при клубѣ, при хорошемъ ресторанѣ или у хорошихъ господъ... Кто ни пріѣхалъ -- швейцару сейчасъ двугривенный. Это на худой конецъ, а есть господа, которые меньше рублевой бумажки не даютъ.

-- За что же это?-- недоумѣвалъ Гаврила Ермолаевъ.

-- А такое положенье, потому какъ стыдно предъ другими настоящими господами, у которыхъ настоящій форцъ... Кабы я былъ бариномъ, меньше бы рублевой бумажки никому не давалъ, потому уважай меня. Да... У меня есть знакомые петербургскіе швейцары -- вотъ тѣ получаютъ. Считай клубнаго швейцара: въ вечеръ сто гостей по гривеннику -- десять рубликовъ. А тутъ еще праздничныя, да и по гривеннику даютъ самые прощелыги... Давно бы я бросилъ своего барина, да по человѣчеству жаль его, потому какъ у насъ съ нимъ одна болѣзнь.

Арсентичъ принадлежалъ къ тѣмъ людямъ, которые цѣлую жизнь на что-нибудь жалуются и всѣмъ недовольны. Онъ долго сидѣлъ на камнѣ и высчитывалъ, сколько бы получилъ, если бы былъ швейцаромъ гдѣ-нибудь въ клубѣ или въ ресторанѣ. Другихъ рабочихъ это забавляло, а Гаврила Ермолаевъ хмурился. Что же это такое, въ самомъ дѣлѣ, чего еще человѣку нужно? Кажется, и сытъ, и одѣтъ, и въ теплѣ сидитъ, и жалованье совсѣмъ даромъ получаетъ...

Съ этого дня Арсентичъ началъ захаживать каждый день. Придетъ, усядется на камушекъ и смотритъ, какъ другіе работаютъ. Гаврила Ермолаевъ замѣтилъ, что къ вечеру Арсентичъ дѣлался краснымъ и начиналъ какъ-то смѣшно мигать.

-- Ты бы тово...-- замѣтилъ разъ Гаврила Ермолаевъ.-- Самый вредъ эта водка...

-- А ежели мнѣ нельзя?-- оправдывался Арсентичъ.-- Такое, значитъ, мое положенье... Стоишь, стоишь, ну, и выпьешь грѣшнымъ дѣломъ со скуки. Я въ томъ родѣ, какъ дворовый песъ...

Выпивши, Арсентичъ непремѣнно начиналъ ругать Настю и по пути всѣхъ услужающихъ бабъ, до артельной стряпухи Спиридоновны включительно, которую называлъ Скапидаровной. Послѣднее вызывало неудержимый смѣхъ всѣхъ камобойцевъ каждый разъ.

-- Такъ Скапидаровна?-- приставали къ Арсентичу.

-- Какъ есть Скапидаровна... А наша Настя -- прощелыга.

Старикъ начиналъ перечислять такія подробности кухарочной жизни, что всѣ рабочіе покатывались со смѣха.

-- Ай-да дѣдушка... ловко!

Арсентичъ блаженно улыбался и, поощренный успѣхомъ, начиналъ уже придумывать что-нибудь смѣшное. Эти розсказни хмельного старика нисколько не интересовали Гаврилу Ермолаева, и ему даже дѣлалось обидно, зачѣмъ онъ разыгрываетъ шута гороховаго. Вотъ другое дѣло, когда Арсентичъ начиналъ разсказывать про своего барина. Тутъ все было любопытно. Оказывалось, что баринъ держитъ двухъ поваровъ, кухарку и кухоннаго мужика, а самъ ничего ѣсть не можетъ.

-- Какая у нашего барина ѣда? Вставятъ ему въ ротъ трубочку да по трубочкѣ и толкаютъ въ горло кашку. При его-то капиталѣ птичьимъ молокомъ можетъ воспитываться.

-- Для чего же двухъ поваровъ держите?-- не понималъ Гаврила Ермолаевъ.-- Кашу-то и Настя могла бы сварить... невелика мудрость.

-- Да вѣдь докторская каша-то... значитъ, по рецепту дѣлается, какъ лѣкарство въ аптекѣ.

Дальше оказалось, что баринъ вотъ уже пятый годъ, какъ совсѣмъ не выходитъ изъ комнаты, потому что боится простуды. Вообще, получалось совсѣмъ что-то непонятное и ни съ чѣмъ несообразное.

-- Что же онъ дѣлаетъ?-- спрашивалъ Гаврила Ермолаевъ.-- Деньги, поди, считаетъ?

-- Ну, этимъ господа не занимаются. Для этого самаго дѣла, чтобы деньги считать, приставлены вотъ какія персоны: и главный управляющій, и юрисконсультъ, и довѣренный...

-- Значитъ, кругомъ обманываютъ барина-то?

-- Не безъ грѣха дѣло. У хлѣба не безъ крохъ. Ну, да у насъ про всѣхъ хватитъ, слава Богу.

Таинственный милліонщикъ-баринъ, питавшійся черезъ трубочку, казался Гаврилѣ Ермолаеву какимъ-то миѳическимъ существомъ, о какихъ разсказывается только въ сказкахъ. Даже по ночамъ Гаврила Ермолаевъ часто думалъ о немъ и ничего не могъ понять, что къ чему и какъ. Кажется, человѣку ужъ все дано, а онъ живетъ у себя въ дому, какъ въ лазаретѣ. Самъ Гаврила Ермолаевъ никогда и ничѣмъ не былъ боленъ, поэтому какое-то "несвареніе желудка" для него являлось неразрѣшимой загадкой.

Разъ вечеромъ выпившій Арсентичъ пришелъ въ казарму и ужиналъ вмѣстѣ съ камобойцами.

-- Вотъ это настоящая наша крестьянская пища...-- похваливалъ онъ горячія щи изъ солонины.-- Не то, что барскіе разносолы.

-- А ты кашу, Арсентичъ, попробуй...-- угощали рабочіе.-- Скапидаровна ужъ для тебя постарается.

-- Можно и каши... потому каша не деревянный клинъ... брюха не расколетъ...-- шутилъ Арсентичъ.

Послѣ ужина старикъ долго сидѣлъ на завалинкѣ съ Гаврилой Ермолаевымъ и все толковалъ о деревнѣ и деревенскомъ житьѣ-бытьѣ.

-- Уйду я въ деревню...-- повторялъ онъ.-- Что мнѣ городъ?.. Наплевать! Конечно, у меня, примѣрно, трое сапогъ, два сюртука, четыре жилетки, двое штановъ -- оно лестно, у кого этой сласти нѣтъ. А вѣдь я двоихъ штановъ не надѣну на себя, Гаврила Ермолаичъ?

-- Ужъ это обыкновенно...

-- И ѣды у меня настоящей тоже нѣтъ... такъ, для видимости, чего-нибудь похлебаешь... только все это -- не настоящее...

-- Тяжело покажется въ деревнѣ-то. Отвыкъ ты, Арсентичъ!

-- Ничего, опять привыкнемъ помаленьку. Будетъ... наболтались! Какъ-то лежу и думаю: что есть я за человѣкъ? Разбери-ка! И даже совсѣмъ не человѣкъ, а, просто, швейцаръ! Это только со стороны кажется такъ: и харчъ, и тепло, и одѣтъ. А къ чему? Много ли одному-то персоналу нужно? Я такъ думаю, что въ церковные сторожа пойду. Будетъ для своей мамоны работать, пора и о душѣ подумать.

Гаврила Ермолаевъ не вѣрилъ этимъ разговорамъ о деревнѣ, потому-что Арсентичъ былъ вдвойнѣ ушибленный человѣкъ -- и городомъ ушибся и кабакомъ. Такъ пустыя слова разговариваетъ.

Одного не зналъ деревенскій человѣкъ Гаврила Ермолаевъ, что въ словахъ Арсентича было много правды: деревенская душа, дѣйствительно, тосковала на чужой сторонѣ, и что поэтому къ нему такъ и льнули и кухарка Настя и швейцаръ Арсентичъ. Кстати, Арсентичъ ругалъ Спиридоновну только за-глаза, а на людяхъ оказывалъ ей всякое почтеніе. Спиридоновна, конечно, знала, какъ пьяный Арсентичъ золотитъ ее подъ пьяную руку, но не ставила каждое слово въ строку, да и брань, особенно заочная, на вороту не виснетъ. Спиридоновна даже называла Арсентича кумомъ.

-- Ну, кумъ -- большая родня, садись ужинать.

-- И то, кума, поужинаемъ...-- соглашался Арсентичъ.

IX.

А блѣдный баринъ продолжалъ каждое утро появляться у окна и подолгу наблюдалъ за камобойцами. Свои ночи онъ проводилъ безъ сна, сидя въ какомъ-то мудреномъ креслѣ, въ которомъ для каждаго положенія было устроено спеціальное приспособленіе. Это кресло, было заказано по особымъ рисункамъ въ Англіи и стоило чуть не тысячу рублей; но и въ этомъ мудреномъ креслѣ баринъ не находилъ того простого сна, какимъ спали у него на глазахъ камобойцы. Онъ съ нетерпѣніемъ ждалъ, когда рабочіе появлялись на площади и начинали долбить желѣзными молотами камень. Иногда подъ этотъ клекотъ мѣрныхъ ударовъ у него являлось желаніе заснуть, и онъ почти испытывалъ блаженное состояніе засыпающаго человѣка, прислушиваясь къ этимъ ударамъ. Ахъ, какіе они счастливые, вотъ эти камобойцы, которые могли такъ крѣпко спать прямо на голой землѣ, положивъ въ головы камень. Въ восемь часовъ они дѣлали передышку, вынимали что-то изъ грязныхъ узелковъ и ѣли съ такимъ завиднымъ аппетитомъ. Боже мой, чего бы онъ ни далъ, если бы хоть разъ испытать вотъ именно такой аппетитъ!

Чѣмъ былъ боленъ блѣдный баринъ, не могли опредѣлить никакія медицинскія свѣтила. Всѣ послѣднія слова науки были испытаны, всѣ средства, способы и методы примѣнены, а больной блѣдный баринъ продолжалъ оставаться въ прежнемъ положеніи. Его жизнь была размѣрена по всевозможнымъ графамъ, клѣточкамъ и схемамъ. Десятки разъ измѣрялась ежедневно температура, дѣятельность сердца провѣрялась сфигмографомъ, всѣ выдѣленія подвергались самому точному и сложному анализу, за цѣлый рядъ лѣтъ велся спеціальный журналъ паденія и повышенія въ вѣсѣ, заносилось въ другой журналъ количество дыханій и т. д. Каждое новое открытіе медицинской науки примѣнялось немедленно и служило источникомъ новыхъ мученій. И все было напрасно... Неизвѣстная болѣзнь упорно противостояла противъ всѣхъ ухищреній, и блѣдный баринъ изо дня въ день переживалъ самое мучительное состояніе.

Всего мучительнѣе были ночи, когда все кругомъ засыпало и водворялась тишина. Время тянулось такъ медленно. А въ это время спали и камобойцы, и лишенные столицы, и нищіе, и тѣ несчастные счастливцы, которые не знали, чѣмъ будутъ сыты завтра. И какъ онъ радовался, когда ночное небо дѣлалось сѣрымъ, на востокѣ появлялись отбѣли и недавно безжизненное небо загоралось наливавшимся розовымъ свѣтомъ. Онъ боялся этого молчанія ночи, боялся ея молчаливой темноты и былъ счастливъ, когда начиналось пробужденіе. Намученное воображеніе точно хваталось за каждый живой звукъ и за каждую живую краску. Никто въ городѣ не зналъ такъ хорошо этого момента пробужденія. Когда рабочіе появлялись на площади -- это былъ уже день, живой рабочій день, и блѣдный человѣкъ начиналъ чувствовать, что и онъ точно какъ будто начинаетъ жить какой-то отраженной жизнью. Въ бинокль онъ изучилъ лицо каждаго камобойца, зналъ наперечетъ всѣхъ пропойцъ, томившихся вѣчной жаждой у гостепріимныхъ дверей "Хивы", выучилъ часы, когда появлялись разносщики, смѣнялись на углу городовые и т. д. и т. д.

Нѣтъ такого сквернаго положенія, у котораго не было бы еще худшаго. У блѣднаго барина бывали совсѣмъ скверные дни, о чемъ зналъ только жившій постоянно при немъ докторъ. Вотъ именно въ одинъ изъ такихъ скверныхъ дней, когда былъ созванъ экстренный копсиліумъ, блѣдный баринъ съ утра стоялъ у своего окна и смотрѣлъ на площадь. Онъ держался за косякъ, когда подъѣзжалъ экипажъ съ какой-нибудь медицинской знаменитостью. О, онъ зналъ хорошо ихъ всѣхъ, зналъ впередъ, что они скажутъ, и былъ убѣжденъ, что изъ этого рѣшительно ничего не выйдетъ. На такихъ консиліумахъ съѣхавшіеся коллеги какъ-то забывали о больномъ, отстаивая свое мнѣніе, и онъ это чувствовалъ. Такъ было и сегодня.

Воспользовавшись моментомъ, когда ученые мужи забыли о немъ, блѣдный баринъ послалъ за Арсентичемъ. Старикъ прибѣжалъ съ встревоженнымъ лицомъ. Баринъ вызывалъ его чрезвычайно рѣдко. Посмотрѣвъ на вѣрнаго слугу, онъ проговорилъ:

-- Вчера ты, кажется, былъ пьянъ, Арсентичъ?

-- Помилуйте, баринъ, да я... кажется ужъ... стараюсь.

-- А отчего у тебя носъ красный и глаза мутные? Ну, да это все равно.

Баринъ подвелъ Арсентича къ окну, показалъ на камобойцевъ и проговорилъ:

-- Ты видишь этихъ людей?

-- Точно такъ, баринъ.

-- Я видѣлъ, какъ ты ходилъ къ нимъ. Что они сейчасъ дѣлаютъ?

-- А закусываютъ, барипъ.

-- И, вѣроятно, что-нибудь очень вкусное?

-- Ржаной хлѣбецъ закусываютъ.

Блѣдному барину ужасно понравилось и самое слово: "ржаной хлѣбецъ", и тонъ, какимъ Арсентичъ это проговорилъ. Получалось что-то необыкновенно вкусное. Оглянувшись, онъ проговорилъ:

-- Арсентичъ, иди сейчасъ же къ камобойцамъ... да... вонъ видишь, высокій старикъ на камнѣ сидитъ и такъ аппетитно закусываетъ?

-- Точно такъ-съ... Гаврила Ермолаевъ.

-- Купи у него ломоть хлѣба... да... и принеси соли... въ тряпочкѣ, какъ у него.

-- Слушаго-съ, с-сею минуту...

-- А это отдай ему.

Баринъ какъ-то конфузливо сунулъ въ руку Арсентича десятирублевую ассигнацію и проговорилъ:

-- Да чтобы никто тебя не видалъ.

-- Не безпокойтесь... въ лучшемъ видѣ,

Старикъ безъ шапки побѣжалъ на площадь. Гаврила Ермолаевъ былъ удивленъ, когда Арсентичъ попросилъ у него ломоть чернаго хлѣба и боли въ тряпочкѣ, и удивился еще больше, когда Арсентичъ заплатилъ ему рубль.

-- За что же это... рубль-то?

-- А ты бери, когда даютъ.

-- Не стало, развѣ, у васъ хлѣба-то?

-- Ничего ты не понимаешь... Барину захотѣлось отвѣдать вашего мужицкаго хлѣбца -- вотъ и весь разговоръ. Вонъ онъ стоитъ и въ окошко поглядываетъ. Значитъ... для аппетиту.

Возвращаясь, Арсентичъ обругалъ самого себя, что второпяхъ далъ маху и отвалилъ мужлану цѣлый рубль. Положимъ, онъ нажилъ девять рублей, а все-таки за-глаза было бы дать двугривенный. Проворонилъ восемь гривенъ... Ахъ, старый дуракъ!

Баринъ едва дождался "ржаного хлѣбца" и взялъ его дрожащими отъ волненія руками.

-- Покушайте, баринъ, во здравіе...-- говорилъ Арсентичъ.-- Вотъ даже какъ будетъ превосходно. Недаромъ и пословица говорится: "Ржаной хлѣбушко московскому колачу дѣдушка".

Баринъ, однако, не сразу рѣшился отвѣдать этого "дѣдушки" и долго и внимательно разсматривалъ его со всѣхъ сторонъ. Въ это время у Арсентича явился новый планъ, чтобы наверстать восемь гривенъ. Старикъ, оглядѣвшись, проговорилъ какимъ-то сипомъ:

-- Баринъ... а я вамъ изъ казармы отъ камобойцевъ штецъ горяченькихъ принесу. Тоже превосходно будетъ. Кухарка у меня тамъ знакомая, Спиридоновной звать. Она ужъ вотъ какъ можетъ потрафить подъ господский аппетитъ. Прямо сказать -- стрѣла, а не баба.

Эта мысль очень понравилась блѣдному барыну, и онъ проговорилъ какъ-то по-дѣтски:

-- Только въ горшкѣ принеси... понимаешь?.. и чтобы крашеная деревянная ложка...

-- Да ужъ я постараюсь...

Въ этотъ моментъ послышались шаги, и Арсентичъ исчезъ.

-- Можно къ вамъ?-- спрашивалъ за дверями докторскій голосъ.

-- Я сейчасъ...-- испуганно отвѣтилъ блѣдный баринъ, пряча ломоть хлѣба въ футляръ съ электрической машиной.

Полученныя совершенно даромъ деньги нарушили душевное равновѣсіе Арсеитьича. "Ежели за ломоть хлѣба баринъ отвалилъ красненькую, такъ за горшокъ щей, пожалуй, и весь четвертной билетъ можно сорвать... да еще крутой пшенной каши горшокъ... да деревянная ложка..." Ариѳметика Арсентича дошла чуть не до ста рублей.

Когда доктора уѣхали, онъ сейчасъ же полетѣлъ въ казарму, пока рабочіе не слопали всѣхъ щей. Дорогой у него явился новый планъ, именно, вылѣчить барина. И даже очень просто... Развѣ доктора могутъ что-нибудь понимать? Только и умѣютъ драть деньги... Заграничному-то доктору пять тысячъ по условію было дадено, да на барскій счетъ дорога туда и обратно, да харчи, да подвода, да еще благодарность. А можетъ, и средство-то самое простое: похлебаетъ горяченькихъ штецъ, закуситъ ржаного хлѣбца -- вотъ и начнетъ поманивать каждый день на ѣду. А будетъ ѣда -- будетъ и сонъ. А вылѣчится баринъ -- и наградить его, Арсентича, по-барски. Что ему стоитъ тыщу рублей отвалить -- плевое дѣло. "На!.. Арсентичъ... за милую душу..." Арсентичъ даже слышалъ собственный отвѣтъ: "Помилуйте, баринъ, для чего мнѣ ваши тысячи... Я такъ, по человѣчеству пожалѣлъ васъ, а не то, чтобы изъ-за денегъ. Упаси, Боже...". Благодаря своему швейцарскому одиночеству и потайному заною, у Арсентича часто разыгрывалась фантазія, и онъ видѣлъ радужные сны наяву.

Горшокъ горячихъ щей и горшокъ съ кашей появились въ швейцарской, и Арсентичъ, выждавъ, когда докторъ отправился завтракать въ столовую, пробрался къ барину въ кабинетъ. Пока баринъ разсматривалъ принесенные горшки и новенькую деревянную ложку, Арсентичъ торопливо Говорилъ:

-- Вѣдь какіе случаи бываютъ, баринъ... Ей-Богу!.. У меня былъ знакомый чиновникъ, и заболи у него, грѣшнымъ дѣломъ, нога... Да... Ну, онъ сейчасъ въ клинику. Дѣло въ Питерѣ было. Доктора осмотрѣли его и говорятъ: "У васъ на ногѣ растяженіе связокъ". Ну, положили его, ногу забинтовали и прочее. Лежитъ мой чиновникъ недѣлю, лежитъ другую, третью... всѣ шесть недѣль вылежалъ, а легче все нѣтъ. Только на его счастье назначили новаго фершала, ну, тотъ и пожалѣлъ моего чиновника. "Вы, гритъ, давно лежите? Шесть недѣль? Очень напрасно... И еще шесть недѣль пролежите, а толку не будетъ. Вы, гритъ, выпишитесь изъ клиники, а я васъ на дому живой рукой вылѣчу". И что же бы вы думали! Дѣйствительно, выписался мой чиновникъ изъ клиники, приходитъ къ нему фершалъ на домъ, осмотрѣлъ его и говоритъ; "А раскройте-ка ротъ?" Тотъ какъ раскрылъ ротъ, фершалъ и говоритъ: "Да никакого растяженія связокъ у васъ нѣтъ, а просто у васъ растетъ зубъ мудрости"... Ей-Богу, баринъ! Въ два дня фершалъ поставилъ чиновника на ноги.

Увлекшись своимъ разсказомъ, Арсентичъ совсѣмъ не слыхалъ, какъ въ дверяхъ появился докторъ. Онъ спокойно выслушалъ Арсентича до конца, а потомъ вытолкалъ его изъ кабинета.

-- Онъ мнѣ принесъ какую-то ужасную гадость...-- жаловался блѣдный баринъ, боявшійся своего доктора.

Арсентичъ едва не лишился мѣста.

-- Я тебѣ докажу такой зубъ мудрости!-- говорилъ докторъ, грозя внушительно пальцемъ.-- Понимаешь?

Арсентичъ поникъ головой. Онъ понималъ только одно, что доктора рѣшили залѣчить барина вконецъ.

Камобойцы работали уже мѣсяца три и помаленьку прижились въ своемъ новомъ положеніи, какъ приживались и всѣ другіе -- огородники, копорки, тряпичники. Выходило такъ, что свалка точно соединяла всѣхъ. Мало-по-малу все, что ютилось около нея, перезнакомилось между собой, и завязались извѣстныя отношенія. По вечерамъ, когда копорки поливали капусту, слышались далеко ихъ пѣсни, а на ягодникѣ пѣли еще лучше.

-- Экъ ихъ взяло...-- ворчалъ Гаврила Ермолаевъ.-- Не знай о чемъ воютъ.

Молодые рабочіе думали иначе. Которые были побойчѣе, пробовали заходить на огороды; но оттуда ихъ неистово гнали огородники, да и бабы поднимали на смѣхъ.

-- Ахъ, вы, лапотники несчастные! Ступайте къ своимъ лапотницамъ!

Вопросъ объ обуви для пришлыхъ рабочихъ являлся роковымъ, особенно для молодыхъ. Въ городѣ-то всѣ въ сапогахъ ходятъ, самые распослѣдніе люди. Изъ-за сапогъ у Гаврилы Ермолаева вышла цѣлая исторія. Смирный и послушный парень Петрунька вдругъ забунтовалъ: подавай ему сапоги -- и конецъ дѣлу! Да еще сапоги непремѣнно съ наборомъ, какъ у зеленщика Петьки.

-- Я тебѣ покажу такіе сапоги съ наборомъ, что до свѣжихъ вѣниковъ не забудешь!-- оралъ разсвирѣпѣвшій Гаврила Ермолаевъ.-- Съ жиру бѣситесь!

Старикъ неистово ругался и даже хотѣлъ побить непокорнаго сына, но во-время остановился, потому что не встрѣтилъ поддержки со стороны большака Степана, на которую разсчитывалъ. Степанъ молчалъ, дѣлая политичный видъ, что ничего не видитъ и не слышитъ. Сколько Гаврила Ермолаевъ ни бунтовалъ, а пришлось уступить, и онъ выбросилъ непокорному сыну цѣлыхъ три рубля.

-- На!.. подавись!..-- ворчалъ онъ.-- Вотъ надѣнешь новые сапоги, да въ трактиръ... Окромя трактира куды тебѣ въ сапогахъ итти?

Это случайное предсказаніе оказалось вѣрнымъ. Петрунька, дѣйствительно, забрался въ новыхъ сапогахъ въ трактиръ, вмѣстѣ съ большакомъ Степаномъ.

-- Родитель-то ловко всѣ наши денежки обираетъ!-- жаловался Степанъ.-- На него, выходитъ, работаемъ! Другіе то все сами получаютъ, а только мы одни каторжные...

Петрунька молчалъ. Онъ былъ счастливъ, что добился наконецъ желанныхъ сапогъ, и о большемъ не мечталъ. Въ немъ еще сохранялся страхъ къ отцу, воспитанный съ дѣтства. Гаврила Ермолаевъ строго держалъ семью и никому повадки не давалъ. Слова Степана даже испугали Петруньку. Чего добраго, если Степанъ поднимется, вся семья можетъ нарушиться.

Обстоятельный и трезвый мужикъ Степанъ точно раскололся. Онъ спросилъ водки, а потомъ пива. Петрунька окончательно испугался, потому что все это вышло изъ-за его сапогъ.

-- Нѣтъ, будетъ! Шабашъ...-- повторялъ захмелѣвшій Степанъ, дѣлая невѣрные жесты руками.-- А гдѣ мое? Родителя мы должны почитать... да... А гдѣ мои деньги? Хе-хе... это тоже не модель. Мнѣ чужого не надо, а мое не тронь... Будемъ говорить правильно. Не одни мы работаемъ... Вонъ какую взбучу поднялъ родитель изъ-за сапоговъ. Сапоги -- плевать, а надо и уваженіе сдѣлать...

Дѣло было въ праздникъ. Въ "Хивѣ" были и другіе рабочіе изъ казармы, которые слышали, что говорилъ Степанъ, и всѣ были на его сторонѣ.

-- Это въ допрежнія времена было, Степанъ, чтобы родители верховодили всѣмъ, а теперь и на родителей узда есть... Позвольте, съ какой стати мои кровныя денежки забрать? Можетъ, у меня своя семья есть... жена тамъ...

-- Вотъ, вотъ!..-- поддакивалъ Степанъ.

Гаврила Ермолаевъ видѣлъ, что Степанъ вернулся вечеромъ въ казарму навеселѣ, но ничего не сказалъ, хотя и былъ огорченъ до глубины души. Петрунька имѣлъ виноватый видъ и сейчасъ же завалился спать. Степанъ долго сидѣлъ на завалинкѣ, гдѣ зеленщикъ Петька игралъ на гармоникѣ, и все сердился, пока не пришла Спиридоновна и не увела его спать.

-- Иди, иди, непутевый!-- уговаривала она.-- Съ чего намокъ-то? Совсѣмъ это непохоже для тебя... Иди, Степанушка, проспись!

Этотъ ласковый бабій уговоръ подѣйствовалъ на Степана какъ-то изнемогающе, и Степанъ неожиданно для самого себя расплакался.

-- Ахъ, Спиридоновна... Да ежели бы... а-ахъ!..

-- Ну, ну, иди!.. Мало ли что бываетъ, да только не всякій бы видѣлъ и слышалъ.

-- Ахъ, Спиридоновна,.

Артельная кухарка уже давно замѣтила начинавшіеся нелады въ семьѣ Гаврилы Ермолаева, чего еще никто не подозрѣвалъ. Петрунькины сапоги явились только поводомъ, чтобы все накопившееся вылилось наружу разомъ. Спиридоновнѣ со стороны было больно смотрѣть на этотъ нараставшій семейный разладъ, а главное, ей жаль было справнаго мужика Степана. Тоже вѣдь своя семья есть, ну человѣкъ и думаетъ. Старикъ-то строжится ужъ очень и на деньги крѣпокъ даже черезъ мѣру. Мысли Степана Спиридоновнѣ были и ясны, и близки, и пришлись къ сердцу. Поди-ка, жена-то вотъ какъ тамъ его ждетъ въ своей деревнѣ, всѣ дни по пальцамъ пересчитала.

Гаврила Ермолаевъ видѣлъ, какъ Спиридовна уговаривала Степана, и притворялся, что спитъ. И что только сдѣлалось съ мужикомъ? Вотъ тебѣ и надежный сынъ... Въ довольно смутной формѣ І'аврила Ермолаевъ начиналъ догадываться, о чемъ молчитъ Степанъ, но отгонялъ эту мысль отъ себя. Онъ-то для кого старается на старости лѣтъ?

Гаврилѣ Ермолаеву не спалось всю ночь. Онъ все думалъ и передумывалъ о Степанѣ, что попритчилось съ мужикомъ, пока не рѣшилъ, что это дѣло не спроста, и что Степанъ дѣйствуетъ по чьему-нибудь стороннему наущенію. Мало ли добрыхъ людей на бѣломъ свѣтѣ, какъ разъ доброму научатъ... И зеленщикъ Петька, и Спиридоновна, и швейцаръ Арсентичъ, и физикъ съ химикомъ -- мало ли ихъ наберется, ежели всѣхъ сосчитать! Вотъ мужикъ и задурилъ....

-- Охъ, проклятая чужая сторона!-- ругался про себя Гаврила Ермолаевъ, перебравъ всѣхъ виноватыхъ.-- Чтобы ей ни дна ни покрышки!

Наутро Степанъ поднялся съ головной болью и не сразу могъ сообразить, какъ и что вышло. Кабы не Спиридоновна, такъ, пожалуй, и съ отцомъ бы поругался. Степану было и совѣстно и какъ-то обидно. Конечно, нехорошо пить водку и пиво въ "Хивѣ", а тоже нехорошо и деньги забирать за чужую работу. Нѣту такого указу, хотя и родной отецъ.

Передъ уходомъ на работу Спиридоновна поманила Степана къ себѣ въ каморку и, подавая рюмку водки, проговорила:

-- Вотъ опохмелься, чтобы не сосало; а въ "Хиву" не ходи и съ отцомъ не ссорься.

-- Не хочу...-- наотрѣзъ отказался Степанъ.-- Такъ, была одна глупость, а тебѣ спасибо на добромъ словѣ. Ужо изъ деревни гостинца пришлю, а здѣсь у самого ничего нѣтъ.

-- Ладно, ладно, не надо мнѣ вашихъ гостинцевъ,-- обидѣлась Спиридоновна.-- И безъ нихъ проживемъ...

А семья работала попрежнему, но не было прежняго духа въ этой работѣ. Выходило то, да не то, и надъ головами работавшихъ точно носилось что-то недосказанное. Гаврила Ермолаевъ и обыкновенно не отличался особенной разговорчивостью, а тутъ и совсѣмъ замолчалъ. По цѣлымъ днямъ онъ не говорилъ со своими ни одного слова. Когда приходилъ къ камобойцамъ пьяный Арсентичъ, старикъ встрѣчалъ его довольно сурово.

-- Чего тебѣ тутъ задарма торчать-то? Шелъ бы въ "Хиву",-- тамъ вашего брата достаточно всякихъ народовъ... Одно у всѣхъ ремесло.

Арсентичъ не понималъ, что эти слова относились къ Степану, обидѣлся и пересталъ ходить.

-- Мужикъ, такъ мужикъ и есть,-- ворчалъ онъ,-- никакого обращенія не понимаетъ... Только напрасно тогда ему рубль стравилъ.

Настя тоже пробовала завернуть раза два, но поняла раньше Арсентича, что теперь не время, и больше не показывалась. Малышь Спирька продолжаль хиреть, и Гаврила Ермолаевъ разъ купилъ ему колачъ и сказалъ:

-- На, поѣшь колачика... Можетъ, и полегчаетъ.

Издержанныя на колачъ три копейки являлись уже большой жертвой, но Гаврила Ермолаевъ хотѣлъ показать Степану и Петрунькѣ, что для родни ничего не жалѣетъ.

-- Не въ трактиръ деньги дадены,-- ворчалъ онъ такъ, чтобы сыновья слышали.

Какъ отецъ и сынъ ни старались избѣжать столкновенія, но оно произошло именно изъ-за этой трехкопеечной булки. Степанъ слышалъ, что сказалъ отецъ о трактирѣ, и неожиданно для всѣхъ отвѣтилъ:

-- Что же трактиръ? Ежели которые на свои деньги выпьютъ, такъ не велика бѣда... И даже очень просто!..

Работавшая артель продолжала свое дѣло, хотя всѣ и понимали, что будетъ гроза.

-- Какія это свои-то деньги бываютъ, любопытно бы поглядѣть,-- отвѣтилъ Гаврила Ермолаевъ.

-- А вотъ такія...-- отвѣтилъ Степанъ съ нараставшей грубостью въ голосѣ,-- тѣ самыя, которыя ты къ себѣ въ карманъ кладешь.

-- А ты у меня считалъ въ карманѣ?

-- Считать не считалъ, а около того... Однимъ словомъ, родитель, надо намъ раздѣлиться -- и все тутъ.

Молоты камобойцевъ замерли въ ожиданіи отвѣта Гаврилы Ермолаева. Старикъ поднялся и, приложивъ руку къ груди, проговорилъ задыхавшимся голосомъ:

-- Да ты, Степанъ, съ кѣмъ разговариваешь-то?..

-- А съ тобой... Вотъ ты Спирькѣ купилъ хоть колачикъ, а намъ съ Петрунькой и того нѣтъ. Вотъ это самое...

Гаврила Ермолаевъ поблѣднѣлъ. У него передъ глазами заходили круги. Ежели спустить Степану, такъ съ остальными ужъ совсѣмъ никакого сладу не будетъ вконецъ.

Степанъ тоже поднялся. Отецъ и сынъ стояли другъ противъ друга съ тяжелыми молотами въ рукахъ, блѣдные, задыхающіеся. Гаврила Ермолаевъ сдѣлалъ впередъ первый шагъ.

-- Родитель, оставь!..-- глухо проговорилъ Степанъ.-- Не прежняя пора... Тебѣ дѣло говорятъ.

-- Ты... ты... ты...-- какъ-то зарычалъ Гаврила Ермолаевъ и бросился на Степана.

Онъ сбилъ его съ ногъ и принялся таскать за волосы. Степанъ не сопротивлялся, а только защищалъ лицо руками и повторялъ:

-- А все-таки... отдай мои деньги! Отдай... отдай!..

Сидѣвшій на крылечкѣ швейцаръ Арсентичъ видѣлъ эту спену и бросился разнимать, хотя билъ одинъ Гаврила Ермолаевъ.

-- Братцы, перестаньте!-- кричалъ Арсентичъ.-- Ахъ, нехорошо!.. Баринъ-то вонъ у окна стоитъ и все видитъ. Ахъ, нехорошо!..

Гаврила Ермолаевъ опомнился и оставилъ валявшагося на землѣ Степана. Послѣдній, поднимаясь съ земли и оправляя сбившуюся рубаху, съ чисто-отцовскимъ упрямствомъ проговорилъ:

-- А ты, родитель, деньги-то все-таки отдай!..

XI.

Въ этомъ семейномъ раздорѣ самое живое участіе приняли Настя и Спиридоновна. Настя видѣла драку и разсказывала о ней съ надлежащими прикрасами.

-- Охъ, и глядѣть-то была одна страсть... Стоятъ одинъ противъ другого, трясутся, а въ рукахъ тяжеленные молота,-- вотъ-вотъ который котораго треснетъ. Хорошо еще, что подвернулся во-время нашъ Арсентичъ и разнялъ.

-- Извѣстно, мужики разстервенятся и себя не помнятъ,-- прибавляла отъ себя Спиридоновна, качая головой.-- Наглядѣлась я на ихнія-то драки достаточно... Воскресенья не проходитъ у насъ безъ драки. Напьются, и сейчасъ драка.

Спиридоновна отъ души жалѣла Степана и уговаривала его не вздорить съ отцомъ.

-- Часъ терпѣть -- вѣкъ жить, Степанушка. А вернетесь въ деревню, все и наладится по-хорошему. Въ деревнѣ-то нечего будетъ дѣлить... Петровъ день на дворѣ, а тамъ послѣ Успеньева дня и до Покрова рукой подать.

Степанъ выслушивалъ эти уговоры молча и ничего не отвѣчалъ. Мужицкая обида тяжелая и камнемъ садится на самое дно. За что его билъ отёцъ? У Степана была теперь одна мысль: какъ только вернутся домой -- сейчасъ раздѣлъ. И жена вотъ какъ будетъ рада. А то этому конца-края не будетъ. Проработано было на родительскій домъ вполнѣ достаточно. Не прежняя пора, чтобы до смерти вытягиваться въ чужую кожу,-- пора и своимъ умомъ жить.

Настя, со своей стороны, уговаривала Петруньку.

-- Все дѣло изъ-за твоихъ сапоговъ вышло,-- напѣвала она.-- Ишь щеголь какой выискался... Изъ-за тебя и Степанъ поднялся на дыбы.

-- Степанъ самъ по себѣ,-- оправдывался Петрунька.-- Онъ и меня подбиваетъ.

-- Ну, это онъ напрасно. Твое дѣло еще совсѣмъ не велико... Что отецъ хочетъ, то съ тобой и дѣлаетъ. Не великъ ты еще въ перьяхъ и изъ родительской воли не должонъ выходить.

Гаврила Ермолаевъ видѣлъ, какъ бабы шушукаются съ его сыновьями, и рѣшилъ, что это ихъ дѣло. Извѣстно, баба всегда смуту такую разведетъ, что святыхъ вонъ выноси. Старикъ особенно озлобился на Спиридоновну, которая растравляла Степана у всѣхъ на глазахъ. У Гаврилы Ермолаева сердце кипѣло на проклятущихъ разстройщицъ бабешекъ, и онъ отворачивался, когда мимо проходила Спиридоновна. Такъ бы ее и саданулъ кулакомъ въ жирный бокъ. На, чувствуй!.. Но этимъ дѣло не ограничилось. Бабье коварство пошло дальше. Какъ-то въ казарму завернулъ подрядчикъ Иванъ Семеновъ. По обыкновенію, онъ поругался со Спиридоновной, потомъ обругалъ по пути еще человѣкъ трехъ и подъ конецъ обратился къ Гаврилѣ Ермолаеву:

-- Мнѣ съ тобой поговорить надо, милый человѣкъ.

"Ну, такъ и есть: натравили бабешки Ивана Семенова",-- подумалъ Гаврила Ермолаевъ, знавшій впередъ, о чемъ Иванъ Семеновъ поведетъ свой разговоръ.

-- Да, такъ, значитъ, того,-- мялся Иванъ Семеновъ, шмыгая глазами по сторонамъ.-- Вообще, Гаврила Ермолаевъ, я вполнѣ на тебя надѣялся, а ты какъ себя оправдалъ? Можно сказать, даже совсѣмъ подвелъ... Я-то тебя въ примѣръ всѣмъ другимъ ставилъ. Вотъ, молъ, какой обстоятельный человѣкъ Гаврила Ермолаевъ, вполнѣ правильный... да... А ты драку завелъ прямо на площади. Хорошо еще, что городовой не видалъ, а то сейчасъ протоколъ, въ полицію, къ судьѣ, на высидку... Это какъ по-твоему?

-- Грѣхъ попуталъ, Иванъ Семеновъ.

-- То-то грѣхъ... Вѣдь здѣсь не деревня, чтобы на улицѣ драться. Да и грѣхъ-то вашъ въ карманѣ. Жадность васъ одолѣваетъ... А того не думаете, что деньги тоже къ рукамъ. Охъ, умѣючи надо съ ними дѣло имѣть. Кажется, чего проще: получилъ деньги, положилъ въ карманъ -- и все тутъ. Нѣ-ѣтъ, милый человѣкъ... Другая денежка-то вотъ какая зубастая попадется. Пожалуй, вотъ какую дыру въ карманѣ-то проѣстъ... Такъ-то, милый человѣкъ!

Въ отвѣтъ на это мягкое увѣщаніе Гаврила Ермолаевъ понесъ прямо какую-то ахинею, такъ что Иванъ Семеновъ не могъ ничего разобрать. Оказалось, что всему виной Спиридоновна. Иванъ Семеновъ только руками развелъ.

-- Ну, это ужъ ты напрасно, Гаврила Ермолаевъ. Не таковскій твой Степанъ, чтобы его Спиридоновна могла сбить.

-- Она, Иванъ Семеновъ! Съ мѣста не сойти... Она и сейчасъ его растравляетъ.

-- Перестань грѣшить... Какая тамъ Спиридоновна! Прямо изъ-за денегъ вздорите... Извѣстная модель. Не вы первые. Какъ попали деньги въ руки -- и пошла музыка.

Очевидно, Спиридоновна ловко заговорила зубы Ивану Семенову. Какъ по-писаному ея бабьи слова говоритъ... Охъ, и навяжется же такая баба!.. И что ей, подумаешь, надо? Дались всѣмъ его деньги. Вотъ и Ивану Семенову припала о нихъ забота. Гаврила Ермолаевъ не замѣчалъ, какъ мысль о деньгахъ завладѣвала имъ все сильнѣе и сильнѣе, по мѣрѣ ихъ накопленія. Онъ ихъ пряталъ обыкновенно за пазухой, въ холщевомъ кошелѣ. А часть, которая шла на мелкіе расходы, хранилась подъ онучей. Гаврила Ермолаезъ почти каждый день пересчитывалъ свое богатство, причемъ постоянно путался въ счетахъ и впадалъ въ тяжелое уныніе. Дѣло въ томъ, что онъ съ грѣхомъ пополамъ умѣлъ считать до пятидесяти, да больше денегъ у него и на рукахъ никогда не бывало. А тутъ давно перевалило за сотню, и ариѳметика Гаврилы Ермолаева становилась втупикъ. У него послѣ пятидесяти было довольно смутное представленіе о "сотельномъ билетѣ", но такого онъ никогда не видалъ. Забравшись куда-нибудь въ поле, или въ канаву у линіи желѣзной дороги, старикъ осторожно вынималъ свой кошель и принимался раскладывать деньги кучками, по тридцати рублей каждая. Такихъ кучекъ получалось пять да еще остатокъ,-- вотъ и изволь тутъ разсчитать, сколько выйдетъ всего.

Разъ, когда Гаврила Ермолаевъ углубился въ свою бухгалтерію у полотна желѣзной дороги, надъ его головой кто-то проговорилъ:

-- Богъ на помочь, старичокъ!

Это былъ физикъ, шлявшійся по полотну неизвѣстно зачѣмъ. Гаврила Ермолаевъ сначала испугался, а потомъ разсердился.

-- Проваливай своей дорогой!..

-- Не бойся, не съѣмъ,-- отвѣчалъ физикъ, усаживаясь на откосѣ желѣзнодорожнаго полотна.-- Ишь, сколько денегъ накопилъ, вотъ и боишься... А я ничего не боюсь, потому какъ ничего у меня нѣтъ.

-- Уходи, говорятъ!..

-- А вотъ и не уйду... Какое такое полное право ты имѣешь мнѣ указывать? Гдѣ хочу, тамъ и сижу...

Разговаривать съ прощелыгой было нечего, и Гаврила Ермолаевъ принялся торопливо собирать свою казну, а физикъ сидѣлъ на откосѣ и посмѣивался.

-- И считать-то не умѣешь, сиволапый!..

-- Сосчитаемъ, не безпокойся. Не твоя забота... Да иди ты своей дорогой, ради Христа! Усѣлся, какъ сычъ, и таращитъ глаза...

Эта встрѣча произвела на Гаврилу Ермолаева непріятное впечатлѣніе до послѣдней степени. Разболтаетъ теперь золоторотецъ всѣмъ про него, какъ онъ въ канавѣ считалъ деньги. Того гляди, еще украдутъ... Просыпаясь ночью, Гаврила Ермолаевъ прежде всего ощупывалъ свой кошель и трепеталъ за его цѣлость. Ему начало казаться, что нѣкоторые рабочіе изъ безпутныхъ начинаютъ слѣдить за нимъ, куда онъ прячетъ деньги. Хорошо, что на нарахъ по одну сторону съ нимъ спалъ Степанъ, а по другую Петрунька. Подозрительность Гаврилы Ермолаева росла вмѣстѣ съ увеличеніемъ капитала.

Передъ Петровымъ днемъ Иванъ Семеновъ разсчитывалъ рабочихъ. Гаврилѣ Ермолаеву пришлось получить около семидесяти рублей. Вечеромъ рабочіе пошли въ баню. Гаврила Ермолаевъ изъ скупости ходилъ въ баню только черезъ двѣ недѣли. Зачѣмъ даромъ деньги тратить, когда домой пріѣдутъ къ Покрову и даромъ всѣ отмоются; а тутъ плати за каждаго по пятачку,-- за пятерыхъ цѣлый четвертакъ и выскочитъ. Но наканунѣ Петрова дня какъ-то было неловко не итти въ баню. Гаврила Ермолаевъ передъ баней каждый разъ пряталъ свой кошель съ деньгами гдѣ-нибудь въ укромномъ мѣстечкѣ, какъ сдѣлалъ и сейчасъ; но лиха бѣда вышла въ томъ, что онъ не успѣлъ спрятать сегодняшнюю получку въ кошель, а завернулъ ее въ бумагу съ деньгами на расходы.

Помылись въ банѣ, поужинали. Гаврила Ермолаевъ досталъ свой кошель, но уже начало темнѣть, и онъ не успѣлъ вложить въ него полученныя деньги -- въ полѣ было темпо, а въ казармѣ неудобно. Укладываясь спать, онъ сунулъ деньги въ бумагѣ подъ изголовье, завернувъ ихъ въ онучу, какъ дѣлалъ это каждый день. Молодые рабочіе еще долго галдѣли около казармы, гдѣ-то далеко слышалась пьяная пѣсня, и пиликала гармоника.

-- Охъ, Господи, и праздника-то не знаютъ!-- сокрушался Гаврила Ермолаевъ, ощупывая свой кошель.-- То-то народецъ, подумаешь... Добрые люди въ церкви Богу молятся, а они пѣсни горланятъ.

Рано утромъ, когда вся еще казарма спала, Степанъ былъ разбуженъ отцомъ. Гаврила Ермолаевъ сидѣлъ на парѣ блѣдный и растерянный и, оглядѣвшись кругомъ, шопотомъ сказалъ:

-- У меня деньги... украли...

Степанъ вскочилъ, какъ встрепаный, и смотрѣлъ на отца ничего не понимавшими глазами.

-- Какъ украли?..-- спросилъ онъ тоже шопотомъ.

-- А такъ... Я ихъ въ онучу завертывалъ и подъ изголовье пряталъ, ну, и украли.

-- Да вѣдь кошель-то на тебѣ?

-- То другое... Кошель цѣлъ.

У Степана отлегло на душѣ. Значитъ, не всѣ деньги украдены. Они вышли изъ казармы, и Гаврила Ермолаевъ подробно разсказалъ, какъ вышло все дѣло, т.-е. какъ онъ вчера получилъ расчетъ отъ Ивана Семенова и не успѣлъ изъ-за бани положить деньги въ кошель. Они вмѣстѣ сходили на то мѣсто, гдѣ Гаврила Ермолаевъ пряталъ деньги,-- тамъ ничего не было; потомъ обыскали свою нару до послѣдней соломинки -- тоже ничего. Старикъ какъ-то совсѣмъ растерялся и только теперь объяснилъ Степану, что изъ онучй взяты деньги не всѣ, а только четвертной билетъ да рублевая бумажка.

-- Какъ же это такъ...-- недоумѣвалъ Степанъ.-- Ужъ если бы воръ, такъ онъ все бы взялъ... Какъ будто не похоже на вора, родитель. Не обронилъ ли ты ихъ какъ-нибудь самъ гдѣ по дорогѣ?

Они обошли по дорогѣ, осмотрѣли всю казарму -- нигдѣ ничего не было. Гаврила Ермолаевъ былъ въ полномъ отчаяніи.

-- Окромя меня съ Петрунькой некому взять,-- рѣшительно заявилъ Степанъ.

-- Ахъ, Господи, да развѣ я говорю про васъ?..-- взмолился старикъ.-- Такъ, грѣхъ вышелъ... У вора-то сто дорогъ, а у обокраденнаго одна. Вотъ все о моихъ-то деньгахъ говорили... Иванъ Семеновъ еще меня корилъ...

Вдругъ Гаврила Ермолаевъ вспомнилъ, какъ его накрылъ физикъ, когда онъ деньги считалъ.

-- Его рукъ дѣло,-- заявилъ онъ, разсказавъ все подробно.-- Некому больше... Выслѣдилъ песъ, а чтобы слѣды запутать -- выкралъ только двѣ бумажки. Не простой человѣкъ воровалъ... Онъ вчера тутъ въ казармѣ вертѣлся вечеромъ. Его дѣло!..

Степанъ сомнѣвался. Гдѣ ему, физику, такую штуку отколоть!.. Смысловъ не хватитъ.

-- А мы вотъ что сдѣлаемъ, родитель,-- предлагалъ Степанъ.-- Никому, значитъ, ни гу-гу... Даже чтобы Петрунька ничего не зналъ. Воръ-то не иначе, какъ изъ своей казармы,-- ну, онъ и скажется самъ... Только выждать время...

-- Охъ, сдѣлалъ меня съ праздникомъ добрый человѣкъ!-- стоналъ Гаврила Ермолаевъ, ничего не понимая.-- Безъ ножа зарѣзалъ...

Эта потеря денегъ Гаврилой Ермолаевымъ послужила къ тому, что между нимъ и Степаномъ возстановился полный миръ. Степанъ, охваченный такою же жадностью, какъ и отецъ, совершенно забылъ нанесенную ему обиду.

XII.

Какъ Гаврила Ермолаевъ и Степанъ ни выслѣживали, а воръ не желалъ себя обнаружить, проявляя удивительную хитрость.

-- Ну, и хитеръ песъ!-- возмущался Гаврила Ермолаевъ.

-- Ничего, не уйдетъ нашихъ рукъ!-- увѣренно повторялъ Степанъ.-- Некуда ему дѣться... Не мѣшокъ съ деньгами -- не потеряется.

Гаврила Ермолаевъ передумалъ на всѣхъ и при каждомъ новомъ подозрѣніи повторялъ: "Некому больше, какъ такому-то". Былъ даже заподозрѣнъ Петрунька, и отецъ слѣдилъ за его поведеніемъ недѣли двѣ, а потомъ устыдился и махнулъ рукой. Куда же Петрунькѣ на такое дѣло пуститься -- и ума не хватитъ, да и совѣсть тоже не дозволитъ. Думалъ Гаврила Ермолаевъ и на родныхъ племянниковъ,-- несмышленыши еще могли по ребячьей глупости созорничать. Въ концѣ концовъ всѣ подозрѣнія сводились все-таки на физика, который одинъ видѣлъ, какъ Гаврила Ермолаевъ считалъ деньги.

-- Некому, окромя его, сквернавца!-- увѣрялъ самого себя Гаврила Ермолаевъ.-- Работать не работаетъ, а пьянъ каждый день. Откуда у него деньги? Погоди, песъ, доберусь я до тебя!..

Когда физикъ приходилъ въ казарму, у Гаврилы Ермолаева чесались руки. Вѣдь всего-то одинъ разъ ударить гнуса -- и сейчасъ духъ вонъ. И другимъ было бы неповадно. Ежели бы въ деревнѣ случилось такое дѣло, такъ тамъ своимъ средствіемъ допытали бы правду-матку. А тутъ сиди да смотри, какъ онъ у тебя передъ глазами пьянѣе вина ходитъ.

Потеря денегъ отравила Гаврилѣ Ермолаеву все существованіе. Украденные двадцать шесть рублей представлялись ему не просто двадцатью шестью рублями, а въ образной формѣ: на двадцать-то шесть рублей въ деревнѣ можно было купить самолучшую корову, лошадь-середнячка, цѣлый десятокъ овецъ и т. д. Разсчитывая впередъ свой мѣсячный заработокъ у Ивана Семенова, Гаврила Ермолаевъ не досчитывалъ именно этихъ двадцати шести рублей. Онъ усиленно напустился на работу и морилъ всю артель, но полученныя лишнія деньги все-таки не могли покрыть пропавшихъ, хоть бы заработали и на пятьдесятъ рублей больше. Потомъ у Гаврилы Ермолаева явился страхъ, какъ бы не выкрали у него и остальныхъ. Онъ часто просыпался по ночамъ, и ему все казалось, что кто-то подкрадывается къ его завѣтному кошелю. Да, это былъ невидимый и неуловимый воръ, который придетъ и возьметъ...

А тутъ еще вся жизнь въ казармѣ пошла какъ-то навыворотъ. Съ весны жили всѣ люди, какъ люди, тихо и смирно, а начали получать деньги, отъѣлись на хозяйскихъ харчахъ, и явилось разное баловство. Которые по трактирамъ начали чай распивать, которые сильно ушибались по праздникамъ въ "Хивѣ", которые на городскую руку принялись обряжать себя: и сапоги съ наборомъ, и красныя рубахи изъ кумача, и суконныя фуражки. Рядились, конечно, главнымъ образомъ молодые парни, чтобы не отстать отъ щеголей, ярославскихъ огородниковъ, въ родѣ шалаго Петьки. Появились и гармоники и балалайки. Однимъ словомъ, всѣ точно ошалѣли. Но праздникамъ завели моду покупать ситникъ, а Петрунька вытребовалъ у отца какъ-то цѣлый пятакъ на французскую булку.

-- Да ты въ умѣ ли?-- ругался Гаврила Ермолаевъ.-- Это которыя барыни ѣдятъ колачи, а ты еще рыломъ не вышелъ.

Поругался-поругался, а пятакъ пришлось выдать. Развѣ прежде Петрунька смѣлъ пикнуть, а тутъ совсѣмъ просто говоритъ: "Давай пятакъ!".

-- На, подавись этимъ самымъ пятакомъ,-- ругался старикъ, выдавая деньги.-- Ужо, выворотимся въ деревню, такъ я тебѣ покажу такого колача...

А Петрунька взялъ пятакъ и хоть бы ухомъ повелъ. Потомъ ему понадобилась кумачная рубаха, какъ у другихъ щеголей. Даже заводилъ рѣчь о спинжакѣ. Тутъ уже Гаврила Ермолаевъ не вытерпѣлъ и задалъ Петрунькѣ здоровую вытряску.

Побитый Петруха, вмѣсто покорности, долго ворчалъ себѣ подъ носъ:

-- Тоже драться-то не указано, хоть и отецъ...

-- Ты у меня еще поговори, щенокъ!-- рычалъ Гаврила Ермолаевъ.-- Я тебѣ укажу... Погоди, вотъ выворотимся въ деревню, такъ я тебѣ покажу спинжакъ.

Въ другихъ артеляхъ происходило то же самое. Молодые парни на глазахъ отбивались отъ рукъ. Старшіе пробовали учить, но никакая деревенская наука не помогала. А тутъ еще Спиридоновна зудитъ: "Эка бѣда, что парню хочется быть не хуже другихъ протчіихъ! Тоже молодое дѣло, и погулять охота; а въ лаптяхъ да въ зипунахъ немного разгуляешься. Старики-то свое прожили, а молодымъ еще жить надо. А кто попалъ въ городъ -- матушка-деревня прощай!"

Старики сходились вмѣстѣ и жаловались другъ другу на непокорную молодежь.

-- Нагуляли комаринаго жиру -- вотъ онъ и играетъ. Недаромъ говорится: середка сыта -- концы говорятъ.

У нѣкоторыхъ парней завелись шашни съ чухонками изъ Сампо, другіе по вечерамъ въ праздники уходили по ту сторону свалки, гдѣ собирались копорки съ огородовъ и ягодника. Изъ казармы слышны были звонкія дѣвичьи пѣсни за-полночь.

-- Экъ ихъ взяло!..-- ворчалъ Гаврила Ермолаевъ.-- Совсѣмъ никакого стыда... Дерутъ горло за-полночь. Охъ, грѣхи, грѣхи!..

На этомъ дѣло не кончилось. Въ одинъ прекрасный вечеръ двѣ копорки съ огорода Ефима Тихоныча явились въ казарму, конечно, подъ предводительствомъ отчаяннаго огородника Петьки.

-- Двѣ моихъ любезнюющихъ племянницы, Дарья Панталоновна и Марья Панталоновна,-- рекомендовалъ онъ ихъ высыпавшимъ изъ казармы рабочимъ.-- Издали-то онѣ не совсѣмъ патретомъ вышли, а зато -- чѣмъ ближе, тѣмъ хуже...

Вся казарма такъ и грохнула отъ смѣха, а копорки обидѣлись и даже хотѣли уйти. Ихъ выручила Спиридоновна, накинувшаяся на Петьку.

-- Чего ты конфузишь дѣвушекъ, лодырь?!.. Можетъ, получше тебя будутъ разъ десять, а ты зубы моешь...

Копорки, дѣйствительно, сконфуженно жались другъ къ другу и закрывали рты рукой. Кто-то изъ толпы поддержалъ Спиридоновну. Въ самомъ дѣлѣ, чего Петька зря куражится надъ дѣвушками? Люди въ гости пришли, а ихъ же на-смѣхъ поднимаютъ. Рябая и курносая Дарья оказалась посмѣлѣе и заявила:

-- Мы и уйдемъ, коли что...

-- Не уходите, дѣвоньки! Садитесь, гостями будете... А Петьку мы единымъ духомъ сократимъ. Забалуй онъ у насъ, пустыя-то слова изъ него какъ сухой горохъ изъ дыряваго мѣшка сыпются!

Тутъ ужъ Петька обидѣлся и чуть не подрался, пока Спиридоновна не увела его къ себѣ для усмиренія.

Въ разгаръ этой сцены явился Гаврила Ермолаевъ, уходившій поглазѣть на господъ у станціи. Онъ съ яростью набросился на дѣвушекъ и вытолкалъ ихъ изъ казармы.

-- Это еще что за мода?!.. Ступайте, откуда пришли... Плохо васъ учитъ Ефимъ то Тихонычъ. И носу сюда не показывайте! Разорву какъ кошекъ и отвѣчать не буду!

Старики пристали къ Гаврилѣ Ермолаеву, и гостьи были прогнаны самымъ невѣжливымъ образомъ. Когда на шумъ выскочила Спиридоновна, все уже было кончено. Гаврила Ермолаевъ гналъ копорокъ хворостиной, какъ утокъ, а онѣ ругались и плевали на него.

-- Сбѣсился идолъ-то!-- ругалась въ свою очередь Спиридоновна.-- Вѣдь хуже будетъ, когда парни побѣгутъ на огороды... Извѣстно, живое къ живому и льнетъ. Драки съ огородниками не оберешься... Ахъ, идолъ, идолъ!..

XIII.

Лѣто прошло. Начались холодные осенніе дожди, вѣтеръ и холодные утренники. На Гаврилу Ермолаева по временамъ нападала страшная тоска. Онъ подолгу наблюдалъ сѣрое хмурое небо и качалъ головой. Какъ-то управились бабы съ покосомъ, не вылегла ли рожь, не появился ли какой-нибудь гнусъ, не осыпался ли овесъ,-- гдѣ же бабамъ за всѣмъ углядѣть? Особенно волновали старика грачи, которые были и здѣсь такіе же, какъ въ деревнѣ. Умная и хозяйственная птица грачъ. Небось, все около пашни проживается. Гдѣ червячокъ, гдѣ козявка, гдѣ зернышко -- вотъ и сыта Божья тваринка. Молодые грачи уже подросли и начали грудиться въ стаи, значитъ, дѣло пошло къ отлету. Старики-то вотъ какъ молодыхъ учатъ: снимется одна стайка, другая, третья, слетятся вмѣстѣ и всѣмъ войскомъ начнутъ крутить, точно солдаты на ученьи. Вотъ ударятъ заморозки, и потянутъ грачиныя стаи въ теплую сторону, къ теплому морю. Птица, а Господь умудрилъ... Тоже, видно, на чужой-то сторонѣ не сладко.

Хозяйственное сердце Гаврилы наполнялось чисто-домашней тоской, а до Покрова оставалось еще пять недѣль. Бывали дни, когда ему хотѣлось бросить все и уйти домой. Городской-то работы не переработаешь, хоть вылѣзи изъ своей кожи. Да и такъ сказать: одинъ ушелъ, а десять рукъ тянутся къ мѣсту. Лѣтомъ мужикъ вездѣ въ цѣнѣ, вездѣ работа, а къ осени цѣна ему расколотый грошъ.

По вечерамъ, когда смеркалось, рабочіе любили раскладывать передъ казармой костеръ. Хорошо было посидѣть около живого огонька... А всѣхъ больше кто любилъ Гаврила Ермолаевъ. Надѣнетъ свой полушубокъ, подсядетъ къ огоньку и сидитъ, пока все не перегоритъ въ уголья. Въ вольномъ огонькѣ чувствовалось что-то такое родное, свое деревенское. Но, о чемъ бы ни думалъ Гаврила Ермолаевъ, его мысли въ концѣ концовъ возвращались къ вору, похитившему кровные 26 рублей. Гдѣ онъ? Съ кѣмъ радуется? Мучитъ ли его совѣсть? Въ минуту такого тяжелаго раздумья, когда Гаврила Ермолаевъ ничего не видѣлъ и не слышалъ, къ нему подошла кухарка Настя и, положивъ руку на плечо, проговорила:

-- Одинъ сидишь-то?

Старикъ разсердился на глупый вопросъ и отвѣтилъ довольно грубо:

-- Возьми глаза въ зубы и посмотри!..

Удивительный народъ эти бабешки: вѣдь видитъ, что одинъ сидитъ, а надо спрашивать. Настя тоже подсѣла къ огоньку и понесла уже совсѣмъ околесную. Это окончательно взбѣсило старика.

-- Ну, чего мелешь-то безъ пути?-- огрызнулся онъ.

-- А ты не сердись!..-- ласково отвѣтила Настя.-- Съ бабы какой взыскъ? У ней и мысли-то въ головѣ мечутся, какъ мыши въ пустомъ овинѣ. Скучно дома-то, вотъ и прибѣжала посмотрѣть, какъ наши вытебскіе...

Бабью природу Гаврила Ермолаевъ зналъ хорошо и сразу понялъ, что Настя присунулась къ огоньку не спроста.

-- Домой, поди, скоро собиретесь?-- спрашивала она унылымъ голосомъ, по-бабьи подпирая щеку.

-- Какъ Богъ приведетъ...

Настя помолчала и прибавила:

-- А ужъ оно лучше... Балуется народъ въ городѣ. Вездѣ соблазнъ... Мотается нынче народъ вотъ какъ!..

-- Всяко бываетъ...

Настя вздохнула и проговорила уже совсѣмъ другимъ тономъ:

-- А Петруньку-то нынче женить будете?

-- Петруньку? А кто за него въ солдаты пойдетъ?

-- И солдаты случаются женатые...

-- Ну, это ужъ не порядокъ... Солдатка по-нашему, по-деревенскому, какъ изба безъ крыши. Ничего, подождетъ...

-- Такъ-то оно такъ... По осенямъ въ деревняхъ много свадебъ играютъ.

Помолчавъ немного, Настя придавала

-- А ты бы того, Гаврила Ермолаевъ, приглядывалъ за Петрунькой-то...

-- Ну?

-- Балуется паренекъ...

-- Ну?..

-- Мнѣ-то дѣла до этого нѣтъ, а такъ, отъ огородниковъ слышала. Старичокъ одинъ сказывалъ...

-- Ну?!..

Помявшись для приличія, Настя разсказала, что Петрунька балуется на огородахъ съ копорками.

-- Ну?!!

-- А больше ничего,-- отвѣтила Настя.-- Надо смотрѣть за паренькомъ-то... Деньгами, слышь, такъ и соритъ.

-- Деньгами?!

У Гаврилы Ермолаева мурашки пошли по спинѣ, отъ этого Настасьинаго наговора. Прежде всего, онъ возненавидѣлъ Настю. "Ей-то какая печаль? Доносчику первая палка..." Разсердившійся старикъ попросту прогналъ ее.

-- Да ты никакъ бѣлены объѣлся?-- обидѣлась Настя, поднимаясь.-- Тебѣ же добра желала...

-- Ладно, проваливай!.. Знаемъ мы это самое ваше бабье добро очень даже превосходно.

Настя ушла, а Гаврила Ермолаевъ остался въ какомъ-то ошеломленномъ состояніи. Откуда могли быть у Петруньки деньги? Какой огородникъ наговорилъ Настѣ? Сгоряча Гаврила Ермолаевъ позабылъ спросить его имя. Во всякомъ случаѣ, въ его душу закралось страшное подозрѣніе. Неужели Петрунька выкралъ деньги?

По тяжелой мужицкой политикѣ, Гаврила Ермолаевъ ни слова не сказалъ даже большаку Степану и началъ слѣдить за Петрунькой самъ. Ему было и тяжело, и совѣстно, а больно.

"Кому повѣрилъ-то...-- корилъ самого себя Гаврила Ермолаевъ.-- Баба наболтала... "

Почти три ночи не спалъ Гаврила Ермолаевъ, выслѣживая Петруньку. Парень былъ тише воды, ниже травы. Только разъ Гаврилѣ Ермолаеву показалось, что отъ него пахнетъ водкой. Этого еще недоставало!..

-- Погоди, песъ, не уйдешь!-- рѣшилъ старикъ.

Онъ пустился на хитрости. Было воскресенье. Старики ложились спать вечеромъ рано, и Гаврила Ермолаевъ тоже летъ пораньше жалуясь, что ему что-то неможется. Онъ притворился, что спитъ, и видѣлъ, какъ Петрунька нѣсколько разъ приходилъ въ казарму и наблюдалъ его, а потомъ исчезъ.

Было уже совсѣмъ темно. Гаврила Ермолаевъ вышелъ изъ казармы. Петруньки нигдѣ не было. Нахлобучивъ рваную шапчонку, онъ побрелъ къ свалкѣ. Обыкновенно сюда онъ никогда не ходилъ, потому что не любилъ озорныхъ огородниковъ и копорскихъ пѣсенъ. Теперь онъ шагалъ въ темнотѣ, спотыкаясь на каждомъ шагу. Въ грязномъ, ржавомъ ручейкѣ, который сочился изъ свалки, онъ чуть не провалился по колѣно. Надо было пройти капустные огороды, потомъ обогнуть свалку, а такъ уже брезжила огоньками контора Ефима Тихоныча. Отдѣльно, по-деревенски -- на отшибѣ, стояла копорская казарма, т.-е. простой сарай, кое-какъ сколоченный изъ стараго, дыряваго барочнаго лѣса. Два маленькихъ оконца здѣсь тоже свѣтились, и Гаврила Ермолаевъ рѣшилъ, что Потрунькѣ негдѣ быть, какъ здѣсь.

-- Погоди, песъ, я тебя произведу!-- ворчалъ старикъ, шагая черезъ грядки поникшей отъ холода клубники.

Копорская казарма стояла въ какомъ-то озерѣ грязи, и къ ней былъ устроенъ проходъ по дощечкамъ. Гаврила Ермолаевъ, не обращая вниманія, пообрался къ одному изъ оконъ и припалъ глазомъ къ запотѣвшему стеклу. Внутри казармы онъ увидѣлъ длинный столъ, кругомъ котораго размѣстились копорки живой стѣной. На одномъ концѣ стола сидѣлъ огородникъ Петька, а на другомъ Петрунька. Петька что-то наигрывалъ на своей гармоніи, кто-то изъ копорокъ ему подтягивалъ, но, видимо, дѣло не клеилось. Слышался звонкій дѣвичій смѣхъ, визгливые голоса и галдѣнье.

Черезъ минуту вся казарма оцѣпенѣла, когда въ дверяхъ показалась высокая фигура Гаврилы Ермолаева.

-- Наше вамъ сорокъ одно съ кисточкой, пятиалтынный съ дырочкой...-- пробормоталъ бахвалъ Петька и замолкъ.

-- Домой!..-- сурово проговорилъ Гаврила Ермолаевъ, не глядя на Петруньку.-- Будетъ...

Петрунька покорно поднялся и, слегка пошатываясь и вынужденно улыбаясь, пошелъ за отцомъ.

XIV.

Отецъ и сынъ нѣкоторое время шагали молча. Въ темнотѣ слышно было, какъ чавкала грязь подъ тяжелыми сапогами. Гаврила Ермолаевъ тяжело дышалъ. Когда они обогнули свалку и огоньки конторы Ефима Тихоныча исчезли, старикъ, шедшій впереди, быстро обернулся и со всего размаха ударилъ Петруньку по лицу.

-- Сказывай: ты укралъ деньги?

Петрунька, какъ котенокъ, полетѣлъ прямо въ грязь. Отецъ схватилъ его за волосы и потащилъ, повторяя задыхавшимся отъ бѣшенства голосомъ:

-- Ты?!.. А... ты... ты... ты?!..

Петрунька молчалъ и закрывалъ лицо руками. Разсвирѣпѣвшій Гаврила Ермолаевъ началъ пинать его ногами, а Петрунька продолжалъ молчать, точно мертвый. Потомъ старикъ пустилъ его впередъ и время отъ времени давалъ подзатыльники. Когда подошли къ казармѣ, Гаврила Ермолаевъ вызвалъ Степана и сказалъ:

-- Вотъ онъ нашъ-то воръ... А я на другихъ грѣшилъ!..

Степанъ молча принялся бить Петруньку.

-- Хорошенько его, пса!-- поощрялъ Гаврила Ермолаевъ.

Избитый въ лоскъ Петрунька не могъ уже подняться съ земли и только молчалъ.

-- Ну, сегодня будетъ...-- рѣшилъ старикъ, оттаскивая разсвирѣпѣвшаго Степана.-- Утро вечера мудренѣе...

У Степана кружилась голова, и онъ ничего не понималъ. Гаврила Ермолаевъ тутъ же раздѣлъ Петруньку и произвелъ обыскъ. За голенищемъ сапогъ съ наборомъ онъ нашелъ кошелекъ, въ которомъ оказалось всего три рубля и нѣсколько мѣдяковъ.

-- Куды дѣлъ остальныя деньги?

-- Прогулялъ...-- сознался Петрунька.

Его еще побили и стащили въ казарму. Гаврила Ермолаевъ былъ совершенно убитъ роковымъ открытіемъ. Что ему было дѣлать съ Петрунькой? Дома прямо бы свелъ въ волость и попросилъ отодрать, а здѣсь ступай, жалуйся городскому судьѣ, теряй время, срами себя, да еще судья опредѣлитъ Петруньку на высидку мѣсяца на три. Одинъ убытокъ, да еще срамъ... А такъ оставить тоже нельзя. Дай повадку, парень и совсѣмъ пропадетъ. Старикъ продумалъ всю ночь, какъ ему быть, и только къ утру рѣшилъ, что пока надо дѣло это совсѣмъ оставить, а произвести настоящую расправу, когда вернутся къ себѣ въ деревню. Степанъ соображалъ другое: какъ воротить деньги, хоть часть. Пропить такую уйму Петрунька не могъ, значитъ, надарилъ подарковъ своимъ копоркамъ -- ну, значитъ, надо будетъ по горячему слѣду всѣ эти подарки отобрать. Свои-то бабы еще спасибо скажутъ.

Когда утромъ старикъ и Степанъ проснулись, Петруньки и слѣдъ простылъ. Оба растерялись. Еще не сдѣлалъ бы чего надъ собой съ большого ума!

-- Негдѣ ему быть, окромя копорокъ,-- рѣшилъ Степанъ.-- Вотъ пойду и приведу его...

Тяжело было Гаврилѣ Ермолаеву выходить на работу съ одними малышами. А тутъ еще пріѣхалъ Иванъ Семеновъ. Подрядчикъ посмотрѣлъ на работы, поругался, а потомъ отозвалъ Гаврилу Ермолаева въ сторону и сказалъ:

-- Вотъ что, старикъ... да... Слышалъ я, что у васъ въ семьѣ неладно. Что подѣлаешь: грѣхъ-то не по лѣсу ходитъ, а по людямъ, всѣми нами, грѣшными, какъ вѣникомъ трясетъ. Да... такъ ты бы того, не очень ужъ налегайте на Петруньку. Да и изъ избы соръ тоже нехорошо выносить... Понимаешь? Вѣдь теперь, что ни случись въ вашей казармѣ, сейчасъ всѣ на Петруньку... Ну, случился грѣхъ, и надо бы его износить про себя, а не ославлять парня... Вѣдь ему еще вѣкъ жить. Такъ-то, старикъ... И Степана попридержи. Бѣгъ тяжелѣе ссоры, какъ между родными братьями. Остуда на всю-жизнь... Вѣдь не тебя деньги-то нажили.

Совсѣмъ правильныя слова говорилъ Иванъ Семеновъ, только пришлись они послѣ времени. Теперь уже нея свалка знала, что Петрунька у отца деньги укралъ. Гаврила Ермолаевъ только чесалъ въ затылкѣ. Дѣло получилось совсѣмъ дрянь. Теперь всѣ будутъ пальцами тыкать: "вотъ, дескать, хороша семейка, когда родной сынъ у родного отца деньги воруетъ!"

Степанъ вернулся со свалки ни съ чѣмъ и только напрасно потерялъ рабочее утро.

-- Гдѣ-нибудь у копорокъ спрятался,-- сурово объяснилъ онъ.-- Да я его, все равно, разыщу. Живой человѣкъ не иголка...

Гаврила Ермолаевъ ничего не отвѣтилъ. Ему вдругъ стало жаль Петруньки. Вѣдь, въ самомъ дѣлѣ, какъ разъ пропадетъ малый. Только ославили парня напрасно. Правильно говорилъ Иванъ Семеновъ.

Петрунька не пришелъ и на другой день и на третій. Вся казарма знала, что онъ скрывается у копорокъ, и что у него есть какая-то Панька, съ которой онъ спутался и для которой у отца и деньги выкралъ. Молодые рабочіе были за Петруньку. Развѣ это воровство, ежели отецъ всѣ деньги за работу себѣ отбираетъ? Просто терпѣлъ, терпѣлъ, да и взялъ. Своя рука -- владыка... Спиридоновна и Настя, конечно, приняли въ этомъ дѣлѣ самое живоо участіе и тоже были на сторонѣ Петруньки, причемъ Настя каялась со слезами, что по бабьей глупости подвела парня. А тутъ еще отчаянный Петька проходу не давалъ и дразнилъ кухарокъ за ихъ долгій бабій языкъ.

-- То-то обрадовались чужой бѣдѣ, мокроносыя!.. Вѣдь прямо сказано: нашелъ -- молчи, потерялъ -- молчи...

Когда прошло три дня, Гаврила Ермолаевъ рѣшилъ, что пойдетъ на огороды самъ и добудетъ Петруньку. Такъ дѣла нельзя было оставить... О своемъ намѣреніи Степану онъ ничего не сказалъ. Очень ужъ крутъ сердцемъ Степанъ и все дѣло могъ испортить. Петрунька просто боится, да и стыдно въ свою казарму воромъ показаться.

Дѣло было въ субботу. Послѣ обѣда Гаврила Ермолаевъ сказалъ, что ему неможется, и остался въ казармѣ. На работу ушелъ Степанъ съ племянниками. Онъ, кажется, догадался, въ чемъ дѣло, но не подалъ никакого вида. Пусть отецъ дѣлаетъ, какъ хочетъ.

Гаврила Ермолаевъ отправился на огороды, чтобы повидать стряпку Анѳису, которая должна была знать все дѣло до тонкости. Ужъ эти бабы все вызнаютъ, а тутъ какъ не знать, когда все подъ носомъ. Къ несчастью, старикъ наткнулся прямо на Ефима Тихоныча, который сидѣлъ на крылечкѣ своей конторы и ругательски ругалъ Анѳису. Гаврила Ермолаевъ хотѣлъ даже повернуть назадъ, но было уже поздно. Ефимъ Тихонычъ его замѣтилъ и поманилъ пальцемъ.

-- Иди-ка, иди сюды, другъ милый!.. Петруньку пришелъ искать?

-- Около того, Ефимъ Тихонычъ...

-- Садись-ка рядкомъ да поговоримъ ладкомъ!-- пригласилъ его богобоязненный старичокъ и прибавилъ другимъ тономъ, обращаясь къ Анѳисія -- А ты брысь, подкопенная мышь! Ну, старичокъ, знаю, знаю твое дѣльце... Похвалиться нечѣмъ. У меня Петрунька околачивается, вотъ тутъ, около копорокъ... Охъ, согрѣшилъ я, грѣшный, съ вами!.. Вотъ и Степанъ его тоже искалъ, а какъ онъ пойдетъ къ вамъ въ казарму, когда вся рожа у парня, какъ чугунная. Очень ужъ вы постарались со Степаномъ-то... Вчужѣ парня жаль.

Это нравоученіе обозлило Гаврилу Ермолаева, точно Ефимъ Тихонычъ надъ нимъ же издѣвается.

-- Чужія-то дѣла легко разбирать,-- отвѣтилъ онъ довольно грубо.-- Ты бы вотъ лучше смотрѣлъ построже за своими копорками, Ефимъ Тихонычъ! Отъ нихъ и весь грѣхъ вышелъ...

-- Такъ, такъ, милъ человѣкъ...-- невозмутимо отвѣтилъ Ефимъ Тихонычъ и даже зѣвнулъ.-- Копорки мои, значитъ, по-твоему, и грѣхъ мой. Оченно даже хорошо... Сказать-то все можно. Ты усмотри по нонѣшнимъ временамъ за родной дочерью, а тутъ ихъ до сотни набирается. Гдѣ же уберечься дѣвушкѣ на людяхъ? Тоже суди на волка, суди и по волку... Одобрять -- не одобряю, а и винить не могу...

Гаврила Ермолаевъ еще больше обозлился этими елейными словами и отвѣтилъ:

-- Самъ первый ты дѣвушникъ, недаромъ пирожникомъ-то зовутъ... Ни одной не пропустишь. Тоже слыхали про тебя вполнѣ достаточно.

Ефимъ Тихонычъ не сморгнулъ глазомъ, а только сузилъ глаза, зѣвнулъ и перекрестилъ ротъ.

-- Такъ, такъ, даже весьма пріятный разговоръ выходитъ,-- началъ онъ, лѣниво растягивая слова.-- Такъ, оно дѣйствительно... Дѣвушникъ первый, говоришь? Это я-то?.. Хе-хе... Ахъ, деревня, деревня, ничего-то ты не понимаешь, матушка-деревня!

-- Даже весьма можемъ понимать касаемо этого самаго дѣла, когда изъ дѣвушекъ бабъ дѣлаютъ... Пришла къ тебѣ на огородъ дѣвушка, а ушла -- ни баба, ни дѣвка, ни мужняя жена... Очень просто. Каковъ, видно, попъ, таковъ и приходъ.

-- Такъ, такъ, форменно, милъ человѣкъ... Это ужъ завсегда такъ бываетъ: на своемъ молочкѣ обжегся -- на чужую воду дуетъ... Да... Охъ, грѣхи, грѣхи!.. Ты погляди-ка на меня хорошенько: курицы не обидимъ. Да... Не понимаешь? Ну, такъ, видно, приходится своими словами сказать: благодѣтель я... Ко мнѣ какія дѣвушки изъ деревни приходятъ: грязныя, рваныя, босоногія и никакого то-есть обращенія. Стойтъ передъ тобой дура дурой и ногу ногой чешетъ. У меня такое положенье: первое дѣло, Анѳиса всѣхъ въ баню ведетъ, потому какъ я нечистоты не выношу. Ну, поживетъ, поработаетъ и всѣ перышки расправитъ... Какъ же, и юбочка новая, и кофточка новая, и полусапожки новые, и платочекъ, и сережки, и фартушекъ... Такъ. Теперь будемъ говорить такъ: обозвалъ ты меня дѣвушникомъ. Можетъ-быть, случается и такой грѣхъ... А только это самое дѣло тоже надо понимать. Къ осени, дѣйствительно, нѣкоторыя дѣвушки и затяжелѣютъ, ну и, конечно, по своей деревенской глупости ревмя ревутъ, руки на себя наложить грозятся и разное такое прочее. Мало ли мужиковъ у меня на огородѣ, да еще со стороны наберутся, какъ твой Петрунька. Ну, а кто грѣхъ-то дѣвичій развязываетъ? Да все я же... Моя Анѳиса да ваша Спиридоновна десятками ихъ предоставляютъ въ родильные дома, а тамъ разродится -- сейчасъ младенца, напримѣръ, въ воспитательный, а ее въ кормилки. Ты какъ это самое дѣло понимаешь? Ужъ самая плохая кормилка и та десять рубликовъ жалованья будетъ получать, да всю ею одежу выправятъ: три сарафана -- на, шесть рубашекъ -- на, шесть паръ чулокъ, шесть платковъ, мамошный снарядъ, подушка, одѣяло, сундукъ -- на... Да всего и не сосчитаешь. А тутъ еще подарки къ праздникамъ да особое награжденіе, ежели угодила господамъ. Какъ это по-твоему, пустяки? А кто все устроилъ?.. Имъ всѣмъ и Бога не замолить за Ефима Тихоныча, прямо будемъ говорить. Домой выворотится, значитъ, къ себѣ въ деревню, да ее женихи облѣпятъ, какъ мухи медъ... У такой-то крали жениховъ, какъ на черемухѣ цвѣту... Постой, куда ты?..

Гаврила Ермолаевъ поднялся, махнулъ рукой и, не простившись съ богобоязненнымъ старцемъ, зашагалъ домой. Если раньше онъ ничего не понималъ, то теперь все сдѣлалось ясно.

-----

Черезъ три дня Гаврила Ермолаевъ съ двумя сыновьями и племянниками собрался домой. Иванъ Семеновъ понималъ, въ чемъ дѣло, и особенно не удерживалъ.

-- Не доработалъ ты у меня до срока, Гаврила Ермолаевъ. Ну, да Богъ съ тобой!.. Ужо, приходи на слѣдующее лѣто.

-- Нѣтъ ужъ, Иванъ Семеновъ, ослобони!-- сурово отвѣтилъ Гаврила Ермолаевъ.-- Спасибо за хлѣбъ-соль, а намъ на чужой-то сторонѣ не рука. Будетъ... Тутъ у васъ и голову потеряешь!

1899.

Оставить комментарий Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович (yes@lib.ru) Год: 1899 Обновлено: 29/12/2015. 149k. Статистика. Очерк: Проза Повести и рассказы разных лет	Скачать FB2 Ваша оценка:

Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович На чужой стороне

Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович
На чужой стороне