Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович
Стрекоза

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Из летних идиллий.

Д. Н. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ
ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
СЪ ПОРТРЕТОМЪ АВТОРА И КРИТИКО-БІОГРАФИЧЕСКИМЪ ОЧЕРКОМЪ П. В. БЫКОВА

ТОМЪ ДЕВЯТЫЙ
ИЗДАНІЕ Т-ва А. Ф. МАРКСЪ" ПЕТРОГРАДЪ
Приложеніе къ журналу "Нива" на 1917 г.

  

СТРЕКОЗА.
Изъ лѣтнихъ идиллій.

I.

   Утро было свѣжее. Ночью выпалъ дождь, и мокрая трава блестѣла на солнцѣ. Но утренняя свѣжесть уже не имѣла той чарующей, пахучей теплоты, какъ лѣтомъ. Стояли первые дни августа, и въ воздухѣ чувствовался первый осенній холодокъ.
   Настасья Ивановна нарочно выбрала дальнюю дорожку парка, чтобы "продышаться" на цѣлый день. Вѣдь въ ея распоряженіи былъ всего одинъ свободный часъ, именно -- отъ семи до восьми часовъ утра, и она ежедневно дѣлала одну и ту же прогулку со своего дачнаго чердачка до вокзала. Ей казалось, что столѣтнія березы, сосны и ели уже знаютъ ее и, когда она проходила мимо, шепчутъ ей: "Здравствуйте, Настенька. Вы опять идете въ свою проклятую будку? Бѣдная Настенька!.." Дѣвушка знала до мельчайшихъ подробностей свою ежедневную дорогу, каждый кустикъ, мутную рѣчку, катившуюся въ низкихъ глинистыхъ берегахъ, каждое дерево. Ей казалось, что всѣ деревья добрыя, да иначе и быть не могло, потому что они пользуются величайшимъ счастьемъ быть вѣчно на свѣжемъ воздухѣ. А какъ имъ весело, когда солнце обливаетъ ихъ своимъ ликующимъ свѣтомъ... Солнце -- вѣдь это сама жизнь, и Настенька ничему такъ не завидовала, какъ тѣмъ счастливымъ людямъ, которые цѣлые дни, недѣли и мѣсяцы могутъ пользоваться этимъ солнцемъ. О! она всегда сидѣла бы гдѣ-нибудь на солнышкѣ и пила бы солнечный свѣтъ, какъ больные пьютъ свои лѣкарства. Да, солнце, солнце, солнце и еще немножко солнца... Тогда бы Настенька не была такимъ заморышемъ, руки и ноги у нея не были бы такими тоненькими, лицо не было бы такимъ блѣднымъ, а глаза не смотрѣли бы такъ печально, точно она только-что перенесла какую-то тяжелую болѣзнь.
   Да, сегодня было первое осеннее утро, и съ березъ медленно падали желтые листья, точно слетали обезсилѣвшія бабочки. Въ воздухѣ въ первый разъ чувствовался горькій ароматъ этого палаго осенняго листа, и дѣвушка съ искреннею радостью думала:
   "Слава Богу, лѣто прошло..."
   Дѣвушка даже улыбнулась, глядя на валявшіеся по травѣ желтые листья. Да, они еще недавно давали кому-то тѣнь, кому-то нашептывали свои зеленыя лѣтнія сказки, веселили своей шепчущею зеленью чей-то глазъ... И вдругъ все кончено: солнечные лучи уже не давали настоящаго живого тепла... Въ одномъ мѣстѣ, на поворотѣ дорожки, гдѣ стояла зеленая скамейка, Настасья Ивановна подняла валявшуюся на пескѣ поблекшую за ночь розу. Дѣвушка внимательно ее осмотрѣла и только вздо.чнула. Кто то сорвалъ эту розу, чтобы поднести какой-то дѣвушкѣ или дамѣ. Вѣроятно, эта дѣвушка была счастлива, улыбалась, смотрѣла на него благодарными глазами... Вѣдь цвѣты, а особенно розы -- само счастье. Каждое утро, идя на службу, Настасья Ивановна находила брошенные цвѣты, и ей дѣлалось какъ-то обидно и горько за неслыханное счастье, которымъ пользовались вотъ въ этомъ паркѣ другіе. Ей казалось, что въ цвѣтахъ сохранилась еще теплота державшихъ ихъ рукъ.
   "Скоро не будетъ цвѣтовъ,-- озлобленно думала дѣвушка, разрывая чужую розу по лепесткамъ.-- Довольно, нарадовались..."
   Она уже видѣла деревья голыми, видѣла покрывавшій землю первый снѣгъ, сквозь который пробивалась замерзавшая трава, слышала завыванье холоднаго вѣтра и карканье голодныхъ воронъ,-- лѣто кончено, а съ нимъ кончилось и завидное чужое счастье.
   Настасья Ивановна всегда испытывала непріятное чувство, когда ея дорога кончалась. Вотъ крутой берегъ рѣчки съ великолѣпною аллеей изъ сосенъ и елей, спускъ къ мостику, изъ-подъ котораго съ шумомъ падала вода, крутой подъемъ, на которомъ она задыхалась, широкій лугъ, послѣдніе дубы и липы, а тамъ уже виднѣлось зданіе вокзала съ эстрадой для музыкантовъ и большою площадкой для гуляющей публики. Она проходила по этой площадкѣ какъ-то торопливо, точно бѣжала, стѣсняясь за свое старенькое платье, прошлогоднюю дешевенькую шляпу и выцвѣтшую пелерину. Въ этотъ ранній часъ собственно публики на площадкѣ, конечно, не было, кромѣ торопливо шагавшихъ на вокзалъ мелкихъ служащихъ, которымъ было не до нея, да офиціантовъ, убиравшихъ свои столики на галлереѣ около буфета. Правда, въ это время всегда стоялъ татаринъ Хайбибула, приземистый сѣдой старикъ съ угловатою головой и щетинистыми усами. Онъ кланялся издали Настасьѣ Ивановнѣ и говорилъ всегда одно и то же:
   -- На службу идешь?
   -- На службу...
   -- Служи, служи. Нельзя, надо служитъ...
   Другіе офиціанты смотрѣли на Настасью Ивановну съ улыбкой и что-то говорили Хайбибулѣ, который съ презрѣніемъ отмахивался рукой. Дѣвушкѣ казалось, что офиціанты говорятъ про нее, и говорятъ что-то дурное, и ей дѣлалось обидно. Развѣ она сдѣлала кому-нибудь зло или сказала про кого-нибудь что-нибудь дурное?
   Сегодня было, какъ всегда, и Хайбибула къ обычному вопросу о службѣ прибавилъ только одну фразу, точно видѣлъ мысль, которую несла Настасья Ивановна:
   -- А лѣто прошелъ...
   Дѣвушка только улыбнулась въ отвѣтъ и бистро, какъ ящерица, скрылась въ дверяхъ громадной концертной залы, гдѣ такъ гулко раздавались даже ея легкіе шаги. Изъ концертной залы шелъ широкій выходъ на платформу. Налѣво пристроилась фруктовая лавочка, а рядомъ -- крошечная будка, гдѣ Настасья Ивановна торговала газетами. Молодцы изъ фруктовой не обращали на нее никакого вниманія, точно мимо нихъ проходила кошка, и это ей было немножко обидно. Дѣвушка боялась пропустить первый поѣздъ изъ Петербурга, съ которымъ получались свѣжія газеты и пріѣзжалъ обыкновенно самъ хозяинъ, пожилой господинъ съ просѣдью. У него по линіи дороги было нѣсколько газетныхъ кіосковъ, и онъ постоянно жаловался, что дѣла идутъ плохо, хотя послѣдняго и не было. Звали его Ѳедоромъ Егорычемъ. Настасья Ивановна знала, что у него большая семья и что онъ добрый человѣкъ, совсѣмъ добрый, если бы постоянно не нуждался въ деньгахъ.
   -- Охъ, ужъ эти деньги...-- повторялъ Ѳедоръ Егорычъ, вытирая лицо платкомъ.-- Дыхнуть нельзя безъ денегъ.
   Настасью Ивановну онъ называлъ просто Настенькой, что выходило у него какъ-то особенно ласково.
   -- Эхъ, Настенька, и отчего вы только худѣете? Никакого настоящаго дѣвичьяго фасона у васъ нѣтъ, чтобы покупающей публикѣ было пріятно... Вонъ какія развертныя продавщицы бываютъ. Другой бы и мимо прошелъ, а тутъ за фасонъ газетину купитъ. Ужъ, кажется, все у васъ: и паркъ, и музыка, и всякая публичность...
   Если бы добрый Ѳедоръ Егорычъ нарочно придумывалъ что-нибудь пообиднѣе, то, навѣрное, не сумѣлъ бы придумать. Настасья Ивановна забиралась въ свою будку въ концѣ восьмого часа и выходила изъ нея только въ двѣнадцать часовъ ночи, когда отходилъ послѣдній дачный поѣздъ. Она не видѣла въ теченіе цѣлаго дня солнца, а только проходившую публику, которая вѣчно куда-то торопилась. Свой обѣдъ она приносила съ собой въ узелочкѣ, а Хайбибула два раза подавалъ ей чай за старыя газеты, которыя она давала ему читать.
  

II.

   Изъ будки Настасьи Ивановны никогда не было видно солнца, что ее огорчало больше всего. Освѣщался только дальній конецъ платформы, да и то вечеромъ, когда уходилъ семичасовой поѣздъ. Молодцы изъ фруктовой, когда не было покупателей, поочередно выскакивали на освѣщенную часть платформы и въ садъ, а Настасья Ивановна не могла даже этого сдѣлать, потому что не на кого было оставить будку. Ей приходилось только завидовать счастливымъ фруктовымъ молодцамъ, которые хоть урывками видѣли лѣтнее солнце, могли свободно двигаться за своимъ прилавкомъ и безъ конца болтать съ покупателями и между собой.
   Но въ самомъ скверномъ положеніи бываютъ еще болѣе скверныя положенія, и въ данномъ случаѣ это были тѣ часы, когда играла музыка. Настасья Ивановна сначала слушала музыку съ удовольствіемъ, а потомъ она начала ее раздражать, больше -- дѣвушка испытывала тяжелое чувство, которое не сумѣла бы назвать. Это было что-то въ родѣ того безпричиннаго страха, какой испытывается иногда во снѣ. Дѣвушка начинала волноваться съ того момента, когда пріѣзжали музыканты. Она смотрѣла на нихъ, какъ на своихъ личныхъ враговъ, которые являлись каждый вечеръ съ спеціальною цѣлью мучить ее, такую хилую и беззащитную.
   А тутъ еще дачная публика, которая гуляла по платформѣ цѣлые дни,-- одни уѣзжали, другіе провожали, третьи встрѣчали пріѣзжавшихъ. Какъ имъ всѣмъ весело... Настасьѣ Ивановнѣ часто хотѣлось имъ крикнуть:
   "Развѣ вы не видите, что я совсѣмъ одна, что мнѣ скучно, что я совсѣмъ не вижу солнца?!"
   Но ея никто не замѣчалъ. У каждаго было свое дѣло, каждаго кто-нибудь ждалъ, и всѣ ужасно торопились, чтобы не пропустить ни одного хорошаго солнечнаго дня. Боже мой, какіе люди злые!.. Чтобы они имѣли въ свое время газеты, Настасья Ивановна должна была по шестнадцати часовъ отсиживать въ своой будкѣ. Вѣдь всѣ это видѣли, и никто, никто этого не замѣчалъ. Дѣвушка начинала думать, что и тѣ люди, которые пишутъ въ газетахъ, тоже злые, всѣ злые... И проклятыя газеты печатаются только для того, чтобы она, Настенька, все лѣто не видала солнца.
   -- Злые, всѣ злые,-- повторяла дѣвушка, когда мимо нея безъ конца тянулась всегда по-праздничному разодѣтая толпа.
   Особенно ее возмущали дамы, которыя ничего не дѣлали и знали только наряжаться. Довольныя, сытыя, счастливыя, онѣ жили какъ чужеядныя растенія.
   Единственный человѣкъ, который замѣчалъ Настеньку, былъ старикъ Хайбибула, хотя онъ и относился къ ней съ непонятною для нея грубостью.
   -- Чего сидишь?-- спрашивалъ онъ сердито.-- Другія бабы гуляй, а ты сиди... Сколько угодно сиди, все равно ничего не высидишь...
   -- Вѣдь и ты тоже служишь, Хайбибула,-- точно оправдывалась Настасья Ивановна.-- И давно служишь...
   -- Я -- другое... совсѣмъ наоборотъ... Я тридцать пять лѣта офиціантомъ служу, да пять лѣтъ въ мальчикахъ... Ухъ, какъ ремнемъ драли, когда былъ въ мальчикахъ... Спать вотъ какъ хотѣлось, а тутъ соннаго ремнемъ... Соскочишь, ничего не понимаешь, а тебя опять ремнемъ... Вотъ я и знаю свою службу лучше всѣхъ. У Бореля служилъ, у Ломача... на островахъ... Я все могу понимать... Хайбибула все знаетъ...
   Эти разговоры происходили, когда старикъ приносилъ чай. Онъ точно немного конфузился, и вмѣстѣ съ тѣмъ Настенькѣ казалось, что ему нравилось говорить съ ней и что онъ какъ будто чего-то не договариваетъ. Хайбибула смотрѣлъ на нее своими черными глазами съ желтымъ бѣлкомъ какъ-то особенно, въ упоръ, а при разговорѣ сдвигалъ черныя густыя брови. Были моменты, когда старикъ какъ-то вдругъ весь измѣнялся и даже говорилъ другимъ тономъ, именно, когда говорилъ о своемъ родномъ Касимовскомъ уѣздѣ, и своемъ татарскомъ гнѣздѣ. Развѣ что-нибудь можетъ быть лучше на свѣтѣ Касимовскаго уѣзда, гдѣ у Хайбибулы былъ и свой домъ и все хозяйство, настоящее хозяйство. Старый татаринъ съ какимъ-то умиленіемъ разсказывалъ Настенькѣ объ этомъ своемъ домѣ, объ оставшейся дома семьѣ и о томъ, какъ онъ самъ вернется туда коротать свою старость.
   -- У васъ одно нехорошо,-- сказала Настасья Ивановна, невольно завидуя благополучію Хайбибулы.-- Вы выдаете дѣвушекъ замужъ насильно... да.
   -- Мы?! Насильно?!..-- недоумѣвалъ Хайбибула.-- Пришло дѣвушкѣ время -- и выдаемъ, а насильно -- нѣтъ... Сдѣлай милость.
   -- Дѣвушка, можетъ-быть, и въ глаза не видала своего жениха...
   -- А зачѣмъ ей смотрѣть? Отецъ да мать получше смотрятъ...
   -- А она его все-таки не знаетъ и не можетъ любить...
   -- Эге, не можетъ... Все можетъ, когда замужъ вышла. Все... Ваша дѣвушка сегодня посидитъ съ кавалеромъ, завтра посидитъ съ кавалеромъ, семь разъ посидитъ съ кавалеромъ -- дѣвушки и нѣтъ... Тридцать пять лѣтъ служу и все могу отлично понимать. Дѣвушка... Развѣ нашу татарскую дѣвушку посадятъ въ такую конуру? Эге, старый Хайбибула все понимаетъ... У меня своя дочь есть; развѣ я ее посажу на вокзалъ газеты продавать? Шайтанъ печаталъ ваши газеты... все врутъ...
   -- У васъ по четыре жены у каждаго татарина,-- сказала Настенька.
   -- Такой законъ... У меня одна жена, а кто хочетъ... Зато у насъ старыхъ дѣвокъ нѣтъ и другихъ пустяковъ... У насъ дѣвку изъ семьи не выпустятъ, потому что больно ее берегутъ... У насъ дѣвка -- дорогой товаръ. Вашу дѣвку женихъ безъ приданого не беретъ, а за нашу дѣвку женихъ большой калымъ платитъ.
   Въ словахъ стараго татарина Настасья Ивановна противъ желанія находила много правды, точно онъ говорилъ о ней, больше -- точно онъ видѣлъ все, что она сейчасъ переживала. Даже шестнадцатичасовое сидѣнье въ будкѣ не могло убить живого человѣка... Да, у Настасьи Ивановны была тайна, настоящая тайна, о существованіи которой догадывался одинъ Хайбибула, когда говорилъ о "пустякахъ", да еще, какъ ей казалось, знали музыканты. Они точно досказывали ей то, чего она не могла выговорить словами, а только чувствовала. Всѣ эти мѣдныя трубы, скрипки и контрабасы пѣли вмѣстѣ съ ея сердцемъ, жаловались, страдали, плакали и радовались... О! пусть разгуливаютъ эти счастливыя, разодѣтыя, красивыя дамы, за которыми ухаживаютъ красивые и разодѣтые и счастливые кавалеры,-- никто и ничего не узнаетъ о большой тайнѣ худенькой маленькой дѣвушки, которая сидитъ все лѣто въ своей будкѣ.
   Въ первый разъ онъ цодошелъ къ ея будкъ и по разсѣянности спросилъ не газету, а спичекъ.
   -- Это рядомъ,-- отвѣтила они и только теперь увидѣла стоявшаго у ея прилавка стройнаго молодого студента.
   -- Ахъ, виноватъ, барышня,-- весело отвѣтилъ онъ и засмѣялся рѣшительно безъ всякаго основанія.
   Настасья Ивановна посмотрѣла на него и только чувствовала, какъ у нея захолонуло на душѣ. Да, это былъ онъ, настоящій онъ... Боже мой, какая красота родится на свѣтѣ! Дѣвушка представляла себѣ его именно такимъ: высокаго роста, стройный, съ румянымъ свѣжимъ лицомъ, маленькими рыжеватыми усиками, распущенными по послѣдней модѣ на концахъ, что придавало этому молодому лицу немного удивленный видъ. А какіе ласковые каріе глаза, какая милая, безобидная улыбка, свѣжій, съ не остывшими еще дѣтскими нотками голосъ -- и вообще что-то такое свѣжее, молодое, радостное, счастливое и еще не проснувшееся отъ здороваго дѣтства.
   Онъ подошелъ къ фруктовой, купилъ коробку шведскихъ сничекъ, по пути съѣлъ три яблока и ушелъ.
   Вернувшись вечеромъ домой, въ свой дачный чердачокъ, Настасья Ивановна просидѣла у открытаго окна до утренней зари и не замѣчала, какъ по ея лицу бѣжали слезы.
  

III.

   Онъ бывалъ на вокзалѣ каждый день, потому что нужно же было куда-нибудь ѣхать на велосипедѣ. Настасья Ивановна знала даже часы, когда онъ пріѣзжалъ, и каждый разъ страшно волновалась. Съ нимъ пріѣзжали другіе велосипедисты въ какихъ-то шутовскихъ курточкахъ и шапчонкахъ, полосатыхъ фуфайкахъ и шерстяныхъ чулкахъ до колѣнъ. Они называли его Жоржикомъ, и Настасью Ивановну коробило, когда кто-нибудь хлопалъ его фамильярно по плечу. Какъ они смѣютъ, эти гороховые шуты, такъ обращаться съ нимъ! Жоржикъ всегда былъ одѣтъ въ бѣлоснѣжный китель съ высокимъ накрахмаленнымъ воротникомъ; форменная фуражка была самая модная -- съ козырькомъ до половины лба, съ прямою тульей; панталоны въ обтяжку, какъ у гусаръ,-- вообще онъ походилъ скорѣе на офицера, чѣмъ на студента, и даже ходилъ по-кавалерійски, подавшись корпусомъ впередъ и разставляя широко на ходу носки. Говорилъ онъ, растягивая слова, и нарочно шепелявилъ. А какъ мило онъ почти къ каждому слову прибавлялъ букву "э". По разсѣянности Жоржикъ раза два еще подходилъ къ будкѣ Настасьи Ивановны.
   -- Э... позвольте спичекъ... Ахъ, виноватъ, барышня.
   Когда не было никого изъ велосипедистовъ, Жоржикъ забирался въ отдѣленіе, гдѣ продавали пирожное, и наѣдался, какъ гимназистъ приготовительнаго класса.
   Настасья Ивановна переживала всѣ счастливыя муки перваго чувства, до ревности включительно. О! какое это ужасное чувство -- ревность... И въ матеріалѣ для него не было недостатка, потому что коварный Жоржикъ ухаживалъ за каждою юбкой. Однѣхъ кузинъ у него было нѣсколько дюжинъ. Настасья Ивановна глубоко страдала и бранила Жоржика, называя его про себя "проклятымъ моржикомъ". Но вѣдь онъ рѣшительно былъ не виновата, что всѣ дамы ухаживали за нимъ, въ чемъ Настасья Ивановна убѣждалась каждый день собственными глазами.
   "Да пусть ухаживаютъ, а онъ все-таки мой,-- думала дѣвушка, глядя на ухаживавшихъ дамъ съ подобающимъ въ такихъ случаяхъ презрѣніемъ.-- Мой, мой, мой... еще разъ мой... А вы, несчастныя, и не подозрѣваете ничего. Мой моржикъ..."
   Это чувство собственности выросло какъ-то само собой и даже перешло въ своего рода скупость. Настасья Ивановна владѣла Жоржикомъ безраздѣльно. Ей принадлежалъ каждый его взглядъ, каждоз движеніе и каждая мысль. Она мысленно гуляла съ нимъ каждый вечеръ подъ звуки музыки, а потомъ уходила въ тѣнистыя аллеи вѣкового парка, гдѣ разсказывала ему все, все... Она рано осталась сиротой и выросла у тетки, бѣдной и больной женщины, которой сейчасъ помогала. Десяти лѣтъ тетка отдала ее въ швейный магазипъ, гдѣ она пробыла ужасныхъ пять лѣтъ и едва вырвалась. Ее морили голодомъ, били, заставляли работать по восемнадцати часовъ въ сутки. Потомъ она вырвалась изъ этого ада благодаря дальнему родственнику, служившему на финляндскомъ пароходикѣ, который доставилъ ей мѣсто кассирши на одной изъ маленькихъ пристаней-плотовъ на Фонтанкѣ. Тамъ была тоже будка, только еще хуже, чѣмъ здѣсь: единственное окошечко упиралось въ рыбный садокъ, и она видѣла только руки счастливыхъ пассажировъ, платившихъ ей въ кассу по двѣ копейки. Фонтанка всегда такая грязная, и она съ ранней весны до глубокой осени дышала зараженнымъ воздухомъ. А тутъ еще постоянная сырость отъ воды... Жоржикъ все это выслушалъ и такъ хорошо ее жалѣлъ, а она разсказывала и плакала счастливыми слезами. Онъ вѣдь такой добрый и славный... А тамъ, на садовой эстрадѣ, играла такая хорошая музыка, и вмѣстѣ съ Настенькой плакали и скрипки и мѣдныя трубы, и тихо жаловались контрабасы.
   Однимъ словомъ, дѣвушка переживала всѣ муки непережитаго счастья.
   Итакъ, день стоялъ осенній, съ бодрымъ осеннимъ холодкомъ, что Настенька скоро почувствовала, когда забралась въ свою будку. На ходу похолодѣвшій воздухъ дѣйствовалъ ободряюще, а въ будкѣ онъ заставилъ ее дрожать и прятать покраснѣвшія руки въ рукава.
   -- Ухъ, студено!-- выкрикивалъ кто-то изъ фруктовыхъ молодцовъ, похлопывая руками.-- Хоть въ шубу полѣзай, въ самый разъ.
   Утромъ газеты раскупались нарасхватъ, и Настасья Ивановна едва успѣвала давать сдачу, что всегда ее немного сердило. Вѣдь она одна, а покупателей много, и каждый требуетъ сдачи, точно нельзя впередъ приготовить пятачокъ или семь копеекъ. Къ одиннадцатичасовому поѣзду неожиданно явился Жоржикъ. Онъ пришелъ пѣшкомъ, такой свѣжій и розовый отъ осенняго холода. Заложивъ руки въ карманы и насвистывая арію изъ "Маскотты", Жоржикъ бродилъ по платформѣ съ дѣловымъ видомъ.
   "Ахъ, какой онъ хорошенькій сегодня",-- съ гордостью подумала Настасья Ивановна, глядя на него съ чувствомъ собственности.
   Жоржикъ подходилъ раза два къ ея будкѣ, что-то раздумывалъ и говорилъ:
   -- Э... у васъ нѣтъ спичекъ, барышня?.. э?..
   -- Нѣтъ, я торгую газетами... Хотите "Новости"?
   -- Э... я читаю только "Петербургскую Газету"...
   Въ сущности, Жоржикъ не читалъ даже и "Петербургской Газеты", потому что чувствовалъ органическое отвращеніе къ печатной бумагѣ. Вся его литература заключалась въ анонсахъ скачекъ и вообще въ отдѣлѣ спорта. Онъ могъ перечислить фамиліи всѣхъ жокеевъ, зналъ наизусть родословную каждой лошади и всевозможные рекорды, чѣмъ по справедливости могъ гордиться въ своемъ велосипедномъ кругу. А дома у себя, гдѣ духовныя потребности исключительно удовлетворялись одной "Петербургской Газетой", онъ являлся великимъ свѣточемъ, оракуломъ и авторитетомъ, потому что вся семья была поглощена спортомъ, до семилѣтней Вовочки включительно. Такихъ спортсменскихъ семей было нѣсколько, и лѣтомъ на дачѣ между ними устраивалось что-то въ родѣ семейнаго тотализатора, составлялись пари и велись самые ожесточенные споры по поводу разныхъ фаворитовъ, рекордовъ и особенно по поводу будущихъ выигрышей. Изъ болтовни велосипедистовъ Настасья Ивановна знала многое о семьѣ Жоржика, о какой-то его сестрѣ Ритѣ, которая обладала счастливымъ даромъ предсказывать будущіе выигрыши, и сейчасъ рѣшила, что Жоржикъ, вѣроятно, жестоко проигрался въ тотализаторъ и поэтому имѣетъ такой дѣловой видъ. Но причина оказалась другою.
   Настасья Ивановна думала, что Жоржикъ ушелъ, какъ вдругъ услышала его голосъ сейчасъ рядомъ со своей будкой, гдѣ стояла рѣшетчатая деревянная скамейка. Да, это говорилъ онъ, но такимъ убитымъ, растеряннымъ тономъ.
   -- Послушай, Люся, такъ нельзя...-- виновато повторялъ онъ.-- Э... наконецъ тутъ публика... насъ могутъ услышать...
   -- А мнѣ все равно, пусть слушаютъ,-- отвѣчалъ рѣшительный женскій голосъ съ хриплыми нотами.-- Да, пусть всѣ смотрятъ, какъ несчастный мальчишка... вѣдь ты мальчишка... Да, какъ такой скверный мальчишка обманываетъ меня. О! я все знаю, вижу и понимаю!..
   Настасья Ивановнѣ показалось, что кто-то ударилъ ее прямо по лицу. Она страшно поблѣднѣла и чувствовало только одно -- что ей дышать нечѣмъ. Ея Жоржика смѣли называть мальчишкой!.. И кто же, какая-то старая, озвѣрѣвшая баба... Настасья Ивановна видѣла, какъ она подходила давеча къ Жоржику,-- совсѣмъ-совсѣмъ старая, брюзглая и носъ крючкомъ, а глаза, какъ у вороны, злющіе, противные, безсовѣстные.
  

IV.

   Положеніе Жоржика ухудшалось съ каждою секундой. Онъ старался незамѣтно отступить къ линіи вагоновъ, но энергичная дама загородила ему дорогу.
   -- Ты хочешь бѣжать, скверный мальчикъ!..-- возмутилась она въ окончательной формѣ.-- А кто платилъ за твою игру на тотализаторѣ, а?..
   -- Люся, ради Бога!..-- умоляюще шепталъ Жоржикъ, оглядывался, на фруктовую лавку, которая, какъ ему казалось, вся состояла изъ улыбающихся рожъ.-- Мы обращаемъ на себя общее вниманіе.
   -- Я этого и хочу!..
   Нѣсколько кондукторовъ наблюдали эту сцену и тоже улыбались. Станціонный жандармъ шагалъ по платформѣ, дѣлая видъ, что ничего не замѣчаетъ. Сидѣвшая на скамьѣ швея съ картонкой долго удерживалась и наконецъ фыркнула, зажимая ротъ рукой. Въ дверяхъ концертной залы показался Хайбибула. Онъ видалъ на своемъ вѣку столько скандаловъ, что уже не могъ ничему удивляться и только сурово сдвинулъ свои густыя брови, когда зонтикъ въ рукахъ Люси началъ принимать угрожающее положеніе.
   -- Ловко барыня отчекрыживаетъ велосипедиста,-- хвалили фруктовые молодцы.
   -- А не играй въ тотошку на чужой счетъ...
   -- Ужо вотъ она ему залѣпитъ прямо по наружности... Лихая барыня, настоящій французскій скипидаръ.
   Настасьѣ Ивановнѣ показалось, что у нея точно сто ушей и глазъ, и что она видитъ и слышитъ всѣхъ заразъ, а главнымъ образомъ ея вниманіе сосредоточивалось на зонтикѣ, которымъ Люся размахивала все съ большимъ азартомъ. Вотъ-вотъ эта сумасшедшая баба ударитъ Жоржика и ударитъ непремѣнно по лицу. Дальше Настасья Ивановна помнила только одно, именно, что этотъ ненавистный зонтикъ очутился какъ-то у нея въ рукахъ и что она его сломала. Да и другіе не успѣли замѣтить, когда она успѣла выскочить изъ своей будки.
   -- Вы... вы не смѣете его бить!..-- задыхавшимся голосомъ шептала Настасья Ивановна: ей казалось, что она кричитъ на весь вокзалъ.-- Да, не смѣете... Вы -- гадкая, гадкая...
   Въ первый моментъ m-me Люся совершенно растерялась и даже закрыла инстинктивно лицо руками; ей казалось, что выскочившая точно изъ-подъ земли сумасшедшая дѣвчонка хочетъ ударить ее именно но лицу. Можетъ-быть, такъ бы и случилось, если бы не подбѣжалъ не растерявшійся Хайбибула и не удержалъ Настасью Ивановну за руку.
   -- Барышня, оставь... ухъ, нехорошо!-- говорилъ Хабибула, стараясь увести вырывавшуюся изъ его рукъ дѣвушку.
   -- Оставьте меня... Она злая... она хотѣла его ударить по лицу...-- повторяла Настенька съ истерическимъ смѣхомъ.
   -- Говорятъ: оставь...-- сурово повторялъ Хайбибула.-- Говорятъ... Ухъ, нехорошо.
   Появленіе жандарма измѣнило сразу всю картину. M-me Люся съ вызывающимъ видомъ заявила ему:
   -- Эта... эта особа хотѣла убить меня, то-есть ударить зонтикомъ. Удивительно милые порядки на вашей желѣзной дорогѣ... Порядочной женщинѣ нельзя показаться...
   -- Извините, сударыня, а это ужъ начальство разберетъ...-- съ жандармскою вѣжливостью отвѣтилъ жандармъ.-- Сейчасъ составимъ протоколъ, а тамъ ужъ все разберутъ. Очень просто...
   При словѣ "протоколъ" m-me Люся грозно посмотрѣла на Жоржика и, указывая глазами на Настеньку, прошипѣла:
   -- Вотъ до чего вы довели эту несчастную жертву вашего темперамента... да. Любовный дуэтъ разрѣшается полицейскимъ протоколомъ... Очень мило вообще. Господинъ жандармъ, я попрошу васъ составить протоколъ и записать все, все, записать съ самаго начала...
   Когда жандармъ повернулся къ будкѣ, Хайбибула предупредилъ его:
   -- Не безпокойся... Онъ помиралъ.
   Но старикъ ошибся. Дѣвушка была только въ обморокѣ. Хайбибула перенесъ ее на рукахъ, какъ ребенка, въ жандармскую комнату, куда былъ вызванъ до телефону желѣзнодорожный врачъ.
   -- Скажите, пожалуйста, какія нѣжности.-- возмущалась m-me Люся и, обернувшись въ сторону Жоржика, прибавила:-- Вотъ полюбуйтесь вашей жертвой...
   Но -- увы!-- Жоржика уже не было. Онъ воспользовался моментомъ суматохи и незамѣтно скрылся.
   Настасья Ивановна пришла въ себѣ только на своемъ чердакѣ. Она лежала у себя на кровати, прикрытая старенькимъ пледомъ, замѣнявшимъ ей одѣяло. Она только сейчасъ испугалась, напрасно стараясь припомнить что-то ужасное, что случилось сегодня. Впечатлѣніе этого ужаснаго оставалось въ сознаніи смутно и неясно. Что-то она такое сдѣлала, около нея было много народа, на нее кричала какая-то дама, потомъ ее велъ домой по парку Хайбибула... Она едва тащилась и нѣсколько разъ должна была отдыхать, а Хайбибула совалъ ей въ руку какой-то пряникъ и повторялъ:
   -- Ѣшь, все пройдетъ... Ухъ, нехорошо...
   Дешевый, совершенно черствый пряникъ лежалъ сейчасъ на столѣ въ качествѣ вещественнаго доказательства, и благодаря ему Настасья Ивановна постепенно возстановила выпавшія изъ памяти подробности всего случившагося. Ахъ, какая была противная эта дама съ зонтикомъ... Бѣдный Жоржикъ, зачѣмъ онъ знакомится съ такими ужасными женщинами? Она хотѣла его ударить по лицу...
   -- Противная... гадкая...-- шептала Настасья Ивановна, переживая снова ужасную сцену.
   Закрывъ глаза, она видѣла больше, чѣмъ случилось. Да, она ударила зонтикомъ эту злющую бабу, сорвала съ нея шляпу, толкнула громаднаго жандарма прямо въ грудь и т. д., и т. д. Разстроенное воображеніе работало съ особенною яркостью, и дѣвушка сжимала свои худенькіе кулачки, угрожая, повидимому, врагу. Настасья Ивановна больше не плакала и лежала съ сухими холодными глазами, убитая, уничтоженная, жалкая. Временами она даже улыбалась и начинала думать вслухъ.
   -- Развѣ такія дѣвушки, какъ я, имѣютъ право любить?.. Это могутъ дѣлать совсѣмъ другія дѣвушки, тѣ, которыхъ воспитываютъ нарочно для этого... Да, ихъ для этого откармливаютъ, какъ индюшекъ, для этого ихъ одѣваютъ, для этого чему-то учатъ, а поэтому онѣ и дѣлаются такими смѣлыми, веселыми, красивыми... А дѣвушки, у которыхъ всего и свѣта въ окнѣ, что какая-нибудь голодная и больная тетка,-- такимъ нечего объ этомъ и думать... смѣшно и глупо думать... Прощай, Жоржикъ!..
   Настенька больше не показывалась въ своей будкѣ, и Ѳедору Егорычу пришлось самому бѣгать съ газетами по платформѣ. Содержатель фруктовой лавки, съ которымъ они ходили иногда въ трактиръ пить чай, сочувствовалъ пріятелю и жалѣлъ его.
   -- Подвела тебя стрекоза-то, Ѳедоръ Егорычь! Вотъ даже какъ подвела... Долго ли было потерпѣть до конца сезону, а она вонъ какую штуку отколола.
   Ѳедоръ Егорычъ не ропталъ, хотя и принималъ это сожалѣніе, какъ нѣчто заслуженное. Онъ всегда полнилъ, что онъ добрый человѣкъ, и отвѣчалъ фруктовщику, точно оправдываясь именно въ этой своей добротѣ:
   -- Что ужъ тутъ подѣлаешь, то-есть, скажемъ, касаемо всѣхъ стрекозъ... Неочерпаемый ихъ уголъ въ городѣ Санктъ-Петербургѣ, и всѣ на одинъ фасонъ: глядѣть -- какъ будто и человѣкъ, а у всѣхъ кость жидкая. Вотъ на мѣсто Настеньки сейчасъ двадцать такихъ-то явились, выбирай любую да лучшую, а цѣна всѣмъ одна... Хотятъ свой хлѣбъ ѣсть, а того и не понимаютъ, что бѣлый-то хлѣбъ на черной землѣ родится.
   Фруктовщикъ тоже былъ не злой человѣкъ и не могъ не пожалѣть бѣдную стрекозу.
   -- Трудно имъ, которыя ежели немного съ благородствомъ... Горничной хорошей -- и того не выйдетъ, не говоря ужь кормилкахъ и тому подобномъ.
   "Стрекоза" исчезла съ вокзала, и это событіе осталось совершенно незамѣченнымъ. Такъ же гуляла праздная дачная публика, такъ же играла по вечерамъ музыка, такъ же старый Хайбибула какими-то жадными глазами выискивалъ въ толпѣ знакомыхъ хорошихъ господъ, которые могли понимать настоящую службу, и т. д. Куда дѣвалась Настасья Ивановна? Никто этимъ не интересовался и никто этого не зналъ. Ея мѣсто въ будкѣ заняла другая "стрекоза".
  
   1900.
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru