Манн Генрих
Верноподданный

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    (Der Untertan).
    Роман в двух томах.
    Том первый. Власть.
    Перевод с рукописи А. Полоцкой (1915).
    Полный текст первого тома.

Генрих Манн,
Верноподданный

Перевод с рукописи А. Полоцкой

Роман в двух томах

Петроград
Книгоиздательство А. С. Цукермана
1915

0x01 graphic

Том первый.
Власть

I.

   Дидрих Гесслинг был вялый, мечтательный, робкий и болезненный ребенок. Зимой он неохотно расставался с теплой комнатой, летом -- с тесным садиком, в котором всегда стоял запах тряпья от бумажной фабрики, а над ракитовыми и сиреневыми кустами возвышались деревянные строения старых домов. Поднимая глаза от излюбленной книги сказок, Дидрих часто вздрагивал от испуга. Рядом с ним на скамье сидел крот, величиной в половину его самого! Он видел его совершенно ясно! Или-же напротив, у стены, высовывался по грудь из земли гном и поглядывал в его сторону!
   Страшнее крота и гнома был отец, и к тому же его надо было любить. Дидрих любил его. Когда ему случалось тайком полакомиться или солгать, он до тех пор, ластясь и робко заглядывая отцу в глаза, терся у письменного стола, пока господин Гесслинг не догадывался, что что-то неладно, и не снимал со стены трости. Каждый не вышедший наружу проступок примешивал к преданности и доверию Дидриха сомнение. Когда раз отец, прихрамывавший на одну ногу, упал с лестницы, сын как безумный захлопал в ладоши, после чего сейчас же убежал.
   Когда, после наказания, он с распухшим лицом, всхлипывая, проходил мимо мастерских, рабочие смеялись. Но Дидрих сейчас же показывал им язык и топал ногой. Он знал, кто он: "Это мой папа! Вы были-бы рады, если бы могли тоже получать от него побои. Но для этого вы слишком ничтожны".
   Он держал себя с ними, как капризный паша; то грозил донести отцу, что они во время работы распивают пиво, то ломаясь позволял задабривать себя и сообщал им, в котором часу вернется господин Гесслинг. Они были настороже перед хозяином: он знал их, он сам работал. Он был мастером на старых фабриках, где каждый лист выделывался руками; в промежутках участвовал во всех войнах и после самой последней, когда деньги плыли в руки каждому, оказался в состоянии купить бумажный пресс. Машина для перемола тряпья и машина для резки дополнили обзаведение. Он сам пересчитывал листы. Ни одна срезанная с тряпья пуговица не смела пропасть у него. Его маленькому сыну женщины часто совали в карман целую пригоршню их, чтобы он не доносил, когда оне утаивали пуговицы. В один прекрасный день у него оказалось их так много, что он напал на мысль обменять их у разносчика на конфеты. Это удалось; но вечером, догрызая последний леденец, Дидрих стал на колени в своей постели и, дрожа от страха, принялся молиться грозному Боженьке, чтобы он не дал преступлению открыться. Тем не менее оно открылось. У отца, который всегда бил его методически, с деловитым, проникнутым сознанием долга выражением обветренного унтер-офицерского лица, на этот раз дрогнула рука, и в серебристую щетинистую бороду скатилась, прыгая по морщинам, слеза.
   -- Мой. сын украл, -- глухим голосом сказал он, с трудом переводя дыхание и оглядывая ребенка, точно какого-то подозрительного пришельца. -- Ты обманываешь и крадешь. Тебе остается еще только убить человека.
   Госпожа Гесслинг хотела заставить Дидриха упасть на колени перед отцом и просить у него прощения: ведь отец плакал из-за него! Но инстинкт подсказал Дидриху, что это только еще больше рассердило бы отца. К сентиментальным выходкам жены Гесслинг относился очень неодобрительно. Она портила ребенка, делала его непригодным для жизни. К тому же он точно также ловил ее на лжи, как Диделя. Да и не удивительно: ведь она читала романы! В субботу вечером работа, данная ей на неделю, сплошь да рядом оказывалась несделанной. Вместо того, чтобы хлопотать по хозяйству, она сплетничала со служанкой... Все это было фактом; а Гесслинг еще не знал, что его жена лакомилась втихомолку, точь-в-точь, как мальчик. За столом она не смела есть досыта, зато потом украдкой пробиралась к шкапу. Если бы у нее хватало смелости ходить в мастерскую, она тоже крала бы пуговицы.
   Она молилась с ребенком своими словами, а не по заученным формулам, и при э гом щеки у нее разгорались. Когда она била его, то делала это изо всей силы, и лицо ея искажалось от желания мести. При этом она часто бывала неправа. Тогда Дидрих грозил ей, что пожалуется отцу, делал вид, будто идет в контору, и радовался, притаившись за стеной, что она теперь сидит и дрожит. Минуты нежности, находившие на нее, он всегда умел использовать; но он не питал к матери никакого уважения. Этому препятствовало ея сходство с ним. Самого себя он совершенно не уважал, для этого совесть его была слишком нечиста, и он чувствовал, что жизнь его не могла быть оправдана перед лицом Господа.
   Однако, в сумерки они проводили вместе немало сантиментально - поэтических минут. В праздники они пели, играли на рояле и рассказывали друг другу сказки, создавая мечтательное настроение. Когда Дидрих начал сомневаться в младенце Христе, мать уговорила его верить еще немножко, и, облегченный этим, он чувствовал себя благочестивым и хорошим. Упорно верил он и в привидение, жившее на горе, в замке. Отец, не хотевший и слышать об этом, казался ему слишком гордым, почти достойным наказания. Мать питала его сказками. Она передала ему свой страх перед новыми, оживленными улицами и ходившей по ним конкой и водила его через вал в замок, где они наслаждались приятной жутью.
   Когда раз мать оставила там мальчика на полчаса одного, Дидрих увидел на куче камней человека в каком-то необыкновенном плаще, в меховой шапке, со смуглым лицом и длинными седыми волосами и бородой. Старик раскатисто крикнул: "Эй, ты, мальчуган, поди-ка сюда!"--и это никогда неслыханное "Эй, ты, мальчуган", этот голос и внешность заключали в себе столько неведомых опасностей, что Дидрих с криком изо всех сил пустился на утек на своих чересчур толстых ножках. Сообща с г-жей Гесслинг они решили, что это был цыган, подстерегавший маленьких детей, чтобы похитить их.
   Цыган больше не показывался. Но каждый день на углу ближайшей улицы надо было пройти мимо городового, который, если хотел, мог отвести в тюрьму! Даже папа кланялся ему! Сердце Дидриха сильно билось; как охотно он обошел бы его подальше! Но тогда городовой узнает, что у него совесть нечиста, и схватит его. Наоборот, надо было доказать, что он чувствует себя чистым и невинным; -- и Дидрих дрожащим голосом спрашивал городового, который час.

II.

   После стольких грозных сил, власть которых приходилось чувствовать над собой, после сказочных кротов, отца, Бога, замкового призрака, дикого человека и полиции, после трубочиста, который мог схватить, протащить сквозь трубу и превратить в такого-же черного человека, как он сам, и доктора, который мог смазать горло и трясти, когда кричали, -- после всех этих сил Дидрих подпал под власть еще более грозной, поглощающей разом и целиком, силы: этой силой была школа.
   Дидрих вошел в нее с плачем и не мог ответить даже того, что знал, так как рыдания не давали ему говорить. Мало-помалу он научился извлекать из своей слезливости пользу, давая ей волю именно тогда, когда не знал уроков--не смотря на. весь свой страх, он не становился ни более прилежным, ни менее наклонным к мечтательности--и таким образом до тех пор, пока учителя не разглядели его системы, не раз счастливо избегал дурных последствий. К первому, который разглядел ее, он почувствовал глубочайшее уважение; он вдруг затих и, все еще продолжая закрывать рукавом лицо, смотрел на, него с робкой преданностью. Строгим учителям он всегда был предан и покорен, добродушным же устраивал маленькие пакости, в которых его трудно было уличить, и которыми он не хвастал. С гораздо большим удовольствием говорил он об опустошениях в журналах, о грозной расправе с учениками. За обедом он рассказывал:
   -- Сегодня господин Бенеке опять высек троих. И если спрашивали, кого, то неизменно отвечал: -- Первый был я.
   Уж такая была у него натура, что принадлежность к безличному целому, к этому неумолимому, презирающему людей механическому организму, которым была гимназия, делала' его счастливым, что власть, эта холодная власть, в которой он сам участвовал, хотя бы и в качестве страдающего лица, составляла его гордость.
   В день рождения классного наставника кафедру и доску украсили гирляндами. Дидрих обвил даже трость--что не помешало ему радостно засмеяться, когда чествуемый споткнулся об одну из гирлянд.
   В течение лет ему пришлось быть свидетелем двух катастроф, разразившихся над облеченными властью и наполнивших его священным и сладостным ужасом. Одного из младших учителей директор перед всем классом распек и уволил. Один из старших учителей сошел с ума. Так ужасно еще более высокие силы -- директор и дом умалишенных -- расправлялись с теми, кто до сих пор имел такую власть. Снизу Дидрих, маленький, но невредимый, созерцал трупы и извлекал из них поучение, смягчавшее его собственное положение.
   Ту власть, механизм которой зажал его между своими зубцами, Дидрих любил изображать перед своими младшими сестрами. Они должны были писать под его диктовку и делать нарочно еще больше ошибок, чем выходило само собой, чтобы он мог черкать вволю красными чернилами и наказывать виновных. А наказывал он жестоко. Малютки кричали -- и Дидриху приходилось унижаться, чтобы они не пожаловались на него.
   Чтобы подражать облеченным властью, ему не нужны были люди; с него достаточно было животных, даже вещей. Он стоял у края машины для перемола тряпья и смотрел, как барабан выбивал лохмотья.
   -- Вот тебе! Посмейте-ка еще раз! Сволочь! -- бормотал Дидрих, и его бледные глаза сверкали. Вдруг он съежился и чуть не упал в чан с хлором. Шаги приближающегося рабочего оторвали его от его гнусного наслаждения.
   Вообще, в таких случаях его легко было испугать, потому что в глубине души ему всегда бывало немножко не по себе.
   Вполне спокойным он чувствовал себя только тогда, когда побои доставались ему самому. Только тогда у него было сознание, что все так, как должно быть. Он почти никогда не сопротивлялся. Самое большее -- он просил товарища: "Только не по спине, это нездорово".
   Не то, чтобы у него не было сознания своего права и любви к собственной выгоде. Но Дидрих считал, что побои, которые он получал, не приносят бьющему никакой практической выгоды, а ему самому не наносят никакого реального ущерба. Серьезнее, чем к этим идеальным ценностям, отнесся он к трубочке с битыми сливками, которую обер-кельнер "Нецигского двора" давно обещал, но все не давал ему. Дидрих бесчисленное количество раз, с самым серьезным видом совершал деловое путешествие к ресторану, чтобы напомнить своему другу во фраке его обещание. Но когда в один прекрасный день тот совсем отрекся от своего обязательства, Дидрих, искренно возмущенный, топнул ногой и заявил:
   -- Ну, с меня довольно! Если вы сейчас не сделаете, как обещали, я скажу вашему хозяину!
   Тогда Жорж расхохотался и принес трубочку.
   Это был осязаемый успех. К сожалению, Дидрих, мог насладиться им только второпях и в тревоге, так как приходилось опасаться, что Вольфганг Бук, ожидавший на улице, может каждую минуту прийти и потребовать обещанной доли. Однако, он все-таки успел хорошенько вытереть губы, а за дверью разразился сильной бранью на обманщика Жоржа, который так и не дал трубочки. Чувство справедливости Дидриха, только что так могуче проявившееся, когда дело шло о его пользе, молчало перед притязаниями других. Однако, подавить их грубой силой, как ни слаб был на вид маленький Бук, казалось ему немыслимым: для этого старый господин Бук был слишком внушительной личностью. Он не носил крахмальных воротников; шея его была повязана белым шелковым галстухом, над которым выступали длинные белые усы. Как медленно и величественно переставлял он по мостовой свою трость с золотым набалдашником! И при этом он носил цилиндр, а из-под пальто у него часто, среди бела дня, виднелись полы фрака. Он участвовал во всевозможных заседаниях, он принимал к сердцу все городские дела. О банях, о тюрьме, обо всех общественных учреждениях Дидрих думал: "Это господина Бука". Он должен был быть необыкновенно богат и могуществен. Все, в том числе и господин Гесслинг, при встрече с ним торопливо снимали шляпу. Отнять что-нибудь у его сына силой было бы поступком, чреватым неисчислимыми опасностями. Чтобы не быть окончательно раздавленным могучими силами, которые он так почитал, Дидрих должен был поступать осторожно и хитро. Однажды во время перемены его остановил ученик, бывший двумя классами старше его и принадлежавший к самым сильным в школе. Не говорил ли Дидрих о нем, что ему на завтрак дают не кофе, а пустой суп? Дидрих и в самом деле совершил эту неосторожность; однако, ему удалось скрыть свой испуг.
   -- Я этого не говорил, -- искренно сказал он.
   Мальчик опустил поднятую руку; тогда в голове у Дидриха прояснилось. Кротко и рассудительно он заметил:
   -- Может быть, это был Готлиб Горнунг, он похож на меня!
   И Дидрих мог поздравить себя с этой столь своевременно явившейся идеей, потому что Готлиб Горнунг был беспощадно избит.
   Раз только, уже в одном из последних классов, случилось, что Дидрих забыл всякую осторожность, действовал наудачу и превратился в упоенного победой угнетателя. Он дразнил единственного в классе еврея, что было самым обычным и почтенным делом; однако, на этот раз обычных слов и ругательств показалось ему мало, и он перешел к совершенно необыкновенным действиям: из дощечек, служивших для рисования, он соорудил на кафедре крест и поставил жида перед ним на колени. Он крепко держал его, несмотря на сопротивление; он был силен! Сильным делало его одобрение вокруг, толпа, из которой протягивались на помощь к нему руки, победоносная толпа в стенах здания и за ними. Ведь в его лице действовало все христианское население Нецига! Как легко было на душе от сознания, что ответственность падает не на тебя одного, как хорошо было сознавать свою силу и "ь то же время чувствовать, что ты -- только частица коллектива!
   Правда, когда хмель прошел, появился легкий страх, но лицо первого же учителя, встретившегося Дидриху, вернуло ему все мужество: оно было полно смущенного благоволения. Остальные выражали ему открыто свое одобрение. Дидрих улыбался им смиренной, понимающей улыбкой. С тех пор ему стало легче житься. Класс не мог отказать в уважении тому, кто пользовался расположением нового классного наставника. При нем Дидрих сделался первым учеником и тайным надсмотрщиком. Второе из этих почетных мест осталось за ним и на будущее время. Он был в приятельских отношениях со всеми, смеялся, когда они разбалтывали о своих шалостях, непривычным, но искренним смехом, как серьезный юноша, снисходительно относящийся к легкомыслию других, -- а во время перемены, относя учителю классный журнал, докладывал обо всем. Он передавал также прозвища учителей и мятежные речи, которые велись против них. Когда он повторял их, в голосе его еще дрожали отголоски сладострастного ужаса, с которым он, опустив глаза, слушал их. Всегда, когда почва под господствующими так или иначе колебалась, он испытывал какое-то кощунственное удовлетворение, шевелившееся в самой глубине его сознания, нечто вроде ненависти, старавшейся торопливо, украдкой, насытиться. Доносом на других он искупал собственное греховное побуждение. Как повышало его общественную и моральную ценность то, что он оказывал отягченным властью услуги! Он делал свои сообщения с бережной готовностью, которая была вполне искренней.
   С другой стороны, он большей частью не чувствовал к соученикам, карьеру которых его деятельность ставила под сомнение, никакого личного нерасположения. Он посту пал, как добросовестный исполнитель суровой необходимости. Потом он мог подойти к пострадавшему и почти искренно выразить ему свое сожаление. Раз с его помощью был уличен один, которого уже давно подозревали в том, что он все списывает. Дидрих подсунул ему, с ведома учителя, математическую задачу, в средине которой были намеренно сделаны ошибки, но результат тем не менее получался верный. Вечером после падения обманщика несколько восьмиклассников сидели в саду загородного ресторана, что разрешалось в заключение гимнастических игр, и пели. Дидрих выбрал себе место рядом со своею жертвой. Он положил свою руку на руку соседа, преданно заглянул ему в глаза и басом, с глубоким чувством затянул:
   
   Был у меня товарищ,
   Лучшего вам не найти...
   
   При увеличившейся школьной практике он стал успевать по всем предметам, не переходя ни в одном за границы требуемого и не зная ничего на свете, чего не было в программе. Немецкое сочинение давалось хуже всего, и те, кто отличался в этой области, внушали ему необъяснимое недоверие.
   Со времени перехода в последний класс его гимназическая карьера считалась обеспеченной, и учителя советовали отцу послать его учиться. Старик Гесслинг, участвовавший в 66 и 71 годах во вступлении через Бранденбургские ворота, послал Дидриха в Берлин.

III.

   Боясь отдаляться от Фридрихштрассе, он нанял себе комнату на Тикштрассе. Теперь ему надо было только идти по прямой линии, и он не мог миновать университета. Так как ему больше нечего было делать, он посещал его по два раза в день, а в промежутках часто плакал от тоски. Он написал отцу и матери письмо, в котором благодарил их за счастливое детство. Без необходимости он редко выходил из дому. Из боязни израсходовать деньги до конца месяца, он едва осмеливался есть. На улице он поминутно хватался за карманы, чтобы убедиться, что содержимое их цело.
   Как ни томило его одиночество, он не мог решиться пойти с письмом отца на Блюхерштрассе к господину Геппелю, фабриканту целлюлозы, который быль родом из Нецига и поставлял и на Гесслинга. На четвертое воскресенье он победил свою робость; и едва на встречу ему двинулся, переваливаясь, коренастый, краснолицый человек, которого он так часто видел в конторе отца, как Дидрих уже удивлялся, что не пришел раньше. Господин Геппель сейчас же принялся расспрашивать Дидриха обо всем Нециге и прежде всего о старине Буке; хотя его борода уже поседела, он, как и Дидрих, только по-видимому по другим основаниям, до сих пор преклонялся перед стариком Буком. Шляпу долой перед этим именем! Это один из тех, кто еще держит на высоте немецкий народ, на большей высоте, чем некоторые люди, которые все лечат кровью и железом и за это подносят нации огромные счета. Старик Бук участвовал еще в революции 48 года, он был даже приговорен к смерти.
   -- Да, тем, что мы сидим здесь, как свободные люди, -- сказал господин Геппель, -- мы обязаны таким людям, как старик Бук.
   И он откупорил еще бутылку пива.
   -- Теперь от нас хотят, чтобы мы позволили топтать себя кирасирскими сапогами.
   Господин Геппель заявил, что он свободомыслящий и противник Бисмарка. Дидрих соглашался со всем, что он говорил; у него не было о канцлере, о свободе, о молодом императоре никакого мнения. Но вдруг он был неприятно поражен: в комнату вошла молодая девушка, с первого же взгляда испугавшая его своей красотой и изяществом.
   -- Моя дочь Агнесса, -- сказал господин Геппель.
   Дидрих густо покраснел и встал, чувствуя себя в своем широком, со складками, сюртуке жалким и смешным студентиком. Молодая девушка подала ему руку. Она, видимо, хотела быть с ним любезна, но о чем можно было с ней разговаривать? Дидрих ответил "да", когда она спросила, нравится ли ему Берлин, а когда она спросила, был ли он уже в театре, он ответил "нет". Ему было так не по себе, что лоб его покрылся потом, а он был твердо убежден, что единственное, чем он мог бы заинтересовать молодую девушку, был его уход. Но как уйти? К счастью, в этот момент в комнату вошел широкоплечий господин, которого Дидриху представили в качестве жильца. Он говорил громовым голосом, с мекленбургским акцентом, и, как оказалось, был студентом-технологом. Он напомнил фрейлейн Агнессе, что они условились пойти вместе гулять. Дидриху предложили присоединиться. Он в ужасе сослался на знакомого, который будто бы ждал его на улице, и поспешил уйти. "Слава Богу", думал он, чувствуя в то же время укол в сердце, "у нее уже есть другой".
   Господин Геппель открыл ему в темноте входную дверь и спросил, знает ли его друг Берлин. Дидрих солгал, что его друг берлинец.
   -- А то, если вы оба не знаете его, вы попадете еще не в тот омнибус. Вам, конечно, уже случилось заблудиться в Берлине?
   И когда Дидрих ответил утвердительно, Геппель просиял от удовольствия.
   -- Это вам не Нециг. Здесь полдня уходит на беготню. Подумайте только, за то время, что вам нужно, чтобы пройти от вашей Тикштрассе сюда, вы могли бы три раза обежать весь Нециг... Ну, в следующее воскресенье приходите обедать!
   Дитрих обещал. Когда воскресение наступило, ему очень хотелось написать, что он не может прийти; он пошел только из страха перед отцом. На этот раз ему пришлось остаться с барышней наедине! Дидрих сделал вид, что поглощен своими мыслями и не расположен заниматься ею. Она хотела опять заговорить о театре, но он грубо отрезал, что у него для такого вздора нет времени. Ах, да, папа говорил ей, что господин Гесслинг изучает химию?
   -- Да. Это вообще единственная наука, имеющая право на существование, -- заявил Дидрих, сам не зная, откуда это у него взялось.
   Фрейлейн Геппель уронила сумочку; он нагнулся так неторопливо, что она успела поднять ее прежде, чем он протянул руку. Тем не менее она мягко, почти сконфуженно поблагодарила его. Это еще больше разозлило Дидриха. "Что за кокетка!" -- подумал он.
   Она порылась в сумочке.
   -- Ах, я потеряла свой пластырь. Опять идет кровь.
   Она высвободила палец из платка, которым он был обернут. Кожа была бела, как снег, и Дидриху пришло в голову, что кровь, лежавшая на ней, должна просачиваться внутрь.
   -- У меня есть пластырь, -- вдруг, в каком-то порыве, сказал он.
   Он схватил ее палец и прежде, чем она могла вытереть кровь, слизал ее.
   -- Что вы делаете?
   Он сам испугался. Он нахмурился и сурово сказал:
   -- О, как химику, мне приходится пробовать еще и не такие вещи.
   Она улыбнулась.
   -- Ах, да, вы в роде доктора... Как хорошо вы умеете это делать, -- заметила она, глядя, как он наклеивает пластырь.
   -- Вот и все, -- не отвечая, сказал он и отошел от нее. Он тяжело дышал и думал: "Если бы не нужно было все время касаться ее кожи! Она такая мягкая, что противно!"
   Агнесса не смотрела на него. После продолжительного молчания она попыталась опять завязать разговор.
   -- У нас, кажется, есть в Нециге общие родственники?
   И она заставила его перебрать с ней ряд семейств. Оказалось, что они дальние родственники.
   -- Ваша мать еще жива, правда? Счастливый! Моя давно умерла. Я тоже, верно, недолго проживу. У меня такое предчувствие, -- и она улыбнулась грустной, извиняющейся улыбкой.
   Дидрих не ответил, решив про себя, что это глупая сентиментальность. Опять наступило молчание, -- и в тот момент, когда они торопливо заговорили оба разом, вошел мекленбуржец.
   Он победоносно улыбнулся и, глядя Дидриху прямо в глаза, сжал его руку с такой силой, что лицо Дидриха исказилось от боли. Затем он без всяких церемоний придвинул свой стул вплотную к стулу Агнессы и весело и авторитетно заговорил о вещах, касавшихся только их обоих. Дидрих был предоставлен самому себе. Ему сейчас же стали приходить в голову всевозможные вещи, которые он мог сказать ей, и которые подняли бы его в ее глазах.
   Например, он мог похвалить ее зубы и рекомендовать ей один новый зубной порошок.
   О ее волосах он мог сказать, что они принадлежат к самым красивым, какие он видел в своей жизни. К самым красивым: он не зашел бы так далеко, чтобы сказать, что они самые красивые.
   Впрочем, если смотреть на нее так, со стороны, она вовсе не была такая страшная. В сущности, ее совсем нельзя было назвать хорошенькой. У нее был слишком маленький, изогнутый нос, на переносье, правда очень тонком, были веснушки.
   Желтовато-карие глаза были поставлены слишком близко и мигали, когда она смотрела на кого-нибудь. Губы были слишком тонки сравнительно с величиною рта, все лицо слишком узко. "Если бы у нее не было над лбом такой массы темно-рыжих волос", говорил в утешение себе Дидрих, "и при этом такого белого цвета лица..." Ему доставило также удовлетворение, что ноготь пальца, который он облизал, был не совсем чист.
   Мальман выразил надежду, что она соизволила сделать сегодня шоколадный крем.
   -- Не знаю только, будет ли он достаточно сладок, -- сказала она,
   -- Разве вы не терли шоколад своими ручками? Ну, так он будет сладок от этого одного, -- вскричал мекленбуржец, хлопая себя по ляжке.
   -- А вы какого мнения па этот счет? -- обратился он к Дидриху.
   Дидрих ответил, что не любит ничего сладкого. Немного погодя он заметил, что это могло относится и к ее пальцам, и это доставило ему горькую радость.
   Вошел Геппель со своими тремя сестрами. Одну из них сопровождали муж и дети. Отец и тетки обняли и поцеловали Агнессу. Они сделали это с большой сердечностью, но в то же время как-то осторожно. Молодая девушка была стройнее и выше их всех и немного рассеяно смотрела на них сверху вниз, когда они клали руки на ее хрупкие плечи. Только отцу она медленно и серьезно ответила на поцелуй. Дидрих смотрел на нее; солнце ярко освещало голубые жилки на ее виске под рыжими волосами.
   Ему пришлось вести к столу одну из теток. Мекленбуржец продел руку Агнессы под свою. Вокруг длинного семейного стола зашелестели праздничные шёлковые платья женщин. Мужчины подобрали на колени полы сюртуков. Кто-то кашлянул, прочищая горло, мужчины потирали руки. Затем принесли суп.
   Дидрих сидел далеко от Агнессы и, чтобы увидеть ее, должен был наклонится вперед, -- что он тщательно избегал делать. Так как его соседка оставляла его в покое, он уничтожил огромное количество жареной телятины и цветной капусты. Каждое блюдо присутствовавшими подробно обсуждалось; его тоже заставили подтвердить, что все очень вкусно. Агнессе не советовали есть салата, советовали пить красное вино, ее спрашивали, надела ли она сегодня утром галоши. Геппель, обращаясь к Дидриху, рассказал, что только что на Фридрихштрассе он и его сестры, Бог знает, каким образом, потеряли друг друга и встретились только в омнибусе.
   -- Этого в Нециге с вами не случится, -- с гордостью крикнул он ему через стол.
   Мальман и Агнесса разговаривали о каком-то концерте. Она собиралась непременно пойти; папа, наверно, позволит ей. Геппель нежно возражал, и хор теток поддерживал его: Агнесса должна рано ложится и быть в хорошем воздухе; она переутомилась зимой. Она спорила.
   -- Вы никогда никуда не пускаете меня. Вы ужасные люди.
   Дидрих был внутренне на ее стороне. Он почувствовал прилив геройских чувств: он хотел бы сделать так, чтобы она могла поступать, как ей хотелось, чтобы она была счастлива и была этим обязана ему... В этот момент Геппель спросил его, не собирается ли и он в концерт.
   -- Не знаю, -- презрительно сказал он, глядя на наклонившуюся вперед Агнессу. -- Что это за концерт? Я хожу только в такие концерты, где могу пить пиво.
   -- Очень благоразумно, -- сказал шурин Геппеля.
   Агнесса откинулась назад, и Дидрих пожалел о своем изречении.
   Однако, крем, которого все напряженно ждали, не появлялся. Геппель посоветовал дочери пойти узнать, в чем дело. Но прежде чем она успела положить ложку, которой ела компот, Дидрих вскочил так порывисто, что стул его отлетел к стене, и твердыми шагами поспешил к двери.
   -- Мари! Крем! -- крикнул он в коридор.
   Он вернулся на место красный, ни на кого не глядя. Но он отлично заметил, что все переглядывались. Мальман даже насмешливо фыркнул. Шурин с деланным простодушием заметил:
   -- Галантный кавалер. Так и должно быть!
   Геппель нежно улыбался Агнессе, которая не поднимала глаз от своей тарелки с камлотом. Дидрих так уперся коленями о доску стола, что она приподнялась. Он думал: "Боже мой, Боже мой, зачем я это сделал!"
   После обеда, он подал руку всем, за исключением Агнессы, от которой постарался ускользнуть. В гостиной за кофе он тщательно выбрал себе местечко, где широкая спина Мальмана закрывала ее от него. Одна из теток вздумала заняться им.
   -- Что же вы изучаете, молодой человек? -- спросила она.
   -- Химию.
   -- Ах, вот как, физику?
   -- Нет, химию.
   -- Ах, вот как.
   И не смотря на всю авторитетность, с которой она начала, дальше этого она не пошла. Дидрих про себя обозвал ее дурой. Вообще, все общество не нравилось ему. Исполненный враждебности и грусти, он сидел, пока не ушли последние родственники. Агнесса и ее отец вышли провожать их в переднюю. Когда Геппель вернулся назад, Дидрих к его изумлению все еще сидел один в гостиной. Он выжидательно помолчал, взялся было за карман. Когда Дидрих неожиданно, не попросив денег, стал прощаться, Геппель проявил большую сердечность.
   -- Я передам от вас привет дочери, -- сказал он даже и уже у двери, немного подумав, прибавил:
   -- Приходите в следующее воскресенье опять!
   Дидрих твердо решил, что его ноги не будет больше в этом доме. Тем не менее на следующий день он бросил все свои занятия и долго блуждал по городу в поисках места, где мог бы купить билет в концерт для Агнессы. В магазине он долго искал на афишах, висевших там, имя виртуоза, которое упоминала Агнесса. Это ли оно? Так ли оно звучало? Дидрих решился. Узнав, что билет стоит четыре марки пятьдесят, он вытаращил глаза от испуга. Столько денег, чтобы поглазеть на какого-то музыканта! Если бы можно было вернуться и уйти! Заплатив и выйдя на улицу, он сначала опять возмутился всем этим шарлатанством, но потом вспомнил, что это для Агнессы, и умилился самим собой. Пробираясь сквозь толпу, он чувствовал себя все более размягченным и счастливым. Это были первые деньги, которые он тратил для другого человека.
   Он положил билет в конверт, в который не вложил больше ничего, и чтобы не выдать себя, написал адрес каллиграфически. Когда он стоял у почтового ящика, из-за угла показался Мальман и при виде его насмешливо засмеялся. Дидрих почувствовал, что его разгадали. Мальман выразил намерение взглянуть, как живет Дидрих. Он нашел, что комната выглядит так, как будто в ней живет пожилая дама. Даже кофейник Дидрих привез с собой из дому! Дидрих покраснел от стыда. Когда Мальман презрительно открыл и захлопнул учебники химии, Дидрих почувствовал стыд и за свою специальность. Мекленбуржец бросился на диван и спросил:
   -- Ну, как вам нравится маленькая Геппель? Славная штучка, а? Вот он опять краснеет! Возьмитесь-ка за нее! Я уступлю ее вам, если хотите. У меня есть в виду еще пятнадцать таких.
   Дидрих небрежно махнул рукой.
   -- Нет, это вы напрасно. Уж я-то знаю толк в женщинах. Эти рыжие волосы! И вы заметили, как она смотрит, когда думает, что этого не видят?
   -- На меня она не смотрела, -- сказал Дидрих еще презрительнее. -- Да мне и наплевать на это.
   -- Вам же хуже! Что касается меня, то когда я увидел, что сдается недурная комната, да еще с такой девушкой в придачу... Это, видите ли, мой принцип, чтобы в придачу всегда была девушка.
   Он неистово расхохотался и сообщил, что его "папаша" платит за него восьми девушкам, которых он наградил ребенком.
   Дидрих колебался между конфузливым негодованием и гордым чувством дружбы. Когда гость встал, он заранее почувствовал себя одиноким и радостно согласился на предложение Мальмана немного пошататься по городу.
   По дороге они зашли в несколько ресторанов и к тому времени, когда зажглись первые фонари, были уже пьяны. Немного позднее, на Лейпцигерштрассе, Мальман без всякого повода дал Дидриху звонкую пощечину.
   -- Ой!.. Однако, это...--вскрикнул Дидрих, но слова "нахальство" произнести не осмелился. Мекленбуржец хлопнул его по плечу.
   -- Ведь это только ласка, дружок! Все это из одной дружбы!
   И в награду он повел его в местечко, где Дидрих, не без труда, потерял свою невинность.
   Там ему пришлось заплатить за Мальмана, а на прощанье тот взял у него последние десять марок. Дидрих хотел получить пять сдачи, но где можно было разменять в такую пору? К тому же мекленбуржец опять дружески поднял руку.
   До первого оставалась еще целая неделя. Два дня Дидрих жил одним утренним кофе. На третий вечер он притворился больным и попросил хозяйку прислать ему чаю и бутербродов. На четвертый Мальман застал его ослабевшим от голода и великодушно уделил ему из денег, которые успел уже занять где-то в другом месте, три марки. В воскресенье у Геппелей -- Дидрих, может быть, не пошел бы, если бы не пустой желудок -- Мальман рассказал, что Гесслинг протранжирил все свои деньги и должен хоть сегодня поесть досыта. Геппель и его шурин сочувственно расхохотались, но Дидриху хотелось провалиться сквозь землю, когда он почувствовал на себе испытующий, печальный взгляд Агнессы. Она презирает его! В отчаянии он старался утешить себя: "Все равно она презирала его и раньше!" В этот момент она спросила, не от него ли билет в концерт. Все повернулись в его сторону.
   -- Глупости! Мне это и в голову не приходило! -- ответил он так нелюбезно, что все поверили. Агнесса еще раз взглянула на него, затем отвела глаза. Мальман предложил дамам пралине [кондитерское изделие], затем поставил коробку перед Агнессой.
   Дидрих ни разу не заговорил с ней. Он ел еще больше, чем в прошлый раз. Раз они все равно думают, что он пришел только для этого! Когда заговорили о том, чтобы поехать пить кофе в Грюневальд, Дидрих сейчас же заявил, что его ждут. Он даже прибавил: "Особа, которую я ни в каком случае не могу заставить ждать". Геппель положил ему свою плотную руку на плечо, заглянул ему снизу вверх в глаза и сказал вполголоса:
   -- Ну, тогда приходите опять, когда вздумается, -- заключил Геппель, и Агнесса кивком головы подтвердила приглашение. Она как будто хотела даже что-то сказать, но Дидрих ушел прежде, чем она могла успеть сделать это.
   Остаток дня он бродил по городу в самодовольно грустном настроении, чувствуя себя так, как будто принес большую жертву. Вечер он провел в переполненном ресторане, где несколько часов просидел одиноко за кружкой пива, подперев голову рукой и от времени до времени покачивая ею, точно теперь он постиг свою судьбу.
   Однако, не прошло и недели, как Мальман опять вовлек его в расходы, а из оставшихся денег снова забрал порядочную долю. Дидрих напрасно пытался возмутиться. Ему это было трудно -- противник был в нем самом, потому что Мальман вызывал в нем по меньшей мере столько же восхищения, сколько ненависти. Он мало-помалу достиг того, что мог подражать громовому хохоту Мальмана, но решался на это только тогда, когда был один.
   В воскресенье мекленбуржец поднес Агнессе букет, и Дидриху, явившемуся с пустыми руками, хотелось сказать: "В сущности этот букет от меня". Потом ему пришли в голову более язвительные обороты: "Вы можете спокойно принять эти цветы, ему они ничего не стоят", но когда представлялся случай вставить что-нибудь подобное, он молчал, чувствуя к Агнессе еще большую злобу, чем к Мальману. Притом же ему становилось все более ясно, какого сорта человек Мальман. Он мог ночью побежать за незнакомым господином и сбить у него с головы цилиндр! Дидрих, сам невредимый, с гордостью взирал на это. Однако, он не закрывал глаз на предостережение, заключавшееся в таком происшествии. Что было бы с ним, если бы он вздумал перестать быть другом и заимодавцем Мальмана!
   В конце месяца, ко дню своего рождения, он неожиданно получил лишние деньги, сбереженные для него матерью, и явился к Геппелям с букетом, не слишком большим, чтобы не осрамиться, а также, чтобы не раздражить Мальмана.
   Лицо молодой девушки при виде цветов выразило волнение, и Дидрих снисходительно и в то же время конфузливо улыбнулся. Это воскресенье показалось ему необыкновенно праздничным, предложение отправиться в Зоологический сад не застигло его врасплох.
   Мальман пересчитал всех, -- их было одиннадцать душ, -- и они двинулись в путь. Все женщины, встречавшиеся им, были, как и сестры Геппеля, одеты совершенно иначе, чем в будни: как будто сегодня они принадлежали к высшему классу, или же все получили наследство. Мужчины были в сюртуках, -- лишь немногие в соединении с черными брюками, как Дидрих, -- и в соломенных шляпах. На боковых улицах, широких, ровных и пустынных, не было ни души. Только раз им встретилась группа маленьких девочек в белых платьицах и черных чулках, которые, взявшись за руки, кружились и визгливо пели, и за углом, на главной улице, обливающиеся потом матросы осаждали омнибус; рядом с их разгоряченными лицами лица приказчиков, беспощадно боровшихся с ними за места, казались ужасающе бледными. Все стремились куда-то, где наконец должно было начаться удовольствие. Все лица жестко говорили: "Вперед, довольно мы поработали!"
   Дидрих показал себя перед дамами настоящим берлинцем: в манеже он отвоевал для них несколько мест.
   Какому-то господину, который собирался занять одно из них, он помешал это сделать, изо всех сил наступив ему на ногу. Господин вскрикнул: "Невежа! " Дидрих ответил ему в том же духе. В этот момент оказалось, что Геппель знаком с ним, -- и не успели их представить друг другу, как Дидрих и его противник проявили самую рыцарскую вежливость. Ни один не хотел сесть и позволить другому стоять.
   За столом в Зоологическом саду место Дидриха пришлось возле Агнессы -- почему это сегодня все складывалось так счастливо? -- и когда сейчас же после кофе она выразила желание посмотреть зверей, он бурно поддержал ее. Он был сегодня необыкновенно предприимчив. Перед узкой дорожкой между клетками с хищными зверями дамы повернули обратно. Дидрих предложил Агнессе свои услуги.
   -- Возьмите уж лучше меня, -- сказал Мальман. -- Если в самом деле какой-нибудь прут соскочит...
   -- То вы его тоже не приделаете, -- возразила Агнесса и вошла, не обращая внимание на Мальмана, который разразился своим обычным хохотом. Дидрих последовал за ней. Ему было страшно зверей, которые справа и слева устремились к нему, не издавая ни звука, кроме громкого дыхания, которое он чувствовал над собой, -- и молодой девушки, благоуханье которой доносилось до него. Дойдя до конца, она обернулась и сказала:
   -- Терпеть не могу хвастовства!
   -- Правда? -- спросил Дидрих, охваченный радостью.
   -- Сегодня вы милый, -- сказала Агнесса.
   -- Я хотел бы всегда быть таким.
   -- Правда? -- теперь ее голос немножко задрожал. Они посмотрели друг на друга с таким выражением, как будто не заслужили всего этого. Молодая девушка жалобно сказала:
   -- Здесь ужасный воздух.
   И они пошли обратно.
   У входа их встретил Мальман.
   -- Я хотел только посмотреть, не удрали ли вы.
   Затем он отвел Дидриха в сторону,
   -- Ну? Что у вас слышно? Дело идет на лад? Я вам сразу сказал, что это не большое искусство.
   Дидрих молчал.
   -- Вы, кажется, взялись за дело не на шутку? Знаете что? Я пробуду в Берлине всего только еще один семестр: тогда вы можете наследовать мне. Вы переберетесь в мою комнату и получите сразу все. Но до тех пор будьте любезны подождать, дружок!
   И его маленькое лицо над огромным туловищем вдруг злобно перекосилось.
   Дидрих сильно перепугался и не смел больше подойти к Агнессе. Она, не слушая, что ей говорил Мальман, крикнула отцу:
   -- Папа, сегодня чудный день! Я чувствую себя великолепно!
   Геппель взял ее руку в обе свои и сделал вид, что крепко сжимает ее; на самом деле он едва касался ее. Его блестящие глаза смеялись и были влажны. Когда родственники распрощались, он собрал дочь и обоих молодых людей вокруг себя и объявил им, что этот день должен быть отпразднован; они пройдутся по Unter den Linden и потом где-нибудь поужинают.
   -- Папа становится легкомысленным! -- воскликнула Агнесса и обернулась к Дидриху. Но он не поднял глаз. В трамвае он проявил такую неловкость, что его далеко оттеснили от остальных; а в давке на Фридрихштрассе он отстал с господином Геппелем от Мальмана и Агнесы. Вдруг Геппель остановился, растерянно ощупал свой жилет и сказал:
   -- Где же мои часы?
   Они исчезли вместе с цепочкой.
   -- Сколько времени вы уже в Берлине, господин Геппель? -- спросил Мальман.
   -- Да, правда! -- и Геппель повернулся к Дидриху.
   -- Я здесь уже тридцать лет, но этого со мной еще не случалось.
   И с гордостью, не смотря ни на что. он прибавил:
   -- Вот видите, в Нециге ничего подобного не может случиться!
   Пришлось вместо ресторана отправиться в участок и подвергнуться допросу. Агнесса закашлялась. Геппель вздрогнул.
   -- Теперь, пожалуй, уж слишком поздно, -- пробормотал он.
   С искусственной веселостью простился он с Дидрихом, который сделал вид, что не замечает протянутой руки Агнессы, и неуклюже снял шляпу. И прежде, чем Мальман понял, что происходит, он с поразительной ловкостью вскочил в проезжавший омнибус. Он был спасен! А на-днях начнутся каникулы, и он избавится от всего этого!
   Дома он с грохотом швырнул на пол самые тяжелые из своих учебников. Он держал уже даже кофейник в руке. Но где-то скрипнула дверь, и он сейчас же принялся подбирать все с пола. Затем он тихо уселся в угол дивана, подпер голову рукой и заплакал.
   Если бы все это не было так прекрасно! Он попался к ней на удочку. Так всегда поступают барышни, делают вид, что ты им нравишься, а на самом деле смеются над тобой с таким вот субъектом.
   Дидрих глубоко сознавал, что не может соперничать с "таким субъектом". Он видел себя рядом с Мальманом и не мог допустить, чтобы можно было остановить свой выбор на нем.
   -- Что это я вообразил себе, -- думал он. -- Она была бы дурой, если бы влюбилась в меня!
   Он дрожал от страха, что мекленбуржец может прийти и начать опять грозить ему.
   -- Да она мне вовсе не нужна. Хоть бы уехать поскорей! Следующие дни он просидел за запертою на ключ дверью, проводя целые часы в смертельном напряжений. Как только получились деньги, он уехал.

IV.

   Мать удивленно и ревниво допытывалась, что с ним. После такого короткого промежутка он уже больше не мальчик.
   -- Да, берлинские мостовые!
   Она выразила желание, чтобы он не возвращался в Берлин, а поехал в какой-нибудь маленький университетский городок, и Дидрих с радостью согласился. Отец нашел, что это надо еще обсудить. Дидрих должен был подробно рассказать ему о Геппелях. Видел ли он фабрику? Был ли он у других деловых знакомых? Господин Гесслинг желал, чтобы Дидрих использовал каникулы для посещения мастерской и ознакомления с процессом изготовления бумаги.
   -- Я уже не очень-то молод, и мой гранатный осколок уже давно не беспокоил меня так сильно.
   При первой возможности Дидрих старался улизнуть и уходил гулять в лес или на берег ручья, где сливался душой с природой. Да, он научился этому теперь. Он впервые заметил, что холмы выглядят печальными и говорят о великой тоске; лучи солнца и дождь, падавшие с неба, были горячей любовью Дидриха и его слезами. Да, он много плакал. Он пробовал даже писать стихи.
   Войдя однажды в аптеку, он увидел за стойкой своего старого товарища, Готлиба Горнунг.
   -- Да, я разыгрываю из себя это лето аптекаря, -- пояснил тот. Он даже уже раз по оплошности отравился, его скрутило, как червяка. Весь город говорил об этом! Осенью он поедет в Берлин, чтобы изучить все это также в теории. Ну, а что новенького в Берлине?
   Обрадованный своим превосходством, Дидрих принялся хвастать своими берлинскими приключениями. Аптекарь пообещал:
   -- Вдвоем мы перевернем Берлин вверх дном.
   И у Дидриха не хватило духу сказать нет. Мысль о маленьком городе была оставлена. В конце лета--Горнунгу оставалось еще несколько дней до конца практики--Дидрих вернулся в Берлин. О комнате на Тикштрассе он не хотел и думать. Спасаясь от Мальмана и Геппелей, он поселился в другом конце города, в Гезундбруннене. Там он стал ждать Горнунга.
   Но Горнунга все не было, хотя он дал знать, что выезжает; когда он наконец явился, на нем была зелено-желто-красная шапочка. Один из коллег сейчас же завербовал его в корпорацию. Дидрих тоже должен вступить в нее; это Новая Тевтония, перворазрядная корпорация, пояснил Горнунг: в ней всего шесть фармацевтов.
   Дидрих скрыл испуг под маской презрения, но это не помогло ему. Горнунг уже говорил о нем, не осрамит же он его; он должен пойти хоть разочек.
   -- Ну, один раз, так и быть, но не больше, -- твердо сказал он.
   Этот "разочек" длился до тех пор, пока Дидрих очутился под столом, и его пришлось унести. Когда он выспался, за ним пришли, чтобы взять его на "утреннюю" кружку пива. Дидрих сделался "собутыльником".
   Он сразу почувствовал себя рожденным для этой роли. Он видел себя в огромном кругу людей, из которых никто не делал ему ничего дурного и требовал от него только одного: чтобы он пил. Полный благодарности и доброжелательства, он чокался с каждым, кто давал ему для этого повод. Пить или не пить, сидеть, стоять, говорить или петь -- все это большей частью зависело не от него самого. Все это громко командовалось, и тот, кто правильно исполнял команду, жил в мире с самим собой и со всем светом. Когда Дидрих в первый раз не сбился в "Саламандре", он улыбнулся своим соседям, почти сконфуженный собственным совершенством!
   Но это были пустяки в сравнении с его успехами в пении. В школе Дидрих принадлежал к лучшими. певцам и уже в своей первой книге песен знал наизусть цифры страниц, на которых можно было найти ту или иную песню. Теперь ему достаточно было вложить в книгу студенческих песен, лежащую на больших гвоздях в луже пива, палец, чтобы найти раньше всех других номер, который надо было спеть. Часто он весь вечер с благоговением следил за каждым движением губ президента: не дойдет ли очередь до его любимой песни. Тогда он храбро затягивал: "Черта с два они знают, что такое свобода", слышал, как рядом с ним ревет толстый Делич, и ему было так уютно в полутьме низкого старинного погребка с шапочками на стене, среди всех этих разинутых ртов, пивших и певших одно и то же, в атмосфере, пропитанной запахом пива и тел, в тепле выделявших его снова в виде пота. Когда становилось поздно, у него являлось ощущение, как будто все они--одно большое, потеющее тело. Он растворился в корпорации, которая думала и хотела за него. И то, что он принадлежал к ней, делало его мужчиной, давало ему право относиться к самому себе с почтением и высоко ставить свою честь! Никто не мог вырвать его из ее среды, сделать что-нибудь ему в отдельности! Пусть-ка Мальман посмеет теперь явиться и начать старое: вместо Дидриха против него выступят двадцать человек! Дидрих даже желал, чтобы он явился, так бесстрашен был он. Еще лучше если бы он пришел вместе с ней, с Геппель: пусть бы она посмотрела, что стало с Дидрихом! Вот когда он был бы отомщен!
   Тем не менее наибольшую симпатию он чувствовал к самому безобидному из всех, своему соседу, толстяку Деличу. Что-то глубоко успокаивающее, внушающее доверие было в этой лоснящейся, белой и полной юмора массе жира, которая внизу широко расплывалась за края стула, несколькими буграми достигала высоты стола и там, точно сделав все возможное, оставалась без движения, если, конечно, не считать поднимания и опускания стакана. Делич был здесь на своем месте, как никто другой; кто видел его сидящим, забывал, что когда-нибудь видел его на ногах. Он был создан исключительно для сидения за уставленным пивом столом. Его брюки, во всяком ином состоянии сзади меланхолично спадавшие вниз, во время сидения принимали свою настоящую форму и мощно вздувались. Лишь за столом лицо Делича расцветало. Оно сияло жизнерадостностью, и он становился остроумен. Настоящая драма разыгрывалась, когда кто-нибудь, желая подшутить над ним, забирал у него стакан. Делич не шевелил пальцем, но на его лице, поворачивавшемся всюду за похищенным стаканом, отражались вдруг все бури и скорби жизни, и он кричал:
   --- Смотри, не разлей! И вообще с какой стати ты лишаешь меня пропитания? Это покушение на мою жизнь, и я могу подать на тебя в суд!
   Если шутка затягивалась, жирные белые щеки Делича отвисали, и он начинал униженно просить. Но как только он получал свое пиво обратно, сколько всеобъемлющего примирения выражалось в его улыбке, какое сияние разливалось по его лицу!
   -- Ты все-таки славный малый! За твое здоровье! -- говорил он. И, выпив, крышкой стучал кельнеру:
   -- Человек!
   Так проходили часы, и случалось, что его стул поворачивался вместе с ним, и Делич наклонял голову над раковиной водопровода. Вода журчала, Делич издавал сдавленные звуки, и несколько человек, зараженные этими звуками, бежали в уборную. Еще с немного кислым лицом, но уже готовый к новым шуткам, Делич опять придвигал свой стул к столу.
   -- Ну, все опять в порядке, -- заявлял он. -- О чем это вы говорили, пока я был занят в другом месте? Опять о бабах? Неужели вам больше не о чем говорить? Что мне дадут за бабу? Даже маленькой кружки пива мне не дадут за нее. Эй, человек!
   Дидрих был с ним согласен. Он узнал женщин, с него их было довольно. Несравненно более идеальные ценности заключало в себе пиво, алкоголь.
   Пиво! Его можно было пить, сколько угодно, оно не было похоже на кокетливых женщин, оно было верно и ласково. С ним не надо было действовать, не надо было ничего хотеть и добиваться, как с женщинами. Все приходило само. Надо было только пить -- и уже кое-что было достигнуто: человек вознесен на высоты жизни и свободен, внутренне свободен. Кабачок мог бы быть окружен полицейскими; выпитое пиво претворялось во внутреннюю свободу. И экзамен был уже все равно, что сдан, с университетом покончено, докторский диплом в кармане. Было завоевано положение в обществе, обеспечено место директора огромной фабрики иллюстрированных открыток или бумаги, богатство и влияние. Тысячи людей пользовались плодами полной смысла и работы жизни. Стол с пивом расширялся, становился вселенной, мысль парила высоко, сливаясь с мировым духом. Да, того, кто его пил, пиво поднимало так высоко, что он находил Бога.
   Пиво, алкоголь делали жизнь ценной, придавали ей ежедневно новую прелесть. Утренние и послеобеденные часы вели к пиву, оно было наградой за каждую исполненную работу и сулило все новое счастье. Кто оставался трезвым, мог продолжать пить; кто же был уже пьян, тому не оставалось ничего желать. Дидрих не принадлежал к тем, кого хмель разрушает, нравственно или физически; его организм, был создан для алкоголя. Алкоголь совершенствовал его. Никогда он не чувствовал себя так твердо, как когда шатался. Однажды ночью он подошел к лейтенанту, к тому самому лейтенанту, которого в трезвом состоянии почтительно обходил сторонкой, обнял его и в пьяном восторге сказал:
   -- Вот погоди, пока я женюсь!
   Лейтенант стряхнул его, но не нарушил этим его настроения. Дидрих, пошатываясь, побрел дальше, и воображение рисовало ему его за уютно освещенным семейным столом. На каждое его колено карабкался ребенок, а женщина с рыжими волосами и очень белой кожей щекотала его под подбородком.
   Он охотно жил бы так целые годы. Но тевтоны не оставляли его в покое. Почти с первого дня они принялись восхвалять ему моральные и материальные преимущества полной принадлежности к корпорации; мало-помалу они стали вербовать его все откровеннее. Тщетно Дидрих ссылался на свое признанное положение "собутыльника", с которым он сжился и которое его удовлетворяло. Они возражали, что цель студенческого объединения, а именно воспитание мужественности и идеализма, не достигается одними попойками, как бы много они ни давали. Дидрих дрожал от страха, он отлично понимал, к чему это все клонится. Они хотели, чтобы он фехтовал. Ему и прежде всегда бывало не по себе, когда они своими тросточками изображали перед ним в воздухе удары, которые собирались нанести друг другу; или, когда один из них являлся в черной шапочке, и от него несло йодоформом. Теперь он тоскливо думал:
   "Зачем только я остался у них и сделался "собутыльником"! Теперь мне не миновать этого".
   Так оно и вышло. Но первая же проба успокоила его. Он был так тщательно закутан, так защищен шлемом и очками, что с ним не могло случиться ничего серьезного. Так как у него не было оснований не следовать команде так же охотно и послушно, как во время попоек, он научился фехтовать скорей других. Когда он в первый раз почувствовал, что по щеке у него струится кровь, он чуть не упал в обморок. Но когда ему наложили шов.
   Он готов был танцевать от радости. Он упрекал себя, что мог подозревать этих добродушных людей в дурных намерениях. Как раз тот, кого он боялся больше всех, взял его под свое покровительство и сделался его любящим наставником.
   Вибель был юрист, что одно уже обеспечивало подчинение ему Дидриха. Не без сокрушения смотрел он на английские материи, в которые одевался Вибель, и на цветные рубашки, которые он ежедневно менял, возвращаясь затем опять к первой -- и так до тех пор, пока они не загрязнялись. Но больше всего угнетали Дидриха манеры Вибеля. Когда он с легким элегантным поклоном чокался с Дидрихом, этот последний весь сжимался, лицо его выражало страдальческое напряжение, он проливал половину и давился другой. Вибель говорил тихо, высокомерным п властным голосом.
   -- Пусть говорят, что хотят, -- часто говаривал он, -- формы -- не пустое воображение.
   Произнося букву "ф", он вытягивал губы в трубочку и медленно выпускал ее из нее. Дидриха каждый раз охватывал трепет при виде таких изысканных манер. Все в Вибеле казалось ему изысканным: то, что рыжеватые волосы росли у него на самой губе, а длинные, изогнутые ногти загибались книзу, а не кверху, как у Дидриха, сильный запах самца, исходивший от него, даже его торчащие уши, особенно подчеркивавшие гладкий пробор, и щеки, по- кошачьи закруглявшиеся к вискам. При созерцании всего этого Дидрихом всегда овладевало чувство собственного ничтожества. Но с тех пор, как Вибель заговорил с ним и сделался даже его покровителем, Дидриху казалось, что теперь он имеет право на существование. Ему хотелось благодарно вилять хвостом. Его сердце расширялось от счастья и восхищения. Если бы он посмел дать волю своим желаниям, он мечтал бы о том, чтобы тоже иметь такую красную шею и всегда потеть. Ему казалось недостижимой мечтой шепелявить, как Вибель!
   И вот Дидриху позволено было прислуживать ему, он был его "лейб-фуксом". Он присутствовал при пробуждении Вибеля, подавал ему платье, и так как Вибель платил хозяйке очень неаккуратно и вследствие этого был с ней в натянутых отношениях, Дидрих готовил ему кофе и чистил сапоги. Зато он всюду сопровождал его. Когда Вибель заходил куда-нибудь по делу, Дидрих ждал его на улице, и ему хотелось иметь при себе рапиру, чтобы взять ее на плечо.
   Это было бы только справедливым воздаянием Вибелю за его заслуги. Ведь честь корпорации, в которой коренилась также и честь Дидриха и все его самосознание, воплощалась в Вибеле самым блестящим образом. Он дрался за Новую Тевтонию с кем угодно. Рассказывали, что однажды он прочел целую нотацию одному саксо-борусу -- что, несомненно, сильно содействовало повышению престижа корпорации. Ко всему этому у него был родственник во втором гвардейском гренадерском полку императора Франца-Иосифа; и каждый раз, как Вибель упоминал о своем кузене фон Клапке, вся Новая Тевтония, польщенная, приподнималась и слегка кланялась. Дидрих старался вообразить себе второго Вибеля, в мундире гвардейского офицера; но такой изысканности нельзя было себе и представить. В один прекрасный день, когда он шел по улице с Готлибом Горнунгом, далеко распространяя вокруг запах всевозможных помад (он теперь ежедневно бывал у парикмахера), он увидел на углу Вибеля с каким-то казначеем. Да, несомненно, это был казначей, -- и когда Вибель заметил их приближение, он повернул им спину. Они тоже повернули и молча и быстро пошли назад, не глядя друг на друга и не обменявшись ни словом. Каждый был уверен, что сходство казначея с Вибелем бросилось в глаза и другому. Что, если остальные уже давно знают правду? Но для всех честь Новой Тевтонии стоит достаточно высоко, чтобы не только молчат -- чтобы забыть виденное. Когда Вибель в следующий раз сказал: "мой кузен фон Клапке", Дидрих и Горнунг поклонились вместе со всеми, польщенные, как всегда.
   Это напомнило Дидриху, каким неподготовленным и слабым застало бы его такое событие перед вступлением в корпорацию. Он уже научился самообладанию. Соблюдение форм, дух корпорации, стремление к высшему! Дидрих с состраданием и отвращением думал о жалком существовании бродячего дикаря, которое вел прежде. Теперь в его жизнь были внесены порядок и деятельность. В точно определенные часы он являлся на квартиру к Вибелю, в фехтовальный зал, к парикмахеру и на утреннюю кружку пива. Послеобеденное шатанье по городу служило только переходом к вечерней попойке, и каждый шаг совершался в корпораций, под верховным надзором, с тщательным соблюдением форм и взаимной почтительности, не исключавшей сердечности и товарищеской простоты.
   Не всегда корпорационная жизнь показывала свою веселую сторону. Она требовала жертв, она приучала мужественно переносить скорбь. Сам Делич, так часто бывший источником веселости, причинил Новой Тевтонии большое горе. Однажды утром Дидрих и Вибель зашли за ним; он стоял у умывальника и при виде их произнес: "А, это вы? У вас сегодня тоже такая жажда?" И вдруг, прежде чем они успели подхватить его, он упал на пол вместе с чашкой и кувшином. Вибель пощупал его: Делич не шевелился.
   -- Разрыв сердца, -- коротко сказал Вибель и решительными шагами подошел к звонку. Дидрих поднял осколки и вытер пол. Затем они перенесли Делича на кровать. Беспорядочным сетованиям хозяйки они противопоставили строгую сдержанность, приличествующую членам корпорации, и сейчас же отправились сделать необходимые заявления. Дорогой, мерно шагая в такт с Дидрихом, Вибель с суровым презрением к смерти сказал:
   -- Это может случиться с каждым из нас. Попойки -- не шутка. Это каждый должен сказать себе.
   И вместе со всеми остальными Дидрих чувствовал себя умиленным преданностью Делича долгу, его смерти на. поле чести. С гордостью следовали они за гробом: "Новая Тевтония -- наше знамя !" -- можно было прочесть на всех лицах. На кладбище, опустив окутанные крепом рапиры, они стояли с сосредоточенными лицами воинов, которых может унести ближайшая битва, как унесла прошлая их товарища; и похвалы умершему, о котором представитель корпорации сказал, что он заслужил первый приз в школе мужественности и идеализма, тронули их всех так, как будто относились к ним самим.
   В этот день Дидрих впервые сознал, как он созрел за это время. Он вдруг окинул взором плодотворнейшую часть своего ученического периода. Этот период подходил к концу, так как Вибель выступил, чтобы подготовиться к экзамену на референдария, и отныне Дидриху предстояло самостоятельно проводить в жизнь перенятые у него принципы и внушать их новичкам. Он делал это с сознанием высокой ответственности и со строгостью. Горе новичку, заслужившему "большой кубок!" Не проходило и пяти минут, как он ощупью, держась за стены, пробирался из зала. Случилось нечто ужасное: один из новичков вышел из двери раньше Дидриха. В наказание ему на неделю запрещен был доступ на попойки. Дидрихом руководили не гордость или самолюбие, а лишь высокое понятие о чести корпорации. Он сам был только человек, следовательно, ничто; все права, все его значение и вес исходили от корпорации. Даже физически он был обязан ей всем: шириной своего белого лица, своим внушавшим новичкам почтение брюшком и привилегией появляться при разного рода торжествах публично в высоких сапогах, с лентой через плечо и в шапочке -- радостями мундира! Конечно, он все еще должен был уступать место лейтенанту, потому что корпорация, к которой принадлежал лейтенант, была явно высшей, но по крайней мере он мог не опасаться, что трамвайный кондуктор при случае прикрикнет на него. Его мужественность была- грозно написана, на его лице шрамами, прорезывавшими подбородок, бороздившими щеки и доходившими до коротко остриженного черепа; -- и какое удовлетворение быть в состояние доказать ее каждому в любой момент!
   Вскоре представился неожиданно блестящий случай. Он был с Готлиба Горнунга и горничной хозяйки на дневном балу в Галензее. Уже несколько месяцев друзья снимали вместе помещение, с которым была связана довольно хорошенькая служанка, делали ей оба маленькие подарки и по воскресеньям ездили вместе с ней куда-нибудь за город. Добился ли Готлиб Горнунг у нее того же, что и он, об этом у Дидриха были свои личные подозрения. Официально это было ему неизвестно.
   Роза была недурно одета и нашла себе на балу поклонников. Чтобы получить еще одну польку, Дидрих принужден был напомнить ей, что он купил ей перчатки. Он уже отвесил ей, как подобало перед танцем, вежливый поклон, как вдруг кто-то неожиданно втерся между ним и ею и увлек Розу с собой. Дидрих растерянно смотрел им вслед со смутным сознанием, что так этого оставить нельзя. Но прежде чем он успел на что-нибудь решиться, какая-то девушка бросилась, расталкивая танцующие пары, вперед, дала Розе пощечину и грубо вырвала ее из рук кавалера. Увидя это, Дидрих сейчас же направился к похитителю Розы.
   -- Милостивый государь, -- сказал он, твердо глядя ему в глаза, -- ваше поведение неслыханно.
   -- Ну, так что ж? -- ответил тот.
   Дидрих, пораженный таким необыкновенным оборотом официального разговора, пробормотал:
   -- Невежа.
   -- Дурак! -- быстро отпарировал его соперник и расхохотался.
   Совершенно ошеломленный таким забвением всех форм, Дидрих хотел уже поклониться и отступить; но тот вдруг ущипнул его в живот, и через минуту они вместе катались по полу. Среди поднявшегося визга, подстрекаемые окружающими, они боролись до тех пор, пока их не разняли. Готлиб Горнунг, помогавший искать пенсне Дидриха, вдруг крикнул: "Вот он удирает" -- и бросился вдогонку, Дидрих за ним. Они успели прибежать как раз в тот момент, когда противник Дидриха садился с каким-то спутником на извозчика, и сели на ближайшего. Горнунг утверждал, что корпорация не может этого так оставить. "Хорош гусь: удирает, а до дамы ему и дела нет".
   -- Что касается Розы, -- заявил Дидрих, -- то для меня она больше не существует.
   -- И для меня тоже.
   Поездка была волнующей.
   -- Догоним ли мы их? У нас не лошадь, а- какая-то кляча.
   -- А вдруг это какой-нибудь пролетарий? Не драться же с ним!
   -- Тогда придется дело замять, -- было решение.
   Первый экипаж остановился в западной части Берлина перед домом приличной наружности. Ворота захлопнулись перед самым носом Дидриха и Горнунга. Они решили караулить. Стало свежо, они шагали взад и вперед перед домом, двадцать шагов налево, двадцать направо, не спуская глаз с двери и повторяя все те же торжественные и широковещательные речи. Здесь может быть речь только о револьверах! За честь Новой Тевтонии будет дорого заплачено! Только бы это не оказался какой-нибудь рабочий!
   Наконец показался швейцар, и они подвергли его допросу. Они попытались описать ему молодых людей, но оказалось, что ни у одного из них не было каких-нибудь особых примет, или, может быть, они не успели их заметить за короткий и к тому же полный волнений период знакомства. Горнунг еще более страстно, чем Дидрих, настаивал на том, что надо ждать, и они в течение еще двух часов шагали взад и вперед. Наконец из дому вышли два офицера. Дидрих и Горнунг вытаращили глаза, им казалось, что они ошибаются. Офицеры смутились. Один как будто даже побледнел. Тогда Дидрих решился. Он подошел к побледневшему.
   -- Милостивый государь...
   Голос отказывался служить ему. Лейтенант смущенно сказал:
   -- Вы, вероятно, ошибаетесь.
   -- Нисколько. Я должен требовать удовлетворения. Вы...-- начал, оправившись, Дидрих.
   -- Я вас совершенно не знаю, -- пролепетал лейтенант; Но товарищ что-то шепнул ему. -- Да, ты прав, это не годится, -- сказал он и, взяв у него карточку, приложил к ней свою и протянул обе Дидриху. Дидрих подал свою, затем он прочел:
   -- Альбрехт граф Лауерн-Беренгейм.
   И, не читая второй, он принялся торопливо и растерянно кланяться. Между тем второй офицер обратился к Готлибу Горнунгу.
   -- Это была, конечно, только невинная шутка. Но, разумеется, мой друг готов на всякое удовлетворение; я хочу только подчеркнуть, что обидных намерений здесь не было.
   Он обернулся к своему спутнику. Тот пожал плечами.
   -- О, благодарю вас, -- пролепетал Дидрих.
   -- Значит, мы можем считать это дело конченным, -- сказал друг; и оба офицера удалились.
   Дидрих все еще стоял на месте с влажным лбом н затуманенным сознанием. Вдруг он глубоко вздохнул и медленно улыбнулся.
   Вечером во время попойки разговор вертелся исключительно вокруг этого происшествия. Дидрих восхвалял перед товарищами поистине рыцарское поведение графа.
   -- Истинный дворянин никогда не отрекается от своих поступков.
   Он сложил губы трубочкой и медленно, точно выталкивая из нее слова, произнес:
   -- Да, формы -- не пустое воображение.
   Он все снова обращался к Горнунгу, как к свидетелю этого великого момента в своей жизни.
   -- И все это так просто, правда? О, эти господа так охотно шутят--даже когда это рискованно. И как он держал себя: б-безупречно, говорю вам! Объяснения Его Светлости были настолько удовлетворительны, что я никак не мог... Вы понимаете: нельзя же быть невежей!
   Все понимали это и подтвердили Дидриху, что Новая Тевтония чувствует себя вполне удовлетворенной. Карточки обоих дворян обошли весь стол и были прибиты под портретом императора, между скрещенными рапирами. Не было ни одного тевтона, который в этот вечер не напился бы допьяна.

V.

   Семестр окончился. Но у Дидриха и Горнунга не было денег на поездку домой. Им уже давно не хватало денег почти ни на что. Из внимания к обязанностям, налагаемым принадлежностью к корпорации, сумма, назначенная Дидриху, была с полутораста марок увеличена до двухсот; и тем не менее его одолевали долги. Все источники были использованы, далеко вокруг алчущий взгляд видел только безнадежную пустыню; и в конце концов пришлось, как ни мало это приличествовало рыцарям, подумать о требовании возврата тех денег, которые они сами одолжили товарищам в течение года. Конечно, за это время не один бывший член корпорации успел разбогатеть. Горнунг не мог припомнить никого; Дидрих вспомнил Мальмана.
   -- С ним можно, -- заявил он, -- Он не был ни в одной корпорации: это просто негодяй и скряга. Попробую-ка я зайти к нему.
   При виде Дидриха Мальман немедленно разразился своим громовым хохотом, который Дидрих почти забыл и который сейчас же сбавил ему храбрости. Как Мальман бестактен! Должен же он был почувствовать, что здесь, в его патентном бюро, вместе с Дидрихом морально присутствует вся Новая Тевтония и уже ради нее отнестись к Дидриху с почтением. У Дидриха было такое ощущение, как будто его внезапно вырвали из благодетельного целого, и он вдруг очутился перед этим человеком совершенно один, в качестве отдельной личности. Какое непредвиденное и неприятное положение! Тем непринужденнее он изложил суть дела. О, он не просит своих денег, он никогда не потребовал бы их у товарища! Но не может ли Мальман оказать ему услугу и поставить свою подпись на векселе?
   Мальман откинулся на спинку кресла и спокойно и неторопливо сказал:
   -- Нет.
   Этого Дидрих не ожидал.
   -- Как это нет?
   -- Это противно моим принципам, -- пояснил Мальман. Дидрих побагровел от негодования.
   -- Но ведь я тоже ручался за вас, и потом вексель был предъявлен мне, и я должен был заплатить за вас сто марок. Вы и не подумали заплатить сами!
   -- Вот видите? А если бы теперь я поручился за вас, вы тоже не заплатили бы.
   Дидрих только широко раскрыл глаза.
   -- Нет, дружок, -- заключил Мальман, -- если я вздумаю покончить самоубийством, я обойдусь и без вас.
   Дидрих пришел в себя и вызывающе сказал:
   -- Вы, как видно, не имеете представления о том, что такое честь.
   -- Ни малейшего, -- подтвердил Мальман и неистово расхохотался.
   Тогда Дидрих с ударением заявил:
   -- Вы вообще, кажется, просто мошенник. Говорят, что есть такие мошеннические конторы.
   Мальман перестал смеяться; его глаза на маленьком лице загорелись злобой, и он встал.
   -- Убирайтесь-ка отсюда, -- спокойно, без всякого возбуждения сказал он. -- Между нами это были бы пустяки, но в соседней комнате сидят мои служащие, им таких вещей не надо слышать.
   Он взял Дидриха за плечи, повернул его и подтолкнул к двери. За каждую попытку высвободиться Дидрих получал по сильному тумаку.
   -- Я требую удовлетворения, -- кричал он. -- Вы должны со мной драться.
   -- Я это и делаю. А вы и не заметили? Тогда я позову еще кого-нибудь на подмогу.
   Он открыл дверь.
   -- Фридрих!
   И Дидрих был сдан с рук на руки упаковщику, который спустил его с лестницы. Мальман крикнул ему вдогонку:
   -- Не сердитесь, дружище! Если у вас в другой раз будет что-нибудь на сердце, приходите спокойно опять.
   Дидрих привел себя в порядок и вышел из дому с гордой осанкой. Тем хуже для Мальмана, если он так ведет себя! Дидриху не в чем было упрекнуть себя; судом чести он был бы блестяще оправдан! Крайне обидным оставалось то, что отдельный человек мог так много позволить себе; Дидрих был оскорблен за все корпорации. С другой стороны, нельзя было отрицать, что Мальман значительно освежил старое уважение Дидриха. "Негодяй" -- думал Дидрих, -- "но таким надо быть"...
   Дома лежал денежный перевод.
   -- Теперь мы можем ехать, -- сказал Горнунг.
   -- Кто это мы? Мне нужны деньги для себя самого.
   -- Ты, конечно, шутишь. Не могу же я остаться здесь один.
   -- Тогда ищи себе компаньона! -- И Дидрих разразился таким хохотом, что Горнунг посмотрел на него, как на сумасшедшего. Затем он в самом деле уехал.
   Лишь в дороге он заметил, что перевод написан рукой матери. Этого еще никогда не случалось. А письмо?.. Со времени ее последней открытки, писала она, отцу стало еще гораздо хуже. Почему Дидрих не приезжает?
   "Мы должны быть готовы к самому худшему. Если ты хочешь еще раз увидеть твоего столь горячо любимого нами всеми отца, не медли дольше, сын мой!"
   От этих фраз Дидриху стало не по себе. Он решил просто не поверить матери. "Женщинам я вообще не верю, а у мамы к тому же не все ладно".
   Тем не менее в момент приезда сына господин Гесслинг лежал в агонии.

VI.

   Потрясенный этим зрелищем, Дидрих уже на пороге, забыв все формы, разразился рыданиями. Он, спотыкаясь, добрался до кровати, лицо его в один момент сделалось мокро, как губка, а руки беспрерывно поднимались и опять бессильно падали вниз. Вдруг он заметил на одеяле правую руку отца, опустился на колени и поцеловал ее. Госпожа Гесслинг, смиренная и покорная даже при последнем издыхании мужа, делала то же с другой стороны с его левой рукой. Дидрих вспомнил, как этот жалкий черный ноготь касался его щеки, когда отец давал ему пощечину, и громко заплакал. А как он бил его, когда Дидрих украл пуговицы с тряпья! Эта рука была ужасна; сердце Дидриха. сжималось при мысли, что он потеряет ее. Он чувствовал, что мать переживает то же самое, а она угадывала его мысли. И они через кровать упали друг другу в объятия.
   Посещения соболезнующих вернули Дидриху себя самого. Ведь он представлял перед всем Нецигом Новую Тевтонию; он видел на. лицах восхищение перед своим самообладанием и манерами и почти забывал понесенную потерю. Старому господину Буку он пошел на встречу почти до самой входной двери. В своем блестящем сюртуке, со своей тучной фигурой, великий человек Нецига производил величественное впечатление. Он с достоинством держал перед собой опрокинутый цилиндр; другая рука, которую он, сняв с нее черную перчатку, протянул Дидриху, поражала своей мягкостью. Устремив на Дидриха теплый взгляд голубых глаз, он сказал:
   -- Ваш отец был хорошим гражданином. Молодой человек, будьте и вы таким же! Всегда уважайте права ваших сограждан! Ваше собственное человеческое достоинство требует этого. Я надеюсь, что нам придется еще вместе поработать на пользу общую в нашем городе. Вы, конечно, будете продолжать учение?
   Дидрих едва мог выговорить "да", так растерялся он от почтения. Старик Бук спросил уже более легким тоном:
   -- Мой младший сын заходил к вам в Берлине? Нет? О, он непременно зайдет. Он теперь тоже учится там. Но ему скоро придется пойти служить. А вы уже отслужили свой год?
   -- Нет, -- и Дидрих сильно покраснел. Он забормотал извинения: он не мог до сих пор прервать занятия. Но старик Бук пожал плечами, как будто не придавая всему этому значения.
   Завещанием Дидрих вместе со старым бухгалтером Сетбиром назначался опекуном своих двух сестер. Сетбир сообщил ему, что отец оставил капитал в семьдесят тысяч марок, предназначенный на приданое девушкам. Даже процентов с него нельзя было трогать. Что касается фабрики, то чистый доход с нее за последние годы составлял в среднем восемь тысяч марок.
   -- Только всего? -- спросил Дидрих. Сетбир уставился на него сначала с ужасом, потом с упреком. Если бы молодой хозяин знал, сколько его покойному батюшке и самому Сетбиру пришлось поработать, пока они довели фабрику до такого состояния. Конечно, дело еще можно расширить...
   -- Хорошо, хорошо, -- сказал Дидрих. Он видел, что многое придется изменить. И они воображают, что он может жить на четвертую часть восьми тысяч марок? Это предположение покойного возмутило его. Когда мать вздумала утверждать, будто покойный на смертном одре выразил уверенность, что будет продолжать жить в своем сыне Дидрихе и что Дидрих никогда не женится, а всегда будет заботиться о своих родных, Дидрих вышел из себя.
   -- Отец не был так болезненно сентиментален, как ты, -- кричал он, -- и никогда не лгал.
   Госпоже Гесслинг казалось, что она слышит покойного; она сейчас же притихла. Дидрих воспользовался этим, чтобы увеличить свое месячное содержание на пятьдесят марок.
   -- Прежде всего, -- грубо сказал он, -- мне надо отслужить свой год. Это должно стоить денег, и они должны быть. Для ваших мелочных расчетов время будет потом.
   Он настоял даже на том, чтобы служить в Берлине. Смерть отца пробудила в нем необузданную жажду свободы. Правда, ночью ему приснилось, что старый господин выходит из конторы с серым лицом, которое было у него в гробу, -- и Дидрих проснулся весь в поту.
   Он уехал, снабженный благословением матери. Готлиб Горнунг и их общая Роза были ему теперь не нужны, и он переехал на другую квартиру. Тевтонам он в приличествующей форме сообщил о переменах, происшедших в его жизни. Беззаботной студенческой жизни наступил конец. Еще одна прощальная пирушка! Сколько тостов в честь его и лучшего времени его расцвета! От умиления он под конец свалился под стол, как в вечер своего вступления в качестве "собутыльника*; и вот он уже почетный член,
   Не успев даже опохмелиться, он стоял на другой день среди других молодых людей совершенно голый перед полковым врачом. Последний брезгливо оглядывал все это человеческое мясо, выставленное перед ним; на брюшке Дидриха взгляд его насмешливо остановился. Сейчас же усмешка появилась на всех лицах, и Дидриху не оставалось ничего другого, как в свою очередь опустить глаза на свое покрасневшее брюшко... Но полковой врач был уже опять серьезен. Одному, слышавшему не так хорошо, как требовалось, пришлось плохо: знаем мы этих симулянтов! Другой, которого к тому же звали Девисон, выслушал нотацию: "Если вам придется еще когда-нибудь беспокоить меня, то, по крайней мере, вымойтесь!" Дидриху он сказал:
   -- Ну, мы сбавим с вас жиру. Четыре недели службы, и я ручаюсь, что вы сделаетесь похожи на человека.
   Итак, он был принят. Забракованные одевались так торопливо, как будто казарма горела. Найденные годными искоса испытующе оглядывали друг друга и нерешительно удалялись, точно боясь, что чья-то тяжелая рука сейчас ляжет им на плечи. Один, актер, с таким лицом, как будто ему на все было наплевать, повернулся, опять подошел к полковому врачу и громко, тщательно выговаривая слова, сказал:
   -- Я хочу еще прибавить, что я гомосексуалист.
   Полковой врач густо покраснел и отшатнулся. Он сказал беззвучно:
   -- Такие свиньи нам, конечно, не нужны.
   Дидрих выразил будущим товарищам возмущение таким бесстыдством. Затем он заговорил с тем самым унтер-офицером, который измерял его рост, и заверил его, что очень рад. Тем не менее он написал в Нециг практикующему врачу, д-ру Гейтейфелю, который в детстве часто лечил ему горло, и попросил выдать ему свидетельство, что у него золотуха и рахит. Не может же он ухлопать свое здоровье на этой живодерне. Но ответ гласил, чтобы он и не думал об этом, служба пойдет ему только на пользу. Получив это письмо, Дидрих отказался от комнаты и переехал со своим чемоданчиком в казарму. Раз все равно надо прожить там две недели, зачем платить за комнату!
   В казарме как будто только его и ждали: сейчас же началось прыганье, лазанье и всякие другие утомительные вещи. Обученье производилось по-ротно в коридорах, которые назывались "районами". Лейтенант фон-Куллеров проявлял высокомерное безучастие, на вольноопределяющихся он никогда не смотрел иначе, как прищурившись. Внезапно он вскрикивал "Фельдфебель!" и давал унтер-офицерам какую-нибудь инструкцию, после чего презрительно отворачивался.
   Все эти упражнения во дворе казармы, равнения, расхождения и обмен местами преследовали только одну цель: загонять этих "молодцов".
   Дидрих ясно чувствовал, что все здесь: обращение, ходячие выражения, вся военная деятельность прежде всего были направлены на то, чтобы унизить личное достоинство. И это импонировало ему; как ни плохо было ему, -- именно потому это внушало ему глубокое уважение и нечто в роде самоубийственного восхищения. Принцип и идеал были, видимо, те-же, что и у "тевтонов", только проводились беспощаднее. Паузы благодушия, во время которых каждому разрешалось вспомнить, что он человек, отпадали. Резко и неумолимо совершалось низведение отдельной личности на степень блохи, составной частицы, сырого материала, которым орудовала чья-то неизмеримая воля. Было бы безумием и гибелью возмущаться хотя-бы в самых тайниках сердца. Самое большее -- можно было, против собственного убеждения, иногда стараться улизнуть. Во время бегания Дидрих упал, у него стала болеть нога. Не настолько, чтобы он не мог ходить, не хромая, но он хромал, и когда рота отправилась на ученье, ему позволили остаться. Чтобы добиться этого, он вздумал подойти сам к капитану. "Господин капитан, позвольте мне..."
   Но тут разразилась катастрофа! В своем неведении он самовольно обратился к власти, от которой смел только молча, внутренне преклонив колени, принимать приказания, к которой его могли только "подвести". Капитан гремел так, что сбежались все унтер-офицеры, с лицами, выражавшими ужас перед кощунством. В результате Дидрих стал хромать сильнее, и его должны были освободить на лишний день.
   Унтер-офицер Вензелов, который был ответствен за проступок своего вольноопределяющегося, сказал Дидриху только: "И это образованный человек!" Он привык, что все беды шли от вольноопределяющихся. Вензелов спал в их помещении за перегородкой. Когда гасили лампы, они сквернословили до тех пор, пока унтер-офицер возмущенно кричал: "И это образованные люди!" Не смотря на долголетний опыт, он все еще ждал от вольноопределяющихся большей интеллигентности и воспитанности, чем от простых солдат, и все снова разочаровывался. Дидриха он находил еще далеко не самым худшим. Пиво, которым его угощали, не оказывало решающего действия на мнение Вензелова. Кроме того, в прошлом году несколько вольноопределяющихся подарили его жене пианино, а когда прошел год, его забрали обратно: оно было взято на прокат! С тех пор Вензелов смотрел больше на солдатский дух радостного повиновения; а он был у Дидриха. На уроках словесности его можно было ставить в пример остальным. Он, казалось, был преисполнен военными идеалами храбрости и честолюбия. Ко всему, что касалось отличий и рангов, у него было, по-видимому, врожденное чутье. Вензелов говорил: "Теперь я командующий генерал", и Дидрих моментально начинал себя вести так, как будто и не сомневался в этом. Когда же Вензелов заявлял: "Теперь я член царской фамилии", поведение Дидриха было таково, что вызывало у унтер-офицера улыбку мании величия.
   В частной беседе в буфете он открыл своему начальнику, что в восторге от солдатской жизни. "Раствориться в великом целом!" -- восклицал он.
   У него было только одно желание, -- говорил он, -- бросить все и сделаться военным. И он был искренен -- что не мешало ему после обеда, на учении, иметь только одно желание: лечь в ров и перестать существовать. Мундир, который и так, с целью заставить держаться как можно прямее, был сшит слишком узко, после еды становился орудием пытки. Что из того, что капитан, выкрикивая команду, невыразимо смело и воинственно кружил на лошади, когда самому приходилось пыхтеть и задыхаться от беготни, чувствуя, как непереваренный суп переливается в желудке. Объективное восхищение, на которое Дидрих был охотно готов, должно было отступить перед личной бедой. Нога опять стала болеть, и Дидрих прислушивался к боли со смешанной с презрением к самому себе надеждой, что вот-вот она станет сильнее; настолько сильной, что ему не надо будет опять на ученье, что, может быть, оп не сможет даже участвовать в упражнениях в казарме, и его принуждены будут отпустить!
   Он дошел до того, что в воскресенье отправился к отцу одного из товарищей по корпорации, профессору медицины, тайному советнику. Он принужден просить его о содействии, сказал Дидрих, красный от стыда. Он в восторге от армии, от великого целого, и охотнее всего бросил-бы все и сделался военным. Это великое дело, и тот, кто причастен к нему, становится, так сказать, частицей власти и знает всегда, что ему надо делать. А это великолепное чувство. Но что поделаешь, у него болит нога. "Я не имею права запускать ее, ведь может кончиться тем, что я лишусь ее. А мне надо прокормить мать и сестер". Тайный советник исследовал его. "Новая Тевтония -- наше знамя", сказал он. "Случайно я знаком с вашим полковым врачом". Это Дидрих знал от товарища. Он ушел, полный робкой надежды.
   Эта надежда была причиной, что на следующий день он едва, мог ступать. Он заявил, что болен. "Кто вы? Чего ради вы беспокоите меня?" -- и полковой врач окинул его взглядом. "У вас цветущий вид. Ваш живот тоже уже уменьшился". Но Дидрих стоял, вытянувшись в струйку, и утверждал, что болен; врач должен был согласиться на осмотр. При виде ноги он заявил, что, если не закурит, ему станет дурно. Тем не менее в ноге не оказалось ничего. Полковой врач возмущенно столкнул его со стула. -- "Довольно. Убирайтесь!" -- и Дидрих был уничтожен. Но среди упражнения он вдруг вскрикнул "Ай!" и упал. Его отнесли в амбулаторию, местопребывание легкобольных, где пахло потом и нечего было есть. Вольноопределяющиеся были на собственном столе, но здесь ничего нельзя было достать, а пайков, которые получали остальные, ему не давали. От голода он заявил, что здоров. Лишенный людского покровительства, обычных прав буржуазного мира, он нес свой тяжелый крест; -- но однажды утром, когда он потерял уже всякую надежду, его оторвали от ученья, и повели в комнату главного полкового врача. Это высшее начальство пожелало исследовать его! Главный врач заговорил с ним смущенным, человеческим тоном, сейчас же, впрочем, перешедшим в военную резкость, в которой, однако, также не чувствовалось непринужденности. По-видимому, он тоже не нашел ничего серьезного, но тем не менее результат его вмешательства был совсем иной. Пусть Дидрих "пока" продолжает службу, остальное уже уладится. С такой ногой...
   Несколько дней спустя к Дидриху подошел амбулаторный служитель и снял на черненную бумагу отпечаток роковой ноги. Дидриху велели подождать в амбулатории. Полковой врач оказался тоже там: он не упустил случая выразить Дидриху свое глубокое презрение. "Даже не плоская стопа! Все это просто от лени!" В этот момент распахнулась дверь, и вошел, с фуражкой на голове, главный врач. Его походка была тверже и увереннее обыкновенного; не глядя по сторонам, он молча подошел к своему подчиненному и мрачно и сурово устремил взгляд на его фуражку. Полковой врач растерялся, он не сразу вошел в положение, видимо не допускавшее привычной коллегиальности. Наконец, он постиг его, снял фуражку и вытянулся в струнку. После этого начальник показал ему бумагу с ногой и тихо заговорил с ним, тоном, приказывавшим ему видеть что-то, чего не было. Полковой врач переводил взгляд с начальника на Дидриха, с Дидриха на бумагу и опять на начальника. Затем он щелкнул каблуками: он увидел то, что ему было приказано.
   Когда главный врач ушел, полковой врач подошел к Дидриху. Он вежливо, с легкой улыбкой понимания, сказал:
   -- Случай был, разумеется, ясен с самого начала. Но ради людей пришлось... Вы понимаете, дисциплина...
   Дидрих стоял, вытянувшись в струнку, показывая своим видом, что понимает все.
   -- Но, -- повторил полковой врач, -- я, конечно, знал, что мне думать о вашем случае.
   -- Если не знал, то знаешь теперь, -- подумал Дидрих. Вслух он сказал:
   -- Позволю себе спросить, господин доктор: я, конечно, смогу продолжать службу?
   -- За это я не могу вам поручиться, -- сказал полковой врач и отошел.
   От тяжелой службы Дидрих был впредь освобожден, на ученье его больше не посылали. Тем радостнее и охотнее исполнял он все требуемое в казарме. Когда вечером во время сбора капитан с сигарой во рту и слегка навеселе приходил из казино, чтобы строго взыскать за плохо вычищенные сапоги, -- к Дидриху он не мог придраться. Тем неумолимее применял он свою справедливую строгость к одному вольноопределяющемуся, который уже третий месяц в виде наказания должен был спать в общем помещении, потому что когда-то, в течение первых двух недель, спал не там, а дома. У него было тогда сорок градусов жара, и, если бы. он исполнил свою обязанность, то, может быть, не был бы теперь в живых. Ну, что ж, не был бы, так не был бы! При виде этого вольноопределяющегося лицо капитана всегда выражало гордое удовлетворение. Дидрих, маленький и невредимый, думал в это время: "Вот видишь? Новая Тевтония и советник медицины значат больше, чем сорок градусов жара". Конечно, есть еще выход: с самого начала громко объявить себя гомосексуалистом! Но от этого не избавишься потом всю жизнь. Что касается Дидриха, то в один прекрасный день все необходимые формальности были благополучно исполнены, и унтер-офицер Вензелов объявил ему, что он свободен. Глаза Дидриха сейчас же наполнились слезами; он горячо пожал Вензелову руку.
   -- Как раз со мной это должно было случиться, а я -- он всхлипнул, -- так любил все это.
   В тот же день он оставил казарму.

VII.

   Целый месяц он сидел дома и зубрил. Выходя обедать, он озирался по сторонам, не заметил ли его кто-нибудь из знакомых. Наконец, больше скрываться нельзя было; он должен был показаться в Новой Тевтонии. Он решил держать себя вызывающе.
   -- Кто из вас еще не проделал этого, не имеет никакого понятия. Говорю вам, там видишь мир с другой стороны. Я хотел бросить все и сделаться военным, начальники советовали мне это, они находили у меня выдающиеся способности. Ну, и вдруг...
   Он горестно вперил взгляд в пространство.
   -- ...это несчастье с лошадью. Не следует быть слишком хорошим служакой. Капитан приказал мне прокатиться в своем догкарте, чтобы проездить лошадь, и вот, в результате, это несчастье. Разумеется, я не берегся и слишком рано отправился опять на учение. Дело приняло плохой оборот, и полковой врач посоветовал мне на всякий случай предупредить родных.
   Он сказал это коротко и мужественно.
   -- Надо было вам видеть капитана. Он ежедневно приходил сам, после самых больших переходов, весь в пыли, не успев даже переодеться. Да, это возможно только в военной среде. В эти тяжелые дни мы сделались настоящими товарищами. Вот эта сигара еще от него. А когда потом ему пришлось сознаться мне, что полковой врач хочет меня отослать совсем, -- могу вас уверить, это был один из тех моментов в жизни, которые не забываются. У нас обоих были слезы на глазах.
   Все были потрясены. Дидрих мужественно выпрямился.
   -- Ну-с, итак, теперь приходится опять привыкать к буржуазной жизни. За ваше здоровье.
   Он продолжал зубрить, а по субботам кутил с тевтонами. Появился опять и Вибель. Он был уже асессор, на пути к прокурору, и говорил только о "субверсивных тенденциях", "врагах отечества", а также о "христианско-национальной идее". Он объявил новичкам, что пора начать заниматься политикой. Он знает, что это считается плебейством, но противники принуждают к этому. В движении принимают участие истинные аристократы, как его друг, асессор фон Арним. Господин фон Арним в ближайшем времени собирается почтить тевтонов своим посещением.
   Он и в самом деле явился и сразу покорил все сердца -- главным образом тем, что обращался с ними, как равный с равными. У него были гладкие темные волосы с пробором, лицо и манеры ревностного чиновника; говорил он просто и деловито, но к концу речи у него сделались мечтательные глаза, и, тепло пожав всем руки, он быстро ушел. После его посещения все тевтоны пришли к единодушному заключению, что жидовский либерализм -- предвестник социал-демократии, и что немцы-христиане должны сгруппироваться вокруг пастора Штеккера. Дидрих, как и все остальные, не связывал со словом "предвестник" никакого представления, а под "социал- демократией" понимал только всеобщую свалку. Но господин Арним приглашал всех, желавших более подробных разъяснений, к себе, и Дидрих не простил бы себе, если бы упустил такой лестный случай.
   Господин фон Арним прочел ему в своей холодной, старомодной квартире старого холостяка целую лекцию. Его политическим идеалом было сословное народное представительство, как в счастливое средневековье: рыцарство, духовенство, ремесленные цехи. Ремесло -- император был прав в своем требовании -- должно опять подняться на высоту, как перед тридцатилетней войной. Цехи должны охранять нравственность и богобоязненность. Дидрих выразил горячее согласие. Это отвечало его инстинктам: выступать в жизни в качестве признанного члена сословия, класса, не лично, а корпоративно. Он уже видел себя депутатом от писчебумажной отрасли. Согражданам-евреям не было конечно, места в идеальном строе господина фон Арнима; ведь они -- начало беспорядка и уничтожения, хаоса, непочтительности: начало самого зла. Его кроткое лицо исказилось от ненависти, и Дидрих почувствовал такую же.
   -- В конце концов, -- сказал он, -- сила на нашей стороне, мы можем вышвырнуть их. Немецкое войско...
   -- В том-то и дело, -- подхватил, бегая по комнате, господин фон Арним. Для того ли мы вели победоносную войну, чтобы мое отцовское имение было продано какому-то господину Франкфуртеру?
   Дидрих еще молчал, потрясенный, когда раздался звонок, и господин фон Арним сказал.
   -- Это мой парикмахер, за него я тоже собираюсь взяться.
   Он заметил разочарование Дидриха и прибавил:
   -- Разумеется, с таким человеком я разговариваю иначе. Но каждый из нас должен стараться по мере сил наносить ущерб социал-демократии и перетягивать маленьких людей в лагерь нашего христианнейшего императора. Делайте и вы, что можете!
   И аудиенция была окончена. Уходя, Дидрих услышал, как парикмахер сказал:
   -- Еще один старый клиент, господин асессор, перешел к Либлингу, только потому, что у того мраморные столики.
   Когда Дидрих передал разговор Вибелю, тот сказал:
   -- Все это хорошо и прекрасно, и я преклоняюсь перед идеальным образом мыслей моего друга фон Арнима, но это не сдвинет нас ни на шаг с места. Штеккер на опыте убедился, что такое демократия, называет ли она себя христианской или нехристианской. Дело зашло слишком далеко. Теперь остается только одно: пустить в ход оружие, пока власть в наших руках.
   И Дидрих с облегчением согласился: ходить и вербовать христиан сразу показалось ему немного неудобным.
   -- Социал-демократию я беру на себя, сказал император. -- Глаза Вибеля угрожающе сверкнули. -- Ну? Что же вам нужно еще? Войска осведомлены о том, что им, может быть, придется стрелять в своих родных. Ну что-же еще? Могу вам сообщить, любезнейший, что мы находимся накануне великих событий.
   Дидрих выразил живейшее волнение и любопытство.
   -- То, что мне удалось узнать через моего кузена фон Кланке...
   Вибель сделал паузу. Дидрих щелкнул каблуками.
   -- ...еще не созрело для публичности. Замечу только, что вчерашнее изречение Его Величества -- "критиканов покорнейше просят отряхнуть прах Германии от своих ног" -- было предостережением, к которому мы должны отнестись дьявольски серьезно.
   -- В самом деле? Вы думаете? -- сказал Дидрих. -- Тогда я могу действительно сказать, что мне не повезло. Это прямо скандал, что мне пришлось оставить службу. Смею сказать, что я исполнил бы свой долг против внутреннего врага до конца. Насколько я знаю, на армию император может вполне положиться.
   В эти холодные и сырые февральские дни 1892 года он много времени проводил на улице в ожидании великих событий. На Unten den Linden что-то изменилось, еще не видно было, что именно. У входа в улицы стояли конные городовые и тоже ждали. Прохожие указывали друг другу на усиленные отряды их. "Безработные!" Все останавливались взглянуть на них. Они приближались небольшими группами, медленным размеренным шагом. На Unter den Linden они колебались, точно заблудившись, совещались взглядами и сворачивали ко дворцу. Там они молча стояли, засунув руки в карманы и подняв плечи под дождем, падавшим на их вылинявшие пальто, а проезжавшие экипажи забрызгивали их грязью. Некоторые из них провожали глазами проходивших офицеров, дам в колясках, прогуливавшихся в длинных шубах мужчин, и лица их не выражали ничего, ни угрозы, ни даже любопытства, точно они пришли сюда не смотреть на других, а показать себя. Другие же не отрывали глаз от окон дворца. Вода бежала по их поднятым кверху лицам. Городовой с криком гнал их дальше, на другую сторону или до ближайшего угла, -- но через момент они опять стояли на том же месте, и мир казался заключенным между этими широкими, впалыми лицами, освещенными бледным светом сумерек, и неподвижной, темной стеной перед ними.
   -- Я не понимаю, -- говорил Дидрих, -- почему полиция не действует энергичнее. Ведь это форменный бунт.
   -- Не беспокойтесь, -- возражал Вибель. -- Городовые получили точные инструкции. Можете мне поверить, что там, наверху, ведут свою линию, и притом зрело обдуманную. Далеко не всегда желательно, чтобы такие гнойники на государственном теле были уничтожены в самом начале. Им дают созреть, и тогда уж приступают к делу!
   Зрелость, которую подразумевал Вибель, близилась с каждым днем, двадцать шестого она, по-видимому, наступила. Демонстрации безработных, казалось, преследовали в этот день какую-то определенную цель. Оттиснутые в одну из северных улиц, они прежде, чем им могли отрезать путь, выходили подкрепленные из какой-нибудь другой. На Unter den Linden их отряды соединялись, разъединенные, сбегались снова, достигали дворца, отступали и снова возвращались к нему, молча и неудержимо, как выступившая из берегов река. Движение экипажей прекратилось, пешеходы останавливались, захваченные этим наводнением, в котором утопала площадь, этим мутным и бесцветным морем бедняков, которое упорно катилось вперед, издавая глухие звуки и поднимая кверху, точно мачты погибших кораблей, шесты с знаменами: "Хлеба! Работы!" Явственный ропот вырывался из недр его то там, то здесь: "Хлеба! Работы!" И, нарастая, прокатывался над толпой, точно из грозовой тучи: "Хлеба! Работы!" Атака конных городовых -- и море вдруг забурлило, но сейчас же потекло вспять, и в шуме раздавались только голоса женщин, пронзительные, как сигналы: "Хлеба! Работы!".
   Бегущие сшибали друг друга с ног, увлекая за собой любопытных. У них тоже были раскрыты рты, из мелких чиновников, которым была загорожена дорога на службу, летела пыль, как будто их выбивали. Какой-то человек с искаженным лицом, которого Дидрих не узнал, крикнул ему: "Сейчас все это изменится! Будут бить жидов!" -- и исчез прежде, чем Дидрих успел сообразить, что это господин фон Арним. Он хотел броситься за ним, но толпа швырнула его к окнам кафе, он услышал, как звенят разбиваемые стекла и какой-то рабочий кричит: "На днях они выставили меня за мои пятьдесят пфеннигов, оттого что на мне не было цилиндра". Толпа увлекла его за собой через открытые окна внутрь, и он упал на пол между опрокинутыми столами, на осколки стекол. Кругом раздавалась громкая брань, летели пинки.
   "Не впускайте больше никого! Мы задохнемся!" Но в комнату врывались еще и еще. "Полиция наступает!" Через окна видно было, что средина улицы свободна, очищена, точно для триумфального шествия. Вдруг кто-то сказал: "Да ведь это Вильгельм!"
   Через минуту Дидрих очутился опять на улице. Никто не знал, как это вышло, что вдруг можно было опять идти тесной толпой по всей улице и по тротуарам до самых боков лошади, на которой сидел император: он сам. На него смотрели и шли с ним. Группы кричащих были рассеяны и захвачены общим потоком. Все смотрели на него. Темная толпа, бесформенная, безграничная, бессознательная, а над ней светлое пятно: молодой господин в каске, император. Они видели: они заставили его выйти из дворца. Они кричали: "Хлеба! Работы!"--до тех пор, пока он не пришел. Ничто не изменилось, только он был теперь здесь, -- и они шли так, точно он вел их на поле битвы.
   Сбоку, где ряды были реже, прилично одетые люди говорили друг другу:
   -- Ну, слава Богу, он знает, чего хочет.
   -- Чего же он хочет?
   -- Показать этой банде, кому принадлежит власть! Он пробовал взять их добром. Он зашел даже слишком далеко, два года тому назад, в своих приказах. Они обнаглели.
   -- Страха он не знает, это надо сказать. Дети, это исторический момент.
   Дидрих услышал эти слова и затрепетал. Пожилой господин, произнесший их, обратился к нему. У него были белые бакенбарды, а на груди железный крест.
   -- Молодой человек, -- сказал он, -- о том, что сегодня сделал наш великолепный молодой император, наши дети когда-нибудь прочтут в учебниках. Помяните мое слово!
   Многие шли с выпяченной грудью и торжественными лицами. Всадники, следовавшие за императором, всем своим видом выряжали крайнюю решимость, но лошадей своих они направляли прямо на народ, как будто все эти люди были собраны здесь в качестве статистов при высочайшем представлении; от времени до времени они въезжали в толпу, как будто стараясь узнать впечатление. Сам он, император, видел только себя и свой подвиг. Его черты застыли в глубокой серьезности, глаза сверкали, оглядывая тысячи завороженных им. Он мерился силами с ними--поставленный Богом господин с мятежными рабами. Один, без всякой защиты, отважился он вступить в их среду, сильный только своим помазанием. Они могли поднять на него руку, если такова была воля Всевышнего, он приносил себя в жертву своему священному делу. Если же Бог с ним, тогда пусть они увидят это! Тогда они сохранят навсегда печать его деяния и воспоминание о своем бессилии!
   Рядом с Дидрихом шел молодой человек с лицом художника, он сказал:
   -- Знаем мы это. Цезарь, входящий, не взирая на предостережения, в вертеп заговорщиков. Наполеон по возвращении с Эльбы, замешивающийся один в толпу,
   -- Но это великолепно! -- заявил Дидрих. Голос его прерывался. Молодой человек пожал плечами.
   -- Старая история!
   Дидрих посмотрел на него, пытаясь сверкать глазами, так император.
   -- Вы, верно, тоже из таких.
   Он не мог бы сказать, из каких. Он только чувствовал, что в первый раз в жизни ему представляется случай защитить доброе дело от нападок врагов. Не смотря на свое возбуждение, он успел еще. бросить взгляд на плечи молодого человека: они были не широки. К тому же кругом раздавались неодобрительные замечания. Тогда Дидрих перешел в наступление. Своим брюшком он припер врага к стене и сбил с него широкополую шляпу. Несколько человек пришло ему на помощь. Скоро не только шляпа, но и сам художник лежал на земле. Идя дальше, Дидрих заметил своим соратникам:
   -- Он, наверно, не служил! Шрамов у него тоже нет!
   Старый господин с бакенбардами и железным крестом опять очутился возле него; он пожал Дидриху руку.
   -- Браво, молодой человек, браво!
   -- Ну, разве можно не выйти из себя! -- заявил Дидрих, еще тяжело переводя дыхание. -- Человек хочет отравить нам исторический момент!
   -- Вы служили? -- спросил господин.
   -- Я охотно бросил бы все и сделался военным, --с казал Дидрих.
   -- Да, конечно, Седан бывает не каждый день, -- старый господин дотронулся до своего железного креста. -- Это были мы.
   Дидрих выпрямился и показал на укрощенный народ и императора.
   -- Это не менее прекрасно, чем Седан!
   -- Да, конечно, -- сказал старый господин.
   -- Позвольте-ка, почтеннейший, -- воскликнул, размахивая записной книжкой, какой-то господин. -- Мы должны это записать. Картинки настроения, понимаете? Вы, кажется, отдубасили товарища?
   -- Пустяки, -- Дидрих все еще задыхался. -- По-моему, следовало бы уничтожить внутреннего врага сейчас, на месте. Ведь наш император с нами.
   -- Прекрасно, -- сказал репортер, записывая: "В взволнованной толпе люди всех сословий выражают свою преданность и непоколебимое доверие к Высочайшей Особе".
   -- Урра! -- закричал Дидрих, потому что закричали все; и среди могучего потока кричащих людей он вдруг очутился перед Бранденбургскими воротами. В двух шагах перед ним ехал император. Дидрих мог заглянуть ему в лицо, в каменные черты и сверкающие глаза; но он так кричал, что перед глазами у него все расплывалось.
   Опьянение, сильнее и великолепнее того, которое вызывает пиво, поднимало его на кончики пальцев, несло по воздуху. Он неистово махал шляпой, какой-то экстаз овладел им, он чувствовал себя унесенным в другой мир, туда, где вращаются наши высшие чувства. На лошади, там, под воротами победоносных вступлений, с каменными чертами и сверкающими глазами ехала власть. Власть, которая едва замечает нас и копыта которой мы целуем. Которая не замечает голода, упорства и насмешки! С которой мы не можем бороться, потому что все мы любим ее! Которая живет у нас в крови, потому что там же живет и подчинение! Мы -- атом ее, невидимая молекула чего-то, что она отрыгнула из себя. Каждый в отдельности ничто, мы стройными массами, в качестве корпорантов, военных, чиновничества, церкви и науки, организациями и союзами конусообразно поднимаемся все выше, до самого верха, где стоит она, застывшая и сверкающая! Жить в ней, иметь в ней долю, неумолимым к тем, кто стоит дальше от нее, и торжествуя, даже когда она давит нас своей пятой: ибо она оправдывает нашу любовь!.. Один из городовых, цепь которых загораживала ворота, так толкнул Дидриха в грудь, что у него захватило дыхание, но в глазах у него светилось такое упоение победой, как будто это он сам ехал впереди, переступив через всех этих несчастных, которые, скрежеща зубами, подавляли свой голод.
   За ним вослед! За императором вослед! Все чувствовали, как Дидрих. Цепь городовых не могла устоять против такого наплыва чувств; ее прорвали. По ту сторону стояла вторая. Пришлось свернуть, достигнуть Тиргартена обходными путями, искать лазеек. Немногие нашли их; Дидрих был один, когда выбежал на аллею, отведенную для верховой езды, навстречу императору, который был тоже один. Человек в состоянии опасного фанатизма, забрызганный грязью, в изорванном платье, с обезумевшими глазами: император устремил на него с лошади пронизывающий, сверкающий взгляд. Дидрих сорвал шляпу, широко раскрыл рот, но не мог издать ни звука. Так как он слишком резко остановился, он поскользнулся и со всего размаху сел в лужу, задрав ноги кверху, весь обрызганный грязной водой. Император расхохотался. Так это был монархист, верноподданный! Император обернулся к своим спутникам, хлопнул себя по ляжке и продолжал хохотать. Дидрих из своей лужи смотрел ему вслед с открытым ртом.

VIII.

   Он кое-как обчистился и пошел обратно. На одной из скамеек сидела дама. Дидрих нехотя прошел мимо. К тому же она почему-то уставилась на него. "Дура" сердито подумал он. В тот же момент он увидел, что лицо ее выражает сильный испуг, и узнал Агнессу Геппель.
   -- Только что я столкнулся с императором, -- сейчас же сказал он.
   -- С императором? -- переспросила она, точно просыпаясь. Он торопливо, с широкими, непривычными жестами, принялся выкладывать все, что душило его. Наш великолепный юный император совершенно один среди разоренных мятежников! Они разрушили кафе, Дидрих сам был в нем! На Unter den Linden ему пришлось, защищая императора, вступить в кровавый поединок! Следовало бы вывезти пушки!
   -- Рабочие голодают, -- робко сказала Агнесса. --Ведь они тоже люди.
   -- Люди? -- воскликнул, вращая белками, Дидрих. -- Они -- внутренний враг, вот что они такое.
   Он увидел, что лицо Агнессы опять выразило испуг, и немного смягчился.
   -- Ну что же, если вам доставляет удовольствие, что из-за этой сволочи пришлось запереть все улицы...
   Нет, это было Агнессе очень некстати. Ей надо было сделать в городе кое-какия покупки, а когда она хотела вернуться на Блюхерштрассе, оказалось, что не идет ни один омнибус и нигде нельзя пройти. Ее оттеснили до самого Тиргартена. Здесь холодно и сыро, отец будет беспокоиться. Что ей делать? Дидрих обещал ей все устроить. Они пошли вместе дальше. Он вдруг умолк и только поворачивал голову то в одну сторону, то в другую, точно ища дороги. Они были одни среди голых деревьев и мокрой старой листвы. Куда девались все его недавние мужественные и высокие чувства? Ему было не по себе, как во время последней прогулки с Агнессой, когда, получив предостережение от Мальмана, он вскочил в омнибус и удрал. Агнесса заговорила первая.
   -- Однако, вы давно, очень давно не были у нас, -- сказала она. -- Ведь папа писал вам?
   -- У меня умер отец, -- смущенно ответил Дидрих. Агнесса выразила соболезнование, затем опять спросила, -- почему он вдруг перестал бывать у них, тогда три года тому назад.
   -- Не правда ли? Уже почти три года.
   Дидрих оправился. Корпорационная жизнь захватила его всего. Ведь в корпорациях царит чертовски строгая дисциплина.
   -- А потом я отбывал воинскую повинность.
   -- О! -- Агнесса посмотрела на него -- чем только вы не успели побывать за это время! А теперь вы, верно, уже доктор?
   -- Надеюсь скоро быть.
   -- Вы почти совсем не изменились.
   Он недовольно уставился в пространство. Его шрамы, представительная фигура, вся его благоприобретенная мужественность, -- для нее все это ничто? Она совсем не замечает этого?
   -- Зато вы изменились, -- грубо сказал он. На ее бледном, таком худеньком личике выступил легкий румянец, окрасивший щеки до самого усеянного веснушками переносья маленького вдавленного носа.
   -- Да. Я не совсем здорова, но я надеюсь, что это пройдет.
   Дидрих почувствовал раскаяние.
   -- Вы меня не поняли. Я хотел только сказать, что вы еще похорошели, -- и он посмотрел на ее рыжие волосы, казавшиеся еще более пышными оттого, что лицо сделалось таким маленьким. При этом он вспомнил о своих, прежних унижениях и о том, что теперь в его жизни все изменилось. Он с вызовом сказал:
   -- А как поживает господин Мальман?
   Агнесса сделала пренебрежительную гримасу.
   -- А вы еще помните его? Вот уж мне безразлично, где он и что с ним.
   -- В самом деле? Но у него теперь патентное бюро, он выгодный жених.
   -- Бог с ним совсем
   -- Однако, прежде вы интересовались им.
   -- С чего вы взяли?
   -- Он всегда что-нибудь приносил вам.
   -- Я охотно не брала бы от него ничего; но тогда... -- она опустила глаза вниз, на дорогу, на прошлогоднюю мокрую листву, -- тогда я не могла бы принимать и ваших подарков.
   И она испуганно замолчала. Дидрих чувствовал, что произошло нечто важное, и тоже молчал.
   -- Ну, о моих нескольких цветочках не стоит и говорить, -- наконец с усилием произнес он. Но сейчас же в нем опять вспыхнуло возмущение, и он прибавил:
   -- Мальман подарил вам даже браслет.
   -- Я никогда не ношу его, -- сказала Агнесса. У него вдруг забилось сердце, он быстро сказал:
   -- А если бы он был от меня?
   Молчание. Он затаил дыхание. Она тихонько произнесла.
   -- Тогда, да.
   Они пошли скорее и не обменялись больше ни одним словом до самых Бранденбургских ворот. Здесь они увидели, что Unter den Linden заполнена грозной толпой полицейских, поспешили мимо и свернули на Доротеенштрассе. Здесь народу было меньше. Дидрих замедлил шаги и засмеялся.
   -- В сущности, это ужасно комично. Все, что Мальман дарил вам, было куплено на мои деньги. Ведь он отбирал у меня все, я был тогда, еще совсем мальчиком.
   Она остановилась.
   -- О! -- и она посмотрела на него. Ея золотисто-карие глаза, мерцали. -- Это ужасно. Можете ли вы простить мне?
   Он улыбнулся с видом превосходства.
   -- Все это старые истории, юношеские глупости.
   -- Нет, нет, -- с расстроенным видом говорила, она.
   -- Главное теперь, -- сказал он, -- это как попасть домой. Пройти дальше было невозможно. Омнибусов тоже не было видно.
   -- Мне очень жаль, но вам придется еще немного поскучать в моем обществе. Кстати, я живу здесь рядом. Вы могли бы зайти ко мне, по крайней мере, вы не мокли бы под дождем. Но, конечно, молодой барышне не полагается этого делать.
   У нее все еще был тот же умоляющий взгляд.
   -- Вы так добры, -- сказала она, прерывисто дыша. -- Вы так благородны.
   Они были уже перед домом.
   -- Я, конечно, могу доверять вам?
   -- Я знаю, какие обязанности налагает на меня честь моей корпорации, -- объявил Дидрих.
   Им пришлось пройти мимо кухни, но в ней никого не было.
   -- Разденьтесь пока, -- милостиво сказал Дидрих. Он стоял, не глядя на Агнессу, и, пока она снимала шляпу, переступал с ноги на ногу. -- Я пойду скажу хозяйке, чтобы она приготовила чай.
   Он уже повернулся к двери, но вдруг отшатнулся. Агнесса схватила его руку и поцеловала ее!
   -- Что вы! -- страшно испугавшись, пробормотал он и, как бы успокаивая, слегка обнял ее. Тогда она вся подалась к нему, и голова ее упала к нему на плечо. Он прижался губами к ее волосам, довольно сильно, потому что чувствовал себя обязанным к этому. Под прикосновением его губ ее затрепетало и забилось, точно под ударами. Сквозь тонкую блузку чувствовалась его теплота и влажность. Дидриху сделалось жарко, он поцеловал Агнессу в шею. И вдруг она подняла голову, и он увидел перед собой ея лицо с раскрытыми губами, полузакрытыми глазами и с таким выражением, какого он никогда не видел, и от которого у него закружилась голова.
   -- Агнесса! Агнесса, я люблю тебя, -- сказал он, точно в глубоком страдании. Она не ответила, из ее открытого рта исходило горячее, прерывистое дыхание, и он почувствовал, что она падает. Он поднял ее, и в то время, как он нес ее, ему показалось, что она тает в его объятиях.
   Потом она сидела на диване и плакала.
   -- Не сердись на меня, Агнесса, просил Дидрих. Она подняла на него мокрые глаза.
   -- Я плачу от счастья, -- сказала она. -- Я так долго ждала тебя.
   -- Зачем? -- спросила она, когда он хотел застегнуть ее блузку. -- Зачем ты уже закрываешь меня? Разве я больше не кажусь тебе красивой?
   Он протестовал.
   -- Я вполне сознаю взятую на себя ответственность.
   -- Ответственность? -- сказала Агнесса. -- Кто говорит о ней? Я любила тебя три года. Ты ведь не знал этого. Это была судьба!
   Дидрих, засунув руки в карманы, размышлял о том, что эта судьба легкомысленных девушек. С другой стороны, он испытывал потребность еще раз услышать ея уверения.
   -- Значит, ты в самом деле любила меня, только меня?
   -- Я видела, что ты не веришь этому. Как ужасно было, когда ты перестал приходить, и я поняла, что все кончено. Ужасно! Я хотела написать тебе, пойти к тебе, но у меня не хватало мужества: ведь я перестала нравиться тебе. Я так похудела, что папа должен был отправиться со мной путешествовать.
   -- Куда же? -- спросил Дидрих. Но Агнесса, не отвечая, опять привлекла его к себе.
   -- Будь добр ко мне! У меня нет никого, кроме тебя! '* "Тогда у тебя есть немногое", -- смущенно подумал Дидрих. Агнесса сильно упала в его глазах с того момента, как у него явилось доказательство ее любви. К тому же он говорил себе, что девушке, которая способна на такие вещи, нельзя доверять.
   -- А Мальман? -- насмешливо спросил он. -- Кое-что ведь, наверно, было и с ним.
   Она в ужасе выпрямилась.
   -- Ну, оставим это, -- сказал он. И он постарался исправить свей промах. Он ведь тоже еще не может опомниться от счастья.
   Она одевалась очень медленно.
   -- Однако, твой отец верно не знает, что и думать, -- заметил Дидрих. Она только пожала плечами. Когда она была готова, и он уже открыл дверь, она еще раз остановилась и долгим, боязливым взглядом окинула комнату.
   -- Может быть, -- сказала она, точно обращаясь к самой себе, -- я не приду больше никогда. У меня такое чувство, как будто я сегодня ночью умру.
   -- Чего это ты? -- сказал Дидрих, неприятно задетый. Вместо ответа она еще раз упала к нему на грудь, прильнув губами к его рту и крепко прижавшись к нему всем телом, точно вдруг сросшимся с его. Дидрих терпеливо ждал. Наконец, она оторвалась от него, открыла глаза и сказала:
   -- Ты не должен думать, что я чего-нибудь от тебя требую. Я любила тебя, остальное мне все безразлично.
   Он предложил ей взять извозчика, но она хотела идти пешком. Но дороге он расспрашивал ее о ее семье и о других знакомых. Только на площади Belle Alliance он стал неспокоен и с усилием, немного хриплым голосом, произнес:
   -- Разумеется, я не думаю о том, чтобы уклониться от своих обязанностей по отношению к тебе. Только пока, ты понимаешь... я еще ничего не зарабатываю, я должен сначала кончить и войти в дело...
   Агнесса благодарно и спокойно, точно ей сделали комплимент, ответила:
   -- Было бы чудесно, если бы я когда-нибудь впоследствии могла стать твоей женой.
   Они уже сворачивали на Блюхерштрассе. Он остановился и нерешительно заметил, что ему лучше повернуть.
   -- Оттого что кто-нибудь может нас увидеть? -- сказала она. -- Это ничего. Ведь мне все равно придется дома рассказать, что я встретила тебя, и мы вместе прождали в кафе, пока улицы не стали опять свободны.
   -- Ну, эта умеет лгать, -- подумал Дидрих.
   -- В воскресенье приходи непременно обедать, -- прибавила она.
   Это было уже слишком. Он вспылил.
   -- Мне? Прийти к вам?
   Она кротко и хитро улыбнулась.
   -- Иначе нельзя. Если нас когда-нибудь увидят вместе... Или ты не хочешь, чтобы я пришла опять?
   О, да, этого-то он хотел. Тем не менее ей пришлось долго уговаривать его, пока он обещал прийти. Перед ее домом он простился с ней вежливым поклоном и, быстро идя обратно, думал: "Она отвратительно утончена. Долго я этого проделывать не намерен". Между тем, он с неудовольствием заметил, что пора идти на попойку. Его тянуло домой, он сам не знал, почему. Закрыв за собой дверь комнаты, он остановился и вперил взор в темноту. Вдруг он простер кверху руки, поднял лицо и с долгим вздохом сказал:
   -- Агнесса!
   Он чувствовал себя преобразившимся, легким, точно оторванным от земли.
   -- Я страшно счастлив--думал он. -- Так хорошо не будет больше никогда в жизни.
   У него было ясное сознание, что до сих пор, до этой минуты, он все неверно понимал, обо всем неверно судил. Там они теперь пьют и напускают на себя важность. Евреи или безработные--какое ему до них дело, за что ему их ненавидеть? Дидрих чувствовал себя готовым любить их! Неужели это действительно он, он сам провел день в толпе людей, которых считал врагами? Ведь они люди, Агнесса права! Неужели это он избил кого-то из-за нескольких слов, хвастал, лгал, нелепо кипятился и наконец, оборванный и обезумевший, бросился в грязь перед каким-то господином на лошади, императором, который высмеял его. Ему стало ясно, что до того момента, как пришла Агнесса, он вел беспомощную, ничтожную и бедную жизнь. Стремления, точно принадлежащие кому-то чужому, чувства, которых он теперь стыдился, и никого, кого он любил бы, -- пока не пришла Агнесса! "Агнесса! милая Агнесса, ты не знаешь, как я тебя люблю! "Но она узнает это. Он чувствовал, что никогда не сможет сказать этого так, как в эту минуту, и написал письмо. Он писал, что и он все эти три года ждал ее, и что у него не было никакой надежды, потому что она слишком прекрасна для него, слишком возвышенна и добра; что все это относительно Мальмана он внушил себе из трусости, страха, упрямства; что она святая, и теперь, когда она сошла к нему со своей высоты, он лежит у ее ног. "Подними меня, Агнесса, я могу быть силен, я чувствую это, и я посвящу тебе всю свою жизнь!" Он заплакал, прижался лицом к диванной подушке, сохранившей еще ее аромат, и всхлипывая, как в детстве, заснул.
   Утром он удивился, увидя себя не на кровати. Затем он вспомнил, какое великое событие произошло в его жизни, и кровь его сладко заволновалась, прихлынув к самому сердцу. Но в то же время у него явилось подозрение, что он погрешил неприятными преувеличениями. Он опять прочел письмо: все это было очень хорошо, и, действительно, можно было потерять голову, получив так неожиданно в любовницы такую великолепную девушку. Если бы только она была теперь здесь! Он хорошенько приласкал бы ее. Но письма лучше все-таки не отсылать. Это было бы неосторожно во всех отношениях. Оно еще, пожалуй, могло бы попасть в руки к папаше Геппелю. Дидрих запер письмо в ящик письменного стола. "Вчера я совсем забыл об еде!" Он заказал себе обильный завтрак. "Все это глупости. Таким нельзя быть". Он закурил папиросу и пошел в лабораторию. То, что у него было на сердце, он решил вместо слов--такие громкие слова недостойны мужчины и неудобны--излить лучше в музыке. Он взял на прокат пианино и с гораздо большим успехом, чем на уроках музыки, попробовал свои силы на Бетховене и Шуберте.
   В воскресенье он звонил к Геппелям. Агнесса сама открыла ему.
   -- Служанка не может оставить птицу, -- сказала она, но ее взгляд выдавал истинную причину. Дидрих смущенно опустил глаза, взгляд его упал на серебряный браслет, которым она звенела, точно желая привлечь его внимание.
   -- Не узнаешь? -- шепнула Агнесса. Он покраснел.
   -- Тот, что подарил Мальман?
   -- Не Мальман, а ты! Я надеваю его в первый раз.
   Она быстро и горячо сжала его руку, затем открыла дверь в гостиную. Господин Геппель обернулся.
   -- А, вот и наш беглец?
   Но едва он увидел Дидриха, выражение его лица изменилось; он раскаялся в своей фамильярности.
   -- Ей-Богу я не узнал бы вас, господин Гесслинг!
   Дидрих посмотрел на Агнессу, точно говоря: "Вот видишь? Он-то заметил, что я уже не глупый мальчишка больше".
   -- Ау вас все по-прежнему, -- заметил Дидрих, здороваясь с сестрами и шурином Геппеля. Но на самом деле он нашел всех значительно постаревшими, особенно самого Геппеля, у которого был менее бодрый вид, а щеки уныло свисали вниз. Дети выросли, и где-то в комнате как будто кого-то недоставало.
   -- Да, да, -- заключил вступительную беседу Геппель-- время проходит, но друзья всегда находят друг друга.
   -- Если бы ты знал, как--смущенно и презрительно думал Дидрих, идя со всеми к столу. За телятиной он наконец вспомнил, кто тогда сидел напротив него. Это была тетка, которая с таким апломбом спросила его, что он изучает, а потом не знала, что химия не то же самое, что физика. Агнесса, сидевшая рядом с ним, объяснила ему, что эта тетка умерла уже два года тому назад. Дидрих пробормотал соболезнование, но про себя подумал: "Значит, она уже больше не болтает глупостей". Ему казалось, что все здесь точно наказаны и пришиблены жизнью, только его самого судьба, соответственно его достоинствам, возвысила. И он окинул Агнессу взглядом собственника.
   Сладкое заставило себя ждать, как тогда. Агнесса беспокойно поворачивала голову к двери; Дидрих видел, как омрачились ее прекрасные золотистые глаза, точно случилось что-то серьезное. Он вдруг почувствовал к ней глубокую жалость, огромную нежность. Он встал и крикнул в дверь:
   -- Мари! Крем!
   Когда он вернулся, Геппель выпил за его здоровье. "Это вы и раньше как-то сделали. Вы здесь как будто родной. Правда, Агнесса?"--Агнесса поблагодарила Дидриха взглядом, который перевернул ему все сердце. Он должен был взять себя в руки, чтобы сдержать подступившие к глазам слезы. Как благожелательно улыбались ему родственники! Шурик чокнулся с ним. Какие хорошие люди! А Агнесса, милая, чудная Агнесса, любит его! Он не заслуживает всего этого! Совесть его громко заговорила, он смутно подумал, что надо будет потом поговорить с Геппелем.
   К сожалению, после обеда Геппель опять заговорил о беспорядках. Если бы наконец сбросили с себя бисмарковские кирасирские сапоги, не пришлось бы раздражать рабочих хвастливыми речами. Молодой человек (так Геппель называл императора!) своими разговорами еще навяжет нам на шею революцию... Дидрих увидел себя вынужденным от имени молодежи, непоколебимо преданной своему великолепному юному императору, самым суровым образом осудить такое критиканство. Его Величество соблаговолил сам заметить: "Тех, кто хочет мне помочь, милости просим! Тех же, кто против меня, я. уничтожу". Говоря это, Дидрих старался сверкать глазами. -- Поживем-- увидим,--заявил Геппель.
   -- В наше трудное время, -- прибавил Дидрих, -- каждый из нас должен стоять за себя.
   И он стал в позу перед Агнессой, с восхищением смотревшей на него.
   -- Чем же наше время трудное? -- сказал Геппель. -- Оно трудное только тогда, когда мы делаем друг другу жизнь трудной. Я всегда ладил со своими рабочими.
   Дидрих выразил твердое намерение ввести дома в своем деле совсем другие порядки. Социал-демократов он попросту выбросит, а по воскресеньям его люди будут ходить в церковь.
   Это Геппель нашел уже совсем лишним. Он от своих людей не может этого требовать, раз сам он ходит в церковь только в страстную пятницу.
   -- Что же мне, обманывать их? Христианство--прекрасная вещь; но тому, что болтают пасторы, не верит больше ни одна душа.
   Лицо Дидриха выразило глубокое сознание своего превосходства.
   -- Мой дорогой господин Геппель, я могу сказать вам только одно: во что считают нужным верить те, кто сидит там, наверху, и в частности мой уважаемый друг, господин фон Арним, в то верю и я -- без всякой критики. Это все, что я могу вам сказать.
   Шурин, который был чиновником, вдруг перешел на сторону Дидриха. У Геппеля уже побагровело лицо, когда вошла Агнесса с кофе.
   -- Ну, как вам нравятся мои сигары? -- Геппель хлопнул Дидриха по колену. -- Ну, вот видите, в общечеловеческом мы с вами заодно.
   "Ведь я теперь, так сказать, член семейства", -- подумал Дидрих. Он стал держаться немного проще, стало опять очень уютно. Геппель хотел знать, когда Дидрих кончит и будет доктором, он не мог понять, что химическая работа может потребовать двух или еще больше лет труда. Дидрих в выражениях, которых никто не понял, распространился о трудностях химии. У него было ощущение, что Геппель ждет его окончания для определенной цели. Агнесса, по-видимому, тоже почувствовала это; она вмешалась в разговор и перевела его на другую тему. Когда Дидрих простился, она вместе с ним вышла и шепнула ему:
   -- Завтра в три у тебя.
   От радости он схватил ее в объятия и поцеловал здесь же, между дверьми, у самой кухни, где шумела посудой служанка. Она с грустью спросила:
   -- Неужели ты совсем не думаешь о том, что будет со мной, если вдруг кто-нибудь зайдет?
   Он смутился и в знак прощения потребовал еще одного поцелуя. И она поцеловала его.
   В три часа Дидрих обыкновенно возвращался из кафе в лабораторию. Вместо этого он уже в два часа был опять в своей комнате. В самом деле, она пришла раньше трех.
   -- Мы оба не могли дождаться! Как мы любим друг друга!
   Сегодня все было лучше, чем в первый раз, гораздо лучше. Не было больше ни слез, ни страха; и в комнату заглядывало солнце. Дидрих распустил волосы Агнессы на солнце и омыл лицо в их волнах.
   Она оставалась так долго, что едва могла успеть сделать покупки, на которые сослалась дома. Ей пришлось почти бежать. Дидрих, бежавший с ней рядом, был очень озабочен тем, как бы это не повредило ей.
   Но она была вся розовая, смеялась и называла его своим медведем. Так всегда теперь кончались дни, в которые она приходила. Всегда они были счастливы. Геппель замечал, что Агнесса чувствует себя гораздо лучше, и это молодило его самого. Поэтому и воскресенья становились все веселее. Беседа затягивалась до вечера, затем подавали пунш, Дидрих играл Шуберта, или же вдвоем с шурином пел студенческие песни, а Агнесса аккомпанировала им. Иногда они искали взглядом друг друга, у обоих на душе было так, как будто это праздновали их счастье.
   Случалось, что в лаборатории к Дидриху подходил служитель и докладывал, что его спрашивает какая-то дама. Он сейчас же вставал, гордо краснея под понимающими взглядами коллег. И они бродили по городу, заходили в кафе, в паноптикум; и так как Агнесса любила смотреть картины, Дидрих узнал, что существуют картинные выставки. Перед картинами, которые ей нравились, каким-нибудь мягким праздничным ландшафтом, Агнесса подолгу останавливалась и, полузакрыв глаза, делилась с Дидрихом своими фантазиями:
   -- Посмотри хорошенько, тогда ты заметишь, что это не рама, а ворота с золотыми ступенями: мы опускаемся по ним, переходим через дорогу, отгибаем кусты боярышника и входим в лодку. Чувствуешь, как она качается? Это оттого, что мы опустили руки в воду, она такая теплая. По ту сторону, у горы, вот та белая точка -- ты видишь? -- это наш дом, куда мы едем. Видишь, видишь?
   -- Да, да, -- ревностно подхватывал Дидрих. Он тоже прищуривал глаза и видел все, что хотела Агнесса. Он так увлекался, что брал ее руку, чтобы обсушить ее. Затем они садились в уголок и говорили о путешествиях, которые совершат когда-нибудь, о беззаботном счастье в далекой солнечной стране, о любви, не знающей конца. Дидрих верил в то, что говорил. В глубине души он отлично знал, что твердо решил работать и вступить в практическую жизнь, где у него не будет времени на сентиментальности. Но то, что он говорил здесь, было высшей правдой, чем все, что он знал. Настоящий Дидрих--тот, которым он должен был бы быть, говорил правду. Но Агнесса... Когда они вставали и шли дальше, она была бледна и казалась утомленной. В ее прекрасных золотистых глазах был блеск, от которого Дидриху становилось не по себе, и она тихо, с дрожью спрашивала:
   -- А что, если бы наша лодка перевернулась?
   -- Тогда я спас бы тебя! -- решительно говорил Дидрих.
   -- Но до берега далеко, а вода страшно глубока.
   На это он не знал, что ответить.
   -- Мы должны были бы утонуть. Скажи, ты хотел бы умереть со мной?
   Дидрих смотрел на нее, затем он закрывал глаза.
   -- Да, -- со вздохом говорил он.
   Но потом он раскаивался в таком разговоре. Он отлично понимал, почему Агнесса вдруг садилась на извозчика и уезжала домой. Все лицо ее, до самого лба, заливал судорожный румянец: он не должен был видеть, как она кашляет. Он раскаивался все после обеда. Такие вещи нездоровы, не ведут ни к чему и доставляют неприятности. К тому же его профессор уже узнал о визитах дамы. Это не годится, чтобы она из-за пустяков отрывала его от работы. Он осторожно разъяснил ей это.
   -- Ты прав, -- сказала она. -- Аккуратным людям нужны твердо установленные часы. Значит, я теперь должна приходить к тебе в половине шестого. ю как же быть, если мне захочется любить тебя уже в четыре?
   Он почувствовал насмешку, может быть, даже презрение, и сделался груб. Такой возлюбленной, которая хочет помешать ему в его карьере, ему вообще не нужно. Он представлял себе все это совсем не так. Тогда Агнесса стала просить прощения. Она будет совсем, совсем нетребовательной, будет ждать его у него в комнате. Если у него будут еще какие-нибудь дела в городе, пусть он не церемонится. Это пристыдило Дидриха, он смягчился и вместе с Агнессой предался жалобам на мир, в котором существует не одна только любовь. "Разве это уж так необходимо?"--спросила Агнесса. -- "У тебя есть немного денег, у меня тоже. Зачем делать карьеру и выбиваться из сил? Нам могло бы быть так хорошо". Дидрих согласился с ней, -- но потом он рассердился на нее за это.

IX.

   Он стал заставлять ее ждать наполовину умышленно. Даже посещение политических собраний он объявил обязанностью, более важной, чем свидания с Агнессой. Однажды вечером, в мае, вернувшись с опозданием домой, он столкнулся у двери с молодым человеком в форме вольноопределяющегося, который нерешительно посмотрел на него.
   -- Господин Гесслинг?
   -- Да, это я, -- пробормотал, запинаясь, Дидрих, -- а вы... ты... вы -- Вольфганг Бук?
   Младший сын великого человека Нецига, наконец, решился последовать приказанию отца и навестить Дидриха. Дидрих второпях не мог придумать предлога избавиться от него. Пришлось пригласить его наверх, а там сидела Агнесса! В передней он заговорил нарочно очень громко, чтобы она услышала, и спряталась. Со страхом открыл он дверь. В комнате не было никого, ее шляпа не лежала на кровати; но Дидрих знал, что она только что была здесь. Он видел это по стулу, который стоял не на своем обычном месте, чувствовал это по воздуху, который, казалось, еще тихо колыхался от дуновения, произведенного ее платьем. Она, должно быть, была в маленьком темном чуланчике, где стоял его умывальник. Он придвинул к нему кресло и, угрюмый от смущения, принялся ворчать на хозяйку, которая будто бы не убирает комнаты. Вольфганг Бук выразил опасение, что пришел некстати. "О нет!"--уверил Дидрих. Он пригласил гостя сесть и принес коньяк. Бук извинился, что пришел в такой необычный час; служба не оставляет ему выбора. "Это нам знакомо"--сказал Дидрих, и чтобы предупредить вопросы, сейчас же сообщил, что уже отслужил свой год. Он в восторге от солдатчины, это то, что нам нужно. Счастлив тот, кто может бросить все и сделаться военным. К сожалению, его призывают семейные обязанности. Бук улыбнулся мягкой, скептической улыбкой, не понравившейся Дидриху.
   -- Ну, да, офицеры еще куда ни шло: по крайней мере, видишь людей с хорошими манерами.
   -- А вы бываете в их обществе? -- насмешливо спросил Дидрих. Но Бук просто пояснил, что его иногда, приглашают в офицерское собрание. Он пожал плечами.
   -- Я хожу туда потому, что считаю полезным познакомиться со всеми лагерями, С другой стороны, у меня много знакомых среди социалистов. -- Он опять улыбнулся. -- Видите ли, иногда мне хочется сделаться генералом, а иногда -- вождем рабочих. Мне самому было бы любопытно знать, что в конце концов перевесит. -- И он выпил второй стакан коньяку.
   -- Что за отвратительный субъект! -- думал Дидрих. -- А Агнесса сидит в темном чулане!
   -- При ваших средствах, -- сказал он, -- вы можете постараться попасть в рейхстаг или выбрать что-нибудь другое, что вас забавляет. Вот я должен заняться практической работой. Что касается социал-демократии, я смотрю на нее, как на своего врага, потому что она -- враг императора.
   -- Вы так в этом уверены? -- спросил Бук. -- Я скорее подозреваю императора в тайной любви к социал-демократии. Он охотно сделался бы сам вождем рабочих, но они не захотели.
   Дидрих возмутился. Это оскорбительно для Его Величества. Но Бук стоял на своем.
   -- Вы не помните, как он грозил Бисмарку, что лишит богачей защиты своих войск? Он питал, по крайней мере вначале, к богачам почти такую же злобу, как рабочие -- хотя, конечно, по другим причинам: ведь он с трудом примиряется с тем, что и другие тоже имеют власть.
   Дидрих готов был разразиться негодующими восклицаниями, но Бук предупредил его.
   -- Пожалуйста, не думайте, -- оживляясь, заговорил он, -- что во мне говорит антипатия. Напротив, я чувствую к нему нежность, род враждебной нежности, если хотите.
   -- Не понимаю, -- сказал Дидрих.
   -- Ну да: нежность, которую чувствуют к тому, в ком находят свои собственные недостатки, или, пожалуй, назовите это добродетелями. Во всяком случае, все мы, нынешние молодые люди, таковы же, как наш император: мы хотели бы изжить до конца себя, свою личность, и в то же время чувствуем, что будущее принадлежит массам. Бисмарков больше не будет, и Лассалей тоже. Некоторые хотели бы еще отрицать это, -- может быть наиболее одаренные из нас. Он-то во всяком случае хотел бы отрицать это. И если человеку сваливается на голову такая власть, --было бы в самом деле самоубийством не переоценить себя. Но в глубине души у него, наверно, копошатся сомнения в той роли, которую он взял на себя.
   -- В роли? -- переспросил Дидрих.
   Но Бук даже не заметил этого.
   -- Она может завести его далеко, так как в современном нам мире она должна казаться чертовски парадоксальной. Ведь этот мир не ждет ни от одного человека больше, чем от его соседа. В наше время все зависит от среднего уровня, а не от исключений, а тем менее от великих людей.
   -- Позвольте! -- Дидрих выпятил грудь. -- А германская империя, разве она была бы у нас, если бы у нас не было выдающихся людей? Гогенцоллерны всегда были великие люди.
   Бук опять грустно и скептически улыбнулся.
   -- Император стоит, -- конечно, в соответствующих его положению условиях, -- перед тем же вопросом, что и я. Сделаться ли генералом и превратить всю свою жизнь в подготовку к войне, которой, как можно предвидеть, никогда не будет? Или же гениальным, конечно, по мере сил, трибуном, в то время как народ настолько подвинулся вперед, что может обойтись без гениев? И то, и другое было бы романтизмом, а романтизм, как известно, ведет к банкротству. -- Бук выпил одну за другой две рюмки коньяку. -- Итак, чем мне сделаться?
   -- Алкоголиком, -- подумал Дидрих. Он спрашивал себя, не было ли его долгом устроить Буку скандал. Но он был в форме! К тому же шум мог бы испугать Агнессу и заставить ее выйти, а что было бы тогда? Во всяком случае, он решил хорошенько запомнить замечания Бука. И человек с таким образом мыслей думает сделать карьеру? Дидрих вспомнил, что в школе сочинения Бука, чересчур замысловатые, внушали ему необъяснимое, но глубокое недоверие. "Так и есть", думал он. "Таким он и остался. Краснобай. Вся их семья такая. Жена старика Бука была еврейка, когда-то игравшая на сцене". И Дидрих задним числом почувствовал себя униженным снисходительным доброжелательством старика Бука на погребении своего отца. И молодой тоже унижал его, все время и всем: своими напыщенными фразами, своими манерами, своим знакомством с офицерами. Что он, господин фон Арним? Он тоже только из Нецига. "Я ненавижу всю семью". И Дидрих, прищурив глаза, рассматривал это мясистое лицо с мягко изогнутым носом и влажно блестящими глазами, в которых светилась мысль. Бук встал.
   -- Ну, мы увидимся дома. В следующем семестре я сдам экзамен, и тогда буду разыгрывать из себя адвоката в Нециге... А вы? -- спросил он.
   Дидрих строго объявил, что не может терять времени и думает закончить свою докторскую работу еще летом. Он проводил Бука до выходной двери. "А ты все-таки глуп, и больше ничего", думал он. "Сидишь и не замечаешь, что у меня тут девушка". Он вернулся назад, довольный своим превосходством над Буком, а также над Агнессой, которая просидела столько времени впотьмах п даже не пикнула.
   Но открыв дверь, он увидел, что она почти лежит на стуле; грудь ее сильно вздымалась, а к губам она прижимала носовой платок, стараясь заглушить им свое прерывистое дыхание. Она посмотрела на него покрасневшими глазами. Он понял, что она чуть не задохлась там, и что в то время, как он здесь пил коньяк и болтал всякий вздор, она плакала. Первым его побуждением было безмерное раскаяние. Она любит его! Любит так сильно, что готова перенести все! Он уже готов был броситься к ее ногам и плача умолять о прощении. Но страх перед сценой и сантиментальным настроением потом, которое опять будет стоить ему нескольких рабочих дней и даст ей перевес, вовремя удержал его. Нет, он не доставит ей этого удовольствия! Ведь она, конечно, намеренно преувеличивает. Он небрежно поцеловал ее в лоб и сказал: "Ты уже здесь? Я совсем не заметил, как ты пришла". Она вздрогнула и как будто хотела что-то сказать, но промолчала. После этого он сообщил ей, что у него только что был гость.
   -- Молокосос, притом еще из жидов, а разыгрывает из себя, Бог знает, что! Просто противно!
   И Дидрих забегал по комнате. Чтобы не смотреть на Агнесу, он бегал все быстрее и говорил все запальчивее:
   -- Это наши худшие враги! Так называемые образованные люди! Они посягают на все, что свято нам, немцам. Такой жидок должен быть доволен, что мы его терпим! Пусть себе зубрит свое римское право и держит язык за зубами. На всю его беллетристику, которой он начитался, мне наплевать! -- крикнул он еще громче с намерением задеть и Агнесу. Так как она не отвечала, он напал на нее прямо:
   -- Все это оттого, что теперь всякий может застать меня дома. Из-за тебя я вечно должен торчать в этой дыре!
   -- Мы не виделись уже шесть дней, -- робко ответила Агнеса. -- В воскресенье ты опять не пришел. Боюсь, что ты не любишь меня больше.
   Он остановился перед нею и свысока сказал:
   -- Мое милое дитя, я думаю, мне не надо уверять тебя, что я тебя люблю. Но другой вопрос, есть ли у меня охота каждое воскресенье любоваться тем, как вяжут твои тетки, и разговаривать с твоим отцом о политике, в которой он ничего не смыслит.
   Агнеса опустила голову.
   -- Прежде было так хорошо. Ты так сошелся с папа.
   Дидрих повернул ей спину и стал смотреть в окно. В этом было все дело: он боялся этих слишком хороших отношений с Геппелем. Через своего бухгалтера, старика Сетбира, он узнал, что дела Геппеля шли под гору. Его целлюлоза никуда не годилась, Сетбир не выписывал ее больше от него. Конечно, такой зять, как Дидрих, был бы ему очень кстати. Дидрих чувствовал, что эти люди опутывают его. Агнеса тоже! Он подозревал, что она действует сообща со стариком. Он с возмущением опять обернулся к ней.
   -- И потом, милое дитя, откровенно говоря, то, что мы с тобой делаем, -- наше дело, не правда ли, но твоего отца мы лучше оставим в стороне. Такие отношения, как наши, не следует соединять с дружбой между семьями. Мое моральное чувство требует точного проведения границ.
   Прошла секунда, затем Агнеса встала, как будто теперь она поняла. Лицо ее было залито ярким румянцем. Она направилась к двери. Дидрих догнал ее.
   -- Что ты, Агнеса, я не хотел сказать ничего такого. Все это только оттого, что я слишком уважаю тебя... Я непременно приду в воскресенье...
   Она слушала его с неподвижным лицом.
   -- Ну, не сердись же, -- просил он. -- Ты не сняла даже шляпы.
   Она сделала это. Он потребовал, чтобы она села на диван, и она села. Она даже поцеловала его, как он этого хотел. И в то время, как ее губы улыбались и целовали, глаза ее оставались неподвижными и безучастными. Вдруг она порывисто привлекла его к себе: он испугался, он не знал, не ненависть ли это. Но затем он почувствовал, что любим горячее, чем когда-либо.
   -- Сегодня было славно. Правда, дорогая? -- сказал Дидрих, довольный и добродушный.
   -- Прощай, -- сказала она, торопливо хватаясь за зонтик и сумочку в то время, как он еще одевался.
   -- Как ты торопишься!
   -- Больше ведь я ничего не могу для тебя сделать.
   Она была уже у двери, -- вдруг она припала к косяку и застыла на месте.
   -- Что случилось? -- и Дидрих подошел ближе. Она рыдала. Он тронул ее рукой за плечо: "Что с тобой?" ее плач сделался громче и судорожнее, Рыданиям не было конца.
   -- В чем дело, Агнесса? -- от времени до времени спрашивал Дидрих, -- что это вдруг случилось? Ведь нам было так хорошо. -- Он совсем растерялся.--Я обидел тебя чем-нибудь?
   Она с трудом сквозь слезы произнесла:
   -- Я не могу. Извини.
   Он отнес ее на диван. Когда слезы, наконец, иссякли, Агнесе стало стыдно.
   -- Прости! Я не виновата.
   -- Может быть, я виноват?
   -- Нет, нет. Это нервы. Прости!
   Он довел ее до извозчика, полный жалости и терпения. Но потом и этот припадок стал казаться ему наполовину комедией и одним из средств, которые должны были способствовать его окончательному уловлению. Его не оставляло больше чувство, что на его свободу и будущность покушаются. Он боролся с этими покушениями резким обращением, подчеркиванием своей мужской самостоятельности и холодностью, которую призывал на помощь, как только настроение становилось мягким. В воскресенье у Геппелей он был настороже, точно в неприятельской стране: корректен и недоступен. Когда же наконец будет готова его работа? -- спрашивали его. Он, может быть, окончит ее завтра, а, может быть, только через два года, этого он сам не знает. Он подчеркнул, что и в будущем останется материально зависим от матери. У него еще долго не будет времени ни для чего, кроме дела. И когда. Геппель завел речь об идеальных ценностях жизни, Дидрих резко отмахнулся: "Я вчера только продал своего Шиллера. У меня, слава Богу, в голове все в порядке, я не позволю пускать себе пыль в глаза". Когда после таких речей он чувствовал на себе немой и опечаленный взгляд Агнесы, на момент у него являлось ощущение, будто все это говорил не он, будто он идет в тумане, говорит не то, что нужно, и поступает против воли. Но это проходило.
   Агнесса приходила, когда он звал ее, и уходила, когда ему было пора работать или идти на попойку. Она не тащила, его больше на выставки и не делилась с ним своими мечтами перед картинами с тех пор, как он однажды остановился перед колбасной и объявил, что это для него лучшее художественное наслаждение. Он сам, наконец обратил внимание на то, как редко они теперь видятся. Он упрекнул ее, что она не настаивает на более частых свиданиях. "Прежде ты была совсем другой". -- "Я жду", -- сказала она. "Чего?" -- "Чтобы ты тоже опять стал таким. О, я знаю наверно, что это будет".
   Он промолчал из страха перед объяснением. Тем не менее вышло так, как она сказала. Его работа была наконец окончена и одобрена, ему оставалось только сдать незначительный устный экзамен. Это привело его в повышенное настроение, соответствующее всегда моментам поворота в жизни. Когда Агнесса пришла его поздравить и принесла ему розы, он расплакался и сказал, что будет ее всегда, всегда любить. Она сообщила ему, что Геппель только что уехал по делам на несколько дней. "А погода стоит чудная"...
   -- Мы должны воспользоваться этим! Такого случая у нас еще никогда не было! -- подхватил Дидрих.
   Они решили поехать куда-нибудь за город. Агнесса слышала об одной деревушке, по имени Миттенвальде; это был уединенный уголок, романтичный, как его имя.
   -- Мы будем вместе целый день!
   -- И ночь, -- прибавил Дидрих.
   Вокзал, с которого надо было ехать, находился в отдаленной части города, а поезд был крошечный и старомодный. Было еще светло, когда они заняли свои места. В вагоне, кроме них, не было никого; медленно смеркалось, кондуктор зажег им тусклую лампу, и они, тесно обнявшись и широко раскрыв глаза, молча смотрели в окно на ровные, однообразные поля. Как хорошо было бы выйти, пойти пешком далеко, далеко и затеряться в благостной темноте! Они чуть не вышли в какой-то деревушке с горсточкой домов, но кондуктор весело вернул их: уж не хотят ли они ночевать на соломе? Наконец, они приехали. В гостинице был большой двор, обширная комната для приезжих с керосиновыми лампами под потолком из брусьев, и добродушный хозяин, называвший Агнессу "барыней" и при этом хитро подмигивавший. Они чувствовали себя чем-то в роде заговорщиков и испытывали неловкость. После ужина они охотно пошли бы сейчас к себе, наверх, но не смели и послушно перелистывали журналы, которые подсунул им хозяин. Как только он повернулся к ним спиной, они бросили друг другу взгляд и в мгновение ока очутились на лестнице. В комнате еще не было света, дверь была еще открыта, а они уже держали друг друга в объятиях.
   С раннего утра в комнату заглянуло солнце. Во дворе кудахтали куры, то и дело взлетая на стол перед беседкой. "Будем там завтракать!" Они сошли вниз. Какая теплынь! Из сарая доносилось благоухание сена. Кофе и хлеб были так вкусны, как никогда. На сердце было так легко, вся жизнь была перед ними. Они решили пойти куда-нибудь подальше; хозяин растолковал им дорогу. Они радостно расхвалили его дом и постели. "Это, верно, ваше свадебное путешествие?" -- "Угадали!" -- и они весело рассмеялись.
   Главная улица была вымощена камнями, острия которых торчали кверху, переваливаясь на июльском солнце всеми цветами радуги. Дома были горбатые, кривые и такие маленькие, что улица между ними производила впечатление усеянного камнями поля. За ними сейчас же увязался разносчик и долго звенел за их спиной своим колокольчиком. Немногие пробиравшиеся в тени прохожие, одетые наполовину по-городскому, оборачивались посмотреть на Дидриха и Агнессу, которые шли с гордо поднятыми головами, чувствуя себя самыми элегантными здесь. Агнесса открыла шляпный магазин с модными дамскими шляпками. "Невероятно. В Берлине это носили три года тому назад!" Затем они через ворота, которые как будто качались, вышли в поле.
   Там работали косцы. Небо было синее и тяжелое, ласточки плавали в нем, точно в лениво текущей воде. Крестьянские дома утопали в жгучем сиянии, а вдали стоял черный лес с голубыми прогалинками. Агнесса и Дидрих взялись за руки и, не сговаривались, запели песню о странствующих детях, которую знали еще из школы. Дидрих нарочно басил, чтобы Агнесса восхищалась им. Не зная как дальше, они обернулись друг к другу и поцеловались на ходу.
   -- Только теперь я по-настоящему вижу, какая ты хорошенькая, -- сказал Дидрих, нежно глядя на ее розовое лицо с золотистыми ресницами вокруг золотистых, точно два солнца, глаз.
   -- Лето идет мне, -- и Агнесса так глубоко перевела дыхание, что блузка вздулась на ее груди. ее стройная фигура с узкими бедрами, в развевающейся голубой вуали, легко двигалась вперед. Дидриху было жарко, он снял пиджак, затем жилет и наконец сознался, что хотел бы отдохнуть в тени. Они нашли тенистый уголок на краю нескошенного поля, под еще благоухавшим кустом акации. Агнесса села и положила голову Дидриха к себе на колени. Они шутили и поддразнивали друг друга. Вдруг она заметила, что он заснул.
   Проснувшись, он с секунду растерянно озирался; при виде лица Агнесы он весь просиял. "Милый!"--сказала она. -- "Какое у тебя сейчас славное, глупое лицо!" -- "Позволь! Я спал не больше пяти минут... Нет, правда, я проспал целый час. Тебе было скучно?" Но она была еще больше его удивлена, что прошло столько времени.
   Тем же путем пошли они обратно. По дороге они увидели в поле какую-то темную массу; они заглянули сквозь колосья: там сидел старик в меховой шапке, в рыжей куртке и бархатных, тоже уже порыжевших, штанах. Он сидел скорчившись, и его борода спускалась ниже колен. Они нагнулись, чтобы разглядеть его лицо, и заметили, что он смотрит на них сверкающими глазами. Они невольно ускорили шаг, и во взгляде, которым они обменялись, был ужас, какой испытывают дети, читая сказки. Они посмотрели вокруг: они были в обширной, чужой стране, маленький, такой чуждый городок спал вдали на солнце, а небо, раскинулось безграничным сводом.
   Каким необыкновенным показался им обед в беседке гостиницы, с солнцем, курами и открытым кухонным окном, через которое Агнесса принимала тарелки! Где были буржуазный порядок Брюхерштрассе, где вечерние студенческие попойки Дидриха?
   -- Я не уеду отсюда, -- объявил Дидрих. -- И тебя не пущу.
   -- И не нужно, -- сказала Агнесса. -- Я напишу папе и перешлю письмо через одну замужнюю подругу, которая живет в Кюстрине. Он будет думать, что я там.
   Вечером они опять пошли гулять, на этот раз в другую сторону, где текла вода и горизонт осеняли крылья трех ветряных мельниц. В канале колыхалась лодка; они наняли ее--и поплыли. Навстречу им плыл лебедь. Лодка и лебедь бесшумно проскользнули друг мимо друга. Агнесса стала расспрашивать Дидриха о его матери и сестрах. Он сказал, что они всегда были добры к нему, и он любит их. Он попросит прислать ему карточку сестер, они сделались такие хорошенькие; т. е., пожалуй, хорошенькими их нельзя назвать, но они такие милые и воспитанные. Одна, Магда, любит стихи, как Агнесса. Дидрих будет заботиться о них и выдаст их замуж. Что касается матери, то ее он оставит у себя, потому что ей он обязан всем хорошим, что испытал в жизни, пока не пришла Агнесса. И он рассказал о часах, которые они проводили вместе в сумерки, о сказках, которые она рассказывала ему на Рождество под елкой, и даже о молитвах "своими словами". Агнесса слушала с увлечением. Наконец она вздохнула. "Я хотела бы познакомиться с твоей матерью. Своей я не знала". Он почтительно поцеловал ее, с жалостью н душе и смутными угрызениями Совести. Он чувствовал, что теперь от него зависит сказать слово, которое утешит ее вполне и навсегда. Но он отложил это, он не мог. Агнесса глубоко заглянула ему в глаза.
   -- Я знаю, -- медленно сказала она, -- что в душе ты хороший человек. Ты только должен иногда поступать так, как будто это не так.
   Он вздрогнул. Тогда она сказала, точно извиняясь:
   -- Сегодня я совсем не боюсь тебя.
   -- А разве вообще ты боишься? -- с раскаянием спросил он.
   -- Я всегда боялась, когда люди бывали очень задорны и веселы. Раньше с подругами у меня часто было такое ощущение, как будто я не могу поспеть за ними, и они должны замечать это и презирать меня. Но они не замечали. Еще в детстве... У меня была кукла с большими голубыми стеклянными глазами. Когда моя мать умерла, меня посадили в соседнюю комнату и оставили одну с куклой. Она все время неподвижно смотрела на меня своими вытаращенными суровыми глазами, которые говорили мне: "Твоя мать умерла, теперь все будут смотреть на тебя так, как я". Мне хотелось положить ее на спину, чтобы она закрыла глаза, но я не смела. Разве я могла бы и людей положить на спину? У всех такие глаза, и иногда--она спрятала лицо у него на плече--иногда даже у тебя.
   Ему сдавило горло; он провел рукой по ее волосам и прерывающимся голосом сказал:
   -- Агнесса, милая, дорогая Агнесса, ты не знаешь, как я тебя люблю... Я боялся тебя, да, я. Три года я тосковал по тебе, но ты была слишком хороша для меня, слишком прекрасна, слишком добра...
   В груди его будто что-то растаяло; он сказал все, что написал ей после ее первого посещения в письме, которое еще лежало в его письменном столе. Она выпрямилась и, полураскрыв рот, с восхищением слушала его.
   -- Я знала, что ты такой, такой же как я, -- тихо ликовала она.
   -- Мы должны всегда быть вместе! -- сказал Дидрих, прижимая ее к себе, но сейчас же испугался своего восклицания. "Теперь она ждет", подумал он, "и теперь я должен говорить". Он хотел это сделать, но что-то точно парализовало его. Его руки, сжимавшие ее, бессильно разжались... Она пошевелилась; он понял, что она больше не ждет. И они, не глядя один на другого, выпустили друг друга из объятий. Дидрих вдруг закрыл лицо руками и зарыдал. Она успокаивающе положила руку ему на голову и стала гладить его волосы, не спрашивая ни о чем. Это продолжалось долго.
   Точно обращаясь к самой себе, Агнесса сказала:
   -- Разве я думала, что это будет продолжаться? Это должно было кончиться плохо потому, что было так прекрасно.
   Он встрепенулся и с отчаянием сказал:
   -- Но ведь ничто не кончилось!
   -- Ты веришь в счастье? -- спросила она.
   -- Если я потеряю тебя, нет!
   -- Ты уедешь, войдешь в другую жизнь и забудешь меня, -- пробормотала она.
   -- Лучше умереть! -- и он привлек ее к себе. Она прошептала у его щеки:
   -- Смотри, как здесь широко, совсем как в озере. Лодка сама отделилась от берега и выплыла сюда. Помнишь ту картину? И озеро, по которому мы уже раз плыли в мечтах? Куда? -- И еще тише она прибавила: -- Куда же теперь?
   Он не ответил. Тесно обнявшись, уста с устами, они все ниже наклонялись к воде. Увлекала ли она его? Или он ее? Никогда они не были настолько одним целым. Дидрих чувствовал: так хорошо. Он был недостаточно, благороден, чтобы жить с Агнессой, недостаточно верил, был недостаточно мужествен. Теперь он сравнялся с ней, и все стало хорошо.
   Вдруг лодку так толкнуло, что они подскочили на месте, и Агнесса упала на дно. "Что это мы"... Дидрих не мог прийти в себя от испуга; на нее он не смотрел, точно она обидела его. "Так неосторожно нельзя вести себя в лодке". Он не помог ей встать, сейчас же взялся за весла и повернул лодку обратно. Агнесса сидела, обратив лицо к берегу. Раз она взглянула на него, но встретила такой недоверчивый и жесткий взгляд, что вздрогнула.
   Сумерки уже сгущались, когда они вышли на берег. Они шли быстрее, под конец почти бежали. И только когда "стало так темно, что каждый не мог больше ясно различить лица другого, они заговорили. Завтра утром Гендель, может быть, уже вернется. Ей нужно домой... Когда они подошли к гостинице, вдали уже свистел паровоз. "Даже поужинать не успеем!" с деланным неудовольствием сказал Дидрих. Они торопливо захватили вещи, расплатились и побежали. Поезд отошел, как только они сели.
   Надо было передохнуть, затем припомнить, не забыли ли они чего-нибудь в спешке. Но вот последнее слово об этом сказано, -- и оба умолкли, чувствуя себя каждый одиноким в полутемном купе и оглушенным, точно после большой неудачи. Неужели эти темные поля когда-то манили и обещали что-то хорошее? И неужели это было только вчера? Этого нельзя было себе представить. Когда же наконец покажутся огни города и принесут с собой освобождение?
   На вокзале они решили, что будет лучше расстаться сейчас же. Агнесса села на извозчика, Дидрих поехал на трамвае. Они простились наскоро.
   -- Уф! -- вырвалось у Дидриха, когда он остался один. -- Ну, теперь довольно! Могло бы окончиться плохо, -- сказал он себе. И возмутился: "Истеричка! Сама-то она, наверно, схватилась бы за лодку. Ему пришлось бы выкупаться одному. И весь этот фокус она придумала только потому, что во что бы то ни стало хочет выйти замуж! Женщины -- это такой продувной народ. Для них не существует никаких сдерживающих соображений. Нашему брату за ними не угнаться. Ей-Богу на этот раз она водила меня за нос еще хуже, чем тогда с Мальманом. Ну, это будет мне наукой. Но теперь довольно!" И он твердым шагом направился к Тевтонам.

X.

   Отныне он все вечера проводил у них, а днем зубрил, готовясь к устному экзамену, но из осторожности не дома, а в лаборатории. Когда он затем возвращался домой, подъем по лестнице давался ему тяжело, он должен был сознаться себе, что сердце у него бьется- Он с колебанием открывал дверь своей комнаты: -- ничего. В первый момент ему становилось легче, но кончалось каждый раз тем, что он спрашивал хозяйку, не приходил ли кто-нибудь к нему. Никто не приходил.
   Но через две недели ему пришло письмо. Он вскрыл его, не успев подумать, что делает. Затем он хотел было бросить его непрочитанным в ящик письменного стола, но сейчас-же вытащил опять и, далеко отставив руку с письмом, принялся читать. Торопливо, недоверчивыми глазами, он выхватывал то там, то здесь отдельную строчку. "Я так несчастна"... -- "Старая песня" -- отвечал Дидрих. "Я не смею прийти к тебе..." -- "Твое счастье!" -- "Это ужасно, что мы стали чужие"... -- "По крайней мере, ты понимаешь это", -- "Прости мне то, что случилось, или ничего не случилось?" -- "Вполне достаточно!" -- "Я не могу больше жить!" -- "Опят за старое?" И он окончательно швырнул листок в ящик, к тому другому, который в одну недисциплинированную ночь покрыл преувеличенными излияниями и к счастью не отослал.
   Неделю спустя, возвращаясь ночью домой, он услышал за собой шаги, звучавшие как-то особенно. Он обернулся: перед ним, слегка подняв руки и протягивая их к нему, стояла женская фигура. Открывая ворота и входя, он все еще видел ее в полутьме на том же месте. В комнате он не зажег огня. Ему было стыдно осветить комнату, когда-то принадлежавшую ей, в то время как она стояла внизу в темноте. Шел дождь. Сколько часов она ждала? Конечно, она все еще стоит там со своей последней надеждой. Это было невыносимо! Он хотел распахнуть окно -- и отшатнулся. Неожиданно для самого себя он очутился на лестнице с ключом от ворот в руке. Однако, ему удалось заставить себя вернуться. После этого он запер дверь и разделся. "Побольше стойкости, мой милый!" На этот раз он уже не выпутался бы так легко. Конечно, девушку жаль, но в конце концов она хотела этого. "Прежде всего у меня есть обязанности по отношению к самому себе". Утром, плохо выспавшись, он даже стал сердиться на нее за то, что она еще раз попыталась выбить его из колеи. Теперь, когда она знала, что ему предстоит экзамен! Такая бессовестность похожа на нее. А эта ночная сцена, эта роль нищенки под дождем придавала ее образу что-то подозрительное и зловещее. Он смотрел на нее, как на окончательно павшую. "Ни в каком случае больше ничего" -- поклялся он себе и решил на тот короткий период времени, который ему еще оставалось пробыть в Берлине, переменит квартиру, -- "даже если это будет стоить лишних денег". По счастью, один из его коллег как раз искал комнату; Дидрих ничего не потерял и сейчас же переехал в отдаленную часть города. Вскоре после этого он сдал экзамен. Новая Тевтония устроила в честь его завтрак, который продолжался до вечера. Дома ему сказали, что его ждет какой-то господин. "Наверно Вибель", подумал Дидрих, "он не мог не прийти поздравить меня" И окрыленный надеждой: "Может быть, это асессор фон Арним?" он открыл дверь -- и отпрянул. Перед ним стоял Геппель.
   Он тоже не сразу заговорил.
   -- Что это во фраке? -- сказал он наконец, и нерешительно прибавил: -- Вы, может быть, были у меня?
   -- Нет, -- ответил Дидрих и снова испугался. -- Я только выдержал свой докторский экзамен.
   -- Ах, вот как! Поздравляю -- сказал Геппель.
   -- Откуда вы узнали мой адрес? -- вырвалось у Дидриха.
   -- Да, вы не оставили его прежней хозяйке, -- ответил Геппель. -- Но существуют другие средства.
   И они посмотрели друг на друга. Голос Геппеля был спокоен, но Дидрих чувствовал в нем страшную угрозу. Он всегда отталкивал от себя мысль о катастрофе, и вот она наступила. Он должен был сесть.
   -- Я пришел потому, что Агнессе очень нехорошо.
   -- О! -- произнес с лицемерием отчаяния Дидрих. -- Что же с нею?
   Геппель сокрушенно покачал головой.
   -- Сердце отказывается работать; но это, разумеется, только нервы... Разумеется, -- повторил он после тщетного ожидания подтверждения со стороны Дидриха. -- Она впала в меланхолию от скуки, и мне хочется ее развеселить. Выходить ей нельзя. Но вы могли-бы как-нибудь опять собраться к нам, кстати же завтра воскресенье.
   -- Спасен! -- почувствовал Дидрих. -- Он ничего не знает.
   От радости он сделался дипломатом; он почесал себе затылок.
   -- Я и собирался непременно это сделать. Но меня экстренно вызывают домой: наш старый управляющий заболел. Я не могу сделать прощальных визитов даже своим профессорам, я должен ехать завтра-же утром.
   Геппель положил ему руку на плечо.
   -- Подумайте об этом хорошенько, господин Гесслинг. Мы имеем кое-какие обязанности и по отношению к старым друзьям.
   Он говорил медленно, и взгляд его был так внушителен. что Дидрих невольно отвел глаза.
   -- Если бы я только мог, -- пролепетал он.
   -- Вы можете, -- сказал Геппель. -- Вы вообще можете все, что от вас в данном случае требуется.
   -- Как это? -- спросил Дидрих, цепенея.
   -- Вы отлично знаете, как, -- сказал отец и, отодвинув подальше свой стул, продолжал: -- Надеюсь вы не думаете, что меня послала к вам Агнесса? Напротив, я должен был обещать ей, что ничего решительно не предприму и оставлю вас совсем в покое. Но потом я подумал, что в сущности было бы слишком глупо играть нам с вами в прятки, когда мы так хорошо знакомы, и я знал еще вашего покойного батюшку, да при том еще при наших деловых связях, и так далее и так далее.
   "Деловые связи порваны, любезнейший!" -- подумал Дидрих. Он вооружился.
   -- Я вовсе не играю с вами в прятки, господин Геппель.
   -- Тем лучше. Тогда все в порядке. Я отлично понимаю: молодому человеку, особенно в нынешнее время, нелегко решиться на брак. Но в данном случае обстоятельства складываются так благоприятно, что... Наши отрасли тесно связаны, и если вы хотите расширить отцовское дело, приданое Агнесы будет вам очень кстати.
   И торопливо, с бегающими глазами, он прибавил:
   -- Правда, в данный момент я могу дать наличными всего двенадцать тысяч, но товару вы можете иметь, сколько угодно.
   -- Ага, видишь? -- подумал Дидрих. -- И эти двенадцать тысяч тебе тоже надо будет занять, -- если их еще тебе дадут.
   -- Вы не поняли меня, господин Геппель, -- заявил он. -- Я вообще не собираюсь жениться. Для этого нужны были бы слишком большие деньги.
   Геппель поднял на него испуганные глаза и сказал, смеясь:
   -- Я могу сделать еще что-нибудь...
   -- Оставьте это, -- благородно остановил Дидрих. Геппель становился все растеряннее.
   -- Чего же вам нужно?
   -- Мне? Решительно ничего. Я думал, что вам что-нибудь нужно, раз вы пришли ко мне.
   Геппель собрался с силами.
   -- Это не годится, любезный Гесслинг. После всего, что произошло... И особенно, когда тянется уже столько времени...
   Дидрих смерил отца взглядом, и углы его губ презрительно опустились.
   -- Значит, вы знали?
   -- Не наверное, -- пробормотал Геппель.
   -- Да, это было бы странно, -- свысока заметил Дидрих.
   -- Я вполне доверял своей дочери.
   -- Да, так приходится ошибаться, -- сказал Дидрих, решившись на все, чем мог обороняться.
   Лоб Геппеля побагровел:
   -- Я доверял также и вам.
   -- Вы хотите сказать, что считали меня простаком.
   Дидрих засунул руки в карманы брюк и развалился в кресле.
   -- Нет! -- Геппель вскочил, -- но я не считал вас негодяем, каким вы оказались!
   Дидрих с достоинством поднялся.
   -- Вы дадите удовлетворение? -- спросил он.
   -- Да, вам бы этого хотелось! -- закричал Геппель. -- Соблазнить дочь и пристрелить отца! Вот ваша честь!
   -- В этом вы ничего не понимаете! -- Дидрих тоже начал возбуждаться. -- Я не соблазнял вашей дочери. Я сделал то, чего она хотела, и потом уж не мог никак от нее отвязаться. Это у нее от вас. -- И он прибавил с негодованием:
   -- Кто мне скажет, что вы не сговорились с ней с самого начала. Это ловушка!
   У Геппеля было такое лицо, как будто он собирался начать кричать еще громче... Вдруг он испугался и своим обыкновенным, только дрожавшим голосом, сказал:
   -- Мы чересчур горячимся, для этого наше дело слишком важно. Я обещал Агнессе не выходить из себя.
   Дидрих насмешливо засмеялся.
   -- Вот видите, как вы лжете? Раньше вы говорили, будто Агнесса совсем не знает, что вы здесь.
   Отец виновато улыбнулся.
   -- В хорошем всегда в конце концов сговоришься, не правда ли, любезный Гесслинг?
   Но Дидрих нашел, что смеяться было бы слишком опасно.
   -- Убирайтесь к черту с своим любезным Гесслингом! -- заорал он. -- Для вас я господин доктор.
   -- Ах, вои как, -- произнес, оцепенев, Геппель. -- Это, верно, первый раз, что кто-нибудь может назвать Вас доктором? Ну, таким случаем вы можете гордиться.
   -- Вы, может быть, хотите задеть и мою сословную честь?
   -- Я не хочу задевать решительно ничего, -- отмахнулся Геппель. -- Я только спрашиваю себя, что мы, моя дочь и я, сделали вам. Вам в самом деле необходимо такое большое приданое?
   Дидрих почувствовал, что краснеет. Это сознание сделало его наступление еще более решительным.
   -- Раз вы непременно хотите выслушать это: мое моральное чувство воспрещает мне жениться на девушке, которая не может принести мне в приданое чистоты.
   Геппель видимо хотел возмутиться; но он не мог больше--он мог только подавить рыдание.
   -- Если бы вы видели сегодня весь этот ужас! Она созналась мне во всем, она не могла больше молчать. Я думаю, она не любит больше даже меня; только вас. Чего же вы хотите, ведь вы первый!
   -- Откуда я знаю? До меня у вас бывал один господин по фамилии Мальман.
   Геппель отшатнулся, точно его ударили в грудь.
   -- Ну, да, разве это можно знать? Кто раз солгал, тому больше не верят, -- продолжал Дидрих. -- Никто не может от меня требовать, -- прибавил он, -- чтобы я такую девушку сделал матерью моих детей. Для этого у меня слишком развито сознание своей ответственности перед обществом.
   С этими словами он повернулся, присел на пол перед раскрытым чемоданом, и стал укладывать вещи.
   За собой он услышал рыдание отца, -- и почувствовал себя растроганным. Тем благородно-мужественным образом мыслей, который он проявил, горем Агнесы и ее отца, исцелить которое воспрещал ему долг, своей собственной снова ожившей любовью и всем этим трагизмом судьбы... Нервы его были натянуты. Он слышал, как Геппель открыл и закрыл за собой дверь, как он прокрался по коридору и хлопнул входной дверью. Все было кончено, -- и Дидрих упал головой на наполовину уложенный чемодан и разрыдался. Вечером он играл Шуберта.
   Но надо было взять себя в руки. Дидрих поставил себе на вид, что Вибель никогда не стал бы так сентиментальничать. Даже такой невежа без всяких понятий о чести, как Мальман, дал ему урок беспощадной энергии. Что и другие, может быть, в глубине души не были так уж неуязвимы, представлялось ему в высшей степени невероятным. Только он был одержим этой слабостью, перешедшей к нему от матери, а такая девушка, как Агнесса, взбалмошная, точь-в-точь как его мать, сделала бы его окончательно негодным для этого сурового времени. Это суровое время, -- при этом слове Дидрих всегда видел Unter den Linden с толпами безработных, их жен и детей, видел нужду, страх, мятеж, -- и все это укрощенное, укрощенное до криков ура властью, всеобъемлющий, нечеловеческой властью, которая, сверкая в каменном спокойствии, ставила копыта своей лошади па головы побежденной толпы. "Ничего не поделаешь", -- с восторженной покорностью говорил он себе, "таким надо быть". Тем хуже для тех, кто не таков; они будут под копытами. Разве Геппели, отец и дочь, могут чего-нибудь требовать от него? Агнесса совершеннолетняя, а ребенком он ее не наградил. Чего же им? "Я был бы дураком, если бы сделал в ущерб себе то, чего меня не могут принудить сделать. Мне тоже никто ничего не подарит". И Дидрих с радостью и гордостью подумал о том, как сказывается уже на нем воспитание последних лет. Корпорация, военная служба и воздух империализма воспитали его и сделали пригодным для жизни. Он пообещал себе дома, в Нециге, применять свои благоприобретенные принципы и проложить путь духу времени. Чтобы отметить это решение также и внешне, он на следующее утро отправился на Миттельштрассе к придворному парикмахеру Габи и произвел в своей наружности перемену, которую теперь все чаще наблюдал на офицерах и чиновных лицах. Только до сих пор она казалась ему слишком аристократической, чтобы ей можно было подражать. С помощью повязки для усов ему подняли усы кверху двумя прямыми углами. Когда это было сделано, он едва узнал себя в зеркале. Обнаженный рот имел, особенно, когда губы опущены книзу, кошачьи-угрожающее выражение, а кончики усов торчали у самых глаз, при виде которых Дидрих сам испугался, таким ледяным холодом отливали они.

XI.

   Чтобы избежать дальнейших неприятностей со стороны семьи Геппель, он сейчас же уехал. В купе было невыносимо жарко.
   Так как кроме Дидриха в нем не было никого, он снял сначала пиджак, а затем и жилет и ботинки. Но за несколько станций до Нецига в купе вошли две дамы, судя по виду, иностранки; фланелевая рубашка Дидриха, по-видимому, неприятно поразила их. Он со своей стороны нашел их противно-элегантными. Они обратились к нему на непонятном языке с какой-то претензией, в ответ на которую он пожал плечами и поставил ноги в носках на скамью. Они зажали себе носы и принялись звать на помощь. Появился кондуктор, потом обер-кондуктор, но Дидрих показал им свой билет второго класса и настаивал на своем праве. Он даже дал понять, что им не мешало бы быть поосторожнее в выражениях, ведь никогда нельзя знать, с кем имеешь дело. В результате победа осталась за ним, и дамы удалились. Вместо них в купе вошла другая. Дидрих бросил на нее решительный взгляд, но она просто вынула из сумочки колбасу и принялась есть ее руками, улыбаясь ему. Тогда его воинственный пыл утих, он ответил ей широкой сияющей улыбкой и заговорил с ней. Оказалось, что она из Нецига. Он назвал свою фамилию, и она вскрикнула от радости: ведь они старые знакомые! Неужели? Дидрих испытующе оглядел ее: полное, розовое лицо с толстыми губами и маленьким дерзко вздернутым носиком, белые, как лен, волосы, очень гладко и аккуратно причесанные, молодую жирную шею и пальцы в митенках, державшие колбасу и сами похожие на розовые колбаски.
   -- Нет, -- решил он, -- я вас не знаю, но вы страшно аппетитны. Точно свежевымытая свинка.
   И он схватил ее за талию. В тот же момент он получил пощечину.
   -- Однако, -- сказал он, потирая себе щеку. -- И у вас еще много таких в запасе?
   -- Хватит на всех нахалов.
   Она громко рассмеялась и двусмысленно подмигнула ему своими масляными глазками.
   -- Кусочек колбасы, если хотите, можете получить, но больше ничего.
   Он невольно сравнил ее манеру защищаться с беспомощностью Агнессы и сказал себе: "На такой можно спокойно жениться". В конце концов она сама назвала свое имя, и когда он все-таки не мог вспомнить фамилии, она спросила его о сестрах. Вдруг он вскрикнул: "Густа Дайхмен!" И оба рассмеялись от радости.
   -- Вы всегда дарили мне пуговицы с тряпья, с вашей бумажной фабрики. Этого я вам никогда не забуду, господин доктор! Знаете, что я с ними делала? Я их собирала, и когда мама давала мне денег на пуговицы, я покупала себе конфекты.
   -- Вот вы какая практичная! -- Дидрих был в восторге. -- И потом вы всегда перелезали к нам через стену сада, маленькая бесстыдница. Панталон на вас большей частью не было, и когда юбка задиралась кверху, можно было кое-что увидеть.
   Она взвизгнула; порядочный человек вообще не видит таких вещей.
   -- Но теперь это все должно быть еще красивее, -- прибавил Дидрих. Она вдруг стала серьезна.
   -- Теперь я невеста.
   Она -- невеста Вольфганга Бука! Дидрих умолк, лицо его выразило разочарование, затем он сдержанно заметил, что знает Бука.
   -- Вы верно находите, что он немножко эксцентричный? -- осторожно спросила она. -- Но Буки -- такая аристократическая семья.
   -- Да, пожалуй, и он пьет слишком много коньяку.
   -- От этого я его отучу. А он все-таки красивый мужчина.
   И она подмигнула. Дидрих хотел спросить: "А разве я не красив?" Но храбрость его уже пропала.
   Перед самым Нецигом фрейлейн Даймхен спросила:
   -- А ваше сердце, господин доктор, еще свободно?
   -- Помолвки я во всяком случае счастливо избег.
   Он многозначительно кивнул головой.
   -- Ах, это вы должны рассказать мне! -- воскликнула она.
   Но они уже подъезжали к вокзалу.
   -- Надеюсь, что мы скоро увидимся, -- заключил Дидрих. -- Скажу вам только одно: молодые люди попадают иногда в чертовски неприятные положения. Одно "да" или "нет" -- и вся жизнь испорчена.
   Обе его сестры были на вокзале. При виде Густы Даймхен они сначала скорчили гримасу, но затем бросились к ней и помогли нести вещи. Они объяснили свое рвение Дидриху, едва только остались с ним одни. Густа получила наследство, она миллионерша! "И она мне не сказала об этом ни слова? За все время?" Он почувствовал к ней уважение, граничившее со страхом. Умолчать о таком богатстве!
   Сестры посвятили его во все подробности. Один старый родственник в Магдебурге завещал Густе все эти деньги за то, что она ухаживала за ним.
   -- И она заслужила это, -- заметила Эмми, -- говорили, что под конец он был страшно неаппетитен.
   -- Это было бы еще ничего, -- прибавила Магда, -- но говорят, что раньше он тоже вел себя нехорошо, знаешь, с маленькими девочками. А Густа была с ним одна целый год. Можно себе представить, что там было.
   Лоб Дидриха побагровел.
   -- Таких вещей молодые девушки не говорят! -- возмущенно крикнул он; когда Магда стала уверять, что это говорят и Инга Тиц, и Мета Гарниш, и вообще все, он заявил:
   -- Тогда я требую, чтобы вы не повторяли этих сплетен, а, наоборот, постарались их прекратить.
   Наступила пауза; затем Эмми сказала.
   -- Густа уже невеста.
   -- Знаю, -- проворчал Дидрих.
   Навстречу им попались знакомые. Дидриха назвали "доктором", что вызвало у него сияющую гордую улыбку. Эмми и Магда сбоку с восхищением оглядывали его по-новому за чесанные усы. Дома госпожа Гесслинг встретила сына с распростертыми объятиями и с криком умирающей, которую спасают в последний момент. Все ее лицо в один момент стало мокро от слез. И с Дидрихом случилось то, чего он ожидал: он тоже расплакался. Он вдруг почувствовал всю торжественность этого момента: ведь сегодня он в первый раз вступал в дом в качестве действительного главы семейства, с титулом доктора и твердым намерением управлять фабрикой и семьей по своему просвещенному усмотрению. Он протянул руки матери и сестрам, всем сразу, и прочувствованным голосом сказал:
   -- Я никогда не забуду, что обязан дать за вас отчет Богу.
   Но госпожа Гесслинг опять заволновалась:
   -- Ты готов мой, сын? -- спросила она. -- Наши люди ждут тебя.
   Дидрих выпил свое пиво и во главе всего семейства сошел вниз. Двор был чисто выметен, вход в фабрику обвит гирляндами, сплетавшимися в надпись: "Добро пожаловать". Перед входом стоял старый бухгалтер Сетбир.
   -- Здравствуйте, господин доктор, -- сказал он. -- Я не пришел на верх, потому что был занят.
   -- Могли бы оставить на сегодня работу, -- ответил Дидрих и прошел мимо Сетбира. Внутри, в зале для тряпья, он увидел рабочих, обслуживавших бумажный пресс, машины для перемола тряпья и для резки бумаги, три конторщика и женщины, занимавшиеся сортировкой тряпья. Мужчины откашлялись, наступила неловкая пауза; наконец, несколько женщин вытолкнули вперед маленькую девочку, которая держала в руке букет, и тоненьким, как флейта, голоском приветствовала господина доктора и пожелала ему счастья. Дидрих с милостивым видом взял букет; теперь очередь откашляться была за ним. Он обернулся к матери и сестрам, затем зорко заглянул в глаза рабочим, всем по очереди; даже чернобородому механику, хотя взгляд этого человека был ему неприятен, и начал:
   -- Рабочие! Так как вы -- мои подчиненные, я хочу вам только сказать, что теперь вам придется начать работать, как следует. Я намерен поставить дело на более широкую ногу. В последнее время, когда здесь не было хозяина, некоторые из вас может быть думали, что могут начать бить баклуши. Но это большое заблуждение, я говорю это особенно для старых рабочих, которые здесь еще с времен моего покойного отца.
   Он повысил голос и, глядя на старика Сетбира, продолжал еще резче и язвительнее:
   -- Теперь я взял руль в свои руки. Мой курс правильный, я поведу вас навстречу лучшим временам. Тех, кто хочет помогать мне в этом, милости просим; тех же, кто будет препятствовать мне в моей работе, я уничтожу.
   Он сделал попытку сверкнуть глазами, усы его поднялись еще выше.
   -- Здесь хозяин один -- я. Я отвечаю только перед Богом и своей совестью. Я буду всегда относиться к вам с отеческим благоволением, но всякие революционные фантазии разобьются о мою непреклонную волю. Если выяснится, что кто-нибудь из вас...
   Он устремил взгляд па чернобородого машиниста, выражение лица которого показалось ему подозрительным.
   ...поддерживает сношения с социал-демократическими кругами, между мной и им все будет кончено. Для меня каждый социал-демократ -- враг моего дела и отечества... Ну, а теперь можете вернуться к своей работе, да пораздумайте хорошенько о том, что я вам сказал.
   Он круто повернулся и пыхтя вышел из зала. От собственных громких фраз у него кружилась голова, и он не различал больше лиц. Мать и сестры следовали за ним, пораженные и полные почтения, а рабочие долго еще смотрели друг на друга, прежде чем решились взяться за бутылки с пивом, приготовленные ради торжественного дня.
   Наверху Дидрих развил перед матерью и сестрами свои планы. Фабрику необходимо увеличить, придется купить соседний дом. Необходимо стать способным к конкуренции. Место под солнцем! Старик Клюзинг, за городом, на бумажной фабрике в Гаузенфельде, верно воображает, что вечно будет делать один все дела?.. Наконец Магда спросила, где-же он возьмет денег; но госпожа Гесслинг оборвала ее: "Твой брат знает это лучше нас". И она осторожно прибавила: "Многие девушки были бы счастливы, если бы могли завоевать его сердце". Госпожа Гесслинг боялась гнева сына за это самовольное замечание, но Дидрих только покраснел. Тогда она осмелилась обнять его. "Для меня было бы таким ужасным горем", зарыдала она, "если бы мой сын, мой милый сын, покинул наш дом. Для вдовы это в двойне тяжело. Вот вдова обер-инспектора Даймхена тоже скоро почувствует это: ведь ее Густа выходит замуж за Вольфганга Бука".
   -- А, может быть, еще и нет, -- сказала Эмми. -- У Вольфганга, говорят, есть какая-то актриса.
   Госпожа Гесслинг совсем забыла сделать дочери замечание.
   -- Но ведь у нее столько денег! Говорят, что не меньше миллиона.
   Дидрих презрительно заметил, что знает Бука: он не совсем нормален.
   -- Это у них, видно, фамильное. Старик ведь тоже женился на актрисе.
   -- Результаты налицо, -- сказала, вздергивая носик, Эмми, старшая. -- О его дочери, госпоже Лауэр, ходят в городе разные толки.
   -- О ней и ландгерихтсрате Фрицше, --дополнила Магда.
   -- Дети! -- испуганно сказала мать. Но Дидрих успокоил ее.
   -- Оставь, мама, пора действовать открыто. Я придерживаюсь взгляда, что Буки уже давно не заслуживают того положения, которое занимают в городе. Это семья, прогнившая насквозь.
   -- Жена Морица, старшего, -- сказала Магда, -- простая мужичка. Недавно они были в городе, он тоже уже совсем омужичился.
   -- А брат старого господина Бука? -- с возмущением добавила Эмми. -- Всегда так изящно одет, а его пять незамужних дочерей посылают за супом в народную столовую, я знаю это наверно.
   -- Ну, ведь столовую основал господин Бук, -- пояснил Дидрих. -- И Общество Попечения об освобожденных преступниках--тоже, и Бог знает, что еще. Я хотел-бы знать, когда он, собственно, находит время думать о своих собственных делах.
   -- Меня не удивило бы, -- сказала госпожа Гесслинг, -- если бы они оказались не в блестящем положении. Хотя, разумеется, я питаю к господину Буку величайшее почтение, ведь его все так уважают.
   Дидрих горько засмеялся.
   -- За что собственно? Нас воспитали в почтении к старику Буку. Великий человек Нецига! В 48 году был приговорен к смерти!
   -- Твой отец говорил всегда, что это историческая заслуга.
   -- Заслуга? -- крикнул Дидрих. -- Когда я знаю, что кто-нибудь имел дело с судами, для меня он больше не существует, -- для этого не нужно непременно смертного приговора!
   И он пустился в политические рассуждения. Женщины с изумлением слушали его. Эти старые демократы, все еще держащие в своих руках бразды правления, прямо позор для Нецига! Дряблые, не патриоты, не ладящие с правительством! Насмешка над духом времени! Оттого, что в рейхстаге сидит старый амтсгерихтсрат Кюлеман, друг пользующегося подозрительной славой Евгения Рихтара, здесь застой в делах, и никто не зарабатывает денег. Разумеется, для такого свободомыслящего гнезда нет ни хорошего сообщения, ни войск. Нет и не может быть никакого притока населения, никакой промышленности. В магистрат тоже всегда попадают одни и те же лица или, по крайней мере, из одних и тех же семей, они распределяют все поставки между собой, это дело известное, а остальным ничего не достается. Гаузенфельдская бумажная фабрика поставляет бумагу для всех городских учреждений, потому что Клюзинг тоже принадлежит к банде старика Бука!
   Магда знала еще что-то.
   -- На днях отменили любительский спектакль в кружке только потому, что дочь господина Бука, госпожа Лауэр, была больна. Ведь это попизм.
   -- Это называется непотизм, -- строго сказал Дидрих, вращая белками. -- Пусть господин Бук поостережется. Мы будем следить за ним.
   Госпожа Гесслинг умоляюще подняла руки.
   -- Мой милый сын, обещай мне, что, когда будешь делать визиты в городе, зайдешь и к господину Буку. Он так влиятелен.
   Но Дидрих не обещал ничего.
   -- Надо дать место и другим! -- воскликнул он.
   Тем не менее, он эту ночь спал неспокойно. Уже в семь часов он сошел вниз, на фабрику, и сейчас же поднял шум из-за валявшихся еще везде вчерашних бутылок из-под пива.
   -- Можете идти пьянствовать в другое место, здесь не кабак. Господин Сетбир, ведь это должно быть в уставе.
   -- В уставе? -- сказал старый бухгалтер. -- У нас нет никакого устава.
   У Дидриха отнялся язык; он заперся с бухгалтером в конторе.
   -- Нет устава? Тогда меня ничто больше не удивляет. Что это за смешные заказы? Нашли чем заниматься! -- и он расшвырял по конторке письма, лежавшие на ней. -- Да, видно, пора мне было вмешаться. Дело гибнет в ваших руках.
   -- Гибнет, молодой хозяин?
   -- Для вас я господин доктор!
   И он выразил намерение начать конкурировать с другими фабриками.
   -- Этого мы не выдержим, -- сказал Сетбир. -- Вообще, мы вовсе не были бы в состоянии выполнять такие большие заказы, как Гаузенфельд.
   -- И вы считаете себя деловым человеком? Мы поставим больше машин, вот и все.
   -- Это стоит денег, -- сказал Сетбир.
   -- Ну, что ж, мы их займем! Побольше энергии! Если вы не хотите меня поддержать, придется обойтись без вас.
   Сетбир покачал головой.
   -- С вашим батюшкой, молодой хозяин, я был всегда заодно. Мы вместе подняли дело на ту высоту, на которой оно теперь находится.
   -- Теперь другое время, заметьте это себе. Я -- свой собственный управляющий.
   Сетбир вздохнул. "Молодежь всегда так стремительна", но Дидрих уже захлопывал за собой дверь. Он прошел через помещение, в котором механический барабан, громко ударяя, мыл в хлоре тряпье, и хотел войти в комнату, где помещалась большая машина для перемола тряпья. У входа он неожиданно столкнулся с чернобородым механиком. Дидрих вздрогнул и чуть не уступил рабочему дорогу. Вместо того он, прежде чем тот успел уклониться, плечом оттолкнул его в сторону. Пыхтя, смотрел он на работу машины, на вертящийся вал, на резальный нож, разделявший ткань на волокна. Не посмеивались ли над ним потихоньку обслуживавшие машину рабочие за то, что он испугался этого черного субъекта? "Дерзкий негодяй. Я вышвырну его за дверь!" В Дидрихе вспыхнул животный гнев, гнев упитанного белокурого германца против худощавого брюнета, человека другой расы, которую ему хотелось бы считать низшей и которая казалось ему опасной. Он набросился на рабочих.
   -- Вал поставлен неверно, ножи плохо работают.
   Рабочие молча смотрели на него.
   -- Механик! -- крикнул он.
   И когда появился чернобородый, обрушился на него.
   -- Посмотрите-ка на это свинство! Вал спущен слишком низко на ножи, они разрежут мне все. Вы будете отвечать мне за порчу!
   Механик нагнулся над машиной.
   -- Порчи нет никакой, -- спокойно сказал он, но Дидрих не был уверен, не ухмыляется ли он под своей черной бородой. Во взгляде механика было что-то мрачно насмешливое, Дидрих не мог его выдержать. Он перестал сверкать глазами и только размахивал руками.
   -- Вы будете отвечать!
   -- Что случилось? -- спросил прибежавший на шум Сетбир. Затем он объяснил хозяину, что ткань режется, как следует, и что так делается всегда. Рабочие кивали головами, механик спокойно стоял на своем месте. Дидрих почувствовал, что для спора недостаточно компетентен, крикнул: "Тогда на будущее время извольте все это делать иначе!" и круто повернулся.
   Он вошел в сортировочную и, снова овладев собою, принялся с видом знатока наблюдать за женщинами, которые, сидя за длинными столами с решетчатым верхом сортировали тряпье. Одна из них, темноглазая вострушка, вздумала чуть-чуть улыбнуться ему из-под своего пестрого головного платка, но встретила такой жесткий взгляд, что испугалась и съежилась. Из мешков непрерывно вываливались разноцветные лоскутья, перешептывание женщин смолкло под взглядом хозяина, и в теплом затхлом воздухе не было слышно ничего, кроме скрипа вделанных в столы кос, отрезывавших пуговицы. Но Дидрих, исследовавший трубы парового отопления, услышал что-то подозрительное. Он нагнулся, заглянул за груду мешков -- и отшатнулся, весь красный, с дрожащими усами. "Ну-ка, перестаньте работать!" -- крикнул он. -- "Эй, вы, выходите!" Из-за мешков выполз молодой рабочий. "Женщина тоже!" -- крикнул Дидрих. "Ну? скоро вы там?" И когда девушка, наконец, показалась, он подбоченился. Однако, здесь весело! Его фабрика не только кабак, но еще нечто другое! Он так гремел, что сбежалась вся фабрика. "Ну, господин Сетбир, это, верно, тоже всегда делалось так? Поздравляю вас с блестящими результатами. Значит, рабочие привыкли пользоваться рабочим временем для того, чтобы развлекаться за мешками? Как попал сюда этот человек". Молодой человек заявил, что это его невеста. "Невеста? Здесь нет невест, здесь есть только рабочие. Вы оба крадете у меня рабочее время, за которое я вам плачу. Вы свиньи и, кроме того, воры. Я выброшу вас из фабрики и заявлю куда следует. Вас привлекут к ответственности за оскорбление общественной нравственности".
   Он вызывающе осмотрелся.
   -- Я требую здесь, у себя, немецкой скромности и нравственности. Поняли?
   В этот момент он встретил взгляд механика.
   -- И я добьюсь их, какие бы гримасы вы ни строили! --заорал он.
   -- Я не строю никаких гримас, -- спокойно сказал механик.
   Но Дидрих уже закусил удила. Наконец-то он мог к чему-нибудь придраться!
   -- Ваше поведение мне уже давно подозрительно! Вы не исполняете своих обязанностей, иначе я не поймал бы тех двух.
   -- Я не надсмотрщик, -- вставил механик.
   -- Вы непокорный малый, приучающий подчиненных вам людей к разврату. Вы работаете на руку революционерам! Как вас зовут?
   -- Наполеон Фишер, -- сказал человек, Дидрих остолбенел.
   -- Нап... Еще и это! Вы социал-демократ?
   -- Да.
   -- Я так и думал. Вы уволены.
   Он повернулся к рабочим. -- Заметьте себе это! -- и круто вышел из комнаты. Во дворе его догнал Сетбир. "Молодой хозяин". Он был в сильном волнении и не хотел говорить, прежде чем они не заперли за собой двери частной конторы.
   -- Молодой хозяин, --сказал бухгалтер, --это не годится, этот человек организованный!
   -- Потому-то я и не хочу держать его, -- ответил Дидрих.
   Сетбир разъяснил ему, что это не годится, потому что тогда все бросят работу. Дидрих не мог этого понять.
   -- Разве они все организованы? Ну, так что же?
   Но, пояснил Сетбир, они боятся красных; положиться нельзя даже на стариков.
   -- Я вышвырну их всех! -- Воскликнул Дидрих. -- Всех до одного, со всеми их присными!
   -- Если бы мы только могли достать других! -- сказал Сетбир, со слабой улыбкой глядя из-под своего зеленого зонтика на молодого хозяина, бегавшего по комнате и в своем гневе натыкавшегося на мебель.
   -- Хозяин я на своей фабрике или нет? -- кричал он. -- Посмотрим.
   Сетбир дал ему накричаться вдоволь, затем сказал:
   -- Господин доктор, вам не надо ничего говорить Фишеру, он не уйдет от нас, он знает, что это принесло бы нам слишком много неприятностей.
   Дидрих еще раз стал на дыбы.
   -- Вот как! Значит, мне не надо просить его, чтобы он сделал нам милость и остался? Господин Наполеон!.. Мне не надо приглашать его в воскресенье к обеду? Да это и было бы слишком большой честью для меня!
   Вся кровь бросилась ему в голову, комната казалась ему душной, он распахнул дверь. Механик как раз проходил мимо. Дидрих посмотрел ему вслед, ненависть изощрила его органы чувств, -- он заметил одновременно и кривые худые ноги человека и его костлявые плечи с повисшими, как у обезьяны, руками, а когда механик заговорил с рабочими, он увидел, как двигались под реденькой черной бородкой его сильные челюсти. Как ненавидел Дидрих этот рот и эти узловатые руки! Чернобородый давно уже прошел мимо, а Дидрих все еще чувствовал его запах.
   -- Послушайте-ка, Сетбир, передние лапы висят у него до полу. Сейчас он станет на четвереньки и будет грызть орехи. Уж этой обезьяне мы подставим ножку, будьте спокойны! Наполеон! Такое имя уже само по себе провокация. Но пусть он постережется, один из нас двух, -- Дидрих завращал белками, -- останется на поле сражения.
   И он, высоко подняв голову, ушел с фабрики. Дома он переоделся в черный сюртук и вышел с намерением сделать визиты наиболее важным лицам в городе. Чтобы попасть в Швейнихенштрассе к бургомистру, доктору Шеффельвейсу, ему надо было пойти по улице Ростовщиков, которая теперь называлась улицей Императора Вильгельма. Он это и собирался сделать, но в решительный момент, точно по уговору, который держал в тайне от самого себя, он все-таки свернул на Мясную улицу. Две ступеньки перед домом старика Бука были отшлифованы ногами всего города. Звонок у желтой стеклянной двери долго дребезжал, гулко отдаваясь в пустоте. Затем в конце коридора открылась в дверь, и показалась служанка. Но не успела она сделать несколько шагов, как из своей конторы у самого входа вышел хозяин дома и сам открыл гостю. Он взял Дидриха, который усердно кланялся, за руку и втащил его в кабинет.
   -- Любезный Гесслинг! Я ждал вас, мне сообщили о вашем приезде. Добро пожаловать в Нециг, любезный доктор.
   У Дидриха сейчас же выступили слезы на глаза.
   -- Вы слишком добры, господин Бук, -- пролепетал он. -- Разумеется, я счел своим долгом прежде всего сделать визит вам и заверить вас, что я всегда весь... что я всегда весь... к вашим услугам, -- заключил он радостно, как хороший ученик. Старый господин Бук все еще крепко держал его руку в своей руке, теплой и тем не менее легкой и мягкой.
   -- Услуги... -- он сам пододвинул Дидриху кресло, -- вы, конечно, хотите оказать их не мне, а своим согражданам, которые отблагодарят вас за это. В гласные ваши сограждане изберут вас сейчас же, это, я думаю, я могу вам обещать, потому что этим они вознаградят почтенную семью. И затем -- старик Бук сделал широкий, торжественный жест -- я уже полагаюсь на вас и надеюсь, что вы очень скоро дадите нам возможность приветствовать вас в магистрате.
   Дидрих поклонился с счастливой улыбкой, точно его уже приветствовали.
   -- Образ мыслей нашего города, -- продолжал господин Бук, -- я не скажу, чтобы он был безусловно хорош... -- Белые усы нырнули в шелковый галстух. -- Но еще есть место, -- усы вынырнули опять, -- и если будет на то воля Божья, будет еще долго для истинно-либеральных людей.
   -- Разумеется, я придерживаюсь либеральных взглядов, -- заверил Дидрих.
   Старик Бук провел рукой по лежавшим на письменном столе бумагам.
   -- Ваш покойный батюшка часто сиживал здесь, против меня, а особенно часто тогда, когда основывал свою бумажную фабрику. К моей великой радости, я мог при этом быть ему полезен. Речь шла о ручье, который теперь течет через ваш двор.
   -- Сколько раз, господин Бук, -- прочувствованным голосом сказал Дидрих, -- Мой отец рассказывал мне, что он обязан ручьем, без которого мы не могли бы существовать, только вам.
   -- Вы не должны так говорить: не мне, а нашему справедливому государственному устройству, в котором, однако, -- господин Бук поднял свой белый указательный палец и глубоко заглянул Дидриху в глаза, -- известные люди и известная партия изменили бы многое, если бы только могли.
   И он громче и с пафосом закончил:
   -- Неприятель стоит у ворот, сплотимся же и дадим ему отпор.
   После непродолжительного молчания он более легким тоном, даже с улыбочкой, сказал:
   -- А вы, любезнейший доктор, разве не находитесь теперь в таком же положении, как тогда ваш отец? Разве вы не думаете увеличить свою фабрику? У вас, конечно, есть всевозможные планы?
   -- Несомненно. -- И Дидрих принялся горячо разъяснять, что, по его мнению, надо было бы предпринять. Старик внимательно слушал, кивая головой и нюхая табак. Наконец он сказал:
   -- Я вижу, что вам предстоят не только большие расходы по перестройке, но, пожалуй, и затруднения со стороны городской строительной полиции, с которой мне, между прочим, приходится иметь дело в магистрате. Теперь взгляните, любезный Гесслинг, что лежит на моем письменном столе.
   И Дидрих увидел подробный чертеж своего участка вместе с расположенным за ним. Его растерянное лицо вызвало у старика Бука улыбку удовлетворения.
   -- Я могу позаботиться о том, -- сказал он, -- чтобы вам не ставили затруднений.
   Дидрих рассыпался в изъявлениях благодарности.
   -- Помогая каждому из наших друзей, -- ответил старик Бук, -- мы служим великому целому. Ибо друзья народной партии -- все, за исключением тиранов.
   После этих слов старик Бук откинулся глубже в свое кресло и сложил руки. Напряжение исчезло с его лица, он покачивал головой, как дедушка. Дидрих понял. что официальная часть разговора окончена.
   -- Я еще помню, -- позволил он себе сказать, -- как мальчиком приходил в этот дом и играл с вашим сыном Вольфгангом в солдаты.
   -- Да, да. А теперь он опять разыгрывает солдата.
   -- О! Он пользуется любовью офицеров. Он сам говорил мне это.
   -- Я хотел бы, любезный Гесслинг, чтобы у него были ваши практические наклонности... Ну, он успокоится, когда я его женю.
   -- Я думаю, -- сказал Дидрих, -- что в вашем сыне есть что-то гениальное. Поэтому он ничем недоволен, он не знает, сделаться ли ему генералом или каким-нибудь другим великим человеком.
   -- А пока он, к сожалению, делает глупости.
   Старик выглянул в окно. Дидрих не осмелился показать свое любопытство.
   -- Глупости? Я не могу этому поверить. Мне он всегда импонировал именно своим умом. Еще раньше, его сочинения. А то, что он недавно говорил мне об императоре, что он в сущности охотно сделался бы сам первым вождем рабочих...
   -- Ну, пусть от этого Бог хранит рабочих.
   -- Почему? -- Дидрих был глубоко изумлен.
   -- Потому что им от этого пришлось бы плохо. Нам ведь это тоже не пошло на пользу.
   -- Но ведь, благодаря Гогенцоллернам, у нас теперь единая Германская империя.
   -- У нас ее нет,- -сказал старик Бук, необыкновенно быстро вставая со стула. -- Чтобы доказать наше единство, мы должны были бы быть в состоянии следовать собственной воле; а разве это для нас возможно? "Вы мните себя объединенными, потому что язва рабства сделалась всеобщей! " -- Это крикнул весной 71 года упоенный победой Гервег, один из немногих, оставшихся, как и я, в живых от другого времени. Что сказал бы он теперь!
   Перед этим голосом с того света Дидрих мог только пролепетать:
   -- Ах, да, ведь вы пережили 48-ой год.
   Старик опять сел и добродушно улыбнулся.
   -- Мой милый молодой друг, вы хотите сказать, что я глупец и побежденный. Да, мы были побеждены, потому что были достаточно глупы, чтобы верить в этот народ. Мы верили, что он сам добьется всего того, что теперь он получает от своего господина ценой рабства. Мы воображали его могучим, богатым, сознающим свои интересы и с упованием глядящим в будущее. Мы не видели, что без политического воспитания, которого у него меньше, чем у всех остальных народов, он обречен был после своего подъема подпасть под власть сил прошлого. Уже в наше время было слишком много таких, которые, не заботясь о целом, преследовали только свои личные интересы и были довольны, если, греясь в лучах чьих-нибудь милостей, могли удовлетворять неблагородные потребности роскошной, полной наслаждения жизни. С тех пор имя им сделалось легион, потому что с них сняли заботу об общественном благе. Ваши господа уже сделали вас великой державой, и в то время как вы зарабатываете деньги, как умеете, и тратите их, как хотите, они построят вам -- или, вернее, себе, -- еще и флот, который мы тогда построили бы себе сами.
   -- Да, Бисмарк кое-что сделал, -- с легким торжеством сказал Дидрих.
   -- В том-то и дело, что он мог это сделать! И при этом он сделал все только фактически, формально же от имени своего господина. Мы в 48 году были честнее, я имею право говорить это, потому что я тогда сам заплатил за то, на. что осмелился.
   -- Я знаю, вы были приговорены к смерти, -- сказал, опять оробев, Дидрих.
   -- Я был приговорен, потому что защищал суверенитет народного собрания от партикулярной власти и повел к восстанию народ, находившийся в состоянии самообороны. Таково было в наших сердцах немецкое единство: оно было долгом совести, личным долгом каждого, за который он отвечал. Нет! Мы не признавали никакого так называемого творца германского единства. Когда я тогда, побежденный и преданный, здесь, в этом доме, с моими последними друзьями, ждал королевских солдат, я был -- великий-ли или ничтожный -- человек, сам творящий идеи: один из многих, но человек. Где они теперь?
   Старик замолчал и сделал такое лицо, как будто прислушивался к чему-то. Дидриху было не по себе. Он чувствовал, что не имеет больше права молчать. Он сказал:
   -- Немецкий народ, слава' Богу, больше не народ мыслителей и поэтов; он стремится к современным и практическим целям.
   Старик оторвался от своих мыслей и указал на потолок:
   -- Тогда весь город были у меня, как у себя дома. Теперь здесь так одиноко, как никогда; под конец уехал и Вольфганг. Я сдал бы все в наем, но, молодой человек, мы должны относиться с почтением к нашему прошлому, -- даже если мы были побеждены.
   -- Несомненно, -- сказал Дидрих. -- И потом вы еще самый могущественный человек в городе. Город, говорят всегда, принадлежит господину Буку.
   -- Но я этого вовсе не хочу, я хочу, чтобы он принадлежал самому себе. -- Он глубоко вздохнул. -- Это сложная история, вы постепенно узнаете ее, когда познакомитесь с нашим управлением. С каждым днем правительство и его доверенные--юнкера -- притесняют нас сильнее. Сегодня нас хотят заставить давать наш газ помещикам, которые не платят нам никаких налогов, завтра мы должны будем проводить им дороги. В конце концов, у нас отнимут наше самоуправление. Вы увидите, мы живем в осажденном городе.
   Дидрих снисходительно улыбнулся.
   -- Ну, дело еще не так плохо; ведь наш император -- такая современная личность.
   -- Да, да, -- сказал старик Бук. Он поднялся, покачал головой -- затем он предпочел промолчать. Он подал Дидриху руку.
   -- Мой милый доктор, ваша дружба будет для меня так же ценна, как была дружба вашего отца. После нашей беседы я надеюсь, что мы будем во всем идти рука об руку.
   Взгляд голубых глаз старика был так тёпл, что Дидрих ударил себя в грудь.
   -- В моем либерализме вы можете быть уверены!
   -- Прежде всего я считаю долгом предостеречь вас от президента округа, фон Вулкова. Он -- враг, которого посадили к нам в город. Магистрат поддерживает с президентом только самые необходимые отношения. Мне самому этот господин оказывает честь не кланяться.
   -- О! -- вырвалось у Дидриха. Он был искренно потрясен.
   Старик Бук уже отворял ему дверь, но казалось вспомнил еще что-то. "Подождите!" Он торопливо подошел к библиотечному шкапу, нагнулся и вынырнул из пыльной глубины с маленькой, почти квадратной книжкой. Он быстро сунул ее Дидриху, со скрытым сиянием в покрасневшем лице. "Вот, возьмите! Это мой "Набат!" Ведь и я был поэтом -- тогда!" И он мягко вытолкнул Дидриха из комнаты.

XII.

   Мясная улица шла в гору, но Дидрих пыхтел не только поэтому. Сначала он был только как будто немного оглушен, но мало-по-малу у него явилось ощущение, что он дал себя одурачить. "Старый болтун! пугало для птиц! И чем это он мог импонировать мне?" Ему смутно вспомнилось детство, когда старый господин, который был приговорен к смерти, внушал ему столько же почтения и такой-же ужас, как полицейский на углу, замковый призрак и человек в меховой шапке, окликнувший его. "Неужели я навеки останусь таким мягким? Другие не позволили бы так обращаться с собой!" К тому же то, что он молчал на такие компрометирующие речи или противоречил лишь слабо, могло иметь неприятные последствия. Он придумывал энергичные ответы для следующего раза. "Все это была ловушка! Он хотел поймать меня и обезвредить... Но он увидит!" И молодцевато шагая по улице Императора Вильгельма, Дидрих сжимал кулаки в карманах. "Пока-то придется с ним ладить, но горе ему, когда я буду сильнейшим!"
   Дом бургомистра был заново выкрашен масляной краской, а зеркальные стекла блестели, как всегда. Ему открыла хорошенькая горничная. Она пригласила его подняться по лестнице, на которой ласково улыбающийся фарфоровый мальчик держал лампу, и ввела его через переднюю, в которой почти перед каждым столиком или креслом лежал маленький коврик, в столовую. Она была светлого дерева и украшена аппетитными картинами, среди которых сидели за вторым завтраком бургомистр и еще какой-то господин. Доктор Шеффельвейс протянул Дидриху свою бескровную руку и оглядел его при этом поверх пенсне. Тем не менее Дидрих не был уверен, что он смотрит на него, так неопределенен был взгляд его глаз, казавшихся бесцветными, как и лицо и разлетавшиеся по сторонам реденькие бачки. Бургомистр несколько раз открывал рот, прежде чем придумал нечто, что можно было сказать на всякий случай.
   -- Славные шрамы, -- сказал он и, обращаясь к другому господину, прибавил: -- Вы не находите?
   К этому другому господину Дидрих отнесся сначала с большой сдержанностью, потому что у него был очень еврейский вид. Но бургомистр представил: "Асессор Ядассон, из прокурорского надзора", -- после чего Дидрих, конечно, не мог не отвесить учтивого поклона.
   -- Присаживайтесь -- сказал бургомистр, -- мы только что начали.
   Он налил Дидриху портеру и положил ему семги.
   -- Моей жены и тещи нет дома, дети в школе, я на положении холостяка. Ваше здоровье.
   Еврейской наружности господин из прокурорского надзора был всецело занят горничной. Пока она возилась у стола возле него, его рука исчезла под столом. Когда затем горничная ушла, он хотел заговорить об общественных делах, но бургомистр не дал прервать себя.
   -- Дамы вернутся не раньше обеда, потому что моя теща у зубного врача. Я знаю это, она требует, чтобы ей совсем не было больно, ну, а это отнимает много времени. А пока дом принадлежит нам.
   Он вынул из буфета ликер, расхвалил его и не успокоился, пока гости не подтвердили его достоинств. Затем он продолжал монотонно, на каждом шагу останавливаясь, чтобы разжевать кусок, восхвалять идиллию своих дообеденных часов. Мало-по-малу, однако, выражение его лица становилось все более озабоченным: он чувствовал, что разговор не может так продолжаться; и после того, как с минуту все молчали, он решился:
   Я позволяю себе предположить, доктор Гесслинг... Мой дом находится довольно далеко от вашего, и я нашел бы вполне понятным, если бы вы до меня зашли еще кое к кому.
   Дидрих заранее покраснел, собираясь солгать. "Все равно это выйдет", вовремя подумал он и сказал:
   -- Я в самом деле позволил себе... То-есть, разумеется, первый мой визит предназначался вам, господин бургомистр. Лишь из уважения к памяти моего отца, всегда питавшего такое почтение к старому господину Буку...
   -- Понятно, вполне понятно, -- бургомистр значительно кивнул головой. -- Господин Бук -- старейший из наших заслуженных граждан и поэтому пользуется вполне законным влиянием.
   -- Пока еще! -- неожиданно пронзительным голосом сказал господин из прокурорского надзора и вызывающе посмотрел на Дидриха. Бургомистр нагнулся над своим сыром, Дидрих почувствовал себя беззащитным и замигал глазами. Так как взгляд господина настойчиво требовал ответа, он пробормотал что-то о "вошедшем в плоть и кров почтении" и сослался даже на воспоминания детства, которые должны были извинить то, что он раньше зашел к господину Буку. При этом он со страхом рассматривал огромные торчащие уши господина из прокурорского надзора. Этот последний дал Дидриху довести до конца свой бессвязный лепет, точно обвиняемому, запутавшемуся в своих показаниях; наконец, он едко возразил:
   -- Почтение в некоторых случаях существует для того, чтобы отучить себя от него.
   Дидрих остолбенел, затем счел за лучшее разразиться сочувственным смехом. Бургомистр с бледной улыбкой и примирительным жестом сказал:
   -- Ассессор д-р Ядассон любит шутить, -- что я лично особенно ценю в нем. Правда, я в моем положении принужден смотреть на вещи объективно и беспристрастно. И я должен сказать: с одной стороны, господин Бук-senior пользуется заслуженным издавна положением, которое несомненно еще упрочивается влиянием нашего почтенного депутата, господина амтсгерихтсрата Кюлемана, друга небезызвестного Евгения Рихтера,...
   -- Это было с одной стороны, -- заметил асессор Ядассон. Дидрих с проникновенным лицом уверил, что он далек от того, чтобы не сознавать всей важности фактов, упоминаемых господином бургомистром.
   -- Факты, господа, -- возразил Ядассон, -- изнашиваются, особенно если они всегда были сомнительного качества. Для меня, как представителя государственной власти и " убежденного приверженца существующего порядка, господа Бук и Кюлеман по своему прошлому и образу мыслей просто напросто бунтовщики и больше ничего. Я не скрываю своих мыслей, я считаю это недостойным немца. Если вышеупомянутые господа имеют некоторые заслуги в деле внутреннего устройства славного города Нецига, -- я напрямик объявляю это очень печальным, потому что это, по-видимому, способно затемнить тот ясный факт, что они-- политические смутьяны.
   -- Браво! -- смело выпрямившись, крикнул Дидрих. Бургомистр жестами старался унять их.
   -- Господа! -- взмолился он. -- Господа! Если говорить откровенно, то, конечно, при всем почтении к вышеупомянутым господам, с другой стороны, все-таки...
   -- С другой стороны! -- строго повторил Ядассон.
   -- ... нельзя не выразить глубочайшего сожаления о наших к несчастью так неблагоприятно сложившихся отношениях с представителями правительства, -- хотя я прошу принять во внимание, что необыкновенная резкость господина президента округа фон Вулкова по отношению к городским властям...
   -- По отношению к неблагомыслящим корпорациям? -- вставил Ядассон.
   -- Я придерживаюсь либеральных взглядов, но я должен сказать... -- позволил себе вмешаться и Дидрих.
   -- Город, -- заявил асессор, -- который не идет навстречу самым законным желаниям правительства, не должен удивляться, если ему выражают холодность.
   -- От Берлина до Нецига, -- заметил Дидрих, можно было бы доехать вдвое скорее, если бы мы были с высшими сферами в лучших отношениях.
   Бургомистр дал им окончить свой дуэт; он был бледен, глаза его за стеклами пенсне были полузакрыты. Вдруг он посмотрел на них со слабой улыбкой.
   -- Господа, не трудитесь, я знаю, что существует образ мыслей более свойственный духу времени, чем тот, который проявили городские власти. Поверьте, что не моя вина, если Его Величеству не было послано верноподданнической телеграммы по случаю последнего пребывания в провинции во время прошлогодних маневров...
   -- Отказ магистрата был совершенно антинационален -- сказал Ядассон.
   -- Мы должны высоко держать национальное знамя, -- сказал Дидрих.
   Бургомистр воздел руки кверху.
   -- Господа, я это знаю. Но я -- только председательствующий в магистрате и должен исполнять его решения. Измените положение вещей! Доктор Ядассон еще помнит наш спор с правительством из-за учителя приходского училища, социал-демократа Реттиха. Я не мог наказать этого человека. Господину фон Вулкову известно, -- бургомистр зажмурил один глаз, -- что иначе я это сделал бы.
   Наступила пауза. Все трое сидели молча и рассматривали друг друга. Ядассон фыркал, точно с него довольно было слышанного. Но Дидрих не мог больше сдерживаться.
   -- Либерализм -- предвестник социал-демократии! -- воскликнул он. -- Такие люди, как Бук, Кюлеман и Евгений Рихтер, делают наших рабочих дерзкими. Мое предприятие требует от меня самых тяжелых жертв, я завален работой и обременен тяжелой ответственностью, и при этом у меня еще конфликт с моими рабочими. А почему? Потому, что мы не даем красной опасности единодушного отпора, потому что существуют работодатели, которые идут в поводу у социал-демократов, как например, зять господина Бука. Рабочие господина Лауэра участвуют в прибылях его фабрики. Где это видано?! Я был бы идиотом, если бы дал какому-нибудь рабочему или вообще другому человеку на грош больше того, к чему он может меня принудить. Это даже безнравственно...--Здесь Дидрих закатил глаза. -- Ибо это подрывает порядок, а я стою на той точке зрения, что в наше суровое время порядок необходимее, чем когда-либо, и поэтому нам нужна твердая власть, какую и олицетворяет собой наш великолепный молодой император. Я заявляю, что я глубоко и безусловно предан Его Величеству...
   Здесь два других собеседника отвесили поклон, на который Дидрих ответил, не останавливаясь. В противоположность демократическим бредням в которые еще верит отживающее поколение, император является представителем молодежи, самой индивидуальной личностью в стране, человеком порыва и в высшей степени оригинальным мыслителем. Дидрих объявил себя строгим и неумолимым патриотом и заявил, что со старыми свободомыслящими традициями пора покончить раз навсегда и в городе Нециге.
   -- Теперь наступает новое время!
   Ядассон и бургомистр молча слушали, пока он не высказал всего; уши Ядассона при этом стали как будто еще больше. Затем он снова фыркнул. Бургомистр сказал:
   -- Я могу только повторить: Измените положение вещей! Введите у нас новый дух, о котором вы говорите, -- я буду только радоваться.
   -- И в Нециге есть преданные императору немцы! -- провизжал Ядассон.
   Дидрих еще больше возвысил голос.
   -- С другими же мы как-нибудь познакомимся поближе. Тогда мы увидим, заслуживают ли некоторые семьи того положения, которое они занимают. Я не говорю о старике Буке. Но кто его близкие? Один омужичившийся сын и один спившийся, зять социалист и дочь, о которой говорят...
   Они переглянулись. Бургомистр хихикнул и слабо покраснел. От удовольствия он выпалил:
   -- А вы, господа, еще не знаете, что брат господина Бука обанкротился!
   Собеседники шумно выразили удовольствие. Тот, у которого пять таких элегантных дочерей? Председатель казино? Но за обедом -- Дидрих знал это -- они посылают в народную столовую! После этого бургомистр еще раз налил всем ликеру и предложил сигары. Он вдруг перестал сомневаться, что предстоит переворот.
   -- Через полтора года будут новые выборы в рейхстаг. До тех пор придется, господа, поработать.
   -- Будем смотреть на себя уже теперь, как на избирательный комитет, -- предложил Дидрих.
   Ядассон заявил, что прежде всего необходимо войти в сношения с президентом округа фон Вулковым.
   -- Сказано -- сделано, -- подмигнув, сказал бургомистр.
   -- Президент очень заинтересован в том, чтобы знать, какие чиновники выказывают себя либералами, -- продолжал Ядассон. -- Я беру это на себя.
   Дидрих выразил сожаление, что "Нецигская Газета", самый большой орган в городе, пляшет под дудку свободомыслящих.
   -- Жидовская газета! -- сказал Ядассон.
   Между тем преданные правительству "Губернские Ведомости" не имеют в городе почти никакого влияния. Но старик Клюзинг в Гаузенфельде поставляет бумагу на обе газеты. Дидриху казалось не невозможным повлиять через него на направление "Нецигской Газеты", в которой у него был пай. Надо его пугнуть, что иначе он потеряет "Губернские Ведомости".
   -- Ведь в Нециге есть еще одна бумажная фабрика, -- ухмыляясь, сказал бургомистр.
   Вошла горничная и заявила, что ей надо накрывать стол к обеду; барыня должна сейчас прийти. "И госпожа советница тоже", прибавила она. При упоминании этого титула бургомистр сейчас же поднялся. Пока гости одевались, он стоял, опустив голову; несмотря на выпитый ликер, лицо его было бело, как молоко. На лестнице он схватил Дидриха за рукав. Ядассон замешкался сзади, слышно было легкое взвизгивание девушки. У входной двери уже звонили.
   -- Любезный доктор, надеюсь, что вы не поняли меня неверно. При всем этом я имею в виду исключительно интересы города. Разумеется, я далек от того, чтобы предпринять что-нибудь, в чем я мог бы оказаться не вполне солидарен с корпорациями, во главе которых я имею честь стоять.
   Он убедительно подмигнул. Прежде чем Дидрих успел опомниться, в дом вошли дамы, и бургомистр выпустил его рукав и поспешил им навстречу. Его жена, изможденная, с иссушенным заботами лицом дама, едва успела поздороваться с гостями, -- она должна была разнять дравшихся детей. Но ее мать, еще моложавая женщина, головой выше дочери, строго оглядела раскрасневшиеся лица собутыльников. Затем она величественно, как Юнона, направилась к бургомистру, который на глазах у всех стал как будто меньше... Асессор д-р Ядассон уже незаметно исчез. Дидрих отвесил вежливый поклон, на который не получил ответа, и поспешил за ним. Но ему было не по себе, он тревожно озирался, не слышал, что говорил ему Ядассон, и вдруг повернул назад. Ему пришлось несколько раз сильно дернуть звонок, потому что внутри был сильный шум. Хозяева еще стояли внизу лестницы, на которой с криком возились дети, и спорили. Жена бургомистра хотела, чтобы ее муж пожаловался директору на учителя, который плохо обращался с их сыном. Теща же требовала, чтобы он добился повышения для этого учителя, так как его жена пользуется величайшим влиянием в Правлении Вифлеемского приюта для девушек, добродетели которых угрожает опасность. Бургомистр умоляюще простирал руки то к одной, то к другой. Наконец, ему удалось вставить слово:
   -- С одной стороны... -- сказал он.
   Но в этот момент Дидрих схватил его за рукав. Пробормотав извинения по адресу дам, он отвел его в сторону и дрожа зашептал:
   -- Многоуважаемый господин бургомистр, я хотел бы предупредить всякие недоразумения. Поэтому я позволяю себе повторить, что я придерживаюсь либеральных воззрений.
   Доктор Шеффельвейс наскоро уверил его, что так же убежден в этом, как и в своем собственном либеральном образе мыслей. Дамы уже звали его, и Дидрих ушел с немного облегченным сердцем. Ядассон ждал его, ухмыляясь:
   -- Вы испугались? Бросьте! С нашим городским головой не компрометирует себя никто; он, как Господь Бог, всегда с сильнейшими батальонами. Сегодня я хотел только убедиться, насколько подвинулись его сношения с господином фон Вулковым. Дело обстоит недурно, мы можем рискнуть кое-что предпринять.
   -- Пожалуйста, не забывайте, -- сдержанно сказал Дидрих, -- что я принадлежу к нецигским гражданам, и что я, конечно, тоже либерал.
   Ядассон искоса взглянул на него.
   -- Новая Тевтония? -- спросил он.
   Дидрих изумленно обернулся.
   -- А как поживает мой старый приятель Вибель?
   -- Вы знаете его? Он был моим лейб-буршем!
   -- Знаю ли я его! Это мой лучший друг! Я виндоборусс.
   Ближайшая дружественная корпорация! Дидрих схватил руку, которую протягивал ему Ядассон; они обменялись крепким рукопожатием. "Так вот оно как!" -- "А вы что думали?" И, взявшись под руки, они отправились обедать в магистратский погребок.

XIII.

   Здесь царил полумрак, и не было никого. Для них зажгли газ, и в ожидании супа они принялись перебирать общих товарищей. Толстый Делич! Дидрих с точностью очевидца рассказал о его трагической смерти. Первый стакан вина они молча посвятили его памяти. Оказалось, что Ядассон тоже был свидетелем февральского мятежа и научился тогда почитать власть, как и Дидрих.
   -- Император проявил такое мужество, -- сказал асессор, -- что прямо голова могла закружиться. Несколько раз я, видит Бог, думал...
   Он запнулся; они, содрогаясь, посмотрели друг другу в глаза. Чтобы избавиться от ужасного представления, они подняли стаканы.
   -- Позволю себе... -- сказал Ядассон. -- Благодарю, -- ответил Дидрих. -- За драгоценное здоровье всех домашних! -- продолжал Ядассон. -- Они узнают об этом, -- сказал Дидрих.
   Затем Ядассон, не обращая внимания на то, что его обед стынет, пустился в подробную оценку характера императора. Какие-бы недостатки ни находили в нем филистеры, критиканы и жиды, наш дивный молодой император индивидуальнейшая личность в стране, человек порыва и в высшей степени оригинальный мыслитель. Дидрих вспомнил, что высказал тоже самое раньше, и удовлетворенно кивнул головой. Он сказал себе, что внешность бывает обманчива, и что истинно-национальный образ мыслей не непременно зависит от величины ушей. Они выпили за счастливый исход борьбы за трон и алтарь, борьбы с революцией во всех формах и под всеми масками. Затем разговор опять перешел на положение дел в Нециге. Они были согласны в том, что новый национальный дух, для которого надо было завоевать город/ не нуждается ни в какой программе, кроме имени Его Величества. Политические партии, как сказал сам император, старый хлам. "Я знаю только две партии: ту, которая за меня, и ту, которая против меня", -- сказал он, и так оно и есть. В Нециге, к сожалению, преобладает еще партия которая против него, но это изменится и, именно -- это было ясно Дидриху -- с помощью "Общества отставных воинов". Ядассон, не принадлежавший к нему, тем не менее взял на себя познакомить Дидриха с руководителями. Прежде всего, с пастором Циллихом, товарищем Ядассона по корпорации, истинным националистом. Они пойдут к нему сейчас же после обеда. Пока же они выпили за его здоровье. Дидрих выпил также за здоровье капитана, того самого, который из строгого начальника превратился в его лучшего друга. "Этот год службы я меньше всего хотел бы вычеркнуть из своей жизни". Щеки его раскраснелись, и он воскликнул:
   -- И такие возвышающие воспоминания эти демократы хотят отравить нам!
   Старик Бук! Дидрихом вдруг овладела ярость.
   -- И такой человек хочет помешать нам служить, -- пробормотал он, -- он говорит, что мы рабы! Оттого, что он когда-то участвовал в революции...
   -- Да это и неправда, -- сказал Ядассон.
   -- ... мы должны все дать приговорить себя к смерти? Хоть бы они его, по крайней мере, казнили!.. Его исторический дом, которого он не отдает внаймы из почтения к прошлому!
   -- Ему, может быть, придется дать почтению побоку, -- сказал Ядассон. -- Брат уже банкроть.
   -- Такого тщеславия и хвастовства я еще никогда не видел. Германский флот он уже построил, -- верно, и при Седане победил тоже он. Как вам это нравится? Гогенцоллерны не пошли нам впрок!
   -- Ему, наверно, -- сказал, делая большой глоток, Ядассон, -- сначала смертный приговор, потом банкротство.
   -- Но я заявляю, -- воскликнул, вращая белками, Дидрих, -- что я слушал все эти кощунства только для того, чтобы убедиться, что он такое. Я беру вас в свидетели, господин асессор! Если старый интриган когда-нибудь вздумает утверждать, что я его друг и одобрял его гнусные оскорбления Величества, я беру вас в свидетели, что я протестовал против этого уже сегодня!
   Его сознанию вдруг ясно представилась вся опасность его визита к Буку, первого, который он сделал в городе. Он вскочил с места, чтобы призвать и кельнера в свидетели того, что он протестует. Ядассон должен был удержать его.
   -- Он опасный интриган! Он хотел подкупить меня, я готов подтвердить это под присягой. Он хотел втянуть меня в свою свободомыслящую клику разными льготами, которые обещал мне в качестве платы, и которые собирался доставить мне с помощью злоупотребления своими городскими должностями. Непотизм и подкупы -- разве мы не можем к этому придраться, господин асессор?
   Ядассон должен был сознаться, что вещи, происходящие с глазу на глаз, не могут служить предметом судебного преследования. Но Дидрих, вдруг разразившись саркастическим хохотом, швырнул на стол маленькую, почти квадратную книжку.
   -- Он и стихи пишет тоже!
   Ядассон перелистал несколько страниц.
   -- "Песни из тюрьмы. Да здравствует республика! Лежал у пруда мальчик и жалок был его вид"... Вот это верно, такой вид у них был. Призрение преступников и потрясение основ. Сентиментальная революция. Подозрительный образ мыслей и полная дряблость. Мы, слава Богу, не такие.
   -- Будем надеяться, -- сказал Дидрих. -- Корпорация научила нас мужественности и идеализму, этого достаточно, обойдется и без писания стихов.
   -- Прочь алтарные свечи! -- декламировал Ядассон. -- Это как раз для моего друга Циллиха. Он уж, верно, встал, мы можем двинуться в поход.
   Они застали пастора за кофе. Он хотел сейчас же выслать жену и дочь, но Ядассон галантно удержал хозяйку. Он хотел поцеловать руку и барышне, но она повернула ему спину. Дидрих, настроение которого сразу прояснилось, стал настойчиво просить дам остаться, и ему это удалось. Он объявил им, что Нециг после Берлина поражает своей тишиной. "Дамы здесь тоже порядочно поотстали. Даю вам честное слово, фрейлейн, вы первая дама здесь, которая могла бы спокойно гулять по Unter clen Linden, и ни один человек не заметил бы, что вы из Нецига". После этого он узнал, что она и в самом деле была раз в Берлине и даже у Ронахера. Дидрих извлек из этого пользу: он напомнил ей слышанный там куплет, который он, однако, мог сказать ей только на ухо:
   "Наши милые, славные дамы
   "Показывают нам все, как в панораме"...
   Так как она бросила на него искоса смелый взгляд, он пощекотал усами ее шею. Она умоляюще взглянула на него, в ответ на что он уверил ее, что она "очаровательная девочка". Она опустила глаза и спряталась под крылышко матери, которая издали наблюдала за всем происходившим. Пастор вел серьезный разговор с Ядассоном. Он жаловался, что к посещению церкви в Нециге относятся с неслыханной небрежностью.
   -- В третье воскресенье после Пасхи, вы понимаете, в третье воскресенье после Пасхи мне пришлось проповедовать в присутствии кистера и трех старых дам из женской богадельни. У остальных была инфлюэнца.
   -- При той холодной, чтобы не сказать враждебной позиции, которую господствующая партия заняла, по отношению к церкви и религии, -- сказал Ядассон, -- надо удивляться этим трем старым дамам. Почему-бы им не посещать лучше вольнодумных лекций доктора Гейтейфеля!
   Пастор вскочил со стула. Дыхание так бурно вырывалось из его груди, что борода его как будто вспенилась, а сюртук заходил причудливыми волнами.
   -- Господин асессор! -- с усилием выговорил он. -- Этот человек мой шурин и "Мне отомщение!" говорит Господь. Но хотя этот человек мой шурин и муж моей родной сестры, я могу только молить Господа, да, ломая руки, молить Его, чтобы Он поразил его небесным громом. Ибо иначе Он в один прекрасный день будет принужден пролить на весь Нециг дождем серу и огонь. Кофе, вы понимаете, кофе Гейтейфель дает людям даром, чтобы они приходили и давали ему уловлять свои души. И потом он им рассказывает, что брак не таинство, а договор, как будто жениться это все равно, что заказать себе костюм.
   Пастор с горечью рассмеялся.
   -- Фуй, -- прочувствованным голосом сказал Дидрих. И между тем, как Ядассон уверял пастора в своем позитивном христианстве, Дидрих снова, под защитой кресла, возобновил свои попытки свести более близкое знакомство с руками и шейкой Кетхен.
   -- Фрейлейн Кетхен, -- сказал он при этом, -- могу вас уверить, что для меня брак действительно таинство.
   -- Стыдитесь, господин доктор, -- ответила Кетхен.
   Ему стало жарко.
   -- Не делайте таких глаз.
   Кетхен вздохнула.
   -- Вы страшно утончены. Вы, верно, тоже не лучше асессора Ядассона. Ваши сестры рассказывали мне, чего вы только не натворили в Берлине. Ведь они мои лучшие подруги.
   -- Тогда мы, значит, скоро опять увидимся?
   -- Да, в "Гармонии". Но не воображайте, что я верю хоть одному вашему слову. Ведь вы приехали сюда вместе с Густой Даймхен.
   Что-же это доказывает, спросил Дидрих. Он протестует против всех заключений, которые здешней публике может вздуматься вывести из этого чисто случайного факта. К тому-же фрейлейн Даймхен невеста.
   -- Ну, -- сказала Кетхен, -- ее это не смущает, она такая ужасная кокетка.
   Пасторша тоже подтвердила это. Она еще сегодня видела Густу в лакированных ботинках и лиловых чулках. Это не обещает ничего хорошего. Кетхен сделала презрительную гримасу.
   -- Ну, а наследство...
   Это сомнение заставило Дидриха смущенно замолчать.
   Пастор только что согласился с асессором, что необходимо обсудить подробнее положение христианской церкви в Нециге, и потребовал у жены пальто и шляпу. На лестнице было уже темно. Пастор и Ядассон пошли вперед, и Дидриху удалось сделать еще раз нападение на шею Кетхен. Она умирающим голосом сказала: "Так щекотать усами не умеет никто в Нециге", -- что ему сначала польстило, но сейчас же вслед за этим вызвало неприятные подозрения. Он выпустил Кетхен и исчез. Ядассон ждал его внизу. Он тихо сказал:
   -- Смелей! Старик ничего не заметил, а мать делает вид, что не замечает.
   И он нагло подмигнул.
   Они прошли мимо церкви и уже собирались свернуть на торговую площадь, когда пастор остановился и движением головы указал назад.
   -- Вы, конечно, знаете, господа, как называется этот переулок налево от церкви, под аркой'? Эта черная дыра или, вернее, известный дом в ней?
   -- Маленький Берлин, -- сказал Ядассон, так как пастор не двигался с места.
   -- Маленький Берлин! -- с горестной улыбкой повторил он и с жестом, полным священного гнева, сказал еще раз так громко, что несколько прохожих оглянулись:
   -- Маленький Берлин!.. В тени моей церкви такой дом! И магистрат не хочет меня слушать, он смеется надо мной. Но он смеется еще над другим, -- и пастор двинулся дальше, -- а он не позволяет смеяться над собой.
   Ядассон был тоже того мнения, что Он не позволяет смеяться над собой. Но в то время, как спутники Дидриха так горячились, он увидел Густу Даймхен, которая шла на встречу им. Он вежливо снял перед ней шляпу, а она небрежно улыбнулась. Ему бросилось в глаза, что у Кетхен Циллих такие-же льняные волосы и такой-же маленький, дерзко вздернутый носик. Собственно, было безразлично, эта-ли или та. Правда, Густа отличалась приятной полнотой, в ней было, так сказать, больше пространства.
   "И уж эта ничего не позволит. Сейчас получишь пощечину". Он обернулся и посмотрел ей вслед: сзади она была необыкновенно круглая и раскачивалась на ходу: и в этот момент для Дидриха было решено: она или никто!
   Его спутники только теперь заметили ее.
   -- Это, кажется, прошла дочурка советницы Даймхен? -- спросил пастор и сейчас-же прибавил; -- Наше Вифлеемские учреждение для христианских девушек все еще ждет пожертвований добрых людей. Принадлежит ли фрейлейн Даймхен к добрым? Люди говорят, что она получила миллионное наследство.
   Ядассон поспешил заявить, что это большое преувеличение. Дидрих вступил с ним в опор: он знает обстоятельства дела, умерший дядя заработал продажей цикория еще гораздо больше, чем думают. Он утверждал это до тех пор, пока асессор не пообещал ему узнать правду через магдебургский суд. После этого Дидрих, удовлетворенный, замолчал.
   -- Впрочем, -- сказал Ядассон, -- деньги ведь попадут в руки к Букам, то есть, к крамоле.
   Но Дидрих был и в этом отношении лучше осведомлен.
   -- Фрейлейн Даймхен и я приехали сюда вместе, -- в виде опыта сказал он.
   -- Вот как? -- ответил Ядассон. --Что-ж, можно поздравить?
   Дидрих пожал плечами, точно удивляясь бестактности Ядассона. Асессор извинился: он только думал, что молодой Бук...
   -- Вольфганг? -- спросил Дидрих. -- Я встречался с ним в Берлине каждый день. Он живет там с актрисой.
   Пастор неодобрительно кашлянул. Они как раз переходили театральную площадь, и он устремил строгий взгляд на противоположную сторону.
   -- Маленький Берлин, правда, стоит у самой церкви, -- заметил он, -- но по крайней мере в темном углу. Этот же храм безнравственности красуется на открытой площади, и наши сыновья и дочери, -- он указал на подъезд, где стояли несколько актеров и актрис, -- задевают рукавом блудниц!
   Дидрих нашел, что это глубокое печально, а Ядассон выразил свое возмущение "Нецигской Газетой", которая ликовала по поводу того, что в пьесах прошлого сезона четыре раза встречались незаконные дети, и объявила это прогрессом!
   Они свернули на улицу Императора Вильгельма, где находился дом ложи. Как раз в этот момент в него входили несколько человек. Дидрих и его спутники торопливо поклонились низко сняв шляпы. Когда дом остался позади, и шляпы были снова надеты, Ядассон сказал:
   -- Надо будет заметить этих господ, еще принимающих участие в масонских бесчинствах. Его Величество решительно не одобряет их.
   -- Со стороны моего шурина Гейтейфеля меня не удивляет опаснейшее сектантство, -- заявил пастор.
   -- Ну, а Лауэр? -- заметил Дидрих. -- Человек, который не стыдится давать своим рабочим долю в прибылях? От такого можно ожидать всего.
   -- Самое неслыханное, -- вмешался Ядассон, -- это то, что ландгерихтсрат Фрицше показывается в этой жидовской компании: государственный чиновник рука об руку с ростовщиком Коном.
   -- Раз он с фрау Лауэр...--сказал Дидрих. и оборвав, объявил, что теперь он понимает, почему эти люди всегда оказываются правы перед судом. -- Они держат руку друг друга и интригуют.
   Пастор Циллих пробормотал даже что-то об оргиях, которые они, как говорят, устраивают в этом доме, и на которых происходят неслыханные вещи. Но Ядассон значительно улыбнулся:
   -- Ну, к счастью, господин фон Вулков смотрит им прямо в окна.
   И Дидрих одобрительно взглянул на здание Округа. Тут же, рядом, перед управлением окружного воинского начальника, ходил взад и вперед часовой.
   -- Как весело становится на душе, когда видишь, как сверкает оружие вот такого храброго парня! -- воскликнул Дидрих. -- Этим то мы и держим весь этот сброд в руках.
   Правда ружье не сверкало, потому что было уже темно. Сквозь вечернюю толпу уже пробивались группы возвращавшихся домой рабочих. Ядассон предложил зайти выпить по кружке пива к Клапшу, сейчас за углом. Там было уютно, в этот час туда не заходил никто. К тому же Клапш был один из благомыслящих. Пока его дочь ходила за пивом, он горячо благодарил пастора за ту пользу, которую приносят его мальчикам уроки библейской истории. Правда, старший все-таки опять украл сахар, но зато он ночью не мог спать и так громко исповедовался Господу в своем грехе, что Клапш услышал и мог его высечь. Затем разговор перешел на чиновников правительства, которых Клапш снабжал завтраками и о которых он мог рассказать, как они в воскресенье проводили время богослужения. Ядассон, слушая, записывала что-то в свою записную книжку; в то же время его левая рука исчезла за спиной фрейлейн Клапш. Дидрих обсуждал с пастором основание христианского рабочего кружка "Кто из моих людей не вступит в него, вылетит с места!" пообещал он. Эти виды на будущее развеселили пастора; после того, как фрейлейн Клапш несколько раз принесла пиво и коньяк, он пришел в то состояние оптимистической решительности, которого оба его собеседника достигли еще за завтраком у бургомистра.
   -- Пусть мой шурин Гейтейфель, -- воскликнул он, ударяя кулаком по столу, -- проповедует сколько хочет о происхождении человека от обезьяны, -- я добьюсь того, что моя церковь будет опять полна.
   -- Не только ваша, -- уверял Дидрих.
   -- Ну, в Нециге слишком много церквей, -- сознался пастор.
   -- Слишком мало, Господень служитель, -- язвительно сказал Ядассон, -- слишком мало!
   И он призвал Дидриха в свидетели того, как происходило дело в Берлине. Там тоже церкви стояли пустые до тех пор, пока за дело не взялся сам император "Позаботьтесь о том", сказал он депутации от городских властей, "чтобы в Берлине строились церкви". И они были выстроены, религия сделалась опять действующей силой, в ней начался новый подъем. И все--пастор, хозяин, Ядассон и Дидрих выразили восхищение глубокой набожностью монарха. В этот момент раздался выстрел.
   -- Стреляют!
   Ядассон вскочил первый. Все, побледнев, смотрели друг на друга. Перед внутренним взором Дидриха с быстротой молнии встало костлявое лицо Наполеона Фишера, его механика с черной бородой, сквозь которую просвечивала серая кожа, и он пролепетал: "Мятеж! Началось!" На улице послышался топот ног бегущих людей; они все разом схватили свои шляпы и выбежали из кабачка.
   Успевшая уже собраться толпа робко держалась полукругом между управлением воинского начальника и лестницей масонской ложи. Напротив, там, где круг был открыт, среди улицы лицом книзу лежал человек. Солдат, прежде так бодро расхаживавший взад и вперед, теперь неподвижно стоял перед своей будкой. Каска у него сдвинулась, он был бледен и стоял, открыв рот и устремив неподвижный взгляд на лежавшего. Ружье он держал за ствол и волочил его по земле. В публике, состоявшей, главным образом, из рабочих и женщин из народа, слышался глухой ропот. Вдруг чей-то мужской голос произнес очень громко: "Ого!"--затем наступила глубокая тишина. Дидрих и Ядассон обменялись растерянными взглядами и поняли друг друга: момент был критический.
   Но улице бежал городовой, а впереди него девушка, юбка которой развевалась и которая еще издали кричала.
   -- Вот он лежит! Солдат стрелял в него!
   Подбежав к лежавшему, она бросилась на колени и стала дергать его.
   -- Вставай! вставай же!
   Она подождала. Тело его как будто дрогнуло; но он продолжал лежать, раскинув по мостовой руки и ноги. Тогда она закричала: "Карл!" так пронзительно, что все вздрогнули. Женщины закричали тоже, мужчины бросились вперед, сжав кулаки. Толпа сделалась гуще; между экипажами, которые должны были остановиться, протискивались все новые запоздавшие; а в середине людского водоворота убивалась девушка. Волосы ее распустились и развевались по ветру, лицо было мокро от слез и искажено от крика, которого не было слышно: шум заглушал его.
   Единственный городовой, расставив руки, старался оттеснить назад толпу, напиравшую прямо на лежавшего. Он тщетно кричал, наступал на нее и, теряя голову, озирался, ища помощи.
   И помощь явилась. В доме Округа открылось окно, показалась большая борода, и раздался голос, ужасный бас, грохот которого, точно отдаленный гром пушек, сейчас- же сквозь весь шум донесся до ушей собравшихся, даже тех, кто не сразу мог разобрать слова.
   -- Вулков, -- сказал Ядассон. -- Наконец-то.
   -- Это что такое? -- гремело сверху. Кто это позволяет себе поднимать шум перед моим домом?
   Сразу наступила тишина.
   -- Где часовой?
   Теперь только большинство увидело, что солдат забился в самую глубину будки, только дуло ружья торчало наружу.
   -- Выйди, мой сын! -- приказал бас. -- Ты исполнил свой долг. Он вызвал тебя на это. Его величество наградит тебя за твою храбрость. Понял?
   Понять было не трудно. На этот раз затихла даже девушка.
   -- Разойдитесь немедленно, иначе я велю стрелять! -- загремел опять бас.
   Минута -- и некоторые бежали. Группы рабочих отделились, поколебались--и, опустив головы, пошли дальше. Президент Округа крикнул еще:
   -- Пашке, пойдите-ка за доктором!
   И опять захлопнул окно. Но в подъезде дома вдруг стало оживленно. Откуда-то вдруг взялись чиновники, прикомандированные к президенту, со всех сторон сбегались городовые, расталкивали еще остававшуюся публикуй кричали, Дидрих и его спутники, ретировавшиеся за угол, увидели на другой стороне улицы группу членов масонской ложи, стоявших на лестнице своего дома. От нее отделился доктор Гейтейфель. "Я врач", громко сказал он и, быстро перейдя улицу, нагнулся над раненым. Оп перевернул его, расстегнул ему куртку и приложил ухо к его груди.
   Сейчас-же все стихло, даже городовые перестали кричать. Девушка стояла рядом, наклонившись вперед и подняв кверху плечи, точно в ожидании удара; руки ее были сжаты в кулаки и прижаты к сердцу, как будто она хотела остановить его биение.
   Доктор Гейтейфель поднялся.
   -- Мертв, -- сказал он. В то же время он заметил, что девушка пошатнулась. Он протянул руку, чтобы поддержать ее, но она уже опять стояла твердо. Она посмотрела на мертвого и сказала только: "Карл". И еще тише" Карл",
   -- Что делать с девушкой?
   Ядассон выступил вперед.
   -- Асессор д-р Ядассон из прокурорского надзора, -- сказал он. -- Девушка подлежит аресту. Так как ее возлюбленный дразнил часового, имеется подозрение, что она участвовала в наказуемом деянии. Следствие выяснит это.
   Он сделал знак, и двое городовых двинулись к девушке. Доктор Гейтейфель возвысил голос:
   -- Господин асессор, я заявляю, как врач, что состояние девушки не допускает ареста.
   -- Арестуйте и мертвого! -- сказал кто-то. Но Ядассон завизжал:
   -- Господин фабрикант Лауэр, прошу не критиковать моих официальных распоряжений!
   Между тем Дидрих проявлял необыкновенное волнение. "О!.. А!.. Однако!.." Он был очень бледен.
   -- Господа, -- несколько раз начинал он, -- господа, я в состоянии... Я знаю этих людей: и этого человека, и девушку. Мое имя доктор Гесслинг. Оба работали до сегодняшнего дня у меня на фабрике. Я должен был уволить их за публичное нарушение нравственности.
   -- Ага! -- произнес Ядассон. Пастор Циллих выступил вперед.
   -- Воистину это персть Божий, -- сказал он. Лицо фабриканта Лауэра побагровело под седой козлиной бородкой, его плотная фигура затряслась от гнева.
   -- О Божьем персте можно спорить. Достоверно-же, доктор Гесслинг, лишь то, что этот человек позволил себе эти выходки, потому что был очень расстроен своим увольнением. У него была жена, может быть, дети.
   -- Они вовсе не были обвенчаны, -- сказал Дидрих, возмущенный со своей стороны. -- Я знаю это от него самого.
   -- Что-же из того? -- спросил Лауэр. Пастор воздел кверху руки.
   -- Неужели мы уже дошли до того, -- воскликнул он, -- что для нас ничего не значит, исполняется-ли нравственный закон Господа или нет?
   Лауэр объявил неуместным вести дебаты о нравственных законах на улице, да еще в такой момент, когда только что с дозволения властей был застрелен человек, и он обратился к ` девушке и предложил ей работу в своей мастерской. Между тем подъехала карета скорой помощи; мертвеца подняли с земли. Но когда его стали всовывать в карету, девушка вдруг очнулась от своего оцепенения, бросилась к носилкам и прежде, чем это успели заметить, вырвала их у мужчин с такой силой, что они упали, -- и вместе с мертвецом, судорожно ухватившись за него и пронзительно крича, покатилась на мостовую. С большим трудом ее оторвали от трупа и усадили на извозчика. Врач, сопровождавший карету скорой помощи, уехал с ней.
   К фабриканту Лауэру, собиравшемуся уйти с Гейтейфелем и другими масонами, с угрожающим видом подошел Ядассон.
   -- Одну минуту. Вы только что заявили, что здесь с дозволения властей--я призываю вас всех, господа, в свидетели, что было употреблено именно это выражение-- был застрелен человек. Я хотел бы спросить, не должно ли это было означать с вашей стороны неодобрения властей.
   -- Ах, вот оно что, -- сказал, посмотрев на него, Лауэр. -- Меня вам, видно, тоже хотелось-бы арестовать?
   -- Вместе с тем. -- высоким, пронзительным голосом продолжал Ядассон, -- я обращаю ваше внимание на то, что образ действий часового, стреляющего в докучающего ему индивидуума, несколько месяцев тому назад, а именно в деле Люка, был Его Величеством--еще более высоким голосом--высочайше объявлен правильным и доблестным и награжден отличиями и знаками милости.
   -- Я знаю, -- спокойно сказал Лауэр. -- Я даже убежден, что иначе часовой сегодня не стрелял-бы.
   - Советую вам воздержаться от критики высочайших поступков, -- теперь уже закричал Ядассон.
   -- Я ничего не критиковал, -- сказал Лауэр. -- До сих пор я выразил только свое неодобрение вот тому господину с опасными усами.
   -- Что? -- спросил Дидрих, все еще смотревший на мостовую, где лежал убитый, и где осталось немного крови. Наконец он понял, что ему бросают вызов.
   -- Такие усы носит Его Величество! -- твердо сказал он.
   -- Впрочем, я не желаю пускаться в прения с работодателем, играющим в руку крамольникам.
   Лауэр уже в бешенстве открыл рот, хотя брат старика Бука, Гейтейфель, Кон и ландгерихтсрат Фрицше старались оттащить его; а рядом с Дидрихом выпрямились готовые к бою Ядассон и пастор Циллих. В этот момент скорым шагом подошел отряд пехоты, командовавший им лейтенант предложил стоявшим разойтись. Все торопливо повиновались; они видели еще, как лейтенант подошел к часовому и пожал ему руку.
   -- Браво! -- сказал Ядассон.
   -- Завтра придет очередь капитана, майора и полковника, -- заметил доктор Гейтейфель, -- парню будут расточать похвалы и делать денежные подарки. А на следующей неделе получится портрет императора с собственноручной подписью.
   -- Совершенно верно! -- сказал Ядассон.
   -- Но... -- Гейтейфель остановился. -- Господа, объяснимся. Имеет ли все это смысл? Только потому, что этот деревенский пентюх не понял шутки? Одна острота; добродушный смех, и он обезоруживает вызывающего его рабочего, своего товарища, такого-же бедняка, как он сам. Вместо этого ему велят стрелять. А потом начинаются громкие слова!
   Ландгерихтсрат Фрицше выразил свое согласие и призывал к умеренности. Тогда Дидрих, еще бледный, срывающимся голосом сказал:
   -- Народ должен чувствовать власть! За это чувство власти стоит заплатить человеческой жизнью!
   -- Если только это не ваша, -- сказал Гейтейфель. Дидрих приложил руку к груди:
   -- Если-бы даже это была моя!
   Гейтейфель пожал плечами. Все двинулись дальше. Дидрих, отставший немного с пастором Циллихом, пытался объяснить свои ощущения.
   -- Для меня, говорил он, пыхтя от волнения, -- в этом происшествии есть что-то величественное. Нет, вы представьте себе это! Дерзкий просто расстреливается, без суда и некоторым образом самим верховным военачальником, действующим в лице этого часового! Подумайте только: среди нашей мещанской тупости каждую минуту может произойти нечто такое... такое геройское! В такие моменты видишь, что значить власть!
   -- Власть божьей милостью, -- дополнил пастор.
   -- Само собой разумеется. В том-то и дело. Поэтому- то я и испытываю такой прямо-таки религиозный подъем. Видишь, что существует нечто высшее, -- силы, которым подчинены мы все. Вот, например, во время берлинских беспорядков в прошлом феврале, когда император с таким феноменальным хладнокровием отважился выйти в самую гущу мятежной толпы -- ну, что ж...
   Так как остальная часть компании остановилась перед магистратским погребком, Дидрих возвысил голос.
   -- Если-бы тогда император велел оцепить войсками всю Unter den Linden и стрелять в нас всех в упор, говорю я...
   -- Вы кричали-бы ура, -- заключил доктор Гейтейфель.
   -- А вы, может быть, нет? -- спросил Дидрих, стараясь сверкать глазами. -- Я все-таки надеюсь, что мы все чувствуем, как немцы.
   Фабрикант Лауэр уже собирался опять неосторожно возразить, но его удержали. Вместо него ответил Кон:
   -- Ну, немцем я себя чувствую тоже. Но неужели мы содержим нашу армию для таких шуток?
   Дидрих смерил его взглядом.
   -- Вашу армию, говорите вы? У банкира Кона есть армия! Вы слышали, господа? -- Он высокомерно рассмеялся. -- До сих пор я знал только армию Его Величества.
   Доктор Гейтейфель заговорил о народных правах, но Дидрих отрезал, что не желает призрачного императора. Народ, не находящийся в строгих руках, обречен на моральную гибель...
   За разговором они незаметно очутились в погребе. Лауэр и его друзья уже сидели за столиком.
   -- Что ж, присаживайтесь и вы к нам! -- сказал доктор Гейтейфель Дидриху. -- Ведь, в конце концов, мы все либералы.
   -- Либералы, разумеется, -- возразил Дидрих. -- Но в великих национальных вопросах я не признаю компромиссов. Для меня в этих вопросах существуют только две партии, которые Его Величество охарактеризовал сам: те, кто за него, и те, кто против него. И с этой точки зрения мне кажется, что за вашим столом для меня нет места.
   Он церемонно поклонился и направился к пустому столику. Ядассон и пастор Циллих последовали за ним. Посетители, сидевшие поблизости, оглядывались; наступило общее молчание. В хмелю пережитого у Дидриха возник план заказать шампанское. За столом напротив перешептывались, затем кто-то отодвинул свой стул: это был ландгерихтсрат Фрицще. Он попрощался, подошел к столу Дидриха, чтобы пожать руку ему, Ядассону и Циллиху, и вышел.
   -- Хорошо сделал, -- заметил Ядассон. -- Он вовремя понял шаткость своего положения.
   -- Было-бы лучше разорвать совсем, -- сказал Дидрих. -- У кого в национальном отношении совесть чиста, тому, право, нечего бояться этих людей.
   Но у пастора Циллиха был растерянный вид.
   -- Праведный всегда страдает, -- сказал он. -- Вы еще не знаете, что за интриган Гейтейфель. Завтра он будет рассказывать о нас Бог знает какие ужасы.
   Дидрих вздрогнул. Доктор Гейтейфель был посвящен в тот, как бы то ни было, темный пункт его жизни, когда он хотел избавиться от военной службы! Он в насмешливом письме отказал ему в выдаче свидетельства о болезни! Он держал Дидриха в руках, он мог его уничтожить! Со страху Дидриху мерещились даже разоблачения из гимназических времен, когда доктор Гейтейфель смазывал ему горло и при этом упрекал его в трусости. На лбу у него выступил пот. Чтобы скрыть свое состояние, он шумно потребовал омаров и шампанского.
   Напротив, за столом масонов, опять волновались по поводу насильственный смерти молодого рабочего. Что воображают себе солдаты и командующие ими юнкера! они ведут себя как в завоеванной стране! Мало-по-малу собеседники разгорячились и дошли до того, что стали требовать для буржуазии, которая фактически несет все повинности, также и руководства государством, Лауэр хотел знать, какие собственно преимущества имеет господствующая каста перед остальными людьми.
   -- Даже чистотой расы они не могут похвалиться, -- утверждал он. -- Ведь в жилах их всех течет еврейская кровь, даже в жилах отпрысков княжеских домов. -- И он прибавил: -- Чем я не хочу оскорбить моего друга Кона.
   Пора было вмешаться, Дидрих чувствовал это. Он наскоро проглотил еще бокал шампанского, затем встал, решительно вышел на средину комнаты, под готическую люстру, и строго сказал:
   -- Господин фабрикант Лауэр, позволю себе спросить, понимаете-ли вы под княжескими домами, в жилах отпрысков которых, по вашему личному мнению, течет еврейская кровь, также и немецкие княжеские дома.
   -- Да, конечно, -- спокойно, почти приветливо ответил Лауэр.
   -- Так, -- произнес Дидрих и глубоко перевел дыхание, готовясь нанести решительный удар. Весь зал притих и внимательно слушал. Он спросил:
   -- И к этим немецким княжеским домам вы причисляете и тот дом, которого мне нет надобности называть?
   Дидрих сказал это торжествующим тоном, совершенно уверенный, что его противник смутится, начнет заикаться и полезет под стол. Но он натолкнулся на цинизм, которого он не мог предвидеть.
   -- Да, пожалуй, -- сказал Лауэр.
   Дидрих растерялся от ужаса. Он посмотрел вокруг, не ослышался-ли он. По выражению лиц окружающих он понял, что не ослышался. Тогда он заявил, что еще видно будет, какие последствия это утверждение будет иметь для господина фабриканта, и, с трудом сохраняя прежний, полный достоинства вид, удалился в дружеский лагерь. В тот-же момент появился Ядассон, который было куда- то исчез.
   -- Я не присутствовал при том, что только что произошло, -- сейчас-же сказал он. -- Я это нарочно констатирую, так как это может иметь значение для дальнейшего хода дела.
   И он принялся подробно расспрашивать. Дидрих пылко рассказал ему все; он считал своей особенной заслугой то, что отрезал врагу путь. "Теперь он у нас в руках!"
   -- Несомненно, -- подтвердил Ядассон, делая заметки в своей записной книжке.
   Вошел, кланяясь на обе стороны и ковыляя на негнущихся ногах, пожилой господин с свирепым выражением лица. Он собирался примкнуть к представителям крамолы, но Ядассон успел перехватить его. "Майор Кунце! На два слова!" Он заговорил указывая глазами налево и направо. Майор, видимо, сомневался. "Вы даете мне честное слово, господин асессор", -- сказал он, "что это в самом деле было сказано? Ядассон дал ему честное слово; в это время к ним подошел брат господина Бука, высокий и элегантный, и, улыбаясь ничего незначащей улыбкой, предложил майору удовлетворительное объяснение всего происшедшего. Но майор выразил сожаление; для таких заявлений не существует никаких объяснений. Его лицо было ужасающе мрачно. Тем не менее, он с сожалением поглядывал на свое старое, привычное место. В этот решительный момент Дидрих вынул из льда бутылку с шампанским. Майор заметил это и последовал своему чувству долга. Ядассон представил:
   Фабрикант доктор Гесслинг.
   Дидрих и майор изо всей силы пожали руки друг другу. Они твердо и прямодушно посмотрели друг другу в глаза.
   -- Господин доктор, -- сказал майор, -- вы доказали, что вы истинный немец.
   Задвигались стулья, зашаркали ноги, кто-то откашлялся, и, наконец, шампанское было розлито. Дидрих сейчас же заказал новую бутылку. Майору то и дело приходилось подливать, так как его стакан моментально пустел; в в промежутках между глотками он доказывал, что если дело дойдет до того, чтобы доказать свою верность императору, то и он тоже не ударит лицом в грязь.
   -- Хотя мой государь и уволил меня уже с действительной службы...
   -- Майор, -- пояснил Ядассон, -- был в последнее время здесь в управлении воинского начальника.
   -- ... у меня еще прежнее солдатское сердце, -- он постучал по нему пальцами, -- и с непатриотическими тенденциями я буду всегда бороться. Огнем и мечом! -- крикнул он, ударяя кулаком по столу. В тот же момент за его спиной банкир Кон низко снял шляпу и торопливо удалился. Брат господина Бука сначала еще зашел в уборную, чтобы его исчезновение было менее похоже на бегство.
   -- Ага, -- громко сказал Ядассон. -- Майор, враг уничтожен.
   Пастор Циллих все еще не был спокоен.
   -- Гейтейфель остался. Я ему не доверяю.
   Но Дидрих, заказывавший третью бутылку, насмешливо оглянулся на Лауэра и доктора Гейтейфеля, которые сидели в одиночестве, смущенно уставясь в свои стаканы с пивом.
   -- Сила на нашей стороне, -- сказал он, -- и эти господа сознают это. Они уже не бунтуют из-за того, что часовой стрелял. У них такие лица, как будто они боятся, что скоро очередь дойдет и до них. И так оно и будет.
   Дидрих заявил, что считает своим долгом донести прокурорскому надзору на Лауэра за брошенное им здесь замечание.
   -- И я позабочусь о том, -- уверил Ядассон, -- чтобы было возбуждено обвинение. Сам-то я не иду в счет, я буду вашим представителем при разборе дела. Ведь вы знаете, господа, что, как свидетель, я не иду на счет, так как я не присутствовал на происшедшем.
   -- Мы высушим это болото, -- сказал Дидрих. И он заговорил об "Обществе отставных воинов", на которое национально настроенные и преданные императору люди должны были бы опираться прежде всего. Майор принял официальную мину. Да, конечно, он член комитета общества. Все еще служишь своему государю, как можешь. Он готов предложить Дидриха в члены, дабы национальные элементы получили подкрепление. Ибо не надо скрывать от себя, что до сих пор там тоже перевес имеют эти ненавистные демократы. По мнению майора, власти проявляли слишком большую снисходительность к тому, что делалось в Нециге. Если бы его назначили окружным воинским начальником, он на выборах хорошенько присматривал бы за господами офицерами запаса, за это он ручается. "Но так как мой государь, к сожалению, отнял у меня возможность"... Что бы его утешить, Дидрих подлил ему шампанского. Пока майор пил, Ядассон нагнулся к Дидриху и шепнул:
   -- Не верьте ни одному слову! Он мямля и пресмыкается перед стариком Буком. Мы должны импонировать ему.
   Дидрих сейчас же приступил к делу.
   -- Я уже заключил с президентом округа фон Вулковым формальное соглашение.
   Майор вытаращил глаза.
   -- В будущем году, -- продолжал Дидрих, -- выборы в рейхстаг. Нам, благомыслящим, предстоит тяжелая работа. Борьба начинается уже!
   -- В добрый час! -- свирепо сказал майор. -- За ваше здоровье!
   -- За ваше! -- сказал Дидрих. -- Но, господа, как бы сильны ни были в стране разрушительные тенденции, мы сильнее, потому что у нас есть агитатор, которого у противников нет, и этот агитатор Его Величество.
   -- Браво!
   -- Его Величество выставил для всех частей своего государства, следовательно, также и для Нецига, требование, чтобы граждане, наконец, пробудились от своей спячки! И это мы и сделаем!
   Ядассон, майор и пастор Циллих засвидетельствовали свое бодрствующее состояние ударами по столу, криками одобрения и чоканьем.
   -- И Его Величество знает также, -- продолжал Дидрих, -- что нам нужно. Против неверия и недовольства, которые более, чем когда-либо, подняли голову в стране, существует только одно средство, а именно, энергичное христианство.
   -- Позитивное христианство, -- поправил пастор.
   -- Да, конечно, -- сказал Дидрих. -- Которое умеет стрелять.
   Майор разбил стакан, загремел стулом и закричал:
   -- Нам, офицерам, Его Величество сказал: "Вот на кого я могу положиться
   -- А нам, -- кричал пастор Циллих, -- он сказал: "когда церковь будет нуждаться в монархе..."
   Стесняться больше было незачем, так как погреб давно опустел: Лауэр и Гейтейфель незаметно исчезли, и под задними сводами уже не горели газовые рожки.
   -- Он сказал также, -- Дидрих надул щеки, которые были уже огненного цвета, усы лезли ему в глаза, но он все-таки бросал грозные, сверкающие взгляды: -- мы стоим под знаком оборота! И так оно и есть! Под его высоким руководством мы твердо намерены делать дела!
   -- И карьеру! -- провизжал Ядассон. -- Его Величество сказал, что всякий, кто хочет ему помочь, для него желанный сотрудник. Или кто-нибудь находит, что ко мне это не может относиться? -- вызывающе спросил он. Уши его ярко горели.
   Майор заревел опять:
   -- И мой государь может на меня положиться. Он слишком рано дал мне отставку. Как честный немец, я говорю ему это прямо в лицо. Я ему еще, ой-ой, как понадоблюсь, когда начнется. Я не собираюсь остаток своей жизни стрелять только хлопушками на балах Общества. Я был при Седане.
   -- Черт побери, и я ведь тоже! -- зазвучал где-то в невидимой глубине тонкий пронзительный голос, и из тени сводов выступил маленький старичок с развевающимися белыми волосами. Он, ковыляя, подошел к столу, стекла его очков сверкали, щеки пылали.
   -- Майор Кунце! Ну, конечно! -- кричал он. -- Старый товарищу, вы все тот же, каким были тогда во Франции! Но я всегда говорю: лучше хорошо жить и прожить несколько лет лишних!
   Майор представил его:
   -- Учитель гимназии Кюнхен.
   Старичок сейчас-же принялся оживленно обсуждать, как это могло случиться, что его забыли в темноте. Прежде он сидел в компании.
   -- Я, верно, капельку задремал, а эти канальи потихоньку удрали.
   Однако, сон не охладил огня, оставленного в его крови выпитыми напитками: он принялся напоминать майору об их общих подвигах в железном году.
   -- Вольные стрелки! -- кричал он, и из его беззубого, морщинистого рта текла слюна. -- Вот так банда была! Вот, посмотрите, господа, этот палец у меня высох, это меня укусил вольный стрелок. Только потому, что я хотел ему саблей немножечко перерезать горло. Такая подлость!
   Он показал палец всем поочередно, вызвав возгласы восхищения. Правда, к восторгу Дидриха примешивался страх, он невольно представлял себе себя самого в положении вольного стрелка: Маленький пылкий старичок придавил коленом его грудь и всаживает ему клинок в горло. Ему пришлось на минуту выйти.
   Когда он вернулся, майор и учитель Кюнхен, стараясь перекричать друг друга, рассказывали о каком-то бое. Понять нельзя было ни одного. Но визг Кюнхена все сильнее пробивался сквозь рев майора и, в конце концов, заставил его замолчать.
   -- Нет, старый дружище, у вас умная голова. Но дом, в котором заперлись вольные стрелки, поджег тогда Кюнхен, с этим ничего не поделаешь. Я пустил в ход военную хитрость и притворился мертвым, дураки ничего и не заметили. А когда хорошенько разгорелось, тогда, понятно, у них пропала всякая охота защищать отечество, они только и думали, как-бы выскочить! Вот когда вам нужно было видеть нас, немцев. Они хотели по стене сползти вниз, но мы подстреливали их на лету! Ну, и прыжки же они делали, чистые кролики!
   Кюнхен прервал самого себя пронзительным хихиканьем, которому вторил громовой хохот собеседников.
   Кюнхен успокоился.
   -- Уж очень нас озлобили фальшивые канальи! А женщины! Нет, господа, таких ведьм, как французские женщины вы не найдете больше нигде на свете. Горячую воду они лили нам на голову! Ну скажите по совести, разве порядочная дама станет делать что-нибудь подобное? Когда загорелось, они стали бросать детей из окон и еще хотели, чтобы мы ловили их. Недурно, а? Мы и ловили, как-же, только штыками. А потом очередь дошла до дам!
   Кюнхен изогнул скрюченные подагрой пальцы, точно обхватывая ими ствол ружья, и посмотрел наверх, как будто там был еще кто-то, кого можно было проткнуть. Стекла его очков сверкали.
   -- Под конец очередь дошла до одной толстухи, которая спереди никак не могла пролезть через окно, поэтому она попробовала, не удастся ли ей сзади. Но душечка забыла о Кюнхене. Я, не будь ленив, карабкаюсь на плечи двух товарищей и щекочу штыком ее толстый французский. ..
   Конец затерялся в шумном одобрении. Учитель продолжал:
   -- Каждую годовщину Седана я рассказываю эту историю в благородных словах своему классу. Пусть мальчики знают, какие герои были их отцы!
   Было ясно, что это может только способствовать развитию национального образа мыслей молодого поколения, и все поспешили чокнуться с Кюнхеном. В своем воодушевлении никто не замечал, что к столу подошел новый гость. Ядассон вдруг увидел скромного серого человека в гогенцоллернском плаще и покровительственно кивнул ему.
   -- А, господин Нотгрошен, присаживайтесь!
   -- Кто вы, -- набросился на него, с высоты своих возвышенных чувств, Дидрих.
   Незнакомец отвесил поклон.
   -- Нотгрошен, редактор "Нецигской Газеты".
   -- Значит, кандидат на голодную смерть, -- сказал Дидрих, стараясь грозно сверкать глазами. -- Бывшие гимназисты, вечные экстерны, опасность для нас!
   Все расхохотались; редактор смиренно улыбался.
   -- Его Величество охарактеризовал вас, -- сказал Дидрих. -- Ну, садитесь!
   Он налил ему даже шампанского, и Нотгрошен выпил с благодарным видом. Он был трезв и смущенно оглядывал компанию, настроение которой было так повышено, и ряды стоящих на полу пустых бутылок. О нем сейчас-же опять забыли. Он терпеливо ждал, пока кто-то не спросил его, как это он среди ночи вдруг очутился здесь.
   -- Мне-же нужно было закончить газету, -- пояснил он с важностью, точно маленький чиновник. -- Ведь вы, господа, захотите завтра прочесть в газете, как все это было с убитым рабочим.
   -- Мы это знаем лучше вас, -- закричал Дидрих. -- Ведь вы высосали все это из своих голодных пальцев!
   Редактор виновато улыбнулся и покорно выслушал отчет о событии, которое все наперерыв бросились описывать ему. Когда шум улегся, он начал опять.
   -- Так как вот тот господин...
   -- Доктор Гесслинг, -- резко сказал Дидрих.
   -- Нотгрошен. -- пробормотал редактор. -- Так как вы раньше упомянули имя императора, то, я думаю, господа, вас заинтересует известие, что Его Величество опять проявил себя.
   -- Я не позволю никакой критики! -- предупредил Дидрих. Редактор съежился и приложил руку к груди.
   -- Речь идет о письме Его Величества.
   -- И, благодаря гнусному нарушению доверия, оно попало к вам на письменный стол? -- спросил Дидрих.
   Нотгрошен поднял руку, точно для клятвы.
   -- Оно предназначалось самим государем для обнародования. Завтра утром вы прочтете его в газетах. Но я хотел еще сегодня ночью сообщить своей жене о событии и взял гранки с собой. Увидев здесь свет...
   -- К делу, доктор! -- приказал майор.
   -- Как доктор? Разве вы доктор? -- воскликнул Дидрих. Но остальные не способны были интересоваться ничем, кроме письма; листок вырвали у редактора из рук.
   -- Браво! -- воскликнул Ядассон, читавший еще довольно свободно. -- Его Величество объявляет себя сторонником позитивного христианства.
   Пастор Циллих так возликовал, что у него сделалась икота.
   -- Это как раз для Гейтейфеля! Наконец-то эти дерзкие ученые получат, ик, по заслугам. Они не останавливаются даже перед вопросом об откровении. Я сам плохо понимаю его, ик, а я изучал теологию!
   Учитель Кюнхен замахал листками высоко в воздухе.
   -- Господа! Я буду не я, если не прочту этого письма в классе и не задам на эту тему сочинения!
   Дидрих был глубоко серьезен.
   -- Конечно, Гаммураби был орудием Господа! Я хотел- бы посмотреть, кто это будет отрицать! -- И он грозно засверкал глазами. Нотгрошен втянул плечи. --Ну, а император Вильгельм Великий! -- продолжал Дидрих. -- О нем нечего и говорить. Уж если он не был орудием Господа, тогда Господь вообще не знает, что такое орудие.
   -- Я совершенно такого-же мнения, -- заверил майор. К счастью никто не противоречил, потому что Дидрих был готов на все. Ухватившись за стол, он кое-как поднялся со своего стула.
   -- А наш великолепный молодой император? -- грозно спросил он. Со всех сторон посыпались ответы:
   -- Индивидуальность... Человек порыва... Разностороннейшая личность... Оригинальный мыслитель...
   Дидрих не был удовлетворен.
   -- Я вношу предложение, что он также является орудием!
   Предложение было принято.
   -- И я вношу предложение, чтобы мы сообщили о своем решении Его Величеству по телеграфу!
   -- Я поддерживаю предложение! -- заревел майор.
   -- Принято единогласно! -- констатировал Дидрих, падая обратно на свой стул.
   Кюнхен и Ядассон приступили сообща к составлению телеграммы. Написав фразу, они сейчас же читали ее вслух.
   -- Собравшаяся в нецигском магистратском погребке компания...
   -- Заседающее собрание, -- потребовал Дидрих.
   -- ...собрание национально мыслящих людей...--продолжали они.
   -- Национально, ик, и христиански, -- дополнил пастор Циллих.
   -- Неужели, господа, вы серьезно хотите... -- с тихой мольбой спросил Нотгрошен. -- Я думал, что это шутка.
   Дидрих рассердился.
   -- Мы не шутим священнейшими благами! Вы хотите, господин вечный экстерн, чтобы я объяснил вам это наглядно?
   Так как Нотгрошен, заклиная, поднял руки, видимо, решительно отказываясь от подобного урока, Дидрих сейчас-же опять успокоился и сказал: "За ваше здоровье!" Зато майор кричал так, что чуть не лопнул:
   -- Мы те, на кого Его Величество может положиться!
   Ядассон призвал к спокойствию и прочел:
   "Заседающее в нецигском магистратском погребке собрание национально и христиански мыслящих людей кладет к стопам Вашего Величества свои верноподданнические чувства по поводу возвышающего признания Вашим Величеством религии откровения. Мы удостоверяем свое глубочайшее отвращение к крамоле во всех формах и видим в последовавшем сегодня у нас в Нециге доблестном деянии часового отрадное подтверждение того, что Ваше Величество не менее Гаммураби и императора Вильгельма Великого являетесь орудием Господа".
   Все захлопали в ладоши, и Ядассон польщенно улыбнулся.
   -- Подписи! -- крикнул майор. -- Или кто-нибудь из присутствующих желает еще что-нибудь заметить?
   Нотгрошен откашлялся.
   -- Только одно слово, со всей подобающей скромностью.
   -- Я думаю, -- сказал Дидрих.
   Вино придало редактору мужества. Он раскачивался на своем стуле и беспричинно хихикал.
   -- Я не хочу ничего сказать против часового, господа. Наоборот, я всегда считал, что солдаты существуют для того, чтобы стрелять.
   -- Ну, так что ж?
   -- Да, но разве мы знаем, думает ли государь так же?
   -- Разумеется! А случай с Люком?
   -- Прецеденты--хи-хи--великолепная штука, но ведь мы все знаем, что Его Величество оригинальный мыслитель и -- хи-хи -- человек порыва. Он не любит, чтобы его предупреждали. Если я в газете напишу, что вы, доктор Гесслинг, должны стать министром, то--хи-хи--вы наверно им не будете.
   -- Жидовские выкрутасы! -- крикнул Ядассон.
   Редактор возмутился.
   -- Я в каждый большой праздник пишу полтора столбца религиозных размышлений. Но часового могут также привлечь по обвинению в убийстве. Тогда мы влопаемся.
   Воцарилось молчание. Майор задумчиво положил карандаш на стол. Дидрих схватил его.
   -- Мы националисты или нет?
   И он решительно подписал. Вспыхнуло всеобщее одушевление. Нотгрошен хотел непременно подписаться вторым, сейчас-же после Дидриха.
   -- На телеграф!
   Дидрих распорядился, чтобы ему прислали счет завтра на дом, и все вышли. Нотгрошен вдруг пришел в самое радужное настроение.
   -- Если только я смогу напечатать ответ Его Величества, мое дело в шляпе!
   -- Посмотрим, долго-ли я еще буду устраивать благотворительные балы! -- ревел майор.
   Пастору уже рисовалась переполненная церковь и Гейтейфель, преследуемый толпой. Кюнхен мечтал о кровавой бане на улицах Нецига. Ядассон визжал: "Уж не думает-ли кто-нибудь помешать моей карьере только потому, что ему не нравятся мои уши?" А Дидрих гремел: "Пусть старик Бук поостережется! И Клюзинг в Гаузенфельде тоже! Я их зарежу! Мы живем под знаком оборота!"
   Все они держались очень прямо, и иногда тот или иной неожиданно устремлялся вперед. Они шумно ударяли палками о закрытые ставни магазинов и громко пели, мало заботясь друг о друге и об общей стройности. На углу стоял городовой, но к счастью для себя он не пошевелился.
   -- Не нужно-ли вам чего, приятель? -- крикнул ему Нотгрошен, который точно с цепи сорвался: -- мы телеграфируем государю!
   Перед зданием почты с пастором Циллихом, у которого был наиболее слабый желудок, случилось несчастье. Между тем как остальные старались облегчить его положение, Дидрих позвонил и подал вышедшему чиновнику телеграмму. Прочитав ее, чиновник нерешительно взглянул на Дидриха, -- но Дидрих так грозно сверкнул глазами, что он испугался и исполнил свою обязанность. Дидрих между тем продолжал без цели сверкать глазами и стоять как изваяние: в позе императора, когда адъютант будет докладывать ему о подвиге часового, а начальник кабинета поднесет верноподданническую телеграмму. Дидрих чувствовал каску на своей голове, он хлопнул по сабле у себя на боку и сказал: "Я очень силен!" Телеграфист счел это за выражение недовольства и еще раз проверил сдачу. Дидрих взял ее, подошел к столу и набросал несколько строк. Затем он сунул листок в карман и присоединился к компании.
   Только что удалось найти для пастора карету, он уже отъехал и, плача, кивал из окна, как будто уезжал навсегда. Ядассон свернул у театра за угол, хотя майор ревел ему вслед, что его квартира совсем в другом направлении. Затем вдруг исчез и майор, и Дидрих дошел с одним Нотгрошеном до улицы Лютера. Здесь редактор вдруг остановился у театра "Валгалла", и его никакими силами нельзя было заставить двинуться дальше, он непременно хотел сейчас, среди ночи, увидеть "электрическое чудо", -- испускающую свет женщину, которую показывали здесь. Дидриху пришлось серьезно доказывать ему, что теперь не время для таких фривольностей. Впрочем, Нотгрошен забыл про "электрическое чудо", как только увидел дом "Нецигской Газеты".
   -- Задержать! -- закричал он. -- Задержать машину! Надо всунуть еще телеграмму националистов!.. Ведь они захотят прочесть ее завтра утром в газете, -- сказал он проходившему мимо ночному сторожу.
   В этот момент Дидрих крепко схватил его за руку.
   -- Не только эту телеграмму, -- коротко и тихо сказал он. -- У меня есть еще другая. -- Он вынул из кармана листок. -- Телеграфист мой старый знакомый, он доверил мне ее. Но вы должны мне обещать, что не проговоритесь об источнике, иначе этот человек может потерять место.
   Нотгрошен сейчас-же обещал все, и Дидрих, не глядя на бумагу, сказал:
   -- Телеграмма послана полковому командиру, который должен сам сообщить ее часовому, застрелившему сегодня рабочего. Она гласит: "За проявленное тобой на поле брани против внутреннего врага мужество выражаю тебе мою благодарность и назначаю тебя ефрейтором..." Вот убедитесь, -- и Дидрих протянул редактору листок. Но Нотгрошен не взглянул на него; он, как потерянный, смотрел на Дидриха, на его застывшую позу, на усы, лезшие ему в глаза, и на глаза, которые сверкали.
   -- Мне показалось... -- пролепетал Нотгрошен. -- Вы так похожи на... на...

XIV.

   Дидрих, как в лучшие студенческие времена, проспал бы обед, но принесли счет из погребка, и он был достаточно значителен, чтобы заставить его встать и пойти в контору. Ему было очень скверно, а тут еще домашние устраивали ему неприятности. Сестры требовали своих ежемесячных денег на туалеты, и когда он заявил, что их у него теперь нет, они поставили ему в пример старика Сетбира, у которого они всегда были. Эта попытка мятежа встретила со стороны Дидриха энергичный отпор. Хриплым от вчерашнего кутежа голосом он разъяснил девушкам, что им придется привыкать еще и не к таким вещам. Да, конечно, Сетбир только и знал, что давать, оттого фабрика и пришла в такое жалкое состояние. "Если бы я сейчас выплатил вам вашу часть, вы удивились бы, что это за гроши". Говоря так, он чувствовал всю несправедливость того, что когда-нибудь ему, может быть, придется вынуть из дела приданое для обеих и тем уменьшить дело. Надо было бы этому как-нибудь помешать, подумал он. Но они приняли вызывающий тон. "Значит, нам нечем заплатить за шляпы, а господин доктор выбрасывает полтораста марок на, шампанское". При этих словах вид Дидриха стал ужасен. Так его письма вскрывают! За ним шпионят! Он не господин в доме, а какой-то приказчик, негр, который должен работать, как кляча, для того, чтобы дамы могли целый день бить баклуши. Он так кричал и топал ногами, что стаканы дребезжали. Госпожа Гесслинг с плачем молила его успокоиться, сестры противоречили еще только из страха, но Дидрих разошелся.
   -- Что вы себе позволяете? Такие дуры, как вы? Что вы знаете о том, не являются-ли эти полтораста марок блестящим помещением капитала. Да, помещением капитала! Вы воображаете, что я пил бы с этими идиотами шампанское, если бы мне не было от них чего-нибудь нужно? Вы здесь, в Нециге, не имеете об этом понятия, это современные средства, это. -- Он остановился, ища слов. -- Этого требует современный размах! Размах!
   И он вышел, хлопнув дверью. Госпожа Гесслинг осторожно пошла за ним, и когда он упал в гостиной на диван, она взяла его за руку и сказала: "Мой милый сын, я с тобой!" При этом она смотрела на него так, как будто собиралась молиться "своими словами". Дидрих потребовал маринованной селедки; затем он стал гневно жаловаться на то, как трудно ввести в Нециге новый дух. Хоть бы по крайней мере в семье не убивали его энергии!
   -- У меня для вас большие виды, но Бога ради, предоставьте все моему личному усмотрению. Кто-нибудь один должен быть хозяином. И для моих замыслов необходимы предприимчивость и размах. Сетбир для этого не годится. Еще немножко я подержу старика, а потом придется дать ему по шапке.
   Госпожа Гесслинг кротко выразила уверенность, что ее милый сын уже ради своей матери всегда будет знать, что ему надо делать. После этого Дидрих пошел в контору и написал письмо машинной фабрике Бюшли и Компания в Эшвейлере, в котором заказывал ей новый патентованный двойной голлендер [машина для перемола тряпья] системы Майера. Он оставил листок на столе и вышел. Когда он вернулся, Сетбир стоял перед его конторкой и--в этом не было сомнений-- плакал: из-под его зеленого глазного зонтика катились слезы и падали прямо на письмо.
   -- Велите переписать его, -- холодно сказал Дидрих.
   -- Молодой хозяин, -- начал Сетбир, -- наш старый голлендер не патентованный, но он у нас с самого начала; ваш батюшка с ним начал и с ним же выбился и развил дело...
   -- Ну, а я со своей стороны питаю желание выбиться и развить дело с моим собственным голлендером, -- колко сказал Дидрих.
   -- Для нас было всегда довольно нашего старого, -- жаловался Сетбир.
   -- Для меня нет!
   Сетбир клялся, что их старый голлендер также хорошо работает, как и самые новейшие, которые прославились только благодаря мошеннической рекламе. Но Дидрих оставался неумолим. Тогда старик открыл дверь и крикнул в коридор: "Фишер! пойдите-ка сюда! " Дидрих забеспокоился. "Что вам нужно от этого человека? Я не желаю, чтобы он вмешивался!" Но Сетбир сослался на свидетельство механика, который работал в самых больших предприятиях. "Ну, Фишер, скажите же хозяину, как хорошо работает наш голлендер!" Дидрих не хотел слушать, он бегал по комнате, убежденный, что механик воспользуется случаем позлить его. Вместо того Наполеон Фишер начал с неограниченного признания авторитета Дидриха, а затем сказал о старом голлендере все неблагоприятное, что только можно было о нем сказать. Послушать Наполеона Фишера, так он собирался отказаться от места только потому, что старый голлендер ему не нравился. Дидрих фыркнул: значит, теперь господин Фишер останется. Какое счастье! Но механик, не обращая внимания на его иронию, объяснил ему на рисунке в проспекте все преимущества нового патентованного голлендера, прежде всего в высшей степени удобное обслуживание его.
   -- Что-ж, раз это облегчит вашу работу! -- фыркнул Дидрих. -- Больше я ничего и не хочу. Благодарю, можете идти.
   По уходе механика Дидрих и Сетбир долго молча занимались каждый своим делом. Вдруг Сетбир спросил:
   -- А чем мы за него заплатим?
   Дидрих покраснел, как рак: он тоже все это время только об этом и думал.
   -- Ах, глупости! -- закричал он. -- Чем заплатим! Во-первых, его доставят еще не так скоро, а, во-вторых, если я заказываю такой дорогой голлендер, то неужели вы думаете, что я не знаю, для чего я это делаю? Нет, любезнейший, очевидно у меня имеются определенные виды на скорое расширение дела, -- о которых я сегодня еще не желаю распространяться.
   И он вышел из конторы с гордо поднятой, несмотря на внутренние сомнения, головой. Этот Наполеон Фишер, уходя, еще раз оглянулся, и взгляд у него был такой, точно он хорошенько поддел хозяина. "Окружен врагами", -- думал Дидрих, поднимая голову еще выше, "тогда только наш брат и силен по-настоящему. Я раздавлю их всех". Пусть они знают, с кем имеют дело! И он сейчас же привел в исполнение мысль, которая пришла ему в голову еще при пробуждении: он пошел к доктору Гейтейфелю. У последнего оказался приемный час, и Дидриху пришлось подождать. Наконец, Гейтейфель принял его в своем кабинете, где все, как запах, так и предметы, напомнили Дидриху прежние неприятные посещения. Доктор Гейтейфель взял со стола газету, коротко рассмеялся и сказал:
   -- Ну, вы, верно, пришли похвастать своим триумфом. Сразу два успеха! Ваша окутанная винными парами верноподданническая телеграмма уже красуется здесь -- ну, а депеша императора часовому с вашей точки зрения, конечно, не оставляет ничего желать.
   -- Какая депеша? -- спросил Дидрих. Доктор Гейтейфель показал ее ему; Дидрих прочел:
   -- За проявленное тобой на поле брани против внутреннего врага мужество объявляю тебе мою благодарность и назначаю тебя ефрейтором.
   В напечатанном виде эта телеграмма произвела на него впечатление несомненной подлинности. Он был даже потрясен; с мужественной сдержанностью он сказал:
   -- Все истинные националисты от глубины души одобрят эти слова Его Величества.
   Гейтейфель пожал плечами; Дидрих перевел дыхание и продолжал:
   -- Но я пришел не из-за этого, а для того, чтобы выяснить наши взаимные отношения.
   -- Они достаточно ясны, -- возразил Гейтейфель.
   -- Нет, недостаточно.
   Дидрих заявил, что желает почетного мира. Он готов действовать в духе разумно понятого либерализма в том случае, если взамен этого будут уважать его строго национальные и монархические убеждения. Гейтейфель объявил, что все это только фразы; тогда Дидрих потерял самообладание. Этот человек держал его в руках; с помощью известного документа он мог выставить его трусом! Насмешливая улыбка на его желтом монгольском лице, эти высокомерные манеры были непрерывным намеком. Но он не говорил, он держал меч над головой Дидриха. Это состояние было невыносимо, необходимо было прекратить его!
   -- Я требую, -- хриплым от волнения голосом сказал Дидрих, -- чтобы вы вернули мне мое письмо.
   Гейтейфель притворился удивленным.
   -- Какое письмо?
   -- То, которое я написал вам по поводу военной службы, ну, да, когда я должен был служить.
   Врач подумал.
   -- Ах, да! это когда вы хотели увильнуть от службы.
   -- Я так и знал, что вы истолкуете мои неосторожные выражения в оскорбительном для меня смысле. Я еще раз требую, чтобы вы вернули мне письмо.
   И Дидрих угрожающе сделал шаг вперед. Гейтейфель не шевельнулся.
   -- Оставьте меня в покое. Вашего письма у меня нет.
   -- Я требую вашего честного слова.
   -- Я не даю его по приказу.
   -- Тогда я обращаю ваше внимание на последствия вашего нелояльного образа действий. Если вы при каком-нибудь случае вздумаете причинить мне этим письмом неприятности, то знайте, что это будет нарушением врачебной тайны. Я донесу на вас врачебной инспекции, потребую вашего наказания и пущу в ход все свое влияние, чтобы сделать вас невозможным!
   И в величайшем волнении он почти беззвучно докончил:
   -- Вы видите, что я не остановлюсь ни перед чем! Между нами будет борьба на жизнь и на смерть!
   Доктор Гейтейфель смотрел на него с любопытством, покачивая головой. Его китайские усы заколыхались, и он сказал:
   -- Вы хрипите.
   Дидрих отшатнулся.
   -- Какое вам до этого дело? -- пролепетал он.
   -- Никакого, -- сказал Гейтейфель. -- Никакого. Это интересует меня только из-за прежнего, ведь я вам всегда предсказывал нечто подобное.
   -- Что именно? Не будет ли вам угодно выразиться яснее?
   Но от этого Гейтейфель уклонился. Дидрих грозно сверкнул глазами.
   -- Я требую, чтобы вы исполнили свой долг врача!
   Он не его врач, возразил Гейтейфель. Воинственный пыл Дидриха сразу утих, и он стал жалобно допытываться.
   -- Иногда у меня болит горло. Вы думаете, что это может ухудшиться? Это что-нибудь опасное?
   -- Я советую вам обратиться к специалисту.
   -- Но ведь вы здесь единственный! Бога ради, доктор, это грешно, ведь на моих руках семья.
   -- Тогда вам следовало бы меньше курить и пить. Вчера вечером вы пили слишком много.
   -- Ах, вот что! -- Дидрих выпрямился. -- Вы просто не хотите мне простить вчерашнего шампанского. И верноподданнического адреса.
   -- Если вы предполагаете у меня нечистые мотивы, вам незачем меня спрашивать.
   Но Дидрих опять уже умолял.
   -- Скажите мне по крайней мере, может-ли у меня сделаться рак.
   Гейтейфель не смягчался.
   -- Ну, вы были всегда золотушный и рахитик. Вам нужно было служить, тогда вас не разнесло бы так.
   В конце концов он согласился исследовать горло и нашел необходимым смазать гортань. Дидрих задыхался, в страхе закатывал глаза и цеплялся за руку врача. Гейтейфель вытащил кисточку.
   -- Так у нас ничего не выйдет. -- Он фыркнул. -- Вы остались таким же, как в детстве.
   . Как только Дидрих смог опять дышать, он бежал из этого застенка. Перед домом, еще со слезами на глазах, он наткнулся на асессора Ядассона.
   -- Что такое? -- сказал Ядассон. -- Вчерашний кутеж не пошел вам на пользу? И вы идете именно к Гейтейфелю?
   Дидрих уверил, что состояние его здоровья блестящее.
   -- Но и разозлил же меня этот субъект! Я пошел к нему, потому что считал своим долгом потребовать удовлетворительного объяснения по поводу вчерашних замечаний этого господина Лауэра. Вести переговоры с самим Лауэром не имеет для человека порядочного образа мыслей ничего привлекательного.
   Ядассон предложил зайти в пивную Клапша.
   -- Итак, я иду к нему, -- продолжал Дидрих, когда они уселись, -- чтобы извинить всю эту историю опьянением вышеупомянутого господина, в худшем случае его временным умопомрачением. Что же вы думаете. Вместо того Гейтейфель говорит мне дерзости, держит себя высокомерно, цинично критикует наш верноподданнический адрес и--вы не поверите--даже телеграмму Его Величества!
   -- Ну, и что дальше, -- спросил Ядассон, рука которого была занята фрейлейн Клапш.
   -- Для меня не существует никакого "дальше!" Я покончил с этим господином навсегда! -- воскликнул Дидрих, несмотря на горестное сознание, что в среду ему предстоит опять смазывание.
   -- Но я нет, -- язвительно заметил Ядассон.
   Дидрих вытаращил на него глаза.
   -- Существует власть, -- продолжал Ядассон, -- именующая себя прокурорским надзором и питающая к людям, подобным этим господам Лауэру и Гейтейфелю, немалый интерес.
   С этими словами он выпустил фрейлейн Клапш и дал ей понять, что она может исчезнуть.
   -- Что вы хотите сказать? -- спросил Дидрих, неприятно задетый.
   -- Я думаю возбудить обвинение в оскорблении Величества.
   -- Вы?
   -- Конечно, я. Как я непосредственно после вчерашнего происшествия констатировал при свидетелях, я не присутствовал при совершении преступления, и, следовательно, ничто не препятствует мне явиться в процессе представителем обвинительной власти.
   -- Но если никто не станет возбуждать дела?
   Ядассон свирепо улыбнулся.
   -- Этого нам, слава Богу, и не нужно... Во всяком случае считаю нужным напомнить вам, что вы сами вчера вечером предложили нам себя в свидетели.
   -- Я ничего не помню, -- торопливо сказал Дидрих.
   Ядассон хлопнул его по плечу.
   -- Я надеюсь, что вы вспомните обо всем, когда будете давать присягу.
   Дидрих возмутился. Он так кричал, что Клапш тихонько заглянул в комнату.
   -- Господин асессор, меня очень удивляет, что вы мои частные замечания... Вы, по-видимому, имеете намерение с помощью политического процесса скорее сделаться прокурором. Но я хотел бы знать, какое мне дело до вашей карьеры.
   -- Ну, а мне до вашей? -- спросил Ядассон.
   -- Хорошо. Значит мы противники?
   -- Я надеюсь, что до этого не дойдет.
   И Ядассон разъяснил ему, что у него нет никаких оснований бояться процесса. Все свидетели событий в погребке должны будут показать то же, что и он, даже друзья Лауэра. Дидриху незачем заходить слишком далеко... К сожалению, он сделал это уже вчера, возразил Дидрих, ведь в конце концов устроил этот скандал Лауэру он. Но Ядассон успокоил его.
   -- Кто об этом спрашивает! Речь идет о том, были ли инкриминируемые слова сказаны Лауэром или нет. Вы просто, как и все остальные, дадите свое показание, если хотите, с осторожностью.
   --С большой осторожностью! -- заверил Дидрих.
   Ядассон саркастически усмехнулся.
   -- Неужели я, -- продолжал Дидрих, -- доведу до тюрьмы такого порядочного человека, как Лауэр? Да, порядочного! Иметь те или иные политические убеждения в моих глазах не является позором!
   -- Особенно у зятя старика Бука, который вам пока еще может пригодиться, -- закончил Ядассон, -- и Дидрих опустил голову. Этот карьерист-жид бесстыдно эксплуатирует его, и он не может ничего сделать! После этого верь в дружбу! Он опять сказал себе, что все в жизни поступают грубее и бесцеремоннее его. Перед ним стоит великая задача: стать энергичным человеком. Он выпрямился и засверкал глазами. Больше он ничего не станет предпринимать; ведь с таким господином из прокурорского надзора никогда нельзя знать... Впрочем, Ядассон сам перешел к другой теме.
   -- Вы уже знаете, что в окружном управлении и у нас в суде ходят странные слухи -- относительно телеграммы Его Величества полковому командиру? Полковник утверждает, что не получал никакой телеграммы.
   Дидрих внутренне затрепетал, но сказал твердым голосом:
   -- Но ведь это было напечатано в газете!
   Ядассон двусмысленно усмехнулся.
   -- Мало ли что там бывает напечатано!
   Он велел Клапшу, опять просунувшему в дверь свою лысину, принести "Нецигскую Газету".
   -- Вот посмотрите, в этом номере вообще нет ничего, что не имело бы отношения к Его Величеству. Передовая статья занимается высочайшим признанием религии откровения. Потом идет телеграмма полковнику, потом местная хроника, с подвигом часового, и смесь, с тремя анекдотами о царской фамилии.
   -- Это очень трогательные истории, -- заметил Клапш, закатывая глаза.
   -- Несомненно! -- подтвердил Ядассон.
   -- Даже такой свободомыслящий листок принужден признать значение Его Величества! -- вставил Дидрих.
   -- Но при таком похвальном усердии, в конце концов, могло-бы оказаться вполне возможным, чтобы редакция поместила Высочайшую телеграмму слишком рано -- еще до ее отправления.
   -- Невозможно! -- решил Дидрих. -- Это, несомненно, стиль Его Величества.
   Клапш тоже узнал его. Ядассон не спорил:
   -- Ну, да... Знать никогда нельзя, потому мы и не опровергаем. Если полковник ничего не получил, то "Нецигская Газета" могла получить телеграмму прямо из Берлина. Вулков пригласил редактора Нотгрошена к себе, но тот отказывается назвать источник. Президент плюнул и поехал к нам посоветоваться, как заставить Нотгрошена дать показания. В конце концов, мы отказались от этой мысли и решили лучше подождать опровержения из Берлина, -- потому что никогда нельзя знать...
   Так как Клапша позвали в кухню, Ядассон прибавил:
   -- Комично, правда? Всем эта история кажется подозрительной, но никто не хочет вмешаться, потому что в этом случае--в этом совершенно особенном случае, -- с коварным ударением сказал Ядассон, и вся его мина, даже уши, выражали коварство, -- именно самое невероятное имеет больше всего шансов стать действительностью.
   Дидрих обомлел: такая черная измена ему никогда и не снилась. Ядассон заметил его ужас и смутился; он стал изворачиваться.
   -- Ну, между нами говоря, у него есть свои слабости.
   -- Вчера вечером вы этого не думали, -- холодно и угрожающе возразил Дидрих. Шампанское убивает способность относиться критически, оправдывался Ядассон. Неужели-же доктор Гесслинг принял в серьез воодушевление всех остальных? Большего критикана, чем майор Кунце, нельзя найти... Дидрих отодвинул свой стул; по его коже пробежал мороз, как будто он вдруг очутился в разбойничьем вертепе.
   -- Я надеюсь, что могу положиться на национальный образ мыслей всех остальных, как на свой собственный, сомневаться в котором я не позволю никому, -- с величайшей энергией сказал он.
   К Ядассону вернулся его резкий голос.
   -- Если этот намек относится ко мне, то я с негодованием отклоняю его. Я -- королевский асессор, доктор Ядассон, и я всегда к вашим услугам, -- так пронзительно, что Клавиш просунул в дверь голову, закончил он.
   Дидриху пришлось пробормотать, что он не хотел сказать ничего обидного. Но затем он расплатился. Прощание было холодное;
   По дороге домой Дидрих громко пыхтел. Не должен- ли он был быть любезнее с Ядассоном? На тот случай, если Нотгрошен проболтается? Правда он нужен Ядассону для процесса против Лауэра! Во всяком случае, хорошо, что Дидрих теперь знает истинный характер этого господина! Его уши мне сразу показались подозрительными! Истинным националистом нельзя быть с такими ушами! "
   Дома он сейчас-же взялся за берлинский Lokal-Anzeiger. Там уже были анекдоты об императоре на завтра. А, может быть, они появятся в "Нецигской Газете" только послезавтра, для всех в ней не хватает места. Но он искал дальше; руки его дрожали... "Вот!" Он должен был сесть. "Тебе не хорошо, мой сын?" спросила госпожа Гесслинг. Дидрих не мог оторвать глаз от букв: сказка стала правдой. Это было напечатано здесь, среди других несомненных вещей, в единственной газете, которую читал сам император! Про себя, где-то глубоко внутри, так что ему самому почти не было слышно, Дидрих шептал: "Моя телеграмма!" Он чуть не разрывался от трепетного счастья. Значит, это было возможно? Он предчувствовал, что скажет государь? Его ухо уловило то, что делалось так далеко? Его мозг работал сообща с ...? Неслыханное мистическое общение! Это было сильнее его... Но еще может появиться опровержение, и тогда он будет низвергнут обратно в свое ничтожество! Дидрих провел тревожную ночь, а утром набросился на Lokal Anzeiger. Анекдоты. Открытие памятника. Речь. "Из Нецига!" Здесь говорилось о почестях, выпавших на долю ефрейтора Эмиля Пахольке за проявленное им против внутреннего врага мужество. Все офицеры, с полковником во главе, пожимали ему руку. Он получил денежные подарки. "Как известно, император еще вчера произвел храброго солдата в ефрейторы". Это было напечатано! Не опровержение, а он сделал слова Дидриха своими и совершил поступок, подсказанный ему Дидрихом!.. Дидрих широко развернул газетный лист; он видел себя в нем, точно в зеркале: на его плечах лежал горностай.

XV.

   К сожалению, он не смел ни одним словом проговориться об этой победе и своем головокружительном возвышении; но достаточно было уже одного его вида, молодцеватых манер, решительности в речах, повелительного взгляда. Семья и мастерская притихли вокруг него. Сам Сетбир должен был согласиться, что дело пошло живее. И чем прямее держался и светлее глядел Дидрих, тем обезьяноподобнее крался мимо него Наполеон Фишер со своими свисающими руками, с двусмысленным взглядом и оскаленными зубами в реденькой черной бородке: настоящий дух укрощенного мятежа... Момент выступить против Густы Даймхен наступил. Дидрих сделал визит.
   Вдова почт-директора Даймхена приняла его сначала одна, на своем старом плюшевом диване, но в коричневом шелковом платье с бесчисленным множеством бантов; руки, красные и опухшие как у прачки, она держала на животе, так что новые кольца были все время у гостя перед глазами. От смущения он выразил восхищение ими, в ответ на что госпожа Даймхен с готовностью распространилась о том, что теперь им с Густой, слава Богу, хватает на все. Они только еще не знают, купить-ли им обстановку в старогерманском стиле или Луи XV. Дидрих горячо посоветовал старогерманский стиль; он видел его в Берлине в самых лучших домах. Но госпожа Даймхен отнеслась к его словам недоверчиво.
   -- Кто знает, бывали-ли вы у таких людей, как" мы. Да, да, многие только делают вид, что у них есть деньги, а на самом деле сидят без гроша.
   Дидрих растерянно замолчал, а госпожа Даймхен довольно забарабанила пальцем по животу. К счастью в этот момент вошла, шурша шелком, Густа. Дидрих гибким движением вскочил с кресла, прокартавил "Доброе утро" и поцеловал руку. Густа расхохоталась. "Смотрите, не вывихните себе ногу!" Но она сейчас-же опять утешила его:
   -- Сейчас видно настоящего кавалера. Лейтенант фон Брицен делает тоже так.
   -- Да, да, -- сказала госпожа Даймхен, -- у нас бывают все офицеры. Я уже вчера сказала Густе: "Густа, говорю я, мы можем на каждом сиденье заказать вышить баронскую корону, потому что на каждом уже сидел какой-нибудь барон".
   Густа сделала гримасу.
   -- Ну, да. Но что касается семейных домов и вообще, Нециг порядочно мещанский городишка. Я думаю, мы переедем в Берлин.
   С этим госпожа Даймхен не была, согласна.
   -- Зачем доставлять людям это удовольствие? -- заметила она. -- Старуха Гарниш еще сегодня чуть не лопнула, когда увидела мое шелковое платье.
   -- Вот видите, какая мама, -- сказала Густа. -- Если она может хвастать, больше ей ничего не надо. Но я думаю и о своем женихе. Вы знаете, что Вольфганг выдержал государственный экзамен? Что ему делать здесь, в Нециге? ю в Берлине с нашими деньгами он может многого добиться.
   -- Он всегда хотел стать министром или чем-нибудь в этом роде, -- подтвердил Дидрих и слегка насмешливо добавил: -- Ведь, говорят, это совсем легко.
   Густа сейчас-же приняла враждебный вид.
   -- Сын господина Бука не первый встречный, -- колко сказала она.
   -- Сударыня, -- свысока, тоном светского человека возразил Дидрих, -- это преимущество, которое уже в Магдебурге перестает быть таковым.
   Несмотря на протесты Густы, он разъяснил ей, что в наше время для того, чтобы добиться чего-нибудь в жизни, нужны совершенно другие данные, индивидуальность, предприимчивость и размах, а главное, строго-национальный образ мыслей. Молодая девушка не прерывала его больше, она даже с почтением смотрела на смело вздернутые кончики его усов. Но сознание, что он производит впечатление, заставило его зайти слишком далеко.
   -- Ничего этого в Вольфганге Буке я до сих пор не замечал, -- сказал он. -- Он только философствует и критикует, а, в общем, говорят, довольно весело проводит время. Что ж, -- заключил он, -- ведь его мать тоже была актрисой. -- И он отвел глаза, хотя чувствовал, что грозный взгляд Густы ищет его.
   Что вы хотите этим сказать? -- спросила она. Он притворился изумленным.
   -- Я? Ровно ничего. Я только говорил о том, как живут в Берлине богатые молодые люди. Ведь Буки такая аристократическая семья.
   -- Надеюсь, -- резко сказала Густа. Госпожа Даймхен, во время этого разговора зевавшая, напомнила о портнихе. Густа' выжидательно посмотрела на Дидриха. Ему не оставалось ничего другого, как встать и откланяться. Руку поцеловать он, в виду напряженности атмосферы, больше не решился. Но в передней Густа нагнала его.
   -- Может быть, вы теперь скажете мне, -- спросила она, -- что означали ваши слова об актрисе?
   Он открыл рот, засопел и опять закрыл его, густо покраснев. Он чуть не проговорился о том, что ему рассказали о Вольфганге Буке сестры. Он сказал сострадательным тоном:
   -- Фрейлейн Густа, мы с вами такие старые знакомые... Я хотел только сказать, что Бук вам не пара. У него плохая наследственность со стороны матери. Старик тоже был приговорен к смерти. Ну, а что еще есть в Буках? Поверьте мне, не следует входить в семью, которая идет под гору. Это грех, -- прибавил он еще. Но Густа уперлась руками в бока.
   -- Под гору? А вы идете в гору? Оттого, что напиваетесь пьяным и устраиваете людям скандалы? Весь город говорит о вас, а вы еще привязываетесь к порядочной семье. Под гору! Кто получит мои деньги, тот вообще не может идти под гору. Вам просто завидно; вы думаете, я этого не вижу? -- и она посмотрела на него со слезами ярости на глазах. Ему было очень не по себе; ему хотелось броситься на колени, расцеловать ее толстые пальчики и поцелуями стереть слезы с ее глаз, -- но разве это годилось? Между тем она собрала все подушечки и ямочки своего лица в гримасу презрения, повернулась и хлопнула дверью. Дидрих еще несколько секунд стоял на месте с сильно бьющимся сердцем, затем медленно доплелся прочь, чувствуя себя маленьким и приниженным.
   Потом он раззудил, что для него здесь ничего не могло выйти; да его это нисколько и не интересовало: Густа со всеми своими деньгами была все-таки только толстой дурой, -- и это успокоило его. Когда затем однажды вечером Ядассон сообщил ему, что он узнал в магдебургском суде, Дидрих торжествовал. Пятьдесят тысяч марок--это было все! И из-за этого такие манеры, точно у графини? Да, конечно, девушка, способная на такие мошеннические приемы, подходила больше к пропащим Букам, чем к такому нравственно здоровому и честному человеку, как Дидрих! Тогда уж лучше Кетхен Циллих! Наружностью похожая на Густу и обладающая почти такими-же прелестями, она, кроме того, привлекала милым характером и приветливостью. Он стал приходить чаще к кофе и усердно ухаживать за ней. Она предостерегала его от Ядассона. Дидрих принужден был признать правильным ее недоверие. С величайшим неодобрением отзывалась она о госпоже Лауэр, которая с ландгерихтсратом Фрицше... Что же касается процесса Лауэра, то Кетхен Циллих была единственным человеком, стоявшим всецело на стороне Дидриха.
   А эта история принимала для Дидриха угрожающий оборот. Ядассон добился того, что прокурорский надзор поручил судебному следователю допросить всех свидетелей ночного происшествия; и как ни сдержан был в своих показаниях следователю Дидрих, остальные видели в нем виновника того затруднительного положения, в которое попали. Кон и Фрицше избегали его; брат Бука, такой вежливый человек, не раскланивался с ним; Гейтейфель смазывал ему горло беспощадно, но уклонялся от всяких частных бесед. В тот день, когда стало известно, что суд вручил фабриканту Лауэру обвинительный акт, Дидрих нашел свой стол в магистратском погребке пустым. Ему удалось еще поймать за воротник учителя Кюнхена, как раз надевавшего пальто. Не Кюнхен спешил, он должен был говорить в свободомыслящем ферейне избирателей против нового военного законопроекта. Он улизнул, а Дидрих разочарованно вспомнил ту победоносную ночь, когда на улице лилась кровь внутреннего врага, а здесь шампанское, и когда среди националистов самым воинственным был Кюнхен. А теперь он говорит против увеличения нашей славной армии!.. Одинокий и всеми покинутый, Дидрих уныло сидел за своей кружкой пива, когда в комнату вошел майор Кунце.
   -- А, майор! -- с искусственной веселостью сказал Дидрих, -- что это о вас ничего не слышно?
   -- Зато о вас слишком много, -- проворчал майор, стоя в пенсне и пальто и озираясь, точно в снежной пустыне. -- Ни души!
   -- Позвольте мне предложить вам стакан вина, -- рискнул сказать Дидрих, но сейчас же получил отпор.
   -- Благодарю, я еще не переварил вашего шампанского, -- и, заказав пиво, майор молча уселся за стол. Лицо его было грозно. Чтобы только прервать ужасное молчание, Дидрих спросил:
   -- Ну, а что слышно с Обществом отставных воинов? Я все думал, что скоро услышу что-нибудь о своем приеме.
   Майор посмотрел на него так, точно хотел его сесть.
   -- Ах, вот как, вы думали. И вы верно думали тоже, что для меня это будет большая честь, если вы меня впутаете в ваши скандальные истории?
   -- Мои? -- пролепетал Дидрих.
   -- Да, сударь! -- загремел майор. -- Ваши! Фабрикант Лауэр сболтнул лишнее, это может случиться с каждым, даже со старыми служаками, давшими искалечить себя ради своего государя, -- хотя мой государь, к сожалению, уже отказался от моих услуг. Но вы провоцировали Лауэра. Да, сударь! Вы вероломным образом довели его до необдуманных заявлений. Я готов засвидетельствовать это перед следователем. Лауэра я знаю: он проделал французский поход и теперь член нашего Общества воинов. А кто вы такой? Разве я знаю, служили ли вы вообще? А ну-ка, давайте ваши бумаги!
   Дидрих поспешно вытащив бумажник. Он вытянул бы руки по швам, если бы майор приказал ему это сделать. Майор далеко отставил руку с воинским билетом. Вдруг он швырнул билет и свирепо усмехнулся.
   -- Так и есть. Ополченец. Я говорил! Вероятно, плоская стопа.
   Дидрих побледнел. Он дрожал при каждом слове майора и умоляюще простирал к нему руки.
   -- Господин майор, даю вам честное слово, что я служил. Впоследствии несчастного случая, послужившего только к моей чести, мне пришлось через три месяца оставить службу...
   -- Знаем мы эти несчастные случаи... Сколько с меня?
   -- Иначе я бросил бы все и сделался военным, -- прерывающимся голосом говорил Дидрих. -- Я был солдат телом и душой, спросите моих начальников.
   -- До свиданья. -- Майор был уже в пальто. -- Я хочу вам только еще сказать одно: кто не служил, тому нет ровно никакого дела до оскорблений Величества со стороны других людей. Его Величество не ставит ни во что людей, которые не служили... Грюцмахер, -- обратился он к хозяину, -- вам следовало бы быть поосмотрительнее с публикой. Из-за одного какого-нибудь посетителя, без которого мы легко обошлись бы, господина Лауэра почти что арестовали, а я должен со своими больными ногами тащиться в суд, быть свидетелем обвинения и поссориться из-за этого со всеми. Благотворительный бал уже отменен, я остался без заработка, а когда я прихожу сюда к вам -- он опять осмотрелся, точно в снежной пустыне -- я не нахожу ни души. Кроме, конечно, доносчика! -- крикнул он уже на лестнице.
   Дидрих бросился за ним.
   -- Господин майор, даю вам честное слово... Я не доносил, все это недоразумение.
   Майор был уже на улице.
   -- Я надеюсь на вашу скромность! -- крикнул ему вслед Дидрих. Он вытер пот со лба.
   -- Господин Грюцмахер, ведь вы понимаете... -- со слезами в голосе сказал он. Так как он заказал вино, хозяин оказался способным понять все.
   Дидрих пил и грустно качал головой. Он не мог понять этой неудачи. Его намерения были чисты, лишь коварство его врагов затемнило их... В этот момент в погребок вошел ландгерихтсрат, доктор Фрицше. Он нерешительно осмотрелся и, убедившись, что Дидрих совершенно один, подошел к нему.
   -- Доктор Гесслинг, -- сказал он, подавая ему руку, -- у вас такой вид, как будто вам градом побило весь урожай.
   -- В большом деле, -- пробормотал Дидрих, -- без неприятностей не обойтись.
   Но, увидев сочувственную мину собеседника, он окончательно размяк.
   -- Вам я это могу сказать, господин ландгерихтсрат, эта история с Лауэром мне чертовски неприятна.
   -- Ему еще больше, -- не без строгости сказал Фрицше. -- Если бы не была исключена всякая возможность попыток к бегству с его стороны, мы были бы принуждены арестовать его сегодня же. -- Он заметил, что Дидрих побледнел и прибавил: -- что было бы неприятно даже нам, судьям. Ведь мы тоже люди. Но, разумеется...--Он поправил пенсне и придал лицу сухое выражение. -- Закон должен быть соблюден. Если Лауэр в упомянутый вечер--меня самого тогда здесь уже не было--в самом деле позволил себе неслыханные оскорбления Величества, как утверждает обвинение, выставляющее вас главным свидетелем...
   -- Меня? -- с отчаянием вскрикнул Дидрих. -- Я ничего не слышал! Ни слова!
   -- Против этого говорит показание, данное вами следователю.
   Дидрих смутился.
   -- В первый момент не знаешь, что говорить. Но когда я теперь стараюсь восстановить в памяти происшествие, о котором идет речь, мне кажется, что мы были все порядочно навеселе. Особенно я.
   -- Особенно вы, -- повторил Фрицше.
   -- Да, и вот я и предложил господину Лауэру эти несколько щекотливые вопросы. Что он мне на них ответил, я теперь не мог бы показать под присягой. Да и вообще все это было только шуткой.
   -- Ах, вот как: шуткой. -- Фрицше облегченно вздохнул. -- Но что-же вам мешает просто пойти и сказать это следователю? -- Он поднял палец. -- Разумеется, я нисколько не хочу повлиять на ваше показание. Впрочем, следственный судья еще не назначен.
   Дидрих повысил голос.
   -- Ядассону я этого не забуду!
   И он рассказал о проделках этого господина, который во время сцены умышленно удалился, чтобы не попасть в свидетели, а потом сейчас-же собрал материал для обвинения, злоупотребив полу невменяемым состоянием присутствующих и заставив их заранее установить свои показания.
   -- Мы с господином Лауэром считаем друг друга честными людьми. И вдруг является этот жид и натравливает нас друг на друга.
   Фрицше серьезно объяснил, что здесь дело не в личности Ядассона, а в действиях прокурорского надзора. Правда, надо сознаться, что Ядассон, может быть, склонен к чрезмерному рвению. И, понизив голос, он прибавил:
   -- Видите-ли, это то и есть причина, почему мы неохотно работаем с евреями. Такой господин не задается вопросом, какое впечатление произведет на народ, если образованный человек, работодатель, будет осужден за оскорбление Величества. Таких практических сомнений не допускает его радикализм.
   -- Его жидовский радикализм, -- дополнил Дидрих.
   -- Он выдвигает себя на первый план, не останавливаясь ни перед чем, -- я не отрицаю, что сам он при этом искренно верит, что соблюдает только должностные и национальные интересы.
   -- Что вы! -- воскликнул Дидрих. -- Низкий карьерист, спекулирующий нашими священнейшими благами!
   -- Это немного резко выражено... -- Фрицше удовлетворенно улыбнулся и ближе пододвинул свой стул. -- Предположим, что вести следствие будет поручено мне: существуют случаи, когда до некоторой степени имелись-бы основания сложить с себя должность.
   -- Вы с Лауэрами в тесной дружбе, -- сказал Дидрих, многозначительно кивая. Фрицше принял мину светского человека.
   -- Но вы понимаете, что это было бы равносильно признанию.
   -- Это не годится, -- сказал Дидрих. -- Это было бы противно правилам чести!
   -- Мне остается только спокойно и деловито исполнить свой долг.
   -- Истинный немец всегда деловит, -- сказал Дидрих.
   -- В особенности так как я смею предполагать, что свидетели не захотят сделать мне мою задачу еще более тяжелой.
   Дидрих приложил руку к груди.
   -- Господин ландгерихстрат, когда речь идет о великих вещах, случается иногда увлечься. Я -- человек порыва. Но я помню, что должен за все отдать отчет Богу.
   Он опустил глаза и мужественно закончил:
   -- Я тоже доступен раскаянию.
   По-видимому, это удовлетворило Фрицше, потому что он сейчас же расплатился. Они серьезно и многозначительно пожали друг другу руки.
   Уже на следующий день Дидрих получил приглашение явиться к следственному судье -- и очутился перед Фрицше. "Слава Богу", подумал он и чистосердечно и деловито дал показания. Фрицше, по-видимому, тоже преследовал только одну цель: выяснение истины. Между тем общественное мнение продолжало оставаться на стороне обвиняемого. "Нецигская Газета", напечатавшая уже несколько заметок в его пользу, поместила обращение Лауэра к своим рабочим, в котором фабрикант разъяснял, что честно делить прибыли от своего предприятия со всеми теми, кто работает в нем: одну четверть служащим, другую--рабочим. За восемь лет они, кроме жалованья, получили сумму в 130.000 марок, которую и распределили между собой. Это произвело на широкие круги самое благоприятное впечатление. Дидрих всюду встречал неодобрительные физиономии. Даже редактор Нотгрошен, от которого он потребовал объяснений, позволил себе двусмысленно улыбнуться и сказал что-то о социальном прогрессе, которого не остановить националистическими фразами. Особенно неприятны были последствия делового характера. Заказы, на которые Дидрих твердо рассчитывал, не являлись. Коммерсант Кон прямо сообщил ему, что предпочитает для своих рождественских каталогов бумажную фабрику Гаузенфельд, так как из уважения к своим клиентам принужден держаться вдали от политики. Дидрих приходил теперь в контору совсем рано, чтобы перехватывать такие письма, но Сетбир всегда являлся еще раньше, и укоризненное молчание старого управляющего еще усиливало его бешенство.
   -- Я плюну на весь этот хлам! -- кричал он. -- Посмотрим, куда тогда денетесь вы и рабочие. Я со своим докторским дипломом завтра-же найду место директора на 40.000 марок!
   -- Я жертвую собой для вас! -- кричал он на рабочих, когда они, противно уставу, пили пиво. Я докладываю только для того, чтобы не уволить ни одного из вас.
   К Рождеству ему пришлось все-таки отказать трети рабочих: Сетбир с цифрами в руках доказал ему, что иначе нечем будет платить по векселям, "так как ведь нам пришлось занять 2.000 марок, чтобы дать задаток за новый голлендер"; и Он стоял на своем, хотя Дидрих схватил чернильницу. На лицах оставшихся он читал недоверие и презрение. Как только несколько из них собиралось вместе, ему казалось, что он слышит слово "доносчик". Узловатые, обросшие черными волосами руки Наполеона Фишера свисали не так низко, как прежде, и он даже как будто порозовел.
   В последнее воскресенье перед Рождеством--суд только что утвердил обвинительный акт--пастор Циллих сказал в своей церкви проповедь на тему: "Любите врагов ваших". Дидрих испугался при первом-же слове. Вскоре он почувствовал, что и община встрепенулась. "Мне отмщение, говорит Господь". Пастор Циллих явно крикнул это по направлению к скамье Гесслингов. Эмми и Магда съежились, госпожа Гесслинг всхлипывала. Дидрих с угрозой отвечал на взгляды, искавшие его. "Кто-же мстит, тот осужден". Тут обернулись все, и Дидрих, уничтоженный, поник головой.
   Дома сестры устроили ему сцену. В обществе с ними обращаются плохо. Молодого учителя Гельфериха не сажают больше на вечерах рядом с Эмми, он ухаживает теперь за Метой Гарниш, и она отлично знает, почему.
   -- Потому что ты для него слишком стара, -- сказал Дидрих.
   -- Нет, потому что из-за тебя к нам все относятся плохо.
   -- Дочери брата господина Бука перестали нам кланяться! -- воскликнула Магда.
   -- Вот я им отпущу по пощечине каждой, так они будут знать, как не кланяться! -- сказал Дидрих,
   -- Нет, уж это ты, пожалуйста, оставь! С нас довольно и одного процесса.
   Он потерял терпение.
   -- С вас? Какое отношение имеет к вам моя политическая борьба!
   -- Из-за твоей политической борьбы мы еще останемся старыми девами?
   -- Вы уже и так старые девы. Вы тут целый день ничего не делаете, я работаю на вас, как кляча, а вы еще ворчите и отравляете мне мои священнейшие задачи? Если вам что-нибудь не нравится, кто вам мешает отряхнуть прах от ваших ног? Можете идти хоть в няни... Пожалуйста!
   Госпожа Гесслинг ломала руки, но он хлопнул дверью и вышел.
   В таком невеселом настроении встретили они Рождество. Брать и сестры не разговаривали друг с другом; госпожа Гесслинг выходила из запертой комнаты, где украшала елку, не иначе, как с заплаканными глазами. А в сочельник, когда она ввела туда своих детей и дрожащим голосом запела "Тихую ночь", никто не поддержал ее.
   -- Это Дидель дарит своим милым сестрам, -- сказала она, умоляюще глядя на него, чтобы он не уличил ее во лжи. Эмми и Магда смущенно поблагодарили его, он так же смущенно рассматривал подарки, которые были будто бы от него. Ему было досадно, что он, несмотря на настойчивые советы Сетбира, отменил обычную елку для рабочих, чтобы наказать их за непокорность. Теперь он мог-бы сидеть вместе с ними. Здесь, в семье, все это было лишь искусственным подогреванием старого, изжитого настроения. Настоящим его могло бы сделать только присутствие одной, Густы, а ее не было... Общество отставных воинов было закрыто для него, а в магистратском погребке он не нашел-бы никого, по крайней мере, никого, кто относился бы к нему по-дружески. Дидрих чувствовал себя покинутым всеми, непонятым и преследуемым. Как далеки были безмятежные времена. Новой Тевтонии, когда все сидели длинными, воодушевленными взаимным благоволением рядами и пили. Здесь, в этой суровой жизни, храбрые товарищи не наносили больше друг другу честных шрамов, здесь коварные конкуренты предательски убивали друг друга. "Я не подхожу к этому суровому времени", думал Дидрих, жуя марципан и мечтательно глядя на огни елки. "Ведь я несомненно хороший человек. Почему они втягивают меня в такие отвратительные истории, как этот процесс, и вредят мне этим даже в деловом отношении? И как вредят! Боже мой, Боже мой! Вед я не смогу даже заплатить за голлендер, который я заказал". При этой мысли мороз пробежал у него по коже, к глазам подступили слезы, и чтобы мать, все время тревожно поглядывавшая на его озабоченное лицо, не заметила их, он тихонько прокрался в темную соседнюю комнату. Здесь он оперся локтями о рояль и, закрыв лицо руками, зарыдал. За дверью Эмми и Магда ссорились из- за пары перчаток, а мать не смела сказать, кому они предназначались. Дидрих всхлипнул. Во всем неудачи, в политике, делах и любви. "Что-же у меня еще осталось?" Он открыл рояль. Его пробирала дрожь. Его окружало такое жуткое одиночество, что он боялся произвести шум. Звуки полились сами собой, его руки двигались почти бессознательно. Народные песни, Бетховен и студенческие песни звучали вперемежку в полумраке, наполняя уютом полутемную комнату и приятно согревая душу. Раз ему показалось, что волос его коснулась чья-то рука. Может быть, это ему только пригрезилось? Нет, потому что на рояле вдруг очутился полный стакан пива. Славная мама! Шуберт, мягкие и честные чувства, уют родного дома... Стало тихо, но он не сознавал этого, -- пока не пробили стенные часы: прошел целый час. "Это было мое Рождество", сказал Дидрих и вышел к остальным. Он чувствовал себя утешенным и подкрепленным. Так как сестры все еще дулись из-за. перчаток, он выбранил их за черствость и сунул перчатки к себе в карман, чтобы обменять их для себя.

XVI.

   Даже в праздничное время Дидриха не оставляла мысль о голлендере. Шесть тысяч марок за новый патентованный двойной голлендер системы Майера! Этих денег не было и, при данном положении дел, нечего было и надеяться достать их. Это был непонятный рок, гнусное сопротивление людей и вещей, озлоблявшее Дидриха. Когда Сетбира не было, он хлопал крышкой конторки и швырял на пол письменные принадлежности. Нового хозяина, взявшего бразды правления в свою твердую руку, должны были-бы без околичностей поддержать новые предприятия, события должны были-бы сообразоваться с его личностью. Его ждали успехи! Но что пользы было во всем размахе, когда в городе царил плохой образ мыслей, и клиенты уходили из политических соображений. Если бы Дидрих попросил у коммерсанта Кона, взявшего обратно свой заказ на его бумагу, двенадцать тысяч марок, Кон пожал бы плечами.
   Иногда Дидрих так падал духом, что принимал меры на случай катастрофы; он был кроток с Сетбиром: может быть, старик сможет как-нибудь помочь. Он унизился также перед пастором Циллихом и попросил его сказать своим прихожанам, что проповедь, о которой говорили все, была направлена вовсе не против него, Дидриха. Пастор с видимым раскаянием обещал ему это под грозным взглядом жены, подкрепившей обещание. Затем родители оставили Дидриха с Кетхен наедине, и он в своем унынии был им так благодарен, что чуть не объяснился. Словечко "да", готовое слететь с милых, пухлых губок Кетхен, было бы все-таки успехом, оно принесло бы ему союзников против враждебного света. Но не оплаченный голлендер! Он поглотил бы половину приданого... Дидрих вздохнул: ему надо опять в контору; и Кетхен поджала губы, с которых так и не слетело заветное словечко.
   Между тем, надо было принять какое-нибудь решение, так как голлендер должен был прибыть со дня на день.
   -- Я только советую им доставить его аккуратно, в назначенный день, иначе я без церемоний верну его им обратно, -- сказал Дидрих Сетбиру. Но Сетбир напомнил ему, что обычное право предоставляет фабрикам несколько дней льготы. И хотя Дидрих вышел из себя, он твердо стоял на своем. Впрочем, машина прибыла день в день, третьего числа. Она еще не была распакована, а Дидрих уже гремел.
   -- Он слишком велик! Они гарантировали мне, что он будет меньше, чем старый. Зачем-же я его купил, если я не смогу сэкономить даже место!
   И как только голлендер был собран, он подошел к нему с метром.
   -- Он слишком велик! Я не дам себя провести! Сетбир, вы засвидетельствуете мне, что он слишком велик!
   Но Сетбир с непоколебимой честностью разъяснил ошибку в вычислениях Дидриха. Дидрих с пыхтением удалился, чтобы изобрести новый план нападения. Он призвал к себе Наполеона Фишера.
   -- Где же монтер? Неужели они не прислали нам монтера?
   И он дал волю своему возмущению.
   -- Ведь я заказал его! -- лгал он. -- Они, видно, понимают свое дело. Я не удивлюсь, если мне придется каждый день платить двенадцать марок за монтера, который блещет своим отсутствием. Кто теперь соберет мне эту злополучную штуку?
   Механик уверял, что может это сделать. Дидрих вдруг проявил к нему большую благосклонность.
   -- Вы можете себе представить: я охотнее заплачу вам за сверхурочные часы, чем выбрасывать деньги на, чужого человека. В конце концов, ведь вы старый сотрудник.
   Наполеон Фишер поднял брови, но ничего не сказал. Дидрих тронул его за плечо.
   -- Видите-ли, любезный друг, -- вполголоса сказал он, -- дело в том, что я разочарован в голлендере. На рисунках в проспекте у него был совсем другой вид. Ножевой вал должен бы быть гораздо шире. Где же здесь большая производительность, которую нам обещали? Как вы думаете? По-вашему, тяга хорошая? Я боюсь, что масса будет застревать.
   Наполеон Фишер посмотрел на Дидриха испытующе, но уже с пониманием. -- Надо попробовать, -- нерешительно заметил он. Чтобы избегнуть его взгляда, Дидрих сделал вид, что исследует машину. При этом он поощрительно сказал:
   -- Отлично. Вы соберете машину, я заплачу вам за сверхурочные часы на 25 процентов больше, и затем вы, пожалуй, сейчас-же положите материал. Увидим, что это за штука!
   -- Да уж надо полагать, хорошего в ней мало, -- явно идя навстречу желаниям Дидриха, сказал механик. Дидрих в порыве чувства схватил его за рукав: Наполеон Фишер был друг, спаситель!
   -- Пойдемте-ка со мной, мой милый, -- растроганным голосом сказал он. Он повел Наполеона Фишера в дом; госпожа Гесслинг должна была налить ему стакан вина, а Дидрих, не глядя, сунул ему в руку пятьдесят марок.
   -- Я полагаюсь на вас, Фишер, -- сказал он. -- Если бы у меня не было вас, фабрика, пожалуй, надула бы меня. Две тысячи марок я уже выбросил им в зубы.
   -- Они должны их отдать, -- услужливо сказал механик.
   -- Значит, вы тоже так думаете? -- настойчиво переспросил Дидрих.
   И уже на следующий день, после обеденного перерыва, который он использовал для опытов с голлендером, Наполеон Фишер сообщил своему хозяину, что новое приобретение никуда не годится. Масса застревала, приходилось помогать мешалкой, как в любом голлендере самой, старой конструкции.
   -- Значит, явное мошенничество! -- воскликнул Дидрих.
   К тому-же голлендер требовал больше двадцати лошадиных сил.
   -- Это противно договору! Неужели мы должны это терпеть, Фишер?
   -- Мы не должны этого терпеть, -- решил механик, поглаживая себя узловатой рукой по обросшему черными волосами подбородку. Дидрих в первый раз посмотрел ему прямо в глаза.
   -- Тогда вы, значит, можете мне засвидетельствовать, что голлендер не отвечает поставленным при заказе условиям?
   Сквозь реденькую бородку Наполеона Фишера в первый раз блеснула слабая улыбка.
   -- Могу, -- сказал он. Дидрих видел улыбку. Он молодцевато повернулся.
   -- Ну, тогда я им покажу, кто я!
   Он сейчас же написал Бюшли и Ко в Эшвейлере письмо, составленное в самых энергичных выражениях. Ответ пришел с обратной почтой. Его протесты непонятны, писали ему, новый патентованный голлендер системы Майера испробован уже многими фабриками, список которых прилагается. О взятии обратно, а тем более о возвращении 2000 марок задатка не может поэтому быть и речи, наоборот, оставшаяся сумма должна быть немедленно уплачена. После этого Дидрих написал еще более решительное письмо, чем прежнее, и пригрозил, что подаст в суд. Бюшли и Ко попытались смягчить его, они рекомендовали сделать вторичную пробу.
   -- Они боятся, -- сказал, оскаливая зубы, Наполеон Фи- шор, которому Дидрих, показал письмо. -- Судиться им невыгодно, потому что их голлендер еще недостаточно распространен.
   -- Это верно, -- сказал Дидрих. -- Они у нас в руках!
   И, уверенный в победе, он резко отклонил всякое соглашение и предложенное уменьшение цены. Однако, не получая в течение нескольких дней ответа, он стал беспокоиться. Может быть, они все-таки ждут, чтобы он подал жалобу? А, может быть, они сами подали на него в суд!? По нескольку раз в день его взгляд неуверенно искал Наполеона Фишера, отвечавшего на него исподлобья. Они больше не разговаривали друг с другом. Но раз утром, часов в одиннадцать, когда Дидрих сидел за вторым завтраком, горничная подала ему карточку: Фридрих Кинаст, представитель фирмы Бюшли и Ко. Эшвейлер. Дидрих еще вертел ее в руках, когда посетитель вошел в столовую. У двери он остановился.
   -- Pardon, -- сказал он, -- это вероятно, ошибка. Меня направили сюда, в дом, но цель моего визита совершенно деловая.
   К Дидриху вернулось соображение.
   -- Я понимаю, но это ничего не значит, пожалуйста, войдите. Мое имя доктор Гесслинг, а это моя мать и мои сестры Эмми и Магда.
   Господин подошел ближе и поклонился дамам.
   -- Фридрих Кинаст, -- пробормотал он. Это был высокий молодой человек с белокурой бородой, одетый в мохнатый коричневый визитный костюм. Все три дамы благосклонно улыбнулись.
   -- Я велю поставить еще прибор? -- вопросительно сказала госпожа Гесслинг.
   -- Непременно, -- ответил Дидрих. -- Вы, конечно, позавтракаете с нами, господин Кинаст?
   -- Не откажусь, -- заявил представитель Бюшли и Ко, потирая себе руки. Магда положила ему копченой селедки, которую оп расхвалил еще прежде, чем поднес ко рту вилку. Дидрих, простодушно смеясь, спросил его:
   -- На трезвую голову вы, верно, тоже не любите делать дела?
   Кинаст тоже засмеялся.
   -- В делах я всегда трезв.
   Дидрих ухмыльнулся.
   -- Ну, тогда мы с вами сойдемся.
   -- Все зависит от того, как...
   Эти лукаво вызывающие слова сопровождались взглядом па Магду. Она покраснела.
   Дидрих налил гостю пива.
   -- У вас, верно, есть еще и другие дела в Нециге? -- спросил он.
   -- Никогда нельзя знать, -- сдержанно ответил Кинаст.
   Для опыта Дидрих сказал:
   -- С Клирингом в Гаузенфельде вы ничего не сделаете, у него теперь застой в делах.
   Кинаст промолчал, и Дидрих понял: "Они прислали его только из-за голлендера! Процесс им очень неудобен!" В этот момент он заметил, что Магда и представитель Бюшли и Ко пьют одновременно и поверх стаканов смотрят друг другу в глаза. Эмми и госпожа Гесслинг сидели, точно застыв. Дидрих, пыхтя, нагнулся над своей тарелкой; но вдруг он начал восхвалять семейную жизнь.
   -- Вам повезло, любезный Кинаст: второй завтрак у пас самый лучший час. Когда вот так среди работы придешь сюда наверх, чувствуешь, что ты, так сказать, тоже человек. Ну, а это нужно каждому из нас.
   Кинаст подтвердил, что это нужно каждому. На вопрос госпожи Гесслинг, женат-ли он, он ответил отрицательно и посмотрел при этом на пробор Магды, так как она опустила голову.
   Дидрих встал и сдвинул каблуки.
   -- Господин Кинаст, -- с ударением сказал он, -- я к вашим услугам.
   -- Дай господину Кинасту выкурить сигару, -- попросила Магда. И она сама зажгла ее ему.
   Кинаст выразил надежду, что ему удастся еще раз заявить свое почтение дамам, -- и он с многообещающей улыбкой посмотрел на Магду.
   Уже во дворе Кинаст совершенно переменил тон.
   -- Какая теснота, -- холодно и пренебрежительно заметил он. -- Посмотрели бы вы наше помещение.
   -- В такой дыре, как Эшвейлер, -- так же презрительно возразил Дидрих, -- это не фокус. Вот здесь попробуйте-ка снести эту груду домов.
   Затем он резким и повелительным тоном крикнул механику, чтобы он привел в движение голлендер. Так как Наполеон Фишер несколько задержался, Дидрих налетел на него.
   -- Вы что, оглохли, что ли?
   Но как только он очутился лицом к лицу с ним, крик его стих; тихим, прерывающимся голосом, выпучив от напряжения глаза, он сказал:
   -- Фишер, я думал о вас: я доволен вами, с первого числа я увеличу ваше жалованье на 180 марок.
   Наполеон Фишер коротко кивнул головой, и они расстались. Дидрих сейчас же начал опять кричать. Рабочие курили! Они уверяли, что это запах его собственной сигары. Представителю Бюшли и Ко он сказал:
   -- Впрочем я застрахован, но дисциплина должна быть. Дело ведется безупречно, правда.
   -- Все старье! -- ответил Кинаст, безжалостно оглядывая машины.
   -- Знаю, милейший, -- насмешливо возразил Дидрих. -- Но не хуже вашего голлендера, во всяком случае.
   Несмотря на протест Кинаста, он продолжал резко критиковать отечественную промышленность. С новым обзаведением он подождет до своей ближайшей поездки в Англию. Он поставит все на широкую ногу. С тех пор, как он сам стоит во главе дела, оно сильно развилось.
   "И я могу его еще значительно расширить". Он сочинял: "Теперь у меня договоры с двадцатью Окружными Ведомостями. А берлинские торговые дома прямо сводят меня с ума"...
   -- Вы, верно, только что все сдали: я нигде не вижу готового товара, -- язвительно прервал Кинасту.
   Дидрих возмутился.
   -- Сказать вам что-то? Я только вчера разослал всем мелким клиентам циркуляр: до окончания моей новой постройки я не смогу больше поставлять на них.
   За ними пришел механик. Новый патентованный голлендер был наполовину наполнен, но масса двигалась очень слабо, рабочий помогал мешалкой. Дидрих держал часы в руке.
   -- Вот видите. Вы утверждаете, что в вашем голлендере масса требует для обращения от двадцати до тридцати секунд; я насчитал уже пятьдесят... Механик, спускайте массу. В чем дело? Да это тянется целую вечность.
   Кинаст все время стоял, нагнувшись над машиной Наконец, он выпрямился и улыбнулся с видом понимания.
   -- Да, конечно, если заткнуть клапаны...
   Он посмотрел Дидриху прямо в глаза. Дидрих отвернулся.
   -- Что еще сделано с голлендером, я не могу разобрать так, сразу, -- докончил Кинаст.
   Лицо Дидриха залил яркий румянец.
   -- Уж не хотите-ли вы сказать, что я со своим механиком?.. -- вспылил он.
   -- Я ничего не сказал, -- констатировал Кинаст.
   -- Да я и не позволил бы сказать себе что-либо подобное.
   И Дидрих грозно сверкнул глазами. Но на Кинаста это, по-видимому, не произвело впечатления: взгляд его оставался все так же холоден, а на губах, над раздвоенной бородкой играла хитрая усмешка. Если бы он побрился и поднял усы к углам глаз, он был-бы похож на Дидриха! Он был силой! Тем решительнее приходилось вести себя Дидриху.
   -- Мой механик -- социал-демократ: предположить, что он сделает что-нибудь в угоду мне, было бы смешно- Но не в том дело. Я, как офицер запаса, обращаю ваше внимание на последствия вашего замечания.
   Кинаст вышел во двор.
   -- Бросьте это, доктор, -- холодно сказал он. -- В делах я трезв, это я сказал вам уже за завтраком. Теперь я должен только повторить вам, что мы доставили вам голлендер в безукоризненном состоянии и не думаем о том, чтобы взять его обратно.
   Дидрих заявил, что это еще видно будет. Уж не думают-ли Бушли и Ко, что судебный процесс будет благоприятствовать распространению их нового товара?
   -- Я еще дам вам особенную рекомендацию в специальных газетах!
   -- Шантажистов мы не боимся, -- заявил Кинаст.
   В ответ на это Дидрих объявил, что невеж, неспособных дать удовлетворение, просто выбрасывают вон. В этот момент в дверях дома появилась Магда.
   На ней был полученный на Рождество меховой жакет, а на розовом лице сияющая улыбка.
   -- Вы все еще не кончили? -- лукаво спросила сна. -- Погода такая чудная, надо немножко пройтись перед обедом. Кстати, -- вскользь сказала она, -- мама спрашивает, не придет ли господин Кинаст к ужину.
   Кинаст объявил, что, к сожалению, должен отказаться. ее улыбка стала настойчивее.
   -- И мне вы откажете тоже?
   Кинаст горько засмеялся.
   -- Я не говорю нет, фрейлейн. Но я не знаю, хочет- ли ваш брат?..
   Дидрих пыхтел. Магда умоляюще посмотрела на него.
   -- Господин Кинаст, -- произнес он, -- я буду очень рад. Может быть, мы все-таки еще как-нибудь сговоримся.
   Кинаст сказал, что тоже надеется на это, и галантно предложил Магде проводить ее немножко.
   -- Если мой брат ничего не имеет против, -- благонравно и иронически сказала она.
   Дидрих позволил и это, -- и с удивлением посмотрел ей вслед, когда она удалилась с представителем Бюшли и Ко. Как она вдруг проявила себя!
   Вернувшись домой к обеду, он услышал в гостиной громкие голоса сестер. Эмми упрекла Магду, что она ведет себя бесстыдно.
   -- Так не поступают!
   -- Нет! -- воскликнула Магда. -- Я буду спрашивать у тебя позволения.
   Не помешало бы, тем более, что моя очередь раньше!
   -- Больше ничего? -- и Магда разразилась насмешливым хохотом.
   При входе Дидриха обе сейчас же замолчали. Дидрих недовольно вращал белками; но госпоже Гесслинг незачем было ломать руки за спинами дочерей: вмешаться в женскую ссору было ниже его достоинства.
   За столом разговор зашел о госте. Госпожа Гесслинг отозвалась с похвалой о солидном впечатлении, которое он производит.
   -- Если еще такой коммивояжер не будет солиден... -- Заявила Эмми. -- Он понятия не имеет, как разговаривать с дамами.
   Магда с негодованием утверждала противное. И так как все ждали приговора Дидриха, он решился. Насчет правил чести и обхождения этот господин, кажется, действительно, слабоват. Университетского образования не заменишь ничем.
   -- Но как деловой человек, он не оставляет ничего желать.
   Эмми не могла больше сдерживаться.
   -- Если Магда думает выйти замуж за этого человека, я заявляю, что не желаю иметь с вами ничего общего. Он ел компот можем!
   -- Она лжет!
   И Магда разразилась рыданиями. Дидрих почувствовал к ней сострадание; он набросился на Эмми:
   -- Выходи, пожалуйста, замуж за владетельного герцога и оставь нас в покое.
   Эмми положила нож и вилку и вышла из комнаты.
   Вечером, перед закрытием фабрики, Кинаст появился в конторе. На нем был сюртук, и весь он производил скорее впечатление человека, собравшегося на вечер, чем пришедшего по делу. Оба, точно по молчаливому соглашению, откладывали разговор, пока старик Сетбир не собрал своих вещей. Когда он, бросив на них недоверчивый взгляд, вышел из конторы, Дидрих сказал.
   -- Старика я думаю уволить. Более важные дела я теперь решаю сам.
   -- Ну, а наше дело вы обдумали? -- спросил Кинаст.
   -- А вы? -- возразил Дидрих.
   Кинаст фамильярно подмигнул.
   -- Мои полномочия, собственно, не заходят так далеко, но я беру это на свою ответственность. Так и быть, давайте голлендер обратно. Какой-нибудь дефект уж найдется.
   Дидрих понял.
   -- Вы найдете его, -- подтвердил он.
   Кинаст деловито сказал:
   -- За нашу предупредительность вы обязуетесь все ваши машины при случае заказывать только у нас. Один момент! -- попросил он, видя, что Дидрих порывается вскочить. -- И, кроме того, вы возместите наши издержки и мою поездку пятьюстами марок, которые мы вычтем из вашего задатка.
   -- Послушайте, да ведь это ростовщичество!
   Чувство справедливости Дидриха было возмущено. Кинаст тоже опять возвысил голос.
   -- Доктор Гесслинг!
   Дидрих усилием воли сдержал себя; он положил представителю руку на плечо.
   --Пойдемте теперь наверх, дамы ждут.
   Во всем остальном мы отлично сговорились, -- заметил Кинаст, успокаиваясь.
   -- Это маленькое разногласие тоже как-нибудь уладится, -- пообещал Дидрих.
   Наверху пахло чем-то вкусным, как в праздник. Госпожа Гесслинг сверкала своим черным атласным платьем. Сквозь кружевную блузку Магды просвечивало больше, чем она обыкновенно показывала в семейном кругу. Только у Эмми и костюм, и мина были серые и будничные. Магда указала гостю его место и села по правую руку от него; и не успели еще все усесться и откашляться, как она уже сказала с лихорадочно-горящими глазами:
   -- Ну, теперь вы уже покончили с глупыми делами? Дидрих подтвердил, что они великолепно поладили. Бюшли и Ко сговорчивые люди.
   -- При нашем огромном деле! -- Пояснил представитель, -- Тысяча двести рабочих и служащих, целый город с собственной гостиницей для клиентов. -- Он пригласил Дидриха. -- Приезжайте, у нас великолепные комнаты и стол, и все даром.
   Заметив, что Магда жадно ловит каждое его слово, он принялся расхваливать свое положение, свои полномочия, виллу, половина которой предоставлена ему.
   -- Когда я женюсь, мне дадут и другую половину. Дидрих раскатисто расхохотался.
   -- Тогда это самое простое, что вам остается сделать. Ну, за ваше здоровье.
   Магда опустила глаза, а Кинаст переменил тему.
   Знает ли Дидрих, почему он так легко пошел ему навстречу?
   -- Я сразу увидел по вас, что мы еще будем делать с вами большие дела; хотя теперь здесь все еще в довольно малых размерах, -- снисходительно добавил он.
   Дидрих хотел распространиться о своем размахе и. о способности своего дела к расширению, но Кинаст не дал прервать свой ход мыслей, Знание людей -- его специальность. Деловых знакомых надо прежде всего посетить в их доме.
   -- Если там все так великолепно, как здесь...
   Как раз в этот момент подали ароматного гуся, в ожидании которого госпожа Гесслинг уже несколько раз тихонько поворачивалась к двери. Она поспешно придала себе такой вид, как будто гусь был самым обыкновенным явлением. Тем не менее Кинаст сделал многоговорящую паузу. Госпожа Гесслинг спрашивала себя, действительно ли его взгляд покоится на гусе или же, за его сладким паром, на прозрачной блузке Магды. Наконец, он оторвался от созерцания и взял свой стакан.
   -- И потому я пью за семью Гесслинг, за уважаемую мать и хозяйку и ее цветущих дочерей!
   Магда выпятила грудь, Эмми показалась ещё более плоской. Кинаст и чокнулся с Магдой первой.
   Дидрих ответил на его тост.
   -- Мы -- немецкая семья. Кого мы приняли в свой дом, того мы заключаем и в свои сердца.
   У него были слезы на глазах. Магда опять покраснела.
   -- И если дом наш, и скромен, зато сердца наши верны.
   И он провозгласил тост за здоровье гостя. Тот со своей стороны уверил, что всегда был за скромность, "особенно в семьях, где есть молодые девушки".
   -- Не правда ли? -- подхватила госпожа Гесслинг. -- Иначе откуда у молодого человека возьмется храбрость...? Мои дочери шьют все сами.
   Это дало повод Кинасту нагнуться к блузке Магды для детальной ее оценки.
   За десертом она очистила ему апельсин и в честь его отпила глоток токайского. Затем все перешли в гостиную. В дверях Дидрих остановился, обняв обеих сестер.
   -- Да, да, господин Кинаст, -- прочувствованным голосом сказал он, -- вот вам семейный мир, смотрите на него хорошенько!
   Магда преданно прильнула к его плечу; Эмми рванулась было вперед, но он потянул ее обратно.
   -- Так вот мы и живем, -- продолжал он. -- Я работаю целый день для семьи, а вечер мы дружно проводим вместе при свете лампы. До людей и так называемого общества нам очень мало дела, с нас довольно и нас самих.
   Здесь Эмми удалось вырваться; слышно было, как она хлопнула в коридоре дверью. Зато Дидрих и Магда, опустившиеся, не выпуская друг друга из объятий, за мягко освещенный стол, представляли необыкновенно нежную картину. Кинаст задумчиво смотрел на пунш, который внесла в огромной миске тихо улыбающаяся госпожа Реслинг. Между тем как Магда наполняла стакан гостя, Дидрих разъяснял, что, благодаря этому довольствованию тихой семейной жизнью, он сможет когда-нибудь хорошо выдать замуж своих сестер.
   -- Ведь расширение дела идет на пользу и сестрам, фабрика принадлежит и им, -- не считая приданого, -- ну, а если один из моих будущих зятьев захочет вложить в дело и свой капитал...
   Но Магда заметила, что лицо Кинаста приняло озабоченное выражение, и перевела разговор на другую тему. Она стала расспрашивать его о его собственной семье, о его близких. Его глаза сейчас-же потеплели, и он придвинулся ближе к ней. Дидрих сидел рядом, пил и вертел пальцами. Несколько раз он пытался принять участие в разговоре парочки, которая, по-видимому, чувствовала себя так, как будто в комнате никого больше не было.
   -- А, так вы уже отслужили свой год! -- покровительственно сказал он и удивился, почему это госпожа Гесслинг за спиной Магды делает ему какие-то знаки. Только когда она выскользнула из комнаты, он понял, взял свой стакан с пуншем и пошел в темную соседнюю комнату, к роялю. Он провел пальцами по клавишам, нечаянно заиграл студенческую песню и раскатисто запел: "Черта с два они знают, что такое свобода". Окончив, он прислушался; но в гостиной было так тихо, как будто сидящие там заснули; и хотя ему очень хотелось налить себе еще пуншу, из чувства долга он снова затянул: "В глубоком погребе сижу я здесь". Вдруг в гостиной упал стул, а затем раздался громкий звук, в происхождении которого нельзя было ошибиться. Одним прыжком Дидрих очутился в гостиной.
   -- Ого! -- с грубоватым прямодушием сказал он, -- да у вас, кажется, серьезные намерения.
   Влюбленные выпустили друг друга из объятий.
   -- Я не говорю нет, -- заявил Кинаст.
   Дидрих вдруг сильно растрогался. Заглянув Кинасту глубоко в глаза, он привлек к себе Магду.
   -- Вот так сюрприз! Господин Кинаст, сделайте мою сестренку счастливой! Я всегда буду вам обоим добрым братом, каким, смею сказать, был до сих пор.
   И, вытирая глаза, он позвал:
   --Мама! Здесь что-то случилось!
   Госпожа Гесслинг стояла тут же, за дверью, но от чрезмерного волнения ноги не слушались ее. Опираясь на руку Дидриха, она с трудом вошла в комнату, упала будущему зятю на шею и залилась слезами. Между тем Дидрих стучался в комнату Эмми, которая была заперта на ключ.
   -- Эмми, выйди, что-то случилось!
   Она наконец с шумом распахнула дверь. Лицо ее пылало от гнева.
   -- Чего ради ты мешаешь мне спать? Могу себе представить, что там у вас случилось. Устраивайте свои гадости без меня!
   И она опять захлопнула бы дверь, если бы Дидрих не поставил ногу в щель. Он строго объявил ей, что за свое бездушное поведение она заслуживает остаться совсем без мужа. Он не позволил ей даже одеться и потащил ее так, как она была, в матинэ и с распущенными волосами. В коридоре она вырвалась из его рук.
   -- Ты делаешь нас смешными, -- прошипела она и вошла в гостиную первая, с высоко поднятой головой и насмешливым взглядом.
   -- Неужели это должно было совершиться непременно так поздно ночью? -- спросила она. -- Ну, счастливые часов не наблюдают.
   Кинаст посмотрел на нее: она была выше Магды, ее лицо, теперь порозовевшее, казалось полнее в рамке распущенных волос, длинных и густых. Кинаст задержал ее руку дольше, чем было необходимо; она вырвала ее, тогда он повернулся к Магде с видимым колебанием. Эмми посмотрела на сестру с торжествующей улыбкой, повернулась и исчезла, а Магда боязливо продела свою руку под руку Кинаста. Но тут появился Дидрих с стаканом пунша в руке и пожелал выпить со своим будущим зятем брудершафт.

XVII.

   Утром он зашел за ним в гостиницу, чтобы пойти вместе выпить по кружке пива.
   -- До обеда вы уж, пожалуйста, укротите свою тоску по женскому элементу. Теперь нам нужно поговорить, как мужчинам.
   В пивной Клапша он разъяснил ему положение: 25.000 наличными в день свадьбы--документы можно видеть в любой момент--и, вместе с Эмми, четвертая часть фабрики.
   -- Значить, только восьмая часть, -- определил точнее Кинаст.
   -- Что-ж, мне, может быть, даром распинаться для васа?
   Воцарилось недовольное молчание.
   Дидрих восстановил настроение.
   -- За здоров Фридриха!
   -- За здоровье Дидриха! -- сказал Кинаст.
   Затем Дидриху пришла в голову новая мысль.
   -- От тебя зависит увеличит" твою долю в деле: стоит тебе только вложить в него деньги. Как обстоит дело с твоими сбережениями? При твоем великолепном жалованье...
   Кинаст заявил, что в принципе он не говорит нет. Но он связан с Бюшли и Ко контрактом. Кроме того, в этом году он рассчитывает на большую прибавку, и отказаться от места теперь было-бы преступлением по отношению к самому себе.
   А если я отдам вам свои деньги, я должен сам вступить в дело. При всем доверии, которое я питаю к тебе, милый Дидрих...
   Дидрих вполне согласился с ним. Кинаст со своей стороны предложил нечто.
   -- Если бы ты просто дал приданного 50.000! Магда тогда отказалась бы от своей доли в деле.
   Но это предложение встретило со стороны Дидриха энергичный отпор.
   -- Это было бы противно воле моего покойного отца, а она священна для меня! И при моем размахе через несколько лет доля Магды может составит в десять раз больше того, что ты требуешь теперь. Никогда я не пойду на то, чтобы так обидеть мою бедную сестру.
   На, это зять слегка усмехнулся. Родственные чувства Дидриха делают ему честь, но размаха одного мало. Это заметно раздражило Дидриха. За свое ведение дела он, благодаря Бога, ответствен только перед самим собой.
   -- 25.000 наличными и восьмая часть чистой прибыли. -- и больше ни копейки.
   Кинаст забарабанил пальцами по столу.
   -- Я еще не знаю, смогу-ли я при таких условиях жениться на твоей сестре, -- заявил он. -- Последнее слово я еще оставляю за собой.
   Дидрих пожал плечами, и они выпили свое пиво.
   Кинаст пошел с ним обедать; Дидрих уже боялся, что он улизнет. К счастью, Магда была одета еще соблазнительнее, чем вчера; -- как будто она знала, что все еще может погибнуть, -- думал Дидрих, восхищавшийся ею. За сладким она опять так разожгла Кинаста, что он пожелал назначить свадьбу через месяц.
   -- Твое последнее слово? -- поддразнил его Дидрих.
   Вместо ответа Кинаст вынул из кармана кольца.
   После обеда госпожа Гесслинг незаметно вышла из комнаты, где сидели жених и невеста. Эмми давно исчезла. Только Дидрих бродил с сигарой по комнатам, в тяжкой борьбе с самим собой. То, что он затевал, было на первый взгляд и для обыкновенных глаз, может быть, немного сомнительно. Баланс текущего года от этого, конечно, сложится менее благоприятно, доля Магды, как, впрочем, и остальных членов семьи, значительно уменьшится. Но, во-первых, своими манипуляциями он повредит себе не меньше, чем остальным; а, во-вторых, что значили эти мелочные соображения в сравнении с тем широким будущим, которое открывалось перед ним!.. Перед его глазами носились туманные, но блестящие картины политических успехов с решающими последствиями для дел. Огромная борода президента округа фон Вулкова показалась рядом с Густой Даймхен, которая, несмотря ни на что, благосклонно улыбалась, а сзади, между дымовыми трубами Гаузенфельда, колыхалось измятое плебейское лицо старика Клюзинга. Хозяин Гаузенфельда: вот истинное положение Дидриха в свете, его он должен завоевать! В этом тесном царстве, основанном его отцом, его личности негде развернуться. Да, он добьется руководящего положения в Нециге, он разовьет ' свое дело в мировое и составит силу, с которой будет считаться вся отрасль во всей Германии... "Мы завоюем себе место под солнцем!" И такой высокий полет задерживают какие-то ничтожные претензии! Этого не должно быть; если он хочет, чтобы эта маленькая фабрика когда-нибудь превратилась в большое предприятие, ее стоимость не должна быть оценена слишком высоко, чтобы денежная сила Дидриха не была парализована сонаследниками. Итак, дело надо привести в упадок! С этим ничего не поделаешь. Пусть остальные потеряют свои деньги, великие судьбы требуют жертв. "Это мой долг перед самим собой", сказал Дидрих так громко, что жених и невеста в испуге выпустили друг друга из объятий; -- и он послал вдаль сверкающий взгляд.
   -- Мама, деловые решения не всегда легко принять, -- сказал он госпоже Гесслинг, убиравшей в столовой. -- На мне лежит тяжелая ответственность.
   -- Бог поможет тебе, мой милый сын, -- кротко и радостно ответила мать. -- Я знаю, ты всегда сделаешь для нас всех то, что нужно.
   -- Ну, да, -- сказал Дидрих. -- Ведь если я выбьюсь, то это будет счастьем для всех вас.
   Затем он сошел вниз, на фабрику, по-воскресному тихую и пустую, отпер контору и написал целый ряд писем клиентам, сообщая им, что их заказы пока, к сожалению, выполнены быть не могут, так как вследствие коренного преобразования дела предстоит значительный перерыв в работе.
   -- Даже в воскресенье он работает для нас, -- лукаво сказала Магда. Она с Кинастом зашли за Дидрихом, чтобы пойти вместе гулять.
   -- В это трудное время мы не смеем слишком жалеть ни себя, ни других, -- возразил Дидрих, снисходительно оглядывая парочку. -- Вот вы сейчас совсем размякли.
   Он сложил последнее письмо к клиенту, запечатал все и взял их с собой.
   -- Куда же мы пойдем? А где мама и Эмми?
   Эмми отказались пойти, и поэтому госпожа Гесслинг тоже осталась дома.
   -- Потому что иначе это имело бы такой вид, понимаешь, -- сказала Магда.
   Дидрих согласился с ней. Он смахнул даже пыль, приставшую при входе на фабрику к ее меховому жакету. Он обращался с Магдой с уважением, потому что она имела успех.
   Они пошли по направлению к ратуше. Не мешает людей посмотреть и себя показать! Правда, первый, кого они встретили, был только Наполеон Фишер. Он оскалил зубы перед парочкой и кивнул головой Дидриху, со взглядом, говорящим, что он все знает. Дидрих багрово покраснел; ему хотелось остановить механика и устроить ему тут же, на улице, скандал: но разве он мог это сделать? "Это была большая ошибка, что я пустился в интимности с этим хитрым пролетарием! Обошлось бы и без него! Теперь он бродил вокруг дома, чтобы напомнить мне, что я у него в руках. Дойдет еще идо шантажа". Но, слава Богу, между ним и механиком все произошло с глазу на глаз. То, что Наполеон Фишер мог утверждать о нем, было клеветой, Дидрих просто-напросто посадит его в тюрьму. Тем не менее он ненавидел его за его соучастие так, что при двадцати градусах мороза его бросило в жар, и лоб его покрылся потом. Неужели же ни одна черепица не упадет на Наполеона Фишера?
   На Судейской улице Магда нашла, что прогулка стоила, труда: в доме ландгерихтсрате Гарниша у окна стояли Мета Гарниш и Инга Тиц, и Магда знала наверно, что при виде Кинаста у них сделались очень встревоженные лица.
   На улице Императора Вильгельма сегодня, к сожалению, было пусто; только майор Кунце я доктор Гейтейфель, шедшие в "Гармонию", издали с любопытством покосились на них. Но на углу Швейнихенштрассе произошло нечто, чего Дидрих не предвидел: как раз перед ними' шли госпожа Даймхен с Густой. Магда сейчас же ускорила шаг и заговорила оживленнее. В самом деле, Густа обернулась, и Магда могла сказать:
   -- Госпожа советница, позвольте мне представить вам моего жениха господина Кинаста.
   Жених был осмотрен с ног до головы и, по-видимому, одобрен, потому что Густа, отставшая с Дидрихом на два шага, спросила не без почтения:
   -- Где вы его достали?
   -- Да, так близко, как вам, не всякой удается найти своего, -- пошутил Дидрих. -- Но зато этот солиднее.
   -- Вы опять начинаете? -- воскликнула Густа, но без враждебности. Она даже ответила на взгляд Дидриха и при этом слегка вздохнула.
   -- А мой все еще, Бог знает, где. Я совсем как вдова.
   Она задумчиво посмотрела вслед Магде, опиравшейся на руку Кинаста.
   -- Оставим мертвых в покое. Есть еще довольно живых, -- посоветовал Дидрих.
   При этом он прижал Густу к самой стене и искательно заглянул ей в глаза; и в самом деле ее милое, пухлое личико на момент выразило благосклонность, как в том видении.
   К сожалению, они уже дошли до 77 номера, и Густа попрощалась. Так как за Саксонскими воротами все кончалось, они повернули обратно. Магда, крепко опиравшаяся на руку жениха, поощрительно сказала Дидриху:
   -- Ну, как ты думаешь?
   Он покраснел и засопел.
   -- Что здесь думать! -- сказал о н, и Магда расхохоталась.
   По пустой, уже темнеющей улице навстречу им шел кто-то.
   -- Это не?.. -- неуверенно спросил Дидрих.
   Человек подошел ближе: толстый, видимо, еще молодой, в большой мягкой шляпе, элегантно одетый, с кривыми ногами.
   -- Да это и вправду Вольфганг Бук!..
   "А Густа делает вид, что он на другом конце света. Я отучу ее лгать!" -- разочарованно подумал Дидрих.
   -- А, это вы! -- молодой Бук пожал Дидриху руку. -- Очень рад.
   -- Я тоже, -- ответил Дидрих, несмотря на разочарование с Густой.
   Он познакомил будущего зятя со своим школьным товарищем. Бук поздравил жениха и невесту и пошел с Дидрихом сзади.
   -- Вы, конечно, шли к невесте? -- заметил Дидрих. -- Она дома, мы только что проводили ее.
   -- Да? -- сказал Бук, пожимая плечами. -- Ну, я еще успею к ней, -- флегматично заметил он. -- Пока я рад, что встретил вас. Наш разговор в Берлине -- единственный, не правда, ли? -- был так интересен.
   Теперь он казался таким и Дидриху, -- хотя тогда он только злил его. Эта встреча оживила его.
   -- Да, я вам еще не отдал визита. Вы ведь знаете, как в Берлине трудно собраться. Здесь, конечно, времени довольно. Скучновато, правда? И подумать, что придется провести здесь всю жизнь, -- и Дидрих указал на голые ряды домов.
   Вольфганг Бук понюхал своим мягко изогнутым носом воздух, пожевал мясистыми губами, как будто пробуя его, и глаза его приняли задумчивое выражение.
   -- Жизнь в Нециге, -- медленно сказал он, -- ну, да, к этому сведется. Наш брата не в состоянии жить только для своих ощущений.
   -- Как это ощущений? -- спросил Дидрих.
   -- Как он.
   -- Как кто? -- недоумевал Дидрих.
   Бук слабо улыбнулся и пожал плечами.
   -- Что вы скажете о его новейших проявлениях?.. Ну, о деле Люка, а потом нашего часового.
   -- Ах, вот что...--Дидрих высокомерно засмеялся. -- Вы собираетесь уже опять критиковать. А я заявляю, что считаю эти манифестации Его Величества в высшей степени целесообразными и достойными благодарности.
   Бук жестом остановил его.
   -- Бросьте. Я знаю его.
   -- Я еще лучше, -- заявил Дидрих. -- Кто, как я, стоял лицом к лицу с ним- в Тиргартене, в прошлом феврале, после беспорядков -- и видел, как сверкают эти глаза, эти Фридриховские глаза, -- тот не может не верить в наше будущее.
   -- В наше будущее--потому что сверкают чьи то глаза?..
   Губы и щеки Бука меланхолично опустились вниз. Дидрих презрительно фыркнул.
   -- Знаю, знаю, вы не верите в роль личности в наше время. Иначе ведь вы сделались бы Бисмарком или Лассалем.
   -- В конце концов, я мог бы это себе позволить. Конечно. С таким же правом, как и он. Хотя у меня внешние обстоятельства и не так благоприятны.
   Его тон стал живее и убежденнее.
   -- Для каждой отдельной личности важно не в самом деле изменить многое в мире, а создать себе такое ощущение, как будто она это делает. Для этого нужен только талант, а он у него есть.
   Дидрих стал неспокоен, он оглянулся.
   -- Хотя мы здесь и одни--у наших спутников имеются более важные темы для разговора--но я все-таки не знаю...
   -- Вам все кажется, что я. что-то имею против него. Право же, он мне не более несимпатичен, чем я сам.
   Я тоже на его месте осыпал бы ефрейтора Люка отличиями и этим способствовал тому, чтобы каждый месяц где-нибудь часовой убивал человека. Потому что это было бы явно в моих интересах. Поймите же, в его интересе воображать себя окруженным опасностями. Какая же это была бы власть, если бы ей ничто не угрожало? Только тогда и чувствуешь себя, когда знаешь, что у тебя есть враги. Что сталось бы с ним, если бы он должен был сказать себе, что социал-демократия имеет в виду вовсе не его, а, самое большее, несколько более практичное распределение того, что зарабатывается.
   -- Ого! -- произнес Дидрих.
   -- Не правда ли? Это возмутило бы вас. И его тоже. Идти рядом с событиями, не повелевать эволюцией, а быть в нее включенным: разве это можно перенести?.. В душе быть неограниченным ничем -- и при этом не быть в состоянии вызвать даже только ненависть иначе, чем словами и жестами. Ведь за что уцепились критиканы? Что случилось серьезного? И дело Люка опять-таки только жест. Рука опускается, и все снова, как прежде! Но актер и публика пережили ощущение. А в наше время, милый Гесслинг, всем нам только этого и нужно. Он сам, тот, о котором мы говорим, был бы, поверьте мне, удивлен больше всех, если бы война, которую он все время призывает, или революция, которую он сотни раз разыгрывал в своем воображении, в самом деле вспыхнули.
   -- Этого вам не придется долго ждать! -- вскричал Дидрих. -- И тогда вы увидите, что все истинные националисты будут верно и твердо стоять за своего государя.
   --- Конечно. -- Бук все чаще пожимал плечами. -- Это обычный оборот, предписанный им самим. Слова вы позволяете ему предписывать себе, и образ мыслей никогда не был так упорядочен, как теперь. Но дела? Наше время, любезный современник, не из деятельных. Чтобы упражнять свою способность переживания, надо прежде всего жить, а дела так опасны для жизни.
   Дидрих выпрямился.
   -- Вы, может быть, хотите поставить упрек в трусости в связь с...?
   -- Я не выразил никакого морального суждения. Я только привел факт из внутренней истории нашего времени, факт, касающийся нас всех. Впрочем, нас можно извинить. Для того, кто действует на сцене, покончено со всеми действиями в жизни. Ведь он изображает их: чего же действительность хочет от него? Вы конечно, не знаете, кого история назовет характерным типом нашего времени?
   -- Императора! -- сказал Дидрих.
   -- Нет, -- сказал Бук. -- Актера.
   Дидрих разразился таким хохотом, что шедшие впереди жених и невеста выпустили друг друга, и обернулись. Но они были на Театральной площади, дул ледяной ветер; они пошли дальше.
   -- Ну, да, -- сказал Дидрих. -- Я мог бы с самого начала понять, откуда у вас вся эта ерунда. Ведь вы имеете отношение к театру. -- Он похлопал Бука по плечу. -- Может быть, вы уже тоже поступили на сцену?
   Глаза Бука приняли тревожное выражение; он повернулся и движением, которое Дидрих нашел нетоварищеским, ускользнул от хлопавшей его руки.
   -- Я? О, нет, -- сказал Бук.
   До Судейской улицы оба недовольно молчали, затем Бук заговорил опять:
   -- Ах, да. Вы еще не знаете, почему я в Нециге.
   -- Вероятно, из-за вашей невесты.
   -- Это, конечно, тоже. Но, главное, я взял на себя защиту своего зятя Лауэра.
   -- Вы... В процессе Лауэра?..
   У Дидриха захватило дыхание, он остановился.
   -- Ну да, -- сказал Бук, пожимая плечами, -- вас это удивляет? С недавнего времени я допущен к нецигскому суду в качестве адвоката. Разве мой отец не говорил вам?
   -- Я вижу вашего батюшку так редко... Я так мало выхожу. Мои обязанности... Эта помолвка... -- Дидрих совсем запутался. -- Тогда вы должны были уже часто... Вы, может быть, уже совсем поселились здесь?
   -- Только пока--я думаю.
   Дидрих собрался с духом.
   -- Я должен сказать: я часто не совсем понимал вас -- но все-таки не так, как теперь, когда вы уже час ходите со мной по Нецигу.
   Бук посмотрел на него, прищурившись.
   -- Хотя я в завтрашнем деле являюсь защитником, а вы -- главным свидетелем обвинения? Ведь это только случайность. Роли могли-бы быть распределены и наоборот.
   -- Позвольте, -- возмутился Дидрих. -- Каждый стоит на своем месте. Если у вас нет уважения к своей профессии...
   -- Уважения? Что это значит? Я радуюсь защите, этого я не отрицаю. Я возьмусь за дело, как следует, вот увидите. Вам, господин доктор, мне придется наговорить неприятных вещей; надеюсь, вы не будете на меня в претензии: мне это необходимо для эффекта.
   Дидрих испугался.
   -- Позвольте, господин адвокат, разве вы знаете мое показание? Оно вовсе не неблагоприятно для Лауэра.
   -- Это уж предоставьте мне знать.
   Лицо Бука приняло пугающе ироническое выражение.
   Они были уже почти у дома Гесслингов. "Процесс!" -- думал Дидрих, пыхтя. За треволнениями последних дней он забыл о нем, и теперь у него было такое чувство, как будто ему не сегодня-завтра должны были отрезать обе ноги. Значит, эта лицемерка Густа нарочно ничего не сказала ему о женихе, его хотели застигнуть врасплох!.. Дидрих простился с Буком, не доходя до дома. Лишь бы только Кинаст ничего не заметил! Бук предложил пойти еще куда-нибудь.
   -- Вас, видно, не особенно тянет к невесте? -- спросил Дидрих.
   -- В данный момент мне больше хочется коньяку.
   Дидрих насмешливо рассмеялся.
   -- Этого вам, кажется, хочется всегда.
   Чтобы только Кинаст ничего не узнал, он еще раз повернул с Буком обратно.
   -- Видите-ли, -- неожиданно начал Бук, -- моя невеста: это тоже относится ко всему остальному.
   -- Как это? -- спросил Дидрих.
   -- Если я, действительно, буду нецигским адвокатом, Густа Даймхен будет у меня вполне на своем месте. Но если нет? Если моя жизнь сложится иначе? Для такого случая у меня в Берлине имеется еще другая связь, вы можете себе представить.
   -- Я слышал: актриса. -- Дидрих покраснел за Бука, так цинично сознававшегося в этом. -- То-есть, -- пролепетал он, -- я молчу.
   -- Значит, вы знаете, -- заключил Бук. -- Теперь дело обстоит так, что я пока очень увлечен там и не могу уделять Густе столько внимания, сколько должен был-бы. Не согласились-бы вы немного заняться бедной девушкой? -- спокойно и простодушно спросил он.
   -- Вы предлагаете мне...
   -- Так сказать, от времени до времени помешивать в горшке, в котором у меня стоят на огне сосиски с капустой, --пока я сам еще занят в другом месте. Ведь мы питаем друг к другу симпатию.
   -- Спасибо, -- холодно сказал Дидрих. -- Так далеко моя симпатия не заходит. Поручите это кому-нибудь другому. Я отношусь к жизни несколько серьезнее.
   И он оставил Бука одного.
   Кроме безнравственности этого человека, его возмущала его недостойная фамильярность после того, как они еще только что опять оказались противниками в теории и на практике. Вообще его не разберешь. Несносный субъект!
   "Что это он затевает против меня завтра?"
   Дома, он облегчил себе душу.
   -- Это не человек, а слизняк! А воображает о себе! Боже, упаси наш дом от такой все разъедающей беспринципности, в семье она верный признак упадка!
   Он удостоверился, что Кинаст в самом деле уезжает сегодня же вечером.
   -- Ничего интересного Магда, не сможет тебе сообщить в своих письмах, -- сказал он, смеясь. -- Ну, что касается меня, то в городе может все перевернуться вверх дном, -- я останусь в своей конторе и со своей семьей.
   Но едва Кинаст ушел, Дидрих подступил к госпоже Гесслинг.
   -- Ну, где повестка из суда, которую принесли сегодня?
   Она должна была сознаться, что утаила страшное письмо.
   -- Я не хотела, чтобы оно испортило тебе настроение, мой милый сын.
   Но Дидрих не принимал никаких извинений.
   -- Ах, чепуха: милый сын. Верно, из любви ко мне стол становится все хуже, если только нет чужих, а деньги, которые я даю на хозяйство, уходят на вашу ерунду. Вы думаете, что меня тоже уверите, будто бы Магда сама шила свою кружевную блузку? Можете рассказывать это тому ослу!
   Магда запротестовала против оскорбления своего жениха, но это ей не помогло.
   -- Лучше молчи! Твой меховой жакет тоже наполовину украден. Вы с прислугой заодно. Когда я ее посылаю за бутылкой вина, она покупает самое дешевое, а остальные деньги забираете вы...
   Женщины пришли в ужас, Дидрих должен был начать кричать еще громче. Эмми утверждала, что он злится так только потому, что завтра ему придется осрамиться перед всем городом. В ответ на это Дидрих мог только швырнуть на пол еще одну тарелку. Магда встала, пошла к двери и крикнула, не оборачиваясь:
   -- Слава Богу, я в тебе больше не нуждаюсь.
   Дидрих сейчас же очутился за ее спиной.
   -- Думай, пожалуйста, что ты говоришь! Если ты наконец получишь мужа, то только благодаря мне и тем жертвам, которые я приношу. Твой жених так торговался из-за твоего приданого, что было прямо некрасиво. Ты вообще только приложение!
   При этих словах он почувствовал сильную пощечину, и прежде, чем он пришел в себя, Магда уже заперлась в своей комнате. Дидрих, вдруг притихнув, потирал щеку. Затем он, правда, опять возмутился, но вместе с тем почувствовал некоторое удовлетворение. Кризис прошел.

XVIII.

   Ночью он твердо решил явиться в суд с опозданием и всем своим видом показать, как мало касается его эта история. Но ему не терпелось; когда он вошел в указанный ему зал заседания, там разбиралось еще совсем другое дело. Ядассон, в своей черной мантии представлявший необыкновенно грозное зрелище, требовал для юноши, почти мальчика из народа, двух лет рабочего дома. Правда, суд удовлетворил его требование только наполовину, но осужденный юноша разразился такими рыданиями, что Дидриху, у которого на душе и без того было очень тревожно, от жалости стало дурно. Он вышел из зала и вошел в уборную, хотя на двери было написано: только для председателя! Сейчас же вслед за ним появился и Ядассон, при виде Дидриха он хотел повернуть обратно, но Дидрих сейчас же спросил, что такое рабочий дом и что там делает такой приговоренный.
   -- Недоставало, чтобы мы заботились еще об этом! -- заявил Ядассон и исчез.
   Сердце Дидриха сжалось еще больше от сознания ужасающей пропасти, открывшейся между Ядассоном, как представителем власти, и им самим, осмелившимся подойти слишком близко к ее механизму. Правда, он сделал это из невинных побуждений, в чрезмерном преклонении перед властью: все равно, теперь приходилось вести себя осторожно, чтобы не быть схваченным и раздробленным ею; надо было прятаться и смиряться, тогда, может быть, еще можно было надеяться спастись. Ах, если бы очутиться опять в частной жизни! Дидрих дал себе слово впредь жить только для своей маленькой, но хорошо понятой выгоды.
   В коридоре стояли теперь люди: сливки общества наряду с менее избранной публикой. Пять дочерей Бука, разряженные, как будто процесс их свояка Лауэра был величайшей честью для семьи, болтали с Кетхен Циллих, ее матерью и женой бургомистра Шеффельвейса. Теща же его не отпускала бургомистра от себя, и из взглядов, которые она бросала на брата Бука и его друзей Кона и Гейтейфеля, можно было заключить, что она старается восстановить его против Бука и всех его присных. Майор Кунце стоял тут же с мрачным видом и воздерживался от всяких замечаний. Как раз в этот момент появились, и пастор Циллих с учителем Кюнхеном; но при виде многочисленного общества они остановились за колонной. Редактор Нотгрошен, серый и незаметный, переходил от одних к другим. Дидрих тщетно искал кого-нибудь, к кому он мог бы присоединиться. Теперь он пожалел, что запретил своим прийти. Он остался в темноте, за углом коридора, и только осторожно высунул голову. Вдруг он торопливо спрятал ее: Густа Даймхен с матерью! Дочери Бука сейчас же окружили ее, как драгоценное, подкрепление своей партии. В то же время сзади открылась дверь, и вошел Вольфганг Бук, в шапочке и мантии, и в лакированных башмаках на кривых ногах. Он торжественно улыбнулся, точно на приеме, подал всем руку, а невесте поцеловал ее. Будет очень интересно, пообещал он, прокурор в ударе, он тоже. Затем он подошел к приглашенным им свидетелям и стал шептаться с ними. Вдруг все замолчали: в отверстии лестницы показался обвиняемый Лауэр, и с ним его жена. Жена бургомистра бросилась ей на шею: какая она храбрая!
   -- Что же здесь такого? -- низким, звучным голосом возразила она. -- Нам не в чем упрекнуть себя, правда, Карл?
   -- Конечно, нет, Юдифь, -- ответил Лауэр.
   Но в этот момент мимо них прошел ландгерихтсрат Фрицше. Воцарилось молчание; когда он и дочь старика Бука обменялись рукопожатием, все перемигнулись, а теща бургомистра сделала замечание, правда, вполголоса, но содержание его можно было прочесть у нее по глазам.
   Вольфганг Бук нашел Дидриха в его укромном уголке. Он вытащил его и подвел к своей сестре.
   -- Милая Юдифь, я не знаю, знакома ли ты уже с нашим уважаемым другом, доктором Гесслингом. Сегодня он уничтожит нас.
   Но госпожа Лауэр не засмеялась, она не ответила и на поклон Дидриха и только посмотрела на него с бесцеремонным любопытством. Было трудно выдержать этот мрачный взгляд, еще труднее потому, что она была так хороша. Дидрих чувствовал, что вся кровь бросилась ему в лицо, он отвел глаза и пролепетал:
   -- Господин адвокат шутит. Это недоразумение...
   На белом лице сдвинулись брови, углы губ выразительно опустились, и Юдифь Лауэр повернула Дидриху спину.
   Показался судебный пристав; Вольфганг Бук, вместе со своим зятем Лауэром, пошли в залу заседания; а так как дверь открывалась не слишком гостеприимно, все стали торопливо проталкиваться внутрь. Менее избранная публика была осилена более избранной, нижние юбки пяти сестер Бук так и шелестели во время борьбы. Дидрих вошел последним и должен был сесть на свидетельскую скамью рядом с майором Кунце, который сейчас же отодвинулся. Председательствующий, ландгерихтсрат Шпрециус, похожий на старого коршуна, объявил заседание открытым и вызвал свидетелей, чтобы обратить их внимание на серьезность присяги, -- причем у Дидриха сейчас же сделалось такое лицо, как когда-то на уроках Закона Божия. Ландгерихтсрат Гарниш приводил в порядок документы и искал глазами среди публики свою дочь. Но публика больше интересовалась старым ландгерихтсратом Кюлеманом, едва оправившимся от болезни и занявшим место слева от председательствующего. Все нашли, что у него плохой вид, теща бургомистра уверяла, что он решил сложить с себя депутатские полномочия, она знает это наверно, -- а что будет со всей массой денег, когда он умрет? На свидетельской скамье пастор Циллих выражал надежду, что старик оставит свои миллионы на постройку церкви; но учитель Кюнхен пронзительным шепотом оспаривал это.
   -- Этот и после смерти ничего не отдаст, он всю свою жизнь только о том и думал, как-бы покрепче держать свое, а, если можно, то и чужое.
   Тут председатель выслал свидетелей из залы заседания.
   Так как свидетельской комнаты не было, им пришлось стоять в коридоре. Гейтейфель, Кон и Бук младший заняли оконную нишу; Дидрих. под яростным взором майора с мучением думал: "Теперь допрашивают обвиняемого. Если бы я знал, что он говорит, я так-же охотно дал бы благоприятные для него показания, как и вы!" Напрасно пытался он уверить пастора Циллиха в своем умеренном образе мыслей: он всегда говорил, что дело раздули. Циллих смущенно отвернулся, а Кюнхен, быстро отходя, свистнул сквозь зубы:
   -- Ну, погоди, голубчик, мы тебя отучим от таких штук.
   Общее неодобрение молча тяготело над Дидрихом. Наконец появился судебный пристав.
   -- Доктор Гесслинг.
   Дидрих изо всех сил ломал себя, чтобы только пройти мимо зрителей с приличным видом. Он судорожно смотрел вперед: госпожа Лауэр не спускала с него глаз. И он пыхтел и слегка шатался на ходу. Слева, рядом с асессором, созерцавшим свои ногти, стоял, грозно выпрямившись, Ядассон. Свет окна за его спиной проходил сквозь его торчащие уши, которые кроваво светились, а выражение его лица требовало от Дидриха такой мертвенной покорности, что Дидрих сейчас-же поспешно отвел глаза. Справа, перед обвиняемым, немножко ниже его, сидел Вольфганг Бук, спокойно упираясь кулаками в жирные ляжки, с которых спадала мантия; его вид говорил о благоразумии и вливал бодрость, как будто он представлял здесь духа света. Ландгерихтсрат Шпрециус заставил Дидриха повторить за собой слова присяги; он говорил не больше двух слов зараз и так мягко, как будто подсказывал хорошему ученику. Дидрих послушно дал клятву; затем он должен был рассказать, как произошло все в тот вечер в магистратском погребке. Он начал.
   -- Мы сидели веселой компанией, за столиком напротив сидели также господа...
   Он запнулся, и в публике послышался смех. Шпрециус сейчас-же вскинулся с видом хищной птицы и пригрозил, что велит очистить зал.
   -- Это все, что вы знаете? -- сердито спросил он.
   Дидрих выразил опасение, что вследствие деловых и других неприятностей все эти события успели несколько перепутаться в его голове.
   -- Тогда я для освежения вашей памяти прочту вам ваше показание следственному судье, -- и председатель велел подать себе протокол. Из него Дидрих, к своему неприятному удивлению, узнал, что дал следственному судье ландгерихтсрату Фрицше определенное показание, что обвиняемым были произнесены слова, являвшиеся тяжелым оскорблением Величества. Что он на это скажет?
   -- Это вполне возможно, -- пролепетал он, -- но там было много народу. Сказал-ли это, действительно, обвиняемый...
   Шпрециус нагнулся над судейским столом.
   -- Помните, что вы присягали. Другие свидетели покажут, что вы совершенно один подошли к обвиняемому и вели с ним этот разговор.
   -- А, может быть, это был не я? -- спросил Дидрих, густо краснея.
   Весь зал неудержимо расхохотался; даже Ядассон искривил лицо в презрительную усмешку. Шпрециус уже открыл рот, чтобы наброситься на публику; но в этот момент встал Вольфганг Бук. Видимым усилием он придал своему мягкому лицу энергичное выражение и спросил Дидриха:
   -- А скажите, свидетель, не были-ли вы в тот вечер пьяны?
   Прокурор и председатель сейчас-же напали на него.
   -- Я прошу не допускать этого вопроса! -- пронзительно вскричал Ядассон.
   -- Господин защитник, -- прокаркал Шпрециус, -- вы можете предлагать вопросы только мне, предложу-ли я их затем свидетелю, мое дело!
   Но они -- Дидрих с изумлением видел это -- наткнулись на решительного противника. Вольфганг Бук продолжал стоять на своем месте; звучным ораторским голосом он протестовал против поведения председателя, оскорбляющего достоинство защиты, и требовал, чтобы суд высказался о том, признает ли порядок судопроизводства за ним право обращаться с вопросами прямо к свидетелям. Шпрециус напрасно бесился, ему не оставалось ничего другого, как удалиться с четырьмя судьями в совещательную комнату.
   Вольфганг Бук торжествующе оглянулся, кузины сделали вид, что хлопают ему; но в это время в зал успел войти и его отец, и Дидрих заметил, что старик Бук знаками выразил сыну неодобрение. Обвиняемый, со своей стороны, с гневным волнением в апоплексическом лице, пожал защитнику руку. Дидрих под огнем взглядов старался сохранить спокойный вид и рассматривал публику. Но увы, Густа Даймхен избегала его взгляда! Только старик Бук благожелательно кивнул ему головой. показание Дидриха понравилось ему! Он даже выбрался из узкой скамьи и протянул Дидриху свою мягкую, белую руку.
   -- Благодарю вас, милый друг, -- сказал он, -- вы поступили так, как следовало.
   И у Дидриха в его одиночестве навернулись слезы на глаза от такой доброты великого человека.
   Только после того, как Бук опять отправился на свое место, Дидриху пришло в голову, что ведь он старается тут для него!
   И его сын Вольфганг оказался вовсе не такой тряпкой, как думал Дидрих. Политические разговоры он, как видно, вел только для того, чтобы использовать их здесь против него. Верности, истинной немецкой верности на свете не было; положиться нельзя было ни на кого. "Долго-ли мне будут еще здесь надоедать со всех сторон?"
   К счастью суд, наконец, вернулся. Старик Кюлеман обменялся с Буком взглядом сожаления, и Шпрециус с полным самообладанием прочел заключение суда. Имеет ли защитник право прямой постановки вопросов, осталось нерешенным, потому что самый вопрос, был ли свидетель тогда пьян, был отклонен, как не относящийся к делу. После этого председатель спросил, не желает ли прокурор предложить свидетелю какой-нибудь вопрос.
   -- Пока нет, -- пренебрежительно сказал Ядассон, -- но я прошу не отпускать еще свидетеля.
   И Дидриху позволили сесть. Ядассон возвысил голос.
   -- Кроме того, я ходатайствую о немедленном приглашении следственного судьи д-ра Фрицше, который скажет нам, каков был раньше образ мыслей свидетеля Гесслинга по отношению к обвиняемому.
   Дидрих испугался; -- но в публике началось движение. Все оборачивались взглянуть на Юдифь Лауэр: даже оба асессора за судейским столом посмотрели в ту сторону... Ходатайство Ядассона было уважено.
   Затем ввели пастора Циллиха. Он принял присягу и должен был в свою очередь рассказать о злополучной ночи. Он объявил, что тот вечер принес с собой слишком много впечатлений, которые тяжело легли на его совесть христианина, так как, как раз в тот вечер на улицах Нецига пролилась кровь, хотя и с патриотической целью.
   -- Это сюда не относится, -- решил Шпрециус. И как раз в этот момент в зал вошел президент округа фон-Вулков, в охотничьем костюме и больших забрызганных грязью сапогах. Все обернулись, председатель, не вставая, поклонился, а пастор Циллих затрепетал. Председатель и прокурор поочередно наседали на него; Ядассон сказал даже с ужасающе коварным выражением:
   -- Господин пастор, вам, как духовному лицу, мне незачем напоминать о святости данной вами клятвы.
   Тогда Циллих поник головой и сознался, что слышал инкриминируемое обвиняемому замечание. Обвиняемый вскочил и ударил кулаком по скамье.
   -- Я не назвал имени Императора! Я остерегался это сделать!
   Защитник знаками успокоил его и сказал:
   -- Мы представим доказательства, что только провокаторские намерения свидетеля, д-ра Гесслинга, побудили обвиняемого к его, неверно здесь передаваемым, замечаниям.
   Пока же он просит господина председателя спросить свидетеля Циллиха, не держал-ли он проповеди, явно направленной против подстрекательств д-ра Гесслинга. Пастор Циллих пролепетал, что он только вообще призывал к миру и этим исполнил свою обязанность представителя религии. Тогда Бук захотел узнать нечто другое.
   -- Не заинтересован ли свидетель Циллих в том, чтобы сохранить хорошие отношения с главным свидетелем обвинения, доктором Гесслингом? Ведь говорят, что его дочь...
   Но Ядассон не дал ему договорить: он протестует против постановки вопроса. Шпрециус нашел его недопустимым, а в зале поднялся неодобрительный ропот женских голосов. Президент округа перегнулся через скамью к старику Буку и внятно сказал:
   -- Однако, ваш сын отличается!
   Между тем вызвали свидетеля Кюнхена. Старичок не вошел, а влетел в зал, его очки сверкали; уже у двери он начал выкрикивать свое имя и звание, а формулу присяги он бегло проговорил без помощи председателя. Но затем от него нельзя было добиться никакого показания, кроме того, что в тот вечер волны национального воодушевления вздымались высоко. Сначала славный подвиг часового! Затем великолепное письмо Его Величества с признанием позитивного христианства!
   -- Как вышел этот скандал с обвиняемым? Да, господа судьи, об этом я ничего не знаю, я тогда как раз немножко задремал.
   -- Но ведь потом говорили об этой истории! -- настаивал председатель.
   -- Только не я! -- воскликнул Кюнхен. -- Я говорил о наших славных подвигах в семидесятом году. Вольные стрелки! -- сказал я, -- вот была банда! Видите мой высохший палец, это меня укусил вольный стрелок, только потому, что я хотел ему немножечко перерезать горло саблей! Этакая низость!
   И Кюнхен уже собирался показать свой палец всем сидящим за судейским столом.
   -- Можете идти! -- прокаркал Шпрециус; и он опять пригрозил очистить зал.
   Вошел майор Кунце такой деревянной походкой, точно двигался на колесах; формулу присяги он проговорил таким тоном, как будто осыпал Шпрециуса тяжелыми оскорблениями. После того он объявил напрямик, что не имеет ко всей этой истории никакого отношения: он пришел в погреб уже после скандала.
   -- Я могу только сказать, что поведение доктора Гесслинга очень пахнет доносительством.
   Но с некоторых пор в зале пахло чем-то другим. Никто не знал, откуда это взялось; в публике недоверчиво оглядывали друг друга и потихоньку отодвигались от соседей, зажимая нос платком. Председатель обнюхивал воздух, а старик Кюлеман, подбородок котораго уже давно лежал на груди, беспокойно шевелился во сне.
   Когда Шпрециус поставил ему на вид, что ведь те, кто тогда рассказал ему о происшедшем, были люди национального образа мыслей, майор только возразил, что это ему безразлично; с д-ром Гесслингом он вовсе не был знаком. Но здесь вперед выступил Ядассон; его уши пылали, голосом острым, как нож, он сказал:
   -- Свидетель, я позволю себе спросить вас, не знакомы ли вы зато, тем лучше, с обвиняемым. Угодно вам будет ответить, не одолжил ли он вам еще неделю тому назад сто марок?
   От испуга все в зале стихло, и все уставились на майора, который стоял в своем мундире и лепетал что-то невнятное. Смелость Ядассона произвела впечатление. Он немедленно использовал свой успех и добился от Кунце признания, что возмущение всех благомыслящих замечаниями Лауэра было искренне, как и его собственное. Несомненно, обвиняемый подразумевал Его Величество.
   Здесь Вольфганг Бук не мог больше сдерживаться.
   -- Если господин председатель находит излишним выразить господину прокурору порицание, когда он оскорбляет своих собственных свидетелей, то нам это тоже безразлично.
   Шпрециус сейчас же набросился на него.
   -- Господин защитник! Это мое дело, выражать порицание или не выражать.
   -- Это я и говорю, -- не смущаясь, продолжал Бук. -- Но существу же дела мы продолжаем утверждать и докажем свидетелями, что обвиняемый вовсе не имел в виду Императора
   -- Я остерегся! -- громко вставил обвиняемый.
   -- На тот случай, однако, если суд этого не признает, -- продолжал Бук, -- я ходатайствую о вызове издателя готского Альманаха в качестве эксперта по вопросу о том, в жилах каких немецких князей течет еврейская кровь.
   С этими словами он сел опять на свое место, довольный ропотом сенсации, поднявшимся в зале. Громовой бас сказал: "Неслыханно!" Шпрециус хотел уже вскинуться, но вовремя увидел, кто это: Вулков! Даже Кюлеман проснулся от этих звуков. Судьи перешептывались; затем председатель объявил, что ходатайство защитника отклоняется, так как доказательства истины не допускаются. Проявления неуважения достаточно для состава преступления. Бук был разбит; его жирные щеки отвисли в детской печали. Послышалось хихиканье, теща бургомистра бесцеремонно смеялась. Дидрих; на своей свидетельской скамье был ей благодарен. Боязливо прислушиваясь, он чувствовал, как общественное мнение поворачивает и тихонько подходит ближе к тем, кто ловчее и обладает властью. Он обменялся взглядом с Ядассоном.
   Очередь была за редактором Нотгрошеном. Серый я незаметный, он вдруг очутился перед судейским столом и заговорил гладко, точно чиновник департамента показаний. Все, кто его знал, удивлялись: таким уверенным его не видели никогда. Он знал все, давал показания, самые неблагоприятные для обвиняемого, и говорил так бегло, как будто читал вслух передовую статью; только между абзацами председатель подавал ему реплику, благосклонно, точно образцовому ученику. Бук, оправившийся от своего поражения, поставил ему на, вид позицию "Нецигской газеты", стоявшей на стороне Лауэра. На это редактор ответил:
   -- Мы -- либеральная, следовательно, беспартийная газета. Мы отражаем настроение. Но так как теперь и здесь настроение неблагоприятно для обвиняемого...
   Должно быть он навел об этом справки раньше, в коридоре! Бук принял иронический тон.
   -- Я констатирую, что свидетель высказал несколько странное понимание присяги.
   Но Нотгрошена было не так легко запугать.
   -- Я журналист, -- пояснил он и прибавил: я прошу господина председателя оградить меня от оскорблений со стороны защитника,
   Шпрециус не заставил себя просить; и редактор был отпущен с миром.
   Пробило двенадцать; Ядассон обратил внимание председателя на то, что следственный судья д-р Фрицше находится к услугам суда. Его вызвали, -- и едва он показался в дверях, как все глаза обратились сначала в его сторону, потом в сторону Юдифи Лауэр. Она побледнела еще больше, черные глаза, провожавшие его к столу, стали еще огромнее, и во взгляде их появилось что-то молчаливо настойчивое; но он избегал их. Все нашли, что у него тоже плохой вид, но походка его выражала решимость. Дидрих определил, что из своих двух лиц он для этого случая избрал сухое.
   Какое впечатление он получил во время предварительного следствия от свидетеля Гесслинга? Свидетель дал свое показание совершенно добровольно и самостоятельно, еще под свежим впечатлением происшествия. Достоверность свидетеля, которую Фрицше мог проверить в течение дальнейшего дознания, стоит вне всякого сомнения. Что свидетель сегодня не может ясно вспомнить и изложить происшедшее, объясняется только волнением момента... А обвиняемый?
   Зал встрепенулся. Фрицше проглотил слюну. Обвиняемый лично тоже произвел на него скорее благоприятное впечатление, несмотря на многие отягощающие моменты.
   -- Считаете-ли вы, при противоречивых свидетельских показаниях, обвиняемого способным на вменяемое ему в вину преступление? -- спросил Шпрециус.
   Фрицше ответил:
   -- Обвиняемый образованный человек; он, конечно, остерегся употребить заведомо оскорбительные выражения.
   -- Это говорит сам обвиняемый, -- строго заметил председатель.
   Фрицше заговорил быстрее. Частная деятельность обвиняемого приучила его соединять авторитетность с прогрессивными склонностями. Он, видимо, считал себя умнее большинства людей и имеющим больше права на критику. Таким образом вполне мыслимо, что в раздраженном состоянии--а он был раздражен выстрелом часового, которым был убит рабочий--он дал своим политическим воззрениям выражение, по внешности, может быть, и безупречное, но сквозь которое проглядывало оскорбительное намерение.
   Видно было, как председатель и прокурор свободно вздохнули. Ландгерихтсраты Гарниш и Кюлеман бросали взгляды на публику, в которой заметно было сильное движение. Асессор слева и теперь еще рассматривал свои ногти; но асессор справа, молодой человек с задумчивым лицом, наблюдал за обвиняемым, который сидел сейчас перед ним. Руки обвиняемого судорожно сжимали перила скамьи, а глаза, выпуклые карие глаза, были устремлены на жену. Она-же, не отрываясь, смотрела на Фрицше, полуоткрыв рот, с выражением страдания, стыда и слабости. Вдруг Лауэр как будто заметил шепот вокруг себя, все эти взгляды, устремленные на него, но упорно избегавшие встречи с его глазами. Он весь съежился, и его багровое лицо вдруг побледнело так сильно, что молодой асессор испуганно задвигался на своем стуле.
   Дидрих, у которого па душе становилось все легче, был единственным, следившим еще за диалогом между председателем и следственным судьей. Этот Фрицше! Никому, даже самому Дидриху, вся эта история, по известным причинам, не была вначале более неприятна. Не произвел ли он на Дидриха, как свидетеля, прямо-таки противного закону воздействия? И запротоколированный результат показания Дидриха оказался все-таки тяжким обвинением, а собственное свидетельство Фрицше еще худшим. Он действовал не менее бесцеремонно, чем Ядассон. Его тесная и особенная связь с домом Лауэра не могла отвлечь его от задачи, лежавшей перед ним в данный момент: защиты власти. Ничто человеческое не могло устоять перед властью. Какая наука для Дидриха!.. Вольфганг Бук тоже воспринял ее, на свой лад. Он смотрел снизу на Фрицше с таким выражением, как будто сейчас у него начнется рвота.
   Когда следственный судья связанной, говорившей о неловкости, походкой направился к выходу, шепот стал громче. Теща бургомистра, направив лорнет на жену обвиняемого, сказала: "Хорошенькая компания!" Ей не противоречили; Лауэров начали предоставлять своей судьбе. Густа Даймхен кусала губы, Кетхен Циллих бросила быстрый взгляд в сторону Дидриха. Д-р Шеффельвейс нагнулся к главе семьи, старику Буку, пожал ему руку и сладко сказал.
   -- Я надеюсь, милый друг и покровитель, что все еще будет хорошо.
   Председатель приказал судебному приставу:
   -- Введите-ка свидетеля Кона!
   Очередь была за свидетелями защиты! Председатель понюхал воздух.
   -- Однако здесь плохо пахнет, -- заметил он. -- Креке, откройте окна!
   И он пытливо обвел глазами менее избранную публику, тесно сгрудившуюся в верхних рядах. Напротив, на нижних скамьях было свободно, а свободнее всего вокруг президента округа фон-Вулкова в его старой охотничьей куртке.
   Ядассон встретил Кона победоносным взглядом. Шпрециус дал ему высказаться, затем -Ядассон откашлялся; в руке у него был какой-то документ.
   -- Свидетель Кон, -- начал он, -- вы владелец существующего под вашим именем 1889 года с торгового дома?
   И, не дав ему ответить, он прибавил:
   -- Признайтесь, что в том-же году один из ваших поставщиков, некий Леман, застрелился в вашем помещении?
   И он посмотрел на Кона с дьявольским удовлетворением, потому что действие его слов было необычайное. Кон весь дергался и ловил губами воздух.
   -- Старая клевета! -- взвизгнул он. -- Я тут совсем не причём! Он был несчастен в семейной жизни! Этой историей меня уже раз довели до разорения, а теперь этот человек опять начинает!
   Защитник тоже запротестовал. Шпрециус набросился на Кона. Прокурор не человек! За выражение "клевета" суд налагает на свидетеля штраф в пятьдесят марок! И Кон был уничтожен. Его сменил брат Бука.
   Его Ядассон прямо спросил:
   -- Свидетель Бук, все знают, что ваше дело идет плохо; чем вы живете?
   Здесь поднялся такой ропот, что Шпрециус быстро вмешался:
   -- Господин прокурор, относится ли это, действительно, к делу?
   Но Ядассон не сдался.
   -- Господин председатель, обвинительная власть заинтересована в выяснении того обстоятельства, что свидетель находится в экономической зависимости от своих родственников, особенно же от свояка, обвиняемого. В связи с этим мы можем судить, насколько показания свидетеля заслуживают доверия.
   Высокий элегантный Бук стоял, понурив голову.
   -- Этого достаточно, --заявил Ядассон; и Шпрециус отпустил свидетеля. Его пять дочерей под взглядами толпы сбились в кучу на своей скамье, точно ягнята во время грозы. Менее избранная публика верхних рядов враждебно смеялась. Шпрециус благосклонно призвал к порядку и вызвал свидетеля Гейтейфеля.
   Когда Гейтейфель поднял руку для присяги, Ядассон драматическим жестом остановил его.
   -- Я хотел бы сначала предложить свидетелю вопрос, признает ли он, что своим одобрением способствовал преступлению обвиняемого.
   -- Я ничего не признаю, -- возразил Гейтейфель.
   Тогда Ядассон напомнил ему его показание па допросе при предварительном следствии.
   -- Я прошу суд, -- повысив голос, сказал он, -- решить, может-ли этот свидетель, как подозреваемый в соучастии в преступлении, принять присягу.
   И он еще пронзительнее закончил:
   -- Образ мыслей свидетеля, я думаю, известен суду. Свидетель принадлежит к лишенной отечества банде, с правом названной так Его Величеством. Сверх того, он принимает горячее участие в регулярных собраниях, называемых им воскресной службой для свободных людей и служащих целям распространения самого явного атеизма, -- что уже достаточно характеризует его тенденции по отношению к нашему христианнейшему Монарху.
   И уши Ядассона запылали еще ярче, точно горя религиозным рвением.
   Вольфганг Бук встал, скептически улыбнулся и заметил, что религиозные убеждения господина прокурора, по-видимому, отличаются монашеской строгостью, и от него нельзя ждать, чтобы он считал нехристианина свидетелем, которому можно верить. Но суд, конечно, будет другого мнения и отклонит предложение господина прокурора. Тогда Ядассон сделался ужасен. Он требует, чтобы за насмешку над его личностью суд наложил на защитника штраф в сто марок.
   Суд удалился для совещания. В зале сейчас-же начался возбужденный обмен мнений. Д-р Гейтейфель засунул руки в карманы и упорно смотрел на Ядассона, который, лишенный защиты суда, был охвачен паническим страхом и жался к стене. На помощь ему явился Дидрих: ему надо было тихо сообщить прокурору что-то важное... Судьи уже возвращались обратно. Приведение свидетеля Гейтейфеля к присяге пока откладывалось. За насмешку над личностью прокурора на защитника налагался штраф в восемьдесят марок.
   В дальнейший допрос Гейтейфеля вмешался защитник, пожелавший знать его мнение, как интимного друга обвиняемого, о его семейной жизни. Гейтейфель сделал движение, зал встрепенулся: все поняли. Но допустит ли Шпрециус вопрос? Он уже открыл рот, чтобы отклонить его, но вовремя сообразил, что избегать сенсации невыгодно, -- после чего Гейтейфель рассыпался в похвалах образцовой семейной жизни Лауэра. Ядассон впивал слова свидетеля, дрожа от нетерпения. Наконец, очередь дошла до него, и он с невыразимым торжеством в голосе поставил вопрос:
   -- Не угодно ли свидетелю высказаться также о том, из знакомства с какого сорта женщинами черпает он лично знание семейной жизни, и не бывает ли он в известном доме, в просторечии, именуемом маленьким Берлином?
   И, еще не кончив, он убедился, что лица дам в публике, так же как и лица судей, приняли глубоко оскорбленное выражение. Главный свидетель защиты был уничтожен!
   Гейтейфель попытался еще отвечать:
   -- Кому же и знать это, как не господину прокурору? Мы там встречались.
   Но это привело только к тому, что Шпрециус наложил на него штраф в пятьдесят марок.
   -- Свидетель останется в зале, -- решил, наконец, председатель. -- Он еще понадобится суду для дальнейшего выяснения обстоятельств дела.
   -- Что касается меня, то положение дел в этом зале для меня достаточно выяснилось, и я предпочел бы покинуть это помещение, -- заметил Гейтейфель.
   Сейчас-же пятьдесят марок превратились в сто.
   Вольфганг Бук беспокойно осмотрелся. Он пожевал губами, точно пробуя настроение в зале, и искривил их в гримасу, как будто настроение обнаруживалось в том странном запахе, который снова распространился, как только закрыли окно. Бук видел, как таяли и притуплялись симпатии, провожавшие его сюда, как бесплодно растрачивались его боевые средства; вытянувшиеся от голода, зевающие физиономии и нетерпение судей, искоса поглядывавших на часы, не предвещали ему ничего хорошего. Он вскочил; надо было спасать, что можно! И он энергичным голосом предложил перенести допрос дальнейших свидетелей на послеобеденное заседание.
   -- Так как господин прокурор возводит в систему сомнение в достоверности наших свидетелей, мы готовы доказать добрую славу обвиняемого показаниями первых людей Нецига. Гражданские заслуги обвиняемого засвидетельствует никто иной, как бургомистр, д-р Шеффельвейс. А господин президент округа фон Вулков не откажется подтвердить его строго лояльный и монархический образ мыслей.
   -- Ого! -- сказал сзади, со свободного со всех сторон места, громовой бас.
   Бук напряг голос.
   -- За социальные же добродетели обвиняемого поручатся все его рабочие.
   И Бук, совсем запыхавшись, сел на свое место.
   -- Господин защитник предлагает народное голосование, -- холодно заметил Ядассон.
   Судьи совещались шепотом, и Шпрециус провозгласил: Суд постановил удовлетворить ходатайство защитника лишь в той его части, которая касается допроса бургомистра д-ра Шеффельвейса. Так как бургомистр был в зале, его вызвали сейчас же.
   Он с трудом выбрался со своей скамьи. Жена и теща удерживали его с обеих сторон и торопливо давали ему наставления, которые, по-видимому, противоречили друг другу, так как до судейского стола бургомистр добрался явно расстроенный. Какой образ мыслей обвиняемый проявлял в общественной деятельности?.. Д-р Шеффельвейс мог сообщить об этом только хорошее. Так, обвиняемый стоял за восстановление знаменитого священнического дома, где хранятся волосы, вырванные, как известно, Мартином Лютером из хвоста дьявола. Правда, он поддержал также и постройку зала "свободной общины" и этим, несомненно, содействовал соблазну. В деловой жизни обвиняемый пользовался общим уважением; социальные реформы, которые он ввел на своей фабрике, возбуждали всеобщее восхищение, -- хотя и здесь слышались возражения, что они чрезмерно повышают притязания рабочих и таким образом всё-таки, может быть, способны содействовать крамоле,
   -- Считает-ли свидетель обвиняемого способным на инкриминируемое ему преступление? -- спросил защитник.
   -- С одной стороны, -- ответил д-р Шеффельвейс, -- конечно, нет.
   -- Но с другой стороны? -- спросил прокурор. Свидетель ответил:
   -- С другой стороны, конечно.
   После этого ответа бургомистру позволили удалиться. Обе его дамы встретили его одинаково недружелюбно; и председатель уже собирался объявить заседание закрытым. Но Ядассон откашлялся. Он предложил еще раз допросить свидетеля д-ра Гесслинга, который желает дополнить свое показание. Шпрециус недовольно захлопал глазами, публика, уже выбиравшаяся из скамей, громко ворчала; но Дидрих твердыми шагами подошел к столу и начал говорить ясным голосом. По зрелом обсуждении он пришел к заключению, что может поддержать показание, данное им на предварительном следствии, в полном объеме, и он повторил его, только резче и пространнее. Он начал с убийства рабочего и повторил критические замечания Лауэра и Гейтейфеля. Перед забывшими про уход слушателями встала картина борьбы мнений, начавшейся на забрызганной кровью улице императора Вильгельма и продолжавшейся в магистратском погребке; они видели, как строились вражеские ряды для решительной битвы, как Дидрих, точно с поднятым мечем, выступил вперед, под готическую люстру, и вызвал обвиняемого на поединок на жизнь и смерть.
   .. -- Да, господа судьи, я не отрицаю, что вызвал его! Произнесет-ли он слово, на котором я смогу его поймать? Он произнес его, и, господа судьи, я его поймал и исполнил этим только свой долг и исполнил-бы его снова, если бы это принесло мне еще больше ущерба в общественном и деловом отношениях, чем мне пришлось потерпеть за это последнее время. Бескорыстный идеализм, господа судьи, привилегия немца, он будет непоколебимо проводить его в жизнь, -- если даже случайно в виду толпы врагов ему и изменит мужество. Когда я прежде медлил со своим показанием, то это было не только, -- как снисходительно предположил господин следственный судья, -- расстройство памяти: это было--я сознаюсь в этом--может быть, понятное отступление перед тяжестью борьбы, которую я должен был взять на себя. Но я беру ее на себя, ибо никто иной, как наш великий Император требует ее от меня...
   Дидрих продолжал говорить все так же бегло, с таким подъемом, что у слушателей захватывало дыхание. Ядассон нашел, что свидетель начинает предвосхищать эффекты его обвинительной речи, и тревожно взглянул на председателя. Но Шпрециус, видимо, и не думал о том, чтобы прервать Дидриха. Не мигая, смотрела, он на окаменелое лицо Дидриха и его грозно сверкавшие глаза. У старика Кюлемана даже нижняя губа отвисла, так внимательно слушал он. Вольфганг Бук, нагнувшись вперед, не спускал глаз с Дидриха и напряженно ловил каждое слово. В глазах его было враждебное восхищение. Вот это была народная речь! Эффекты первоклассные! Вот где успех был обеспечен!
   -- Пусть наши граждане, -- восклицал Дидрих, -- очнутся наконец от спячки, в которую они были погружены так долго, и не предоставляют борьбу с мятежными элементами только государству и его органам, а сами возьмутся за нее! Таково веление Его Величества, и, господа судьи, неужели я мог бы колебаться? Крамола поднимает голову, банда людей, недостойных носить имя немцев, осмеливается топтать в грязь священную особу Монарха...
   Среди менее избранной публики кто-то засмеялся. Шпрециус вскинулся и пригрозил наложить на засмеявшегося штраф. Ядассон вздохнул. Теперь, когда свидетель говорил от имени Высочайшей Особы, Шпрециус конечно, не мог прервать его!
   В Нециге боевой клич императора до сих пор, к сожалению, нашел мало отклика. Здесь закрывают на опасность глаза и уши, здесь застыли в устарелых понятиях мещанского демократизма и гуманности, прокладывающих путь изменникам отечества и врагам божественного порядка. Истинно-национального образа мыслей, империализма с его широким размахом, здесь еще не понимают.
   -- Задача каждого современно мыслящего человека -- завоевать также и Нециг для нового духа, как этого хочет наш великолепный молодой Император, призывающий всех верных, будь то дворянин или холоп, в помощники и исполнители своей Высокой воли!
   И Дидрих закончил:
   -- Поэтому, господа судьи, я был в праве выступить против обвиняемого за его критиканство самым решительным образом. Я действовал не по злобе, а исключительно ради дела. Истинный немец всегда деловит! И я--он сверкнул в сторону Лауэра--не отрекаюсь от своих поступков, потому что они вытекают из безупречной жизни, которая и в собственном доме дорожит честью и не знает ни лжи, ни безнравственности!
   Сильное движение в зале. Дидрих, увлеченный своим собственным благородным образом мыслей, опьяненный успехом, продолжал смотреть на обвиняемого сверкающим взором. Но вдруг он отпрянул: обвиняемый, дрожа и шатаясь, выпрямился у перил своей скамьи; глаза его налились кровью, а челюсть двигалась, как будто его хватил удар. "О!" раздались женские голоса. В них звучали ожидание и ужас. Но обвиняемый успел только издать несколько хриплых звуков: защитник схватил его за рукав и стал уговаривать. Между тем председатель объявил, что прокурор начнет свою обвинительную речь в четыре часа пополудни, и исчез вместе с судьями. Дидриха, наполовину оглушенного, разом окружили Кюлеман, Циллих, Нотгрошен. Все они поздравляли его. Чужие люди пожимали ему руку: обвинительный приговор несомненен. Лауэр может укладываться. В давке при выходе бургомистр д-р Шеффельвейс пробился к Дидриху и заявил, что вполне согласен с его рассуждениями. Он льстит себя надеждою, что своим показанием по мере сил подкрепил их. После этого и майор Кунце напомнил Дидриху, что между ними никогда не было различия мнений. В коридоре мимо Дидриха, окруженного толпой дам, прошел, почти задев его, старик Бук. Он надевал свои черные перчатки и смотрел при этом молодому человеку в лицо. На поклон, который Дидрих против воли отвесил ему, он не ответил и продолжал смотреть ему прямо в лицо испытующим и грустным взглядом, таким грустным, что Дидрих, несмотря на весь триумф, тоже грустно посмотрел ему вслед.
   Вдруг он заметил, что у пятерых дочерей Бука хватило бесстыдства тоже делать ему комплименты. Они порхали и увивались вокруг него и спрашивали, почему он не привел сестер на такое интересное заседание. Он смерил этих пятерых разряженных дур, одну за другой, высокомерным взглядом и строго и пренебрежительно объявил им, что есть вещи, которые, как ни как, более серьезны, чем театральное представление. Они удивились и отошли. Коридор пустел, наконец показалась и Густа Даймхен. Она сделала движение к Дидриху. Но ее догнал Вольфганг Бук, улыбающийся, как будто ничего не случилось; с ним были обвиняемый и его жена. Густа Даймхен бросила торопливый взгляд, взывавший к деликатности Дидриха. Он спрятался за колонну и пропустил побежденных мимо. Сердце его билось.
   Когда он хотел уйти, из канцелярии вышел президент округа фон Вулков. Дидрих с шляпой в руке стал на дороге, сдвинул в нужный момент каблуки, и в самом деле -- Вулков остановился.
   -- Ну, что ж, -- сказал он, хлопнув Дидриха подлечу. -- Вы взяли приз. Очень полезный образ мыслей. Мы еще поговорим.
   И он пошел дальше в своих забрызганных грязью сапогах и замасленной охотничьей куртке, оставляя за собой тот пронзительный запах победоносного самца, который стоял в зале суда во время всего разбора дела.
   У выхода внизу все еще стоял бургомистр с женой и тещей, которые наступали на него с обеих сторон, и требования которых он, бледный и упавший духом, тщетно старался согласить.

XIX.

   Дома уже знали все. Все трое ждали окончания заседания в вестибюле, и Мета Гарниш рассказала им, что было. Госпожа Гесслинг молча со слезами обняла сына. Сестры были несколько смущены, так как еще вчера относились с презрением к роли Дидриха в процессе, роли, оказавшейся такой блестящей. Но Дидрих, забывший все в пылу победы, велел подать, к обеду вина и объявил им, что сегодняшний день обеспечил навсегда их общественное положение в Нециге.
   -- Дочери Бука поостерегутся не кланяться вам на улице. Они будут рады, если вы им ответите на поклон.
   Осуждение Лауэра, уверял Дидрих, было только формальностью. Оно было решено, а с ним неудержимый подъем Дидриха!
   -- Правда, -- и он задумался над своим стаканом -- несмотря на добросовестное исполнение долга, все могло-бы кончиться плохо, и тогда, мои дорогие -- не будем скрывать этого от себя, -- тогда я по всей вероятности провалился бы, и свадьба Магды вместе со мной!
   Магда побледнела. Он похлопал ее по руке.
   -- Все кончилось хорошо. -- И, подняв стакан, он с мужественной твердостью заключил:
   -- Какой оборот, Божьей милостью!
   Он велел сестрам принарядиться и пойти с ним, Госпожа Гесслинг просила снисхождения, она слишком боится волнений. На этот раз Дидрих мог ждать--сестры могли возиться, сколько хотели. Когда они вошли, зал был уже полон, но состав публики был несколько иной. Отсутствовали все Буки, а с ними Густа Даймхен, Гейтейфель, Кон; вся ложа, свободомыслящий избирательный ферейн. Они признали себя побежденными! В городе уже знали все, сюда шли полюбоваться их поражением; менее избранная публика заняла все места вплоть до самых передних скамей. Те из банды, кто еще находился здесь-- Кунце и Кюнхен--заботились о том, чтобы каждый мог прочесть у них на лице их благонадежный образ мыслей. Было здесь и несколько подозрительных личностей: молодые люди с усталыми, но выразительными лицами и несколько бросающихся в глаза молодых девушек с необыкновенно хорошим цветом лица. Все они обменялись поклонами с Вольфгангом Буком. Городской театр! У Бука хватило бесстыдства пригласить их на свою защитительную речь.
   Обвиняемый поспешно поворачивал голову каждый раз, как кто-нибудь входил. Когда появился Дидрих, Лауэр отвернулся прежде, чем их взгляды могли встретиться, и сейчас-же опять стал смотреть на дверь. Его жена! "Если он воображает, что она еще придет! " -- думал Дидрих.
   Но она пришла, еще более бледная, чем утром. Она бросила мужу умоляющий взгляд, тихо присела на край скамьи и устремила глаза на судейский стол, молча и горделиво, точно смотрела на свою судьбу... Судьи вошли в зал. Председатель открыл заседание и предоставил слово прокурору.
   Ядассон сейчас-же начал с величайшей горячностью; после нескольких фраз он уже стал спадать с тона и впечатление получалось очень слабое. Сотрудники городского театра переглядывались с пренебрежительной усмешкой. Ядассон заметил это и стал так размахивать руками, что его мантия развевалась; голос его срывался, а уши пылали. Накрашенные девушки не могли удержаться от смеха и должны были прятать лица в перила скамьи.
   -- Неужели Шпрециус ничего не замечает? -- спрашивала теща бургомистра.
   Но суд спал. Дидрих в глубине души ликовал; он был отомщен! Ядассон не мог сказать ничего, чего не сказал бы уже он; это знал Вулков, знал и Шпрециус, потому-то он и спал с открытыми глазами. Ядассон сам чувствовал это лучше всех; чем шумливее он становился, тем более неуверенное впечатление производил. Когда он, наконец, потребовал двух лет тюремного заключения, он успел до того всем надоесть, что с ним никто не согласился; по-видимому, даже судьи. Старик Кюлеман громко захрапел и испуганно очнулся. Шпрециус похлопал глазами, чтобы подбодрить себя, затем сказал:
   -- Слово принадлежит защитнику.
   Вольфганг Буг медленно поднялся. В группе его странных друзей в зале поднялся ропот одобрения. Шпрециус сейчас-же насторожился, но Бук спокойно выждал, пока ропот стих. Затем он небрежно, как будто собираясь покончить со всем в две минуты, заявил, что допрос свидетелей дал, чрезвычайно благоприятную для обвиняемого картину. Господин прокурор напрасно думает, что показания свидетелей, давших неблагоприятные ответы лишь вследствие грозящего вмешательства в их собственную жизнь, имеют какую-нибудь ценность. Или, вернее, они имеют ту ценность, что самым блестящим образом доказывают невинность обвиняемого, так как столько известных своей правдивостью людей только благодаря вымогательству... Дальше он, конечно, не пошел. Когда председатель успокоился, Бук хладнокровно продолжал. Но если хотят считать доказанным, что обвиняемый в самом деле сделал инкриминируемое ему замечание, то все-таки здесь отпадает понятие наказуемости; потому что свидетель д-р Гесслинг откровенно сознался, что умышленно и сознательно провоцировал обвиняемого. Наоборот, спрашивается, не является-ли свидетель Гесслинг со своим провокаторским умыслом истинным духовным виновником заслуживающего наказания проступка, который он совершил с невольной помощью другого, сознательно использовав его взволнованное состояние. Защитник рекомендовал прокурору заняться свидетелем Гесслингом. Здесь многие обернулись к Дидриху, и ему стало очень не по себе. Но презрительная гримаса председателя снова подбодрила его.
   Голос Бука стал мягким и теплым. Нет, он не хочет несчастья свидетеля Гесслинга, на которого он смотрит, как на жертву другого, гораздо выше стоящего.
   -- Почему в последнее время так умножились обвинения в оскорблении Величества? Мне скажут: вследствие таких происшествий, как убийство рабочего. На это я отвечу: нет, благодаря речам, сопровождающим эти происшествия.
   Шпрециус вытянул голову и насторожился, но пока еще выжидал. Бук спокойно продолжал; теперь голос его звучал сильно и мужественно,
   -- Угрозы и преувеличенные притязания с одной стороны вызывают отпор с другой. Принцип--кто не за меня, тот против меня -- проводит резкую границу между верноподданными и оскорбителями Величества.
   Шпрециус встрепенулся.
   -- Господин защитник, я не могу допустить, чтобы вы здесь критиковали слова Императора. Если вы будете продолжать в этом роде, суд будет принужден наложить на вас штраф.
   -- Я подчиняюсь распоряжению господина председателя, -- сказал Бук и еще более резким и веским тоном продолжал: -- В таком случае, я буду говорить не о монархе, а о подданном, которого он себе формирует; не о Вильгельме Втором, а о свидетеле Гесслинге. Вы видели его! Средний человек с обыкновенным, умом, зависимый от окружающих и случая, малодушный, пока дело обстояло для него плохо, и очень самоуверенный, когда оно приняло другой оборот.
   Дидрих на своем месте пыхтел! Почему Шпрециус не защищает его? Это его обязанность! Он позволяет унижать в публичном собрании человека благомыслящего, националиста -- и кому? Защитнику, профессиональному представителю разрушительных тенденций! Нет, в государстве не все обстоит благополучно... Когда он смотрел на Бука, все в нем начинало кипеть. Это был враг, антипод; здесь существовало только одно: раздробить! Эта оскорбительная человечность в толстом профиле Бука! В звуке его голоса чувствовалась снисходительная любовь к словам, которые он нанизывал, чтобы заклеймить Дидриха!
   -- Таких, как он, -- говорил Бук, -- было всегда тысячи. Они хозяйничали на своих фабриках и любили потолковать о политике. Единственное, что еще прибавилось к этому и составило новый тип, это жест: хвастливые манеры, боевое настроение мнимой индивидуальности, желание производить впечатление какой бы то ни было ценой, хотя бы расплачиваться за это пришлось другим. Инакомыслящие--для них враги нации, будь их две трети нации. Классовые интересы, пожалуй, но окутанные дымкой ложного романтизма. Романтическое коленопреклонение перед монархом, в надежде, что он уделит своему подданному от своей власти, столько, чтобы можно было держать в повиновении еще ниже стоящих. А так как в действительности и законе не существует ни господина, ни подданного, то вся общественная жизнь приобретает налет плохого комедиантства. Образ мыслей наряжен в театральный костюм, сыплются речи, произносимые точно крестоносцами, и картонный меч обнажается в защиту такого понятия, как понятие Величества, к которому ни один человек больше -- разве что в сказках -- не относится серьезно. Величество... -- повторил Бук, смакуя это слово, и некоторые слушатели смаковали его вместе с ним. Сотрудники театра, которых явно интересовал не столько смысл, сколько слова, приложили руку к уху и одобрительно кивали. Для остальных Бук говорил слишком изысканно, и то, что язык его отдавал диалектом, казалось странным. Но Шпрециус приподнялся в кресле.
   -- Господин защитник, -- хищно взвизгнул он, -- я в последний раз предлагаю вам не касаться особы Монарха.
   Публика заволновалась. Когда Бук опять открыл рот, кто-то попробовал захлопать, но Шпрециус успел вовремя вмешаться. Это была одна из накрашенных девушек.
   -- Господин председатель, -- сказал Бук, -- первый назвал особу Монарха. Но раз она уже названа, я могу, не ставя суд в затруднительное положение, констатировать, что та полнота, с которой эта особа в настоящий момент выражает и представляет тенденции страны, сообщает ей нечто, почти достойное преклонения. Я назову императора -- и я надеюсь, что господин председатель не прервет меня -- великим артистом. Это высшее, что я могу о нем сказать, высшее, что мы знаем вообще... Именно потому и нельзя позволять, чтобы каждая посредственность подражала ему. Пусть играет красками в сиянии трона единственная в своем роде индивидуальность, пусть звучат речи, от которых мы и не ждем, чтобы они перешли в дело; пусть сверкают глаза, пусть все это ослепляет нас, вызывает ненависть воображаемых мятежников и аплодисменты партера, не забывающего за всем этим своей скромной действительности...
   Дидрих затрепетал, да и у всех рты были открыты и глаза вытаращены, как будто Бук двигался по канату между двумя башнями. Сорвется он или нет? Шпрециус сидел, насторожившись. Но лицо защитника не выражало ни малейшей иронии: напротив, в нем было что-то, похожее на озлобленное восхищение. Вдруг углы его губ опустились; казалось, все вокруг него стало серо.
   -- Но нецигский бумажный фабрикант? -- спросил он. Он не сорвался, у него опять была почва под ногами! Все обернулись к Дидриху, многие улыбались, Эмми и Магда тоже. Бук произвел свой эффект, и Дидрих, к сожалению, должен был сказать себе, что их вчерашний разговор на улице был генеральной репетицией для этого. Он съежился под открытой насмешкой оратора.
   -- Нынешние бумажные фабриканты склонны брать на себя цель, для которой они не сфабрикованы. Освищем же их! У них нет таланта! Эстетический уровень нашей общественной жизни, который, благодаря выступлениям Вильгельма Второго, так повысился, от таких сил, как свидетель Гесслинг, может только потерять... А с эстетическим уровнем, господа судьи, понижается или повышается и моральный. Ложные идеалы ведут за собой нечистые нравы, за политическим обманом следует гражданский.
   Голос Бука звучал строго. Теперь он впервые повысил его до пафоса.
   -- Ибо, господа судьи, я не ограничиваюсь механистической доктриной, которая так дорога партии так называемого переворота. Пример великого человека порождает в мире больше изменений, чем все экономические законы. И горе, если этот пример плохо понят! Тогда может случиться, что в стране распространится новый тип, который в суровости, и угнетении видит не печальный переход к более человеческим состояниям, а самый смысл жизни.
   От природы слабый и миролюбивый, он приучается казаться железным, потому что в его представлении таким был Бисмарк. И с неоправданной ничем ссылкой на другого, высшего, он становится шумливым и несолидным. Не сомневайтесь, победы его тщеславия послужат деловым целям. Сначала комедия его убеждений приведет в тюрьму оскорбителя Величества. А потом уж видно будет, что можно на этом заработать. Господа судьи!
   Бук распростер руки, точно хотел обнять своей тогой весь мир. У него была сосредоточенная мина вождя. И он выложил все, что приготовил.
   -- Вы суверенны, и ваш суверенитет первый и самый сильный. В вашей руке судьба отдельного человека. Вы можете вернуть его к жизни или морально убить, -- чего не может ни один монарх. Но совокупность индивидуумов, которых вы одобряете или отвергаете, образует поколение. И таким образом вы имеете власть над нашим будущим. На вас лежит неизмеримая ответственность: от вас зависит, будут ли отныне люди, подобные обвиняемому, наполнять тюрьмы, а существа, подобные свидетелю Гесслингу, составлять господствующую часть нации. Выбирайте-же между ними! Выбирайте между карьеризмом и бодрой работой, между комедией и правдой! Между человеком, который требует жертв, чтобы выбиться самому, и другим, который сам приносит жертвы, чтобы окружающим жилось лучше! Обвиняемый сделал то, что в состоянии были сделать лишь немногие: он отказался от своего положения господина, он предоставил тем, кто стоит код ним, равные права, он дал им уют й радость надежды. Неужели же человек, так уважающий в ближнем самого себя, способен говорить с неуважением об особе Монарха?..
   Слушатели перевели дыхание. С новыми чувствами смотрели они на обвиняемого, подпиравшего голову рукой, на его жену, неподвижно смотревшую перед собой. Многие всхлипывали. Даже у председателя вид был смущенный. Он больше не хлопал глазами; они были широко открыты, как будто Бук захватил его. Старик Кюлеман с уважением кивал головой, а у Ядассона начались нервные подергивания.
   Но Бук, опьяненный своим успехом, злоупотребил им.
   -- Пробуждение граждан! -- воскликнул он. -- Истинно национальный образ мыслей! Молчаливый подвиг Лауэров делает больше для этого, чем сотни звучных монологов даже коронованного артиста.
   Шпрециус сейчас же опять захлопал глазами; видно было, что он вспомнил, как в сущности обстояло дело. и обещал себе, что во второй раз не попадется на удочку. Ядассон оскалил зубы; и в зале большинство почувствовало, что защитник проиграл. При всеобщем беспокойстве председатель дал ему докончить восхваление обвиняемого. Когда затем Бук сел, актеры хотели захлопать, но Шпрециус даже не вскинулся, он только бросил на них скучающий взгляд и спросил, не желает-ли господин прокурор возразить. Ядассон презрительно отказался, и суд быстро удалился.
   -- Ну, приговора долго ждать не придется, -- сказал Дидрих, пожимая плечами, хотя от речи Бука ему все еще было очень не по себе.
   -- Слава Богу! -- сказала теща бургомистра. -- Просто не верится, что пять минут тому назад эти люди чуть не одержали верх.
   Она указала на Лауэра, вытиравшего себе лицо, и на Бука, которого в самом деле поздравляли актеры.
   Но судьи уже вернулись, и Шпрециус прочел приговор: шесть месяцев тюрьмы, -- что всем показалось естественной развязкой. Кроме того, Лауэр приговаривался к лишению прав.
   Председатель обосновал приговор тем, что для состава преступления не необходимо оскорбительное намерение. Поэтому и вопрос, имела ли место провокация, не имеет значения. Напротив, то, что обвиняемый осмелился так говорить перед национально мыслящими свидетелями, отягощает его вину. Утверждение обвиняемого, что он имел в виду не императора, суд нашел неосновательным.
   -- У слушателей -- особенно при их убеждениях и известном им антимонархическом направлении обвиняемого -- должно было непременно явиться представление, что его замечание направлено против императора. Если же обвиняемый отговаривается тем, что он остерегся учинить оскорбление Величества, то это означает только то, что он хотел избегнуть не самого оскорбления, а лишь его уголовных последствий.
   Это всем показалось ясным, все нашли, что со стороны Лауэра это понятно, но вероломно. Осужденного сейчас же взяли под стражу; полюбовавшись еще и этим зрелищем, публика стала расходиться, делая не особенно лестные замечания по адресу осужденного. Теперь с Лауэром было кончено: за полгода, что ему придется отсиживать, во что превратится его дело? И гласным он уже больше не будет. Отныне он не сможет ни быть полезным, ни вредить. Ну, что ж, для Буковской шайки, которая так важничала. это хороший урок... Все взгляды искали жену преступника; но она исчезла.
   -- Даже руки она ему не подала! Милая семейка.

Конец I тома.

--------------------------------------------------------------------------

   Источник текста: Верноподданный. Роман в 2 т / Генрих Ман; Пер. с рукописи А. Полоцкой. Т. 1-[2]. -- Петроград: Г. С. Цукерман, 1915. -- 246 с.; 20 см.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru