Марков Евгений Львович
Бугры Стеньки Разина

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    (Глава из книги "Россия в Средней Азии").

   

Евгений Львович МАРКОВ

БУГРЫ СТЕНЬКИ РАЗИНА

(Глава из книги "Россия в Средней Азии. Очерки путешествия по Закавказью, Туркмении, Бухаре, Самаркандской, Ташкентской и Ферганской областям, Каспийскому морю и Волге" в 2-х томах и 6-ти частях. Часть VI. Домой по Волге. СПб., 1901 г.)

   За Царицыном пейзаж Волги совершенно изменяется. Степная Волга, Волга киргизов и калмыков, можно сказать, кончается здесь. Кончается (или вернее начинается) сейчас же против Царицына и Ахтуба, эта река кочевников, орошающая их улусы. Невдалеке от того места, где она отделяется от коренной Волги, стоит город Царев, вероятно, бывший "Сарай" ханов Золотой Орды, -- бывшая столица кочевий, -- до сих пор полная древних развалин и насыпей.
   Кончается на правом берегу и Астраханская губерния, и начинается Саратовская. Царицын -- уже уездный город Саратовской губернии. Вместо калмыцких кочевий у Царицына придвигается чуть не к самой Волге область Донских казаков, так что Саратовская губерния отделяет ее здесь от Волги только узким клином. По левому берегу, однако, Астраханская губерния тянется еще довольно долго, до впадения Еруслана, где уже граница Самарской губернии. Это степи некогда знаменитого соляного озера Елтона, значенье которого подорвано теперь таким же обильным солью Баскунчакским озером, гораздо более близким к Волге. Елтон, впрочем, продолжает по-прежнему добычу соли, отправляя ее через Царев в Дубовку, в Камышин, в Никольскую слободу.
   Горные берега Волги много живописнее ее низовых берегов. Они стоят отвесными стенами, разделенные своими оврагами, будто крепостная ограда, на бастионы, люнеты и башни, -- на так называемые здесь "столбичи" или "шиханы".
   На одном из таких живописных столбичей, что выступил обрывистым мысом в волны реки, у небольшого поворота Волги -- расположена Дубовка. Она смотрит издали гораздо красивее Царицына. Хотя Дубовка именуется посадом, но это настоящий город, и город далеко не маленький. С палубы парохода нам были видны пять церквей, ближайших к берегу, а, вероятно, их еще больше. И церкви эти -- не чета бесхарактерным церквам Царицына: это все белокаменные храмы настоящего русского стиля, среди которых выделяется большой и красивый многоглавый собор. Таких каменных палат, какие можно встретить среди домишек Царицына, -- в Дубовке, правда, нет; здесь господствует скромный тип домов прежнего уездного города, но они зато все на виду и очень картинно лепятся по обрывам скалы. У подножия этой скалы -- пристань с парусными кораблями, пароходами, конторами разных компаний.
   На пристани этой бабы продают тарелки ярко-красной клубники, которая только теперь стала здесь поспевать, и которую мы кончили есть в Ташкенте уже месяц тому назад. Продают еще какие-то особенные лохматые коврики местного производства, по 6 и 10 рублей за штуку, не особенно прельстившие меня. Но наша пароходная публика от нечего делать деятельно раскупала и клубнику, и ковры, к большому удовольствию дубовских казачек. Пароход стоял здесь недолго, и отчаянные парни, с истинно казацкою удалью, прыгали на него и с него с кувшинами молока и с плетушками яиц, торопясь закончить свой слишком упрямый торг со скупыми пассажирами и рискуя выкупаться в далеко еще не теплой матушке Волге. Энергическая ругань капитана парохода и угрозы его увезти их в Камышин, действовали на них, по-видимому, очень слабо. Тут и другая торговля, более серьезная. Берег уставлен множеством свеже-срубленных еловых домиков, поставленных совсем с крышами, -- покупай себе прямо и живи! А на баржах, загромоздивших пристань, всякий лесной товар: лыки, дубье, дрань, ободья, уложенные так мастерски, что издали кажутся свитыми из дерева канатами. -- Огромные мучные заводы, все, конечно, паровые, -- стоят целою цепью вдоль берега Волги. Главные заводы -- купца Казеева. У него же в Дубовке, в подражанье сарептским Немцам, горчичный и пивоваренный заводы. Эта сильно развитая заводская деятельность Дубовки делает ее одним из самых важных промышленных центров Саратовской губернии. Прежде Дубовка была и богатым торговым пунктом, служа главным перепутьем между Волгой и Доном посредством когда-то бывшей здесь конно-железной дороги в Качалинскую пристань Дона. Но теперь ее торговое значенье всецело унаследовал Царицын, и песенка Дубовки спета, вероятно, навсегда. Вообще Дубовке не везет: была она в свое время городом и даже главным местом управленья Волжских казаков, но увлеклась Пугачевскою смутою, -- и была разжалована из городов в простой посад. Была у нее железная дорога, -- и потом тоже отнята.
   Сама Дубовка, как и Царицын, как и все вообще слободы и городки Волжского берега, безотрадно голая, без всякой зелени; кварталы тесовых крыш и заборов среди пыльных площадей и улиц, -- и больше ничего. Но окраины ее -- сплошные фруктовые сады, которыми вообще славится Саратовская губерния.
   А горный берег все красивее, все интереснее. Села попадаются не часто, верст через 8-10, но зато большие, богатые, с хорошими храмами, настоящие приволжские слободы: Водяная, Пролейка, Балыклея, против которой на левом берегу другая Балыклея -- Верхняя, потом Караваинка, Антиповка, Быковы Хутора, поставляющие на всю Русь православную свои чудные арбузы, известные в торговле под именем камышинских.
   Хутора эти тоже на левом берегу. Вообще от Царицына левый берег уже покрыт поселеньями. Это не те луговые, покрытые тальником острова, которые до Царицына отделяли от коренной Волги русло Ахтубы. Тут Волга валит одним сплошным и прямым столбом, без всяких виляний в стороны, широкою как скатерть водною дорогою, между двух своих надежных коренных берегов. Тут уже прекращается вместе с окончанием Царицынского плеса рыболовное царство, и береговые жители занимаются мелкою рыбою только для себя и между делом. Впрочем, с 15-го мая наступило время запрета рыбной ловли и здесь, и везде, так что и рыбаков почти не видишь теперь.
   После широкого раздолья Волги прогулка по всякой русской реке покажется скучною. Дон сравнивать нельзя с Волгою по ширине, хотя характерная красота его белых меловых берегов в иных местах нисколько не уступает Волге.
   Сегодня и день, как нарочно, отличный. Сильный ветер, не успокоившийся за ночь, высоко вздымает бурливые волны и завивает их белыми гривками; в воздухе приятная свежесть, а голубое весеннее небо ласкает глаз своими мягкими радующими лучами. Вся публика на террасе, на галлереях, на палубе; всякому хочется подышать полною грудью вольными воздухом царственной реки и полюбоваться ее мирными картинами, незаметно меняющимися, как стекла волшебного фонаря.
   Пароходы встречаются что-то редко, но за то вон картина, которую уже не так часто увидишь теперь на Волге. Тяжело нагруженная барка медленно ползет вдоль берега против теченья, запряженная парою лошадей, похожих на Дон-Кихотова Россинанта. Лошади тоже бредут по мелкой воде, и парень-погонщик, в красной рубахе, терпеливо следует по их пятам, болтая воду своими огромными сапожищами с беззаботностью, достойною лучшей участи.
   Суденышки с туго надутыми парусами шибко, будто не своею волею, гонятся мимо нас попутным ветром, иногда близким-близко к бортам нашего парохода. Нам тогда отлично можно рассмотреть их бесхитростные шалашики из ничем не сбитого теса, у которых какой-нибудь мужик-барочник сидит со своею бабою в красном сарафане со своими белобрысыми босоногими детишками, всею своею трудовою неприхотливою семейкою, вокруг походного котелка или горшочка, хлебая деревянными ложками что Бог им послал, и жуя с терпеливою флегматичностью вола свой неизменный оржаной хлебушко.
   Ползают тоже по этому бурному раздолью разыгравшейся Волги и местные крестьянские лодочки, перебирающиеся с берега на берег, или из села в село. Крестьяне привыкли к этому страшному зверю-реке как к чему-то своему, домашнему, и не умеют церемониться с ним, а выезжают "на свою реку" в чем попало и как попало, с тряпицею вместо паруса, с течью в дне, с чуть живою мачтой, хотя матушка-Волга то и дело шутит с ними плохие шуточки.

*

   Чем дальше, тем оригинальнее делаются формы береговых скал. То они кажутся какими-то хлебами, наваленными друг на друга, то гигантскими черепахами или жабами. Местами горный берег распахивается, как полы занавеса, и сквозь ярко-зеленую лощину виднеются в ее глубине и хлебные поля, и далекие деревушки, и притаившаяся у устья долинки какая-нибудь рыбацкая хижинка с привязанною около лодкой.

*

   Вот мы наконец у Камышина. Тут маленькая Швейцария своего рода. Берег очень высокий, по обрывам его вьются тропинки, как в настоящих горах. От пристани, загроможденной плавучими конторами шаблонного вида всевозможных пароходных обществ и приставшими к ним пароходами и баржами, крутейшие и длиннейшие лестницы ведут на набережную. Мы с женою пошли прогуляться и по ней, и по городу. Набережные волжских городков -- все одного типа. Непременно чахлый бульвар с зелеными скамеечками и непременно так называемый "вокзал", -- скромный трактирчик с балконами на Волгу, с залою для танцев, с арфистками и музыкой. Непритязательная и немногочисленная камышинская публика собирается здесь к приходам пароходов -- хоть немножко развлечься от однообразия уездной жизни. Но за то вид на Волгу с этих балконов и этого обрыва поразителен по могучему размаху и величественной простоте своей.
   Сам город безотраден, как все наши уездные города. Кирпичные и деревянные сундуки, какие в два, какие в один этаж, без стиля, без красоты, без житейского удобства, тянутся однообразными рядами вдоль утопающих в песке и пыли улиц. Церквей много, но тоже бесхарактерной и безвкусной архитектуры, а всего больше, конечно, кабаков, что под разными титулами торчат и на углах каждого переулочка, и на площадях, и на улицах, при всех въездах и выездах, образуя собою своего рода гостиный двор пьянства. У Немцев такой прибрежный городок был бы корзинкою цветов, хорошенькою игрушечкой, которую ездили бы осматривать туристы. А тут нигде ни воздуха, ни зелени, ни уютности, ничего того, что делает отрадным человеку его гнездо. Когда мы возвратились на пристань, порядочно утомленные ходьбой по камышинским пескам, все наши спутники увлеченно занимались торговлею с представительницами местной промышленности, которые нанесли на пристань всяких вязаных кофт, шарфов, скатертей и т.п. специальных изделий Камышина, славного, стало быть, не одними только арбузами своими. Впрочем, по Волге, больше славна крошечная речонка Камышинка, чем стоящий на ней город. В старинной песне волжских разбойников поется:
   
   Что пониже было города Саратова,
   А повыше было города Камышина,
   Протекала, пролегала мать-Камышинка река:
   Как с собой она вела круты красны берега,
   Круты красны берега и зеленые луга.
   Она устьицем впадала в Волгу-матушку;
   А по славной было матушке-Камышинке-реке
   Как плыли-то, выплывали все нарядные стружки.
   Уж на тех ли на стружках удалые молодцы,
   Удалые молодцы, воровские казаки.
   
   Я уже говорил раньше, что это была историческая дорога для переволока с Дона на Волгу речкою Иловлею. Стенька Разин то и дело перебегал этою любимою казацкою дорожкою из своего Паньшина городка, из своего Донского Кагальника, в Царицын и Астрахань. Камышинка так воровато прячется в своих берегах, что с Волги ее почти незаметно, -- настоящая дорога воров. Может быть, потому, что проход по ней так скрытен, народная фантазия поражалась внезапными частыми появленьями батюшки Степана Тимофеича с родного Дона на матушке Волге, и приписывала эти перелазы его колдовской силе. До сих пор жители Волги рассказывают о чародейской кошме-самолетке, на которой лихой атаман в одну минуту переплывал реки и перелетал по воздуху, куда хотел.
   Камышин со своими окрестностями и вообще весь этот берег Волги вниз до Царицына были первым пристанищем Стеньки на великой русской реке. Этот бесстрашный хищный коршун вил себе мимолетные гнезда то на одном, то на другом "шихане" гористого берега, безопасный, как в крепости, на этих отвесных обрывах, окруженных рекою и глубокими оврагами, укрытых дремучими лесами от чужого глаза. Оттого-то начиная от Царицына и чуть не до самого Саратова знающие люди то и дело указывают вам на берегу Волги места, увековеченные в народной памяти именем лихого атамана. И все это непременно "бугры". Атаман-хищник, как и хищник-птица, должен был поневоле забираться на вершину какой-нибудь скалы, откуда ему было бы ловчее озирать издали свою добычу и молниею низвергаться на нее сверху.
   Все известия современников о шайках Стеньки сходятся в этом.
   "Стоит Стенька на высоких буграх, а кругом его -- полая вода, ни пройти, ни проехать, ни проведать, сколько их там есть, ни языка поймать никак не можно..." -- доносил, например, о нем Царицынскому воеводе вожа Иван Бакунин.
   "Бугров Стеньки Разина" на Волге очень много. Мы их видели и у Дубовки, и у Караваинки, и за Камышиным. Каждое приволжское село в этом отношении имеет свои собственные преданья. Среди живописных "столбичей" горного берега нам показывали и "стол Стеньки Разина", и "тюрьму Стеньки Разина" в глубоком лесном логу; один из бугров называется почему-то "Шапкою Стеньки Разина", может быть, от сходства своих очертаний с формою меховой шапки. Легенда же уверяет, будто хмельной атаман после долгой ночной попойки забыл на этом бугре свою соболью шапку.
   Рассказов волжских жителей о погребах и подземных кладовых Стеньки тоже не переслушаешь. Простой народ верит здесь этим рассказам с детскою искренностью, и не один предприимчивый простолюдин убивал свои силы и средства, отыскивая по разным старинным заметкам эти неведомо где зарытые сокровища.
   Вообще имя Стеньки, песни о подвигах Стеньки еще живы на Волге, по правде сказать, жив еще, должно быть, и дух его. Стоит хотя вспомнить недавние "холерные погромы" Астрахани и Саратова, так живо напомнившие современной русской цивилизации не далеко еще ушедшие от нас старые времена и старые нравы.
   Недаром поволжские жители исстари привыкли рассказывать, будто их излюбленный атаман, батюшка Степан Тимофеич, как великий чародей, спасся от царской казни и до сих пор живой мучится в диких горах.
   Засадил его Царь на Москве в тюрьму, заковал в кандалы, а он разорвал кандалы, будто нитку, разрыв-травою, вынул из печки уголек, нарисовал на стене лодку с веслами, сел в эту лодку и мигом перелетел на Волгу.
   Костомаров в своей художественной монографии "Бунт Стеньки Разина" передает очень характерный рассказ русских матросов, бежавших из плена через Персидскую землю, как они встретились в страшных горах на Каспийском море с Стенькою Разиным, уже древним, мохом поросшим старцем.
   "Знайте ж, я -- Стенька Разин, -- сказал он им, -- меня земля не приняла за грехи мои; за них я проклят, суждено мне страшно мучиться... Как пройдет сто лет, на Руси грехи умножатся, да люди Бога станут забывать, и сальные свечи зажгут вместо восковых перед образами, тогда я пойду опять по свету и стану бушевать пуще прежнего!".
   Люди, помнившие эти рассказы, думали в свое время, что Пугачев-то и был Стенька Разин, вернувшийся по обещанию, через сто лет покарать землю русскую за ее великие грехи.
   Пугачев раздул на Руси пожар еще шире и жарче, чем Разин, и жил он гораздо ближе к нам; однако, имя его далеко не так популярно в народе; он не оставил по себе на Волге ни поэтических, ни мистических легенд, и об нем не сложилось здесь целого цикла сочувственных песен, как о "батюшке Степане Тимофеиче", не забытых народом в течение почти 250 лет.
   Это зависело, конечно, от коренной разницы в характерах этих двух великих возмутителей земли русской.
   Стенька был человек удали и увлеченья, в некотором роде, вдохновенный своим подвигом кровавого разгрома, своею ролью освободителя всероссийской голытьбы от господ, от законов, от начальства, от работ и обязанностей... Он вносил в свои разбойничьи деянья какую-то дикую и кровожадную поэзию, поражавшую фантазию народа. Оттого личность его стала невольно предметом поэтического творчества в той народной среде, которая его вскормила и пронесла грозною бурею через русскую историю. Стенька чутьем понимал детскую потребность народа в картинных и характерных сценах, и всегда являлся перед ним в той сказочной декорации, которая так обаятельно действует на толпу... Он, конечно, не разыгрывал при этом искусственной сцены, а был вполне искренен, как сын этой же черни, сам глубоко убежденный, что излюбленный голытьбою, ее "батюшка Степан Тимофеевич" должен был держать себя именно так, как он держал себя.
   На его атаманском стругу "Соколе" веревки и канаты были свиты из чистого шемахинского шелка, паруса были сшиты из ярких персидских тканей, у самого атамана на плечах была великолепная соболья шуба, крытая драгоценною восточною парчою, и он всегда сидел на своем стругу на высоком месте, как передовое знамя, издали видное всей его разбойничьей дружине.
   В такие минуты, напр., когда он в пьяном порыве дикой удали схватил вдруг в охапку залитую жемчугами и золотом любовницу свою, красавицу-персиянку, и с размаху бросил ее в омут реки, как благодарственную жертву матушке-Волге за все ее милости, -- он воплощал собою в глазах своих Волжских и Донских удальцов идеал атамана-героя, истого запорожца, для которого и баба, и золото -- только минутная забава, который никого и ничего не пожалеет, что станет на дороге его казацкой волюшке...
   Но картины картинами, а само собою разумеется, что повальное обаянье, которое производил на народ этот свирепый атаман, могло объясняться только глубокою близостью его духа к идеалам черного народа.
   Он был в одно и то же время и грозен, и прост. Пил в кабаках с простым людом простую водку, лежал пьяный как все, ругался как все, но воля его была несокрушима, он всякого сгибал в бараний рог, сносил головы не задумываясь и топил печи живыми людьми. Трудно было сладить с Стенькой при тогдашнем войске, не знавшем теперешней железной дисциплины, набиравшемся из того же народа, когда навстречу ему выходил сказочный народный герой, которого, по убежденью даже воевод, не брала ни пищаль, ни сабля, и который громко объявлял этому самому народу-воинству:
   "Я пришел бить только бояр да богатых господ, мстить вашим утеснителям, а вам всем -- воля! идите, куда хотите. А кто хочет со мною идти, -- будет вольный казак. С бедными и простыми я готов, как брат, всем поделиться!..".
   Вот и переходили к нему целыми полчищами высылаемые против него рати.
   И Стенька действительно держал себя с чернью ласково и приветливо, сыпал кругом золотом и серебром, по-братски делил с товарищами добычу и оказывал нуждающимся всякие милости, кормил голодных, а воевод и бояр вешал будто бы за обиды народа, на показ толпе.
   При всей своей дикости и неукротимом своеволии Стенька понимал чутьем, что никакая слава удальца-атамана не может помериться в убежденьях русского человека с священною властью Царя, помазанника Божия. Поэтому он ни разу не выступал открытым ворогом Царя. Напротив того, он всегда лукаво прикрывался Царским именем и поднимал чернь не на Царя, а на бояр и господ.
   "Вы бьетесь за изменников бояр, а я с своими казаками сражаюсь за великого Государя!" -- уверял он перешедших к нему под Царицыным стрельцов.
   Потом, когда он задумал идти на Москву, и уже невозможно было прятаться за Царя, против которого он воевал так открыто, Стенька придумал легенду царевича Алексея, умершего в том же году, и возил нарочно с собою два таинственные струга, один покрытый алым бархатом, где будто бы скрывался царевич Алексей, отыскивавший свое наследие, а другой -- покрытый черным бархатом, где будто бы ехал низверженный Царем с престола патриарх Никон... Стенька думал таким образом сохранить в глазах народа над своим разбойничьим замыслом ореол царской власти и православной веры, без которых русский человек не в силах представить себе идеала будущего счастья своего... Оттого даже неудачу и гибель Стеньки народная фантазия приписала тому единственно, что за зверское мучительство и убийство митрополита он "был проклят на семи соборах".
   Таков своеобразный русский анархизм, поскольку он высказался в действительных народных глубинах на страницах русской истории.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru