Мариетт Фредерик
Приключения Джейкоба Фейтфула

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Перевод Е. М. Чистяковой-Вэр (1912).
    Другой вариант перевода названия "Приключения Якова Верного".

   Фредерик (Капитан) Марриет

Приключения Джейкоба Фейтфула

(Приключения Якова Верного)

Jacob Faithful (1834)

Перевод Евгении Чистяковой-Вэр, 1912

  
  

ГЛАВА I

Мое рождение, родство. К несчастью, я оказываюсь младшим сыном, однако дело исправляет случай. Я получаю зачатки знаний от моего отца, но стихии действуют против меня, и я остаюсь сиротой.

   Благородный читатель, я родился на воде, но не на лоне соленого гневного океана, а на волнах свежей, быстрой реки. Это событие произошло в легкой барже на реке Темзе при низком стоянии воды. Экипаж баржи состоял из моих родителей и вашего покорного слуги. Мой отец всем управлял один, он был монархом на палубе; матушка, понятно, была королевой, а я предполагаемым наследником.
   Раньше чем я заговорю о себе, позвольте мне, как и подобает, описать моих родителей. Прежде всего я набросаю портрет моей королевы-матери. По слухам, она вошла на баржу стройной женщиной, но я помню ее очень тучной. Матушка совсем не любила двигаться, зато ей очень нравился джин. Она редко выходила из каюты и никогда не покидала баржи. Пара башмаков могла свободно служить ей лет пять. К вечеру она всегда лежала в постели -- благоразумная предосторожность для человека, который не может твердо стоять на ногах. Джин соблазнил се -- она пила. Сначала только для того, чтобы согреваться, так как сырость, поднимавшаяся от окружающей воды, пронизывала до костей. С этой целью мой отец начал курить. Но к тому времени как я родился, он курил, а она пила с утра до позднего вечера; это стало необходимо для их существования. Теперь, достаточно поговорив о моей матери, я перейду к отцу.
   Это был плотный, длиннорукий человек, превосходно приспособленный для своего положения в обществе или, лучше сказать вне общества. Он отлично умел водить баржу, но больше не знал ничего. Управлять баржей его научили еще в детстве. Все его развлечения заключались в трубке, и так как курение располагает к философии, то мой отец скоро сделался настоящим философом. Удивительная вещь: мы вместе с клубами дыма можем отгонять от себя наши заботы и печали, тогда как без табака неприятности продолжают отравлять наше существование.
   Мой отец был очень молчалив; у него было несколько любимых фраз, которыми он утешался в каждом несчастии, и так как он редко или, вернее, никогда не тратил много слов, его изречения глубоко врезались в мой детский ум. Он говаривал: "Нечего плакать: что сделано, того уж не переделаешь". Раз эти слова сходили с его губ, к тому или другому вопросу больше никогда не возвращались. Ничто не волновало его; крики барочников и рабочих с других маленьких барж, барок, судов и лодок всех видов, споривших с нами, не беспокоили его; только лишних два или три клуба дыма выходили из его трубки. К моей матери он обращался лишь с одним выражением: "Прими это спокойно". Но его слова еще больше выводили ее из себя. Когда что-нибудь шло дурно, он часто говаривал: "В следующий раз посчастливится больше". Впоследствии я часто повторял эти афоризмы и таким образом сделался философом раньше, чем у меня проявились зачатки зубов мудрости.
   Воспитание моего отца было очень неполно. Он не умел ни читать, ни писать, однако приучил себя к иероглифам, которыми обозначал грузы. "Я не умею ни читать, ни писать, Джейкоб, -- говорил он, -- и это жаль; но смотри, мальчик, вот мои знаки". Я привык к его точкам и помогал ему разбираться в них, когда он сам путался в иксах и зетах, изображавших ту или другую величину, точно буквы алгебры.
   Я сказал, что считался наследником, не утверждая, что был единственным сыном. У матушки в свое время родилось еще двое детей. Но старшая девочка умерла от кори, а мой старший брат упал через борт нашей баржи, когда ему минуло три года. В это время матушка лежала, обессилев от джина, отец же стоял на носу судна и курил.
   -- Что эго? -- вскрикнул он, вынув трубку изо рта и прислушиваясь. -- Пожалуй, это Джо!
   Действительно, всплеск воды был вызван падением Джо. На следующее утро его нигде не нашли. Однако через несколько дней он отыскался, но, как выражаются газеты, "в нем замерла жизненная искра", кроме того, угри и другие рыбы уничтожили большую часть его лица.
   Приблизительно через год после гибели брата явился на свет я. Мой отец, в голове которого мерцали слабые понятия о христианстве, совершил обряд крещения, перекрестив мне лоб концом трубки и дав мне имя Джейкоб. Моя мать всего раз в жизни побывала в церкви. Ведь они сходили с баржи только тогда, когда их вызывал на берег инспектор или владелец судна, когда баржа разгружалась или им нужно было закупить необходимые съестные припасы. Я плохо помню свои младенческие годы, но знаю, что наша баржа часто сияла синей и красной краской, и матушка указывала мне на это, говоря:
   -- Как красиво!
   Я пропущу эти годы я начну с пятилетнего возраста. Может быть, читателю покажется странным, что мои мысли, хотя и очень ограниченные, были определенны; но я говорю правду. Баржа, ее экипаж, ее пристани составляли макрокосм моего младенческого соображения, и потому все эти предметы глубоко запечатлевались в моем уме, и я понимал всю их ценность. До одиннадцати лет, то есть до возраста, в котором я покинул баржу, берега реки составляли границы моих размышлений. Понятно, я знал кое-что о характере деревьев и домов, но, кажется, не понимал, что деревья растут. Они всегда казались мне прежнего роста, а вопросов я не задавал. Лет десяти я знал названия всех приречных пунктов, глубину реки, ее мели, даже изменения в высоте воды. Я мог управлять баржей, когда она плыла вверх вместе с приливом, потому что, если у меня недоставало силы, я заменял ее ловкостью, приобретенной практикой.
   Когда мне минуло одиннадцать лет, произошла катастрофа, изменившая всю мою жизнь, а потому я должен еще поговорить об отце и матери. Склонность матери к спиртным напиткам сильно возросла; в то же время возросла и ее тучность. Теперь она представляла собой такую гору мяса, каких я никогда больше и не видывал. Впрочем, мне она не казалась некрасивой: я постепенно привыкал к увеличению ее объема, да и других женщин видал только вдали. За последние два года она редко поднималась с постели и вне каюты оставалась в общей сложности не дольше пяти минут в неделю. Отец раз в месяц выходил на берег на четверть часа для закупки джина, табаку, красных селедок, попорченных корабельных сухарей. Последние составляли мою главную пищу, за исключением тех случаев, когда во время стоянок мне удавалось поймать рыбу, я очень много пил воды из-за соленого вкуса сельдей, а также потому, что матушка, несмотря на свою страсть к спирту, постоянно говорила, что джин вреден маленьким мальчикам. В последние годы отец сильно переменился. Теперь мне одному предоставляли баржу; он поднимался из каюты только желая помочь мне перебросить мостки или вывести баржу из толпы других судов. Чем искуснее делался я, тем бессильнее становился отец; он большую часть времени проводил в каюте, помогая матери осушать глиняную бутылку. Матушка повлияла на него, и теперь они оба вкушали от запретного плода.
   Однажды летним вечером мы с угольным грузом плыли вверх но течению; нас нес прилив. Уголь нам предстояло доставить на пристань владельца баржи повыше моста Петни. Поднялся сильный ветер и помешал нашему ходу -- нам не удалось в этот вечер дойти до пристани. Мы уже были в полутора милях выше моста, когда нам пришлось бросить якорь. Отец, надеявшийся прийти на место в этот вечер, остался трезв; он подо" ждал, чтобы баржа остановилась, а потом, сказав мне: "Помни, Джейкоб, нам нужно рано утром прийти к пристани, а потому держи ухо востро", -- вошел в каюту, предоставив мне палубу и ужин. Я никогда не ел внизу, потому что маленькая каюта казалась мне неприятно тесной. Если не было слишком холодно, я спал или под открытым небом, или в просторной собачьей будке, которую когда-то прежде занимал крупный мастифф [Мастифф -- старинная английская порода догообразных собак.]. Но он издох за несколько лет перед тем, был выброшен за борт и, вероятно, превратился во вкусные колбасы по шиллингу за фунт. Я поужинал, запил еду водою, прошел на нос, посмотрел, все ли в порядке, а потом лег на палубу и погрузился в глубокие размышления одиннадцатилетнего мальчика. Я смотрел на звезды, которые слабо сверкали надо мной и, казалось, то совсем потухали, то снова загорались. Я раздумывал, из чего они могли быть сделаны и как попали на небо. Вдруг громкий крик прервал мои размышления и я ощутил сильный запах гари. Крик повторился несколько раз. Едва успел я подняться на ноги, как мой отец выбежал из каюты, прыгнул через борт баржи и исчез под водой. Когда он пробегал мимо меня, я подметил на его лице выражение ужаса и следы опьянения. Я подбежал к той стороне, где он исчез, но увидел только несколько расходившихся кругов; вода быстро проносилась мимо баржи. Несколько секунд я стоял на месте, окаменев от его внезапного исчезновения, но опомнился от дыма, который окружал меня, и от постепенно замиравшего крика моей матери. Я побежал ей на помощь.
   Сильный, густой дым выходил из каюты и, благо даря тишине воздуха, поднимался прямым густым столбом. Я попытался сунуться вниз, но, попав в дым, понял, что это невозможно: он задушил бы меня через минуту. Я сделал то, что сделала бы большая часть детей в моем положении: сел и громко заплакал. Минут через десять я отнял руки от лица и заглянул в люк. Дым рассеялся; все смолкло. Я подошел к люку, и хотя запах гари был еще очень силен, я все же смог вынести его, спустился с маленькой лесенки в три ступеньки и позвал "Мама!"; ответа не было. Висевшая на стене лампа не потухла, и я мог осмотреть все уголки каюты. Ничего не горело; даже полог на кровати матери не обуглился. Я стоял изумленный, не дыша от страха, и дрожащим голосом снова закричал: "Мама!" Больше минуты я напрасно старался перевести дыхание, наконец раздвинул занавеси: матери не было на кровати, но посредине матраца лежала какая-то черная груда. Я со страхом дотронулся до нее: это было что-то вроде маслянистого, смолистого пепла. Я вскрикнул от ужаса, зашатался, бросился из каюты и упал на палубу в состоянии, близком к помешательству: вскоре меня охватил какой-то столбняк, который продолжался много часов.
   Может быть, у читателя остались сомнения относительно причины смерти моей матери, а потому должен сказать, что она погибла от того странного, неясного явления, которое, хотя и редко, губит людей, потребляющих большое количество спиртных напитков. Правда, такие случаи повторяются однажды в столетие, однако их подлинность засвидетельствована. Моя мать погибла от того, что называют внезапным воспламенением газов, порожденных алкоголем, который был поглощен организмом. Вероятно, пламя, охватившее мою мать, до безумия испугало отца, который тоже много выпил. Так я потерял обоих моих родителей -- одного в воде, другого в огне -- и в одно и то же время.
  
  

ГЛАВА II

Я исполняю последние приказания моего отца и оказываюсь в новой стихии. Первая разлука со старыми друзьями очень тяжела. Вступление в цивилизованный мир не удовлетворяет ни одну, ни другую сторону.

   Когда я очнулся от моего телесного и умственного остолбенения, было уже совсем светло. Некоторое время мне не удавалось хорошенько вспомнить, что случилось накануне, но тяжесть, которая давила меня, говорила, что произошло что-то роковое. Наконец я увидел открытый люк, и во мне ожили ужасы предыдущего вечера. В ту же минуту я сообразил, что на барже я одинок. В полном отчаянии поднялся я на ноги и огляделся: над рекой висел утренний туман, все предметы на берегу виднелись смутно. Я оледенел, так как всю ночь пролежал в сырости, а еще больше, может быть, от предыдущего страшного волнения. Я не мог спуститься в каюту. Меня ужасало то, что я видел на кровати; между тем я еще не вполне уяснял себе мое несчастье и отдал бы все на свете, чтобы только кто-нибудь рассеял эту тайну. От люка мои глаза перешли на воду; я подумал об отце и более получаса смотрел на струи, бежавшие мимо меня; в моем уме была полная пустота. По мере того как поднималось солнце, туман рассеивался, предметы обрисовывались; мимо проходили лодки, и мало-помалу я начал лучше видеть, слышать и соображать. Я понял, что живу в реальном мире и что мне предстоит выполнить данную мне задачу. Слова моего отца и его наставления всегда служили для меня законом. Накануне он сказал: "Помни, Джейкоб, завтра рано утром мы должны быть подле пристани", и я решил исполнить его приказание. Поднять якорь я не мог, а потому просто сбросил канат, привязав к его концу веревку от буйка; баржа двинулась вперед под управлением одиннадцатилетнего мальчика. Приблизительно через два часа я был в сотне ярдов от пристани. Я позвал на помощь; двое судовщиков с барж, привязанных к пристани, спустили ялик, подвели его ко мне и спросили, зачем я звал их. Я ответил, что остался один на барже, без якоря и каната, и попросил их причалить мое судно. Они вошли на мою палубу, и через несколько минут баржа стояла подле пристани. Покончив с этим, они опросили, что со мной случилось, но я не мог ответить им: я упал на палубу в припадке отчаяния и рыдал, точно мое сердце разрывалось на части.
   Удивленные не только моим поведением, но и тем, что я был один, они вышли на берег, отправились к конторщику и сказали обо мне. Он вернулся вместе с ними, чтобы порасспросить меня, но я не переставал плакать, и мои ответы были непонятны. Конторщик и судовщики спустились в каюту, быстро вернулись на палубу и ушли с баржи. Приблизительно через полчаса меня отвели в дом владельца. Так я в первый раз ступил на твердую землю. В гостиной сидел владелец баржи и завтракал вместе с женой и девятилетней дочерью. Я уже немного овладел собой и, отвечая на вопросы, рассказал всю свою историю, хотя крупные слезы так и текли по моему грязному лицу.
   -- Как все это странно и как ужасно, -- сказала жена владельца, обращаясь к мужу. -- Я до сих пор ничего не понимаю.
   -- Я тоже; однако, но всему, что видел конторщик Джонсон, мальчик говорит правду.
   Между тем я осматривал комнату, которая мне представлялась голкондой богатства и роскоши. Чутье подсказывало мне, что в этой столовой были ценные вещи; серебряный чайник, изящный котелок для кипячения воды, ложки, картины в рамах, мебель -- все поражало меня, и я на короткое время забыл об отце и матери. Однако мои мысли прервал владелец, который спросил, издалека ли я привел баржу один. Я ответил.
   -- А у тебя есть друзья, мой бедный мальчик? -- задала вопрос его жена.
   -- Нет.
   -- Как? У тебя нет на берегу родственников?
   -- Я никогда и не бывал-то на берегу.
   -- Значит, ты круглый сирота?
   -- Что это значит?
   -- Что у тебя нет ни отца, ни матери, -- сказала маленькая девочка.
   -- Ну, -- ответил я обычной фразой моего отца, не найдя ничего более подходящего, -- не стоит плакать, случившегося не поправишь.
   -- Но что ты думаешь делать? -- спросил владелец который, услышав мой ответ, пристально посмотрел на меня.
   -- Не знаю. Я принимаю это спокойно, -- возразил я всхлипывая.
   -- Что за чудной ребенок, -- сказала молодая женщина. -- Понимает ли он всю глубину своего несчастья?
   -- Следующий раз посчастливится больше, -- ответил я, вытирая глаза обратной стороной руки.
   -- Что за странные ответы для ребенка, который выказал так много чувства, -- заметил владелец, обращаясь к жене. -- Как тебя зовут? -- спросил он меня.
   -- Джейкоб Фейтфул.
   -- Ты умеешь читать и писать?
   -- Нет, -- ответил я опять-таки словами отца. -- Нет, не умею. Хотел бы уметь.
   -- Хорошо, бедный мальчик. Посмотрим, что можно для тебя сделать, -- заметил владелец.
   -- Я знаю, что нужно сделать, -- подхватил я, -- вы должны послать пару рабочих достать якорь и канат раньше, чем они отвяжутся от буйка.
   -- Правда, мой мальчик, это нужно сделать немедленно, -- сказал он, -- но теперь пройди с Сарой в кухню; кухарка позаботится о тебе. Сара, милочка, отведи его вниз в кухню.
   Маленькая девочка знаком позвала меня. Я был изумлен длиной и разнообразием "трапных сходов", за которые принял обыкновенную лестницу; наконец мы остановились внизу; тут маленькая Сара попросила кухарку позаботиться обо мне и убежала к матери.
   Я нашел, что значение слов "заботиться о ком-нибудь" на берегу сильно отличалось от того смысла, который они имели на реке. Кухарка, добросердечная толстая женщина, которая таяла, слушая печальные рассказы, хотя огонь не имел на нее размягчающего влияния, позаботилась обо мне. Я не только видел, но и пожирал такие вещи, которые раньше никогда не занимали ни моих челюстей, ни моего воображения. Печаль не лишила меня аппетита. Время от времени я переставал жевать, плакал, вытирал глаза и после перерыва снова принимался за еду. Был третий час, когда я отложил нож, чувствуя сильные симптомы удушья и желание поспать; через несколько минут я уже храпел, лежа на двух сдвинутых стульях и закрытый передником кухарки, которая набросила его на меня, чтобы спасти от мух. Так я впервые познакомился с новой для меня стихией -- с матушкой-землей.
   Может быть, теперь пора рассмотреть капитал, который я принес с собой для нового существования. Я был недурен лицом, хорошо сложен, силен. Что касается до моей одежды, чем меньше говорить о ней, тем лучше. Между прочим, мои брюки сильно порваны сзади, но когда я стоял, этот недостаток скрывался под курткой, сделанной из старого жилета моего отца. Рубашка из грубой шерстяной ткани и меховая фуражка, разорванная, точно шкура кошки, растерзанной на клочья собаками, довершили мой туалет. У меня не было ни башмаков, ни чулок. Мое умственное имущество было немногим богаче: я порядочно знал глубину реки, название мысов и пристаней на Темзе, что не могло пригодиться на суше; знал несколько иероглифов моего отца, которые, как иногда выкликает продавщик с аукциона, "не годились ни для кого, кроме их владельца". Прибавьте еще три любимые изречения моего молчаливого отца, запечатлевшиеся в моей памяти, и у вас получится полный инвентарь всего, чем я владел.
   Я перечислил только наследие отца, и читатель предположит, что от матери я не получил ничего. Непосредственно она, действительно, ничего не дала мне, но непрямым путем она доставила мне некоторые средства, именно благодаря своей странной смерти. Кровать с ее останками и даже полог были перенесены на берег и заперты в сарае. Приехал государственный прокурор, собрались судьи, с меня сняли показания. Явились хирурги и аптекари, чтобы высказать свои мнения, и после долгих споров, долгих разногласий был вынесен приговор, что она "умерла волей Божией", другими словами это значило, что "один Бог знает, отчего она умерла", поэтому было решено закрыть дело, и все остались довольны. Однако вести о необыкновенной смерти матушки разошлись повсюду с должными прикрасами, и тысячи народу стали теперь стекаться во двор судовладельца, чтобы видеть результаты внезапного воспламенения. И добрый человек понял, что он может воспользоваться людским любопытством в мою пользу. Тарелка с серебряными и золотыми монетами стояла в ногах матраца моей бедной матери с надписью: "В пользу сироты". Шиллинги, полукроны и даже более крупные монеты падали в нее из рук зрителей, которые с дрожью отворачивались от ужасного образчика последствий вечного опьянения. Выставка продолжалась несколько дней; в это время я помогал кухарке мыть кастрюли, исполнял ее поручения, не предполагая, что моя бедная мать делала -- сбор для меня. На одиннадцатый день выставка окончилась, владелец пристани позвал меня к себе, и я застал его с малорослым джентльменом в черном платье. Это был врач, который предложил известную сумму за останки моей матери. Судовладелец хотел отделаться от них таким выгодным образом, однако считал, что он обязан спросить моего согласия.
   -- Джейкоб, -- сказал он, -- этот джентльмен предлагает двадцать фунтов (что составляет большую сумму) за прах твоей бедной матери. Ты не имеешь ничего против предложения джентльмена?
   -- А зачем это вам? -- спросил я врача.
   -- Я сохраню у себя ее останки и буду заботиться о них, -- ответил тот.
   -- Хорошо, -- проговорил я после легкого раздумья. -- Если вы позаботитесь о старухе, берите ее.
   Так окончился торг.
   Я получил около сорока семи фунтов, и достойный владелец баржи спрягал их для меня. Когда меня позвали к хозяину, чтобы переговорить с хирургом, я только что снял куртку, чтобы наколоть дров для кухарки; лакей увел меня в комнаты, не дав мне времени снова одеться. Сказав же о своем согласии врачу, я повернулся, чтобы снова идти вниз; в это время маленький спаниель, лежавший на диване, заметил недостаток в моих панталонах, соскочил, подбежал ко мне и стал яростно лаять на меня сзади. Он был воспитан среди приличных, уважаемых людей и никогда не видел такого беспорядка. М-р Драммонд, владелец, заметил недостаток, указанный собакой, и приказал одеть меня как следует. Через двадцать четыре часа портной с помощью моей приятельницы кухарки втряхнул мою особу в новое платье, и теперь меня могли бы всячески поворачивать и вертеть, не нарушая приличий. Обыкновенно новый костюм льстит тщеславию и молодого, и старого человека, но я не испытывал ничего подобного. Новое платье стесняло меня. Мои ноги, никогда не знавшие обуви, болели от башмаков; гарусные чулки раздражали кожу, и так как я привык получать сброшенные моим отцом оболочки, бывшие слишком широкими для меня, мне казалось теперь, будто я невероятно распух, а мое платье уменьшилось до моих размеров. На каждом шагу я чувствовал, что меня как бы останавливают какие-то привязи.
   Вскоре я совершенно освоился с кухней и всеми ее принадлежностями, то остальные части дома смущали меня. Все казалось мне чуждым и странным, неестественным. Я не понимал употребления многих вещей, многим предметам не находил названия. Я был буквально дикарем, но тихим, добрым и послушным. На следующий день после того, как я облекся в новый костюм, меня позвали в комнаты. М-р Драммонд и его жена смотрели мое новое одеяние, забавляясь при виде моей неловкости и в то же время любуясь моей хорошо сложенной прямой фигурой. Их маленькая дочка, Сара, подошла к матери и шепнула ей что-то.
   -- Спроси папу, -- был ответ.
   Новый шепот, поцелуй, и м-р Драммонд сказал, что я пообедаю с ними. Через несколько минут я очутился в столовой и в первый раз в жизни уселся за стол, который мог похвалиться некоторыми излишествами. Я сидел на стуле, и мои ноги висели почти до ковра; я весь горел, стесненный платьем, новизной моего положения и всего, что меня окружало. М-р Драммонд дал мне горячего супа, в мою руку вложили серебряную ложку, и я стал кружить ею, разглядывая в ней миниатюрное отражение моего лица.
   -- Джейкоб, ты должен ложкой есть суп, -- со смехом сказала маленькая Сара. -- Мы скоро кончим. Скорее!
   -- Надо принимать это спокойно, -- ответил я, погрузил ложку в кипящий бульон и вылил его себе в рот. Я обжег горло, суп фонтаном брызнул обратно, а я застонал от боли.
   -- Бедный мальчик обжегся, -- вскрикнула м-с Драммонд, наливая воды в стакан.
   -- Нечего плакать, -- ответил я. -- Сделанного не поправишь!
   -- Бедного мальчика совсем не воспитали, -- заметила добрая м-с Драммонд. -- Ну, Джейкоб, сядь и попробуй есть. Теперь ты не обожжешься.
   -- В следующий раз посчастливится больше, -- сказал я, проливая часть супа по дороге ко рту. Теперь он остыл, но я медленно справлялся с делом: ложка кривилась у меня в руке, и я испятнал свое платье.
   М-с Драммонд. ласково показала мне, как нужно действовать ложкой, но се муж сказал:
   -- Пусть мальчик ест как умеет, дорогая; только скорее, Джейкоб, мы ждем.
   -- Незачем терять его по мелочам, -- заметил я, -- раз можно нагрузить все сразу, в одну минуту.
   Я отложил ложку, наклонился, прижался губами к краю тарелки, высосал весь остаток супа, не пролив ни капли, поднял голову, ожидая похвал, и очень изумился, когда м-с Драммонд спокойно заметила:
   -- Так супа не едят.
   Я делал множество промахов во время обеда, и маленькая Сара хохотала не переставая; я чувствовал себя таким жалким, что от души желал снова очутиться в моей собачьей будке на барже, жевать сухари среди полной благородной простоты. Ведь я в первый раз переживал муку унижения! Наконец, когда маленькая Сара расхохоталась особенно громко, мера переполнилась, и я залился бурными слезами. Я уронил голову на скатерть, не думая больше о приличиях, которые так меня пугали, и сознавал только глубоко оскорбленную гордость; рыдания вырывались из глубины моего сердца. Вдруг я почувствовал на щеке нежное теплое дыхание, застенчиво поднял глаза и увидел подле себя раскрасневшееся красивое личико маленькой Сары. Ее полные слез глаза смотрели на меня так мягко, таким умоляющим взглядом, что я придал себе некоторую ценность и страстно пожелал еще увеличить ее.
   -- Я не буду больше над тобой смеяться, -- сказала она, -- а потому не плачь, Джейкоб.
   -- Не буду, -- ответил я, ободряясь. Она все еще стояла подле меня, и я почувствовал глубокую благодарность к ней. -- Как только мне попадется хороший обрубок, -- шепнул я, -- я выдолблю для тебя баржу.
   -- О, папочка, Джейкоб говорит, что он сделает мне баржу!
   -- У этого мальчика есть сердце, -- заметил Драммонд, обращаясь к жене.
   -- А будет она плавать, Джейкоб? -- спросила Сара. -- Да, и если станет кренить, назови меня болваном.
   -- А что это значит кренить и что такое болван? -- спросила Сара.
   -- Как, ты этого не знаешь? -- вскрикнул я, и в ту же минуту ко мне вернулась уверенность в себе от сознания, что в этом случае я знал больше ее.
  
  

ГЛАВА III

Меня посылают в "школу милосердия", ученики которой не считают милосердие необходимой частью воспитания. Особенности главного наставника и волшебные последствия сморкания. Исследования буквы "А", которые губят все мои предыдущие знания.

   Раньше чем я ушел из комнаты, мы с Сарой погрузились в оживленный разговор; м-р и м-с Драммонд занимались тем же, сидя за столом. Результатом наших совещаний явилась детская близость; результатом разговора старших -- мнение, что, чем скорее меня поместят куда-нибудь, тем будет лучше для меня. М-р Драммонд вел какие-то пела с распорядителями благотворительной "школы милосердия" близ Брентфорда, а потому, раньше чем я окончательно испортил мое платье, проносив его около трех недель, я облекся в новую форменную одежду, в длинную куртку цвета соли, смешанной с перцем, и в желтые панталоны, схваченные у колен; на голову мне надели гарусную шапочку с пучком на верхушке; чулки и башмаки облекли мои ноги; на грудь мне привесили большую оловянную бляху с пометкой: No63. Так как я был последним из поступивших воспитанников, эта цифра обозначала сумму всех мальчиков училища. Я с печалью покинул дом Драммондов, которые не нашли нужным дождаться окончания изготовления маленькой баржи, к досаде мисс Сары. Не доезжая до школы, мы с м-ром Драммондом встретили воспитанников. Меня сразу поставили в ряды, и я получил несколько добрых советов от достойного покровителя, который после этого ушел в одну сторону, а мы направились в другую. И вот последний отпрыск Фейтфулей был поперчен, посолен, занумерован, и теперь мир мог знать, что он ученик благотворительной школы и что в мире есть благотворительность! Если герои, короли, великие, серьезные люди должны подчиняться судьбе, мальчишки с легких барж не могут надеяться избежать этого; поэтому я был осужден получить образование, содержание, помещение и так далее бесплатно.
   В каждом обществе есть глава, и я скоро узнал, что в каждом кружке имеется центр, однако не стоит делать этого сравнения, потому что в нашем круге было два центра или две главы -- главный наставник и главная экономка. Один с линейкой, другая со щеткой, и у каждого был свой удел свои помощники. У него имелся помощник-учитель, у нее помощница-служанка. Из этого квартета наставник был не только самым важным членом, но и достоин описания, а потому я буду особенно подробно говорим, о Домине Добиензисе, как он любил, чтобы его называли, или о Докучном Добсе, как любили его называть воспитанники. Считалось необходимым обучать нас пению, письму, арифметике, и попечители возложили обязанности на Домине, находя, что он самый подходящий для этого человек: во-первых, он написал сочинение (которого никто не понимал) о греческих приставках; во-вторых, он был великим математиком, так как будто бы нашел квадратуру круга благодаря алгебраическим методам. Однако он никогда не показывал своего способа. Словом, это был человек, живший в нынешнем веке, но часто уходивший в греческие воспоминания или в алгебру, и раз его увлекала задача или греческие воспоминания, он ничего не видел, не слышал. Мальчики прекрасно знали его особенности и говаривали: "Домине ушел в страну грез и говорит во сне".
   Домине Добиензис предоставил обучение грамоте своему помощнику, несмотря на правила школы; сам же старался учить мальчиков математике, латинскому и греческому языкам. Учитель не был силен в грамоте или в арифметике, а мальчики не особенно стремились узнавать предметы преподавания Домине. Главный наставник был слишком умен и учен; его помощник слишком невежествен, поэтому преподавание приносило мало пользы воспитанникам. Домине был серьезен и раздражителен, но любил пошутить и обладал очень добрым сердцем. Черты его лица не умели смеяться, но в горле трепетал смех, смех не громче звуков в дымоходе, и прерывался вдруг. Домине любил игру слов на английском, греческом и латинском языках, и так как никто не понимал шуток, сказанных на двух последних, он один наслаждался ими Добиензис был более шести футов ростом и весь состоял из костей и сухожилий; его продолговатое лицо отличалось крупными чертами; главной из них был нос -- крупный, как и все остальные, он, однако, подавлял их. Его был нос изумительный, смешной. Но Домине утешался. Его звали "Назоном". Нос нашего наставника не был им прямо, ни обратно орлиным. Он не расширялся в конце; не был ни толст, ни тяжел, ни раздвоен. В своем величии он казался интеллектуальным, тонкий, хрящеватый, прозрачный и звучный! Когда Домине втягивал ноздрями воздух, это было многозначительно, его чихание служило пророчеством. Даже вид носа наставника производил большое впечатление; когда же Домине сморкался в учебные часы, такой сигнал дышал пугающими предвестиями. Однако ученики любили предупреждения носа Домине: как постукивание сухих позвонков страшной змеи заявляет о ее присутствии, так и нос Домине указывал воспитанникам, что им нужно остерегаться. Обыкновенно Домине оставался в этом мире и исполнял свои обязанности час, часа два, потом забывал об учениках и классе и отправлялся путешествовать в мир греческой грамматики и алгебры. И вот, пока он отмечал "x" и "z" в своих вычислениях, ученики знали, что от него не ждать опасности, и бросали занятия.
   Читатель, видали ли вы волшебное действие барабанного боя в маленькой деревне, когда вербовщики, украшенные множеством разноцветных лент, с увлечением барабанят? Происходит всеобщее смятение, поднимается невероятный шум. Так вот, сморкание Домине производило совершенно противоположное действие. Оно служило знаком, что он вернулся в класс из своего мысленного странствования, что он покончил с иксами и зетами и ученикам пора обратить внимание на свои тетрадки. Услышав звук предупреждения, все отправлялись на места, недоеденные яблоки прятались в первый попавшийся карман, духовые ружья исчезали, сражения солдатиков прекращались, раскрывались книги, глаза опускались, фигуры принимали наклонное положение над конторками, воцарялись тишина и порядок. М-р Кнепс, учитель, -- который тоже замечал такие междуцарствия и пользовался ими, чтобы убежав из класса -- предупрежденный знакомым звуком, возвращался на кафедру.
   -- Джейкоб Фейтфул, подойди, -- были первые слова, которые я услышал на втрое утро, сидя в самом конце класса. Я поднялся и прошел мимо длинного ряда мальчиков, которые выставляли ноги, чтобы свалить меня, и наконец очутился в трех футах от высокого пюпитра учителя.
   -- Джейкоб Фейтфул, умеешь ли ты читать?
   -- Нет, -- ответил я. -- Хотел бы уметь.
   -- Хороший ответ, Джейкоб; твое желание исполнится. Знаешь ли ты азбуку?
   -- А что это такое?
   -- Значит, не знаешь. Мистер Кнепс научит тебя. Ты пойдешь к мистеру Кнепсу, который сообщает основы. Мальчик с легкой баржи, у тебя славный вид. -- И тут я услышал в его груди звук, напоминавший бульканье, которое доносилось до меня, когда моя бедная матушка пила джин из большой бутылки.
   -- Мой маленький речник, -- продолжал он, -- ты растение, выброшенное на берег, один из обломков среди волн матушки-Темзы, Eluviorum rex Eridanus [царя рек Эридана (лат.); Эридан -- в греческой мифологии река, протекающая на крайнем западе; позднее греки отождествляли Эридан с рекой По.]; (буль-буль). Вернемся к твоим занятиям. Будь самим собой, то есть будь верным [Слово "верный" на английском языке звучит "фейтфул", то есть совпадает с фамилией героя.]. Мистер Кнепс обучит тебя грамоте. -- Говоря так, Домине запустил руку в правый карман, в который он насыпал нюхательный табак, и, взяв большую щепотку (большая часть которой состояла из волосков и кусочков ваты, скопившихся в углу его кармана), вызвал первый класс, а м-р Кнепс начал со мной первый урок.
   М-р Кнепс был худой, с виду чахоточный молодой человек, лет девятнадцати-двадцати, очень маленький, с красными хорьковыми глазами; тем не менее он был очень свиреп. Ему не позволялось колотить учеников в присутствии Домине, зато без него он оказывался тираном. Он обыкновенно выбирал самого шумного из мальчиков, бросал в него свою линейку и приказывал принести ее обратно; по той или другой причине линейку возвращали. Так м-р Кнепс наказывал мальчиков. Мне немногое остается сказать о Кнепсе, замечу только, что он носил черный широкий плащ и левым рукавом часто вытирал перо, а правым свой влажный нос.
   -- Что это такое, мальчик? -- спросил Кнепс, показывая на букву "А".
   Я внимательно посмотрел на нее, и мне показалось, что в незнакомом знаке я узнал один из иероглифов отца, а потому ответил:
   -- Это половина мешка.
   -- Половина мешка? Ты больше чем наполовину дурак. Это буква "А".
   -- Нет, половина мешка; так говорил отец.
   -- Значит, твой отец был такой же дурак, как ты сам.
   -- Отец знал, что такое половина мешка, и я также знаю: это половина мешка.
   -- Говорю тебе, это буква "А", -- в бешенстве закричал Кнепс.
   -- Это половина мешка, -- упрямо повторял я, и Кнепс, не смевший наказать меня в присутствии Домине, спустился со своего трона, который возвышался на одну ступеньку, и подвел меня к старшему наставнику.
   -- Я ничего не могу сделать с этим мальчиком, сэр, -- сказал раскрасневшийся, как огонь, учитель. -- Он отрицает первую букву азбуки и настаивает, что "А" совсем не буква, а половина мешка.
   -- Неужели ты в своем невежестве хочешь учить других, когда сам пришел учиться, Джейкоб Фейтфул?
   -- Отец всегда говорил мне, что такой каракулей обозначают половину мешка.
   -- Может быть, твой отец употреблял эту букву для обозначения меры, о которой ты говоришь, как в математике я ставлю различные буквы для определения величин известных и неизвестных, но ты должен забыть все, чему учил тебя твой отец, и начать de nuovo [заново (лат.).]. Ты понял?
   -- Нет, не понял.
   -- Тогда, маленький Джейкоб, знай, что "А" изображает букву А, и что бы ни сказал тебе мистер Кнепс -- верь. Вернись на свое место, Джейкоб, и повинуйся.
  
  

ГЛАВА IV

Наполнение карманов -- такое же преступление, как и опустошение их, и влечет наказание. Ранние впечатления отдаляются.

   Я не расстался с м-ром Кнепсом, пока не просмотрел всей азбуки, потом вернулся на мое место и стал раздумывать о странной сложности форм, составляющих ее. Мне было жарко, и меня стесняли мои башмаки, всегда служившие для меня предметом отвращения, с тех пор как я впервые надел их. Я снял сначала один, потом другой и на время позабыл о них. Между тем мои соседи-ученики толкали их ногами от одного к другому, и таким образом они очутились подле кафедры учителя.
   Наконец я стал отыскивать их повсюду и скоро увидел как один из средних мальчиков, сидевших подле Домине поднял мой башмак и тихонько опустил его в карман сюртука наставника, душа и внимание которого отсутствовали. Через несколько времени тот же ученик подошел к м-ру Кнепсу, задал ему какой-то вопрос и, слушая ответ, положил мой второй башмак в его карман, потом вернулся па место. Я ничего не сказал. Наступило время окончания ученья. Домине посмотрел на часы, высморкался, сложил большой носовой платок и торжественно произнес. "Пора порезвиться!" Он ежедневно повторял эту фразу, а потому все понимали ее значение. Воспитанники повскакивали со скамеек, подняли крик, шум. Домине спустился с кафедры, Кнепс тоже, и оба с разных сторон подошли ко мне.
   -- Джейкоб Фейтфул, почему ты все еще склоняешься над книгой? Разве ты не понял, что пришло время отдыха? Почему не встаешь ты подобно другим? -- спросил Домине.
   -- Да у меня нет башмаков.
   -- Где же твои башмаки, Джейкоб?
   -- Один в вашем кармане, другой, -- ответил я, -- вот у него.
   -- Джейкоб, -- сказал Домине, -- кто же сделал это?
   -- Большой рыжий мальчик, с лицом в ямках, -- ответил я.
   -- Мистер Кнепс, и с моей и с вашей стороны было бы неуместно, если бы мы пропустили такое неуважение. Позвоните мальчикам.
   Мальчики пришли на звон, мне велели указать виновного. Я сделал это, и Домине беспощадно высек его.
   Когда наказанный Барнеби Брейсгирдл остался наедине со мной, он сказал, поднося один кулак к моему лицу, а другим потирая себе спину:
   -- Пойдем-ка на площадку, и ты увидишь, как я отколочу тебя.
   -- Незачем плакать, -- сказал я ласково (я не желал, чтобы его высекли). -- Сделанного не поправишь. Тебе было очень больно?
   Я говорил в виде утешения; он принял мои слова за сарказм и забушевал.
   -- Прими это спокойно, -- заметил я. Барнеби пришел еще в большую ярость.
   -- В следующий раз тебе посчастливится больше, -- продолжал я, стараясь успокоить его.
   Барнеби потряс кулаками и побежал на садовую площадку, приглашая и меня за собой. Его угрозы меня не пугали, и, не желая оставаться в комнатах, я минуты через две вышел за ним.
   -- Золушка, где твой хрустальный башмачок? -- крикнули мне мальчики, как только я вышел.
   -- Выходи ты, водяная крыса, -- закричал Барнеби. -- Выходи, сын золы!
   -- Иди, иди и дерись с ним, не то будешь трусом, -- закричали все, начиная с No1 и до No62 включительно.
   -- Его сегодня достаточно били, -- ответил я. -- И ему лучше не трогать меня: я умею действовать руками.
   Образовалось кольцо; в его центре очутились мы с Барнеби. Он сбросил с себя верхнее платье; я сделал то же. Он был гораздо старше и сильнее меня и уже знал, как нужно драться. Один из мальчиков, мой секундант, вышел вперед. Барнеби двинулся мне навстречу, протянул руку, и я сердечно пожал ее, думая, что все кончено, но тотчас же получил два удара по лицу -- один справа, другой слева -- и отлетел назад. Я ничего не понял и рассердился. У меня были сильные руки, и я пустил их в ход. Размахивая ими, точно мельничными крыльями, и нанося удары, падавшие полукругом, я каждый раз попадал в ухо противника. Он же бил прямыми ударами, и скоро все мое лицо покрылось кровью. Я выбросил руки наудачу -- Барнеби ударом свалил меня. Меня подняли; я сел на колено моего секунданта, и тот шепнул: "Принимай это спокойно и бей вернее". Изречение моего отца, повторенное другим мальчиком, поразило меня, и я не забывал его в течение дальнейшего боя и, ко всеобщему удивлению, в конце победил противника. Измученный борьбой, он наконец получил два удара по ушам, зашатался, покачал головой и спросил меня -- не довольно ли?
   -- Не отступай от него, Джейкоб, -- сказал мой секундант, -- и ты победишь его.
   Три или четыре новых удара, направленных туда же, свалили Барнеби. Он без чувств упал на землю.
   -- Готово, -- сказал мой секундант.
   -- Сделанного не поправишь, -- ответил я. -- Он умер.
   -- Что это? -- закричал м-р Кнепс, проталкиваясь через толпу. За ним шла и матрона-экономка.
   -- Барнеби и Золушка сводили счеты, сэр, -- сказал один из старших мальчиков.
   Экономка подбежала ко мне.
   -- Хорошо, -- сказала она, -- если Домине не накажет этого большого малого, посмотрю, значу я что-нибудь или нет! -- И она увела меня за руку.
   В то же время остальные мальчики по приказанию Кнепса внесли Барнеби в дом и уложили его на постель. Позвали врача; тот нашел необходимым сделать ему кровопускание. Меня он тоже навестил и, когда я разделся, обратил внимание на мои руки.
   -- С первого взгляда казалось странным, -- заметил он, -- что этот мальчик так сильно избил своего гораздо более крупного товарища, но у него руки точно молотки. Советую, -- обратился он к остальным воспитанникам, -- не драться с ним, не то он когда-нибудь убьет одного из вас.
   Этой части совета врача мальчики не забыли, и я скоро сделался петухом нашего курятника. Прозвище "Золушка", которое мне дал Барнеби, намекая на смерть моей матери, теперь отпало от меня, и вообще меня перестали преследовать.
   Ученье мне тоже давалось, и скоро Домине стал считать меня самым способным мальчиком в школе. Не знаю, благодаря ли природной сметливости или тому, что мой мозг так долго бездействовал, я заучивал почти инстинктивно. Раз прочитав задание, я бросал книгу, так как знал все. Через полгода я понял, что под грубой оболочкой Домине в нем крылась чисто отеческая любовь ко мне. Кажется, на третий день седьмого месяца я доставил ему большое торжество и согрел его сердце. Введя меня в свой маленький кабинет, он вложил мне в руки латинский учебник, и я через четверть часа уже знал "первый урок". Отлично помню, как этот неулыбающийся человек заглянул в мои улыбающиеся глаза, раздвинул каштановые кудри, которые матрона не хотела срезать, и сказал:
   -- Bene fecisti, Jacob. [Bene fecisti, Jacob -- хорошо сделал, Джейкоб (лат.).]
   С тех пор часто по окончании урока его глаза обращались ко мне, он откидывался на спинку кресла и просил меня рассказать все, что я помнил о моей прежней жизни, но мои воспоминания составляли только перечень впечатлений и ощущений.
   Нечего и говорить, что я любил его, любил от всего сердца и, желая угодить ему, учился с жадностью. Скоро я почувствовал себя значительной величиной, стал горд, однако не сделался тщеславным. Товарищи меня ненавидели, но боялись и моей силы, и моей близости с Домине; тем не менее я переживал горькие минуты. Мы каждый день выходили на прогулку под присмотром м-ра Кнепса, но остальные воспитанники без приказания не соглашались становиться со мной в пару и, когда их принуждали делать это, повиновались очень неохотно. Между тем я ни в чем не был виноват перед ними. Экономка узнала об этом и сказала Домине. Тогда Добиензис стал сам выходить на прогулку вместе с мальчиками и брал меня за руку. Это принесло мне большую пользу, потому что он отвечал на все мои многочисленные вопросы, и я с каждым днем приобретал новые знания. Года через полтора Домине чувствовал себя несчастным без меня, я тоже.
   Мальчиков, которые продолжали ненавидеть меня, втайне поддерживал мистер Кнепс, завидовавший расположению ко мне главного наставника. И они вместе задумали погубить меня во мнении Добса. Барнеби отлично рисовал карикатуры, и об этом знали все, кроме Домине. Прежде всего он изобразил мою мать в виде лампы, в резервуар которой лился джин из бутылки, пламя выходило у нее изо рта. Один из воспитанников рассказал мне об этом, но сам я не видал рисунка. Барнеби передал карикатуру Кнепсу; тот похвалил ее и спрятал в свой стол. После этого Брейсгирдл набросал часто повторявшуюся карикатуру на Домине и, показав ее Кнепсу, сказал, что это мое произведение. Тот понял намерение Барнеби и, не говоря ни слова, тоже спрятал рисунок в стол. Барнеби изготовил еще несколько смешных карикатур на Домине и на матрону, и различные мальчики передавали их Кнепсу, говоря, будто их набрасывал мой карандаш. Но этого было недостаточно, они хотели еще яснее доказать мою виновность. Раз вечером я сидел с Домине, занимаясь латынью. Экономка и м-р Кнепс были в соседней комнате. Свеча догорела и потухла. Домине пошел за другой; экономка тоже. Они встретились в темноте и столкнулись головами. О маленьком происшествии знали только м-р Кнепс и я. Учитель сказал об этом Барнеби, прибавив, что я, вероятно, воспользуюсь смешным эпизодом для карикатуры. М-р Кнепс при первом же удобном случае заметил Домине, что у меня большие способности к рисованию, что он сам видел несколько моих рисунков.
   -- Мальчик талантлив, -- ответил Домине. -- Он богатый рудник, из которого добудут много драгоценного металла.
   -- Я слышал, что у тебя есть талант к рисованию, Джейкоб, -- дня через два сказал мне Добиензис.
   -- Не было, сэр, -- ответил я.
   -- Полно, Джейкоб; я люблю скромность, но из скромности не нужно отрицать истины. Запомни это, Джейкоб.
   Я не ответил, но в тот же вечер попросил Домине дать мне карандаш для рисования. Через несколько дней я показал ему образчики своих первых опытов.
   -- Мальчик хорошо рисует, -- заметил Домине м-ру Кнепсу, рассматривая мои рисунки через очки.
   -- Зачем же он говорил, что не умеет рисовать? -- спросил Кнепс.
   -- Он погрешил из скромности или из-за недостатка уверенности в себе, -- ответил Добиензис. -- Даже добродетель, доведенная до крайности, -- заблуждение.
   Вскоре Барнеби решил достать книгу Корнелия Непота, по которой я тогда учился; ему помог Кнепс. Он взял ее из кабинета Домине и передал Барнеби, а тот на первом листе с моим именем нарисовал обезображенное лицо Домине и к моей подписи добавил: "Fecit" [Fecit -- сделал (лат.).], так что вышло "Джейкоб Фейтфул -- fecit". Сделав это, он вырвал листок из книги и передал его Кнепсу. Теперь заговор созрел. Учитель мимоходом сказал Домине, что я рисую карикатуры на товарищей. Домине обвинил меня в этом. Я отнекивался.
   -- Точно так же ты говорил, что совсем не умеешь рисовать, -- заметил Кнепс.
   Прошло несколько дней; наконец учитель сказал главному наставнику, что я изобразил в карикатуре его и м-с Бетли -- матрону. Это было вечером; я уже лежал в постели. Домине изумился и не поверил. Кнепс объявил, что на следующее утро в классе сам уличит меня, и прибавил, что я хитрый, негодный, хотя и очень способный мальчик.
  
  

ГЛАВА V

Кнепс думает погубить меня, но заговор открывается, и Барнеби принужден вторично спустить с себя нижнее платье. Учителя просят удалиться из училища, а я чуть не удаляюсь в лучший мир.

   На следующее утро матрона не пошутила со мной; Домине не заметил моего поклона, но, полагая, что он воспарил к Эвклиду, я не обратил на эго внимания. Когда мы, воспитанники, собрались в классе, Домине вошел с торжественным видом, а за ним и Кнепс, который остановился подле кафедры главного наставника. Добиензис развернул свой большой носовой платок, шумно высморкался и сказал:
   -- Джейкоб Фейтфул, подойди. Я повиновался.
   -- Мистер Кнепс говорит, что ты рисуешь карикатуры, делая меня смешным в глазах школы, меня, твоего учителя. О Джейкоб, говоря словами Цезаря, скажу: "Et tu, Brute!" [И ты, Брут! (лат.).] Сознаюсь, я имел право ожидать иного. Ты понимаешь меня, Джейкоб? Виноват ты или нет?
   -- Не виноват, сэр, -- ответил я.
   -- Он говорит, что не виноват, мистер Кнепс; мистер Кнепс, попробуй подтвердить твое обвинение.
   Учитель принес рисунки.
   -- Вот карикатура, -- заметил Кнепс, -- которая доказывает, что Джейкоб Фейтфул нарисовал их все. Вы видите, сэр, что все они набросаны одной и той же рукой. Листок, о котором я говорю, в смешном виде изображает вас и миссис Бетли. Кто, кроме Джейкоба Фейтфул а, знал, что в вашем кабинете догорела свеча? Но, сэр, -- продолжал он, -- имеются еще более убедительные доказательства. Взгляните на картинку, изображающую ваше лицо. Видите подпись, сделанную его собственной рукой? Я тотчас же узнал этот почерк и, проглядев его Корнелия Непота, заметил, что первый белый листок вырван. Вот книга, сэр, заметьте, как белая страница хорошо прилегает к остаткам бумаги в книге.
   -- Вижу, и мне очень грустно, -- сказал Домине. -- Джейкоб Фейтфул, ты уличен в неуважении и лжи. Нужно приступить к наказанию.
   -- О сэр, неужели вы не позволите мне оправдаться? -- ответил я. -- Неужели меня высекут, не выслушав меня?
   -- Это было бы несправедливо, -- возразил Домине. -- Но как ты можешь защитить себя?
   -- Позволите ли вы мне взглянуть на карикатуры? -- спросил я.
   Домине молча передал мне рисунки, и я с первого же взгляда узнал в них карикатуры Барнеби. Ободренный, я смело сказал:
   -- Это рисунки Барнеби Брейсгирдла, сэр, а не мои. Никогда в жизни не нарисовал я ни одной карикатуры.
   -- Так точно ты уверял, что и рисовать не можешь, Джейкоб Фейтфул, а потом доказал противное. Но, уверяю тебя, я от всей души желал бы, чтобы ты оказался невиновным.
   -- Не угодно ли вам спросить мистера Кнепса, кто и когда дал ему рисунки. Их очень много, -- сказал я.
   -- Мистер Кнепс, ответь на вопрос Джейкоба Фейтфула, -- предложил Домине.
   -- В течение последнего месяца мне их в различное время приносили различные мальчики, -- был ответ.
   По моей просьбе Кнепс указал мальчиков, приносивших карикатуры.
   -- А Барнеби Брейсгирдл не давал вам ни одного листка, мистер Кнепс? -- спросил я, заметив, что он не назвал Барнеби.
   -- Нет, -- ответил Кнепс.
   -- Относясь с уважением к моему Непоту, я написал свое имя в тот день, когда вы мне дали эту книгу, но слово "fecit" и карикатура на вас начертаны не мной.
   -- Ты ничего не доказал, Джейкоб, -- возразил Домине.
   -- Нет, кое-что доказал, сэр. Не в субботу ли я просил вас дать мне карандаш для рисования?
   -- Да, помнится, в прошлую субботу.
   -- А мистер Кнепс накануне сказал, что я хорошо рисую. Почему же он не показал вам моих карикатур, которые, по его же собственным словам, он собирал в течение целого месяца?
   -- Ты задаешь хитрые вопросы, -- произнес Домине. -- Ответь, мистер Кнепс.
   -- Я хотел добыть больше улик, -- ответил Кнепс.
   -- Ты слышишь, Джейкоб Фейтфул?
   -- Скажите, пожалуйста, сэр: слыхали ли вы когда-нибудь, чтобы я без любви и уважения говорил о моей бедной матери?
   -- Никогда, Джейкоб.
   -- Теперь, сэр, будьте так добры, вызовите Джона Уильямса.
   -- Джон Уильяме, номер тридцать семь, подойди.
   -- Уильяме, -- сказал я, -- говорил ли он, что Барнеби Брейсгирдл нарисовал мою мать с пламенем надо ртом?
   -- Да, говорил.
   В эту минуту мое негодование выразилось потоком слез.
   -- Сэр, -- вскрикнул я, -- если вы думаете, что я мог нарисовать карикатуру на вас и миссис Бетли, скажите, мог ли я сделать вот это? Ведь все карикатуры нарисованы одной рукой.
   И я передал Домине карикатуру на мою мать (м-р Кнепс неосторожно принес и ее вместе с остальными). Учитель побледнел как полотно. Домине посмотрел на рисунок и, помолчав, обратился к нему:
   -- Кто тебе дал этот листок, мистер Кнепс?
   -- Барнеби Брейсгирдл, -- от смущения не придумав ничего, пролепетал Кнепс.
   -- Ты только что уверял, будто не получал ни одного рисунка от Брейсгирдла. Ты противоречишь себе, мистер Кнепс. Джейкоб не нарисовал своей матери, а карандаш тот же, который набросал все остальное, ergo [следовательно (лат.).], он не нарисовал ни одной карикатуры. Благодарю Тебя, Боже, что Ты защитил невинного! А теперь, Барнеби Брейсгирдл, скажи, ты ли дал эту карикатуру мистеру Кнепсу и откуда ты взял ее? Не лги.
   Барнеби то краснел, то бледнел, наконец сознался, что он нарисовал ее.
   -- Вы, мальчики, -- крикнул Домине, размахивая розгой, которую он схватил, -- вы передали рисунки мистеру Кнепсу, а кто давал их вам?
   Испуганные выражением лица Домине воспитанники в один голос ответили:
   -- Барнеби Брейсгирдл.
   -- А откуда взял ты их, Барнеби? -- спросил наставник.
   Барнеби упал на колени и рассказал все в подробностях. Негодованию Домине не было границ. Я никогда не видывал его в таком волнении.
   М-р Кнепс был немедленно и с позором изгнан из школы. Барнеби жестоко высекли.
   После этого все пошло хорошо. Доброта и внимание Домине ко мне не уменьшались. Я делал большие успехи: победил Вергилия, взял штурмом Тацита и одолел оды Горация, с торжеством прошел десятичные дроби и однажды глубоко погрузился в измерение объемов тел, как вдруг у меня закружилась голова. Я сказал об этом матроне, она, пощупав мне руки, объявила, что у меня жар, и велела мне лечь в постель. На следующее утро я уже не мог подняться, в моей голове как бы каталось раскаленное ядро. Я заболел в первый раз в жизни. Хирург пустил мне кровь и, дав наставления матроне, обещал снова зайти. Через несколько часов я лежал в полном бреду, странные грезы, сцены прошедшей жизни перемешивались с недавними событиями; я видел то Сару, то Домине с огромным носом, то моих родителей. Вдруг все пропало; меня охватило полное оцепенение; я не чувствовал боли, не сознавал ничего. Когда же я очнулся от столбняка и стал понемногу приходить в себя, то смутно различил перед собой что-то, по диагонали перерезавшее поле моего зрения. Когда дымка разошлась, я понял, что это был нос Добиензиса, стоявшего на коленях подле моей кровати; нос касался одеяла, очки Домине потускнели от слез, длинные седые пряди свешивались с обеих сторон его лица и затемняли ему зрение. Я не испугался но от слабости не мог ни пошевелиться, ни заговорить. Молитвенник был в руке моего наставника, он молился за меня и, думая, что я ничего не ощущаю, продолжал свой монолог.
   -- Naviculator parvtis paltidis... [бледный маленький барочник (лат).] Как прекрасен он даже в смерти, этот бедный мальчик с баржи! Он преодолел основу учения, восторжествовал над учебником латыни -- неужели чтобы умереть? Как мое сердце болит по тебе! От ледяного дыхания смерти ты поблек, как роза от изморози. Зачем тебя оторвали от твоей стихии? Юный принц потока, господин баржи, Ratis rex et magister! [принц и повелитель судна (лат.).] Да будет тебе легка земля, мальчик с легкой баржи, лотос, водяная лилия, выброшенная на землю, чтобы умереть. Если бы ты остался жив, Джейкоб, я бы перелил в тебя все мои знания, мой Авессалом, сын мой!
   Он поднялся; слезы бежали по его длинному носу и капали на мое одеяло, как мелкий дождь. Я не понял всех его слов, но понял, что они дышали любовью, протянул руку и произнес:
   -- Домине!
   Старик увидел мое лицо, поднял глаза к небу и сказал:
   -- О Боже! Благодарю Тебя; он будет жить. Молчи, молчи, любимый, не болтай.
   Я стал быстро поправляться и через три недели снова принялся за занятия. До четырнадцатилетней годовщины моего рождения осталось всего полгода, и м-р Драммонд, иногда справлявшийся о моих успехах, приехал поговорить с Домине о моей будущности.
   -- Я могу, -- сказал мой прежний хозяин, -- поместить его учеником на реке Темзе, но не прежде, чем ему минет четырнадцать лет. Может ли он по правилам училища остаться в вашей школе до этих пор?
   В течение шести месяцев Домине усердно занимался со мной, и я учился прилежно. Наконец определенный срок прошел, и м-р Драммонд явился за мною. Меня переодели, я покинул дом милосердия и через час был в доме Драммондов.
   М-с Драммонд уже знала, что найдет во мне большие перемены, тем не менее изумилась, когда я вошел в комнату со шляпой в руке и поклонился ей. Она протянула мне руку, которую я почтительно взял, и сказала мне "вы". Сара стояла поодаль и с любопытством и удовольствием смотрела на меня; когда я подошел к ней, она застенчиво подала мне ручку. Я расстался с ней, видя в ней существо высшее, теперь же мог смотреть на нее сверху вниз. Не скоро освоилась она со мной и долго продолжала смотреть на меня с уважением и любовью. Я приобрел власть знания.
   По правилам компании судовладельцев каждый желающий работать на реке был обязан прослужить учеником от четырнадцати лет до двадцати одного года, во всяком случае, учиться семь лет. М-р Драммонд предложил мне поступить на палубу одной из его легких барж, предоставляя мне право по желанию перейти на другое судно. Я с благодарностью принял его предложение, отправился в контору общества, подписал бумаги и начал службу.
  
  

ГЛАВА VI

Мне советуют научиться плавать; я принимаю дружеский совет. Тяжелое подозрение на легкой барже и тайна, из которой м-с Редклифф сделала бы роман.

   М-р Драммонд познакомил меня с Марблсом, водившим баржу "Полли", и попросил судовщика ласково обращаться со мной. Мой будущий начальник был высок и хорошо сложен, с наклонностью к полноте; у него были красивые черты лица, но глаза небольшие. Его маленький рот улыбался добродушно.
   -- Никогда в жизни, мастер [здесь: хозяин.], я не обращался плохо даже с кошкой, -- ответил он м-ру Драммонду.
   После первого знакомства Марблс отвел меня на баржу, снабженную мачтой, которую можно было опускать и снова поднимать. На корме помещалась каюта, в носовой части -- кухня под палубой. Дверь в каюту оказалась запертой на ключ.
   -- Ты будешь жить вот тут, -- сказал Марблс, указывая на люк спереди, -- совсем один. Другой служащий и я спим в каюте.
   -- Значит, у вас есть еще служащий?
   -- Да, Джейкоб, -- ответил он и про себя пробормотал: -- Без него было бы лучше, гораздо лучше. -- И он слегка засвистал.
   -- У вас большая каюта? -- спросил я.
   -- Да, довольно большая, но я не могу показать ее тебе теперь: он ушел и унес ключ.
   -- Как, ваш помощник унес ключ?
   -- Да, -- быстро ответил Марблс. -- Знаешь, Джейкоб, до дня отплытия лучше поживи на берегу.
   Я не спорил, но в течение двух недель, оставшихся до отплытия, часто заходил на баржу и вскоре привязался к Марблсу. Он покорил меня своей добротой.
   Как-то раз я пришел на баржу довольно рано и увидел дверь каюты открытой; второй ее обладатель расхаживал по палубе вместе с Марблсом. Это был красивый, высокий молодой человек, которому не минуло еще и тридцати лет. Держался он смело, но это противоречило бегающему взгляду его глаз.
   -- Вот наш мальчик-ученик, -- сказал ему Марблс, и, обращаясь ко мне, прибавил: -- Это Флеминг.
   -- Так, малыш, -- сказал Флеминг, окинув меня взглядом. -- Значит, поплывешь с нами? Мне кажется, что твое отсутствие было бы приятнее, чем твое общество. Во всяком случае, советую тебе держать язык за зубами. Когда мне кто-нибудь не по душе, я его спускаю в реку, а потому держи ухо востро.
   Мне не понравились его слова, и я ответил:
   -- Я думал, что баржей распоряжается Марблс и что я должен слушаться только его приказаний.
   -- Да неужели? -- произнес он насмешливо. -- Вот что, малый, умеешь ли ты плавать?
   -- Нет, не умею, -- ответил я, -- хотел бы уметь.
   -- Так поскорее научись. Думаю, мне придется когда-нибудь схватить тебя за шиворот и отправить по стопам твоего отца.
   -- Флеминг, Флеминг, спокойнее, -- сказал Марблс, который несколько раз дергал его за рукав. Обращаясь ко мне, он прибавил: -- Флеминг только шутит.
   -- Хорошо, -- сказал я, оборачиваясь к Флемингу, -- если мне суждено упасть через борт, то лучше теперь же объяснить мистеру Драммонду, где он должен отыскивать меня, если я сгину.
   -- Что за глупости, -- сказал Флеминг, меняя тон. -- Дай руку, я только хотел попробовать, из какой материи ты сделан.
   Тем не менее я решил научиться плавать, в тот же день приступил к делу и вскоре одолел это искусство. Накануне отхода баржи, которая должна была нести вниз реки кирпич, я зашел к моему достойному старому наставнику Домине Добиензису и простился с ним. На прощанье он привел мне множество исторических примеров того, как люди из народа достигали высокого положения, подарил латинскую библию и благословил меня. Матрона снабдила меня большим ломтем сладкого хлеба.
   На следующее утро в шесть часов мы отошли. Стоял прекрасный день, по берегам бежали красивые ландшафты. Марблс поручил мне стать на руль на время их завтрака. Он начал было давать мне наставления, но я прервал их, сказав, что знаю реку не хуже его самого. Я узнавал знакомые предметы и с удовольствием смотрел на них. Но скоро мне стало тяжело; мы приближались к месту гибели моих родителей.
   Я провел баржу мимо моста Петни и стал выбираться из мелкого места, когда Марблс и Флеминг вышли на палубу.
   -- Как! -- вскрикнул Марблс. -- Мы прошли мост? Почему же ты не позвал нас?
   -- Я много раз проводил здесь баржу десятилетним ребенком, -- ответил я. -- Но теперь вода поднимается, вам лучше стать на руль, не то нас нанесет на берег.
   -- Отлично, -- сказал Флеминг. -- Я никак не думал, что он будет нам помощником; но тем лучше.
   И он зашептал что-то Марблсу. Марблс покачал головой.
   -- Не нужно этого, Флеминг, не годится.
   -- Так ты когда-то сказал и про себя, -- со смехом возразил Флеминг.
   -- Сказал, сказал, -- ответил Марблс, сжимая кулаки, -- но повторяю, не пробуй этого. Скажу больше: ты этого не сделаешь.
   -- Не сделаю? -- высокомерно бросил Флеминг.
   -- Да, -- спокойно ответил Марблс, -- я повторяю, не сделаешь! Ну, Джейкоб, передай мне руль, а сам ступай завтракать.
   Я уже подошел к двери в каюту, как вдруг Флеминг схватил меня за руку и повернул.
   -- Вот что, милейший, -- сказал он, -- пойми, ты никогда не войдешь в эту каюту; пойми также, что, застав тебя в ней днем или ночью, я переломаю тебе все кости; есть ты можешь или в кухне, или на палубе.
   Я уже видел, что Флеминг почему-то держал в руках Марблса, тем не менее ответил:
   -- Если мистер Марблс скажет это, я исполню; он один и распоряжается здесь.
   Марблс промолчал, вспыхнул и посмотрел на небо.
   -- Ты увидишь, -- продолжал Флеминг, -- что здесь распоряжаюсь я, а потому будь благоразумен; может быть, наступит такое время, когда ты станешь свободно входить и выходить из каюты; это зависит от тебя, когда мы лучше познакомимся...
   -- Никогда, Флеминг, никогда, -- твердо и громко произнес Марблс. -- Этого никогда не будет.
   Флеминг пробормотал что-то и принес из каюты мой завтрак, который я съел с большим аппетитом. Вскоре Марблс опять передал мне руль, ушел в каюту вместе с Флемингом, и они долго о чем-то говорили там. Близ Милбанка на палубу вышел Марблс, взял руль, приказал мне пройти на нос и приготовить якорь к спуску.
   -- Приготовить якорь? -- спросил я. -- Но ведь мы можем идти еще целый час?
   -- Знаю, Джейкоб, -- но сегодня мы дальше не пойдем. Приготовь же все.
   Я прошел вперед; мы бросили якорь, и я мысленно сказал себе, что мы поступаем не так, как следует, однако придержал язык. Не знаю, хотел ли Флеминг провести меня, или действительно они повиновались приказаниям Драммонда, но он сказал при мне Марблсу:
   -- Ты ли выйдешь на берег, чтобы передать письмо конторщику мистера Драммонда, или я пойду?
   -- Лучше пойди ты, -- ответил Марблс.
   Они ушли обедать; мою порцию Флеминг принес на палубу. Мне нечего было делать, и я сел читать латинский Новый Завет. За четверть часа до сумерек Флеминг приготовился отправиться на берег, принарядился, надел черный костюм и белый галстук. Марблс вывел вперед маленький ялбот, бывший за кормой, и Флеминг поплыл к берегу.
   -- Я ничего не понимаю, -- заметил я, обращаясь к Марблсу.
   -- Конечно, -- ответил он, -- но я могу объяснить тебе все, если ты обещаешь не проговориться.
   -- Хорошо; только докажите, что все в порядке, -- ответил я.
   -- В порядке ли, Джейкоб, сам суди; но если я докажу тебе, что здесь не делается ничего дурного для хозяина, я думаю, ты сохранишь тайну. Во всяком случае, я не хочу, чтобы ты думал, будто дело хуже, чем оно есть в действительности. Ведь ты же не захочешь повредить мне, Джейкоб?
   И Марблс рассказал мне, что в прежние годы Флеминг жил зажиточно и во время долгой и жестокой болезни жены Марблса давал ему деньги, дал и средства на ее похороны, но разорился, наделал долгов и скрылся от суда. Он явился к Марблсу, прося у него помощи, так как на барже никто не стал бы отыскивать его. По словам Марблса, у Флеминга были друзья, и он по ночам навещал их, получая денежную поддержку; в то же время его родственники старались войти в сделку с кредиторами несчастного.
   -- Видишь, -- прибавил Марблс, -- мог ли я отказать в помощи человеку, который был так добр ко мне? И разве это вредит мистеру Драммонду? Когда Флеминг не в силах исполнить работы при выгрузке товара, он ставит за себя кого-нибудь другого, и это не приносит убытка мистеру Драммонду.
   -- Все это, может быть, правда, -- ответил я, -- только мне совершенно непонятно, почему я не смею входить в каюту и почему он распоряжается здесь, как хозяин?
   -- Я должен Флемингу и отдаю ему понедельно свою каюту, таким образом уплачивая свой долг. Ты понимаешь теперь?
   -- Понимаю, -- ответил я.
   -- Ну, Джейкоб, так ты ничего не скажешь об этом никому? Если ты разболтаешь, то только повредишь мне и никому не поможешь.
   -- Все зависит от обращения Флеминга со мной, -- ответил я. -- Я не хочу, чтобы он меня бранил; он ничего не делает на барже и, конечно, не останется здесь долго. Я ничего никому не скажу, если только он не станет худо обращаться со мной.
   Его объяснение не удовлетворило меня. И я решил наблюдать и, в случае чего-нибудь подозрительного, сообщить обо всем Драммонду. Вскоре Марблс позволил мне уйти спать, сказав, что он сам дождется Флеминга. Я пошел в кухню, но мне казалось, что от меня хотели отделаться, и никак не мог заснуть. Около двух часов утра я слышал плеск весел и, не выходя из своего помещения, стал смотреть в щелку люка. Была лунная ночь. Флеминг бросил веревку Марблсу и поднял из лодки синий мешок. Когда мешок этот упал на палубу, он звякнул. Марблс привязал ялбот и подошел к Флемингу, который поднялся на палубу. Я слышал, как помощник судовщика спросил, лег ли я, и получил утвердительный ответ. Я быстро опустил голову, чтобы меня не заметили, и вернулся в постель. Утром меня разбудил Флеминг, и, выйдя на палубу, я увидел, что более двух часов тому назад якорь подняли и что мы уже миновали все мосты.
   -- Ну, Джейкоб, здорово ты выспался, -- с видимым добродушием сказал Флеминг, -- теперь пойди и позавтракай. Закуска уже полчаса ждет тебя.
   Судя по тону Флеминга, я угадал, что Марблс передал ему наш разговор; действительно, весь рейс Флеминг обращался со мною очень дружески. Тем не менее запрет входить в каюту не был снят, да я и не пытался нарушить его.
  
  

ГЛАВА VII

Тайна делается все интереснее, и я решаю открыть ее. Я осматриваю замкнутое и сам попадаю под замок. Флеминг доказывает, что он дал мне хороший совет, предложив научиться плавать.

   Мы пришли в Мидуэ; я пошел спать, раздевался, но вдруг услышал, что Флеминг вышел на палубу и стал спускать ял. Я выглянул из люка; было очень темно, но я мог видеть, что Марблс передал ему платок и мешок; он отплыл на берег. На рассвете я встретил его.
   -- Ну, Джейкоб, -- сказал он, -- поймал ты меня: я был на берегу у своей милой; но вам, мальчишкам, незачем и знать-то о таких вещах. Будь добр, привяжи-ка язык.
   Раз мы остановились, чтобы сдать груз. И в ту же ночь я услышал говор. Теперь всякий шум будил меня. Было около двенадцати часов. Выглянув из люка, я увидел, как двое каких-то людей вошли на палубу и отправились в каюту. Пробыв там около десяти минут, они вышли в сопровождении Флеминга и сошли с баржи. После выгрузки товара мы пустились в обратный путь и через три дня снова были подле пристани м-ра Драммонда.
   В день нашего возвращения Марблс подошел ко мне и сказал:
   -- Я открыл тебе, Джейкоб, свою тайну, а потому, надеюсь, ты не погубишь меня, сказав Драммонду что бы то ни было.
   Я еще раньше решил ничего не говорить нашему хозяину, пока мои подозрения не подтвердятся, но собирался все рассказать моему другу, старому Домине, и когда свиделся с ним, не утаил от него ничего и попросил у него совета.
   -- Джейкоб, ты поступил хорошо, -- сказал он, -- но мог поступить еще лучше: не дай ты обещания, я отвел бы тебя к мистеру Драммонду и заставил бы все сказать ему. Во тьме совершаются только дурные дела! Но ничто не доказано, поэтому, Джейкоб, блюди интересы твоего господина и интересы всего человечества. Может быть, Марблс сказал правду, но все же остерегайся.
   Скоро мы снова отошли с грузом кирпича. Марблс и Флеминг обращались со мной хорошо, и помощник даже предложил мне денег, от которых я отказался.
   Словом, все было хорошо. Не желая быть слишком многословным, скажу, что в течение нескольких месяцев мы сделали много рейсов. Я все время наблюдал и заметил следующее: в известных пунктах Флеминг по ночам отправлялся на берег с мешком и свертками; возвращался с другими тюками и прятал их в каюту; иногда ночью являлись какие-то люди и запирались с ним в каюте; все это происходило, когда предполагалось, что я сплю. Отплывая на берег, Флеминг всегда запирал каюту на ключ. Марблс казался его игрушкой. Из разговоров, которые теперь велись при мне гораздо свободнее, чем прежде, я понял, что Флеминг и не собирается покинуть баржу. Наконец, я решил предпринять что-нибудь с целью лучше узнать положение дел. Раз ночью я вышел на палубу; мы стояли на якоре, было темно, падал пронизывающий дождь. Вглядываясь, я увидел свет в каюте, услышал голоса Марблса и Флеминга, тихонько подкрался к двери, открывавшейся наружу, и приник к щелке. За маленьким столом, друг против друга, сидели Марблс и Флеминг. Перед ними лежала бумага и они делили деньги. Марблс говорил, что ему дано недостаточно; Флеминг смеялся, замечая, что он не заслужил большего. Боясь, что меня увидят, я тихонько вернулся в кровать и хорошо сделал. Едва моя голова скрылась в люке, как дверь каюты распахнулась и вышел Флеминг. Я вполне убедился, что история, которую Марблс рассказал мне -- выдумка, но осмотреть помещение Флеминга мне не удавалось.
   Однажды ночью Флеминг опять отправился на берег, а я вышел из моей спальни. На палубе, на водяном бочонке сидел Марблс в позе глубокой задумчивости. Дверь в каюту была закрыта, но там еще горел свет. Видя, что Марблс не двигается, я осторожно подошел к нему: он крепко спал и даже храпел. Я подкрался к двери каюты, она оказалась незапертой. Хотя я не так сильно боялся Марблса, как Флеминга, у меня все же сильно забилось сердце и дрогнула рука, когда я осторожно открывал ее. Но Марблс не пошевелился. Я вошел в каюту и, взяв лампу, осмотрелся. По обеим сторонам помещения стояли две кровати, перед ними два ящика, на которые можно было садиться. Подняв их крышки, я увидел внутри платье. В глубине стояли три шкафа. Я открыл средний, в нем оказались только посуда, ножи и вилки. Шкаф справа был закрыт, но в замке торчал ключ. Я тихонько повернул его, крепкий замок громко щелкнул. Однако Марблс не проснулся. На полках шкафа лежали серебряные ложки, вилки, тарелки, часы, браслеты и всевозможные украшения. Ко всем вещам были привязаны ярлыки с какими-то отметками. Я подошел к третьему шкафу и тоже открыл его. В нем я нашел шелковые платки, кружевные покрывала и другие дорогие материи; на самой нижней полке лежали три пары пистолетов. Осмотрев все, я уже собирался уходить, как вдруг вспомнил, что забыт замкнуть на замок правый шкаф, и, чтобы мои начальники не поняли, что я побывал в каюте, повернул ключ. Замок щелкнул еще громче. Услышав, что Марблс проснулся, я задул лампу и замер. Барочник прошелся по палубе, посмотрел на дверь каюты и немного приотворил ее. Подумав, что лампа выгорела, он снова закрыл дверь и, к моему ужасу, повернул ключ в замке. Что делать? Я не знал; наконец решил позвать Марблса, так как меньше боялся его, чем Флеминга. Но вдруг мне пришло в голову, что, может быть, Марблс войдет, постарается ощупью найти лампу и зажечь ее, а в эго время мне посчастливится в темноте ускользнуть из западни. И эта безумная надежда несколько мгновений заставляла меня молчать. Наконец я решился позвать его и уже подбежал к двери, когда услышал звук весел. Я остановился; ялбот подошел к барже. Раздался стук -- это Флеминг вскочил на палубу.
   -- Скорее, -- сказал он Марблсу, стараясь открыть дверь в каюту. -- Нельзя терять ни минуты, нужно достать мешки и утопить все. Двое из "них" выследили меня, и все может открыться.
   Взяв ключ, он распахнул дверь. (Я поставил лампу на стол). Флеминг сел на ящик и стал ощупью искать ее. Марблс сел на другой ящик. Бежать было невозможно. Флеминг вынул из кармана коробочку с фосфорными спичками, чиркнул одной, каюта осветилась -- и свет выдал меня. Спичка выпала из рук Флеминга -- в каюте опять воцарилась тьма, но теперь это было бесполезно: они видели меня!
   -- Джейкоб! -- воскликнул Марблс.
   -- Он не будет болтать, -- заговорил Флеминг, зажег другую спичку и засветил лампу. -- Ну, -- продолжал он с бешенством, -- тотчас же вон из каюты.
   Флеминг вышел; я за ним, но Марблс вмешался. -- Стой, Флеминг, что ты хочешь делать?
   -- Заставить его молчать -- был ответ.
   -- Но ты же не убьешь его? -- крикнул Марблс, дрожа с ног до головы. -- Ты не осмелишься сделать это.
   -- Чего я не могу осмелиться сделать, Марблс? Но говорить незачем: он умрет -- я не хочу погибнуть ему в угоду.
   -- Нет, нет, Флеминг! -- закричал Марблс, удерживая меня за руку.
   Я противился изо всех сил; тогда Флеминг выхватил пистолет из кармана и ударил его стволом Марблса по голове. Барочник упал без чувств. Отбросив оружие, Флеминг потащил меня к борту. Я был силен, а он еще сильнее. Наконец он кинул меня в темную, быструю воду. На счастье, я выучился плавать; на счастье также, я был почти не одет. Раньше, чем я успел подняться на поверхность, течение унесло меня так далеко от баржи, что Флеминг не мог различить моей фигуры. Тем не менее у меня было мало надежды на спасение в такую темную ночь и на расстоянии четверти мили от берега. Я боролся изо всех сил. Вдруг до меня донесся плеск весел, и я увидел их над своей головой. Я схватился за одно из них и закричал:
   -- Помогите!
   Шлюпка остановилась. Гребец, за весло которого я схватился, вытащил меня, истощенного холодом и борьбой. Меня завернули в теплый плащ, в рот мне влили водки и спросили, откуда я.
   -- С баржи "Полли", -- был мой ответ.
   -- Ее-то мы и ищем. Куда она идет?
   Я рассказал все и прибавил, что человек, по имени Флеминг, бросил меня за борт. Меня вынула из воды команда шестивесельной шлюпки береговой полиции; на руле сидел полицейский офицер.
   Через четверть часа мы подошли к "Полли". Офицер и четверо гребцов вскочили на палубу баржи, оставив в шлюпке меня и двоих гребцов. Тем не менее я все видел и слышал. Полицейских встретил Флеминг, за ним виднелся дрожащий Марблс.
   -- Что это? -- закричал Флеминг. -- Вы речные пираты и собираетесь грабить нас?
   -- Не вполне, -- ответил офицер. -- Но мы явились за вами. Дайте ключ от вашей каюты, -- прибавил он.
   -- Охотно, -- ответил Флеминг, -- если вы покажете предписание сделать обыск. Но вы не увидите здесь контрабандных спиртных напитков. Марблс, дай им ключ, я вижу, что они члены береговой стражи.
   Все время молчавший Марблс передал ключ офицеру. Тот открыл потайной фонарь и вошел в каюту. Но напрасно: он ни с чем вышел на палубу.
   -- Хорошо, -- саркастически сказал Флеминг. -- Вы захватили что-нибудь?
   -- Погодите немного, -- ответил офицер. -- Сколько вас на барже?
   -- Сами видите, -- произнес Флеминг.
   -- Да, но с вами был мальчик; где он?
   -- У нас нет мальчика, -- сказал Флеминг, -- двоих совершенно довольно для этого судна.
   -- И все-таки я спрашиваю вас, что сделалось с мальчиком, потому что сегодня днем у вас на палубе был мальчик.
   -- Если у нас тут и был мальчик, он, вероятно, отправился на берег.
   -- Ответьте мне на другой вопрос. Кто из вас бросил его в воду?
   Флеминг вздрогнул, а Марблс вскрикнул: -- Не я. Я спас бы его! О, если бы этот мальчик был здесь, чтобы доказать мои слова!..
   -- Я здесь, Марблс, -- крикнул я, переходя на палубу. -- И я говорю, что вы старались спасти меня, пока этот злодей Флеминг не ударил вас по голове; он один бросил меня через борт, чтобы я не рассказал обо всем, что видел в каюте. Я знаю, он велел вам положить вещи в мешки и утопить их.
   Завидев меня, Флеминг отвернулся. Его лица я не мог разглядеть... Простояв так минуты две, он вытянул руки, позволив на них надеть наручники. Марблс же кинулся ко мне, обнял меня и сказал:
   -- Мой чудный, честный мальчик! Слава Богу! Он сказал правду, сэр. Все добро утоплено и на канате привязано к рулю. Слава Богу, Джейкоб, ты жив. Вот, сэр, -- продолжал он, протягивая руки. -- Я заслуживаю всего. У меня не нашлось достаточно силы духа, чтобы остаться честным.
   На руки Марблса тоже надели наручники. Вещи вытащили из воды; мне велели одеться, и когда нас троих доставили в полицейский пост, я тотчас же упал на скамейку и крепко заснул.
  
  

ГЛАВА VIII

Два Тома. Веселое сердце на двух деревянных подпорках. Экипаж из двух мальчиков и части взрослого.

   Флеминга и Марблса увели. Печально смотрел я на моего бывшего начальника, который на прощанье сказал мне несколько добрых, ласковых слов.
   -- Нам придется задержать тебя, мальчик, -- заметил один из членов суда, явившихся для следствия, -- если достойные люди не поручатся, что ты вовремя явишься в суд.
   Я отвечал, что во всем мире знаю только моего хозяина, м-ра Драммонда, и моего школьного учителя, но не могу им дать знать о моем положении.
   Тогда чиновник сообщил м-ру Драммонду обо всем происшедшем, и мой добрый покровитель вскоре явился вместе с Домине. Они прочитали мои показания, поручились за меня и уехали вместе со мной. Я пробыл несколько дней на берегу, проводя все время то с Домине, то с Драммондом, где со мной обращались очень хорошо.
   Вскоре нашли нового барочника для нашей "Полли", и мне нужно особенно подробно описать его. Он большую часть жизни прослужил на военном судне, участвовал во многих сражениях, во время Трафальгарской битвы потерял обе ноги, за что и получил пенсию от Гринвичского госпиталя. С той поры он постоянно работал на реке. Это был живой, широкоплечий человек, который ходил на коротких деревяшках дюймов [Дюйм -- английская мера длины, равная примерно 2 5 сантиметра.] в восемь длиною, а потому казался каким-то странным карликом. Он вполне заслуженно пользовался прекрасной репутацией, постоянно был весел, любил выпить и вечно пел прекрасным, сильным голосом. У него имелся неистощимый запас песен, но он почти всегда обрывал их на втором-третьем куплете и нередко, судя по обстоятельствам, менял в них слова. С ним был его сын Том, мальчик моих лет, такой же веселый, как отец, обладавший хорошим голосом и большим запасом юмора. Отца звали Том Бизли, но он был больше известен под прозвищем "старый Том".
   Скоро мы отошли от пристани. Дул попутный ветер. Старый Том стал на руль, а мы, мальчики, подняли мачту и парус с помощью собаки из породы некрупных ньюфаундлендов, которую Том научил брать в зубы конец каната и тянуть его. В ту же минуту веселый инвалид запел песню о парусах, о свежем ветре, о быстром ходе баржи, пересыпая строфы приказаниями и шутками. Младший Том был так же весел, как и его отец, и они перебрасывались остротами, походя на двоих товарищей. Маленький Том обожал отца, и хотя постоянно шалил и любил выпить спиртного, его нельзя назвать испорченным мальчиком. Невдалеке от Батерси старый Том обратился ко мне.
   -- Видишь, Джейкоб, маленький дом с двумя трубами? Он принадлежит мне, и там живет моя старуха. Что-то она делает теперь? -- Старый Том призадумался, запел подходящую песню, потом, прервав ее, сказал: -- Вот что, Том, мальчишка, отвяжи ялик да греби к берегу. Спроси старуху, как она поживает, и скажи, что я здоров и весел.
   Через минуту Том младший уже греб к берегу.
   -- Это напоминает мне, как я вернулся к моей матери после первых трех лет службы на море. Я думал, она умрет от радости! -- Тут старый Том замолчал, стер слезу с глаз и прибавил: -- Как несчастна была она, бедняжка, когда я снова ушел в море, однако позже привыкла к этому. Знаешь, Джейкоб, Том славный мальчик, но не такой серьезный, как ты. Мать балует его, и я не могу быть с ним строг. Смотри-ка, смотри: старуха машет нам. Жаль, что я не могу отправиться к ней, но мне опасно входить в эти бумажные лодчонки: мои деревянные каблуки непременно пробьют дно!
  
  

ГЛАВА IX

Два Тома ставят условия. Мирный договор между двумя воюющими сторонами ратифицирован. Песни и ужин.

   Том греб обратно; на половине расстояния между берегом и баржей он нагнулся.
   -- Том, Том! -- закричала ему с берега мать. -- Не смей, Том.
   -- Том, Том! -- закричал с баржи отец, грозя кулаком. -- Не смей, Том!
   Но Том был в полной безопасности. Из корзины с провизией, которую мать дала ему для отца, он вынул бутылку и стал пить из нее.
   -- Довольно, Том! -- крикнула она ему с берега.
   -- Слишком много, мошенник! -- крикнул отец с баржи.
   Но Том пил, не обращая на них внимания, пока не нашел, что достаточно угостил себя. Наконец он спокойно подвел ялик к барже, передал мне корзину и сверток чистого белья.
   Взобравшись на палубу, Том кинулся в главный люк.
   -- Ты хочешь поговорить со мной, отец? -- с улыбкой спросил Том, поглядывая на меня. -- В чем дело?
   -- В чем дело, мошенник? Как ты смел начать бутылку?
   -- Бутылку? Да бутылка цела.
   -- Я говорю о виски. Как ты смел пить его?
   -- Я был между тобой и матушкой, а потому выпил за ваше здоровье. Разве я не почтительный сын?
   -- Жаль, что у меня нет ног.
   -- То есть, тебе жаль, что у тебя нет грога? И ты сам во всем виноват. Зачем ты мне не доверяешь? Если бы ты не закрывал шкафа в каюте, я не угощался бы.
   В эту минуту Том наклонился, чтобы завязать шнурок одного башмака.
   Рассерженный старый Том перегнулся через кирпичи, которые несла баржа, в надежде схватить сына за ворот, но, не заметив беспорядка в сложенном ряде этого товара, завяз своей деревянной ногой между раздвинувшимися кирпичами. Старый Том попробовал освободиться и не мог.
   -- Том, поди сюда, -- закричал он, -- вытащи меня!
   -- Нет, -- спокойно ответил младший Том.
   -- Джейкоб, Джейкоб, поди сюда. Том, беги и стань на руль!
   -- Нет, -- ответил Том.
   -- Джейкоб, брось руль, баржа будет хорошо дрейфовать несколько минут. Помоги мне.
   Но меня забавляла эта сцена, и мне было жаль юного Тома, а потому я объявил, что не могу бросить руля, так как в этом случае баржа села бы на мель...
   -- Ах ты мошенник. Том! Что же? Прикажешь мне весь день торчать здесь?
   -- Нет, отец, я думаю, ты не останешься в кирпичах: я помогу тебе. -- Ну так за чем же дело стало?
   -- Мне нужно прежде поставить условия. Неужели ты думаешь, что я помогу тебе задать мне колотушки?
   -- Я не буду бить тебя, Том. Если я сделаю это, изломай мои деревяшки.
   -- Ну, отец, я думаю, мы оба поквитались. -- То есть как это?
   -- Да ты сегодня утром закрыл от меня все, а теперь сам попался под затвор. Слушай, если я отворю тюрьму твоей ноги, отворишь ли ты дверцы шкафа?
   -- Да.
   -- И ты обещаешь мне дать рюмочку после обеда?
   -- Да.
   Обещание было дано, и юный Том пришел отцу на выручку: сбросив несколько верхних кирпичей, он освободил старого Тома.
   Пришло время стать на якорь: прилив шел навстречу. Младший Том, служивший поваром, подал обед. Все были веселы, мы не торопились. Старый Том, по обещанию, поднес своему сыну рюмочку, выпил сам, разболтался, а потом стал петь одну песню за другой. Особенно тронула меня песня о смерти Нельсона. Остаток дня прошел прекрасно.
   Поднялась луна, мы снялись с якоря. Старый Том стал на руль, его сын занялся приготовлением ужина, я же был на носу. Была чудная ночь; пройдя под множеством мостов, мы увидели город. Там тысячи газовых фонарей рассеивали нечто вроде сияния над главными улицами, выделяя их из общей темноты. Позади меня звучал приятный голос старого Тома, который в промежутках между куплетами бросал то вопросы, то приказания...
   -- Джейкоб, смотри вперед; скажи, хорошо ли мы идем, мальчик? Том, что ты приготовил на ужин? Что там шипит у тебя на сковороде? Недурной запах, недурной.
   -- Да и вкус, я думаю, будет хорош. Но лучше ты, батя, смотри-ка на луну и предоставь мне хозяйничать,
   -- Хорошо, хорошо, мальчишка, -- сказал Том и запел:
   Луна взошла; на синем небе
   Не видно кружев облаков.
   -- Как мы идем теперь, Джейкоб?
   -- Правильно, но на повороте налетит ветер -- нам лучше распустить грот.
   -- Том, пойди помоги ему.
   -- Не могу бросить дело, отец, не бросил бы его, даже если бы баржа опрокинулась. Уж очень хорошо жарится; и печенка перегорит.
   -- Брось на палубу сковороду, Том, и помоги Джейкобу. Потом потрясешь снова сковороду.
   Скоро мы опять бросили якорь, поужинали и легли спать. Я очень подробно описал первый день моего пребывания на палубе с новыми товарищами в виде примера нашей дальнейшей жизни. Том то шутил, то ссорился с отцом. Один готовил кушанья, другой пел и рассказывал о прежней жизни. Рейс окончился; мы взяли обратный груз и приплыли на пристань судовладельца. Тут я узнал, что мне нельзя отправиться с ними в новое плавание, так как разбор дела Флеминга и Марблса назначили через несколько дней. Баржа "Полли" отошла без меня. М-р Драммонд, по обыкновению, принял меня к себе в дом.
  
  

ГЛАВА X

Я помогаю повесить моего бывшего товарища по барже. Домине с должными предосторожностями и с должными приготовлениями пускается в первое плавание

   Помнится, 7 ноября Флеминга и Марблса призвали в суд. Я вместе с м-ром Драммондом и с Домине явился в мрачное здание в одиннадцатом часу. Судья сел на место, узников тотчас же ввели. Оба были одеты чисто и хорошо. Я заметил мало перемен в наружности Флеминга: он был бледен, но тверд; при взгляде же на Марблса я изумился. М-р Драммонд не сразу узнал его. Он страшно исхудал, платье висело на нем, как мешок, румянец сбежал с его лица, нос заострился. Тем не менее его черты еще сохраняли природное выражение добродушия, и на его губах была кроткая улыбка. Он пугливо окинул глазами залу и, чувствуя свой позор, вспыхнул, потом побледнел как полотно и опустил глаза.
   Когда прочитали обвинительный акт, узников спросили: признают ли они себя виновными или нет?
   -- Не виновен, -- смело ответил Флеминг.
   -- Джон Марблс, вы виновны или нет?
   -- Виновен, -- ответил Марблс. -- Виновен, милорд, -- и он закрыл лицо руками.
   Флеминга обвиняли в покушении на убийство, в хранении краденого добра, в ограблении жилого дома ночью такого-то числа, и я понял, что против него имелось еще около двадцати обвинительных пунктов. Марблса судили за соучастие в укрывательстве краденых вещей. Государственный прокурор заявил, что Флеминг, или Баркет, или Уэн и еще множество "или", долгое время стоял во главе очень известной шайки воров, действовавших в метрополии, что правосудие усердно искало этого преступника, но потеряло его следы. Предполагалось, что он бежал из Соединенного Королевства. Позже, однако, выяснилось, что Флеминг скрылся на барже и усердно работал на ней, в то же время продолжал свою преступную деятельность заодно с прежними помощниками. Разбой и кражи обыкновенно раскрываются благодаря тому, что полиция публикует перечень украденных вещей, и это мешает ворам свободно сбывать их. Скупщики краденого, отлично зная, что воры в их руках, дают им мизерные цены. Во избежание таких-то затруднений Флеминг, скрытый на барже, превратил ее в хранилище украденных вещей. Совершив кражу в одном месте, он продавал краденое в каком-нибудь отдаленном пункте; таким образом его преступления не открывались, и полиция не могла найти его следов. Месяцев двенадцать он успешно вел дело и, по всей вероятности, продолжал бы его, если бы не ссора из-за барышей; двое недовольных членов ассоциации донесли на своего главаря. Но над Флемингом тяготело еще большее обвинение, а именно в покушении на жизнь мальчика, Джейкоба Фейтфула, который служил на барже и, по-видимому, заподозрил его. Этот мальчик был главным свидетелем против обоих обвиняемых; однако относительно Марблса он заявил, что при дальнейшем разбирательстве многие обстоятельства будут говорить в его пользу, и выразил надежду, что его милость лорд судья примет во внимание смягчающие обстоятельства.
   Меня вторично вызвали. Выслушивая мои ответы, судья просматривал протокол, очевидно, желая видеть, сходится ли то, что я говорю теперь, с моими прежними показаниями. Я пользовался каждым случаем, чтобы сказать несколько слов в пользу Марблса. Были вызваны и потерпевшие; многие узнали свою собственность среди груды арестованных вещей. Присяжные вынесли обвинительный приговор и Флемингу, и Марблсу, однако они просили снисхождения для Марблса. Судья встал, надел черную шапочку и сказал узникам:
   -- Вы, Уильям Флеминг, были судимы судом присяжных за хранение краденого добра и за покушение на убийство; вы признаны виновным после открытого беспристрастного судопроизводства. Но если бы даже вы избежали обвинения в этом случае, другие одинаковые преступления привели бы к строгому приговору. Вы не только сами виновны, но и вовлекали других лиц в преступную деятельность, и завершили ваши позорные деяния покушением на жизнь своего собрата. Вы оскорбили законы вашей родины и, согласно приговору, будете повешены. Пусть Господь в своей безграничной благости сжалится над вашей душой.
   -- Вы, Джон Марблс, -- продолжал судья, -- признали себя виновным. Из свидетельских показаний выяснилось, что, будучи виновны в укрывательстве, вы все же не закоренели в преступлении...
   -- Нет, нет, нет! -- вскрикнул Марблс.
   -- И мне очень жаль, -- добавил судья, -- что человек, бывший честным, теперь оказался в таком унизительном положении. Тем не менее закон требует наказания; однако в то же время я надеюсь, что воззвание к милосердию нашего государя не окажется тщетным.
   Узников увели из залы; начался новый процесс. М-р Драммонд и Домине проводили меня домой. Через неделю Флеминг был наказан; согласно приговору, Марблса осудили на вечную ссылку, однако, раньше чем он отплыл в изгнание, срок ссылки был уменьшен до семи лет.
   Через несколько дней вернулась баржа. Я узнал об этом в солнечное утро, лежа в постели. Знакомый голос пел песню:
  
   Светлы лучи и чисто небо.
   Сладка роса на нежных лепестках.
  
   -- Эй, ты, Том, обезьяна, торопись, -- прервав песню, проговорил кто-то.
   Я вскочил, распахнул окно, слегка прикрытое изморозью, и увидел баржу, привязанную к пристани, увидел также доброе лицо старого Тома и широкую улыбку Тома младшего, который прыгал и дул себе на пальцы. Через минуту я был одет и пожимал руки моим товарищам по плаванию.
   -- Ну, Джейкоб, -- сказал Том старший, -- как тебе понравилось здание суда? Я только раз был там и не собираюсь идти вторично... Тогда судили Сэма Боулса, и без меня он погиб бы. Я тебе расскажу, как было дело. Присмотри-ка за завтраком, Том, в такое холодное утро стоит выпить чашку чая. Ну, марш.
   -- Да я тоже никогда не слыхал рассказа о Сэме Боулсе, -- возразил Том.
   -- Так что же? Я хочу рассказать Джейкобу.
   -- Да я-то хочу послушать; итак, начинай, отец. Я помогу тебе. -- Видите ли, Сэм Боулс...
   -- Мастер Том, убирайся и готовь завтрак.
   -- Нет, не пойду; если я не услышу истории, никто не получит чаю.
   -- Знаешь, Том, из тебя не выйдет ничего путного, пока тебе не отрежут обеих ног!
   -- Спасибо, отец, но я нахожу их очень полезными.
   -- Вот что, -- предложил я, -- не отложить ли историю до завтрака? Я пойду и помогу Тому приготовив его.
   -- Будь по-твоему, Джейкоб. Я думаю, нужно уступить Тому. Я сам избаловал его. По моей милости он любит рассказы; значит, я был глуп, что рассердился.
   Он запел, потом прибавил:
   -- Я пойду на берег за приказаниями нашего хозяина. Дай-ка мне палку, мальчик: с дубинкой я увереннее пойду по доскам. Хороший стул должен иметь три ножки, знаете.
   Старый Том ушел, скоро вернулся и принес шесть красных селедок.
   -- Поджарь-ка их, Том, -- сказал он. -- Джейкоб, что за человека я видел у хозяина? Старик с предлинным водорезом. Мы идем в Ширнес и должны высадить его в Гринвиче.
   -- Это Домине, -- догадался я.
   -- Его имя начиналось с "д", но его зовут иначе.
   -- Добс?
   -- Да, что-то в этом роде; он будет нашим пассажиром, так как отправляется навестить больного друга.
   Мы уселись завтракать, и старый Том, закусив, начал историю Сэма Боулса:
   "Сэм Боулс, мой товарищ по палубе китобойного бота "Гренландец", считался одним из наших лучших гарпунщиков. Такой спокойный, добрый, честный товарищ. У него была жена -- красивый кусок мяса, но совсем не хорошая. Раз, когда мы собрались в новое плавание, она несколько недель прожила на палубе, потому что Сэм так и прилип к ней. В ожидании отплытия мы набирали экипаж -- каждый день приходили новые матросы. Раз утром явился высокий, красивый малый и предложил свои услуги. Шкипер взял его. Я сошел в каюту; там был Сэм с женой. Я заметил, что к нам поступил замечательно красивый малый. Жена Сэма, которая, как все женщины, была немного любопытна, выглянула из люка, но скоро опустила голову, под каким-то предлогом прошла на нос, постояла там и, вернувшись, объявила, что пойдет на берег. Раньше было решено, что она останется на палубе до отплытия "Гренландца". Сэм удивился и осердился; но она, к досаде Сэма, ушла. Вечером Боулс тоже пошел на берег, отыскал ее, и знаете ли, что сказала ему эта маленькая Изабелла? Она стала уверять мужа, что один из матросов обошелся с ней дерзко и что поэтому она не хочет больше оставаться на судне. Сэм разозлился и пожелал узнать, кто ее обидел, но она ласкалась к нему, наконец умаслила и отослала обратно. Так-то. Мы простояли еще три дня и отошли в Гринвич, где должны были взять капитана и отплыть в море, если ветер окажется благоприятным. Красивый высокий малый был с нами. Раз, когда Сэм сидел на своем ящике, хлебая суп, тот вынул очень красивый табачный кисет, сделанный из части брюшка тюленя, с белой, покрытой пятнышками шерстью.
   -- Товарищ, -- крикнул Сэм. -- Дай-ка мне мой кисет. Где ты его взял?
   -- Твой кисет? -- ответил тот. -- Я сам убил этого тюленя, и жена сшила для меня мешок.
   -- Вот хорошо-то! Ты можешь до смерти довести человека. Том, -- обратился он ко мне, -- разве это не тот кисет, который жена подарила мне, когда я пришел с последнего рейса?
   Я осмотрел мешок и сказал, что это кисет Сэма. Высокий малый заспорил; началась дьявольская ссора. Сэм назвал его вором, а он бросил Сэма в главный люк. Завязалась настоящая драка. Новый матрос избил Сэма, тот должен был сдаться. После драки я принес Сэму рубашку.
   -- Это моя рубашка, -- закричал высокий.
   -- Нет, это рубашка Сэма, -- ответил я, -- я отлично знаю ее.
   -- Говорю тебе -- моя, -- повторил матрос. -- Жена дала мне ее. Вот вторая сорочка не моя.
   Мы посмотрели на другую рубашку. Обе принадлежали Сэму. Услышав это, Сэм почувствовал тревогу и ревность. Ему казалось странным, что его жена захотела непременно уйти с судна, когда на его палубу пришел этот красавец; дело же с кисетом и рубашкой совсем изумило его. Жена Сэма обещалась приехать в Гринвич и повидаться с ним. Когда мы бросили якорь, многие из матросов отправились на берег, в том числе и высокий малый. Сэм, голова которого раздулась, как тыква, попросил одного из товарищей передать его жене, что он не может выйти на берег, и попросить ее прийти к нему. Ну, это было около девяти часов; стоял темный вечер; звезды так и мерцали. Сэм сказал мне: "Том, выйдем на берег, в темноте никто не увидит моих подбитых глаз". К трапу подвели ялбот, и второй помощник велел Сэму взять с собой железный гарпун и попросил расширить в нем отверстие для веревки. Понятно, Сэм прежде всего пожелал посетить дом, в котором всегда останавливалась его жена. Он поднялся по лестнице в ее комнату, я шел за ним. Дверь была закрыта, и вот мы увидели, что этот дьяволенок, его жена, обнимается с высоким малым. Сэм не мог сдержать ярости и страшно ударил красавца гарпуном. Тот упал весь в крови. Жена Сэма кричала и рыдала над убитым; это еще больше рассердило его. Он убил бы и ее, но на шум сбежался народ. Пришли констебли, Сэма посадили в тюрьму; я вернулся на борт и рассказал все. Мы уже собирались отойти, так как капитан нанял двоих матросов взамен Сэма и того бедного малого, которого он убил. В последнюю минуту за мной пришел какой-то законник. Меня увели на берег, держали взаперти и хорошо кормили. Начался суд. Беднягу Сэма обвинили в убийстве. Джентльмен в черном балахоне и парике начал рассказ, говоря, что убитый малый, по имени Уиль Эроль, сидел со своей собственной женой, а Сэм бросился на него и убил гарпуном.
   -- Это ложь! -- вскрикнул Сэм. -- Он обнимал мою жену.
   -- Милорд, -- сказал прокурор, -- с убитым была его собственная жена, и вот брачное свидетельство.
   -- Поддельная бумага! -- проговорил Сэм, -- Вот мои документы, -- и он вытащил из-за пазухи оловянный ящичек с бумагами.
   Тогда судья сказал, что Сэм должен придержать язык; суд продолжался и сперва все шло по их. Потом наступила наша очередь. Вызвали меня; я рассказал все, что знал; сравнили бумаги. Оказалось, что маленькая
   Изабелла обвенчалась с обоими, но за Сэма она вышла замуж раньше. Итак, судья объявил, что она была женой Сэма и что всякий муж, даже не имевший в руках гарпуна мог быть оправдан в подобном случае. Сэма отпустили на свободу, а его жену задержали, так как она вызвала убийство своим дурным поведением. Ее отослали за море. С тех пор Сэм никогда не поднимал головы; его тяготила мысль, что он убил невинного, и угнетало воспоминание об ужасных поступках жены. Он отправился на промысел, и кит ударом хвоста разбил его лодку надвое; оглушенный ударом Сэм как камень пошел ко дну".
   -- Это хороший рассказ, отец, -- сказал Том. -- Прав я был, что мне хотелось услышать его.
   -- Нет, -- ответил старый Том, протягивая руку и хватая сына за шиворот, -- и раз уж ты мне напомнил, я сведу с тобой старые счеты.
   -- Господь с тобой, отец. Ты же мне ничего не должен! -- сказал Том.
   -- Должен, и теперь ты получишь все сполна.
   -- О Боже, они утонут! -- пронзительно крикнул Том, с ужасом вскинув обе руки.
   Старый Том быстро обернулся, чтобы посмотреть по указанному направлению, и выпустил его воротник. Том убежал и разразился хохотом. Засмеялся и я, и его отец.
   На берегу я убедился, что Том сказал правду: с Драммондом завтракал Домине. Он поручил мальчиков новому учителю, и попечители позволили ему отправиться в Гринвич к старому другу. Во избежание издержек, а также ради любопытства, старик решил сделаться пассажиром на нашей барже.
   -- Еще никогда, Джейкоб, -- сказал он, -- не ступала моя нога на что-либо плавающее. Я бы и теперь не сделал этого, но такой способ передвижения сохраняет деньги, которых, как ты знаешь, у меня немного. Мистер Драммонд уверяет меня, что баржа прочна и вынесет удары противных ветров и волн. Полагаясь на Провидение, я пущусь в плавание под твоим руководством, Джейкоб.
   -- Нет, сэр, -- сказал я со смехом при мысли о тех опасностях, которые в уме Домине связывались с речным плаванием. -- Dux [Dux -- руководитель (лат.).] -- старый Том.
  
  

ГЛАВА XI

Великая ученость на воде. Младший Том живо интересуется мертвыми языками

   Старый Домине серьезно попрощался с семьей м-ра Драммонда и с трепетом шел по мостику на баржу; казалось, он был уверен, что его ждут величайшие опасности.
   -- Вот и старый Том, сэр, -- сказал я, обращаясь к Домине, когда нам навстречу вышел барочник. Добиензис с удивлением взглянул на него и сказал мне:
   -- Ты не предупредил меня, что он укорочен!
   Я познакомил моего старого наставника с младшим Томом, который начал выкидывать свои смешные штуки и заинтересовал его шутливо-остроумными вопросами, и, наконец, с нашим водолазом Томми. Три Тома понравились ему. Вообще, все интересовало Домине: реки, баржи и лодки, скользившие во всех направлениях. Он долго смотрел на речные картины и любовался ими; потом вдруг погрузился в размышления, улетел из жизни. Младший Том в припадке шалости схватил полу сюртука Домине и показал ее Томми. Собака, привыкшая хватать канат по его знаку, тотчас же взяла в зубы фалду и три раза отчаянно дернула за нее. Домине не обратил на это внимания, только рассеянно отмахнулся рукой, точно желая безмолвно сказать: "Оставьте меня, я занят".
   -- Тащи, тащи, -- кричал Том ньюфаундленду, держась за бока от хохота. Томми сделал отчаянную попытку и унес одну полу сюртука Домине; Добиензис все-таки не заметил этого. Собака убежала на нос; Том младший кинулся за нею, чтобы отнять оторванную полу. В это время старик пел песню, полную патриотизма и чувства, и Домине мало-помалу очнулся. Когда Том старший окончил пение, Добс вскрикнул от восторга:
   -- Меня восхитила эта песня! Только подумать, что ее пел безногий!
   -- Ах, добрый джентльмен, ведь я не ногами пою, -- ответил старший Том.
   -- Нет, добрый кормчий, я знаю, что человек поет ртом! Ах, твой голос так сладок, сладок как мед, силен...
   -- Как латинский язык, -- договорил младший Том. -- Нy, отец, старый словарь пустился вовсю. Останови-ка его новым куплетом.
   -- Вот я остановлю тебя: двину тебя бочонком, Том. Что ты сделал с фалдами старого джентльмена?
   -- Предоставь мне поправить дело, отец, -- отозвался Том.
   -- Хорошо! Но баржа качается. Вперед, Джейкоб, подними мачту; Том и Томми помогут тебе.
   Его приказания были исполнены раньше, чем очнулся Домине, который опять улетел в заоблачный мир.
   -- Здесь есть водовороты? -- спросил Добс, говоря про себя.
   -- Водовороты? -- ответил младший Том. -- Еще бы! Ужасные, особенно под мостами. Я видел, как в них один за другим тонули суда... Штук эдак двенадцать.
   -- Двенадцать судов! -- вскрикнул Домине, поворачиваясь к Тому. -- И все люди погибли?
   -- Я никогда не видывал их позже, -- мрачным голосом произнес юный Том.
   -- Я не подозревал, какие опасности близ меня, -- сказал Домине. -- Люди, которые отправляются в море на кораблях, видят творения Господа и Его чудеса в глубине.
   Еще долго говорил Домине на ту же тему, пересыпая свои слова латинскими изречениями. Его прервал младший Том. -- Скажите, пожалуйста, сэр, к чему служит человеку речь?
   -- Ты задал глупый вопрос, мальчик, -- ответил Домине. -- Нам дан дар слова, чтобы мы могли выражать и сообщать другим наши мысли.
   -- Я так и думал, сэр. Так почему же вы говорите на такой тарабарщине, которую никто из нас не может понять?
   -- Прости, дитя. Я говорил на одном из мертвых языков.
   -- Если он мертв, зачем вы не оставите его в гробу? -- Недурно; ты остроумен. (Буль-буль, -- послышался его смех).
   -- Однако, дитя, знай, что с мертвыми приятно общаться.
   -- Неужели? Хотите, мы высадим вас на кладбище в Батерси?
   -- Молчи ты. Том, -- заметил ему отец. -- Извините его, сэр.
   -- Нет, мне приятно слушать, как он говорит; но было бы еще приятнее послушать твои песни.
   -- Извольте, сэр, -- сказал старый Том и запел:
   Скользи, моя гондола...
   Песня кончалась словами "хотел бы бабочкой я быть".
   -- Да, вы могли бы быть бабочкой, -- сказал Домине, глядя на него.
   Младший Том залился хохотом.
   -- Да, сэр, я думаю, он скоро сделается бабочкой. Ноги у него отвалились, а крылья еще не выросли. Он теперь кокон, а вы знаете, что из кокона выходит бабочка. Вот смешной старикашка-то, правда, отец? -- обратился он к старому Тому.
   -- Том, Том, иди на нос, мы скоро стрельнем под мост.
   -- Будете стрелять? -- вскрикнул Домине.
   -- Вы не боитесь огнестрельного оружия? -- спросил Том младший. -- Ведь нам постоянно приходится стрелять. Вы не знаете этой реки.
   -- Действительно, я думал, что тут есть только одна опасность -- глубина воды.
   -- Иди вперед, Том, и не смей смеяться над теми, кто лучше тебя! -- крикнул старый Том.
   -- Джейкоб, я не понимаю языка старого Тома и молодого Тома; он так же непонятен для меня, как было бы наречие собаки Томми, -- сказал Домине.
   -- Или как для них ваша латынь.
   -- Правда, Джейкоб, правда. Я не имею права жаловаться, да и не жалуюсь, потому что все это очень занимает меня, хотя иногда я становлюсь в тупик.
   Когда мост Петни остался позади нас, старый Том стал петь одну песню за другой.
   -- Джейкоб, -- сказал Домине, -- благодаря стоустой молве я знал, как беспечны моряки, как они равнодушны к опасности. Но я никогда не думал, что можно выказывать такую жизнерадостность. Ты взрослый не по возрасту, а что такое он? Остаток человека, покоящийся на неестественных и плохо приспособленных подпорках; его сын еще дитя, и все вы так веселы, так счастливы!
   Скоро мы с Томом собрали грот, опустили якорь. Легкая баржа замедлила ход. Домине, взглянувший на лес мачт, который мы миновали поглр Лондонского моста, вдруг спросил:
   -- Добрый кормчий, куда мы идем?
   -- Я вам отвечу по-своему, мастер, -- отозвался старый Том и запел.
   -- А теперь, мастер, покушаем. Мы до завтрашнего утра не подымем якоря. Ветер дует нам прямо в лоб, и он довольно свеж. Погреемся-ка грогом.
   -- Я слыхал об этом напитке и не прочь попробовать его, -- заметил Добс.
  
  

ГЛАВА XII

У Домине начинает двоиться в глазах

   Мы уселись за стол, на котором стояла сковорода, так как у нас не было блюда; поели мы вволю. Ньюфаундленд, игравший подле младшего Тома постукивая хвостом, получил остатки кушанья.
   Том принес бутылку и оловянные стаканчики. Старый Том сделал один стакан грога для себя, другой для Тома; и мне незачем говорить, который из них был крепче.
   -- Одной бутылки мало, отец, -- сказал Том, -- ведь нас четверо.
   -- Одной бутылки, плут? -- сказал Том старший. -- Да в шкафу есть вторая.
   -- Ну, мне кажется, что у тебя уже двоится в глазах, отец, -- заметил Том.
   Старик вообразил, что его сын утащил вторую бутылку, вскочил со стула и заковылял к шкафу. Мальчишке только этого и было нужно -- он быстро переменил свой стакан на стакан отца.
   -- Бутылка в шкафу, -- заметил успокоенный старый Том, вернувшись на место. Он поднес стакан к губам, вскрикнул: -- Что я наделал? -- и тотчас же подлил водки в свою смесь.
   -- Клянусь крепостью бутылки в шкафу, ты сделал свой грог вдвое крепче. Подлей-ка и мне капельку; мой грог на семи водах, а между тем я у тебя не в черной книге.
   -- Нет, нет, Том, твой следующий стаканчик будет покрепче, -- ответил отец. -- Ну, а как нравится напиток вам, мастер?
   -- Очень, -- ответил Домине.
   Наполнялся один стакан за другим, и старый Том уверял, что грог излечивает от всех болезней лучше шарлатанских лекарств; в подтверждение своих слов он пел отрывки старых песен. Я заметил, что мой достойный наставник начал поддаваться действию алкоголя; я несколько раз дергал его за сюртук, так как мне не хотелось, чтобы он пил еще. Но Домине не обращал на меня никакого внимания. Тогда я поднялся и пошел на нос посмотреть на канат.
   -- Странная вещь, -- пробормотал Домине. -- Зачем это Джейкоб сильно дергал меня за платье?
   -- А разве он дергал? -- спросил Том младший.
   -- Да, много раз, а потом ушел.
   -- Кажется, он слишком сильно тащил вас за сюртук, -- заметил Том младший; он наклонился и, сделав вид, что поднимает с палубы фалду, которую оторвала собака, показал ее моему наставнику.
   -- Что сделал ты, о Джейкоб, избранный сердцем сын? -- по-латыни произнес Домине, с отчаянием разглядывая лоскут сукна.
   -- Долго сильно дергал, вот и оторвал, -- пропел старый Том и, посмотрев на сына, прибавил: -- Ну и плут же ты, как я погляжу.
   -- Дело сделано, -- заметил Домине и со вздохом положил оторванную фалду в уцелевший карман. -- Что сделано, того не переделаешь.
   -- Да, -- заметил Том, -- но мне кажется, что игла с ниткой скоро соединит части вашего сюртука; можно сказать, они вступят в брак, и сюртук браковать не придется.
   -- Верно, (буль-буль), экономка поправит дело, но все же это возбудит ее гнев. Но перестанем думать об этом, -- сказал Домине и выпил еще стакан, с каждой минутой пьянея все больше и больше. -- Мне кажется, будто меня что-то поднимает; я мог бы плясать; мне кажется, я могу даже запеть.
   -- Да, веселый мастер? -- спросил Том старший. -- Давайте вместе петь и плясать. Эй, хор, подтягивай.
   -- Споем песню и попляшем, -- затянул Том.
  
  

ГЛАВА XIII

Веселье разгорается. Ноги педагогов теряют уверенность. Аллегорический комплимент, который вызывает почти настоящую ссору. Нос Домине поврежден.

   До меня долетело пение Тома старшего и какое-то карканье, которое, как я догадался, исходило из уст Домине. Он подпевал. Я пошел к нему с целью, если возможно, остановить его вовремя. Но грог уже ударил в голову Домине, и мой старый наставник не обратил никакого внимания на мои просьбы. Младший Том принес вторую бутылку, и Домине осушал один стакан за другим.
   -- Эй, Джейкоб, почему ты не потягиваешь и не подтягиваешь? -- кричал мне старый Том.
   Я присоединился к хору, в котором голос Домине звучал особенно сильно, хотя и не так музыкально, как голос Тома старшего.
   -- Эвое, -- крикнул он, -- эвое! -- И он пропел куплет, в котором играли роль латинские глаголы.
   -- О, я не забываю песен моей юности, -- сказал мой наставник, -- и напиток действует на меня, как пар на древнюю сивиллу [Сивилла -- прорицательница.]. Я скоро начну пророчествовать, предсказывать будущее.
   -- Я тоже могу сделать это, -- сказал младший Том и, подтолкнув меня локтем, засмеялся.
   -- Ты -- Ганимед [Ганимед -- в греческой мифологии троянский юноша, из-за своей красоты похищенный Зевсом и ставший на Олимпе виночерпием богов.]. Наполни же мой кубок, -- сказал Домине, обращаясь к младшему Тому. И, посмотрев на его отца, прибавил: -- А вот -- Аполлон или, вспомнив, что у тебя нет ног, -- половина Аполлона... Следовательно, ты, так сказать, полубог. (Буль-буль). Сладка твоя лира, друг кормчий, сладки твои вымыслы.
   -- Полно, мастер, я не лгун, -- обидчиво закричал Том. -- Придержи-ка язык, не то плохо вам придется.
   -- Да ведь я говорил о твоем музыкальном таланте; я говорил о нем аллегорически.
   -- Я никогда, никогда не лгал, -- повторил старый Том, который, выпив лишнее, всегда начинал горячиться.
   Видя, что начинается настоящая ссора, я, не обращая внимания на младшего Тома, который хотел, чтобы "старики схватились", заставил их помириться; они послушались моего совета и в течение минут пяти жали друг другу руки. Когда рукопожатие, наконец, окончилось, я снова стал молить Домине не пить больше и уйти спать.
   -- Друг Джейкоб, -- возразил Домине, -- спирт ударил тебе в голову, и ты вздумал учить своего воспитателя и наставника. Пойди-ка да ляг лучше и выспись хорошенько. Поистине, Джейкоб, ты, говоря по-английски, просто-напросто пьян. Можешь ли ты спрягать, Джейкоб? Боюсь, что нет. Можешь ли ты склонять, Джейкоб? Боюсь, что нет. Можешь ли ты скандировать стихи, Джейкоб? Боюсь, что нет. Нет, Джейкоб, мне кажется, ты даже нетвердо держишься на ногах и видишь неясно. Слышишь ли ты, Джейкоб? Если да, я прочту тебе наставление против пьянства, и с этим ты ляг в постель. Как ты хочешь выслушать его -- по-латыни или по-гречески?
   -- К черту вашу латынь и греческий язык! -- закричал старый Том. -- Приберегите их до завтра. Спойте-ка песенку, сердечный, или, хотите, я спою?
   И он загорланил; в песне говорилось про грог, про веселье, и был припев: "Мы будем петь немножко".
   -- Петь немножко, -- запинаясь, прохрипел Домине.
   -- Смеяться малость, -- прибавил молодой Том.
   -- Работать малость, -- выкрикнул Домине.
   -- Смеяться малость, -- прибавил молодой Том.
   -- И плясать малость, -- снова прокаркал Добс. Это продолжалось долго, долго. Подлили в стакан, и старый Том начал песню сызнова; и, когда дело дошло опять до припева "плясать немножко", старый Том вскочил, обхватил руками Домине и принялся плясать; вместе с ним запрыгал и младший Том. Плясали они минуты две, весело подпевая, но вот старый Том споткнулся, ударился головой в живот Домине, который упал, схватив за руку молодого Тома, повалился на палубу и стукнулся носом о доску. С сожалением поднял я моего бедного профессора и уложил в постель; младший Том сделал то же для отца и лег спать. Я спать не мог и до рассвета расхаживал по палубе, вспоминая обо всем, что случилось в этот день, и спрашивая себя, что скажет Домине, когда придет в себя. В четыре часа, по уговору, я разбудил Тома младшего, лег в его постель и скоро так же крепко заснул, как спали Том старший и Добиензис"
  
  

ГЛАВА XIV

Холодная вода и раскаяние. Я полон мудрыми размышлениями. Так как глава полна мудрости, она, по счастью, очень коротка и полезна, а потому я не советую ее пропускать

   Около половины девятого утра Том разбудил меня, попросив помочь поднять якорь. На палубе я застал старого Тома; он был так свеж, точно никогда ничего не пил, и суетился подле ворота, при помощи которого мы поднимали мачту.
   -- Ну что, Джейкоб, мальчик, выспался? Не слишком, я думаю. Но такое веселье, как вчера, не часто повторяется; иногда это полезно для здоровья. Я так рад, малый, что ты со мной: ты никогда не пьешь, и потому я могу веселиться чаще; а Тому я не доверяю, он слишком похож на своего отца, и до твоего поступления к нам я мог поручать палубу только Томми. Конечно, Томми никогда не впустит сюда речных акул, уж это правда, но собака все-таки только собака.
   -- А как старикашка? -- спросил Том младший, когда мы перестали вертеть ворот.
   -- О, он еще должен поспать, -- ответил ему отец. -- Он лежит пластом на спине и громко дышит. Лучше оставить его в покое и разбудить, когда мы минуем Гринвичский мыс. Что скажешь о его носе, Том? Он казался громоздким.
   -- Я никогда не видел более крупного водореза, -- ответил мальчик.
   -- Увидишь, когда он встанет, потому что нос старого джентльмена теперь распух и сделался больше водочной бутылки. Ну, за работу, мальчики, опустите якорь на палубу; поставьте мачту, я стану на руль.
   Старый Том пошел на свое место. За ночь ветер переменился и теперь дул с севера; изморозь покрывала баржу; по реке плыли прозрачные льдинки. Берега и поля белели и казались бы унылыми, если бы не яркое, светлое солнце. Том младший разводил огонь, я работал на носу, старый Том по обыкновению пел песни.
   -- Славное утро; воздух так хорошо охлаждает горячую голову! Ах, Томми, мошенник, ты похож на придворную даму в черном бархатном платье, покрытом бриллиантами, -- говорил старый Том, посматривая на ньюфаундленда, блестящая шерсть которого была усеяна крошечными осколками льдинок, блестевшими на солнце. -- Вы с Джейкобом были благоразумны вчера вечером, вы одни остались трезвы.
   -- Я тоже, отец, -- вмешался его сын, -- я тоже был трезв, как судья.
   -- Может быть, но как судья после обеда; и знаешь, когда я смотрю на собаку, я краснею от стыда...
   -- Джейкоб, погляди на отца, покраснел он или нет? -- крикнул мне Том младший.
   -- Не замечаю, -- со смехом ответил я.
   -- Если я не покраснел, так только из-за ног. Я уверен, что, когда их оторвал снаряд, я потерял половину крови и потому не в состоянии краснеть. Во всяком случае, я хотел покраснеть; значит, намерение примем за исполнение.
   -- И ты собираешься больше никогда не пить? -- спросил его Том.
   -- Это не твое дело, мистер Том. Во всяком случае, до следующего раза я не напьюсь. Видите ли, я знаю свои слабости. Джейкоб, видал ли ты раньше, чтобы старый джентльмен когда-нибудь шел под полными парусами?
   -- Я думаю, он никогда раньше не пил.
   -- Ну, мне жаль его: он будет страдать от головной боли и раскаяния. Кроме того, ушибленный нос и оторванная фалда заставят его почувствовать себя несчастным. Через час мы подойдем к госпиталю. Не пойти ли тебе к старому, да не встряхнуть ли его, Джейкоб? Только не иди ты, Том: я не доверяю тебе -- ты сыграешь с ним какую-нибудь шутку. У тебя нет товарищеских чувств, хотя бы даже относительно бессловесных тварей.
   -- Напрасно ты до такой степени чернишь меня, отец, -- возразил Том. -- Разве я вчера вечером не уложил тебя, когда ты был бессловесным?
   -- Так что же?
   -- Значит, я сочувствовал бессловесной твари. Понимаешь, отец, я говорю это только потому, что к слову пришлось, -- продолжал молодой Том, подходя к отцу и ласково поглаживая его по круглой щеке.
   -- Знаю, мальчик, знаю, ты всегда был добр, это верно, а уж подшутить любишь, любишь.
   Я долго напрасно старался поднять Домине; наконец, положив большую щепотку нюхательного табаку на его верхнюю губу, я дунул -- порошок попал ему в нос Но Боже мой, во что превратился этот нос! Он распух так, что стал больше самой большой груши, которую я когда-либо видывал. Когда они все упали, старый Том всей своей тяжестью придавил к полу этот "водорез", и нос не расплющился, напротив, он еще вырос, точно от негодования за оскорбление, нанесенное ему. Кожа на нем натянулась, и он принял ярко-пурпуровый оттенок. Поистине, нос Домине бесчинствовал.
   Табак отчасти вызвал его из летаргии. Он забормотал: "Шесть часов, говорите вы? Мальчики умылись? Пошли в класс? Я поднимусь, но мне тяжело. "Delapsus tomnus ab..." [меня клонит ко сну... (лат.).] -- и Домине захрапел. Я снова стал будить его; наконец он поднял веки, посмотрел на пол, на шкаф, на меня.
   -- А! Джейкоб, где я и что это давит мне мозг, как свинец? Что сделалось с моей памятью? Дай мне собраться с мыслями -- Он замолчал на несколько минут, потом прибавил: -- О, вспоминаю; с болью в голове и с еще большей болью в сердце, вспоминаю то, что хотел бы забыть навсегда... Друг кормчий оказался не другом Он повел меня по дурной дороге, а напиток, называемый грогом... О Джейкоб, Джейкоб, как я низко пал! Как я пал в собственных глазах, как пал в твоем мнении! Могу ли я смотреть тебе в лицо? О Джейкоб, что подумаешь ты о том, кто до сих пор был твоим наставником и руководителем?
   Тут Домине опустил голову на подушку и отвернулся к стене.
   -- Не вы виноваты, сэр, -- ответил я, чтобы его утешить, -- вы не знали сами, что пьете, не знали как крепок грог. Старый Том обманул вас.
   -- Нет, Джейкоб, я не могу облить этим целительным бальзамом мое раненое сердце. Я должен был знать и помню, что ты останавливал меня, что ты даже оторвал фалду моего сюртука; между тем я не обращал на тебя внимания... Я унижен, я, наставник семидесяти мальчиков.
   -- Сэр, не я оторвал вашу фалду -- собака сделала это.
   -- Джейкоб, я слыхал об удивительной мудрости собачьей породы, однако мог ли я думать, чтобы бессловесная тварь заметила мое безумие и старалась остановить? Mirabile dictu! [Чудеса да и только! (лат.).] Скажи мне, Джейкоб, обо всем, что произошло; открой мне всю глубину моего падения.
   -- Вы заснули, сэр, и мы уложили вас в постель.
   -- Кто оказал мне эту услугу, Джейкоб?
   -- Том младший и я, сэр. Старый же Том не был в состоянии никому помочь.
   -- Я принижен, Джейкоб...
   -- Вздор, старина. Полно; зачем поднимать столько шума из-за пустяков? -- сказал старый Том, который, услышав наш разговор, вошел в каюту. -- Вы выпили лишнего, вот и все; какая в том беда? Только жалкое сердце никогда не веселится. Ободритесь; умойте лицо холодной водой Темзы, и через полчаса вы будете свежи, как полевая маргаритка.
   -- У меня болит голова, -- ответил Домине, -- кажется, будто раскаленное ядро катается в ней из стороны в сторону. Но я заслуживаю наказания.
   -- Если пить нехорошо, вот вам и наказание, и, значит, нечего плакать. Всякий знает, что, когда с вечера у человека слишком легко на сердце, утром у него слишком тяжело в голове. Я тысячу раз сам испытывал это. И что же? Хорошее за дурное, и дело с концом.
   -- Друг кормчий, ибо я буду продолжать так называть тебя, по-видимому, ты забываешь о морали.
   -- А что значит "мораль"? -- спросил старый Том.
   -- Я говорю, что опьянение -- грех, -- продолжал Домине.
   -- Грех? Ну, мастер, я полагаю, что Всевышний даровал нам грог именно для того, чтобы мы пили его, а потому с нашей стороны было бы грешно не пить... то есть немножко.
   Баржа подошла к госпиталю, и Домине вышел на палубу. Том младший почтительно поздоровался с ним; он слышал наш разговор с Добсом и, обладая большим запасом доброты, не хотел оскорбить его новой шуткой. Старый Том стал на руль, молодой приготовил завтрак и принес Домине ведро холодной воды. О его носе не было сказано ни слова. Выпив чашку горячего чаю, Домине вошел в ялбот, Том младший взялся за одно весло, я за другое, а мой старый наставник пожал руку старому Тому, сказав:
   -- Ты желал мне добра, потому и я желаю тебе всего хорошего, добрый кормчий.
   -- Да будет с вами Бог, -- ответил старый Том. -- Зайти за вами на обратном пути?
   -- Нет, нет, -- быстро произнес Домине, -- путешествие по суше дороже, но безопаснее. Благодарю тебя за песни и за твою доброту, добрый кормчий. Все мои вещи уже в лодке, Джейкоб?
   Я ответил утвердительно. Подле берега Домине пожал руку младшему Тому и мне без слов, но со слезами на глазах.
   -- Ну, -- сказал Том, поглядывая ему вслед, -- лучше бы налился я, а не он. Он так принял это к сердцу.
   -- Он потерял самоуважение, Том, -- сказал я, -- пусть это послужит тебе предупреждением. Плывем обратно.
   -- Как странно, -- заметил юный Том, -- я не раз бывал пьян и никогда не терял ничего, кроме рассудка, да и тот возвращался, едва винные пары выходили у меня из головы. Знаешь, я никогда не видывал такого удивительного носа, как у него Мне хотелось посмеяться над ним, но я удержался: я знал, что это будет тяжело для него. __
   -- И хорошо сделал, Том; благодарю тебя.
   Разговаривая, мы подвели ялбот к барже, привязали его и поднялись на палубу. Старый Том все еще стоял на руле; увидев меня, он сказал:
   -- Джейкоб, я рад, что старый джентльмен ушел с баржи. Сегодня он казался мне грузом на совести. Мистер Драммонд доверил его мне, и я не имел права уговаривать его делать глупости. Но, как ты иногда говоришь, что сделано, того не переделаешь, и плакать нечего.
  
  

ГЛАВА XV

Я временно покидаю палубу. Новый знакомый, сердечный человек, который не утратил теплоты, хотя большую часть жизни провел среди айсбергов и целую ночь пробыл в объятиях смерти. Его жена изо всех сил стремится облагородиться

   На следующее утро мы пришли в Ширнесс, выгрузили кирпич, предназначавшийся для правительственных зданий, и, забрав балласт, двинулись к пристани Драммонда. Когда мы вернулись, Домине еще не приехал. Вскоре м-р Драммонд сказал мне, что он отпустил своего второго конторщика и просит меня временно заместить его. Итак, в новый рейс баржа ушла без меня, а я остался на берегу в доме м-ра Драммонда, где мне было хорошо. Из благодарности я работал прилежно и, по словам моего хозяина, приносил ему много пользы. Вечера я проводил с м-с Драммонд, читая вслух Саре. Через несколько дней вернулся Домине; к этому времени его лицо приняло свой обыкновенный вид, и мы о ним не затрагивали тягостной для него темы. По воскресеньям я виделся с моим наставником и по возвращении из церкви читал с ним классиков.
   Пробыв на берегу несколько месяцев, я познакомился с несколькими семьями; о некоторых из них стоит поговорить. Прежде всего скажу о капитане Тернбулле. Вот его история. Вместе с близнецом-братом новорожденный Тернбулл был подвешен в корзине к дверному молотку частной квартиры. Позже мальчики попали в воспитательный дом, а еще позже -- на судно, в качестве юнг. Они вскоре привыкли к морскому делу, стали превосходными матросами на промысловых гренландских ботах, постепенно дошли до капитанского звания и наконец сделались судовладельцами и разбогатели. Капитан Тернбулл был женат, но бездетен; его жена, очень красивая женщина с простонародной речью, любила казаться важной дамой, хотя капитан восставал против этого, говоря, что по бедности он не может удовлетворять ее вкусов. Его холостой брат умер и оставил ему сорок тысяч фунтов. Свои личные средства Тернбулл скрывал от жены; с наследством же этого сделать было нельзя. По настоянию м-с Тернбулл дом, в котором они жили, был продан и заменен виллой на берегу Темзы. Новое помещение нравилось обоим; м-с Тернбулл собиралась задавать в нем балы и праздники, капитан радовался возможности смотреть на движение судов по реке. Супруги Тернбулл давно знали м-ра и м-с Драммонд, и, несмотря на то, что, разбогатев, м-с Тернбулл бросила почти всех старых знакомых, отношения двух семей не прерывались. Капитан часто бывал в доме моего покровителя; я ему понравился и он упрекал Драммонда за то, что тот держит меня в конторе. Нередко Тернбулл брал меня с собой кататься по реке, пока его разрядившаяся в пух и прах жена разъезжала с визитами, всюду разбрасывая свои визитные карточки. Раз Тернбулл приехал к Драммондам и пригласил их к себе обедать.
   -- Вот, кстати, -- заметил он, -- жена дала мне для вас то, что она называет памятной запиской, -- и он вытащил из кармана большую карточку с печатным приглашением. Увы, она совсем смялась: он сидел на ней! Тернбулл кое-как разгладил пригласительный билет и положил его на стол. -- И ты приходи, Джейкоб, -- прибавил он, -- тебе не нужно печатного приглашения; впрочем, если хочешь, жена тебе пришлет такой же билет. Я ответил, что мне не нужно напоминать о хорошем обеде.
   -- Думаю, что нет, -- проговорил Тернбулл, -- но вот что, -- прибавил он, -- пожалуйста, приди часа за два до начала обеда и помоги мне. В таких случаях у нас поднимается такая суета, что я прямо теряю голову. Между тем ключей от погреба я не доверяю длинноногому мошеннику дворецкому, -- нет, я скорее насажу его на гарпун, чем сделаю это.
   Попросив м-ра Драммонда отпустить меня, он отправился со мной кататься по реке и в это утро рассказал об одном невероятном происшествии. Впрочем, я не думаю, что он, по примеру других путешественников, приукрасил истину.
   -- Я был капитанским помощником на гренландском китобойном судне; за три месяца мы заполучили двенадцать туш. Видя, что дело идет хорошо, мы воткнули наши якоря в очень большой айсберг и поплыли вместе с ним. Как-то утром мы только что освежевали "рыбу", как вдруг увидели, что полярная медведица с медвежонком плывут к ледяной горе и уже в полмиле от нас. Мы в это время собирались отправиться за лисицами, которые сбежались целыми сотнями, чтобы напасть на тело убитого кита Было тихо. Скоро мы встретились с медведицей, которая сперва пустилась наутек, но медвежонок не мог взобраться на лед так же ловко, как она, поэтому мать вернулась обратно. Мы убили медвежонка. Я никогда не забуду, как она завыла над ним, когда детеныш, обливаясь кровью, упал на лед. Мы пускали в нее одну пулю за другой; наконец, она заревела и с блестящими глазами кинулась на нас. Мы встретили ее нашими копьями, но сильный зверь оттолкнул нас -- двое упали. К счастью, остальные устояли на ногах; медведица уже была при последнем издыхании: три пули попали ей в грудь и доконали ее. Пока мы возились над ее телом, поднялся сильный северный ветер, повалил снег. Все хотели немедленно вернуться на судно, но я думал, что метель скоро прекратится, и, не желая терять чудной шкуры, решил остаться и содрать ее. Я знал, что в противном случае в течение нескольких часов лисицы, не добежав до трупа кита, съедят и медвежонка, и медведицу. Хорошо; остальные товарищи ушли. Снежная буря бушевала с такой силой, что они сбились с пути и не добрались бы до места, если бы судовой колокол не указал им дорогу. Я вскоре понял, что поступил безумно: снег падал все сильнее, и раньше чем я снял четверть шкуры, я весь охолодел, онемел и не мог двинуться с места; мне оставалось только замерзнуть. Но вот я понял, в чем заключалось мое единственное спасение. Я отделил от шкуры живот медведицы, разрезал тушу, вывалил все внутренности и, наконец, залез в тело зверя. Мне было тепло, потому что животный жир еще не истощился. Пролежал я так с полчаса, Джейкоб, как вдруг по толчкам и вздрагиваниям моей новой хижины понял, что лисицы работают, и не ошибся. Вероятно, сбежались целые сотни хищников, потому что туша двигалась во все стороны; острые морды заглядывали в отверстие, в которое я пролез. Я умудрился обнажить нож и бороздил им носы лис, едва они показывались; в противном случае звери растерзали бы и меня. Лисиц было такое количество, что прожорливые создания скоро прогрызли толстую шкуру медведицы и принялись за ее мясо. Наконец наступило утро, дневной свет проник сквозь верхнюю часть туши; меня защищали только ребра животного, но и между ними то и дело просовывались лисьи морды и хватали мою одежду из тюленьей кожи. Я уже хотел закричать, чтобы отпугнуть их, но в эту минуту услышал залп из шести ружей; несколько пуль ударилось о скелет медведицы, но, к счастью, ни одна не попала в меня. Я закричал изо всех сил; товарищи перестали стрелять. Они целились в лисиц, никак не думая, что я в медведице. Я вылез. Буря утихла, меня нашли. Вот и вся история, Джейкоб.
   В день обеда я отправился к Тернбуллу в три часа. В его доме была суета. Хозяева и дворецкий обсуждали разные подробности, расставляли посуду и украшения; две служанки давали советы и спорили. М-р Тернбулл ушел со мной в погреб, и там я помогал ему. Он все время ворчал, говоря:
   -- Не выношу я всех этих глупостей, этого щегольства и роскоши. Стол слишком велик и так заставлен вещами, которых есть нельзя, что, право, до моей жены и не доберешься. Но знаешь, Джейкоб, я ничего не меняю, потому что прежде всего нужно спокойствие, а справедливо говорится: "если женщина захочет, то поставит на своем".
  
  

ГЛАВА XVI

Светская жизнь. Приличия

   Был шестой час. В гостиную вошла м-с Тернбулл в полном туалете. Она была очень красива и одета по моде, но все портила ее манера говорить. Ее можно было сравнить с павлином. Говорила она с простонародными придыханиями и часто употребляла неправильные выражения.
   -- Мистер Тернбулл, -- сказала она, -- многое в вашем поведении мне не нравится, особенно я не люблю, чтобы вы говорили о вашей прежней службе.
   -- Разве я должен стыдиться ее?
   -- Мистер Тернбулл, не забывайте, что вы вращаетесь в приличном обществе. Я придумала, как останавливать вас от вульгарностей. Мистер Тернбулл, когда я скажу: "у меня голова болит", -- молчите. И сделайте мне одолжение, весь вечер не снимайте перчаток.
   -- Как, милая, и во время обеда?
   -- Да. Ваши руки нельзя трогать.
   -- А между тем было время, когда вы думали иначе. Я отлично помню, как Полли Бекон из Вепинга взяла мою руку, чтобы не отпускать ее ни в радости, ни в печали.
   -- Ах, мистер Тернбулл, вы меня конфузите. Мое имя Мэри, а не Полли. Бекон -- старинная английская фамилия; их герб нарисован на дверце моего экипажа, а это не шутка.
   -- Да, я не шутку заплатил за этот герб.
   -- Вам пришлось платить, чтобы иметь герб; у вас ведь его не было.
   -- Да я и не желал ничего подобного; зачем он мне?
   -- Выбирая его, мистер Тернбулл, вы должны были посоветоваться со мной, а не делаться предметом насмешек. Только сумасшедший мог поместить в герб три стоячих гарпуна и три лежачих бочки с громадным китом над щитом. Этим вы показываете то, что должно было бы навсегда скрываться от света. А ваш дурацкий девиз, который я хотела бы изменить: "За ворванью". [Ворвань -- вытопленный жир морских животных и некоторых рыб (устар.).] Нечего сказать, хорошо!
   -- Мистер и миссис Петере из Петерком-Холла! -- в эту минуту доложил лакей.
   Вошла очень маленькая дама с мужем, ростом более чем шесть футов, бывшим чиновником казначейства, который, выйдя в отставку, купил имение, назвал его Петерком-Холлом и завел экипажи.
   Снова стук-стук, доложили о м-ре и м-с Драммонд. Обменялись приветствиями.
   -- Ну, Драммонд, -- сказал Тернбулл, -- какая цена на угли?
   -- Мистер Тернбулл, у меня болит голова.
   Все присутствующие выразили сожаление хозяйке дома, а м-р Тернбулл умолк.
   Вскоре приехали мосье и мадам Томбуль, маленький французик на тонких ножках, с круглым животом, и его толстая жена, при которой муж казался лоцманским ялботом, идущим за кормой корабля.
   -- Я рада вас видеть, мадам Томбуль, -- по-французски затараторила она, -- надеюсь, вы здоровы?
   -- Ви, -- ответила м-с Тернбулл словом, которое считала французским и которое исчерпывало все ее знания. В это время "мосье" напрасно старался выглянуть из-за жены, сначала с одной, потом с другой стороны, и поклониться хозяйке; это ему не удалось, пока толстая "мадам" не уселась на диван, заполнив его.
   Доложили о лорде Баблтоне и м-ре Смите.
   -- Мистер Тернбулл, спуститесь и встретьте лорда. Вы должны зажечь две восковые свечи на столе в холле и идти с ними перед его милостью лордом, -- шепнула ему м-с Тернбулл.
   -- Пусть меня повесят, если я сделаю это, -- возразил он. -- Пусть ему светят слуги.
   -- О, мистер Тернбулл, у меня так голова болит!
   -- Ну, и пусть себе, -- упрямо ответил м-р Тернбулл.
   В комнату вошел м-р Смит с лордом Баблтоном, тринадцатилетним неловким, рыжим и очень некрасивым мальчиком. М-р Смит был его учителем. М-с Тернбулл познакомилась с ним, чтобы в числе ее гостей был лорд, и поводырь не забыл привести с собой своего медвежонка. Она бросилась им навстречу, вежливо поклонилась аристократическому мальчику и, пожимая ему руку, почтительно сказала:
   -- Может быть, вашей милости угодно подойти к камину? Может быть, вашей милости холодно? Позвольте мне представить вашей милости, -- и она назвала имена всех присутствующих, забыв только обо мне и самом Тернбулле. -- Мы готовы идти обедать, мистер Тернбулл, -- прибавила она.
   -- Снобс уже накрыл на стол, -- сказал Тернбулл.
   -- О, мистер Тернбулл, у меня так болит голова!
   Эта головная боль явилась потому, что Тернбулл забылся и назвал дворецкого его настоящим именем, которое хозяйка дома хотела заменить фамилией Мортимер.
   Во время обеда м-с Тернбулл постоянно обращалась с вопросами к неловкому мальчику Баблтону, который не ел, не пил без распоряжения своего наставника Кругленький француз, желавший только наполнить свое толстое тело, осыпал ее лестью; она отвечала ему только словом "ви", которое считала французским, и едва Тернбулл собирался пуститься в один из своих рассказов, прерывала его замечанием:
   -- Ах, у меня так болит голова.
   Все французские названия кушаний она перепутывала, коверкая слова, так что иногда получались комические, не вполне пристойные фразы. Наконец томительный обед закончился; дамы поднялись из-за стола, и мы, мужчины, остались одни. Но нам не дали посидеть долго: доложили, что подан кофе, и мы перешли в верхний этаж. Принесли различные ликеры, но Тернбулл приказал подать стакан грога, чтобы, по его выражению, осадить кушанье.
   -- О, мистер Тернбулл, у меня так болит голова, -- вскрикнула его жена.
   Выпив крепких напитков, общество стало молчаливее. Лорд Баблтон заснул на диване; м-р Петере расхаживал по комнате, осматривал картины и спрашивал фамилии художников.
   -- Право, я забываю их, но я слышала, что вы, мистер Драммонд, хороший ценитель живописи. Как вы думаете, кто это изрисовал? -- спросила хозяйка дома показывая на очень плохо нарисованную картину. -- Я не вполне уверена, но, кажется, ее нарисовал Ван... Ван Дауб.
   -- Я тоже так думаю, -- сухо ответил Драммонд. -- У нас, в Англии, много картин той же кисти.
   Француз предложил было поиграть в экарте [Экарте -- старинная азартная карточная игра для двух лиц.], но, кроме его жены, никто не знал этой игры, и супруги взялись за карты. Дамы бродили по комнате, рассматривали безделушки, стоявшие на столах, и м-с Петере время от времени вставляла замечания о своем имении. М-р Смит, сидя в одном уголке, делал пасьянс; в другом м-р Тернбулл и м-р Драммонд тихо беседовали. Хозяйка дома переходила от одного к другому, прося всех не говорить громко, чтобы не разбудить почтенного лорда виконта Баблтона. Наконец подали экипажи, и гости разъехались, ко всеобщему удовольствию. Я должен сказать, что в то время все глупости, которые мне довелось слышать и видеть, не очень сильно поразили меня. Я вспомнил о них позже, когда лучше узнал жизнь.
  
  

ГЛАВА XVII

Сельский танцевальный вечер у Томкинсов. Фонари в кустах крыжовника. Как погасли фонари. Том старший рассказом, а Том младший делом доказывают, что опасность порождает дружбу

   Я около восьми месяцев пробыл у м-ра Драммонда. Наконец появился новый конторщик -- маленький человечек лет двадцати, с круглым, как луна, лицом и красными щеками. В течение этого времени я часто виделся с обоими Томами, которым очень хотелось, чтобы я вернулся к ним. Я тоже жаждал этого, так как мне было несносно целые дни сидеть за конторкой, и надеялся, что с появлением нового клерка меня отпустят; но м-р Драммонд и главный конторщик объявили, что дела много и что я должен еще остаться у них. Действительно, м-р Драммонд купил за большие деньги пристань и вещевой склад в Нижней Темзенской улице и отличный дом там же; с покупкой и перевозкой вещей было много забот и хлопот; когда же все бумажные дела окончились, меня все-таки не отпустили на баржу, так как осталось много дела с погрузкой товара, а надсмотрщика не имелось. М-р Томкинс, много лет верно служивший м-ру Драммонду, теперь сделался его компаньоном и получил в свое ведение пристань в Брендфорде. Считая это большим повышением, он и его жена решили отпраздновать счастливое событие. После долгих споров они нашли необходимым дать бал. Томкинс жил недалеко от Драммонда, в маленьком домике, окруженном садом, состоящим из кустов крыжовника. М-р и м-с Драммонд получили приглашение: "Дом мистера и миссис Томкинс просит посетить его", гласило послание.
   Когда Драммонды и я приехали в Томкинсам, большая часть гостей уже собралась; сад был иллюминирован, то есть на каждом безлиственном кусте висело по цветному фонарику, и -- как м-р Томкинс впоследствии сказал мне -- на кустах с красными ягодами висели красные фонари, с желтыми -- желтые. Стояла холодная, морозная, ясная ночь, и фонарики ясно мерцали среди обнаженных ветвей, точно звездочки. Общество восхищалось. Крыльцо тоже было освещено дюжиной фонариков, убрано лавровыми веточками. М-с Томкинс встречала гостей, стоя на площадке, и с удовольствием слушала похвалы внешнему убранству дома. Маленькая гостиная превратилась в бальную залу; в уголке сидело двое скрипачей и один флейтист. Когда мы пришли, народные танцы уже начались. Над камином виднелась четырехугольная рамка из лавровых ветвей, а в ней сделанная из синей и желтой фольги надпись:
  
   Будем петь мы и плясать,
   Скрипачи же все играть.
  
   Там и сям виднелись подобные же, тоже изукрашенные изречения, созданные поэтическим умом хозяина дома. Но лучше всего была столовая. Она изображала беседку, и с ветвей плюща свешивались настоящие яблоки и апельсины, которые гости могли срывать для себя.
   -- Ну, это просто рай, -- сказала очень толстая дама, которая вошла вместе со мной.
   -- Да, сударыня, -- ответил м-р Тернбулл, выжимая лимон для грога, -- здесь не хватает только запретного плода.
   Общество, хотя и не особенно избранное, веселилось от души: все танцевали, пили пунш, смеялись, опять плясали; и я поздно вернулся домой. Со мной ушел и Тернбулл, говоря, что этот праздник лучше двенадцати его обедов, хотя здесь не было таких важных лиц, как м-с Томбуль или почтенный лорд виконт Баблтон. В душе я был согласен с ним. Гости, вероятно, остались бы еще дольше, если бы музыканты не выпили столько пунша, что один из скрипачей сломал свою скрипку, а другой разбил голову, спускаясь с лестницы в сад, и флейтист не поклялся, что не может больше дуть в флейту. Когда музыка замолкла, фонари погасли, из кухни принесли шали и теплые вещи. Гости отправились по домам. Все обошлось прекрасно. На следующий день у м-с Томкинс сделался насморк и приступ ревматизма, и немудрено: в декабре праздники на открытом воздухе неудобны.
   Через неделю мы приехали к новой пристани, и я стал главным надсмотрщиком склада. Теперь по реке ходило гораздо большее количество барж м-ра Драммонда с бакалейными товарами и всевозможным грузом. Как-то раз старый Том подвел баржу для разгрузки. Крюк крана опустили, и, для сокращения времени, старик, желавший поскорее увидеться со мной, сам схватился за него и закричал:
   -- Тащи!
   Это было опасно. Опасность увеличилась, когда Том младший схватился за деревяшки инвалида, и они оба поднялись над баржей.
   -- Том, Том, мошенник, что ты делаешь? -- крикнул старик, чувствуя на себе тяжесть сына.
   -- Я поднимаюсь с тобой, отец. Надеюсь, мы отправимся на небо.
   -- Вернее, провалимся к дьяволу, глупец. Я не выдержу твоей тяжести. Тащите скорее! -- В это время они уже были на высоте третьего этажа склада.
   Услышав их голоса, я выглянул из дверей, заметил, в чем дело, и приказал рабочим тащить обоих Томов как можно быстрее, пока руки у старшего не ослабели. Но кран не действовал быстро, хотя и поднимал большие тяжести. Старик и мальчик взлетали все выше, и руки Тома старшего ослабевали.
   -- Том, Том, что делать? Я не продержусь и минуты, и мы оба разобьемся, мой бедный, бедный мальчик!
   -- Тогда я разожму руки, отец. Все наделал я, по безумию, я и пострадать должен.
   -- Что ты? -- вскрикнул старый Том. -- Нет, нет, держись, не выпускай моих деревяшек, мальчик; я постараюсь еще продержаться. Не разжимай рук, мой дорогой.
   -- Ну, отец, сколько времени провисишь ты еще?
   -- Недолго, очень недолго, -- напрягая последние силы, сказал старик.
   -- Держись как можно крепче, -- крикнул Том младший. Он приподнялся, сделал большое усилие, перенес сперва одну, потом другую руку на бок отца и вдруг зубами схватился за верхнюю часть брюк старого Тома; старый Том застонал: мальчик сжал не только материю. Постепенно младший Том добрался до его ворота, а вскоре перелез на отцовские плечи; наконец, схватился за веревку и повис над стариком, освободив его от своей тяжести. -- Ну, тебе лучше? -- крикнул он.
   -- Я все-таки не продержусь и десяти секунд, Том, -- ответил инвалид, -- мои пальцы разжимаются.
   -- Держись, отец, если любишь меня! -- в полном ужасе закричал Том.
   Это было действительно страшное мгновение: они висели теперь по крайней мере на высоте шестидесяти футов над баржей. Рабочие вертели колесо, и, наконец, я с восторгом принял Томов в складе. Целую минуту старик не мог говорить от усталости; Том же младший, почувствовав себя в безопасности, расхохотался.
   -- Могло выйти не смешно, мистер Том, -- сказал наконец оправившийся старик.
   -- Сделанного не переделаешь, отец, как говорит Джейкоб, -- заметил Том. -- Ведь, в сущности, ты больше испугался, чем пострадал.
   -- Не знаю, мошенник, -- отозвался инвалид, -- ты прямо откусил часть моей кормы. Ну, впредь смотри, Том! Джейкоб, не можешь ли ты сказать мистеру Драммонду, что со мною произошло несчастье, и по этому случаю попросить у него стаканчик подкрепительного.
   Я нашел, что с Томом старшим действительно случилось несчастье, и принес ему стакан виски. Безногий начал пить, но сын остановил его.
   -- Знаешь, отец, ведь я тоже был в опасности.
   -- Да, знаю, -- ответил отец, -- по мне прислали виски из-за несчастья, которое потерпел я, а потому я не дам тебе ни капли.
   -- Дай капельку, отец, хотя бы для того, чтобы перебить вкус твоего мяса.
   -- Это твоя собственная кровь и плоть, Том, -- ответил старик, осушая стакан.
   -- Ну, я всегда слыхивал, что нельзя не любить своей плоти и крови, -- заметил младший Том, -- но теперь вижу, что это возможно.
   -- Полно, Том, -- сказал отец, -- мы поквитались, ты закусил, а я выпил.
   Пришел м-р Драммонд и спросил, что случилось.
   -- Ничего особенного, сэр, -- ответил старик. -- Мы с Томом чуть не пострадали при выгрузке.
   М-р Драммонд подумал, что дело шло о выгрузке товара, и не стал больше расспрашивать. Работа продолжалась. Новый клерк, тяжелый, простоватый молодой человек, был трудолюбив, но не отличался другими достоинствами. Его послали на баржу пересчитать бочонки, и Том скоро сделал его мишенью своих шуток.
   На его вопросы он отвечал нелепости.
   -- Что это, мальчик? -- крикнул конторщик, держа в одной руке карандаш, а в другой записную книжку.
   -- Гороховый суп No13; дамские шляпы No24. Дальше, мастер, пишите: красные селедки No26.
   Клерк старательно записывал все и, когда баржу разгрузили, понес было список к м-ру Драммонду.
   К счастью, мы остановили его и пересмотрели бочонки, поданные в склад: во всех была мука. М-р Драммонд послал за Томом младшим и спросил его, как он смел подшутить таким образом. Том смело ответил, что он хотел дать урок молодому человеку и показать ему, что он сам должен исполнять свою работу, а не доверять ее другим. М-р Драммонд согласился с ним, и Том избежал наказания.
   Когда во время отдыха я прошел на баржу, чтобы поболтать со старым Томом, он заметил мне:
   -- Том не стал благоразумнее, в один день две проказы.
   -- Ну, отец, если я доказываю свое безумие шалостями, ум мой обнаруживается в том, что я отыскиваю остроумные выходы из их последствий.
   -- Да, то что ты сделал со мной сегодня -- вещь неслыханная, -- продолжал старик, -- до сих пор мне всего раз случалось видеть нечто подобное. Я вам расскажу об этом случае, который доказывает, что опасность рождает друзей.
   Когда мы уселись слушать, старик начал: "Я служил на "Минерве", фрегате в сорок четыре пушки, лучшем фрегате на всем Средиземном море. Оба мои начальника были очень молоды, живы как обезьяны, смелы как львы. Первый из них, Том Герберт, веселый, смуглый, белозубый малый, не походил на спокойного Билла Виггинса. Они постоянно завидовали друг другу, часто ссорились и раз пять подрались, все из-за того, что один хотел превзойти другого. Мы крейсировали в Лионском заливе, где порой налетают внезапные шквалы. Капитан пожелал уменьшить паруса. Вдруг, хотя была не его смена, выходит Виггинс, стоявший на вахте внизу; видите ли, ему не захотелось, чтобы Герберт работал в такую погоду, а он сидел сложа руки.
   -- Том, -- сказал он мне, -- я пойду на боковую рею.
   -- Прекрасно, -- сказал я.
   Как раз в эту минуту налетел шквал с дождем и чуть не ослепил нас. Парус подбирали. Все шло как следует, но ветер становился все хуже и хуже; вдруг оборвалась одна веревка, потом другая; громадный грот стал полоскаться, биться и разорвался с громовым шумом. Каждую минуту можно было ждать, что он сбросит работавших матросов в море. Они цеплялись за веревки, за реи. С подветренной стороны парус изорвался в ремни. Только с правой оставалось еще целое полотно... Люди кое-как спустились -- все, кроме Виггинса. Он был слева; уцелевший громадный кусок паруса окружил его, отделил от других и так хлестал, что он терял сознание. Виггинс попробовал подняться выше, но грот его опрокинул... Он упал бы в море, если бы левой ногой не зацепился за рею. Тут он повис вниз головой над бешеным морем... Можете себе представить, с каким ужасом смотрели мы на него снизу. Мне было ужасно, что человек, да еще прекрасный моряк, в таком отчаянном положении, и хотя капитан не осмеливался приказать помочь ему, некоторые полезли по вантам; я решил попытаться спасти его и стал взбираться по снастям, надеясь обвязать кругом его стана веревку и дать ему возможность спуститься; но на первой же рее я встретил Тома Герберта. Он вырвал у меня веревку и, заглушая рев бури, закричал:
   -- Это мое дело, Том!
   Остаток паруса покрыл его; я не видел ничего, пока до меня не донесся крик. И Герберт, и Виггинс свалились в то время, как фрегат дал поворот. К счастью, оба они упали в воду, футах в двух от судна, и так как их падения ждали, люди внизу приготовились. Капитанский помощник и начальник носовой части кинулись через борт, и через минуту все четверо снова очутились на палубе. И Герберт, и Виггинс потеряли сознание и долго не приходили в себя. И чем же кончилось, думаете вы? Они стали лучшими друзьями на свете и готовы были умереть друг за друга; если один получал от офицера стаканчик грога за какую-нибудь работу, он вместо того, чтобы выпить тотчас же, всегда отдавал половину другому. Вот, мальчики, видите, правду я сказал, говоря, что опасность создает друзей".
   -- А если бы мы с тобой, отец, упали, мы бы совсем разбились; там не было достаточно воды, значит, вуле ву парле ву, бух в грязь, как ты иногда говоришь.
   -- Да, да.
  
  

ГЛАВА XVIII

Я посылаю линейку в знак того, что не подчиняюсь тиранической власти. Меня судят и осуждают, не выслушав. Я теряю дар речи, но это вознаграждается силой чувств. Все кончается великодушными речами и слезами

   Мы выгружали мучные бочки одного капитана американской шхуны; дело покончили. Американец был тоже подле склада.
   -- Когда вы снова подойдете для нагрузки к моей шхуне на этом вашем плотике? -- спросил он Тома старшего. -- Вероятно, не сегодня вечером?
   -- На этот раз угадали, -- ответил старый Том, -- до утра мы простоим подле берега, с вашего позволения.
   -- Да, залезете в ил, как луизианский аллигатор. Здесь, в этой стране, вы хладнокровны. Я совсем не желаю мокнуть в вашей речонке и хочу вернуться в Нью-Йорк до сезона лихорадок.
   -- Хорошенькое судно у вас, -- заметил старый Том. -- Во сколько времени может оно сделать переход?
   -- Во сколько времени? Изумительно быстро, и не ждет ветра. Восточные ветры гнались за нами до ваших проливов и не могли догнать меня.
   -- А дельфины-то, дельфины, я думаю, они приходили в отчаяние и не могли плыть за вами, -- заметил Том с улыбкой. -- А между тем я видал, как эти создания неслись рядом с английским фрегатом, и его полный ход был им нипочем.
   -- Они никогда не шутят со мной, старая трещотка, -- ответил американец, -- а если вздумают подшутить, я разрезаю их на две части, которые летят в разные стороны: голова и передние плавники плывут в одну, хвост в другую.
   -- Но разве эти части не соединяются позади вашего судна, в волне, которую пускает шхуна? -- спросил Том.
   -- Не удивился бы, если бы было так, -- ответил американец.
   -- Скажите, капитан, о каком судне так много говорят в Нью-Йорке? -- спросил старик. (Он говорил о паровом судне, преувеличенные отчеты о котором перепечатывались из американских газет). -- Судно, или как его назвать, плавающее без парусов, мачт, рей и так далее. Я совсем ничего не понимаю.
   -- Люди из старых стран не могут представить себе этого, -- ответил американец. -- Вот что я скажу: оно двигается по воде вперед, назад, вправо, влево, и для этого нужно только мешать кочергой в топке: чем вы больше мешаете, тем скорее несется этот корабль, хотя бы против ветра и прилива.
   -- Ну, не увижу -- не поверю, -- ответил Том.
   -- И крушение ему не опасно. Впрочем, и моя маленькая шхуна однажды очутилась под водой во время жестокого шквала; но она через мгновение снова выскочила с другой стороны валов, и все было в порядке. Никто ничего не заподозрил бы, если бы рулевой не заметил, что его куртка промокла, а матросы не перевернулись в своих гамаках.
   -- После этого вы можете и помолчать, -- со смехом закричал Том младший.
   -- Не надо его останавливать, Том, -- возразил инвалид. -- Это очень забавно. Скажите, капитан, значит, в новой стране все делается очень скоро?
   -- Все мелькает, -- ответил тот.
   -- А какие лошади в Америке? -- спросил я.
   -- Думаю, наши кентуккийские лошади удивили бы вас. Чудно бегают: рысью обгоняют самый бурный норд-ост. Однажды, во время поездки по штату Алабама, я взял одного англичанина. Вот он и говорит: "Что это за большое кладбище?" -- "Ах, иностранец, -- ответил я, -- мы просто скачем мимо мильных столбов". Но у меня была лошадь еще быстрее. Раз молния около получаса гналась за нею да так и не могла догнать. Но я не могу ждать дольше. Я надеюсь, вы подойдете завтра после полудня?
   -- Да, да, мастер, -- ответил старый Том и запел прощальную песенку.
   -- Ну, кажется, вы не дурак петь, -- заметил американец.
   -- Ну, а я думаю, вы не дурак лгать, -- сказал Том младший.
   Наш разговор прервал м-р Ходжсон, новый старший конторщик, о котором я еще ничего не говорил. Он заменил м-ра Томкинса, когда мы ушли из Батерси, с самого начала невзлюбил меня, и его враждебность, по-видимому, возрастала, по мере того как м-р Драммонд все больше и больше одобрял меня.
   -- Фейтфул, сейчас же идите в контору. Я не желаю, чтобы у меня служили бездельники. Сейчас же идите, -- сказал он.
   -- Что это, мистер тихоступ, -- крикнул старый Том, -- вы хотите сказать, что Джейкоб ничего не делает?
   -- Да, желаю, а слышать ваших дерзостей не хочу. Молчите, не то я сгоню вас с баржи, старый мошенник.
   Старый Том ответил ему резко. Моя кровь тоже закипела: я уже многое вынес от него. Том младший весь горел от нетерпения и желания заступиться за меня. Он небрежно прошел мимо главного конторщика и сказал мне:
   -- Я думаю, Джейкоб, что ты ученик на реке, но тебя приковали к счетной конторе. Ты еще долго пробудешь там?
   -- Не знаю, -- хмуро ответил я, отходя, -- но мне хотелось бы, чтобы это время окончилось.
   -- Прекрасно, сэр, -- сказал Ходжсон, -- я доложу мистеру Драммонду о ваших проделках.
   -- Проделках? Его дело стоять за колесам, -- ответил старый Том, -- и он не должен учиться вашим хитрым проделкам за конторкой.
   -- Хитрым проделкам? Что ты хочешь сказать, старый мошенник? -- в бешенстве крикнул конторщик.
   В тот день не пробыл я за своей конторой и минуты, как вошел м-р Ходжсон и оскорбительно заговорил со мной. Моя гордость не могла снести этого. Вполне хорошо написанную накладную он вырвал у меня из рук, разорвал и приказал написать снова. Возмущенный таким обращением, я отказался и бросил перо. Он схватил линейку и швырнул ее мне в голову. Я не вынес этого и кинул ее обратно. Она просвистела в воздухе как раз в то время, когда в комнату вошел м-р Драммонд; он видел, как мой снаряд ударил Ходжсона по лбу; он упал, я стоял с пылающим от гнева лицом.
   Все улики были против меня. Призвали прислугу, конторщика унесли в его комнату, я опустился перед конторкой, и моя грудь волновалась от бурных чувств. Сколько времени я пробыл так -- не знаю, может быть, часа два, и, вероятно, просидел бы еще дольше, если бы меня не позвали к м-ру Драммонду. М-р Ходжсон пришел в себя и, очевидно, по-своему рассказал всю историю. В гостиной я застал м-ра и м-с Драммонд и маленькую Сару с красными от слез глазами. Я не боялся, так как был еще слишком полон негодования. М-с Драммонд казалась серьезной и печальной. М-р Драммонд был суров.
   -- Джейкоб Фейтфул, -- сказал он мне, -- я должен объявить тебе, что вследствие позорного поступка ты не можешь больше оставаться в нашем доме. Очевидно, что я слышал до сегодняшнего дня, было последствием твоего недостойного поведения. Да, твоя дружба с пьяным стариком и его дерзким сыном вовлекла тебя в безумие. Я надеялся доставить тебе более почетное положение, чем предполагал сначала, но теперь вижу, что ошибся. Ты оказался неблагодарным.
   -- Нет, -- спокойно прервал я его.
   -- Говорю тебе, ты неблагодарен. Я сам убедился в твоем ужасном поведении, которое долго скрывали от меня. Я поместил тебя учеником на реку, и ты вернешься на баржу, но не жди от меня ничего больше. Сам прокладывай себе дорогу. Ты можешь служить на моей барже, пока я не отыщу для тебя нового места на другом судне. Я считаю своим долгом удалить тебя от вредного влияния. Вот еще что. Ты пробыл несколько месяцев у меня в конторе и теперь очутишься один на свете. Возьми же за твою службу десять фунтов (и м-р Драммонд положил деньги на стол). У меня есть также деньги, отложенные для тебя, но я их задержу; как только время твоего учения окончится, ты можешь потребовать их. Глубоко надеюсь, Джейкоб, что суровый урок образумит тебя и что ты забудешь дурные советы твоих недавних товарищей. Не старайся оправдываться, это бесполезно. -- М-р Драммонд встал и вышел из комнаты.
   Я заговорил бы, но его последние слова снова подняли во мне чувство негодования. Я молча и твердо вынес его прощальный взгляд. Он счел это закоренелостью. М-с Драммонд, которая, как я узнал позже, захотела поговорить со мной наедине, тоже приняла мое молчание за вызов, печально взглянула на меня, вздохнула и ничего не сказала; маленькая Сара смотрела на меня своими черными глазами, точно желая прочитав в глубине моей души.
   -- Разве вам нечего сказать, Джейкоб? -- наконец спросила м-с Драммонд. -- Я хотела бы передать ваши слова мужу, когда он немного успокоится.
   -- Нечего, сударыня, -- ответил я, -- кроме того, что я постараюсь его простить.
   Даже доброй м-с Драммонд мой ответ показался оскорбительным. Она поднялась со стула, взяла Сару за руку и, уходя из комнаты, сказала убитым тоном:
   -- Прощайте, Джейкоб.
   В глазах у меня стояли слезы: я хотел ответить на ласковый привет, но печаль душила меня -- я не мог говорить, и мое молчание опять-таки было принято за упрямство и неблагодарность. Однако Сара не ушла из комнаты. Ей уже минуло четырнадцать лет; около пяти лет мы были с нею друзьями, а за последние шесть месяцев наши отношения стали еще сердечнее, я любил ее, как дорогую сестру. Мое сердце сжалось, когда ушел м-р Драммонд, оно содрогнулось, когда фигура м-с Драммонд исчезла, но теперь мне было особенно тяжело. Я стоял, держа рукою ручку двери, ослепленный слезами, которые катились по моим щекам. Сара дотронулась до моей другой бессильной руки.
   -- Джейкоб, -- начала было она, но, не договорив моего имени, рыдая упала ко мне на плечо.
   Я тоже заплакал. Когда мы немного успокоились, я рассказал ей все, что случилось, и, наконец, одно существо в мире признало, что со мной поступили несправедливо. Едва я договорил, как за Сарой пришла служанка, сказав, что ее мать зовет ее к себе. Она бросилась ко мне на шею и простилась со мною. Потом пошла к дверям, но, заметив деньги, показала на них:
   -- Это твои, Джейкоб, -- заметила она.
   -- Нет, Сара, я не возьму их. Я все принимаю от людей, которые поступают со мной хорошо, и чувствую к ним большую благодарность, но этих денег я не могу взять; унеси их и скажи, что я не мог их принять.
   Сара поняла, что я не изменю своего решения, снова простилась со мной и ушла.
   Я наскоро уложил платье и меньше чем через десять минут был уже на палубе баржи. Старый и молодой Томы сидели за ужином. Часть случившегося они уже знали, и мне пришлось только досказать остальное.
   Вечер окончился грустно; мы скоро разошлись спать, зная, что рано утром нам предстоит идти за грузом к шхуне. В эту ночь я не смыкал глаз, моя жизнь прошла передо мной в бесконечном ряде картин, нарисованных воображением.
  
  

ГЛАВА XIX

Брешь расширяется. Я делаюсь охотником, браконьером, "десперадо"*. Необыкновенно лютый сторож. Я предупреждаю его Он предсказывает, что мы скоро познакомимся с виселицей. Некоторые люди бывают пророками в своем отечестве -- он оказывается прав

  
   [* Десперадо -- разбойник (исп.).]
  
   -- Алло, эй вы, барочник! -- услышал я, в волнении расхаживая по палубе. Том и его отец были в каюте, поэтому я понял, что окрик относился ко мне. Я поднял голову и увидел осклабившееся, глупое, смеющееся лицо младшего конторщика.
   -- Почему вы не отвечаете, -- продолжал он, -- вас зовут. Идите сейчас сюда.
   -- Кто меня требует? -- ответил я, краснея от гнева.
   -- Не все ли равно, повинуйтесь моему приказанию!
   -- Не хочу, -- светил я, -- я не должен повиноваться такому глупцу, слава Богу. И если попадетесь мне под руку, я попробую пробить вашу голову, хотя она очень толста, да и голову вашего старшего.
   Он исчез; я продолжал ходить взад и вперед. Гораздо позже я узнал, что за мной посылала м-с Драммонд, желавшая поговорить со мной: Сара рассказала си все, и м-с Драммонд убедилась, что я говорил правду. Она напомнила мужу, как прекрасно я вел себя при м-ре Томкинсе, прибавив, что, вероятно, не без причины со мной произошли такие перемены. Сара достала накладную, которую разорвал главный конторщик; правильность этой бумаги доказала, что я не лгал, а также, что мой начальник замыслил ее уничтожить без причины. М-р Драммонд чувствовал больше, чем хотел сознаться. Он понял, что поступил слишком поспешно; даже мой отказ or денег теперь принял другую окраску; он был изумлен и огорчен. Поэтому м-р Драммонд позволил жене послать за мной. Младший конторщик позвал пеня, и матери Сары передали, что я грозил разбить голову конторщику, так же как и голову Драммонда. Этот мошенник отлично знал, что под словом "старший" я подозревал главного конторщика, но нашел нужным заменить его именем Драммонда. Сара изумилась, м-с Драммонд была поражена, ее муж почти доволен. Таким образом, разрыв между мною и семьей Драммонд сделался шире прежнего; все средства сообщения с ними прекратились. Понятно, я не знал всего в то время. Многое зависит от манеры передавать слова.
   Мы отошли от пристани к американской шхуне, где взяли муку, чтобы выгрузить ее в Батерси. Я был доволен, что покинул берег, хотя сердце мое сжималось от обиды. Мои товарищи по барже тоже приуныли; они страдали за меня, и их возмущали поступки конторщиков. Вскоре мы уже плыли против прилива и в начале первого часа бросили якорь выше моста Петни. Том младший, желая поразвлечь меня, предложил мне отправиться на берег погулять. Его отец одобрил это намерение. Он дал Тому денег, поручив ему купить бутылочку на берегу и принести ее с собой.
   -- Только помни, Том, по чести, -- прибавил старик.
   -- По чести, отец, -- сказал Том, всегда державший слово.
   Поручи ему в такое время целые бочки спиртных напитков, он не выпил бы из них ни капли.
   Когда подвели ялбот, Том позвал с собой и Томми.
   -- Зачем вам собака на берегу? -- спросил его отец. -- Томми должен остаться здесь и караулить.
   -- Ах, отец, почему ты не хочешь позволить бедняге побегать с нами? Я уверен, что ему хочется пожевать травы; а вернемся мы до темноты.
   -- Хорошо, хорошо, Том, -- проговорил старик. Томми вскочил в ялбот; мы отплыли.
   -- Что ты задумал, Том? -- спросил я, когда мы отошли ярдов на десять от баржи.
   -- Что, Джейкоб? Я хочу пострелять на лугах Уимблдона. Но отец не может видеть у меня в руках ружья, потому что я однажды попал в мою старенькую мать. Правда, я посыпал ее порохом, как пеплом, и в ее старой фланелевой юбке было множество дроби, но толстая материя сохранила ее. А ты стрелок?
   -- Никогда не стрелял.
   -- Хорошо, мы будем стрелять по очереди и, если хочешь, бросим жребий, кому выпалить первому.
   Пристав, мы отправились в трактир, оставили там бутылку, попросили наполнить ее и пошли на холм Пегни. Томми носился перед нами, с восторгом размахивая своим пушистым хвостом. Вскоре мы были подле трактира "Зеленый Человек", стоявшего на краю уимблдонских лугов.
   -- Где тут прячутся зеленые люди? -- со смехом заметил Том. -- Вероятно, они живут в одной стране с синими собаками, о которых иногда говорит отец. Ну, давай заряжать.
   Зарядили; брошенная медная монетка показала, что я должен стрелять первый, жребий же назначил целью трясогузку. Я хорошо прицелился (так мне показалось), по крайней мере я водил за птицей дулом минуты три или четыре, пока она бегала взад и вперед; наконец, выстрелил. Томми залаял от восторга; птица улетела.
   -- Думаю, я попал в нее: я видел, как она махнула хвостом, -- заметил я.
   -- Скорее это доказывает, что ты промахнулся, -- возразил Том. -- Попади ты в нее, она никогда больше не шевельнула бы хвостом.
   -- Ничего, -- сказал я. -- На следующий раз посчастливится больше.
   После этого Том сшиб с ветки черного дрозда и, зарядив ружье, передал его мне; на этот раз мне посчастливилось больше: я попал в воробья.
   Мы весело шли через луг, иногда попадали в песочные ямы, наполовину наполненные водой, иногда встречали болотца, и нам приходилось делать обходы. Мы стреляли, но наш мешок наполнялся медленно. Нам бывало досадно, когда мы делали промахи, но Томми радовался после каждого выстрела, весело прыгал и радостно лаял. Наконец мы устали, сели в кустах, вынули убитую дичь и разложили ее перед собой. Послышался шелест и жалобный вопль. Наша собака пробралась в чащу и поймала зайца, раненного каким-то охотником и скрывшегося в кусты, чтобы умереть там. К досаде Томми, мы отняли его добычу и восхищались ею, положив убитого зверька между нами. Вдруг подле нас раздался голос:
   -- Ах вы, бессовестные браконьеры, попались! Мы подняли глаза и увидели лесного сторожа.
   -- Идите, идите за мной, здорово попадет вам, запрем мы вас. Давайте ружье.
   -- Не отдадим, -- ответил я. -- Ружье наше, а не ваше, -- и я повернул к нему дуло.
   -- Как? Вы хотите совершить убийство? Ах вы, такие мошенники!
   -- А вы хотите ограбить нас? -- с бешенством возразил я. -- Если так, то я совершу убийство. Я застрелю его, Том.
   -- Нет, Джейкоб, нет, ты не должен стрелять в людей, -- сказал Том, видя, что я готов сдержать слово. -- Да и не можешь, -- шепнул он мне на ухо. -- Ружье-то не заряжено.
   -- Вы отказываетесь отдать ружье? -- спросил сторож.
   -- Да, -- ответил я, поднимая курок, -- уходите!
   -- Ах вы, бродяги. Вы скоро увидите виселицу, это верно. Значит, вы отказываетесь идти со мной?
   -- Полагаю, -- ответил я.
   -- Отказываетесь? Вспомните, я поймал вас на месте преступления с мертвым зайцем в руках. Разве вы не знаете, что вся дичь, вся трава, болота и гравий на этой равнине принадлежат графу Спенсеру?
   -- И все черные дрозды, чижи, воробьи, а также все дураки, -- ответил я
   -- Да, а я охотничий сторож. Немедленно отдайте мне зайца.
   -- Видите ли, -- ответил Том, -- мы не убили зайца; его поймала собака, и эта дичина -- ее собственность. Если Томми отдаст вам зайца, хорошо. Сюда, Томми. Вот этот джентльмен говорит (тут Том указал рукой на сторожа), что заяц (и Том показал на зайца) -- не твой. Что ты хочешь: сторожить или отдать?
   При слове "сторожить" Томми положил передние лапы на зайца, показал страшный ряд зубов, свирепо посмотрел на сторожа и заворчал.
   -- Слышите, что он говорит? Значит, поступайте, как вам угодно, -- продолжал Том, обращаясь к сторожу.
   -- Прекрасно, прекрасно, я вижу, что вас со временем повесят. А теперь приведу человек шесть, которые помогут мне стащить вас обоих в тюрьму.
   -- Ну, берегитесь, -- ответил я, вскочил и прицелился в него из ружья.
   Томми тоже поднялся и хотел броситься на него, но Том остановил собаку за ошейник. Сторож пустился со всех ног и, очутившись вне выстрела, обернулся, погрозил нам кулаком и снова бросился за подкреплением.
   -- Жаль, что ружье не заряжено, -- сказал я.
   -- Что с тобой, Джейкоб? Неужели ты стрелял бы в него? Ведь он же только исполнял свою обязанность; мы не должны быть здесь.
   -- Я не согласен, -- ответил я. -- Зайцы в лугах столько же принадлежат мне, как и лорду Спенсеру. Луг общий.
   -- Я тоже так думаю, но, тем не менее, если он нас поймает, то отправит в тюрьму, а потому предлагаю тебе скорее убежать в противоположную сторону.
   Мы так и сделали. Однако через четверть часа на повороте увидели перед собой нашего врага и его трех помощников.
   -- Бежим, -- крикнул Том, -- и спрячемся!
   Минут десять мы бежали изо всех сил, наконец спустились в болотистую низину и, увидев, что наших преследователей нет в виду, спрятались в густой чаще кустов. Томми был с нами. Мы лежали тихо.
   -- Они ни за что не найдут нас, -- сказал Том, -- если только мне удастся заставить собаку лежать спокойно. Лежи, Томми, молчи и лежи.
   По-видимому, собака поняла: Томми лег между нами и не шевелился.
   Приблизительно через полчаса мы услышали говор. Я хотел было зарядить ружье, но Том отказался дать мне пороха. Голоса приблизились; Томми тихо заворчал, а мой товарищ зажал ему рот руками. Вот подошли к кустам, и охотничий сторож сказал:
   -- Маленькие бродяги, конечно, недалеко, они, наверно, в этой ложбине. Пойдем.
   -- Да я по колени в болоте! -- вскрикнул один из его спутников. -- Ни за что не пойду дальше.
   -- Ну так осмотрим окраины топи, -- возразил сторож. -- Я пойду впереди!
   Голоса стали удаляться, на наше счастье, потому что нам пришлось, не переставая, бороться с собакой, особенно в последнюю минуту: я держал передние лапы Томми, а Том зажимал ему пасть. Теперь мы успокоились, но не смели выйти из нашего тайника. Наконец, через долгое время, Том высунул голову из кустов и огляделся -- мы решили вернуться к берегу. Однако пошел сильный снег. Вместе с наступившим сумраком он мешал нам видеть дорогу. Поднялся ветер, метель усилилась, тяжелые хлопья били нам в глаза и ослепляли нас, но мы все-таки шли вперед, каждую минуту надеясь выйти на большую дорогу. Мы молчали; я нес ружье, Том зайца, закинутого за плечо, Томми брел за нами. Но дороги мы не нашли. Над нами было черное небо. Ветер выл; наше платье отяжелело от снега, мы чувствовали сильную усталость и наконец остановились.
   -- Том, -- сказал я, -- я уверен, что мы сбились с дороги: ветер дул справа, и снег заносил нас с той же стороны, теперь не то. Что нам делать?
   -- Идти вперед, -- ответил Том. -- Не повернуть ли нам обратно и не идти ли так, чтобы ветер опять дул на нас справа? -- предложил я. Мы так и сделали, но идти становилось все труднее. Мы проваливались в топь, спотыкались о коряги, и если бы я однажды не схватил Тома, он свалился бы в песочную яму. Это заставило нас пойти в другом направлении; наконец, выбившиеся из сил от холода и усталости, мы начали приходить в отчаяние.
   -- Не лучше ли нам, Том, -- сказал я, -- залезть в кусты и дождаться окончания метели?
   Зубы Тома стучали от холода, но раньше, чем он мог ответить, они застучали от страха: над нами раздался громкий вопль.
   -- Что это? -- вскрикнул Том.
   Сознаюсь, я испугался не меньше приятеля. Вопль повторился; он казался сверхъестественным. Звучал нечеловеческий голос, что-то среднее между воем и карканьем. Снова повторился страшный звук и замер в порыве бури. Мы не говорили, не двигались, даже собака свернулась и дрожала; ружье выпало у меня из рук, заяц валялся подле Тома; мы держались друг за друга и простояли неподвижно более четверти часа. К счастью для нас, снег перестал идти, тучи уплыли в левую сторону, и в высоте открылось ясное небо, усеянное тысячами мерцающих огоньков. Мы перестали страдать телом и душой. Первое, что я увидел, был столб ярдах в двух от нас. Я посмотрел на него и, к своему ужасу, увидел, что на нем качалось подвешенное на цепях человеческое тело. Едва я оправился от потрясения, как показал на него Тому. Взглянув, он отшатнулся, упал на собаку, снова вскочил и вдруг громко засмеялся.
   -- Это старый Джерри Эбершоу, -- сказал Том. -- Я хорошо знаю его, и знаю также, где мы.
   Вот в чем было дело. Года за три перед этим Эбершоу повесили на цепях в уимблдонской низине, и сверхъестественный звук, который поразил нас, вызывал скрип заржавленного железа.
   -- Все в порядке, Джейкоб, -- сказал Том, посмотрев на ясное небо и поднимая зайца. -- Через пять минут мы будем на дороге. -- Я вскинул на плечо ружье и мы побежали. -- Ей-Богу, -- продолжал Том, -- этот мошенник сторож сказал правду. Он уверял, что мы скоро увидим виселицу: так и вышло. Ну, хорошая шутка!
   -- Следующий раз посчастливится больше, Том, -- ответил я. -- А все вышло по вине этого болотного мошенника. Жаль, что его нет здесь.
   -- На что он тебе?
   -- Я бы снял с виселицы старого Эбершоу, а его вздернул бы.
  
  

ГЛАВА XX

Наше приключение не оказывается роковым. Я ласково отношусь к грогу. Грог очень зло отплачивает мне. Новые рассказы Тома старшего. Кандидаты для девятихвостой кошки

   Через полчаса мы очутились близ моста Петни; быстрая ходьба восстановила наше кровообращение. Том убежал за бутылкой, скоро появился с двумя и закричал:
   -- Вторую я взял в долг; нам понадобится она, и отец согласится с этим, когда услышит наш рассказ.
   Отыскав ялбот, мы минуты через две подошли к барже, на палубе которой стоял старый Том.
   Сидя за обедом в каюте, мы рассказали старику о наших приключениях. (Бедный Томми получил свою порцию и храпел у наших ног).
   -- Ну, Джейкоб, глоток грога принесет тебе пользу, -- сказал старый Том. -- Лучше сидеть здесь, чем дрожать там, под виселицей старого Эбершоу. Бродяга Том, если ты еще когда-нибудь отправишься стрелять, я лишу тебя наследства.
   -- Но, отец, я думаю, тебе нечего оставить мне, кроме твоих деревянных ног, а на них далеко не уйдешь.
   -- Пожалуй, ты прав, Том, -- ответил старик. -- Впрочем, когда я не знаю, как поднять ветер, старуха всегда добывает откуда-то одну или две золотые монетки. Если я отправлюсь вслед за моими ногами раньше ее, надеюсь, у бедняги окажется накопленная сумма. Ведь ты знаешь, когда человек уходит с земли, он уносит с собой и свою пенсию. Однако, если я продержусь еще пять лет, я уверен, ты не дашь ей нуждаться. Правда, Том?
   -- Конечно, отец; я поступлю на королевскую службу и буду отдавать ей половину жалованья.
   -- Хорошо, Том, человеку естественно желать служить родине. Ну, а ты, Джейкоб, думаешь поступить на военный корабль?
   -- Я прежде всего хочу отбыть время учения на реке.
   -- Ну, мальчик, скажу тебе, на палубе военного судна ты можешь скорее добиться удачи, чем на суше.
   -- Надеюсь, -- с горечью ответил я.
   -- И я надеюсь, что увижу тебя взрослым раньше, чем умру, Джейкоб. Скоро мне придется выйти "вчистую"; последнее время у меня сильно болят пятки.
   -- Пятки? -- в один голос вскрикнули мы с Томом.
   -- Да, дети, поверьте, иногда я чувствую их, точно они остались на месте, а не попали в свое время в челюсти какой-нибудь акулы. По ночам у меня делаются в них судороги, да такие, что я чуть не кричу от боли. Ужасно, потеряв ноги, сохранить в них все ощущения. Доктор говорит, что это от нервов. Джейкоб, загляни-ка в стакан. Ты, кажется, относишься к грогу добрее прежнего.
   -- Да, -- ответил я, -- он мне начинает нравиться. -- Действительно, алкоголь ободрил меня, и я на время забыл о своих горьких мыслях.
   -- Что то сделалось с твоим стариком Домине, как ты называл его? -- заметил старый Том. -- Мне казалось, он сильно приуныл. Ты навестишь его, Джейкоб?
   -- Нет; я постараюсь не видеть ни его и никого другого, не то мистер Драммонд подумает, что я хочу вернуться к нему. Я покончил с сушей, и мне хотелось бы догадаться, что будет со мной дальше; ведь ты знаешь, что мне не придется служить у тебя на барже.
   -- А что, если мы с Томом возьмем другое судно, Джейкоб? Я не хочу оставаться у Драммонда. Он назвал меня старым пьяницей. Это за всю-то мою долгую службу! Я не пьяница. Я остаюсь трезвым, пока есть работа, и только зная, что все в порядке и что решительно нечего бояться, я напиваюсь, как разумное существо.
   -- Полагаю, -- заметил Том и передал отцу свой осушенный стакан.
   -- Хорошо, если ты будешь держаться того же взгляда на королевской службе, не то тебе поцарапают кошками спину. А знаете, однажды на корабле было с полдюжины малых, которые наперебой старались подвергнуться наказанию.
   -- Расскажи нам о них, отец; это любопытно.
   -- Хорошо, -- ответил старый Том и начал:
   "Это случилось, когда наш фрегат стоял на якоре в гавани подле Бермудских островов. Казначей послал бочонок виски на берег, в дом одной дамы, которой хотел угодить, предполагая, что стакан грога продвинет его дела. Около двадцати матросов получили позволение отправиться поразмять ноги. На судне первый лейтенант строго держал их и не давал им денег -- мы пять лет не получали ни одного фартинга, и ни у одного из нас не было за душой и трех пенсов. Во всяком случае, отпуск -- отпуск, и хотя моряки не могли повеселиться на берегу, им все же хотелось отправиться на сушу. Я считаю, что нехорошо так долго оставлять матросов без фартинга, потому что, видите ли, человек, который с несколькими шиллингами в кармане остается очень честен, нередко решается стащить деньги ради стаканчика грога, если у него нет ничего. Ну вот, заказали ялбот для матросов, а казначей дал бочонок, поручив мне передать его той даме, о которой я говорил. Прекрасно, мы высадились; я закинул бочонок за спину и пошел на холм.
   -- Что там у тебя, Том? -- спрашивает Билл Шорт.
   -- То, что мне хотелось бы поделить с тобою, Билл, -- говорю я, -- жгучий напиток, который он посылает своей милой.
   -- Я видел эту даму, -- сказал Холмс (видите ли, мы все шли вместе на горку), -- я стал бы охотнее ухаживать за бочкой, чем за ней. Она толста, как бык, и желта, как набоб.
   -- Но Терзби знает, что делает, -- сказал шотландец Макалпин, -- говорят, у нее много золотого песка, много птицы, много воды.
   Дело в том, что Бермудские острова -- странное место: воды там крайне мало -- все ждут дождя и собирают его в большие бочки, и каждый дюйм воды в бочке считается прибылью.
   Едва я подошел к дому и постучался в дверь, как деревянный занавес откинулся, выглянула черная девушка, прижав палец к своим толстым губам.
   -- Не шуметь, миссис спит, -- сказала она.
   -- Куда мне поставить это?
   -- Сюда. Я приду за ним. -- Тут она опустила жалюзи и спряталась.
   Я поставил бочонок у дверей, вернулся на берег, сел в ял и отправился на фрегат. Надо сказать, что все бывшие в отпуску слышали, как я говорил с девушкой, и, увидев, что никто не сторожит виски, поддались искушению. Они огляделись, переглянулись, поняли друг друга, но не проронили ни слова.
   -- О, я и пальцем не дотронусь до бочонка, -- сказал один и ушел.
   -- Я тоже, -- прибавил второй и ушел.
   Наконец, все ушли, кроме восьми человек. Билл Шорт подошел к бочонку и сказал:
   -- Я тоже не дотронусь до него рукой, -- при этом ногой он толкнул его; тот откатился ярда на три от дверей.
   -- Моя рука тоже не коснется его, -- сказал Холмс, ударил бочонок ногой и откатил его на дорогу.
   Так они двигали его, не дотрагиваясь до него руками; наконец докатили до залива. Тут все замерли: никто не хотел разбить бочонка. На их счастье, мимо проходил черный плотник; они обещали дать и ему стакан грога, если он пробуравит бочонок своим коловоротом: всем хотелось иметь право поклясться, что они не дотронулись до него рукой. Едва отверстие было проделано, один из матросов взял парочку кружек у черной женщины, которая продавала пиво. Виски потек; черный плотник подставлял одну кружку под струю, когда другая бывала полна; матросы наскоро пили. Раньше чем они допили до половины, прибежали и остальные. Вероятно, они почувствовали приятный запах, как акула чует съестное, попавшее в воду. Скоро бочонок осушили до конца, все опьянели и решили уйти, чтобы их не застали на месте преступления.
   Перед самым заходом солнца мне велели плыть в ялботе на берег и доставить обратно отпущенных матросов; казначей решил воспользоваться этим случаем и навестить свою невесту, но, выйдя в гавани, он прежде всего увидел твой опустевший бочонок.
   -- Что это? -- спросил Терзби. -- Значит, ты не отнес его на холм, как было приказано?
   -- Отнес, сэр, -- ответил я, -- и отдал на хранение черной девушке; но ее хозяйка спала, и служанка не позволила мне внести бочонок в комнаты.
   Тут он принялся бушевать и клясться, что найдет злодеев, как он называл отпущенных, которые осушили его бочонок. Потом ушел к дому невесты. Едва он исчез, как мы схватили бочонок и налили в него кварты две воды. Спирт, впитавшийся в дерево, всегда смешивается с водой и, если вы потрясете бочонок, образует недурной грог, во всяком случае это лучше, чем ничего.
   Не скоро собрал я матросов, которые разбрелись по городу, поэтому, когда я с ними вернулся на палубу, было совсем темно. Занятый чем-то первый лейтенант не спросил меня, почему я так долго пробыл на берегу. Он нашел, что все матросы лежали на корме.
   -- И где это они могли найти водки? -- сказал он, потом приказал сторожить их, пока они не отрезвеют.
   На следующее утро казначей пожаловался ему, что у него украли виски. Старший лейтенант рапортовал об этом капитану. Капитан велел вызвать всех людей, которые вернулись в нетрезвом виде.
   -- Кто из вас украл виски? -- спросил он.
   Все поклялись, что не дотрагивались до бочонка и пальцем.
   -- Тогда как же вы могли напиться? Ну, мистер Шорт, ответьте: вы были совсем нетрезвы. Кто дал вам водки?
   -- Чернокожий, сэр, -- ответил Шорт, и в сущности, сказал правду. И все с клятвой повторили то же самое. Капитан взбесился и велел всех их арестовать. На следующий день капитан сказал:
   -- Ну, ребята, если вы не скажете, кто украл виски казначея, я всех высеку.
   Между тем Шорт и остальные успели сговориться, как действовать. Они знали, что капитан не любил телесных наказаний, так как был очень добросердечным человеком. Вот Билл Шорт вышел вперед и, отдав честь капитану, сказал:
   -- Сэр, если вы решили наказать всех, лучше я скажу правду сразу. Я украл виски.
   -- Отлично, -- ответил капитан, -- раздевайтесь, сэр. Билл Шорт сбросил рубашку, его схватили.
   -- Дать ему дюжину!
   -- Прошу извинения у вашей чести, -- сказал Джек Холмс, выходя из ряда матросов; я не могу допустить, чтобы наказали невинного, и раз должны наказать кого-нибудь, пусть уж лучше бичуют того, кто виноват. Не Билл Шорт взял виски, а я.
   -- Что это? -- сказал капитан. -- Ведь вы же сами сказали, что виноваты вы, мистер Шорт.
   -- Ну да, -- ответил Билл, -- я сказал это, так как не хотел, чтобы наказали всех, но правда остается правдой: я не дотронулся и пальцем до бочонка.
   -- Отпустить Шорта; Холмс, раздевайтесь, сэр. Холмс разделся, его привязали к скамье.
   -- Дать ему дюжину, -- произнес капитан.
   Но в эту минуту вышел Макалпин и стал клясться, что виноват он, а не Холмс, и попросил, чтобы наказали его. Тут капитан закусил губы, боясь расхохотаться, и матросы увидели, что все хорошо. Дальше вышел другой и сказал, что виноват он, а не Макалпин; за того вступился еще новый, и так далее, и так далее.
   Наконец капитан сказал:
   -- Можно подумать, что наказание -- вещь очень приятная: все вы с такой готовностью хотите подвергнуться ему; но я не могу сделать этого в угоду вам. Я найду настоящего виновного и сурово накажу его. Тем временем оставьте их под арестом, мистер П., -- обратился он к старшему лейтенанту.
   Матросов отослали вниз, и старший лейтенант, знавший, что капитан никогда больше не поднимет этого дела, не стал наводить справок -- все так и окончилось. Раз, месяца через два, я рассказал офицерам, как это было подстроено, и они искренне хохотали".
   Мы пили до позднего вечера, старый Том все время развлекал нас длинными рассказами, а поздно ночью я в первый раз пошел спать с отуманенной головой. Старый Том заметил:
   -- Бедный Джейкоб, это принесет ему пользу: у него было очень тяжело на сердце, а теперь на время он забудет обо всем.
   -- Правда, отец; только мне неприятно видеть его нетрезвым, -- проговорил Том младший. -- Это так на него не похоже, так недостойно его; для нас с тобой опьянение -- вещь пустая, но не для Джейкоба. Я никогда не видывал, чтобы в короткое время малый мог перемениться до такой степени, и мне кажется, что, если он уйдет от нас, с ним случится что-нибудь нехорошее.
   На следующее утро я проснулся со страшной головной болью и с лихорадкой, вызванной волнениями. Я поднялся, оделся и вышел на палубу, покрытую слоем снега, по крайней мере в фут толщиной. Сильно морозило; река была усеяна небольшими плавающими льдинами. Я потер снегом лоб и почувствовал облегчение; несколько времени поработал с Томом, но меньше чем через полчаса сел на водяной бочонок и прижал обе руки к бьющимся вискам.
   -- Тебе нехорошо, Джейкоб? -- спросил Том, который подошел ко мне с лопатой, весь раскрасневшийся от сбрасывания снега.
   -- Правда, Том, -- ответил я. -- Пощупай; видишь, я весь горю.
   Вместе с отцом он отвел меня в каюту: я был слаб и шел с трудом, колени у меня дрожали, я плохо видел.
   -- Как ты думаешь, он слишком много выпил вчера? -- спросил отца Том младший.
   -- Нет, от лишнего стакана этого не случилось бы с ним, -- ответил старый инвалид. -- Нет, нет, я вижу в чем дело. Ляг-ка в постель, Джейкоб.
   Они уложили меня, и я скоро впал в бессознательное состояние.
   Баржа пришла к брендфордской пристани.
  
  

ГЛАВА XXI

На одре болезни. Лихорадка, твердость и безумие. Ученик яличника. Я беру первый урок любви и даю первый урок латинского языка. Самый глухой тот, кто не хочет слышать

   Придя в себя, я увидел, что лежу в постели, а подле меня сидит капитан Тернбулл.
   Когда баржа подошла к пристани, меня перенесли в его дом. Капитан Тернбулл разговаривал с прежним конторщиком Томкинсом, и старый Том рассказал им о моем положении. В доме м-ра Томкинса не оказалось свободной кровати; тогда капитан тотчас же велел принести меня к себе и послал за врачом. Пока я был в бессознательном состоянии, старый Том известил капитана Тернбулла, Домине и Томкинса обо всем, что случилось, и о том, как меня оклеветали перед м-ром Драммондом. Не сказав ни слова о том, что произошло на уимблдонских лугах, он заявил, что ужасное обращение со мной вызвало лихорадку и, кажется, был прав. Все они стали на мою сторону; Тернбулл поехал в Лондон, чтобы пояснить м-ру Драммонду мое положение, а также упрекнуть его в несправедливости ко мне. Обстоятельства заставляли м-ра Драммонда охотно слушать то, что говорилось в мою пользу, однако мой ответ в том виде, как его передал младший клерк, все же возмущал его. Улики против меня окончательно рушились только благодаря уверениям старшего и младшего Томов, которые, сидя в каюте, слышали весь разговор. М-р Драммонд попросил капитана передать мне, что все забыто и прощено. Он мог забыть -- я же нет; и когда капитан Тернбулл передал мне его слова, я только покачал головой. Моя гордость была оскорблена, и во мне впервые зародилось мстительное чувство. На увещевания капитана я отвечал:
   -- Так как мистер Драммонд был прежде добр ко мне, то я охотно прощаю его, но не могу больше принимать от него никаких милостей, не могу подвергаться возможности новых оскорблений. Я не в состоянии жить с ним под одной крышей, -- прибавил я, -- не в состоянии с удовольствием исполнять мои обязанности относительно его. Скажите ему все это и, пожалуйста, передайте маленькой Саре, что я глубоко чувствую ее доброту ко мне, и с вечным сожалением буду думать, что мне пришлось расстаться с ней.
   Вспомнив о Саре, я залился слезами и долго рыдал, спрятан лицо в подушку. Капитан Тернбулл больше не возвращался к этому разговору.
   Я быстро выздоравливал; силы возвращались ко мне, а вместе с ними возрастало и чувство озлобления: я решил, что когда-нибудь люди, которые были причиной моих бед, раскаются в этом.
   В следующее воскресенье я, уже одетый, сидел и смотрел из окна. Мороз был силен; река уже покрылась большими массами льда, и мне нравилось смотреть, как плывут льдины. Вошел Домине.
   -- Ты вновь был при смерти, мой Джейкоб, -- заметил он после первых приветствий. -- Смерть снова склонялась над тобой, но ты поднялся с одра болезни, и твоя добрая слава восстановлена. Когда навестишь ты мистера Драммонда и поблагодаришь его за доброту к тебе?
   -- Никогда, сэр, -- ответил я. -- Я никогда больше не войду в дом мистера Драммонда.
   -- Полно, Джейкоб, в этом чувствуется злобность. Не все ли мы способны ошибаться и заблуждаться? Не впал ли я при тебе в невоздержанность и безумие? Неужели ты можешь таить недоброжелательство к человеку, который пригрел тебя, когда ты был одинок и беден, к человеку, обманутому низкими злоязычниками?
   -- Я очень обязан мистеру Драммонду, сэр, -- ответил я, -- но никогда больше не войду в его дом.
   -- О Джейкоб, ты заблуждаешься: наш долг прощать, как, надеемся, и мы будем прощены.
   -- Если вы требуете, я прощаю, но не могу и не хочу принимать от него новых милостей.
   Долго, но напрасно уговаривал меня Домине. Наконец он печально ушел; безуспешно говорил со мной и Томкинс. Я твердо решил остаться независимым и смотрел на реку, как на отца, мать, дом, все. Когда я поправился, ко мне однажды пришел капитан Тернбулл и сказал:
   -- Джейкоб, баржа вернулась, хочешь ли ты опять поступить на нее, а затем войти в экипаж судна, на которое тебя предлагает послать мистер Драммонд?
   -- Я никуда не поступлю по рекомендации мистера Драммонда, -- ответил я.
   -- Что же ты хочешь делать?
   -- Я могу поступить на палубу военного корабля, -- ответил я, -- в крайнем случае; но мне больше хотелось бы, если возможно, отбыть учебное время на реке.
   -- Я почти ждал этого ответа, Джейкоб, но попробовал сделать что-нибудь для тебя. Тебе не будет неприятным быть обязанным мне?
   -- О, нет; только обещайте никогда во мне не сомневаться, никогда меня не обвинять... -- Мой голос прервался, и я замолчал.
   -- Этого не будет, мой мальчик; мне кажется, я знаю тебя хорошо: сердце, которое так чувствует несправедливые обвинения, конечно, не сделает ничего дурного. Вот что, Джейкоб: ты знаешь старого яличника, глухого Степлтона? Я предложил ему взять тебя в помощники, и он согласился. Он давно отслужил свое время и имеет право взять ученика.
   -- Да, -- ответил я, -- с удовольствием, тем более, что надеюсь часто видеть вас.
   -- О, обещаюсь постоянно нанимать тебя, Джейкоб, -- ответил он со смехом. -- И мы будем часто выгонять из ялика старого Степлтона и грести вместе. Решено?
   -- Решено, -- ответил я. -- И глубоко благодарен вам.
   -- Отлично. У Степлтона очень хорошее помещение подле Фулгама. Я надеюсь, тебе будет удобно.
   В то время я еще не знал, как чутко отнесся ко мне капитан Тернбулл; не знал, что он предложил Степлтону нанять лучшее помещение, дал ему еженедельную плату и обещал еще денег, если я останусь доволен моим положением. Через короткое время я перевез все мое платье к Степлтону, простился с м-ром Тернбуллом и сделался учеником перевозчика на Темзе. В день моего отъезда баржа еще стояла подле пристани, и я сердечно простился со старым Томом и его сыном. Я отправился к фулгамской пристани и увидел Степлтона, стоявшего подле трактира с двумя или тремя перевозчиками.
   -- Ну, малый, теперь ты на два или на три года будешь прикован к моему перевозу; мне нужно приучить тебя ко всем правилам и установлениям компании. И вот что я скажу: когда река покроется льдом, как теперь, тащи ялик на берег и кури трубку, пока река не очистится.
   -- Я мог бы сам угадать это! -- крикнул я ему в ухо.
   -- Хорошо, хорошо, только не кричи мне в ухо так громко. От этого я не слышу лучше, мое ухо нужно просто ласкать.
   -- А я думал, что вы глухи как пень.
   -- Да, с чужими, потому что я не привык к их голосам, но с моими домашними я слышу лучше, когда они говорят негромко. Ну, пойдем домой.
   Степлтон потерял жену, но у него была пятнадцатилетняя дочь, которая убирала его квартиру и все делала для него. Он занимал часть строения, отдававшегося внаймы кораблестроителям, и его окна выходили на реку. За свое помещение он платил десять фунтов в год. Красивую дочь Степлтона природа одарила щедро. У нее был большой рот, но ее красивые зубы так и сверкали белизной. Ее черные волосы оттеняли нежное лицо, на котором сияли темно-синие, большие глаза; по сложению ей можно было дать лет восемнадцать. Все в ней дышало откровенностью, ее приятная улыбка выражала ум. Она объявила мне, что очень любит говорить и, действительно, болтала, продолжая чистить помещение, которое прежние жильцы оставили в дурном виде.
   -- Ну, -- сказала Мэри, -- мистер Тернбулл говорил мне, что вы умный малый, можете читать, писать, и что вы мне понравитесь. Но если вы собираетесь все держать про себя, лучше было бы, если бы вы никогда ничего и не знали.
   -- Я готов говорить, когда у меня есть что сказать, -- ответил я.
   -- Этого мало. Я готова говорить ни о чем, и вы должны делать то же.
   -- Хорошо, -- согласился я. -- Сколько вам лет?
   -- Сколько мне лет? О, значит, вы считаете меня ничем. Ну, вам придется переменить мнение; однако я отвечу на ваш вопрос: мне около пятнадцати.
   -- Немного.
   -- Ну, а вам сколько?
   -- Мне? Дайте подумать. Кажется, около семнадцати.
   -- Неужели? А я думала, что вам не больше четырнадцати.
   Ее ответ сперва удивил меня, потому что для своего возраста я был высок и полон, но, подумав с минуту, я понял, что она хотела только подразнить меня. Мальчик обижается, когда его считают моложе, чем он есть на самом деле.
   -- Ба, -- ответил я, -- это доказывает, как мало вы знаете о людях.
   -- Однако я кое-что знаю о них; у меня уже были два жениха, но я с обоими покончила. Первого прогнала для второго, потому что второй был гораздо красивее его, а когда мистер Тернбулл наговорил мне столько о вас, я прогнала второго. Теперь же постараюсь вернуть его...
   -- Отлично, -- со смехом сказал я, -- я плохо ухаживал бы за вами, потому что до сих пор еще никогда не влюблялся.
   -- А вам было в кого влюбляться?
   -- Нет.
   -- Вот и причина, мистер Джейкоб, поверьте. Ухаживать будет легко: только клянитесь, что я самая хорошенькая девушка в мире, что никто на свете не нравится вам так, как я; делайте все, что я ни пожелаю, тратьте все ваши деньги мне на ленты, на подарки и тогда...
   -- И тогда -- что?
   -- Тогда я буду слушать все, что вы скажете, принимать все, что вы принесете, и в придачу насмехаться над вами.
   -- Но я не буду долго выносить это.
   -- Будете! Дело в том, мистер Фейтфул, что еще не видя вас, я решила заставить Джейкоба ухаживать за мной, а когда я хочу чего-либо, я добиваюсь своего. И я скажу вам, почему мне хочется этого: потому что Тернбулл сказал, будто вы знаете латынь. Скажите, что это такое?
   -- Латынь -- язык, на котором в прежние времена говорили люди, а теперь никто не говорит.
   -- Ну, так вы будете говорить мне любезности по-латыни.
   -- А как же вы думаете отвечать мне?
   -- На простом английском языке, конечно.
   -- Хорошо. Когда же начнем?
   -- Когда? Да сейчас, глупый малый! Что за вопрос? Я подошел к Мэри, сказал ей несколько слов по-латыни и прибавил:
   -- Ну, посмотрите мне в глаза, и мы увидим, не можете ли вы перевести сказанного.
   -- Что-нибудь дерзкое, -- сказала она, глядя на меня своими синими глазами.
   -- Совсем нет, -- ответил я. -- Я только попросил этого, -- и поцеловал ее в щеку, но в ответ меня так ударили по уху, что в нем пять минут раздавался звон. -- Ох, -- прибавил я, -- это нечестно. Я ухаживал за вами, как вы хотели, "по-латыни".
   -- А я ответила вам, как и предупреждала, по-английски, -- возразила Мэри, покраснев до самого лба, но заливаясь громким смехом. -- Теперь я вижу, что вы не умеете ухаживать. Вы были слишком дерзки; впрочем, я сама виновата и должна благодарить только себя. Надеюсь, вам не слишком больно? Мне было бы жалко, если бы было так. Но довольно латыни; с меня достаточно.
   -- Тогда лучше будем друзьями, -- ответил я, протягивая ей руку.
   -- Этого-то я и хотела по-настоящему, хотя и наговорила вам всяких глупостей, -- сказала Мэри. -- Я чувствую, мы будем друзьями. Мистер Тернбулл уверял, что вы хотите быть учеником отца, что вы добрый, красивый, умный и скромный малый, а так как ученик отца должен жить у нас в доме, мне больше хотелось, чтобы с нами жил человек такого рода, а не какой-нибудь безобразный, неловкий грубиян, который...
   -- Не сумел бы ухаживать за вами? -- спросил я.
   -- Не сумел бы сделаться моим товарищем, -- возразила Мэри. -- Я совсем не хочу, чтобы вы за мной ухаживали. Слушайте, все свое свободное время отец проводит в пивной с трубкой; я очень скучаю, и, когда мне нечего делать, смотрю из окна и строю гримасы проходящим. А потому, видите, Джейкоб, мы должны подружиться. Я не буду часто ссориться с вами, но иногда все-таки побранюсь... так... для разнообразия и ради удовольствия помириться. Вы слышите меня, или вы о чем-нибудь думаете?
   -- Я думаю, что вы очень странная девушка.
   -- Может быть, но я не виновата в этом. Моя мать умерла, когда мне было пять лет, отец не мог поместить меня в школу, а потому запирал на целый день одну до своего возвращения с перевоза; только когда мне минуло семь лет, дверь стали оставлять открытой. Я никогда не забуду дня, в который отец сказал, что доверяет мне. Я вообразила себя взрослой женщиной. Помню, что я часто выглядывала из дома, и мне хотелось убежать. Я отходила на два, на три ярда от дверей, но чувствовала такой страх, что пряталась назад. Я редко выходила из дому на час и никогда не бывала где-нибудь дальше Фулгама.
   -- Значит, вы не учились в школе?
   -- О нет, никогда, и жалею об этом. Я смотрю, как школьницы идут домой, такие веселые, с сумками за плечами, и думаю, что только из удовольствия ходить в школу и возвращаться назад я училась бы хорошо.
   -- Хотите научиться читать и писать?
   -- А вы научите меня? -- спросила Мэри, заглядывая мне в глаза.
   -- С удовольствием, -- ответил я смеясь. -- И мы будем проводить вечера за этим занятием лучше, чем за ухаживанием. Я научу вас всему, что сам знаю, Мэри, если только вы захотите учиться... Кроме латыни, этого с нас довольно.
   -- О, я так буду любить вас за это, -- серьезно ответила она, -- любить за вашу доброту; а вы не любите меня, вот и все.
   -- Но вот, Мэри, раз мы будем такими добрыми друзьями, мне необходимо, чтобы и ваш отец был моим другом, поэтому скажите мне, что он за человек.
   -- Хорошо. Во-первых, у него очень хороший характер. Работает он много, но мог бы получать больше, если бы не любил курить в трактире. От меня он требует только, чтобы его обед был готов вовремя, белье чисто и дом в порядке. Он никогда не пьет лишку и всегда говорит вежливо. Но он слишком часто оставляет меня одну и слишком много говорит о "человеческой природе".
   -- Как же он может говорить с вами, ведь он глух.
   -- Дайте мне вашу руку; так, теперь обещайте... -- я делаю большую глупость, а именно доверяюсь человеку, -- обещайте никогда не повторять того, что я расскажу.
   -- Хорошо, обещаю, -- ответил я, предполагая, что ее тайна не имеет значения.
   -- Ну так... помните, вы обещали... Отец слышит не хуже вас или меня.
   -- Неужели! -- вскрикнул я. -- Да ведь все его зовут глухарем Степлтоном?
   -- Знаю, и он всех уверяет, будто глух, но поступает так, чтобы получать лишние деньги.
   -- Как он может таким путем получать деньги?
   -- Многие деловые люди едут по реке и разговаривают о своих делах, не желая, чтобы их кто-нибудь слышал. В таких случаях они всегда нанимают глухаря Степлтона, и он получает больше, чем остальные яличники, а работает меньше.
   -- Но как же он будет делать теперь, когда я поступил к нему?
   -- Я думаю, он скажет вам то, что я разболтала, но до тех пор держите ваше обещание. Теперь отправляйтесь куда хотите, потому что я должна пойти в кухню готовить обед.
   -- Мне нечего делать, могу я помочь вам?
   -- Конечно, можете. И разговаривайте со мной. Ну, вымойте картофель, а потом я найду вам какое-нибудь другое занятие.
   Я пошел за Мэри Степлтон в кухню, и вскоре мы работали, очень шумели, смеялись, болтали, раздували огонь и готовили обед. К тому времени как вернулся ее отец, мы уже были задушевными друзьями.
  
  

ГЛАВА XXII

Очень дидактическая, в ней говорится о человеческой природе. Поистине в ней заключается достаточно материала, чтобы создать целую систему и с полдюжины теорий в том виде, в каком это делается теперь

   Когда мы сели за стол, я заметил, что старый Степлтон отвечал на все вопросы, заданные обыкновенным голосом, и сказал ему, что он не так глух, как я думал.
   -- Нет, нет, -- ответил старик, -- в доме я слышу хорошо, но на открытом воздухе ничего не слышу на расстоянии двух ярдов. На открытом воздухе всегда говорите мне на ухо, но негромко, и тогда я буду хорошо слышать вас.
   Я уловил веселый взгляд синих глаз Мэри и ничего не ответил.
   -- Боюсь -- мороз продержится, -- продолжал Степлтон, -- и несколько дней у нас не будет дела. Зима -- беда для нас! Впрочем, я курю свою трубку и раздумываю о человеческой природе. Но что будете делать вы, Джейкоб, не знаю.
   -- Он будет учить меня читать и писать, -- ответила Мэри.
   -- Нужно ли это? -- произнес Степлтон. -- Зачем тебе читать и писать? У нас, людей, и без того слишком много "чувств", а если мы еще нагрузим себя ученостью, для нас же будет хуже.
   -- А сколько у нас чувств, отец?
   -- Сколько, не знаю, но достаточно, чтобы ставить нас в тупик.
   -- Только пять, -- сказал я. -- Прежде всего -- слух.
   -- Да, -- ответил Степлтон, -- слух иногда полезен, но потеря слуха бывает удобнее. С тех пор как я потерял лучшую часть слуха, я получаю вдвое больше денег.
   -- Ну, затем зрение, -- продолжал я.
   -- Зрение по временам полезно, сознаюсь, но переправляющиеся через реку зачастую дают крону, если видят, что ты не замечаешь их.
   -- Теперь мы дошли до вкуса.
   -- Бесполезная вещь: от него одна досада. Не будь вкуса, нам было бы все равно, едим ли мы черный хлеб или ростбиф, пьем ли воду или лучший эль, а это было бы выгодно по теперешним трудным временам.
   -- Ну, обоняние.
   -- Совсем вещь ненужная! На один приятный аромат подле реки приходится по десяти зловоний, и так повсюду.
   -- Что дальше, Джейкоб? -- лукаво улыбаясь, спросила Мэри.
   -- Осязание.
   -- Осязание хуже всего. Чувствуешь холод зимой, жар летом, чувствуешь также боль. Нет, осязание доставляет только неприятности. Очень противное чувство.
   -- Значит, вы думаете, нам было бы лучше без пяти органов чувств?
   -- Нет, не совсем. Немножко видеть, немножко слышать очень хорошо. Но вы, Джейкоб, забыли о других чувствах. Я считаю, что лучше всех остальных -- курение.
   -- Никогда не слыхивал, чтобы это было чувством! -- со смехом возразил я.
   -- Значит, вы далеко не кончили вашего образования, Джейкоб.
   -- А чтение и письмо тоже чувство? -- спросила Мэри.
   -- Конечно; точно гак же гребля -- чувство. И еще много других, но большая их часть -- глупости и ведут к беде.
   -- А между тем я не понимаю, почему мне все-таки не научиться читать и писать, отец?
   -- Я всю жизнь прожил без этого и никогда не страдал. Почему ты также не можешь прожить без грамоты?
   -- Потому что мне ее не хватает.
   -- Ну, пожалуй, учись; только это не ведет к добру. Посмотри-ка на малых у Федерза: все они были счастливы, пока не попал к ним ученый Джим Холдер. С тех пор как он читает им, они ничего не делают, только ворчат, ропщут и говорят Бог весть о чем: о хлебных законах и податях, о свободе и о других таких же пустяках. Что ты примешься делать, когда научишься читать и писать?
   -- Развлекаться, когда у меня не будет работы и вы с Джейкобом уйдете из дому.
   -- Хорошо, Мэри, если хочешь, учись; только помни, не вини меня после. Я прожил около пятидесяти лет, и все мое несчастье происходило от того, что у меня было слишком много разума и чувств; счастье же пришло ко мне, когда я отделался от них.
  
  

ГЛАВА XXIII

Теплота моей благодарности доказывается при помощи очень холодного довода. Дорога к удаче иногда ведет через ледяной мост. Мой путь лежал подо льдом. Любовь побеждает все, кроме моего упрямства, и это узнают юный Том и старый Домине

   Мороз продолжался много дней; река стала, и лодочное сообщение по ней прекратилось. Деньги Степлтона истощились, теперь мы ели очень скромно, и Мэри объявила, что если так будет продолжаться, нам придется ходить просить подаяния у рыночных зеленщиков.
   -- Мне нужно пойти к Тернбуллу и попросить его помочь нам, -- сказал однажды Степлтон, выкладывая на стол последний шиллинг. -- Я чист; но он добрый джентльмен, даст мне немного денег.
   Степлтон ушел, скоро вернулся, и по его лицу я увидел, что ему посчастливилось.
   -- Джейкоб, -- сказал он, -- мистер Тернбулл просил тебя позавтракать с ним завтра: ему хочется видеть тебя.
   Едва забрезжило на следующий день, я вышел из дому и к завтраку был уже на вилле капитана. М-р Тернбулл по обыкновению ласково обошелся со мной и принялся рассказывать длинную историю о ледяных глыбах в северных областях.
   -- Кстати, -- сказал он, -- я слышал, что выше Лондонского моста будут жарить целого быка, Джейкоб; не пойти ли нам посмотреть на это?
   Мы отправились и вскоре были на месте. Перед нами открылась интересная картина. На льду стояли шесты, на них развевались флаги; народ толпился, многие катались на коньках, хотя для этого развлечения лед был недостаточно ровен. Там и сям поднимались клубы дыма от костров, на которых варились сосиски и другие кушанья, но больше всего привлекал толпу бык, жарившийся целиком близ среднего устоя моста. Хотя, казалось, лед подался под тяжестью многих сотен собравшихся, однако он достигал теперь толщины четырех или пяти футов, и опасности не было. Кое-где, правда, виднелись проталины, но над ними были вывешены надписи, предупреждавшие, что к этим местам нельзя подходить, и рядом, на всякий случай, виднелись веревки. Несколько времени мы любовались оживлением и красивой картиной. Солнце светило ярко, и над нами сияло ясное небо. С севера дул свежий ветер, в тени ощущался пронизывающий холод; говорили, что термометр показывал двадцать восемь градусов ниже точки замерзания. Мы пробыли на льду около трех часов, наконец м-р Тернбулл предложил отправиться домой; мы пошли вверх по реке к мосту Черных Братьев, где собрались выйти на берег и в дилижансе доехать до Черинг-Кросса.
   -- Хотелось бы знать, каково теперь течение, -- заметил мне Тернбулл.
   -- Было бы любопытно видеть это.
   -- Невозможно, если мы не найдем отверстия во льду, -- ответил я, отыскивая полынью. -- Стойте, нашел!
   Я бросил в открытую воду кусочек льда и по признакам понял, что в реке чувствуется сильный прилив. Мы пошли дальше по льду, который теперь сделался очень неровен; вдруг с головы капитана свалилась шляпа, ее подхватил ветер и быстро покатил по льду. Мы бросились за ней, но никак не могли ее поймать. Многие смеялись, когда мы проносились мимо них. М-р Тернбулл бежал впереди, не обращая внимания на дорогу, и не заметил большого пространства протаявшего льда; я тоже не видел его, но вдруг услышал треск и увидел, что м-р Тернбулл упал и исчез. Многие были невдалеке; через проталину была натянута веревка, чтобы обозначить опасность. Я не колебался, я любил м-ра Тернбулла, а моя любовь и чувство злобы всегда были одинаково сильны. Я схватил конец веревки, обвил ее вокруг руки и погрузился в воду. На свое счастье, м-р Тернбулл случайно задал мне вопрос о приливе. Теперь я вспомнил о нем и, попав под лед, поплыл по течению; через несколько секунд я почувствовал, что меня схватил тот, кого я искал; почти в то же время веревку потащили вверх. Ощутив сопротивление, спасавшие нас люди поняли, что, по крайней мере, я не сорвался, и стали вытягивать веревку быстрее прежнего; однако я все же потерял сознание. Тем не менее, я держался за тонкий канат с силой утопающего, а м-р Тернбулл с таким же жаром цеплялся за меня. Мы показались на поверхности полыньи, в которую провалились. Поперек ее бросили деревянную лестницу; двое членов общества спасания на водах пришли нам на помощь, вытащили окончательно и скоро на лестнице же снесли в более безопасное место. Мы пришли в себя в трактире на речном берегу, где нас уложили в постель, и благодаря медицинской помощи, мы скоро оправились. На следующее утро мы уже могли вернуться в Брендфорд в почтовой карете. М-р Тернбулл все время говорил очень мало, зато часто пожимал мне руку. Я попросил его ссадить меня в Фулгаме; он согласился, прибавив:
   -- Да благословит тебя Бог, мой славный мальчик; я скоро побываю у тебя.
   Поднимаясь по лестнице дома Степлтона, я встретил Мэри; увидев меня, она вздрогнула.
   -- Где это вы были, дрянной мальчишка? -- сказала Мэри с улыбкой и слезами.
   -- Подо льдом, -- ответил я, -- и только сегодня утром снова оттаял.
   -- Вы говорите серьезно, Джейкоб? -- спросила она. -- Не нужно шутить и пугать меня; я и так уж слишком боялась. Прошлую ночь я не спала ни минуточки.
   Тут я рассказал ей обо всем, что случилось.
   -- Я была уверена, что произошло что-то, -- ответила она. -- Я сказала об этом отцу, но он не хотел верить. Вы обещали вернуться вовремя, чтобы дать мне урок, а я знаю, вы никогда не нарушаете слова. Отец ушел курить, сказав, что когда молодые люди веселятся, они забывают о своих обещаниях, и что это вполне в человеческой природе. Ах, Джейкоб, я так рада, что вы вернулись.
   Я пожал ей руку. Я отлично знал, что хотя эта девушка очень любила кокетничать, в ней крылось много привлекательных и хороших качеств. Невозможно было не любить ее; несмотря на все ее капризы, в ней замечалось столько доброты и привлекательности, что я часто говорил себе, какой привлекательной и опасной девушкой сделается она, когда совсем вырастет.
   Я взялся за книги, и урок начался. Она уже сделала большие успехи; впрочем, учение подвигалось бы еще быстрее, если бы она не так же сильно кокетничала со мной, как старалась преодолеть трудности грамоты. Однако она была еще очень молода, и, хотя Степлтон находил, что кокетство "в ее натуре", можно было надеяться, что года через два она сделается менее легкомысленной и ветреной. В душе она была скромной девушкой, хотя ее живость иногда выходила из границ, предписанных приличием, и нередко заставляла ее самое краснеть, если рассудок или замечания посторонних людей напоминали ей, что она поступила не так, как следовало.
   Вечером вернулся старый Степлтон. Он, по обыкновению, курил в трактире Федерза и раздумывал о "человеческой природе". Я рассказал ему все, что случилось, и он послал за кружкой пива для меня и Мэри и заставил нас выпить ее вдвоем. Это послужило самым большим признаком его расположения.
   Хотя казалось, будто капитан Тернбулл оправился от последствий несчастного случая, однако на следующее утро после приезда домой он заболел: у него сделался озноб и страшная резь в пояснице; дело окончилось лихорадкой, и около четырех недель он не вставал с постели. Напротив, я остался здоров, и немудрено: я был молод, а ему уже минуло шестьдесят лет. Продолжался мороз; я по приглашению капитана направился к нему и остался с ним до тех пор, пока он не поднялся с постели; я ухаживал за ним, как сиделка. Тернбулл часто говорил о моем будущем, высказывая желание, чтобы я занялся каким-нибудь делом, которое могло бы поднять меня во мнении света. Но я отказывался от этого и говорил, что никогда не стану в зависимое положение от кого бы то ни было. Я не мог искоренить из ума воспоминаний о нанесенных мне оскорблениях, и мой мстительный ум постоянно возвращался к ним. Я решил остаться независимым и свободным. Я не хотел опять жить в обществе неравных людей, не хотел видеться с теми, кто мог смотреть на меня сверху вниз. Тем не менее я очень привязался к капитану Тернбуллу, который любил меня и всегда держался со мной как равный. При нем мое чувство гордости смягчалось, так как я говорил себе, что, как бы расположен ни был ко мне Тернбулл, он не мог никогда заплатить мне за то, что я спас ему жизнь. К нему я испытывал безграничное доброжелательство; к людям, поступившим со мной дурно, -- глубокую ненависть; ко всему миру вообще -- смешанное чувство, которое я почти не мог анализировать. Не желая огорчить капитана Тернбулла прямым отказом от его услуг, я обыкновенно говорил уклончиво. В день моего предполагаемого возвращения домой он предложил мне разделить с ним богатство, заметив, что он бездетен и, следовательно, мое согласие на его предложение никому не принесет вреда, притянул меня к себе, обнял и отеческим тоном почти умолял согласиться. Слезы благодарности быстро текли по моим щекам, но я твердо, хотя и дрожащим голосом ответил:
   -- Вы были очень добры ко мне, сэр, очень добры... И я никогда не забуду этого. Но... мистер Драммонд, миссис Драммонд и Сара тоже были добры ко мне... очень добры... однако... вы знаете остальное. Я останусь тем, что я есть теперь. И если вы меня любите, если вы хотите оказать мне настоящую милость, если вы хотите, чтобы я поистине любил вас, как люблю теперь, позвольте мне остаться свободным и независимым. Я буду считать это самой большой милостью с вашей стороны, единственной милостью, которую я могу принять от вас.
   Не сразу ответил капитан Тернбулл. Наконец он сказал:
   -- Я вижу -- просить бесполезно, и не буду больше досаждать тебе; однако, Джейкоб, не позволяй несправедливости, зажженной твоими собратьями-людьми, так сильно сжигать твой ум, не позволяй ему подсказывать тебе, что мир нехорош. В жизни ты увидишь много прекрасного, поймешь, что люди, оскорбившие тебя благодаря усилиям злоязычных, желали загладить свое заблуждение. Больше они не могут ничего сделать, и мне хотелось бы, чтобы твое мстительное чувство угасло. Помни, мы должны прощать, как сами надеемся быть прощены.
   -- Я прощаю... по крайней мере, иногда, -- ответил я, -- ради Сары... Но не всегда.
   -- Но ты должен простить по другим причинам, Джейкоб.
   -- Знаю, что должен... но если я не могу?.. Не могу!
   -- Ах, мой мальчик, я никогда не слыхал, чтобы ты говорил так... я чуть было не сказал -- так злобно! Разве ты не видишь, что ты заблуждаешься? Не хочешь отказаться от чувства, которое, как твой собственный рассудок и религия подсказывают тебе, неправильно; ты держишься за него, а сам не хочешь простить другим людям. Ну, Джейкоб, я скажу твое же собственное изречение: "Другой раз посчастливится больше". Благослови тебя Господь, мой мальчик, береги себя и не попадай снова под лед.
   -- Для вас готов хоть завтра, -- ответил я, сжимая протянутую руку, -- но если бы я увидел, что Ходжсон стоит подле полыньи, я...
   -- Ты не толкнул бы его в воду?
   -- Право, толкнул бы, -- с горечью сказал я.
   -- Нет, Джейкоб, говорю тебе: тебе так кажется в эту минуту, но если бы ты увидел его в опасности, ты помог бы ему, как помог мне. Я лучше знаю тебя, мой мальчик, чем ты знаешь себя.
   Когда я встретился с Мэри, она после первых приветствий спросила:
   -- Как вы думаете, кто здесь был?
   -- Не угадаю, -- ответил я. -- Не старый Том с сыном?
   -- Нет, я не думаю, что это был старый Том, хотя приезжал пресмешной старик, вот с таким носом. О небеса! Я чуть не умерла от смеха, когда он вошел. Знаете, Джейкоб, кто это?
   -- О да: это был Домине, мой школьный наставник.
   -- Он мне сказал это. Я ему столько наговорила о вас, о том, как вы меня учите читать и писать, как мне нравится учиться, как мне хотелось бы выйти замуж за пожилого ученого человека, который научил бы меня латинскому и греческому языку, что он совсем размяк и два часа просидел со мной... Он поручил мне передать вам, что придет завтра днем, я же попросила его остаться и вечером, так как у вас будут еще два друга. А как вы думаете, о ком я говорю?
   -- У меня нет друзей, кроме Тома Бизли и его сына.
   -- Да, ваш старый Том -- славный старик, хотя я не хотела бы такого мужа; а вот его сын мне совсем по сердцу, я потеряла от него голову.
   -- Это-то неважно, Мэри, только помните: то, что может быть шуткой для вас, пожалуй, окажется не шуткой для другого. Не знаю, однако, будет ли приятно Домине встретиться с Томом и его сыном.
   -- Почему? -- спросила она.
   Я вкратце рассказал ей о путешествии моего достойного наставника на барже. Мэри помолчала, потом, переменив разговор, заметила:
   -- Я думаю, вы знаете, что отец отправился к мистеру Тернбуллу. Он хотел пойти туда сегодня утром, да еще не вернулся. Надеюсь, Джейкоб, вы не уйдете опять? Я не хочу потерять моего учителя.
   -- О, не бойтесь, я выучу вас всему, что вы хотите знать, -- ответил я.
  
  

ГЛАВА XXIV

Мир рассудка и мягкость души. Степлтон -- пример первого, размякший Домине -- второго

   На следующий день после полудня я услышал хорошо знакомый голос старшего Тома, звучавший за окном. В это время я, как обычно, давал урок.
   Завидев младшего Тома, я решил, что в это утро он особенно сильно занимался своей наружностью, и, действительно, стоило делать это: редко можно было видеть более красивое, открытое, веселое лицо. Он был выше меня на дюйм, атлетически и красиво сложен. Том кинулся к Мэри, но она, вероятно, в силу своего обычного кокетства, приняла его холодно и подошла к старому Тому, которому сердечно пожала руку.
   -- Фюить! Чем это запахло, Джейкоб? Ведь мы же расстались с ней самыми лучшими друзьями, -- сказал Том, глядя на Мэри.
   -- Отчаливай, Том, -- со смехом ответил я, -- и ты увидишь, что она опять вернется.
   -- Ого, вот откуда ветер дует, -- протянул Том младший. -- Охотно; я могу не хуже ее выставить на барже фальшивые фонари. Только раньше чем я начну игру, скажи: не хочешь ли ты, чтобы я поднял нейтральный флаг? Я не желаю мешать тебе.
   -- Том, ручаюсь, что, насколько это касается меня, берег чист; но берегись: она клипер [Клипер -- быстроходное океанское трехмачтовое парусное судно.], и может проскользнуть между пальцами. Больше, Том: даже если она сделается твоей, тебе придется твердо управлять рулем.
   -- Ну, значит, эта баржа по моему вкусу. Я ненавижу медленно идущие шхуны, которыми почти не надо править. Итак, все в порядке, Джейкоб, и раз ты мне сказал, что она такое, посмотри, буду ли я держать правильный курс.
   -- Мой добрый мальчик Джейкоб, ты опять побывал под водой, а я думал, что с тебя достаточно купанья, после того как Флеминг окунул тебя; однако на этот раз ты бросился на помощь другу, и это хорошо. Мое почтение, мистер Степлтон, -- сказал старый инвалид, когда в комнату вошел "глухарь", -- я говорил с Джейкобом о его последнем нырянии.
   -- Это в человеческой природе, -- ответил Степлтон.
   -- Ну уж извините, -- возразил старый Том, -- я считаю, что прыжок в реку, покрытую льдом, -- нечто вполне противное человеческой природе.
   -- Но ведь не на помощь же другу, отец? -- спросил Том.
   -- Нет, это в природе Джейкоба. Итак, ты видишь, что одна природа победила другую, вот и все.
   -- Не сесть ли нам поудобнее? -- предложил Степлтон. -- Но идет еще кто-то. Кто бы это был?
   В эту минуту появился старый Домине, и я, взяв руку моего достойного наставника, сказал ему:
   -- Salve, Domine! [привет, Домине (лат).]
   -- И тебе привет, сын мой Джейкоб, -- по-латыни же ответил он. -- Но кто здесь? Глухой? Девушка... и старик, которого зовут старый Том, а также Том молодой. -- Лицо Домине стало серьезным.
   -- Полно, сэр, -- сказал Том младший, подходя к моему наставнику, -- я знаю, вы сердитесь на нас за то, что мы с отцом выпили лишнее, когда в последний раз были с вами, но мы обещаем -- не правда ли, отец? -- не делать этого больше.
   Ловкое замечание Тома младшего успокоило Домине. Он больше всего боялся насмешек.
   -- Правда, правда, добрый джентльмен, -- подтвердил безногий, -- мы с Томом слишком выпили тогда; но что делать, у нас был грог.
   -- Все это в человеческой природе, -- заметил Степлтон.
   -- Ах, сэр, вы еще ни слова не сказали мне! -- вскрикнула Мэри, подходя к Домине. -- Сядьте рядом со мной, присмотрите за ними и позаботьтесь, чтобы все они остались трезвы.
   Домине бросил на Мэри нежный взгляд, который подметили молодой Том и я.
   Мы уселись вокруг стола, за которым было место ровно для шестерых. Домине поместился по одну сторону Мэри, Том младший по другую, Степлтон сел рядом с Томом, потом я, а дальше старый Том, который, следовательно, очутился подле Домине. Опускаясь на стул, он придавил одной из своих деревяшек мозоль на ноге моего старого наставника; тот быстро поднял ногу и придвинулся еще ближе к Мэри, чтобы подобный случай не повторился больше. Старый Том попросил извинения, а Степлтон заметил, что нечувствительность деревянной ноги старого Тома и чувствительность мозолей Домине были в человеческой природе. Наконец, Мэри принесла две-три бутылки пива, бутылку рома, трубки и табак. Все закурили, кроме Домине, который отказался.
   -- Нет, вы должны, -- сказал ему Мэри, -- не то я подумаю, что вам неприятно быть со мной... Я набью вашу трубку.
   Мэри насыпала табаку в трубку и подала ее Добсу; он поколебался несколько мгновений, посмотрел на девушку и, наконец, не выдержав, стал яростно курить.
   Мы курили и болтали, но старый Том и Степлтон молчали. Домине красноречивым взглядом смотрел на Мэри, она же весело поглядывала на него, и мы с Томом начали находить, что делается скучно. Наконец, старый Том докурил свою трубку и положил ее.
   -- Готово, -- сказал он, -- самое худшее в курении то, что нельзя курить и говорить. Мэри, дитя мое, оторви глаза от носа Домине и передай-ка мне бутылку и стакан; я сделаю смесь.
   Том налил рома, сделал грог, отпил половину стакана и поставил его на стол.
   -- А вы выпьете, сэр? -- спросил он, обращаясь к Домине.
   -- Нет, друг кормчий, нет, прошу тебя, не уговаривай меня, -- и Домине с ужасом отвернулся от бутылки, которую ему передал Бизли.
   -- Не хотите ничего пить? -- спросила Мэри, с удивлением поглядывая на него. -- Вы должны, не то я подумаю, что вы нас презираете.
   -- Нет, не уговаривайте меня; просите у меня всего, только не этого.
   -- "Просите всего, чего хотите, только не этого" -- так всегда говорят люди, желая отказать, -- возразила Мэри. -- Попроси я у вас чего-нибудь еще, я услышала бы тот же ответ. -- Говоря это, Мэри сделала стакан грога и отхлебнула из него. -- Теперь, если вы откажетесь выпить, я никогда не буду говорить с вами, -- сказала она и передала стакан Домине.
   -- Я не могу отказать вам, хотя мысленно дал обет.
   -- Что за обет? Вы поклялись над Библией?
   -- Нет, не над святой книгой; я дал его мысленно, но очень торжественно и серьезно.
   -- О, я каждый день даю такие обеты, но никогда не исполняю их. Значит, это неважно, но смотрите, я отопью еще, и если вы сейчас же не выпьете стакан, я никогда не буду пить за ваше здоровье.
   Мэри победила, и я заметил, как лукаво смотрела она, когда Домине пил грог. Он поставил стакан и, оглядев общество, сильно покраснел, как виноватый; чтобы облегчить его положение, я тоже выпил, а также и Том. Том старший сказал спокойно:
   -- Добрый джентльмен боится грога, потому что он видел, как я однажды выпил лишнее. А между тем ведь это не мешает грогу быть славным напитком, здоровым, когда его пьют умеренно, еще лучше, когда его подносит красивая девушка.
   -- О, Домине не заботится о красивых девушках, отец, -- сказал Том младший. -- Он слишком умен, слишком учен, думает только о луне, греческом и латинском языках и о философии.
   -- Кто знает, что где скрывается, Том? -- сказал Том старший. -- Никогда нельзя сказать, что есть, чего нет. Это как туфелька Сэл.
   -- Что за туфля Сэл, отец? -- спросил Том.
   -- Разве я не рассказывал тебе о ней? Расскажу сейчас... то есть если обществу будет приятно.
   Все выразили готовность послушать его рассказ.
   "Надо вам сказать, -- начал безногий, -- что, когда я служил на шхуне "Терпсихора", там был один матрос, Билл Харнесс, славный малый, но с недостаточным грузом на чердаке. Мы пробыли несколько лет подле Ямайки, вернулись домой и были веселы и счастливы (то есть те, которые остались в живых), и тратили деньги черт знает как. У Билла Харнесса была жена, Сэл; она очень любила его, и он любил ее. Но неряха она была страшная, никогда не держала в порядке свою оснастку и, вдобавок, никогда не надевала туфель с пяткой; все ее называли шлепающей Сэл. Старший лейтенант, малый строгий, не любил, чтобы она приходила на палубу, потому что, видите ли, Сэл завивала волосы на бумажки в день Нового года и не снимала бумажек опять до Нового года. Как бы то ни было, они были очень счастливы с Биллом. Ведь не опрятность жены делает человека счастливым; он может быть счастлив, если у нее хороший характер, если она любезна, вежлива и так далее. Ну, так Билл был очень счастлив, но раз он сделался ужасно несчастлив, потому что Сэл затеряла одну из своих туфель, которые всегда болтались у нее на ногах.
   -- Кто видел туфлю моей жены? -- спросил он.
   -- Ну ее, эту туфлю, -- ответил один. -- На нее не стоило и смотреть!
   А он опять закричал:
   -- Кто видел туфлю моей жены?
   -- Я, -- сказал другой.
   -- Где? -- спросил Билл.
   -- Я видел, она валялась подле руля, -- сказал этот малый.
   А Билл все кричал о туфле своей жены, которую она потеряла, поднимаясь по носовой лесенке, чтобы подышать воздухом в сумерках. Билл так много кричал об этом, что весь экипаж стал смеяться, и каждый спрашивал другого: "Кто видел туфлю Сэл?" или "Достал Ты туфлю Сэл?" Так они забавлялись целый вечер, пока не разошлись по койкам.
   На следующее утро Билл отправился на квартердек и сказал лейтенанту, что он потерял туфлю Сэл.
   -- А ну ее, эту туфлю, -- сказал и офицер. -- Разве у меня мало дела, чтобы я еще смотрел за глупыми туфлями вашей жены, которые не могут стоить и двух пенсов.
   Тут Билл возразил, что у его жены осталась только одна туфля, которую она не может носить на обеих ногах, и попросил лейтенанта приказать обыскать все судно. Однако офицер отвернулся от него, крикнув, чтобы он убирался к дьяволу. Все матросы засмеялись, видя, как Билл хлопочет из-за пустяков. Наконец, Билл опять подошел к старшему лейтенанту и шепнул ему что-то на ухо; тогда офицер оттолкнул его, считая, что со стороны матроса дерзость шептать ему на ухо, а потом послал за канониром.
   -- Вот что, -- сказал он, -- этот малый потерял туфлю своей жены. Тотчас же обыскать весь корвет. Взять всех матросов, повсюду искать ее, а когда найдете, принесите мне.
   Туфлю Сэл принялись искать; матросы искали на главной палубе, под пушками, под лафетами, повсюду, и время от времени получали сзади по удару трости... в виде побуждения. Наконец, ребята стали желать, чтобы туфля Сэл попала к старому Нику [Старый Ник -- английское old Nick означает "черт".], а вместе с ней в придачу и Билл. Но вот один из малых поднял ее из яслей в свиной закутке, где она пролежала всю ночь, вернее, провалялась, потому что свиньи перебрасывали ее своими рылами, не находя в ней вкуса. Дело в том, что туфлю нашел тот же самый малый, что поднял ее, когда она свалилась с ноги Сэл, и швырнул свиньям. По-видимому, не стоило из-за нее так хлопотать; тем не менее канонир отнес ее на квартердек и положил перед офицером. Билл выступил, взял туфлю, разрезал ее и из-под стельки вынул четыре бумажки, каждая по десяти фунтов; Сэл зашила их туда для верности. Старший лейтенант сказал Биллу, что глупо доверять деньги туфле женщины, которая вечно спускает их с ног, а потом велел ему идти заниматься своим делом и на следующий раз прятать деньги в более безопасное место. После этого весь экипаж привык говорить о вещах, которые оказывались лучше своей наружности: "Это точно туфля Сэлли".
   -- Хорошо, -- сказал Степлтон, вынимая трубку изо рта, -- я знаю случай, очень похожий на этот. Это было со мной, когда я вел судно в Ширвес. Видите ли, одно время я служил на старом фрегате, по названию "Адамант". Раз старший лейтенант, как и ваш, очень строгий малый, обходил главную палубу и вдруг увидел старые полотняные панталоны, засунутые под лафет одной из пушек. Вот он и говорит: "Чьи?" Никто не отвечает. Все знали, что, отзовись за эту провинность, виновный будет записан в черную книгу на две недели. Старший лейтенант вытащил панталоны и швырнул их в воду, они поплыли вместе с отливом. Приблизительно через полчаса вышел я с молоком для обеда; матрос Билл Хьюсайд и говорит мне: "Степлтон, старший лейтенант бросил за борт мои панталоны, будь он проклят; мне нужно достать их". -- "Да где бы они были? -- спрашиваю я, -- думаю, уж на дне, и камбалы тыкают в них носами". -- "Нет, нет, -- ответил он, -- они никогда не потонут, вечный свой век будут плавать; их унес отлив, прилив же снова принесет. Только гляди вовсю, и если ты достанешь их, я дам тебе пять шиллингов". Ну, я мало надеялся, что когда-нибудь увижу их снова или получу пять шиллингов. Но вот с приливом такие же точно панталоны бросились мне в глаза. Я выловил их и отдал Биллу, который остался очень доволен и дал мне деньги. "Я не согласился бы потерять их за десять, нет, за двадцать фунтов", -- сказал он. "А мне кажется, что ты во всяком случае заплатил мне за них больше, чем они стоят". -- "Да? -- сказал он и прибавил: -- Погоди-ка". Билл вынул нож, разрезал опоясье, достал оттуда кусок полотна, а из него детскую сорочку. "Вот, -- сказал он, -- теперь ты понимаешь, почему панталоны не потонули, и суди сам, стоят ли они пяти шиллингов".
   -- Не понимаю, почему сорочка может поддерживать вещи на воде, -- заметил старый Том.
   -- А я скажу, -- ответил Степлтон, который снова закурил, -- это все человеческая природа.
   -- А вы что думаете, сэр? -- спросила Мэри у Домине.
   -- Девица, -- ответил он, вынимая трубку изо рта, -- я полагаю, что это грубое заблуждение. Сэр Томас Броун думает так же, как я; многие странные суеверия переданы нам нашими менее просвещенными предками, однако эти туманы рассеиваются перед могучими лучами истины.
   -- Мне нравится, когда люди говорят трудные слова, -- сказала Мэри, поглядывая на Домине. -- До чего же вы, вероятно, умны, сэр. Не знаю, буду ли я когда-нибудь понимать ваши речи.
   -- Если ты хочешь, прелестная девушка, я посвящу тебя в науку, если ты будешь уделять приблизительно час в день на то, чтобы напитывать твой ум зародышами учения, которые в такой прекрасной почве, конечно, принесут богатый плод.
   Мэри многого не поняла из его речи и просила объяснить ей некоторые слова; старый и молодой Том принялись подсмеиваться над моим наставником. Наконец Домине рассердился. Однако безногий старик попросил у него извинения, то же сделал и младший Том, и мир водворился.
   -- Ну, -- сказал старый Том, -- теперь мой дух спокоен, как выражался старый Пигтаун.
   -- Я не знаю писателя, которого ты цитируешь, добрый кормчий, -- заметил Домине.
   -- "Писатель". Да я и не говорил, что он писатель, -- возразил Том. -- Он был просто капитаном шхуны, ходившей между островами; я служил на ней несколько недель.
   -- Может быть, ты тогда расскажешь обществу, что так успокоило дух твоего капитана. Меня необыкновенно занимают твои рассказы, добрый кормчий, -- сказал Добс.
   -- Охотно, добрый джентльмен, -- согласился Том, -- но прежде я налью стаканы. Хорошо. Видите ли, старый Пигтаун командовал небольшой шхуной, крейсировавшей между Вест-Индскими островами, пробыл на ней лет сорок. Дух его успокоил Том из Порт-Рояля.
   -- Кто этот Том? -- спросил Домине. -- Родственник твой?
   -- Надеюсь, нет, мастер, потому что я и знакомиться-то с ним не хотел. Том из Порт-Рояля была акула, футов в двадцать длиной, которая сторожила гавань, мешала солдатам с фрегата дезертировать и получала правительственную пенсию.
   -- Пенсию от правительства! Нет, это уж слишком странно. Я слыхивал, что пенсии раздаются очень щедро, но не думал, что дело доходит до этого. Право, такая обязанность, вероятно, была синекурой [Синекура -- хорошо оплачиваемая должность, не требующая особого труда.], -- заметил Домине.
   -- Я не понимаю вашего слова, -- возразил старый инвалид. -- Я слыхивал, как наши боцманы на "Минерве", иногда толковавшие о политике, говаривали: "Половину пенсий получают жадные акулы"; но что касается до той акулы, о которой я говорю, она получала пенсию не деньгами, мастер; ей просто бросали куски бычачьей печени, чтобы убедить оставаться в гавани. Поверьте: никто не решался плыть на берег, когда она кружила около судов. Ну, так вот. Старого Пигтауна, его белые брюки, соломенную шляпу, красный нос и толстый живот знали все. Он замечательно хорошо помнил и прекрасно исполнял все поручения, когда ему давали деньги вперед, в противном случае всегда старался забывать о них. У старого Пигтауна был сын, темноватый, и это показывало, что кожа его матери не блестела лилейной белизной. Пигтаун-сын служил на маленьком береговом судне, которое обходит заливы, острова и перевозит сахар с плантаций купцам. В один прекрасный день сахарную лодку унесло в море, и потом никто никогда не слыхал о ней. Старый Пигтаун очень тревожился о судьбе сына и день изо дня все ждал, что он вернется; но бедный малый так и не вернулся по очень простой причине, о которой вы вскоре услышите. Все знали старого Пигтауна, он знал всех, а потому по крайней мере раз пятьдесят в день ему повторяли вопрос: "Ну, Пигтаун, слышали вы что-нибудь о вашем сыне? " И пятьдесят раз в день он отвечал: "Нет, и мой дух в тревоге". Прекрасно; прошло два-три месяца, я был вместе с ним на шхуне. Мы стояли между островами, солнце палило нам парики, и доски так накалились, что по ним нельзя было ступать босыми ногами. В тот же день мы поймали на крюк большую акулу, которая подплыла к нам, вытащили ее на палубу и разрезали. И вот, внутри нее мы увидели что-то блестящее; я вынул эту вещь и что же? Оказалось, это были серебряные часы. Я передал их старому Пигтауну. Тот внимательно посмотрел на них, поднял первую крышку, прочел имя фабриканта и снова закрыл. "Эти часы, -- сказал он, -- принадлежали моему сыну Джеку. Я купил их у одного малого на южном китобойном судне за три доллара; это были хорошие часы, хотя теперь они стоят. Видите ли, все ясно: береговое судно опрокинулось в порыве шквала, акула схватила моего сына Джека и переварила его тело, но не могла переварить его часов. Теперь я знаю, что с ним случилось, и потому мой дух успокоился".
   -- Да, -- заметил старый Степлтон, -- я понимаю Пигтауна, или как там его звали; для него было лучше узнать самое худшее, чем каждый день терзаться и ждать. Я считаю, что это в человеческой природе. Если у вас есть дурной зуб, его лучше вырвать сразу, чем мучиться день и ночь целый год.
   -- Ты говоришь разумно, друг Степлтон, и как подобает решительному человеку, -- заметил Домине. -- Ожидание часто, если не всегда, болезненнее действительности. Ты помнишь, Джейкоб, как часто я оставлял раздетого мальчика посреди комнаты на целый час, раньше чем дать ему розги? Из всех чувств в человеческой душе ожидание хуже...
   -- Хуже, чем повешение, -- вмешался Том младший.
   -- Именно так, мальчик, (буль-буль). Хорошее сравнение, потому что в ожидании человек как бы висит в области сомнений и не может опереться даже на предположение. Мы можем даже продолжить сравнение, сказав, что мука ожидания прерывает дыхание человека на время, как затяжная петля, отнимающая возможность дышать у повешенного. (Буль-буль).
   -- А теперь, сказав все это, мастер, наполните-ка вашу трубку, -- заметил Том старший.
   -- А я налью вам стакан, сэр, -- прибавила Мэри. -- Вы произносите такие длинные слова, что у вас, вероятно, в горле пересохло.
   На этот раз Домине не противоречил и скоро облек и себя и Мэри облаком дыма, сквозь которое рдел его нос, походивший на индийский корабль в тумане Ла-Манша.
  
  

ГЛАВА XXV

Домине слишком разогревается; потому общество раскалывается, то же делается со льдом. Я гребу по течению и против течения; в обоих случаях зарабатываю деньги. Охлаждение между мной и Мэри. Любовь, учение и латинский язык -- все гибнет в припадке мрачности

   -- Вот что я скажу, мистер Степлтон: не открыть ли нам немножко дверь, -- помолчав минуты две, сказал старый Том. -- Добрый джентльмен страшно дымит.
   Степлтон утвердительно кивнул головой, и я открыл верхнюю часть двери.
   -- Дедушка, скажите, весело ли вы болтали с мисс Мэри? -- продолжал Том.
   -- Я наслаждался беседой с нею, как Юпитер, -- ответил Домине.
   -- Никогда не слыхал об этом господине, -- отозвался "друг кормчий".
   -- Я так и думал, -- проговорил мой наставник, -- но Джейкоб может рассказать тебе его историю; ее ты найдешь в "Превращениях" Овидия.
   -- Никогда не слыхивал о такой стране, мастер.
   -- Друг кормчий, это книга, а не страна. Там ты можешь прочитать, как Юпитер в облаке впервые спустился к Семеле.
   -- А скажите, пожалуйста, откуда он приехал?
   -- С неба.
   -- Черт возьми! Ну, если я когда-нибудь попаду туда, я там и останусь, -- сказал Том.
   -- Все сделала любовь, всемогущая любовь, -- ответил Домине, умильно поглядывая на Мэри.
   -- Ничего не понимаю, -- протянул старый Том.
   -- Человеческая природа, -- пробормотал Степлтон.
   -- Не первое судно заблудилось в тумане, -- заметил Том молодой.
   -- Конечно, мальчик, -- сказал ему отец. -- Но теперь мы можем дышать, а потому не спеть ли нам? Что спеть тебе, красавица, морскую песенку или что-нибудь веселое?
   -- Что-нибудь про любовь, если вам все равно, сэр, -- сказала Мэри, обращаясь к Домине.
   -- Будет очень приятно, -- ответил он. -- Друг кормчий, спой что-нибудь из Анакреона.
   -- Это что за штука? -- крикнул молодой Том, подняв глаза и вынув трубку изо рта.
   -- Верно, что-нибудь про вино и женщин, -- сказал старик Том. -- Извольте же, я спою вам хорошую, старую, вполне пристойную песню.
   И он запел звучную английскую песню про грезы любви, весну и счастье.
   Вино, кокетливые глазки Мэри и нежная мелодия совсем вскружили голову Домине, он поглядывал на Мэри до того сладкими глазами, что мы с младшим Томом невольно громко рассмеялись.
   -- Мальчики, мальчики, -- сказал Домине, -- вы вернули меня из мира сладких грез, которые создал музыкальный голос друга кормчего. А между тем я не вижу, чтобы в этой песне было что-нибудь смешное. Продолжай, кормчий, не обращай внимания на них; а вы помолчите.
   Когда окончился второй, очень нежный куплет, Домине, сперва спокойный, опустил голову на руку и глубоко задумался. Куплет окончился стихом:
   О чудный свет, ты не согреешь Печальной жизни, полной слез...
   -- Нет, -- сказал Домине, говоря с собой, -- это неправильное выражение: "печальная жизнь, полная слез... " Жизнь не печальна. Сердце бьется и замирает. Однако, неужели я, Домине Добс, забуду свои обязанности и удовольствие снова... Нет, я сейчас уйду, чтобы рано утром быть на месте и учить семьдесят мальчиков.
   -- Неужели вы хотите уйти от нас, сэр? -- спросила Мэри, схватив Домине за руку.
   -- Именно, красавица, -- ответил он, -- надвигается поздний час, а у меня есть обязанности, -- и Домине поднялся со стула.
   -- Обещайте опять прийти к нам.
   -- Может быть, приду.
   -- Если не придете, я не отпущу вас теперь...
   -- Право же...
   -- Обещайте, -- прервала его Мэри.
   -- Да я...
   -- Обещайте! -- крикнула она, удерживая Домине за руку.
   -- Хорошо, обещаю, раз ты этого требуешь, -- ответил Домине. -- А теперь покойной ночи.
   И он ушел. Я был очень рад, что мой старый наставник выказал такую твердость, и решил завтра же поговорить с Мэри и попросить ее не кокетничать больше с ним и не смеяться над бедным стариком. Мэри посмотрела на меня, точно ожидая улыбки одобрения, но я презрительно отвернулся от нее. Том младший тоже сидел молча и не обращал на нее внимания, а через четверть часа предложил отцу уйти. Они ушли. "Пир" окончился. Мэри была задумчива и молчалива, старый Степлтон докуривал трубку, я взял свечу и ушел спать.
   На следующий день погода изменилась, началась оттепель. Дня через три или четыре река вскрылась и настолько очистилась ото льда, что навигация могла начаться. Мы поспорили и поссорились с Мэри. Я сказал ей, что ее поведение мне не понравилось, она резко возражала мне. Уроки прекратились, и мы даже перестали разговаривать между собой. Никто из нас не делал первого шага к примирению, и ссора затягивалась. Мэри страдала больше меня, так как теперь тотчас же после завтрака я уходил и не возвращался до обеденного времени. Сначала Степлтон работал очень правильно, но недели через две он стал предоставлять мне дело, а сам уходил в трактир. Погода сделалась теплой, она так скоро изменилась, что большая часть деревьев оделась листьями, конские каштаны даже зацвели. Ялик постоянно работал, и каждый вечер я передавал старому Степлтону от четырех до шести шиллингов. Жизнь восхищала меня, и ее мне портила только ссора с Мэри. Старого Степлтона никогда не бывало по вечерам, и я томился скукой, так как не разговаривал с его дочерью. Однажды вечером, читая книгу, я решил сделать первый шаг к примирению, когда Мэри, сидевшая за иглой, спросила меня, что я читаю. Я ответил ей спокойно и серьезно.
   -- Джейкоб, -- продолжала она. -- Я нахожу, что вы поступили дурно, обижая меня. Вы должны были сделать первый шаг.
   -- Я нахожу, что был прав, -- ответил я.
   -- Да я не говорю, что вы были неправы, -- продолжала молодая девушка. -- Ну, что в том? Вы должны были уступить женщине, потому что так делает весь мир. Разве вы не всегда уступаете женщинам? Разве это не наше право?
   -- Считаю, что когда женщина неправа, ей не надо уступать; во всяком случае, это зависит от того, насколько она неправа, а я нахожу, что вы показали недоброе сердце, Мэри.
   -- Недоброе сердце? Как так, Джейкоб?
   -- Вы разыграли относительно Домине комедию, забыв, что шутка для вас может для него быть смертью.
   -- Неужели вы хотите сказать, что он умрет от любви? -- со смехом спросила Мэри.
   -- Надеюсь, нет, но вы сделали все, что могли, чтобы он был несчастен.
   -- А почему вы знаете, что старый джентльмен мне не нравится, Джейкоб? Почему бы мне не полюбить его, такого ученого? Мне говорили, что старые мужья больше гордятся своими молодыми женами, чем молодые. Почему вы думаете, что я только шутила?
   -- Потому что я знаю ваш характер, Мэри, и меня нельзя обмануть, -- заметил я. -- Если вы хотите оправдываться таким путем, нам лучше вовсе не говорить.
   -- Боже, какой вы свирепый! -- сказала она. -- Ну, предположим, я была любезна со старым джентльменом. Но разве молодые обращали на меня внимание? Разве вы или ваш друг Том говорили со мной?
   -- Нет, мы видели, что вы заняты, и молчали, так как оба ненавидим мешать другим.
   -- Ага! Прекрасно, сэр, как угодно! Когда-нибудь я отплачу вам обоим; я заставлю поболеть ваши сердечки.
   -- Предупрежден -- вооружен, знаете поговорку, Мэри, -- сказал я. -- И я постараюсь предупредить также моих друзей. Вы приняли решение, и я не стану больше вмешиваться в ваши дела. Только для вас и вашего собственного счастья говорю вам: будьте осторожнее, Мэри, не то на вас обрушится несчастье.
   Мэри закрыла лицо руками и заплакала. Через несколько минут она подошла ко мне и сказала:
   -- Вы правы, Джейкоб, я глупая и, может быть, нехорошая девушка, но простите меня; я постараюсь вести себя лучше, но, как говорит отец, это во мне человеческая природа, а с собой бороться трудно, Джейкоб.
   -- Обещаете ли вы мне оставить в покое Домине?
   -- Постараюсь, Джейкоб: может быть, я забуду это на минуту, но потом опомнюсь. Трудно быть серьезной, когда на душе весело. Подумайте, мне хочется всем нравиться, Джейкоб, и я считала большой победой вскружить голову такому старому человеку, полному латыни и учености. Но, поверьте мне, я постараюсь исправиться. Вот, Джейкоб, порукой в том моя рука.
   -- Да, Мэри, я верю и в доказательство жму вашу руку.
   -- Значит, все кончено? -- сказала Мэри. -- И мы снова друзья?
   -- Да, Мэри.
   Между мной и Мэри завязался длинный, искренне-дружеский разговор, который не прерывался, пока не вернулся Степлтон.
   На следующее утро старик сказал мне:
   -- Джейкоб, я достаточно поработал, и я так долго принадлежал к двум клубам, что буду получать от них пенсии. Поэтому, Джейкоб, я передаю тебе ялик, отдавай мне только треть заработка; все остальное оставляй себе.
   Я возражал, Степлтон настаивал, и я уступил. Впоследствии выяснилось, что капитан Тернбулл дал пенсию старому Степлтону, чтобы доставить мне возможность независимо работать и начать получать деньги еще до окончания срока моего учения. На следующий день после завтрака старый Степлтон пошел со мной к реке, и мы спустили лодку, с этого дня я стал работать на себя.
  
  

ГЛАВА XXVI

Ешь пудинг, да придерживай язык. Влюбленный Домине. Я вижу, что все в мире может служить подмостками, не исключая кормовой скамейки моего ялика. Галера на Темзе

   Мне почти минуло восемнадцать лет, я был силен, хорошо сложен, полон мужества и безумно счастлив своей независимостью, о которой прежде так часто вздыхал. Она радовала меня, я кипел восторгом, но не мог думать о двух конторщиках м-ра Драммонда без мстительного чувства.
   -- Вам лодку, сэр?
   -- Нет, благодарю, мальчик. Мне нужен старый Степлтон. Он здесь?
   -- Нет, сэр, но это его лодка.
   -- Гм, а он не может перевезти меня?
   -- Нет, сэр, но если угодно, я могу.
   -- Хорошо же, только поскорей.
   Почтенный джентльмен, лет сорока пяти, вошел и мой ялик, и через несколько секунд мы уже пролетели под мостом.
   -- Что случилось со старым Степлтоном?
   -- Ничего, сэр; но он сильно постарел и передал мне ялик.
   -- Вы его сын?
   -- Нет, сэр, ученик.
   -- Гм! Жаль, что глухого больше нет.
   -- Если вам угодно, я могу быть таким же глухим, как он.
   -- Гм!
   Он больше ничего не сказал, и я продолжал грести молча вниз по реке. Но вот он начал двигать руками то вверх, то вниз и шевелить губами, точно разговаривая. Мало-помалу эти движения усилились, и он стал произносить слова вслух. Наконец я услышал: "С этим убеждением, могу сказать, глубоким убеждением, мистер спикер, выражаю мои чувства в палате общин, полагая, что ни один из ее почтенных членов не произнесет решения, пока не взвесит всей важности представленных мною доводов". Тут он замолчал, точно вспомнив о моем присутствии, и посмотрел на меня. Но я был подготовлен, не улыбнулся и ничем не выразил, что обратил внимание на его слова. Я беспечно посматривал то на правый, то на левый берег реки и греб. Он снова заговорил со мной.
   -- Вы давно на реке?
   -- Родился на ней, сэр.
   -- Нравится ли вам ваше занятие?
   -- Очень, сэр. Главное: иметь постоянных клиентов.
   -- А как вы заполучаете их?
   -- Придерживая язык, слушаясь их и своего разума, сэр.
   -- Хороший ответ, мальчик. Люди, у которых много дела, не могут терять времени, даже на реке. Я только что готовил речь для палаты общин.
   -- Так я и предполагал, сэр, и мне кажется, река отличное место для этого; здесь никто не подслушает вас, кроме нанятого вами перевозчика, а его вы не должны считать за слушателя.
   -- Правда. Глухой Степлтон не слышал ни слова, и поэтому особенно нравился мне.
   -- Однако, сэр, если вы ничего не имеете против, скажу вам, что мне нравится слышать, но можете быть уверены, что я ни словом не обмолвлюсь о слышанном, если вы будете доверять мне.
   -- Да? Хорошо; я опять попробую мой спич. Вы будете спикером, помните. Держите язык за зубами и не прерывайте меня.
   И джентльмен снова начал свою речь.
   -- Эй, перевозчик, вы везете этого малого в Бедлам [Бедлам -- название "сумасшедшего дома" в Лондоне, первоначально больницы имени Марии Вифлеемской.]? -- крикнул пронзительный женский голос. Оратор замолчал.
   Я оглянулся: мимо нас проходил ялик с двумя женщинами. Они засмеялись. Я часто читал газеты и знал, что в парламенте, в случае перерывов, члены кричат: "К порядку, к порядку! " И я повторил эти слова. Джентльмен рассмеялся.
   Я высадил его подле Вестминстерского моста и получил с него тройную плату. На прощанье он сказал мне:
   -- Помните, я опять найму вас; я всегда езжу по понедельникам. Как ваше имя?
   -- Джейкоб, сэр.
   -- Хорошо, до свидания.
   Этот джентльмен сделался моим постоянным нанимателем, и мы много разговаривали с ним; следует добавить, что я получал от него не только много денег, но и множество полезных сведений.
   Через несколько дней я, по обыкновению, был на реке, когда ко мне подошел Степлтон с трубкой в зубах и сказал:
   -- Джейкоб, там опять пришел этот старый джентльмен. Не хочешь ли повидаться с твоим учителем? Я возьмусь за весла. Мне это будет полезно. Приятно работать, зная, что это не твоя обязанность. Такова человеческая природа.
   Я быстро пошел к дому. Проходя под открытым окном, я невольно услышал разговор, который происходил в комнате.
   -- Красавица, -- говорил Домине, -- Omnia vincit amor [любовь побеждает все (лат.).], и вот я, старый Добс, пришел к тебе, я, имеющий власть над семьюдесятью мальчиками, я, любивший только науки, я, презиравший женское очарование, пришел сюда, именно я, Домине Добс! Любовь все побеждает, и я преклоняюсь перед божком Амуром и прошу твоей руки. Напрасно я боролся с собой, напрасно старался я изгнать тебя из моего сердца. Ты повсюду сопровождала меня. Я удивил достойную миссис Бетли, назвав ее Мэри. Даже мальчики заметили мою слабость. Разве они не кричали мне во время рекреаций [здесь: перемена в школе.]: "Мэри". Ответь же, о девушка! Я высказался, выскажись и ты.
   -- Хорошо, сэр, -- ответила Мэри. -- Сэр, я считаю, что я молода и глупа, а вы человек преклонных лет и... и...
   -- И глупый, хотела ты сказать?
   -- Мне приятно, что это сказали вы, сэр; мне не хотелось бы дать такое название ученому человеку. Я считаю, сэр, что мне еще рано выходить замуж и что, может быть, вам жениться... поздно. Я считаю, сэр, что вы слишком умны, а я слишком невежественна. Может быть, вам, в вашем положении, неудобно жениться на мне, а мне выйти замуж, хотя я очень, очень благодарю вас.
   -- Этим ответом ты доказала, что ты мудрее меня, -- произнес Домине. -- Но зачем ты, девушка, зародила во мне сладкие надежды? Ты только причинила мне страдание и заставила выпить полный кубок разочарования. Почему ты выказывала ко мне внимание, не чувствуя любви?
   -- Но разве нельзя любить человека иначе, чем предполагаете вы? Разве я не могу любить вас за то, что вы так умны и так учены? Разве я не могу любить вас как отца?
   -- Правда, правда, дитя. Виной всего -- мое собственное безумие, и я с печалью обращу свои стопы обратно. Я был обманут, но только собой. Я попал в яму по слепоте и должен сам извлечь себя из рва. Благословляю тебя, девушка, пусть другой будет счастливее и никогда не почувствует в себе стрел разочарования...
   Я услышал, что Домине всхлипывает.
   -- О, сэр, не принимайте этого так, -- растроганным голосом, еле сдерживая слезы, сказала Мэри. -- Я тоже страдаю. Я поступила дурно, хотя вы не упрекаете меня. Я очень безумная девушка. Пожалуйста, не печальтесь, сэр. С любовью всегда плохо. Я скажу вам секрет. Я люблю Джейкоба, а он не обращает на меня внимания, поэтому видите, сэр, не одни вы несчастны. -- И Мэри тоже заплакала.
   -- Бедняжка, -- сказал Домине. -- Действительно, Джейкоб достоин любви. И ты, в ранние годы жизни, узнала неразделенную любовь. Поистине, земля -- долина слез. Береги свое сердечко, дитя. Джейкоб не для тебя.
   -- Почему, сэр? -- спросила Мэри.
   -- Потому, дитя... Нет, я не могу сказать тебе; только не забывай моего предупреждения. Я с нежностью даю его тебе. Будь счастлива, Мэри, будь счастлива. Я больше не приду сюда.
   -- Сэр, простите меня. Это будет для меня уроком.
   -- Да, девушка, это будет предупреждением для нас обоих. Благослови тебя Бог.
   Я услышал, что Мэри поцеловала его, и вскоре шаги Домине застучали по лестнице. Не желая встречаться с ним, я завернул за угол и прошел к реке, обдумывая то, что случилось.
   Весна быстро наступала; стояла восхитительная погода. То и дело показывались целые флотилии прогулочных лодок. Члены клубов и другие любители в своих прихотливых костюмах оживляли картину, а гонки на призы превращали реку в площадь, полную движения. Я страстно желал, чтобы время моего учения окончилось и мне можно было принять участие в гонках.
   Одним из моих лучших нанимателей был молодой человек, актер, который, как и член парламента, повторял свои "роли" в лодке. Это был живой, шумный малый, полный юмора, совершенно не заботившийся о том, что подумают посторонние. Для всех пассажиров других лодок у него находились шутка или смешное словцо, и он поднимался и кричал, за это его часто считали сумасшедшим. Мы были с ним в очень хороших отношениях, и я больше всего любил, когда он нанимал меня: это служило началом веселья. При первой встрече с ним я счел его безумцем, потому что театральная фразеология была совершенно неизвестна мне.
   -- Лодку, сэр? -- спросил я, когда он подошел к плоту.
   -- "Мои дела влекут меня домой! Иди, я за тобой! " -- крикнул он, прыгая в ялик.
   Я отчалил.
   -- Вниз, сэр?
   -- Вниз, -- ответил он, указывая пальцем по направлению течения, и, точно толкая во что-то, прибавил:
   Вниз, вниз, и в самый ад. О, я пошлю тебя туда...
   -- Благодарю вас, сэр, но я лучше хотел бы остаться на земле.
   Мы прошли под мостом и теперь быстро неслись по реке. Актер снова начал декламировать, но вдруг остановился, заметив баржу угольщика; на ней гребли два гребца, черные, как трубочисты, а на корме виднелись три женщины. Баржа скоро поравнялась с нашим яликом.
   -- Вот настоящий денди, -- сказала одна из женщин в старой соломенной шляпе с очень грязными лентами, и она со смехом указала на актера.
   -- Вы обо мне, красавица? Я вас не знаю. "В Эффесе пробыл я лишь два часа", -- произнес актер.
   -- Да это сумасшедший, -- сказала ее подруга. -- Закройте глотку, -- прибавила она сердито.
   И фрейлины твои подобны все наядам. Морские девушки они, -- декламировал артист, размахивая рукой.
   -- Да я разобью ему голову веслом, если он не перестанет, -- сказал один из гребцов.
   С галеры несся тонкий аромат, И видел я чудесную красотку, что повстречалась мне на улице тогда... -- продолжал мой спутник.
   -- Лжешь ты, желтолицый. Никогда я не шатаюсь по улицам без дела! -- закричала женщина в шляпке. -- Я замужняя. Джек, неужели ты не заставишь его замолчать?
   -- Полно, Сэл, он славный молодой человек, -- заметила ее подруга.
   -- Ну, помолчите, сердечный, -- прервал дальнейшую декламацию угольщик, -- не то ваш язык не доведет вас до добра. Поверни-ка к ялику, Билл, и окунем его.
   -- Друг мой, -- сказал актер, обращаясь ко мне:
   Не дай сему нечистому творенью стать между мной И благородством духа.
   Хотя я не понял его слов, но отлично угадал, чего он хочет. Я приналег на весла, отвел ялик к берегу и опередил баржу. Увидев это, угольщики по совету женщин, которые стояли, размахивая шляпами, пустились за нами в погоню; мой спутник, по-видимому, струсил. Однако благодаря моим усилиям мы очень ушли вперед, и барка наконец перестала преследовать нас.
   -- Клянусь двуликим Янусом [Янус -- в древнеримской мифологии божество времени, всякого начала и конца, входов и выходов. Изображался с двумя лицами, обращенными в разные стороны.], -- сказал актер, оборачиваясь, -- странные бывают люди. А теперь, -- прибавил он, обращаясь ко мне, -- скажите, как ваше имя, сэр? Какое положение занимаете вы в обществе и откуда вы?
   Все, что произошло, показалось мне забавным, и я ответил:
   -- Мое имя Джейкоб, я перевозчик и родился на реке.
   -- Я вижу, что ты способный малый, но скажи мне, "понимаешь ли ты, что твой корабль несет уроженца пустынь Богемии? "
   -- Вы высадитесь подле Вестминстера, сэр?
   -- "Нет, я стремлюсь к приюту черных братьев. О, низок злата раб"... Однако, скажите, сколько вам надо заплатить? Довольно этого?
   -- Да, сэр, благодарю.
   Ялик остановился подле пристани.
   -- До свидания, Джейкоб, мы опять увидимся, -- сказал актер и побежал по лестнице, шагая через три ступени.
   Впоследствии я узнал, что его фамилия была Тинфойл, что он был второстепенный актер и большею частью играл в театре Сенного Рынка. Когда мы познакомились с ним больше, он стал давать мне даровые билеты на спектакли.
  
  

ГЛАВА XXVII

Пикник. Страдания от масла, льда, огня и воды. В общем, забавные люди. Все счастливы, за исключением м-ра Уинтсрботема, душа которого упала ниже нуля благодаря тому, что он упал на странное сиденье

   Раз утром Тинфойл пришел на пристань, и я ждал, что он по обыкновению отправится вниз по реке. Я подбежал к моему ялику и подвел его к плоту.
   -- Нет, Джейкоб, нет. Сегодня твое судно не понесет Цезаря с его судьбой. У меня есть для вас приглашение.
   -- Благодарю вас, сэр. Какая идет пьеса?
   -- Не пьеса, нет; я надеюсь, это будет фарс, во всяком случае, пока все не окончится. Устраивается пикник на одном из маленьких островков близ Кью; будут только театральные. Если ялики опрокинутся, театр Сенного Рынка закроется, так как погибнут его лучшие актеры. Вот что, Джейкоб, нам нужны три ялика, и я предоставляю вам привести два остальные, понятно, с гребцами. Завтра ровно в девять часов утра вы должны быть подле Уайтхоллского спуска, и, полагаю, дамы заставят вас прождать не больше двух часов, ведь для них это не много.
   Тинфойл поговорил со мной о вознаграждении и ушел, а я стал раздумывать, кого бы пригласить с собой из моих собратьев-лодочников и не должен ли я предложить старому Степлтону сесть на второе весло в моем ялике, но вдруг услышал голос, которого никогда не мог забыть:
   Жизнь блестит, как солнца луч, Солнце всходит из-за туч.
   -- Держи ниже, Том; хорошо, мошенник!
   Туча скоро пронесется,
   Луч сверкнет, и свет польется...
   -- Гляди, вон и Джейкоб, Том! -- закричал старый инвалид в ту минуту, когда баржа со спущенной мачтой показалась из-под пролета моста.
   -- Да, вон он, отец, -- ответил Том младший, стоявший на носу, держа в руке веревку.
   Я отчалил от берега и скоро был подле баржи. Рулем правил старый Бизли. Я вспрыгнул на палубу, держа в руке цепь от моего ялика, и, привязав его, подошел к старому Тому.
   -- Так и должно было случиться, мой мальчик, -- сказал он, пожимая мне руку. -- Мы оба искали тебя. Ведь мы постоянно думаем о тебе, ты редко не бываешь у нас на уме и никогда не выходишь у нас из сердца. Ну, беги к Тому: ему хочется поздороваться с тобой, я вижу. Да помоги ему поставить мачту.
   Я пошел к Тому, поздоровался с ним и помог поднять мачту. Потом мы оба вернулись к старику и рассказали друг другу все интересное, что произошло со времени нашей последней встречи в доме старого Степлтона.
   -- А как поживает Мэри? -- спросил юный Том. -- Красивая девушка, и я часто вспоминаю о ней. Но ты прав, она кокетка. Как она кружила голову бедному Домине.
   -- Я поговорил с ней об этом, и она обещала быть благоразумнее, -- ответил я, -- но, повторяя выражение ее отца, скажу, что такова ее природа.
   -- Эта Мэри -- красивая баржа, -- заметил старый Том, -- а такими лодками всегда нелегко управлять. Но, знаешь, Джейкоб, о тебе осведомлялись также, -- и дамы.
   -- Неужели? -- спросил я.
   -- Да, и мне оказали честь: пригласили меня в гостиную. Ты угадываешь теперь?
   -- Да, -- сказал я и почувствовал, что мое лицо омрачилось. -- Вы, вероятно, говорите о миссис Драммонд и Саре.
   -- Вот именно.
   И Том старший рассказал мне, что м-с Драммонд послала за ним, очень много расспрашивала обо мне и попросила его передать, что они с дочерью сильно обрадовались, узнав, как мне хорошо живется, а также, что они надеются видеть меня у себя, когда я буду невдалеке от их дома. Потом м-с Драммонд ушла, и Том остался наедине с Сарой, которая попросила его сказать мне, что ее отец убедился в моей правоте, отпустил обоих конторщиков и очень горевал, узнав, как его обманули.
   -- Тут, -- сказал Том, -- мисс Сара поручила мне передать от ее имени, что с тех пор как ты уехал от них, она все горюет, но надеется, что ты простишь ее отцу, забудешь все и рано или поздно вернешься к ним; поручила она также передать тебе ее сердечный привет и попросила меня, когда мы пойдем вверх по реке, опять зайти к ней: она хочет послать тебе со мной что-то. Видишь, Джейкоб, ты не забыт, и правда восторжествовала.
   -- Да, -- ответил я, -- но слишком поздно, а потому не будем больше говорить об этом. Я вполне счастлив здесь.
   Переменив разговор, я сказал моим друзьям о пикнике, предполагавшемся на следующий день, и Том младший вызвался сесть на второе весло в моем ялике, так как, пока баржа стояла у пристани, у него не было работы. Старый Том согласился отпустить сына, и мы решили на следующий день на рассвете сойтись у моего плота.
   -- Я чувствую, что мы повеселимся, Джейкоб, -- сказал Том. -- Это видно из твоих рассказов.
   В течение дня я отыскал два других ялика и вернулся к вечеру домой.
   Стояло славное утро, когда мы с Томом усердно мыли мой ялик. Надев чистое платье, мы отчалили вместе с двумя другими лодками и поплыли вниз по реке. На Уайтхоллской лестнице нас ждало двое мужчин с четырьмя мешками, несколькими корзинами, чугунной сковородой, маленьким котлом и с большим оловянным ведром с крышкой, наполненным кусками льда для охлаждения вин. Нам приказали сложить все эти вещи в один из яликов, два другие предназначались для общества.
   -- Джейкоб, -- сказал Том, -- не будем кухней; я одет для гостиной.
   Мы только что поместили на место багаж, как появилось общество. М-р Тинфойл разыгрывал роль церемониймейстера.
   -- Прекрасная Титания [Титания и упоминаемые далее Пек, Душистый Горошек, Горчичное Семечко, Пирам, Пигва -- персонажи комедии В. Шекспира "Сон в летнюю ночь", репетировать которую собираются актеры.], -- сказал он даме, которая отозвалась на его обращение, -- позвольте мне провести вас к вашему трону.
   -- Благодарим, добрый Пек, -- отвечала она. -- Ах, Боже мой, мы забыли или потеряли наш флакон с туалетным уксусом, но мы положительно не можем быть без него! И о чем думали наши фрейлины!
   -- Душистый Горошек и Горчичное Семечко заслуживают порицания, -- заметил Тинфойл. -- Не сбегать ли мне за флаконом?
   -- Да, -- продолжала дама. -- И вернитесь обратно раньше, чем Левиафан успеет проплыть милю.
   -- В сорок минут я окружу поясом землю, -- ответил актер, выскакивая из ялика.
   -- Только не задохнетесь ли вы раньше возвращения, сэр? -- сказал Том, вмешиваясь в разговор.
   Никто не обиделся на это замечание, напротив, послышался веселый смех. Раньше чем Тинфойл исчез из виду, пропавший было флакон упал из платка его обладательницы; поэтому гонца снова вернули, общество разместилось в двух яликах, и мы отчалили. Третий ялик с багажом и провизией шел позади. В нем поместились двое служащих при театре, которых Тинфойл называл Калибаном и Стефано.
   -- Все ли здесь? -- сказал маленький человек с дерзким видом и с носом пуговкой, взявший на себя роль плотника Пигвы из "Сна в летнюю ночь". -- Вы, Ник Ботем, -- продолжал он, обращаясь к своему соседу, -- созданы для Пирама.
   Однако его товарища, по-видимому, не восхитила эта фраза. Это был тяжеловесный, белолицый человек в белых полотняных брюках, в белом жилете, в коричневом сюртуке и белой шляпе. Не знаю, рассердило ли его что-нибудь раньше, но, казалось, он был не в духе и тем не менее составлял мишень для острот большей части общества.
   -- Я попросил бы вас, -- ответил толстяк, настоящее имя которого было Уинтерботем, -- помолчать, мистер Уэстерн; я не позволю говорить глупости.
   -- О, мистер Уинтерботем, неужели вы так скоро посеете среди нас семена раздора? Посмотрите на картины природы; послушайте, как поют птички; взгляните, как весело светит солнце, как прекрасно блистает вода. Кто может сердиться в такое утро, -- сказала Титания.
   -- Я не сержусь, мисс, -- ответил м-р Уинтерботем, -- совсем не сержусь, только моя фамилия -- Уинтерботем, а не Ботем. Я не согласен для удовольствия всякого надевать ослиную голову [В этой комедии Пек надевает на Пирама ослиную голову.], вот и все. Ботем [Ботем -- английское слово, переводится как дно, основа, зад.] -- дно, а плоским я быть не хочу; дно же всегда плоско.
   -- Не всегда, сэр, -- заметил Том.
   -- Зачем вы вмешиваетесь в разговор, мистер лодочник, -- сказал сердитый господин. -- Занимайтесь вашей стихией, чаще окунайте весло в воду, а сами не окунайтесь в нашу беседу.
   -- Хорошо, сэр, я больше не скажу ни слова, -- заметил Том.
   -- Со мной можете говорить, -- со смехом сказала Титания, которую забавляли ответы Тома.
   -- И со мной тоже, -- прибавил Тинфойл.
   Уинтерботем совсем рассердился и потребовал, чтобы его сейчас же высадили на берег, но королева волшебниц велела ему сидеть смирно, и мы продолжали влачить м-ра Уинтерботема вверх по реке.
   -- Нашему другу не по себе, -- сказал Тинфойл, вынимая рожок, -- но...
   Мелодии смягчают страшный гнев, От звуков тают каменные глыбы, -- продекламировал он, -- а потому посмотрим, не подействует ли музыка на его чувства.
   И Тинфойл заиграл какую-то арию. Уинтерботем стал еще мрачнее прежнего. Едва замолк английский рожок, как с другого ялика послышалось ответное пение флейты, м-р Уэстерн играл, как он называл, бас, просто пощелкивая пальцами. Звуки неслись над гладкой водой, возбуждая внимание многих, еще спавших после работ; судовщики прислушивались к ним. Все три ялика шли близко один от другого, и в промежутках между песнями участники пикника перебрасывались замечаниями, восхищаясь зеленью покатых берегов и прибрежных деревьев. Даже к м-ру Уинтерботему отчасти вернулось хорошее настроение, но тут же Уэстерн -- по роли Пигва -- испортил его, сказав:
   -- Вы можете играть только роль Пирама, потому что у Пирама нежное лицо. Его нужно видеть в летний день: это красивый, благородный человек, поэтому вы должны играть Пирама.
   -- Смотрите, чтобы я не сыграл чертовской музыки на вашей физиономии, Уэстерн, -- ответил Уинтерботем.
   Тут Калибан из третьей лодки заиграл на скрипке и запел:
   Он сам, и сын, и маленький осленок Бежали рысью по дорожке той.
   Припев к этой песне был: "Иа, иа" -- подражание ослиному крику.
   -- Бог с вами, Ботем, Бог с вами; вот пояснение вашей натуры, -- вскрикнул Пигва, посматривая на Уинтерботема.
   -- Прекрасно, прекрасно, мистер Уэстерн: мне не хочется опрокинуть ялик, а потому пока что вы в безопасности. Но мы сведем счеты, предупреждаю вас.
   -- Рабы мои, повинуйтесь! Я не хочу здесь ссор! Сомкни уста ты, Пигва, ты, Уинтерботем, удержи речь, и я, ваша королева, очарую слух ваш песней, -- сказала Титания, помахивая ручкой.
   Скрипач замолчал, и голос красивой актрисы полетел над водой.
   Нечего говорить, что едва она замолкла, раздались восхищенные аплодисменты, и вполне по заслугам. Пели еще многие мужчины и дамы, а рожок и флейта играли в промежутках. Было очень весело.
   Мы скользили мимо разнообразных берегов реки. Наконец подплыли к островку, выбранному для пикника. Общество высадилось и стало хлопотливо отыскивать удобное место. Пигва быстро ускользнул от Уинтерботема, который остался подле воды.
   -- Дженкинс, -- сказал он человеку, прозванному Калибаном, -- вы не забыли салата?
   -- Нет, сэр, я сам привез его. Он лежит вверху в маленькой корзине.
   Уинтерботем, который, по-видимому, особенно любил салат, остался доволен этим ответом и медленно отошел от реки.
   -- Ну, -- сказал мне Том, отирая лоб, -- как я рад, что вижу все это! Жаль, что отца нет с нами; надеюсь, молодря дама опять споет.
   -- Вероятно, -- ответил я, -- ведь забава только что началась. -- Но пойдем, поможем выгружать вещи и провизию.
   -- Вот чудное местечко для репетиций. Зеленый лужок будет нашей сценой! -- закричал Пигва, обращаясь к остальным участникам пикника.
   Его выбор одобрили; приготовления закипели. Корзины распаковали, и на свет появилось холодное мясо различного рода, цыплята, паштеты, всевозможные пироги, пирожки, сладости и так далее.
   -- Это не бутафорский пир, -- сказал Тинфойл. -- Куры не деревянные, и вино не заменяется жидким пивом. Банкет, который Дон Жуан дал Командору -- ничто перед нашим.
   -- Все театральные банкеты -- фарсы, -- прибавил другой актер.
   На траве разложили скатерть, на ней расставили тарелки, положили ножи и вилки. Дамы хлопотали так же, как и мужчины; некоторые вытирали стаканы, некоторые насыпали соль в солонки. Титания приготовляла салат, и м-р Уинтерботем, ничего не делавший, подошел к ней.
   -- Могу я просить у вас, как милости, не слишком мелко крошить салат? Он от этого теряет вкус.
   -- Какой вы любитель травы! Чистый Навуходоносор [Навуходоносор II -- вавилонский царь (605 -- 562 до н. э.). При нем в Вавилоне были сооружены висячие сады.]! Но, если вам угодно, сэр, я послушаюсь вас.
   -- Кто умеет жарить рыбу? -- крикнул Тинфойл. -- Здесь две камбалы и несколько угрей. Где Калибан?
   -- Тут, сэр, -- ответил Дженкинс, который стоял на коленях и раздувал костер, -- я должен разогреть суп.
   -- А где Стефано?
   -- Замораживает вино, сэр.
   -- Кто же может приготовить рыбу, спрашиваю я?
   -- Я, сэр, -- ответил Том, -- но не без масла.
   -- Ты получишь масло, о возмутитель стихий! -- произнес Тинфойл.
   Через полчаса все было готово. Красивая Титания боялась сырости и оказала мне честь, усевшись на мою куртку. Остальные дамы тоже поместились вокруг скатерти; принесли и суп, а Пигва и Уинтерботем, по приказанию Титании, отправились за вином и другими напитками. Уинтерботем грозно посматривал на своего противника, Пигва не был вполне спокоен. Том только что снял сковороду с костра, и на ней еще прыгал жир. Пигва-Уэстерн, поставив свою ношу, собирался усесться. В эту минуту в голову Тома пришло желание подшутить, однако он не осмелился сам привести в исполнение свой план. Уинтерботем помещался перед Томом; Пигва стоял к ним спиной. Том посмотрел на Уинтерботема, украдкой указал ему на сковороду, а потом на Пигву. В одну минуту Уинтерботем уловил намек, схватил сковороду и толкнул Пигву; тот, желая смягчить ушиб от падения, поджал под себя руки. О ужас! -- они попали на горячую сковороду, которую под него пододвинул его враг.
   -- Ой, ой! -- закричал Уэстерн, подпрыгивая в воздух. Сковорода так и прилипла к его рукам.
   Когда раздался вопль Пигвы, все перепугались, вообразив, что его укусила змея; произошла суматоха, но, заметив причину его воплей, все расхохотались, и даже его ожог не мог удержать их от смеха. Все это было слишком смешно. Хотя Уэстерну выразили сочувствие, но бедняк ничего не слушал. Он побежал к берегу реки лечить руки, а м-р Уинтерботем в глубине души наслаждался своей местью. Ведь никто, кроме Тома, не подозревал, что это было сделано умышленно. Удовольствие Пигвы пропало, остальные же не смущались. Ограничились только фразами: "бедный малый", или "жаль Уэстерна".
   Кушанья быстро уничтожались. Остаток съестного давали нам, и мы ели с аппетитом. М-р Уинтерботем приналег на салат. Вдруг он страшно побледнел... Ему сделалось нехорошо. Все решили, что это случилось от масла, которым был приправлен салат. Но и его несчастье не уменьшило веселья. Вино и грог помогли обоим пострадавшим, и к концу дня они пришли в хорошее настроение и опьянели.
   Но всему бывает конец. Наступило время возвращаться. Снова упаковали корзины и под присмотром Титании уложили посуду. Все общество уселось в ялики, Пигва поместился во втором, Уинтерботем остался в нашем. Едва мы отчалили, как заметили, что на берегу забыли ведро со льдом, в котором холодили винные бутылки. Мы вернулись и взяли его. М-р Уинтерботем, сильно выпивший, шумел, пугая Титанию и других дам. Он все признавался в любви королеве волшебниц, порывался броситься к ее ногам и раскачивал ялик, подвергая его опасности перевернуться. Наконец Том предложил ему сесть на ведро против красавицы, чтобы он мог все время без опасности говорить с ней. Уинтерботем согласился. Когда он опускался, Том снял крышку, и Уинтерботем погрузился в полурастаявший лед. Но у него в голове шумело, и он ничего не заметил. Толстяк продолжал болтать всякий вздор, но вот он почувствовал действие холода.
   -- Право... право, ночь очень сыра... Выступила роса... Скамейка совсем мокрая, прекрасная Титания, -- забормотал он.
   -- Пустяки, воображение, мистер Ботем, -- ответила Титания, восхищенная проделкой Тома. -- Вы просто хотите отойти от меня; но, если вы пересядете на другое место, я никогда больше не буду разговаривать с вами.
   -- Царица души моей, прекрасная Титания, приказывайте только, ваш раб хочет повиноваться!
   -- А все-таки скамейка сыровата, -- сказал Тинфойл, -- позвольте, Уинтерботем, насыпать на нее немножко песку.
   Тинфойл вынул большой бумажный мешок с солью и рассыпал его по льду.
   Уинтерботем остался на прежнем месте, и когда мы подошли к Воксхоллскому мосту, он примерз ко льду, который отвердел благодаря соли. Бедняк жаловался на холод, дрожал, старался подняться с места, но не мог извлечь себя из ведра.
   Он ослабел, говорил все меньше и меньше, наконец совсем замолк и, когда мы подошли у Уайтхоллской пристани, крепко-накрепко примерз. Мы его освободили не без труда, но он не был в состоянии держаться на ногах, и его отправили домой в наемном экипаже.
   -- Было жестоко так наказать его, мистер Тинфойл, -- сказала Титания.
   -- Да, пожалуй, -- ответил он, подавая ей руку. Все разошлись. Так окончился пикник, который, по словам Тома, был самым смешным происшествием в его жизни.
  
  

ГЛАВА XXVIII

М-р Тернбулл "приводит свой дом в порядок". М-с Тернбулл находит, что он поступает неправильно. Гарпун работает. Капитан отдает "долги чести" своей жены. Мосье и мадам Тальябю удаляются из общества "этих варваров англичан"

   В первое воскресенье после пикника я решил навестить Тернбулла и, проводив в церковь Мэри, отправился пешком к его вилле. У ворот я спросил, дома ли он.
   -- Да, сэр, -- ответила старуха-привратница, особа общительная и всегда хорошо относившаяся ко мне. -- И миссис тоже дома.
   Я прошел по аллее длиной в сотню ярдов, которая вела к подъезду, позвонил; мне отворил слуга, которого я еще не видал.
   -- Где мистер Тернбулл? -- спросил я.
   -- Он у себя в комнате, сэр, -- ответил слуга, -- только скажите, как доложить о вас? Принимают не всех.
   Надо заметить, что я не был в куртке; я теперь зарабатывал достаточно денег, и потому одевался, как все на берегу. Очевидно, лакей принял меня за джентльмена. Я сказал свою фамилию; слуга ушел, вскоре вернулся и позвал меня с собой. Я был очень удивлен. Куда девался дворецкий, "м-р Мортимер", и два лакея в важных ливреях с длинными эполетами и кистями? Новый слуга был одет в простой коричневый сюртук со светло-синим воротником и брыжами. Однако я узнал все, что случилось, едва вошел в кабинет Тернбулла, который сам он настойчиво называл своей каютой. И это название казалось подходящим, так как в комнате были только две маленькие полки с книгами, а все остальное ее пространство наполняли его любимые гарпуны, черепа дельфинов, челюсти акул, обломки кораллов, шкуры медведей бурых и белых, несколько моделей судов, принадлежавших двоим Тернбуллам и служивших им во время гренландских экспедиций за китами. Это был полный музей вещей, которые капитан собрал во время своих странствий. В углах виднелись эскимосские одежды, украшения и орудия; шкуры редких зверей, например черных лисиц, устилали пол. Морской ящик, полный различных предметов, тоже служил убранством комнаты, к досаде м-с Тернбулл, которая не раз тщетно старалась заставить мужа выбросить все это. Единственной мебелью служили два дивана, большой стол посредине комнаты и три или четыре тяжелых стула. Украшение стен составляли лишь раскрашенные гравюры в рамках, изображавшие ловлю китов, а также два или три наброска, сделанные братом моего старого друга.
   Капитан Тернбулл сидел в утреннем халате; мне показалось, что он не совсем здоров или, во всяком случае, встревожен.
   -- Благодарю тебя, Джейкоб, что ты пришел. Я хотел было побранить тебя за то, что ты не явился раньше, но теперь так рад тебя видеть, что не могу ворчать. Почему ты не был так давно?
   Я рассказал ему о перемене моего положения и прибавил, что чувствую себя очень счастливым.
   -- Очень рад слышать это, Джейкоб; желаю тебе всегда быть довольным. Ну, садись на диван и поболтаем. Мне нужно рассказать тебе многое. Ты, вероятно, заметил перемены? А?
   -- Да, сэр; я заметил, что мистера Мортимера не видно.
   -- Вот именно. Мортимер или, вернее, Джон Снобе -- мошенник; он сидит в Ньюгетской тюрьме и его судят; я намереваюсь отправить этого вора в путешествие... для здоровья, так как поймал его с поличным и не буду к нему сострадательнее, чем к акуле, попавшейся на крючок. Но это еще не все. Тут было настоящее возмущение с попыткой отнять у меня управление кораблем. Но я всех сковал и приказал наказать. Деньги, Джейкоб, часто великое проклятие, поверь мне.
   -- Не многие разделяют ваше мнение, сэр, -- заметил я со смехом.
   -- Может быть. Потому что люди, имеющие их, довольствуются тем значением, которое они дают им; а не имеющие вечно вздыхают о них, точно это единственная вещь в мире, которую стоит иметь. Но я расскажу тебе все, что случилось с тех пор, как мы с тобой виделись в последний раз.
   Хотя капитан говорил приблизительно три часа, я постараюсь сократить рассказ. М-с Тернбулл все чаще и чаще разъезжала в своей карете, знакомилась с новыми "знатными" людьми и увеличивала расходы; капитан возражал против этого в сильных выражениях. Она не обращала внимания на его слова; кроме того, он случайно узнал, что деньги, которые еженедельно выдавались им на покрытие расходов, она тратила неизвестно куда и что два счета не были оплачены. Произошла ссора, капитан пожелал узнать, на что ушли деньги. Сначала м-с Тернбулл презрительно вскинула голову и удалилась из комнаты, поматывая тремя желтыми страусовыми перьями, которые украшали ее шляпу. Это не удовлетворило капитана, человека очень положительного; он дождался возвращения жены и потребовал определенного ответа. М-с Тернбулл заговорила об издержках, которых требовало его положение, и так далее. Он возразил, что его положение требовало уплаты по счетам. М-с Тернбулл заговорила о высшем обществе. Но на вопрос, что она сделала с деньгами, ответила только: "Истратила на булавки". -- "На булавки! Тридцать фунтов в неделю на булавки! Да на эту сумму можно было бы накупить столько гарпунов, что их хватило бы на три китобойные годичные экспедиции". Она больше ничего не сказала, назвала мужа грубияном и попросила дать ей нюхательной соли. Тернбулл дал ей передохнуть до следующего утра. Между тем ему прислали и другие счета, всего на шестьсот фунтов; он оплатил их.
   -- Теперь, миссис Тернбулл, скажите мне, что вы сделали с этими шестьюстами фунтами? -- спросил он, увидев жену.
   Она сердилась, отказывалась отвечать, негодовала, грозила разводом. Он заметил, что она может поступать, как ей угодно, но что денег она больше не увидит. У нее сделалась истерика, и она пролежала целый день, Тернбулл не зашел к ней, а лег спать; но, чувствуя печаль и тревогу, поднялся на рассвете, стал бродить по комнате и вдруг из своего окошка увидел, как к ограде двора подъехала телега. Из нее выскочили какие-то люди, вошли в дом и скоро вернулись с двумя большими корзинами в руках. Капитан снял со стены один из гарпунов, прошел кружным путем вниз к выходу и очутился подле телеги в ту минуту, когда в нее ставили корзины. Он велел мошенникам остановиться и схватил лошадь под уздцы; но вместо ответа ее погнали; она дернула, Тернбулл упал, и телега чуть не переехала через него. Тут он бросил гарпун в лошадь; она упала, люди тоже, так как гарпун задел и их. Тернбулл схватил мошенников, позвал на помощь, велел призвать констеблей и передал им пойманных. Оказалось, что Мортимер выдал им корзины с лучшим вином Тернбулла и с разными другими предметами, которые доказывали, что у дворецкого были свои ключи от всех шкафов и чуланов. Выяснилось также, что Мортимер, вернее, Снобе уже несколько времени делал такие вещи. Оставив виновных и захваченные вещи на попечении двух констеблей, Тернбулл вернулся в дом с третьим полицейским. Дверь отворил сам Мортимер; он прошел с капитаном в его кабинет и объявил, что немедленно отказывается от места, так как раньше всегда служил у джентльменов. Снобе потребовал вознаграждения по заслугам. М-р Тернбулл нашел, что это требование вполне законно, и передал его констеблю.
   Снобса, возмущенного обращением капитана, отправили вместе с его сообщниками на улицу Боу -- в полицию. Двум лакеям тоже было отказано. Тернбулл заплатил им жалованье и отослал. Они объяснили, что рады уйти от него, "так как прежде всегда служили у джентльменов". Тот же ответ получил он и от кучера, у которого все было в беспорядке. Встретив камеристку своей жены, капитан узнал от нее, что м-с Тернбулл очень больна, оделся, сел в парный шарабан, поехал в город; наскоро позавтракал там в первом же попавшемся ресторане; потом нанял агента для продажи лошадей; оставив свой экипаж у каретника, взял нового слугу и вернулся на виллу. Он застал м-с Тернбулл в гостиной; бедняжка была очень изумлена и возмущена его поведением. Новые слезы, новые угрозы, приказ подать карету. Но кареты не оказалось; не оказалось также ни кучера, ни лошадей, как объявила ее камеристка. Она заперлась у себя в комнате и целый день не показывалась.
   Между тем по всему Брендфорду разошлись вести. Все сплетничали, преувеличивая случившееся; говорили, что м-с Тернбулл жила слишком роскошно; что она не платила долгов и теперь в ее дом нахлынули кредиторы; что экипажи распроданы, что слуг отпустили, лошадей увели и бедная хозяйка дома заболела. Прибавлялось, что все ожидали этого. Многие решили сторониться четы Тернбулл, и каждый прибавлял новые подробности. Только мосье Тальябю нашел нужным сделать визит Тернбуллам и на следующее утро явился на виллу.
   К этому времени порядок там немного восстановился; кое-кто из слуг остался. Тернбулл едва успел позавтракать, как доложили о мосье Тальябю, и он принял его.
   -- Ах, мосье, -- затараторил французик, -- надеюсь, мадам лучше. Мадам Тальябю всю ночь проплакала, услышав недобрые вести о долгах и прочем...
   -- Я очень признателен мадам, -- проворчал Тернбулл. -- А теперь спрошу вас, чего вам угодно?
   -- Ах, мосье, я очень, очень сочувствую вам; но, если джентльмен не теряет чести, что такое деньги? (М-р Тернбулл поднял на него вопросительный взгляд). Видите ли, мосье Тернбулл, для джентльмена честь -- все. Если джентльмен остается в долгу перед каким-нибудь мошенником-продавцом, это ничего, но он всегда отдает долг чести. Вот, мосье Тернбулл (и крошечный француз вынул из кармана бумагу), это маленькая записка, которую мадам Тернбулл дала мадам Тальябю; тут написано, что ваша супруга должна мадам Тальябю двести фунтов, которые она проиграла ей в экарте. Джентльмен называет это долгом чести, и джентльмен отдает его, в противном случае он теряет доброе имя и все называют его мошенником. Мы с мадам Тальябю до того любим вас и мадам Тернбулл, что хотели бы спасти вашу добрую славу. Поэтому я, по желанию жены, приехал к вам и прошу вас устроить это маленькое дело и заплатить небольшой долг чести.
   С очень вежливым поклоном француз положил на стол записку.
   Тернбулл просмотрел ее. Все было так, как сказал француз, но капитан понял, что бесчестная чета выманила у его жены деньги.
   -- Позвольте мне, мсье Тальябю, прежде задать вам два-три вопроса, а потом уже расплатиться; если вы чистосердечно ответите на них, я не буду возражать. Я думаю, миссис Тернбулл проиграла вам в экарте около шестисот фунтов? -- Мосье, который вообразил, что м-с Тернбулл рассказала мужу все, ответил утвердительно. -- Й, помнится, -- продолжал капитан, -- что два месяца тому назад она даже не подозревала, что такое экарте.
   -- Правда, -- был ответ, -- но дамы всему выучиваются очень скоро.
   -- Прекрасно, только скажите, разве хорошо, что вы и ваша жена, знавшие эту игру, позволяли ей проигрывать так много денег?
   -- Ах, мосье, когда дама говорит, что ей угодно играть, что можно сделать?
   -- Но почему вы никогда не играли у нас, мосье Тальябю?
   -- О, мосье Тернбулл, игры должна предлагать хозяйка дома.
   -- Верно, -- ответил Тернбулл и написал чек на двести фунтов. -- Вот ваши деньги, а теперь позвольте мне сказать, что вас и вашу жену я считаю парой мошенников и прошу никогда не показываться у меня в доме.
   -- Что вы говорите? Сэр, я требую удовлетворения!
   -- Вы получили деньги? Или вам нужно что-нибудь еще? -- спросил Тернбулл, поднимаясь со стула.
   -- Да, сэр.
   -- Ну, так получите, -- ответил Тернбулл, толчком колена выбросил его из комнаты, протолкал по коридору и вышиб из входной двери.
   Француз по временам оборачивался и выкрикивал угрозы. Потом попробовал убежать. Уже вне дома Тальябю обернулся и закричал:
   -- Мосье Тернбулл, я получу удовлетворение, страшное удовлетворение! Вы заплатите, ей-Богу, сэр, вы заплатите... за это деньги.
   В тот же вечер Тернбулл получил приглашение на следующее утро явиться в суд; его обвиняли в нанесении побоев. В суде он встретил Тальябю и признал, что вытолкал француза из дому за мошенническое выманивание денег у его жены. Тальябю шумел и гремел, говорил, что у него есть знатные знакомые, что его лучший друг лорд Скроп. Но судья знал свет, видел иностранцев и не доверял французу.
   -- Кто вы, мосье? -- спросил он.
   -- Сэр, я джентльмен. -- Ваша профессия?
   -- Сэр, у джентльменов не бывает профессии.
   -- На что же вы живете?
   -- На то же, что дает средства другим джентльменам.
   -- Вы, кажется, упомянули, что лорд Скроп ваш близкий друг?
   -- Да, сэр, очень близкий; я провел три месяца в Скроп-Кестле с лордом Скропом и его супругой. Леди Скроп очень полюбила мадам Тальябю.
   -- Прекрасно, мосье Тальябю; мы теперь должны заняться другим делом и подождать, пока не привезут штраф, присужденный с мистера Тернбулла. Присядьте.
   Около получаса разбиралось другое дело, но раньше, чем выслушать новых тяжущихся, судья, знавший, что лорд Скроп в городе, послал к его милости лорду записку. Скоро принесли ответ. Судья прочитал его, улыбнулся, продолжал заниматься делом, а по окончании разбора сказал:
   -- Ну, мосье Тальябю, вы сказали, что близки с лордом Скропом?
   -- Да, сэр, очень близок.
   -- Я имею честь знать лорда Скропа, и так как он в городе, написал ему записку и получил ответ, который прочитаю вам.
   Тальябю побледнел. Судья прочел:
   "Дорогой сэр, малый, носящий имя, о котором вы упоминаете, приехал со мной из России в качестве моего лакея. Я рассчитал его за бесчестность. После этого горничная леди Скроп вышла за него замуж и тоже отошла от места. Я узнал, что их проделки дошли до невероятной степени, и если бы мы знали, где можно захватить эту парочку, я, конечно, отправил бы ее к вам. Теперь это позабыто, но худшего мошенника не существовало на свете.

Ваш Скроп".

   -- Сэр, что вы скажете? -- сурово спросил судья. Тальябю упал на колени, прося прощения у судьи, у лорда Скропа и Тернбулла, которому он предложил взять обратно чек на двести фунтов. Судья, видя, что капитан не берет денег, сказал ему:
   -- Возьмите, мистер Тернбулл, он отдает их, и это доказывает, как бесчестно он нажил эти деньги; достаточно, что вы потеряли шестьсот фунтов.
   Тернбулл взял чек и разорвал его; Тальябю вместе с женой был впоследствии отправлен по ту сторону пролива, где он мог играть в экарте с кем угодно.
  
  

ГЛАВА XXIX

М-р Тернбулл находит, что деньги -- необходимое зло и не служат источником счастья. Домине находит, что малая доля клеветы действеннее советов Овидия, а я нахожу, что прогулка возбуждает аппетит

   -- А теперь ты видишь, Джейкоб, какая произошла революция: не очень приятная, но тем не менее необходимая. С тех пор я уплатил по всем счетам, так как слух о моем разорении заставил поставщиков прислать мне их. Я вижу, что за последние пять месяцев моя жена истратила весь наш годовой доход. Пора было становиться.
   -- Я согласен с вами, сэр, но что говорит миссис Тернбулл? Стала ли она благоразумнее?
   -- Да, хотя не совсем сознается в этом. Я сказал ей, что она теперь должна довольствоваться моим обществом, обходиться без кареты; значит, так и будет. Ее знакомые не ответили на ее приглашения, но больше всего на нее подействовала история с Тальябю. По моей просьбе судья отдал мне записку лорда Скропа, и я дал жене прочитать ее, а также и донесение полиции, Я думаю, что она попросит меня продать виллу и пере", ехать в другое место, но пока мы мало говорим друг с другом.
   -- Мне грустно за нее, сэр, я считаю ее такой доброй, хорошей женщиной.
   -- Это похоже на тебя, Джейкоб, и она действительно такая. И теперь ее стоит пожалеть, она знает, что одна во всем виновата. Все ее мечты о величии полопались как мыльные пузыри, и она чувствует, что попала в худшее положение, чем в ту минуту, когда ей пришло в голову прекратить все прежние знакомства и постараться войти в общество, которое смеялось над ней. Проклятые деньги создали ее несчастье... и мое тоже.
   -- Ну, сэр, -- сказал я, -- вряд ли деньги сделают меня несчастным.
   -- Может быть, тебя и не сделают. Во всяком случае, завтра ты заработаешь кое-что. Я не могу пригласить тебя обедать, так как этим я доказал бы недостаток привязанности к моей жене, но не приедешь ли ты завтра с яликом? Я отправлюсь покататься.
   Сговорившись относительно времени нашей встречи, я простился. На длинной большой улице я встретил м-с и м-ра Томкинс, смотрителя брендфордской пристани.
   -- Я хотел зайти к вам, сэр, -- сказал я ему.
   -- Хорошо, Джейкоб, помните: мы обедаем в половине четвертого. Обед -- телячье филе и свиная грудинка, не опоздайте!
   Я обещал прийти вовремя, а сам побежал к школе.
   Дверь в комнату Домине была не заперта, и я вошел незамеченным. Никогда не забуду той картины, которую увидел. По одной стороне единственного окна стоял старый шкафчик с библиотекой Домине, не позолоченными, но, напротив, сильно потрепанными томами; с другой -- большой ларец, на нем лежала розга. Посередине комнаты помещался стол; за ним, спиной к окну, сидел Добс в черном, но порыжевшем от времени халате. Он внимательно читал книгу. На столе также лежала большая библия, в которую он часто заглядывал. На полу валялась его трубка, разбитая на две части. Справа белел лист бумаги, на котором он, очевидно, делал заметки. Я подошел и заглянул через плечо Домине. Книга, которую он так внимательно читал, была "Лекарство от любви" Овидия.
   Не замечая меня, Домине прочел последние страницы, еще не прочитанные им, закрыл том, снял очки со своего большого носа и откинулся на спинку стула.
   -- Странно, -- вслух произнес он, -- некоторые его советы хороши, но я не нахожу в них лекарства для себя. Избегать праздности, да, это разумно, но я никогда не был празден, и моя любовь не плод безделья. Избегать ее присутствия. Это я должен делать; однако она не выходит у меня из ума. Разве даже в эту минуту она не стоит передо мной во всей своей прелести? Думать о ее недостатках и преувеличивать их. Нет, это будет несправедливо, не по-христиански. Лучше буду исправлять себя. Боюсь, что Овидий писал все это для молодых людей. Ах, я опять разбил трубку... четвертая на одной неделе. Что подумает матрона? Она сочтет меня сумасшедшим и не будет далека от истины.
   И Домине закрыл лицо руками.
   Я воспользовался этим, отошел к двери, щелкнул засовом. Домине очнулся от шума и протянул мне руку.
   -- Здравствуй, мой сын; твой старый наставник приветствует тебя. Садись, Джейкоб, я думал о тебе и твоих.
   -- О старом Степлтоне и его дочери? Да?
   -- Да, вы все были в моих мыслях, когда ты вошел в комнату. Они здоровы?
   -- Да, сэр, -- ответил я. -- Но я мало вижусь с ними. Старик все курит, а молодая девушка... Ну, чем меньше видеть ее, тем лучше.
   -- Это для меня новость, Джейкоб: ведь она очень мила.
   Я знал характер Домине и понимал, что лучше всего его можно было излечить, заставив предполагать, что Мэри легкомысленна. Во всяком случае я решил унизить ее в его глазах, впрочем, не говоря о ней неправды, и заметил:
   -- Да, она мила, слишком мила со всеми; я не люблю таких девушек.
   -- Что ты, Джейкоб! Неужели она легкомысленна? Я улыбнулся в ответ.
   -- Но я не заметил этого, -- продолжал Домине и прибавил: -- Право, Джейкоб, ты меня удивляешь.
   -- Я часто вижусь с ней, сэр, и знаю о ней многое.
   -- Прошу тебя, расскажи мне все...
   -- Нет, сэр, не стану говорить. Думайте, что хотите.
   -- Она молода, Джейкоб, и, может быть, исправится, когда выйдет замуж.
   -- Сэр, я глубоко убежден (тут я сказал правду), что если бы вы завтра женились на ней, она через неделю покинула бы вас.
   -- Это твое искреннее убеждение, Джейкоб?
   -- Я готов прозакладывать жизнь, хотя, конечно, не назначаю верного срока.
   -- Джейкоб, благодарю, очень благодарю тебя: ты открыл мне глаза, ты принес мне больше пользы, чем Овидий, -- сказал старик. -- Даже древние не поступали со мной так великодушно, как ты, мальчик, которого я воспитывал. Ты отплатил мне за все, Джейкоб, ты предостерег меня, Джейкоб, ты спас меня от самого себя и от нее. Знай, Джейкоб, мое сердце стремилось к этой девушке, и я считал ее совершенством. Джейкоб, я благодарю тебя. Оставь меня теперь, чтобы я мог побеседовать с собой и снова найти свое сердце! Ведь я очнулся от грез, и мне необходимо побыть только с собой одним.
   Я охотно ушел от Домине, так как чувствовал, что мне нужно побывать в компании телячьего филе и свиной грудинки. К м-ру Томкинсу я пришел вовремя. Он ласково принял меня и сказал, что очень доволен своим новым положением. Я встретил за его столом людей, которые, как я знал, сочли бы для себя унижением обедать у него в бытность его конторщиком Драммонда. Мы вспомнили старину: бал, иллюминацию, и, проведя очень приятный вечер, я простился с хозяевами, намереваясь отправиться пешком в Фулгам. Подле дома Томкинса я увидел старого Тома, который ждал меня.
   -- Мальчик мой, -- сказал он. -- Пожалуйста, побывай у меня на днях. Когда ты будешь свободен? Баржа простоит здесь две недели по крайней мере, мистер Томкинс приказал нам ждать груза. Итак, скажи, когда ты придешь к нам, чтобы познакомиться с моей старухой и целый день провести с нами? Мне хочется немножко потолковать с тобой и спросить твоего мнения относительно разных разностей.
   -- Вот как, -- с улыбкой ответил я. -- Не хотите ли вы строить новый дом?
   -- Нет, нет, не то, -- отозвался Бизли. -- Видишь ли, Джейкоб, как я уже говорил тебе прошедшей зимой, мне пора бросить работу. Я уже не молод, и всякому овощу свое время. Осенью я думаю оставить баржу и совсем выйти на берег. Но в то же время мне необходимо обдумать, как устроить себе новую жизнь. Итак, скажи мне, когда ты будешь у меня?
   -- Хотите в четверг?
   -- Отлично; приди к завтраку, назад отправишься после ужина, а если захочешь, старуха повесит для тебя гамак.
   -- Хорошо. Но где Том?
   -- Том? Не знаю. Думаю, он с этой дочерью Степлтона. Я не вмешиваюсь в его дела, и мне кажется, они созданы друг для друга.
   -- Что вы хотите сказать?
   -- По красоте они парочка, но я говорю не об этом. Она хитра, но и он себе на уме и будет управлять своим рулем, как она своим. Их жизнь превратится в борьбу, но за удар заплатят ударом. Я знаю одно: что невеста Тома может быть прихотлива и хитра, сколько ей угодно, но что жена Тома не будет такой. Он сумеет держать ее в руках. Ну, до свидания. Мне далеко идти.
   Когда я вернулся домой, Мэри была одна.
   -- Здесь был Том? -- спросил я.
   -- Зачем вы спрашиваете?
   -- Чтобы вы ответили, если вам все равно.
   -- Совершенно все равно. Мистер Джейкоб, Том был здесь и на этот раз превеселый.
   -- Он всегда такой, -- сказал я.
   -- А где были вы? -- задала она вопрос. Я ответил.
   -- Значит, вы видели старого Домине, -- продолжала Мэри. -- Скажите же, что он обо мне говорил.
   -- Этого я не повторю, -- ответил я, -- а скажу только, что он никогда больше не будет думать о вас; не ждите, что вы когда-нибудь увидите его.
   -- Но помните, он обещал прийти.
   -- Он сдержал свое обещание, Мэри.
   -- Он сказал вам это? Он рассказал все, что произошло?
   -- Нет, Мэри, он ничего не говорил мне, но я все знаю.
   -- Не понимаю вас.
   -- Тем не менее это правда, и я считаю, что, в общем, вы поступили хорошо.
   -- Боже мой, вы, верно, были в этой комнате. И вы слышали все?
   -- Все до слова, -- сознался я.
   -- Признаюсь, -- заметила Мэри, -- "я не могла вообразить, чтобы вы были способны на такую низость.
   -- Лучше обвиняйте собственную неосторожность, Мэри. То, что я слышал, мог слышать всякий. Если вам угодно разыгрывать нежные сиены в комнате, которая поднимается всего на восемь футов от земли, широко открыв окно, не удивляйтесь, что каждый прохожий услышит ваши слова.
   -- Это правда, я и не подумала, что окно открыто; и мне было бы все равно, если бы весь мир слышал... только бы не вы.
   В эту минуту я вспомнил то, что Мэри сказала обо мне. Я ничего не ответил ей. Она села, прижав руки ко лбу, и тоже молчала. Я взял свечу и ушел.
   Гордость Мэри была уязвлена мыслью, что я слышал ее признание. С этих пор молодая девушка стала обращаться со мной по-новому: теперь она старалась избегать меня. Я же продолжал испытывать к ней самые дружеские чувства.
   На следующее утро я в назначенное время был подле виллы Тернбулла, однако раньше, чем я отплыл к ней, случилось довольно странное происшествие. Я только что окончил мыть свой ялик и надел куртку, как на плот вышел смуглый человек, очевидно, южанин из какой-то дальней страны. Под мышкой у него был сверток.
   -- Сколько за перевоз на ту сторону реки? Сколько пенсов? -- спросил он.
   -- Два, -- ответил я, но мне не хотелось переправлять его, и я прибавил: -- Вы заплатите всего один пенни, если перейдете по мосту.
   Это был красивый человек, не слишком темнокожий; его голову окружал цветной тюрбан; на нем были не очень широкие шаровары, и я спрашивал себя, не турок ли он. Впоследствии я узнал, что он уроженец Индии. Говорил этот южанин по-английски, но с ошибками. Так как он решил переправиться в ялике, я отчалил; когда мы были на середине реки, мой наниматель попросил отвести лодку немного вверх.
   -- Так, хорошо, -- сказал он, развернул сверток, вынул из него коврик и разложил его на дне ялика; потом встал, глядя на солнце, которое поднималось во всем своем величии, протянул к нему руки, трижды приветствовал его, опустился на колени, несколько раз коснулся коврика лбом, снова поднялся и, вынув несколько полевых цветов из-за куртки, бросил их в реку; наконец, он опять поклонился, сложил коврик и попросил меня грести к берегу.
   -- Я читал молитвы, -- сказал он, глядя на меня своими темными, проницательными глазами.
   -- Очень хорошо, -- заметил я. -- К кому вы обращали их?
   -- К моему богу.
   -- Но почему же вы не читали их на берегу?
   -- Из дома я не вижу солнца, а если я молюсь на улице, мальчики смеются и бросают в меня грязью. Река -- хорошее место.
   Мы пристали к берегу; он вынул три пенса и предложил их мне.
   -- Нет, нет, -- сказал я, -- я не хочу, чтобы вы платили мне за то, что молились.
   -- Не берете денег?
   -- Я беру деньги за перевоз через реку, но не хочу платы за молитвы. Когда вам понадобится снова прочитать их, придите на берег, и, если я буду у пристани, я охотно свезу вас на середину реки.
   -- Вы очень хороший человек. Я благодарен.
   Индус низко поклонился мне и ушел. Тут замечу, что он стал часто приходить к реке на восходе, и я неизменно довозил его до середины Темзы, чтобы он мог исполнять свой религиозный обряд. Мы много беседовали с ним и даже подружились.
   М-р Тернбулл был на дорожке, которая тянулась от его дома до берега реки. Когда я подводил ялик, он уже ждал меня. Корзина с нашим обедом стояла подле него на песке.
   -- Прелестное утро, Джейкоб, но я думаю, будет жаркий день, -- сказал он. -- Тотчас же двинемся в путь. Возьмемся за весла.
   -- Как чувствует себя миссис Тернбулл, сэр?
   -- Недурно, Джейкоб: она теперь гораздо больше похожа на ту Полли Бекон, с которой я когда-то венчался, чем все эти последние годы. Может быть, все к лучшему. Случившееся заставит ее опомниться и вернет счастье нашему домашнему очагу; в таком случае, Джейкоб, я скажу, что мои деньги истрачены хорошо.
  
  

ГЛАВА XXX

Наш пикник с м-ром Тернбуллом. Он превращается в приключение, в котором играют роль жестяной ящик и дамский плащ

   Мы спокойно двигались вверх по течению, разговаривали, и время от времени наши весла поднимались; старый капитан сказал:
   -- Зачем превращать удовольствие в работу? Но все же двинемся вверх. Мне больше нравится верхняя часть реки, Джейкоб, потому что там ясная вода, которую я люблю. -- И он заговорил о том, как еще мальчиком, бывало, всматривался в прозрачную воду, наблюдая за рыбами и насекомыми, кишевшими в глубинах; заговорил также о существах, которые моряки называют "пузырями", прибавив, что их настоящее наименование медузы, что они во множестве водятся в северных морях и составляют любимую пищу кита.
   -- Мне очень хотелось бы отправиться на ловлю китов, -- заметил я. -- Я столько слышал об этом от вас.
   -- Жизнь китобоя увлекательна, но тяжела, Джейкоб. Некоторые плавания приятны, другие страшны.
   -- Я помню одну экспедицию, от которой я поседел сильнее, чем ото всех других, а я участвовал, кажется, в двадцати двух. Мы шли к северу, пробиваясь через плавучий лед; поднялся ветер, началось волнение и через неделю стало ужасно. Дни были коротки, и при дневном свете стоял такой густой туман, что мы почти ничего не видели. Мы качались посреди больших глыб плавающего льда, встречали громадные айсберги, которые неслись с быстротою ветра и грозили нам гибелью. Вся оснастка оледенела; лед покрывал борта судна; матросы окоченели, и мы не могли протащить через блок ни одной веревки, не облив ее предварительно кипятком. А ужасные ночи, когда мы поднимались на горы волн, потом летели в пропасти, не зная, не натолкнемся ли мы внизу на ледяную твердую глыбу и не пойдем ли немедленно ко дну. Кругом царила тьма, ветер выл; налетая на нас, он пронизывал до костей, черные волны танцевали кругом судна, и по временам по белизне и кайме пены мы замечали исполинские массы льда, которые неслись на нас, точно злобный демон желал превратить их в орудия истребления. Никогда не забуду, как перевернулся один айсберг во время страшной бури, продолжавшейся месяц и три дня.
   -- Я не понимаю, что вы хотите сказать, сэр? -- спросил я.
   -- Ты должен знать, Джейкоб, что все айсберги из пресной воды, что предполагается, будто они оторвались от суши благодаря непогоде и другим причинам; хотя лед плавает, он глубоко погружается. Иными словами: если айсберг имеет пятьсот футов высоты над водой, он уходит в воду в шесть раз глубже. Вода теплее воздуха, а потому лед под поверхностью моря тает гораздо скорее, чем на воздухе. Итак, если айсберг проплавал некоторое время, его нижняя часть делается легче верхней. Вот тогда-то он и поворачивается, то есть опрокидывается и плавает в другом положении. Ну, вот. Мы были близ айсберга, который находился у нас с подветренной стороны. Гора эта была очень велика, и мы решили отойти от нее, распустив все паруса, но наблюдали за нею. Айсберг быстро несся от дыхания бури. Вдруг налетел новый шквал еще сильнее прежнего, и один из матросов закричал: "Переворачивается! " Вершина айсберга стала наклоняться в нашу сторону; казалось, будто его острие нависло над нашими головами. Мы думали, что погибли, потому что, если бы ледяная гора обрушилась на судно, наш бот разбился бы на мелкие осколки. Все смотрели на ужасный айсберг, даже рулевой, который все же не выпускал из рук колеса. Айсберг почти перевернулся, как вдруг нижний лед, бывший тяжелее с одной стороны, чем с другой, ускорил его движение, и глыба, изменив направление, обрушилась в море на порядочном расстоянии от нас. К нему взлетела вспененная вода, и ее струи ослепили нас, плеснув нам в лица. На мгновение движение волн остановилось; море точно закипело, затанцевало, взметая остроконечные массы воды во все направления; одна волна поднималась, другая падала; наш китобойный бот качался и шатался, как пьяный; даже направление шквала на мгновение изменилось, и тяжелые паруса стали полоскаться, сбрасывая с себя ледяной покров. Потом все окончилось. Перед нашим носом высился айсберг новой формы; буря снова началась, волны налетали на бот, как прежде, и мы, несмотря на весь ужас шквала, с облегчением встретили его. От этого плавания треть моих волос поседела, и, что хуже всего, при нашем возвращении мы привезли только трех "рыб". Однако нам следовало поблагодарить небо, потому что восемнадцать других китобойных судов совершенно пропали.
   В ответ на этот длинный рассказ я позабавил Тернбулла описанием пикника. Так мы прошли далеко за мост Кью, пристали к берегу и уселись закусить, окруженные сотнями синих стрекоз, которые порхали кругом нас, точно справлялись, зачем мы ворвались в их область. До самого вечера мы болтали, наконец отчалили и пошли вниз по течению. Солнце зашло; нам оставалось всего шесть или семь миль до дома капитана, как вдруг мы заметили стройного молодого человека, который плыл в маленькой байдарке; он догнал нас.
   -- Вот что, молодцы, -- сказал он, принимая нас обоих за лодочников, -- не хотите ли без большого труда заработать парочку гиней?
   -- О да, -- ответил Тернбулл, -- если вы объясните нам, как сделать это. Отличный случай для тебя, Джейкоб, -- шепнул он мне.
   -- Так вот: мне не больше как на час нужны ваши услуги. Впрочем, может быть, я задержу вас и подольше, так как дело касается дамы, и кто знает, не придется ли нам подождать ее. Я прошу вас только хорошо и усиленно грести. Согласны?
   Мы согласились; он потребовал, чтобы мы шли за его байдаркой, и двинулся к берегу.
   -- Будет приключение, сэр, -- сказал я.
   -- По-видимому, -- ответил Тернбулл. -- Что же? Тем лучше.
   Молодой джентльмен скользнул в маленькую крытую бухту, принадлежащую красивой вилле на берегу, привязал свою байдарку и сел в наш ялик.
   -- Времени достаточно, поэтому можете грести спокойно, -- заметил он.
   Мы шли вниз по реке и пристали там, где зеленел сад большого нарядного коттеджа, который помещался ярдах в пятидесяти от берега. Вода реки доходила до кирпичной садовой ограды вышиной в четыре или пять футов
   -- Так, хорошо, но, тс, тс! Ни слова, -- сказал молодой человек, поднимаясь на кормовой скамейке и заглядывая за стену. Осмотревшись, он взобрался на верхушку ограды и просвистал два такта песни, которой я никогда не слыхивал. Все было тихо. Он притаился за ветвями сирени и снова повторил мотив песни; ответа не последовало. Он с перерывом продолжал свистать; наконец в одном из верхних окон дома замерцал свет. Три раза огонек исчезал и снова загорался.
   -- Приготовьтесь, молодцы, -- сказал наш наниматель.
   Минуты через две появилась девушка в плаще с каким-то ящиком в руках. Она, по-видимому, волновалась и тяжело дышала.
   -- О, Уильям, я сразу услыхала ваш сигнал, но не могла пробраться в комнату дяди за ящиком; наконец он ушел, и я принесла жестянку.
   Молодой человек взял ящичек и передал его в ялик.
   -- Теперь, Сесилия, скорее. Остановитесь, бросьте ваш плащ в лодку, поднимитесь на стену, и мы с лодочниками поможем вам спуститься.
   Она не сразу исполнила его совет, потому что стена была высока и по ней тянулась железная решетка вышиной в фут. Наконец, казалось, она преодолела все трудности, но вдруг из ее уст вырвался крик.
   Посмотрев вверх, мы увидели на стене третью фигуру: высокого, полного старого человека. Он быстро схватил Сесилию за руку и потянул назад. Уильям и его спутница сопротивлялись. Их противник закричал:
   -- Помогите, помогите, воры, воры!
   -- Помочь нашему нанимателю? -- спросил я Тернбулла.
   -- Прыгай, Джейкоб, я не могу взобраться на стену. Я в одно мгновение поднялся на ограду и хотел броситься на помощь молодому человеку, но появилось четверо слуг с фонарями и с оружием в руках; они быстро бежали по лужку. Сесилия упала в обморок. Старик и его противник тоже свалились вниз, и старый джентльмен придавил к земле молодого. Заметив слуг, он закричал:
   -- Схватите лодочников.
   Тут я понял, что нельзя терять ни минуты, прыгнул в ялик и отчалил от берега. Мы были ярдах в тридцати от берега, когда преследователи выглянули из-за стены.
   -- Стой, лодка, стой, -- закричали они.
   -- Стреляйте в них, если они не остановятся, -- прибавил хозяин дома.
   Мы гребли изо всех сил. В нас выстрелили, но пуля не долетела до ялика, и в реку упал только слуга, который стрелял: он наклонился, чтобы лучше видеть нас, ружье отдало, и от толчка он упал. Мы услышали всплеск воды, но продолжали грести и вскоре были далеко от места происшествия. Только перерезав Темзу, мы передохнули.
   -- Ох, -- сказал м-р Тернбулл, -- такого приключения я не ожидал.
   Я засмеялся.
   -- Ив хорошую кашу мы попали, -- продолжал он. -- У нас остался жестяной ящик, принадлежащий Бог весть кому, и я не знаю, что нам делать с ним.
   -- Я думаю, сэр, -- сказал я, -- лучше всего вернуться в ваш дом, спрятать там этот ящик и не показывать, пока мы не узнаем, что все это означает. Я же отправляюсь к Фулгаму; через день или два что-нибудь да выяснится.
   Мы так и поступили. М-р Тернбулл вышел подле своего сада, взяв с собою жестяной ящик и дамский плащ, я же быстро отправился к Фулгаму. Подле пристани я осторожно пробрался между другими яликами, чтобы не испортить их. Когда я подошел к плоту, то увидел на берегу человека с фонарем.
   -- Вы что-нибудь привезли? -- спросил он.
   -- Ничего, сэр, -- ответил я.
   Он спустился, осмотрел ялик и остался доволен.
   -- А вы не видали на реке лодки с двумя гребцами?
   -- Нет, сэр, -- ответил я.
   -- Откуда вы теперь?
   -- Из усадьбы одного джентльмена из Брендфорда.
   -- Брендфорд? Тогда вы были гораздо ниже их. Они еще не пришли.
   -- У вас есть для меня дело, сэр? -- спросил я, стараясь показать, что я не тороплюсь уйти.
   -- Нет; сегодня нет. Мы ищем кое-кого, но на реке у нас две лодки и по человеку на каждой пристани.
   Я привязал ялик, вскинул на плечи весла, вынул уключины и с удовольствием удалился. Оказалось, что едва наши преследователи поняли, что нас не остановишь выстрелами, они оседлали лошадей и по короткой дороге примчались в Фулгам минут за десять до меня. Я страшно утомился, и когда Мэри подала мне ужин, молча съел его, пожаловался на головную боль и ушел спать.
  
  

ГЛАВА XXXI

Речной яличник превращается в речного рыцаря. Я приобретаю рыцарские качества, вижу красивое лицо и плыву по течению. Приключение, по-видимому, больше касается закона, чем любви, так как вопрос, то есть жестяной ящик, полон документов

   На следующее утро я наскоро позавтракал, отправился к Тернбуллу и рассказал ему о том, что случилось. Он порадовался, что ящик не остался у меня, так как в противном случае меня посадили бы в тюрьму, и прибавил, что не отдаст его никому, пока не узнает, кто его законный владелец.
   -- Но, Джейкоб, -- прибавил капитан, -- тебе придется сделать разведку и узнать, что это за история. Скажи, ты помнишь напев, который он столько раз насвистывал?
   -- Всю ночь он звучал у меня в ушах, и по дороге сюда я напевал его; кажется, я верно запомнил мелодию. Послушайте, сэр. -- И я просвистал мотив.
   -- Вполне верно, Джейкоб, вполне. Постарайся не забыть его. Куда ты сегодня? -- спросил Тернбулл.
   -- Никуда, сэр.
   -- Недурно было бы отыскать место, где мы пристали, и посмотреть, не там ли молодой человек в байдарке. Во всяком случае, ты, может быть, откроешь что-либо. Только, пожалуйста, будь осторожен.
   Я обещал не делать безумий и, очень довольный, отправился в путь: все, носившее характер приключений, нравилось мне. Приблизительно через час с четвертью я увидел коттедж, кирпичную стену, даже заметил, что несколько кирпичей обвалилось с нее. Ничто не шевелилось в доме. Я продолжал сновать взад и вперед, поглядывая на окна. Наконец одно из них открылось, и там показалось лицо девушки, которую, как я был уверен, мы видели накануне вечером. В воздухе стояла полная тишина. Она села подле окошка, склонив голову на руку. Я просвистел два такта мелодии. При первых же звуках она вскочила и посмотрела в мою сторону. Я поднялся; она махнула платком, потом закрыла окно. Через несколько секунд Сесилия появилась на лужайке, направляясь к реке. Я немедленно подплыл к ограде, положил весла и, остановившись, ступил на скамью ялика.
   -- Кто вы, и кто послал вас? -- сказала она, глядя на меня.
   Тут я увидел одно из самых красивых лиц, которые когда-либо встречались мне.
   -- Никто, -- ответил я, -- но прошедшей ночью я был в лодке. Мне очень грустно, что вам так не посчастливилось, однако ваши ящик и плащ целы.
   -- Значит, вы один из двух гребцов? Надеюсь, никто из вас не был ранен, когда в вас стреляли?
   -- Никто.
   -- А где ящик?
   -- В доме лица, бывшего со мной.
   -- А ему можно доверять? За ящик предложат большие деньги.
   -- Думаю, что можно доверять, леди, -- с улыбкой ответил я. -- Бывший со мной человек -- джентльмен и очень богат. Он из удовольствия катался по реке и просил меня сказать вам, что не отдаст ящик, пока не узнает, кому принадлежит то, что скрыто в нем.
   -- Боже великий, какое счастье. Могу я верить вам?
   -- Надеюсь так, леди.
   -- Кто же вы такой? Вы не яличник?
   -- Яличник, леди.
   Она замолчала, несколько мгновений пристально вглядывалась в меня, потом продолжала:
   -- Как узнали вы напев, который только что насвистывали?
   -- Вчера перед вашим приходом молодой джентльмен повторял его много раз. По дороге сюда я попробовал вспомнить эту мелодию, думая, что она послужит средством привлечь ваше внимание. Могу я служить вам, леди?
   -- Да... если бы только я могла быть уверена в вас. Меня держат в заключении... я не могу послать письма, за мной строго смотрят, мне позволяют выходить только в сад, но и тут следят за мной. Сегодня большая часть слуг отыскивает ящик, не то я не могла бы так долго разговаривать с вами. -- Она тревожно оглянулась на дом, потом, прибавив: -- Погодите минуту, -- отошла от стены и несколько раз прошлась по садовой дорожке.
   Я все еще оставался под оградой, чтобы меня не могли видеть из дома. Минуты через четыре она вернулась и сказала:
   -- Было бы жестоко, более чем жестоко, было бы ужасно дурно с вашей стороны меня обмануть, потому что я очень, очень несчастна! -- Слезы показались у нее на глазах. -- Я не верю, чтобы вы могли обмануть меня! Как ваше имя?
   -- Джейкоб Фейтфул, миледи, и я оправдаю его, если вы доверитесь мне. Я никогда никого не обманывал и не обману вас.
   -- Да, но деньги могут соблазнить всякого.
   -- Не меня, миледи; у меня их достаточно.
   -- Ну так я доверюсь вам; только как мне повидаться с вами? Завтра дядя вернется, и тогда мне не удастся ни на минуту остаться с вами. Если заметят, что я говорю с чужим, вас выследят и, может быть, застрелят.
   -- Миледи, -- возразил я, подумав с минуту, -- если вы не можете говорить, вы можете писать. Видите, кирпичи стены в этом месте обвалились. Положите письмо вот под этот; я могу взять его днем, так что меня не заметят, и положить ответ в то же самое место.
   -- Как умно! Что за чудная мысль!
   -- Вчера не ранили того молодого человека? -- спросил я.
   -- Нет, -- ответила она, -- но я хотела бы знать, где он, чтобы написать ему. Вы можете разыскать его?
   Я сказал, подле какой виллы мы впервые встретили его и все, что случилось позже.
   -- Это был дом леди Ауберн, -- сказала она. -- Уильям часто бывает там; она наша двоюродная сестра. Но где он живет, я не знаю, и как отыскать его, не могу придумать. Его имя Уильям Уорнклифф. Как вы думаете, вы отыщете его?
   -- Да, леди, это можно сделать. В доме леди Ауберн должны знать, где он.
   -- Некоторые из ее слуг, может быть, знают. Но как вы доберетесь до них?
   -- Я придумаю способ. В один-два дня этого не сделаешь, но заглядывайте каждый вечер под кирпич, и если я узнаю что-либо, вы там найдете сообщение.
   -- Значит, вы умеете читать и писать.
   -- Да, миледи, -- со смехом ответил я.
   -- Не понимаю, что вы за человек. Действительно вы лодочник или...
   -- Действительно, и... -- Но тут послышался шум отворяющейся рамы.
   -- Уходите, -- сказал я, -- не забудьте кирпич. Она исчезла.
   Я вел ялик вдоль садовой стены до тех пор, пока меня могли бы заметить из коттеджа, потом вылетел на середину реки и, решив получить какие-нибудь сведения в доме леди Ауберн, снова миновал сад Сесилии и двинулся обратно. Я заметил, что молодая красавица разгуливала по саду с высоким человеком. Он говорил, сильно размахивая руками; она слушала, опустив голову. Через минуту они исчезли из виду. Нежность выражения лица этой девушки так поразила меня, что мне захотелось употребить все усилия и помочь ей. Через полтора часа я был подле виллы Ауберн. Ни в доме, ни в саду я не увидел никого. Прождав несколько минут, я причалил к пристани, привязал мой ялик и пошел ко входу в сад. Привратницы не было, но в садовой стене виднелась дверца. Я позвонил, заранее продумав план действий. На звонок показалась старуха и ворчливо спросила:
   -- Что вам нужно?
   -- Я привел ялик для мистера Уорнклиффа. Пришел ли он?
   -- Мистер Уорнклифф? Нет, его здесь нет, да он и не говорил, что будет сегодня у нас. Когда вы видели его?
   -- Вчера. Леди Ауберн дома?
   -- Нет, она еще утром переехала в Лондон; нынче все едут в Лондон, вероятно, чтобы не видать цветов и зеленых деревьев.
   -- Но я думаю, мистер Уорнклифф приедет сюда, -- продолжал я, -- я подожду его.
   -- Да делайте, как угодно, -- заметила старуха, собираясь закрыть у меня перед носом дверь.
   -- Могу я попросить у вас милости, сударыня: принесите мне воды; солнце знойно, и мне пришлось долго грести. -- Я вынул платок и отер лицо.
   -- Хорошо, принесу, -- ответила она, заперла дверцу и ушла.
   "Не очень-то хорошо идут дела", -- подумал я.
   Старуха вернулась, открыла дверь и подала мне кружку с водой. Я напился, поблагодарил ее и отдал кружку обратно, прибавив:
   -- Я очень устал; мне хотелось бы посидеть, дожидаясь джентльмена.
   -- А разве за веслами вы не сидите? -- спроси та старуха.
   -- Сижу, -- проговорил я.
   -- Значит, вы устали сидеть, а не стоять; во всяком случае, если вам угодно присесть, сидите в лодке и думайте о ней. -- С этими словами она закрыла дверь.
   Мне осталось только последовать ее совету, то есть вернуться в ялик. Я отправился к Тернбуллу и рассказал ему все. Было поздно; он приказал слуге подать для меня обед в кабинете, и мы стали обсуждать дело.
   -- Вот что, -- сказал он мне в заключение. -- Из-за меня ты вмешался в эту историю, Джейкоб. Сделай все, чтобы найти молодого человека, и пока ты не одержишь успеха, я буду на целый день нанимать ялик старого Степлтона. Не говори этого глухарю, он не узнает, почему я нанимаю тебя. Завтра ты идешь к Бизли?
   -- Да, сэр; завтра вам не придется меня нанять.
   -- Все-таки найму, так как хочу видеться с тобой раньше, чем ты отправишься к Тому. Возьми деньги для Степлтона за вчерашний и сегодняшний день, а теперь -- покойной ночи.
   На следующее утро я застал Тернбулла с газетой в руках.
   -- Я так и знал, Джейкоб, -- сказал он, -- прочти это объявление.
   И я прочитал: "В пятницу в десятом часу вечера из сада виллы между Брендфордом и Кью в один ялик был передан жестяной ящик с актами и бумагами; владельцы его не могли последовать за ним. Объявляем, что двадцать фунтов будут уплачены лодочникам, если они доставят ящик м-рам Джеймсу и Джону Уайт, в No14 гостиницы Линкольна. Так как никто не имеет права получить упомянутый ящик с бумагами, все остальные объявления о нем не должны считаться действительными. Будут признательны за быстрое исполнение просьбы".
   -- Вероятно, там важные бумаги, Джейкоб, -- сказал м-р Тернбулл. -- Я их сохраню и постараюсь сам как-нибудь сговориться со старухой-привратницей. Я узнал, что виллу леди Ауберн хотят отдать внаймы на три месяца; об этом напечатано объявление в последнем столбце газеты. Сегодня я поеду в город, заключу условие и добьюсь каких-нибудь сведений. Завтра мы увидимся. До свидания, Джейкоб.
   Через час я остановился у пристани против дома старого Бизли.
  
  

ГЛАВА XXXII

Неожиданная встреча. Решение versus* блестящих глаз. Приговор

  
   [*Versus -- против (лат.).]
  
   Дом старого Тома возвышался на окраине батерсиских полей; около него на милю не виднелось ни одного дерева. Место было уныло и неоживленно. Самый дом стоял совсем одиноко; он помещался в дельте, на участке приблизительно в половину акра [Акр -- английская мера площади, равная примерно 0, 4 гектара.], между двумя речными рукавами, которые соединялись ярдах в сорока от реки. При высокой воде дом был как бы на острове, а во время отлива его защищала непроходимая гряда ила. К дому можно было подойти только со стороны реки, от которой к нему вела "твердая полоска", окаймленная тумбами, уже истлевшими до того, что они походили на двойной ряд испорченных зубов. Дом был одноэтажный. Вот в каком уединенном месте жила м-с Бизли, почти совершенно одиноко.
   А между тем, может быть, не было никогда более счастливой женщины, чем она; вечно живая, очень сильная, здоровая, она не переставая плела сети на продажу и так привыкла усердно работать и жить одиноко, что трудно было сказать, радовало или досадовало е? появление сына и мужа.
   У пристани я привязал ялик. Войдя в дом, я застал всех за столом, на котором было много остатков вроде селедочных костей. Оказалось, что я опоздал, но мне все же предложили присесть, и м-с Бизли спросила:
   -- Вы уже позавтракали, Джейкоб?
   -- Нет, -- ответил я, -- просто мистер Тернбулл задержал меня.
   -- Мы съели всех селедок, -- заметил молодой Том, -- тебе ничего не осталось.
   Но м-с Бизли вынула парочку рыбок, оставленных для меня.
   Когда я позавтракал и жена старого Тома убрала со стола, инвалид, скрестив свои деревянные ноги, приступил к делу, потому что, оказалось, мы собрались для военного совета.
   -- Сядь подле меня, Джейкоб, -- сказал он. -- Старуха, брось якорь на высоком стуле. Том, садись куда-нибудь, только молчи.
   -- И не мешай мне плести сеть, -- сказала Тому его мать.
   -- Дело в том, что я все больше и больше чувствую пятки, -- продолжал старый Том, -- и фланель меня не греет; я думаю, что мне давно пора выйти в отставку и пристать к берегу подле старухи. Первый вопрос о Томе: что с ним делать? Я думаю приобрести для него ялик. Тогда он может окончить время своего учения на реке, но для меня это будет тяжеловато. Ну, -- продолжал старый Том, -- предположим, что мой сын получит лодку... Перейдем к вопросу обо мне самом. Мне кажется, что я мог бы недурно чинить ялики, шлюпки и мелкие суда, потому что, видите ли, я всегда немного плотничал и отлично знаю, как строители обманывают бедных владельцев судов, когда что-нибудь у них попортится. Если бы люди знали, что я могу делать починки, они приходили бы ко мне, но я все думаю, как бы им дать знать об этом? Я не могу повесить вывески с надписью: "Бизли, строитель лодок", потому что я не строитель. Что ты скажешь, Джейкоб?
   -- Вы не можете написать: "Здесь чинят лодки"?
   -- Да, но это не вполне годится: владельцы судов желают чиниться у строителей. Вот в чем загвоздка.
   -- Не такая трудная, как эта сеть, -- заметил Том младший, который потихоньку взял иглу матери и начал работать над сетью, -- Я сделал только десять петель, и шесть из них вышли длинные-предлинные...
   -- Ах ты, негодный Том, -- сказала старуха, -- оставь мою сеть в покое; теперь мне придется употребить гибель времени на то, чтобы распутать десять петель! Я успела бы сделать пятьдесят!
   -- Отлично, мама.
   -- Нет, Том, дурно; посмотри на эти прорывы! -- Это прекрасно.
   -- Нет, плохо; посмотри, как пряди запутались.
   -- А все-таки я говорю, что это прекрасно, мама, потому что следует дать рыбе возможность уйти, а это-то я и сделал; теперь, отец, я дам тебе совет, которым ты останешься доволен; словом, помогу тебе, как уже помог матушке.
   -- Верно это будет странная помощь, Том, -- заметил старый Бизли, -- но послушаем.
   -- Вот что, отец. Очевидно, ты не строитель лодок, но желаешь, чтобы все воображали, будто ты строитель.
   -- Да, нечто в этом роде, Том, но я никому не хочу вредить.
   -- Конечно, нет, пострадают только лодки! Сооруди большую вывеску с надписью: "Лодки и суда строятся по заказу и чинятся. Том Бизли". Знаешь, если найдется достаточно безумный человек, чтобы заказать тебе ялик или шлюпку, это его дело; ты ведь не говоришь, что ты строитель, хотя ничего и не имеешь против того, чтобы попробовать заняться этим делом.
   -- Что ты скажешь, Джейкоб? -- спросил старый Том.
   -- Что он дал хороший совет.
   -- Да, у Тома есть голова, -- ласково заметила старуха. -- Да брось ты мою сеть, Том; что за мальчишка! Ну, дотронься до нее теперь, если осмелишься! -- и м-с Бизли вынула из камина маленькую кочергу, грозя ею сыну.
   -- У Тома действительно есть голова, -- заметил молодой Том, -- но так как он не желает, чтобы она была разбита, одолжи мне, Джейкоб, твой ялик на полчаса, и я исчезну.
   Я согласился; Том пошел к двери, мимоходом посадил кошку на спину матери и убежал с криком: "О Боже, Молли, что за рыба!"
   Стараясь удержаться, кошка выпустила когти в спину старухи, и м-с Бизли громко закричала, грозясь отплатить сыну; мы со старым Томом не могли удержаться от смеха.
   Разговор возобновился, и скоро Том с женой пришли к окончательному решению. Потом м-с Бизли повела меня показывать дом; все комнаты были чисты и опрятны. Когда мы с ней спустились, старый Том спросил:
   -- Старуха показала тебе комнату с белыми занавесями, Джейкоб?
   -- Да, -- ответил я. -- Она очень хороша.
   -- Слушай, Джейкоб, в мире нет ничего прочного; теперь тебе хорошо, но запомни: эта комната для тебя, если она тебе понадобится. И мы готовы разделить с тобой все остальные. Мы предлагаем это от чистого сердца и даром. Правда, моя старая леди?
   -- Да, так, Джейкоб, но дай вам Бог удачи в жизни; если же вам не посчастливится, я сделаюсь вашей матерью за неимением лучшей.
   Я был тронут до слез. Тут началось обсуждение возможности смастерить ялик для молодого Тома.
   В это время я заметил какую-то лодку, плывшую к нам, а в ней дам. Я присмотрелся внимательнее и узнал собственный ялик, а на его веслах Тома. Через минуту ялик был подле твердой дорожки, и я с изумлением увидел на скамейках лодки м-с Драммонд и Сару. Том выскочил на пристань, придержал ялик и позвал меня. Мне пришлось подойти, помочь дамам высадиться и снова дотронуться до рук тех, с кем уже не думал встретиться. На берегу м-с Драммонд на мгновение остановилась и сказала:
   -- Мы друзья, Джейкоб?
   -- О да, моя леди, -- ответил я, задыхаясь.
   -- А я не задам этого вопроса, -- весело сказали Сара, -- потому что мы расстались друзьями.
   Вспомнив, как она дружески обращалась со мной, я сердечно пожал ее пальчики и, взглянув на милое личико, почувствовал слезы на глазах. Впоследствии я узнал, что все это было придумано заранее и что в заговоре участвовали оба Тома. Дамы вошли в домик инвалида. М-с Бизли поклонилась им, передергивая передник, улыбнулась и по-кошачьи поглядела на Тома. Старый Том по-своему был любезен, предложив м-с Драммонд "промочить свисток" после гребли.
   Она посмотрела на меня вопросительно, но молодой Том пожелал быть переводчиком:
   -- Отец спрашивает, не угодно ли вам после качания в лодке покачнуться в сторону бутылки.
   -- Нет, -- ответила с улыбкой м-с Драммонд, -- но я была бы благодарна за стакан воды.
   Я поспешил исполнить ее просьбу; м-с Драммонд заговорила с женой Тома старшего, а Сара посмотрела на меня и пошла к двери, время от времени поворачивая назад голову, точно предлагая мне отправиться за ней Я так и сделал, и вскоре мы уже сидели на скамейке моего ялика.
   -- Джейкоб, -- сказала Сара, внимательно глядя на меня, -- вы будете другом моего отца?
   Я думаю, мне следовало отрицательно покачать головой, но она так подчеркнула слово "моего", зная, что это произведет на меня впечатление, что моя решительность и гордость растаяли под мягким взглядом ее красивых глаз; я поспешно ответил:
   -- Да, мисс Сара, вам отказать я не могу.
   -- Почему "мисс", Джейкоб?
   -- Я лодочник, и вы стоите гораздо выше меня.
   -- По вашей собственной вине, но я не буду говорить больше об этом.
   -- А я скажу: не пытайтесь заставить меня бросить мои теперешние занятия. Я счастлив своей независимостью и, если возможно, в будущем сохраню ее.
   -- Всякий может грести, Джейкоб.
   -- Совершенно верно, мисс Сара, но яличник никому не обязан. Он работает на всех и все ему платят.
   -- Придете ли вы к нам, Джейкоб? Завтра. Пожалуйста, обещайте мне. Неужели вы откажете другу вашего детства?
   -- Я хотел бы, чтобы вы не просили меня об этом.
   -- Как же тогда вы говорите, что вы друг моего отца? Я не поверю вам, пока вы не обещаете побывать у нас.
   -- Сара, -- серьезно ответил я, -- я буду у вас, и в доказательство того, что мы с ним друзья, попрошу у него одного одолжения.
   -- О Джейкоб, это действительно хорошо, -- воскликнула Сара, и на ее глазах заблестели слезы. -- Вы меня сделали такой, такой счастливой!
   Встреча с Сарой смягчила меня, и мстительное чувство исчезло из моей души. Вскоре после этого к нам подошла м-с Драммонд и предложила вернуться.
   -- И Джейкоб будет грести, -- воскликнула Сара. -- Пойдемте, сэр, раз вы хотите быть лодочником, вы должны работать.
   Я засмеялся; Том взялся за другое весло, и вскоре мы были подле лестницы м-ра Драммонда.
   -- Мама, нам нужно дать этим бедным малым выпить, они так усердно работали, -- в шутку сказала Сара. -- Пойдемте-ка.
   Я колебался.
   -- Нет, Джейкоб, раз вы согласны прийти завтра, то почему же не сегодня? Чем скорее оканчиваются подобные вещи, тем лучше.
   Я почувствовал всю справедливость ее замечания, пошел за ней и через минуту снова очутился в той гостиной, в которой пережил ужасные мгновения. М-с Драммонд ушла сказать мужу, что я в доме.
   -- Как вы были добры, Сара, -- сказал я.
   -- Да, но добрые люди иногда сердятся, сержусь и я...
   В комнату вошел м-р Драммонд, Сара не договорила.
   -- Джейкоб, я рад видеть тебя снова в моем доме, -- сказал он. -- Меня обманули видимые обстоятельства, и я был несправедлив к тебе.
   От его ласковых слов растаяла вся моя былая злоба, я вспомнил прежнюю доброту м-ра Драммонда и почувствовал, что и сам был виноват перед ним. Из моих глаз брызнули слезы, и Сара, как в прежние дни, заплакала вместе со мной.
   -- Простите меня, мистер Драммонд, -- сказал я, когда мог снова заговорить. -- Я поступил дурно, проявляя такую мстительность после вашей великой доброты ко мне.
   -- Мы оба были неправы, но бросим это, Джейкоб. Мне нужно пойти распорядиться делами... потом я снова вернусь к вам. -- И м-р Драммонд вышел из комнаты.
   -- Вы добрый, милый, -- сказала Сара, подходя ко мне. -- Теперь я действительно по-настоящему люблю вас.
   Я не успел ответить ей, как в комнату вошла м-с Драммонд и стала расспрашивать меня о том, где и как я теперь живу. Сара задала мне несколько пытливых вопросов о Мэри Степлтон, и когда я ответил на них, в гостиную снова вошел м-р Драммонд; он так горячо пожал мне руку, что мне стало еще более стыдно моего поведения относительно его. Разговор сделался общим, но в каждом из нас все еще чувствовалось некоторое замешательство. Наконец Сара шепнула мне: "Чего же вы хотели просить у отца?" Я временно забыл об этом, но теперь сказал, что мне очень хотелось бы взять у него часть моих денег.
   -- С большим удовольствием дам их тебе, -- ответил он, -- и не спрошу, на что они нужны, Джейкоб. Сколько дать тебе?
   -- Тридцать фунтов, если у меня есть такая сумма.
   М-р Драммонд принес мне деньги в бумажках и золотых монетах; я поблагодарил его и вскоре стал прощаться.
   -- А Бизли не сказал вам, Джейкоб, что у меня есть кое-что для вас? -- спросила Сара, когда я пожал ей руку.
   -- Сказал. Что же это? -- Увидите, -- со смехом ответила она. Так окончилась моя жажда мести по милости юной пятнадцатилетней девушки с большими темными глазами.
   Том выпил стакан грога внизу и ждал меня на пристани. Мы отчалили и к обеду вернулись в дом его отца. После обеда Том старший завел прежнюю беседу.
   -- Единственная загвоздка, -- сказал он, -- деньги на сооружение ялика. Что скажешь, старуха?
   Она в ответ только покачала головой.
   -- Если в этом "загвоздка", -- возразил я, -- я ее уничтожу; вот деньги на ялик, я их дарю Тому. -- И я положил тридцать фунтов в руку моего приятеля.
   Том пересчитал бумажки и золото к великому удивлению своих родителей.
   -- Ты очень добрый малый, Джейкоб, -- заметил он, -- но скажи: помнишь ли ты один пустынный луг?
   -- А что? -- спросил я.
   -- Джерри Эбершоу -- вот и все, -- ответил он.
   -- Не бойся, Том, эти деньги только мои.
   -- Но как ты достал их? -- спросил старый Том. Странно; под влиянием желания услужить моим друзьям я попросил денег, которые принадлежали мне, но не подумал о том, как они были получены. Вопрос старого Тома вызвал в моем уме жестокие воспоминания, и я вздрогнул, когда во мне воскресло все. Я смутился, не захотел ответить и только повторил:
   -- Будь спокоен, деньги мои.
   -- Да, Джейкоб, но как вы достали их? -- повторила м-с Бизли. -- Вы должны сказать, как такая большая сумма попала в ваши руки.
   -- У Джейкоба, вероятно, есть причины не говорить этого, миссис, -- сказал старик, -- может быть, тог, кто дал ему денег, велел держать язык за зубами.
   Но этот ответ не успокоил старуху.
   -- Том, сейчас же отдай деньги, -- сказала сна, подозрительно поглядывая на меня.
   Том положил их на стол передо мной.
   -- Возьми, Том, -- сказал я, вспыхнув. -- Я получил эти деньги от матери.
   -- От твоей матери, Джейкоб? -- спросил старый инвалид. -- Если память меня не обманывает, это маловероятно... А впрочем, все может быть.
   -- Ну, это мне совсем не нравится, -- закричала м-с Бизли. -- О Джейкоб, это, наверно, неправда!
   Я вспыхнул до ушей, огляделся и увидел, что все, даже Том младший, смотрят на меня подозрительно.
   -- Я не думал, -- сказал я наконец, -- надеясь подарить вам эти деньги, что это сделается для меня источником неприятностей. Я вижу, что меня подозревают в нечестности, во лжи. Неудивительно, что миссис Бизли может думать так: она меня не знает. Но вы, -- продолжал я, обращаясь к старому Тому, -- или ты (я взглянул на его сына) тоже подозреваете меня, и это жестоко обидно. Я не ждал недоверия с вашей стороны. Повторяю, что эти деньги мои, честно мои, и получены мною от матери. Я спрашиваю вас, верите ли вы мне?
   -- Верю, Джейкоб, -- сказал молодой Том, ударив кулаком по столу. -- Не понимаю, но верю, зная, что ты никогда в жизни не лгал и не делал ничего нечестного.
   -- Благодарю тебя, Том, -- сказал я и пожал его протянутую руку.
   -- И я клянусь в том, что это правда, Джейкоб, -- сказал старый инвалид, -- хотя прожил на белом свете дольше, чем мой мальчик, и видел больше, чем он. К сожалению, на моих глазах многие порядочные люди делали дурные поступки. Когда я увидел, как ты покраснел, я тебя заподозрил немножко; прости же меня, Джейкоб, потому что, глядя на тебя теперь, никто не мог бы сказать, что ты виноват в чем-нибудь. Я верю тебе вполне.
   -- Но почему же не сказать? -- пробормотала старая Бизли, покачивая головой и работая над сетью скорее, чем обыкновенно.
   Я решил сказать все и передал все обстоятельства, при которых были получены деньги. Но мне было тяжело. Я чувствовал унижение, чувствовал, что лично для себя никогда не взял бы этих тридцати фунтов. Мой рассказ уничтожил сомнения м-с Бизли; деньги были приняты старой четой.
   -- Джейкоб, -- сказал Том, -- ты знаешь, как искренне я благодарен тебе. Если бы у меня были деньги и они понадобились тебе, верь, я отдал бы их. Но ты дал много денег, и я постараюсь отложить эту сумму на тот случай, если тебе понадобятся средства.
   Я недолго оставался у старого Тома: подозрения задели мою гордость. И хорошо, что все это не случилось до моей встречи с м-с Драммонд и Сарой, не то, пожалуй, примирения не произошло бы.
  
  

ГЛАВА XXXIII

Как я был отомщен. Мы пробуем мелодию. Нельзя вперед, идем назад

   Я пожал руку Тому, который, видя, что я обижен, проводил меня до ялика и предложил отправиться со мной до Фулгама, а потом вернуться домой пешком. Но мне хотелось побыть одному. Стояла чудная лунная ночь, и широкие, залитые светом пространства воды и ночная тишина необыкновенно соответствовали моему настроению. Я греб по реке, переживая все, что было в этот день. Так я прошел за мост Петни, забыв, что моя пристань близко, и, задумавшись, продолжал грести дальше. Вдруг мысли мои были нарушены звуками смеха и разговора; шумели, по-видимому, пьяные. Они сидели в четырехвесельном ялике и плыли вниз по реке. Я прислушался.
   -- Говорю вам, я могу играть веслом, как угодно, -- сказал человек, сидевший на носу, -- смотрите!
   Он вынул весло из уключины, подбросил его в воздух, но не поймал его на лету, оно ударилось о дно лодки и пробило две доски кое-как выстроенного ялика, и он немедленно наполнился водой.
   -- Эй, лодочник! -- закричал гребец, заметив меня. -- Скорее, тонем!
   Ялик погрузился в воду почти до краев раньше, чем я успел подойти к нему, а в ту минуту, когда я очутился подле него, он перевернулся
   -- Помоги мне первому, я главный конторщик! -- закричал слишком хорошо знакомый мне голос. Я протянул весло утопающему, и он скоро уцепился за борт моего ялика. Потом я постарался поймать человека, который пробил веслом лодку, но тот сказал:
   -- Их слишком много, мы потопим ялик. Я выберусь на берег. -- И, исполняя свои слова, он с полным самообладанием, несмотря на платье, быстро и ловко поплыл к берегу.
   Я выловил еще двух барахтавшихся в реке и думал, что все спасены, но, оглянувшись, увидел блестевшее в ярких лучах луны круглое и хорошо памятное мне лицо глупого младшего клерка, который когда-то так дурно поступил со мной; он изо всех сил старался удержаться на поверхности. Я подвинулся к нему и, перевесив весло, дал ему схватиться за него; вскоре он вместе с остальными тремя держался за борт ялика.
   -- Возьмите меня в лодку, возьмите, яличник, -- крикнул старший конторщик, голос которого я узнал.
   -- Нет, вы перевернете ялик.
   -- Хорошо, возьмите только меня; оставьте других. Я главный конторщик.
   -- Не могу сделать этого; держитесь за борт, -- ответил я, -- пока я догребу до берега, это недолго.
   Следует сознаться, что мне было приятно держать его в воде. Конечно, я мог взять их всех, хотя и с некоторым риском: благодаря испугу они могли перевернуть лодку. Я двинулся к пристани, и мы скоро были подле нее. Человек, который предпочел плыть один, опередил нас и ждал остальных на берегу.
   -- Вы достали всех? -- спросил он.
   -- Да, сэр, кажется; их здесь четверо.
   -- Полный комплект, -- ответил он, -- и больших мошенников никто никогда не вылавливал! Но все равно: благодаря моей глупости они чуть не утонули, а потому я рад, что вы спасли их. Моя куртка на дне, и я в другой раз отдам свой долг.
   -- Благодарю вас, сэр, но платить не нужно; это не настоящее катанье.
   -- Тем не менее скажите нам ваше имя.
   -- Спросите мистера Ходжсона, главного конторщика, или малого с полнолунием вместо лица, они знают мою фамилию.
   -- Что вы хотите сказать, яличник? -- ответил Ходжсон, дрожа от холода.
   -- Какой дерзкий малый, -- проворчало полнолуние.
   -- Если они знают ваше имя, то не скажут его, -- заметил пловец. -- Я назову вам себя: я лейтенант Уилсон, офицер флота. Теперь скажите вашу фамилию, а также подле какого схода стоите вы?
   -- Меня зовут Джейкоб Фейтфул, сэр, -- ответил я, -- попросите ваших друзей сказать, когда их зубы перестанут щелкать, знают ли они меня.
   Услышав мою фамилию, конторщики поспешно ушли, лейтенант же, сказав, что я еще увижу его, тоже простился со мной.
   -- Если вы думаете дать мне денег, сэр, откровенно скажу вам, что я их не возьму, -- проговорил я, видя, что он хочет уйти. -- Я ненавижу этих двух людей за то, что они жестоко оскорбили меня, но мне приятно, что я их спас, и лучшей мести я не желаю. Итак, прощайте, сэр.
   -- Правда, это чудесная месть. Хорошо же, я не приду, но если мы когда-нибудь снова встретимся, я не забуду этой ночи и Джейкоба Фейтфула. -- Он горячо пожал мне руку и ушел.
   Несколько времени я стоял, ошеломленный всем случившимся в этот день. Примирение, ссора, месть. Я все еще раздумывал, когда послышался топот копыт. Этот звук заставил меня опомниться, я сел на весла, намереваясь вернуться к Степлтону, но без большого удовольствия. Я испытывал какое-то непонятное чувство к Мэри; дело в том, что я виделся с Сарой Драммонд. Лошадь остановилась подле моста, и всадник, передав ее своему, тоже конному, слуге, подбежал к пристани.
   -- Скажите, слишком поздно нанять ваш ялик? Я хорошо заплачу вам.
   -- Куда вы желаете отправиться, сэр? Уже половина одиннадцатого.
   -- Знаю и почти не надеялся найти здесь яличника. Я приехал на всякий случай. Согласны ли вы доставить меня вверх по реке?
   Я посмотрел на говорившего и с восторгом узнал в нем молодого человека -- Уорнклиффа. Но я и виду не подал, что знаю его.
   -- Если вам угодно, сэр, я готов, -- сказал я и снова столкнул в воду ялик, вытащенный мной на берег. Вскоре мы плыли по реке, и я раздумывал, сказать ли ему, кто я, или нет. Наконец решил выждать и разузнать, что он за человек.
   -- К какому берегу, сэр? -- спросил я. -- К левому, -- был ответ.
   Я хорошо знал это и молча греб почти до самой стены памятного мне сада.
   -- Теперь не шумите, -- послышалось приказание, которому я повиновался, подводя ялик к той самой части ограды, где обвалились верхние кирпичи. Он стал на кормовое сиденье, снова просвистел два такта мелодии, прождал минут пять и опять засвистел, вглядываясь в окна дома. Но там не было ни признака движения. -- Поздно; она легла спать, -- сказал Уильям.
   -- Я думаю, в дело замешана дама, -- заметил я. -- Если вам угодно доставить ей известия, я мог бы устроить это.
   -- Да? -- спросил он. -- Погодите немного. Я скоро поговорю с вами. -- Он посвистел и, прождав еще десять минут, опустился на скамейку и попросил меня грести обратно. После короткого молчания Уорнклифф сказал: -- Вы думаете, что могли бы переговорить с нею. Как?
   -- Если вы напишете письмо, сэр, я попытаюсь доставить его.
   -- Как?
   -- Эго, сэр, предоставьте мне, и доверьтесь случаю. Но вы должны сказать мне, кто она, чтобы я не передал записки кому-нибудь другому. Также объясните мне, кто живет в этом доме, чтобы я мог остерегаться подозрительных глаз.
   -- Правильно, -- ответил он. -- Скажу вам, что если вы добьетесь успеха, я щедро награжу вас; но за нею так смотрят, что вряд ли это будет возможно. Однако человек в отчаянии, как утопающий, хватается за соломинку, и я посмотрю, не можете ли вы помочь мне.
   Тут он сказал, что кроме Сесилии в доме жили только ее дядя и слуги, которые все шпионили за ней; что я должен следить, не позволят ли ей выйти гулять в саду одной; что, прячась под стеной с восьми часов утра до вечера, я, может быть, найду возможность передать ей письмо. Он поручил мне быть подле моста на следующее утро в семь часов, прибавив, что приедет туда и передаст мне конверт. Мы подошли к Фулгаму. Он живо выскочил на пристань, заплатил мне гинею, сел на лошадь, которую его грум водил взад и вперед, и уехал. Я вытащил лодку на берег и, усталый, пошел домой. Мэри ждала меня и принялась расспрашивать, почему я вернулся так поздно, но я отвечал очень уклончиво, и она ушла очень рассерженная.
   На следующее утро к пристани явился слуга с письмом и сказал, что ему приказано ждать до вечера. Я повел ялик вверх по течению, положил конверт под отделившийся кирпич, как было сговорено с молодой девушкой, потом отчалил к противоположному берегу, откуда открывался вид на весь сад.
   Через полчаса из дома вышла молодая девушка вместе с какой-то женщиной и стала прогуливаться по усыпанной гравием дорожке. Вот она остановилась и посмотрела на реку; ее спутница продолжала ходить. Как мне казалось, Сесилия, не надеясь найти что-нибудь под кирпичом, сдвинула его ногой, заметила белую бумагу, быстро схватила конверт, спрятала за лиф и снова посмотрела на реку. Было тихо. Я просвистел два такта условной мелодии. Она услышала и быстро прошла в дом. Приблизительно через полчаса Сесилия вернулась и, улучив удобную минуту, наклонилась к кирпичу. Я прождал несколько минут и увидел, что молодая девушка и ее спутница исчезли в доме, приблизился к стене, поднял кирпич, взял письмо и вернулся к Фулгаму. Я отдал письмо слуге; он поскакал обратно, а я пошел домой, вполне довольный своим успехом, но ломая голову над смыслом того, что происходило.
  
  

ГЛАВА XXXIV

Домине читает проповедь по самой большой книге, которую я когда-либо видел, и занимающей приблизительно два акра. Не очень-то легко переворачивать листки, но шрифт удобен для чтения без очков. Он уходит, не закрыв книги, как обыкновенно делают пасторы по окончании проповеди

   На следующий день было воскресенье, и я, по обыкновению, отправился навестить Домине и м-ра Тернбулла. Я пришел к школе в ту минуту, когда мальчики направлялись в церковь. Впереди шел учитель; арьергард составлял сам Домине. Я двинулся за ними. Домине казался унылым и почти не разговаривал со мной во время нашего странствия. По окончании богослужения он попросил учителя отвести воспитанников в школу, а сам остался со мною на кладбище Он оглядывал надгробные камни и время от времени что-то бормотал. Наконец, все прихожане разошлись; мы остались одни.
   -- Не думал я, -- сказал он наконец, -- заботясь о тебе в детстве, что получу такую награду; не ждал я, что мальчику, брошенному на произвол судьбы, я буду изливать печаль моей души и найду в нем сочувствие, которого давно не видел, так как отдалился от всех прежних друзей. Да, Джейкоб, все, кого я знал в юности, лежат теперь здесь, и с тех пор прошло целое поколение. Ты один у меня, и я чувствую, что тебе я могу довериться. Благослови тебя Бог, мой мальчик, и раньше, чем меня положат здесь рядом с ушедшими от меня, я хотел бы видеть тебя благоденствующим и счастливым. Тогда я спою "Nunc dimitis" [ныне отпущаеши (лат.).], тогда я скажу: "Ныне отпущаеши меня, Владыко".
   -- Я счастлив, сэр, -- ответил я, -- слыша, что я могу служить вам поддержкой, но мне жаль, что вам нужно утешение.
   -- Джейкоб, -- сказал он, -- во все времена жизни человек нуждается в поддержке и утешении. Однако я не считаю наш мир долиной слез; нет, Джейкоб, это прекрасный, сияющий мир, и он был бы счастливым, если бы мы умели подавлять наши чувства и страсти, чтобы вполне наслаждаться прелестью и разнообразием природы. Все создано для наслаждения и счастья, но мы своими излишествами оскверняем то, что было бы прекрасно в противном случае. Вино было дано, чтобы веселить сердце человека; но не видел ли ты, как твой наставник низко упал благодаря невоздержанности? Джейкоб, чувство привязанности было вложено в человека, чтобы служить для него сладчайшим счастьем; однако ты видел, как я, твой наставник, поддавшись глупому тщеславию, по безумию, полюбил девушку и обратил нежное чувство к ней в источник страданий. Джейкоб, -- продолжал Домине, помолчав, -- после книги жизни поучительно читать и книгу смерти. Смотри, каждый камень кругом нас может служить страницей, а каждая страница -- уроком. Прочти надпись на плите перед нами. Кажется ужасным, что единственный ребенок был вырван из объятий родителей. Кажется ужасным, что они потеряли все свое наслаждение, предмет повседневных забот, свою единственную мечту; а между тем я знал их, и небо поступило с ними добро и милосердно: они жили только для ребенка, они забыли свои обязанности относительно Бога и людей; потеряв же сына, вернулись к ним. Вот и другой камень, Джейкоб; он обозначает место погребения одного из моих самых ранних самых дорогих друзей. У него был один недостаток, оказавшийся источником несчастия всей его жизни и повлекший его безвременную кончину. Он был мстителен, никогда не забывал нанесенных ему обид, не помня, что сам он, бедный смертный, нуждался в снисхождении. Он поссорился со своими родственниками и погиб во время дуэли с другом. Я упоминаю об этом тебе, Джейкоб, потому что и в тебе горит мстительность.
   -- Я уже помирился с мистером Драммондом, сэр, -- ответил я, -- но ваши слова не пропадут даром.
   Домине обрадовался, прибавил еще несколько советов, заключив их словами, что, по его мнению, мое стремление к независимости изобличает только гордость. После этого он глубоко задумался и наконец сказал, что нам пора вернуться домой.
   Я простился с Домине, пошел к Тернбуллу и рассказал обо всем, что случилось со времени нашей последней встречи с ним; капитан выслушал меня внимательно, а прощаясь, попросил на днях зайти к м-ру Драммонду и передать моему бывшему покровителю деньги, которые он был должен ему за вино.
   Я согласился, так как мне было приятно повидаться с Сарой. Дома Мэри рассказала мне, что у нее был Том Бизли, что его ялик строится, что инвалид бросил место на барже и занялся изготовлением вывески, которая привлекла бы заказчиков.
   На следующее утро я только что хотел спустить ялик, когда к пристани подъехал Уорнклифф и сказал мне:
   -- Фейтфул, пойдемте со мной в таверну. Мне надо с вами поговорить.
   Едва мы вошли в маленький кабачок, он продолжал:
   -- Прежде всего я заплачу мой долг, потому что я должен вам много. -- И он положил на стол пять гиней. -- Я узнал от Сесилии, что у вас хранится жестяной ящик с документами. Почему вы мне не сказали этого? Почему вы также не сказали, что именно вас я нанял в тот вечер, когда мне так не посчастливилось?
   -- Я считал это тайной молодой леди и предоставил ей, если она пожелает, сказать вам все.
   -- Я очень рад; это доказывает, что на вас можно полагаться. Скажите мне теперь, кто тот джентльмен, который был с вами в ялике, а теперь хранит ящик? Заметьте, Фейтфул, я не требую от него ящика. Я желаю только при всех рассказать ему все, и затем предоставить решить, захочет ли он отдать бумаги другому лицу или мне. Можете ли вы меня теперь же доставить к нему?
   -- Да, если вам угодно. Я привезу вас туда через полчаса. Его дом стоит на берегу реки.
   Уильям вскочил в ялик, и скоро мы уже сидели в гостиной м-ра Тернбулла. Не буду повторять разговора, расскажу только в общих чертах историю молодого человека и Сесилии словами Уорнклиффа.
  
  

ГЛАВА XXXV

Длинная история, которая кончается открытым ящиком; там оказываются бумаги и акты, гораздо более приятные для м-ра Уорнклиффа, чем для его дяди. Начинаю чувствовать "благословение" независимости и подозревать, что я поступил, как глупец. Через два года я вполне удостоверяюсь в этом

   "Джентльмен, который помешал мне увезти Сесилию, -- наш общий дядя. Мы с ней двоюродные, и наша фамилия Уорнклифф. Мой отец, майор армии, умер, когда я был маленьким, моя мать еще жива; это сестра леди Ауберн. У Сесилии нет ни отца, ни матери. Из четырех братьев в живых остался только один дядя, в доме которого Сесилия живет; его зовут Генри. Он был адвокатом, но позже купил себе патент на должность и до сих пор пользуется им. Мой отец, которого звали Уильям, умер небогатым, однако оставил достаточно, чтобы матушка могла жить и как следует воспитывать меня Я учился законам при дяде Генри и жил у него в доме Отец Сесилии, Эдуард, ничего не оставил; он разорился в Англии, уехал в Индию по требованию моего богатого дяди, имя которого было Джеймс. Вскоре после смерти отца Сесилии мой дядя Джеймс вернулся из Индии. Как холостяк он очень любил молодежь, и так как у него были только один племянник и одна племянница, которым он мог оставить свое состояние, он, приехав вместе с Сесилией в Англию, пожелал немедленно видеть меня, а потому поселился в доме Генри. Однако дядя Джеймс был очень холоден и капризен. Я как мальчик нравился ему больше моей кузины, и в один прекрасный день он объявил, что я буду его наследником. На следующий день он переменил решение и сказал, что Сесилия, которую он очень любит, получит решительно все. Для нас, шестнадцатилетнего юноши и четырнадцатилетней девочки, деньги ничего не значили; для него же богатство было божеством, и он уважал людей только сообразно с тем, какое состояние предполагал у них. С такими чувствами он требовал и от нас величайшего почтения к себе. Но почтения он не дождался, однако, в общем, мы нравились ему. После трехлетнего пребывания в Англии Джеймс решил снова уехать в Индию. Я слышал, как он сказал дяде Генри, что сделает завещание и оставит его в руках брата. Но я не знал, было оно сделано или нет. В то время Генри еще занимался адвокатурой, и я работал в его конторе. Только после отъезда дяди Джеймса в Индию Генри бросил свою профессию. Сесилию он оставил у себя, и наша дружба с течением времени превратилась в любовь. Мы с ней скоро решили, что тот из нас, кто сделается наследником Джеймса, отдаст половину своего состояния другому. Дядя Генри меня удалил, но я продолжал работать в другом доме, в котором теперь занимаю место компаньона. Через четыре года Джеймс умер, и нам сообщили, что завещание не найдено; поэтому предполагалось, что он не оставил последней воли. Понятно, дядя Генри как законный наследник завладел всем его имуществом, и все наши надежды погибли. Но это было еще не худшее. Дядя, знавший о наших взаимных чувствах, сделавшись богачом, объявил Сесилии, что она получит все его состояние, если выйдет замуж по его выбору, что ее будущее богатство сделает ее желанной для самого знатного человека в Англии. А мне он объявил, чтобы я пореже виделся с ней. Обезумевший от его слов, я сказал себе, что дядя Джеймс наверняка сделал завещание, и эта мысль засела у меня в голове. К тому же я вспомнил то, что покойный говорил перед своим отъездом. В доме Генри был ящик с бумагами и актами. Я был уверен, что в нем-то и хранится завещание, если только дядя не уничтожил этой бумаги. Останься я в доме, я, конечно, так или иначе открыл бы ящик, но теперь это было невозможно. Я сообщил о моих подозрениях Сесилии, попросил ее попытаться осмотреть ящик, думая, что дядя не предположит, чтобы она решилась на такой смелый поступок. Однажды она случайно нашла ключи, открыла ящик и посреди пергаментов увидела документ с пометкой, говорившей, что это завещание дяди Джеймса. Однако она так волновалась и так боялась возвращения дяди, что плохо рассмотрела бумагу. Дядя вернулся как раз в ту минуту, когда Сесилия закрыла ящик. Он спросил ее, что она делает, увидев ключи на столе и заподозрив ее. Боясь новой попытки, он унес ящик и запер его в верхнем этаже в чулане, ключ от которого, кажется, отдал на сохранение своему банкиру в городе. Сесилия написала мне обо всем, и я попросил ее постараться открыть чулан и унести жестянку. Сделать это было легко, потому что ключ от другого чулана превосходно пришелся к замку. Я также убедил ее бежать со мною, немедленно обвенчаться и увезти документы. Вы знаете, как плохо удался наш план. Я чувствую, что в жестянке хранится завещание дяди Джеймса, потому что со времени пропажи бумаг Генри страшно волнуется и от тревоги превратился в тень. Он надеется только, что лодочники открыли ящик, предполагая найти в нем деньги, и, разочарованные, уничтожили бумаги, чтобы избежать ареста. В таком случае исполнилось бы его желание. Теперь, сэр, я дал вам по чести полный отчет и предоставляю все остальное на вашу волю.
   -- Я решаю скоро, -- ответил м-р Тернбулл, -- я открою ящик, выну из него акты, которые спрятаны в нем, и помещу их список в "Таймсе" и в других газетах. Если там скрывается завещание вашего дяди, о нем будет также объявлено, и после огласки ваш дядя Генри, конечно, не решится сказать ни слова.
   Призвали слесаря; открыли ящик. В нем лежал документ на покупку дядей должности, другие бумаги, а также завещание Джеймса Уорнклиффа, эсквайра.
   -- Я думаю, -- заметил Тернбулл, -- что на всякий случай недурно прочитать это завещание при свидетелях. Заметьте, оно засвидетельствовано Генри Уорнклиффом и еще двумя лицами.
   Молодой Уорнклифф прочел завещание. Все было завещано Уильяму и Сесилии с тем, чтобы они обвенчались. В противном случае дядя назначал каждому из них по 20 000 фунтов Остальная часть состояния должна была перейти к первому мальчику, родившемуся от брака племянника или племянницы. Брату он оставил сумму в 10 000 фунтов. По окончании чтения м-р Тернбулл пожал руку Уорнклиффу и поздравил его.
   -- Я глубоко благодарен вам, сэр, -- сказал Уильям, -- но еще больше я обязан этому разумному Фейтфулу. Вы не должны оставаться лодочником, Фейтфул, -- прибавил он, пожимая мне руку.
   Я ничего не ответил, потому что Тернбулл устремил на меня глаза. Я заметил только, что счастлив за него и мисс Сесилию.
   -- Теперь, -- продолжал Тернбулл, -- пойдите к вашему дяде и объявите ему ваши условия, предложив позволить вам немедленно обвенчаться с мисс Сесилией; со своей стороны обещайте никогда больше не говорить об этом деле. Между тем я сохраню бумаги, и завещание не выйдет из моих рук, пока не будет предъявлено в суд.
   Уильям одобрил этот план, и мы расстались. Чтобы закончить мой рассказ, скажу читателю теперь же, что Генри, применяясь к обстоятельствам, пришлось сделать вид, будто он обрадовался находке завещания, перестать говорить о пропаже шкатулки и вложить руку Сесилии в руку Уильяма. Через месяц они обвенчались.
   На следующий день в полдень я был подле дома м-ра Драммонда. Я постучался, отворивший слуга не узнал меня.
   -- Что вам угодно? -- спросил он.
   -- Я хотел бы видеть миссис или мисс Драммонд, моя фамилия Фейтфул.
   Он предложил мне остаться в холле, прибавив: "Вытрите башмаки". Не скажу, чтобы это было мне приятно. В гостиной я застал одну Сару.
   -- Джейкоб, я так рада видеть вас, но мне жаль, что вас заставили ждать внизу. Однако, если люди, которые могут занимать в свете другое место, делаются лодочниками, не мы виноваты. Слуги судят только по внешности.
   Мне стало на минуту досадно, но скоро это чувство прошло. Я сел подле Сары, и мы стали разговаривать.
   -- Я хотела подарить вам кошелек собственной работы, чтобы вы в него прятали ваши заработки, -- со смехом сказала она. Потом подняла пальчик и насмешливо крикнула: -- Лодку, сэр, лодку! Ну, Джейкоб, в сущности, все-таки важнее всего независимость, и вы не должны сердиться, что я смеюсь над вами.
   -- Мне все равно, Сара, -- ответил я (однако сказал неправду), -- в моем положении нет ничего позорного.
   -- Ничего, конечно; вам не хватает только честолюбия. Ну, довольно об этом.
   В комнату вошла м-с Драммонд и пригласила меня прийти к ним обедать в среду.
   -- О, мама, в среду Джейкобу нельзя быть у нас: в этот день у нас гости.
   -- Правда, правда, я забыла, -- проговорила м-с Драммонд. -- Но в четверг мы будем одни. Придете ли вы в четверг, Джейкоб?
   Я колебался, понимая, что меня не приглашают в среду из-за того, что я лодочник, хотя прежде я обедал у них всегда, кто бы ни был приглашен.
   -- Да, Джейкоб, -- сказала Сара, подходя ко мне, -- пожалуйста, придите в четверг, потому что, хотя к нам в среду приглашены знатные люди, общество в этот день будет для меня менее приятно, чем ваше.
   Последний комплимент Сары заставил меня решиться принять приглашение. Когда пришел м-р Драммонд, я передал ему чек Тернбулла, и он был очень ласков со мной, но говорил мало. На прощанье Сара со смехом сказала, что из-за визита к ним я потерял несколько выгодных нанимателей, посоветовала мне поскорее вернуться на реку и постараться наверстать потерянное.
   -- Как-нибудь на днях мы с мамой отправимся кататься по реке, только ради вас, -- заметила она.
   Я засмеялся и ушел, но был ужасно обижен. Сарказм Сары уязвил меня, однако об руку с насмешкой я видел в ней столько доброты, что не мог на нее сердиться. В четверг я обедал в семье Драммонд, и они были одни и обращались со мной ласково и внимательно, но все-таки в наших разговорах чувствовалась маленькая принужденность. После обеда м-р Драммонд говорил мало. Он больше не предлагал мне поступить к нему, не спрашивал, как идет мое дело. В общем, я чувствовал себя неловко, с удовольствием ушел от них, и мне не хотелось снова вернуться в их дом. Надо заметить, что теперь м-р Драммонд занимал гораздо более важное общественное положение, нежели в то время, когда мы впервые встретились с ним. Он имел связи со многими большими заграничными фирмами и быстро богател.
   Читатель, не желая утомлять вас неинтересными подробностями, я пропущу приблизительно два года, раньше чем снова возьмусь за рассказ. Я скажу только вкратце о том, что произошло за это время. Домине продолжал свою деятельность, сморкался и действовал розгой с таким же успехом, как и прежде. Почти каждое воскресенье я навещал его и выслушивал советы моего доброго наставника. М-р Тернбулл был по-прежнему ласков и внимателен, но его здоровье заметно ухудшилось. Он не мог оправиться от последствий купанья подо льдом. Семью Драммонд я видел редко. Я никогда не бывал у них без приглашений, которые мне приносил Том. Сара сделалась красавицей, богатство Драммонда помогло его семье войти в избранное общество. Расстояние между нами еще увеличилось. Степлтон все курил трубку и разглагольствовал о "человеческой природе". Мэри стала прелестна, но кокетничала хуже прежнего, бедный Том совсем потерял голову и постоянно бывал с нею; она же то улыбалась ему, то смеялась над ним и отталкивала его, совершенно перестала слушаться меня и, казалось, умышленно делала все, что мне не нравилось. Тем не менее мы были довольно дружны.
   Дела старого Тома шли хорошо; он по целым дням колотил и заклепывал кили всевозможных лодок, скрашивая работу песнями. Я часто бывал у него, слушая его песни и рассказы.
   Моя жизнь текла незаметно. Я снова обратился к своим книгам, читал во время долгих летних вечеров, пока Мэри прогуливалась с Томом младшим и другими поклонниками. Тернбулл давал мне книги. Но, хотя мой ум расширился, я не стал счастливее. Напротив, я все больше и больше чувствовал, что поступил безумно, обеспечив свою независимость; я сознавал, что умственно стою выше своего положения в свете; что те, с кем я живу, неподходящие для меня товарищи, что ради безумной гордости я оттолкнул возможность возвыситься. М-р Драммонд не возобновлял своих предложений, а м-р Тернбулл, думавший, что я держусь прежнего мнения, и в то же время страдая от ревматизма, заботился теперь больше о себе, чем о других, и тоже перестал уговаривать меня бросить ялик Я был слишком горд, чтобы сказать кому-нибудь о моих желаниях, и продолжал работать на реке, почти не интересуясь заработком. Единственное счастье давали мне страницы истории или цветы поэзии. Чтение -- как змея, в теле которой, как говорят, кроется противоядие от отравы ее зубов, -- расширяя мой ум, сделалось для меня источником недовольства, однако оно отвлекало мою мысль от настоящего. Итак, пропустите, читатель, два года и дополните картину вашим воображением. Я же снова начну мой рассказ.
  
  

ГЛАВА XXXVI

Глава полна потерь для всех, кроме читателя, хотя сначала Том получает награду за ум. Мы заключаем самую невыгодную сделку. Мы теряем заработанные деньги, ялик и свободу

   Я сидел в моем ялике с книгой в руках. Том подошел ко мне и сказал:
   -- Ты помнишь, Джейкоб, что завтра кончается время моего учения? Я проработал семь лет и с восходом солнца освобожусь. Сколько остается служить тебе?
   -- Приблизительно год и три месяца, Том. Вам лодку, сэр?
   -- Да, и поскорее, я тороплюсь, -- ответил подошедший наниматель. -- Прилив или отлив?
   -- Отлив начнется скоро, сэр, но теперь вода спокойна. Том, посмотри, не можешь ли ты отыскать Степлтона.
   -- Ну, Бог с ним, Джейкоб: я отправлюсь с тобой. Вот что, Джонс, товарищ, скажи старой "человеческой природе", чтобы он присмотрел за моим яликом, -- продолжал Том, обращаясь к знакомому нам яличнику.
   -- Я думал, что ты хотел повидаться с ней, -- заметил я Тому, когда мы отчалили.
   -- Бог с Мэри, -- ответил он.
   -- Что такое там опять?
   -- Мы двое безумцев. Она слишком капризна: она мне слишком нравится и поступает слишком дурно, я слишком увлечен ею. Значит, ты видишь, Джейкоб, что между нами слишком много "слишком". Впрочем, двое могут сделаться одним, Джейкоб, и тогда "слишком" потеряет силу.
   -- "Сделаться одним" при помощи пастора? Только где пастор?
   -- Я похожу на проповедника, -- ответил Том, который греб на носу. -- Ты хороший клерк, а я позади тебя, как священник позади причетника.
   -- Недурно сказано, -- заметил джентльмен, совершение забытый нами во время разговора.
   -- Яличник был бы дурным проповедником, сэр, -- ответил Том.
   -- Почему это?
   -- Потому что он всю жизнь смотрит в одну сторону, а направляется в другую.
   -- Очень, очень хорошо. Редко услышишь такие ответы в ялике. Возьмите это, -- сказал джентльмен, бросив Тому полкроны.
   -- Благодарю, сэр, желаю, чтобы, когда мы встретимся снова, у вас было не больше разума, чем теперь.
   -- Что вы хотите сказать?
   -- Я желаю, чтобы у вас не было достаточно разума, чтобы беречь деньги.
   -- Я думаю, вы находите, что этого добра у меня мало?
   -- Какого добра, сэр? Ума или денег?
   -- Ума, мой милый.
   -- Нет, сэр, я думаю, что у вас есть и то и другое. Вы только что щедро заплатили за остроумие, а вряд ли вы сделали бы это, если бы у вас не было лишних денег.
   -- Но я говорил о своем собственном уме.
   -- Ни у одного человека нет своего ума: если он заимствует его -- этот ум не принадлежит ему; если он скрывается в его голове, он получил его от своей матери; значит, опять таки это не его собственный ум.
   Подле пристани Лондонского моста джентльмен вышел и заплатил мне деньги.
   -- До свидания, мой милый, -- сказал он Тому. Нас позвал смуглый, плотный, низкорослый молодой человек, который еще с лестницы кричал:
   -- Эй вы, лодочники, хотите хорошо заработать? -- На наш утвердительный ответ он продолжал: -- Переправьте меня в Грейвзенд, если не боитесь соленой воды.
   -- Это не близко, -- ответил Том, -- и в соленой воде нам нужно заработать на соль к похлебке.
   -- Заработаете, и в придачу заработаете еще по стакану грога.
   Мы сговорились отвезти его за две гинеи, снесли вниз его багаж, уложили вещи в ялик и пошли с отливом. Наш наниматель оказался очень болтлив, и мы скоро узнали, что он был помощником корабельного мастера на сорокаорудийном фрегате "Имморталите" [Имморталите -- бессмертие (фр.). В те времена корабли английского флота носили, как правило, французские имена.], который должен был отойти на следующее утро. Вот показался фрегат, синий вымпел которого гордо развевался. Дул сильный ветер; поднимались большие волны, и в наш ялик хлестала вода. Благодаря тяжелому ящику нанимателя он так сильно погрузился, что мы боялись утонуть. Когда мы подошли к судну, к ящику привязали веревку, и матросы стали вытягивать его из! ялика, корабельный катер подошел близко, и, не знаю, случайно или умышленно лоцман, который управлял им, натолкнулся на нас; ялик треснул, и нам грозила опасность быть раздавленными между катером и боком фрегата. Однако моряки в катере оттолкнулись веслами и подхватили нас, но наш ялик затонул и поплыл к корке фрегата.
   Попав на корабль, мы попросили одного из офицеров послать шлюпку за нашим яликом. Он отослал нас к старшему лейтенанту.
   Я попросил у него шлюпку, которая спасла бы наш ялик. Он отказал, предложив нам самим достать его, и, не обращая больше на нас внимания, стал раздавать приказания матросам.
   Тут мы обратились к помощнику, которого доставили на палубу, но и он отказался помочь нам, говоря, что сам боится начальства, так как отправился на берег без спросу.
   Тогда Том снова подошел к старшему лейтенанту и сказал ему:
   -- Ужасно потерять ялик и возможность зарабатывать хлеб, сэр.
   Теперь все матросы были размещены по местам, и у лейтенанта было больше времени обратить на нас внимание. Он взглянул на нас серьезно и пошел к борту, чтобы посмотреть, виден ли еще наш ялик.
   -- Том, -- сказал я, -- смотри, подле нас шлюпка; спустим ее и сами отправимся за яликом.
   -- Погоди одно мгновение, -- ответил Том, -- посмотрим, может быть, они помогут нам, во всяком случае, раньше всего получим наши деньги. Видишь, вот опять лейтенант.
   -- Я явился, сэр, -- сказал помощник мастера, прикладываясь к козырьку и вытягиваясь в струнку перед старшим лейтенантом.
   -- Вы опоздали, сэр, -- возразил офицер, -- а теперь из-за вас я должен послать шлюпку за яликом этих малых.
   -- Смею доложить, они сильные молодые люди, -- заметил тот. -- Из них выйдут великолепные матросы, а за яликом не стоит посылать.
   Этот намек не пропал.
   -- Кто вы? -- спросил нас старший лейтенант.
   -- Яличники, сэр.
   Мы рассказали ему, что ялик не наш, что мы ученики и можем доказать это. На нашу просьбу послать за яликом он ответил:
   -- Я не могу употреблять королевских шлюпок для такого дела.
   -- Тогда мы сами отправимся за ним, -- сказал я, и мы пошли к носу.
   -- Стой, не так быстро. Куда вы идете?
   -- Хотим спасти наш ялик.
   -- Без моего позволения?
   -- Мы не принадлежим к фрегату, сэр.
   -- Нет, но полагаю, скоро будете принадлежать, потому что у вас нет удостоверения, что вы ученики.
   -- Мы можем послать за бумагами и завтра утром получить их.
   -- Может быть, но не ждите, чтобы я верил всему, что мне говорят. И скажите: долго ли вам осталось быть учеником? -- спросил он, обращаясь к Тому.
   -- До завтра, сэр.
   -- До завтра. Тогда я задержу вас до завтра, а потом завербую в матросы
   -- Но меня вы должны отпустить, сэр, -- ответил я, зная, что я могу освободить и себя и Тома, только отправившись к Драммонду за помощью.
   -- Полно, глупости; вы должны оба оставаться в одной лодке! Дело в том, что вы мне очень понравились, и мне тяжело расстаться с вами.
   -- Ужасно потерять наш хлеб таким образом, -- сказал я.
   -- Мы найдем для вас хлеб, и довольно твердый, -- со смехом ответил лейтенант, -- твердый, как кремень.
   -- Значит, мы просим у вас хлеба, а вы дадите нам камень, -- возразил ему Том, -- это противно Священному Писанию.
   -- Верно, но все писания на свете не помогут наполнить фрегат матросами. И в конце концов, что за беда годик-другой послужить королю и набить карманы призовыми деньгами? Что, если вы сделаетесь волонтерами?
   -- Позвольте нам на полчасика отправиться на берег, чтобы обдумать все, -- попросил я.
   -- Нет, вас отговорят; но я даю вам время до утра, и тогда один-то у меня останется.
   -- Очень благодарен за себя, -- ответил Том. Старший лейтенант улыбнулся и ушел.
   -- Ну, Джейкоб, мы попались, -- сказал Том, -- поверь мне.
   -- Да, -- ответил я, -- если только нам не удастся отправить письма твоему отцу или Драммонду, который, я уверен, помог бы нам. Но малый, давший совет лейтенанту, сказал, что фрегат отойдет завтра.
   -- Вот он, поговорим с ним.
   Но помощник отказался ответить, когда именно отойдет фрегат, отказался даже заплатить нам две гинеи, под предлогом, что он обещал эти деньги яличникам, а теперь мы сделались матросами военного судна, и, следовательно, яличники исчезли.
   -- Я думаю, нам нет спасения, Джейкоб, -- сказал Том. -- Но лично мне все равно. Мне хотелось посмотреть свет, и, может быть, теперь это будет так же хорошо, как и в другое время. Но за тебя я страдаю, Джейкоб.
   -- Все вышло по моей вине, -- ответил я.
   Вскоре старший лейтенант прислал нам вкусный обед и по стакану грога; и то и другое мы уничтожили между двумя пушками. У нас было немного денег, мы купили у матросов несколько листов бумаги; я написал м-ру Драммонду и м-ру Тернбуллу, а также Мэри и старому Тому, прося их выслать нам платье в известный пункт, в том случае, если нас не отпустят. Том также написал своей старой матери и в утешение ей обещался ничего не пить. Поручив отослать наши письма, мы пошли, легли под палубой и скоро крепко заснули.
   Мы остались на фрегате, потому что первый лейтенант не отпустил нас.
   Через два дня утром мы бросили якорь в Доунсе, и там я получил письма от м-ра Драммонда и Тернбулла, в которых говорилось, что они немедленно начнут хлопоты в адмиралтействе для освобождения нас. Тому передали письмо от матери и отца. В Доунсе же на наш фрегат явился капитан Маклин, человек решительный, твердый, никогда не изменявший своих приказаний, которые давал, употребляя в них слова "мне нравится". "Мне нравится, чтобы меня слушались", -- говаривал он, например.
   Когда уже в море капитан раскрыл данный ему запечатанный приказ, мы узнали, что нам предписано два месяца крейсировать между Канарскими островами и Мадейрой, чтобы поймать каперские суда, которые захватили многие из наших купеческих шхун, хотя и охранявшихся конвоем, а потом отправиться в Галифакс к адмиралу, чтобы сменить фрегат, долгое время пробывший на этой стоянке.
   Том скоро сделался любимцем капитана Маклина, которому понравилась его живость и быстрое исполнение всех приказаний; он даже спускал ему многое, что не прошло бы даром другим. Долго крейсировали мы, но все бесплодно, хотя Том, я и другие матросы то и дело взбирались на верх главной мачты, осматривая горизонт. Близ Канарских островов мы бороздили море, двигаясь на север, юг, восток и запад, словом, в том направлении, как это нравилось капитану.
   Наконец однажды мы заметили чужой парус и спустили два катера; мы с Томом оказались в числе преследователей каперского судна. Во время преследования оно отстреливалось, и одно из его ядер пробило катер, в котором был я, и снесло две доски его дна. Осколок снаряда ранил меня и двоих матросов. Катер, полный боевых припасов, опрокинулся, и один бедный раненый малый остался под ним и не поднялся на поверхность. Остальные выплыли, схватились за опрокинувшийся катер и были спасены. Осколок ядра вонзил громадную щепку в мою левую руку. Тем не менее я держался долго, но наконец потерял сознание и пошел ко дну. Том, бывший в катере, который шел нам на помощь, увидел, что я тону, бросился за мной, нырнул, вынес меня на поверхность и спас; спасли и остальных. Когда я пришел в себя, офицер, не спрашивая у меня позволения, схватил щепку и вырвал ее из моей руки.
   На нашем фрегате меня уложили в трюме; врач сначала покачал головой, но сказал, что руку еще можно спасти. Капер ускользнул. Я скоро отправился, и мне дали место писца.
   Так мы пришли в Галифакс. Адмирал был на Бермудских островах, а фрегат, который мы должны были сменить, отправился к Гондурасу. Мы прошли из Галифакса к Бермудским островам. К тому времени моя рука вполне зажила, но меня все еще держали переписчиком. Наконец, через три недели пришел фрегат из Гондураса, и мы, прокрейсировав четыре месяца в Бостонском заливе, отправились к Галифаксу. С тех пор как мы покинули Англию прошло около года, и все это время мы не получали писем. Поэтому читатель может себе представить, с каким нетерпением смотрел я на почтовые мешки, когда их впервые переправили с берега.
   -- Фейтфул, -- сказал мне казначей, -- вам два письма.
   Я поблагодарил его и побежал к своей конторке, чтобы прочитать их. Первое было от адвоката, и вот что в нем стояло.
   "Сэр, спешим известить вас о смерти вашего друга мистера Александра Тернбулла. По завещанию вы делаетесь его единственным наследником, получаете сумму в 30 000 фунтов; остальное временно назначается его жене. За исключением 5000, оставленных миссис Тернбулл, суммы, завещанные другим, достигают только цифры 800 фунтов. После смерти миссис Тернбулл все переходит к вам. Поздравляю вас. Вместе с мистером Драммондом мы подали просьбу в адмиралтейство, прося освободить вас от службы во флоте. Просьба была уважена, и с этой же почтой отправлен приказ отпустить вас. Если вы пожелаете остаться клиентом нашей фирмы, мы будем очень счастливы. Искренне и глубоко уважающий вас Джон Флетчер".
   Второе письмо было от мистера Драммонда. Можете себе представить, как я был счастлив. Остальные изумлялись. Старший лейтенант провел меня к капитану, и я скоро получил позволение покинуть флот. Едва от меня отошел лейтенант, как я увидел Тома, державшего в руках письмо от Мэри Степлтон, с припиской от своей матери.
   -- Джейкоб, -- сказал он, -- у меня есть удивительные известия. Мэри пишет, что мистер Тернбулл умер, оставив ее отцу 200 фунтов, и что ей говорили, будто он завещал тебе целое состояние.
   Я передал ему письмо Флетчера и рассказал остальное.
   -- Я счастлив за тебя, Джейкоб, так счастлив, -- сказал Том, узнав о моей отставке. -- Но что станется со мной? -- прибавил он и провел обратной стороной руки по глазам, стирая слезы.
   -- Ты скоро тоже освободишься. Том, -- заметил я, -- если только мне удастся устроить дело при помощи денег и хлопот.
   -- Если тебе не удастся, то я сделаю это сам, Джейкоб. Я не хочу оставаться здесь без тебя.
   -- Не поступай неблагоразумно, Том. Я убежден, что я куплю твое освобождение, когда вернусь в Англию. Пока это не будет сделано, ничто иное не пойдет мне в голову.
   -- Тогда торопись, Джейкоб, потому что долго оставаться здесь я не в состоянии.
   Вскоре я взошел на палубу фрегата "Астреа", который понес меня в Англию.
  
  

ГЛАВА XXXVII

Я прерываю супружеский дуэт и опрокидываю лодку. Все на твердой земле, а потому никто не тонет. Я нахожу, что профессия джентльмена приятнее обязанностей яличника

   По возвращении я прежде всего побывал у старого Тома и сообщил ему о сыне. Когда я приехал к его домику, он чинил чью-то лодку и разговаривал со своей старухой. Не видя меня, они вспоминали о Томе и печалились о нем, между прочим высказывая, что, пока с ним Джейкоб, им нечего бояться за сына.
   -- Да, -- заметила старуха, -- но, говорят, Джейкоба скоро отпустят; что же будет тогда с Томом?
   -- Уж и не ведаю, -- проговорил старик. -- У Джейкоба было сердце хорошее, но кто знает, что случится теперь, когда он разбогател: ведь богатство портит человека. Впрочем увидим. Если он окажется непорядочным, я совсем перестану верить в людей. Ах, как мне хотелось бы, чтобы он был с нами.
   -- Тогда ваше желание исполнено, добрый друг! -- крикнул я, подбегая к Тому и хватая его за руку.
   Старый Том так изумился, что отступил, потянул меня за собою, потерял равновесие, и мы оба упали. Старуха испугалась, вскочила было со скамейки старой лодки и опять быстро опустилась в нее; лодка не вынесла такого давления и перевернулась. Я первый вскочил и бросился на помощь м-с Бизли, засыпанной пылью и кусками сухого вара.
   -- О Боже мой, -- закричала старуха, -- я, кажется, вывихнула себе ногу. Боже, мистер Джейкоб, как вы напугали меня!
   -- Да, -- сказал старый Том, -- твое появление всех нас перевернуло, не исключая и старой лодки. Несмотря на твою новую оснастку (он говорил о приобретенном мною костюме джентльмена), ты по-прежнему Джейкоб Фейтфул.
   -- Надеюсь, -- ответил я, и мы немедленно приступили к обсуждению планов освобождения Тома. После этого я ушел к моему старому другу Домине, предварительно узнав, что он здоров, также как Степлтон и Мэри.
   По дороге я зашел к Степлтону и застал Мэри очень оживленно разговаривающей с красивым молодым человеком в форме сержанта 93-го полка. Похорошевшая Мэри не сразу узнала меня, а узнав, покраснела до корней волос и поздоровалась довольно принужденно. Сержант, казалось, хотел остаться, но когда я взял ее за руку, сказав, что мне хочется передать несколько слов от человека, которого она, вероятно, не забыла, он поклонился и отправился вниз. Кажется, довольно суровым тоном я сказал ей:
   -- Не знаю, Мэри, может быть, теперь я не должен передавать вам слов моего друга. Как недостойно играть чувствами человека, писать ему, уверять в расположении и постоянстве, а между тем обнадеживать и другого.
   Мэри опустила голову.
   -- Если я поступила дурно, мистер Фейтфул, -- сказала она, помолчав, -- я все-таки не сделала Тому зла; я писала то, что чувствую.
   -- Так зачем же вы поступаете дурно с другим? -- спросил я.
   -- Я ничего ему не обещала; только почему Том не возвращается, чтобы смотреть за мной? Мне скучно одной, и, кто знает, каким вернется Том? Ведь разлука уничтожает любовь в мужчинах.
   Мэри положила руки на стол и спрятала в них лицо.
   -- Я пришел сюда не для того, чтобы порицать вас и наблюдать за вами, Мэри, -- сказал я, -- но знайте: если на свете есть молодой человек, достойный любви, то это именно Том. Он стремится вырваться с фрегата, и я постараюсь своими силами освободить его. Теперь судите сами, принесет ли вам его возвращение счастье или нет.
   Мэри подняла лицо, залитое слезами.
   -- Значит, он скоро вернется? Право, мистер Фейтфул, его возвращение принесет мне счастье, только, пожалуйста, не говорите ему о том, как глупо я вела себя, молю вас... Зачем делать его несчастным? Больше этого не повторится. Обещаете, Джейкоб, да?
   -- Мэри, я не хочу быть причиной ссор, только дайте мне слово сдержать ваше обещание.
   Слово было дано; я ушел от нее, повидался со Степлтоном и после короткого разговора с ним направился к Домине.
   Я застал его в классе. Он сидел за высокой кафедрой, учителя не было; его воспитанники шумели до того, что могли бы пробудить человека, впавшего в транс... Я сразу увидел, что Добс унесся за облака. Долго призывал я его, но он продолжал делать какие-то вычисления... Вдруг очнулся. Радость его трудно описать. Пересыпая цветистую речь латинскими восклицаниями, он обнимал и целовал меня и, наконец, обратился к воспитанникам со словами:
   -- Мальчики, "Nune est ludendum" [теперь время погулять (лат.).]. Я отпускаю вас; положите книги и идите с миром.
   Понятно, воспитанники не заставили его повторить это приказание.
   Домине повел меня в свое святилище, но я попросил его прежде всего дать мне поесть; тут произошла моя встреча с м-с Бетли. Я рассказал Домине все, что случилось во время моей службы на фрегате, и, вспомнив о Томе и Мэри, он заметил, что эта девушка не доведет Тома до добра. Переговорив обо всем, вспомнив прошлое, я спросил его о здоровье семьи Драммонда.
   -- Значит, ты еще не видал их, Джейкоб? -- ответил он вопросом на вопрос.
   -- Нет еще, -- сказал я, -- но завтра утром побываю у них. Теперь же мне необходима ехать в Лондон.
   -- Тебе незачем возвращаться туда, Джейкоб. Твой собственный дом близко отсюда.
   -- Мой собственный дом?
   -- Да. По завещанию мистера Тернбулла его жена наследовала хорошие средства, но по причинам, которых он не желал объяснять, дом и вся мебель оставлены тебе.
   -- А где же миссис Тернбулл?
   -- Она в Бате. Мистер Драммонд, который действо. вал от твоего имени, позволил ей взять все, что она пожелала; но она увезла немного, кое-какие безделушки, которые скорее загромождали, чем украшали гостиную. Дом вполне готов принять тебя, и ты можешь сегодня же вечером переселиться в него.
   -- Но почему же мистер Тернбулл не оставил его своей вдове?
   -- Вполне точно не знаю, однако думаю, что он хотел переселить ее подальше. Он оставил ей пять тысяч.
   Я направился к моему новому дому.
  
  

ГЛАВА XXXVIII

В которой я нахожу, что в моем доме недостает хозяйки. Отставка Тома послана, но он ее не получает. Том покидает фрегат, потому что он ему "не нравится". Я занимаю новое положение в обществе

   В доме все было в порядке. А у меня в голове теснились воспоминания, бурные чувства волновали сердце, и я говорил себе, что не заслужил благодеяний капитана.
   На следующее же утро я был подле дома м-ра Драммонда. На этот раз меня немедленно провели в гостиную. Там я увидел Сару. Она вскочила со стула и, подходя ко мне, сильно вспыхнула. Мы молчаливо пожали друг другу руки. Никому не хотелось нарушить тишину. Наконец я пробормотал:
   -- Мисс Драммонд.
   -- Мистер Джейкоб, -- сказала она, потом прервала себя словами: -- Как все это глупо! Мне следовало поздравить вас. Право, мистер Фейтфул, никто не может больше радоваться за вас, чем я.
   -- Мисс Драммонд, -- продолжал я, -- когда я был бездомным сиротой, воспитанником приюта и яличником, вы называли меня просто Джейкобом. Если перемена моего положения заставляет вас говорить со мной церемонно, если мы в будущем станем так далеки друг от друга, я скажу, что мне снова хочется сделаться Джейкобом Фейтфулом, яличником.
   Этот разговор был прерван появлением м-ра Драммонда, который подошел ко мне с протянутой рукой.
   -- Мой дорогой Джейкоб, -- сказал он самым сердечным тоном, -- я в восторге, что вижу тебя снова и могу поздравить с твоим счастьем. Но у тебя есть безотлагательное дело: нужно заявить о завещании и устроить все дела. Пойдем со мной, все бумаги внизу, и я свободен целое утро. Если у Джейкоба нет других приглашений, мы вернемся к обеду, Сара.
   -- Я свободен, -- сказал я, -- и с восторгом воспользуюсь вашей добротой. До свидания, мисс Драммонд.
   -- Аu revoir [до свидания (фр.).], мистер Фейтфул, -- ответила Сара и с насмешливой улыбочкой церемонно поклонилась мне.
   М-р Драммонд относился ко мне, как отец, и мои глаза в это утро туманились от слез. Дело наследства сильно подвинулось благодаря свиданию с поверенным м-ра Тернбулла. Однако когда мы покончили с этим вопросом, было так поздно, что я не мог успеть переодеться. Когда я вернулся в гостиную, м-с Драммонд встретила меня, по обыкновению, ласково. После обеда я рассказал Драммондам обо всех моих приключениях, сознаваясь также, что оттолкнув тогда добрые предложения моих покровителей, раскаивался в этом впоследствии.
   -- Джейкоб, -- сказал мне Драммонд, сидя за чайным столом. -- Я знал, что ты работаешь на реке ради получения шиллингов, будучи наследником многих тысяч; ведь я не только подписал как свидетель завещание капитана, но и читал его. Однако я находил, что тебе лучше всего получить такой урок, которого ты никогда не забудешь. В жизни нет независимости, независимы только дикари, а все мы, люди цивилизованные, зависим друг от друга.
   Я охотно согласился с ним.
   На следующий день я окончательно переехал в дом, оставленный мне Тернбуллом, и прежде всего приказал купить лодку. Я так привык быть на воде, что не мог обходиться без нее. Половину времени я проводил на реке, другую в доме Драммонда, возвращаясь в виллу поздно вечером. Так прошли два месяца, во время которых я видался с Домине, со Степлтоном и его дочерью и со старым Томом. Я употреблял все силы, чтобы добыть для Тома освобождение, и наконец с удовольствием сказал его старикам, что бумагу с отставкой понесет в Америку первый же почтовый пароход. В доме Драммонда меня принимали как члена семьи и позволяли по целым часам оставаться наедине с Сарой. Хотя я еще не решался открыть ей моих чувств, казалось, о них было известно и родителям Сары, и ей самой.
   Через два дня после того, как я сообщил старой чете Бизли счастливое известие, я сидел и завтракал, садовник и его жена (я не нанял новых слуг) прислуживали мне. Вдруг, к моему удивлению, я увидел Тома младшего, который вошел в комнату с веселым смехом и протянул мне руку.
   -- Том! -- вскрикнул я. -- Как ты вернулся?
   -- Конечно, по воде, Джейкоб.
   -- Но как ты мог получить отставку?
   -- Дело в том, Джейкоб, что я сам освободил себя.
   -- Как! Неужели ты дезертировал?
   -- Вот именно. У меня было три причины для этого. Во-первых, я не мог оставаться без тебя, во-вторых, моя мать написала, что за Мэри следует присмотреть, ft-третьих, меня назначили к наказанию.
   -- Ведь ты знаешь, -- заметил я, -- что твое освобождение получено... Но сядь и расскажи мне все.
   -- Да, благодарю тебя, Джейкоб, меня освобождают, -- сказал он, -- тем лучше, потому что теперь они меня не будут искать. Все хорошо, что хорошо кончается. После того как ты отправился домой, я не был, что называется, в наилучшем расположении духа, и тот мошенник, который заманил нас, принялся нестерпимо злить меня. Раз он назвал меня лживым обманщиком; тут я забыл, что служу на военном фрегате, и ответил, что обманщик он, что ему еще следует заплатить мне две гинеи за проезд по реке. Он пожаловался на меня, и капитан Маклин, который, как ты знаешь, не любит подобных глупостей, выслушав обе стороны, сказал, что помощник вел себя недостойно и что поэтому он должен покинуть фрегат, но что мое обращение со старшими нарушает дисциплину и что поэтому он должен сурово наказать меня. Ты также знаешь, Джейкоб, что Маклин всегда держит данное слово; поэтому, поняв в чем дело, я переплыл на берег, добрался до Мирамики без всяких происшествий, за исключением схватки с сержантом морской полиции, которого я оставил замертво милях в трех от города. В Мирамике я попал на палубу парохода с лесом, и вот я здесь.
   -- Мне все-таки жаль, что ты дезертировал, -- ответил я, -- может выйти беда.
   -- Нечего бояться; все на реке знают, что меня отпустили, и я в безопасности. С Мэри я тоже повидался, в этом отношении все в порядке. Я заведу себе другой ялик и буду стоять выше моста, а поселюсь с моими стариками.
   -- Но согласится ли Мэри жить там? Дом твоих родителей стоит так уединенно; ей это не понравится.
   -- Мэри Степлтон достаточно капризничала, -- ответил Том. -- Мэри Бизли будет исполнять желания своего мужа.
   -- Увидим, Том, -- произнес я.
   Начался другой разговор; я предложил Тому денег на покупку лодки и, наконец, убедил его взять необходимую сумму не взаймы, как он хотел, а в подарок.
   Теперь жизнь текла для меня по-новому; круг моих знакомств расширился. Однажды, к моему удивлению, катаясь в лодке, я увидел в том саду, подле стены которого я пережил такие захватывающие минуты, господина и даму. Я немедленно узнал их: это были Уильям и Сесилия. Завязался разговор, во время которого они сказали мне о своем счастье, о том, что их дядя умер, а я сообщил о моей странной судьбе. Я пригласил их в свою виллу, они, в свою очередь, познакомили меня с леди Ауберн. Это-то и доставило мне много новых знакомых. Обо мне рассказывали разные невероятные истории, говорилось, будто я получил изысканное воспитание, но, чувствуя страстное влечение к жизни на реке, избрал для себя профессию яличника. Лично мне было безразлично, что бы обо мне ни говорили. Люди, которые казались мне самыми дорогими (семья Драммонд), не стыдились меня.
  
  

ГЛАВА XXXIX

Домине доказывает, что мнение Степлтона о человеческой природе правильно. Том продает за шиллинг то, что от него осталось. Что имеем -- не храним, потерявши -- плачем

   Я знал, что всем обязан Домине, и часто обдумывал, как бы сделать его жизнь спокойнее, и однажды завел с ним об этом речь. Но он решительно ответил:
   -- Я вижу, Джейкоб, мой сын, чего ты желаешь, но этого не должно быть. Для человека привычка -- все; привычка для него не только необходимость, но и роскошь; а я привык к своей жизни. Мое дело составляет тягостную задачу, но жить без него я не могу. То, что было моей жизнью в течение всех этих лет, должно оставаться неизменным. Я похож на старую лошадь, которая так долго вертела мельничный жернов, что разучилась ходить по прямой линии (Буль-буль), и если Всевышний допустит, я умру в упряжке. Но все же я благодарю тебя, Джейкоб, благодарю от всей души.
   Выслушав его отказ, я решил зайти к отцу Тома, так как, к моему удивлению, Том младший давно не был у меня. Я застал старую чету в доме; стояла прекрасная погода, но старик не работал, и даже его жена не плела сетей.
   -- Где Том? -- спросил я после первых приветствий.
   -- Ах, Боже мой, -- вскрикнула старуха, закрывая глаза передником. -- Эта дурная, негодная девушка!
   -- Да, Джейкоб, -- перебил ее старый Том, вытягивая свои деревянные ноги и кладя руки на колени. -- Тома забрали в солдаты.
   Я вскрикнул.
   -- Да, да, -- продолжал он, -- и что еще хуже, его полк идет в Индию, значит, благодаря лихорадке в мозгу и желтой индийской лихорадке, он скоро сделается пищей крабов. Я вижу, -- прибавил старик, отирая слезы указательным пальцем, -- как его кости белеют под крепостным палисадом... Я знаю это место. О Джейкоб, прости меня, не можешь ли ты помочь нам?
   -- Постараюсь, если возможно, но расскажите мне, как это случилось.
   И он рассказал, что Мэри Степлтон сперва хорошо приняла Тома, соглашалась выйти за него замуж и жить со стариками. Но она не могла бросить прежних привычек и продолжала кокетничать и с ним, и с сержантом-вербовщиком. Наконец, Том вышел из себя и потребовал честного объяснения, спросил, за кого она выйдет замуж: за сержанта или за него, напомнив ей о ее письмах и обещаниях. Она рассердилась и объявила Тому, что он может уходить и что она не желает видеть его. Том не сдержался, наговорил ей резкостей, и они расстались. Но это глубоко поразило его. На следующий день он пришел просить прощения, но она снова отослала его, сказав, что через неделю обвенчается с сержантом. Том совсем потерял голову и пошел в трактир, где часто бывал сержант, в надежде вызвать его на ссору и отплатить ему; но сержанта там не оказалось, и Том, чтобы заглушить печаль, стал пить стакан за стаканом. Когда Сержант вошел в таверну, в голове у Тома было совсем неясно. Увидев налившееся лицо соперника, сержант угадал положение вещей, сел за другой столик и, точно рассерженный, ударил по нему кулаком. Том подошел к солдату и заговорил с ним о Мэри, вызывая его на драку, но сержант стал хитро уверять, будто она прогнала и его также, прибавив, что он не будет драться за нее, так как она не хочет выйти замуж ни за того, ни за другого. Это немного успокоило Тома; оба уселись за один стол и, как пораженные общим несчастьем люди, стали вместе пить. Сержант все поил Тома, давая клятву вернуться в полк и навсегда расстаться с Мэри; в то же время он советовал Тому поступить в солдаты. Ему, наконец, удалось завербовать бедного малого и дать ему при свидетелях шиллинг. Этого только и нужно было сержанту. На следующий день Тома взяли под стражу в "депо", а солдат продолжал ухаживать за молодой девушкой.
   -- Не поможете ли вы нам, Джейкоб? -- твердила старуха.
   Я узнал от стариков название полка и место, где помещалось так называемое "депо", и, сопровождаемый благословеньями несчастной четы, быстро ушел.
   В тот же день я отправился к Мэри Степлтон, застал ее в слезах и осыпал ее упреками.
   -- Я презираю и ненавижу себя, -- с отчаянием ответила она, -- лучше бы я умерла! О, мистер Фейтфул, ради Бога, освободите его, вы можете сделать это; у вас есть деньги и все!
   -- Если я сделаю это, то не для вас, Мэри; я не позволю вам играть с ним. Я постараюсь освободить его, но раньше возьму с него слово никогда не говорить с вами.
   -- Не говорите этого, -- закричала Мэри, хватаясь за лоб. -- О Боже, Боже, какая я несчастная! Выслушайте меня, -- прибавила молодая девушка и, упав на колени, схватила мои руки. -- Только освободите его, только дайте мне раз увидеться с ним, и я клянусь всем святым, я на коленях попрошу у него прощения, как теперь прошу вас. Я все сделаю, все, только бы он простил меня, потому что я не могу и не буду жить без него. Я была безумна, что обращалась так дурно с человеком, для которого хотела жить. Вы говорите, что Том меня любит, я знаю это, но он не любит так, как я его люблю. О, мое сердце разрывается! -- Мэри поднялась с колен и, помолчав, прибавила: -- Прочитайте, что я написала ему.
   Я прочитал ее письмо; в нем она трогательно просила у Тома прощения и умоляла его позволить ей, если он не будет освобожден, идти за ним. В то же время она старалась унизить себя, как только было возможно. Письмо тронуло меня.
   -- Хорошо, Мэри, -- сказал я, -- я сделаю все, что возможно, и завтра же отправлюсь в "депо".
   -- Благослови вас Бог, Джейкоб, и дай вам Бог никогда не полюбить такую девушку, как я.
   В этот день я не мог отправиться в "депо", так как был приглашен на обед к м-ру и м-с Уорнклифф. Сидя за столом, я заговорил о моем желании освободить Тома, и Уильям посоветовал мне немедленно отправиться в военное управление, предложив поехать со мной. На следующее утро мы отправились в его экипаже. Уорнклифф послал свою карточку одному из секретарей управления, нас ввели, и я высказал, чего желал бы. Ответ был таков:
   -- Если вы успеете достать заместителя, это будет легко сделать; однако, полк так неполон и отвращение к Индии до того велико после последних лихорадок, что вряд ли его королевское высочество позволит кому-либо откупиться. Впрочем, увидим. Герцог очень добрый человек, и ему все будет доложено. Но посмотрим, находится ли ваш солдат еще в "депо".
   Секретарь позвонил в колокольчик и спросил клерка, отправился ли к гавани отряд 47-го стрелкового полка. Оказалось, что отряд ушел третьего дня и в это самое утро должен был отплыть. Дул попутный ветер, и секретарь сказал, что, без всякого сомнения, фрегат с рекрутами уже отошел.
   -- Что же делать? -- мрачно спросил я.
   -- Вы должны подать просьбу о его освобождении и отыскать заместителя. Тогда, может быть, ему пошлют позволение вернуться домой. Однако, боюсь, "то уже поздно. Если что-нибудь задержит отплытие фрегата, я постараюсь, чтобы его королевское высочество узнал все обстоятельства вербовки, и, если возможно, сегодня днем дам вам ответ.
   Мы поблагодарили секретаря и простились с ним. Мне было грустно, но стало еще печальнее, когда один из привратников подбежал к коляске и по приказанию секретаря показал мне телеграфное сообщение из адмиралтейства, в котором говорилось: "Отряд в Индию отошел утром".
   На время все было кончено. Я молчал. М-р Уорнклифф высадил меня подле дома м-ра Драммонда. Я пошел к Саре, с которой делился всеми моими мыслями, и рассказал ей печальный эпизод с бедным Томом.
   Она негодовала на Мэри и даже не признавала ее раскаяния.
   -- А между тем, как часто, помимо воли, молодые девушки забрасывают в сердце встречающихся молодых людей горячие чувства и увлекают их любовь в волны предательского моря, в котором они терпят кораблекрушение.
   -- Как много у вас поэзии плавателей, Джейкоб, -- ответила Сара. -- Но такие вещи действительно случаются; однако, мне кажется, что крушение, выражаясь вашими словами, чаще терпят женщины, чем мужчины. Правда, девушка должна быть слепой, если она не замечает чувств мужчины, и низкой оказывается она, когда продолжает играть его сердцем, не разделяя его намерений.
   -- Сара... -- произнес я и замолчал.
   -- Что?
   -- Я хотел... хотел, -- продолжал я, запинаясь, -- спросить вас, не слепы ли вы?
   -- По отношению к чему, Джейкоб? -- вспыхнув, спросила она.
   -- Относительно моих чувств к вам.
   -- Нет, мне кажется, вы очень привязались ко мне, -- с улыбкой ответила Сара.
   -- И вы думаете, что я только привязан к вам?
   -- Где вы сегодня обедаете, Джейкоб? -- спросила она.
   -- Это зависит от вас и от вашего ответа. Если я останусь обедать здесь сегодня, то, вероятно, буду часто сидеть за вашим столом. Если же я не останусь, то, вероятно, никогда не буду больше у вас. Я хочу знать, Сара были ли вы слепы относительно моих чувств к вам; видя пример того, что случилось с Томом и Мэри, я чувствую, что не должен больше полагаться на мои собственные надежды, которые могут окончиться разочарованием. Будете ли вы так добры, чтобы покончить мои мучения?
   -- Если я была слепа относительно ваших чувств, то не слепа относительно ваших достоинств, Джейкоб. Но, может быть, я видела и ваши чувства, и я совсем не похожу на Мэри Степлтон. Мне кажется, вам следует решиться пообедать у нас сегодня, -- прибавила она, вспыхивая и отворачиваясь к окну.
   -- Я с трудом могу поверить моему счастью, Сара, -- прибавил я, крайне взволнованный.
   Еще день не окончился, как я уже переговорил с м-с Драммонд и попросил ее передать все мужу; с ним лично я не решался говорить. Она улыбнулась; дочь повисла у нее на шее. Когда перед обедом я встретился с м-ром Драммондом, "мои мучения окончились", потому что он пожал мне руку, сказав:
   -- Ты всех нас делаешь счастливыми, Джейкоб, потому что дочка решила или выйти замуж за тебя, или навсегда остаться девушкой. Пойдем, обед готов.
   С этого дня я сделался членом семьи Драммонд. Но мне нужно вернуться к Мэри Степлтон и Тому Бизли.
   На следующий день я только что собирался отправиться в моей лодке к старикам Бизли, чтобы рассказать им о моей неудаче, как вдруг в столовой передо мной опять вырос молодой Том. Он был в одной рубашке, белых брюках, весь запыленный, помертвевший от усталости и волнения.
   -- Боже мой, Том, ты вернулся... Ты дезертировал!
   -- Да, -- ответил Том, бессильно падая на стул. -- Вчера вечером я переплыл на берег и пошел сюда. Я совсем измучен, напои меня чем-нибудь, Джейкоб.
   Я подал ему стакан вина и, пока он с жадностью пил, мысленно обсуждал последствия его ужасного шага.
   -- Том, -- сказал я наконец, -- ты знаешь, как наказывают дезертиров?
   -- Да, -- мрачно ответил он. -- Но я не мог поступить иначе. Мэри написала мне; она просила у меня прощения, говорила, что всюду пойдет за мной. Великий Бог, я не мог оставить ее! Другого выхода у меня не оставалось, и я почти обезумел. Мы остановились подле Нидля, я спустился по канату и переплыл на берег. Я знаю, меня могут арестовать, но может быть, если тебе удастся получить для меня освобождение от военной службы, меня отпустят.
   Я велел Тому спокойно ждать меня и отправился посоветоваться с м-ром Уорнклиффом; потом, сговорившись с ним относительно плана действий, побывал у старого Тома, сообщил ему обо всем, а затем пошел к Драммондам. Вечером садовник сказал мне, что Том ушел и не возвращался. Я понял, что он отправился к Мэри. Мрачные предчувствия зашевелились во мне. На следующее утро пришел старый Степлтон, и едва его впустили в мою комнату, как он закричал:
   -- Все пропало. Тома схватили; Мэри валяется в обмороках -- человеческая природа. Вот что: он пришел к ней, пришел и солдат; увидел Тома и схватил его. Том стал драться и выбил штирбортный глаз у сержанта, потом хотел убежать -- человеческая природа! Тут ворвались солдаты, подняли сержанта, схватили Тома. Мэри принялась кричать и упала в обморок, -- человеческая природа. Печальная история, Джейкоб; уж хуже всех чувств -- любовь.
   -- Это ужасная история, Степлтон, -- сказал я.
   Я дал "глухарю" денег; он ушел. Я же опять повидался с Уорнклиффом, и он заявил, что дела плохи.
   -- Не теряйте времени, мистер Фейтфул, отправляйтесь в Медстон в "депо" и повидайте полковника, который заведует им. Я же сделаю все, что возможно.
   В "депо" мне подали мало надежды и сказали, что все зависит от его королевского высочества, прибавив, что герцог недавно высказывался за строгость наказания в таких случаях.
   Объяснив подробности дела, я попросил начальника "депо" позволить мне и невесте арестованного повидаться с ним. Разрешение было дано.
  
  

ГЛАВА XL

Прочтите ее

   В мрачной камере я застал Тома. Он сидел, делая зарубки на палке и насвистывая невеселую песню.
   -- Как хорошо, Джейкоб, что ты пришел ко мне, но я и ждал тебя, -- сказал он. -- Что с бедной Мэри? Я только о ней и думаю теперь. Сам я вполне доволен: она меня любит, и я выбил сержанту глаз.
   -- Но, Том, знаешь ли ты, какой опасности подвергаешься?
   -- Да, Джейкоб, вполне. Меня будут судить военным судом и расстреляют. Я приготовился. Это все же лучше, чем знать, что тебя повесят, как собаку, или засекут, как негра.
   -- Не время шутить, Том.
   -- Я не шучу, но не боюсь и не горюю. Я не сделал ничего дурного. Меня завербовали, когда я был пьян и безумен, и я дезертировал. На мне нет позора; позорно, что правительство терпит такие деяния. Если мне придется быть жертвой, что делать! Ведь умираешь только раз.
   В эту минуту дверь каземата отворилась и в нее вошел Степлтон, поддерживая дочь. Мэри бросилась к Тому и в конвульсиях упала в его объятия. Ее пришлось унести. После этого Том попросил меня не пускать к нему больше бедную девушку.
   -- Попрощайся со мной, -- сказал он, -- и смотри не пускай ее.
   Тут он отвернулся, чтобы скрыть свое волнение.
   Я кивнул ему головой, так как не мог говорить, и ушел вслед за Степлтоном и солдатами, которые несли Мэри.
   Хлопоты м-ра Уорнклиффа мало помогали. Всю следующую неделю я провел в большом унынии; я тревожился за Тома, ежедневно старался до известной степени убедить Мэри подчиниться воле Провидения и слушал, как она обвиняла себя, называя убийцей Тома и походя на безумную. Полное отчаяние стариков Бизли отнимало у меня всякие душевные силы, и я даже не смел обнадеживать их.
   Наконец собрался военный суд. Тома приговорили к смерти. Приговор утвердили, и нам было объявлено, что все просьбы о помиловании останутся тщетными. Ужасное известие пришло к нам вечером в субботу; казнить Тома должны были утром во вторник. Больше удерживать Мэри я не мог, том более, что получил от Тома письмо, в котором он просил всех нас, включая и Домине, побывать у него и проститься с ним. Я нанял экипаж для старого Тома, его жены, Степлтона и Мэри, а сам взял Домине в мой собственный шарабан. Утром в воскресенье мы поехали в Медстон. В одиннадцать часов мы были уже на месте и остановились в гостинице подле бараков. Было решено, что прежде всех у Тома побываем мы с Домине, потом к нему отправятся его родители и, наконец, Мэри Степлтон.
   Когда мы вошли в камеру Тома, он встретил нас одетый очень чисто и заботливо и, протянув мне руку, со слабой улыбкой сказал:
   -- Я готов к смерти, Джейкоб, но хотел бы, чтобы последнее прощание окончилось поскорее: оно отнимает у меня мужество. Я надеюсь, вы здоровы, сэр? -- обратился он к Домине.
   -- Нет, мой бедный мальчик, лета и болезни меня осаждают, но я не могу пожаловаться, видя, что молодость, здоровье и сила гибнут, когда они могли бы дать счастье многим. -- И Домине шумно высморкался.
   По просьбе Тома я ввел его отца и бедную старуху Бизли. Произошла сцена, раздиравшая сердце. Том обещался отцу умереть, как надлежит храбрецу. Родители, заливаясь слезами, благословили его.
   -- Мой мальчик, мой Том! -- вскрикнула старушка и пошатнулась. Я отнес ее и уложил в уголке камеры.
   -- Благослови тебя Бог, благослови тебя Бог! -- закричал старый Бизли, задыхаясь и протягивая обе руки к Тому, потом, потеряв равновесие, упал мне на руки.
   Мы с Домине положили его рядом с его несчастной женой.
   -- Джейкоб, -- сказал Том, сжимая мне руку, -- ради Бога, пусть поскорее окончится последнее; введи сюда Мэри.
   Я послал Домине за ней, и старый Степлтон ввел в камеру свою дочь. Я думал, что она опять упадет в обморок, но, напротив, бледная как смерть и задыхаясь, она подошла к Тому и села на скамейку рядом с ним. Окинув взглядом всех нас, она сказала:
   -- Я знаю, что говорить теперь бесполезно, Том, но все же я скажу, что я одна по безумию причинила весь этот ужас... одна я! Том, твоя убийца -- я.
   -- Нет, Мэри, нет, это я был безумцем, -- ответил Том и взял ее за руку.
   -- Не скрывай от меня истины, дорогой Том, -- произнесла Мэри. -- С твоей стороны хорошо говорить так, но я чувствую свою ужасную вину. Вот отец, принесший в жертву отечеству молодость и силы, он рыдает в объятиях своей бедной жены... У них, -- продолжала Мэри, падая на колени перед старой четой, -- у них я должна молить прощения! Отвечайте мне, можете ли вы простить такой несчастной, как я?
   Наступила тишина. Я опустился на колени перед старым Бизли и попросил его ответить.
   -- Да, я прощаю бедную, -- сказал он и, обращаясь к жене, прибавил, -- прости и ты...
   Старуха посмотрела отуманенным взглядом на красивую молящую Мэри и прошептала:
   -- Как я надеюсь на милосердие Божие к моему мальчику, которого вы убили, так прощаю и вас, несчастная девушка.
   -- Да благословит вас Господь! -- ответила Мэри и стала молить меня простить ее за то, что она лишает меня Друга, а у Домине прощения за ее прежнее недостойное поведение с ним.
   -- Мэри, от всего сердца прощаю вас, -- сказал я.
   -- Благослови тебя Бог, девушка, -- прорыдал Домине.
   Попросив прощения у отца за прежнее своеволие, Мэри повернулась на коленях к Тому с выражением муки и любви на лице.
   -- Я знаю, ты простишь меня... простил, и мысль о твоей любви делает еще ужаснее для меня твою смерть. Но слушайте все, слушай, Том, я любила только тебя, тебе я отдала все свое сердце и, огорчая тебя, сама страдала.
   Мэри протянула объятия к Тому, он прижал ее к своей груди.
   Домине опустился на колени поодаль и прочитал молитву Господню; все мы повторяли его слова. Наконец, мы с Домине и со Степлтоном увели из камеры старых Бизли, потом вырвали Мэри из объятий Тома. Ее отец и Домине унесли ее в обмороке в гостиницу.
   -- Все ушли? -- шепнул Том, опустив голову мне на плечо.
   -- Все, Том.
   -- Значит, главная горечь смерти миновала. Смилуйся над ними, Бог; им нужна Его помощь больше, чем мне.
   Он залился горючими слезами, и это облегчило бедного малого, успокоило его.
   Он поручил моим попечениям своих близких и прибавил:
   -- Благослови тебя Бог, Джейкоб Фейтфул, ты действительно был верным другом. А теперь уйди, мне нужно остаться одному. От вечности меня отделяет немногое.
   Я еще раз пожал его руку и ушел.
   Мои спутники уехали, я же решил остаться до конца, но лихорадочное возбуждение заставляло меня ходить взад и вперед по комнате. Во время этих блужданий я машинально увидел газету, машинально же развернул ее и взглянул на широкий лист. Одна статья вдруг привлекла мое внимание. "Корабль его величества "Имморталите" пришел в Чатам". Наш фрегат вернулся! Так что же! Однако какой-то голос шепнул, что мне следует повидаться с капитаном Маклином и посоветоваться, нельзя ли что-нибудь сделать. Я немедленно заказал лошадей, отправился в Чатам, услышал, что капитан еще на палубе фрегата, и переправился на корабль. Офицеры меня узнали, обрадовались мне, провели к капитану, и я рассказал ему то, что случилось, и попросил его помощи.
   -- Фейтфул, -- ответил он. -- Том Бизли дважды дезертировал, однако есть смягчающие обстоятельства, и смертная казнь слишком суровое наказание для него. Мне не нравится, чтобы его казнили. Я могу спасти его и спасу. По правилам, дезертир одного рода оружия может быть потребован другим начальством, и его обязаны судить офицеры первого места служения. Следовательно, приговор был произнесен неправильно. Я пошлю отряд моряков и потребую выдачи Тома как дезертира флота. Они должны выдать мне его. Успокойтесь, Фейтфул, он в такой же безопасности, как и вы.
   Мне хотелось упасть на колени и поблагодарить его.
   -- Нельзя терять времени, -- прибавил я, -- его расстреляют завтра в десять часов утра.
   -- Завтра в это время он будет здесь, не будь я капитан Маклин. Но времени терять действительно нельзя, и я напишу письмо начальнику "депо".
   Через несколько минут письмо было готово, и катер с отрядом моряков, со вторым лейтенантом и со мною двинулся к берегу. Раньше одиннадцати часов вечера почтовые кареты привезли всех нас в Медстон. После нескольких формальностей я и несколько моряков вошли в камеру Тома. Он читал Библию, поднял голову и, увидев красные мундиры, подумал, что его сейчас поведут на казнь.
   -- Я готов, -- сказал он. -- Чем скорее, тем лучше.
   -- Нет, Том, -- заметил я, выходя вперед, -- надейся на лучший исход. Тебя вызывают как дезертира с фрегата "Имморталите".
   Я постарался объяснить все Тому и ободрить его. Его увезли. Я же отправился к м-ру Драммонду и рассказал моим друзьям о том, что произошло. На следующий день м-р Уорнклифф поехал вместе со мной в адмиралтейство, где я с чувством счастья узнал, что Тома могут судить только за дезертирство с военного судна, что если он докажет, что был учеником на реке во время вербовки, его, по всей вероятности, оправдают. Военный суд собрался через три дня после того, как адмиралтейству получило извещение о деле. Я поспешил в Чатам, чтобы присутствовать на суде. Дело тянулось недолго. Факт дезертирства доказали, Тому предложили защищаться. Он вынул свои бумаги и доказал, что его насильно завербовали раньше, чем окончилось его учебное время. Суд ушел на несколько минут, затем заседание вторично открылось. Тома оправдали на основании того, что он был незаконно задержан, что противоречило акту парламента. Его освободили. Я горячо поблагодарил капитана Мактина и офицеров. Том молчал, но я мог понять его чувства. Мы поспешили в Лондон, чтобы сообщить Драммондам счастливое известие. Ночевали мы с Томом в моем собственном доме. На следующий день я дал Тому мое платье, и мы сели в мою лодку.
   -- Куда мы направимся прежде всего? -- спросил я.
   -- О, к матушке, -- ответил Том.
   Мы вскоре были подле дома старой четы. Я посадил Тома на весла, но запретил ему поворачиваться, чтобы старики не увидели его раньше, чем я подготовлю их. Бизли сидели в кухне и смотрели, как дым поднимается в их громадном камине. Старики ласково и печально поздоровались со мной и усадили подле очага.
   -- Теперь мы можем говорить о нем, -- сказал старый Том, -- потому что он уже на небесах. О, мы будем о нем разговаривать до самой смерти. Ну, расскажи, Джейкоб, все, что ты знаешь...
   -- Расскажу, -- ответил я, -- и вы, дорогая миссис Бизли, приготовьтесь услышать не то, что ожидаете. Том еще не расстрелян.
   -- Нет? -- вскрикнула старуха.
   -- Нет еще, Джейкоб? -- закричал Том старый, с силой сжимая мою руку.
   -- Он жив и, надеюсь, будет прощен, -- прибавил я. М-с Бизли вскочила и схватила меня за другую руку.
   -- Я вижу, я вижу все по вашему лицу. Да, Джейкоб, он прощен и скоро будет с нами?
   -- Да, так, миссис Бизли.
   Старики упали на колени подле меня. Я оставил их, вышел на порог и знаком позвал Тома. Через несколько времени он был в объятиях родителей.
   В дом Степлтона я тоже вошел один. Мэри, одетая в глубокий траур, смотрела из окна на реку.
   -- Вы не пришли, чтобы упрекать меня, Джейкоб, -- заметила она, -- вы слишком добры для этого.
   -- Я пришел, чтобы утешить вас, Мэри.
   -- Это невозможно; посмотрите, Джейкоб, меня съедает тайная язва.
   -- Мэри, -- сказал я, -- сядьте, вы знаете, в Библии говорится, что страдать хорошо.
   -- Да, да, -- со слезами произнесла Мэри, -- я заслуживаю всех мук. Но разве не слишком невыносимо думать, что я погубила человека, который так любил меня.
   -- Но вы не погубили его.
   И я мало-помалу начал вливать в ее сердце надежду.
   -- Зачем вы даете мне надежду, -- вскрикнула она, заливаясь слезами. -- Зачем? Если он еще не умер, он все же умрет, и, значит, его мучения только продолжаются. Ах, я надеялась, что он уже простился с этим жестоким, бессердечным миром.
   Потоки слез, которые хлынули из ее глаз, показали мне, что я мог без опасения для нее передать ей счастливую весть. Я начал:
   -- Мэри, Мэри, выслушайте меня...
   -- Уйдите, уйдите! -- простонала она, отталкивая меня рукой.
   -- Нет, я раньше скажу, что Том не только жив, но и прощен.
   -- Прошен! -- вскрикнула Мэри и, упав на колени, подняла к небу руки и глаза, потом без сознания опустилась на пол. Услышав крик, Том вбежал в комнату, и я передал ему бесчувственную девушку. Заметив, что она пошевелилась, я ушел, оставив их вдвоем, и направился к старому Степлтону, которому без долгих приготовлений сообщил радостное известие, вскоре написал Домине письмо и, наконец, очутился в доме Драммонда.
   В этот вечер был назначен день нашей свадьбы, и я не буду утомлять читателя описанием моих радостных чувств. Мы с Сарой и Мэри с Томом соединили наши жизни в один и тот же день, и ничто не омрачило нашего счастья. Том поселился с отцом и матерью. Мэри, сияющая блаженством, похорошевшая, превратилась в прекрасную жену. Мне нечего говорить того же о Саре: она с детства была моим другом и сделалась лучшей женой, о которой мог мечтать человек. Теперь со дня нашей свадьбы прошло много лет, и Господь благословил нас многими детьми.
   Скажу несколько слов и о моих прежних друзьях. Степлтон все еще жив, по-прежнему вечно курит трубку, которая сделалась для него человеческой природой. У него два ученика; сам он не работает. Старый Том силен и здоров, его жена стареет, как говорит он, но Мэри не нужно помощниц. Он перестал чинить лодки; его вывеска снята, потому что он живет зажиточно. Когда Том женился, я спросил, что бы он желал. Он попросил меня дать ему денег на покупку легкой баржи, и я подарил ему новую баржу. Старый Степлтон передал ему двести фунтов наследства Тернбулла, а старуха Бизли выдала такую же сумму, которую хранила в ящике старого комода. Благодаря этому Том купил еще баржу, а теперь у него их шесть или семь. М-р и м-с Уорнклифф остаются моими соседями и дорогими друзьями. М-с Тернбулл умерла несколько месяцев тому назад, и теперь я владелец всего богатства капитана. М-р Драммонд хочет покинуть дело и передать его мне. Старый Домине умер два года тому назад; за последнее время он сделался очень рассеян, и попечители приюта предложили ему выйти на пенсию. Это было тяжелым ударом для старика.
   А теперь, читатель, я кончил свой рассказ. Прощай!
  
  
   Марриет Ф.
   28 Собрание сочинений: В 8-ми т. Т. 1. Морской офицер Франк Мильдмей; Приключения Джейкоба Фейтфула: Романы / Пер. с англ. Художник С. Е. Майоров. -- Ставрополь: Кавказский край, 1993 -- 608 с, ил.
  
   ISBN 5-86722-089 3 (Т. 1)
   ISBN 5-86722-088-5
  
   В первый том собрания сочинении Фредерика Марриета вошли его романы "Морской офицер Франк Мильдмей" и "Приключения Джейкоба Фейтфула"
   4703100100 МЮ91 ШЗ) -- 93 Подписное ББК 84. 4 Вл
  
   Текст печатается по изданию: Капитан Марриет. Полное собрание сочинений.
   В 24 кн. -- СПб.: П. П. Сойкин, Б. г,
   Оформление художника С. Е. Майорова
   4703100100 Подписное Ю91(03)-93
   ISBN 5-86722-089-3 (Т. 1)
   ISBN 5-86722-088-5
   No Перевод на современный русский язык. "Кавказский край", 1993
   Издательская лицензия No Оформление. Составление.
   No060043 "Кавказский край", 1993
  
   OCR Ustas PocketLib
   SpellCheck: Roland
   Форматирование: Ustas PocketLib
   Исходный электронный текст:
   http://www.pocketlib.ru/
   Частная библиотека приключений
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru