Мартен_дю-Гар Роже
Старая Франция

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Vieille France
    Перевод Г. П. Блока (1934).

Роже Мартен дю Гар
Старая Франция

I. Пробуждение почтальона

   Жуаньо чиркает спичкой.
   Мели яростно переворачивается лицом к стене.
   -- Который час?
   -- Четверть.
   Он ворчит, встает с кровати и растворяет ставни. Солнце взошло: в конце июля оно поднимается раньше почтальонов. Небо -- розовое, и розовы уснувшие дома, и розова земля на пустынной площади, где тени деревьев протянулись, как вечером.
   Жуаньо надевает штаны и выходит на двор отлить воду: долговязый мужик, рыжеватый, шершавый; пыль, ветер и солнце обесцветили ему растительность и смешали на лице все краски.
   В три минуты он готов -- в гетрах и кепи на целый день до вечера.
   Мели в такую жару спит в одной сорочке. Она выставляет из-под простыни полное плечо.
   -- Поменьше бы шумел: разбудишь Жозефа.
   Ученик тележника спит наверху на антресолях, которые раньше были ни к чему, потому что детей у почтальона нет.
   Жуаньо не отвечает. Наплевать ему, что разбудит мальчишку. И мальчишке наплевать, что его разбудят: он уж на ногах, в одной рубахе, босой, и насторожил ухо.
   Прослышав, что почтальон ушел, он сразу же скатывается по-обезьяньи вниз, прямо к дверям спальни.
   -- Мадам Жуаньо, который это час?
   Она ждала его. В беспокойстве, не спуская глаз с незадвинутой защелки, она говорит, прерывисто дыша:
   -- Скоро половина.
   Дверь словно из стекла: она так и видит его, как он стоит, скребет рукой волосы, под расстегнутой рубахой цыплячья кожа, и моргают ресницы, и толстые губы полуоткрыты.
   -- Ладно, -- говорит он мгновение спустя.
   Он стоит еще минутку, прислушиваясь, как и она, к тишине. Потом в три прыжка взбегает опять к себе на антресоли -- дурак этакий.
   Мадам Жуаньо слышит, как он закрывает за собой дверь и кидается на кровать. Она вздыхает, выгибает поясницу и зевает. Потом задвигает засов и начинает одеваться.
   На велосипеде от вокзала до почты в Моперу всего пять минут езды; но от почты до вокзала в Моперу добрых пятнадцать минут езды -- из-за склона Буа -- Лоран.
   Жуаньо с сумкой для депеш через плечо катит бесшумно между немыми фасадами.
   Деревня -- вся вытянутая в длину, без других улиц, кроме проходящей через нее дороги, нехотя расширяющейся в середине села, чтобы обойти с двух сторон церковь. В этот час Моперу спит. Бос, хозяин кафе на площади, один из самых завзятых любителей вставать спозаранку, еще не приотворил решетчатых ставней. Даже булочная закрыта. Сладко коротают время булочники: два старых холостяка -- Мерлавинь-старший и Мерлавинь -- младший, которые в очередь сажают по ночам хлебы. А ранним утром дрыхнут оба: один покончил с выпечкой, другой не открывал еще продажи.
   Фежю -- тот всегда встает рано. Он уж ломает хворост у дровяного сарая, перед уходом на работу.
   -- Здорово, брат, -- кричит Жуаньо.
   Дорожный рабочий горбится и отвечает кивком головы. Шея у него всегда согнута, точно он несет мешок муки. Тоже -- номер, этот Фежю: в прошлом году был в бегах семнадцать суток. Семнадцать суток не подавал о себе вестей. Вмешалась жандармерия. В списках дорожного ведомства пришлось показать его пропавшим. А затем, в одно прекрасное утро, застали его опять посреди дороги уткнувшим нос в щебень -- велосипед в канаве, сумка с харчами на холодке в траве. И никто так и не разгадал истинной сути этой истории -- даже Жуаньо. Загулял ли с какой-нибудь вильграндской юбкой? В одиночку ли уходил? Захотелось ли исчезнуть просто так, из сумасбродства, все бросить -- четверых ребят, больную жену, и начальство, и тачку дорожного рабочего, чтобы попытаться все забыть, начать новую, лучшую жизнь? И что вернуло его назад к его щебню? Раскаяние? Нужда? Привычка? Счастье еще, что мосье Арнальдону, мэру, удалось добиться, чтобы, во внимание к многосемейности, инспектор не наломал ему боков!
   Вот последние дома и почти сразу кладбище. Посреди могил всегда веселый гранитный бородач на памятнике погибшим идет в штыки. Это старый товарищ, он нечто вроде барометра. В дождливые дни он весь черный; если собирается туман, он приобретает аспидный цвет; а на ярком солнце становится синим, по-настоящему синим, как горизонт; и каска сверкает, присыпанная толченым стеклом.
   Один поворот педали, чтобы по деревянному мостику перебраться через Иелету; потом, всегда прохладный, перегон по Иль, по краю болота, что вклинился между большим и малым рукавами реки и купается еще в предрассветных парах; потом еще одно усилие, чтобы переправиться через Иелу по ослиной спине старого каменного моста. И теперь подъем до самого вокзала, по полям, где кружат вороны.
   Природа хранит облик опрятности и терпения, свойственный раннему утру. Необузданным щебетом птиц уж заявляет о себе зной, но он парит еще в высотах неба; а на дороге воздух мягок, недвижен, почти свеж как в погожие весенние дни. Пыльная трава у канавы, обстриженная овцами, порыжевшая на вчерашнем солнце, как будто воспользовалась ночной передышкой и росой, чтобы снова позеленеть.
   Почтальон поднимается в гору большими шагами, опустив голову и ведя рукой велосипед. Он знает все неровности почвы, все заплатки на шоссе, каждую кучу щебня, каждый куст. Ничто не отвлекает его от углубленных размышлений. Но на повороте дороги он всегда останавливается на несколько секунд, чтобы окинуть хозяйским взглядом склоны Буа -- Лоран, то именно их место, где находится его виноградник, -- между большим, густолиственным, совершенно круглым орешником и обвеянной всеми ветрами шпалерой персиковых деревьев.
   Поезд прибывает только в пятьдесят пять минут. Жуаньо всегда его опережает. За двенадцать лет они с поездом разминулись только однажды -- на три минуты: в тот день, когда Жуаньо показалось, что булочная горит. Так никто, кстати сказать, и не узнал, что, собственно, жгли в эту ночь в своей печи Мерлавини и маленькая их служанка. Уж конечно только не дрова и не старые корки. Целый помет котят, как они толкуют? Возможно: стоял ядовитый дух горелой падали.
   А вот и вокзал, на косогоре. Дымок поднимается над крышей, в платановой листве. Начальник станции, холостяк, огонь разводит, чтобы кофе себе варить.

II. Утром. -- Артельщик Фламар

   Зал ожидания, закрытый с вечера, хранит затхлый запах трубочного дыма и грязного белья.
   Под товарным навесом Фламар, артельщик, геркулес, накладывает себе на тележку корзины с дынями, которые Лутр, огородник, с подручным выкладывает всякое утро из своего грузовичка.
   Жуаньо направляется к ним.
   -- Ну и жарко же будет нынче на дороге! Я вам говорю!
   -- Похабная погода! -- ворчит геркулес, весь в испарине, не прерывая работы.
   Лутр -- тот остерегается согласиться со сказанным. А между тем пот струится по плоскому его лицу. Но чем жарче палит солнце, тем лучше для дынь: только знай себе -- поливай. У огородника посреди сада родник, никогда еще не пересыхавший.
   Фламар катит к весам душистую кладь дынь. Лутр уходит в контору выправлять накладную.
   Почтальон, оставшись вдвоем с подручным, лениво скручивает папиросу.
   -- Да, нынче припекать будет крепко! Уж я тебе говорю, "фриц"!
   Подручный застегивает последнюю пряжку чехла на фургоне.
   -- Будет припекать, да...
   Его зовут "фрицем": это баварец, оставшийся тут с войны. Смешное тело, недоразвитое, все перекошенное. Не в меру тяжелая голова всегда клонится к плечу. Шея, длинная и белая, напоминает ощипанную шею убогих, затравленных птичником куриц. Но глаза полные мечтания и приятное лицо, обрамленное бородой Христа. Он уселся на подножку и поет вполголоса. Поля соломенной шляпы образуют вокруг него нимб. Его золотисто -- карий взгляд равнодушно покоится на почтальоне, и улыбка медлит сойти с лица. Он повторяет как во сне:
   -- Будет припекать, да, мосье Жуаньо...
   Почтальон снова подходит к Фламару. Артельщик -- один у десятичных весов -- возится с грузами. Он считает -- вслух, чтобы не ошибиться:
   -- Двести пятьдесят два да двадцать: двести семьдесят два...
   На его бараньем лице кожа -- словно вареная. Глаза запали между валиком лба и выступом скул; они -- круглые, маленькие, голубые и глупые: глупость пьяницы, глупость навязчивой идеи.
   -- Надо с тобой потолковать, -- говорит он, покончив со взвешиванием.
   Жуаньо идет за ним в ламповую.
   В этом здании для всех, каковым является вокзал, артельщик облюбовал себе керосинный угол. Тут посреди тряпок и ламп с течью он может спокойно жрать и предаваться одолевающей его тоске. Всякий день перед первым поездом он тащит сюда почтальона, чтобы закусить. Жена его бережет: в корзинке всяких припасов всегда хватит на двоих. Жуаньо этим пользуется: вот уже год, как он по утрам не тратится на завтрак.
   На доске, перемазанной копотью, Фламар располагает хлеб, бутылку и коробку сардинок, которую вспарывает отверткой. Оба мужчины усаживаются за стол. Снаружи, над дверью задребезжал жидкий звонок.
   -- Вышел из Мезю, -- заявляет Жуаньо.
   Древним, уверенным, ритуальным движением зажимают они куски хлеба ладонями левых рук. По очереди -- сперва Фламар, потом Жуаньо -- подхватывают кончиком ножа лоскуток промасленной рыбы, который распластывают на хлебе. Потом отламывают от краюхи кусок, проворно суют его в рот, и, перед тем как приступить к усердному жеванию, оба непременно оботрут себе рукой бахрому усов.
   Артельщик отрывается от еды и нагибается:
   -- Вбила себе в голову, паскуда, отделать чердак.
   Жуаньо с ножом в руке задумывается на мгновенье и спрашивает:
   -- Чтобы устроить там что же?
   -- Комнату, говорит. Комнату, которую внаймы сдавать.
   Фламар поднимает до уровня груди две руки душителя, которые сплетаются и трещат; потом, помолчав, произносит:
   -- А я говорю -- нет!
   Жуаньо из осторожности задерживается на общих местах:
   -- Тебе бы пришлось, стало быть, брать патент, как сдатчику?
   -- Не в том дело. Паскуда все разочла, она знает все это лучше, чем ты или я. За покрытием, говорит, всех расходов это даст мне, самое малое, триста, триста пятьдесят франков в месяц. Сам посуди! -- Он дает почтальону время оценить его жертву и повторяет сквозь зубы: -- Пускай пропадают денежки. Я говорю -- нет!
   -- Ну-у... -- выговаривает Жуаньо.
   Некоторое время, оборотясь лицом к лицу, они оглядывают друг друга. Можно подумать, что они друг друга ненавидят; а они пытаются только друг друга раскусить. Но людям похитрее Фламара пришлось отступиться от намерения разгадать, что у Жуаньо в башке. Его мохнатая маска фавна никогда его не выдает: глаза -- под двойным прикрытием, в тени бровей и в изогнутой щели век; что же касается формы рта, то он раз навсегда упрятался под жандармские усы. Медленно, точно сложная машина, приводящая в движение все свои шестеренки, принимается он снова жевать. Фламар -- нет: все это тревожит его так глубоко, что даже еда стала безразлична.
   Фламар -- бывший пехотный унтер. Гарнизонная девка, на которой он женился, добыла ему службу на железной дороге. Она держит теперь лавку в четырех километрах от вокзала: уединенный домишко на перекрестке трех дорог. Там останавливаются автомобилисты. Ставни всегда полузакрыты. За ними, внутри, чего только, говорят, не творится! "Паскуда" там -- одна и может обманывать мужа полный день. Фламар это знает. Изглоданный подозрениями узник железнодорожного расписания -- он в своей ламповой готов лопнуть от бешенства. А "паскуда" взялась за дело умеючи: лавка дает большой доход, такой большой, что Фламар, что бы там ни говорил, никогда серьезно и не помышлял отказываться от торговли. Чтобы иметь наблюдение хотя бы за перепиской, он в прошлом году открылся почтальону. Это стоит ему половины утренней закуски. В обмен на завтрак Жуаньо, сообщник осмотрительный, дает ему прочесть время от времени безобидную открытку.
   -- Проезжие -- это еще куда ни шло, -- выкрикивает внезапно Фламар, -- но если я дам кому-нибудь одному там устроиться, я пропал!
   Шея у него побагровела. Взгляд блуждает, описывая круги. Его осаждают видения. Неожиданное кудахтанье вырывается у него из грудищи.
   -- Он в конце концов отнял бы у меня мою паскуду!
   Жуаньо усмехается. Напрасно: как ни остр у него глаз, как ни тонок слух, он не понял, что если у геркулеса дрогнули губы, так это скорее от волнения, чем от гнева, и что его кудахтанье -- это горестное рыдание.
   Над дверью звонок внезапно смолк. Поезд подходит.
   Фламар поднимается, обтирает ножик о хлеб и складывает его.
   -- Я сказал тебе об этом, Жуаньо, перед твоим отъездом, чтобы ты мог мимоходом потолковать с ней, с паскудой-то.
   -- Можно, -- говорит Жуаньо.
   Ему смешно. Он и сам хотел нынче утром заехать в лавку: у него как раз есть для мадам Фламар сообщение, которое надо передать лично.
   Открывается застекленная дверь, и начальник станции в застегнутом мундире появляется на платформе.
   -- Здорово, начальник! -- говорит почтальон.
   Старик машинально подносит два пальца к козырьку:
   -- Здравствуйте, Жуаньо.
   Он приветлив без фамильярности. Грустный это начальник. Сгорбившись, заложив руки за спину, с острым профилем, напоминающим перед паровоза, идет он по привычке встречать поезд.
   Из отделения "Почта" чиновник в одном жилете протягивает в окошко закрытый на замок баул.
   Жуаньо передает ему свой.
   -- Прощай, Бержон! Тебе небось там прохладно!
   Чиновник, старик рахитичного вида, облокотясь на дверцу, вытряхивает трубку себе в ладонь, сплевывает черную слюну и ничего не отвечает.
   Фламар потеет. Паровоз свистит. Когда поезд трогается, какой-то человек кричит, и Фламар сухим рывком вытаскивает из багажного вагона клетку с взлохмаченными полудохлыми курами, которые горланят в последний раз, ударившись о землю.
   Жуаньо садится на велосипед.
   Начальник станции возвращается к своему писанию, Фламар -- в ламповую.
   На пустынной платформе, на солнце искалеченные курицы жмутся в клетке, перед тем как окончательно издохнуть.

III. Почтовая контора

   Едва пробило на мэрии шесть часов с половиной, как уже вся деревня просыпается. Вековой обычай, сильней лени, безжалостно отрывает людей от сна.
   На кухне, расположенной за почтовой конторой, Мели, свежевымытая, похаживает взад и вперед, грызя ломоть хлеба, помазанный салом. Что придает ей такой нарядный вид? Здоровые зубы, завитки, светлый корсаж, походка? Она удивительно легка для женщины, такой коротконогой и полнотелой.
   Жуаньо пошел поработать в саду. Раздача писем начинается только в восемь часов.
   Мели пользуется этим, чтобы взобраться на антресоли и застлать ученикову постель. Это вовсе не было предусмотрено условиями найма, но известно, что такое шестнадцатилетний мальчуган: если за ним немножко не прибирать... Всякое уж непременно утро Мели поднимается наверх, чтобы встряхнуть простыни, на которых спал Жозеф, и перевернуть теплую еще и примятую перинку.
   Существование почтальона-сборщика, при отсутствии у него порочного вкуса к рабству, только тогда и возможно, когда у него есть жена и когда эта жена заведует конторой. Жуаньо выдрессировал Мели. Труднее всего было заставить ее отказаться от детей: женщина дорожит своими пометами, подобно самкам животных. Легко понять между тем, что материнство несовместимо с регулярной почтовой службой. Мели проплакала из-за этого много ночей. Пришлось согласиться, чтобы она растила щенят. Впрочем, Жуаньо их продает; это прибыльно.
   А вообще-то она хорошо освоилась с делом. Она умеет принять и подать телеграмму, разбираться в тарифах и орудовать всевозможными квитанционными книжками.
   Несмотря на решетки и матовые стекла, контора -- не тюрьма. Стены только снизу немного заплесневели, а наверху украшены объявлениями и афишами. Запах приятный -- свойственный общественным местам. И в самом деле, в конторе бывает народ: там не проскучаешь.
   Церковь не успевает, конечно, за мэрией. На муниципальных часах десять минут восьмого, когда мадемуазель Берн решается ударить в колокола.
   Мадемуазель Верн, сестра священника, хранит ключ от церкви и на ночь прячет его себе под подушку. По утрам она отворяет низенькую дверь и проникает первая под гулкие своды. Ни с чем не сравнимая минута гордости, когда Бог принадлежит ей безраздельно и беседует с ней, как с излюбленным чадом. Ей одной дана привилегия нарушать -- галошами по каменным плитам -- божественную тишину нефа и, вися на колокольных веревках, возвещать время утренней молитвы деревне, еще объятой сном. Ее брат присоединяется к ней позже, после того как она отзвонит к обедне. Пока он открывает ризницу и готовит престол, две тени одна задругой проскальзывают между колоннами и опускаются на колени позади мадемуазель Верн -- мадемуазель Массо и Селестина.
   Трио благочестивых женщин каждодневно присутствует при богослужении. А так как у священника по будням не бывает мальчика-певчего, то на их долю выпадает радость отвечать на возгласы -- поочередно, каждой в свой день.
   Если бы Господь Бог призвал к себе одну из них, очередь оставшихся в живых наступала бы чаще; но это греховная надежда, которую каждая из них отгоняет от себя, едва она появляется.
   Как только отзвонят к обедне, Жуаньо прибирает инструменты и возвращается в контору.
   Он вытряхивает содержимое своего баула на большой черный стол и надевает очки. Любит он эту разборку. Вся округа тут перед ним со всеми своими маленькими злободневными тайнами, и Жуаньо роется в них всегда с удовольствием. Он перебирает конверты один за другим, разглядывает их сколько надо времени, шлепает их по заду влажным штампом и раскладывает сообразно неизменному маршруту своего объезда. У него есть нюх: в отношении большинства он приблизительно знает, о чем там речь. За двенадцать лет при маломальской наблюдательности кое-что все-таки приметишь, обнаружишь, запомнишь и угадаешь.
   Но время от времени он замирает с письмом в руке. Он его переворачивает, пробует на вес, глядит на свет, обнюхивает. Если оно упорствует в сокрытии своей тайны, он не настаивает: он знает, что последнее слово останется за ним. Вместо того чтобы положить его обратно в общую кучу, он проворно сплавляет его к себе в карман куртки. Счеты будут сведены с глазу на глаз немного погодя: нет такого конверта, который не вступил бы на стезю признаний, если подвергнуть его в течение должного количества времени допросу кипятком.

IV. Мосье Энбер, учитель

   Ровно в восемь часов Жуаньо с сумкой через плечо, кепи набекрень, в сопровождении пары спаниелей пересекает площадь, школьный двор, входит в пустой класс и зовет:
   -- Мосье Энбер!
   Тотчас же выходит учитель -- получать почту мэрии. Ему не хочется, чтобы Жуаньо проник на кухню, где семейство Энбер собралось за ранним завтраком. Никогда -- то мосье Энбер не предложит почтальону папироску или спаниелям костей. Жуаньо его не любит. Ничего не скажешь ни против него, ни против его убеждений; но это какая-то ледышка.
   После ухода Жуаньо учитель возвращается на кухню.
   Над плитой сохнут пеленки. В тесной комнате пахнет кипяченым молоком, стиркой и помоями. Трое детей, сбившись в кучу в конце стола, верещат, как голодный птичий выводок. Мадам Энбер в кофте, то со смехом, то с бранью, накладывает немножко тапиоки в каждую из протянутых плошек. Она черноволоса и так дородна, что даже кожа и волосы у нее жирные. Частые деторождения ее обезобразили. Это бы еще ничего, но они дали волю одному за другим, словно демонам, всем вульгарным задаткам ее природы.
   Мосье Энбер молча садится на свое место, развертывает газету и кладет ее между кружкой сестры и своей.
   Мосье Энбер и его сестра похожи друг на друга. Оба узкие, бледные и белокурые. Тот же взгляд -- прозрачный и близорукий. Та же щучья челюсть. Та же манера говорить, недостаточно разжимая зубы. Та же едкая улыбка и тот же смех, немножко презрительный, с закрытым ртом, с легкими выдохами через нос.
   Это счастье, что учительница в Моперу приходится мосье Энберу сестрой. Счастье, чти она не замужем и столуется с ними. Счастье тоже, что она уступает невестке большую часть своего жалованья, кухню для стирки и мансарду, где спит старшая ее племянница. Без чего учителю, его жене и троим детям пришлось бы очень плохо в квартире (спальня, кабинет и кухня), которую предоставляет им казна.
   Склонившись над партийной газетой, мосье Энбер и его сестра, полные одних и тех же надежд, одних и тех же негодований, одной и той же неприязни, читают сообща известия о мире, устройство которого представляется им в еще большей мере нелепым, чем преступным.
   Время от времени, не подавая друг другу знака, они оба одновременно пожимают острыми плечами и исторгают один и тот же смешок.
   -- Мама! -- кричит старшая девочка.
   Мадам Энбер проворно берет в охапку младшего, отворяет дверь, которая выходит в переулок, присаживается на пороге и на вытянутых руках приподнимает ребенка над ступеньками. Малыш в задранном платьице стучит ногами на солнышке.
   -- Нет даже сухих штанишек ему переодеть! -- вздыхает она, поднимаясь.
   Ну что ж, все это, может быть, переменится, если мосье Арнальдон будет выбран...
   Мосье Энберу небезызвестно, какую зависимость устанавливает его жена между приданым детей и избранием мэра в генеральный совет. Она надеется, что муж ее получит повышение и бросит свою плохо оплачиваемую должность. Она упрекает его раз по двадцать на дню, что он уклоняется от всяких хлопот. Но учитель знает очень хорошо, как мало надежды найти такую общину, куда его сестра могла бы получить назначение одновременно с ним; а присутствие мадемуазель Энбер дороже ему, чем сам он думает: их единомыслие, их любовь, их общая вера вознаграждают его немного за те разочарования, которыми дарят его повседневно брак, служба и столь медленная эволюция социальной жизни.
   Ровно в половине девятого мосье и мадемуазель Энбер, каждый в своей школе, обтирают губкой черную доску, и урок начинается. Но до девяти часов идет непрерывное топанье деревянных башмаков, шумная толчея учащихся. Поначалу всякий опоздавший наказывался. Родители восстали. Мэр не постеснялся поддержать их протесты -- невзирая на то, что при каждом удобном случае он имеет обыкновение витийствовать, под рукоплескания тех же самых семейств, об обязанностях республики в отношении детей простонародья и об образовании, которое демократия должна дать всем. Пришлось уступить. Учитель и учительница продолжают из принципа ставить дурные отметки, без всякой санкции. Учитель и учительница одни только и придают некоторое значение вопросу о сокращении урока на полчаса; одни они во всей общине относятся серьезно к делу обязательного внецерковного обучения.

V. Бос, хозяин кафе

   Кафе составляет наряду с почтой и мэрией третий и главный притягательный полюс площади.
   На имя Боса, хозяина кафе, всегда бывает корреспонденция. Хотя бы одни левые газеты, присылаемые ему бесплатно.
   Жуаньо отворяет дверь. Его два спаниеля предшествуют ему.
   -- Назад, Пик! Назад, Мирабола!
   Собаки окунулись уже с головой в мусорный ящик.
   -- Оставьте их, -- говорит любезно мадам Бос.
   Жуаньо не упрямится. Он сообразил уже давно, какую выгоду может извлечь почтальон, выращивающий породистых собак, из разноски писем, если его хоть сколько-нибудь уважают, немного побаиваются и если он рассеян. Его пара спаниелей знает привычки каждой хозяйки и точное местоположение помоек во всей округе. Объезд почтальона -- это для них каждодневно и физическое упражнение и трапеза. Продажа щенят -- почти чистый доход.
   Даже самые горячие сторонники Боса в муниципальном совете и те признают, что у хозяина кафе морда каторжника: низкий лоб, жабьи глаза, устрашающий подбородок. При всем том он податлив, но мстителен.
   За стойкой он таинственно переливает жидкости, нагнувшись над воронкой. Прерывает это занятие, чтобы выставить две рюмки рома: ежедневная десятина. Жуаньо -- это сила.
   Мадам Бос, которая собралась было мыть каменный пол, топит тряпку в ведре и приближается к кассе. У нее темные волосы, пронзительные глаза, порывистые движения и нос, пылающий, как куриный гребень: точно черная наседка, которая вот-вот клюнет.
   -- Верно ли, мосье Жуаньо, рассказывают насчет тетки Дэнь?
   -- А что такое? -- уклончиво произносит Жуаньо.
   Она виляет:
   -- Этой старухе, сколько ей может быть лет? Верно, уж семьдесят шесть, семьдесят семь?..
   Жуаньо делает стойку: невозмутим, но готов броситься на любую дичь.
   -- С ее свищом и этой вонью, -- уточняет мадам Бос, -- понятно, что она тревожится за свое будущее! Не правда ли, Эмиль?
   Бос выжидает время, чтоб вставить слово. Он откидывает немного голову и выливает ром себе в пасть.
   Молчание.
   Мадам Бос понимает, что надо приоткрыть карты.
   -- Говорят, будто она собирается продавать свою хибарку? И отдать деньги Керолям, чтобы поселиться у них пожизненно? Так ли это, мосье Жуаньо?
   -- Мне рассказывали какие-то штуки в этом вкусе, -- подтверждает почтальон.
   Бос бросает хриплым голосом:
   -- По-моему, это сестра священника состряпала.
   -- Ну так вот, -- говорит мадам Бос с внезапной нежностью, -- напрасно она так делает, эта бедная старушка Дэнь. Если в мыслях у нее помереть спокойно и чтобы ходили за ней до самого конца прилично, как принято у порядочных людей, так не к этому же церковному клопу, не к этой же дармоедке Керольше ей переезжать! -- Она вытягивает шею, клюет носом и заключает: -- Вот что я говорю.
   -- Возможно, -- произносит Жуаньо таким тоном, каким сказал бы: "Понял".
   Муж и жена обмениваются быстрым взглядом.
   -- А впрочем, -- вздыхает мадам Бос, возвращаясь к своей работе, -- людей не осчастливишь, когда сами они того не захотят... Не правда ли, Эмиль?
   Жуаньо допивает ром, надевает сумку, свистит собак, но не убирает локтя со стойки.
   Тогда Бос нагибается к нему:
   -- Послушай, Жуаньо. Ты меня знаешь. Я не могу сказать в точности, за сколько мы продадим ее, "виллу" старухи Дэнь. Но это так же верно, как то, что мы с тобой тут сидим: кто сумеет переубедить старуху, тот получит десять процентов, когда дело будет сделано.
   -- Ну-у, -- с достоинством произносит Жуаньо, -- для таких людей, как мы с тобой, не в этом суть, Эмиль. Если я могу оказать тебе тут услугу, я охотно это сделаю. -- Он щурит еще больше хитрые свои глаза и добавляет вялым голосом: -- А об остальном по-товарищески всегда договоримся.
   Мужчины протягивают друг другу руку, точно скрепляя договор.

VI. Булочники Мерлавини. -- Бакалейщица мадам Ксавье

   Булочная и бакалейная расположены как будто бы друг против друга. Между тем, идя со стороны кафе, приходится поравняться сперва с булочной, а потом уж с бакалейной; поэтому, совершая объезд, Жуаньо -- непроизвольно -- к Мерлавиням всегда заходит раньше, чем к мадам Ксавье.
   Нынче ночью Мерлавинь-младший выпекал хлебы; значит, Мерлавинь-старший их продает, или, вернее, смотрит, как продает их Эрнестина, их служанка, маленькая растрепанная замарашка, которой нет еще и семнадцати лет.
   Старшего из близнецов отличают по бородавке на левом веке. А в остальном они тождественны: горбатый нос, белесое лицо, козлиная бородка, и та же серая, запудренная мукой шерсть курчавится в вырезе фуфайки.
   Торговля идет плохо. Нет способов бороться с вильграндской военной хлебопекарней, чей грузовик, наполненный еще горячими хлебами, делает остановку утром и вечером на церковной площади. Продавец не обвешивает, предоставляет некоторый кредит и не оглядывает нахально женщин. Это не то что Мерлавини с их постными лицами, с продажей за наличные, с глазами, раздевающими покупательниц, и с осевшими хлебами, которые они вам сплавляют, намочив их и высушив в печи. Только близкие соседи, опасаясь мести, ходят еще в булочную. Жуаньо знает, что все это кончится плохо: он недавно сунул нос в подозрительное письмо, которое нашел у себя в ящике; письмо с угрозами, анонимное, адресованное директору хлебопекарни. Мерлавини, как говорят, способны на все. В деревне всякий их боится, хоть и не объяснить отчего. Ни одна местная девушка не пошла бы к ним служить. Вильграндское бюро найма поставляет им маленьких потаскушек, вроде Эрнестины, которых они держат взаперти полгода, втихомолку обучают угождать своим прихотям и отвозят потом в город, чтобы обменять на свеженькую.
   Мадам Ксавье, бакалейщица, уже забилась в глубину каморки за лавкой и пристально смотрит в одну точку, положив руки на фартук. Она не встает с места при виде входящего почтальона. Поднимается, только чтобы принимать клиентов, а когда Жуаньо приносит газету, она знает, что тут уж она -- клиентка почтальона.
   Мадам Ксавье немножко рехнулась, и это заметно. Даже когда она отдыхает, лицо под копной седоватых косм кажется подвижным и тревожным. Она -- сомнамбула: дочь запирает ее на ночь, чтобы не ходила пугать соседей. Многие кумушки, не решаясь утверждать, что мадам Ксавье колдунья, какие бывали в старину, полагают, что глаз у нее, должно быть, дурной; и уж никогда ни одна беременная женщина не переступит порога бакалейной.
   Своими повадками мадам Ксавье напоминает кошек, которых, впрочем, ненавидит и преследует. Подобно им, она любит предаваться неподвижной сторожкой дреме; подобно им, она таит в себе как будто некий отрешенный от людей мир. Когда она проходит в дверь, даже в дверь своей спальни, куда наведывается раз двадцать на дню, у нее непроизвольно наступает секунда колебания, и она бросает недоверчивые взгляды по сторонам. В лавке и на кухне она осторожно усаживается в глубине, спиной к стене, на таком месте, откуда видно входящих. А когда она принимается есть, -- будь то хотя бы рагу, которое сама же только что сварила, -- то обнюхивает тарелку и пробует кусок на зуб, точно боится отравы.
   В совместной жизни со столь странной мегерой ничего радостного нет. И прекрасная Эсперанс, ее дочь, задолго до совершеннолетия мечтала уже о замужестве, как узник о воле. Напрасное ожидание: Эсперанс слишком красива. Она бедна, и известно, что она подписывается на модный журнал. Все парни вертятся вокруг нее, но ни один из них на ней не женится.

VII. Мадам Дэнь, рантьерша

   Хоть в нем всего-навсего два окна, однако домишко мадам Дэнь был окрещен "виллой", еще когда был только чертежом каменщика на листе клетчатой бумаги и когда мадам Дэнь -- сегодня рантье -- еще потела перед плитой в доме нотариуса окружного городка. Но по -- настоящему почетное название "вилла" вошло в местный обиход несколько позднее: после постройки застекленного навеса, вроде маркизы, над желтой дверью под светлый дуб с железными посеребренными украшениями, как на богатом гробе, -- после того особенно, как Жуаньо, большая шельма, пустил по рукам конверт, на котором какой-то шутливый корреспондент бывшей кухарки написал так: "Мадам Дэнь. Вилла "Корзинная ручка"".
   Мадам Дэнь лежит на кровати, в ночной кофточке и нижней юбке. Уже десять лет, как она поражена нескромным свищем, о котором поневоле вспомнишь, как только переступишь порог "виллы". Спальня мадам Дэнь грязна, но кокетлива: имеется зеркальный шкаф и триповый квадратный коврик перед креслом, украшенным кружевным подголовником.
   -- Я вас побеспокою, мадам Дэнь, и по пустякам, уж я вам говорю! Обыкновенный проспект... Но служба остается службой.
   (У Жуаньо в сумке всегда есть что-нибудь печатное без употребления, которое позволяет ему проникнуть, когда ему заблагорассудится, к кому угодно.)
   -- Ах, мосье Жуаньо, пожалейте вы меня: расширение вен до того калечит мне ноги -- люди добрые! -- что не стало больше сил даже постряпать себе немножко. Купила такую хорошенькую маленькую баранью головку. С винегретом на эстрагоне это так здорово в жару... Так вот черви угостились раньше меня...
   Сказать вам: вчера в ужин только и могла, что обмакнуть два сухаря в вино -- не выстоять было на ногах... Ах, люди добрые! -- можно и достаток иметь и хорошую квартиру, но когда с ногами плохо, мосье Жуаньо!..
   -- Не скажу, чтобы квартира у вас была плоха, это было бы вранье, мадам Дэнь, -- подтверждает почтальон, усаживаясь как можно дальше от кровати, -- но все-таки в вашем возрасте и с вашей болезнью я предпочел бы видеть вас где-нибудь окруженной людьми, которые могли бы прийти вам на помощь, чем одинокой на вашей красивой вилле, отрезанной от всего, как вы сейчас!
   Старуха бросает на почтальона недоверчивый взгляд. Ее увядшая кожа образует под веками карманы; несколько седых волосков вьется на подбородке, а жидкие пряди под редкой белой нитяной сеткой обнажают местами череп, розовый, как поросячья кожа.
   -- Зачем вы мне это говорите, мосье Жуаньо? Вы что же, думаете о Керолях?
   -- О Керолях?
   Он так прост на вид, что она почти досадует на себя за свои излияния. Но в общем он -- сведущий человек, способный подать совет.
   -- Ах, мосье Жуаньо, я привязана к своему дому, просто поверить нельзя как, и вот что меня гложет... Не обжиться мне никогда у чужих!
   -- Стало быть, вот в чем дело, мадам Дэнь?.. К Керолям? Вот видите, что значат сплетни! А мне говорили: к Босам.
   Старуха таращит глаза:
   -- К Босам?
   -- Да! И по правде сказать, очень я за вас испугался... А к Керолям -- в добрый час... В их маленький павильон, наверное? Лучше этого маленького павильона ничего для вас не придумаешь... В глубине сада, там, конечно, немножко сыровато, да... Но расширение вен это не то, что ревматизм; не думаю, чтобы оно слишком разыгрывалось от сырости... И потом что ж, придется вам только хорошенько топить, круглый год...
   -- К Босам? -- повторяет старуха; ее поднятые брови, кажется, так никогда и не опустятся на прежнее место.
   -- Толкуйте мне о Босах, мадам Дэнь, когда за вами этот маленький павильон у Керолей! Чтобы быть в тишине и спокойствии, лучше ничего не найдете на десять лье в окружности! Можете проторчать там много дней и много недель, не услышавши ни разу ослиного мычанья и не увидевши ни одной живой души. А затем в ваши годы надо немножко смотреть за собой в смысле еды. Кероли -- люди серьезные и расчетливые, питаются какими-нибудь пустяками, супом да куском творога. Нет опасности, что настряпают вам всяких там тонких блюд с соусами, чтобы кишки вам разбередить!
   -- А у Босов?
   -- Да бросьте вы мне толковать про Босов, мадам Дэнь! Там было бы как раз обратное тому, что вам требуется. Прежде всего жить на площади -- это слишком весело для пожилой женщины: вы бы целыми днями просиживали за занавеской и смотрели бы, как снует народ. И потом, в трактире все время толчея, гам, песни, механический рояль! Не нужно развлечений, когда старишься. Но самого-то главного я и не сказал: хуже всего было бы с пищей.
   -- Отчего же, мосье Жуаньо?
   -- Оттого что вы знаете толк в хорошей кухне, мадам Дэнь, да и лакомка, как говорят. Очень трудно удержаться, когда рагу хорошее и когда люди закармливают вас так, точно каждый день у них свадебный пир. Чтобы хорошо питаться, Босы ни за чем не постоят. Если бы вы знали, что мадам Бос отдает моим псам: такие кушанья, что другой рад был бы в воскресный день сам ими угоститься! -- Жуаньо встал. -- Я вам говорю: бросьте думать о Босах, мадам Дэнь. Я бы всю жизнь себе не простил, что вбил вам в голову эту музыку... Ну! Поправляйтесь и до приятного свиданья! Рад буду узнать, что вы уж устроились у наших славных Керолей.
   -- Постойте, мосье Жуаньо, неволить вас не стану, но возьмите-ка вы синий графинчик там, на этажерке. Минутка времени у вас, наверное, найдется. Выпьем вместе по капельке.
   -- Только уж разве чтоб вас не оскорбить, мадам Дэнь. И потом, нужно воспользоваться вашим остаточком... У Керолей вы будете ограждены от этих дурных соблазнов. Эти шуты записались в "Лигу", вместе со священником...
   -- В "Лигу"?
   -- Да, милостивая государыня, точно так, как я имел честь вам доложить! У мадам Кероль твердые правила: она всякий год делает взнос в "Противоалкогольную лигу"!
   Старуха силится сесть на край матраца. Она бормочет:
   -- Люди добрые! "Противоалкогольная лига"!

VIII. Парикмахер мосье Фердинан. -- Скобяники Кероли. -- Зарок Селестины

   Мосье Фердинан, парикмахер-парфюмер, занят тем, что смотрит, как его отпрыск -- юный Франси посыпает свежими опилками пол вокруг единственного в его заведении кресла.
   -- Здорово, Фердинан! -- кричит почтальон. -- Вот тебе твои поганые газеты!
   Мосье Фердинан, деятельный член реакционного комитета, угощает посетителей только благомыслящими органами печати.
   Это маленький пузатый человечек с седыми усами, с самого утра подвергнутыми горячей завивке, скрывает под накладкой лысину, которая могла бы нанести ущерб продаже жидкостей для рощения волос.
   Сын, внук и правнук брадобреев, мосье Фердинан неутешен, что произвел на свет рыжего шалопая с жесткими, как солома, волосами, который развязно отвергает профессиональные традиции семьи.
   -- Печальные у тебя ножницы, -- твердит он в отчаянии. Мосье Фердинан утверждает, что прирожденный парикмахер познается прежде всего по лязганью ножниц, которое должно быть радостно, как пасхальный трезвон. Он это доказывает на деле: его ножницы так и порхают, чирикая на кончиках пальцев, и оглушают клиентов весенним щебетом.
   Мосье Фердинан любит свое искусство. Он ловко им владеет. Ему безразлично, как брить -- с большим ли пальцем или с ложкой. Последний способ более современный, но малонадежный и более дорогой, в Моперу не в очень большом спросе: тем более что мосье Фердинан ради гигиены всегда подставляет под кран свой большой палец, перед тем как ввести его клиенту за щеку.
   Так как кафе является признанным центром антиклерикальных левых и так как Бос единственный в селе содержатель кафе, то правые избрали для своих заседаний лавку мосье Фердинана. Практически же, поскольку всякому требуется в субботу побриться, а в воскресенье выпить, правые и левые сталкиваются попеременно то в кафе у Боса, то в парикмахерском зале.
   У левых есть, впрочем, и другое основание щадить брадобрея: мадам Фердинан -- единственная на всю округу повивальная бабка. Знаменитая своими бицепсами, она отправляет свое ремесло, не различая партий, и перерезает пуповины у левых с такой же ловкостью, как и у правых.
   В дни, когда нет базара, скобяная лавка пустует. Жуаньо обставляет дело так, что никогда не встречается с ханжами Керолями. Входя в лавку, он чуть не срывает звонка, но, пока успеют прийти из глубины дома, почта оказывается лежащей на столе, а почтальон уж далеко.
   "Дармоеды", -- говорит мадам Бос. Им не могут простить, что они не так суетятся, как прочие обитатели села. В часы прохлады Кероль еще похаживает немножко по магазину и по городу, в жаркие же часы отдыхает. А жена его, сидя с утра до вечера на кухне, подрубает полотенца, штопает тряпки и выкраивает из лохмотьев старых простынь панталоны для дочери Люси, нескладной дылды в пенсне, которая питает отвращение к шитью и прячется по углам, чтобы читать данные ей учительницей книги.
   Муж и жена уже три месяца, как обдумывают захват в плен тетки Дэнь. У мадам Кероль страсть к белью: неотвязная ее мечта -- завладеть бельевым шкафом старой рантьерши. А Кероль, тот в сотый раз производит все те же подсчеты: "Продажа виллы... Содержание старухи... На худой конец допуская, что она еще пять-шесть лет, будет все-таки прибыль..."
   Если Жуаньо не заходит почти никогда к Селестине, то его собаки всегда уж проберутся к ней, чтобы полакать молока, приготовленного для кошки.
   Но сегодня дверь на запоре. Селестина спозаранку, должно быть, управилась с хозяйством.
   Нет... Селестина еще не встала.
   Сидит на кровати Селестина и плачет.
   Это -- целая драма.
   В праздник, в Иванов день Селестина отправилась на ярмарочное поле и потеряла там цепочку с образками, которую носит на шее с первого своего причастия. Что собиралась она делать в этой толпе, она-то, которая никогда не выходит из дому? Надо же было, чтобы сам черт толкнул ее в этот день!.. Ничего не сказавши, затеплила она благословенную свечу и произнесла зарок: "Святой Антоний, милостивец, если ты вернешь мне мои образки, я пожертвую в церковь твою статую". На другой день пастушонок принес ее подвески. Тогда она заказала в Вильгранде статуэтку за сорок франков. А вчера вечером узнала новость: мадам Кероль, скобяница, договорилась со священником об установке в церкви изображения святого Антония. Статую провезли через всю деревню -- на тачке, в решетчатом ящике. Кероли поставили ее к себе на двор, под навес. Это, как говорят, святой Антоний в натуральную величину и раскрашенный в разные цвета.
   Селестина провела ночь в томлении ужаса и в молитвах. На кого пенять? Она никого не предупредила: хотела поразить священника приятной неожиданностью. А между тем нельзя же поставить в церкви двух святых Антониев...
   Она рыдает и считает себя обреченной на вечные муки.
   Вдруг она поднимает голову, вскакивает с кровати и, не надев даже нижней юбки, поднимается прямо на чердак. Став на носки, заглядывает в слуховое оконце. Взгляд ее поверх домов погружается в проулок. Там низкая ограда; а немного поодаль навес; а между навесом и оградой кладка сухого хвороста. Довольно одной спички, лоскутка бумаги...
   Некоторое время она стоит тут, окаменелая, вытянув шею. Глаза ее -- уже -- мечут пламя...
   Навес принадлежит Керолям.

IX. Священник. -- Селестина у священника -- Священник у Керолей

   Дом священника расположен между двором и садом. Если позвонить у подъезда, попадешь неизбежно на мадемуазель Верн. Колокольчику не приходится долго звонить.
   Мадемуазель Верн -- сестра священника: нескромная, непогрешимая, старая и девственная. Она управляет приходом; и, противоборствуя большинству обитателей деревни, которых ненавидит и которые не скупясь отплачивает ей тем же, она силой властного слова руководит тем кланом реакционного сопротивления, который группируется под сенью всякой церкви.
   Даже зимой, заворачивая в переулок, Жуаньо уверен, что застанет священника в саду. Приподнявшись на педалях, он окликает его через ограду:
   -- Мосье Верн!
   Священник вздрагивает всем телом, втыкает лопату в землю и подходит к нему с тем эпилептическим покачиванием, которое за последние годы не покидает его даже на кафедре.
   -- Это у нас не священник, -- говорит Паскалон, могильщик, -- это какой-то гиньоль.
   Аббат Верн вежливо приподнимает соломенную шляпу и берет почту. Чаще всего эта почта поступает с опозданием на сутки. Жуаньо воздает честь корреспонденции "черного", подвергая ее особому надзору. "Черный" догадывается об этом, приемлет и прощает. Столько же из равнодушия, сколько и из милосердия.
   Священник -- старик со смуглым лицом, горячим взглядом, худой и болезненно нервный.
   Тридцать пять лет тому назад он прибыл в Моперу и взялся за дело с рвением молодого апостола. В первые годы, борясь с религиозной холодностью этого древнего склеротического края, где всякий думает только о себе, о своей торговлишке, о своих сбереженьицах, о своем благополучьице, он все пустил в ход, чтобы насадить в среде овец своих дух христианской взаимопомощи. Напрасный труд. Все, даже исполняющие церковные обряды, уклонялись от участия в его начинаниях. Патронат, рабочий дом, благотворительный комитет, им основанные, так и не приступили к действиям за недобором членов. Невозможно разогреть душу этим трудолюбивым искателям малых барышей. Повседневные -- из поколения в поколение -- упражнения в житейской бережливости задушили в них великодушные инстинкты. Теперь это племя недоверчивое, завистливое, расчетливое, изъеденное жадностью, как язвой. Всегда ли было так? Этот вопрос священник часто задает себе с тоской. Ведь в течение целых столетий этот малый французский народец приходил преклонять колена церкви, которую теперь забросил. Что влекло его сюда? Любовь? Вера? Духовные потребности, теперь захиревшие? Или страх? Страх перед Богом, страх перед духовенством? Косное уважение к установленному порядку?.. Аббат Верн прекрасно знает, что все эти рычаги разбиты вдребезги. Да и не стал бы он ими пользоваться.
   Мало-помалу всеобщее равнодушие одержало верх над его мужеством, над его терпением, над его здоровьем. Тогда он ушел в себя, сочинил для собственного употребления устав трапписта. Его убежище -- это огород, который у него, благодаря заботам Провидения, большой, орошенный водой и плодородный. По десять часов в день перекапывает он землю. И так как доход от треб незначителен, то разводит дыни, которые Лутр скупает у него по низкой цене: это дает возможность жить и даже раздавать немного милостыни.
   Он без боя сдал дом, церковь, а, наконец, и приход крикливому деспотизму сестры. В храме можно застать его только в часы богослужений. Всякое воскресенье, за литургией, как бы мало ни было молящихся, он добросовестно поднимается на кафедру и, напрягая все свое красноречие, говорит, обращаясь к нескольким женщинам и старым девам, оставшимся верными мадемуазель Верн и Богу.
   В доме священника с треском отворяется окно.
   -- Иди скорей! -- кричит мадемуазель Верн.
   Священник всплывает над кустами смородины. Он ставит корзину наземь и наскоро застегивает сутану.
   У плиты, обрушившись на стул, рыдает Селестина.
   -- Я дала зарок раньше ее!
   Мадемуазель Верн, всегда готовая исследовать сердца и испытывать совести, объясняет и комментирует события уверенной скороговоркой.
   -- Не расстраивайтесь так, моя бедная, -- говорит тогда священник, -- я имею полную власть освободить вас от зарока. Вы принесете церкви иной дар: святую Жанну д'Арк, например... И ваш долг будет исполнен.
   Но Селестина заламывает руки и плачет еще пуще. Мысль о Жанне д'Арк приводит ее в ужас.
   -- Никогда святой Антоний этого не поймет. В наказание он во всех делах нашлет мне неудачу!
   Аббат владеет собой. Но тик более чем когда-либо искажает его лицо. Будучи не в силах устоять на месте, он описывает круги.
   Мадемуазель Верн набрасывается на него:
   -- Это ты виноват! Зачем ты позволил Керолям жертвовать статую? Ступай к ним! Изволь с ними договориться!
   Мадам Кероль шьет на кухне, сидя рядом с дочерью своей Люси. В комнате полно мух и пахнет капустой.
   Мадам Кероль предлагает священнику стул.
   -- Садитесь, пожалуйста.
   А сама думает: "Уж не тетка ли Дэнь его подослала?"
   На всякий случай выпроваживает Люси в огород нарвать салату.
   Священник садится, поднимается и в конечном итоге остается в стоячем положении. Переминаясь с ноги на ногу, фыркая и встряхивая плечами, как вылезшая из воды собака, он рассказывает, что привело его к ним.
   -- Вы женщина добрая, мадам Кероль. Я взываю к вашему милосердию. Бедная девушка считает себя обреченной на вечную гибель: не спит, того и гляди, заболеет. Простаков надо судить по их намерениям...
   Мадам Кероль покраснела и потупилась, прижав руки к груди.
   -- Конечно, если бы знать, не надо было бы и тратиться... Но что сделано, то сделано. Цоколь уж вмазан, и на дощечке проставлено наше имя, как жертвователей! -- Голос ее становится все резче и резче: -- Раз уж заплачено, так хочешь, по крайней мере, чтобы прок от этого был, не так, что ли?
   -- Да ведь она же предлагает издержки взять на себя!
   -- Все?
   -- Все.
   На сей раз мадам Кероль впадает в сомнения.
   -- Надо хозяина позвать.
   Кероль, дремавший еще в кровати, спускается, застегивая подтяжки. Это грушевидный толстяк; голова -- маленькая и острая; подбородок словно растаял в шее; шея растеклась по плечам, а туловище ширится книзу до самого днища штанов. Если бы он сел на пол, его никак было бы не опрокинуть.
   Узнав, в чем дело, он обменивается с женой быстрым взглядом.
   -- Я такой человек, что готов пойти на уступки, если хозяйка согласна. Только дорого это: хотелось все сделать хорошенько. Наша статуя -- это статуя в двести франков. Могу показать каталог. Упаковка и мелкие непредвиденные расходы -- скажем, все вместе -- двести двадцать только наличными. И не беспокойтесь насчет дощечки на цоколе. Это я уж устрою как-нибудь при помощи замазки -- gratis pro Deo! [Бесплатно, для Бога. (Примеч. перев.)]
   Аббат Верн сотрясается от удовольствия. Вот и улажена эта дурацкая история.
   Кероль про себя подсчитывает. Статуя, считая и цоколь с гравировкой, обошлась ему ровно в двадцать су. Мадам Кероль купила -- довольно, впрочем, неосмотрительно -- билет лотереи "Святого Младенчества" и выиграла право приобрести на двести франков товара на фабрике предметов церковной утвари. Доставка была даровая; но пришлось выставить стакан красного вина возчику. В конечном счете утро пропало не даром.
   А он еще не знает о самой главной своей прибыли: скажи он "нет", его навес запылал бы ночью.

X. Тележник Пульод

   Дым поднимается между домами, за церковью. Это у Пульода, у тележника.
   Пульод обтягивает колеса только раз в три месяца, когда наберется довольно заказов, чтобы стоило этим заняться; и всякий раз это целое зрелище для соседей. Хоть у Жуаньо нет сегодня ни писем, ни газет для Пульодов, он все же поддается искушению свернуть в переулок и постоять минутку в толпе любопытных. На дворе у тележника большая кутерьма. Дядя Пульод, с сыном Никола и с учеником Жозефом в качестве помощников, бушует и отдувается вокруг огромной кучи дров, которая пылает посреди насыпной площадки, как некий древний костер.
   Тележник -- старый человек атлетического сложения. Ошейник седой бороды, обрамляющий его прокопченное лицо, придаст ему вид морского волка. Никто никогда не видел его улыбки. Жена после пятнадцати лет рабства покинула его: он устроил ей в самом деле слишком уж суровое существование: она умерла от истощения. Он живет с сыном Никола, которому противно его ремесло и который хотел бы пойти учиться по письменной части; но так и не решился ни разу заговорить об этом со стариком. На Пульода во всей округе смотрят косо: говорят, что нет в нем дружелюбия. Это не мешает его тележной мастерской пользоваться известностью даже в Вильгранде.
   Со вчерашнего дня приступили к работе. На подстилку из сухой соломы и хвороста Пульод положил десяток железных шин, одну на другую; потом заполнил внутреннее их пространство старыми выкорчеванными пнями, а снаружи воздвиг тройную круговую изгородь из поленьев, так что все железо скрылось под громадной, совершенно круглой кучей примыкающих к нему дров. Нынче утром оставалось только вылить на них полбидона керосина и поджечь.
   Дрова трещат; черный дым расплывается длинными султанами, которые кружат по двору, потом развертываются в жарком воздухе и долго парят над крышами.
   Когда подходит Жуаньо, прогоревшие поленья местами уж начинают осыпаться, и показываются шины, наваленные на куче красных углей. Это и есть тот момент, которого поджидает Пульод, чтобы приняться за работу. Сумасбродный и самовластный, он все делает сам: мальчики только прислуживают ему и терпят его грубости. Он кричит:
   -- Подавайте!
   Никола и Жозеф бегут за первым колесом, приготовленным для оковки. Они докатывают его до самого костра, кладут на большую железную звезду и закрепляют на ней колком, проходящим через ступицу. Тогда все трое мужчин вооружаются длинными стальными прутьями с крючками на конце и становятся на одинаковом расстоянии вокруг огня.
   -- Раз, два и три! -- командует старик.
   Общими усилиями они вытаскивают из самого пекла раскаленную шину, подносят ее к колесу, которое почти одного с ней диаметра, и накладывают ее на него точно, край на край. При соприкосновении с красным железом деревянный обод мгновенно вспыхивает.
   -- Живо! -- кричит Пульод.
   Две полных лохани с водой стоят наготове, под рукой. При помощи леек, которые окунают в лохани, Никола и Жозеф спешат залить загоревшееся колесо. Ослепляющий пар поднимается со свистом и заставляет любопытных податься назад. Огонь, погашенный с одной стороны, занимается с другой. Лейки наполняются и опоражниваются, вода течет потоками, мальчики топчутся в грязи, борются с пламенем, которое то замирает, то возрождается на окружности колеса. А Пульод длинной колотушкой бьет по шине, пока она плотно не охватывает обод. И скоро в белом тумане, где погасли в конце концов все огни, металлический обруч, сжимаясь при охлаждении, неразрывно смыкается с деревом. Первое колесо оковано.
   -- Гоп! -- кричит старик.
   Мальчики осторожно поднимают колесо, а Пульод, просунув прут во втулку, катит его к перекладине на козлах, расположенной над желобом с водой. Там Пульод подвешивает и выравнивает колесо так, чтобы оно могло подольше самостоятельно вертеться и окончательно остыть. Мало-помалу потрескивание затихает, и колесо останавливается, безмолвно купаясь в воде.
   Маленький Жозеф уж ног под собой не чувствует. Глаза лихорадочно блестят от усталости. Синие холщовые штаны промокли до колен, и липнет к спине пропотевшая рубаха.
   -- Следующее! -- кричит тележник.
   -- Катайте, ребята! -- произносит Жуаньо и свистит своих спаниелей.

XI. Мадам Массо и ее дочь

   Обиталище и жизнь мадам Массо суровы. С улицы видна только высокая стена -- стена Массо, пробитая тюремными воротами. У мадам Массо и у ее дочери есть деньги, но, кажется, только одни они этого не знают и живут себе, словно бедствующие святые угодницы, преследуемые страхом впасть в нищету.
   Жуаньо со своими собаками храбро проникает в эту клерикальную твердыню.
   Посреди мощеного двора, обнесенного тремя жилыми корпусами, тридцатипятилетняя мужеподобная дева в двурогом колпаке из газетной бумаги чистит на солнце птичью клетку.
   -- Заказной пакет на имя вашей матери, мадемуазель. Мне нужна ее подпись.
   Мадемуазель Массо отставила лейку. Она оглядывает почтальона недружелюбно и недоуменно. Она готова, кажется, в одинаковой мере уступить ему безответно поле сражения или напасть на него и вытолкать вон. Однако кивает, поворачивается вокруг собственной оси и поднимается на крыльцо. Жуаньо следует за ней. Они минуют переднюю с выложенным плитками полом, прохладную, как погреб, и взбираются по ветхой каменной лестнице со стертыми от шагов ступенями.
   За решетчатыми задвинутыми ставнями мадам Массо вяжет, запершись в своей комнате, а заодно и в своей глухоте. Она одета, как на каком-нибудь портрете, в просторное изношенное платье. Целый день, да и ночью тоже -- потому что она почти не спит, -- считает она петли и скрещивает в шерсти длинные скрежещущие спицы. В продолжение двадцати пяти лет все деревенские дети (а во время войны и все местные бородачи на фронте) немилосердно потели в носках, кальсонах, жилетах и шарфах, связанных благочестивыми руками мадам Массо. Это единственный ее расход, так покупает она право говорить: "Мои бедняки".
   Глухая не слышала даже, как отворилась дверь. Она вздрагивает, когда дочь ревет ей в ухо:
   -- Мама, это почтальон, за вашей подписью.
   Старое лицо, бледное и хрупкое, как шелковая бумага, оборачивается в страхе сперва к почтальону, потом к дочери.
   Мадемуазель Массо поняла. Она спрашивает:
   -- Это не наложенный платеж, по крайней мере?
   -- Нет, мадемуазель.
   -- Платить ничего не надо, -- кричит мадемуазель Массо обнадеживающим голосом.
   Тогда мадам Массо с неожиданным проворством поднимается, вытаскивает связку ключей, трусит к письменному столику и открывает его. Вынимает оттуда маленький пузырек, который осторожно откупоривает, и обмакивает в него ржавое перо.
   -- Здесь, -- произносит Жуаньо, показывая место для подписи в своем реестре.
   Чернила до того выцвели, что он дует на них, не решаясь приложить промокательную бумагу.
   Женщины снова обмениваются взглядом. Нет, не надо чаевых антиклерикальному почтальону.
   На лишенном тени дворике, где чирикают чижики, спаниели, обнюхав клетку, вылакав воду из лейки и обрыскав впустую по всем углам, растянулись с высунутыми языками на горячих камнях.
   Мадемуазель Массо с крыльца проверяет, хорошо ли Жуаньо затворяет за собой ворота.
   Когда мадам Массо, которую никто в этом краю не знал, поселилась со своей дочуркой в необитаемом до тех пор доме покойной бабушки ее мужа, про нее были пущены неблагоприятные слухи. Но можно ли было утверждать, не впадая в неправдоподобие, что эта не вылезающая из церкви богомолка когда-то, в дни полной приключений молодости, пела в марсельских притонах? И что легкость ее ноги, как говорили, могла стать причиной поединка, где капитан Массо обрел смерть, -- на гарнизонной стоянке в Южном Алжире?
   Это было двадцать пять лет тому назад, и об этом никто больше не вспоминает. Уж двадцать пять лет, как мадам Массо живет одна с дочерью, в этой старой хоромине, где пахнет, как и от нее, камфарой, перчаточной кожей и нутром давно не открывавшихся сундуков. Две женщины занимают только две комнаты. Моль, мухи, мыши и пыль завладели коридорами и плиточными полами, вешалками с нагроможденными на них пустыми картонками и белыми комнатами с грубо отделанными панелями, с расшатанными стульями и кроватями под балдахинами. Перед окнами образовались черные кучи, которые при малейшем дуновении шелестят, как опавшие листья: подохшие мухи -- со скуки подохшие.
   Стоя посреди комнаты, мадам Массо переворачивает на все лады в кукольных своих пальчиках пакетик. Она ждет возвращения своей телохранительницы. Во всем, что требует какого-нибудь самостоятельного почина, она полагается на эту сильную девушку, костистую и полнокровную, которая умеет качать воду, пилить дрова, чистить трубы, натирать паркет, петь обедню, спорить со сборщиком налогов и даже при случае ловко свежевать кролика, вылущивая ему глаза кончиком ножа.
   Мадемуазель Массо быстро вскрыла посылку. Но женщинам нужно еще добрых четверть часа, чтобы понять, что с ними произошло и что этот свинцовый тюбик, нежданно-негаданно ввалившийся в их существование, не что иное, как безобидный образчик зубной пасты, закатанный в проспект парфюмера.
   Затем жизнь, на мгновение взбаламученная, вступает в прежнее свое течение: мать возвращается к вязке, дочь -- к чижикам.
   Ей теперь за тридцать. По весне смутная тревога то и дело манит ее к птичьей клетке; эта деятельная девушка может часами неподвижно глядеть на гнезда, где самки сидят на яйцах. Когда вылупятся птенцы, тайная ее радость -- упрятать одного из них, еще тепленького, к себе под корсаж и приняться как ни в чем не бывало за работу. Раз она унесла одного с собой даже в церковь.
   Каждый день -- зимой в три часа, летом в пять -- можно наблюдать, как она входит в храм. Она идет прямо к исповедальной будке и берет за занавеской свой фартук и косынку. Мадемуазель Верн к этому времени обычно уже там. Неторопливо, как две работницы, которые любят свое дело и стараются продлить удовольствие, подметают они каменный пол, обтирают скамьи, выравнивают ряды стульев, заправляют лампадку перед святыми дарами. Канун праздника для них уж праздник: в такие дни работа занимает все послеполуденное время. Надо начистить канделябры, сменить покров на престоле, просмотреть облачение, поставить в вазы зелень и цветы. Они устраиваются всегда так, чтобы работать бок о бок, и лопочут безостановочно, как две прачки; все новости дня просеиваются сквозь решето их назидательной строгости; но голос их так тих и однозвучен, будто они творят молитву; всякий раз, проходя перед дарохранительницей, они наскоро преклоняют колено: акт вежливости, заодно и почтительный и панибратский, ибо чувствуют они себя здесь по-семейному.
   Мадемуазель Массо нехороша собой, но этого не знает. Грубые сочленения, лошадиная шея, густые брови, опухшие, словно ознобленные руки и, в довершение неприглядности, легкий черный пушок над уголками губ. За последние годы она часто ощущает какие-то огненные приливы к щекам; красные пятна появляются и исчезают на шее, на плечах, на руках; может быть, и на других частях тела. Она думала посоветоваться с врачом, но умерла бы скорее, чем разделась на глазах у мужчины: по многим причинам, из которых наименьшая -- это состояние того, что надето у нее под платьем. Когда она меняет белье -- в первое и третье воскресенье каждого месяца, -- она открывает всегда дверцу зеркального шкафа, чтобы избежать нескромного соблазна посмотреться; она придерживает свою двухнедельную сорочку зубами и дает ей соскользнуть на пол только после того, как наденет на себя чистую.
   Она удивилась бы, если бы ее спросили, счастлива ли она. Выражение ее лица -- скорее беспокойное; бывают дни, когда странным одушевлением блестят ее глаза; а взгляд, которым она окидывает детей, часто исполнен чрезвычайной нежности.
   Однажды летним вечером, возвращаясь от жены дорожного рабочего Фежю, которой она относила детские кофточки, она пошла по тропинке, берегом реки. Три мальчугана, выйдя из воды, ходили по траве на руках, ноги вилкой. Ей пришлось пройти между ними. Один из них, старший, был уже не ребенок...
   Мадемуазель Массо была растревожена этим на долгие месяцы: перед сном ей невольно вспоминалась эта картина. Было это верных пять или шесть лет тому назад, и с тех пор она ни разу не ходила больше по тропинке.

XII. Огородники Лутры и "фриц"

   Лутры живут на краю болота. У них всегда немного прохладнее, чем у соседей. Дом огородника затейлив, хорошо обихожен: это "фриц" по воскресеньям чинит крышу, перекрашивает ставни и мастерит крошечные, пестро размалеванные мельнички, которые при малейшем ветерке вертятся на всех заборных столбах.
   Жуаньо отворяет калитку:
   -- Здравствуй, паренек!
   Под навесом мальчик, усевшись промеж уставленных штабелями корзин, чинит их лозняком.
   Он выходит на солнышко и, нагнувшись чтобы погладить спаниелей, зовет свежим голосом:
   -- Мама!
   От загара, придающего родниковую ясность его взгляду, светлые пряди курчавых волос кажутся почти белыми.
   -- Заходите в залу, мосье Жуаньо, -- говорит мадам Лутр, показываясь на пороге. -- А мужики как раз хотели с вами потолковать. Сходи за ними, Эрик!
   Легким прыжком перескакивает подросток через забор и убегает.
   Разбитый на маленькие прямоугольники, вправленные в сверкающую на солнце воду, огород тянется до самого болота: виднеются рядышком два туловища в белых рубахах; мальчик, чтобы добраться до них, скачет напропалую через колпаки над дынями, похожие на выстроившиеся в ряд кровососные банки.
   До войны Лутры были бездетной супружеской четой, скотоводами, с трудом растившими коров и сбывавшими в деревне молоко. Жена получила в наследство этот самый дом в развалинах и несколько гектаров лугов, погрязших в иле.
   Началась война. В первые же недели Лутр попал в плен. Мадам Лутр пришлось выпутываться. Скот продавался хорошо. Она увеличила число голов. В помощь себе она истребовала пленного немца.
   "Фриц" всю молодость провел в Баварии, на службе у огородника. Мастер на все руки, работяга, он сразу разглядел, какую выгоду можно извлечь из этих заболоченных рытвин. Вызывая насмешки соседей, он прокопал канавы, заложил дренажные трубы, осушил почву и, пользуясь склонами, наладил целую систему орошения при помощи лопаточных шлюзиков собственного изобретения. Мадам Лутр работала с ним за мужчину. В два года топкие луга были превращены в плодородные земли, и мадам Лутр, жадная до наживы, нашла способ приступить к небольшой огородной их эксплуатации.
   Деревня перестала смеяться: враждебная, завистливая, она наблюдала, как преуспевает их предприятие, и мстила пересудами насчет парочки. Рождение ребенка довершило скандал. Ждали со злорадным раздражением конца войны и возвращения мужа, известного свирепым нравом. По заключении перемирия всеобщее изумление: наглячка не уволила "фрица"!
   И как-то однажды прибыл Лутр -- без предупреждения. Но пятьдесят два месяца концентрационного лагеря обратили тупоумного грубияна в хилого и ленивого выздоравливающего, который только и мечтал, что наесться досыта да понежиться. Он застал жену располневшей, разбогатевшей, дом перестроенным, стол изобильным, торговлю уже процветающей; а в ивовой люльке, сплетенной "фрицем", благополучно рожденного, готового малыша. Совсем одурев, он смотрел на все это без гнева: под низким своим лбом он взвешивал все "против", а главным образом все "за".
   -- Не будь тряпкой, -- сказала ему жена, -- если хочешь себе пользы, работай с нами. "Фриц" тебя научит.
   Лутр ничего не ответил, но после нескольких дней отдыха, укрощенный, принялся за учебу.
   В сущности, дело ведет жена. Счет в банке остался на ее имя. Когда она говорит о муже и о баварце, она, точно какой-нибудь капрал, называет их: "мои люди".
   У них в доме, в каждой из двух спален по большой кровати. Мадам Лутр спит на одной, сын ее -- на другой. Но никто так и не знает, который же из двух "людей" делит ложе с ребенком и всегда ли один и тот же.
   -- Освежитесь чуточку, мосье Жуаньо, -- говорит мадам Лутр.
   Ее крестьянское лицо спокойно, но жестковато. Она ставит на стол запотевший кувшин и наполняет три стакана пенистым напитком.
   -- Это "фриц" готовит, -- говорит она, -- из рябины, настоенной на меду.
   Зала не похожа ни на одну из местных зал. Жуаньо никак не решается пускать сюда своих собак. Мебель, паркетный пол -- светлые, под воск. Дневной свет просачивается сквозь пеньковые занавески. На окнах цветы в жардиньерках из разноцветной дранки. Несомненно, что и тут опять-таки не обошлось без "фрица".
   Мужчины входях в носках -- ради паркета. Одеты они одинаково -- чистые рубахи и парусиновые штаны. Но французский крестьянин, короткий и толстобокий, рядом с немцем глядит чернорабочим.
   -- Пейте полегоньку: это предательская штука в такую жару, -- говорит женщина повелевающим голосом. И, обведя всех взглядом, удаляется медлительно.
   Трое мужчин молча усаживаются за стол.
   -- Надо, чтобы ты оказал нам услугу, Жуаньо, -- говорит Лутр.
   Благодаря глазам-буравчикам и носу со вздернутым кончиком, похожему на птичье гузно, он на вид хитрее, чем на самом деле.
   -- Это насчет "фрица". Хотелось бы его "национализировать".
   Баварец, склонив к плечу голову Христа, опускает взор на паркет.
   -- Что? -- произносит Лутр так, как будто Жуаньо выразил удивление. -- Ты не перечь: всем было бы лучше.
   Он пьет, выдерживает паузу и продолжает:
   -- Не знаем, какие формальности. Надо, чтобы ты поговорил с мэром и обделал бы нам это поскорее.
   Жуаньо чувствует на себе золотисто -- карий взгляд "фрица" и взгляд Лутра, голубой и ясный.
   -- Скажу тебе сразу, Жуаньо, -- заговаривает опять Лутр, -- время, какое ты потратишь на это дело, будет для тебя не потерянное время, тут вопроса нет. Жена с этим согласна. Услуга услугой. А деньга деньгой.
   -- Брось толковать об этом, -- говорит почтальон, -- "фриц" такой человек, что я к нему питаю уважение. Я поговорю с мэром, если хочешь. Только, скажу я тебе: "национализация" по нынешним временам -- это должно стоить больших денег.
   -- Так дорого?
   -- По моим соображениям -- да.
   "Фриц" снова потупляется и длинными костлявыми пальцами оглаживает свою ощипанную птичью шею. Лутр, опустив веки, играет некоторое время пустым стаканом. Потом встает:
   -- В таком случае, видишь ли, надо прежде всего и первее всего узнать цену. Это жена вбила себе в голову. А по мне, не такой уж это спешный расход. Ты справься... Там увидим, стоит ли того.
   -- Понял, -- говорит Жуаньо, забирая свои сумку.
   Мадам Лутр стояла за дверьми. Лицо у нее стало еще жестче, чем было. Она кидает на почтальона взгляд:
   -- Значит, можем на вас рассчитывать, не правда ли, мосье Жуаньо?.. А вот тут хорошенькая сахарная дынька, вашей супруге на завтрак.

XIII. Старые бельгийские беженцы. -- Цыганочка. -- Морисота

   "Бельгийцы" просыпаются всегда до петухов: но чтобы обоим подняться на ноги, требуется несколько часов. Старуха первая встает с кровати. Она скрючена под прямым углом и долго мучается, пока удастся ей наконец выпрямиться. Отдыхая после каждого усилия, она надевает чулки, нижнюю юбку.
   "Бельгиец" смотрит на нее с кровати. Ему хотелось бы ей помочь. Но сам он гораздо больше нуждается в ней, чем она в нем. Одевшись наконец, она откидывает одеяло и стягивает с матраца две тяжелых ноги своего мужа. Потом проходит за кровать, упирается пятками в плинтус, а руками в спину старику, уцепившемуся за свисающую с потолка веревку, и пихает его изо всех сил. Они друг друга ободряют:
   -- Раз!.. Раз!..
   Туловище старика приподнимается и снова падает. Много раз. Она сердится, ругает его, называет бессердечным, эгоистом; а иной раз даже плачет с отчаяния. Наконец ему удается добиться размаха, раскачаться и стать на ноги. В стоячем положении, босой, со сведенными коленями, с горбатым носом и подбородком в виде галошной подошвы, он напоминает полишинеля. Но самое трудное сделано. Опираясь на палку, он добирается до стены и приваливается к ней спиной. Тогда она садится перед ним, чтобы надеть ему носки и брюки. И он благодарит ее, поглаживая по шее шершавой рукой.
   Держась друг за друга, они выходят мелкими шажками и устраиваются на улице. День начинается. "Бельгийцы" живут у себя на дворе.
   Они явились в Моперу в августе 1914 года. Все беженцы, прибывшие вместе с ними, давно разъехались. Они же купили этот домик, несколько оторванный от деревни, и остались тут стариться. Вежливые со всеми, услужливые при случае, они ни с кем не поддерживают отношений, и их не любят: по местным наблюдениям, они все только продают и никогда не покупают. Несмотря на возраст, старуха еще в прошлом году не останавливалась перед тем, чтобы раз в месяц пройти пешком три лье, отделяющие Моперу от Вильгранда, только затем, чтобы продать там на двадцать пять су дороже пару голубей или корзинку слив. Но теперь пришла настоящая старость. "Бельгиец" не встает больше с кровати или с соломенного кресла. А старуха, сидя подле него, поднимается только для самых необходимых дел: немножко супу подогреть, плошку воды достать, горшок принести или бросить горсть отрубей последнему оставшемуся в живых кролику.
   Жуаньо застает их сидящими перед кухней.
   Двор, когда-то хорошо содержавшийся, теперь весь зарос пыльной крапивой. Иссохшая листва акации разбрасывает вокруг двух стариков скудную тень. Но их остывшая кровь не боится солнца.
   -- Здравствуйте, сосед!
   "Бельгиец" улыбается. Жуаньо называет его соседом с тех пор, как купил участок виноградника на склонах Буа-Лоран, межа в межу с участком старика.
   -- Вот вам вести с родины, -- говорит почтальон, открывая сумку, -- требовать не смею, а придется вам все-таки марку мне оставить, для коллекции начальника станции.
   Старуха печально трясет головой. Под широкополой шляпой из черной выцветшей соломки -- ни дать ни взять -- мертвая голова, смешно приукрашенная белыми кудряшками.
   -- Очень скучно стариться, мосье Жуаньо. Особенно таким, как мы: семьдесят два года, одинокие, вдали от родины... Присядьте на минутку. Не часто нам случается гостя принимать. Ночами, верите ли, иной раз страх на меня находит... Когда один из нас помрет, положим -- я, что с ним-то станется, когда никого при нем не будет?.. Уж я вам скажу, мосье Жуаньо, -- он теперь больше и по своей надобности сам ходить не может.
   Старик, не шевелясь, зажав палку между острыми коленками, не сводит с почтальона светло-водянистого взгляда, в котором читаются стыд и страх.
   -- Отчего же вы не возьмете прислугу?
   Старухин рот кривится.
   -- Спасибо! Пришлось бы ей жалованье платить! Чтобы то немногое, что получаем еще от сдачи половины сада и виноградника в Буа-Лоран, пошло в чужой карман? Хорошее дело!.. Ах, мой дорогой мосье Жуаньо, мы часто говорим об этом между собой: вот что нужно бы сделать, если бы мы могли еще расхаживать туда и сюда, -- найти бы хорошую девушку, надежную и не потаскуху. Сказать бы ей: "Приходите жить с нами; без всякой платы, конечно; а после нашей смерти оставим вам все: дом с садом и виноградник в Буа-Лоран, да наши маленькие сбережения в придачу!.." -- Она стискивает сухие свои руки и вздыхает: -- Вот что было бы нужно, мосье Жуаньо. Да теперь уж поздно. И найти такую девушку, это сейчас то же самое, что мне вдеть нитку в иголку без очков...
   "Господи Боже мой! -- думает Жуаньо. -- Дом, сад... Виноградник..."
   Он выехал из деревни и под неумолимым солнцем работает педалями в направлении к Фурш, к лавке мадам Фламар.
   Лежа на краю дороги, девочка сторожит козу, которая пасется вдоль ограды. Это дочь Морисоты, как именуют жену чахоточного Морисо. Она хорошо сложена для своих пятнадцати лет; это заметно и под рваным запоном, который обтягивает ее нарождающуюся грудь.
   Жуаньо радуется поводу передохнуть.
   -- Ну, как у тебя дома дела, девчонка?
   Она следила за его приближением, не шевелясь. Ее черные, слипшиеся от пота спутанные волосы, блестящие глаза под длинными ресницами и смуглая кожа придают ей сходство с юной цыганкой.
   Она пожимает плечами:
   -- Нынче опять его рвало кровью.
   Почтальон смотрит, как спаниели обнюхивают у девочки икры.
   -- Это ты, чтобы псов подманивать или комаров угощать, ходилки свои нам этак показываешь?
   Она подбирает ноги, натягивает немножко юбку на голые колени и посмеивается:
   -- А вам-то что за дело до этого, вам-то?
   -- Эх, язычок проклятый! -- игриво говорит Жуаньо. -- На тебе, наверное, даже и штанов-то нет... Стоило бы покрепче настегать тебя по заду, маленькая потаскушка!
   Она уж на ногах и проворно отскакивает в сторону:
   -- Как бы не так!
   Вокруг нее насыщенный зноем воздух дрожит, как над огнями, зажженными в дневную пору.
   Почтальон щурит глаза:
   -- Попадись ты мне только одна в лесу, милочка моя, -- там небось так не пофорсишь, как на большой дороге!
   Он смеется, обтирает себе лоб, садится на велосипед и едет дальше со своими мыслями: дом, сад, виноградник... Особенно этот негодяй-виноградник так и лезет в голову -- прехорошенький кусок земли, расположенный как нельзя лучше на солнцепеке и как раз бок о бок с его собственным клочком виноградника... Вдруг он резко напрягает поджилки:
   -- Морисота! Вот оно что!
   Он чуть не теряет равновесия, выправляется и лупит дальше насвистывая.
   Он не чувствует больше солнца, которое палит ему загривок. За ним собаки бегут рысцой в спиралях пыли, надолго повисающих над дорогой. Он теперь в открытом поле. Ни одной живой души. Только шелковистый шепот колес да собачья одышка нарушают тишину. Справа недавно сжатая нива золотится на солнце; слева ряды свекловицы и ни одного деревца. Тучные коренья, похожие на вылезающие из десен зубы, будто рвутся вон из сухой земли, где им душно. Выводок молодых куропаток поднимается внезапно с шумом и опускается в тени ближайшей ограды, пролетев для сбережения сил над самой землей.
   Вместо того чтобы ехать в Фурш, Жуаньо сворачивает на полевую тропку.
   Лачуга Морисо затерялась среди пашен. Когда подбегают собаки, женщина лет тридцати, темноволосая и крепкая, занятая чисткой котелка у колодца, выпрямляется и оборачивается.
   -- А он где? -- кричит Жуаньо. -- Можно его повидать? -- Он понижает голос: -- Мне надо сказать тебе два слова, Морисота...
   Одна комната, вся закоптелая и пропахшая кислятиной. В алькове, на соломенном матраце умирающий сидит, выпрямив туловище, подпертое старыми набитыми сеном мешками. Ни буфета, ни стульев: одна лавка перед опрокинутым ящиком, заменяющим стол; а в углу другой соломенный матрац -- для цыганочки. В открытое окно проникает тяжелый запах сварившейся и переварившейся на солнце навозной жижи. Собаки обходят всю комнату, обнюхивают тело и без постороннего понуждения выбегают в дверь.
   -- Не лучше? -- спрашивает почтальон.
   -- Лучше! -- произносит Морисо голосом, который гудит точно под сводами Он бросает на жену вызывающий взгляд. -- Завтра встану!
   Женщина и мужчина оглядывают друг друга злобно, словно они наедине.
   -- Только затем и хочет встать, пачкун, чтобы напиться, -- высвистывает Морисота. -- Да тут-то ни капли сивухи больше нет. А чтобы в деревню ему сходить, насчет этого я спокойна: десять раз подохнет, пока до кабака доберется.
   Морисо икает и стискивает челюсти. Он пригвожден к своему месту и бессилен. Роли переменились. От этой самки, которую всего каких-нибудь полтора месяца назад он осыпал ударами -- просто так, ни за что, ради собственного удовольствия, -- от нее теперь он сам в полной зависимости. Его душит бешенство -- неподвижное бешенство зверя в капкане.
   Их в этом краю знают с незапамятных времен: оба они -- питомцы общественной благотворительности, воспитанные где-то в окрестностях. Окружной инспектор их поженил. Она -- служанка в харчевне, в семнадцать лет беременная; он -- чернорабочий и браконьер, внушивший всеобщую к себе неприязнь и страх, часто безработный: мало охотников нанимать найденыша, незаконнорожденного. От нужды он, пока был здоров, соглашался на тяжкую работу и на самую низкую оплату. А утешался, пропивая вечерами получку у Боса. Когда посетитель нагружался, а кошелек его, соответственно, разгружался, кабатчик выкидывал его за дверь. Морисо возвращался к себе в лачугу, спотыкаясь и царапаясь о заборы. Чтобы сорвать гнев -- или стыд, -- он стаскивал жену с постели и принимался ее колотить. Потом, достаточно намяв ей бока, он заваливал ее на матрац.
   Девчонка спросонья щелкала зубами от ненависти и страха. Зачастую и на ее долю выпадали тумаки. А за последние месяцы -- и ласки. Мать -- лишь бы оставили ее в покое -- укладывалась на свое место и не препятствовала.
   -- Ты ему не дочь, -- говорила она, -- а не то, я бы его упрятала.
   Жуаньо, ведя велосипед за руль, идет серединой тропинки. Он ступает большими шагами и объясняет, в чем дело. Рядом с ним молча семенит Морисота.
   -- Это слишком хорошо, чтобы могло быть правдой, -- лепечет она наконец.
   -- Не прикидывайся дурой! -- ворчит Жуаньо. -- И дай мне самому обделать все дело. Только -- поняла? -- услуга за услугу. Если я устрою тебя к "бельгийцам", ты подпишешь мне бумагу. И когда к тебе перейдут по наследству все сокровища, я получаю виноградник.
   Они добрались до большой дороги. Она стоит перед ним, прочно уставив ноги в деревянных башмаках. На ее рубахе подмышками проступили большие мокрые пятна. Почтальон ласкает глазами широкие бедра, крепко пришвартованные груди. Услуга за услугу. Все это сулит многое. Теперь вся суть в том, чтобы сделать дело.
   Он кличет собак, нюхает воздух и -- хоть небо не омрачено еще ни единой тучкой -- говорит:
   -- Пахнет грозой...
   С головой в огне, шатаясь от надежд, идет она обратно по тропинке. Пускай себе умирающий зовет ее, пускай выхаркивает на мешки с сеном свои легкие! Только бы узнать ей способ прикончить его, чтобы не тянулось...

XIV. Мадам Фламар

   Лавка в Фурш "Вина и ликеры" помещается в низеньком домике на перекрестке трех дорог, посреди лесной вырубки.
   Все на запоре. Почтальон приставляет велосипед к стене перед окном и стучит в ставню:
   -- Мадам Фламар!
   Внутри легкая суматоха. Потом немного запыхавшийся голос кричит:
   -- Сейчас...
   Ключ скрежещет, дверь отворяется:
   -- Ах, это вы, мосье Жуаньо! Заходите... Как раз кончаю одеваться.
   Она в шелковой нижней юбке и застегивает на жертвенно обнаженной груди последние пуговки щедро вырезанного розового корсажа.
   В зале прохладно, почти темно. Носятся кисловатые испарения лимонада и духов. Жуаньо насторожил ухо: ему слышится, будто осторожно затворяется задняя дверь, которая выходит в лес.
   -- Я вас потревожил? -- произносит он насмешливо.
   Она словно не слышит. Берет со стойки бутылку белого, два стакана и садится против него за стол.
   Без дальних разговоров он кладет перед ней письмо.
   -- Да ведь это на имя Фламара?
   -- Вскройте тем не менее.
   Она повинуется. Пока она распечатывает конверт, взгляд почтальона приятно ощупывает голые руки, белые, как бедра, с тремя волнующими звездочками оспенной прививки; потом поднимается выше и ласкает полные складки шеи, напудренные щеки, маслянистые извивы прически, усыпанной шпильками в блестках и узорными гребешками. Лакомый все-таки кусок -- эта мадам Фламар.
   Она поднимает голову и протягивает ему письмо:
   -- Какой негодяй это писал?
   Он читал "это" задолго до нее, но прикидывается дурачком:
   -- Подписи нет? Так и думал... Запах анонимки издали почуешь, был бы только нюх.
   Он надевает очки и притворяется, будто читает.
   Голая рука внезапно падает на стол:
   -- Это Кюфен!
   -- Не надо обвинять без полной уверенности, мадам Фламар, -- наставительно произносит Жуаньо, -- в особенности человека присяжного!
   Она повторяет с пылающими щеками:
   -- Это он! Это полевой сторож!.. У меня есть основание!
   -- В таком случае!.. -- говорит Жуаньо. Он берет письмо, рассматривает его небрежно, потом усмехается: -- Проклятый Кюфен!
   Полевой сторож -- враг почтальона. Бывший старший унтер-офицер территориальных войск, он у Боса играет в карты за столом военных пенсионеров и возмущается, что заключили перемирие, не взяв Берлин. Жуаньо подозревает, что он агитирует втихомолку в пользу мосье де Бьеля, отставного кавалерийского офицера, который соперничает с мэром на выборах в генеральный совет, и наблюдает за Кюфеном неотступно. Но особенно злится он на полевого сторожа из-за его формы: его раздражает, что не он один в деревне носит кепи.
   Он сует письмо в карман. Теперь у него есть оружие против Кюфена.
   -- Ну что ж! -- говорит он. -- Не будь меня, могло бы плохо для вас кончиться!
   -- Плохо? -- Она смеется дерзко и вдруг принимается говорить почтальону "ты". -- Не тревожься за меня, голубчик! Ревность Фламара -- очень я ее боюсь! Не родился еще человек, который заставил бы Фламара по-настоящему на меня рассердиться! -- И почти сразу же раскаивается в своих словах. -- Вы все-таки правильно поступили, мосье Жуаньо. Потому что моего мальчика это, наверное, огорчило бы. Благодарю вас, что вы его от этого оберегли.
   Жуаньо скручивает папироску, смотрит на мадам Фламар исподлобья, наморщив нос, точно обнюхивая ее, и решается перейти в стремительное наступление:
   -- Между нами говоря, мадам Фламар, зачем это вы ведете такую жизнь?
   -- Какую жизнь?
   Когда она поднимает таким образом голову, ее широкие трепетные ноздри напоминают ноздри телки.
   -- Чего там, чего там, -- добродушно выговаривает Жуаньо. -- Нечего разводить со мной тонкости... Я напрямик вам скажу, уж если на то пошло. По-моему, женщина, которая может всякий вечер ложиться в кровать с таким крепышом, как Фламар, должна бы считать, что свое получила, и на этом успокоиться!
   -- В самом деле?
   Мадам Фламар не гневается. На пухлых ее губах блуждает сбивающая с толку веселая улыбка, которая ни к кому как будто не относится и служит как бы отсветом чего-то внутренне ее забавляющего. Она давит муху пышной рукой, щелчком сбрасывает ее на пол и, прежде чем заговорить, смотрит некоторое время на почтальона.
   -- С вами разговаривать можно, мосье Жуаньо: вы не такой субъект, чтобы болтать направо и налево... Так вот я расскажу вам славную штуку: Фламар -- не мужчина. Это вас поражает, мой милый? А между тем так оно и есть. Фламар хоть и крепыш, а никогда ни с какой женщиной ничего не сделал. И за все шесть лет, что мы спим вместе, он не... тронул меня ни разу!
   Она выпивает глоток, медленно ставит стакан на стол и продолжает задумчиво:
   -- Может быть, потому-то я так им дорожу, если желаете знать... Много у меня перебывало мужчин в моей похабной жизни, скрывать не стану: у всякого своя натура. Но Фламар -- это совсем не то, что другие. Этого человека я, как узнала, сразу и полюбила. Целый год вертелся он вокруг моих юбок; всякий вечер ходил в кафе, и цветы, и подарки... Но когда я ему говорила: "Идем ко мне", он удирал, как мальчишка. Господи!.. Когда я узнала наконец причину, отчего он такой застенчивый, -- вам не понять, нет, вам не понять, что со мной сделалось. Я поклялась все бросить, чтобы с ним жить; и сдержала слово. И ни разу об этом не пожалела! И если работаю изо всех сил, чтобы сколотить копейку, это я не для себя, поверьте! При том, что наживать я, как все люди на свете, конечно, люблю. Это все для мужа... Я на двенадцать лет его старше. Это не заметно, но учесть это нужно. Работа моя, понятно, не век будет продолжаться. А я хочу, чтобы потом, даже когда меня не станет, чтобы у моего мальчика был и хлеб с маслом, и кофе в чашке, и табак в трубке и чтобы ни в чем он себе не отказывал!
   Она ставит локти на стол, кладет двойной подбородок на ладони и серьезно разглядывает почтальона, который щурит глаза и не говорит ни слова.
   -- Вот оно как, голубчик. Надо понимать вещи, как следует, а не судить на скорую руку, по одной видимости...
   -- Скажет уж тоже! -- бормочет Жуаньо обиженно.

XV. Мэр и учитель

   За те четверть часа, что Жуаньо провел в лавке, небо внезапно заволоклось. В лесу парит; комары собираются, как под вечер, в густые рои; грибной запах еле отделяется от земли. В ельнике, где рыжий грунт шуршит под шинами, как тертая хлебная корка, ни малейшее дуновение не колеблет широких вееров папоротника на тонких стеблях.
   -- Живей, Пик! Живей, Мирабола! -- кричит почтальон двум спаниелям, которые следуют за ним, свесив языки, и то и дело заваливаются с мягким шумом, чтобы тотчас же, отдуваясь, продолжать путь.
   Со стороны Вильгранда темная туча набухает на горизонте. И когда Жуаньо въезжает в село, несколько отдаленных раскатов возвещают наконец грозу.
   За перегретыми стенами и затворенными ставнями, в душных комнатах, черных от мух, Моперу кишит и преет. В такую парную погоду от него идет затхлый дух звериного логова. С утра до вечера люди суетятся. Таков жизненный ритм, нелепый, многовековый. Самцы неутомимо, с озабоченной складкой на лбу, бегают без передышки от прилавка в конюшню, из кузницы в сарай, от верстака в погреб, из огорода на сеновал, а самки, подобно упорным муравьям, снуют -- тоже неутомимо -- от детской люльки в курятник, от плиты к корыту с бельем, производя десять лишних движений ради одного необходимого, не умея ни посвятить себя планомерной работе, ни улучить, когда вздумается, часок полного отдыха. Все торопятся, будто для того, чтобы жить, самое главное -- метаться, будто, совершая путь к последнему сходбищу, нельзя терять ни мгновения, будто хлеб приобретается не иначе как буквально ценою пота, вес за вес.
   Когда Жуаньо проезжает по площади, поднимается резкий ветер, взметающий смерчи пыли до крыши церкви. Хлопают ставни, двери. Небо окрашивается в свинцовый цвет. Громовые раскаты становятся отчетливее и чаще.
   -- Затепли свечку, Фердинан, плохо будет! -- советует Жуаньо парикмахеру, который обозревает горизонт с порога своей пустой лавки.
   -- Сейчас дождь польет, -- заявляет, пробегая мимо, мадам Бос.
   Перед конторой Жуаньо встречается с толстым сангвиническим седоватым человеком в черном кепи и высоких сапогах. Это Кюфен, полевой сторож.
   Жуаньо налетает на него:
   -- Чего ты тут болтаешься, капитан? Беги скорей! Не знаешь новости? Фламар жену убил!
   Кюфен останавливается как вкопанный. Щеки у него становятся белые, как свиное сало. Удар грома прерывает тишину. Жуаньо пристально смотрит ему в лицо, потом вдруг начинает издеваться:
   -- Не порти себе кровь, болван! Это шутка. Узнал я теперь, что хотел.
   Он отворачивается, отводит на псарню сытую свою свору и застегивает куртку, чтобы идти с "рапортом". Всякое утро после объезда он заходит в мэрию к мосье Арнальдону.
   Мэр с трубкой в зубах расхаживает взад и вперед по кабинету. Мосье Энбер, покончив с уроками, пишет за столом бумаги по текущим делам.
   -- Уточним... И без пустословия... Я никогда не допущу, чтобы префекторальная власть пыталась оказывать таким образом давление на муниципальных представителей... Вопреки непререкаемым началам народного голосования... Я им покажу там в префектуре, кто я такой!.. Мы отредактируем это завтра... Пустите -- ка меня, мой милый, на ваше место: я подпишу ваши бумажки.
   Он говорит отрывисто, пересыпая речь резкими формулами: "Будем прямодушны в делах!", "Ближе к цели!", "Поменьше слов, побольше дела!" -- и другими энергичными штампами, желая показать, что мосье Арнальдон -- это начальник, который знает, куда идет, и который окольными путями не ходит.
   Это человек лет под шестьдесят, без единого седого волоса. Правильные черты лица, высеченные топором по тугому дереву. Глаза голубые, взгляд ясный, лишенный глубины. Коротко подстриженные усы обнажают рот, прорезанный наподобие копилки. Суровое лицо выражает одну только сухость: сухость человека, для которого никогда не существовало ничего, кроме честолюбивого стремления сделать карьеру.
   Учитель, стоя, подсовывает листки один за другим под самопишущее перо мэра. К каждой подписанной бумаге он механически прикладывает печать мэрии. Он уныло думает о том, что растущее множество административных формальностей все более тормозит движение социальных шестеренок и что режим, увязший в подобной бюрократии, -- это режим пропащий. Но эти размышления он оставляет при себе. О мосье Арнальдоне он давно уже составил определенное суждение. Он знает, что эта военная откровенность, эта мужественная лояльность служат только гримом для хвастливого болтуна, у которого нет ни системы, ни убеждений, ни характера, ни прямоты. Вынужденный по должности быть секретарем мэрии, он молчит, стыдясь того, что видит, и питает отвращение к тому, что вынужден делать. Энбер сохранил, вопреки всему, веру юного воителя. Он верует всей душой в человеческое достоинство, в теоретическое равенство всех граждан, в конечное спасение, как результат торжества внецерковной демократии, в суверенитет народа, в право всякого человека мыслить свободно, управлять собой и обороняться в неустанной борьбе со старым режимом, всегда готовым возродиться под республиканской личиной капиталистических партий. В сущности, это те самые формулы, которые с таким неиссякаемым многословием повторяет в своих речах и мосье Арнальдон. И для Энбера это наихудшее оскорбление: он никак не может простить всем французским Арнальдонам, что они являются смехотворным воплощением того самого политического идеала, ради которого он, Энбер, завтра же готов стоически пойти на смерть на баррикадах гражданской войны.
   Арнольдон не подозревает о недовольстве учителя. А между тем Жуаньо не раз уже, вскрыв кое-какие письма, предостерегал его:
   -- Господин мэр, я вам скажу: ваш Энбер не просто ледышка, он не свой брат.

XVI. Полдник

   На площади крупные капли уж погружаются бесшумно в пыль. Встрепанные ветром каштаны отдали на волю буре свою порыжелую листву.
   Почтальон торопится попасть домой к полднику.
   Мели приносит блюдо, и Жуаньо усаживается за стол.
   Осев на стуле, привалив подбородок к самой тарелке, склонив лоб, прикрыв глаза кустарником ресниц и бровей, не произнося ни слова, не спеша и не останавливаясь, равнодушный ко всему, даже к грозовому дождю, который хлещет теперь по оконным стеклам, он жует и размышляет о своих комбинациях. Он похож на тех мохнатых пауков, что живут на чердаках, притаившись в самом центре своей паутины, целый день недвижных, грозных, готовых к скачку при малейшем трепете растянутого силка.
   Мели привыкла к этой немоте. Дома этот говорун, завоевавший доверие всего края своим краснобайством, открывает рот только для того, чтобы есть, пить и храпеть. Сидя против него, она тоже размышляет о своих делишках и прикладывается к еде без особого аппетита. Искоса наблюдает она за мужем, чтобы подать ему, когда нужно, бутылку или краюху хлеба: внимание равнодушное, ставшее инстинктивным; чисто супружеская услужливость.
   Ударил гром, такой резкий, что все подскакивает и на этажерке дребезжат стаканы.
   Мели вздрогнула. Она шепчет, прерывая молчание:
   -- Где-нибудь недалеко ударило.
   Но ураган уж миновал. Ветер внезапно прекращается, а следом за ним почти сразу и дождь.
   Напившись кофе, почтальон -- перед отходом на вокзал -- идет к себе в спальню и запирается там, чтобы вздремнуть. Но в кровати залеживается он редко. Это час, когда, уверенный, что его не потревожат, он кипятит воду на спиртовке и толстыми желтыми пальцами ловко расклеивает интересующие его конверты.
   Сегодня охота не плохая: есть письмо на имя Кюфена, уличающее его в измене, которую Жуаньо уж много месяцев вынюхивал. Господин мэр останется доволен.
   Но, несмотря на эту удачу, почтальон рассеян.
   Растянувшись на кровати, устремив глаза в потолок, он мечтает о разных вещах. Икры маленькой цыганочки. Морисота со своими обласканными солнцем бедрами и за всем этим красивые руки мадам Фламар с оспинками зажгли в его крови глухой жар, который тлеет, как уголья под пеплом. Довольно одного дуновения... За малым дело стало, когда давеча Мели, слегка раскрасневшаяся после еды, пришла налить кофе, и Жуаньо почувствовал прикосновение ее юбки к своему колену. Он охватил рукой округлый круп, известный ему лучше собственного тела, и грубым движением привлек к себе женщину. Но Мели быстро вырвалась:
   -- С ума сошел, что ли? Еще немножко-и руку бы мне обварил!
   Он посмеялся, что она рассердилась, и вылакал свое пойло, ничего не сказав.
   В тринадцать часов Жуаньо снова надевает кепи, производит выемку писем из ящика и едет к поезду 13.27.
   Это час -- из всех самый знойный. Слишком короткий дождь только прибил пыль. Воздух, на мгновение посвежевший, очень скоро опять накалился. На кладбище голубой гранитный бородач мечет молнии на солнце.
   И вот вдруг, когда Жуаньо, придерживая рукой велосипед, останавливается, чтобы обтереть себе лоб, лукавый уголек нежданно разгорается и мигом воспламеняет все большое почтальонское тело, застывшее на краю дороги: там, очень далеко, в конце тропки, что ведет в Буа-Лоран, красная косынка только что скрылась в вырубке. Косынка -- это Филиберта, которая пошла за хворостом.
   -- Ладно, -- произносит Жуаньо, направляясь к вокзалу.
   Служба прежде всего.

XVII. Начальник станции

   С поворота дороги у подножия насыпи можно разглядеть, как наверху, возвышаясь по пояс над оградой платформы, прогуливается начальник станции. Его можно узнать издали по таранообразному профилю, по худощавому донкихотскому силуэту; однако Дон-Кихот этот -- старый, сгорбленный, лишенный всякой победоносности.
   Он обращается к почтальону:
   -- Ничего нет для меня в утренней почте?
   -- Есть, -- нахально отвечает Жуаньо, отходя, чтобы поставить на место велосипед.
   Он усмехается под длинными своими усами. Он прекрасно знает, чего дожидается начальник станции вот уже две недели. Желтый официальный конверт, надписанный искаженным почерком, показался ему подозрительным, когда он извлек его из почтового ящика на вокзале; столь подозрительным, что он счел необходимым, прежде чем его отправить, прочесть содержимое: и была это, ей-ей, одна из самых развеселых и удивительных неожиданностей его жизни.
   Начальник станции подошел стремительно.
   -- Вот, -- говорит Жуаньо. И не спеша вытаскивает из кармана бельгийскую марку.
   -- Больше ничего?
   Старик разочарованно потупился. Эта поза, для него привычная, не ему одному свойственна; но из-за обвислого носа, тяжелых век, бороденки, сутулой спины вид у него всегда такой, точно он упорнее, чем кто бы то ни было, уставился глазами в землю.
   -- Итак, начальник, -- насмешливо говорит Жуаньо, -- близится она, отставка-то?
   Старик отвечает уклончивым кивком головы. И, засунув марку за ленточку фуражки, возвращается большими шагами к себе в берлогу.
   Жуаньо направляется прямо в ламповую. Там он застает Фламара, который покуривает трубку и потеет в ожидании поезда.
   -- Ну и жарища на дороге, скажу я тебе! -- заявляет Жуаньо.
   Артельщик вместо ответа наливает стакан вина.
   -- Видался ты с ней? Говорил?
   Жуаньо обтирает себе загривок, усаживается и сладострастно охватывает ладонью прохладный стакан. Войдя сюда, он вспомнил про признанья мадам Фламар и теперь, глядя на геркулеса, предается забавным мыслям.
   -- Видался с ней, да. Поговорили. В некотором смысле, знаешь ли, она права... Надо подумать.
   Фламар пыхтит, словно взъяренный боевой бык. Под облипшей фуфайкой грудные мышцы вздымаются и падают, точно грудь астматической женщины. Внезапно он сжимает кулаки и выставляет рыло:
   -- Я не говорю, что она не права, болван! Да ведь паршиво же рога носить!
   Мужчины обмениваются долгим молчаливым взглядом. Потом оба тонут в пучине трезвых размышлений.
   -- Деньги остаются деньгами, -- заключает почтальон.
   Рядом в конторе, за прикрытой дверкой сидит начальник станции и разглядывает паркет в прогале между расставленными своими башмаками.
   Да, месяца через два он подаст в отставку. Сядет сюда другой начальник, составит опись, вступит во владение всем. А он, куда он-то денется?
   Вот уж тридцать лет, что он в услужении у железнодорожной компании. Тридцать лет -- беспорочно; тридцать лет -- без единой описки. А теперь отставка. От этого не уйти, как от смерти.
   За ним житейский путь, подходящий к концу. Это не ахти что, но ему желалось, чтобы его существование было образцовым. Тридцать лет он не доставлял себе никаких иных радостей, кроме того, что хорошо делал свое дело; он героически оборонялся от всех дурных привычек, которым поддается большинство людей. Ни табака, ни любовницы. Ни даже законной супруги. (Как только облекаешься малейшей долей власти, нужно, чтобы ею пользоваться, казаться бесчувственным -- не выдавать себя никакими признаками слабости.) Единственные два развлечения, какие он разрешил себе, были интеллектуального порядка: коллекция марок и библиотека. В промежутке между двумя поездами он охотно рылся в своем альбоме или перелистывал один из четырнадцати переплетенных томов, которые завещал ему крестный отец, любитель театра: полное собрание сочинений Скриба. А вне этого все было принесено в жертву одному идеалу: быть безукоризненным начальником станции. Но сегодня удовлетворенное сознание исполненного долга никак не вознаграждает его.
   Снаружи за стеной сигнальный звонок дребезжит вовсю. 209-й подходит. Счастье еще, что есть служба, а не то...
   Начальник станции опять надевает фуражку и выходит на платформу. Эх, было бы хоть какое-нибудь дело, торговля, пассажиры! Но платформа этого примерного начальника станции во веки веков пустынна.
   Жуаньо сквозь грязное оконное стекло ламповой видел, как прошел начальник. Ехидный огонек зажигается и гаснет у него между ресницами.
   Он вспоминает объявление, которое старик отправил две недели назад в "Пти журналь":
   "Г-н, пожил., холост., нек. сбереж., мал. пенсия, любящий характ., желал бы посвят. себя счаст. женщ., серьезн. и ласк., способн. на привяз. и нежн. Писать конт. журн. К. В. 349. Срочно".

ХVIII. Филиберта. -- Рыболовы

   Жуаньо выходит из вокзала. Отчего бы нет?.. Одна нога у него на тротуаре, ягодицы в седле, он скручивает папиросу, перед тем как нажать на педали. Мысленно он уже в Буа-Лоран.
   Филиберта -- маленькая черная маслина с юга. Она худощава, кожа у нее нервная, она криклива и не очень хороша собой, но полна энергии. Целое лето рыскает она по всей округе в парусиновых башмаках на босу ногу; и в самую лютую жару не снимает красной косынки, повязанной треугольником под подбородком.
   Заметно, что она не здешняя. Привез ее в Моперу один местный парень, по прихоти воинского набора посланный отбывать службу в Нарбонну. Парень умер скоропостижно вот два года, и с тех пор у нее с двумя малыми девчонками пошла нужда. Ходить к людям на поденную работу невозможно из-за детей. Филиберта ютится в глинобитной лачужке на пустыре, принадлежащем муниципалитету, и живет, как случится, -- милостыней или воровством. Днем она оставляет детей в люльках, привязав их веревками, а сама уходит за валежником.
   Жуаньо, когда разберет его желание, всегда сумеет ее найти. Миновав строевой лес, он попадает на вырубку и насвистывает охотничий напев. Она никогда не замедлит показаться. Послушно, даже не улыбнувшись ему при встрече, идет она за ним в самую густую чащу. Он требует от нее таких вещей, которые выполняет она против воли; но если бы он захотел, он мог бы добиться через мэра, чтобы ее выгнали из хибарки. Впрочем, он всегда протягивает ей двадцать или тридцать су -- заработок в общем легкий. Тридцать су -- это хлеба на два дня. А потом надо будет с этим покончить: эти истории будут продолжаться только до поры до времени. Как только ребятишки подрастут, Филиберте можно будет отдать их в школу, а самой наниматься стирать -- нынче так трудно прачек найти. Тогда в полгода она подкопит сколько надо, чтобы вернуться на жительство в Рубань под Нарбонной, в Рубань, где жива у нее еще убогая тетка, в Рубань, о которой она мечтает каждый вечер засыпая, где люди -- клянусь вам -- не такие, как здесь.
   На обратном пути он с высоты склона увидел на берегу под ивами трех деревенских тунеядцев, трех военных пенсионеров -- тех, кого мосье Арнальдон в своих речах называет "нашими героями": Паскалона, Тюля и Устена.
   Жуаньо прислоняет велосипед к столбу у моста и молча подходит к трем рыболовам. Сколько бы ни ссорились они между собой, тем не менее некая тайная сила всегда сводит их снова -- на площади на одном и том же углу, в кафе за одним и тем же столиком или под одним и тем же деревом на берегу.
   Паскалон прихрамывает -- особенно когда проходит по деревне. Из них трех он получает самую маленькую пенсию и менее других ленив. Он могильщик и чеботарь. Он сумел воспользоваться своим возвращением на родину в первый же год войны: в то вечер, когда в мэрии был устроен в его честь муниципальный прием, он добился, чтобы община назначила его кладбищенским сторожем с квартирой на кладбище -- в крошечной хибарке под угрюмыми соснами. Он живет там один, но его враги -- три военных вдовы -- утверждают, что по ночам в хибарке происходят вещи, далеко не угрюмые. Паскалон стойко выдерживает сплетни и развлекается вовсю. Он мал ростом, без единого волоса на голове, на круглом розовом лице горят два развеселых глаза. Когда он не на кладбище и не у церкви, то он в кафе. Все посетители выставляют ему по стаканчику. Как устоять против него, когда он вертится, хромая вокруг столов, подмигивает и кидает хриплым своим голосом:
   -- Здорово, друг! Ничего нет для глотки?
   Тюль -- тот безрукий, и притом без правой руки; это не мешает удить рыбу, но это удерживает от работы. Франция и его сестра мадам Бос, жена хозяина кафе, кормят его. Он живет в кафе, встает в двенадцать часов дня и следит за биржевыми котировками. По воскресеньям он надевает передник и прикидывается, будто помогает прислуживать. Его специальность -- собирать с посетителей гроши за игру механического рояля. Вся суть в том, чтобы нахватать монет больше, чем требуется для оплаты кабацкой танцульки: излишек идет ему на недельный запас табаку. Что же касается денег от казны, то это вещь священная: он их "помещает".
   Третий, Устен, был отравлен газами. Он возбуждает наибольшую зависть, потому что руки-ноги при нем, а денег он получает больше всех. Это высокий блондин, вялый и неопрятный, со щеками, всегда покрытыми жидким пушком. У него впалая грудь, ходит он покашливая: эту привычку (как говорят военные вдовы) он усвоил в те времена, когда приходилось каждый месяц выкручиваться перед врачебно-контрольным советом. Его жена, оставленная им в деревне, сбежала во время войны, захватив всю мебель. "Газник" нашел только дом да свою собаку Гарибальди, желтоватого пуделя, такого же лохматого, как хозяин, настоящую цирковую собаку, дающую хороший доход: вечерами Устен заставляет ее проделывать всякие штуки на площади.
   Запах ила и свежести поднимается с сырых лугов. Река в камышах прозрачна и быстротечна. Ее темно-зеленая волна гнет длинные травы и причесывает их, словно волосы.
   -- Если бы только рыба...
   -- Молчи, -- шепчет Тюль.
   -- ...клевала, как комары! -- бормочет Паскалон.
   "Газник" в некотором отдалении прислонился спиной к стволу ивы. Инстинктивно выбрал он единственное грязное место -- там, где река образует колено и где скопившаяся пена сбивается в гнойную корку. Его босые ноги прохлаждаются в этой тухлятине. Он подремывает. Счастье еще, что Гарибальди, сидя с ведерком в зубах, смотрит за поплавком.
   Жуаньо стоит, равнодушный к туче комаров, которая трубит ему в уши, и смотрит некоторое время, как течет вода.
   Паскалон, оборотясь к нему, улыбается всеми своими порчеными зубами:
   -- Ничего нет для глотки?

XIX. Мари-Жанна Арнальдон. -- Жуаньо у мэра

   Жуаньо подходит к дому мэра. В открытое окно второго этажа минорная гамма, спотыкаясь о костяшки клавиатуры, вытряхивает на улицу нерешительные ноты.
   Жуаньо у решетки звонит. Гамма тотчас же останавливается, и в окошке показывается мадемуазель Арнальдон. Хоть ей едва перевалило за тридцать -- это уже старая дева, и притом ярко выраженная. Она улыбается почтальону так, словно даже самая малая непредвиденность доставляет ей удовольствие.
   -- Здравствуйте, мосье Жуаньо, сейчас спущусь.
   Мосье Арнальдон овдовел рано. Мари -- Жанна -- его вторая дочь, оставшаяся жить при нем.
   Обе сестры всегда принадлежали к числу тех, кого в Моперу называют счастливцами. И в самом деле они никогда "не нуждались".
   С малых лет им удалось попасть в Вильграндский пансион и получить там хорошее воспитание, которого хватает потом на всю жизнь. Вернувшись в весеннюю пору своей юности в Моперу, дабы дожидаться тут замужества, они вели безмятежное существование под благодушным призором тети Ноэми, старой холостячки.
   Годы утекали один за другим, и барышни давно уже перезрели, когда старшая, Тереза, из затаенной боязни так и остаться тут безмужней и бездетной старухой, вроде тети Ноэми, обвенчалась со сверстником своего отца, толстым фермером из Бур-Элуа, вдовцом с незамужней дочерью. И ведет там жизнь, мотаясь с утра до вечера на ферме между старым брюзгой и ревнивой падчерицей, которая не прощает ей вторжения. И всегда-то люди найдут на что жаловаться. Тереза в отчаянии, что муж у нее, по правде говоря, слишком стар, чтобы можно было надеяться иметь от него детей.
   Благоразумный пример сестры, вместо того чтобы побудить Мари-Жанну тоже искать счастья в замужестве, замкнул ее, напротив, в эгоистическом стародевичьем прозябании. Она ведет отцовское хозяйство и покорно увядает. По словам соседей, она привередлива и не умеет противиться своим прихотям. Так, промечтав все детство о музыкальном образовании и не имея даже возможности -- чтобы не повредить политическому положению отца -- испытать свои силы на церковной фисгармонии, она убедила мосье Арнальдона купить ей рояль, проспавший не один людской век под двойным чехлом -- из кретона и из пыли -- в гостиной мадам Массо: почтенный инструмент, почти безгласный, но с басами, обладающими прекрасным тембром китайского гонга. Старый вильграндский настройщик, как водится слепой и слывущий приличным музыкантом, добился того, что мало-помалу вернул его к жизни; чтобы довершить доброе дело, он дает раз в две недели урок Мари-Жанне. Поездка в город обратилась для старой девы в радость, которую она переживает дважды в месяц и к которой готовится заблаговременно: разыгрывает гаммы и чистит перчатки бензином. Впечатлительность у нее такая, что всякий раз накануне она не спит ночь и встает с синяками под глазами и с более чем обычно прыщавыми щеками. Но что ж -- только крупица безумия дает познать истинный вкус жизни... Соседи не ошибаются: Мари -- Жанна хоть и серьезна, а развлекаться любит.
   Арнальдон занимает в нижнем этаже только одну комнату: столовую. Когда он не рыскает по окрестностям в поисках рукопожатий, он восседает тут за столом, с которого вся еда никогда не бывает убрана и где папки с делами пребывают в соседстве в грязными тарелками, с масленкой, с корзинкой для хлеба. Арнальдон, как ни худ, -- первый обжора во всем кантоне, а может быть, и во всем департаменте. Двух часов не проведет натощак. Раз десять на дню он отворяет дверь на лестницу и кричит:
   -- Мари-Жанна, мне надо перехватить!
   Мари-Жанна является с чашкой бульона, куда спущена пара яиц всмятку, либо с тарелкой холодного мяса, либо просто с выдержанным в золе козьим сыром.
   Но это всего только легкая закуска. Надо видеть мэра, как он перед началом всякой трапезы, пока дочь накрывает на стол, стоя, уписывает, чтобы утолить -- по его выражению -- первый голод, целую гору жирной буженины, поджаренной ломтиками, которые кладет на свежевыпеченный хлеб, и дочиста выскребает блюдо деревянной лопаточкой. Все чудо в том, что его здоровью от этого ни малейшего вреда. Даже кровь в голову не бросается при пищеварении. Он встает из-за стола, опорожнив все блюда, выпивает полную чашку кофе, две стопки коньяку, закуривает трубку, уходит в уборную и снова садится за дела -- налегке, точно проглотил одно яйцо.
   При появлении почтальона мосье Арнальдон кладет газету на стол и поднимает голову:
   -- Послушайте, Жуаньо... -- По части повелительно-сердечного тона мэр не знает себе равных. -- Приготовьтесь-ка отправиться со мной. Жандармерия получила письмо с доносом на Пакё: их обвиняют в том, что они лишили свободы старика. Бригадир предуведомляет меня, что произведет сегодня осмотр в Мулен -- Блан.
   -- То-то позабавимся, -- говорит почтальон, усаживаясь.
   Донос исходит от него. Но это никого не касается.
   -- А у вас, Жуаньо, что нового?
   -- Гм... -- мычит Жуаньо, приберегая подготовленный им эффект. -- Вы скажете, господин мэр, что я зря сбиваюсь на старое... Остерегайтесь полевого сторожа: он заодно с вашим конкурентом.
   Мосье Арнальдон пожимает плечами:
   -- Пока вы не принесете мне доказательства...
   Жуаньо берет со стола табачницу, зажимает ее между коленами и не спеша скручивает себе папиросу из тонкого табака "Капораль". Потом вытаскивает из кармана бумажку и произносит спокойно:
   -- Доказательство?.. Вот оно.
   Мосье Арнальдон читает вполголоса:

Мосье Кюфену, полевому сторожу в Моперу

   Мосье де Бьель поручил мне подтвердить получение им тех доверительных сведений, которые Вы сообщили ему в Вашем письме от 22 числа сего месяца и которые могут оказаться весьма ему полезными по ходу его избирательной кампании. Он просит меня передать Вам его признательность и уверения в совершенной преданности.

Секретарь Комитета националистов
Фабр

   Жуаньо искоса наблюдает за мэром. Он ждет похвал. Но Арнальдон ведь начальник; он кладет листок на стол и говорит строго:
   -- Следовало перехватить не это письмо, Жуаньо, а то -- от двадцать второго.
   Жуаньо не смущается:
   -- Терпение... У меня в том лагере приятель есть. Он уж напал на след.
   На этот раз мосье Арнальдон соглашается одобрительно кивнуть головой.
   Тогда почтальон наклоняет туловище и, протянув руку, касается краешка стола.
   -- Это не все, господин мэр: следовало бы обо мне немножко подумать. Денежек мне надо.
   -- Опять?
   -- Опять? С июня не получал ни сантима! Понимать надо. Вы видите, я не скуплюсь на труды и, сказать без хвастовства, усердно работаю на вас по вашим выборам. Но на это уходит все мое время. Часа в день не могу урвать, чтобы поработать у себя в саду. Мели приходится все покупать, даже овощи. Жизнь дорогая. Скоро останусь без вина: придется до сбора винограда достать где-нибудь полбочонка. И точно так же...
   Почтальон говорит, а мэр смотрит на него и, нахмурив брови, свесив нижнюю губу, высасывает из трубки мелкие затяжки, которые выпускает, как пузыри.
   Жуаньо выдвигает последнюю пешку:
   -- Если б я захотел зарабатывать больше, мне бы стоило только слово сказать, и я получил бы повышение. У меня на то есть право. Но пока я могу, живя здесь, быть полезным партии, я останусь в Моперу. Только я нуждаюсь в помощи. Понимать надо, господин мэр.
   Ничего не отвечая, мосье Арнальдон вытаскивает из кармана бумажник, развертывает кредитный билет и кладет его на клеенку.
   Требуется несколько секунд для того, чтобы Жуаньо мог протянуть руку и выговорить благодарность. Это глупо: как ни владеет он собой во всевозможных обстоятельствах, каждый раз, когда он видит деньги, кровь приливает у него к горлу, перехватывает дыхание, и некоторое время он бывает точно громом поражен.

XX. Военные вдовы: мадам Сикань, мадам Геде и мадам Туш

   -- Мадам Сикань, -- кричит Жуаньо, -- вот вам весточка от вашего церковного ученика!
   Огюстен Сикань -- в епархиальной семинарии.
   Мадам Сикань поджимает губы и берет письмо, метнув негодующий взгляд.
   Почтальон спешит уладить дело:
   -- А почерк у него хорош, у семинариста: тут уж ничего не скажешь!
   -- Еще бы! -- восклицают зараз мадам Геде и мадам Туш.
   Всякий Божий день, утром и вечером, мадам Геде и мадам Туш сходятся у мадам Сикань для работы. Это трио военных вдов. Все они примерно одного возраста, и у всех трех по взрослому сыну -- питомцу нации. Связывают их еще и другие узы: их черные платья, их набожность, их сплетни, их неприязнь к мужним женам, их ненависть к укрывшимся -- то есть к мужчинам, которых пощадила война, -- их пенсионерские притязания и горделивое целомудрие, которое медленно повреждает им мозги, после того как уж искалечило им тело.
   По девять-десять часов в сутки трудятся они над шитьем мешков из грубого холста, на которых вильграндская мануфактура наживает непомерные прибыли. Работа неблагодарная, от нее -- при голодной оплате -- кровоточат пальцы и раздражаются бронхи; но зато это работа "на дому", для ее получения потребовалась поддержка мэра, и каждую неделю они дрожат, как бы не потерять ее.
   Мадам Туш -- тяжеловесная особа со щеками, похожими на ломти сырой говядины. У нее диплом об окончании высшей начальной школы, выражается она изящно, дает гигиенические советы и считает себя сведущей в медицине. Ее сын, пристроенный на службу к вильграндскому аптекарю, снабжает ее отварами и мазями. Как только в деревне кто-нибудь заболеет, мадам Туш летит к его изголовью, в особенности -- говорят злые люди -- если это мужчина. Она раздевает, она ощупывает, она натирает, она исследует; она прикладывает припарки к животам, ставит банки на поясницы, пиявок в паховую впадину и не уклоняется от зондирования бездеятельных мочевых пузырей. Ее усердие оказывается зачастую долговечнее, чем сам больной: она охотно присутствует при агониях и всегда предлагает дежурить при покойниках. Она одолевает точными наставлениями молодоженов, нескромно берет под наблюдение плодовитые и бездетные супружеские пары и знакомит их, сообразно обстоятельствам, с каталогами, которые выписывает по секрету, -- не подозревая, что Жуаньо перелистывает их раньше ее.
   Мадам Геде, Леонтина, -- из всех трех самая молодая. Ей, по-видимому, никак не забыть, что она была белокура и хороша собой: она все еще оберегает свой цвет лица от загара. Розоватая тень ложится ореолом вокруг ее опущенных глаз. Жизнь ее вертится вокруг сына, заносчивого ломаки хрупкого здоровья, которому она выхлопотала стипендию в вильграндской профессиональной школе. Когда он бывает на каникулах, то ходит по деревне гоголем в праздничном костюме; мать бросает всякую работу, чтобы как можно полнее воспользоваться его пребыванием здесь; она не пускает его ходить в кафе с посторонними и сопровождает даже к парикмахеру. На Рождество мальчик заболел сильным бронхитом, мадам Туш пожелала за ним ухаживать, но Леонтина так и не пустила свою приятельницу к молодому человеку в спальню. Мадам Туш жестоко отомстила, рассказав всем невесть каких мерзостей насчет материнских чувств мадам Геде, а мадам Геде ни от кого не скрывает, что мадам Туш покушалась на добродетель ее сына.
   Краеугольный камень всего сообщества -- это мадам Сикань. Высоко носит она печальную голову, благородно увенчанную темными косами. Все в округе заметили, что запах пота от нее крепкий. С тех пор как сын ее Огюстен поступил в семинарию, грусть этой святой Моники стала вдвое торжественнее. В складе ее впалых губ есть что-то вызывающее, как говорящее:
   -- Я ни разу не улыбнулась с момента, когда овдовела.
   Ее глаза, очень бледные на смуглом лице, цвета светлой и переменчивой воды, но воды, дремлющей над глубинами. И ее манера молниеносно взглядывать такова, что на селе нет ни одного мужчины, не исключая священника, который бы хоть раз не задал себе вопроса, уж не влюблена ли в него тайно мадам Сикань. Забавно, что сама она -- обиняками -- всех мужчин обвиняет в греховных вожделениях, и стоит кому-нибудь при встрече с ней полюбезнее снять шляпу, как она уж готова дать понять, что ей пришлось лишний раз столкнуться с похотливыми предложениями.
   Хоть дворик мадам Сикань и является чумным очагом реакции, тем не менее Жуаньо, когда представляется ему случай отважиться прийти туда, прячет когти и засиживается там, если может, за болтовней; только в очень редких случаях не выносит он оттуда какой-нибудь хорошо выдержанной гнилостной сплетни.
   -- В праздники, -- шепчет мадам Туш, -- она, видимо, выписывает из Вильгранда других девок вроде нее...
   -- ...чтобы получше справить шабаш! -- доканчивает мадам Геде.
   Разговор, по обычаю, идет о ближнем. Но почтальон не улавливает, однако, сразу, какая ближняя дает пищу беседе.
   Мадам Туш оборачивается к нему:
   -- Мосье Жуаньо мог бы многое нам порассказать про нее, если б захотел.
   -- Про кого?
   -- Да про Фламаршу.
   Свирепая гримаса растягивает губы мадам Сикань. Не отрывая глаз от благочестивого письма, которое читает, она выговаривает отчетливо:
   -- Таких женщин следовало бы пороть на церковной паперти, как делали в старину при королях.
   -- Я бы охотно за это дело взялся, -- усмехается Жуаньо.
   Три пары глаз расстреливают его коротким залпом.
   Зловещая рысь трех или четырех лошадей на улице отвлекает внимание.
   -- Жандармерия совершает объезд, -- замечает почтальон с видом человека, который знает, в чем дело. И, подобрав сумку, торопится распрощаться.

XXI. Жандармы у Пакё

   Привязанные перед зданием мэрии жандармские лошади, изнемогая от жары, подремывают в тени каштанов.
   По деревне из конца в конец с быстротой короткого замыкания передалась новость:
   -- Приехали арестовать Пакё.
   То, что происходит в стенах Мулен-Блана, с давних пор таинственно. Даже Жуаньо ни разу не удалось войти в ворота фермы: у Пакё имеются две собаки, про которых известно, что они "предупредительны".
   Имение принадлежит старику Пакё. На селе все его знали. На войне дядюшка Пакё потерял двух старших сыновей. Потом жену. Остались сын двадцати семи -- двадцати восьми лет, которого зовут "тонкинцем", и дочь, немного его помоложе. Их видят часто, но издали, за полевой работой. И часто видят около них мальчугана лет четырех-пяти, который явился на свет зимним вечером без свидетелей и которого "тонкинец" объявил родившимся от неизвестного отца. Что же касается старика, то вот уж много лет, как никто его не видел. По правде говоря, до нынешнего вечера никто об этом и не беспокоился. Но присутствие жандармов разнуздывает воображение. Что старика порешили, в этом никто сейчас не сомневается. Но что же сделали они с трупом? Похоронили на краю какого-нибудь поля или сожгли в старой своей печи?
   Шествие внушительное.
   Впереди бригадир со своими двумя людьми. Потом мэр и мосье Энбер в сопровождении полевого сторожа и почтальона. На приличном от них расстоянии деревенские жители без различия партий -- Устен, Тюль и Паскалон, Бос и Кероль, Мерлавини и Фердинан, тележник Пульод и прочие. Сзади, как на похоронах, идут женщины. Наконец, довольно далеко, замыкая арьергард, с таким видом, будто прогуливается тут случайно, -- сестра священника мадемуазель Верн с мадемуазель Массо и Селестиной по бокам.
   Как только жандармы свернули с шоссе, чтобы направиться по дороге к ферме, обе собаки Пакё, привязанные на дворе, выскакивают из будок и, оскалив клыки, потрясая цепями, производят адский шум. Сквозь забор видно, как приотворяется и тотчас снова закрывается тяжелая дверь фермы.
   Шествие останавливается.
   Бригадир без видимого волнения подходит один к воротам и, прерывая всеобщее молчание, кричит:
   -- Вы тут, Пакё?
   Псы брызжут пеной и еще пуще заливаются лаем. Устен вынужден вцепиться в ошейник своего Гарибальди, уже готового броситься на выручку власти.
   Проходит некоторое время.
   На пороге показывается тщедушный малый с раскосыми глазами и низким желтым лбом. В толпе шепот:
   -- "Тонкинец"...
   Он затворяет за собой дверь, смотрит на бригадира и, не делая ни шага вперед, говорит:
   -- Чего вам надо?
   -- Заставьте замолчать ваших собак и отворите ворота.
   Голос энергичен, в нем звучит угроза, которая находит отклик во всех сердцах. "Тонкинец" теребит некоторое время усы, потом не спеша повинуется.
   Следом за жандармами группа мэра храбро проникает в усадьбу. Остальные любопытные приплющиваются к забору.
   -- Ваш отец здесь еще проживает?
   Малый колеблется, однако не сдается:
   -- Это никого не касается.
   -- Простите, меня это касается. Мне надо с ним переговорить.
   -- Скажите в чем дело. Будет передано.
   -- Мне надо переговорить именно с ним и лично, -- решительно заявляет бригадир, делая шаг по направлению к дому.
   "Тонкинец" остается стоять перед закрытой дверью. Он говорит, не глядя на бригадира:
   -- Напрасно думаете, что можно таким способом к нам войти! Ну нет!
   Бригадир опустил руку на кобуру револьвера. Неодобрительный ропот проносится по толпе -- семью Пакё не любит, но еще того больше ненавидят жандармерию.
   Бригадир вытащил из кобуры бумажку, которую развертывает на глазах у фермера:
   -- Берегитесь, Пакё, это может плохо для вас кончиться. Вас обвиняют в том, что вы лишили свободы беззащитного старика. Мы посланы, чтобы пролить ясность на это дело. Впустите меня. А не то...
   Оба жандарма сделали такое движение, точно готовятся схватить человека и надеть ему наручники. "Тонкинец" вскидывает глаза затравленного зверя, разглядывает одного за другим жандармов, мэра и всех, кто вошел во двор. Свирепо, тряхнув плечами, он говорит, точно отплевываясь:
   -- Начихать мне! Входите, коли хотите! -- Потом, стуча кулаком в дверь, приказывает сурово: -- Отопри!
   Слышно, как скользят задвижки, и дверь поворачивается на петлях.
   Зала фермы, на редкость темная и закоптелая.
   Дочь Пакё отошла в глубину комнаты, где стоит кровать, под распятием, украшенным высохшими цветами. Она худа и плохо сложена. Малыш в короткой рубашонке, упрятав голову под материнский передник, выставляет напоказ один только румяный свой зад. Как бы защищая сестру, "тонкинец" встал рядом с нею.
   -- Ладно, -- говорит бригадир, помолчав. -- А папаша где же?
   -- У себя.
   -- Где это?
   -- В своей комнате.
   -- Да где же это?
   Сын и дочь разом подняли руки, указывая на низкую дверь в ногах кровати.
   -- Покажите, как пройти, -- говорит бригадир.
   Человек оборачивается к сестре, потом идет к двери и отворяет ее. Она ведет в прачечную, сырую и темную; в глубине другая дверь, которую Пакё-сын без постороннего побуждения отпирает ключом.
   Бригадир нагибается, чтобы войти в чулан площадью в четыре квадратных метра, откуда затхло пахнет.
   На койке сидит старик в совсем новой блузе, словно подпирающей ему туловище. Узловатые кисти рук скрючились на коленях. Своими часто мигающими, отороченными красным глазами, лишенными всякого выражения, смотрит он на входящих.
   Чулан пристроен к дому: только у самого входа можно стоять выпрямившись. Потолка нет. В черепичном скате между стропилами оставлено застекленное слуховое оконце. Пол земляной. На табуретке стоит чистая миска, а перед кроватью -- судно, без крышки и пустое, но издающее аммиачный запах.
   -- Здравствуйте, дядя Пакё, -- говорит бригадир.
   Старик растерянно поднимает голову, глядит на жандарма и ничего не отвечает.
   -- Что вы тут делаете, в этой кладовушке?.. Почему вы не в зале, вместе с вашими детьми?
   -- Ему здесь больше нравится, -- грубо выкрикивает дочь.
   Все, даже старик, устремляют на нее взоры. Она косоглаза, и от этого еще более наглым кажется выражение ее лица.
   -- Я со стариком говорю, дайте ему самому ответить... Отчего это вы, дедушка, здесь в такую прекрасную погоду?
   Тут так воняет... Разве не лучше было бы вам на улице?
   Старик смотрит на дочь, потом на сына, потом наконец на бригадира. Но не произносит ни слова.
   -- Ну, вставайте, -- продолжает бригадир. -- Мы пришли, чтобы дать вам подышать свежим воздухом. Мне думается, вы сидите тут не ради собственного удовольствия!
   -- Вот именно! -- бросает дочь. -- Ради собственного удовольствия!
   Бригадир пытается взять дядюшку Пакё под руку.
   Однако старик вырывается с неожиданной прыткостью.
   -- Нет!
   Дочь усмехается.
   -- Не хотите, чтобы вам помогали? Хорошо. Тогда вставайте сами. Пойдем в залу, там мы с вами объяснимся.
   -- Нет!
   -- Отчего?
   Молчание.
   -- Вы боитесь ваших детей?
   -- Никого не боюсь! -- бормочет старик.
   -- Тогда зачем же вы соглашаетесь, чтобы держали вас тут взаперти?
   -- Он не взаперти! -- возражает дочь.
   -- Простите. Дверные замки открываются только ключом, а ключи от обоих дверей снаружи. Это называется быть взаперти.
   -- А если ему тут хорошо? -- вопит дочь. -- Оставьте нас в покое!
   -- Оставьте нас в покое! -- повторяет старик тем же резким тоном.
   -- Чего там, -- говорит бригадир, -- это и без очков видно: ваши дети засадили вас сюда, чтобы быть хозяевами и вместо вас пользоваться вашим имуществом!
   -- Вранье! -- сквозь зубы выцеживает дочь.
   Старик смотрит на нее и лопочет:
   -- Вранье...
   -- Старый человек, -- объясняет "тонкинец" со сварливым и хитрым видом. -- Сил у него больше нет. Хочет сидеть тут, потому что хочет покоя... А насчет того, чтобы есть досыта, -- ест досыта. И насчет того, чтобы иметь все необходимое, -- имеет все необходимое! Правду говорю, отец?
   -- Да.
   Дочка ввязывается:
   -- Эти теплые туфли, что у него обуты, это я их вяжу, потому что ноги у него всегда зябнут... Правду говорю?
   -- Да.
   Сын подходит на шаг ближе:
   -- Покажи-ка жандармам свое курево!
   Старик послушно роется под тюфяком. Вытаскивает оттуда почерневшую трубку и -- в картузе из газетной бумаги -- табак.
   "Тонкинец" торжествует:
   -- Ни в чем ему не отказываем. Прощаем ему все причуды... Правду говорю, отец?
   -- Да.
   Бригадир в недоумении, он ворчит:
   -- Все-таки не очень-то это правильно, что ни говорите!
   Он нагибается и кладет старику руку на плечо:
   -- Послушайте, дядя Пакё, в последний раз: скажите мне всю правду. Мы не хотим вам зла. Отчего вы тут? Оттого ли, что вам это по душе? Или же оттого, что вас лишили свободы?
   Старик, не говоря ни слова, встряхивает плечом.
   Дочка принимается орать:
   -- Кого это касается? Хозяин он у себя, да или нет?
   -- Заткнись! -- говорит брат.
   Дядюшка Пакё бросает на дочь злобный взгляд. Но повторяет за ней, словно эхо:
   -- Хозяин я у себя, да или нет?
   Молчание.
   Бригадир выпрямляется, качает головой, глядит вопросительно на своих людей, на мэра, на полевого сторожа, на почтальона и отступает наконец к дверям:
   -- Мне наплевать в конце концов. Я пришел, чтобы вызволить вас отсюда. Но если вам угодно подыхать в этой навозной яме, это ваше дело! До свиданья!
   На дворе десяток любопытных -- более смелые столпились на солнце перед отворенной дверью.
   Девушка видит их и еще пуще распаляется гневом:
   -- Как не стыдно напускать на нас столько народу!
   Она задирает ногу и замахивается деревянным своим башмаком, точно намереваясь избить бригадира. Но рука брата хватает ее; она роняет башмак с бешеным криком.
   За забором начинают потешаться; драма завершается фарсом.
   -- Ну-ну, -- бубнит бригадир, -- не толпиться! Расходитесь!
   Он оборачивается к мосье Арнальдону и заявляет очень громким голосом:
   -- Вы видели, как обстоит дело, господин мэр. Мне нечего больше говорить. Я подам рапорт.
   В сопровождении двух жандармов он с достоинством выходит из усадьбы и проходит сквозь толпу, будто не слыша за своей спиной враждебных шуток и свистков.
   -- Поганое ремесло... -- шепчет Жуаньо, нанося Кюфену стенобитный удар локтем в бок. -- Скажу я тебе, капитан: лучше бы я согласился быть шутом гороховым -- полевым сторожем вроде тебя, только не шпиком!

XXII. Мосье де Навьер

   Любопытное зрелище представляет на краю залитой солнцем дороги этот длинный, сгорбленный, одетый чучелом старик, только что выплывший из потемок своего сада. Мосье де Навьер -- конечно, единственный из всех обитателей Моперу, которого никак не заботят ни Пакё, ни жандармы. Ему предстоят сегодня совсем иные дела.
   Еще издали завидев почтальона, он, как малый ребенок, машет слабой рукой.
   -- Здравствуй, Поль. Прости меня... -- Мосье де Навьер всем местным жителям говорит "ты" и знает их только по имени. -- Собираюсь вручить тебе одно письмо... Да... Когда ты на обратном пути будешь идти мимо... Надо оплатить одно письмо...
   -- Это можно, -- говорит Жуаньо.
   Старик, успокоенный, снова исчезает в зеленой тени.
   Он живет в самом ветхом из всех деревенских домов. Расположенное ниже уровня дороги на том болотистом гектаре, который именуется Иль, это строение, разоренное, как его хозяин, и погребенное с ним вместе под плющом в гуще девственного леса, напоминает надгробную часовню на упраздненном кладбище.
   Письмо, о котором идет речь, адресовано господину хранителю музея Карнавале в Париже:
   "...В продолжение жизни, полной превратностей, -- пишет мосье де Навьер, -- благоприятное стечение обстоятельств дозволило мне составить прекрасное собрание старинных вещей. Мне нежелательно, чтобы эти памятники прошлого были развеяны после меня по воле четырех ветров пустыни. Я разумею под этим, господин хранитель, ветры публичного торга..."
   Прекрасное собрание состоит из нескольких метров кружева, Библии, изъеденной крысами, жилета с цветочками времен Людовика-Филиппа, двух найденных в окрестностях римских монет и переплетенного в телячью кожу требника, который, как мосье де Навьер в итоге бестолковых изысканий предположил, принадлежал некогда одному суасонскому канонику.
   С тех пор как он ушел в отставку с должности счетовода в кредитном обществе, часть его жизни вертится вокруг этих останков. Он держит свои коллекции в шкафу из темной груши, внутри которого им наклеена заметка, предназначенная для грядущих столетий:
   "Эта горка хорошего стиля и подлинно старинная была исполнена в году, который нам не удалось определить, в мастерских Гильома, столярного мастера в Моперу, по указаниям моего двоюродного деда Станисласа-Луи де Навьера, скончавшегося в 1872 году. Так как дед мой в качестве причисленного к министерству изящных искусств имел честь оказать некоторые малые услуги архитектору Большого оперного театра в Париже господину Гарнье, то, может быть, не будет излишней смелостью предположить, что хотя бы общий план устройства этого шкафа был подсказан ему знаменитым его другом".
   Сам мосье де Навьер еще труднее поддается датировке, чем его горка. Возраст этого высокого дряблого тела неопределим. У него добрые, серые, удивленные глаза под дугообразными бровями, сальный нос и седая борода. Зимой и летом носит он поверх сероватой фланелевой рубашки длинный, вконец изношенный жакет, усыпанный пятнами и перхотью. Он один на свете. Лишившись со времени войны всяких средств, он живет, изглоданный мелкими долгами, в недрах фамильного склепа в обществе старой слепой кошки; общество -- не очень шумное, ибо кошка, скатавшись шаром на клочке войлока, встает с места только для того, чтобы раз в два дня нагадить где -- нибудь в углу "библиотеки". Хоть книги тут нет ни одной, тем не менее именно так называет мосье де Навьер эту комнату в нижнем этаже, где он без особого нетерпения дожидается конца посреди пыльного хлама, озаренного, наподобие аквариума, дневным светом, просеянным сквозь листву и позеленевшие оконные стекла.
   Он привык к одиночеству и имеет лишь беглое представление о своем старческом распаде. Борясь с одолевающим его оцепенением, он говорит сам с собой -- картавым голосом, который в конце концов, вместо того чтобы поддерживать его в состоянии бодрствования, еще хуже его усыпляет. Силы его падают с обезнадеживающей медлительностью, хоть питается он плохо. Он живет, как и кошка, одним только хлебом, который крошит понемножку в молоко. Зубы всегда были у него дурные; перед войной он заказал себе вставную челюсть, но она расшаталась, сделалась неудобной, и мосье де Навьер, не имея возможности по бедности отдать ее в починку, перестал ею пользоваться.
   "Эх, -- думает Жуаньо, -- чуть не позабыл про старую развалину".
   Протоптанная шагами дорожка, обросшая крапивой, ведет зигзагами к дому мосье де Навьера. Дверь на запоре. На пороге молочный бидон, на вдавленной крышке которого лежит несколько монет, подобно некоему жертвенному дару, оставленному здесь на вечные времена в честь какого-нибудь лесного божества.
   У мосье де Навьера никто никогда не бывает. Поэтому, когда он слышит стук дверного молотка, -- это всякий раз удар в сердце. Он поспешно встает, испуганно озирается, проверяет, застегнута ли на брюках ширинка, и идет открывать, волоча шлепанцы по каменным плитам прихожей.
   -- Ах, это ты, Поль... Заходи, мой друг... Я вручу тебе конверт. Не потеряй его. В нем инвентарная опись в двух экземплярах. "Наследство покойного мосье де Навьера, члена Вильграндского археологического общества". Ежели будет у тебя случай побывать когда-нибудь в Париже... Я разумею под этим... Ну, все равно... Вот письмо. Положи себе в сумку. А вот деньги, которые я приготовил на марку...
   Его неповоротливый язык, хлюпая в слюне, производит звуки, какие бывают в водосточной трубе. На краешке нижней губы то и дело показывается густая капелька, готовая вот-вот, кажется, сорваться, но старик проглатывает ее как раз вовремя, с точностью фокусника.
   -- Ладно, -- говорит Жуаньо, взвешивая на руке конверт. -- Только он тяжелый: понадобятся две марки.
   -- Две марки?
   Старик пристально, угасшим взглядом смотрит на письмо.
   -- Две марки на одно письмо, Поль? Ты уверен?
   Он ищет денег по карманам. Вытаскивает три су из кармана штанов и одно из заднего кармана жакета. Потом подвергает обследованию какой-то кубок на камине, ящик комода и карманы жилетки, висящей на дверце стенного шкафа. Все напрасно. Есть, правда, в старом бумажнике, запрятанном под кошкин коврик, нетронутый билет: но это их пропитание на будущий месяц. Ни за что на свете нельзя прикасаться к нему сейчас.
   -- Погоди, мой друг, сейчас приду.
   Он вспомнил вдруг о монетах, которые положил на крышку молочного бидона. Дочь Морисоты каждый вечер ставит ему к дверям литр козьего молока, который он оплачивает вперед. Что поделать! -- завтра они с кошкой удовольствуются полулитром.
   Жуаньо взял мелочь и направляется к выходу. Старик уселся и говорит с задумчивым видом:
   -- Деньги, видишь ли, Поль, все деньги да деньги... Ежели бы я пожелал продать свои коллекции... Но я презираю деньги. Это вещь, которая не должна бы существовать. Я знаю, что это такое. Тридцать лет пробыл я кассиром. Ворочал пачками, свертками! Наблюдал вплотную... Я видел, с какими глазами люди подходили к моему оконцу!.. Все деньги да деньги... В них причина всего. Кое-кому -- там -- это стало понятно, видишь ли... Я разумею то, что происходит в России... Ты читал газеты, Поль?
   Он ничего не знает о том, как эволюционировал мир; но так как крушение русских фондов ускорило его разорение, то он относится со смутным любопытством к отзвукам происходящего в России.
   -- Там нет больше денег. Там денег больше не существует. Все работают, и никому ничего не платят...
   -- Ну, скажу я вам, -- усмехается Жуаньо, -- мне бы это не подошло.
   -- Отчего же? Там, мой друг, тебя питает государство. Государство предоставляет тебе жилье, одевает тебя. Государство воспитывает твоих детей. Государство ходит за тобой, когда ты болен. Государство обеспечивает тебе существование, ежели ты стар. Денег больше нет. И нет больше надобности в деньгах. Любопытно, а?.. Нет больше долгов, нет неприятностей, нет залогов, нет тяжб! Ничего не покупаешь, а все у тебя есть!.. Это трудновато понять... Но отчего бы нет, в сущности? Ежели все так организовано? Отчего бы нет?
   -- Мне больше нравится, как у нас, -- говорит Жуаньо, выходя в переднюю.
   Старик машинально идет за почтальоном, волоча ноги. Он весь в своих мыслях. Бормочет, уставясь куда-то мутным взглядом:
   -- Нет... нет... У нас совсем не так хорошо, как ты говоришь, Поль... Деньги -- это нехорошо, Поль... Это вещь, которая не должна бы существовать... А если так, мой друг? Отчего же не изменить то, что есть, раз это нехорошо?..
   Стоя в открытых дверях, он рукой защищает от света склонившийся лоб. И смотрит пристально на молочный бидон у своих ног, позабыв об удаляющемся почтальоне. Недоуменная улыбка искажает его лиловые губы:
   -- Только, в самом деле, это трудновато понять... Допустим, я: я стар, я утомлен. Мне надобен уход. Мне надобно, чтобы мне носили молоко. Государство мне его носит. Хорошо... Но кто же это такие, государство? Чиновники? Кто? Сборщик налогов? Мэр? У них столько дела... А ежели забудут про мое молоко? А ежели я так и останусь без молока, тогда что?..

XXIII. Мели и Жозеф на чердаке

   Когда на мэрии бьет восемнадцать часов, Мели убирает квитанционные книжки, выходит закрыть ставни и спускает с защелки замок на входных дверях.
   Жуаньо возвращается домой всегда только к ужину, после того как отбудет политический час у Боса.
   Поглядев за супом, Мели бежит на чердак. Что ей там делать? Знает ли она сама? Посмотреть, просохла ли стирка... Это время, когда ученик, возвращаясь с работы, заходит домой, чтобы немножко почиститься, перед тем как пойти поразвлечься на площадь.
   Мели ждет. На чердаке пахнет мокрым бельем, и еще -- накаленной черепицей, липой и мышами.
   Когда внизу хлопает дверь, она зовет:
   -- Это ты, Жозеф? Принеси-ка сюда стул, а?
   Ветерок вздувает легкое ее платье. Ученик на площадке лестницы поднимает голову и вдруг краснеет.
   Мели собирается перетянуть веревку, на которой висит белье. Но стул шатается на неровном полу.
   -- Погодите, -- ломающимся голосом говорит Жозеф. -- Я вас поддержу.
   Теперь она краснеет -- или думает, что краснеет.
   -- Полезай ты... Боюсь упасть.
   Он повинуется.
   -- Натяни веревку и сделай еще петлю.
   Чтобы достать до гвоздя, он вытягивает руки и выгибает спину. Его узкие жесткие бедра у самого лица женщины. Она могла бы коснуться их щекой, мигающими ресницами. Здоровый дух идет от этого юного тела после работы. Синяя, запачканная колесной мазью парусина облегает ляжку, круглый выступ колена. Мели опускает глаза. На нем коричневые башмаки на босу ногу. Она видит совсем близко, как бегут жилки под цыплячьей кожей. Он соскакивает со стула.
   -- Ну вот!
   -- Спасибо!
   Она отодвигается, сожалея, что все кончилось так скоро.
   Перед тем как уйти, она ощупывает белье и снимает с веревки чулки, которые уж просохли. Силится засмеяться.
   -- Недолго в такую жару!
   Он -- по ту сторону веревки -- следит, опустив руки, за ее движениями. Из-под толстых детских полуоткрытых губ виднеются зубы. Он еще безбородый, но при скользящем свете слухового оконца щеки точно затушеваны пушистым нимбом. Роса испарины проступает над ртом. Он запустил руку за пазуху и чешет у себя под мышкой, как обезьяна, не зная, что сказать.
   Она проходит мимо него с бельем на руке. Он провожает ее глазами, пока она, напевая, спускается с лестницы.
   Только тогда уходит он на антресоли. По дороге маленькие женские панталончики дразнят ему лицо, а он и внимания не обращает.

XXIV. В сумерках. -- Устен и Гарибальди. -- Жуаньо и выводок молодежи

   День подходит к концу.
   На площади тень от деревьев -- еле различимая -- бледными круглыми пятнами ложится на пыль.
   После ужина Гарибальди, собака "газника", дает представление перед террасой Боса, на радость мальчишкам и нескольким любопытным -- всегда одним и тем же и не знающим устали.
   Воздух, занемевший от дневного зноя, снова приходит в движение и приятно ласкает потные лбы.
   Устен хлопает себя по лбу:
   -- Гарибальди! А что, если пожрать нынче вечером хорошего салату?
   Пудель отряхивается, высматривает кустик травы, выдирает его из земли и кладет к ногам хозяина.
   Устен командует:
   -- Уксусу!
   Собака тотчас же поднимает над кустиком лапку.
   -- Масла!
   Гарибальди меняет лапку и вторично проделывает то же самое.
   Смех.
   Тогда Устен рвет на себе волосы:
   -- Боже мой! Ты забыл перец и соль!
   Собака поворачивается, неистово скребет землю задними лапами и погребает кустик под песком. Рукоплескания; а кое-кто из взрослых кидает денежки, которые Гарибальди подбирает и выплевывает "газнику" в карман.
   Перед конторой Жуаньо и Мели прохлаждаются на лавке с учеником Жозефом. Это час, когда люди приходят опустить письма в ящик и вокруг почтальона завязывается зачастую небольшое муниципальное собеседование.
   Толпа юнцов от восемнадцати до двадцати лет выходит от Боса. Перед тем как разойтись по своим сенникам, они останавливаются посмотреть, как бегает вкруговую молодой Франси, сын мосье Фердинана, тот самый, у которого "печальные ножницы", -- рыжеволосый остроглазый коротышка в одних штанах заставляет себя совершать всякий вечер пробежку вокруг площади.
   -- Здорово, ребята! -- говорит Жуаньо, не упускающий случая заручиться симпатиями людей завтрашнего дня.
   Тут сын Жу, фермера с Бас-Фос, рослый детина с жесткими глазами, уже сложившийся хороший работник, с неизменно свисающим с губы окурком и с руками, засунутыми в карманы -- по-парижски. Тут же Никола Пульод, сын тележника.
   Жуаньо усмехается весело:
   -- Разве нет больше юбок на деревне, что парни собираются в кафе, точно старцы какие-нибудь?
   Рослый Жу отвечает без стеснения:
   -- Не у всех же такая к этому тяга, как у женатых людей, мосье Жуаньо!
   -- Ловко отвечено! -- одобряет Мели.
   -- Ну, этот-то! -- произносит Жуаньо. -- Ему незачем будет отдавать язык точильщику! Однако скажу я тебе, мальчик мой, уж придется тебе быть посговорчивее отца, когда сделаешься хозяином в Бас-Фос! Веришь ли, отказал мне в телеге навоза для сада, скупердяй этакий!
   -- Я? -- говорит Жу. -- Хозяином в Бас-Фос? Покорно благодарю!
   -- Не хочешь оставаться на ферме?
   -- Плохо вы меня рассмотрели, мосье Жуаньо!
   -- Это что-то новенькое... А куда же ты собираешься отправляться?
   -- Все равно куда... Прочь отсюда! А ты что думаешь, Никола?
   Никола -- умная голова. Он работает с Жозефом в тележной мастерской, потому что дядюшка Пульод никогда бы не потерпел, чтобы сын занимался по письменной части; он дожидается призыва, чтобы уехать, -- и не думает возвращаться.
   Никола подтверждает пронзительным голосом:
   -- Люди молодые, жить хочется, чего там!
   -- А мы что же тогда -- не живем, что ли? -- возражает почтальон.
   -- Мы ни про кого ничего худого не говорим, мосье Жуаньо, -- объясняет рослый Жу, -- только, надо же признаться по справедливости, здесь все обветшало... В больших городах народ все-таки не такой отсталый, как у нас!
   В это время Лутр-сын соскакивает с велосипеда посреди шоссе.
   Он привез корзинку еще теплых от солнца персиков, которую его мать посылает мадам Жуаньо. Встречный ветер растрепал в дороге его прекрасные светлые волосы и высушил пот на оживленном лице, которое у него -- одного цвета с персиками.
   -- Отсталые? -- произносит Жуаньо, оборачиваясь к жене. -- Община, где на сотню голосующих всегда девяносто голосов слева!
   Рослый Жу смеется:
   -- Да мы-то все больше ни слева, ни справа, мосье Жуаньо!
   -- Плюем мы на политику! -- заявляет Франси, у которого большая часть времени уходит на чтение газет в парикмахерской...
   Жу сплевывает окурок, вытаскивает руки из карманов и устремляет на почтальона пристальный недобрый взгляд:
   -- Откровенно сказать, мосье Жуаньо, вы видите не хуже нас, как обстоят дела. Не скажете же вы, что все на свете идет как по маслу и что никак нельзя сделать, чтоб шло лучше!.. Мы, если когда вмешаемся в вашу политику...
   -- Проклятые бездельники желторотые! -- ворчит почтальон, сердито озираясь. -- Молоко еще из носу течет, а уж хотят все перекувырнуть!
   -- Старые орехи сейчас уже созрели, -- продолжает Жу. -- Стоит только тряхнуть: увидите, как посыплется.
   Никола усмехается:
   -- Не нагляделись еще вы на это, мосье Жуаньо!
   Маленький Лутр, опершись на руль, слушает с пылающими щеками и сверкающими глазами: он чувствует себя красивым парусником, готовым выйти на морской простор.
   Жозеф тоже преобразился. Он порывисто встал с лавки, чтобы быть подальше от обоих Жуаньо и поближе к Жу, Никола и Франси. Жизнь, которую он ведет у тележника в кузнице, показалась ему вдруг закоптелой, зловонной.
   -- А ты, Жозеф, ты тоже плюешь на свою родину? -- с легким страхом спрашивает Мели, не сводя с него глаз.
   -- Конечно! -- бросает мальчуган тоном, которого Мели за ним не знала.

XXV. Начальник станции. -- Лутры. -- Морисота и ее дочь. -- Семья Пакё. -- Мосье де Навьер

   Ночь приближается медлительно; она не торопится захватить сыроватую еще площадь, которую оставляет ей день. И в деревне, где жизнь будто приостановилась, всякий мешкает забираться к себе в душную комнату, в жаркую, мягкую, тесную постель.
   Поезд 20.12 прошел. Целая ночь у вокзала впереди, чтобы спать.
   Начальник станции вернулся к себе в комнату. Скинул наконец фуражку, воротничок, суконный мундир. Сидя на краю кровати, он медленно развязывает шнурки башмаков и ощупывает одну за другой отекшие ноги.
   Закатным светом алеет открытое окно. Зачем зажигать огонь? Начальнику станции нынче вечером нет охоты читать или даже рыться в альбоме -- бельгийская марка, которую дал ему почтальон, у него уж есть. Да и вообще теперь, когда ему предстоит возможность отдавать весь досуг пустопорожних дней этой коллекции, для которой, бывало, он едва решался урывать несколько минут от службы, -- она его почти не занимает.
   Внизу, в приятном тепле ламповой, закупоренной герметически, артельщик, сменяющий Фламара на ночь, храпит, как молотилка.
   На задах большого болота сырые поля уж спят, охваченные тенью и прохладой. Первая звезда мерцает сквозь листву тополей. Мадам Лутр несет с луга ведро с молоком. Но ни вечерняя тишина, ни пение гармоники, которое словно несется ей навстречу, когда она подходит к дому, не разглаживает ее жесткого лица расчетливой бабы.
   Лутр и "фриц" кончили работать. Корзины с дынями для завтрашней отправки заполняют грузовик. Сидя рядышком на сделанной "фрицем" скамейке, оба мужчины отдыхают. Баварец мурлычет напев, полный тоски по родине, и аккомпанирует себе приглушенно; вытянув ощипанную шею, он прижимает гармонику к сердцу и выдавливает из нее запыхавшийся ритурнель. Он склоняет ухо: играет только для себя да для чуткого вечера. Лутр вполголоса повторяет за ним, не понимая, чужестранные слова, которые слышит всякий день.
   Мадам Лутр ставит ведро перед скамейкой и стоит некоторое время неподвижно, руки в боки. Нет признаков, что она слушает жалобную песню. Вокруг нее запах парного молока мешается с запахами прогретой земли, навоза и дынь.
   -- Завтра, -- говорит она, ни к кому не обращаясь, -- придется начать горох собирать.
   Позади своей лачуги Морисота и ее дочь, лежа на скате, медлят возвратиться в залу, где хрипит чахоточный.
   Морисота думает о "бельгийцах". Только бы девчонка не устроила скандала и не испортила бы всего!
   -- Если ты и впрямь беременна, -- говорит мать, -- одно остается: напустить на тебя обоих Мерлавиней. А после, как сделаем это, я с ними счеты сведу. За остальное уж я отвечаю... Только смотри, никому не рассказывай, что здесь было, даже когда он помрет, а не то законопачу тебя до двадцати лет в исправительное.
   Цыганочка слушает, растянувшись на спине, закинув руки за голову. С отвращением думает она о бородатых булочниках. Вспоминает еще мосье Жуаньо, почтальона...
   Она погружает в прохладную траву босые ноги и пристально смотрит на первую звезду в умирающем небе.
   Лежа на своей койке, посасывая погасшую трубку и ни о чем не думая, глядит на ту же звезду старик Пакё в пробитое между стропилами оконце. Что мигает -- звезда или воспаленные его веки? Вонь от параши примешивается к запаху супа, остатки которого киснут в миске. Там, снаружи, сова стонет расслабленно и улетает охотиться вокруг амбара.
   Слышит старик, как за стеной его сын и дочь, которых он еще пуще ненавидит, чем боится, возятся, пыхтят и не могут уснуть на большой кровати в зале, на кровати, где он, пока был хозяином, проспал сорок лет со своей старухой; на кровати, где она умерла от тоски, когда война убила у нее двоих сыновей.
   На дворе псы, спущенные с цепи, фыркают и рычат, откликаясь на все вечерние отзвуки. И подобно им, трое Пакё в недрах своей фермы, полные клокочущих в крови обид, грезят о мщениях и прислушиваются ко всем шорохам.
   В "библиотеке" сумерки наступают рано. Это час, когда мебель уж не отличить от стен, когда одно только зеркало хранит еще четырехугольник света, час -- мосье де Навьером нелюбимый.
   Приближение ночи пробуждает в старике боязливые ожидания и ощущение пустоты, похожее на головокружение от голода; он задается вопросом, не забыл ли выпить молока. В его мозгу, в неподвижных его членах появляются слабые потуги что-то предпринять, будто хочется ему увидеть что-нибудь новое, уйти к незнакомым, лучшим людям, которые, может быть, где-нибудь и существуют. Но в то же время -- без сожалений и даже с некоторым облегчением -- сознает он свою неспособность произвести усилие. Слишком поздно. Все слишком поздно. И пожалуй, лучше, что это так.
   Из бережливости он медлит зажигать маленькую свою керосиновую коптилку. Часто бывает, что так в потемках и уляжется спать. А иной раз даже и лечь позабудет, и рассвет застает его в старом глубоком кресле беседующим с самим собой -- руки на коленях и кошка у ног. Часами способен он без устали ворочать языком в слюнявом рту и размышлять. Ибо размышлять он любит. Сам это признает и гордится этим. Только так уж он устроен, что размышлять может теперь только вслух:
   -- Деньги... Деньги... Самое худое из всего -- это деньги. Вещь, которая не должна бы существовать, нет. Все их хотят: и булочник, и сборщик налогов, и почтальон со своими марками... Все деньги да деньги. И ни у кого их нет, вот что хуже всего... Прежде было еще сносно. А теперь весь мир, политика, -- все стало плохо, все стало совсем плохо... А ежели так? Отчего же тогда не внести изменений? Отчего не внести изменений в то, что есть, раз нехорошо?
   Он думает о молоке, которое государство носило бы ему даром. О челюсти, которую государство починило бы ему, не подавая счета. Снова мог бы он жевать, покусывать хрустящую корочку. Он смеется. Помечтать об этом -- и то сладко. Он глотает слюну с тем звуком, с каким карп сосет размоченный хлеб. Потом все путается. Пепел ниспадает на деревню, на дом, ему на мозги. Он дремлет несколько минут и снова пробуждается. Он у себя, во всем привычном. Кошка тут. Ему хорошо. Опять принимается он размышлять:
   -- Деньги, друг мой, деньги... Он счастлив.

XXVI. Думы священника

   Сумрак захватывает мало-помалу двор священника. За настаиванием ромашки и под эгидой святого Антония мадемуазель Верн, при содействии мадемуазель Массо и мадам Сикань, только что помирила Селестину с мадам Кероль.
   Наверху у себя в комнате священник ходит, жестикулируя, взад и вперед, от кровати к камину и от стола к молитвенному креслу. Его нервный недуг не позволяет ему молиться на коленях.
   В полуоткрытое окно доносится до него резкий голос мадам Кероль:
   -- Если бы вы только знали, что он рассказывает им на уроках под видом преподавания ботаники!
   -- Школа без Бога! -- вздыхает мадемуазель Верн.
   Селестина повторяет за нею в ужасе:
   -- Школа без Бога!
   Потупив глаза, припав подбородком к груди и скрестив руки, священник пытается сосредоточиться:
   -- Боже мой, прости мне мое малодушие. Я задыхаюсь в этой пустыне... Я знаю, что делателям, призванным в Господень виноградник, задача назначена не всем одна и та же; что многие из них не изведают радостей сбора плодов; и тем больше будет награда их, что дожидались они ее с верой и без ропота... Но я стражду... Я плохо покоряюсь жребию, который ты избрал мне. Мне подобало бы любить ближнего моего, а я нахожу в себе менее добра, нежели горечи... Помоги мне возлюбить род сей безбожный, род сей неблагодарный, изгнавший Тебя из домов своих, не оставивший Тебе места ни в жизни своей, ни в сердце своем. Безумцы! Они живут так, славно суждена им вечность, не предвидя ни бездны, ожидающей их в конце пути, ни того, сколь этот путь к бездне будет краток!.. Мне подобало бы жалеть их. А я только и могу, что осуждать их -- и ненавидеть!.. Боже мой, прости меня... По какому праву я строже Тебя, сказавшего: "Жаль мне народа"? И сказавшего также: "Прости им, ибо не ведают, что творят..."
   Внизу продолжается тайный собор благочестивых жен:
   -- Я заходила к ней купить щавелю, -- рассказывает мадемуазель Массо. -- В двенадцать часов постели были еще не прибраны!
   Мадам Сикань наддает:
   -- Мне видно их из моего окошка: вообразите себе, она до того ленива, что по утрам мужу приходится первому вставать, чтобы кофе варить.
   -- Она кокетка, расточительница, -- заявляет мадам Кероль, -- все, что муж зарабатывает, все на спину себе напяливает!
   -- Да, это не то, что ее сквалыга-сестрица, -- вставляет мадам Сикань. -- Та всегда одета точно нищенка!
   -- Зато уж, -- заключает мадемуазель Верн, -- обе одинаковые гадюки злоязычные! Про всякого-то сумеют плохое сказать.
   -- Да, обе -- гадюки злоязычные! -- повторяет Селестина.
   Священник ходит по комнате и вдруг преклоняет колени перед распятием:
   -- Боже мой, какой дам ответ, когда Ты потребуешь от меня отчета о моем служении? Как простишь мне мою безуспешную проповедь? Чья вина, что ничто не всходит на этой неплодной земле? Без сомнения, иной пресвитер, более достойный, сумел бы возрастить доброе семя!.. Если бы ревность моя была более велика, более достойна Твоего доверия, Твоей любви, она сдвинула бы, без сомнения, эти горы нечестия, она сумела бы разжечь в этих угасших душах ту искру, которую Ты заложил в сердце тварей Твоих... Ибо во всякой твари Твоей, Боже мой, есть же отсвет божества Твоего...
   Со двора доносится свистящий голос мадемуазель Верн:
   -- У пророков предсказано: когда повозки поедут сами собой, и люди залетают по воздуху, и женщины захотят жить по-мужски, тогда мир будет предан осуждению. И конец его будет близок!
   Священник поднимается с колен и тихонько затворяет окно в этот мир, преданный осуждению.

XXVII. Мосье Энбер и его сестра

   Давно уже пришлось мосье Энберу забросить личные свои занятия и чтение. Его тесть, вильграндский аптекарь, приискал ему серьезную работу, за которую платят. Всякий вечер вплоть до полуночи можно наблюдать, как учитель сидит, согнувшись под лампой, -- единственным огнем во всей уснувшей деревне: он редактирует рекламные брошюры о лекарствах и удобрениях, выпускаемых в продажу местными лабораториями.
   Но в летнее время, перед тем как приняться за работу, он непременно посидит некоторое время на пороге класса, рядом с сестрой.
   Перед ними, на затоптанной посеревшей траве уже неразличима тень от каштанов. Время от времени скороспелый плод падает и выскакивает из шелухи с тусклым звуком разрыва.
   -- Опять разбили мне стекло своими каштанами, -- говорит вполголоса мосье Энбер.
   (Малейший ремонт требует сметы и бесчисленных формальностей; за стекло он заплатит из собственного кармана, еще до зимы.)
   -- И все не видать инспектора, -- продолжает он помолчав.
   Учебный год кончается, как и предыдущие, в обстановке всеобщего равнодушия; никто так и не приехал посмотреть, как они работают, поощрить их труд.
   На втором этаже, под низким потолком, в комнатке, слишком тесной для большой кровати и люльки, хныкают раздраженные жарой дети. Мадам Энбер подвела старшую дочь к окну и безжалостно пробирает ей гребнем спутанные волосы. Девочка ревет и нетерпеливо топочет ногами. Мать в ночной кофте с лоснящимся от пота лицом кричит, грозится и -- через правильные промежутки времени -- облегчает себе душу оплеухой. В темноте мальчик под шумок полощется обеими руками в ведре, где мокнут грязные пеленки. А на дне люльки малыш, чтобы привлечь к себе внимание, предается гневу, потрясая в воздухе маленькими кулачками.
   Мадемуазель Энбер еще молчаливее, чем обыкновенно.
   -- Ну, так как же, сестреночка? -- говорит мосье Энбер.
   Учительница устало машет рукой.
   -- Заходила ко мне мадам Кероль, -- объясняет она. -- Ну и женщина! Она мне сказала: "Девочка нахваталась знаний больше, чем надо. Большой ей от этого прок! Мы не желаем, чтобы она шла служить на почту. А еще того меньше, чтобы делалась учительницей!"
   Мосье Энбер исторгает носовой смешок.
   Где-то в стенах одного из дворов поднимается и затихает перебранка. Потом слышатся шаги по дороге; за решеткой возникает высокий силуэт полевого сторожа, который возвращается с обхода, -- кепи набекрень, палка под мышкой.
   -- А я предлагала работать с ней даром, -- прибавляет девушка.
   Она не говорит, до какой степени она привязалась к этому ребенку. В первый раз за семь лет попалась ей среди учениц натура, способная на некоторое великодушие, стремящаяся получить образование, воспитаться. Мадемуазель Энбер лелеяла мечту оберечь ее от принижающих влияний, сформировать, обогатить путем соприкосновения с собой. Это была бы награда за семь лет почти бесплодного труда... Слезы подступают у нее к глазам. Ей все думается нынче вечером, не впустую ли отдала она на заклание свою молодость, женское сердце, материнские склонности, свое счастье.
   Скрипит тачка; катит ее мальчик, которого мосье Энбер узнает: это маленький Фежю, сын дорожного рабочего. Учитель смотрит, не улыбнется ли, не взглянет ли на него ученик. Но ребенок проходит мимо насвистывая, даже не обернувшись на школу.
   Точно размышляя с братом заодно, мадемуазель Энбер вздыхает:
   -- Как ты думаешь, неужели повсюду во Франции, во всех общинах это так?
   Вместо ответа мосье Энбер щелкает несколько раз языком об зубы; так поступает он в классе, когда нужно водворить тишину. Есть мысли, от которых надо систематически уклоняться, чтобы сохранить в неприкосновенности свое мужество.
   Еще несколько минут брат и сестра продолжают сидеть рядом, окутанные мраком. По временам быстрое мерцание пробегает по горизонту.
   -- Зарница, -- шепчет мадемуазель Энбер.
   Учитель думает о своей работе, об учениках, о завтрашнем диктанте; так уж укоренился в нем вкус к исполнению своих обязанностей, к тому, чтобы каждый день сделать побольше, получше, чем накануне.
   А девушка, та размышляет о своем одиночестве, о жизни этой деревни, об этом звероподобном человечестве, которое пресмыкается еще в низинах.
   -- Отчего же мир таков? Повинно ли в этом общество?.. -- И снова донимает ее уже не раз приходивший в голову опасный вопрос: -- Уж не повинен ли в этом человек?..
   Но в сердце у нее такая потребность в вере и столько девственного пыла, что она не допускает себя до сомнений в человеческой природе. Нет, нет!.. Пусть наступит наконец господство нового общества, лучше устроенного, менее неразумного, менее несправедливого, -- и увидят тогда, быть может, наконец, что способен дать человек!
   Как только над их головами начинает бить девять часов, мосье Энбер при первом же ударе поднимается с места:
   -- Спокойной ночи, сестреночка!
   Она, не отвечая, подставляет ему лоб. Ей вспоминается, как дурно ей спалось прошедшей ночью. И вдруг нелепый кошмар, совершенно позабытый, встает у нее в памяти: брат в одной сорочке, наклонясь над кроватью, молча душит жену бельевой веревкой...

----------------------------------------------------------------------------------

   Первое издание перевода: Старая Франция. Роман / Роже Мартен дю Гар; Пер. Г. Блока. -- Ленинград: Время, 1934 (тип. им. Евг. Соколовой). -- Супер-обл., переплет, 160 с.; 15в11 см.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru