Предслава и Добрыня: Исторические повести русских романтиков / Сост., авт. вступ. статьи и коммент. В. Ю. Троицкий. -- М.: Современник, 1986.
Кому не известен сын Дедала, Икар, улетевший с острова Крита с отцом своим от преследований Миноса на крыльях, которые Дедалу удалось сделать, но свидетельству Овидия, из перьев и воска. Кто не знает, что Икар, несмотря на предостережения отца, слишком приблизился к солнцу, что солнечные лучи растопили воск, скреплявший перья его крыл, и что он упал в море. Хотя многие, достойные уважения новейшие писатели и не верят этому событию, называя его баснословным и доказывая, что Икар с отцом бежал с Крита на легком корабле, снабженном, против обыкновения древних, не одним парусом, а многими, и что он упал в море с корабля, а не с неба, но вольно им толковать по-своему повествование древности. В нынешний век скептицизма европейцы готовы во всем сомневаться. Скоро дойдут они, пожалуй, до того, что перестанут даже верить превращению Юпитера в вола, который перевез на себе через море дочь царя Агенора, Европу, с финикийских берегов на остров Крит, и таким образом будут отвергать событие, без которого не было бы на свете и самих европейцев.
Итак, первоначальная мысль -- летать по воздуху -- должна быть приписана древним грекам. Если же нынешние скептики-европейцы настоятельно захотят опровергать это, считая полет Икара и отца его баснословным, и приписывать себе славу изобретения, которое возвысило человечество на неслыханную высоту, то они очень ошибутся в своем расчете. Слава эта принадлежит Азии. Да, господа европейцы, Азии! Мы представим неопровержимые доказательства, и досада ваша тем более увеличится, что пальму первенства в воздухоплавании принуждены вы будете вручить -- не эдинбургскому доктору Блаку, который, пользуясь открытием английского химика Кевендиша, наполнял водородным газом тонкие пузыри и тешился, пуская их по воздуху; не итальянцу Кавальо, который, долго трудясь над воздушным шаром, кончил свои глубокие изыскания объявлением, что пузыри для шара слишком тяжелы, а клееная бумага пропускает сквозь себя воздух, и начал пускать к потолку своей комнаты мыльные пузыри, наполненные газом; не французу Монгольфье, который поднялся на шаре в первый раз, в октябре 1783 года, на 50 только футов и удивил жителей Парижа,-- а русскому крестьянину Емельяну Иванову. Утверждайте же, что Россия, до ее преобразования Петром Великим, была азиятская держава! Тем хуже для вас, потому что вместе с тем вы принуждены будете сознаться, что, к стыду английского химика, шотландского доктора, итальянского физика и французского бумажного фабриканта, первый шаг к воздухоплаванию сделал азиятец, русский крестьянин, еще в 1695 году, следовательно за 71 год прежде Блака, за 87 лет прежде Кавальо, и за 88 прежде Монгольфье. В этом может убедить вас следующая историческая повесть, основанная на дневных записках одного из современников знаменитого Емельяна Иванова. И вас, любезные соотечественники, просим обратить внимание на эту повесть. Вероятно, многие из вас, по известному пристрастию ко всему иностранному, считали до сих пор Монгольфье первым воздухоплавателем и даже не слыхали об Иванове.
Верст за полтораста от Москвы, в одной из принадлежавших патриарху деревень, имя которой, к сожалению, не сохранилось в наших летописях, жил в конце семнадцатого столетия, во время царствования Петра Великого, вдовый крестьянин Архип Иванов. Он имел трех сыновей. Двое из них были парни умные, а третий... глупец, скажет иной читатель, вспомнив известное всей России сказание о Емеле-дурачке,-- и очень ошибется. Хотя младшего сына и звали Емельяном, но он вовсе не походил на своего знаменитого тезку. Братья его в молодых еще летах умерли, и у старика Архипа осталось в жизни одно утешение: его младший сын, да и с тем бедняк жил в разлуке, ибо сроду не бывал в городе, выезжая из деревни только по праздничным дням в ближнее село Стояново, за обедню; Емельян же, промышляя себе хлеб извозом, жил постоянно в Москве. Там завел он обширное знакомство и до того просветился, что даже выучился кое-как грамоте, которую считал прежде чародейством. К просвещению его немало способствовали разговоры со служками Заиконоспасского монастыря, куда он часто возил, по найму, с рынка разные припасы для Славено-греко-латинской академии, которая в этом монастыре помещалась.
Накопив изрядную сумму денег, поехал он, в апреле 1695 года, в деревню, повидаться с отцом. Приезд его чрезвычайно обрадовал старика, и он целые два дня расспрашивал сына про его житье-бытье в Москве. На третий день пономарь села Стоянова звал к себе Архипа с сыном отобедать и отпраздновать его именины. Надев праздничные кафтаны, сели они в телегу и поехали на званый обед.
Пономарь встретил приезжих за воротами своей избы, которая уже была наполнена гостями.
-- Здорово, Архип Иваныч! -- закричал он.-- Я уж вас совсем отчаял; думал, что не будете.
-- Как не быть, Савва Потапыч! Ведь ты один раз в году именинник! -- отвечал Архип.-- Возьми-ка, отец наш, гостинец. Не прогневайся!
-- Напрасно, Архип Иваныч, напрасно! К чему этак убытчиться! -- говорил пономарь, принимая, с видимым удовольствием, из рук крестьянина небольшой мешок пшеницы и взваливая его на спину.-- Милости просим в избу. Мы вас только и поджидали.
Убрав полученный подарок в чулан, пономарь Савва явился к гостям, которых было в избе около дюжины, и начал усаживать всех за стол. Мы не опишем блюд, приготовленных дочерью пономаря, Анютою, из опасения возбудить не вовремя аппетит наших читателей, особенно если они читают эту повесть задолго до обеда; не станем также считать, сколько кружек пива и вина было выпито за столом и во сколько поклонов пономарю обошлась всякая выпитая кружка. Довольно сказать, что с половины обеда заболел у хозяина затылок, и с лица его лил пот, будто в самый жаркий день июля, между тем как лица гостей его только что раскраснелись.
-- Да что ж ты, Анна Савишна, ничего хмельного не выкушаешь? -- сказал пожилой крестьянин, в синем кафтане и красной рубашке, сидевший напротив дочери пономаря.-- Хлебни хоть пивца и потешь гостей.
-- Благодарствую! -- отвечала Анюта.-- Мне вода всего больше нравится.
-- И мне также! -- прибавил Емельян; налил из кувшина кружку воды и выпил ее, примолвив: -- За здравие всех красных девушек!
-- Неча сказать, умел чем за их здравие выпить! -- заметил насмешливо пожилой крестьянин, который был родом из Ярославля, ремеслом плотник, а по прозванию Филимон Пантелеич.
-- Водою ума не пропьешь, оттого я и люблю ее. Про меня, не бойсь, не скажут добрые люди: было ремесло, да хмелем заросло!
-- Вишь ты что! -- отвечал Филимон.-- Не бойсь, ремесло у меня не заростет прежде твоего. Топор мой как жар горит, нет на нем ни единой ржавчинки, а у тебя, я чай, на поле крапива да лебеда.
-- Нет-ста, любезный, метил ты в ворону, да попал в корову. Я не землепашец, а есть у меня посильно-место лошадок. На них я добрых людей катаю, товары и всякую всячину перевожу. Случалось и пьяных с улицы поднимать да домой отвозить. Авось и тебе когда-нибудь услужим.
-- Да что ж ты в самом деле ко мне привязался! Что за нахал такой! -- закричал плотник.-- Не хочется мне только смущать честной беседы -- прикусил бы ты у меня язычок!
-- И, полно вам, гости дорогие, ссориться! -- возгласил хозяин.-- Кто меня любит, тот помирится. Худой мир лучше доброй брани!
-- Мировая так мировая! -- сказал Емельян.-- Не взыщи, Филимон Пантелеич! На брань слово купится.
-- Ради хозяина и я от миру не прочь! -- отвечал плотник.
В старину русский народ на празднествах весьма склонен был к быстрым переходам от дружелюбия к ссоре и от ссоры к миру. Иногда и бояре за праздничным столом ссорились и тут же мирились. Они любили
Подравшись, утопить вражду свою в вине!
Наблюдатель нравов и ныне может заметить эту черту характера в простом народе на каждом гулянье или общественном празднике. Как часто случается видеть двух земляков, выходящих из питейного дома, которые, пошатываясь, сначала обнимаются и целуются, потом вдруг начинают спорить и браниться, потом, поправив рукавицы, приятели потчевают друг друга кулаками и, наконец, опять возвращаются туда, откуда вышли, чтобы праздновать мировую.
Но не одна эта черта характера была причиною ссоры, начавшейся между Емельяном и Филимоном. Против них за столом сидела дочь пономаря Анюта, молодая девушка, славившаяся по селу красотою. Обоим она приглянулась, да так, что оба решились к ней свататься. В то же время каждый из них заметил своего соперника. От этого и произошло у них мгновенно в душе неприязненное друг к другу расположение. Можно ли после этого утверждать справедливость беспрестанно повторяемого изречения: любовь слепа. Напротив, должно согласиться, что у любви самые зоркие глаза; оттого влюбленный Емельян в Филимоне, а влюбленный Филимон в Емельяне тотчас увидели соперника, между тем как пономарь и прочие невлюбленные гости никак не могли понять причины их ссоры, хотя и глядели на них во все глаза. После обеда все легли отдохнуть, по обычаю тогдашних времен, который произошел, вероятно, оттого, что многие из предков наших после стола принуждены были бы лечь и против обычая. Подкрепив силы сном, хозяин и все гости вышли за ворота. Один из последних вытащил из сапога рожок, другой взял балалайку. Анюта и несколько ее подруг из сельских девушек взялись за руки и составили круг. Запели песню: "Не будите меня, молоду!" Когда дошло до того места, где в песне поется: "Одна девка весела, во кругу плясать пошла", -- Анюта, по приказанию отца, подбоченилась и, потупив свои прекрасные глаза в землю, восхитила пляскою всех гостей пономаря Саввы. Когда пропели: "Сама пляшет, рукой машет, пастушка к себе манит" -- то она начала манить к себе своего отца.
-- Что ты, дочка! -- сказал пономарь Савва, который, мимоходом сказать, был хром.-- Куда мне плясать с тобою! Поди-ка, Емельян Архипыч, покружись с нею. Ты, я чаю, мастер!
С этими словами взял он за руку Емельяна и ввел его в круг.
Поправив рукавицы и сдвинув шапку набок, Емельян приосанился. Под звук песни начал он сначала притопывать ногами и приподнимать легонько правое плечо, потом, хлопнув в ладоши, подлетел к Анюте. Она начала отступать и отвернула от него голову, а он уж с другой стороны смотрит ей в лицо и манит ее к себе.
-- Лихо пляшет! -- говорили вполголоса некоторые из гостей.
Не выдержал Филимон. Поправив рукавицы, и он бросился в круг и начал прямо с присядки.
-- Эк-ста чем хочет удивить! И я этак умею! -- сказал Емельян и тоже пустился вприсядку.
Верно бы, ни тот ни другой не захотел уступить своему противнику в искусстве пляски, и, без сомнения, оба ратоборца легли бы на месте, если бы не кончилась песня, а вместе и пляска.
После пляски началась игра в горелки. Емельяну удалось поймать Анюту, и никто уже не мог их разлучить в продолжение целой игры.
Между тем Филимон, перестав давно играть, подошел к отцу Анюты, отвел его в сторону и сказал ему напрямки, что он сватается к его дочери.
-- Не раздумывай долго,-- говорил он,-- ты уж меня не первый день знаешь. И изба у меня новая, и коровы у меня, и лошадь, и деньга водится -- чего же тебе еще больше? Уж лучше жениха не сыщешь! Я и тебя, коли будешь мой тесть, выведу в люди.
-- Как так?
-- Так и быть! Расскажу тебе все, что я задумал, только другим не рассказывай. Года с три назад, в мае месяце, случилось мне быть близ озера Переяславского. Ну уж, Савва Потапыч, насмотрелся я там чудес! Батюшка-царь наш Петр Алексеич изволил там кататься на корабликах. Ах ты, господи! и по ветру-то кораблик идет, и против ветра, и так и сяк -- ну диво, да и только! И приди мне в голову: нельзя ли как смастерить суденышко, которое бы под водой ходило и ныряло наподобие гагары. Уж вот бы я потешил батюшку-царя! С той поры начал я думу думать, да и выдумал.
-- Неужто выдумал?
-- Да, Савва Потапыч, выдумал! Смастачил я кораблик небольшой и вчера спустил его на воду. Он стоит теперь на озерке, которое, знаешь, там, за этой горой, обросло все ивой да ольхой. Я нарочно припрятал кораблик свой подальше, чтобы кто не сглазил. Попробую прежде его, а там и царю челом ударю. Станет меня царь жаловать да миловать: тогда я тебя как раз выведу в люди. Отдай только за меня дочку, уж будешь дьячком в дворцовой церкви, а чего доброго, и диаконом.
-- Куда мне, Филимон Пантелеич! Мне и здесь, в селе, житье не худое... А где твой кораблик-то, нельзя ли взглянуть?
-- Да глаз хорош ли у тебя?
-- Добрый глаз! Не бойся.
-- Ну ин быть так! Пойдем к озерку.
-- А гостей-то как же я оставлю? Оно неладно.
-- Вестимо, что неладно.
-- Да знаешь ли что, Филимон Пантелеич, опрысни твое суденышко водой с солью: тогда ничего сглазу не сделается, потом и покажи его всем гостям.
-- Боюсь я, Савва Потапыч!
-- Экой ты какой! Чего тут бояться? Знаешь, я тебе что скажу: если твое суденышко впрямь нырнет и выплывет и под водой пройдет хоть столько, сколько теперь от нас до моих гостей, то я с тобой сегодня же по рукам: бери мою Анюту!
-- Ой ли? Ин ладно! Давай соли! Я побегу наперед к кораблику, а ты за мной всех гостей приведи.
-- Я сейчас, мои дорогие гости, вернусь к вам, -- сказал пономарь и пошел с Филимоном в избу свою за солью.
Между тем кончились горелки. Емельян, отпустив руку Анюты, подошел к своему отцу и начал просить его благословения на женитьбу с Анютою.
-- Дело, дело ты выдумал, сын мой любезный! Что холостому по белу свету шататься? Девушка она хорошая; у тебя есть чем и себя и ее прокормить. Да благословит тебя господь! Пойдем-ка к Савве Потапычу. Он никак в избу ушел.
Они подошли к избе. В воротах попался им навстречу Филимон, который с запасом соли спешил к своему кораблику.
Емельян с отцом вошел в избу. Пономарь Савва убирал в то время кружку с солью в сундук.
-- А, дорогие мои гости! не за мной ли пришли? -- сказал Савва, вынимая ключ из замка, который висел на сундуке.
-- Пришли мы к тебе, Савва Потапыч, не по пустякам, а за делом,-- отвечал отец Емельяна.-- Мы с тобой давнишние приятели. У тебя есть товар, у меня есть купец: не ударить ли нам по рукам?
-- Как, неужто ты нашел купца? Да ведь она совсем обезножела?
-- Обезножела? Что ты, Савва Потапыч, господь с тобой! Да она всех прытче бегала в горелках.
-- Что за диво! Я не видал! Неужто она выздоровела? Коновал лечил, да так и бросил. Да и кто ее из хлева выпустил?
-- Из хлева? Да про кого ты говоришь, Савва Потапыч?
-- Вестимо, что про коровенку свою. Я ее давно продаю, да никто не покупает.
-- Не понял ты меня, Савва Потапыч: я про твою дочку заговорил.
-- Про дочку! А что такое?
-- Да не отдашь ли ты ее за моего сына? Емельян поклонился пономарю в пояс.
-- Рад бы я был радостью породниться с тобою, Архип Иваныч, да та беда, что я уж обещание дал другому,-- отвечал пономарь, поглаживая свою бороду.-- Жаль, что ты опоздал!
-- Неужто есть уж другой жених? -- спросил Архип.
-- Почти что так! Как старому приятелю, расскажу я тебе все, ничего не тая.
Тут пономарь рассказал все, что говорил ему Филимон.
-- Да я его за пояс заткну! Что он за жених, прости господи! -- воскликнул Емельян.-- Коли тебя заманивает то, Савва Потапыч, что ты будешь царю известен, так и я тебе слово даю вывести тебя в люди. Он и в Москве-то никогда не бывал, а я там живьмя жил и царя-то видал так близко, вот как ты теперь от меня. Он, наш батюшка, такой ко всем милостивый! Раз меня изволил из своих рук дубинкой ударить, когда я с ним на узеньком мосту встретился. Я чай, он меня с тех пор в лице знает.
-- Все так, Емельян Архипыч, по всему ты жених моей дочери, но только уж мне грешно будет от моего слова отступиться.
-- Да он тебя морочит! Где ему до царя добраться!
-- А как суденышко-то ему представит, да царю понравится.
-- Вот невидаль какая -- суденышко! У царя-то своих много.
-- Да этаких-то нет! Увидим, впрочем. Чудо, право, если оно нырнет да и выплывет.
-- За чем же дело стало? Пойдем, посмотрим! Наплюй ты мне в глаза, если оно выплывет.
-- Наперед знать нельзя,-- заметил отец Емельяна,-- конец дело венчает. Ну а если, Савва Потапыч, суденышко не выплывет?
-- Тогда я своему слову хозяин, и мое обещанье не в обещанье. Такое было у нас с ним условие. Пойдем-ка теперь к озерку; я чаю, уж он все приготовил.
Все трое вышли из избы и, пригласив прочих гостей последовать за ними, отправились толпою к озеру.
Сердце Емельяна сильно билось, и он всех нетерпеливее ожидал увидеть кораблик, от которого зависело решение его участи.
Наконец толпа приблизилась к берегу и увидела небольшую лодку с мачтами и парусами. Сверху была сделана палуба, а с боков торчали, в виде пушек, деревянные трубки, которые закрывались круглыми дощечками, когда дергали за веревку, привязанную к корме. В то же время открывалось на дне несколько отверстий для погружения судна в воду. Держа эту веревку в руке, Филимон приветствовал пришедших зрителей восклицанием: "Милости просим! добро пожаловать!" -- и поправил гордо на голове шапку, увидев, что и Анюта с подругами находится в числе зрителей и зрительниц его подвига.
-- Ну, Филимон Пантелеич, начинай! -- сказал пономарь.-- Попробуй свой корабль-нырок.
-- Не хочешь ли, Савва Потапыч, сесть в кораблик? -- спросил Филимон.-- Я его так смастерил, что и под водой в нем душно не будет.
-- Нет, Филимон Пантелеич, благодарствую! Я никогда не любил и по воде ездить, а то под водою -- оборони господи!
-- Я бы и сам сел, да мне надобно веревку держать,-- продолжал Филимон.-- Ну да если охотника нет, так я корабль без народу под воду пущу.
Все устремили глаза на Филимона и его лодку. Он потянул веревку; круглые дощечки захлопнули трубки с обоих боков его судна, и оно начало тихо погружаться в воду.
Раздались восклицания: "Этакие чудеса! Господи, твоя воля! Вот уж одна верхушка только видна! Ну вот уж и весь кораблик ушел в воду".
Филимон, с, довольным видом, свернув в несколько колец конец веревки, за которую держал свой корабль, забросил и ее в воду.
-- Зачем ты это веревку-то кинул? -- спросил пономарь.
-- Да чтоб вы не подумали, когда мой кораблик выплывет, что я его вытащил.
Прошло около часа. Терпение зрителей начинало истощаться.
-- Ну что ж, скоро ли? -- стали спрашивать Филимона.
-- Сейчас, подождите маленько!
Чем более проходило времени, тем более возрастали радость в сердце Емельяна и смущение в сердце Филимона. Не так ли и в важных делах одно и то же событие производит в сердцах людей совершенно противоположные чувства, смотря по личным их выгодам.
-- Смотри-ка, смотри! Кажись, выплывает! -- закричал один из гостей.
Все устремили глаза на озеро, но увидели только на водной поверхности расходившийся круг, происшедший, вероятно, от всплывшей наверх и встрепенувшейся рыбы.
Емельяна при этом восклицании облило холодом, а Филимон почувствовал жар в лице от радости. Вместе с тем, как круг на воде расходился и исчезал, слабели страх одного и радость другого.
Наконец зрители вышли из терпения.
-- Да что ж, долго ли ждать? -- начали говорить некоторые.
-- Скоро уж солнышко закатится, а как смеркнется, так здесь оставаться неловко.
-- А почему так? -- спросил Филимон.
-- Да разве ты не знаешь, что в этом озере водятся водяные? -- сказал пономарь.
-- Водяные? Правда ли, полно?
-- Истинно так.
-- Ну так я не дивлюсь, что мой кораблик не выплывает. Еще бы он выплыл, коли водяной на дне держит!
-- Оно похоже на то! -- заметил один из гостей вполголоса, с некоторым страхом поглядывая на озеро.-- Въявь ли мне показалось или померещилось -- не знаю! Только видел я, что над твоим корабликом, как он стал опускаться, порхнул воробей -- не воробей, а что-то черное с крылышками. Кажись, оно из воды выскочило да и село в кораблик.
-- И ждать нечего: он уж там, видно, поселился -- наше место свято! -- сказал Филимон.-- Лучше нам до беды поскорей отсюда убраться!
Все встревожились, кроме Емельяна, и, крестясь, поспешили удалиться от озера.
-- Теперь по рукам, что ли, Савва Потапыч? -- спросил пономаря шепотом нетерпеливый Емельян.
-- Дай пораздумать, Емельян Архипыч, да надо у дочки спросить: люб ли ты ей? Кажись, такого жениха, как ты, она не обракует.
-- Что, что? Какого жениха? -- вскричал Филимон, который неприметно к ним приблизился и вслушался в их разговор.-- Разве добрые люди перебивают чужих невест? А где ж слово-то твое, Савва Потапыч? Не дав слова, крепись, а дав, держись! Это не честно!
-- Что ты его напрасно коришь! Савва Потапыч не давал тебе слова, -- сказал Емельян вспыльчиво.
-- Не с тобой говорят! -- возразил сердито Филимон.-- Смотри, Савва Потапыч, не спокайся! Я сделаю другое суденышко, ударю челом царю и своего тестя выведу в люди!
-- Да чем ты выведешь? -- вскричал Емельян.-- У царя-то много своих корабликов; этим его не удивишь. Я сам, не хуже тебя, своего тестя в люди выведу.
-- Полно, пустая голова! Где тебе со мной тягаться! -- воскликнул Филимон.-- Не слушай его, Савва Потапыч!
-- Да уж коли на то пошло,-- продолжал Емельян, разгорячась,-- так я такое диво выдумаю, что вся Москва ахнет, а батюшка-царь меня за выдумку пожалует. Будешь у меня как раз дьячком в дворцовой церкви, Савва Потапыч, коли тебе этого только хочется. По рукам, что ли? Отдаешь за меня Анну Савишну?
-- Не бывать этому! Не слушай его, Савва Потапыч. Лучше меня подержись.
Пономарь, приведенный их спором в недоумение, поглядывал то на того, то на другого и не мог ни слова вымолвить, сбираясь с мыслями. Оба жениха казались ему равных достоинств. Обещание обоих, достать ему место дьячка в дворцовой церкви, сильно расшевелило его честолюбие и вскружило ему голову.
-- Полно вам спорить, добрые молодцы! -- сказал он наконец.-- Вы меня совсем с толку сбили! Да и куда мы зашли -- господи, твоя воля! Не леший ли нас обошел! Все мои гости идут к избе, а мы в сторону, в поле протесали. Истинно, головы на плечах не слышу!
-- Кому ж ты даешь слово? -- продолжал Емельян.-- Со мной, что ль, по рукам?
-- Эй, подержись меня, Савва Потапыч! Не слушай этого краснобая: обманет!
-- Ах, господи! что за напасть! -- воскликнул пономарь.-- Дайте мне одуматься! Вас и сам царь Соломон не рассудит. Ну вот вам последнее мое слово: тот мне будет зять, кто диво выдумает и батюшку-царя потешит.
-- Ладно, по рукам! -- вскричали Емельян и Филимон.
-- По рукам! -- повторил пономарь, подав прежде одному, а потом другому руку.
Два жениха схватили под руки будущего их тестя и поспешно повели к избе, где гости давно уже его дожидались. На лице его ясно изображались усталость и рассеянность, и он, шагая изо всей силы, забыл даже напомнить своим нареченным зятьям, что он хром и что ему трудно идти так скоро. "Дворцовая церковь! Два жениха! Экая притча!" -- пробормотал он про себя и вошел в избу.
Вмельян, возвратись с отцом в деревню, не спал целую ночь и все ломал голову: какое бы диво ему выдумать, чтобы обратить на себя внимание царя. Наконец, на рассвете, пришла ему мысль. Он так ей обрадовался, что вскочил со скамейки, на которой лежал, и тотчас же начал закладывать свою лошадь в телегу, чтобы ехать в Москву. Простясь с отцом, он отправился в дорогу и прибыл через несколько дней в столицу.
-- Не знаешь ли, земляк,-- спросил он первого попавшегося ему навстречу прохожего,-- где теперь батюшка-царь? Чай, в Кремле?
-- А на что тебе это знать? -- спросил прохожий, взглянув на него недоверчиво.
-- Да надобно мне ему челом ударить.
-- Царь изволил третьего дня, 28 апреля, отплыть на судах по Москве-реке, в поход под Азов-город, на турекого солтана.
-- Экое горе какое!
-- Да подай твою челобитную в приказ. Ныне при царе Петре Алексеиче и в приказах суд и расправа идут не по-прежнему.
-- Нельзя, земляк: мое дело не такое.
-- Ну так приходится тебе подождать, покуда царь из похода воротится. Ты, видно, недавно в Москву приехал?
-- Сейчас только от заставы.
-- Поспей ты сюда третьего дня, так посмотрел бы, как царь с Преображенским, Семеновским да пятью стрелецкими полками изволил садиться на суда с Каменного Всесвятского моста. Было чего посмотреть! Лишь только суда поплыли вниз по Москве-реке, нашло облако и начал гром греметь, а с судов-то грянули из пушек да из мушкетов. Старые люди толкуют, что гром случился к добру... Однако ж я закалякался с тобой, нора мне идти. Прощай, любезный!
Прохожий удалился, а Емельян, вздохнув, поехал на постоялый двор, оставил там свою лошадь и пошел на Красную площадь.
-- Караул! -- закричал он.-- Караул! Слово и дело!
Вмиг собралась около него толпа народу.
-- Что ты горланишь? -- спросил его грозным голосом протеснившийся сквозь толпу человек в сером кафтане и с длинною рогатиной в руке.
-- А тебе что за дело? -- отвечал Емельян.
-- Как что за дело! -- заметил какой-то прохожий.-- Разве ты не видишь, что это алеша? {Простой народ, по тогдашнему обыкновению, дал это прозвание избранным в 1695 году из боярских холопов людям, которые были обязаны вместо стрельцов тушить пожары и содержать караулы в Москве.} Дай ему алтын или ступай в приказ.
-- Проходи своей дорогой! -- закричал гневно блюститель общественного порядка.-- А ты, голубчик, пойдем-ка в приказ.
-- Пойдем, мне того и надобно.
Емельян без сопротивления последовал за алешей и вскоре подошел с ним к дому, где помещался Стрелецкий приказ. Алеша, оставив его в сенях под надзором сторожа, вошел в комнаты и сказал одному из подьячих, что он привел с площади крестьянина, который говорит за собою государево слово и дело. Подьячий немедленно доложил об этом дьяку, а тот боярину князю Ивану Борисовичу Троекурову, начальнику стрелецкого приказа.
-- Позови его сюда! -- сказал боярин.-- Надобно его допросить.
Сторож ввел Емельяна, держа за ворот, в комнату, где сидел боярин, и, по приказанию его, вышел.
Спросив об имени, звании и промысле приведенного, боярин приказал дьяку ответы его записывать и продолжал:
-- Какое же у тебя слово и дело? Сказывай! Измена, что ли, или на царя кто умышляет недоброе?
-- Нет, боярин! -- отвечал Емельян, поклонясь ему в ноги.-- Измена -- не измена, а дело важное.
-- Что ж такое? Говори скорее! Мне недосуг долго с тобой толковать.
-- Да придумал я, боярин, сделать крылья и летать по-журавлиному. Не оставь меня, кормилец, и будь Ко мне милостив, отец родной!
Емельян снова поклонился князю в ноги.
-- Летать по-журавлиному? Да не с ума ли ты сошел? -- воскликнул боярин, встав со скамьи от удивления.-- Слышал ли ты, Федот Ильич, что он сказал? -- спросил князь, обратись к сидевшему за одним с ним столом окольничему Лихачеву, который, но шарообразности своей и зеленому кафтану, имел большое сходство с арбузом.
-- Как не слыхать! -- отвечал окольничий.
-- Что ж ты думаешь?
-- То же, что и ты, князь Иван Борисович.
-- Да я еще ничего не думаю. Этакого дела, верно, ни в одном приказе еще не бывало с тех пор, как мир стоит.
-- И, полно, князь, как не бывать! В Уложении, помнится, есть самая ясная статья об этом.
-- Ты, верно, Федот Ильич, не расслушал, в чем дело. Ну-ка скажи: чего он просит?
-- Он... просит управы на своего обидчика,-- отвечал в замешательстве окольничий, который, по необыкновенной рассеянности своей, редко слушал, что в приказе говорили или читали.
-- Не отгадал, Федот Ильич! Он хочет летать по-журавлиному.
-- Полно шутить, князь.
-- Я не шучу. Спроси сам челобитчика.
Когда Емельян на вопрос окольничего повторил свою просьбу, то Федот Ильич, подняв руки вверх от удивления, оборотился к князю с вопросительным лицом.
-- Что, Федот Ильич! -- продолжал князь.-- Поищи-ка статьи в Уложении да разреши эту челобитную, пока я съезжу в думу. Мне время уж туда ехать.
Сказав это, Троекуров вышел.
-- Послушай ты, удалая голова! -- сказал окольничий Емельяну, приблизясь к нему.-- Ты шутить, что ли, вздумал с приказом?
-- Нет, боярин, я не шучу и знаю, о чем прошу. Если я не полечу, словно журавль, то я в вашей воле.
-- Да как же ты полетишь?
-- Если мне дадут из государевой казны осмнадцать рублей, то я сделаю себе крылья и поднимусь так, что из глаз уйду.
-- А если обманешь, голубчик, тогда что с тобой делать, а?
-- Тогда доправьте осмнадцать рублей на мне. Я за них всем моим добром ответчик. У меня есть две тройки добрых лошадок да полдюжины телег.
-- Надобно справиться об этом,-- сказал окольничий Дьяку.
-- Прикажи, боярин, послать на постоялый двор, где я живу, и спросить об этом хозяина, чернослободского купца Ивана Степаныча Попова. Его постоялый двор домов за десять отсюда.
-- Пошли сейчас же кого-нибудь из подьячих,-- сказал дьяку окольничий и начал ходить взад и вперед по комнате.
Посланный подьячий вскоре возвратился и подтвердил показание Емельяна.
-- Ну что ж теперь нам делать? -- продолжал Федот Ильич.-- Князь ведь приказал решить челобитную до его возвращения. Надобно послать память в приказ Большой Казны и просить о выдаче осмнадцати рублей челобитчику.
Дьяк хотел сказать что-то в возражение, но окольничий закричал: "Не умничай и делай, что велят!"
Дьяк, взяв перо, написал тотчас же бумагу следующего содержания:
"Сего 203 года, апреля в 30 день, закричал мужик караул и сказал за собою государево слово, и приведен в стрелецкий приказ, и расспрашивай; а в расспросе он сказал, что он, сделав крылья, станет летать, как журавль. А станут те крылья в 18 рублев. И Стрелецкий приказ посылает в приказ Большой Казны память, чтобы те 18 рублев прислать без мотчанья {Немедленно}. А ответчик за них тот мужик всем своим добром и животами, буде не полетит по-журавлиному".
Окольничий подписал память, и сторож отнес ее в приказ.
Через полчаса явился оттуда дьяк и принес с собою деньги. Окольничий Лихачев присутствовал и в приказе Большой Казны, и заведовал отпуском сумм, по требованию других приказов, поэтому дьяк, принеся с собою деньги, представил ему ответ на присланную память и просил подписать.
-- Давай сюда! -- сказал окольничий и, подписав ответ самому себе, велел деньги Емельяну выдать, отпустить его домой, для сделания крыльев, и приставить к нему сторожа для надзора.
Между тем возвратился из думы князь Троекуров.
-- Ну что, Федот Ильич,-- спросил он,-- чем решил ты челобитную?
Окольничий донес ему о своих распоряжениях.
-- Наделал ты дела! -- сказал князь.-- Как же можно выдавать из государевой казны деньги без указа? А ты чего смотрел? Для чего не сказал ты Федоту Ильичу, что это дело не в порядке? -- продолжал князь, обратясь к дьяку.
-- Я хотел было доложить его милости об этом, да он изволил мне сказать: делай, что велят.
Федот Ильич, сильно встревоженный, предложил князю послать за Емельяном и взять у него деньги назад.
-- Нет, это не годится. Лучше завтра я выпрошу указ у государя царя Иоанна Алексеевича: он, верно, посмеется и велит деньги отпустить.
Бедный Федот Ильич не спал целую ночь от беспокойства.
На другой день князь сказал ему, что царя рассмешила просьба крестьянина, что он приказал деньги оставить у Емельяна и донести ему, полетит ли он или нет.
-- Однако ж надобно будет,-- прибавил князь, желая напугать Федота Ильича,-- выданные деньги взыскать с тебя, если челобитчик не полетит.
-- Как с меня! За что, князь? -- воскликнул испуганный Федот Ильич, который был столько же скуп, сколько рассеян.
-- Так велено!
Федот Ильич в течение двух недель не знал покоя ни днем ни ночью и ежедневно, выезжая из приказа, отправлялся к Емельяну, чтобы вместе с приставленным сторожем наблюдать за его работой.
Наконец он донес князю, что крылья готовы.
-- Да из чего он их сделал? -- спросил князь.
-- Из слюды. Он головой ручается, что полетит. Я велел устроить на Красной площади подмостки. Челобитчик со сторожем там уж нас дожидаются.
-- Хорошо! Пойдем посмотрим, как он полетит.
Федот Ильич посадил князя в свою карету и повез его на площадь. Народ, глядя на подмостки, подумал сначала, что кому-нибудь хотят рубить голову, но когда увидел на них крестьянина с привязанными к рукам его огромными крыльями, то со всех сторон сбежался на площадь в бесчисленном множестве. Князь и Федот Ильич принуждены были выйти из кареты и с большим трудом добрались до подмостков.
-- Ну что, готовы твои крылья? -- спросил Троекуров.
-- Готовы, боярин,-- отвечал Емельян.
-- Лети же проворнее! -- сказал Федот Ильич, ужасаясь мысли, что ему придется заплатить осмнадцать рублей в казну.
Емельян, перекрестясь, начал размахивать крыльями, несколько раз прискакивал и опять опускался на подмостки.
Вся площадь захохотала, кроме двух человек, а именно Емельяна и Федота Ильича. Первого бросило в пот от усталости, а другого от страха.
-- Да что ж ты не летишь, окаянный! -- закричал он с досадой.
-- Крылья-то сделал я больно тяжелы. Я сделаю другие, полегче.
-- И на тех так же высоко полетишь! -- сказал Троекуров.
-- Почему знать, князь? Надобно испытать,-- подхватил Федот Ильич.-- А из чего ты сделаешь другие крылья? -- спросил он Емельяна.
-- Надобно сделать их из ирши!
-- А что это такое ирша?
-- Да тонкая, претонкая баранья шкурка.
-- Позволь, князь, ему испытать,-- продолжал Федот Ильич.-- Мне сдается, что на иршеных крыльях он непременно полетит.
-- Хорошо, пусть испытает. Только на новые крылья ты дай ему нужные деньги.
-- А во сколько, любезный, они обойдутся? -- спросил окольничий Емельяна.
-- Да рублей в пять, не больше.
-- Что так дорого?
-- Дешевле нельзя, боярин.
-- Ну, нечего делать, если нельзя. Дам я тебе пять рублей, только- смотри ж у меня: полети непременно! -- продолжал Федот Ильич со вздохом, утешаясь мыслию, что тягостная пятирублевая жертва спасет его от взыскания еще более тягостного.
По приказанию князя, Емельян сошел с подмостков и едва-едва мог продраться сквозь толпу до своего жилища. Все смотрели на него как на чудо; иные над ним подшучивали, другие приставали к нему с расспросами. Федот Ильич очищал ему дорогу, разгонял любопытных и проводил его до самых ворот постоялого двора.
Через две недели поспели и другие крылья. Емельян явился опять на подмостках. По убеждению Федота Ильича, князь Троекуров решился вместе с ним посмотреть на второй полет крестьянина-журавля. На Красной площади собралось народу еще более, нежели в первый раз.
Федот Ильич, волнуемый страхом и надеждою, совсем растерялся и говорил в рассеянности такую нескладицу, что Троекуров не мог удержаться от смеха.
-- Это умора, да и только, если он опять не полетит,-- бормотал Федот Ильич, улыбаясь принужденно и с заботливым видом поглядывая на Емельяна.-- Впрочем, если ты, князь, на себя не надеешься, то я, по крайней мере, полечу.
-- Как, разве и ты лететь сбираешься, да еще и со мной вместе?
-- Тьфу ты, пропасть! Это забавно! Мне показалось, что и нам с тобой, князь, придется лететь. С чего это пришло мне в голову! Однако ж, любезный! эй, любезный! чего ж ты дожидаешься? Лети! -- закричал он Емельяну.
Тот замахал крыльями. Долго махал, но ни с места!
-- Маши сильнее, не ленись! -- кричал Федот Ильич, утирая платком пот с лица.-- Левым-то крылом махни хорошенько.
Наконец Емельян, утомясь, опустил крылья. Громкий смех поднялся на площади.
-- Не робей, любезный, маши сильнее! -- кричал Федот Ильич.
-- Нет, боярин, дело не ладно! Совсем я из сил выбился.
-- Ах ты, окаянный! Лети, говорят! Ведь крылья-то с прежними двадцать три рубля стоят, разбойник!
-- Не могу, боярин, воля твоя, хоть голову срежь!
Федот Ильич был в отчаянии и едва устоял на ногах, вообразив, что он, бросив в печь пять рублей, должен заплатить в казну еще осмнадцать. По приказанию его, сторож взял Емельяна за ворот и повел в приказ, при громком хохоте народа. Князь, возвращаясь домой, смеялся почти во всю дорогу, а Федот Ильич чуть не плакал и до самого своего дома шел, беспрестанно браня Емельяна.
На другой день князь Троекуров занемог, и Федот Ильич заступил его место в Стрелецком приказе. Он прежде всего позаботился распорядиться о немедленной продаже всего имения Емельяна, для возвращения в казну выданных ему денег. Дьяк советовал Федоту Ильичу не спешить и дожидаться выздоровления князя, но окольничий ничего не хотел слушать. И лошади, и телеги, и праздничный кафтан бедного воздухоплавателя были проданы и его отпустили из приказа с одним только изношенным тулупом и с строгим подтверждением, чтобы он впредь летать по-журавлиному не осмеливался.
"Пропала моя головушка! -- сказал бедняк про себя с глубоким вздохом, выходя из приказа.-- Уж видно, так мне на роду написано! Не видать уж мне, до гробовой доски, ни отца, ни невесты моей! Как я им теперь на глаза покажусь этаким нищим! Ох, горе, горе! Было у меня добро, да сплыло! Одна только копеечка в мошне от всего осталась!"
В горестных размышлениях шел он прямо по улице, потупив глаза в землю, и неожиданно поравнялся с Отдаточным двором, где в старину русский народ обыкновенно топил горе и кручину.
Емельян вынул из мошны свою последнюю копейку и пошел к воротам Отдаточного двора.
-- Подай милостыню, Христа-ради! -- сказал слабым голосом дряхлый, седой старик, тащившийся на костылях мимо ворот Отдаточного двора.
"Христа-ради?" -- повторил Емельян про себя, посмотрел на ворота, потом на нищего и отдал ему свою копейку.
Емельян пошел далее по улице и ощутил в душе то утешительное чувство, которое происходит в ней после доброго дела. Какой-то внутренний голос говорил ему: не горюй, Емельян! Бог тебя не оставит.
Кое-как прожил он в Москве до октября месяца и кормился поденного работой. Десятого октября возвратился Петр Великий в Москву из Азовского похода, который кончился неудачно от измены. Германский уроженец, инженер Яков Янсон, бывший при осаде Азова, заколотил русские пушки и перешел к туркам, которые немедленно сделали вылазку и нанесли русским значительный урон. Петр Великий вскоре принужден был снять осаду. Однако ж эта неудача не утомила его деятельности, и он начал уже помышлять о новом походе для взятия Азова. В декабре того же года, по воле царя, кликали клич, чтобы всяких чинов люди шли в Преображенское и записывались в поход под Азов. Не долго думал Емельян. Рано утром, усердно помолясь в Успенском соборе, пошел он в Преображенское и, по просьбе его, был принят в Семеновский полк солдатом. Всем, поступившим охотою в службу, были отведены особые избы в Преображенском.
Наступили святки, и в селе начались разные потехи и веселости. Дочери солдат смотрели в зеркало на месяц, слушали под окнами, короче сказать, осуществляли первую строфу прекрасной баллады: Светлана. Молодицы, взявшись за руку, ходили по селу хороводами и пели песни. Их пугали иногда попадавшиеся им навстречу солдаты, разным образом наряженные.
Емельян стоял у окна избы и смотрел задумчиво на улицу. За столом, находившимся посредине покоя, сидели два солдата: один Преображенского полка, другой Бутырского. На первом был зеленый мундир с красными обшлагами, красный камзол и того же цвета штаны; на втором -- мундир, камзол и штаны были одного цвета, красного.