Григория Распутина я немножко знаю и могу говорить о нем по личным впечатлениям. Этого "святого старца" в разгар его славы, года два тому назад, ко мне привез Г. П. Сазонов. Старец обедал у меня, и мы долго беседовали. Он показался мне, во-первых, не старцем, а сравнительно моложавым мужичком, лет за 40, корявым и некрасивым, хотя он был щеголевато одет по-мещански. Испитое, с мелкими чертами лицо, нервное и тревожное, бегающие глаза, тихий голос, не то монастырского служаки, не то начетчика-сектанта. Речь отрывистая, отдельными, иногда загадочными изречениями. Меня поразило сначала, как мог этот полудикий мужичонка из Сибири не только добраться до Петербурга, но вдруг войти в весьма высокопоставленные круги до последних вершин знати. Поговорив с Григорием Распутиным, я убедился, что он может производить впечатление. Это натур-философ со дна народного, человек почти безграмотный, но начитанный в писании, наслышанный, напетый церковностью, как пластинка граммофона, да сверх того с природным экстазом мысли. Некоторые его изречения меня удивили оригинальностью и даже глубиной. Так говорили древние оракулы или пифии в мистическом бреду: что-то вещее развертывалось из загадочных слов, что-то нелепо-мудрое. Некоторые мысли Распутина мне показались близкими к стоической и эскетической философии, а некоторые характеристики общих знакомых-иерархов и высокопоставленных сановников -- показались очень тонкими и верными. В общем, в первый раз он произвел на меня скорее благоприятное впечатление. Мужичок, подумал я, себе на уме, с хитрицой, но натурально религиозный, способный заражать этой религиозностью и будить от летаргического сна, в котором пребывает, что касается веры, множество православных. Не понравились мне только слишком нарядные сапоги-бутылкой, да то, что Григорий Ефимович прямо от меня ехал к очень уж знатной даме. "Я бы, -- говорил он мне, -- остался у тебя ночевать, да не могу, все зовут, должен ехать". Показалось странным также, что Гриша целует дам при прощанье. Очень уж, подумал я, развязный святой -- из тех, что гастролируют по светским гостиным. Много хорошего о Распутине мне наговорили большие приятели его -- писатели Сазонов и Гофштеттер, -- последний казался почти влюбленным в него, возился с ним неделями. Но затем очень быстро со всех сторон стали приходить крайне странные рассказы о Распутине, -- будто он уличен в распутстве, будто он совращает дам из общества и молодых девушек в ночные радения, будто ходит с ними даже в баню и т.п. Пришло известие, что Распутин потерял доверие известного аскета, епископа Феофана, которым вначале и был выдвинут в Петербурге. Называли светскую даму, жену писателя, которая до сумасшествия уверовала в этого корявого мужичка и всюду следовала за ним. Уже взрослая падчерица одного знаменитого публициста тоже ушла за "старцем", и мать ее была в отчаянии. Одна высокопоставленная дама, по слухам, съездила даже в Сибирь, чтобы проверить житие Распутина, и будто бы открыла там весьма скандальные отношения его к разным женщинам. В левых газетах имя Распутина начало греметь как имя пройдохи и шарлатана, каких еще мало, что он сошел со сцены. Вдруг этим летом он опять является ко мне -- и уже, по его словам, прямо из Иерусалима.
Вид у него был на этот раз уже не такой нарядный, сильно обтрепанный, но тон елейный, как у всех, кто побывал у Св. Гроба. Начал он мне рассказывать что-то длинное о "треблаженном древе", что насадил Лот после грехопадения с дочерьми, и что будто бы из этого древа и был сооружен Животворящий Крест, на котором был распят Христос.
-- Откуда же вы это узнали?-- спрашиваю.
-- В Писании сказано.
-- В Библии?
-- Нуда, в Библии.
-- Неправда, -- говорю, -- в Библии этого нет.
-- Как нет?
-- Да так и нет. Вот Библия, -- вот все, что сказано про Лота. Распутин покачал головой.
-- Ты, миленький, верь! Ты не сомлевайся: воистину треблаженное древо, еже насади праотец Лот. Это мне монах в Иерусалиме рассказывал. Это, мол, у святых отцов написано.
-- Бродяга, -- говорю, -- ваш монах, надул вас. Мало ли чего тамошние греки, монахи и не монахи, болтают русским мужикам-паломникам...
-- Он у книжке показывал, -- говорит Григорий.
-- Мало ли, -- говорю, -- какие книжонки пишут разные беспутные люди, что торгуют этим добром, -- они продают даже слезы Богородицы и тому подобное.
-- Ай, нет, -- заволновался Гриша, -- ты, миленький, не того... Ты, миленький, нехорошо говоришь. Уж раз святые люди говорят.
Я спросил Григория Ефимовича, как он думает -- был ли Страшный Суд или не был. Он ответил -- не был.
-- Ну, а раз не было, -- говорю, -- последнего суда Божия, то совершенно неизвестно и решение этого суда: кого Христос наречет святым и кого грешным. У католиков есть свои святые, у армян -- свои. Разве можно признавать еретических святых угодниками Божьими?.. Как вы полагаете?
-- Ты это к чему же клонишь? -- с тревогой спросил Гриша.
-- Да к тому, чтобы вы поменьше верили россказням греческих монахов и разным басням, которые они приписывают святым отцам. Они врут, а вы верите...
Легенда о треблаженном древе понадобилась Григорию, чтобы доказать мне, что хотя библейский Лот и соблудил с дочерьми в опьянении, но сей грех прощен ему, ибо плоть человеческая Сына Божия была распята за нас и понесла наказание за все грехи мира. А это Григорию понадобилось, чтобы ответить на мой откровенный вопрос: "Правда ли, Григорий Ефимович, что вы насчет женщин нечисты? Что будто у вас девушки и замужние молятся на манер хлыстов и что моленье кончается свальным грехом?" Он отвечал на это уклончиво: "Многие клевещут, брешут напраслину". Может быть, он и грешен, "кто же не грешен, но тут все надо понимать инако. Когда ты в духе, плоть умирает. Когда ты в духе, жди воли Божией и всякая твоя воля -- Божья. Без нее, ведь сказано, волос с головы не падает. Когда тебя охватит в молитве радость блаженная, когда найдет на тебя Христос" и пр., пр. Боюсь передать неточно слова Григория Ефимовича, крайне несвязные, но общий смысл их мне показался тогда хлыстовским, сексуально-экстатическим. Относительно клевет и гонений на него он говорил недомолвками, что все на свете пройдет, одна правда останется, что и он теперь по-прежнему везде принят, что теперь он едет на Волгу, к Гермогену и Илиодору. Упрекал меня, что напрасно я ополчился летом на Илиодора.
Когда мы расстались, через несколько недель я узнал о проповедях Григория на Волге и о его действительно хлыстовских радениях. Епископ Гермоген, с которым я как-то случайно встретился у А. С. Суворина, говорил мне, что он сначала относился к Распутину с большим вниманием, видя в нем некоторый духовный опыт и религиозную работу, но затем вполне точно убедился, что это хлыст, что он действительно развращающе действует на религиозных женщин. С одной инокиней, например, он четыре часа радел и довел ее до невозможного состояния.
-- Зачем ты это сделал?-- спрашивал Григория еп. Гермоген.
-- Я испытывал свои силы, -- отвечает.
-- Знаешь, Григорий, -- сказал епископ, -- смотрел я на тебя как на человека Божьего, а теперь смотрю как на змия-соблазнителя и архиерейской властью запрещаю тебе входить в православные семьи.
На это Гриша покоробился было, но не послушал Гермогена. Затаил зло на него. Когда возник вопрос о посвящении Гришки в православные священники, епископ Гермоген решительно восстал против этого и, как говорят, именно здесь и нашел свой подводный камень. Почти безграмотный (у меня есть записка с его подписью) хлыстовский начетчик оказался в XX веке, в те дни, когда принимают в Петербурге лордов и джентльменов, ученых и писателей -- большой силой. То, что было у нас в XVIII и в XIX веках, в эпоху Татариновой, повторяется, кажется и теперь. По-видимому, голос святителя Гермогена против великосветской хлыстовщины раздался как раз вовремя.
1 Печатается по: Новое время. Пг., 1912. No 12874. 14 (27) янв. Воскресенье.