Мережковский Дмитрий Сергеевич
Сердце человеческое и сердце звериное

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Д. С. Мережковский

Сердце человеческое и сердце звериное

   Мережковский Д. С. Не мир, но меч.
   Харьков: Фолио; М.: ООО "Издательство ACT", 2000. -- (Б-ка "Р. X. 2000". Серия "В силе Духа").
  

Сердце человеческое отнимется от него,
и дастся ему сердце звериное.
Даниила, IV, 13.

   "Надо всего только разрушить в человечестве идею о Боге, вот с чего надо приняться за дело. Раз человечество отречется поголовно от Бога, то само собою наступит все новое. Человек возвеличится духом божеской, титанической гордости, и явится человекобог".
   Это исполняется, как по-писаному, в споре социал-демократии с "новым религиозным сознанием". Древний вечный спор богочеловечества с человекобожеством.
   "Идет ветер к югу и переходит к северу, кружится, кружится на ходу своем, и возвращается ветер на круги свои".
   Сейчас трудно решить, что происходит: кружится ли пустынный ветер, расходится ли зыбь от брошенного в воду камня, или восходит, взлетает от земли к небу какая-то спираль -- исполинская витая лестница Вавилонской башни?
   "Социалистическая Вавилонская башня -- это, действительно, воплощение современного атеизма", -- соглашается Базаров с Достоевским: а если так, то необходимая религиозная предпосылка социализма есть атеизм.
   Но для того чтобы утвердить атеизм, "разрушить в человечестве идею о Боге", недостаточно одной критики чистого разума. Опровергнув онтологические доказательства бытия Божия, тем же ударом опровергает она и онтологические доказательства безбожия. Есть Бог, и нет Бога, теизм и атеизм -- два одинаково произвольных утверждения, две одинаково недоказуемые веры. Мы не знаем, может ли человек установить в религиозном опыте какую-либо связь с нуменальным. Ignoramus, ignorabimus -- вот единственный ответ разума на все вопросы веры. Не знаем и никогда не узнаем, не можем и не хотим знать, есть Бог или нет.
   Атеизм, в таком чистом виде, критический атеизм -- безответен перед всяким религиозным утверждением. Это не отрицательный полюс положительного электричества, а лишь дурной проводник -- стекло. Критический атеизм -- пустое место в религии; не отрицание Бога, а лишь отсутствие вопроса о Боге.
   Необходимая предпосылка социал-демократии как религии -- атеизм не критический, а догматический; не критическое отрицание вопроса о Боге, а догматическое утверждение, что Бога нет; вера в небытие Божие, по степени мистики, совершенно равная в ере в Бога. Догматический атеизм есть обратный теизм -- антитеизм, или, как выражается Бакунин, "антатеологизм". "Если есть Бог, то человек -- раб". Но мы верим, что человек свободен, -- следовательно, мы должны верить, что Бога нет. "Я верую, что Бога нет!" -- могли бы воскликнуть Базаров, Луначарский, Горький вместе с героем Достоевского.
   Это поняли общие враги нового религиозного сознания и социал-демократии как религии. Вот почему объединяют они оба течения, если не по качеству, то по количеству мистики. "Теперь и безбожники, наши русские социалисты, сочиняют религии", -- замечает Галич и очень ядовито, но справедливо называет социал-демократию Луначарского "богословием". А Струве "материализацию Царства Божиего", как у "богостроителей", так и у "богоискателей", считает одинаково "скверным апокалипсическим анекдотом".
   "Я видел всесильный и бессмертный народ... и я молился: Ты еси Бог, да не будет миру бози инии разве Тебе, ибо Ты еси един Бог, творяй чудеса. Тако верую и исповедую" ("Исповедь" Горького).
   Это ли не вера? Это ли не мистика?
   Нет, успокаивает Базаров, "тут нет мистицизма", тут дело не в деле, а в словах.
   Слово, "термин богостроительство, конечно, неудачен; лучше было бы не давать даже малейшего, даже внешнего повода к недоразумениям". Итак, утверждать, что Бог есть, когда Бога нет, называть не сущее сущим -- только малейший, только внешний повод к недоразумениям? Не значит ли это: нам до такой степени наплевать на Бога, что мы употребляем его на затычку, за неимением более удачного слова -- от слова-де не станется?
   "Горький, -- объясняет Базаров, -- писал не трактат, а повесть, и вполне понятно, что герой его употребляет для обозначения атеистических ценностей то же самое имя, каким он с детства привык обозначать вообще высшие ценности". Не значит ли это: употребление имени Божиего -- дурная детская привычка?
   Но ведь вот Луначарский пишет не повесть, а трактат, целое "богословие". Почему же и у него та же дурная привычка?
   "Человек человеку Бог. Ищешь Бога? Бог есть человечество", -- богословствует Луначарский.
   Если Бог есть ничего, то "человечество есть Бог", -- значит: человечество есть ничто; а следовательно, и социал-демократия как религия, основанная на идее человечества как Бога, есть ничто; и богостроительство -- строительство из ничего.
   Но ведь это самоистребление или, во всяком случае, нечто гораздо худшее, чем дурная детская привычка; это сознательно нечистая игра не словами, а ценностями, фальшивый вексель, "мошенничество", как выражается черт Ивана Карамазова: "если захотел мошенничать, зачем бы еще, кажется, санкция истины", -- зачем санкция имени Божиего?
   Пусть такие умные люди, как Луначарский, Базаров, Горький, знают, что от слова не станется, и готовы проливать из-за слова "Бог" только чернильные реки. Но ведь народ, неискушенный в этой игре, может поверить, что Бог действительно есть или что Бога действительно нет. И тогда от слова станется; тогда вновь, как это столько раз бывало в истории, потекут уже не чернильные, а кровавые реки. И поймут игроки, что игра с Богом в народе, особенно в русском народе, игра с огнем в пороховом погребе -- безбожная, бесчеловечная игра.
   Если остановить внимание на внешности, то, пожалуй, действительно надо будет признать, что "богословие" Луначарского отзывается литературщиной. Беда в том, что теперь "мода на Бога", а Луначарский -- модник. В начале XIX века был щегольский цвет "мертвой блохи" -- puce morte; в начале XX века -- цвет "мертвого Бога"; и кажется иногда, что Луначарскому все равно, какая мода.
   Но я не хочу останавливаться на литературной внешности и не могу на основании одной этой внешности заподозрить Луначарского, а тем более Горького, в таком невинном ребячестве или преступном обмане, как богостроительство из ничего.
   Это не обман, а самообман. И сам Горький с Луначарским это уже почти сознают.
   "Ты, Мишка, нахватался церковных мыслей, как огурцов с чужого огорода наворовал, и смущаешь людей. Коли говорить, что рабочий народ вызван жизнь обновлять, -- обновляй и не подбирай то, что попами до дыр заношено, да и брошено".
   На воре шапка горит. В самом деле молитва, тайна, чудо, святость, бес, Бог -- все эти религиозные слова в кавычках, все это "богословие" бедного Мишки -- не что иное, как огурцы с христианского огорода. И напрасно Луначарский хватается за негорящую шапку: огурцы, мол, выросли на диком поле. "Но попами создано понятие Бога". Если не попами, то кем? Человечеством? Но тогда почему этот естественно родившийся и выросший в человечестве Бог менее реален, чем тот будущий, искусственно выращенный в литературной склянке гомункул или механически построенный автомат?
   Кем бы, впрочем, ни было создано понятие Бог, главное то, что старого Бога нет, а новый "Бог -- коллективное человечество" -- есть или будет. Для Базарова Бога нет, не было и не будет; для Луначарского и Горького -- нет, не было, но будет. Между этими двумя утверждениями -- пропасть; пусть пока лишь словесная, зеркальная, но это -- зеркало глубоких вод, в которых бедному Мишке не найти брода.
   Да и так ли уж уверен Луначарский, что старого Бога нет?
   "Миродержатель, Демиург -- почти бес... Куда деваться? Поднять кулак к небу и укусить его в отчаянии? Ты преступишь подлую заповедь... А дальше? Он пригнет тебя к земле и заставит целовать палку, которой будет сокрушать твои ребра. Ты в бешенстве начнешь громоздить горы па горы, строить башню, столп до его проклятого жилища, а он молнией разобьет твою работу или коварно бросит раздор между людьми. Куда бежать?"
   Если богохульства эти не модная дешевка цвета "мертвой блохи" или "мертвого Бога", если в них есть какая-нибудь жизненная правда, то кажущееся отрицание тут подлинное утверждение, превращение старого Бога в нового беса, а может быть, и старого беса в нового Бога. Зеркало не уничтожает, а только искажает, перевертывает лицо.
   Бог против Бога, религия против религии. Человекобожество против богочеловечества -- вот зеркальная или действительная глубина спора.
   Во всяком случае, позитивные твердыни сданы, и напрасно хочет Базаров вернуться в них.
   Социал-демократия запуталась в сетях мистики, пусть пока лишь одним коготком: коготок увяз -- всей птичке пропасть.
  

II

   "Человек есть Бог" -- один член символа веры; "человечество есть Бог" -- другой. Я есмь Бог для человечества; человечество есть Бог для меня; крайний мистический индивидуализм (Ницше, Штирнер, Л. Андреев) и крайний мистический социализм (Фейербах, Луначарский, Горький) -- между этими двумя крайностями существует антиномия, неразрешимая в той плоскости, на которой движется социал-демократия как религия {То, чего я здесь касаюсь кратко и поверхностно, глубже и подробнее изложено Д. В. Философовым в его докладе, читанном в Рел.-фил. о-ве: "Богостроительство и богоискательство".}.
   Когда Иван Карамазов говорит о человекобоге, то сначала разумеет под ним человекобожество, социалистическое человечество, а затем прибавляет: "Но если даже период этот [т. е. период торжествующего социализма] никогда не наступит, то так как Бога и бессмертия все-таки нет, то новому человеку позволительно стать человекобогом даже хотя бы одному в целом мире.,. Для Бога не существует закона. Где станет Бог, там уже место Божие. Где стану я, там сейчас же будет первое место... "все дозволено" -- и шабаш".
   Здесь та же антиномия. Ведь, в конце концов, остается нерешенным, нерешенным вопросом: кто Бог -- человек или человечество, я или все? кому "все дозволено -- мне, вопреки всем, или всем, вопреки мне? я ли уничтожаю всех, или все уничтожают меня?"
   Ни то, ни другое, отвечают социал-демократы, все для каждого и каждый для всех. Но ведь это школьная пропись, бабушкина сказка о "предустановленной гармонии".
   На всем протяжении всемирной истории происходит борьба личности с обществом, одного со всеми, -- и никогда еще эта борьба не была такой убийственной для обеих сторон, как теперь; никогда с такой ясностью не вскрывалось противоречие между идеальной правдой анархизма и реальной правдой социализма. А предустановленная гармония все еще вилами на водах писана. Ни показать, ни доказать ее нельзя, -- можно только верить в нее.
   Для того чтобы разрешить антиномию абсолютной личности и абсолютной общественности, существуют на самом деле только два средства: или отказаться от всякого абсолюта, т.е. от всякой религии, богостроительства, как это делает Базаров, или пожертвовать одним абсолютом другому, личностью -- общественности, как это делают Луначарский и Горький.
  

III

   Бог есть ничто -- вот первый член символа веры; человеческая личность есть ничто -- вот второй. Для Базарова нет вовсе "я" и "ты", а есть только "мое" и "твое": "мое" и "твое", -- говорит он, -- возникают только тогда, когда речь заходит о дележе продуктов творчества, об их распределении". Человеческая личность для Базарова -- лишь экономическая единица. Чувство личности -- чувство собственности. "Индивидуализм (т. е. абсолютное утверждение личности) создал великую культуру. Мавр исполнил свой долг, мавр может удалиться". Личность может умереть -- собаке собачья смерть.
   "Пафос творчества, -- продолжает Базаров, -- объективен, безличен, по самому существу своему. В коллективном творчестве "я" не принижается, но просто отсутствует". Легко сказать: просто отсутствует! Ведь это значит: торжество социализма -- торжество безличности; ведь это то самое, что говорят злейшие враги социализма.
   И всего поразительнее невозмутимое спокойствие, с которым говорится все это. Угасает солнце нашей планетной системы и глазом не моргнет. Никакой трагедии, никакой бури около погибающей личности -- тихий конец мира, тихий провал, -- та вторая смерть, от которой нет воскресения.
   Итак, две необходимые предпосылки для торжества социализма -- уничтожение Бога и уничтожение личности. Надо разрушить в человечестве идею не только о Боге, но и о личности. Одно вытекает из другого, потому что утверждение Бога в человечестве есть утверждение богочеловечества, абсолютной Божественной личности -- богочеловека. Социалистическая Вавилонская башня строится на костях убитого Бога и убитого человека. Богоубийство -- человекоубийство.
   "Человек есть особь вида", -- определяет Луначарский. В таком определении человеческая личность, так же как у Базарова, "не принижается, но просто отсутствует". Для того чтобы отождествить человека единственного, человека-личность с безличным всечеловеком, "особью вида", надо уничтожить личность: ведь муравей есть тоже особь вида; для муравья личность ничто, муравейник -- все; для человека -- человечество, для муравья муравейник -- Бог.
   Леббок в своих наблюдениях над муравьями, чтобы отличить одного от другого, отмечал их разноцветными крапинками. Для Базарова и Луначарского личности Сократа, Гете, Канта, Франциска Ассизского -- такие разноцветные крапинки на безличных особях вида.
   "Здесь, скажут нам, есть великая опасность, -- предупреждает Луначарский, -- опасность подчинения личности вашему Левиафану, вашему новому богу-коллективу". Знает кошка, чье мясо съела. Но делает вид, что не знает. "Что значит подчинение личности?" -- удивляется Луначарский. И выходит, разумеется, что подчинение личности ничего не значит, потому что сама личность ничего не значит.
   И уж, конечно, на вопрос о смерти как об уничтожении личности единственный ответ -- "бессмертие рода", т. е. абсолютное человекоубийство, окончательное поглощение самой идеи личности как чего-то условного в идее безличного рода как абсолюта. Но это не ответ, а глухота к вопросу. Да и что уж тут спрашивать о смерти, когда и в жизни личность "просто отсутствует".
   Религиозное принятие смерти как уничтожения личности есть религиозное принятие безличности. "Всякий узнает, -- говорит черт Ивана Карамазова, -- что он смертен весь, без воскресения, и примет смерть гордо и спокойно, как Бог". Как Бог или зверь? Ведь и зверь не знает, что такое смерть. Можно принять или отвергнуть это богозвериное бессмертие, но спорить о нем нельзя, как о всяком откровении. Недаром говорит Базаров о "пафосе" -- пафос значит религиозный восторг: пафос безличности для Базарова, Луначарского, Горького и есть религиозный восторг социал-демократии.
   О, конечно, бессознательно! Потому-то с этим так трудно бороться, что это пока еще слишком бессознательно.
  

IV

   Доныне революционное освобождение человечества начиналось с утверждения человеческой личности. Но "мавр исполнил свой долг, мавр может удалиться". Социал-демократия как религия хочет начать освобождение с отрицания личности. Тут опасность предельного мистического рабства. Самодержавие "нового бога" -- коллектива -- злейшее из всех самодержавии.
   Обожествленный Коллектив становится некоторым Великим Существом, Grand Etre (по О. Конту), некоторой сверхчеловеческой личностью, а все отдельные человеческие "я" -- безличными клеточками этого тела.
   Какое же это тело, какое лицо? Что, если не Божеское и не человеческое, а звериное? Что, если центральная монада этого нового тела -- не кто иной, как древний Цезарь Божественный или новый великий Азеф, великий Хам?
   "Расхаживая по царским чертогам в Вавилоне, царь сказал: это ли не величественный Вавилон, который построил я в доме царства моего и в славу моего величия?.."
   "Еще речь сия была в устах царя, как был с неба голос: тебе говорят, царь Навуходоносор, -- царство твое отошло от тебя.
   И отлучат тебя от людей, и будет обитание твое с полевыми зверями".
   "Сердце человеческое отнимется от него, и дастся ему сердце звериное".
   Это сказано о социализме -- "богостроитель", строитель Вавилонской башни.
   Но о нем же сказано: "Царство твое останется при тебе, когда познаешь власть небесную".
   Не отнимется у социализма сердце человеческое и не дастся ему сердце звериное только в том случае, если познает он власть небесную, познает, что "Всевышний владычествует над царством человеческим".
   Истинное богостроительство есть богочеловечество. Камень, который отвергли строители, сделается главою угла. Этот камень -- Богочеловек Христос. И строится на нем не Вавилонская башня, а вселенская Церковь -- Царство Божие на земле, в котором исполнится и религиозная правда социализма.
  

V

   Социал-демократия -- железный молот; новое религиозное сознание -- хрупкое стекло; стоило, казалось, молоту прикоснуться к стеклу, чтобы разбить его вдребезги.
   Но вот опустился он всей тяжестью, ударил, а стекло не разбилось.
   Откровение личности -- не стекло, а сталь нового религиозного сознания. Спор идет о Боге в человеческой личности -- о Богочеловеке, о Христе.
   Посчитайтесь же со Христом, антихристиане; посчитайтесь же с Богочеловеком, человекобоги.
   Кто не за Меня, тот против Меня. -- Будьте же за или против. Не махайте молотом в пустоте, бейте прямо в цель.
   А мы вам скажем спасибо за то, что вы куете наш меч.
  
   Так тяжкий млат,
   Дробя стекло, кует булат.
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru