Мещерский Владимир Петрович
Заграничные дорожные эскизы

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

ЗАГРАНИЧНЫЕ ДОРОЖНЫЕ ЭСКИЗЫ

I.

   Мнѣ всегда любо смотрѣть на соотечественника когда онъ садится въ вагонъ и ѣдетъ за границу.
   Онъ ѣдетъ отдыхать. Сколько въ этомъ словѣ для "него смысла, и сколько въ его фигурѣ выражается неоспоримыхъ правъ на этотъ отдыхъ: "ну ужь наслужился, да такъ наслужился что усталъ какъ собака и ѣду отдыхать", говоритъ самодовольный взглядъ этого соотечественника.
   Въ вагонѣ гдѣ я сидѣлъ оказалось у всѣхъ былъ этотъ взглядъ, всѣ слѣдовательно были уставшіе какъ собаки слуги отечества.
   Но всѣхъ самодовольнѣе глядѣлъ какой-то чиновникъ молодыхъ лѣтъ, съ фигурой стоявшею, несмотря на юность, на точкѣ перехода отъ чиновной къ сановной.
   Кромѣ правъ на отдыхъ за границей, всѣ лица въ вагонѣ выражали несомнѣнное право и на лѣченіе.
   Страстная любовь къ женщинѣ, нерѣдко, какъ извѣстно, даетъ болѣзнь сердца.
   Любовь же къ родинѣ, не столько страстная, сколько сынолюбивая, даетъ, какъ тоже извѣстно, другую болѣзнь, когда она приковываетъ любовника къ стулу любаго департамента. Болѣзнь эту въ разнообразныхъ ея видахъ, кто ее не знаетъ! Казалось всѣ были въ вагонѣ по этой болѣзни братьями; лица измяты, блѣдны, глаза въ красныхъ рамкахъ, и такъ далѣе.
   Мы всѣ читали. Юный чиновникъ небрежно держалъ книгу, но прилежно ее читалъ: то былъ трактатъ о тюрьмахъ, на французскомъ языкѣ. На третьей станціи я узналъ что онъ ѣдетъ лѣчиться отъ малокровія, но въ промежутокъ между водами и моремъ долженъ осмотрѣть и изучить всѣ тюрьмы въ Европѣ.
   Кстати замѣчу: куда ни поѣдешь, всюду натыкаешься на изучающихъ тюрьмы,а между тѣмъ тюрьмы наши изъ рукъ вонъ какъ плохи, даже по мнѣнію арестантовъ, которые не очень прихотливы насчетъ комфорта. Не оттого ли они такъ плохи что ихъ все изучаютъ, а не перестраиваютъ?
   Неподалеку сидѣли растянувшись два щеголя офицера; вошли они въ вагонъ съ трескомъ и усѣлись съ комфортомъ. Оба красавцы, оба молоды, оба молодцы. Одинъ началъ дремать, другой читать французскій романъ Поль-де-Кока. Дремавшій былъ постарше, читавшій помоложе.
   Не спится юному витязю: зѣвнулъ разъ, зѣвнулъ два, а потомъ вытягиваясь говоритъ товарищу: "Что это ты читаешь?" -- "Поль-де-Кока" отвѣчаетъ товарищъ.
   -- Полно читать, глаза портишь, давай лучше поболтаемъ.
   -- Дай кончить, интересное очень мѣсто.
   Зѣванье.
   -- Я такъ проще, ничего никогда не читаю, и отлично ей Богу. Вѣдь всего не прочтешь.
   Интересное мѣсто было прочтено. Завязался разговоръ довольно оживленный, начавшійся вопросомъ: "Ты съ Фифинькой простился?" Изъ разговора этого я узналъ много интереснаго: а именно что какой-то князь N хочетъ жениться на танцовщицѣ XX, что Фифинька женщина восхитительная и даже идеальная, и еслибы не была сгубленою, то стояла выше всѣхъ женщинъ въ мірѣ, что за нею ухаживаетъ цѣлый полкъ, что одинъ изъ собесѣдниковъ не. манкировалъ ни одного представленія въ балетѣ, что вообще военная служба въ сущности вещь прекрасная, но скучная, что къ полковому празднику готовятся завтракъ, обѣдъ и ужинъ по 60 р. съ персоны, и прочія тому подобныя интересныя вещи.
   Оба ѣхали за границу, и именно въ Парижъ, посмотрѣть на развалины.
   -- Ты какъ поѣдешь?
   -- Я? чрезъ Вѣну. Берлинъ чертовски скученъ, три раза я былъ въ немъ: вообрази, ѣсть нечего, дѣваться некуда, смотрѣть нечего, однимъ еловомъ, такого глупѣйшаго города я, честное слово, никогда не видѣлъ.
   Рѣшили что оба поѣдутъ чрезъ Вѣну въ Парижъ.
   Порѣшивши -- заснули.
   Въ минуты досуга мы глядѣли въ окно: картины неутѣшительны: тощая береза, песчаное поле, или болото; наши лица и пейзажи удивительно были другъ на друга похожи. На полдорогѣ пейзажъ оживился; къ намъ въ вагонъ сѣлъ генералъ: утомленные видомъ нашей взаимной блѣдности,.мы глядѣли съ жадностію и наслажденіемъ на красный воротникъ и золотые погоны новаго сосѣда. Генералъ былъ изъ болтливыхъ, и заговорилъ тотчасъ же съ ближайшимъ изъ сосѣдей. Этотъ ближайшій сосѣдъ былъ юный чиновникъ. Его превосходительство тоже отправляться изволили за границу. Разговоръ былъ слѣдующій. Узнавъ что генералъ ѣдетъ въ Пруссію, чиновникъ-прогрессистъ, не допускавшій мысли что можно ѣздить за границу не изучая что-нибудь, спросилъ генерала:
   -- Вы вѣрно изволите ѣхать изучать военную систему?
   -- Какой чортъ изучать? Я себѣ просто ѣду въ Берлинъ консультировать доктора, а оттуда куда-нибудь на воды!
   Юный чиновникъ слегка былъ озадаченъ; какъ это такъ легко относиться къ военной системѣ Пруссіи, подумалъ онъ, и пытался опять свести разговоръ на военную ногу.
   -- А говорятъ есть что изучать въ Пруссіи, по военной части! робко прошепталъ чиновникъ-прогрессистъ.-- вотъ нынѣшняя война....
   -- Эхъ, полноте пожалуста, нынѣшняя война, нынѣшняя война, ну что нынѣшняя война -- пустяки, отколотили Французовъ, ну и отколотили, а завтра Прусаковъ отколотятъ, вотъ и все; изученіемъ тутъ ничего не возьмешь, все вздоръ; какъ за кого судьба встанетъ, тотъ и побѣдилъ...-Однако вотъ....
   -- Ну что вотъ? полноте пожалуста, ужь признаться, такъ надоѣли этою болтовней что мочи нѣтъ, куда ни пойдешь, все только и слышно что Пруссія, военная система, точно насъ самихъ поколотили, ей-Богу....
   -- Кто знаетъ, пожалуй и до насъ очередь дойдетъ, сказалъ чиновникъ, снимая и надѣвая pince-nez.
   Генералъ забагровѣлъ.
   -- Нѣтъ, батюшка, руки коротки! Я вамъ вотъ что скажу, былъ у меня фельдфебель въ ротѣ, давно ужь это было, умный бестія, распреумный, первый солдатъ въ полку, ей-Богу, и что вы думаете, азбуки не зналъ, то-есть что называется, ни аза; такъ онъ, сударь мой, не то что понатужится, а такъ просто себѣ одною пятерней, возьметъ, да пять человѣкъ такъ съ ногъ и сшибетъ. Вотъ вамъ и система!
   Фельдфебельская пятерня слегка съежила моего дряблаго чиновника. Онъ посмотрѣлъ на генерала: въ этомъ взглядѣ было и меланхолическое сожалѣніе и полупрезрительная насмѣшка. Генералъ утратилъ всякую для него прелесть, анекдотъ про фельдфебеля и его могучую пятерню его развѣнчалъ окончательно въ глазахъ молодаго слуги отечества.
   "Онъ не отъ вѣка сего", подумалъ чиновникъ-прогрессистъ, и углубился въ свои тюрьмы.
   Возвращаясь изъ-за границы вспомнилъ про этотъ эпизодъ.
   Было въ вагонѣ три Прусака. Получили они каждый 6 мѣсяцевъ отпуска, и въ эти 6 мѣсяцевъ они взялись поѣздить по Россіи, да поглядѣть поближе: wie sich das Leben in Russland zeigt? Были ли| эти шесть мѣсяцевъ отпуска формой, и не была ли это просто командировка съ весьма благоразумною цѣлью, кто можетъ это знать?
   Невольно тогда припомнился нашъ генералъ, далеко не одинъ въ своемъ родѣ, смотрящій на вещи такъ цинически равнодушно.
   Много ли нашихъ офицеровъ изучаютъ Пруссію? подумалъ я.
   И пятерня фельдфебеля, сшибающая съ ногъ пять человѣкъ, и два офицерика сладко спавшіе во всю дорогу, безцеремонно растянувшись предъ генераломъ, невольно заставили призадуматься. Часокъ спустя вошли въ вагонъ двѣ личности, оба на видъ помѣщики, одинъ почище, другой погрязнѣе.
   Усѣлись. Генералъ заговорилъ, обратившись къ русскому помѣщику.
   -- Вы изволите откуда ѣхать?
   -- Изъ деревни-съ, за границу-съ.
   -- А въ какой губерніи изволите быть помѣщикомъ?
   -- Въ Минской.
   -- Ну что, какъ у васъ тамъ поживаютъ?
   -- Ничего, славу Богу, помаленьку поживаемъ.
   Заграничные дорожные эскизы.
   Чиновникъ-прогрессистъ отодвинулъ книгу отъ очей своихъ, снялъ pince-nez съ носа и не безъ важности сказалъ:
   -- Теперь вѣдь ваша губернія самостоятельная, на общемъ положеніи!
   Генералъ съ удивленіемъ спрашиваетъ: "Какъ? Какъ? Самостоятельная?" Онъ не зналъ про свѣжія судьбы Минской губерніи. Чиновникъ ему объяснилъ въ чемъ дѣло.
   -- Да-съ, сказалъ помѣщикъ,-- благодаря Бога отдѣлили.
   -- Чего жь тутъ Бога благодарить, по-моему генералъ губернаторъ все какъ-то того, поважнѣе чѣмъ какой-нибудь губернаторъ. Вѣрно онъ у васъ еще изъ штатскихъ?
   -- Изъ штатскихъ, да-съ, но человѣкъ-то отличный. Да и вообще, знаете, какъ бы вамъ сказать, какъ-то вольнѣе, спокойнѣе стало; ей-Богу!
   Польскій помѣщикъ ежился, а ротъ его принималъ ту классическую форму хвалебнаго трехъугольника который у Поляковъ очень обыкновенная фигура, когда они собираются льстить русскому человѣку. Чиновникъ-прогрессистъ потеръ пальцами глаза, а потомъ прочищая pince-nez сказалъ:
   -- Да, это своего рода, относительная, разумѣется, децентрализація!
   -- Какъ-съ? спросилъ генералъ.
   -- Децентрализація, спокойно отвѣтилъ чиноввикъ-прогрессистъ, чувствуя что онъ раздавляетъ этимъ словомъ съ либеральнымъ запахомъ генерала и видимо наслаждаясь этимъ чувствомъ,-- то-есть переходъ власти отъ центра къ мѣстнымъ учрежденіямъ.
   -- Все пустяки! сказалъ полу-грустно, полу-насмѣшливо генералъ.-- Мудрено нонче что-то все стало.
   Чиновникъ обдалъ всю генеральскую фигуру такимъ взглядомъ презрѣнія что такъ и казалось глядѣлъ не онъ одинъ, а in corpore цѣлое отдѣленіе.
   Но взглядъ этотъ ни мало не смущалъ его превосходительство, которому прежде всего нужно было вертѣть языкомъ.
   -- Ну, а у васъ что, ничего? спросилъ онъ польскаго помѣщика,-- небось тоже какая-нибудь децентрализація?
   -- О, нѣтъ, ваше превосходительство, у насъ, слава Богу, все въ порядкѣ, въ нашей губерніи все, слава Богу, идетъ отлично.
   -- А какая ваша губернія? спросилъ генералъ.
   -- Виленская, отвѣтилъ помѣщикъ.-- У насъ, ваше превосходительство, мы очень весьма довольны и даже, смѣю сказать, счастливы....
   И слава Богу, подумалъ я, и минскій русскій помѣщикъ счастливъ, и Виленскій польскій помѣщикъ доволенъ. Чегоже желать лучшаго! гордіевъ узелъ разрѣшенъ.
   

II.

Варшава.

   "Въ Варшавѣ говорятъ по-русски?" спросила одна дама въ моемъ присутствіи какого-то господина въ дорожномъ костюмѣ, съ соломенною шляпой, въ очкахъ и со Станиславомъ на шеѣ; кавалеръ-путешественникъ громко сморкнулся въ красный фуляръ, потомъ, отдаливъ платокъ отъ носа, приподнялъ очки и сдѣлалъ такую физіономію что вотъ сейчасъ того и гляди что скажетъ ей: "вы матушка изъ Китая что ли? Въ Варшавѣ да чтобы не говорили по-русски? Какъ это можно?" Не тутъ-то было! Физіономія солгала. "Мало", сказалъ высморкавшійся кавалеръ, "больше по-нѣмецки да по-польски, да и признаться сказать, не съ кѣмъ по-русски-то и говорить", прибавилъ онъ и сморкнулся еще разъ, съ жестомъ человѣка сказавшаго что-нибудь очень глубоко-осмысленное.
   Вопросъ дамы показался мнѣ наивнымъ. Съ 1864 года прошло семь лѣтъ, сказалъ я себѣ, какъ тутъ не выучиться русскому языку, и на этомъ размышленіи успокоилъ свои патріотическія опасенія.
   "Варшава"! крикнулъ кондукторъ отворяя дверцы. Увы, то былъ послѣдній русскій звукъ раздавшійся ex populo! Началась бесѣда съ извощикомъ; не говоритъ по-русски да и только! Нечего дѣлать, обрусѣніе извощиковъ не коснулось, бѣды еще въ томъ большой нѣтъ. Везутъ раба Божія по всѣмъ гостиницамъ. Нигдѣ нумеровъ нѣтъ по случаю ярмарки. Подъѣхалъ къ одной гостиницѣ, подзываю швейцара, подходитъ, спрашиваю; вмѣсто отвѣта панъ-швейцаръ налѣво кругомъ, махнулъ презрительно рукой и уходя говоритъ кому-то: "Москаль", съ тономъ и жестомъ означавшими: "чортъ бы тебя подралъ"! Я не смутился, подозвалъ этого кого-то, взялъ карандашъ и свою записную книжку, и спокойнымъ тономъ спрашиваю какъ зовутъ сего швейцара и начинаю записывать. Едва я начертилъ первую букву, вдругъ бѣжитъ тотъ же швейцаръ и тутъ же на улицѣ падаетъ на килѣна и проситъ помилованія, да еще не по-польски, а просто себѣ по-русски, объясняя что это онъ такъ сказалъ, самъ не зная почему, и такъ далѣе.
   Эпизодъ характеристиченъ!
   Вечеромъ того же дня обошелъ Саксонскій садъ, всюду прислушивался: пройдутъ дамы -- польская рѣчь, пройдутъ двое штатскихъ -- польская рѣчь, пройдутъ штатскій и военный -- польская рѣчь! Но не грусти вѣрный Россъ. На всѣхъ вывѣскахъ языкъ твоей родины идетъ прежде, а послѣ уже надпись на языкѣ кичливаго Ляха. Если тебѣ этого мало, скажу тебѣ для вразумленія то что нянюшки говорятъ дѣтямъ: "а кто малымъ не доволенъ, тотъ большаго не достоинъ".
   На другой день насъ собралось трое пріятелей, два военныхъ и я штатскій, нанимаютъ извощика и говорятъ ему разныя вещи по-польски; я ихъ спрашиваю:
   -- Да почему же, любезные друзья, вы не говорите съ извощикомъ по-русски, тутъ вѣдь дѣло не въ квасномъ патріотизмѣ, а просто въ приличіи; вѣдь казалось бы русскимъ офицерамъ требовать чтобъ извощики понимали по-русски, а не извощикамъ требовать отъ русскихъ офицеровъ чтобъ они учились по-польски.
   -- Это, батюшка, не то еще ты здѣсь увидишь, отвѣтилъ пріятель,-- ужь мы здѣсь зажились, такъ насъ ничего не удивляетъ, послѣ всего что мы здѣсь переиспытали. Вѣришь ли, то что тебя поражаетъ, то для насъ кажется блаженствомъ въ сравненіи съ тѣмъ временемъ когда.... но что старое вспоминать!
   Суть дѣла та: Русскіе, какъ прежде бывало, выучились поч польски чтобъ избавить Поляковъ отъ необходимости учиться по-русски.
   Въ этотъ день обѣдалъ я въ Охотничемъ клубѣ. Что такое Охотничій клубъ? Это варшавскій интернаціоналъ, поле гдѣ сходятся всѣ языки, и гдѣ брудершафтъ объединяетъ всѣ націи. Исторія его коротка: жилъ-былъ Русскій клубъ, родившійся въ 1861 году, живетъ онъ до сихъ поръ, но когда вы спросите какъ онъ поживаетъ, на васъ смотрятъ съ удивленіемъ и отвѣчаютъ что въ клубъ тотъ ни одинъ порядочный человѣкъ не ѣздитъ, что тамъ вхожа всякая сволочь, а съ нею и скандалы, и что вслѣдствіе этого основался годъ назадъ Охотничій клубъ, столько же Поляками сколько и Русскими. Этотъ клубъ des gens comme il faut. И дѣйствительно, надо отдать ему справедливость, онъ безупреченъ, этотъ клубъ, во всѣхъ отношеніяхъ.
   Но грустно то, почему же Русскій клубъ потерпѣлъ такую печальную неудачу? Неужели потому только что онъ былъ предназначенъ волею судебъ быть русскимъ? Вотъ тутъ кстати и въ мораль пуститься. Клубъ есть учрежденіе прежде всего солидарное во всемъ, въ лицѣ всѣхъ своихъ членовъ: первое условіе его -- единство въ познаніи добра и зла. Какъ только за столомъ сидятъ двое, изъ которыхъ одинъ допускаетъ возможность ѣсть руками или ноги класть на столъ, а другой ни того, ни другаго не допускаетъ, клубъ рушится. Чтобъ этого избѣгнуть, клубъ имѣетъ выборы, и выборы производятся во имя нравственныхъ интересовъ клуба. Кто выбиралъ сволочь? Выбиралъ весь клубъ, овцы и козлища. Кто виноватъ что сволочь попала въ клубъ? Очевидно овцы, или порядочные люди, ибо русское "авось" и еще болѣе русское "какъ-нибудь" руководило этими выборами, вмѣсто строгой заботы допускать въ клубъ только достойныхъ.
   Отсюда что произошло? Весьма печальное явленіе! И Полякъ въ Варшавѣ, и Нѣмецъ въ Варшавѣ, да и Русскій въ Варшавѣ говорятъ всякому встрѣчному: "Ah! le club russe c'est de la canaille!" Вотъ вамъ и обрусѣніе!
   Теперь представимъ себѣ что Нѣмцы устраиваютъ въ Страсбургѣ клубъ. Вдругъ года черезъ два Берлинъ узнаетъ что нѣмецкій клубъ въ Страсбургѣ hat sich encanaillirt, и что Французы уговорили Нѣмцевъ бросить свой клубъ чтобы вмѣстѣ съ ними устроить новый, и что при этомъ Нѣмцы сказали Французамъ: да, это правда, въ нашемъ клубѣ одна только сволочь!
   Ну, спрашиваю васъ, мыслима ли такая гипотеза въ клубномъ мірѣ? Нѣтъ, не мыслима. Языкъ не повернется, засохнетъ въ горлѣ у Нѣмца скорѣе чѣмъ сказать обидное слово про своихъ же Нѣмцевъ, и кому же? Представителямъ другой націи! Надо быть нравственно дряблымъ чтобы не имѣть въ себѣ гордости за свою націю!
   Безъ гордости нѣтъ силы! Оттого мы такъ слабы вездѣ гдѣ у насъ оспариваютъ право на господство и хозяйничанье.
   Кто виноватъ? Кого винить? Неужели правительство, неужели чиновника N или чиновника Б?
   Нѣтъ, насъ самихъ, всегда насъ самихъ, вездѣ насъ самихъ.
   Не Поляку же мечтать между прочимъ о томъ чтобы въ Варшаву наѣзжало какъ можно больше годныхъ для поддержанія славы своего добраго имени Русскихъ! Всякій пойметъ что ужь если онъ коснется этого вопроса въ своихъ мечтаніяхъ, то только для того чтобы пожелать обратнаго.
   А мы и рады! Соберемся въ свой русскій кружокъ, и давай другъ друга позорить! Досадно и грустно! Иные чиновники, какъ слышно, дѣло свое дѣлаютъ отлично. Кого ни спросишь напримѣръ о школахъ, всѣ говорятъ что эта часть идетъ отлично, и нѣтъ гимназіи гдѣ бы всѣ безъ исключенія не говорили отлично по-русски.
   А вотъ русскій клубъ взрослыхъ и зрѣлыхъ людей оказался несостоятельнымъ.
   Сопоставьте оба факта и вы должны будете согласиться со мною что въ неумѣньѣ обрусить виноваты мы. а не правительство!
   Благодаря свободному времени, удалось мнѣ погрузиться во внутренній міръ частицы варшавскаго гарнизона.
   Славные люди составляютъ этотъ мірокъ. Варшава, вѣдь серіозно говоря, для нашего войска, не то что стоянка на родной землѣ, а ужь подавно не то что Петербургъ для нашей гвардіи.
   Въ Варшавѣ волей или неволей войску нашему только жить что подъ командой: "сомкни ряды", а не сомкнешь, того и гляди что одолѣетъ тебя невидимая вражья сила.
   Оттого какъ войдешь въ этотъ міръ сомкнутой военной жизни, такъ и полюбишь ее съ перваго же обмѣна мыслей. Тутъ много было пережито горькаго и жуткаго въ первые дни стоянокъ; все пережитое стало духовною связью полка съ полкомъ, офицера съ офицеромъ, солдата съ солдатомъ, а такъ какъ и доселѣ у каждаго изъ нихъ на душѣ чувство что они на бивуакахъ, да не у себя дома, то чрезъ это общеніе и объединеніе продолжается!
   Веселья много въ этомъ замкнутомъ мірѣ, но первое мѣсто не ему, а службѣ, радѣнію о ней, заботѣ офицера о солдатѣ.
   Мысль безъ сравненія укладываться не можетъ, когда она раждается подъ вліяніемъ наблюденій. Невольно пришлось сравнить эту военную жизнь, серіозную и семейную, съ петербургскою того же міра; Боже, какая бездна между ними. Въ особенности сильно искушеніе сравнивать пришло въ голову когда я увидѣлъ въ этомъ варшавскомъ военномъ мірѣ тѣхъ двухъ красавцевъ Петербурга о которыхъ упомянулъ выше. Они начали было глядѣть свысока на все что видѣли, но по мѣрѣ того какъ нравственная сила дружно сплоченной среды, казалось, ихъ придавливала, бѣдняжки глядѣть стали какъ потерянные, и ровно ничего не понимали. Еще вчера они видѣли себя и другихъ любующимися самими собою, а тутъ застаютъ офицера любующагося своею ротой или эскадрономъ; еще вчера они жили въ томъ мірѣ гдѣ ученье кончается, и давай Богъ ноги бѣжать подальше отъ всего что напоминаетъ солдата, а здѣсь видятъ офицера всѣмъ своимъ существомъ погруженнаго въ свой военный міръ: жизнь, понятіе о ней, обстановка ея, цѣль ея -- все другое.
   Что это значитъ? Это значитъ что условія военнаго быта въ Варшавѣ несравненно благопріятнѣе для его закрѣпленія нравственною силой, чѣмъ въ Петербургѣ, гдѣ среди множества искушеній военная служба можетъ, повидимому, еще обходиться безъ того что въ настоящее время составляетъ ея сущность, ея главную силу,-- серіозное на нее воззрѣніе и отданіе себя ей не по командѣ, а подъ вліяніемъ нравственной обязанности.
   Дай-то Богъ, подумалъ я. прощаясь съ Варшавой, чтобы когда-нибудь пришло время такое что не горечь испытанія, а ясное сознаніе долга сплачивало военный людъ, но сплачивало не въ касту, не въ надменное сословіе, а въ духовную, крѣпкую семью, въ общеніи съ цѣлымъ отечествомъ.
   

III.

На дорогѣ въ Вѣну и въ Вѣнѣ.

   -- Какъ чувствуешь что мы уже въ Европѣ, сказалъ мнѣ мой юный чиновникъ, съ которымъ я опять очутился въ вагонѣ, на пути изъ Варшавы въ Вѣну.
   -- Отчего это вы чувствуете? спросилъ я, -- развѣ только по сквернымъ вагонамъ сравнительно съ нашими.
   -- Нѣтъ, какъ можно! По всему чувствуешь, когда поживешь дня два въ Варшавѣ: пріемы другіе, лица другія, понятія.... знаете, люди какъ-то смотрятъ на вещи иначе....
   -- Напримѣръ?
   -- Да какъ бы вамъ сказать.... трудно опредѣлить въ чемъ именно, а такъ, вообще чувствуешь что Европа, а не Россія!
   -- Ну, а Петербургъ, развѣ по вашему это не Европа а Россія?
   -- Какъ бы вамъ сказать, Петербургъ это....
   -- Ни то, ни сё?
   -- Ну нѣтъ, а все-таки....
   -- Ну а вамъ пріятно развѣ что Варшава не Россія? казалось бы радоваться тутъ особенно нечему.
   -- Помилуйте, да неужели вы серіозно думаете что можно Варшаву сдѣлать Россіей? мы еще слишкомъ молоды чтобъ имѣть такія претензіи!
   -- Ну а Пруссія, она кажется моложе насъ, а вѣдь она имѣетъ кажется претензіи даже Лотарингію онѣмечить?
   -- То Пруссія, а мы не Прусаки!
   Тутъ разобрала меня досада, и я спросилъ чиновника:-- Скажите неужели вамъ никогда не приходитъ въ голову мысль что пора же наконецъ и намъ что-нибудь да значить и бросить эту жалкую манеру самихъ себя считать дураками?
   -- Ну ужь это вы пускаетесь въ патріотическія отвлеченности, ужь это не по нашей части, и безъ того дѣла довольно.
   Вскорѣ за симъ мальчикъ-чиновникъ захрапѣлъ, мило растворивъ ротикъ. Такъ и видѣлось что онъ съ наслажденіемъ утопалъ въ необъятномъ морѣ прелестей Европы, и что съ вицъ-мундиромъ слетала съ плечъ его нѣжная забота о Россіи!
   Заснулъ и я..
   Утромъ пробужденіе. Яркое, теплое утро. Смотришь въ окно -- густая зелень полей, букеты деревьевъ; то здѣсь, то тамъ желтѣютъ, утопая въ зелени, чистенькіе домики; здѣсь деревушка бѣлая какъ снѣгъ, тамъ церковь съ городкомъ, подальше привѣтливая усадьба; по полю ходитъ плугъ, предъ плугомъ здоровая пара воловъ: вездѣ народъ крѣпкій, красивый, здоровый, ни волы, ни мужикъ не смотрятъ лѣниво, все выглядитъ бодро, бойко, все кипитъ жизнію, отдыхаетъ одно седьмое поле!
   -- Вотъ вамъ! сказалъ чиновникъ-мальчикъ, указывая на эту картину,-- небось не Россія, не то что мы видѣли три дня назадъ на дорогѣ изъ Петербурга въ Варшаву.
   -- Да, не то! отвѣтилъ я, -- а хотите я вамъ разкажу маленькій дорожный эскизецъ изъ недавнихъ воспоминаній? Годовъ десять назадъ ѣздилъ я по той дорогѣ на которой весь пейзажъ вамъ потому показался ужаснымъ что онъ русскій, и потому онъ показался русскимъ что онъ ужасенъ; ѣздилъ я по ней, и тогда дѣйствительно, какъ вы изволили говорить, впечатлѣніе было, какъ камень, тяжелое, такъ на грудъ и давило, такъ и щемило сердце. Мужикъ подходилъ къ вамъ: тѣнь въ видѣ сѣраго, движущагося автомата, таковъ былъ этотъ мужикъ! Съ головы до ногъ все было на немъ безъ жизни, безъ цвѣту и опредѣленнаго вида; волоса сливались съ лицомъ въ одну, не то сѣрую, не то коричневую массу; глаза смотрѣли какъ будто они не были на лицѣ, а гдѣ-то на спинѣ или на животѣ, безъ всякихъ живыхъ связей съ вмѣстилищемъ мысли -- мозгомъ; казалось вотъ сейчасъ проведите свѣчей по глазамъ, не моргнутъ даже; лобъ изрытъ не морщинами, а глубокими длинными ямами; то не забота, а палка и плеть изрыли. Я пробовалъ съ такимъ мертвецомъ заговорить, не понимаетъ онъ русской, живой рѣчи; и замѣтьте что это былъ крестьянинъ Виленской губерніи, губерніи богатой, плодородной, производительной. Побывалъ я и въ деревнѣ вблизи отъ дороги,-- ну ужь что я тамъ видѣлъ, лучше и не вспоминать; вѣрите ли, я вышелъ изъ одной хаты съ такимъ отвратительнымъ впечатлѣніемъ какого никогда не испытывалъ въ моей жизни; ну просто скоты, а не люди; едва вы сдѣлаете движеніе или встанете на ноги чтобъ идти, мужикъ, баба, мальчуганъ, такъ и прячутся и прижимаются къ стѣнкѣ; и страхъ ихъ былъ до того тупъ, до того не человѣченъ что я выходя оттуда съ ужасомъ задалъ себѣ вопросъ: да что же эмансипація, она-то что? Она, изволите видѣть, тогда еще стояла у порога этого края и не смѣла войти, тогда вѣдь еще былъ только 1861 годъ! Простыя слова, естественнымъ голосомъ заданные вопросы просто пугали крестьянина и производили на этихъ несчастныхъ то же впечатлѣніе что тишина на любой фабрикѣ въ минуту когда останавливается весь механизмъ, одуряющее: вы смотрите и ничего не понимаете; то же и эти крестьяне: вы съ ними говорите, и вмѣсто отвѣта; изъ-подъ изрытаго ямами лба, выходилъ какой-то взглядъ полудикій и полумертвый и задавалъ вамъ какой-то смутный вопросъ. Таковъ былъ крестьянинъ Виленской губерніи 10 лѣтъ назадъ; можете себѣ представить чѣмъ же онъ долженъ былъ быть въ какой-нибудь Гродненской или Минской. Ну, а теперь извольте-ка заглянуть поближе въ этотъ ужасный пейзажъ, и вы увидите что онъ совсѣмъ не такъ ужасенъ, какъ кажется; то что мы здѣсь видимъ, это ужь послѣднее слово жизни, а тамъ гдѣ мы съ вами видѣли плачущую тощую березу, да торфяное болото, тамъ жизнь вѣдь первое еще молвитъ слово, да какое слово? Не угодно ли вамъ, господамъ чиновникамъ, даромъ что пейзажъ не красивъ, заглянуть подальше, вы и увидите, если глаза и уши у васъ есть, что картина, если и не побогаче красками этой вотъ фермы, съ пожирѣвшимъ отъ благополучія фермеромъ, все же весьма интересна: тамъ вы увидите, вопервыхъ, что мальчики всѣ отлично учатся, да бойки да живы, да развязны, да говорятъ порусски какъ мы съ вами, да поютъ: "Внизъ по матушкѣ по Волгѣ" лучше чѣмъ мы съ вами, а вовторыхъ, что тотъ сѣрый мертвецъ у котораго десять лѣтъ назадъ живаго звука былъ одинъ крикъ, а живаго движенія одно подставленіе спины подъ палку, совсѣмъ исчезъ изъ пейзажа; нѣтъ его да и только; ищите хоть со свѣчей, не найдете; все люди говорящіе, разсуждающіе, смѣющіеся, понимающіе себя, да понимающіе насъ съ вами! А въ десять лѣтъ передѣлать да пережить такую нравственную передѣлку, на это, согласитесь, надо много жизни. И вотъ какъ проѣзжаешь по этимъ тундрамъ, да знаешь что вотъ тамъ направо и налѣво милліоны людей стали не только людьми, но богатырями, такъ воля ваша, совсѣмъ не грустно глядѣть изъ окна: прійдетъ время что и береза перестанетъ плакать, да потолстѣетъ, да болото въ поле обратится; а дѣлать чиновничьи соображенья что вотъ де гніетъ болото, ну значитъ Русь святая, значитъ жизни нѣтъ, со всѣмъ не подобаетъ, потому что неосновательно. Вотъ вамъ мой эскизецъ.
   Юный чиновникъ сказалъ:-- Да, можетъ-быть оно и такъ!
   Я сталъ опять глядѣть въ окно и, не дѣлая никакихъ сравненій, любовался веселыми пейзажами!
   Дорога до Вѣны изъ Петербурга длинная и долгая дорога. Дѣлится она на 4 части: первая отъ Петербурга до границы Царства Польскаго или привислинскаго края, пейзажъ, какъ я сказалъ, безпощадно грустный своимъ внѣшнимъ колоритомъ: сермяга и природа сливались въ одинъ сѣрый цвѣтъ! человѣка обидѣла природа, природу обидѣла судьба; оба глядятъ какъ будто жалобно. Одному Еврею раздолье, ибо чѣмъ скупѣе природа, тѣмъ онъ изобрѣтательнѣе, чѣмъ небогаче народъ, тѣмъ онъ больше на немъ ѣздитъ.
   Вторая часть начинается на рубежѣ привислинскаго края. Вдругъ являются предъ вами тщательно обработанныя поля, деревушки съ оттѣнками щегольства, отдѣльныя усадьбы фермеровъ, шоссейныя дороги, темныя струи фабричнаго дыма по небосклону. Жизнь нѣсколькими шагами ушла впередъ.
   Галиція составляетъ третью полосу дороги. Щегольство уже бросается въ глаза въ полевомъ хозяйствѣ. Забытой земли уже не видно ни клочка; скотъ крупенъ и крѣпокъ; крестьянскія одежды выражаютъ благосостояніе; синее сукно замѣняетъ серьмягу, и посмотришь въ лицо Жиду, увидишь на немъ досаду что не онъ одинъ благоденствуетъ.
   Наконецъ четвертая полоса, это Богемія. Здѣсь жизненная сила поразительна. Поле, садъ, роща, огородъ, все что растетъ видимо составляетъ вседневную заботу хозяйства почти научнаго. Чехъ -- земледѣлецъ, и его поле прекрасная картина, которою нельзя не любоваться. Посмотришь въ поле, какъ будто нѣтъ плевеловъ, капли трудоваго пота хватаетъ на каждое зерно, и каждое зерно даетъ много. Деревни и фермы дышатъ счастіемъ, видишь что вся жизненная сила этой страны въ ея деревнѣ. Крестьянинъ носитъ отпечатокъ благосостоянія; но отпечатокъ этотъ рельефнѣе чѣмъ гдѣ-либо потому что къ виду благосостоянія присоединяется оттѣнокъ цивилизаціи.
   Ближе къ Вѣнѣ, по выѣздѣ изъ Богеміи, колоритъ деревни значительно блѣднѣетъ. Тому кто не повѣритъ этимъ путевымъ впечатлѣніямъ и признаетъ ихъ выдумкой воображенія я скажу: спросите моего сосѣда, даже онъ, чиновникъ-прогрессистъ, пораженъ былъ этими рѣзкими оттѣнками сельскаго благосостоянія.
   Но вернемся отъ идилліи къ жизни. Нѣмцы изобрѣтательный народъ, это аксіома. Какъ Англичанину непремѣнно нужно для жизни сильное движеніе мускуловъ, такъ Нѣмцу нужна работа мозга на выдумыванье чего-либо болѣе или менѣе хитраго и не съ разу понятнаго. Такъ, напримѣръ, шелъ себѣ прямой путь изъ Варшавы въ Вѣну съ тремя классами и шелъ благополучно, къ удовольствію и удобству путешественниковъ всѣхъ націй. Казалось бы, чего жъ еще, когда всѣ довольны и никто ничего не проситъ? Нѣтъ, не тутъ-то было! Придумано нѣчто очень остроумное и глубокомысленное: взяли одну точку на этой линіи, взяли и другую, и между обѣими пустили скорый поѣздъ, Eilzug. Спрашивается: почему и для кого? А вотъ почему. Вы пріѣзжаете на эту злополучную точку, вамъ предлагаютъ, хотите Eilzug? въ томъ предположеніи что вы очень наивны. Вы говорите: "да, хочу", въ полной увѣренности что вы скорѣе пріѣдете въ Вѣну. Ни чуть не бывало: вы берете билетъ, приплачиваете 2 1/2 гульдена, садитесь въ вагонъ, ѣдете, пріѣзжаете на другую злополучную точку, и тамъ ждете тотъ поѣздъ который вы покинули 3 часа назадъ, чтобы въ немъ, опять съ тремя классами, пріѣхать въ тотъ же часъ въ Вѣну въ какой вы должны были пріѣхать съ пассажирскимъ поѣздомъ. Надѣюсь что хитрѣе ничего нельзя и придумать. Въ итогѣ выходитъ что это изобрѣтеніе есть не что иное какъ новая мѣра къ усиленію доходовъ желѣзной дороги!
   Баварскій Нѣмецъ, съ которымъ вы знакомитесь на пути въ Вѣну на участкѣ нѣсколькихъ миль, тотъ тоже не живетъ безъ придумыванья чего-нибудь! Результатъ его придумыванья на желѣзной дорогѣ выразился для насъ трубой, которою, неизвѣстно почему, онъ замѣнилъ общеупотребительный свистокъ кондуктора, а такъ какъ свистокъ фальшивить не можетъ, а труба напротивъ способна издавать пренепріятные звуки, то вся практичность этой выдумки заключается въ томъ что на каждой станціи два раза вы должны подвергнуть ваши уши ужасному истязанію отъ рѣзкаго и сквернаго звука скверной трубы.
   На какой-то станціи къ намъ сѣлъ въ вагонъ какой-то на видъ весьма важный господинъ. Важность его заключалась въ томъ что его подсаживалъ въ вагонъ камердинеръ, въ томъ что вслѣдъ за нимъ влѣзли въ карету два великолѣпные дорожные мѣшка, съ тремя плэдами и двумя подушками, и наконецъ въ томъ что какой-то щеголь Австріецъ, сидѣвшій съ нами, вскочилъ съ своего мѣста, и начавъ раскланиваться преподобострастно съ входившимъ магнатомъ, явно изъявилъ ему готовность обратиться въ подушку или даже уничтожиться вовсе, лишь бы влѣзавшему почтенному господину было удобно.
   Мой спутникъ чиновникъ шепнулъ мнѣ на ухо: "ужь не министръ ли это какой-нибудь?" и почти уже былъ готовъ вступить въ разговоръ съ сановникомъ о дѣлахъ Австріи вообще и о тюрьмахъ въ особенности; но вѣнскій щеголь такъ разсыпался въ любезностяхъ, что другому сунуть словечко было совершенно невозможно.
   Наружность обманчива, говоритъ древняя пословица. Министръ оказался Евреемъ. Еврей этотъ былъ банкиръ NN; онъ возвращался изъ Россіи, если не съ отмороженнымъ, то все же съ предлиннымъ носомъ, наклееннымъ ему неудачей въ концессіи желѣзной дороги, которой онъ ѣздилъ добиться.
   Но куріознѣе всего что вѣнскій щеголь этотъ, такъ ухаживавшій за Евреемъ банкиромъ, оказался баронъ N, изъ хорошей австрійской фамиліи.
   Такія отношенія выражаютъ собою нравы. Пришла минута когда Жидокъ протянулъ руку чтобы достать одинъ изъ своихъ мѣшковъ; баронъ бросился къ мѣшку, поднялъ его, сѣлъ напротивъ Еврея, положилъ себѣ мѣшокъ на колѣна, и обратившись въ табуретъ или столъ, находилъ себя въ самомъ нормальномъ положеніи. Хороша была въ эту минуту фигура банкира, сына Израиля, онъ чесалъ свои волосы, глядя въ зеркало, и принималъ услуги барона какъ самое естественное проявленіе поклоненія своей особѣ.
   Какъ случайный эпизодъ, такая картина не стоила бы вниманія. Но не понятая мною тогда, до свиданія съ Вѣной, она предстала во всемъ своемъ смыслѣ когда я окунулся въ вѣнскій міръ.
   

IV.

Вѣна.

   Если весьма вѣроятно что Парижъ столица и главная резиденція князя міра сего, сирѣчь діавола, то не менѣе вѣроятно и то что утомленный почестями и поклоненіемъ придворной своей челяди въ Парижѣ, онъ ѣдетъ отдыхать и наслаждаться виллежіатурой въ Вѣну.
   По свидѣтельству мѣстныхъ старожиловъ, Вѣна стала виллой діавола недавно. Прежде жили въ ней его намѣстники, управляли довольно исправно, сбирали подушную подать съ весьма небольшими недоимками, но все это далеко не было то чѣмъ Вѣна теперь, когда монархъ самъ сталъ наѣзжать въ этотъ милый городъ.
   Куріозно то что пріѣздъ діавола совпадаетъ съ другимъ общественнымъ событіемъ въ вѣнской жизни -- воцареніемъ Евреевъ; но это двойственное цареніе автократа и демократовъ не мѣшаетъ нисколько ихъ тѣсному союзу между собою.
   Вѣнцы же, какъ видно, такимъ порядкомъ вещей очень довольны, а Вѣна съ каждымъ годомъ растетъ въ ширину и высоту и хорошѣетъ.
   Безспорно, она какъ городъ прелестна, оживленія много; въ иную пору экипажи снуютъ какъ въ Лондонѣ, веселье заливаетъ всѣ улицы, и бульвары, все поетъ, все напѣваетъ, все насвистываетъ аріи, все хохочетъ и смѣется. Слѣдовъ заботъ нигдѣ. Въ этомъ отношеніи поразительно сходство съ Дарижемъ. Въ Парижѣ всѣ бѣгаютъ по улицамъ, точно потому только что именно надо по улицамъ бѣгать: такъ и кажется что другаго дѣла ни у кого нѣтъ. Тысячи человѣкъ сидятъ въ кафе, пьютъ водицу со смородиной и читаютъ газету, но и здѣсь чувствуется что только потому они и читаютъ что надо де сидѣть съ газетой предъ носомъ, а что читаютъ? не все ли равно! О политикѣ говорятъ много, но какъ? Въ Вѣнѣ то же самое: Вѣнцы какъ будто не знаютъ что такое серіозное выраженіе лица, что такое ходить озабоченнымъ: вмѣсто водицы пьютъ они пиво, читаютъ машинально, толкуютъ про политику съ кѣмъ угодно и на всѣ тоны, но если вы подумаете что Вѣнецъ что-нибудь серіозное о политикѣ думаетъ, вы жестоко ошибетесь. Онъ ничего не думаетъ. Его патріотизмъ приходитъ въ восторгъ отъ прелестнаго вальса Штрауса, an der schönen blauen Donau, такъ же легко какъ патріотизмъ Парижанина обращается въ Везувій отъ звуковъ Марсельезы; но попробуйте Этотъ патріотизмъ изъ фейерверка обратить въ постоянный огонь, попробуйте-ка обратиться къ Вѣнцу со словами: "надо обдумать это хорошенько", немедленно Вѣнецъ ускользаетъ изъ-подъ вашихъ рукъ, и отдастъ всю Вѣну, даже всю Австрію, лишь бы только избавиться отъ серіозной заботы.
   -- Знаете что такое Вѣна? говорилъ мнѣ одинъ Вѣнецъ послѣ получасоваго разговора въ первое съ нимъ свиданіе,-- это прелестнѣйшій городъ, это веселый городъ, но въ то же время, это самый безнравственный изъ всѣхъ городовъ Европы. Безнравственность сдѣлалась у насъ нормальною принадлежностью жизни; быть безнравственнымъ у насъ называется быть милымъ, быть веселымъ, быть добрымъ малымъ; дѣвушкѣ 17ти лѣтъ, даже въ порядочномъ сословіи, имѣть любовника считается самою обыкновенною вещью, добродѣтельный мужъ уродство, а въ политическомъ отношеніи, если по правдѣ вамъ сказать, Вѣна, прошедши подъ желѣзнымъ ярмомъ Наполеона I, чуть-чуть не взятая приступомъ Венгерцами въ 1848 году, чуть-чуть не взятая Прусаками въ 1866 году, теперь покорена вся какъ есть Евреями.
   Вѣнецъ этотъ, сказалъ ли онъ слишкомъ много или слишкомъ мало? вотъ вопросъ съ которымъ я ходилъ по Вѣнѣ, ища повсюду на него отвѣта.
   Отвѣтить на него положительно, серіозно, очень трудно, ибо, какъ я сказалъ, Вѣна соблазняетъ и ослѣпляетъ своими прелестями и своею нарядностью въ каждомъ проявленіи жизни.
   Я вошелъ въ Volksgarten, царство Штрауса; былъ вечеръ бенефисный: за ограду входила публика платившая по гульдену за входъ; этой публики были тысячи: все нарядно, все щегольски одѣто; вездѣ французская рѣчь; вездѣ разговоръ извѣстный подъ именемъ marivaudage: свѣтскія женщины являлись безъ лакеевъ, давая руку джентльменамъ; у каждаго изъ послѣднихъ розанъ въ бутоньеркѣ, бѣлая грудъ рубашки широко раскрытая, много оттѣнковъ фатства въ манерахъ и по.ходкѣ; кокотки же являлись съ лакеями, а лакеи въ ливреяхъ; за ними душистыя струи разныхъ эссенцій, и въ этомъ воздухѣ по три или по четыре кавалера на каждую, всѣхъ возрастовъ и всѣхъ положеній, но изъ четырехъ одинъ непремѣнно Еврей. Богатый Еврей это левъ Вѣны. Парижъ до этого еще не дожилъ. Должность эту въ Парижѣ исправляетъ обыкновенно богатый Англичанинъ.
   За оградой платящихъ находились тысячи народа не платящаго за входъ; народъ этотъ глазѣлъ и, повидимому, упивался звуками всегда легкой и всегда веселой музыки Штрауса. Кривлянья послѣдняго какъ нельзя лучше приходились по душѣ каждому Вѣнцу.
   Когда Штраусъ кончилъ играть, раздалась духовая музыка. Игралъ военный оркестръ Ганноверскаго полка, въ бѣлыхъ казакинахъ и красныхъ воротникахъ. Звуки этого оркестра поразили меня своею стройностью; играли точно артисты и играли несравненно лучше оркестра Штрауса. Началъ я собирать справки. Оказывается что впечатлѣнія мси были вѣрны; дѣйствительно военная музыка -- это слава австрійскаго воинства. На Парижской выставкѣ, какъ извѣстно, они взяли первый призъ. Большая часть музыкантовъ -- Чехи; а Чехи народъ необыкновенно способный къ музыкѣ. Посмотришь на военный оркестръ, и на лицѣ каждаго музыканта видишь что онъ играетъ осмысленно и наслаждается тѣмъ что играетъ; фигура же дирижера оркестра -- цѣлая картина: вдохновенный артистъ такъ въ немъ и виденъ.
   Но увы, имѣть хорошіе военные оркестры не значитъ1 еще имѣть хорошую армію! А армія, Боже, что за жалкая картина! Прелести нарядности и граціозности Вѣны обитаютъ тоже въ австрійскомъ солдатѣ, но тутъ-то онѣ уже совсѣмъ не на мѣстѣ; ибо оспариваютъ это мѣсто у тѣхъ чертъ и свойствъ которыя для арміи сто разъ нужнѣе и которыя съ ними никакъ ужиться не могутъ. У каждаго солдата проборъ на головѣ доходитъ до спины. Уже это одно много значитъ: ибо сколько на составленіе и расчесываніе нужно времени и заботъ солдату, столько же, только въ удесятеренной пропорціи, убавляется у него военнаго закала и военной закваски; солдатъ у котораго щетка должна гулять тщательно по затылку, можно навѣрное сказать, всегда и вездѣ будетъ разбитымъ солдатомъ. Оттого воины на сценѣ какой-нибудь оперы или какого-нибудь балета и австрійскіе солдаты похожи другъ на друга какъ двѣ капли воды. Когда они ходятъ отрядами, они кажутся сложившимися въ мундиръ, въ стойку и въ кадры только вчера; такъ и хотѣлось бы имъ сказать: "да будьте же солдатами", еслибы не приходила въ голову ужасная мысль что имѣть въ сосѣдствѣ такую армію очень выгодно; когда же они гуляютъ по улицамъ на свободѣ, тогда у каждаго руки въ карманѣ, трубка въ зубахъ, и изъ десяти человѣкъ восемь ходятъ обнявшись съ какою-нибудь дульцинеей. А ужь вечеромъ, когда стемнѣетъ, и солнце, котораго всегда боишься и стыдишься даже безсознательно, спрячется, тогда попытайтесь-ка прогуляться въ окрестностяхъ любой казармы -- вы увидите прелестныя сцены.
   Ну, а офицеры? спросите вы. А объ офицерахъ вотъ что я вамъ разкажу. Поѣхалъ я въ садъ Шперла. Вѣнцы называютъ это парижскимъ Mabile, неизвѣстно почему. Въ Mabile все красиво, все изящно, скандалъ черезчуръ разгульный не дозволенъ. У Шперла, посреди грязной и скверной улицы, между четырьмя домами, устроенъ крошечный садикъ, тамъ поставлено множество столиковъ, фонарей, есть танцовальная зала и оркестръ военный.
   Вы входите и пятитесь назадъ съ вопросомъ: куда я попалъ? Вездѣ у столовъ разсажены женщины, и какія женщины!.. Кто подойдетъ къ столу изъ мущинъ, того захватываютъ какъ добычу и какъ кавалера для танцевъ, и съ минуты на минуту вы можете сдѣлаться героемъ цѣлаго ряда авантюръ.
   Но вотъ сидятъ и офицеры, граціозные, красивые и безупречные на видъ; у каждаго какъ нарочно былъ свой мундиръ, но общаго была у нихъ одна черта: проборъ необыкновенно тщательно отдѣланный на затылкѣ.
   Начинаются танцы. Дамы переходятъ въ большой залъ. Залъ большой, иллюминованъ а jiorno, посрединѣ какой-то господинъ энергической наружности, во фракѣ и бѣломъ галстукѣ, стоитъ и грозно повелѣваетъ дамамъ: "сюда, маршъ, скорѣе, не кричать, кавалеры, сюда" и т. д.: все суетится, двигается и разставляется по командѣ сего энергическаго главнокомандующаго.
   За этою картиной, на заднемъ планѣ, картина не менѣе куріозная: два огромныхъ портрета императора и императрицы во весь ростъ. Я подумалъ что имъ здѣсь совсѣмъ не мѣсто, но успокоился узнавъ что таковъ здѣсь обычай: вездѣ гдѣ мѣсто считается публичнымъ непремѣнно портреты ихъ величествъ.
   Вдругъ являются офицеры, дамы ихъ берутъ и начинаются танцы, то вальсъ, то канканъ. Я, признаюсь, стоялъ, смотрѣлъ и не вѣрилъ глазамъ:-- Какъ? офицеры въ военной формѣ танцуютъ публично съ публичными женщинами, и за то платимъ мы деньги чтобъ этимъ зрѣлищемъ любоваться?
   So, so ist es, сказалъ мнѣ мой Вѣнецъ.
   Ну признаюсь, озадачили! Въ Парижѣ даже, гдѣ все бываетъ по части скандаловъ такого никто подумать не смѣлъ: вѣдь нѣтъ такой націи гдѣ военныя эполеты, подобно военному знамени, не были въ чести. А въ Австріи даже это топчутъ въ грязь. "Ну поколотятъ васъ голубчики", подумалъ я, и насыщенный зрѣлищемъ Шперла, убрался не дождавшись конца. А конецъ, говорили мнѣ, самый интересный и есть. Танцы доходятъ до nec plus ultra, и каждая дама уѣзжаетъ съ кавалеромъ.
   Теперь перейдемъ къ улицамъ и домамъ. Въ Вѣнѣ подъ именемъ Ring устроился цѣлый новый городъ, гдѣ великолѣпію домовъ нѣтъ предѣловъ.
   А между тѣмъ истощеніе финансовъ, какъ казенныхъ, такъ и частныхъ, тоже безпредѣльно въ Австріи вообще и въ Вѣнѣ въ особенности.
   Какъ же согласить эту поразительную роскошь въ постройкахъ со всеобщимъ разореніемъ.
   Очень просто. Прохожу я по Рингу, вижу дворецъ только что отстроенный, красоты идеальной: лакеи въ красныхъ ливреяхъ съ серебряными аксельбантами стоятъ у оконъ и презрительно смотрятъ на каналью-толпу: экипажъ съ красными жокеями à la Daumont стоитъ готовый у подъѣзда. Прохожу я и спрашиваю: "чей это дворецъ?" думая вѣрно эрцгерцога какого-нибудь. Отвѣтъ: "Excellenz der Herr Baron N N", а этотъ Excellenz, который никогда не былъ ни Excellenz, ни барономъ, просто-за-просто Еврей въ званіи банкира
   Наткнувшись на такое особенно великолѣпное депо еврейской роскоши, я пошелъ за справками.
   -- Да что же наконецъ это за штука Евреи въ Вѣнѣ? спросилъ я моего Вѣнца при слѣдующемъ свиданіи.
   -- Евреи, отвѣтилъ онъ,-- это все у насъ: это правительство, это желѣзныя дороги, это финансы, это общественное мнѣніе, это военное министерство, это судъ, это всякій изъ насъ, это воздухъ которымъ мы дышемъ. Еслибъ они захотѣли, да они всю Вѣну купили бы и нашу жизнь взяли бы на аренду.
   -- Ну однакоже, сказалъ я,-- so arg ist es doch nicht!
   -- Именно so arg, отвѣтилъ мнѣ Вѣнецъ.
   Да вотъ вамъ одинъ, напримѣръ, фактъ. Вся пресса въ рукахъ Евреевъ: всѣ эти Presse, Neue Freie Presse и т. д., всѣ мало-мальски вліятельныя газеты принадлежатъ Евреямъ. Другой примѣръ: всѣ желѣзныя дороги въ ихъ рукахъ: всѣ подряды и поставки по арміи исключительно у нихъ въ обладаніи: и какое общество, никакая ассоціація, никакая спекуляція не мыслимы безъ согласія Евреевъ. Спросите любаго Еврея на улицѣ: "правда ли что у нихъ раввины принялись за исправленіе какихъ-то молитвъ?" онъ вамъ отвѣтитъ: "Правда!" "Что за исправленіе молитвъ?" спросилъ я. А вотъ что. Между австрійскими Евреями ходитъ молва что ихъ банкиры хлопочутъ сильно о томъ чтобы всѣ тѣ псалмы гдѣ народъ Израильскій молитъ Іегову о возвращеніи въ родную землю были выведены изъ употребленія, на томъ основаніи что обѣтованную землю они обрѣли въ Австріи и лучшаго ничего не желаютъ. "Se non е мего hen trovato", подумалъ я!
   Нѣтъ, какъ ни прелестна Вѣна, а дышетъ она растлѣніемъ, безсиліемъ своего политическаго организма.
   

V.

Прага.

   Ничего не можетъ быть поразительнѣе какъ переходъ отъ Вѣны къ Прагѣ. Два міра будто раздѣленные одинъ отъ другаго десятками государствъ и десятками годовъ.
   Вы въѣзжаете въ Прагу: улица широка, красива, но прежде всего васъ поражаетъ отсутствіе экипажей; нѣсколько извощичьихъ колясокъ и ничего болѣе. Вся Прага ходитъ пѣшкомъ, и движенія пѣшеходовъ очень много.
   Потомъ вы вглядываетесь въ прохожаго или въ толпу: у всякаго на лицѣ забота, веселыхъ, безпечныхъ лицъ, типа зѣваки, типа наслаждающагося жизнію какъ будто въ Прагѣ нѣтъ!
   Вы входите въ кофейню: все полно народомъ, но все читаетъ и углублено въ чтеніе газетъ, такъ что царствуетъ тишина и слышишь комара и муху. Едва одинъ кончилъ читать, и выпивъ свое пиво, встаетъ и очень скоро направляется къ двери, какъ другой уже схватилъ газету и усаживается читать ее такъ чтобы всѣмъ существомъ въ нее погрузиться.
   И вотъ первый день въ Прагѣ вы уже схватываете весь ея колоритъ. Онъ скученъ, онъ грустенъ, но грусть эта, но скука эта не та грусть и не та скука которыми дышетъ развалина или покинутое мѣсто, гдѣ человѣкъ тоскуетъ потому что онъ безсиленъ воскрешать жизнь въ нѣмомъ памятникѣ прошедшаго. Въ Прагѣ чувствуешь грусть жизни сосредоточивающейся гдѣ-то смиренно и боязливо: это грусть постнаго дня или Великой Пятницы, сквозь которую вѣетъ въ воздухѣ предчувствіемъ чего-то въ будущемъ болѣе свѣтлаго! Вмѣстѣ съ грустью отпечатанъ вездѣ и во всемъ живой слѣдъ постоянно напряженныхъ заботъ.
   Заботы эти на лицѣ у каждаго Чеха. Пройдетъ молодой человѣкъ, онъ весь погруженъ въ думу; пройдетъ зрѣлый мущина, онъ ходитъ и разсуждаетъ съ самимъ собою; пройдетъ старикъ, и онъ видно согбенъ подъ бременемъ долгихъ размышленій.
   Чеха съѣдаетъ политическая духовная жизнь.
   Но жизнь эта не праздная. Какъ всякая политическая и умственная дѣятельность, она слагаетъ и создаетъ не мало утопій, но возлѣ сколько создала она тоже плодотворнаго и прочнаго!
   Когда Русскій пріѣзжаетъ въ Прагу, тогда совершаются въ ней два событія: первое -- тревога въ секретной полиціи, которой поручаютъ вашу особу, второе -- проявленіе самой безкорыстной симпатіи со стороны всякаго Чеха который случайно узнаетъ что вы Русскій.
   Симпатія эта замѣчательна по двумъ причинамъ: вопервыхъ, потому что она безкорыстна, а въ XIX вѣкѣ безкорыстная симпатія -- явленіе рѣдкое! А вовторыхъ, симпатизирующій вамъ Чехъ неизбѣжно попадаетъ въ списокъ политически-неблагонадежныхъ!
   Года три назадъ нѣсколько шарманщиковъ на улицѣ вздумали было ввести въ свой музыкальный репертуаръ русскій народный гимнъ; ихъ выпроводили за такую политическую демонстрацію изъ Праги, съ запрещеніемъ въ нее возвращаться иначе какъ выкинувъ изъ механизма шарманки роковое Боже царя храни!
   По этому эпизоду можно судить о любви полиціи, а слѣдовательно и администраціи австрійской къ Русскимъ и Россіи.
   Впрочемъ, я узналъ отъ одного Венгерца что въ Венгріи и Галиціи Русскимъ сто разъ опаснѣе быть чѣмъ въ Прагѣ. Въ Прагѣ надзоръ секретный -- ничего болѣе, да еще въ рукахъ весьма плохихъ шпіоновъ. Въ Венгріи же и Галиціи вы подпадаете прямо подъ надзоръ цѣлой Венгріи и цѣлой Галиціи, то-есть каждаго Венгерца-патріота и каждаго Поляка-Галичанина; опасности могутъ быть разнообразны, и самая низшая ихъ степень -- ругательства. Венгерцы рѣшили взять Константинополь, и въ каждомъ Русскомъ видятъ вслѣдствіе этого преграду ихъ царьградоманіи, а Поляки рѣшили взять Варшаву съ сѣвера, а Кіевъ съ востока, и въ каждомъ Русскомъ видятъ заклятаго врага ихъ планамъ и подстрекателя народа къ неповиновенію польскому магнатству.
   Какъ видите, причины ненависти къ намъ бѣднымъ, неукротимымъ распространителямъ по всему міру нашей національности, очень уважительны. Остзейскій и другіе края такъ обрусѣли что теперь намъ только и думать что объ обрусѣніи Австрійскихъ земель, а потомъ и Турецкихъ, а тамъ пожалуй доберемся и до Индѣйскихъ.
   Но вернемся къ Прагѣ. Прежде всего васъ, какъ Русскаго, ведутъ въ отстраивающуюся православную церковь: гдѣ-то въ переулкѣ стоитъ древняя готическая церковь; вы входите въ нее и поражаетесь великолѣпіемъ ея внутренней новой отдѣлки для православнаго богослуженія. Все красиво, все роскошно, все изящно..,
   Но полагаю что, осмотрѣвъ эту церковь, ни одинъ Русскій не вышелъ изъ нея не задавъ своему провожатому вопроса: какая цѣль этой церкви? Не бывавъ въ Прагѣ, я, какъ многіе, мечталъ о томъ что хорошо было бы имѣть въ Прагѣ православную церковь какъ попытку сблизить Чеховъ съ нами на религіозной почвѣ; но побывавъ на мѣстѣ, я эту мечту, какъ многія, записалъ въ расходъ и задался другою мыслью. Сколько мнѣ показалось,-- дай Богъ чтобъ я ошибся.-- вопросъ религіозный для чешской интеллигенціи отодвинутъ далеко на задній планъ нынѣшними чисто-политическими заботами объ автономіи. Для Чеховъ главное -- добыть себѣ чешскую корону; для осуществленія этой мечты они пожертвовали бы всѣмъ, а нѣтъ сомнѣнія что первымъ условіемъ уступчивости австрійскаго правительства Чехамъ было бы изгнаніе всего похожаго на симпатіи къ Россіи, а въ особенности русской церкви. Чрезъ это Чехи были бы поставлены въ весьма непріятное положеніе.
   Что же будетъ дальше?
   А между тѣмъ, кладя въ сторону всякую сентиментальность, не слѣдуетъ ли сказать себѣ: сколько есть такихъ мѣстъ въ Европѣ гдѣ съѣзжаются наши соотечественники лѣчиться тысячами. Вотъ тамъ имѣть маленькія церкви для Русскихъ дѣйствительно потребность.
   Впрочемъ я случайно послѣ узналъ какъ иной разъ смотрятъ у насъ на дѣло постройки русскихъ церквей за границей. Поступило, напримѣръ, заявленіе самаго невиннаго свойства: ходатайство о назначеніи священника на три лѣтніе мѣсяца для исполненія требъ въ походной церкви, на устройство которой, вмѣстѣ съ содержаніемъ священника, Русскіе готовы дать всѣ нужныя средства. Отвѣтъ, говорятъ, послѣдовалъ такой: поелику духовное начальство заботится, наоборотъ, объ упраздненіи вездѣ, гдѣ можно, русскихъ церквей за границей, напримѣръ въ Голландіи (гдѣ никогда и Русскихъ не бываетъ!), то ходатайство это слѣдуетъ отклонить! Если это правда, то нельзя не признать причину уважительною: ужь упразднять, такъ упразднять.
   А Нѣмцы, глупые такіе люди, дерзающіе находить что молитва и богослуженіе необходимы человѣку вездѣ -- разсуждаютъ иначе: нѣтъ водъ въ Австріи гдѣ бы Нѣмцы не имѣли своего пастора, котораго содержатъ въ теченіе всего лѣчебнаго курса, и ему каждое воскресенье отводятъ свободное помѣщеніе для богослуженія.
   Симпатія къ Россіи въ Прагѣ имѣетъ два пульса: одинъ болѣе сильный, другой послабѣе. Сильнѣйшій пульсъ бьется въ чешской молодежи; пульсъ болѣе вялый у старой Чехіи. Молодежь безъ задней мысли стремится къ одному только: къ духовному единенію съ нами, къ братанью во имя единой крови. Въ средѣ этой партіи многіе уже знаютъ по-русски, читаютъ русскіе журналы и книги, интересуются всѣми треволненіями и злобами дней нашей общественной жизни, вводятъ ихъ предметомъ оживленныхъ преній на своихъ сходкахъ, и даже устроили публичныя лекціи русскаго языка для чешскихъ дамъ, которыя за истекшую зиму оказали значительные успѣхи и горячее рвеніе.
   Другая партія, степенная, зрѣлая возрастомъ, съ патріархомъ Палацкимъ во главѣ; та смотритъ на насъ съ симпатіей заднемыслящею, съ сильнымъ политическимъ оттѣнкомъ въ своей платонической къ намъ любви, съ одной стороны, а съ другой -- съ какимъ-то не хитро скрываемымъ сознаніемъ въ своемъ надъ нами превосходствѣ. Объясняются же эти психическія свойства отношеній старой чешской партіи къ Русскимъ, сколько кажется, весьма просто. Партія эта издавна сложила въ своихъ посѣдѣвшихъ головахъ политическій планъ дѣйствій относительно Австріи, которому исключительно и посвящаетъ свою духовную или умственную жизнь. Понятно что Россія въ этомъ планѣ никакой самостоятельной роли не играетъ и играть не можетъ. Всѣ же самостоятельныя роли предназначаются исключительно старочешской партіи и ея вождямъ, и предназначаются имъ ими же самими; вслѣдствіе этого они очень ревниво и зорко слѣдятъ за тѣмъ чтобы въ область осуществленія ихъ политическихъ грезъ и плановъ не входило какое-либо другое начало, кромѣ ихъ самихъ. Россія, представляемая юною партіей какимъ-то двигателемъ въ ихъ пользу, является для старой партіи именно тѣмъ началомъ которое у нихъ отнимаетъ долю популярности въ свою будто бы пользу; и вслѣдствіе этого весьма понятно, на днѣ отношеній къ Россіи старой партіи гораздо болѣе недовѣрія чѣмъ прямой симпатіи.
   Такъ или иначе, но ни старая, ни юная партія не подвигаютъ еще свое національное дѣло съ, разительнымъ успѣхомъ. Одна изъ главныхъ тому причинъ заключается въ томъ что Чехи, всецѣло отдавшись политикѣ, прежде всего не дипломаты и не политики. Маневрировать они не умѣютъ, и идутъ въ бой съ австрійскою силой вооруженные качествами первыхъ временъ христіанства: откровенностью, прямотой и порывами! Понятно что при такихъ условіяхъ бой между посѣдѣвшею въ коварствѣ политикой Австріи и образомъ дѣйствія Чеховъ, въ коемъ нѣтъ лести, весьма не равенъ.
   

VI.

Прага

   Народное образованіе и высшее образованіе представляютъ самую свѣтлую сторону общественной жизни въ Богеміи.
   Въ Прагѣ и городахъ грамотныхъ до 93%; въ деревняхъ отъ 91--92%!
   Предъ такимъ фактомъ восклицательнаго знака нельзя не поставить.
   Въ остальныхъ провинціяхъ Австріи процентъ грамотности въ народѣ не превышаетъ 50. Такимъ образомъ если когда-нибудь Пруссія примется осуществлять свою завѣтную мысль о присоединеніи къ себѣ Богеміи, она наткнется на этотъ фактъ, какъ на самое сильное препятствіе къ онѣмеченію Чеховъ. Доселѣ ея пищевареніе, когда она съѣдала, съ большимъ или меньшимъ аппетитомъ, разныя государства, совершалось какъ нельзя благополучнѣе, благодаря тому что она, Пруссія, была образованіемъ сильнѣе тѣхъ которыхъ она съѣдала. Съ Чехами будетъ иначе, ибо Чехія народнымъ образованіемъ въ силахъ бороться съ Пруссіей. Каждая чешская деревушка представляетъ собою плотно объединенный союзъ интеллектуально развитыхъ крестьянъ. Процессъ этого развитія совершается тѣмъ же путемъ какъ въ Пруссіи,-- посредствомъ школъ, а школы эти въ рукахъ у учителей отлично знающихъ свое дѣло и отдающихся ему съ любовью. У Чеховъ методъ преподаванія въ народныхъ школахъ выработанъ до послѣднихъ предѣловъ совершенства. Четыре элемента входятъ съ одинаковою силой въ это народное образованіе: вопервыхъ, религія, вовторыхъ, національность, втретьихъ, умственное развитіе одновременно съ пріобрѣтеніемъ знаній и наконецъ вчетвертыхъ, искусства, то-есть музыка для хороваго пѣнія и рисованіе; хоровое же пѣніе въ свою очередь является и образователемъ вкуса и началомъ смягчающимъ нравы, а съ другой стороны, немалозначущимъ подспорьемъ къ развитію въ народѣ посредствомъ пѣсенъ чувства своей національности. Каждый учитель не иначе поступаетъ на поприще народнаго обученія, какъ будучи въ состояніи удовлетворять вполнѣ всѣмъ этимъ требованіямъ. Вотъ почему воспитательная школа такихъ учителей нераздѣльна отъ прямаго вліянія ихъ на нравственный бытъ народа, и вотъ почему этимъ путемъ Чехи дошли до того что каждый молодой крестьянинъ или бюргеръ города составляетъ развитую умственно и нравственно личность, насквозь проникнутую крѣпкимъ сознаніемъ своей національности. А съ такою силой справиться штыку завоевателя очень и очень трудно, ибо если этотъ завоеватель будетъ Нѣмецъ, то ему придется, вѣроятно, прежде чѣмъ приняться онѣмечивать 3 милліона людей, поодиночкѣ каждаго проколоть штыкомъ или застрѣлить пулей.
   Народная или приходская школа въ Прагѣ раздѣлена на гри группы. Первая, низшая, имѣетъ дѣло съ учениками отъ Зхъ до 6ти-лѣтняго возраста! Какъ ни невѣроятенъ этотъ фактъ -- онъ дѣйствителенъ. Я видѣлъ школу приходскую гдѣ сидѣло 100 мальчиковъ съ одной стороны, и 100 дѣвочекъ съ другой,-- меньшимъ было 3 года; старшимъ 6 лѣтъ.
   Прежде всего васъ поражаетъ смѣшеніе общественныхъ слоевъ въ этой школкѣ: нарядный барченокъ, сынъ богатаго какого-нибудь купца, сидитъ возлѣ босоногаго мальчика; обоимъ хорошо, обоимъ весело; обоимъ удобно, обоихъ посылаютъ въ школу на цѣлый день для того чтобы день не проходилъ праздно.
   Всѣ эти 200 дѣтей сидятъ въ одномъ помѣщеніи. Начинается день молитвой, потомъ пѣніе, потомъ гимнастическія движенія, потомъ выговариваніе звуковъ и складываніе этихъ звуковъ на доскѣ, потомъ учитель разказываетъ дѣтямъ маленькую повѣсть, съ приложеніемъ ея нравоученія, потомъ дѣти встаютъ, нѣкоторыя изъ нихъ надѣваютъ на себя барабаны, и подъ барабанный бой, весело, стройно, попарно выходятъ они въ садъ, гдѣ начинаются игры, гимнастика, въ теченіе двухъ часовъ времени. Послѣ отдыха и рекреаціи они возвращаются въ классы, и тѣмъ же методомъ проходятъ чрезъ урокъ ариѳметики, на счетахъ или самыхъ простыхъ задачахъ; потомъ опять пѣніе, опять гимнастическія движенія, затѣмъ вопросы съ указаніемъ на висящія на стѣнахъ картинки: "что это за звѣрь? что это за вещь?" и т. д. Мальчики и дѣвочки такъ и рвутся отвѣчать, поправляютъ одинъ другаго, жадно слѣдятъ за каждымъ движеніемъ учителя, и какъ только учителю кажется что дѣти могутъ быть утомлены, тогда немедленно -- маршъ въ садъ, и опять игры и опять отдыхъ.
   Такимъ методомъ и такою школой дѣти, сами того не замѣчая, шутя и веселясь, обучаются грамотѣ, закону Божію, ариѳметикѣ и пѣнію -- въ то же время развиваются тѣлесно и умственно безъ малѣйшаго напряженія, и наконецъ пріучаются къ занятіямъ до такой степени что понятіе о праздности въ началѣ уже жизни не входитъ въ нее вовсе. И этотъ методъ обученія, соединяющій въ себѣ вмѣстѣ съ обученіемъ и развитіемъ умственнымъ -- развитіе тѣла посредствомъ движеній гимнастическихъ въ самомъ классѣ, и гимнастики, и игоръ два, три раза въ день, проходитъ чрезъ всѣ тріг группы народныхъ или приходскихъ школъ.
   "Свобода" въ занятіяхъ, вотъ главная прелесть ихъ, бросившаяся мнѣ въ глаза во всѣхъ видѣнныхъ мною школахъ въ Прагѣ. Но "свобода" эта потому такъ прелестна и производительна что она является результатомъ самаго строгаго подчиненія учителя своему методу и своимъ обязанностямъ, съ одной стороны, и учениковъ своему учителю, съ другой.
   Народные учители, это цѣлое, отдѣльно приготовляемое сословіе людей; это все: сердца любящія дѣтей безгранично, это все умы развившіеся въ средѣ народа и исключительно подъ вліяніемъ этой безграничной любви къ дѣтямъ, это люди знающіе каждый оттѣнокъ впечатлѣнія и каждую складку мысли дитяти, которые по тому самому владѣютъ всѣми средствами помощію которыхъ могутъ дѣйствовать на дѣтей. Люди эти имѣютъ одинаковое отвращеніе къ злу, пороку, лжи и къ теоретическому опредѣленію какого-либо понятія.
   Когда вы спросите: всѣ ли учителя народныхъ школъ въ Богеміи, таковы, Чехи вамъ отвѣчаютъ, указывая на громадные результаты въ дѣлѣ народнаго образованія достигнутые этими учителями въ теченіи послѣднихъ десяти лѣтъ. Не грамотѣ одной научили они дѣтей, но и умѣнью жить.
   Теперь другой вопросъ. Русскій, когда видитъ что-нибудь хорошаго за границей, спрашиваетъ сейчасъ: что это стоитъ? и немедленно приказываетъ ему это прислать домой, какъ хорошую вещицу, для пріобрѣтенія или для подражанія. Вещица подъ именемъ народнаго образованія съ его учителями стоитъ Чехамъ сравнительно недорого: жалованье ихъ отъ 150-- 300 гульденовъ въ годъ, то-есть отъ 90--180 руб., то-есть то что у насъ получаютъ сторожа въ самыхъ смиренныхъ присутственныхъ мѣстахъ. Но дѣло въ томъ что выписать эту вещицу въ Россію нѣтъ никакой возможности, даже если бы вы заплатили за нее втрое дороже.
   Но пора перебираться и въ высшія сферы ученія, взглянуть что тамъ дѣлается. Тамъ есть университетъ, есть гимназіи, конечно, классическія, есть реальныя училища Іго и 2го разряда.
   Я пріѣхалъ въ Прагу весь еще полный нашею бранью реализма съ классицизмомъ и вслѣдствіе этого, само собою разумѣется, боязливо, запуганно, смиренно подходилъ къ громадному міру пражскихъ учебныхъ заведеній и еще смиреннѣе спросилъ какого-то Чеха:-- Что у васъ дѣлается въ университетѣ и гимназіи?
   -- Учатся, отвѣчалъ мнѣ Чехъ!
   -- Только? спросилъ я.
   -- Чего же больше? удивленно сказалъ Чехъ.
   -- Неужели только учатся? а я, признаться сказать, думалъ что кромѣ ученія задачей нынѣшнихъ университетовъ и гимназій непремѣнно должно быть призваніе бороться во славу вѣка сего!
   -- Бороться? съ кѣмъ? кому?
   -- Какъ съ кѣмъ? Само собою разумѣется реализму съ классицизмомъ, ученикамъ съ учителями, журналамъ съ газетами, родителямъ съ дѣтьми, женщинамъ съ мущинами, -- по крайней мѣрѣ у насъ публицисты иначе не велятъ относиться къ дѣлу высшаго образованія.
   -- Неужели? Нѣтъ, у насъ никакой борьбы нѣтъ.
   -- Нѣтъ? Такъ что классицизмъ живетъ спокойно?
   -- Совершенно спокойно! Всѣ учащіеся въ университетѣ прошли классическій курсъ гимназіи и живутъ въ отличныхъ отношеніяхъ съ учениками высшей технической школы.
   -- Ну, а женскій вопросъ, продолжалъ я вопросительно,-- какъ у васъ?
   -- То-есть въ какомъ смыслѣ?
   -- Какъ, въ какомъ смыслѣ? Вѣдь вѣроятно между студентами много женщинъ, вѣроятно многія держатъ экзаменъ на доктора, многія поступаютъ на разныя обществен....
   Здѣсь Чехъ мой, не понимавшій моихъ рѣчей сначала, ломалъ что я смѣюсь и тоже засмѣялся....
   Итакъ въ Прагѣ студенты и гимназисты учатся; итакъ въ Прагѣ о борьбѣ классицизма съ реализмомъ нѣтъ и помину; итакъ женскій вопросъ въ Прагѣ возбуждаетъ въ видѣ отвѣта смѣхъ!
   Въ мірѣ студентовъ въ Прагѣ двѣ особенности: студентомъ дѣлается молодой человѣкъ обыкновенно не ранѣе 22хъ или 23хъ лѣтъ; выходитъ онъ изъ университета около 26 и 25 лѣтъ.
   Другую особенность этого міра нельзя не признать важнымъ недостаткомъ: это національно-политическія заботы университетской молодежи. Онѣ не мѣшаютъ имъ учиться, это правда, но онѣ отнимаютъ у молодежи чешской то время которое вездѣ въ мірѣ студентовъ дается на веселье въ товарищескихъ кружкахъ.
   Студентское веселье далеко не ничтожный элементъ въ студентской жизни. Вопервыхъ, это отдыхъ для ума, вовторыхъ, это тотъ психическій процессъ посредствомъ котораго молодой человѣкъ, вкушая прелести жизни своего возраста, испытываетъ ихъ чарующее вліяніе на все свое существо. Товарищескій кружокъ, въ часы досуга, полный интересовъ жизни какъ она есть въ двадцать лѣтъ, это цѣлая школа, цѣлая академія пріобрѣтаемыхъ незамѣтно свѣдѣній, цѣлая лабораторія, гдѣ горячая кровь, веселый нравъ, болтовня и кутежъ, дружба и ссора и тысяча другихъ двигателей, быстрѣе пара, передѣлываютъ характеры, ломятъ предразсудки, расширяютъ кругозоры, смягчаютъ природу грубую, закаливаютъ природу изнѣженную, словомъ, дѣлаютъ все то въ маленькомъ видѣ что нѣсколько лѣтъ спустя дѣлаетъ жизнь. Студентъ хорошо прожившій свои студенческіе года дѣлается способнымъ и годнымъ на все въ жизни. Онъ становится предпріимчивымъ, развязнымъ, всѣ его движенія физически и нравственно получаютъ болѣе мужества; борьба съ искушеніями его не пугаетъ, онъ уже бывалый; онъ борется, онъ увлекается, онъ падаетъ и опять поднимается, и въ жизни умѣетъ переживать самыя разнообразныя положенія, созидаемыя тысячами ея эпизодовъ, только быстро и стойко, какъ переживалъ тѣ же положенія въ своемъ студентскомъ житьѣ-бытьѣ.
   Вотъ почему въ этомъ-то сочетаніи серіозныхъ занятій и веселой жизни заключается суть воспитательнаго развитія студентскаго міра!
   У чешскаго студента этого сочетанія нѣтъ. Наука соединяется съ національными стремленіями: голова утомленная занятіями призвана проходить чрезъ разгоряченіе патріотическими заботами, грезами и разговорами. Оттого чешскій студентъ всегда глядитъ сумрачно, всегда носитъ слѣдъ глубокой на челѣ заботы, онъ не понимаетъ что значитъ удовольствіе, веселье, даже простая шутка ему недоступна: въ каждомъ словѣ ему сказанномъ онъ ищетъ только серіозное дно мысли; другаго убѣжденія кромѣ патріотическаго онъ не признаетъ: глаза у него разгараются только въ разговорѣ о Нѣмцахъ или о чешской независимости; только политика дѣлаетъ его предпріимчивымъ и неустрашимымъ.
   Но увы! все что нарушаетъ законы природы никогда не остается безнаказаннымъ! Являясь политикомъ на студентской скамьѣ, Чехъ, когда дѣлается гражданиномъ, обыкновенно представляетъ изъ себя довольно плохаго политика. Питты и Фоксы въ ихъ средѣ не раждаются. Мозгъ раздраженный преждевременными заботами, утомленный занятіями, настолько усталъ что не можетъ уже имѣть той упругости, той живости, той неутомимой дѣятельсти въ которыхъ область политики прежде всего нуждается.
   Вотъ почему когда вамъ разказываютъ съ восторгомъ о политическихъ подвигахъ чешскихъ студентовъ, которые суть ни что иное какъ демонстраціи то тамъ, то здѣсь, тогда вы невольно пожимаете плечами и искренно жалѣете что столько нравственной силы тратится по-пусту.
   

VII.

На водахъ.

   Всѣ цѣлительныя воды въ Германіи имѣютъ три главныя особенности: 1) скверныхъ докторовъ, 2) предурную пищу и 3) изобиліе Русскихъ.
   Я сказалъ бы 4) скуку, еслибы не былъ убѣжденъ что изъ всѣхъ вещей относительныхъ скука самая относительная. "Пойдемъ въ Русланъ и Людмилу", говоритъ одинъ Петербуржецъ другому. "Ахъ, нѣтъ, какая скука!" отвѣчаетъ этотъ другой: "пойдемъ-ка лучше въ Александринку на Прекрасную Елену".-- "Что, говорятъ у васъ о податной или военной реформѣ?" спрашиваетъ одинъ соотечественникъ другаго; "Фуй, вотъ ужь скука!" отвѣчаетъ ему другой: "побесѣдуемъ-ка лучше о балетѣ".
   Думаю что при такихъ условіяхъ нельзя не признать скуку понятіемъ весьма эластичнымъ.
   Замѣчательно что три изъ этихъ отличительныхъ свойствъ германскихъ водъ въ прямомъ противорѣчіи съ практическимъ здравымъ смысломъ.
   Гдѣ бы быть хорошимъ докторамъ какъ не тамъ гдѣ столько съѣзжается больныхъ и гдѣ отъ вопросовъ: "что мнѣ пить?" "сколько пить?" "не довольно ли?" и т. д. зависятъ столько жизней. На всѣ эти вопросы отвѣчаютъ вамъ доктора составившіе себѣ репутацію, но къ сожалѣнію, за немногими исключеніями, главнымъ образомъ шарлатанствомъ.
   То же и относительно пищи. Казалось бы нигдѣ человѣческій организмъ, воспринимающій въ себя необъятное количество воды, такъ не нуждается въ здоровой пищѣ, какъ на мѣстѣ этихъ вливаній, а между тѣмъ вы здѣсь все получите кромѣ свѣжей и здоровой пищи. Спросите, почему же это? Я полагаю что главная причина заключается въ томъ что дурная пища есть принадлежность жизни всей Германіи, и что Нѣмцу никогда не придетъ въ голову мысль сдѣлать иностранцу то что онъ самъ для себя не дѣлаетъ. Это послѣднее свойство присуще только намъ. Но почему же у Нѣмцевъ пища дурна? вопросъ этотъ рѣшить положительно трудно. Полагать надо отъ того что для Нѣмца, какъ говоритъ Гейне въ своихъ письмахъ объ Англіи, нѣтъ настоящаго; для него все или прошедшее или будущее, а такъ какъ гастрономическая забота о пищѣ есть прежде всего забота настоящаго, то, поелику ея нѣтъ,-- и пища всегда дурна.
   Но всего болѣе противорѣчитъ здравому смыслу изобиліе Русскихъ на водахъ Германіи. "Помилуйте", говорятъ имъ Нѣмцы: "да что вы тутъ дѣлаете когда у васъ столько замѣчательныхъ минеральныхъ водъ для всякаго рода болѣзней?" -- "Да, есть", отвѣчаемъ мы, "да только не устроены, рискуешь или опиться или умереть съ голоду".-- "Ахъ эти Русскіе", говоритъ тогда про себя Нѣмецъ, "что у нихъ ни есть, все не устроено", и начинаетъ такого Нѣмца сильно разбирать охота поѣхать въ Россію и эксплуатировать это неустройство, тѣмъ болѣе что Русскій отвѣтившій такъ Нѣмцу прибавляетъ неминуемо: "у насъ ничего не умѣютъ устраивать."
   Дѣло въ томъ что дѣйствительно вопросъ о нашихъ водахъ это дилемма призванная, кажется, очень еще долго оставаться таковою. Воды не устроены потому что никто на нихъ не ѣздитъ, а никто на нихъ не ѣздитъ потому что онѣ не устроены. А если кто и ѣздитъ, то въ такомъ мелкомъ чинѣ что устраивать для него воды -- не стоитъ!
   Вотъ почему, сидя однажды утромъ у одного изъ источниковъ мѣстечка Ф. я долго размышлялъ объ этомъ предметѣ и пришелъ къ слѣдующимъ двумъ заключеніямъ. Первое: попросить всѣхъ начальниковъ отдѣленій заболѣть хоть на одинъ годъ разными болѣзнями, потомъ устроить войну по всей Германіи, такъ чтобы на каждомъ мѣстечкѣ съ источникомъ минеральныхъ водъ было маленькое сраженіе; тогда всѣ наши начальники отдѣленій должны будутъ поѣхать на разныя русскія воды, и вслѣдствіе этого, такъ какъ каждому изъ нихъ будетъ угрожать смерть отъ перелитія водъ или отъ голода, неизбѣжно каждый напишетъ проектъ объ устройствѣ водъ, и воды будутъ устроены: это одинъ способъ.
   Другой способъ проще: кликнуть во всѣхъ газетахъ Европы кличъ Нѣмцамъ объ отдачѣ имъ на арендное содержаніе всѣхъ нашихъ минеральныхъ водъ, съ условіемъ ихъ устроить съ возможнымъ комфортомъ, какъ если бы дѣло шло объ удобствахъ не столько Русскихъ, сколько Нѣмцевъ.
   Итакъ, милыхъ нашихъ соотечественниковъ тьма-тмущая на всѣхъ водахъ Германіи. Если въ комъ и нѣтъ болѣзни, онъ непремѣнно ее придумаетъ, и если докторъ не знаетъ куда послать, онъ самъ его надоумитъ у какого источника искать исцѣленія.
   На водахъ, какъ и вездѣ впрочемъ за границей, Русскіе отличаются своими особенными, имъ свойственными чертами. "Плюю я на всѣ ваши мѣстные порядки и обычаи, чортъ мнѣ въ томъ что всѣ такъ дѣлаютъ, не хочу повиноваться да и только", и разныя въ этомъ родѣ милыя рѣчи выражаютъ собою умственное настроеніе нашей колоніи.
   По плеванью на всѣ порядки и обычаи Русскіе на чужбинѣ братья.
   Живутъ они всѣ вмѣстѣ, но не. коммуной, а какъ грибы, особыми группами; бѣлые или отборные отдѣльно, потомъ подосинники и березовые -- въ переносномъ смыслѣ чиновники покрупнѣе -- всѣ вмѣстѣ, потомъ сыроѣшки или мелкій людъ, тоже вмѣстѣ; иногда скуки ради грибъ одного сорта перебѣгаетъ въ другую группу, но едва послѣдній стаканъ выпитъ, какъ бѣлый грибъ даетъ понять березовому что ты молъ все-таки не изъ нашихъ, а потому ко мнѣ въ Петербургѣ и не помышляй являться; развѣ мнѣ будетъ крайняя нужда, тогда потребую.
   Какъ ѣзжали дѣды наши на долгихъ по землѣ русской, такъ мы, ихъ милые внуки, доселѣ ухитряемся ѣздить по чужимъ землямъ. Бывало чуть ли не всю Русь, какъ она есть, широкую и размашистую, укладывали въ необъятный бездонный тарантасъ, въ необъятную и бездонную кибитку, и валяй, а глядишь, полвѣка спустя изловчился нашъ братъ соотечественникъ ту же широкую размашистую Русь тащить съ собою въ вагонахъ и переносить въ любой крошечный узенькій міръ нѣмецкаго городишки. Ужь такова видно натура. Кому вездѣ тѣсно? Русскому! Кому все не по нраву? Русскому! Кто раскладывается такъ что голова покоится въ одной комнатѣ, туловище въ другой, а ноги въ третьей? Русскій, все Русскій!
   И ужь надо признаться, сущая онъ напасть для Нѣмцевъ, вездѣ гдѣ появляется, если Нѣмецъ не можетъ извлечь изъ него выгоды, какъ домохозяинъ или торговецъ, а просто призванъ жить подъ однимъ съ нимъ небомъ.
   Нѣмецъ въ головѣ своей не можетъ сложить понятія о томъ что что-нибудь можетъ-быть слишкомъ дешево; для него все дорого, отъ бумажной нитки до куска золота. А если вы услышите въ магазинѣ или лавочкѣ что кто-нибудь говоритъ: "ach! wie billig" (восклицаніе: ахъ, на всѣхъ языкахъ есть первый признакъ Русскаго), тогда вы можете смѣло къ нему подойти, протянуть руку и сказать: здравствуй соотечественникъ или соотечественница, откуда? и т. д.
   Оттого легко себѣ представить какъ выгодно торговцамъ отъ этихъ восклицаній нашихъ соотечественниковъ, и какъ напротивъ Нѣмецъ проклинаетъ судьбу, занесшую въ его уголокъ людей находящихъ все дешевымъ и портящихъ цѣны на все что продается.
   Ну и признаться надо, инымъ изъ соотечественниковъ, болѣе благоразумнымъ и небогатымъ, не совсѣмъ-то благопріятно отъ розмаховъ широкой натуры собратій. Напримѣръ: всѣ совѣтуются съ докторами при источникахъ, во время питья водъ; оно просто, удобно и дешево; кончится сезонъ, и докторъ, протягивая въ послѣдній разъ руку, получаетъ въ нее десять гульденовъ, кладетъ гонорарій въ карманъ, и очень счастливъ. А Русскіе! какъ можно! помилуйте; вотъ еще, стану я совѣтоваться съ докторомъ въ толпѣ, вмѣстѣ съ какою-нибудь Нѣмчурой, подавайте-ка мнѣ доктора на домъ, да еще самаго плутоватаго. И вотъ ходитъ докторъ и ходитъ по домамъ Русскихъ, и вотъ платятъ и платятъ Русскіе докторамъ небывалыя цѣны за визиты, и очень довольны тѣмъ что отличаются этимъ отъ простыхъ смертныхъ. Вслѣдствіе этого докторъ смотритъ на каждаго Русскаго какъ на главную статью дохода, или говоря стилемъ сельскаго хозяйства, какъ на дойную корову, а тотъ несчастный Русскій который доить себя дать не можетъ, ну тотъ хоть помирай, а докторъ его знать не хочетъ!
   Вторую отличительную черту нашихъ милыхъ соотечественниковъ, кто ее также не знаетъ? Казалось бы видя ихъ какъ грибовъ вмѣстѣ, слѣдуетъ радоваться, ибо если ужь у себя дома не дано имъ наслаждаться этимъ сожитіемъ, то все же хоть на чужбинѣ они братаются, каждый въ своемъ кружкѣ! Увы, увы! и тутъ горькое, да еще прегорькое разочарованіе! Сидятъ-то они вмѣстѣ, но пока Нѣмки чулокъ вяжутъ, а Нѣмцы толкуютъ про прошедшее или будущее, Русскіе заняты однимъ: ругаютъ своихъ и свое съ немилосердымъ ожесточеніемъ. Пройдетъ Русскій незнакомый, выругаютъ за то что не знакомъ; подойдетъ знакомый, присядетъ, посидитъ, посидитъ и уйдетъ, начнутъ ругать его за то что сказалъ, а если ничего не сказалъ, то за то что могъ или хотѣлъ сказать.
   Но это еще ничего: пускай бранятся между собою; а вотъ что скверно, когда милые соотечественники сводятъ знакомство съ иностранцами и иностранками, и при каждомъ случаѣ, начиная разговоръ такъ: "bei uns", то-есть "а вотъ у насъ", заводятъ такую брань на все родное, что иностранецъ не знаетъ какъ быть: повѣрить и поддакивать -- значитъ обидѣть національную гордость (ничуть не бывало) собесѣдника; не повѣрить -- значитъ обидѣть его подозрѣніемъ что онъ лжетъ! Кто не знаетъ надпись на Дельфійскомъ храмѣ. Мнѣ пришло въ голову что еслибы храмъ этотъ строили Русскіе, они неминуемо надписали бы: "ругай самого себя", что очевидно совсѣмъ не то же самое что "познай самого себя". "
   Изъ любви къ соотечественникамъ замѣчу что въ гигіеническомъ отношеніи ругать все родное во время лѣченія водами весьма вредно, а потому кто изъ нихъ хочетъ серіозно лѣчиться, тому совѣтуемъ избѣгать своихъ соотечественниковъ какого бы ранга и пола они ни были.
   Медицина водъ, какъ извѣстно, раздѣлила жизнь человѣка на водахъ на двѣ половины, весьма неравныя. Въ одну половину, которую назвала cur mässig, то-есть съ водами сообразную, она включила все непріятное для человѣка, разсматриваемаго какъ существо любящее наслаждаться жизнію. Напротивъ, вторую половину жизни, пріятную, а именно романы и страсти, все соленое, сырое и кислое, умственную работу и т. д., предписывается оставлять за порогомъ всякой германской Внеезды, ибо что контрабанда и называется nicht curmässig, то-есть съ лѣченіемъ несообразное.
   Легко понять что когда нѣмецкіе эскулапы сочиняли это дѣленіе жизни и правила для лѣченія водами, ни одному изъ нихъ не могло прійти въ голову что явятся паціенты такой націи для которыхъ ругать свое отечество и своихъ соотечественниковъ со страстію и съ постоянствомъ составляетъ удовольствіе стоящее всякаго успѣха въ любви и столь же вредно дѣйствующее на лѣченіе водами, какъ свѣжая земляника или самыя овощи. Они бы и это назвали nicht curmässig für die Russen. Тогда бы къ надписи у воротъ одного водолѣчебнаго заведенія въ Швейцаріи, гласящей такъ: "здѣсь запрещается говорить про политику, про религію и про свои болѣзни", его учредители прибавили: "а Русскимъ про свою отчизну и своихъ соотчичей". А пока этого нѣтъ, нѣтъ и житья отъ нашей брани. И благо еще еслибы самихъ себя бранили, а то нѣтъ, какъ можно! все скверно кромѣ того что я дѣлаю; всѣ дураки кромѣ меня одного!
   

VIII.

То же мѣстечко. Іюнь 1871 года.

   Есть двѣ торжественныя эпохи дня на водахъ. Обѣимъ аккомпанируетъ музыка; одна во время питья водъ, отъ 6ти до 8ми часовъ утра, другая вечеромъ отъ 4 1/2 до 6ти часовъ; это эпоха спокойнаго, пріятнаго отдыха и всеобщаго перевариванья дня, съ его испитыми водами и съѣденнымъ дурнымъ обѣдомъ.
   Первая эпоха въ разговорномъ отношеніи рѣзко отличается отъ второй. Главный и единственный даже предметъ разговора въ первую торжественную эпоху есть желудокъ; всѣ думы и житейскія заботы сосредоточиваются на этомъ другѣ человѣчества. Обыкновенно разговоръ начинается такъ:
   -- Ну, что вашъ желудокъ?
   -- Ничего, плохо; а вашъ?!
   -- Тоже плохъ.
   И начинаются объясненія въ чемъ онъ плохъ.
   -- Быть не можетъ! Вы какую воду пьете?
   -- Такую-то.
   -- А я такую-то! Да вообще, признаться сказать, я чувствую себя Богъ знаетъ какъ скверно. По утрамъ встанешь, горечь во рту; попьешь воды, тошнитъ; выйдешь изъ ванны, хоть ложись умирай, такая беретъ слабость; вечеромъ смерть какъ хочется спать, а ляжешь, не спится.
   -- Ну, вообразите, точь-въ-точь что у меня, да въ добавокъ вотъ рожу вздуло, должно-быть отъ душа! А кто вашъ докторъ?
   -- К., дуракъ набитый и шарлатанъ вдобавокъ; а вашъ?
   -- Ужь не говорите, Г., такая свинья, Жидъ проклятый, что право не понимаешь какъ это такихъ негодяевъ можно держать на водахъ, и вѣдь грабитъ, просто грабитъ бестія.
   -- Вообразите, въ какомъ я-то положеніи, говоритъ, вмѣшиваясь въ разговоръ третій паціентъ,-- началъ я пить Bitterquelle, прекрасно, попилъ два дня: запоръ страшнѣйшій, приливы въ голову до одуренія: мой докторъ велитъ пить Marienquelle; пью Marienquelle -- еще хуже, такъ чиститъ что не знаю куда дѣваться, слабость, апатія страшная; прихожу къ доктору, онъ велитъ пить Peterquelle вмѣстѣ съ Johansquelle, начинаю пить и это -- и что бы вы думали, черезъ день, то страшныя спазмы, колики, то головокруженіе, тошнота, горечь во рту, подкашиванье ногъ! Что дѣлать, думаю я, иду къ доктору. Вообразите, онъ велѣлъ мнѣ пить всѣ пять источниковъ заразъ, а, каково?
   -- И вы пьете?
   -- Еще бы, ужь если пріѣхалъ, такъ надо пить!
   -- Да, ужь съ этими докторами ничего не подѣлаешь.
   И расходятся кіиждо къ своему источнику безсонницъ головокруженій и тому подобныхъ пріятныхъ ощущеній.
   Вся тайна этого питья заключается на днѣ стакана; выпьетъ паціентъ, посмотритъ въ донышко, и фигура доктора въ ней явится въ видѣ миленькаго ангельчика, говорящаго "А, вы это все чувствуете? Ну, это хорошо, очень хорошо, значитъ вода дѣйствуетъ, польза не вдругъ приходитъ, а постепенно, мѣсяца чрезъ три вы увидите какъ поправитесь".
   Въ пять часовъ вечера все кругомъ музыки облекается въ нарядное одѣяніе, представители всѣхъ націй сидятъ за столиками и отдѣльными группами пьютъ кофе и шеколадъ; отъ Америки до Испаніи все тутъ есть. Недоставало двухъ только націй: французской и англійской. Французамъ было вѣроятно не до лѣченія. Англичане не лѣчатся вообще водами, а желѣзными въ особенности, большее сравнительно съ другими націями количество желѣза въ крови есть именно то что составляетъ суть ихъ національности. Англичанинъ малокровный перестаетъ быть Англичаниномъ, такъ же точно какъ Русскій съ избыткомъ желѣза въ крови дѣлается или Петромъ Великимъ или перестаетъ быть Русскимъ.
   Но оставимте пока націи намъ чуждыя и познакомимся поближе съ нашими милыми соотечественниками, о которыхъ въ прошломъ письмѣ я говорилъ вообще.
   Графъ Черносливовъ ходитъ взадъ и впередъ съ моимъ милымъ чиновникомъ-мальчикомъ.
   Послѣдній познакомился съ графомъ слѣдующимъ образомъ. Онъ очень любитъ grand monde, хотя къ нему и не принадлежитъ; все титулованное пріятно щекочетъ ушко моего чиновника прогресиста, вслѣдствіе чего въ книгу гостей онъ самъ вписалъ себя такъ: Staats-Rath, Kammerjunker am Hofe des Kaisers von Russland, Cavalerie von verschiedenen Decorationen und Order, im Russischen Staatsdienste ehrlicher Beamte etc, etc, etc. Узнавъ что графъ Черносливовъ пріѣхалъ съ супругой и дѣтьми, онъ къ нему явился, и несмотря на то что графъ просто себѣ офицеръ въ отставкѣ, мой штатскій, но юный бригадиръ сказалъ ему: "Имѣю честь представиться, Иванъ Семеновичъ Худокопытовъ, статскій совѣтникъ, Русскій". Графъ протянулъ Худокопытову руку, и съ тѣхъ поръ послѣдній все ходитъ по вечерамъ съ графомъ, а по утрамъ сопутствуетъ графинѣ по магазинамъ и говоритъ ей сладкія вещи, прибавляя къ каждой изъ нихъ слово "comtesse", да притомъ всегда настолько громко чтобы всѣ это могли слышать.
   Итакъ оба ходятъ взадъ и впередъ у музыки и разговариваютъ.
   -- Порядочнымъ людямъ развѣ у насъ можно служить? говоритъ графъ,-- посмотрите-ка, кого у насъ двигаютъ....
   -- Да-съ, оно такъ-то такъ, но все-таки, какъ бы вамъ сказать, ну, отчего бы и вамъ не послужить, ну если не въ военной, то все-таки въ гражданской службѣ.
   -- Нѣтъ, ужь покорно васъ благодарю, я кланяться не умѣю.
   -- Да вамъ и не нужно, графъ, кланяться, помилуйте, вамъ поклонятся, если захотите служить. Вѣдь вотъ въ этомъ-то вся наша бѣда, что люди какъ вы такъ разсуждаютъ, оттого поневолѣ приходится подвигать всякаго Иванова и Петрова. Помилуйте, у васъ все есть, вы вѣроятно были въ университетѣ....
   -- Я? Нѣтъ, я прямо юнкеромь въ полкъ поступилъ.
   -- Ну, да это не все ли равно; у васъ прекрасное положеніе, связи, имя, состояніе, чего же больше, ну, какъ же вамъ не грѣшно послѣ этого не служить? Какую пользу вы могли бы принести!...
   -- Да, я полагаю что я не хуже другаго могъ бы служить, способности есть, но, какъ я вамъ сказалъ, порядочнымъ людямъ на службѣ не везетъ.
   -Но, знаете, не всегда это зависитъ чистѣйшимъ образомъ отъ обстоятельствъ: вотъ я, напримѣръ; вамъ скажу, я одно время тоже такъ думалъ, и дѣйствительно, можете себѣ представить, когда былъ министромъ Корытовъ, то-есть какъ будто меня въ министерствѣ совсѣмъ не было, а теперь, возьмите, я въ три года получилъ четыре чина, и слава Богу, не могу жаловаться, приношу пользу, насколько это отъ меня зависитъ; разумѣется будь я самостоятеленъ, я бы могъ гораздо больше сдѣлать, но все-таки кое-что дѣлаю....
   -- Ну, ужь это ваше особенное такое счастье....
   -- Да что далеко искать, по-моему вы бы могли напримѣръ поступить въ министерство внутреннихъ дѣлъ, прекрасное министерство, два-три года послужили, а тамъ и въ губернаторы.
   -- Вы думаете? спросилъ покручивая усъ графъ, выражавшій своею физіономіей что онъ ужь немного сбитъ, и что предметъ этотъ начинаетъ ему показываться съ другой его стороны, пріятной.
   -- Помилуйте, я въ этомъ даже увѣренъ. Это общественная У насъ потребность -- хорошіе губернаторы! Ну, кого у насъ теперь не назначаютъ въ губернаторы, вѣдь это просто срамъ; пора бы порядочныхъ людей сажать на эти мѣста, и если только вы захотите, я вамъ ручаюсь что васъ станутъ просить о томъ чтобы вы приняли это мѣсто. И притомъ знаете что я вамъ скажу: я вотъ въ прошломъ году ѣздилъ по Россіи и видѣлъ близко всѣ эти вещи, губернаторское мѣсто очень интересно, какъ сфера дѣятельности....
   -- Вы думаете?
   -- Да я вамъ даже больше скажу: не будь я въ моемъ министерствѣ, я сейчасъ бы пошелъ въ губернаторы....
   Въ это время подошла графиня съ вопросомъ: о чемъ это вы толкуете?
   -- Я вашего мужа уговариваю, comtesse, въ губернаторы идти.
   -- Ой нѣтъ, ни за что! Я ему уже сказала: до тѣхъ поръ пока у насъ не будетъ конституціи, я ему запрещаю служить, а вотъ когда у насъ будетъ какъ въ Англіи, ну тогда,-- мой мужъ не дурно говоритъ,-- онъ можетъ быть членомъ палаты лордовъ... на это я согласна.
   -- То само по себѣ, а теперь, право, comtesse, грѣшно такимъ людямъ не служить, ей-Богу! Россія нуждается въ людяхъ. Вообразите, мы каждый день чувствуемъ что нѣтъ людей и только, что прикажете дѣлать?
   И всѣ трое направились дальше.
   Прелесть что за разговоръ! Человѣкъ ни на что негодный, потому что ничему не учился, вмѣсто того чтобы приняться за какое-нибудь дѣло и потомъ разсуждать о томъ широка или узка на Руси дорога для способныхъ людей, убаюкиваетъ себя тѣмъ что онъ дескать кланяться не хочетъ, а потому служить нигдѣ не можетъ, впрочемъ, если Русь обратится въ этого чиновника-мальчика и станетъ очень усердно о томъ его, графа, просить, онъ пожалуй не прочь взять мѣсто губернатора.
   Графиня, жена его, не иначе хочетъ позволить мужу служить на Руси какъ на скамьѣ палаты лордовъ!
   А чиновникъ-мальчикъ, въ три года схватившій четыре чина, этотъ новѣйшій типъ земли Русской, съ умственнымъ кругозоромъ не больше вицмундирной пуговицы его фрака, а съ претензіями въ величину Восточнаго океана, онъ не только не удивляется нелѣпости судьбы, на смѣхъ всему міру и наперекоръ здравому смыслу дѣлающей изъ него серіознаго дѣятеля, нѣтъ, нисколько; напротивъ, онъ съ непоколебимымъ убѣжденіемъ требуетъ отъ этой шутихи-судьбы еще большаго. Такіе люди -- это стрѣлы пущенныя вверхъ безъ цѣли; достигши крайняго предѣла въ своемъ полетѣ, они въ правѣ спросить себя: если такъ высоко мы пущены, зачѣмъ не выше еще? Вмѣсто отвѣта, они рано или поздно падаютъ обратно внизъ. Полетъ ихъ ничего не производитъ кромѣ разрѣза воздуха.
   Подъ деревцомъ сидитъ группа четырехъ русскихъ мущинъ и двухъ дамъ. Трое между ними военныхъ.
   Разговоръ шелъ слѣдующій:
   -- И побьютъ, непремѣнно побьютъ, вотъ увидите, говорилъ одинъ изъ военныхъ.
   -- Кого?
   -- Кого? Насъ, разумѣется; гдѣ намъ съ Прусаками тягаться.
   -- Ну, Богъ знаетъ, сказалъ одинъ изъ штатскихъ, -- война вѣдь будетъ не два-три сраженія, а народная, страшная война, рѣзня славянскаго племени съ нѣмецкимъ; это не то что Французы!
   -- Какая чортъ народная война! Теперь народныхъ войнъ не бываетъ. Теперь дѣло очень просто; двѣ недѣли всего и времени-то нужно: привезли триста тысячъ войска, отколотили, то-есть что-называется въ щепки, заняли двѣ-три провинціи, вотъ вамъ и вся штука!
   -- Да, и я того мнѣнія; намъ не справиться съ Прусаками; съ Австрійцами еще куда ни шло.... сказалъ другой военный.
   -- И то не справимся, перебилъ первый,-- ну вотъ увидите, не справимся; у нихъ, я вамъ скажу, офицеры куда какъ лучше нашихъ, а у насъ что? Офицеръ, вѣдь это тотъ же солдатъ, только что въ эполетахъ, ничего не знаетъ, да и знать-то ему откуда?...
   -- Ну нѣтъ, Степанъ Степановичъ, перебилъ штатскій,-- ужь вы черезчуръ; солдатъ нашъ это не то что Австріецъ....
   -- Да, голубчикъ ты мой, не въ солдатѣ совсѣмъ дѣло. Что солдатъ? или онъ цѣлитъ, или въ него цѣлятъ, больше ровно ничего; у кого больше солдатъ цѣлятъ, тотъ и побѣдилъ; а вся штука въ томъ чтобы солдатъ такъ вести, да въ такія позиціи ставить, чтобы было легче ему цѣлить, чѣмъ въ него цѣлить, понимаете ли вы? А для этого надо офицеровъ дѣльныхъ, ученыхъ, развитыхъ, да не одного, двухъ, а цѣлый корпусъ, тысячи и тысячи, а гдѣ вы ихъ возьмете? Поищите-ка!...
   Дама перебила офицера.
   -- Ну, полноте, надоѣли вы съ вашими военными разговорами; ну побьютъ такъ побьютъ, велика бѣда; теперь военная славачистый вздоръ.
   -- Ну нѣтъ, сударыня, не вздоръ, сказалъ штатскій.
   -- Ахъ, Боже, Николай Иванычъ, какой вы несносный; поговоримъ о чемъ-нибудь другомъ. А propos, вы знаете что я изучаю здѣсь нѣмецкихъ барынь, и все болѣе и болѣе убѣждаюсь что онѣ намъ и въ подметки не годятся.
   -- Будто? возразилъ одинъ изъ военныхъ, -- вотъ такъ новость!
   -- Честное слово, правда! Куда здѣсь ни заглянешь, вообразите, только и слышишь что бабьи толки про хозяйство, про дѣтей, mein Kind, mein Kind, lernen, essen, и больше ничего, просто иной разъ тошнитъ, ей-Богу! А о сферѣ нашей современной женщины, объ ея призваніи даже понятія не имѣютъ.
   -- А я такъ думаю что не оттого ли и поколотили Нѣмцы такими молодцами Французовъ что у нихъ бабы все толкуютъ про хозяйство, насмѣшливо пробормоталъ штатскій.
   -- Ну, ужь вы съ вашими ретроградными понятіями ничего живаго и понять даже не можете, сказала дама.
   -- Это вы съ досады, Марья Ивановна, все говорите, я вѣдь вашихъ Современныхъ женщинъ у-у-у! какъ знаю; кого женихомъ Богъ обидѣлъ, кого дѣтьми, вотъ онѣ съ досады и изобрѣтаютъ разные женскіе вопросы....
   -- Удивительно какъ остроумно!...
   Въ это время толпа дѣтей завизжала такъ что заглушила даже оркестръ. Дальнѣйшаго разговора слышать я не могъ. Но и этого отрывка было достаточно.
   Какъ жаль что нѣтъ водъ исцѣляющихъ болѣзнь именуемую на Руси женскимъ вопросомъ!
   Но женскій вопросъ, Богъ съ нимъ. Я думаю что штатскій господинъ замѣтилъ довольно вѣрно что главная причина зарождающая эту болѣзнь это ни что иное какъ досада и злоба женщинъ не наслаждающихся супружескимъ и материнскимъ счастіемъ на женщинъ наслаждающихся этими благами.
   Я зналъ одну барышню которая тридцати двухъ лѣтъ говорила такъ: "Призваніе женщины съ каждымъ годомъ расширяется въ своей области: вчера эта область была кухня, завтра это будетъ -- человѣчество!" Сама того не замѣчая, по мѣрѣ того какъ проходили годы, а жениха все не было, она расширяла въ своемъ воображеніи кругъ дѣятельности женщины -- себѣ въ утѣшеніе.
   Недавно она нашла жениха, а теперь въ интересномъ положеніи. Случилось ее увидѣть и услышать отъ нея слѣдующія слова, когда рѣчь зашла о женскомъ вопросѣ: "у женщины нѣтъ другихъ обязанностей какъ къ мужу и дѣтямъ."
   Подошелъ я къ группѣ двухъ знакомыхъ помѣщиковъ и третьяго незнакомаго.
   -- О чемъ бесѣдовать изволите? спросилъ я своихъ знакомыхъ.
   -- Да вотъ матушку Россею ругаемъ, сказалъ одинъ помѣщикъ.
   -- За что? спросилъ я.
   -- Да такъ!
   -- Отъ нечего дѣлать, прибавилъ незнакомый мнѣ соотечественникъ.
   Тутъ знакомый помѣщикъ познакомилъ меня съ незнакомымъ.,
   -- А вѣдь знаете что? шутки въ сторону! Ну какъ не ругать нашу родину, въ особенности когда находишься за границей, началъ второй помѣщикъ. Что ни тронь, о чемъ ни заговоришь со здѣшнимъ народомъ, просто себѣ и хорошо, а у насъ, до чего ни коснись, все скверно.... и вѣдь возьмите, какъ здѣсь все дешево, люди все порядочные, трезвые, честные, а у насъ-то --
   -- Все негодяи? спросилъ я.
   -- Не все, а много-таки есть этого народа.
   На это я разказалъ маленькій эпизодъ изъ моихъ заграничныхъ скитаній. Сидѣлъ я года четыре назадъ на террасѣ у одного ресторана въ Парижѣ на Champs Elysées. Народу было множество; за мною сидѣла группа изъ пятерыхъ человѣкъ; четверо было Французовъ и одинъ нашъ соотечественникъ, котораго я узналъ въ лицо. Разговоръ зашелъ о таможняхъ на границахъ. Одинъ изъ Французовъ разказывалъ про тѣ непріятности которыя онъ претерпѣлъ на австрійской таможнѣ, и затѣмъ сказалъ: "Я полагаю что развѣ только въ Россіи да въ Турціи хуже." Очень было бы естественно соотечественнику моему вступиться за русскую таможню, которая и тогда уже была весьма хороша во многихъ отношеніяхъ. Ни чуть не бывало; онъ глупо улыбнулся, и къ удивленію моему, вдругъ два изъ сидѣвшихъ Французовъ возстали и очень энергично стали доказывать что русскіе таможенные чиновники -- это жемчугъ изъ всѣхъ таможенныхъ управленій въ Европѣ, и было бы величайшимъ счастіемъ если бы французское могло хотя на одну четверть быть похоже на русское! Легко себѣ представить какъ еще глупѣе была въ эту минуту фигура нашего соотечественника, предъ двумя Французами, вступившимися за честь нашей таможни. Вотъ вамъ, сказалъ я, маленькій примѣръ того что и у насъ не все скверно. Я нарочно сослался на Французовъ, чтобы вы не заподозрили меня въ пристрастіи.
   -- Есть и у насъ честные люди, есть, какъ не быть, никто не споритъ, сказалъ одинъ изъ помѣщиковъ,-- да что толку въ нихъ?
   -- Одно что у насъ лучше, надо правду сказать, прервалъ его другой,-- это пища. Кормятъ здѣсь больно скверно....
   Мы всѣ засмѣялись. Не головоломная была похвала матушкѣ Руси.
   Пошелъ я затѣмъ опять бродить. Подходитъ одинъ генералъ военный, тоже изъ Русскихъ, къ другому генералу изъ штатскихъ, и завязывается слѣдующій разговоръ:
   -- Въ читальнѣ были? спрашиваетъ военный генералъ.
   -- Сейчасъ оттуда.
   -- Ну что новаго?
   -- Да что! все пожары, да убійства, да крушенія на желѣзныхъ дорогахъ; а тамъ еще Нечаевское дѣло!
   -- Я съ тѣхъ поръ какъ выѣхалъ изъ Россіи, сказалъ себѣ что ни одной русской газеты въ руки не возьму, чтобы не портить себѣ кровь!
   -- И хорошо дѣлаете, сказалъ штатскій генералъ.
   Отошелъ. Вдали увидѣлъ своего милаго юношу-чиновника; онъ жарко спорилъ съ чиновникомъ другаго министерства. Подхожу; рѣчь идетъ о Нечаевскомъ дѣлѣ. Чиновникъ одного министерства доказываетъ что наша полиція ни къ чорту не годится, а чиновникъ другаго министерства доказываетъ что нашъ личный составъ слѣдователей ниже всякой критики.
   -- Да помилуйте, я всю Россію изъѣздилъ, и слѣдственную часть знаю какъ свои пять пальцевъ; если хотите я вамъ даже могу прислать мой отчетъ, вы увидите сами какъ слѣдственная часть у насъ хороша....
   -- Да полноте, пожалуста, что вы мнѣ говорите, я, славу Богу, не меньше вашего знаю Россію, и могу вамъ поручиться за полицію, что въ девяти десятыхъ Россіи она очень хороша, я вамъ пришлю, если не вѣрите, мое подробное донесеніе министру, и вы увидите что она почище вашихъ слѣдователей.
   Отошелъ. Дѣти играли и рѣзвились кругомъ меня. Подхожу къ нимъ, слушаю, русская рѣчь доходитъ изъ толпы; прислушиваюсь не ругаютъ ли и они бѣдную отчизну. Нѣтъ, толкуютъ о мячикѣ! Ну слава Богу!
   Уходя, встрѣчаю старушку соотечественницу, лѣтъ около шестидесяти пяти. Спрашиваю какъ поживаетъ.
   -- Да слава Богу, грущу только.
   -- А что? спросилъ я, подумавъ: ужь не опять ли Россія виновата?
   -- Да вотъ не получила письма отъ мужа; вчера было письмо, и третьяго дня было, а сегодня нѣтъ.
   -- Такъ оттого вамъ грустно?
   -- Еще бы. Я дня не могу жить безъ его писемъ.
   Слава Тебѣ Господи, подумалъ я, уходя. Дѣти заняты мячикомъ, старухи любовью къ мужьямъ!
   Бѣдная Русь не совсѣмъ погибла.
   

IX.

Тамъ же.

   Прошелъ одинъ изъ многихъ однообразныхъ дней на водахъ. Ночная темь спускалась на наше мѣстечко; воздухъ былъ чудесно теплъ и душистъ. Жизнь начинала замирать повсюду кругомъ, и съ каждою минутой становилась все слабѣе и тише. Прямо предъ окнами небосклонъ запирали послѣдніе отростки Богемскихъ горъ, и едва успѣли потемнѣть ихъ очертанія, какъ изъ-за нихъ сталъ подыматься багровый шаръ: то всходила луна.
   У открытаго окна сидѣло насъ двое Русскихъ. Разговоръ нашъ замеръ, какъ будто повинуясь волшебному вліянію наступавшей повсюду ночной тишины.
   Собесѣдникъ мой сидѣлъ на окнѣ, и взглядъ его стремился въ даль съ выраженіемъ глубокаго раздумья.
   Человѣку этому было болѣе пятидесяти лѣтъ. То былъ одинъ изъ замѣчательныхъ умовъ земли Русской. Былъ ли онъ изгнанникъ? Былъ ли онъ изъ тайныхъ враговъ своей родины? Былъ ли онъ одинъ изъ тѣхъ недовольныхъ которые запускаютъ бороду въ знакъ презрѣнія своего ко времени?
   Нѣтъ. То былъ просто русскій земскій человѣкъ, про котораго мой чиновникъ-прогрессистъ, увидѣвъ его на прогулкѣ вчера вечеромъ, сказалъ мнѣ: "да, умный, но опасный человѣкъ: онъ красный." Страстная любовь къ родинѣ была двигателемъ всей его жизни съ молодыхъ лѣтъ. Въ каждомъ изъ великихъ дѣдъ послѣднихъ 15 лѣтъ онъ былъ работникомъ, работникомъ выходившимъ рано утромъ и уходившимъ съ работы позже другихъ, но тайно, вскользь, безъ шума и треска, которые означаютъ: "Это я сдѣлалъ, слышите? давайте мнѣ награды." Нѣтъ, онъ этого не могъ сказать, потому что не понималъ даже какъ это дѣлается.
   Это нашъ красный, подумалъ я, глядя на посѣдѣвшаго въ жизненномъ бою воина-гражданина, и невольно вызвалъ мысленно ему подъ пару моего чиновника-мальчика, быстро идущаго вверхъ по іерархической лѣстницѣ, и съ высоты своего величія ищущаго для Россіи и въ Россіи людей. О судьба! какъ ты иногда странно шутишь, подставляя пигмея къ гиганту, и, увидѣвъ между ними разницу, гиганту говоришь: или внизъ, а пигмею велишь идти вверхъ -- зачѣмъ? кому отъ этого польза?
   "Въ Россіи нѣтъ людей", слышу я повсюду; но такъ ли? Вотъ человѣкъ! изъ того закала изъ котораго дѣлаетъ судьба великихъ гражданъ-дѣятелей; и не одинъ онъ, есть на Руси гиганты подобные ему; клянусь вамъ, есть, я ихъ видѣлъ. Жизнь ея не изсякла, поколѣнія созидавшія великіе характеры временъ Іоанна IV, Алексѣя Михайловича, Петра Великаго, Екатерины Великой, Александра I не вымерли, но увы! вся бѣда въ томъ что чиновниковъ ищущихъ людей и пишущихъ отчеты о своихъ разысканіяхъ черезчуръ расплодилось; еще немного, и они ухитрятся застлать собою солнце и начнутъ кричать: гдѣ солнце? его нѣтъ!
   Но возвращаюсь къ моему гражданину. Онъ изъ красныхъ, говоритъ про него со свойственнымъ ей легкомысліемъ молва.-- Но вѣдь и солнце когда встаетъ -- красно, луна, предъ нами выходившая изъ-за горъ, была багрова, природа вся въ минуту солнечнаго восхода, каждый листочекъ, каждая травка окрашиваются краснымъ свѣтомъ. Игра на это слово меня приводитъ къ мысли: не то же ли и человѣкъ? на веснѣ жизни, на разсвѣтѣ ея, если въ немъ есть огонь, онъ красенъ Окраска этимъ цвѣтомъ его духовнаго существа означаетъ что свобода и ея стремленія дѣлаются его инстинктомъ, его нравственною потребностью, его любимою мечтой.
   Человѣкъ который созрѣлъ, не бывъ въ молодости краснымъ, и не переживъ этотъ періодъ душевнаго состоянія, дѣлается дряблымъ и завянувшимъ существомъ, годнымъ для чернильнаго міра, но не годнымъ для труда самостоятельнаго.
   Но кто рѣшится это состояніе юнаго ума назвать опаснымъ и вреднымъ, и дать ему кровавое значеніе красноты Маратовъ и Робеспьеровъ? Развѣ только тотъ кто способенъ разливъ утренней зари принять за пожаръ.
   Молодой человѣкъ у котораго мысль свободна какъ воздухъ, свободна потому что она есть его сущность, печать отмѣчающая его какъ благороднѣйшее созданіе Божьей мысли, разъ что онъ посвящаетъ эту мысль труду, и труду общественному, серіозному, государственному, такой человѣкъ никогда не можетъ быть опасенъ, напротивъ, онъ всегда полезенъ, онъ всегда нуженъ; свободная мысль облагораживаетъ все его нравственное существо, дѣлаетъ его неспособнымъ на полюбовныя сдѣлки съ совѣстью, мѣшаетъ ему обратиться въ формалиста-чиновника, отстраняетъ его отъ искушенія ставить почести выше чести, словомъ, дѣлаетъ изъ него самостоятельнаго, а не наемнаго слугу государства.
   Но обыкновенно это безкорыстное служеніе свободѣ длится не долго и проходитъ вмѣстѣ съ первою молодостью. Рутина жизни создаетъ цѣлый міръ мелочей и подробностей, которыя, или всѣ вмѣстѣ, или поодиночкѣ, изъ человѣка дѣлаютъ раба; ему остается въ утѣшеніе одно лишь воспоминаніе той благородной свободы которую когда-то онъ такъ любилъ. Человѣкъ дѣлается добрымъ семьяниномъ, мирнымъ чиновникомъ, но ужь онъ не боецъ, не воинъ; его жизнь ужь не поле битвы, а мирная, спокойная дорога отъ востока къ западу. Времени, когда бывало онъ, глядя на крестъ, видѣлъ въ немъ эмблему распинанія себя за правду, пришло на смѣну другое время; крестъ для него уже орденъ, а орденъ имѣетъ степени, онъ мѣтитъ на высшую, а чѣмъ выше онъ мѣтитъ, тѣмъ дальше онъ уходитъ отъ самораспинанія.
   По блаженъ тотъ кто дожилъ до сѣдинъ и сберегъ отъ юности ея лучшее украшеніе, обожаніе свободы, свободы въ трудѣ, свободы въ отданіи себя въ цѣлости общественной пользѣ, свободы въ стойкомъ и мужественномъ отстаиваніи всѣхъ доблестей гражданина. Такіе люди рѣдки, и чѣмъ они рѣже, тѣмъ рѣзче ихъ отличіе отъ массы чиновниковъ въ пеленкахъ, тѣмъ непріятнѣе нашему брату на нихъ глядѣть, и тѣмъ больше слѣдовательно намъ искушеній сбереженную честную свободу назвать краснымъ и опаснымъ либерализмомъ.
   И вотъ одинъ изъ этихъ людей, сберегшихъ сквозь годы, сквозь множество разнообразныхъ положеній жизни, сквозь бездну искушеній, звавшихъ его дать духу вздремнуть и цвѣту убѣжденій поблѣднѣть, свою любовь къ свободѣ мысли и къ самостоятельному труду, стоялъ предо мною и глядѣлъ на восходящій надъ Богемскими горами мѣсяцъ, съ тѣмъ же спокойствіемъ съ какимъ могъ глядѣть назадъ на каждый день прожитой имъ жизни.
   Народы, какъ и человѣкъ, переживаютъ всѣ четыре времена года природы. Давно ли была наша весна, то чудное время когда новое дыханіе, подобно полету ангела, неслось надъ каждою пядью земли Русской, и на пути своемъ воскрешало души, воскрешало домы, воскрешало села, воскрешало области дивнымъ именемъ свободы, и вставали тьмы тысячей изъ вѣковыхъ гробницъ своихъ при звонѣ колоколовъ всѣхъ церквей Русскихъ; великое таинство свободы совершалось во храмѣ Божіемъ именемъ Царя, и тяжелыя, оковы'спадавшія съ рукъ, спадавшія съ ногъ, снимались какъ будто посланными отъ Бога ангелами, безъ сотрясеній и крови, подъ сладкія пѣсни молитвъ.
   Міръ, притая дыханіе, глядѣлъ на эту чудную весну народа Русскаго съ удивленіемъ, ибо никогда еще свобода не возвѣщалась такъ мирно и такъ просто.
   Да! Это былъ одинъ изъ самыхъ яркихъ, одинъ изъ самыхъ великолѣпныхъ восходовъ какіе когда-либо міръ съ своего сотворенія видѣлъ.
   Возможно ли послѣ этого думать чтобы среди тѣхъ кто этотъ восходъ видѣли, и видѣли глазами не чиновническими, а человѣческими, не нашлись такіе которыхъ это таинство не только поразило, но тронуло до глубины души, даже болѣе того, кого оно переродило и вдохновило безкорыстіемъ въ любви къ свободѣ. А между тѣми кому выпалъ Жребій работать въ потѣ лица для этого дѣла, и работать не наемниками, не чиновниками, а съ убѣжденіемъ, съ любовью къ его зачинателю, съ вѣрованіемъ въ его силу, неужели не нашлись такіе которые, насладившись зрѣлищемъ 1861 года, гдѣ атомъ великаго совершеннаго былъ ихъ трудъ, не могутъ уже ничему другому отдавать свою душу, ни во что другое полагать свои вѣрованія?
   И неужели такимъ немногимъ именно это и должно ставить въ вину? Неужели грозное слово "красный" должно носиться надъ ихъ головами за то что они всецѣло сберегли завѣтъ 1861 года, неужели они красны въ смыслѣ революціонеровъ, потому что вся ихъ духовная жизнь еще свѣжо оцвѣтена тѣми чудными красками зари, которыми десять лѣтъ назадъ горѣла вся Русь? Неужели наконецъ надежные и честные работники 1861 года сдѣлались въ 1871 опасными?
   Нѣтъ, съ трудомъ этому вѣрится. Женщину разъ полюбленную не забываешь. Можно же ли забыть цѣлый завѣтъ страстныхъ ожиданій и святыхъ надеждъ которыя сбылись? Можно же ли забыть цѣлое исполинское дѣло, задуманное, рѣшенное и совершившееся во имя свободы и любви къ человѣчеству?
   Вотъ почему мнѣ кажется что сто разъ опаснѣе тѣ которые потому забыли свѣжее прошедшее что ничего въ немъ не испытали; ибо если, переживая великое и славное, они ни того, ни другаго не видятъ и не понимаютъ, то столь же легко имъ видѣть опасное тамъ гдѣ безопасно, и безопасное тамъ гдѣ опасно.
   На другой день мы сошлись съ этимъ опаснымъ въ читальнѣ Курзаля. Предъ нами лежали русскія газеты, а въ нихъ Нечаевское дѣло,
   И этого дѣла дѣлатели красны, невольно подумалъ я. Гдѣ же правда? И стало грустно, и стало больно отъ постыднаго сближенія человѣка тридцать лѣтъ трудящагося на пользу своей родины съ горстью героевъ Нечаевскаго дѣла.
   И въ самомъ дѣлѣ сближеніе странно. Удѣлъ одного -- чистая какъ Божій день жизнь, и право на благодарность отъ государства за трудъ обращенный въ жизнь, и за жизнь обращенную въ трудъ. Удѣлъ другихъ -- жизнь не начатая, а уже мрачная, бурная и праздная, и право на упрекъ отъ общества за безумную попытку направить жизнь наперекоръ здравому смыслу и нуждамъ времени.
   Жаль что мы такъ легкомысленны въ опредѣленіи цвѣтовъ и направленій людей; очень жаль, ибо теперь, именно теперь, когда мы не прочь сомнѣваться во всемъ, въ томъ что завѣщали намъ отцы и матери, въ томъ что мы сами называли когда-то прекраснымъ и святымъ, въ томъ что мы перечувствовали и перемыслили, въ томъ наконецъ что составляло смыслъ нашего перехода отъ стараго завѣта къ новому, въ такое время, думается намъ, болѣе чѣмъ когда-либо нужны намъ тѣ люди труженики, сильные мыслію и твердые волей, которыхъ мы называемъ "красными" потому что мы ихъ не понимаемъ.
   А понять ихъ надо, ибо въ день когда мы ихъ поймемъ, мы. постигнемъ также что чѣмъ этихъ людей будетъ больше, тѣмъ Нечаевыхъ будетъ меньше.
   

X.

Гдѣ-то между небомъ и землей.

Вмѣсто предисловія.

   Пора кончить. Но, скажете вы, любезные читатели, къ чему эти на лету схваченныя впечатлѣнія, зачѣмъ является этотъ юный чиновникъ, зачѣмъ эти подслушанные разговоры, къ чему эта фигура одного изъ опасныхъ?
   Увы! во всемъ этомъ есть сторона серіозная. Серіозное именно и есть вопросъ: зачѣмъ все это? Но вопросъ обращенный не ко мнѣ, а къ лицамъ и мыслямъ которыхъ слегка я коснулся въ моихъ эскизахъ. Да! Зачѣмъ мой мальчикъ-чиновникъ является Діогеномъ, зачѣмъ столько изъ нашихъ соотечественниковъ являются за границей разнощиками всѣхъ возможныхъ браней на бѣдную свою родину, зачѣмъ этотъ человѣкъ труда и мысли, проникнутый зиждительными началами жизни своего отечества, является опаснымъ, а мальчикъ-чиновникъ надежнымъ человѣкомъ; зачѣмъ наконецъ въ томъ мірѣ гдѣ я писалъ эти строки, всего этого нѣтъ, все это немыслимо?
   Милые соотечественники, вы, что такъ легки на полетъ за границу и такъ тяжелы на подъемъ у себя дома, вы, что находите что даже заграничный комаръ звучнѣе жужжитъ роднаго, вы, что восхищаетесь всѣмъ за границей и все отъ громадныхъ зданій администраціи до паутины мельчайшаго изъ пауковъ, называете совершенствомъ, а сами творите такъ мало и все творимое у насъ находите глупымъ и гадкимъ, -- скажите, задавали ли вы себѣ когда-нибудь вопросъ, да не какъ-нибудь, а ясно и отчетливо: да въ чемъ же именно заключается различіе между нашею жизнью и заграничною?
   Само собою разумѣется что дѣло идетъ не о пищѣ, не объ одеждѣ, но о предметахъ различія болѣе серіозныхъ.
   Вы скажете можетъ-быть, какъ мой чиновникъ-мальчикъ: "помилуйте, какъ чѣмъ? всѣмъ!" Надо чтобы различіе это было выражено точно и называло предметы ихъ именемъ.
   Богатырское ууфъ! сказалъ все тотъ же мой герой, юноша-чиновникъ, изо всей маленькой своей груди, когда онъ переѣхалъ границу, и помчался dahin, dahin, wo die Zitronen blühen, отдыхать на свободѣ! Я подчеркнулъ это слово, ибо пришелъ въ голову вопросъ: не въ этомъ ли сущность различія между нашею и заграничною жизнью: у насъ меньше свободы, тамъ больше. О нѣтъ, читатель: если ты такъ думаешь, ты ошибаешься: знаешь ли ты что нигдѣ нѣтъ такъ много свободы какъ у насъ? Тебя это смущаетъ, пугаетъ, коробитъ даже быть-можетъ, но это такъ. Знаешь ли ты что Америка можетъ намъ позавидовать въ этомъ отношеніи, если.... если наша свобода можетъ ее прельстить?
   Да-съ, милые читатели; кто знакомъ съ жизнью на Руси, тотъ приходитъ къ убѣжденію что у насъ столько свободы, что мы не знаемъ куда ее дѣвать, а черезъ это подъ-часъ не знаемъ куда намъ самимъ дѣваться; нами овладѣваетъ извѣстнаго рода болѣзнь, которую можно назвать тоской по порядку, и встрѣчая его именно за границей, мы говоримъ: ууфъ! и какъ будто находимъ покой, исцѣленіе отъ нашей томительной тоски.
   Начнемъ съ чего хотите чтобъ убѣдиться въ справедливости нашихъ словъ. Возьмемте напримѣръ семейство. Дѣти въ ученическомъ возрастѣ свободны учиться или не учиться, дѣти вообще свободны безусловно въ своихъ отношеніяхъ къ родителямъ, къ наставникамъ, къ кому хотите; подъ-часъ они присвоиваютъ себѣ право даже не уважать ихъ; даже болѣе того: дитя высѣченное въ правѣ сослаться на права свои гражданина и жаловаться на отца или учителя мировому судьѣ! Мальчикъ 17 лѣтъ получаетъ полную свободу какъ гражданинъ, помимо всякихъ законовъ о совершеннолѣтіи! "Что твой директоръ?" спрашивалъ при мнѣ одинъ мальчикъ постарше (лѣтъ 15) другаго (лѣтъ 12), въ разговорѣ о школѣ; "ничего", отвѣтилъ онъ, "хорошій человѣкъ, но онъ слишкомъ фантазируетъ: онъ хочетъ чтобы мы учились какъ учатся ученые, а мы этого не хотимъ."
   Но пойдемте дальше. Женщина, изъ-за которой у насъ поднято столько женскихъ вопросовъ, знаете ли вы что вѣдь въ сущности она свободна до того что можетъ сказать: я не женщина, вздоръ, я не призвана ни къ супружеству, ни къ материнской жизни,-- я къ высшему призванію предназначена! Женщина у насъ свободна быть фиктивною въ роли жены, въ роли матери, въ роли самой женщины. Она въ иныхъ сферахъ свободна даже то что вездѣ именуется развратомъ объявить принципомъ общежитія! А отцы наши и матери, сколько есть такихъ которые признаютъ своимъ правомъ полнѣйшую свободу воспитывать дѣтей или не воспитывать, раздѣлять съ ними отвѣтственность за нихъ, или не раздѣлять!
   Войдемте въ военный міръ: развѣ любой офицеръ, кончившій 17ти лѣтъ курсъ ученія, не вполнѣ свободенъ ровно ничего не дѣлать, и внѣ часовъ посвящаемыхъ на фронтовую обязательную службу, кутить, кутить, и кутить безъ малѣйшаго страха нарушить какую бы то ни было обязанность? Развѣ онъ не свободенъ шагать впередъ ничего не дѣлая? Согласитесь что уже одно то что свободою у насъ начинаютъ пользоваться съ 17 и 16 лѣтъ, не стѣсняясь никакими началами общежитія укрощающими, доказываетъ ясно что свободы у насъ много.
   Войду я въ любой департаментъ. Такъ и пахнётъ на меня свободой! "Когда пріѣзжаетъ Иванъ Ивановичъ?" спрашиваю я; "Да когда вздумается", отвѣчаютъ мнѣ; "иной разъ въ два, иной разъ въ три, какъ придется, а иной разъ случается такъ что совсѣмъ не пріѣзжаетъ." Начинаю копаться въ бумагахъ, воображая себѣ что я главный ревизоръ всѣхъ департаментовъ. Смотрю: здѣсь маленькая, тамъ побольше попытка обойти законъ, и вѣдь какъ ловко.... свобода, думаю я, свобода, и здѣсь ты царствуешь....
   Дай-ка окунусь просто въ жизнь, на улицѣ, въ домѣ, въ Петроградѣ или Царевококшайскѣ, все равно, вездѣ меня поражаетъ свобода полная, ничѣмъ не стѣсняемая. Протянута веревка съ надписью: "здѣсь ходить нельзя", и съ двумя сторожами въ дополненіе къ запретительной надписи; подхожу, пячусь назадъ; не смѣю, запрещено, и не пойду; вдругъ что же я вижу: подходитъ офицеръ: "я офицеръ, пусти", проходитъ; подходитъ генералъ: "я генералъ, пусти", проходитъ; подходитъ человѣкъ со звѣздой и съ нимъ дама: "я со звѣздою, а дама со мною, пусти", проходятъ; считаю: прошло черезъ веревку 101; не прошло 11! Очевидно опять свобода нарушать законъ почти полная!
   Эпизодъ съ протянутою веревкой повторяется вездѣ куда я ни пойду, въ видѣ ли нарушенія закона или въ видѣ скачка черезъ протянутую веревку, все равно. Хочу, повинуюсь закону, не хочу -- не повинуюсь. Оттого, признаюсь, нигдѣ какъ въ отчизнѣ не удивляло меня безцеремонное обращеніе съ закономъ, изъ чего опять заключаю что нигдѣ нѣтъ такой свободы полной какъ въ Россіи.
   Но, скажете вы, а печать наша развѣ она свободна? Развѣ за границей она не сто разъ свободнѣе?
   О нѣтъ, милые читатели, нѣтъ! могу васъ въ томъ увѣрить! Еще живо у каждаго въ памяти преданіе о томъ времени когда у насъ была строгая, наистрожайшая предварительная цензура, которой подчинялись сочиненія Пушкина столько же какъ и похоронныя приглашенія и транспаранты; и что же? то что писалъ Герценъ въ Колоколѣ, то между строками читалось въ книгѣ, одобренной цензурой, съ тою только разницей что Герценъ писалъ съ огромнымъ талантомъ, и въ талантѣ своемъ находилъ извѣстныя преграды, далѣе которыхъ идти не могъ; а между строками нашей цензурованной печати свобода говорить дошла до такихъ размѣровъ что растлила цѣлое поколѣніе молодежи, разрушила всѣ преграды для праздномыслія, осмѣивала все что поподало подъ руку державшую перо, и внесла въ жизнь такую дожь, такое искривленіе и искаженіе началъ что даже иныя аберраціи ума въ самую бурную эпоху революціи 1793 года кажутся скромными въ сравненіи съ дерзостью въ области мышленія иныхъ изъ нашихъ цензурой одобренныхъ мыслителей давно, къ счастью, минувшаго времени.
   А теперь неужели, слыша съ одной стороны жалобы на стѣсненіе будто бы у насъ печати, съ другой стороны вы не поражаетесь тѣмъ что свобода заграничной печати просто рабство въ сравненіи съ нашею? Хочешь писать, ничего не зная, ничего не читавши -- пиши, съ увѣренностію найти читателей, и чѣмъ смѣлѣе будешь себя провозглашать авторитетомъ, въ замѣнъ всемірныхъ авторитетовъ, въ замѣнъ законовъ изъ всѣхъ областей прожитой міромъ жизни, тѣмъ больше у тебя будетъ почитателей, тѣмъ несомнѣннѣе твой успѣхъ.
   А вѣдь за границей наоборотъ. Множество обязанностей обусловливаютъ собою положеніе всякаго пишущаго для гласности. Буде онъ хоть одну изъ нихъ нарушитъ, его перестанутъ читать.
   Изъ этого я тоже заключаю что свободы у насъ гораздо больше чѣмъ за границей.
   Итакъ скажу съ чего началъ: кто полагаетъ что сущность различія между нашею и заграничною жизнію заключается въ большей тамъ свободѣ чѣмъ у насъ, тотъ не правъ. Надо искать различія въ чемъ либо-другомъ.
   Свободы у насъ, сказалъ я, несравненно больше чѣмъ за границей, но свобода эта, увы! свобода безпорядка, свобода часовъ то отстающихъ, то идущихъ впередъ.
   Вотъ почему, когда вы входите всѣмъ своимъ существомъ въ заграничную жизнь, вы испытываете впечатлѣніе человѣка внезапно переходящаго изъ разношерстной толпы въ комнату гдѣ все прибрано, все спокойно, все на своемъ мѣстѣ, отъ хозяина и хозяйки васъ встрѣчающихъ, до комара напѣвающаго вамъ на ухо свою монотонную пѣснь.
   Вы перешли отъ безпорядка свободы къ порядку, и все что въ силу порядка является стѣсненіемъ свободы, дѣйствуетъ на васъ таинственнымъ вѣяніемъ спокойствія.
   Но что же это за безпорядокъ? Спѣшу объясниться, чтобы не подумали что я, подобно моимъ героямъ-соотечественникамъ которыхъ я коснулся въ No VIII эскизовъ, безпорядокъ этотъ у насъ приписывалъ присутствію или отсутствію полиціи, или тому или другому департаменту. Администрація не имѣетъ ничего общаго съ этимъ безпорядкомъ.
   Безпорядокъ,-- это мы, наши умы, наша внутренняя жизнь, нашъ домъ, среди котораго комаръ хочетъ быть мухой, муха -- пчелой, пчела -- паукомъ и такъ далѣе, и гдѣ вслѣдствіе этого много шуму, много движеній и передвиженій, но весьма мало гармоніи: комаръ Жужжитъ мухой, муха поетъ комаромъ, муравей бросаетъ свой муравейникъ и берется строить пчельникъ. Остановите такого муравья или такую муху и спросите ихъ: "что вы дѣлаете?" Оба вамъ пожалуются на безпорядокъ и неизбѣжно прибавятъ: "правительство виновато", что весьма съ ихъ стороны естественно, ибо разъ что каждый изъ нихъ уже не на своемъ мѣстѣ, прежде всего онъ утрачиваетъ способность вѣрно судить причины и ихъ послѣдствія, и очень радъ на кого-нибудь свалить обузу отвѣтственности за безпорядокъ. Безпорядокъ у себя дома ввели мы безсознательно, и безпорядокъ въ обоихъ этажахъ, въ верхнемъ, то-есть въ умѣ, и въ бель-этажѣ, то-есть въ душѣ; оттого у насъ недостаетъ того что бросается въ глаза за границей, сознательнаго служенія каждаго лица порядку самостоятельно. Въ этомъ вся сущность различія.
   У насъ гражданинъ задаетъ гражданину вопросъ: "гдѣ вы служите?" За границей же спрашиваютъ: "что вы дѣлаете?" Эти два выраженія характеризуютъ обѣ нравственныя и общественныя жизни. Въ вопросѣ: "гдѣ вы служите?" заключается понятіе зависимости отъ мѣста или лица; въ вопросѣ: "что вы дѣлаете?" напротивъ, понятіе самостоятельнаго служенія идеѣ, порядку, труду! Служа мѣсту или лицу, я свободенъ промѣнять служеніе принципамъ на служеніе личнымъ интересамъ или капризамъ, моимъ или чужимъ, все равно; тамъ гдѣ я служу дѣлу, я обязанъ служить его идеямъ, его принципамъ, ибо иначе дѣло каждаго пострадаетъ отъ моего нарушенія обязанности.
   И вотъ уже потому именно что я служу лицу или мѣсту, вмѣсто того чтобы служить порядку, я произвожу безпорядокъ, я причина безпорядка, а обязанность служить порядку и охранять его я преспокойно слагаю съ себя и всецѣло переношу на правительство. Не я, а оно должно служить тѣмъ идеямъ которымъ за границей служатъ люди.
   Но какія же это идеи?
   Думаю что скажу не новость, если скажу что этихъ идей три: религія, нравственность и патріотизмъ. Религія ложится въ основу государства; нравственность является тѣмъ началомъ которое вноситъ религію въ государственный строй, начиная съ семьи и кончая обществомъ, и проникаетъ собою всѣ проявленія жизни и всѣ взаимныя отношенія людей. Нравственность это то начало которое совмѣщаетъ государство съ религіей. Наконецъ патріотизмъ, это двигатель всей государственной жизни, это та идея которая объединяетъ всѣхъ членовъ государства и сливаетъ ихъ дѣйствія, и приводитъ ихъ самостоятельно и сознательно къ одной цѣли -- благосостоянію своего государства. Кто рѣшится сказать что государство безъ какого-либо изъ этихъ трехъ началъ можетъ существовать съ прочною будущностью впереди?
   Государство въ плоть и кровь котораго входятъ эти три идеи,-- это корабль съ надежнымъ и вѣрно разчитаннымъ балластомъ на его днѣ, который можетъ смѣю идти въ море, на встрѣчу бурямъ и невзгодамъ.
   Наоборотъ, государство гдѣ одна изъ этихъ трехъ идей перестаетъ быть главною похоже на корабль въ основѣ коего часть балласта сдвинута съ мѣста, и гдѣ слѣдовательно есть постоянная угроза опасности отъ нарушеннаго равновѣсія.
   Вглядываясь ближе въ нашу жизнь, я представляю себѣ ее кораблемъ гигантомъ, гдѣ молодцы-богатыри матросы хотятъ своими подвигами возстановлять равновѣсіе, и замѣнять собою вѣрную укладку балласта, сдвинутаго когда-то. Вѣтра нѣтъ, погода ясная, а все корабль клонится то въ одну, то въ другую сторону, и все на немъ слышится суета въ экипажѣ, и вездѣ признаки чего-то безпокойнаго, чего-то лихорадочнаго; всѣ взоры устремлены на матросовъ, и съ досадой хочется крикнуть: да не въ нихъ дѣло! Смотрите на дно судна, балластъ сдвинутъ съ своего мѣста! А когда я смотрю близко на Германію, мнѣ кажется она кораблемъ величественнымъ, спокойно и плавно идущимъ въ море: балластъ крѣпокъ и вѣренъ; команда не суетится, напротивъ каждый на своемъ мѣстѣ, каждый спокоенъ, ибо каждый сознаетъ отчетливо что онъ сдѣлалъ и что будетъ дѣлать; ничего непредвидѣннаго не можетъ случиться. И этою картиной я любуюсь, но любуясь чувствую что сердце сжимается, ибо она еще живѣе переноситъ меня въ мою родину, гдѣ я еще явственнѣе постигаю то различіе надъ которымъ задумываюсь.
   Да, и у насъ есть религія въ основѣ жизни нашего народа; есть нравственность офиціально признанная государственною жизнію; есть наконецъ и патріотизмъ. Но чего у насъ нѣтъ, увы! это объединенія этихъ трехъ главныхъ идей въ нераздѣльное цѣлое; чего у насъ нѣтъ, увы! это служенія каждаго изъ насъ и всѣхъ вмѣстѣ этимъ тремъ идеямъ исключительно. Есть минуты когда у насъ ставятъ вопросительный знакъ предъ фразой: нужна ли религія? есть минуты когда мы спрашиваемъ: нуженъ ли патріотизмъ?
   Но, спросите вы, отчего же у насъ нѣтъ служенія этимъ идеямъ? Отвѣтъ простой: насколько онѣ есть въ нашей исторіи, въ нашей внутренней инстинктивно или исторически развивающейся народной жизни, настолько ихъ нѣтъ въ насъ самихъ.
   Но почему же у насъ нѣтъ этихъ идей?
   И здѣсь отвѣтъ простой. Потому, увы, что у насъ нѣтъ образованія. Сочетаніе этихъ идей составляетъ сущность образованія каждаго народа.
   Наше образованіе является ни общечеловѣческимъ, ни русскимъ; оно просто принадлежность административнаго вѣдомства. Оно не даетъ у насъ ни крѣпкаго союза людей, въ высокомъ и серіозномъ значенія этого слова, ни гражданъ сильныхъ единомысліемъ.
   Жизнь проникнутая этими тремя главными идеями является подвигомъ, удѣломъ замѣчательнаго человѣка, тогда какъ въ мірѣ гдѣ я пишу эти строки, она жизнь каждаго; у насъ патріотизмъ является, какъ на кораблѣ во время крушенія, внезапнымъ порывомъ охватывающимъ всѣхъ въ минуту опасности, тогда какъ въ германской жизни онъ присущее въ жизни начало, наравнѣ съ воздухомъ, наравнѣ со всѣми стихіями.
   Жестоко ошибаются тѣ которые думаютъ что счастливая Германія празднуетъ нынѣ побѣду на полѣ битвы, нѣтъ! Ея праздникъ есть торжество ея образованія, торжество долгаго служенія каждаго изъ ея гражданъ великимъ идеямъ порядка, основаннаго на религіи, нравственности и патріотизмѣ.
   И глядя на этотъ праздникъ, хотѣлось плакать, и плакать горько, плакать отъ мысли что тѣ великія идеи которыхъ здѣсь я вижу торжество, которыхъ здѣсь я ощущаю силу, у насъ не только не признаны, но подчасъ возбуждаютъ сомнѣніе, подчасъ смѣхъ, подчасъ просто отринуты.
   Какая наша историческая задача въ будущемъ -- Богъ одинъ знаетъ, но меня страшитъ это будущее, потому что мы такъ мало понимаемъ настоящее.
   Мы смотримъ на событія этого настоящаго, не сознавая что никогда въ исторіи народовъ не дано было современникамъ столько уразумѣть поучительнаго какъ теперь.
   Предъ нами Франція переживающая еще одинъ эпизодъ своей трагической новой исторіи, коей начало она съ гордостію называетъ великою революціей. Послѣдній ли это эпизодъ или нѣтъ, кто можетъ это знать? Но за то не знаемъ ли мы что со дня когда эта нація, провозгласивъ великія права человѣка, отвергла права Божіи, нравственная ея сила стала замирать, союзъ интеллигенціи народа съ народомъ разорванъ, отъ патріотизма остался дымъ, и великая когда-то нація дала міру позорное зрѣлище страны изнемогающей отъ рабства своимъ тиранамъ и рабства своимъ страстямъ.
   А возлѣ Германія, эта мирная, тихая страна, чрезъ которую всѣ мы пробѣгали скучая и зѣвая, чтобъ опрометью стремиться во Францію и ея центръ, Парижъ, чтобы тамъ любоваться и наслаждаться цивилизаціей! Что дѣлала она пока корабль Франціи въ перемѣнахъ своихъ кормчихъ думалъ найти равновѣсіе утраченное потерей груза? Она не кричала о великихъ правахъ человѣка, нѣтъ! Но съ воздухомъ они входили въ каждую хижину и въ каждый домъ. Не палачи провозглашали свободу въ потокахъ крови, нѣтъ! но матери и отцы въ домахъ, а учителя въ училищахъ открывали ее дѣтямъ въ бесѣдахъ, въ урокахъ, въ ежеминутномъ общеніи; не на улицахъ и не на площадяхъ кричали Нѣмцы про патріотизмъ, нѣтъ!-- такъ же тихо и незамѣтно какъ вся жизнь въ Германіи, любовь къ своей странѣ, любовь къ своей народности входила въ нее всѣми отправленіями духовной жизни, начиная съ молитвы въ церквахъ и-кончая веселою бесѣдой за кружкой пива.
   Всѣ эти дѣйствія начинала семья: она влагала въ душу дитяти сѣмена религіи, нравственности и любви къ родинѣ, но не потому что такъ было приказано, а потому что того требовала жизнь. Затѣмъ школа была вторая ступень гдѣ дѣтямъ говорили то же, только подробнѣе и точнѣе, понять же не по приказанію начальства, а подъ вліяніемъ обязанности которую учитель черпалъ изъ жизни его окружавшей, изъ своего собственнаго образованія.
   А возлѣ, пока мать зорко слѣдила за тѣмъ чтобы душа дитяти была какъ ея домъ чиста, честна, прибрана и съ каждымъ предметомъ на своемъ мѣстѣ, а школа словами науки запечатлѣвала истину материнскаго вліянія, отецъ, съ своей стороны, приходилъ обоимъ на подмогу, давая собою, своею жизнію практическое объясненіе дитяти смысла жизни.
   И вотъ дитя выросши и развившись возвращается въ домъ, и находя въ немъ полное согласованіе съ началами добытыми въ школѣ, крѣпнетъ въ нихъ на всю уже жизнь, и становится на свое мѣсто въ этой жизни, съ тѣми же понятіями о домѣ и жизни какія имѣли его отецъ, его мать, его учителя.
   И такимъ простымъ и естественнымъ способомъ, преемственно изъ рода въ родъ, разставлялись дѣятели по своимъ мѣстамъ во всѣ области жизни, начиная съ сапожника и кончая министрами, все тѣ же совѣты твердили школы ученикамъ, начиная съ сельской и кончая университетомъ: будьте людьми, будьте гражданами, будьте христіанами, и подъ звуки все той же пѣсни, и неизмѣнной и старой, о чудо! поколѣнія все шли впередъ, жизнь двигалась, наука росла, литература расцвѣтала.
   Чудо было просто: именно это-то совокупное, объединенное, самостоятельное дѣйствіе воспитанія семьи и школы, разставлявшее на всѣ общественныя мѣста и во всѣ семьи дѣятелей для служенія идеямъ религіи, нравственности и патріотизма, и создало такую жизнь гдѣ сила цивилизаціи оказалась тысячу разъ могущественнѣе и плодотворнѣе той которая во Франціи, при одинокихъ усиліяхъ отдѣльныхъ дѣятелей, не могла спасти націю отъ погибели.
   Если мы не вѣримъ въ принципы и уроки исторіи, мы не можемъ не вѣрить въ то что мы видимъ, въ то поразительное зрѣлище контраста между великими подвигами ума отдѣльныхъ тружениковъ области науки во Франціи, и грубымъ невѣжествомъ массы, и растлѣніемъ всѣхъ образованныхъ и полуобразованныхъ слоевъ ея общества.
   Мы не можемъ тоже не вѣрить въ поразительный контрастъ между внутреннею жизнію Германіи и внутреннею жизнію Франціи.
   Въ Германіи отъ крестьянина до Бисмарка всѣ на своихъ мѣстахъ, въ силу сознанія своего долга.
   Во Франціи, несмотря на всѣ усилія правительства, все и всѣ не на своихъ мѣстахъ: нѣтъ гражданъ; всѣ или чиновники, или рабы.
   
   Но увы! Мы все это отвергаемъ! Намъ любо говорить что Германія побѣдила Францію кулакомъ; намъ любо, подобно генералу моего перваго эскиза, приписывать всѣ событія случаю и говорить что наука вздоръ когда она обязываетъ насъкъ тому до чего мы не охотники!
   Мы какъ будто боимся разглядывать слишкомъ близко все что мы видѣли, изъ страха быть испуганными рукой чего-то болѣе ужаснаго, болѣе могучаго чѣмъ рокъ или судьба.
   А между тѣмъ -- надо, надо, надо подойти и взглянуть поближе въ событія нынѣшняго времени. Извѣстныя черты нашей нынѣшней общественной жизни до того похожи на французскую что невольно страшишься за будущее.
   Совокупность этихъ извѣстныхъ чертъ, уподобляющихъ нашу мыслящую часть общества французскому, имѣетъ одну причину. Я ужь ее назвалъ. Это отсутствіе народнаго образованія, такъ высоко поднявшаго Германію. Не мало у насъ людей очень серіозно и искренно думающихъ что народное образованіе есть одно и то же что обученіе крестьянскихъ дѣтей грамотѣ. Чтобы такъ понимать это слово, надо, увы! весьма и весьма мало быть образованнымъ самому.
   Народное образованіе, это тотъ процессъ посредствомъ котораго вышеназванныя мною три главныя идеи государства входятъ въ плоть и кровь каждаго начинающаго жить гражданина этого государства, и имѣетъ цѣлію одновременно воспитывать человѣка, гражданина и христіанина.
   Представьте себѣ государство гдѣ этотъ процессъ совершается только администраціей, за неимѣніемъ въ странѣ охотниковъ имъ заняться въ средѣ отцовъ и матерей. Не должно ли изъ этого выйти то что всѣ дѣти получатъ превратное понятіе о христіанствѣ и о нравственности, и о патріотизмѣ, ибо первое реальное понятіе съ которымъ они сталкиваются въ жизни есть полнѣйшее равнодушіе ихъ отцовъ и матерей къ вопросамъ: что такое Богъ? что такое нравственность? что такое патріотизмъ? или, что то же, полнѣйшее противорѣчіе съ тѣмъ что чиновникъ, когда онъ добросовѣстенъ, преподаетъ имъ по необходимости, подъ именемъ понятій о религіи, о нравственности и о патріотизмѣ.
   Мы толкуемъ о политикѣ, мы изнемогаемъ отъ писанія проектовъ и критики на того или другаго чиновника, мы немилосердо бранимъ другъ друга, мы говоримъ что Россія хаосъ, мы ищемъ повсюду покоя и его не находимъ, мы чувствуемъ что чего-то въ насъ недостаетъ, мы говоримъ на каждомъ шагу и при каждомъ случаѣ: въ Россіи нѣтъ талантовъ....
   Но одного мы не говоримъ: мы необразованы, мы глубоко невѣжественны, мы безусловно равнодушны къ народному образованію въ области нашей дѣятельности; таланты суть продукты народнаго образованія; когда ихъ нѣтъ, значитъ нѣтъ народнаго образованія, ибо въ мірозданіи нѣтъ зачатія тамъ гдѣ нѣтъ сѣмени!
   Дикій разгулъ мысли, о которомъ я сказалъ выше -- свобода во всемъ, поставленная возлѣ тьмы невѣжества народа -- есть такое же зрѣлище поразительнаго контраста какъ различіе между интеллигенціей Франціи и ея народомъ.
   На этомъ сближеніи мы должны остановиться и долго-долго обдумывать что намъ дѣлать.
   Взять ли народное образованіе въ свои руки, то-есть начать съ передѣлыванія себя самихъ, нашей уродливой жизни, нашихъ воззрѣній на жизнь и ея смыслъ, нашего равнодушія къ своему государству, или преспокойно продолжать ожидать воспитанія дѣтей нашихъ отъ министерства народнаго просвѣщенія, все на него сваливать, даже отцовскія и материнскія обязанности, а что касается нашей жизни вообще, сваливать все на всѣхъ чиновниковъ поодиночкѣ и въ совокупности, и затѣмъ, закрывъ глаза, сказать себѣ: будетъ что будетъ?
   Ну а если будетъ скверно?
   Ну, тогда поможетъ патріотизмъ! онъ вспыхнетъ.
   Ну, а если такъ случится что промежутокъ между двумя причинами внезапнаго пробужденія патріотизма будетъ на столько длиненъ что переживетъ цѣлое поколѣніе, и слѣдующее, какъ случилось во Франціи, успѣетъ растлѣть, тогда что? Ну, тогда....
   
   Здѣсь надо кончить. Знаю что за такую философію и за такіе эскизы меня осмѣютъ, и побранятъ, но въ минуты жизни когда плачешь за родину, боишься за родину, страдаешь за родину, можно ли бояться насмѣшки и суда людей?
   Я настолько видѣлъ Россію вблизи что знаю что я правъ. Опасность для насъ присуща и велика. Не только для борьбы, но для сожитія съ народомъ коего образованіе сильно, надо самому быть на уровнѣ его образованія; иначе мы будемъ приближаться къ состоянію Австріи, то-есть умирать безъ борьбы, отъ растлѣнія нравственнаго, при полномъ ходѣ наружныхъ матеріальныхъ отправленій.
   Итакъ, на вопросъ: зачѣмъ мы все это написали? отвѣтъ слѣдующій: затѣмъ чтобы привести къ вопросу, какая разница между русскою и заграничною жизнью.
   А на этотъ послѣдній вопросъ мы дали слѣдующій отвѣтъ; различіе въ томъ что у насъ народное образованіе есть дѣло только администраціи, а въ Германіи оно есть главная функція жизни самого народа.
   А если нѣтъ самообразованія, то нѣтъ самодѣятельности, если нѣтъ самодѣятельности -- нѣтъ самоуваженія.
   

Вмѣсто указателя содержанія.

   1. Оттого такая куча нашихъ милыхъ соотечественниковъ таскается за границей и изобрѣтаетъ болѣзни, осмотры тюремъ и другіе предлоги, чтобы чувствовать потребность только поотдохнуть на чужбинѣ отъ утомительной своею безсодержательностью жизни у себя дома.
   2. Оттого иные изъ чиновниковъ въ родѣ моего мальчика, такъ часто глядящіе важно, самодовольно и всевѣдущими, понастоящему должны были бы уничтожаться, плакать надъ собою и изумлять своимъ невѣжествомъ.
   3. Оттого мыслимо у насъ что у другихъ народовъ, даже у Французовъ, немыслимо,-- пріятные и оживленные разговоры между Русскими на желѣзныхъ дорогахъ и водахъ Германіи о томъ какъ де насъ въ первую же войну поколотятъ.
   4. Оттого когда мы ѣздимъ по Россіи, мы смотримъ на все насъ окружающее съ тѣмъ же чувствомъ съ какимъ мой мальчикъ-чиновникъ глядѣлъ изъ окна вагона на губерніи Петербургскую, Псковскую, Витебскую, Могилевскую, Гродненскую и Виленскую.
   5. Оттого когда вы въ Варшавѣ спросите, какъ моя дама эскиза No 11: "здѣсь говорятъ по-русски?" -- вамъ посмотрятъ въ глаза и спросятъ васъ въ свою очередь: "что вы съ ума что ли сошли? Кому здѣсь говорить по-русски? Былъ какой-то клубъ русскій, да и тотъ осрамился."
   6. Оттого когда мы за границей, мы все замѣчаемъ кромѣ одного: презрѣнія къ намъ иностранцевъ зато что мы себя самихъ такъ мало уважаемъ.
   7. Оттого намъ никогда не приходитъ въ голову мысль что презрѣніе это нами заслужено, ибо когда мы по всей вселенной разносимъ брань въ нашихъ чиновниковъ, на наши учрежденія, на наши общественныя дѣла, то мы этимъ самихъ себя низводимъ до степени послѣдняго по уровню образованія государства, ибо вѣдь всѣ чиновники на Руси отъ мала до велика это мы, наши отцы, наши дѣти, наша плоть и наша кровь, всѣ ихъ дѣла наши дѣла -- исчадія нашей мысли, плоды нашего образованія, и что поэтому если дѣйствительно мы такъ плохи какъ чиновники и дѣятели, то каждому изъ васъ надо приняться бранить не другихъ, а самого себя, и съ себя начать передѣлку и исправленіе для встрѣчи будущихъ судебъ нашего государства.
   8. Оттого съ привитіемъ себѣ въ кровь привычки все ругать, могутъ у насъ быть судьями времени тѣ которые, какъ мой юный чиновникъ, болѣе другихъ ругаютъ и болѣе другихъ презираютъ все что кругомъ ихъ дѣлается, и напротивъ отступаютъ на задній планъ тѣ которые, вмѣсто того чтобы все и всѣхъ ругать, являются честными и доблестными тружениками, какъ мой опасный эскизъ No IX.
   Наконецъ если меня спросятъ: да] кто же эти "мы", объяснитесь, неужели вся Россія? я осмѣлюсь высказать мысль еще болѣе дерзкую чѣмъ всѣ предыдущія: подъ словомъ "мы" я разумѣю насъ Петербуржцевъ, такъ-называемыхъ образованныхъ мыслителей всѣхъ категорій.
   Бывало, ѣдучи по Россіи, я поражался тѣмъ что въ сущности эта провинція, эта глушь, на которую мы, образованные люди, смотримъ съ такимъ презрѣніемъ, гораздо богаче народнымъ образованіемъ чѣмъ наша среда, и слѣдовательно ближе подходитъ жизнью своею къ Германской, чѣмъ наша.
   Причина понятна. Процессъ развитія жизни въ провинціи чисто инстинктивный: здравый смыслъ и духъ народа это главные ея двигатели, къ нимъ присоединяются: семейная жизнь, мѣстная общественная, народная среда. Все это вмѣстѣ объединяетъ столько же интересы, сколько и воспитаніе въ одну среду. Оттого провинціалъ прошедшій жизненную школу въ своей глуши, даже когда онъ по-французски не говоритъ и похожъ на медвѣдя, гораздо менѣе отличается отъ туземца за границей, гораздо ближе къ европейской жизни, чѣмъ мы, такъ усердно стремящіеся быть похожими на Европейцевъ.

КН. В. МЕЩЕРСКІЙ.

"Русскій Вѣстникъ", No 10, 1871

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru