Lib.ru/Классика: Михайловский Николай Константинович. Записки современника

ЗАПИСКИ СОВРЕМЕННИКА.

II.
О ПОКОЙНИКАХЪ.

1881 года начался для русской литературы двумя потерями: 21-го января умеръ въ Москвѣ А. Ѳ. Писемскій, 28-го января умеръ въ Петербургѣ Ѳ. М. Достоевскій. Писемскій родился въ 1820 г., Достоевскій въ 1822 г. Первый романъ Писемскаго "Боярщина", былъ оконченъ въ 1846 году, (напечатанъ онъ гораздо позже, въ 1858); первый романъ Достоевскаго, "Бѣдные люди", появился тоже въ 1846.

Это были звѣзды, участники созвѣздія знаменитыхъ "сороковыхъ годовъ", которое такъ долго освѣщало нашу бѣдную жизнь, а теперь уже такъ сильно порѣдѣло. Но "звѣзда отъ звѣзды разнствуетъ во славѣ". Всегда грубоватая и какъ бы даже щеголявшая своей внѣшнею грубостью и внутреннею неряшливостью, муза Писемскаго подъ конецъ совсѣмъ замолкла. Въ послѣднихъ произведеніяхъ его не слышится уже дыханія какой бы то ни было музы. Онъ очевидно задолго до смерти совершилъ все, что могъ совершить, и благодарный читатель поминаетъ въ его лицѣ не живую силу, относительно которой были бы умѣстны надежды и опасенія, а -- заслугу, заслугу законченную и взвѣшенную. Совсѣмъ другое дѣло Достоевскій. Надъ нимъ едва ли не сбылось пророчество Бѣлинскаго: "много въ продолженіи его поприща явится талантовъ, которыхъ будутъ противопоставлять ему, но кончится тѣмъ, что о нихъ забудутъ именно въ то время, когда онъ достигнетъ апогея своей славы". Положимъ, что "противопоставлять" талантъ Достоевскаго какому-нибудь другому никто не думалъ, да и мудрено бы было это сдѣлать въ виду крайней своеобразности таланта Достоевскаго. Но вѣрно, по крайней мѣрѣ, то, что общій интересъ въ его художественной дѣятельности, за нѣкоторыми перерывами, возросталъ до самой его смерти, а этого далеко нельзя сказать о большинствѣ его блестящихъ сверстниковъ.

Я просто отмѣчаю фактъ, и не думаю мѣрять Достоевскаго съ кѣмъ бы то ни было, всего меньше съ Писемскимъ, хотя ихъ единовременная смерть невольно наталкиваетъ на сравненія и параллели. А фактъ на лицо, онъ не подлежитъ сомнѣнію, онъ засвидѣтельствованъ и похоронами Достоевскаго. Столь торжественныхъ проводовъ частнаго человѣка въ страну небытія Петербургъ, конечно, не видалъ. Какъ ни странно это звучитъ, но въ проводахъ было нѣчто даже какъ бы ликующее. Провожатые вспоминали другія времена, другія подобныя печальныя торжества. Вспоминали разсказъ Панаева о похоронахъ Бѣлинскаго, котораго маленькая кучка людей чуть не тайкомъ донесла до мѣста вѣчнаго успокоенія; вспоминали и радовались, что вотъ мы можемъ теперь такъ полно и открыто выражать свое уваженіе къ любимымъ труженникамъ мысли. Вспоминали похороны Накрасова, не столь многолюдныя и торжественныя, а главное гораздо болѣе однородныя, не соединившія столько разнообразныхъ общественныхъ элементовъ; вспоминали и радовались, что вотъ все общество, отъ верхняго края до нижняго, слилось въ одномъ чувствѣ уваженія къ покойному и скорби по немъ...

Радостная сторона этихъ сложныхъ ощущеній не могла, разумѣется, имѣть прямого отношенія къ Достоевскому. Но мнѣ кажется, что она уже слишкомъ оторвалась отъ своего повода. Поясню свою мысль мелкимъ, но любопытнымъ фактовъ. Москва, всегда склонная похвастаться своей сердечностью и попрекнуть Петербургъ черствостью и холодностью, на этотъ разъ устами, если не ошибаюсь, "Современныхъ Извѣстій", перевернула на изнанку свою древнюю формулу распредѣленія пороковъ и добродѣтелей между двумя столицами: почтенная газета не безъ паѳоса укоряла согражданъ-москвичей за то, что они отдали Писемскому послѣднюю дань чувства не такъ полно и всенародно, какъ петербужцы -- Достоевскому. Значитъ, почтенная газета думаетъ, что все дѣло тутъ въ пылкости чувствъ, когда-то украшавшей москвичей, а нынѣ переселившейся въ петербургскія болота; въ пылкости чувствъ, а не въ личностяхъ Достоевскаго и Писемскаго и не въ томъ, что "звѣзда отъ звѣзды разнствуетъ во славѣ"...

Простите, читатель. Повторяю, я не думаю мѣрять двухъ покойниковъ, я отмѣчаю странную, но характерную мысль московской газеты. Это странная мысль, потому что Достоевскій есть Достоевскій, а Писемскій есть Писемскій. Одинъ до конца дней своихъ доставлялъ многочисленнымъ читателямъ своеобразное мучительное наслажденіе игрою своей творческой силы; другой можетъ быть уже въ "Тысячѣ душъ", то есть лѣтъ двадцать тому назадъ, сказалъ свое послѣднее художественное слово. Въ чемъ же, спрашивается, вина москвичей, если они хоронили давно прошедшее (не затрогивая другой квалификаціи) не такъ, какъ петербуржцы хоронили даже не прошедшее? Но мысль московской газеты нетолько странна, она характерна. Характерна именно эта отвлеченная, такъ сказать, безпредметная точка зрѣнія на оваціи и чествованія, независимо отъ чествуемой личности. Я видѣлъ настоящія, искреннія слезы и истинно скорбныя лица у гроба Достоевскаго. Но я ощущалъ кругомъ себя и радость и слышалъ выраженія радости, что вотъ, молъ, сколько свободы и единенія. Конечно, одно другому не мѣшаетъ. Можно глубоко скорбѣть объ утратѣ дорогого человѣка и въ то же время радоваться, что наконецъ-то я могу открыто, всенародно заявить свои симпатіи. Это такъ. Но при томъ условіи, что свободное выраженіе симпатій есть у насъ рѣдкое и непривычное лакомство, а вовсе не хлѣбъ насущный, получаемый ежедневно -- въ распредѣленіи скорби и радости можетъ произойти путаница, въ которой истинное значеніе чествуемаго лица совсѣмъ утонетъ. Я глубоко убѣжденъ, что этого рода путаница сильно сгустилась надъ гробомъ Достоевскаго.

Говорятъ о единомъ чувствѣ скорби, въ которомъ слилось все русское общество отъ верхняго края до нижняго. Такое единеніе, пожалуй, и было, а пожалуй, что его и не было, какъ смотрѣть на дѣло. Вся наша интеллигенція потеряла высоко даровитаго художника, который, вдобавокъ, незамѣнимъ, ибо много надо условій и притомъ тяжелыхъ, гнетущихъ условій, чтобы народился второй Достоевскій; поэтому вся интеллигенція, безъ различія направленій и положеній, должна чувствовать утрату. Но, переходя къ другимъ сторонамъ дѣла, я слышу, напримѣръ, рѣчь г. Кони, сказанную въ годовомъ собраніи юридическаго общества 2-го февраля. Какъ пишутъ въ газетныхъ отчетахъ объ этой рѣчи, г. Кони "очертилъ связь творчества Достоевскаго съ юриспруденціей". По вопросу о преступленіи, говорилъ г. Кони, покойникъ далъ анализъ преступленія въ его внутреннемъ содержаніи, далъ анализъ типовъ невмѣняемости и показалъ поучительный примѣръ теплаго къ нимъ отношенія; по вопросу о наказаніи онъ впервые познакомилъ насъ съ каторгой, очертилъ cмертную казнь (въ "Идіотѣ") такими штрихами, которые "должны быть приняты къ свѣденію юриспруденціей", и изобразилъ "внутреннее наказаніе", которому виновный подвергается помимо общества; наконецъ, онъ внимательно останавливался на многихъ процессуальныхъ вопросахъ. "Ѳ. М. Достоевскій, заключилъ ораторъ: -- жилъ и трудился для тѣхъ именно цѣлей, къ служенію которымъ призванъ новый, реформированный судъ; его девизъ -- правда и милость -- начертанъ въ твореніяхъ покойнаго глубокими штрихами, и по нимъ слѣдуетъ учиться служить этимъ великимъ задачамъ".

Юридическому обществу дѣлаетъ величайшую честь, что оно, устами не одного г. Кони, а также и г. Пахмана, не убоялось признать научную цѣнность за поэтическими произведеніями. Тѣмъ не менѣе я не могу согласиться, чтобъ связь творчества Достоевскаго съ юриспруденціей была исчерпана рѣчью г. Кони. Не буду распространяться о той, даже не особеоно тонкой наемѣшкѣ, которою Достоевскій облилъ "новый, реформированный судъ" въ своемъ послѣднемъ произведеніи, въ "Братьяхъ Карамазовыхъ". Напомню только завѣтную, излюбленную мысль покойнаго о необходимости страданія, въ силу которой онъ строго порицалъ судъ присяжныхъ за наклонность къ оправдательнымъ приговорамъ и требовалъ "строгихъ наказаній, острога и каторги". А юридическая идея, лежащая въ основаніи "Братьевъ Карамазовыхъ", та идея, что преступная мысль должна быть также наказываема, какъ и преступное дѣяніе? Нѣтъ, еслибы я обладалъ краснорѣчіемъ г. Кони, я сказалъ бы, можетъ быть, о Достоевскомъ: вотъ человѣкъ, въ увлекательной формѣ вливавшій въ юридическое сознаніе общества самыя извращенныя понятія. Конечно, я сказалъ бы не правду, а только половину правды, но и г. Кони тоже говоритъ половину правды, а не всю правду. И сомнѣваюсь, чтобы между нимъ, г. Копи, и многоразличными проповѣдниками "строгихъ наказаній, острога и каторги", было дѣйствительное "единеніе" у гроба Достоевскаго.

Въ этомъ смыслѣ и на разныхъ другихъ пунктахъ было вообще мало "единенія, да и не могло его быть много. Каждый своему богу молится и нѣкоторые изъ этихъ боговъ также далеки другъ отъ друга, какъ Ормуздъ и Ариманъ. Что же въ самомъ дѣлѣ общаго, напримѣръ, между кн. Мещерскимъ и г. Болеславомъ Маркевичемъ, пролившимъ по слезѣ на страницахъ "Московскихъ Вѣдомостей", и разными другими общественными элементами, представители которыхъ провожали покойника? Если дѣйствительно есть центральный пунктъ, на которомъ всѣ могли сойтись рука объ руку, такъ покажите же его, ничего не пряча, и не извращая. Если же такового указать не можете, то, опять таки, ничего не пряча и не извращая, точно и опредѣленно скажите, какому богу вымолились и какое онъ имѣетъ отношеніе къ другимъ богамъ. Въ этомъ именно состояла задача людей печатнаго и устнаго слова, взявшихся разъяснить чувства многочисленныхъ и разнообразныхъ почитателей Достоевскаго. Но, за весьма малыми, едва замѣтными и, во всякомъ случаѣ, незамѣченными исключеніями, люди печатнаго и устнаго слова остались далеко ниже этой задачи. Ихъ, очевидно, смущала та тѣнь мудрости, которая гласитъ, что de mortuis nil nisi bene. Но вѣдь это, въ самомъ дѣлѣ, только тѣнь мудрости, а если мудрость, то какая-то каплунья, кастрированная мудрость, немощная и противоестественная или, по крайней мѣрѣ, противообщественная. Личные счеты, конечно, кончаются смертью. Если лежачаго вообще не бьютъ, то лежащаго въ могилѣ и подавно: онъ не встанетъ, чтобы отдать ударъ за ударъ. Но оцѣнка общественнаго дѣятеля не есть поединокъ или дѣло личной чести. Тѣло Достоевскаго въ могилѣ, но его духъ, запечатлѣвшій собою цѣлый рядъ поэтическихъ созданій, живъ, и, можетъ быть, смерть писателя временно даже обостряетъ вліяніе его произведеній, придаетъ имъ усиленное значеніе. Надо очень низко цѣнить этотъ "духъ", чтобы примѣнять къ нему правило nil nisi bene. Какое-нибудь ничтожество, которое, свалившись въ могилу, исчезаетъ безъ слѣда и остатка -- можетъ нуждаться въ охранѣ великодушія или условныхъ правилъ поединка. Но Достоевскій, одинъ изъ крупнѣйшихъ дѣятелей русской литературы за все время ея существованія, не нуждается въ пощадѣ или великодушіи, ибо онъ хотя и умеръ, но живъ, доколѣ живы его произведенія. Каплунья же мудрость, наваливая на него гору лести, хоронитъ подъ этой горой его истинное значеніе и, слѣдовательно, совершаетъ надъ нимъ второе погребеніе, ненужное, безцѣльное, оскорбительное и для памяти покойника, и для общественнаго сознанія.

Позвольте вернуться на одну минуту къ рѣчи г. Копи. Краснорѣчивый ораторъ сказалъ, между прочимъ, что Достоевскій "внимательно останавливался по многихъ процессуальныхъ вопросахъ, какъ-то: о доказательствахъ, о мѣрахъ пресѣченія обвиняемымъ способовъ уклоняться отъ слѣдствія и суда, о задачахъ слѣдователя по дѣламъ уголовнымъ и т. п.". Я не спорю, можетъ быть, это въ самомъ дѣлѣ одинъ изъ итоговъ дѣятельности покойнаго; можетъ быть, онъ и въ самомъ дѣлѣ пристально занимался вопросомъ "о мѣрахъ пресѣченія обвиняемымъ способовъ уклоняться отъ слѣдствія и суда". Но, господа, надо же знать, наконецъ, мѣру! Вѣдь послѣ этого и чины полиціи и жандармы, не какъ люди, а именно какъ чины полиціи и жандармы, могутъ устроивать митинги и на нихъ торжественно заявлять: вотъ нашъ учитель! А намъ, зрителямъ и слушателямъ, останется при этомъ только ликовать, что вотъ, дескать, сколько свободы и единенія... Художникъ, умѣвшій глаголомъ жечь сердца людей, пѣвецъ униженныхъ и оскорбленныхъ, что-то большое, иные говорятъ даже великое, и вдругъ за это безъ малаго великое, точно ракъ клешней, хватаются какія-то маленькія, маленькія -- мѣры пресѣченія обвиняемымъ способовъ уклоняться отъ суда и слѣдствія! Нѣтъ, какъ хотите, если это и вѣрно, то совсѣмъ не сюда относится. Замѣтьте, что, придавивъ покойника этой похвалой, г. Кони, какъ уже сказано выше, скрылъ любопытнѣйшую половину отношеній Достоевскаго къ преступленію и наказанію, ту именно половину, которою онъ не "правду и милость" проповѣдывалъ, а "строгія наказанія" острогъ и каторгу", притомъ не за преступленіе только, а и за преступную мысль. Еслибы я обладалъ краснорѣчіемъ г. Кони и былъ призванъ разъяснять юридическому обществу связь творчества Достоевскаго съ юриспруденціей, я поступилъ бы какъ разъ наоборотъ: я оставилъ бы мѣры пресѣченія совсѣмъ втунѣ, но за то постарался бы выяснить процессъ, которымъ человѣкъ, самъ на своей шкурѣ испытавшій всѣ ужасы каторги, пришелъ къ заключенію объ отвлеченной необходимости и высшемъ духовномъ смыслѣ каторги. Смѣю думать, что это не нанесло бы ущерба очерку связи творчества Достоевскаго съ юриспруденціей, а кромѣ того, передъ слушателями стоялъ бы живой человѣкъ, а не духовный трупъ, погребенный подъ горою неумѣстныхъ похвалъ.

Я могъ бы привести еще не одинъ примѣръ такого вторичнаго погребенія, но читатель, пожалуй, уже давно хитро подмигиваетъ: дескать, la critique est aisée... Знаю и вовсе не думаю ограничиваться этой "критикой". Я именно намѣреваюсь разсказать, какъ я понимаю покойника и какъ и почему я шелъ за его гробомъ.

Сначала маленькое спеціальное замѣчаніе. Какъ разъ предъ смертью Достоевскаго русская литература была унижена и оскорблена, хотя и не въ такомъ смыслѣ, какъ его униженные и оскорбленные герои, но ужь навѣрное не меньше ихъ. "Обличенія" и ругательства, пущенныя г. Дьяковымъ-Незлобинымъ съ такою холопскою развязностью вслѣдъ удалявшемуся отъ дѣлъ г. Цитовичу; потомъ процессъ гг. Ѳедорова, Баталина, Буревина и Поликарпова подняли такую массу отвратительной грязи со дна русской литературы, что сознавать себя русскимъ литераторомъ было, право, стыдно. Положимъ, что грязь поднялась именно со дна литературы, отъ ея подонковъ; положимъ, что сами они изъ всѣхъ силъ стараются установить границу между собою и тѣми элементами литературы, которые искренно хотятъ сохранить общеніе съ добромъ и правдой. Но, какъ ни какъ, это -- "собрати", а тамъ извольте еще разбирать. Есть двѣ вещи, безъ которыхъ литература можетъ только прозябать, а не жить, это -- свобода и общественное уваженіе. Этому-то послѣднему грозила серьёзная опасность; по многочисленная толпа, провожавшая Достоевскаго, могла принести нашему брату, писателю, много утѣшенія или удовлетворенія. Признаюсь, радостная сторона похоронъ даже совершенно исчерпывается для меня этимъ обстоятельствомъ. Честь, небывалая честь и почетъ воздавались труженику мысли и пера, притомъ такому, который до дна испилъ уготованную для этого сорта людей чашу: жестоко пострадалъ за дѣло мысли и практически позналъ, что значитъ лихорадочная, почти поденная умственная работа. Это было ново и утѣшительно. Что же касается свободы и единенія, то, откровенно говоря, я по то что въ ихъ наличность не вѣрю, а просто нахожу разговоръ этотъ неумѣстнымъ. Онъ такъ же не сюда относится, какъ и мѣры пресѣченія обвиняемымъ способовъ уклоняться отъ слѣдствія и суда (удружилъ же, въ самомъ дѣлѣ, г. Кони покойнику!)

Я очень хочу быть искреннимъ и очень чувствую, какъ трудно привести это хотѣніе въ исполненіе. Тутъ не въ Достоевскомъ дѣло, а въ нашемъ мудреномъ времени. Замѣтьте, пожалуйста, эту любопытнѣйшую и, можетъ быть, наиболѣе общую черту современности: нашему современнику необыкновенно трудно быть искреннимъ. Я не про "независящія обстоятельства" говорю, а про тотъ общій сумбуръ, путаницу, неопредѣленность, въ которой независящія обстоятельства сами составляютъ только частность, хотя и задающую тонъ многимъ другимъ частностямъ. Въ "Запискахъ современника" мы будемъ часто наталкиваться на эту черту и когда-нибудь, набравши достаточно фактовъ, подведемъ итогъ. Теперь же скажу кратко: трудность въ томъ, что одни боятся быть понятыми, а другіе боятся быть непонятыми. Вотъ и я боюсь быть непонятымъ. И не я одинъ боюсь. Мнѣ многіе совѣтовали даже отложить бесѣду о Достоевскомъ до болѣе благопріятнаго времени, когда восторгъ и скорбь нѣсколько поулягутся. Я думаю, что то само по себѣ, а теперь само по себѣ.

Вы, конечно, помните прекрасныя страницы, написанныя Добролюбовымъ по поводу "Униженныхъ и оскорбленныхъ", а не помните, такъ перечтите. Многое разъяснено въ этой статьѣ. Но она писана въ 1861 году, двадцать лѣтъ тому назадъ, и въ эта двадцать лѣтъ много воды утекло. Прежде всего Добролюбовъ слишкомъ низко цѣнилъ талантъ Достоевскаго и слишкомъ высоко -- "здравость" его направленія. Онъ именно видѣлъ въ немъ "слабое, но здраво направленное художественное чутье". Для своего времени этотъ приговоръ былъ вѣренъ или почти вѣренъ. Но Достоевскій продолжалъ писать и писать. При этомъ общая манера его писанія осталась та же самая: та же безпричинная неровность изложенія; тѣ же нехудожественныя длинноты и урѣзки; та же невѣроподобность дѣйствующихъ лицъ, которыя всѣ, даже самыя глупыя, необыкновенно проницательны, всѣ говорятъ однимъ и тѣмъ же языкомъ и притомъ языкомъ автора и проч. Но Достоевскій писалъ въ этомъ родѣ такъ долго и упорно, что наконецъ заставилъ всѣхъ съ нимъ примириться. Всякій, принимаясь за новое произведеніе Достоевскаго, зналъ, что^найдетъ тамъ много недодѣланнаго, передѣланнаго и невѣроподобнаго, и заранѣе принималъ это почти какъ должное. Но, оставаясь въ отношеніи, такъ сказать, благоустройства романа самымъ слабымъ изъ нашихъ крупныхъ художниковъ, Достоевскій со временъ Добролюбова значительно выросъ, какъ изобразитель внутренней, душевной драмы. "Преступленіе и наказаніе" -- (высшій моментъ развитія творческой силы Достоевскаго), по сложности мотивовъ и тонкости ихъ разработки, неизмѣримо выше всего, что имѣлъ подъ руками Добролюбовъ. Да и въ послѣдующихъ, гораздо, уже болѣе слабыхъ вещахъ, въ "Идіотѣ", "Бѣсахъ", "Братьяхъ Карамазовыхъ", есть страницы такого огромнаго достоинства, что о "слабости художественнаго чутья" тутъ, конечно, не можетъ быть и рѣчи. Даже одной "Кроткой" достаточно, чтобы видѣть, что художественное чутье этого человѣка было, напротивъ, очень сильно, хотя, вмѣстѣ съ тѣмъ, чрезвычайно неровно и условно: оно покидало его сплошь и рядомъ на десятки, на цѣлыя сотни страницъ, чтобы потомъ вдругъ блеснуть драгоцѣннымъ перломъ и опять исчезнуть.

Но Достоевскій никогда не былъ, что называется, "чистымъ" художникомъ; меньше, чѣмъ кого-нибудь, можно его судить судомъ эстетическомъ, это значило бы оставить его совсѣмъ безъ оцѣнки. Мыслитель и публицистъ всегда рѣзко высовывались въ немъ изъ-за художника; а въ послѣдніе годы онъ и формально вступилъ на почву публицистики. И здѣсь опять приговоръ Добролюбова, почти вѣрный для своего времени, требуетъ теперь очень существенныхъ поправокъ и дополненій.

Вотъ что писалъ Добролюбовъ: "Въ произведеніяхъ г. Достоевскаго мы находимъ одну общую черту, болѣе или менѣе замѣтную во всемъ, что онъ писалъ: это боль о человѣкѣ, который признаетъ себя не въ силахъ или, наконецъ, даже не въ нравѣ быть человѣкомъ, настоящимъ, полнымъ, самостоятельнымъ человѣкомъ, самимъ по себѣ. "Каждый человѣкъ долженъ быть человѣкомъ и относиться къ другимъ, какъ человѣкъ къ человѣку" -- вотъ идеалъ, сложившійся въ душѣ автора помимо всякихъ условныхъ и парціальныхъ воззрѣній, даже помимо его собственной воли и сознанія, какъ-то а priori, какъ что-то составляющее часть его собственной натуры. И между тѣмъ, вступая въ жизнь и оглядываясь вокругъ себя, онъ видитъ, что исканія человѣка сохранить свою личность, остаться самимъ собой, никогда не удаются, и кто изъ ищущихъ не успѣетъ рано умереть въ чахоткѣ или другой изнурительной болѣзни, тотъ въ результатѣ доходитъ только -- или до ожесточенія, нелюдимства, сумасшествія, или до простого, тихаго отупѣнія, заглушенія въ себѣ человѣческой природы, до искренняго признанія себя чѣмъ-то гораздо ниже человѣка... Кажется, тутъ бы и говорить не о чемъ: человѣкъ убѣдился, что онъ глупъ или безобразенъ, или манеръ не имѣетъ, ну, и ладно, и бросить эту матерію... И какой интересъ -- описывать то, какъ слѣпой не видитъ?... Но вотъ въ томъ-то и заслуга художника: онъ открываетъ, что слѣпо-то не совсѣмъ слѣпъ; онъ находитъ въ глупомъ-то человѣкѣ проблески самаго яснаго здраваго смысла; въ забитомъ, потерянномъ, обезличенномъ человѣкѣ онъ отыскиваетъ и показываетъ намъ живыя, никогда незаглушимыя стремленія и потребности человѣческой природы, вынимаетъ въ самой глубинѣ души запрятанный протестъ личности противъ внѣшняго насильственнаго давленія, и представляетъ его папашъ судъ и сочувствіе".

Въ этомъ-то "гуманическомъ", какъ говорилъ Добролюбовъ, направленіи художественнаго чутья, онъ и видѣлъ его "здравость". На этомъ мотивѣ построена вся глубоко прочувствованная статья нашего критика, долго составлявшая исходную точку и программу для сужденій о Достоевскомъ. Но "здраво" или не здраво было направлено творчество Достоевскаго, когда онъ писалъ "Униженныхъ и оскорбленныхъ", а достовѣрно то, что впослѣдствіи онъ совсѣмъ уклонился отъ этого пути. Пожалуй, отмѣченная Добролюбовымъ черта жила въ Достоевскомъ до конца дней: объ этомъ свидѣтельствуютъ фигурирующіе въ "Братьяхъ Карамазовыхъ" (штабсъ-капитанъ Снегиревъ и его сынъ Илюшечка). Но во-первыхъ, нѣкоторыя мучительно-превосходныя сцены, въ которыхъ являются эти униженные и оскорбленные, несмотря на все свое высокое достоинство, не новы, это повторенія. А главное, "гуманическая" черта съ теченіемъ времени осложнилась другими чертами, нетолько не имѣющими: ничего общаго съ ней, а даже совершенно ей противоположными. Задатки такого осложненія можно найти и въ раннихъ произведеніяхъ Достоевскаго, но въ настоящую минуту розыскивать ихъ было бы слишкомъ большимъ, да и ненужнымъ трудомъ. Мы можетъ быть вернемся къ этой темѣ, когда явится полное собраніе сочиненій покойнаго, которое, кажется, не заставитъ себя долго ждать. Теперь съ насъ довольно того несомнѣннаго факта, что въ "Бѣдныхъ людяхъ" и въ "Униженныхъ и оскорбленныхъ" боль объ униженномъ человѣкѣ и тщательное исканіе въ душѣ его проблесковъ человѣческаго достоинства и протеста -- составляютъ во всякомъ случаѣ преобладающую струю.

Съ теченіемъ времени эта боль объ униженномъ стала осложняться чувствомъ совершенно противоположнымъ, какимъ-то жестокимъ чувствомъ почти радости, что человѣкъ униженъ; а тщательное изысканіе лежащаго на днѣ души чувства собственнаго достоинства и протеста замѣнилось проповѣдью смиренія и вольнаго или невольнаго (каторжнаго) страданія. Какъ бл это ни смотрѣлъ на эту перемѣну, какъ на поворотъ къ лучшему или къ худшему, но самый фактъ несомнѣненъ. Прежде Достоевскій съ особенною чуткостью ловилъ въ душѣ униженнаго и оскорбленнаго тотъ мотивъ, что и я, дескать, не хуже другихъ! И если этотъ мотивъ, благодаря запуганности и загнанности униженнаго, прорывался нескладно, комически-безобразно, то авторъ съ очевидною болью въ сердцѣ отмѣчалъ этотъ желанный, но неумѣлый взрывъ. Впослѣдствіи, напротивъ, онъ сталъ даже съ гораздо большею жадностью искать въ человѣческой душѣ сознанія грѣховности, сознанія своего ничтожества и мерзости и соотвѣтственной жажды искупленія грѣха страданіемъ. Сообразно этому, измѣнилось въ Достоевскомъ и многое другое. Позвольте, для наглядности, такое сравненіе. Въ первую половину своей дѣятельности Достоевскій производилъ, такъ сказать, душевныя раскопки, какъ ученые производятъ раскопки археологическія. Во второй половинѣ онъ сталъ настоящимъ кладоискателемъ. Онъ именно искалъ душевнаго клада, со всею мистически затѣйливою, не нужною и даже вредною для дѣла, но традиціонно обязательною обстановкою этого занятія: онъ пробирался къ намѣченному мѣсту въ глухую полночь, напряженно ждалъ, когда зацвѣтетъ на одно мгновеніе чудесный папоротникъ, и съ трепетомъ бормоталъ таинственныя "слова", внимающія положенное на кладъ "заклятіе" и отгоняющія демоновъ, которые охраняютъ кладъ. Онъ уже не просто искалъ, какъ всѣ люди ищутъ, а почти священнодѣйствовалъ, подзадоривая, "взвинчивая" себя самымъ процессомъ священнодѣйствія и его фантастической обстановкой.

Разумѣется, эта перемѣна не вдругъ совершилась. Задатки ея, повторяю, можно найти и въ первой половинѣ дѣятельности Достоевскаго. Поворотъ происходилъ съ извѣстною постепенностью, выдвигая впередъ то, что было первоначально едва замѣтно, и отодвигая назадъ то, что прежде ярче всего било въ глаза. И вотъ какъ, мнѣ кажется, этотъ поворотъ въ общихъ чертахъ происходилъ.

Если есть униженные и оскорбленные, то, значитъ, есть и унижающіе и оскорбляющіе. А если есть боль за униженныхъ и оскорбленныхъ, то какъ слѣдуетъ относиться къ унижающимъ и оскорбляющимъ? На этотъ вопросъ разные люди отвѣчаютъ разно, то есть или прямо словами отвѣчаютъ, или своею дѣятельностью, даже, можетъ быть, не задавая себѣ точно формулированнаго вопроса. Можно, но имя возмездія, потребовать для унижающихъ кары, такого же униженія и оскорбленія, какое они сами раздаютъ направо и налѣво. Можно обратиться къ нимъ съ проповѣдью добра и правды, развернувъ передъ ними яркую картину причиняемаго ими страданія, пригрозивъ имъ муками ада или укорами совѣсти. Можно, наконецъ, подняться на очень, повидимому, высокую точку любви и всепрощенія и "казать: эти люди творятъ неправду, но они не вѣдаютъ, что творятъ, отпусти имъ, Боже! Какъ ни разнородны эти три рѣшенія, но всѣ они имѣютъ одну общую черту: всѣ они рѣшаютъ вопросъ въ предѣлахъ одинокой (хотя и многократно повторяющейся) личности. Возможность новыхъ и новыхъ униженій и оскорбленій, униженій и оскорбленій безъ конца -- ни мало ими не колеблется даже въ идеѣ, потому что вся операція подобна рубкѣ лѣса, а не уничтоженію корней, вся она состоитъ въ индивидуально-психологическомъ рѣшеніи задачи. Но можно перенести вопросъ и на общественную почву, которая нисколько не препятствуетъ удовлетворенію личныхъ позывовъ къ возмездію и совершенствованію другихъ и себя. Широкая общественная реформа можетъ (по крайней мѣрѣ, въ идеѣ) вырвать самые корни униженія и оскорбленія, а затѣмъ съ выжившими отпрысками поступайте, пожалуй, какъ хотите: если въ васъ непреоборимо говоритъ чувство возмездія -- карайте; если вы разсчитываете разбудить въ нихъ совѣсть -- будите; если вы склонны къ всепрощающей любви -- прощайте. Поступая такъ или иначе, вы удовлетворяете законнымъ требованіямъ своего темперамента и своихъ взглядовъ на личную нравственность. И это прекрасно, коль скоро работа эта происходитъ не въ безвоздушномъ пространствѣ, коль скоро рядомъ съ ней идетъ движеніе общественной реформы. Но этого-то послѣдняго Достоевскій никогда не признавалъ и, кажется, даже просто органически не могъ понимать. Чтобы видѣть, до какого предѣла онъ въ этомъ отрицаніи или непониманіи, наконецъ, дошелъ, достаточно вспомнить августовскій номеръ "Дневника писателя" (единственный номеръ за 1880 годъ), въ которомъ онъ прямо говорилъ, что помѣщица Коробочка и ея крѣпостные могли бы устроить свои отношенія въ наивысшемъ нравственномъ видѣ, оставаась помѣщицей и крѣпостными, еслибы только прониклись идеями христіанской морали. Точно также онъ въ послѣднее время чрезвычайно горячо и язвительно возставалъ противъ новыхъ "учрежденій", доказывая ихъ тщету и, напротивъ, едино-спасающее значеніе личнаго совершенствованія. (Были у него и другіе мотивы для агитаціи противъ новыхъ учрежденій, но это были мотивы побочные, объ нихъ, можетъ быть, ниже). Ему даже такое соображеніе не приходило въ голову, что если всякія учрежденія безсильны, такъ зачѣмъ же выходить изъ себя, ратуя противъ того или другого изъ нихъ: ну, пусть оно явится, это безсильное учрежденіе; если оно въ самомъ дѣлѣ безсильно, такъ тутъ и хлопотать не о чемъ. И все-таки Достоевскій хлопоталъ и выходилъ изъ себя, до такой степени ему была ненавистна идея общественной реформы. Онъ до такой степени вѣрилъ въ силу личной нравственной проповѣди (проще говоря, въ свою собственную силу вѣрилъ), что всякіе иные пути устраненія униженій и оскорбленій казались ему самымъ дерзкимъ возстаніемъ и противъ исторіи, и противъ народныхъ идеаловъ, и противъ Бога. Онъ это не разъ прямо говорилъ.

Все это развилось до высшей степени уже подъ конецъ, но, оглядываясь теперь на начало дѣятельности Достоевскаго, можно замѣтить, что и въ этомъ началѣ, при всемъ сочувствіи къ униженнымъ и оскорбленнымъ, онъ точно не находитъ унижающихъ и оскорбляющихъ. Это можетъ быть свидѣтельствуетъ объ очень тонкомъ пониманіи, о "проникновеніи", какъ любилъ говоритъ покойникъ, въ самую суть жизни. Дѣйствительно, если общій порядокъ вещей родитъ и заставляетъ трепетать униженныхъ и оскорбленныхъ, такъ что же ужь тутъ обрушиваться на какого-то глупаго большого чиновника, который даже совсѣмъ нечаянно оскорбилъ глупаго малаго чиновника? Можетъ быть, Достоевскій такъ и понималъ дѣло, рисуя намъ цѣлую портретную галлерею обиженнаго мелкаго люда. Но общій порядокъ вещей былъ для него неприкосновененъ по глубочайшимъ, можетъ быть, интимнѣйшимъ требованіямъ его ума и сердца и потому онъ съ своей жаждой личной нравственной проповѣди остался какъ ракъ на мели, если позволена будетъ въ настоящемъ случаѣ столь вульгарная поговорка. Куда ее было дѣвать, эту жажду морализировать, карать, поучать, будить совѣсть, прощать? Пока Достоевскій выбиралъ для своихъ повѣстей и романовъ темы изъ жизни мелкаго чиновника, лишь изрѣдка захватывая другія, болѣе или менѣе родственныя сферы, не могло особенно рѣзко обнаружиться противорѣчіе между уваженіемъ къ общему порядку вещей и призваніемъ его же главнымъ виновникомъ униженій и оскорбленій. Но съ теченіемъ времени, но мѣрѣ того, какъ талантъ Достоевскаго росъ и опредѣлялся, по мѣрѣ того, какъ его творческая сила охватывала и такъ называемые интеллигентные "лои общества, и народъ -- противорѣчіе должно было такъ или иначе разрѣшиться. Надо было, наконецъ, либо рѣшительно обвинить общій порядокъ, либо найти иныхъ виновныхъ, личныхъ, въ которыми и поступить сообразно одному изъ трехъ выше приведенныхъ рѣшеній. Достоевскій нашелъ виновныхъ... Однако, не вдругъ на нихъ обрушился съ внѣшнею карою, муками ада и ущемленной совѣсти и всепрощающею любовью...

Будемъ говорить откровенно, читатель. Вы безъ сомнѣнія охотно признаетесь, что, читая романы и повѣсти Достоевскаго, да и "Дневникъ писателя", вы не разъ испытывали большую скуку. Но вы, можетъ быть, не такъ легко признаетесь въ другомъ чувствѣ, которое, однако, почти навѣрное ощущали при этомъ чтеніи, въ чувствѣ брезгливости. А оно, между тѣмъ, совершенно понятно. Читая, напримѣръ, "Братьевъ Карамазовыхъ", вы ясно слышите присутствіе злонамѣреннаго человѣка, который иногда глубоко прячетъ свою злонамѣренность, а иногда даже просто не можетъ скрыть ея рвущагося наружу обилія. Присутствіе злонамѣреннаго человѣка всегда непріятно, и всякій естественно стремится избавиться отъ него. Вообще говоря, это сдѣлать очень просто: стоитъ только уйти или, въ настоящемъ случаѣ, не читать. Но если какія-нибудь постороннія причины все-таки заставляютъ васъ нетолько что терпѣть присутствіе злонамѣреннаго человѣка, а даже искать общенія съ нимъ, то въ васъ невольно и неизбѣжно шевелится брезгливость. Таково именно отношеніе читателя къ Достоевскому. Не быть его читателемъ нельзя: можно пропускать десятки, сотни скучныхъ, растянутыхъ и натянутыхъ страницъ, но все-таки иные моменты романа даютъ столько и такого наслажденія (почти всегда мучительнаго), сколько и какого ни въ какомъ другомъ мѣстѣ не найдешь. И тѣмъ не менѣе, я увѣренъ, что, называя Достоевскаго злонамѣреннымъ писателемъ, я выражаю мысль многихъ и многихъ, хотя можетъ быть немногіе рѣшатся именно такъ ее формулировать. Достоевскій -- вѣдь это нашъ апостолъ любви, и не той "ненавидящей любви", которая сама признаетъ, что кипитъ желчью и гнѣвомъ, а любви всепрощающей, смиренной. И вдругъ -- злонамѣренность!

Вдругъ ли, не вдругъ ли, но оно такъ. И не торопитесь винить меня въ неприличіи такихъ сужденій о человѣкѣ, только что зарытомъ въ могилу. Дочитайте до конца, и вы увидите, что въ моихъ сужденіяхъ сказывается безъ сравненія больше уваженія къ покойнику, чѣмъ въ безпутныхъ похвалахъ многихъ и многихъ медоточивыхъ хвалителей и ликующихъ о единеніи и свободѣ...

Возьмите какія-нибудь старыя вещи Достоевскаго, изъ тѣхъ, которыя написаны послѣ'"Униженныхъ и Оскорбленныхъ". Возьмите, напримѣръ, "Скверный анекдотъ" или "Крокодила или необыкновенное событіе въ пассажѣ". "Скверный анекдотъ" -- вещь въ своемъ родѣ мастерская, "Крокодилъ" -- оборванная шутка, очевидно, имѣющая слишкомъ близкое отношеніе къ какимъ-то дѣламъ или дѣлишкамъ своего времени (начала шестидесятыхъ годовъ) и потому теперь совершенно непонятная. Въ "Скверномъ анекдотѣ" разсказывается, какъ одинъ большой чиновникъ, будучи на-веселѣ, попалъ на свадебную пирушку своего подчиненнаго. Попалъ онъ нечаянно, отчасти даже противъ воли, но затѣмъ вознамѣрился ободрить пирующихъ своимъ высокимъ посѣщеніемъ и своею гуманною ласковостью. Ничего, однако, такого не вышло, а напротивъ, генералъ разстроилъ все веселье, самъ получилъ много оскорбленій, нализался пьянъ а дѣло кончилось всеобщимъ стыдомъ. Въ "Крокодилѣ" описывается, какъ нѣкто, будучи проглоченъ крокодиломъ, котораго показывали въ пассажѣ, остался тамъ, "въ нѣдрахъ" цѣлъ и невредимъ и намѣревается оттуда "поучать человѣчество" и "изобрѣсти новую собственную теорію новыхъ экономическихъ отношеній". Соль этого оборваннаго разсказа состоитъ, повидимому, въ томъ, что проглоченный крокодиломъ человѣкъ имѣетъ необыкновенно высокое о себѣ мнѣніе. Онъ очень радъ своему несчастію, разсчитывая, что въ пассажъ теперь повалитъ масса народу смотрѣть на крокодила и слушать его, проглоченнаго: "въ результатѣ я у всѣхъ на виду и, хоть спрятанный, но первенствую". Какая тутъ аллегорія -- могутъ разсказать только люди, близкіе къ литературнымъ кружкамъ того времени... Но дѣло не въ этомъ. Читая эти двѣ маленькія вещи очень различной художественной цѣнности, вы невольно поражаетесь проникающею ихъ какою-то странною, безпокойною и почти безпредметною злостью. Выскакиваетъ зачѣмъ-то сотрудникъ сатирическаго листка "Головешки", пьяный, наглый и безъ смысла оскорбляющій того генерала, который попалъ на свадьбу. Зачѣмъ-то "господинъ Лавровъ читаетъ публичную лекцію" въ Пассажѣ и слышатся "свистки образованности и каррикатуры г. Степанова". Но вы ясно видите, что дѣло со всѣмъ не въ этихъ мелкихъ шпилькахъ, которыя авторъ, конечно, не съ добрымъ чувствомъ, но только мимоходомъ всаживаетъ въ своихъ литературныхъ противниковъ, а въ какомъ-то гораздо болѣе общемъ и безпокойномъ, безпорядочномъ недовольствѣ. Это -- недовольство самимъ собой, своей, тогда еще не упорядоченною внутреннею жизнью, въ которой билось, ища выхода и разрѣшенія, вышеупомянутое противорѣчіе: надо, неудержимо надо карать, будить совѣсть, прощать, но, во-первыхъ, еще неизвѣстно кого? въ комъ? а во-вторыхъ, надо по внутреннему влеченію къ проповѣди, но надо ли по ходу дѣла, если виноватъ не Сидоръ, не Иванъ, а неприкосновенный общій порядокъ?

Съ теченіемъ времени эти вопросы выяснились. И какъ только они выяснились, Достоевскій далъ широко задуманную и блестящую вещь -- "Преступленіе и наказаніе", въ художественномъ отношеніи лучшее (послѣ "Записокъ изъ мертваго дома", разумѣется) изо всего, что онъ написалъ {Интересно отмѣтить рѣдкое, даже не въ иностранцѣ, чутье, обнаруженное г. Тернеромъ, лекторомъ англійскаго языка въ петербургскомъ университетѣ. Въ присланномъ имъ, по поводу смерти Достоевскаго, въ "Голосъ" письмѣ, г. Тернеръ выражаетъ свое сожалѣніе объ утратѣ, понесенной русскою литературой. При этомъ онъ указываетъ на "Бѣдныхъ людей", "Записки изъ мертваго дома" и "Преступленіе и наказаніе", ни слова не говоря ни о публицистикѣ покойнаго, ни о другихъ его поэтическихъ произведеніяхъ. Иностранецъ, по крайней мѣрѣ, знаетъ, что похвалить.}. Хотя здѣсь еще звучитъ временами старая теплая нотка (особенно въ фигурѣ чиновника Мармеладова), но все-таки первый, къ кому приложены и проповѣдь смиренія, и кара совѣсти, и кара каторги, есть -- униженный и оскорбленный Раскольниковъ. Это на первый взглядъ странно, непонятно. Но припомните, что унижающихъ и оскорбляющихъ, собственно говоря, нѣтъ, а есть общій порядокъ, который, однако, неприкосновененъ, и есть моралистъ, который призванъ творить судъ надъ личностью и только надъ личностью: кромѣ самихъ униженныхъ, значитъ, судить некого. Къ тому же Раскольниковъ не простой униженный и оскорбленный. Онъ дерзнулъ на возстаніе, онъ кощунственно коснулся общаго порядка и теоретическою мыслью, и практическимъ дѣйствіемъ (довольно, впрочемъ, безсмысленнымъ). За это-то его и овѣетъ мучитъ, за это онъ и на каторгу идетъ, и только тамъ, на каторгѣ, смирившись и увѣровавъ, получаетъ, наконецъ, душевный миръ. Живымъ укоромъ стоитъ передъ нимъ Соня Мармеладова, оплеванная, загаженная, безвинно униженная до послѣдней возможной степени, но и за всѣмъ тѣмъ смиренная, не протестующая: если она противъ чего и протестуетъ, то только противъ сатанинской гордости и дерзости Раскольникова. Смиренная, она все еще себя смирить хочетъ, страдающая, она страданій ищетъ. Это -- идеалъ. Постепенно въ немъ укрѣпляясь, Достоевскій дошелъ, наконецъ, до убѣжденія, что это нетолько его личный идеалъ, и тѣмъ паче детолько пріемникъ для его проповѣди, а во-первыхъ, самимъ Богомъ указанная цѣль, и вовторыхъ, завѣтная мысль всего русскаго народа.

Съ "Преступленія и Наказанія" Достоевскій становится спеціалистомъ кладоискателемъ. Онъ ходитъ по самымъ дикимъ трущобамъ и все ищетъ смиренія, чувства грѣха, сознанія своего ничтожества. Если долго не находитъ, а тѣмъ болѣе, если находитъ, напротивъ, рѣшительное нежеланіе страдать, отсутствіе смиренія или даже протестъ противъ страданія и смиренія вообще, то очень сердится (сейчасъ увидимъ, что изъ этого проистекаетъ). А когда найдетъ подходящую для его надобностей искру, то начинаетъ усиленно раздувать ее, доводитъ, наконецъ, до размѣровъ цѣлаго костра страданія и самоуничиженія, а самъ стоитъ, любуется, да раскаленные утолья съ священнымъ сладострастіемъ помѣшиваетъ: онъ знаетъ, что эти муки во спасеніе...

Въ исключительномъ талантѣ Достоевскаго была одна черта, придававшая ему особенную силу, черта, которую я не умѣю иначе назвать, какъ жестокостью таланта. Припомните въ "Идіотѣ" Настасью Филипповну, эксцентрическій женскій типъ, за который покойникъ не одинъ разъ принимался (онъ и въ "Братьяхъ Карамазовыхъ" повторяется -- Грушенька) и который, однако, такъ и не дался ему. Эта странная женщина съ лихорадочною горячностью хватается за мысль нѣкоего Фердыщенки, а мысль въ томъ состоитъ, что каждый изъ присутствующихъ (собралось довольно многочисленное общество) долженъ разсказать вслухъ о самомъ себѣ что-нибудь такое, что онъ считаетъ самымъ подлымъ изъ своихъ поступковъ. Почти все общество возстаетъ противъ этой дикой мысли, но Настасья Филипповна настаиваетъ. "Можетъ быть ей именно нравилась циничность и жестокость идеи", замѣчаетъ авторъ, очень склонный идеализировать Настасью Филипповну. Это самое надо и о самомъ Достоевскомъ сказать. Въ его талантѣ была какая-то жестокая, мучительская складка, которая, разумѣется, ему самому дорого стоила, но которая тѣмъ не менѣе побуждала его съ наслажденіемъ растягивать утонченнѣйшія описанія мученій и страданій, растягивать до нехудожественной длинноты и часто совсѣмъ безъ нужды. Мнѣ незачѣмъ напоминать читателю отдѣльныя сцены, потому что все, что онъ самъ припомнитъ, будетъ навѣрное въ этомъ родѣ. Только ради ненужности многихъ подобныхъ мучительныхъ и мучительскихъ сценъ, я укажу на моментъ появленія Красоткина у постели умирающаго Илюшечки (въ "Братьяхъ Карамазовыхъ"). Красоткинъ лицо вводное, притомъ введенное подъ самый конецъ романа и не играющее въ немъ никакой существенной роли. Выкиньте Красоткина совсѣмъ и въ "Братьяхъ Карамазовыхъ" рѣшительно ничто не измѣнится, хотя можно, пожалуй, механически приставить къ фабулѣ романа даже двухъ Красоткиныхъ. И вотъ авторъ съ любовью и величайшимъ тщаніемъ вырисовываетъ (именно вырисовываетъ, а не просто рисуетъ) поразительную сцену, какъ Красоткинъ мучитъ умирающаго мальчика напоминаніями о его жестокомъ поступкѣ съ собакой Жучкой. Положимъ, что Красоткинъ продѣлываетъ это отчасти даже съ доброю цѣлью, ради болѣе эффектнаго сообщенія Илюшечкѣ, что собака Жучка жива; онъ и не подозрѣваетъ, что добиваетъ умирающаго. Но Достоевскій-то это понимаетъ. Сцена совершенно невѣроподобна, но все-таки производитъ сильное впечатлѣніе, именно благодаря жестокой тщательности, съ которою ее отдѣлалъ авторъ. За что же онъ мучитъ Илюшечку, когда тотъ и безъ этого эпизода съ собакой все равно скоро умретъ?-- За что?! странный вопросъ! скажетъ можетъ быть читатель: развѣ вамъ непремѣнно нужно, чтобы художникъ только картины блаженства и розоваго счастія рисовалъ?-- Нѣтъ, мнѣ вовсе этого не нужно. Но, во-первыхъ, я ищу характеристики писателя, а Достоевскій былъ одинъ изъ тѣхъ художниковъ, передъ которыми навѣрное вполнѣ живутъ создаваемые ими образы, а потому очень характерно, что онъ этому живому Илюшечкѣ причиняетъ ненужное и, такъ сказать, совершенно сверхсметное страданіе. Во-вторыхъ, вопросъ: за что? вполнѣ умѣстенъ именно относительно Достоевскаго, потому что въ томъ-то и дѣло, что онъ и теоретически (въ своей публицистикѣ), и практически (надъ своими героями) требовалъ и раздавалъ страданія ни за что ни про что, страданія ради страданій. Онъ ихъ и читателю доставлялъ въ безмѣрномъ количествѣ, въ безмѣрномъ, потому что сплошь и рядомъ его мучительныя картинки не будятъ никакой мысли, не отвѣчаютъ ни на какой запросъ читателя, не вызываются теченіемъ романа, не имѣютъ никакого нравственнаго смысла и, наконецъ, не соотвѣтствуютъ реальной жизненной правдѣ; словомъ, ничѣмъ не оправдываются и ничего не даютъ, кромѣ художественно-мучительнаго щекотанія нервовъ. Вы признаете законность, напримѣръ, того, что въ "Идіотѣ", въ самомъ началѣ романа и чуть-ли не въ одной первой главѣ князь-идіотъ три раза разсказываетъ сцену смертной казни. Три раза -- это можетъ быть уже слишкомъ много, но все-таки вы встрѣчаете тутъ жизненную правду и нравственную подкладку. Но найдите нравственный смыслъ и правду въ безсознательномъ мучительствѣ Красоткина и во многомъ, во многомъ другомъ...

Такимъ образомъ все влекло Достоевскаго къ апоѳеозу страданія: и уваженіе къ общему порядку, и жажда личной проповѣди, и спеціальная жестокость таланта. Понятно поэтому съ какою ненавистью долженъ былъ онъ относиться къ тѣмъ, кто самъ не хочетъ страдать и другихъ хочетъ избавить отъ страданій. Особенно важно послѣднее, то есть, что другихъ-то хочетъ избавить. Человѣкъ -- животное, просто животное, ищущее наслажденій во что бы то ни стало, безъ мысли объ ихъ источникѣ, значеніи и послѣдствіяхъ -- не занималъ Достоевскаго. Интересный въ общественномъ смыслѣ, этотъ типъ слишкомъ скуденъ личной психологіей, а въ ней только покойникъ и чувствовалъ себя, какъ въ родной стихіи, въ ней только онъ и былъ охочъ и смѣлъ. За то тамъ сильнѣе приглядывался онъ къ такимъ людямъ, которые, не желая сами страдать, не желаютъ, чтобы и другіе страдали, или согласны принять крестъ, даже сами идутъ на него, но не ради самодовлѣющаго страданія, а ради именно того, чтобы другіе перестали страдать. Тѣмъ самымъ они переносятъ вопросъ объ униженіяхъ и оскорбленіяхъ на общественную почву, дерзостно покушаются на неприкосновенный общій порядокъ и потому становятся вдвойнѣ врагами Достоевскаго. Онъ съ ними и поступалъ какъ врагъ, неумолимый, жестокій, мстительный. Онъ ихъ билъ, унижалъ, мучилъ всѣми возможными орудіями пытки, какія только находились въ арсеналѣ его богатой своей болѣзненностью и раздражительностью фантазіи. Впрочемъ, всѣ эти разнообразныя казни и пытки можно подвести подъ три главные типа.

Въ "Идіотѣ" нѣкто Евгеній Павловичъ доказываетъ, что кто у насъ нападаетъ "на существующіе порядки вещей", тотъ нападаетъ "на самую сущность нашихъ вещей, на самыя вещи, а не на одинъ только порядокъ, не на русскіе порядки, а на самую Россію". Эпилептическій же князь (въ томъ же "Идіотѣ")" вообще представляющій личные взгляды автора, высказываетъ его излюбленную мысль, что "кто отъ родной земли отказался, тотъ и отъ Бога своего отказался". Сообразно этому обыкновеннѣйшій пріемъ наказанія дерзостныхъ враговъ общаго порядка и лично Достоевскаго состоитъ въ слѣдующемъ. Намѣтивъ подходящую жертву, Достоевскій отнимаетъ у нея Бога и дѣлаетъ это такъ просто и механически, что точно крышку съ миски снимаетъ. Отыметъ Бога и смотритъ: какъ себя ведетъ въ этомъ положеніи жертва? Само собою разумѣется, что испытуемый немедленно начинаетъ совершать рядъ болѣе или менѣе гнусныхъ преступленій. Но это не бѣда: для преступленій есть искупляющее страданіе и, затѣмъ, всепрощающая любовь. Не для всѣхъ однако, и въ этомъ все дѣло. Если испытуемый, оставшись безъ Бога, начинаетъ корчиться въ судорогахъ ущемленной совѣсти, то Достоевскій поступаетъ съ нимъ сравнительно милостиво: проволочивъ жертву по цѣлому ряду гнусностей, онъ ее отправляетъ на каторгу или къ "монаху-совѣтодателю" и тамъ ее, самоуничиженную и смиренную, осѣняетъ крыломъ всепрощающей любви (Раскольниковъ, Дмитрій Карамазовъ, дерзостный мужикъ Власъ). Если жертва упорствуетъ и до конца чинитъ "бунтъ", какъ называется одна характерная глава въ "Братьяхъ Карамазовыхъ", бунтъ противъ Бога, порядка вещей и обязательности страданія (изъ той же главы "Бунтъ" особенно ясно видно, что бунтъ надо понимать именно въ этихъ трехъ направленіяхъ заразъ), то Достоевскій заставляетъ ее повѣситься, застрѣлиться, утопиться, опять-таки прогнавъ предварительно сквозь строй подлости и преступленій (Свидригайловъ, Стоврогинъ, Кириловъ, Иванъ Карамазовъ, Смердяковъ). Наконецъ, если испытуемый, оставшись безъ Бога, даже и не упорствуетъ, а чувствуетъ себя совершенно спокойно, то Достоевскій даруетъ ему жизнь и свободу, по казнитъ его при этомъ самою въ своемъ родѣ лютою казнью: онъ его дѣлаетъ мѣднымъ лбомъ и мерзавцемъ ниже самаго низкаго, какую-то гадину. Таковы многія дѣйствующія лица "Бѣсовъ", таковъ Ракитинъ въ "Братьяхъ Карамазовыхъ". Въ изображеніи этихъ людей и ихъ судьбы, злонамѣренность Достоевскаго чувствуется особенно сильно и соотвѣтственныхъ страницъ истинно нельзя читать безъ брезгливости.

Остановимся на минуту, только для образца, на Ракитинѣ. Это человѣкъ умный, какъ его рекомендуетъ, по крайней мѣрѣ, Достоевскій, но до такой степени низкій и безсовѣстный, что способенъ дѣлать нетолько подлости, а и большія глупости. Въ судѣ надъ Дмитріемъ Карамазовымъ онъ фигурируетъ въ качествѣ свидѣтеля. Авторъ разсказываетъ: "Всю трагедію преступленія онъ изобразилъ какъ продуктъ застарѣлыхъ нравовъ крѣпостного права и погруженной въ безпорядокъ Россіи, страдающей безъ соотвѣтственныхъ учрежденій. Словомъ, ему дали кое-что высказать. Съ этого процесса господинъ Ракитинъ въ первый разъ заявилъ себя и сталъ замѣтенъ; прокуроръ зналъ, что свидѣтель готовитъ въ журналъ статью о настоящемъ преступленіи, и потомъ, уже въ рѣчи своей, цитовалъ нѣсколько мыслей изъ этой статьи, значитъ уже былъ съ нею знакомъ. Картина, изображенная свидѣтелемъ, вышла мрачною и роковою и сильно подкрѣпила "обвиненіе". Вообще же изложеніе Ракитина плѣнило публику независимостью мысли и необыкновеннымъ благородствомъ ея полета. Послышались даже два, три внезапно сорвавшіяся рукоплесканія, именно въ тѣхъ мѣстахъ, гдѣ говорилось о крѣпостномъ правѣ и страдающей отъ безурядицы Россіи".

Послѣ всего вышеизложеннаго вы понимаете, конечно, что такое, хотя бы мимолетное, торжество Ракитина Достоевскій не могъ оставить безъ жестокаго возмездія -- вѣдь онъ и негодяемъ-то Ракитина сдѣлалъ за эту самую "страдающую отъ безурядицы Россію". И дѣйствительно, возмездіе получается блистательное. Ловкій адвокатъ, чтобы ослабить впечатлѣніе, произведенное показаніями Ракитина, искусными распросами доводитъ до свѣдѣнія публики, что онъ, этотъ самый благородный врагъ крѣпостного права и безурядицы, 1) будучи атеистомъ, печатаетъ изъ подлости религіозныя статьи, 2) игралъ за двадцать пять рублей гнусную роль сводни. Удовлетвореный авторъ злобно замѣчаетъ: "г. Ракитинъ сошелъ со сцены нѣсколько подсаленный; впечатлѣніе отъ высшаго благородства его рѣчи было-таки испорчено". Но этого мало. Извѣстно, что у Достоевскаго всѣ дѣйствующія лица чрезвычайно проницательны и всѣ пророчествуютъ именно то, что автору нужно для дальнѣйшаго развитія событій. И вотъ какое пророчество изрекаетъ Иванъ Карамазовъ Ракитину. Пророчество это, какъ опять-таки часто бываетъ у Достоевскаго, излагаетъ самъ Ракитинъ въ разговорѣ съ Алешей: "Изволилъ (твой братъ) выразить мысль, что если я де не соглашусь на карьеру архимандрита въ весьма недалекомъ будущемъ и не рѣшусь постричься, то непремѣнно уѣду въ Петербургъ и примкну къ толстому журналу, непремѣнно къ отдѣленію критики, буду писать лѣтъ десятокъ и, въ концѣ концовъ, переведу журналъ на себя. Затѣмъ буду опять его издавать а непремѣнно въ либеральномъ и атеистическомъ направленіи, съ соціалистическимъ оттѣнкомъ, съ маленькимъ даже лоскомъ соціализма, но держа ухо востро, то есть, въ сущности, дружа нашимъ и вашимъ и отводя глаза дуракамъ. Конецъ карьеры моей, по толкованію твоего братка, въ томъ, что оттѣнокъ соціализма не помѣшаетъ мнѣ откладывать на текущій счетъ подписныя денежки и пускать ихъ при случаѣ въ оборотъ, подъ руководствомъ какого-нибудь жидишки, до тѣхъ поръ, пока не выстрою капитальный домъ въ Петербургѣ съ тѣмъ, чтобы перевесть въ него и редакцію, а въ остальные этажи напустить жильцовъ". Всякій узнаетъ въ этомъ пророчествѣ внѣшнюю сторону исторіи одного недавно умершаго журналиста. Но, каковы бы ни были грѣхи этого покойника, а роль сводни Достоевскій навѣрное уже присочинилъ для вящшаго и злонамѣреннаго эффекта. Такого рода выходки вы найдете въ каждомъ романѣ Достоевскаго (высшій пунктъ этого злобнаго полу-творчества составляетъ, можетъ быть, знаменитый беллетристъ Кармазиновъ въ "Бѣсахъ"). Онъ беретъ нѣсколько чертъ, по которымъ если не всѣ, то очень многіе могутъ узнать объ комъ рѣчь идетъ, но присовокупляетъ уже отъ себя какія-нибудь экстренныя гнусности или пошлости. Въ этомъ направленіи онъ любилъ также эксплуатировать громкіе уголовные и политическіе процессы. Словомъ, онъ дѣлалъ тоже самое, что сдѣлалъ въ "Идіотѣ" Келлеръ, напечатавъ обличительную статью противъ князя, за что, разумѣется, Келлеръ и потерпѣлъ отъ Достоевскаго. Но Келлеръ есть всего только Келлеръ, а Достоевскій есть Достоевскій и потому брезгливое чувство читателя совершенно понятно...

Вы скажете, можетъ быть, что я сужу о Достоевскомъ, какъ человѣкъ партіи. Я не думаю, чтобы такой судъ былъ незаконенъ, но настаивать на этомъ не буду, потому что въ дѣйствительности пишу совсѣмъ не съ точки зрѣнія партіи. Что касается отношеній самого Достоевскаго къ различнымъ партіямъ, то я сейчасъ напомню одинъ любопытный фактъ, въ свое время незамѣченный, съ которымъ придется считаться всякому, кто будетъ писать о Достоевскомъ впослѣдствіи "и кто вѣритъ искренности покойника." Но сперва о другомъ.

О Достоевскомъ часто говорятъ, какъ о народномъ писателѣ или. по крайней мѣрѣ, какъ о такомъ, который глубоко постигалъ самую суть русскаго народа, его душу. Это одна изъ самыхъ странныхъ, но своей неосновательности, репутацій. Изъ всѣхъ блестящихъ представителей сороковыхъ годовъ она наименѣе приличествуетъ именно Достоевскому. Народомъ, какъ матеріаломъ для художественной обработки, онъ никогда не интересовался. Заинтересовался онъ имъ только подъ конецъ, но въ качествѣ публициста и мыслителя, а не художника. "Записки изъ мертваго дома" не въ счетъ. Это крупнѣйшее произведеніе покойника и одно изъ крупнѣйшихъ во всей русской литературѣ стоитъ совсѣмъ особнякомъ. Онъ, конечно, на много переживетъ все остальное имъ написанное, посвященное больному интеллигентному русскому человѣку. (Эта сравнительная недолговѣчность не отъ темы, разумѣется, зависитъ, а отъ исполненія,-- Гамлетъ, Донъ-Кихотъ, Отелло тоже больные интеллигентные люди, но они вѣчны). Однако, и въ "Запискахъ изъ мертваго дома" нельзя искать настоящихъ народныхъ типовъ уже по самой исключительности сферы наблюденій автора. Очень бы ужь это странно рекомендовало наши "общіе порядки", еслибы въ самомъ дѣлѣ оказалось, что народъ, настоящій народъ надо у насъ только на каторгѣ изучать. Затѣмъ, что касается глубокаго пониманія народной души, то оно исчерпывается въ Достоевскомъ двумя идеями: 1) народъ вѣритъ въ Царя; эта идея не есть спеціальное открытіе Достоевскаго, она давно уже стала даже общимъ мѣстомъ; 2) народъ любитъ и хочетъ страдать; это идея, дѣйствительно, оригинальная, лично Достоевскому принадлежащая, но понятно, что она получена не путемъ наблюденія и изученія, а непосредственно вытекаетъ изъ духа самого Достоевскаго. Чувство грѣха и соотвѣтственная жажда искупленія, какъ тема, не есть исключительная собственность Достоевскаго, но въ постановкѣ вопроса и въ его разработкѣ она дѣйствительно оригинальна. Едва ли, однако, къ выгодѣ для дѣла.

Однажды Достоевскій въ "Дневникѣ писателя" указалъ на некрасовскаго "Власа", какъ на вещь сильную и глубоко проникающую въ народную душу. При этомъ онъ попытался и самъ создать своего собственнаго Власа. Сравните эти два образа. Грѣхи некрасовскаго Власа извѣстны: онъ "побоями въ гробъ жену свою вогналъ; промышляющихъ разбоями, конокрадовъ, укрывалъ; у всего сосѣдства бѣднаго скупитъ хлѣбъ, а въ черный годъ не повѣритъ гроша мѣднаго, втрое съ нищаго сдеретъ; бралъ съ роднаго, бралъ съ убогаго". Заболѣлъ Власъ, страшно стало, муки адскія видятся. И разбуженная совѣсть наложила, наконецъ, на него крестъ. Все такое житейское, простое, прямо изъ народной жизни взятое. Къ такой простотѣ и жизненности Достоевскій былъ рѣшительно неспособенъ. Разыскивая кладъ грѣховности темною ночью, единственно при свѣтѣ мистическаго разцвѣта папоротника, онъ заставляетъ своего Власа совершить вычурнѣйшее, фантастически затѣйливое преступленіе: Власъ, причащаясь, не проглотилъ причастія, а выплюнулъ въ руку, потомъ положилъ его въ огородѣ на землю и выстрѣлилъ въ него изъ ружья! Мнѣ кажется, что достаточно сопоставить этихъ двухъ Власовъ, чтобы убѣдиться, до какой степени скудно и односторонне было въ Достоевскомъ пониманіе народной души. Вся эта душа резюмировалась для него въ чувствѣ грѣха и жажды страданія, чего, конечно, на дѣлѣ нѣтъ; только русской душѣ усвоивалъ онъ эту жажду, что, конечно, тоже невѣрно. Затѣмъ грѣхъ онъ отрывалъ отъ его житейской, общественной почвы, отъ всѣхъ этихъ скупокъ хлѣба, дранья съ "роднаго и убогаго" и проч., и переносилъ въ сферу фантастическую. И никогда не понималъ онъ той глубокой черты не только русскаго, а и всякаго народнаго духа, въ силу которой присутствіе грѣха обязываетъ нетолько къ пассивному подвигу личнаго страданія, а и къ активному подвигу борьбы съ зломъ за то, что оно другихъ заставляетъ страдать {Превосходную иллюстрацію къ этой чертѣ читатель найдетъ въ той главѣ поэмы Некрасова "Кому на Руси жить хорошо?", которая печатается въ этой же книжкѣ "Отечественныхъ Записокъ", именно въ разсказѣ "О двухъ великихъ грѣшникахъ". Прибавьте разсказы "Про холопа примѣрнаго -- Якова вѣрнаго" и "Крестьянскій грѣхъ", и вы увидите, что значитъ истинное пониманіе народной души въ вопросѣ грѣха и искупленія.

Кстати о поэмѣ Некрасова. Печатаемая нынѣ глава написана въ 1876 г., но въ свое время не могла появиться на свѣтъ по причинамъ цензурнаго свойства. Покойный поэтъ очень хотѣлъ видѣть ее въ печати и, уже больной при смерти, дѣлалъ, въ угоду цензурѣ, разныя урѣзки и приставки, лишь бы пропустили. Въ этомъ именно видѣ, то есть съ урѣзками и приставками, поэма печатается теперь...}. Пусть другіе страдаютъ, пусть всѣ страдаютъ! не мѣшай! самъ смирись и страдай -- вотъ все, что ты можешь сдѣлать; такъ говорилъ Достоевскій, повинуясь требованію своего собственнаго духа. Но такъ какъ опираться на свой собственный духъ въ подобномъ дѣлѣ немножко стыдно, то Достоевскій искалъ внѣшнихъ санкцій и, разумѣется, нашелъ: Богъ и русскій народъ -- вотъ кто требуетъ страданія! Но, конечно, это неправда: просто, Достоевскій требуетъ, и потому объ изученіи, наблюденіи, пониманіи тутъ даже и рѣчи быть не можетъ. По этой же самой причинѣ, наполовину правъ г. Кони, рекомендовавшій юристамъ учиться у Достоевскаго гуманному отношенію къ преступникамъ; но правъ и я, утверждая, что покойный романистъ распространялъ самыя извращенныя юридическія понятія. Дѣло въ томъ, что тѣхъ преступниковъ, которые, лишившись Бога, корчатся въ судорогахъ ущемленной совѣсти и затѣмъ смиряются и самоуничижаются, Достоевскій, дѣйствительно, "прощалъ" и относился къ нимъ тепло. Но это только послѣ отбытія наказанія и цѣлаго ряда страданій вообще. Страданіе же и униженіе считалъ благотворными даже для людей ни въ чемъ неповинныхъ и потому громилъ прокуроровъ за слабость обвиненія, адвокатовъ за дерзость оправданія, присяжныхъ за то, что они оправдательными приговорами лишаютъ подсудимыхъ блаженства "строгихъ наказаніи, острога и каторги".

Вернемся къ народу. Пусть Достоевскій скудно и односторонне понималъ народную душу, но онъ горячо любилъ народъ, желалъ ему добра и видѣлъ въ немъ надежду Россіи. Это правда. И великая честь за это покойнику. Подобно многимъ людямъ сороковыхъ годовъ, Достоевскій понималъ, что идетъ какая-то еще неясная, но навѣрное грозная и грязная сила, одинаково враждебная и общимъ идеаламъ сороковыхъ годовъ, и мужику. Понималъ это и Писемскій и выражалъ (въ "Ваалѣ", "Просвѣщенномъ времени", "Мѣщанахъ"), съ свойственною ему грубою, сухою и узкою опредѣлительностью. Понималъ и Достоевскій, но до конца дней своихъ не могъ установиться на рѣшеніи, откуда собственно гроза надвигается? Мыслилъ онъ, надо сказать, чрезвычайно тяжело и медленно, и не но слабости мысли, а потому, что она у него была обвѣшена разными отягощающими привѣсками, какъ каторжникъ кандалами. Если какой-нибудь поэтическій образъ не давался ему сразу, однимъ порывомъ вдохновенія и если приходилось поэтому звать на помощь чисто логическую силу, то онъ оказывался совершенно безпомощнымъ. Онъ возвращался къ искомому не разъ, не два, повторялъ его въ цѣломъ рядѣ романовъ и все-таки ни до чего не доходилъ (въ такой неопредѣленности остался, напримѣръ, упомянутый выше безпокойный женскій типъ и многіе другіе). Тѣмъ затруднительнѣе было его положеніе въ области политики или публицистики. Мы видѣли, что уже въ "Идіотѣ", то есть въ 1868 г. высказывается въ чрезвычайно смутномъ видѣ завѣтная мысль Достоевскаго, что кто оторвался отъ народной почвы, тотъ тѣмъ самымъ отъ Бога оторвался, и наоборотъ. Эта мысль и черезъ десять лѣтъ высказывалась съ такою же любовью, но и въ томъ же смутномъ видѣ. Во всякомъ случаѣ, Достоевскій всегда искалъ, вдумывался. Такъ было и относительно надвигающейся на русскій народъ грозы. Мнѣ остается слишкомъ мало времени и мѣста, чтобы прослѣдить всѣ запутанныя перепетіи исканій Достоевскаго. Кое-что объ этомъ мною было разъяснено въ "литературныхъ замѣткахъ" 1873 г., гдѣ шла рѣчь о "Бѣсахъ". Теперь укажу только на слѣдующій фактъ. По поводу январьской книжки "Отечественныхъ Записокъ" 1873 г., Достоевскій заявилъ, что въ нѣкоторыхъ статьяхъ ея онъ нашелъ "какъ бы новое откровеніе". Онъ писалъ это въ "Дневникѣ писателя", который велъ тогда еще въ "Гражданинѣ", а вслѣдъ затѣмъ предложилъ намъ своего "Подростка". Мнѣ по многимъ причинамъ пріятно напомнить это обстоятельство, между прочимъ и въ виду многоразличной брани, которая, я предвижу, обрушится на меня за предлагаемую главу "Записокъ Современника". Но, совершенно отъ этихъ соображеній независимо, во всякомъ случаѣ интересно отмѣтить собственное признаніе покойника, откуда онъ получилъ "новое откровеніе. Статьи, на которыя онъ указывалъ, развивали ту мысль, что народу послѣ реформы, а отчасти даже въ связи съ ней, дѣйствительно грозитъ бѣда быть умственно, нравственно и экономически обобраннымъ. Эта мысль стала съ тѣхъ поръ любимою мыслью Достоевскаго, но имя ея онъ и новыя "учрежденія" встрѣчалъ враждебно. Но общій строй его мысли и идеаловъ уже слишкомъ закоренѣлъ въ своей фантастичности и произвольности, чтобы "новое откровеніе" могло отлиться въ твердые, ясные результаты...

Въ концѣ-концовъ, невольно рождается вопросъ: что искалѣчило Достоевскаго? потому что въ этомъ-то нельзя же сомнѣваться, что онъ искалѣченъ.

Нѣтъ, можно и должно, отвѣчаютъ нѣкоторые. Въ устахъ Достоевскаго апоѳеозъ каторги, какъ горнила очищенія, понятенъ, онъ такъ вяжется со всѣмъ строемъ его мысли. Но находятся поклонники умершаго романиста, которые повторяютъ эти дикую, безчеловѣчную фразу въ приложеніи къ нему самому! Они утверждаютъ, что онъ обладалъ свѣтомъ истины и что получилъ онъ ее именно тамъ, на каторгѣ! Ихъ не смущаетъ даже то очевидное обстоятельство, что на каторгѣ онъ получилъ падучую болѣзнь, каковая во всякомъ случаѣ не свидѣтельствуетъ о психическомъ здоровья. Значитъ, свѣтъ не просто съ востока идетъ, а изъ Сибири, изъ каторги... Ну, что жь! благословимъ это благодѣтельное учрежденіе...

Вина Достоевскаго, какъ значится въ судебномъ дѣлѣ, состояла въ слѣдующемъ: "Достоевскій, по собственному сознанію, посѣщалъ собранія у Петрашевскаго три года, слушалъ сужденія. самъ принималъ участіе въ разговорахъ о строгости цензуры и на одномъ собраніи, въ мартѣ 1849 года, прочелъ полученное изъ Москвы отъ Плещеева письмо Бѣлинскаго къ Гоголю, потомъ питалъ его на собраніяхъ у Дурова и отдалъ для списанія копіи Момбелли. На собраніяхъ у Дурова слушалъ чтеніе статей, зналъ о предложеніи завести литографію, у Спѣшнева слышалъ чтеніе "Солдатской Бесѣды". При слѣдствіи, сознаваясь въ участіи въ разговорахъ о возможности нѣкоторыхъ перемѣнъ и улучшеній, отозвался, что предполагалъ ожидать этого отъ правительства; письмо же Бѣлинскаго читалъ, какъ литературный памятникъ, будучи увѣренъ, что оно никого не можетъ привести въ соблазнъ".

За столь тяжкія преступленія Достоевскій былъ приговоренъ къ смертной казни разстрѣляніемъ; казнь была замѣнена восемью годами каторжной работы въ крѣпостяхъ, затѣмъ срокъ каторги сокращенъ до четырехъ лѣтъ съ поступленіемъ по окончаніи этого срока на службу солдатомъ. Справедливѣйшій и возвышеннѣйшій приговоръ, если вѣрить Достоевскому, что и невинному человѣку надлежитъ быть на каторгѣ. И если эту мысль поклонники художника повторяютъ въ приложеніи къ нему самому, то это свидѣтельствуетъ, повидимому, о необыкновенно сильномъ вліяніи покойника. Значитъ, успѣлъ же онъ убѣдить современниковъ, что страданіе, и въ частности именно каторжное страданіе, благотворно и довлѣетъ само себѣ. Значитъ, и въ неприкосновенности общаго порядка успѣлъ убѣдить, того порядка, который казнитъ и ссылаетъ за разговоры о строгости цензуры... Нѣтъ, это совсѣмъ не то значитъ. Еслибы на сужденіяхъ слѣпыхъ хвалителей покойника можно было что нибудь основывать, то пришлось бы сказать, что вліяніе Достоевскаго было необыкновенно слабо; что страшныя картины послѣднихъ мгновеній приговореннаго къ смертной казни, поражающее реальной правдой описаніе ужасовъ каторги, словомъ все то, что Достоевскій далъ намъ съ настоящей художественной силой, пропало для насъ даромъ. Или уже у насъ такъ шкуры толсты, что ихъ не прошибешь никакими страшными картинами? Или мы изолгались до того, что осмѣливаемся публично называть бѣлое чернымъ?

Неужто, господа, вы думаете, что оказали бы почетъ Христу, заявивъ, что терновый вѣнецъ не исцарапалъ его лица и не запачкалъ его кровью? Нѣтъ, въ тысячу разъ больше уваженія къ покойнику выразили бы вы, еслибы признали его искалѣченнымъ каторгой и болѣзнью, и еслибы сказали на его могилѣ: не учителю или руководителю нашему мы кланяемся -- мы "всему страданію человѣческому поклоняемся". Такъ говорилъ Роскольниковъ, припадая къ ногамъ забитой, искалѣченной порядкомъ вещей Сони...

Н. М.

PS. Перечитавъ статью уже въ корректурѣ, я поскорбѣлъ о ея бѣглости и отрывочности. Дѣлать нечего. Но мнѣ кажется все-таки, что всѣ главные пункты для полнаго, всесторонняго сужденія о покойникѣ намѣчены вѣрно и опредѣленно. Можетъ быть, мнѣ удастся развить ихъ впослѣдствіи.

"Отечественныя Записки", No 2, 1881

Оставить комментарий Михайловский Николай Константинович (bmn@lib.ru) Год: 1881 Обновлено: 20/08/2025. 69k. Статистика. Статья: Публицистика Публицистика	Скачать FB2 Ваша оценка:
Аннотация: О покойниках.

Михайловский Николай Константинович Записки современника

ЗАПИСКИ СОВРЕМЕННИКА.

II.О ПОКОЙНИКАХЪ.

Михайловский Николай Константинович
Записки современника

II.
О ПОКОЙНИКАХЪ.