Михайловский Николай Константинович
Записки современника

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

ЗАПИСКИ СОВРЕМЕННИКА.

   Жилъ-былъ профессоръ. Каковъ онъ былъ, какъ профессоръ, Богъ его знаетъ. Съ русскими профессорами это часто бываетъ, что никто не знаетъ, свѣдущи они или несвѣдущи въ своемъ дѣлѣ, талантливы или бездарны. Ибо русскіе профессорй сплошь и рядомъ не могутъ собраться не то что свою науку впередъ двинуть (этимъ пусть гнилой Западъ занимается!), а даже хоть курсъ какой-нибудь свой издать. Но личное раздраженіе и жолчь вывели нашего профессора изъ неизвѣстности. Онъ прогремѣлъ на всю читающую Россію нѣсколькими брошюрами, задорными, какъ репейникъ, и грязными, какъ грязь. Тѣмъ не менѣе, онъ былъ замѣченъ и призванъ...
   Вы понимаете, что я г. Цитовича вспомнилъ. Но вы понимаете также, что если я тревожу печальную память этого метеора, столь быстро поднявшагося на горизонта и столь быстро съ него исчезнувшаго, то имѣю особые резоны. И въ самомъ дѣлѣ, судьба этого несчастнаго человѣка интересна развѣ только въ томъ отношеніи, что, будучи поставленъ въ исключительно выгодное положеніе оффиціоза, онъ долженъ былъ со срамомъ уйти съ поля затѣяннаго имъ сраженія и получить еще себѣ въ догонку озлобленную ругань отъ своего ближайшаго, надежнѣйшаго сотрудника, отъ своего alter ego, г. Незлобина. Надѣлала синица шуму, а моря не зажгла и даже сама въ немъ утонула...
   Оказывается, однако, что эта синица оставила по себѣ слѣдъ въ литературѣ, что она есть авторитетъ, на который можно ссылаться безъ провѣрки и сомнѣній. Въ No 11 "Русскаго Вѣстника" за прошлый годъ напечатана статья г. Де-Пуле "Нигилизмъ, какъ паталогическое явленіе русской жизни". Все, что въ этой статьѣ мелется, давнымъ-давно уже молото и перемолото на множествѣ мельницъ. Но вотъ что любопытно. Г. Де-Пуле задается вопросомъ: "что же такое нигилизмъ и откуда онъ взялся?" и размышляетъ: "Для рѣшенія этого вопроса необходимо прежде всего ознакомиться съ ученіемъ отцовъ нигилизма, первыхъ его основателей. Отличнымъ пособіемъ для этой цѣли могутъ служить брошюры г. Цитовича, гдѣ сущность нигилистическаго ученія выясняется съ достаточною полнотою". Понимать же это надо такъ, что г-ну Де-Пуле лѣнь или не хочется читать произведенія самихъ "отцовъ нигилизма", а потому онъ намѣренъ довольствоваться тѣми выдержками и цитатами, которыя приведены въ брошюрахъ г. Цитовича. И дѣйствительно г. Де-Пуле набиваетъ свою статью якобы подлинными словами Добролюбова, Писарева, но ссылается не на ихъ сочиненія или журнальныя статьи, а на брошюры г. Цитовича. Г. Де-Пуле, значитъ, вполнѣ увѣренъ, что озлобленный метеоръ цитируетъ критикуемыхъ имъ авторовъ безъ прибавокъ и убавокъ, передаетъ ихъ мысли не произвольно вырванными фразами, а съ полною точностью. Но г. Цитовичъ написалъ все-таки цѣлыхъ три брошюры на занимающую г-на Де-Пуле тому. Это много! Послѣдующій "изслѣдователь" можетъ не трудиться ихъ перечитывать, а просто ссылаться на статью г-на Де-Пуле, рекомендуя читателямъ, что вотъ, молъ, подлинныя слова Добролюбова и Писарева. Какая любопытная каша изъ этого выйдетъ, можете судить по слѣдующему примѣру. Писаревъ будто бы написалъ такія слова: "Дерзость наша равняется только нашей глупости и только нашей глупостью можетъ быть объяснена и оправдана". Гдѣ это сказано у Писарева, когда, по какому случаю, въ какой связи съ предыдущимъ и послѣдующимъ -- ничего не извѣстно. Г. Де-Пуле говоритъ: см. брошюру Цитовича "Разрушеніе эстетики", стр. 9. Не знаю какъ обработаны приведенныя слова у г. Цитовича, но г. Де-Пуле серьезно полагаетъ, что Писаревъ "проговорился" ими "въ минуту откровенности". То есть, значитъ, Писаревъ сказалъ о самомъ себѣ, что онъ дерзкій дуракъ...
   Съ такимъ убогимъ человѣкомъ разговаривать, очевидно, не приходится, ибо онъ ровно ничего не понимаетъ, а, слѣдовательно, можетъ повѣрить и тому, что курочка бычка родила, и тому, что леталъ медвѣдь по поднебесью, и тому, что у дьячка за обшлагомъ жолуди говѣли. Богъ съ нимъ! Да и вообще не стоитъ чуть не въ сотый разъ перебирать эти обвиненія періода нашего возрожденія въ "разрушеніи эстетики" при помощи "реализма", то есть въ приниженіи роли искуства, и въ проповѣди безпорядочныхъ половыхъ отношеній, то есть свободной любви. Только во избѣжаніе недоразумѣній скажу, что не думаю отрицать существованія разнаго рода увлеченій въ шестидесятыхъ годахъ. Но это были во всякомъ случаѣ увлеченія, нѣчто искреннее. А вотъ посмотримъ, какъ относятся къ тѣмъ же предметамъ эти хулители и критики, съ пѣной у рта защищающіе святость брачныхъ узъ и высокое значеніе чистаго эстетическаго наслажденія. Образчикъ серьезности и добросовѣстности критическихъ пріемовъ мы уже видѣли въ статьѣ г-на Де-Пуле. Такая critique est aisée, конечно. Посмотримъ, насколько Tart est difficile для этихъ господъ.
   Я долженъ откровенно сознаться, что не читаю беллетристическаго отдѣла "Русскаго Вѣстника". Но не читаю потому, что читалъ и, слѣдовательно, нѣкоторое понятіе имѣю. Знаю я именно, что беллетристическій отдѣлъ "Русскаго Вѣстника" на двухъ китахъ стоитъ. Одинъ изъ нихъ называется г. Маркевичемъ, другой -- г. Авсѣенко. Но почему одинъ называется Авсѣенко, а не Маркевичемъ, а другой Маркевичемъ, а не Авсѣенко -- этого я не знаю. Нахожу, однако, эти познанія совершенно достаточными, чтобы съ Божіей помощью приступить прямо къ ноябрьской книжкѣ "Русскаго Вѣстника", къ той самой, въ которой напечатаны критическія упражненія г-на Де-Пуле.
   На первомъ мѣстѣ красуется здѣсь романъ г. Маркевича "Переломъ". Романъ или "правдивая исторія", какъ называетъ его авторъ, далеко подвинулся впередъ: передъ нами уже четвертая часть. Но это не бѣда, ибо я хорошо помню, что г. Маркевичъ, во-первыхъ, всегда самъ себѣ равенъ, а, во-вторыхъ, что его произведенія можно читать нетолько съ начала, какъ произведенія обыкновенныхъ смертныхъ, а и съ конца, и съ середины. Большое удобство, свидѣтельствующее о большихъ достоинствахъ. И дѣйствительно, достоинствъ за г. Маркевичемъ числится не мало. Прежде всего онъ -- жемчужина, затѣмъ онъ опять-таки жемчужина. Я не знаю, какой пѣтухъ и въ какой навозной кучѣ нашелъ эту жемчужину и, признавъ ея негодность, оставилъ лежать тамъ, гдѣ нашелъ. Но что жемчужина -- это вѣрно: та же высокая цѣнность, если кто захочетъ купить, тотъ же чистый цвѣтъ, бѣлый цвѣтъ невинности, а нѣжному, матовому отливу жемчуга вполнѣ соотвѣтствуетъ идеальная мечтательность и нѣжность любвеобильной души г. Маркевича. Эти высокія качества нашего романиста обнаруживаются уже при самомъ бѣгломъ взглядѣ на печатныя страницы, подписанныя его именемъ. У него такъ заведено, что каждая маленькая глава его романа непремѣнно снабжена двумя эпиграфами, непремѣнно двумя, ни больше, ни меньше, и все больше изъ Шиллера. Тутъ Herz рифмуетъ съ Schmerz, а Liebe... съ Diebe, хотѣлъ я сказать, но вспомнилъ, что Dieb значитъ воръ. Такихъ вещей нѣтъ въ творческомъ бюджетѣ г. Маркевича, у него только Herz, Schmerz, Liebe, только сердце, страданіе, любовь... И, поэтъ въ душѣ и на дѣлѣ, онъ повергаетъ свой Herz, свой Schmerz и свою Liebe къ подножію богини чистой красоты. Онъ именно изъ тѣхъ, что рождены не "для житейскаго волненья", а "для вдохновенья, для звуковъ сладкихъ и молитвъ". Этотъ ужь не займется "разрушеніемъ эстетики"! Нѣтъ, онъ своимъ примѣромъ, самыми пріемами своего творчества покажетъ, какъ высоко можетъ и должна парить поэзія надъ бренными дѣлами бренной земли!..
   Начинаю читать первую главу четвертой части "Перелома", съ надеждою насладиться перлами и адамантами неразрушенной эстетики. Начинаю и съ недоумѣніемъ пріостанавливаюсь, ибо, вмѣсто эстетическихъ перловъ, нахожу обличительную литературу: г. Маркевичъ обличаетъ генерала Павлинова и статсъ-секретаря Ягина, играющихъ, повидимому, далеко не послѣднюю роль въ правительственныхъ сферахъ. Первый обличается въ легкомысленномъ и косвенномъ, а второй -- въ злостномъ и прямомъ потворствѣ либеральнымъ идеямъ и даже преступной пропагандѣ. Правда, "обличительная литература" того добраго стараго времени, когда сложился этотъ терминъ, занималась обличеніями совсѣмъ не этого спеціальнаго рода, но обличеніе есть во всякомъ случаѣ обличеніе; куда бы оно ни направлялось, во имя какихъ бы цѣлей оно ни совершалось, а "эстетика" тутъ ни причемъ.
   Ну, и Богъ съ ней, съ эстетикой, скажетъ, пожалуй, читатель, любуясь на гражданское мужество г. Маркевича, пускающаго стрѣлы обличенія прямо въ правительственныя сферы, а не въ какого-то исправника Б. или станового В., берущаго взятки съ населенія N--скало уѣзда. Такъ вѣдь большею частью пряталась обличительная литература добраго стараго времени, а теперь извольте полюбоваться: подобно орлу, который, говорятъ, можетъ безбоязненно смотрѣть на солнце, г. Маркевичъ выводитъ на свѣжую, воду генераловъ и статсъ- секретарей, звѣздоносцевъ, ворочающихъ какими-то очень важными винтами и колесами государственнаго механизма. Но успокойтесь, читатель (если вы безпокитесь), и генералъ Павлиновъ, и статсъ-секретарь Ягинъ, по всей вѣроятности, давно умерли и, можетъ быть, даже лопухъ, выросшій изъ ихъ бренныхъ остатковъ, въ настоящую минуту съ достоинствомъ чавкаетъ какое-нибудь непочтительное травоядное животное. Оно, это травоядное животное, тоже обличеніемъ занимается: оно обличаетъ гг. Павлинова и Ягина въ бренности вообще, въ бренности ихъ земного величія въ особенности. Эти "сановники", представители "высшей администраціи", какъ видно изъ обличеній г. Маркевича, грѣшили главнымъ образомъ тѣмъ, что искали популярности: ихъ "emporte le torrent", они "не могутъ идти противъ литературы и общества". Но если травоядное животное, скажемъ, корова разгуливаетъ нынѣ по мѣсту ихъ вѣчнаго успокоенія и чавкаетъ ростущій тамъ лопухъ, такъ, значитъ, ни родственники покойниковъ, ни "литература и общество" не оградили ихъ могилъ прочными рѣшетками и не приставили сторожей. Напрасно, значитъ, популярничали генералъ Павлиновъ и статсъ-секретарь Ягинъ, напрасно или неумѣло, въ чемъ ихъ и обличаетъ травоядное животное самымъ фактомъ своего чавканья... Грустно, читатель...
   А, впрочемъ, все это гипотеза, и до травояднаго животнаго намъ нѣтъ никакого дѣла. Что же касается г. Маркевича, то онъ во всякомъ случаѣ обличаетъ заднимъ числомъ, ибо разсказъ его относится къ тому времени, когда издавался "Колоколъ" Герцена. Это довольно далекія отъ насъ времена, представляющія большія удобства для безбоязненнаго обличенія, а потому читатель, конечно, успокоился (если онъ безпокоился).
   Пользуясь этой минутой успокоенія, я прошу читателя поразмыслить о слѣдующемъ.
   Сказать, что г. Де-Пуле есть человѣкъ дюжины, значитъ, сказать неправду. Онъ человѣкъ г. какъ называется въ торговлѣ дюжина дюжинъ. Ибо навѣрное дюжину дюжинъ разъ вы слышали и читали то, что онъ соблаговолилъ повѣдать міру въ ноябрѣ 1881 года. Потрудитесь же припомнить, какую "эстетику" выставилъ весь этотъ гроссъ, столь пламенно протестующій противъ разрушенія эстетики. Гдѣ тѣ перлы вѣчнаго искуства, тѣ дары чистаго эстетическаго наслажденія, которыхъ мы вправѣ ждать отъ поэтовъ и беллетристовъ гросса? Нѣтъ ихъ, "и не жди -- не будетъ!" Были гг. Вс. Крестовскій (не-псевдонимъ), Стебницкій и проч., есть гг. Маркевичъ, Авсѣенко, Незлобинъ и другіе, а эстетики нѣтъ. Если вы скажете, что эстетическое наслажденіе не всякій можетъ дать и что перечисленные господа не виноваты въ скудости своихъ поэтическихъ дарованій, то вы будете только на половину правы. Во-первыхъ, между перечисленными господами есть люди не бездарные; во-вторыхъ, дѣло тутъ не въ степени талантливости, а въ доброй или злой волѣ беллетристовъ, направляющихъ свой талантъ въ ту или другую сторону. Еслибы, напримѣръ, тотъ же г. Маркевичъ написалъ плохую, но, по замыслу, дѣйствительно поэтическую вещь -- тогда другое дѣло. Но самый замыселъ "Перелома" г. Маркевича не имѣетъ съ эстетикой ничего общаго. Да и всѣ романы этой категоріи (потрудитесь припомнить) занимаются прежде всего обличеніемъ, причемъ неизмѣнно обличаются либо живые "нигилисты", "реалисты" и проч., либо мертвые генералы и статсъ-секретари. Это, можетъ быть, и очень благородно, но, согласитесь, очень ужь "реально" и вовсе не эстетично. Мнѣ кажется даже, что такой "реализмъ", обращаясь въ традиціонный пріемъ и непремѣнное правило, весьма много способствуетъ "разрушенію эстетики"...
   Я подчеркнулъ слова: прежде, ибо обличеніемъ дѣятельность поэтовъ гросса не ограничивается. При тѣхъ возвышенныхъ качествахъ ума и сердца, которыя выражаются обличеніемъ живыхъ нигилистовъ и мертвыхъ генераловъ, обличеніе можетъ весьма легко переходить въ пасквиль. А это тотъ именно родъ литературы, образчикомъ котораго можетъ служить вторая глава четвертой части "Перелома" г. Маркевича. Тутъ изображены три художника -- Топыгинъ, Самуровъ и Гавриленко; они бесѣдуютъ за завтракомъ у Дюссо. Нашъ братъ писатель по профессіи безъ труда узнаетъ съ кого эти портреты списаны благородною кистью г. Маркевича. Но одного изъ собесѣдниковъ, Самурова, навѣрное узнаютъ многіе и многіе изъ читателей, далекихъ отъ литературныхъ сплетенъ и личныхъ знакомствъ. Г. Маркевичъ влагаетъ Самурову въ уста почти подлинныя слова одного нашего извѣстнаго писателя, сказанныя имъ печатно. Г. Маркевичъ дѣлаетъ отъ своего собственнаго лица характеристику Самурова, повторяя въ ней все, что люди гросса за послѣднее время неоднократно говорили объ означенномъ писателѣ, котораго они когда-то очень чтили. Кажется, достаточно "реально", не правда ли? Но, давъ такимъ образомъ каждому возможность узнать Самурова, г. Маркевичъ пускаетъ въ ходъ и свое художественное творчество: онъ "творитъ" для Самурова комическія и унизительныя положенія и посрамляетъ его побѣдоносными рѣчами нѣкоего Троекурова...
   Но когда рѣчь идетъ объ людяхъ гросса, то сплошь и рядомъ не знаешь, смѣяться или негодовать. Такъ и тутъ. Въ той самой главѣ "Перелома", гдѣ отъ незаконной связи "реализма" и "творчества" рождается пасквиль, г. Маркевичъ находитъ возможнымъ иронизировать надъ "реальностью" и поучать Самурова словами Гёте насчетъ задачъ искуства! А Топыгину онъ влагаетъ въ уста такія слова: для нихъ (извѣстно для кого) "что другъ другу въ харю, что въ Сикстинскую Мадонну харкнуть -- все единственно!" Ну, конечно, куда имъ, этимъ "тупицамъ мѣднолобымъ, чурбанамъ безпардоннымъ", какъ выражается "эстетикъ" Топфгинъ. Куда имъ! Вотъ г. Маркевичъ другое дѣло. У него одинъ глазъ можетъ смотрѣть на васъ, а другой въ Арзамасъ, одна рука -- молитвенно и восторженно простираться въ образу Сикстинской Мадонны, а другая -- писать пасквиль. Завидная, конечно, способность, но каково все-таки положеніе неразрушенной или возстановленной эстетики? Ей служатъ, вопервыхъ, обличеніемъ живыхъ нигилистовъ и мертвыхъ генераловъ, а, во-вторыхъ, пасквилемъ... Бѣдная богиня чистой красоты! какія нечистыя жертвы принесъ тебѣ, г. Марцевичъ, повергая къ твоему подножію свой Herz, свой Schmerz и свою Liebe! И ты, Мадонна, ты "дѣва родшая", такъ долго мучившая этимъ противорѣчіемъ фантазію великихъ католическихъ художниковъ, развѣ ты не осквернена молитвеннымъ преклоненіемъ пасквилянтовъ?..
   Мимоходомъ сказать, замѣчали ли вы, читатель, что если вашъ собесѣдникъ начинаетъ преувеличенно выражать почтеніе въ мадоннамъ Рафаэля, то это почти вѣрный признавъ, что онъ или вчера совершилъ или завтра собирается совершить какую-нибудь мерзость? Житейское наблюденіе, которое я вамъ предлагаю провѣрить, но которое объяснить не умѣю. Вижу только, что эти люди точно спрятаться хотятъ за Мадонну, и особенно за Сикстинскую. А она, неповинная, смотритъ съ своихъ облаковъ все тѣми же изумленными, широко открытыми глазами. Она изумлена своимъ величіемъ, осуществленіемъ въ ней неземной тайны дѣворожденія. Но, можетъ быть, она изумляется также дерзости тѣхъ нечистыхъ, которые за нее прячутся...
   И еще мимоходомъ. Просмотрите издающееся таперь въ Дрезденѣ собраніе гравюръ и фотографій съ картинъ Рафаэля (Rafael Werk). Передъ вами пройдутъ десятки Мадоннъ, десятки пробъ художественнаго воплощенія идеи, которая служила отрадой и утѣшеніемъ для милліоновъ людей. Это все мысль и фантазія мучились, ловя неуловимое. И вы скажете: да, Tart est difficile. А потомъ...
   Потомъ, надо все-таки вернуться къ г. Маркевичу, который ловитъ только то, что поймано и либо въ клѣтку посажено, либо въ могилу закопано, да еще "творитъ" условія для пасквиля, то-есть выдумываетъ унизительныя или гнусныя положенія для тѣхъ, съ кого пишетъ самые что ни на есть "реальные" портреты.
   Какъ ни какъ однако, а идя подъ руку съ г. Маркевичемъ, мы все-таки постепенно лодиніёюмся по лѣстницѣ художественнаго творчества и эстетическаго наслажденія. Мы начали съ обличеній, въ которыхъ нѣтъ и~намека на художество. Затѣмъ, мы поднялись на ступень пасквиля, гдѣ начинаетъ фигурировать нѣчто, исправляющее должность творчества. Мы можемъ подняться еще выше.
   Велики нравственныя требованія г. Маркевича, почерпаемыя имъ изъ глубины его собственнаго возвышеннаго духа. Тамъ, въ надзвѣздномъ мірѣ идеаловъ, гдѣ все блескъ и чистота, г. Маркевичу, разумѣется, все родственно и близко. Но на этой грѣшной землѣ, по которой ползаетъ столько гадовъ, совершающихъ столько гадостей... А впрочемъ, и на землѣ есть избранные. Таковъ; напримѣръ, Борисъ Васильевичъ Троекуровъ, главный, повидимому, герой "Перелома". Это человѣкъ, "независимый столько же по характеру своему, сколько по состоянію, котораго ни запугать поэтому, ни купить ничѣмъ нельзя. Ему свойственна "сжатость и рѣзкая опредѣлительность выраженія" въ разговорѣ. Онъ человѣкъ "характерный". Безмѣрно самолюбивый Самуровъ чувствуетъ "смущеніе кяждий разъ, когда ему приходится сходиться съ этою безспорно аристократическою натурой, сильною и независимою". Безстыжаго болтуна Гавриленку "придавливали" "учтивая холодность" Троекурова и его "какъ бы нѣсколько брезгливая сдержанность". Эстетикъ Топыгинъ, напротивъ, питалъ въ Троекурову слабость, онъ цѣнилъ въ немъ-"кровь", породу. Троекуровъ однимъ мѣткимъ вопросомъ заставлялъ Самурова умолкнуть, генералъ Павлиновъ передъ нимъ лебезитъ, статсъ-секретарь Ягинъ не лебезитъ только по своей закоренѣлости. Словомъ, все недоброе боится Троекурова или ненавидитъ его, все доброе его уважаетъ, если не любитъ, а все серединное, тряпичное смущается его крупнымъ нравственнымъ и умственнымъ ростомъ. Въ добавокъ, онъ истинный патріотъ своего отечества. Все кругомъ него -- генералы, статсъ-секретари, даже жандармы и полиція, не говоря о простыхъ обывателяхъ -- такъ или иначе, пряно или косвенно, потворствуетъ преступной пропагандѣ. Но онъ непоколебимъ. Онъ даже собственноручно избилъ одного "негодяя" и вмѣстѣ "пропагандиста", котораго "арестовала затѣмъ полиція и тутъ же выпустила на всѣ четыре стороны".
   Таковъ герой. Между прочимъ, онъ громитъ генерала Павлинова за "открытую проповѣдь безбожія и анархіи, которую само правительство распространяетъ по Россіи за подписью своихъ цензоровъ". Говоря это прямо въ яйцо Павликову, Троекуровъ обнаруживаетъ, конечно, большое мужество. Но читатель помнитъ, что разговоръ этотъ происходитъ примѣрно лѣтъ двадцать тому назадъ и что на страницахъ "Русскаго Вѣстника" 1881 года только загробная тѣнь Троекурова громитъ тѣнь того "правительства", которое такъ ужасно расшатывало всѣ основы и краеугольные камни. Мертвымъ тѣломъ хоть наборъ подпирай! Еслибы блистательный Троекуровъ не былъ такъ склоненъ къ сжатости рѣчи, то, развивая свои обвиненія, онъ изложилъ бы то самое, что изложено въ статьѣ г. де-Пуле. И неуваженіе въ священнымъ узамъ брака, конечно, занимало бы одно изъ самыхъ видныхъ мѣстъ въ обвинительномъ актѣ. Между тѣмъ, мы застаемъ теченіе "Перелома" какъ разъ въ тотъ моментъ, когда идеальный защитникъ "основъ" Троекуровъ готовится бросить свою законную жену и совершить "пантомимъ любви" съ какой-то княжной Кирой. Въ этой же четвертой части "Перелома" имѣются намеки на таковыя же отношенія идеальнаго Троекурова къ "Ольгѣ Эльпидифоровнѣ Ранцевой, нынѣ княгинѣ Шастуновой". Словомъ, Троекуровъ малый не промахъ по части прелюбодѣянія или, что тоже, разрушенія священныхъ узъ брака. Къ сожалѣнію, въ той части "Перелома", которая у меня передъ глазами, нѣтъ непосредственнаго изображенія подвиговъ Троекурова въ этомъ смыслѣ, а рыться въ предыдущихъ книжкахъ "Русскаго Вѣстника" слишкомъ скучно. Но я вполнѣ увѣренъ, что Троекуровъ совершаетъ эти подвиги такъ изящно и благородно, что ими можно бы было залюбоваться, еслибы только у г. Маркевича было чѣмъ изображать изящество и благородство.
   Въ самомъ дѣлѣ, философскій вопросъ: доступно ли изящество людямъ, въ теоріи защищающимъ эстетику, а на практикѣ ее разрушающихъ при помощи пасквиля? Доступно ли благородство людямъ, въ теоріи защищающимъ священныя узы брака, а на практикѣ разрушающимъ ихъ сладкорѣчивыми описаніями прелюбодѣянія? Немножко фальшивое положеніе, которое, однако, фатально. Припомните всѣ романы людей гросса, и вы увидите, цто у ихъ авторовъ "сила вся души великая" ушла на возведеніе прелюбодѣянія въ перлъ созданія. Здѣсь, и только здѣсь, начинается ихъ творчество, но здѣсь же оно и кончается. Ихъ герой обладаетъ обыкновенно такими возвышенными достоинствами физическими, умственными, нравственными, что всѣ мужчины трепещутъ передъ нимъ отъ страха, зависти и низкой злобы, а всѣ женщины тоже трепещутъ, но отъ сладкихъ порывовъ любви. Коварныя польки, презрѣнныя телеграфистки, простыя обывательницы устремляютъ на него взоры, полные бурной страсти или меланхолической преданности. Но герой до поры до времени либо совершенно непоколебимъ (потому что онъ больше всего любитъ отечество), либо колеблется, даже падаетъ, но не серьезно. Однако, является, наконецъ, княжна Кира, Мира, Ира, Заира, вообще нѣчто болѣе или менѣе невозможное... Тутъ въ романѣ непремѣнно стоитъ многоточіе, потому что въ этотъ моментъ священныя узы брака, связывающія героя или княгиню Киру, Миру, Заиру -- разрываются. Но какъ разрываются! Такъ аппетитно, что г. де-Пуле восторженно восклицаетъ: вотъ истинные столпы отечества! вотъ настоящіе киты, на которыхъ нетолько "Русскій Вѣстникъ", а и всѣ "основы" покоятся, въ томъ числѣ и основы семьи! Оно и натурально: "можетъ ли такой прелестный ребенокъ (какъ Троекуровъ или его творецъ) что-нибудь испортить?" Ѳемистоклюсъ Маниловъ просто-таки запакостилъ новый фракъ Чичикова, да и то ничего не испортилъ.
   Можно и наоборотъ: Героиня, начиненная достоинствами, какъ фаршироканная индѣйка; она -- блѣдная, мечтательная лилія или пышная роза; она -- вся женственность и das ewig Weibliche не имѣетъ лучшей представительницы на землѣ. Мужъ, у нея, по несчастію, негодяй или дуракъ непроходимый или прекраснѣйшій человѣкъ, но сортомъ много пониже ея, и потому и оцѣнить ее не можетъ. Дама томится. И вотъ является князь Леонъ, Панталеовъ или прямо-таки Мильонъ, собственно потому, что въ немъ милліонъ достоинствъ и ни одного изъяна. Понятное дѣло, что блѣдная лилія склоняетъ свою мечтательную головку на грудь Панталеона, а пышная роза падаетъ въ объятія неотразимаго Мильона. И обѣ пары болѣе или менѣе красиво совершаютъ многоточіе...
   Нѣчто именно въ этомъ родѣ я прочиталъ въ той же ноябрьской книжкѣ "Русскаго Вѣстника", въ романѣ г. Авсѣенко "Злой духъ". Къ сожалѣнію (а, впрочемъ, не знаю, жалѣть ли?), это тоже только часть романа, начало котораго мнѣ неизвѣстно. Во всякомъ случаѣ, тутъ фигурируетъ прекрасная Полина, свѣтская дама, повидимому, давно уже пустившаяся во всѣ тяжкія и, на глазахъ мужа и при всемъ честномъ народѣ, не совсѣмъ прилично позволяющая любезничать съ собой "молодому генералу" Пахтаеву. Тутъ есть разсказъ о томъ, какъ "красавица Пашетъ Долицына, эта мраморная Діана петербургскаго свѣта", бѣжала отъ мужа съ нѣкіимъ Жедровскимъ. А этотъ Жедровскій именно и есть, если не самъ Мильонъ, то, по крайней мѣрѣ, Панталеонъ. Онъ уже бросилъ прекрасную Пашетъ ко второй части "Злого Духа" и съ величайшею быстротою готовится совершить многоточіе съ княгиней Анной Всеволодовной Ладожской, которая прекрасна, какъ ангелъ небесный, умна, какъ только можетъ представить себѣ и читателямъ г. Авсѣенко, и вообще обладаетъ многоразличнѣйшими достоинствами... А г. де-Пуле опять восклицаетъ: какая прочность основъ!
   Вы, пожалуй, подумаете, что это бы чемъ сатиры г. Авсѣенко потрясаетъ. О, Боже мой! Да вѣдь этотъ человѣкъ издревле знаменитъ тѣмъ, что все старается разбить себѣ лобъ передъ "большимъ свѣтомъ" и все никакъ не можетъ этого результата достигнуть. Наконецъ, прочтите и увидите.
   Ахъ, господа, господа! Любовь дѣло житейское, любовь дѣло вольное, но лицемѣріе дѣло скверное. Или скажите ужь прямо: узы брака священны, но messieurs Леонъ, Панталеонъ, Мильонъ и mesdames Кира, Мира, Заира имѣютъ привилегію на разрушеніе оныхъ. Тогда, по крайней мѣрѣ, дѣло ясно будетъ.
   И еще: любовь дѣло житейское, дѣло вольное, но не скотское дѣло. То есть у людей не скотское. Не знаю, впрочемъ, какъ полагаетъ объ этомъ г. Фетъ.
   Читатель, пожалуй, обидится, за нашего маститаго поэта. Г. Фетъ, вѣдь это "шопотъ, робкое дыханье, трели соловья"; безглагольное стихотвореніе, безначальный конецъ, безконечное начало, словомъ, нѣчто архи-поэтическое, а слѣдовательно, и любовь онъ можетъ понимать только въ самомъ возвышенномъ смыслѣ. Ну, какъ тамъ у поэтовъ полагается: "Фіалъ любви готовъ . и небеса небесъ разверзлись". Что-нибудь въ этомъ родѣ. Какія же тутъ могутъ быть сомнѣнія?
   То-то вотъ не знаю. Все въ той же ноябрьской книжкѣ "Русскаго Вѣстника" напечатанъ разсказъ г. Фета "Кактусъ". Въ разсказѣ дѣйствительно расцвѣтаетъ и увядаетъ прелестнѣйшій кактусъ, но еслибы разсказъ назывался "Чортъ знаетъ что или сапоги въ смятку", то это было бы можетъ быть болѣе подходящее заглавіе. А, впрочемъ, судите сами.
   Дѣло было въ іюлѣ мѣсяцѣ, на дачѣ или въ деревнѣ у г. Фета. Онъ, г. Фетъ, еще съ утра замѣтилъ, что единственный бутонъ стоявшаго въ билліардной бѣлаго кактуса, цвѣтущаго только разъ въ годъ, готовится къ расцвѣту. Расчитавъ, что кактусъ распустится къ 6 часамъ, г. Фетъ предложилъ перенести его къ обѣду въ столовую, чтобы, значитъ, коннивы кушали, а кактусъ тѣмъ временемъ на ихъ глазахъ расцвѣталъ. И дѣйствительно, къ самому концу обѣда кактусъ началъ распускаться. Конвивы обступили цвѣтокъ. Конвивы состояли, кромѣ самого г. Фета и его домашнихъ, изъ "молодого пріятеля Иванова, страстнаго любителя цвѣтовъ и растеній" и "очень молодой гостьи", повидимому, нѣсколько нигилистическаго пошиба: не то, чтобы что, а все-таки тронута. Молодой гостьѣ надоѣло ждать окончательнаго расцвѣта кактуса, и она ушла въ другую комнату, "побренчать на фортепіано". Скоро изъ той комнаты послышались "цыганскія мелодіи, которыхъ власть надо мной всесильна", прибавляетъ г. Фетъ. Можете себѣ представить положеніе маститаго поэта: съ одной стороны кактусъ распускается, а съ другой -- цыганскія мелодіи слышатся -- на лицо всѣ условія для нѣкотораго философско-поэтическаго паренія въ направленіи сапоговъ въ смятку. И дѣйствительно, г. Фетъ предался слѣдующимъ размышленіямъ:
   "Боже! думалось мнѣ, какая томительная жажда беззавѣтной преданности, безпредѣльной ласки слышится въ этихъ тоскующихъ напѣвахъ. Тоска вообще чувство мучительное; почему же именно эта тоска дышетъ такимъ счастіемъ? Эти звуки не приносятъ ни представленій, ни понятій; на ихъ трепетныхъ крыльяхъ несутся живыя идеи. И что, по правдѣ, даютъ намъ наши представленія и понятія? Одну враждебную погоню за неуловимой истиной. Развѣ самое твердое астрономическое понятіе о неизмѣнности луннаго діаметра можетъ заставить меня не видать, что луна разрослась на востокѣ? Развѣ философія, убѣждая меня, что міръ только зло или только добро или ни то, ни другое, властна заставить меня не содрогаться отъ прикосновенія безвреднаго, но гадкаго насѣкомаго или пресмыкающагося, или не слыхать этихъ зовущихъ звуковъ и этого нѣжнаго аромата? Кто жаждетъ истины, ищи ее у художниковъ. Поэтъ говоритъ:
   
   Благоговѣя богомольно
   Передъ святыней красоты.
   
   "Другой высказываетъ тоже словами:
   
   Не кончивъ молитвы,
   На звукъ тотъ отвѣчу
   И брошусь изъ битвы;
   Ему я на встрѣчу.
   
   "Этому, по крайней мѣрѣ, вѣрили въ сороковыхъ годахъ. Эти вѣрованія были общимъ достояніемъ. Поэтъ тогда не могъ говорить другого, и цыгане не могли идти путемъ, на который сошли теперь. И они вѣрили въ красоту и потому ее и знали".
   Благоговѣя богомольно передъ святыней ерунды, я только предъявляю эту тираду на усмотрѣніе читателя, дабы и онъ тоже остановился въ нѣмомъ изумленіи передъ обнаруживающейся въ ней силою мысли и высотою поэтическаго паренія. Постоявши, подумавши, полюбовавшись, пойдемъ дальше.
   Кактусъ расцвѣтаетъ окончательно. Всѣ любуются прелестнымъ цвѣткомъ, причемъ страстный любитель цвѣтовъ и растеній Ивановъ выражаетъ мысль, что цвѣтовъ этотъ есть "храмъ любви". А что же такое любовь? спрашиваетъ скептическая молодая гостья. Ивановъ отвѣчаетъ: "Понимаю. Я видѣлъ на вашемъ столикѣ философскія книжки или, по крайней мѣрѣ, желающія быть такими. И вотъ вы меня экзаменуете. Не стѣсняясь никакими въ мірѣ книжками, скажу вамъ: любовь -- это самый непроизвольный, а потому самый искренній и обширный діапазонъ жизненныхъ силъ индивидуума, начиная отъ васъ и до этого прелестнаго кактуса, который теперь въ этомъ діапазонѣ". Дѣвушка, натурально, ничего не понимаетъ въ этомъ отвѣтѣ Иванова, да вѣдь и вы, читатель, не понимаете, и я, грѣшный, признаюсь, тоже не понимаю, и г. Ивановъ, я думаю, тоже не понимаетъ. Между прочимъ, дѣвушка возражаетъ, что Ивановъ хочетъ объяснить что такое любовь и приводитъ музыкальный терминъ, не имѣющій ничего общаго съ объясняемымъ предметомъ. Тутъ уже г. Фетъ "не выдержалъ". Онъ вмѣшался въ разговоръ, съ цѣлью доказать дѣвушкѣ, что она "напрасно про" водитъ такую рѣзвую черту между чувствомъ любви и чувствомъ эстетическихъ, хоть бы музыкальнымъ". Положимъ, что дѣвушка ничего такого не говорила, а только протестовала противъ нелѣпого объясненія. Но пусть будетъ такъ, какъ хочетъ г. Фетъ. А онъ хочетъ разсказать анекдотъ, и кактусъ, и вся святыня ерунды -- все это только приступъ, присказка. Нужна, однако, еще одна присказка, и тогда мы подойдемъ, наконецъ, въ анекдоту вплотную.
   Г. Фетъ былъ въ наилучшихъ отношеніяхъ съ покойнымъ Аполлономъ Григорьевымъ, а Григорьевъ былъ, между прочимъ, замѣчательнымъ "цыганистомъ", то есть любилъ и пѣлъ цыганскія пѣсни. Любимою его пѣснею была "венгерка", перемежающаяся припѣвомъ:
   
   Чибирякъ, чибирякъ, чибиряшечки,
   Съ голубыми ты глазами моя душечка!
   
   "Понятно, замѣчаетъ г. Фетъ:-- почему эта пѣсня пришлась
   ему по душѣ, въ которой набѣгавшее скептическое вѣяніе не могло загасить пламенной любви красоты и правды. Въ этой венгеркѣ сквозь комически-плясовую форму прорывался тоскливый разгулъ погибшаго счастья. Особенно оттѣнялъ онъ куплетъ:
   
   Подъ горой-то ольха,
   На горѣ-то вишня;
   Любилъ баринъ цыганочку --
   Она замужъ вышла".
   
   Ну, разумѣется, "Чибирякъ, чибирякъ, чибиряшечки", это въ самомъ дѣлѣ еще не очень ясно. Но когда "подъ горой ольха, а на горѣ вишня", тогда все уясняется, все понятно. Такъ вотъ, однажды Аполлонъ Григорьевъ затащилъ г. Фета послушать какъ поетъ одна цыганка, Стеша, не на эстрадѣ, а дома, въ своей обыденной житейской обстановкѣ. Обстановка же эта заключала въ себѣ нѣчто поэтическое. Стеша была влюблена въ гусара, и безнадежно, потому что цыгане, какъ водится, требовали выкупа, а гусаръ не хотѣлъ или не могъ его представить. Стеша, натурально, грустила, печаловалась, и печаль эта отражалась въ ея пѣніи. Такъ разсказывалъ г. Фету Аполлонъ Григорьевъ, такъ все и на дѣлѣ было, въ чемъ г. Фетъ самолично убѣдился. Стеша, дѣйствительно, мастерски спѣла двѣ пѣсни, имѣвшія нѣкоторое отношеніе въ ея положенію, и кончила тѣмъ, что расплакалась и убѣжала изъ комнаты. Разсказавъ этотъ случай, г. Фетъ, разумѣется, въ лоскъ положилъ ту дѣвицу, которая находила, что ерунда есть ерунда, а не опредѣленіе. Онъ обратился въ ней съ побѣдоноснымъ вопросомъ: "Что же вы на это скажете, скептическая дѣвица? Развѣ эта Стеша не любила? Развѣ она могла бы такъ пѣть, не любя? Стало быть любовь и музыка не такъ далеки другъ отъ друга, какъ вамъ угодно было утверждать". Смущенная столь побѣдоносной аргументаціей, скептическая дѣвица отвѣчаетъ: "Да, конечно, въ извѣстныхъ случаяхъ".
   Но что же съ кактусомъ, въ честь котораго весь разсказъ получилъ свое названіе? Что "ъ нимъ и причемъ онъ тутъ? Что съ нимъ, это узнать не трудно: завалъ; разсказъ оканчивается слѣдующими, должно быть, глубоко значительными словами: "Когда утромъ мы собрались въ кофею, на краю стола лежалъ бездушный трупъ вчерашняго красавца кактуса". Но причемъ кактусъ во всей этой исторіи -- уразумѣть не такъ-то легко. Кактусъ былъ прекрасенъ, но на гитарѣ онъ не игралъ, равнымъ образомъ не пѣлъ "чибирякъ, чибирякъ, чибиряшечки". Аполлонъ Григорьевъ пѣлъ "чибирякъ", но не былъ кактусомъ. Стеша любила гусара, но въ печальномъ эпизодѣ ея любви кактусъ не игралъ никакой роли. Вообще исторія темна, баснословна и, если говорить прямо, такъ смыслу въ ней никакого. Но г. Фетъ, очевидно, хотѣлъ что-то сказать своимъ разсказомъ, кого-то въ чемъ-то убѣдить. Можно догадываться, что предпріятіе состоитъ все въ той же защитѣ эстетики и высокихъ и чистыхъ отношеній любви. Въ сокровищницу снарядовъ, коими "Русскій Вѣстникъ" защищаетъ эти твердыни, г. Фетъ пожелалъ вложить свою лепту. И это настоящая лепта вдовицы: немного, но отъ чистаго сердца. Однако, именно потому, что лепта такъ незначительна, скептическая дѣвица имѣла бы полную возможность обратиться въ г. Фету съ слѣдующею отповѣдью:
   Милостивый государь и высокоторжественный поэтъ! Простите откровенность бѣднаго человѣка, но вы -- плохой защитникъ и едва ли еще не худшій обвинитель. Можетъ быть, впрочемъ, это зависитъ не отъ природной неспособности, а единственно отъ того, что вы незнакомы ни съ тѣмъ, что защищаете, ни съ тѣмъ, что обвиняете. Я вовсе не отрицаю, что прекрасное прекрасно и даже понимаю это дѣло, кажется, лучше васъ. Ибо, еслибы мнѣ пришлось защищать прекрасное, то я выбрала бы что-нибудь получше, чѣмъ "чибирякъ, чибирякъ, чибиряшечки". Что же касается тѣсной связи любви и музыки, то объ этомъ весьма обстоятельно разсказывается въ тѣхъ "философскихъ книжкахъ или желающихъ быть такими", которыя такъ презираетъ господинъ Ивановъ...
   Ну, однако, Богъ съ нимъ, съ г. Фетомъ и съ его скептической дѣвицей! Читатель и безъ того, я думаю, удивляется, что я столь долго вожусь съ такой дребеденью. Но дѣло въ томъ, что "Кактусъ" есть въ ноябрьской книжкѣ "Русскаго Вѣстника" единственное законченное произведеніе беллетристики, и мнѣ хотѣлось поэтому на немъ именно показать, что эти люди защищаютъ и противъ чего ополчаются. Долженъ, однако, сознаться, что г. Фетъ для этого не годится. Во-первыхъ, возиться съ нимъ скучно, несмотря на увеселительный характеръ "Кактуса", а, во-вторыхъ, слишкомъ ужъ онъ наивенъ. Онъ, очевидно, не подозрѣваетъ, что Америка уже открыта, и съ самымъ серьезнымъ видомъ предлагаетъ посмотрѣть и послушать, какъ онъ ее сейчасъ откроетъ. Но любопытно все-таки видѣть, что высшій моментъ эстетики составляютъ какіе-то "чибиряки" и что цвѣтокъ кактуса есть "храмъ любви". Америка состоитъ прежде всего въ томъ, что музыка и любовь другъ въ другу близки. Нѣсколько лѣтъ тому назадъ, "философскія книжки" (Дарвинъ, Уоллэсъ) очень усердно и обстоятельно развивали эту тэму, въ особенности въ примѣненіи въ пѣнію птицъ. Но дѣло-то въ тонъ, что если синица или чижъ въ моментъ любви чирикаютъ и чивикаютъ, то люди въ этомъ отношеніи достаточно выросли, чтобы перестать чибирякать: они умѣютъ вкладывать въ свои пѣсни больше смысла и содержанія. Другая Америка силится обнять однимъ опредѣленіемъ цвѣтущій кактусъ и любящую женщину. Очень тоже старинная Америка, но опять-таки цвѣтокъ кактуса есть вовсе не "храмъ любви", а просто половой органъ; храмъ же любви создается только человѣкомъ, который вноситъ въ свою любовь спеціально человѣческія черты. Вотъ насчетъ этого-то пункта я и нахожусь въ сомнѣніи, то есть не знаю, какія черты вносятъ въ свою любовь гг. Фетъ и присные его...
   Я и не замѣтилъ, какъ у меня вышло на этотъ разъ настоящее "журнальное обозрѣніе": мы, собственно говоря, проштудировали всю ноябрьскую книжку "Русскаго Вѣстника". Бетъ еще тамъ, правда, статья г. Гурьева "Исторіографъ Миллеръ въ Томскѣ", статья г. Пуцилло "Въ вопросу кто былъ Ермакъ Тимоѳѣевичъ покоритель Сибири" и др. Но кто же эти прекрасныя статьи читаетъ? Онѣ неприкосновенны, какъ жена Цезаря. Все же прикосновенное нами исчерпано. И вышло, кажется, довольно поучительно. Развѣ не поучителенъ, въ самомъ дѣлѣ, этотъ "діапазонъ" эстетики отъ пасквиля до чибиряка и отъ апоѳеоза прелюбодѣянія до цвѣтущаго кактуса? Наивность ли почти младенческая опредѣляетъ образъ мыслей и дѣйствій этихъ людей, или, напротивъ, лицемѣріе самое высокопробное, иди и то и другое вмѣстѣ (это бываетъ), но вы видите, что они, рекомендующіе себя друзьями прекраснаго и высокаго, суть ихъ злѣйшіе враги. Еслибы я осмѣлился прибѣгнуть къ изящному стилю Топыгина, я сказалъ бы, что они "харкаютъ въ харю" своему собственному идеалу. Именно собственному, или, по крайней мѣрѣ, тому, который они оффиціально предъявляютъ. Кто чибирякомъ "харкнетъ", кто пасквилемъ, кто апоѳеозомъ грубаго прелюбодѣянія. "Харкнетъ" и спрячется за Сикстинскую мадонну, да оттуда и кричитъ во всю глотку: караулъ! держи! лови! прекрасное гибнетъ, высокое унижается, эстетика разрушается, священныя узы колеблятся! Это одна изъ любопытнѣйшихъ чертъ нашего современнаго житья-бытья, и читатель, надѣюсь, не посѣтуетъ на меня, если я возвращусь въ ней еще и еще разъ и постараюсь прослѣдить ее въ различныхъ ея формахъ и приложеніяхъ.

-----

   P. S. Александръ Македонскій умеръ, до Леонидъ Полонскій живъ и разрубаетъ узлы. Вопросъ о взаимныхъ отношеніяхъ интеллигенціи и буржуазіи, которымъ я занималъ вниманіе читателя въ декабрьской книжкѣ прошлаго года, упраздненъ двумя декретами, напечатанными въ номерахъ 151 и 152 газеты "Страна". Почтенная газета признаетъ вопросъ этотъ "празднымъ и не заслуживающимъ подробнаго разсмотрѣнія". Такъ было сказано въ первомъ декретѣ. А когда "Новое Время", находя доводы почтенной газеты не убѣдительными (да и какіе же могутъ быть доводы и убѣдительность въ декретѣ?), замѣтило, что "вопросъ остается открытымъ", то "Страна" издала второй декретъ: "Вопросъ вовсе не остается открытымъ, но долженъ считаться заключеннымъ". Никакъ не могу согласиться, что вопросъ праздный и не заслуживаетъ подробнаго разсмотрѣнія, однако, готовъ признать его "заключеннымъ". Но, конечно, въ томъ именно смыслѣ, въ какомъ я предлагалъ его разрѣшить, а именно: русская интеллигенція и русская буржуазія не одно и тоже и до извѣстной степени даже враждебны и должны быть враждебны другъ другу; предоставьте русской интеллигенціи свободу мысли и слова -- и, можетъ быть, русская буржуазія не съѣстъ русскаго народа; наложите на уста интеллигенціи печать молчанія -- и народъ будетъ навѣрное съѣденъ...

Н. М.

"Отечественныя Записки", No 1, 1882

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru