Михайловский Николай Константинович
Письмо в редакцию

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

ПИСЬМО ВЪ РЕДАКЦІЮ

Милостивые государи!

   Позвольте предложить вамъ нѣсколько мыслей объ томъ, чего въ нашей литературѣ нѣтъ и быть не можетъ и что. однако, могло и должно бы было быть...
   Мнѣ говорятъ: зачѣмъ вы возитесь съ пустяками, въ родѣ похода г. Боборыкина? неужто ничего болѣе занимательнаго и достойнаго разговора не нашлось? Вѣдь за всѣми вздорами не угоняться, да и не стоятъ они того...
   Справедливо, хотя и не вполнѣ...
   Вздоръ, даже самый полный, самый чистый, самый безусловный вздоръ есть все-таки нѣчто относительное въ томъ смыслѣ, что можетъ при извѣстныхъ условіяхъ оказаться оскорбительнымъ, возмутительнымъ, если не вреднымъ. Представьте себѣ человѣка, громко, съ апломбомъ провозглашающаго, что дважды два -- стеариновая свѣчка. Вздоръ это въ полномъ размѣрѣ, но если обстоятельства времени и мѣста представляютъ нѣкоторые шансы успѣха этой дикой пропагандѣ... Да даже если никакихъ шансовъ она не имѣетъ, такъ ужь одно ея появленіе, сопровождаемое помпой и апломбомъ, способно возмутить людей, знающихъ, какъ дорого стоили человѣчеству начатки просвѣщенія. Г. Боборыкинъ посягнулъ, конечно, не въ буквальномъ смыслѣ на таблицу умноженія, но около того все-таки. Припомните, сколько битвъ произошло на поляхъ россійской литературы изъ-за того самаго вопроса, который съ легкостью почти военнаго человѣка оттрепалъ г. Боборыкинъ въ своемъ "этюдѣ". И не чернилопролитныя только были эти битвы. Нѣтъ, въ нихъ живая душа вкладывалась, въ нихъ слышался откликъ запросовъ настоящей, живой жизни. Въ самомъ дѣлѣ, вопросъ о задачахъ искуства вообще и беллетристики въ особей пости съ наибольшею горячностью дебатировался въ нашей литературѣ въ то достопамятное время, когда порывалась и, наконецъ, порвалась "цѣпъ великая" крѣпостного права. Обсуждался онъ не одиноко, а въ непосредственной внутренней связи со множествомъ другихъ вопросовъ, теоретическихъ и практическихъ, возникавшихъ и разрѣшавшихся на общей почвѣ. Этою общею почвою были новыя, рѣзко измѣнившіяся условія жизни, въ примѣненіи къ которымъ надлежало пересмотрѣть всѣ параграфы старой правды или якобы правды, покоившейся на барствѣ и рабствѣ. Были, конечно, ошибки и увлеченія въ этой работѣ почти внезапно разбуженныхъ чести и совѣсти. Но важно то, что это была цѣльная работа, что она не ограничивалась анализомъ, а имѣла и синтетическій характеръ. Всѣ части новаго міросозерцанія были другъ съ другомъ согласованы или, по крайней мѣрѣ, стремились къ согласованію. Вотъ почему и вопросъ о задачахъ искуства, казалось бы, совсѣмъ спеціальный и не имѣющій самъ по себѣ непосредственныхъ отношеній къ разнымъ злобамъ дня, сталъ у насъ однимъ изъ яблоковъ житейскаго, почти политическаго раздора. Съ одной стороны, искуству ставилось въ обязанность служеніе чистой красотѣ, а, слѣдовательно, подъ ни домъ самодовлѣющаго эстетическаго наслажденія, интересамъ тѣхъ общественныхъ слоевъ, которые эту чистую красоту могутъ оплачивать, не получая вмѣстѣ съ красотой никакихъ нравственныхъ уроковъ, а тѣмъ паче упрековъ. Съ другой стороны, отъ искуства, но имя общихъ началъ новой правды, требовалось служеніе жизни во всемъ ея объемѣ; отвлеченная категорія красоты признавалась чѣмъ-то барскимъ, а служеніе ей -- рабскимъ. Кромѣ этихъ прямо практическихъ корней раздора, но не независимо отъ нихъ, онъ питался и столкновеніями въ чисто теоретическихъ сферахъ, въ области метафизики или борьбы съ нею.
   Много ума, чувства, энергіи было потрачено на эти битвы по вопросу о задачахъ искуства, и, каковъ бы ни былъ результатъ, къ которому вы на этотъ счетъ пришли, васъ должна возмутить легкость почти военнаго человѣка, треплющаго то, на что потрачено столько усилій. Думаю, что на такое трепаніе должны недружелюбно смотрѣть нетолько противники, а и защитники такъ называемаго чистаго искуства. Потому что какая же это защита? Это такъ что-то въ родѣ ничего, и даже весьма компрометирующаго ничего.
   Я согласенъ, однако, что при иныхъ, болѣе благопріятныхъ для литературы условіяхъ, можно было бы довольно спокойно пройти мимо "этюда" г. Боборыкина или, что тоже, его пропустить мимо ушей. Это, впрочемъ, вѣроятно и случилось съ этюдами г. Боборыкина на ту же тему, потому что онъ упоминаетъ, что, дескать, тогда-то и тогда-то я уже излагалъ самыя мысли, но меня "замолчали". Онъ думаетъ, что это отъ чрезвычайной побѣдоносности его аргументаціи... Ну, и чудесно...
   Такъ вотъ, говорю, еслибы литература стояла въ менѣе печальныхъ условіяхъ, еслибы въ ней было все, что можно и должно въ ней быть, то якобы научнымъ размышленіямъ г. Боборыкина можно бы было предоставить безданно и безпошлинно гулять по бѣлому свѣту и заняться чѣмъ-нибудь болѣе любопытнымъ. Но въ томъ-то и бѣда, что въ литературѣ нѣтъ и не можетъ быть многаго, что могло бы и должно бы было быть. Ужасно, истинно ужасно многаго...
   Г. Боборыкинъ находитъ, что недостаетъ чисто художественной критики. Да. ея нѣтъ и -- "не жди, не будетъ". Нѣтъ, потому что нѣтъ чисто художественной беллетристики. Повторяю, художественная оцѣнка произведеній хоть бы г. Боборыкина была бы просто смѣшна и свидѣтельствовала бы только, что критикъ не умѣетъ различать въ разбираемомъ произведеніи важное и неважное, существенное и побочное. И г. Боборыкинъ вовсе не одинъ находится въ такомъ положеніи. Я упоминалъ въ прошлый разъ о романахъ гг. Лѣтнева и Зависѣцкаго; возьмите романы гг. Авсѣнко, Маркевича, Орловскаго въ "Русскомъ Вѣстникѣ", возьмите наконецъ разсказъ г. Григоровича "Гуттаперчевый мальчикъ", который недавно одинъ критикъ пытался превратить въ чисто художественное произведеніе и дать ему соотвѣтственную оцѣнку. Я не отрицаю художественныхъ красотъ "Гуттаперчеваго мальчика", хотя надо признаться, что эти красоты не ахти какихъ размѣровъ; но дѣло въ томъ, что это все пока разсказъ тенденціозный, проникнутый "пагубною моралью". Можно говорить, что тенденція его хороша въ нравственномъ смыслѣ, хотя и грубовато подчеркнута и азбучна по своему содержанію, по отрицать ее и видѣть въ "Гуттаперчевомъ мальчикѣ" нѣкоторый перлъ чистаго искуства смѣшно или недобросовѣстно. Что бы ни говорили г. Боборыкинъ и прочіе, во "тенденція", "пагубная мораль" навсегда завоевали себѣ мѣсто въ беллетристикѣ, и трезвые люди должны не объ томъ думать, чтобы изгнать ихъ оттуда -- это донкихотовское предпріятіе -- а объ томъ, чтобы регулировать ихъ вліяніе, опредѣлить ихъ мѣсто рядомъ съ художественнымъ элементомъ. Практически, тенденціи и пагубной морали грозятъ не набѣги гг. Боборыкиныхъ, а совсѣмъ другія обстоятельства.
   Есть у насъ писатель, H. С. Лѣсковъ. Когда-то, подъ псевдонимомъ Стебницкаго, онъ занимался беллетристическимъ изобличеніемъ разныхъ "измовъ", но потомъ оставилъ эту тему и перешелъ къ изображенію, иногда очень талантливому, быта нашего духовенства. За самое послѣднее время г. Лѣсковъ заставилъ о себѣ говорить двумя письмами въ редакціи газеты "Новости" и "Газеты Гатцука". Въ первомъ письмѣ онъ излагалъ, почему онъ уволенъ безъ прошенія, по знаменитому третьему пункту, отъ службы въ ученомъ комитетѣ министерства народнаго просвѣщенія: начальство нашло его литературныя занятія несовмѣстными съ государственною службою и предложило или падать въ отставку, или бросить литературу; г. Лѣсковъ не согласился ни на то, ни на другое и потому былъ уволенъ безъ прошенія. Второе письмо -- въ ^редакцію "Газеты Гатцука" -- интереснѣе. Потому интереснѣе, что поводомъ къ нему послужилъ не случайный какой-нибудь острый эпизодъ изъ жизни русскаго писатели, а общая и хроническая болѣзнь всей русской литературы. Вотъ это письмо цѣликомъ.
   "Къ прискорбію для себя и къ очевидной досадѣ редакціи, а, можетъ быть, и для нѣкоторыхъ читателей, я долженъ отказаться продолжать печатаніе начатаго у васъ романа "Соколій Перелетъ". Я сознаю всю неловкость этого отказа, но не могу поступить иначе Романъ этотъ начатъ писаніемъ давно, болѣе двухъ лѣтъ назадъ, при обстоятельствахъ, которыя для печати весьма. разнятся отъ нынѣшнихъ. Въ романѣ я хотѣлъ изобразить "перелетъ" отъ идей, отмѣченныхъ мною двадцать лѣтъ назадъ въ романѣ "Некуда", къ идеямъ новѣйшаго времени. Въ романѣ "Соколій Перелетъ" также должны были выступить на свѣтъ и многія изъ лицъ, извѣстныхъ публикѣ по роману "Некуда", который въ одной изъ критическихъ замѣтокъ г-на П. Щ. былъ названъ "пророческимъ". Во многомъ, дѣйствительно, намѣченное въ томъ романѣ совершилось какъ по писанному. Каковъ бы показался въ этомъ общественномъ значеніи романъ "Соколій Перелетъ", я не знаю, но хорошо знаю, что онъ не пошелъ бы въ тонъ нынѣшнему взгляду на литературу, и во что бы то ни стало я останавливаюсь. Останавливаюсь просто потому, что, вѣрно или невѣрно, я нахожу эту пору совершенно неудобною для общественнаго романа, написаннаго правдиво, какъ я стараюсь, по крайней мѣрѣ, писать, не подчиняясь ни партійнымъ, никакимъ другимъ давленіямъ.
   "Приношу этимъ письмомъ мою повинную редакціи и всѣмъ подписчикамъ газеты.
   "Взамѣнъ этого романа, я напишу вамъ и сообщу въ нынѣшнемъ же году для напечатанія романъ чисто бытового характера, на мотивъ всегда удобныхъ для разработки положеній: "влюбился и женился", или "влюбился и застрѣлился".
   "Конечно, я употреблю все отъ меня зависящее, чтобы обмѣнъ этотъ не былъ для вашихъ подписчиковъ невыгоденъ и постараюсь дать интересное чтеніе".
   Я не знаю "Сокольяго Перелета", но знаю "Некуда". Этотъ I романъ представляетъ отчасти фотографію, отчасти пасквиль и! насквозь проникнутъ тою обличительною тенденціею, которою-нынѣ блещутъ романы "Русскаго Вѣстника" и которая въ ту! пору была еще новинкой. Г. Лѣсковъ и нынѣ, двадцать лѣтъ спустя, нетолько не отказывается отъ своего романа, но гордится имъ и былъ намѣренъ обогатить сокровищницу печатнаго русскаго слова его продолженіемъ. Тѣмъ поучительнѣе теперешній отказъ его отъ этого намѣренія, отказъ публичный, торжественный. Авторъ "Некуда" находитъ, что, при нынѣшнемъ положеніи русской печати, правдивый общественный романъ невозможенъ... Вотъ фактъ. Намъ съ вами все равно, какъ и почему пришелъ г. Лѣсковъ къ своему заключенію и соотвѣтственному рѣшенію: потому ли, что на своемъ личномъ опытѣ извѣдалъ нѣкоторые терніи жизни вообще и писательской дѣятельности въ частности; потому ли, что, уволившись отъ службы въ ученомъ комитетѣ министерства народнаго просвѣщенія, получилъ больше досуга для наблюденій и размышленій -- все равно. Важно то, что онъ, именно онъ, отказывается дописывать продолженіе "Некуда", и отказывается потому, что нынѣшняя пора "совершенно неудобна для общественнаго романа, написаннаго правдиво..."
   Не думаю, милостивые государи, чтобы для оцѣнки извѣстнаго положенія мы должны были ждать, пока возопіютъ камни. Полагаю, что и г. Лѣскова достаточно. Тѣмъ болѣе, что, кромѣ собственнаго его рѣшенія не дописывать "Сокольяго перелета", г. Лѣсковъ не сообщилъ ничего новаго или неожиданнаго. Правдиваго общественнаго романа у насъ дѣйствительно нѣтъ и быть не можетъ, хотя съ другой стороны онъ несомнѣнно могъ бы и долженъ бы былъ быть. У насъ печатается много романовъ, даже слишкомъ много, и есть между ними романы "общественные", но, полагаю, никто не назоветъ произведеній гг. Маркевича или Лѣтнева романами правдивыми. Сошлюсь на г. Лѣскова. Будучи несравненно талантливѣе г. Маркевича, а тѣмъ паче г. Лѣтнева онъ могъ бы плодить подобные романы десятками. Но онъ не хочетъ, онъ не можетъ, ибо понимаетъ, сколь неправдивы и односторонни всѣ эти образы и картины, а разъ человѣкъ, по какимъ бы то ни было обстоятельствамъ, это понялъ и прочувствовалъ, перо само собой вывалится изъ его рукъ...
   Почему же, однако, оно должно непремѣнно вывалиться? Казалось бы, тутъ-то и должна наступить пора расцвѣта чисто художественной литературы, пора "вдохновенья, звуковъ сладкихъ и молитвъ", потому что вѣдь это чуть не единственное дѣло, предоставляемое условіями времени беллетристу. Казалось бы такъ, а вотъ подите же! Нѣтъ "звуковъ сладкихъ"... Обратите пожалуйста вниманіе на нескрываемое презрѣніе, съ которымъ г. Лѣсковъ говоритъ о "романѣ чисто бытового характера на мотивъ всегда удобныхъ для разработки положеній: "влюбился и женился, или: влюбился и застрѣлился". Дѣлать ужь, молъ, нечего, назвался груздемъ, полѣзу въ кузовъ, обѣщалъ, такъ дамъ хоть пустяковину, только постараюсь, чтобы она представила "интересное чтеніе". Ну, а извѣстно, что это такое значитъ "интересное чтеніе": уголовщина и порнографія. Между тѣмъ сами по себѣ темы "влюбился и женился" или "влюбился и застрѣлился" вовсе презрѣнія не заслуживаютъ. Люди любили, женились, стрѣлялись, любятъ, женятся, стрѣляются и, какъ ни древни эти акты жизни, но всегда въ нихъ есть нѣчто новое и часто не для дѣйствующихъ только лицъ, а и для присутствующихъ въ качествѣ зрителей. Игра страстей идетъ своимъ чередомъ среди разнообразныхъ общественныхъ условій, хотя -- прошу замѣтить въ интересахъ.нижеслѣдующаго -- весьма часто въ прямой отъ нихъ зависимости. Во всякомъ случаѣ, счастливая и несчастная любовь и весь соотносящійся переплетъ страсти, волненій, скорби, радости ничего презрѣннаго, въ смыслѣ белллетристической темы, не представляютъ. Она, эта старая и все-таки новая тема, войдетъ безъ сомнѣнія, какъ частность, и въ тѣ правдивые общественные романы, которыхъ теперь нѣтъ и быть не можетъ, но которые когда-нибудь да будутъ же. Наконецъ, надо замѣтить, что схемы "влюбился и женился" или "влюбился и застрѣлился" еще отнюдь не составляютъ области чистаго искусства и "звуковъ сладкихъ". Напротивъ онѣ допускаютъ и стрѣлы сатиры, и проповѣдь моралиста, и реформаторскую тенденцію, и вообще всякія формы "пагубной морали". И все-таки за романъ "на мотивъ всегда удобныхъ для разработки положеній" г. Лѣсковъ принимается только потому, что назвался груздемъ и, дѣлать нечего, надо лѣзть въ кузовъ...
   Милостивые государи, уже въ первомъ письмѣ моемъ изъяснялся я въ любви къ русской литературѣ. Однако, любовь эта не дѣлаетъ меня слѣпымъ. Въ литературѣ есть вещи и люди грязнѣе грязнаго и ниже низкаго. Можетъ быть, конечно, поневолѣ относишься нѣсколько строго къ служителямъ слова, постоянно соприкасающимся съ областью идеала, а можетъ быть и дѣйствительно самое это прозвище таково, что допускаетъ особенно рѣзкое обнаруженіе и, такъ сказать, выпячиваніе грязи и низости, по добра этого въ литературѣ во всякомъ случаѣ очень много. Есть за то въ ней и много высокаго, даже трогательнаго и умилительнаго. Иначе, какъ этими словами, не умѣю я назвать, напримѣръ, ту чуткость и ту бережность, съ которыми лучшая часть нашей беллетристики обходитъ невозможный по нынѣшнему времени общественный романъ, не впадая вмѣстѣ съ тѣмъ въ производство "интереснаго чтенія", то есть уголовщины и порнографіи. По случаю нынѣшняго литературнаго положенія, много и часто говорятъ объ оскудѣніи русской земли талантами, однимъ изъ признаковъ котораго является будто бы обиліе "очерковъ", "отрывковъ", "замѣтокъ", при отсутствіи цѣльныхъ, законченныхъ произведеній. Не думаю, однако, чтобы это, во всякомъ случаѣ интересное и характерное явленіе, въ самомъ дѣлѣ свидѣтельствовало о творческомъ слабосиліи. Прежде всего, въ указанномъ мнѣніи, еслибы оно было справедливо, надо бы сдѣлать очень важную поправку. Всѣ ли наши литературныя теченія даютъ только очерки и отрывки и не даютъ законченныхъ произведеній? Нѣтъ, не всѣ. "Русскій Вѣстникъ", напримѣръ, не спускаетъ съ своихъ страницъ двухъ большихъ романовъ, вполнѣ благоустроенныхъ, съ завязками, интригами и развязками, съ обиліемъ дѣйствующихъ лицъ, взятыхъ изъ разныхъ слоевъ общества, съ сложными коллизіями страстей и интересовъ. А въ вашемъ журналѣ наоборотъ особенно замѣтно, преобладаніе очерковъ_и отрывковъ. Слѣдовательно, надлежало бы говорить не объ оскудѣніи талантовъ вообще, а только объ ихъ оскудѣніи въ извѣстныхъ литературныхъ группахъ. "Русскій Вѣстникъ", несомнѣнно, блещетъ творческою силою. Блещетъ творческая сила и еще кое-гдѣ, если разумѣть подъ ней способность создавать законченныя вещи. Вотъ, напримѣръ, г. Лѣтневъ, давно уже подвизающійся на литературномъ поприщѣ, точно блины печетъ, творитъ романы въ соотвѣтственной полной парадной формѣ, то есть комбинируя извѣстнымъ образомъ характеры и положенія и доводя эти комбинаціи до точки или восклицательнаго или вопросительнаго знака. Опять же г. Боборыкинъ... Да мало ли! А г. Лѣсковь прямо говоритъ: напишу, говоритъ, бытовой романъ и будетъ интересно; только, говоритъ, писать мнѣ немножко противно...
   Мы опять вернулись къ поучительной торжественности отказа г. Лѣскова отъ дописыванія "Сокольяго перелета", и онъ долженъ намъ что-нибудь объяснить. Почему авторъ "Некуда", оставаясь самимъ-собой, нисколько не измѣняя своему пониманію вещей, отлитому въ формѣ романа двадцать лѣтъ тому назадъ, отказывается нынѣ дописывать "общественный романъ"? Потому, что правдивый общественный романъ не допускается условіями, въ которыхъ стоитъ русская печать. Почему ему немножко противно эксплуатировать вѣковѣчныя темы "влюбился и женился" или "влюбился и застрѣлился"? Отнюдь не потому, что эти темы какъ-нибудь сами по себѣ презрѣнны, а только потому, что не ими полна его творческая фантазія, что къ нимъ онъ притягивается не силою внутренняго влеченія, а совокупностью внѣшнихъ обстоятельствъ. Но въ извѣстномъ смыслѣ г. Лѣсковъ еще счастливо выходить изъ своего труднаго положенія: назвавшись груздемъ, онъ лѣзетъ въ кузовъ; какъ ни-какъ, а сдѣлаетъ то дѣло, приступить къ которому ему немножко противно. Но представьте себѣ человѣка, которому оно до такой степени противно, что даже невозможно...
   Представить себѣ такого человѣка вовсе не трудно, и я думаю, что здѣсь-то и надо искать корпя современнаго якобы оскудѣнія талантовъ, насколько оно выражается обрывочностью и эскизностью, грозящими заполонить русскую беллетристику. Не оскудѣніемъ, я думаю, они (въ общемъ, разумѣется, а не во всѣхъ подробностяхъ) объясняются, а своего рода аскетизмомъ. воздержаніемъ. Помилуйте, да неужто въ самомъ дѣлѣ трудно написать романъ или повѣсть съ головой и хвостомъ, съ завязкой, интригой и развязкой?! Для беллетриста, что называется, владѣющаго перомъ, это пустяковое дѣло, если только онъ отнесется къ нему, какъ къ пустяковому дѣлу, то есть возьметъ первую попавшуюся тему и будетъ ее тянуть по линіи наименьшаго сопротивленія внѣшнихъ условій. Люди такъ давно любятъ, женятся и стрѣляются и такъ давно отливаютъ все это въ художественные образы и картины, что даже вполнѣ малодаровитый беллетристъ имѣетъ передъ собой сотни готовыхъ шаблоновъ и трафаретовъ. Просто садись и пиши! Нѣкоторые садятся и пишутъ и именно сколько поспѣютъ, столько и напишутъ. Ну а другіе не хотятъ. Они, эти другіе, опять-таки не имѣютъ резоновъ презирать стародавнія и не старѣющія тэмы, "влюблся и женился" и "влюбился и застрѣлился". Но не тѣмъ полна ихъ душа, не тотъ родъ образовъ и картинъ толпится въ ихъ творческой фантазіи и просится наружу. При этихъ-то условіяхъ и возникаетъ преобладаніе очерковъ, отрывковъ, замѣтокъ, свидѣтельствующее не объ оскудѣніи талантовъ, а о наличности живого нравственнаго чувства. Поэтому-то воздержаніе отъ романа, безотносительно говоря, очень для литературы печальное, представляется мнѣ необыкновенно трогательною чертою современной беллетристики. Намъ съ вами, впрочемъ, а можетъ быть не только намъ съ вами, нечего долго раздумывать для оцѣнки положенія дѣла: достаточно оглянуться, посмотрѣть кто воздерживается отъ романа и кто не воздерживается...
   Но, милостивые государи, беллетристы это вѣдь не особенная какая-нибудь порода людей. Nous sommes des hommes comme eux, какъ распѣвали въ старину французскіе крестьяне, сравнивая себя съ феодалами. Отъ прочихъ людей беллетристы отличаются только способностью говорить образами и картинами. Завидная способность, конечно, но она не вліяетъ на мысли и чувства, дѣятельность которыхъ вызываетъ художественное творчество, цементируетъ его продукты и опредѣляетъ ихъ движенія. Эти мысли и чувства носятся по всему лицу русской земли. И если г. Лѣсковъ торжественно заявляетъ о своемъ воздержаніи отъ общественнаго романа, если нѣкоторые другіе беллетристы давно уже практикуютъ этотъ въ извѣстномъ смыслѣ невольный аскетизмъ, то...
   Извините, я себя перебью совершенно фантастическимъ предположеніемъ. Представьте себѣ, что способность говорить образами и картинами дарована волею капризной судьбы всѣмъ русскимъ людямъ, что наше обширное отечество сплошь населено беллетристами. Невозможное, конечно, дѣло, но такъ, къ примѣру. Что стала бы дѣлать вся эта громада беллетристовъ? или по крайней мѣрѣ, куда, въ какую область творчества направились бы самыя страстныя ея желанія и самыя энергическія усилія? О, мы получили бы тогда чрезвычайно много поганыхъ произведеній того сорта, который вызываетъ слюнотеченіе у разслабленныхъ старичковъ, много экземпляровъ помѣси фотографіи съ пасквилемъ и разнаго другого якобы художественнаго добра. Но я думаю, что подавляющее большинство художественныхъ произведеній этого фантастическаго государства составили бы все-таки общественные романы. Понятное дѣло, что если всѣ прочія условія русской жизни останутся неприкосновенными въ теперешнемъ своемъ видѣ, то сравнительно лишь очень не многіе общественные романы увидятъ божій свѣтъ. Будутъ десятки и сотни тысячъ романовъ à la Авсѣенко, Маркевичъ и Орловскій, но романовъ въ томъ родѣ, каковъ недописанный романъ г. Лѣскова (чтобы говорить только объ немъ) не будетъ вовсе. Вынужденный аскетизмъ авторовъ этихъ произведеній, отцвѣтшихъ, не успѣвши расцвѣсть, заставитъ ихъ искать удовлетворенія творческой потребности въ акридахъ и дикомъ медѣ "очерковъ", "отрывковъ" или же тѣхъ вѣковѣчныхъ положеній, къ которымъ съ такимъ пренебреженіемъ относится г. Лѣсковъ. Но вся ихъ Sehnsucht, какъ сказалъ бы нѣмецъ, весь порывъ ихъ мысли и вся страстность ихъ желанія влекли бы ихъ туда, въ сторону общественнаго романа...
   Такъ, я думаю, было бы, потому что вѣдь и теперь такъ есть. Такъ идутъ дѣла среди горсточки беллетристовъ, соотвѣтственно идутъ они и въ средѣ прочихъ русскихъ людей. Ихъ, этихъ прочихъ, не тянетъ писать общественный романъ, потому что имъ не хватаетъ способности говорить образами и картинами, но ихъ Sehnsucht направлена къ дѣятельному участію въ общественномъ романѣ, сочиняемомъ самою жизнью, исторіей; въ общественномъ романѣ, замѣтьте, то есть въ цѣльной и широкой картинѣ русской жизни, а не въ отрывкѣ или очеркѣ и не въ амурно-уголовныхъ эпизодахъ.
   Какъ и въ давнюю, и въ недавнюю старину, своимъ чередомъ люди любятъ, женятся, стрѣляются; но не здѣсь лежитъ центральное чувствилище русской жизни, не здѣсь бьется ея пульсъ, не здѣсь и долженъ биться, потому что если г. Лѣсковъ съ пренебреженіемъ относится къ навязаннымъ ему внѣшними условіями темамъ, то кольми паче должно ихъ отвести на задній планъ обширное отечество г. Лѣскова...
   Не всѣ однако такъ думают-ь. "Новое Время", которое "всегда что-нибудь этакое скажетъ", недавно предоставило свои страницы цѣлому дождю писемъ "обманутыхъ мужей", "обманываемыхъ женъ" и еще какихъ-то людей, за что-то, а можетъ быть ни за что ни про что наказанныхъ непорядками семейной жизни. Въ тѣхъ письмахъ натурально призывались кары небесныя и земныя на нарушителей супружеской вѣрности, а "Новое Время" съ своей стороны прибавляло: вотъ настоящіе, жгучіе вопросы дня, а совсѣмъ не "политика", по которой вздыхаютъ "лже-либералы!" Въ цѣломудріи своемъ редакція "Новаго Времени" не остановилась на комментаріяхъ къ письмамъ неудачно устроившихся людей. Двое изъ ея видныхъ представителей, гг. Суворинъ и Буренинъ сочинили на туже тему драму "Медея", ловко поставили ее на сцену, ловко муссировали, заставили впродолженіи сравнительно долгаго времени говорить объ ней всю ежедневную печать. Теперь впрочемъ она, кажется, такъ же быстро канула на дно мелководнаго петербургскаго житейскаго моря, какъ быстро всплыла на его поверхность. Я не берусь судить о достоинствахъ этой "Медеи", потому что только по газетнымъ отзывамъ ее и знаю. Да, признаться сказать, мнѣ до ея достоинствъ или недостатковъ и дѣла то столько же, сколько до таракановъ, которые одолѣваютъ квартиру редакціи "Новаго Времени", объ чемъ она, редакція, недавно тоже пространно и горячо доводила до свѣдѣнія публики. "Медея" меня занимаетъ только вотъ съ какой стороны. Два писателя, барахтающіеся въ самомъ водоворотѣ текущей жизни, со всѣми ея многочисленными шипами и немногочисленными розами, удаляются въ глубь античнаго міра, куда ихъ, повидимому, ничто не приглашаетъ; удаляются затѣмъ, чтобы добыть тамъ фабулу драмы. Фабула же дорога имъ въ видахъ интересовъ семейной нравственности и игры личныхъ страстей, каковые интересы, по другому поводу, противопоставляются интересамъ "политики" или, если вы позволите мнѣ продолжать мою метафору, интересамъ общественнаго романа...
   Коллизія страстей, изображенная въ "Медеѣ", довольно обыкновенна: месть жены и матери за попранныя права семейнаго начала. Случай, если не столь же обыкновенный, какъ "влюбился и женился", то ужь навѣрное не болѣе рѣдкій, чѣмъ "влюбился и застрѣлился". Можно съ увѣренностью сказать, что въ разныхъ углахъ нашего отечества каждый день десятки мужей и женъ попадаютъ въ подобное положеніе и подобнымъ же образомъ, хотя и не въ столь грандіозныхъ размѣрахъ изъ него выходятъ, если только это выходъ. Спрашивается, почему же авторы "Медеи", люди въ полномъ смыслѣ текущей минуты, обратились къ античному міру, куда ихъ, повторяю, ничто не приглашало: ни глубокое знаніе этого міра, ни личные вкусы, насколько они обнаружились ихъ многолѣтнею литературною дѣятельностью? Легко можетъ быть, что это вышло совершенно случайно, какъ разсказываетъ г. Суворинъ: уѣхалъ онъ на лѣто изъ Петербурга отдохнуть, а чтобы отдохнуть совсѣмъ настояще, захватилъ съ собой книгъ, не имѣющихъ никакого отношенія къ такъ называемымъ злобамъ дня; читая эти книжки, увлекся красотою античной драмы и т. д. Съ. точки зрѣнія отстаиванія интересовъ законнаго брака и протеста противъ "теоріи свободной любви", замыселъ вышелъ во всякомъ случаѣ очень удачнымъ. Во-первыхъ, строгимъ тономъ классической драмы устранена опасность скабрезныхъ сценъ, которыхъ гг. Суворинъ и Буренинъ едва ли избѣжали бы въ изображеніи нынѣшней реальной жизни (зри разныя повѣсти г. Буренина {} и которыя были бы вполнѣ неумѣстны въ драмѣ, "согласной съ строгою моралью". Во-вторыхъ, какъ справедливо говорится въ одной статьѣ "Нового Времени", "иные вопросы легче рѣзко и прямо ставить, когда цивилизація была не такъ сложна, но человѣкъ жилъ, страдалъ и чувствовалъ". Дѣйствительно, вся "политика драмы для насъ какъ бы не существуетъ, совсѣмъ она намъ чужая. Не только впрочемъ потому, что она гораздо менѣе сложна, чѣмъ та, по которой вздыхаютъ "лже-либералы", а потому еще, что очень она отъ насъ удалена во времени. Какое намъ дѣло до похода аргонавтовъ, до Язона, какъ общественнаго дѣятеля, до участи царя Пеліаса и проч.? Все это само собой отпадаетъ прочь и вниманіе сосредоточивается на трагическомъ образѣ женщины, любящей, отвергнутой, страдающей и мыслящей. Получается какъ бы схематическое, отвлеченное, оголенное, если можно такъ выразиться, изображеніе различныхъ перипетій несчастной страсти. Съ другой стороны, однако, эта схематичность не мѣшаетъ выпуклости и яркости изображенія. А такъ какъ Медея натура сильная то ея несчастія и страданія приковываютъ къ себѣ нетолько вниманіе, а и участіе, симпатію зрителей, вслѣдствіе чего должна торжествовать идея брака въ противоположность "теоріи свободной любви". Не знаю, какъ все это у гг. Суворина и Буренина исполнено, но задумано очень хорошо въ практическомъ отношеніи, то есть очень цѣлесообразно: въ одно и тоже время, публика оттягивается отъ политики къ вопросамъ личной нравственности, а въ этихъ послѣднихъ предоставляется торжество "строгой морали".
   Но, милостивые государи, если все такъ хорошо устроилось въ смыслѣ цѣлесообразности, то я не думаю, чтобы оно такъ же хорошо устроилось въ нѣкоторыхъ другихъ отношеніяхъ. Прежде всего я не думаю, чтобы Медеи заслуживала очень большой симпатіи. Разумѣется, ее жаль по человѣчеству, но можно и другихъ дѣйствующихъ лицъ драмы пожалѣть, можно найти въ драмѣ и кое какіе моменты, ослабляющіе жалость къ Медеѣ. Мимоходомъ сказать, ныньче въ большой модѣ ссылаться на мнѣнія народа, на его идеалы и гуманное пониманіе личныхъ и общественныхъ отношеній. Редакція "Новаго Времени" очень любитъ играть на этомъ инструментѣ, отъ безцеремоннаго употребленія довольно таки поразстроенномъ. Нѣтъ, поэтому, ничего удивительнаго, что и въ предисловіи къ "Медеѣ находимъ слѣдующія строки, объ которыхъ можно бы было впрочемъ сказать, что онѣ ни къ селу, ни къ городу: "Намъ кажется, въ легендѣ о Медеѣ ((казался народный разумъ, выразились желанія рѣзко поставить вопросъ о дѣтяхъ и о положеніи женщины". Народный разумъ!.; Какой такой народный разумъ? Какого народа? Во всякомъ случаѣ, если вы сведете на представленіе "Медеи" русскаго мужика, то бьюсь объ закладъ на что хотите, онъ назоветъ героиню вѣдьмой, именно этимъ самымъ еловомъ. Не только потому, что Медея занимается волшебствомъ и приготовленіемъ ядовъ, а и вслѣдствіе необыкновенной ея жестокости и всегдашней готовности совершить любое преступленіе, нанести своему ближнему какой угодно вредъ ради своей личной страсти. Цивилизованные и притомъ высоко нравственные люди, каковы гг. Суворинъ и Буренинъ, не могутъ, конечно, смотрѣть на вещи съ точки зрѣнія такого "народнаго разума". Они прислушиваются къ хорошимъ словамъ Медеи о "правахъ женщинъ", любуются ея страстною любовью къ Язону и негодуютъ на Язона за то, что онъ разлюбилъ Медею...
   Язонъ разлюбилъ Медею и полюбилъ Креузу. За что разлюбилъ, за что полюбилъ -- неизвѣстно. Относительно Медеи "народный разумъ" выразился бы очень просто и жестко: какъ ее любить-то, этакую вѣдьму?! Но тотъ же народный разумъ сочинилъ пословицу: полюбится сатана пуще ясна сокола. Дѣло темное, любятъ не за что-нибудь, а почему-нибудь, и именно потому, что любится. Однако, посторонній наблюдатель очень часто можетъ различить въ супружескихъ отношеніяхъ такіе моменты, которые настраиваютъ людей на любовный ладъ, и такіе, которые подпиливаютъ любовь. Авторъ "Медеи" видитъ, что ихъ героиня вся соткана изъ страстной любви и преданности Язону, оказываетъ ему чрезвычайно важныя услуги, служитъ ему надежнѣйшей опорой въ жизни, и затѣмъ восклицаетъ: какая черная неблагодарность со стороны Язона! столь черная, что страшная месть Медеи вполнѣ оправдана, а разныя "теоріи" совершенно посрамлены. Но не кажется ли вамъ, милостивые государи, что для совершеннаго посрамленія теорій гг. Суворинъ и Буренинъ сдѣлали хотя и много, но все-таки не вполнѣ достаточно. Конечно, если Язонъ просто изъ каприза и отъ легкомыслія своего, не борясь съ новымъ чувствомъ и не думая о чужой бѣдѣ, бросилъ Медею, ухватился за Креузу, потомъ ее броситъ и т. д., такъ это очень нехорошо. А если Медея дѣйствительно служила опорой Язону, была ему помощницей и преданнымъ другомъ, такъ это, напротивъ того, превосходно. Предъявивши только эти два положенія, можно, разумѣется, ни малѣйше не сомнѣваться въ томъ, на чьей сторонѣ окажутся симпатіи присутствующихъ при драмѣ. Но за то столкновеніе этихъ двухъ положеній нисколько не способствуетъ разрѣшенію вопроса, который имѣется въ виду "Медеей". Ну, а еслибы Медея, даже, положимъ, любя Язона, никогда ему помощницей не была, никакихъ услугъ не оказывала и, напротивъ, всякія пакости ему дѣлала (бываетъ вѣдь это)? Еслибы съ другой стороны Язонъ всячески старался раздуть чуть тлѣющій огонекъ любви къ своей неудачно выбранной подругѣ, еслибы онъ, бережно относясь къ чужой бѣдѣ, боролся съ новымъ чувствомъ и только въ борьбѣ этой, наконецъ, изнемогъ бы передъ любовью къ Креузѣ и презрѣніемъ, отвращеніемъ, вообще какимъ-ні будь отрицательнымъ чувствомъ къ Медеѣ? Тогда какъ? Разрѣшили ли бы высоконравственные авторы Язону попытку новаго счастія и отстаивали ли бы они "права" Медеи? Я не знаю. Будемъ ждать новаго quasiантичнаго произведенія, въ которомъ вопросъ поставится въ этой болѣе любопытной, потому что менѣе элементарной комбинаціи. Теперь же "Медея" дастъ поддержку только нерасторжимости при извѣстныхъ, совсѣмъ не часто встрѣчающихся условіяхъ.
   Какъ ни элементарны, однако, положенія, избранныя авторами "Медеи." для эксплуатаціи, они все-таки не до такой степени просты, какъ было бы въ интересахъ идей гг. Суворина и Буренина. Еслибы Медея не отличалась беззавѣтною преданностью и непоколебимою вѣрностью Язону, еслибы она, напримѣръ, что называется, пошаливала на сторонѣ тайкомъ отъ мужа, то авторы вѣроятно разрѣшили бы Язону уйти съ миромъ къ Креузѣ или даже отомстить болѣе или менѣе жестоко. Но и кромѣ подобныхъ "шалостей", бываютъ обстоятельства, непреодолимо отвращающія Язоновъ отъ Медей. Такова, напримѣръ, одна изъ услугъ, оказанныхъ Медеей Язону. Вотъ что, между прочимъ, говорится въ предисловіи къ "Медеѣ":
   "Первую драму о Медеѣ написалъ Эврипидъ, но эта драма недошла до насъ. Извѣстно только ея содержаніе. Аргонавты пристаютъ къ Іолкосу, гдѣ царствовалъ Пеліасъ, дядя Язона, благодаря которому Язонъ и пустился въ опасное путешествіе. Медея обратилась, при помощи чаръ, въ старика и явилась въ городъ, гдѣ выдавала себя за чародѣя изъ странъ гиперборейскихъ. Между прочимъ, она увѣрила царя и его дочерей въ томъ, что она имѣетъ способность обращать стариковъ въ юношей и въ доказательство этого сама обратилась въ прекрасную женщину. Пеліасу, разумѣется, захотѣлось получить юность; Медея убѣдила дочерей его, что стоитъ только изрубить въ куски Пеліаса, сварить его и затѣмъ, при помощи ея чаръ, онъ возстанетъ снова въ цвѣтущей юности. Въ то время, когда дочери продѣлывали этотъ опытъ, Медея якобы для заговоровъ взошла на крышу дворца и подала знакъ аргонавтамъ, чтобъ они высаживались на берегъ. Мефистофельская затѣя, говорящая объ умѣ Медеи"...
   Мефистофельская затѣя, свидѣтельствующая объ умѣ... Можетъ быть! Но, кромѣ ума, тутъ, кажется, не мало хитрости, подлости и жестокости. И вы, конечно, легко можете себѣ представить превосходную драму, построенную на такомъ мотивѣ: Язонъ, воспользовавшись подъ вліяніемъ Медеи ея кровавой услугой, получаетъ потомъ къ ней отвращеніе именно за эту услугу; его совѣсть постоянно мучится тѣнью изрубленнаго въ куски Пеліаса. Во всякомъ случаѣ, очень вѣдь это часто бываетъ, что подстрекатели, пособники и исполнители преступленія становятся съ теченіемъ времени неодолимо противны тѣмъ, чье честолюбіе или корыстолюбіе воспользовалось плодами преступленія...
   Изъ всего этого видно, что не такъ ужь рѣшительны, всеобщи и безапелляціонны выводы, какіе сдѣланы изъ "Медеи" ея творцами, и что вопросъ, поставленный въ этой драмѣ, остается вполнѣ въ своемъ прежнемъ до-медейскомъ видѣ. И нетолько этотъ вопросъ, нетолько избіеніе "теорій" не удались авторомъ "Медеи", а и отклоненіе публики отъ "политики" къ вопросамъ личной и семейной нравственности, ибо эти вопросы находятся въ большой зависимости отъ политики.
   Какъ извѣстно и вамъ, милостивые государи, и просвѣщенной редакціи "Новаго Времени", и всякому, читавшему что-нибудь изъ чрезвычайно обширной литературы по бытовой исторіи и этнографіи, супружескія отношенія въ разныя времена и у разныхъ народовъ складываются очень различно. Какъ случайность, характеръ Медеи можетъ, разумѣется, прокинуться всегда и вездѣ, но далеко не такъ всеобще ея значеніе, какъ типа. Такъ напримѣръ, въ странахъ, исповѣдующихъ магометанскую религію, Медея возможна только въ видѣ совершеннаго исключенія; въ огромномъ же, подавляющемъ большинствѣ случаевъ, ревнивое охраненіе Медеями своихъ правъ не пойдетъ дальше требованія или даже только желанія помѣщаться въ одномъ гаремѣ съ Креузами. Наоборотъ, есть страны, въ которыхъ господствуетъ поліандрія и гдѣ честь Медей требуетъ, чтобы у нихъ было много Язоновъ, а совсѣмъ не того, чтобы Язонъ былъ неотлучно на всю жизнь при Медеѣ. И т. п. Много есть такихъ безобразныхъ установленій. Наконецъ, въ любой европейской странѣ, въ томъ числѣ и въ Россіи, есть такія свои общества, гдѣ Медеи просто немыслимы: либо потому, что женщина слишкомъ принижена и не смѣетъ даже заикнуться о какихъ бы то ни было своихъ "правахъ"; либо потому, что она слишкомъ распущена и пускаетъ своего Язона къ любой Креузѣ, лишь бы онъ ей самой не мѣшалъ удовлетворяться какими-нибудь Альфонсами; либо наконецъ потому, что ея понятія о стыдѣ и чести, ея нравственная брезгливость направлена въ ту сторону, чтобы никому, ни даже самому Язону не показать своей боли. Откуда бы ни проистекали всѣ эти разнообразныя рѣшенія семейнаго вопроса, но всѣ они поддерживаются силою общественнаго мнѣнія. Семейныя драмы вовсе не на одной любви вертятся. Огромную роль играютъ тутъ условія экономическія и понятія о достоинствѣ и позорѣ, а эти послѣднія почти цѣликомъ устанавливаются общественнымъ мнѣніемъ. Вотъ, напримѣръ, тирада Медеи, заимствуемая мною изъ "Новаго Времени":
   
                                                      Права
   У мужа такъ велики, что немного
   И женщинѣ оставить надо.
   Мужа жена приданымъ покупать должна
   И какъ рабыня быть ему послушна.
   Изъ худшаго что можетъ хуже быть
   Такого послушанья, если мужъ
   Дурной достанется? Предвидѣть все
   Возможно ли неопытной дѣвицѣ? Разводъ?
   Но онъ на насъ клеймомъ ложится
   И остается намъ такая жизнь:
   И жить нельзя и не приходитъ смерть!
   
   Вы видите, что любовь тутъ рѣшительно не причемъ. Все дѣло въ юридически нормированныхъ экономическихъ условіяхъ и во вліяніи общественнаго мнѣнія, которое "клеймитъ позоромъ" разводъ. Пусть завтра измѣнятся эти условія и большая половина несчастія Медеи исчезнетъ, трагическій моментъ сведется къ сравнительно ничтожному minimum'у. А теперь что же дѣлать несчастной женщинѣ, которой достался "дурной мужъ"? Месть, самоубійство, обманъ, вотъ обыкновенно практикуемые въ такихъ случаяхъ и независимые отъ "теорій" выходы. Но развѣ это выходы? Это только размноженіе бѣды и горя. Положимъ, что самоубійство есть выходъ, но это выходъ изъ жизни, а не изъ затрудненія, притомъ выходъ въ общемъ смыслѣ ничего не достигающій; родной сынъ самоубійцы можетъ наткнуться на "дурную жену", родная дочь повторить ошибку "неопытной дѣвицы", и передъ ними будутъ все тѣ же три дороги: месть, обманъ, самоубійство. И такъ далѣе, безъ конца. Гг. Суворинъ и Буренинъ придумали впрочемъ еще четвертую, дорогу, правда, давно уже придуманную... Они ее рекомендуютъ Язону: пусть онъ растопчетъ свою любовь къ Креузѣ, пусть преодолѣетъ отрицательное чувство къ Медеѣ. Но вѣдь это только вивисекція, ибо Язонъ все равно не дастъ счастія Медеѣ.
   Что касается собственно элемента любви въ семейныхъ драмахъ, то тутъ ужь ничего не подѣлаешь. Слишкомъ двѣ тысячи лѣтъ тому назадъ, Язонъ, въ драмѣ Эврипида, любилъ Креузу, а Медея любила Язона. Двѣ тысячи лѣтъ спустя, въ драмѣ гг. Суворина и Буренина, Язонъ опять-таки любитъ Креузу, а Медея любитъ Язона. Можно хлопотать объ томъ, чтобы могучее чувство любви постепенно утрачивало свой острый характеръ, доставляющій людямъ много счастья, но много и горя; можно требовать, чтобы оно не переходило въ простую распущенность. Но и только. Другое дѣло остальные элементы семейныхъ драмъ: юридическія и экономическія условія и давленіе общественного мнѣнія. На этой почвѣ многое можетъ быть сдѣлано для устраненія ненужныхъ страданій. Но за то, милостивые государи, мы здѣсь вступаемъ на почву "политики"...
   Прислушайтесь опять къ жалобамъ Медеи. Женщина должна покупать приданымъ мужа. Это неудобно, унизительно и со всѣхъ смыслахъ нехорошо, какъ для покупательницы, такъ и для покупаемаго. А такъ какъ непреодолимыми законами природы такой порядокъ вещей вовсе не предписанъ, то можно и должно хлопотать объ его отмѣнѣ. Ну, вотъ, напримѣръ, вы останавливаете у насъ сію минуту свое вниманіе на высшемъ женскомъ образованіи, какъ на одной изъ мѣръ, устраняющихъ для будущаго поколѣнія женъ часть жалобъ Медеи. Но вы очень хорошо знаете, что у насъ существуютъ и защитники и противники женскаго образованія, что у тѣхъ и другихъ этотъ пунктъ не особнякомъ стоитъ, а въ связи съ цѣлою системою общественныхъ отношеній; слѣдовательно, вы уже не съ печалями Медеи имѣете дѣло, а съ политическими системами. Это впрочемъ такъ элементарно, что и говорить не остается. Гораздо любопытнѣе въ настоящемъ случаѣ давленіе общественнаго мнѣнія. Къ нему вѣдь, собственно говоря, и гг. Суворинъ и Буренинъ апеллируютъ. Но вы понимаете, конечно, что общественное мнѣніе не создается ad hoc, вдругъ, для данной минуты и для даннаго вопроса. Оно воспитывается практикой и непремѣнно широкой, всесторонней практикой. Если оно вынуждено въ теченіи долгаго времени молчать по вопросамъ а, b, е, d, и т. д., то непремѣнно окажется вялымъ, распущеннымъ, недѣятельнымъ и но вопросамъ у или z, которые вы вдругъ, ни съ того, ни съ сего вырвете изъ азбуки и предложите на его судъ. Чортъ съ ними совсѣмъ, съ Язонами и Медеями! пусть вѣдаются какъ знаютъ! Такъ, примѣрно, выразится атрофированное общественное мнѣніе, выразится не словами, такъ дѣйствіемъ, или, вѣрнѣе, бездѣйствіемъ. И -- возвращаюсь къ refrain сегодняшняго моего письма -- повторится презрѣніе Лѣскова къ тэмамъ "влюбился и женился" и "влюбился застрѣлился"...
   Милостивые государи, письмо мое приблизилось уже къ концу, а вопросъ о значеніи общественнаго мнѣнія подлежитъ обширному разговору. Но вы понимаете все-таки, что я хочу сказать, и потому ограничусь въ поясненіе только еще нѣсколькими словами.
   У насъ нѣтъ и не можетъ быть общественнаго романа, написаннаго правдиво, хотя онъ могъ бы и долженъ бы былъ быть. Есть романы школы "Русскаго Вѣстника", которые неправдивы. Есть, пожалуй, въ извѣстномъ смыслѣ правдивые романы, но, посудите сами, какой невысокой пробы эта правда. Вотъ одно газетное объявленіе:
   
   Поступилъ въ продажу новый романъ Петра Боборыкина: Китай-городъ. 2 т., въ б. 8 д. л. Цѣна 3 р. 50 к., съ перес. 4 р. 50 к. Романъ этотъ посвященъ изображенію жизни московскаго купечества и читается съ большимъ интересомъ, благодаря яркости и обрисовкѣ типовъ и занимательному, живому разсказу. Большая часть героевъ "Китай-города" списана авторомъ прямо съ живыхъ лицъ изъ московскаго купечества и многіе изъ нихъ узнаютъ себя " въ персонажахъ романа.
   
   Неприличная реклама эта говоритъ и еще кое объ чемъ; а именно: о вялости и недѣятельности общественнаго мнѣнія, ибо только при такой вялости возможно подобное объявленіе объ романѣ не рыночнаго какого-нибудь писателя, а г. Боборыкина, требующаго художественной критики и трактующаго о самостоятельной эстетической эмоціи...
   Если у насъ нѣтъ и не можетъ быть общественнаго романа въ литературѣ, то жизнь, исторія своимъ чередомъ сочиняютъ все-таки русскій общественный романъ. Но русскіе люди не принимаютъ дѣятельнаго участія въ этомъ романѣ. Не принимаетъ и не можетъ принимать его и литература. Отсюда ея вялость, обрывочность и другія отрицательныя качества. Она не выражаетъ и не можетъ выражать собою общественное мнѣніе, не можетъ и вліять, въ свою очередь, на его формированіе. Есть, правда, органы, свободно излагающіе свои мысли о предметахъ міра видимаго и невидимаго, но это какъ разъ тѣ, которые учатъ презрѣнію къ общественному мнѣнію, давятъ его, а слѣдовательно, не могутъ быть его выраженіемъ. И, Боже мой! что дѣлается въ этихъ свободныхъ органахъ печати! свободныхъ, къ сожалѣнію, и отъ суда общественнаго мнѣнія... Приведу одинъ только примѣръ.
   Въ No 78 "С.-Петербургскихъ Вѣдомостей" напечатано: Послѣдній No "Руси"... для г. Аксакова создаетъ положительную эпоху, издатель "Руси" представляется теперь въ совершенно иномъ, чѣмъ до сихъ поръ свѣтѣ. Въ передовой статьѣ г. Аксаковъ, по поводу взрыва вестминстерскаго дворца, ведетъ довольно длинную рѣчь о революціонерахъ. Издатель "Руси" несомнѣнно становится на ихъ сторону". Пикантное указаніе это "С.-Петербургскія Вѣдомости" развиваютъ далѣе весьма подробно, съ кляузничествомъ приказнаго. "Новое Время" назвало эту статью "образчикомъидіотизма", а "Русь"(No 7) прибавляетъ отъ себя: "Мы отъ всего сердца присоединяемся къ этому отзыву и надѣемся, что г. Комаровъ (редакторъ "С.-Петербургскихъ Вѣдомостей") съ благодарностью оцѣнитъ умѣренность и безпристрастность нашего сужденія". Еще бы не умѣренность! Это не просто идіотизмъ, а развѣ нравственный идіотизмъ, самое наглое бравированіе предписаніями чести и совѣсти. Но подождите, господа!
   Баснь эту можно бы и болѣе пояснить, да чтобъ гусей не раздразнить... Одного гуся, впрочемъ, позвольте тронуть.
   Одинъ изъ столповъ "Новаго Времени" и заступниковъ Медеи, г. Буренинъ, по поводу предыдущаго моего письма "по нѣкоторымъ аллюрамъ узналъ" во мнѣ г. Михайловскаго и, озаглавивши свой фельетонъ "Гг. Боборыкинъ и Михайловскій, такъ, ничто же сумняся, и валяетъ. Псевдонимъ, чей бы онъ ни былъ, хотя бы такого малаго и посторонняго человѣка, какъ я, издревле считается во всѣхъ литературахъ неприкосновеннымъ. И не безосновательно считается, потому что у писателя могутъ быть свои резоны писать подъ псевдонимомъ. Не говоря уже объ томъ, что въ настоящемъ случаѣ не было никакой надобности доискиваться, кто писалъ письмо въ редакцію "Отечественныхъ Записокъ". Тамъ было говорено, напримѣръ, о значеніи самостоятельности эстетической эмоціи, объ чемъ слѣдовало говорить и г. Буренину, а какое кому дѣло, кто именно писалъ письмо? Но г. Буренинъ пожелалъ доискаться и тѣмъ совершилъ неприличіе самаго низменнаго сорта. Низменность эта еще сильнѣе оттѣняется участіемъ "Новаго Времени" вообще и г. Буренина въ особенности въ недавнемъ процессѣ о псевдонимѣ "графъ Жасминовъ", который такъ вѣдь и остался нераскрытымъ.
   Во всякомъ случаѣ, пусть г. Буренинъ продолжаетъ свои розыски, а мнѣ позвольте, засвидѣтельствовавши фактъ литературнаго одичанія, все-таки значиться тѣмъ, что я дѣйствительно есмь, а я --

Посторонній.

"Отечественныя Записки", No 4, 1883

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru