Милицына Елизавета Митрофановна
Призраки

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

ПРИЗРАКИ.

(Эскизъ).

   Таинственный полусвѣтъ, теряющійся въ вышинѣ огромнаго купола. Подернутое прозрачною пеленою мглы, мягкое поблескиваніе золоченаго иконостаса, съ осыпанными камнями темными ликами въ кованыхъ ризахъ. Передъ амвономъ, съ тонкою восковою свѣчкою въ рукѣ и книгою на аналоѣ, темная фигура молодой послушницы. Ея нѣжный голосъ словно невидимыми жемчужинками падаетъ въ тишину храма, посреди котораго широкою дорогою стоитъ и молится "міръ". Тутъ и стриженыя головы обвѣтренныхъ солдатъ, и шляпы барынь, и скромные платки и шали, поддевки и свитки.
   Вся правая и лѣвая стороны храма заняты монахинями. Онѣ тихо опускаются на свои коврики и застываютъ въ усталомъ покоѣ. Склоненныя головы, неподвижное выраженіе блѣдныхъ лицъ, молитвенно затуманеныхъ, словно въ какомъ-то священномъ полуснѣ, глазъ, мягкіе изгибы замершихъ складокъ мантій -- все строго выражено, годами выработано въ каждомъ штрихѣ, каждомъ движеніи. Даже маленькія дѣвочки, одѣтыя въ черное, виднѣющіяся кое-гдѣ между монахинями, и тѣ сидятъ не шевелясь, уронивъ ручки съ четками, опустивъ головки, безпомощно сжавшись въ маленькіе комочки.
   Издали монахини кажутся остроконечными кучками черной земли. Но вотъ съ хоръ послышались торжественные, плавные звуки, и черная земля зашевелилась и стала складываться, какъ передъ Страшнымъ Судомъ, въ живыя фигуры. Опять выростали колеблющіеся стройные ряды, которые то стояли, какъ одинъ человѣкъ, то, словно подъ какой-то духовной бурей, невидимо пронесшейся по храму, волновались и падали отъ слабаго, еле доносившагося изъ алтаря, голоса.
   Игуменья Ангелина стояла на своемъ возвышеніи. Окутайная флеромъ, съ опущенными глазами, она казалась сотканной изъ мрака и свѣта -- не живая и не мертвая, неясная и загадочная, близкая и недоступная. Монахини, стоявшія впереди нея, чувствовали на себѣ взглядъ ея опущенныхъ глазъ, боялись шевельнуться и казались погруженными въ молитву.
   Пятилѣтнею, кудрявою и рѣзвою дѣвочкой ее привезли въ монастырь. Выросла она у подножія трона пріютившей ее игуменьи. Въ долгія службы, сидя у ея ногъ, дѣвочка всматривалась въ плавно колыхавшіяся тѣни монахинь, въ синій струистый дымокъ, полумракъ царскихъ вратъ, и часто засыпала свѣтлымъ, безмятежнымъ сномъ. Тѣни будили ее, цѣловали, улыбались ей, гладили по головкѣ, и она опять начинала всматриваться въ нихъ, вслушиваться въ монотонное чтеніе, мѣшая сонъ съ дѣйствительностью, перенося въ сладкія грезы дѣтства темные лики святыхъ, запахъ ладана, мерцанье свѣчей и лампадъ.
   Выросла она замѣчательной красавицей, высокой, стройной, съ нѣжно-матовымъ лицомъ, лучистыми темно-сѣрыми глазами, которые боялась подымать, и призрачной душой, скользящей надъ пучинами грѣха, трепетной и таинственной, пугливой и обжигающей.
   Ангелина не помнила міра, и міръ глядѣлъ на нее изъ священныхъ книгъ страшными вѣковѣчными очами грѣха, глубокими, какъ пропасть ада. Жаркими потоками текла на нее изъ молитвъ жажда жизни, и каждое слово ихъ казалось тоскою по небу, или безумнымъ страхомъ передъ сатаной.
   Гордая своей тьмою, стояла она рядомъ съ "формой" игуменьи и сквозь свои длинныя черныя рѣсницы смотрѣла на приливавшія въ храмъ волны народа, бившіяся день и ночь около скорбнаго лика Небесной Заступницы, въ золотыхъ ризахъ, и ея душа, какъ чайка, носилась надъ моремъ человѣческаго горя, то приближаясь къ нему, то испуганно взлетая отъ него въ небесныя селенія безплотныхъ ангеловъ и архангеловъ.
   Но вотъ въ глазахъ толпы мелькали отраженные лучи ея красоты и умиленное удивленіе передъ ней, и Ангелина смущалась. Радостная дрожь охватывала душу; хотѣлось взлетѣть надъ темными волнами искрящеюся радугою, удариться о монастырскія стѣны, выбѣжать на улицу, полную шума незнаемой жизни. А волны все бились и бились, и своими стонами, слезами и страхомъ, какъ камнями, побивали душу; и близкій, страстно зовущій голосъ жизни выросталъ надъ ними въ торжествующій смѣхъ сатаны.
   И Ангелина цѣлыми ночами билась передъ едва освѣщенными темными образами; запиралась въ покойницкой, сковывая зовущій голосъ въ суровыя слова "неугасимой псалтири".
   Страстно, тоскливо лились они изъ ея устъ: "Таковъ животъ нашъ есть -- цвѣтъ и дымъ, и роса утренняя... Гдѣ юность? Гдѣ суть очеса?.. Вся сувядоша, яко трава, яко цвѣтъ сельный... Сѣнь непостоянная, сонъ прелестный"...
   Передъ строгостью, худобою мертвыхъ лицъ меркли огни ея большихъ, тоскующихъ глазъ. Трупный запахъ смѣшивался съ благоуханіемъ весны; земля, призывающая солнце, приковывала къ крестамъ монастырскаго кладбища, виднѣвшагося изъ оконъ покойницкой.
   Ангелину смѣняли другія, и она уходила, унося трупный запахъ на свою кровать. И онъ держалъ ея мягкое, горячее тѣло въ своей власти, отгонялъ и побѣждалъ искушеніе.
   Шли годы. Изъ міра приносили только трупы. Приносили дѣвушекъ, прекрасныхъ, какъ сны: юношей, взлелѣянныхъ сладкими мечтами, знатныхъ князей и грозныхъ генераловъ.
   На всѣхъ былъ таинственный покровъ смерти, передъ которымъ нѣмѣли всѣ вопросы... И Ангелинѣ стала казаться призрачнымъ навожденіемъ сама жизнь. Вѣра становилась загробнымъ солнцемъ, просторомъ въ могилѣ, полнымъ туманныхъ и прекрасныхъ видѣній. Земная радость теряла "тамъ" свою грѣховность. "Туда" переносились всѣ земные цвѣты и превращались "тамъ" въ райскіе крины. Земная красота стала казаться грубой; земные взгляды, полные желаній, превращались "тамъ" въ глубокія, неизреченно-прекрасныя очи ангеловъ, въ которыхъ дрожали міры; грѣховныя прикосновенія къ тѣлу, которыхъ такъ жаждала Ангелина, трепетали "тамъ" ихъ нѣжными, какъ воздухъ, крыльями.
   И вотъ насталъ день, который долго прятался прежде въ сладко тосковавшей душѣ Ангелины, а теперь предсталъ ясный и торжествующій: ее постригали въ ангельскій чинъ. Скинувъ съ себя вмѣстѣ съ платьемъ все земное, она стояла въ одной бѣлой власяницѣ.Игуменья прикрыла ее своей мантіей, и она ползла подъ ней къ царскимъ вратамъ, скрестивъ руки, какъ подъ бременемъ креста.
   Сердце ея замирало отъ трепета, порывая нити съ міромъ. Въ испуганномъ мозгу вспыхивали огненными слова: "Вождь, яко Самъ Спаситель нашъ со Святою Матерью и святыми ангелы, и всѣми святыми своими, здѣ предстоятъ. Да егда прійдетъ судити живыхъ и мертвыхъ, воздастъ ты"...
   Она слышала грозныя слова о міродержателяхъ тьмы, о разжженныхъ стрѣлахъ, о преклоненіяхъ къ землѣ страшнымъ грѣховнымъ бременемъ, о блаженныхъ надеждахъ и источникахъ слезъ, о вѣтрѣ божественнаго духа...
   Она плакала, и плакали всѣ монахини, и молились "очиститься отъ мудрованія и тщетныя прелести житія сего", и о "радости сердца, грѣховную печаль погребающаго".
   Ангелинѣ мерещился путь, упитанный кровью мучениковъ и смертью угодниковъ; бѣлый саванъ схимницы, гробъ въ кельѣ.
   Все прошлое перенеслось въ призрачную даль смерти. Пѣсни когда-то звавшей жизни пѣли теперь безплотные ангелы. Рѣки земли, омывающія грѣшныя живыя тѣла, испарились на небо и текли радужныя, чистыя, какъ слезы. Съ земли улетѣли всѣ запахи, всѣ звуки и краски. Ангелина еле различала кривые, узенькіе переулочки монастыря, темныя кельи, черныхъ монахинь... Яблоня передъ ея окномъ, свидѣтельница ея страстныхъ призывовъ и тоски, перестала пахнуть.
   Ангелину поставили въ игуменьи. Ее торжественно водили подъ руки въ церковь. Монахини земно кланялись ей, внимая со смутнымъ страхомъ ея лишеннымъ жизни словамъ. Монастыремъ стали править приближенныя Ангелины, а до нея долетали лишь призрачные отблески монастырской жизни. Передъ ней былъ теперь только грѣхъ ея монастыря, великое бремя котораго ей предстояло нести и за него отвѣчать; и онъ былъ теменъ и страшенъ, и не дрожалъ и не искрился, какъ прежде когда-то ея грѣхъ.
   Монахини видѣли наклоненное надъ Ангелиною лицо благочинной, матушки Авель, съ двойнымъ подбородкомъ и широко разставлеными зелеными глазами. Одинъ братъ у нея былъ архимандритомъ богатаго монастыря; другой -- грабилъ волость, въ которой безсмѣнно служилъ старшиной. Рослая, съ широкими бедрами, расплывшимся животомъ и такимъ взглядомъ, который стыдно было переносить, она считала себя аристократкою въ духовномъ мірѣ и была увѣрена, что и въ царствѣ Божіемъ ей пріуготовлено такое же видное положеніе, какъ въ монастырѣ. А порой казалось даже, что она, съ братомъ,-- добравшіеся изъ крестьянъ до верховъ власти, были уже какъ бы сродни святителямъ, первымъ христіанскимъ мученикамъ, приближены къ престолу Господа и сонму ангеловъ Его. Монашки были робки съ ней, заискивали ея вниманія и, какъ милости, добивались прополоть ея садъ, почистить дворикъ, исполнить всякое порученіе. Она не любила копаться въ ихъ душѣ; по лѣни не была доносчицей на нихъ игуменьѣ, но такъ была груба съ ними и такъ, случалось, "отбрѣетъ" неугодившую ей, что та послѣ ея поученія уходила съ краской стыда, словно не изъ кельи, а изъ дома, гдѣ ее изнасиловали. Пріѣзжая въ гости къ брату-архимандриту, она распоряжалась приставленными къ ней для услугъ монахами, какъ своими крѣпостными. Больше же всего любила поѣсть, была равнодушна къ страданіямъ другихъ и цинична къ смерти.
   Міръ, въ ея представленіи, былъ извращенъ и испорченъ до-нельзя, и невѣдомо куда шелъ и чего искалъ.
   Отъ пронесшейся революціи, погромовъ и забастовокъ, у ней осталась только мельница, и для большаго убѣжденія слушателей она называла даже станцію, гдѣ та находилась -- Донская. На этой мельницѣ мололи политическихъ. Вокругъ громадная толпа, ожидающая очереди, и тихо, какъ въ пустынѣ. Только вороны, слетѣвшіеся въ безчисленномъ множествѣ, съ крикомъ и карканьемъ носятся надъ ней. Вводятъ въ темную комнату и когда отворяется дверь видно, что она хрустальная. Преступника ставятъ на примѣтное мѣсто, и машина начинаетъ втягивать его и рѣзать подъ поломъ кости, какъ лимоны -- ломтиками, а мясо -- въ лапшу, и сейчасъ же все это водой промываетъ. На мельницѣ очень "завозно" и, слышно было, изъ Петербурга слали другую машину, такъ какъ одной не управиться.
   -- Тогда эти громленія были,-- въ назиданіе добавляла Авель,-- и мужиковъ тоже на эту мельницу сгоняли. Такъ какимъ случалось выправиться -- бумага приходила, что напраслина на нихъ была наклепана -- сами ей потомъ говорили, заходя въ монастырь: "Теперь не токмо што бунтовать, крестъ съ насъ сымай -- больше не будемъ, и дѣтямъ закажемъ".
   А отъ чтенія манифеста, ликующихъ криковъ толпы и красныхъ знаменъ, у нея остался только противный вкусъ во рту.
   -- Смотрю разъ,-- разсказывала она,-- народу видимо, невидимо на кладбище идетъ. Что такое? "Стюдента,-- говорятъ,-- убитаго несутъ -- за жидовъ стоялъ". Дай думаю, и я пойду -- погляжу, што будить. Къ самой ямѣ протолкалась; одначе, нигдѣ священника не вижу. Опустили, засыпали; и вдругъ откуда ни возьмись вскочилъ на могилу -- худой, блѣдный, волосы треплются; пальтичко старенькое.-- "Знаете ли,-- кричитъ,-- кого вы сейчасъ предали землѣ?" А самъ весь дрожитъ, руки сжимаить.-- "Онъ заповѣдь любви Христову сполнялъ, и за это его убили!"...-- И долго такъ говорилъ. Не всѣ, конешно, слова запомнила, только слышу: "Придеть,-- говорить,-- слобода! Наступить царствіе Божіе и на землѣ!".
   -- Гляжу -- ужъ и кутью подаютъ. Взяла и я въ ротъ; и только бы помянуть, да пришло опять въ голову: а гдѣ-жъ батюшка-то? И такъ вдругъ сдѣлалось скверно въ ротѣ. А, вижу, вотъ онъ, врагъ-то; и никто его не узналъ. И я чуть было не опаганилась со всѣми... Да какъ харкну этой самой кутьей стюденту въ могилу: "На, получай мой поминъ!"... Съ тѣхъ поръ, какъ вспомню бывало, долго вродѣ отрыжки дѣлалось.
   Рядомъ съ благочинной стояла Фимушка прозорливая, постоянно нашептывавшая Ангелинѣ о грѣхахъ монастыря. Въ ней было что-то тощее, заморенное, пожирающее жизнь. Отъ всей фигуры, лица, глазъ, тонкихъ посинѣлыхъ губъ, вѣяло какой-то духовной заразой, чѣмъ-то лживымъ и ядовито-ласковымъ. Монахини знали, что ей въ самую хорошую для нея минуту ничего не стоило сказать любой изъ нихъ такую убивающую грязь, какая заставила бы ихъ дрожать и мучительно оскорбляться. И если жертва плакала, ломала руки, Фимушка обласкивала ее; если же "стояла, какъ столбъ каменный", подъ глазами Фимушки выступали темныя, словно прогнившія, вздрагивающія пятна, глаза смотрѣли не моргая, и вся она замирала, словно пораженная собственнымъ ядомъ. Начинала метаться по кельѣ и, казалось, вотъ, вотъ вопьется въ горло непокорной и задушитъ ее своими холодными, тощими пальцами; но вмѣсто того прозорливица бросалась на колѣна передъ аналоемъ и всегда раскрытымъ Евангеліемъ, начинала бить себя въ грудь и кричать, что ее хотятъ разлучить съ ея ангеломъ -- матушкою Ангелиною, извести; но она умретъ за правду и за святую матушку, а не дастъ восторжествовать кознямъ дьявола.
   Когда же монахини уличали ее во лжи, она начинала пророчествовать, пока ошеломленныя, сбитыя съ толку, онѣ не выходили, отплевываясь и озираясь, изъ ея кельи.
   Послушницы, которыя хотѣли "покрыть грѣхъ", несли ей приношенія, мыли ей "для Бога" полы, стирали бѣлье, цѣловали темныя пятна ея щекъ, руки, падали передъ нею ницъ.
   Бѣдствія народныя: голодъ, пожары, болѣзни, ее словно радовали.-- "Накажетъ, накажетъ Господь!-- громко кричала она, грозясь кому-то костлявой рукой.-- Вотъ увидите!". А на всѣ, смутно долетавшіе въ монастырь, слухи и мечты о новой жизни, свободѣ и равенствѣ, неизмѣнно отвѣчала: "Загноила-бъ я имъ въ душу!".
   За Фимушкой видна была высокая Смарагда, ризничая, съ холодными, остановившимися глазами. Скорбью и слезами монахинь старалась она загородить отъ себя, затопить свою прошедшую молодость, въ которой кошмарнымъ призракомъ все еще стояло передъ ней крохотное живое существо, брошенное ею въ оврагѣ.
   Курился дымокъ кадильницъ; плавали торжественно-задумчивые звуки всенощныхъ пѣснопѣній, колыхались тѣни монахинь. Многихъ изъ нихъ отбросилъ отъ себя міръ, и онѣ, разбитыя и больныя, искали себѣ тутъ спасенія. Сюда приходили изъ деревень и молодыя, здоровыя, краснощекія дѣвушки, приходили изъ грязи, ѣдкаго тютюна, брани, пьянаго угара. Сюда ихъ манила иная жизнь, строгая, совершенная. Въ ихъ пустую душу входили угодники, мученики. Смутныя, далекія представленія говорили съ ними свѣтомъ свѣчей въ большомъ, богатомъ храмѣ, стройнымъ пѣніемъ, таинственными монахинями.
   На нихъ надѣвали черныя платья и высокія "связки", и онѣ, Анютки и Аксютки, не знавшія ничего, кромѣ своихъ степей, становились "Господними избранницами", ходили важно, не спѣша, полныя сознанія своего большого значенія для жизни. Онѣ узнавали, что Божій свѣтъ только монастырями и держится; что черное одѣяніе краше всякихъ уборовъ для Господа, а имя Христовой невѣсты слаще меда.
   Онѣ выучивались низко, эластично кланяться, подходить подъ благословеніе матушекъ, цѣловать имъ руки, поздравлять ихъ съ праздниками, постами и разговѣньемъ. Движенія ихъ становились вкрадчивыми, глаза -- улавливающими все, что дѣлалось по сторонамъ. Онѣ кокетничали бѣлизною своихъ лицъ, подъ атласными "связками", плавностью движеній подъ широкими, черными "рясками". Передъ ними издалека, туманно и непонятно, выросталъ "врагъ" и зажигалъ во время богослуженій свои дьявольскіе огни въ ихъ глазахъ. Имъ начинало казаться, что мужчины ходятъ въ ихъ храмъ только ради нихъ, и онѣ жадно считали въ темной толпѣ молящихся молодыхъ, между которыми, казалось, уже шла смертельная борьба изъ-за обладанія ими. Прикосновеніе къ таинственному грѣху происходило чаще всего при выходѣ изъ церкви, послѣ всенощной: за деревьями стояли и ждали темныя, полныя желаній, мужскія фигуры и пройти, не чувствуя земли, подъ ихъ широкимъ, ищущимъ взглядомъ, которымъ былъ полонъ самъ воздухъ, было сладко -- выростало тѣло.
   А когда случалось быть въ городѣ, имъ казалось, что кто-то бѣжитъ за ними, спѣшитъ навстрѣчу, дѣлаетъ рукой знакъ, кланяется; что "міръ" подкарауливаетъ ихъ тысячью глазъ, ловитъ ихъ движенія, улыбку, лобзаетъ стыдливый румянецъ ихъ щекъ.
   Возвратясь въ монастырь, онѣ разсказывали подругамъ и матушкамъ, какъ боялись идти по улицамъ и даже принуждены были взять извозчика, чтобы поскорѣе скрыться отъ "міра".
   Неуловимыя, несознанныя впечатлѣнія ярко, красочно пополнялись разсказами устарѣвшихъ "красавицъ", за которыми въ ихъ молодости еще сильнѣе гонялся "міръ": "такъ что приходившая толпами молодежь въ ихъ храмъ хотѣла разорвать ихъ на мелкіе кусочки, чтобы онѣ достались всѣмъ, или никому".
   Реальныя представленія исчезали; молодому чувству послушницъ, мчавшемуся какъ потокъ черезъ всѣ препятствія, "міръ" начиналъ рисоваться звѣремъ, рвущимся на цѣпяхъ, чтобы накинуться на нихъ, смять, растерзать въ своей ненасытной страсти. И онѣ загорѣвшимся взглядомъ слѣдили за проходившими по монастырю мужчинами, какъ за воплощеніемъ похоти, какая убивала въ нихъ все человѣческое. Ихъ называли кобелями, и всякое слово и думы о нихъ имѣли только это значеніе. Любовь представлялась въ видѣ лохматыхъ домовыхъ, барахтавшихся во тьмѣ, ломавшихъ другъ друга; отъ паденья ихъ мягкихъ, сбившихся тѣлъ, казалось, дрожалъ порой потолокъ кельи и ухало въ углахъ чердака.
   Врагъ начиналъ являться и ночью, душить въ кроватяхъ, навѣвать сладкіе грѣховные сны; то легко прыгалъ по узкимъ крылечкамъ келій, словно крался любовникъ, прятался въ садочкахъ -- въ душныя лѣтнія ночи, и шепталъ подъ окнами влажными, пахучими листьями.
   Для совсѣмъ некрасивыхъ любовь была лишь навожденіемъ "тлѣющаго по сластолюбію многообразнаго прелестника змія", и онѣ боролись съ ней, какъ могли, и грустно и стыдливо молчали, скрывая грѣховные помыслы.
   Иногда крѣпкія дѣвушки отпрашивались у своихъ матушекъ "къ угоднику". Тѣ, подозрительно сжавъ сухія губы, осматривали ихъ фигуры и провожали долгимъ, острымъ взглядомъ.
   -- Знаемъ, какіе это угодники,-- ворчали онѣ,-- небось при саблѣ, иль шпорахъ, за угломъ стоитъ.
   Старухи напрягали свой умъ, стараясь проникнуть въ сокровенные извивы плоти, и плели тонкую, липкую паутину грѣха, въ которой, какъ мухи, бились и путались дѣвушки, а онѣ со всѣхъ сторонъ протягивали къ нимъ старческія руки, какъ лапы пауковъ, и закрѣпляли узлы.
   -- Лучше ужъ тутъ съ сатаной побороться,-- говорили онѣ,-- чѣмъ тамъ сидѣть въ огнѣ. Да какъ прикуютъ тебя раскаленными цѣпями за уши -- за то, что была глуха къ слову Божію, и старицъ ослушивалась; да проткнутъ глаза -- что засматривалась на мужчинъ, да вытащатъ языкъ. И будутъ тебѣ демоны пилить его по тонкому ломтику раскаленными ножами.
   Глаза старухъ возбужденно горѣли, дрожащія руки разбрасывали передъ слушательницами огненныя рѣки, изъ пламени которыхъ взвивались чудовища грѣховъ, запечатлѣваясь въ темномъ, малокровномъ мозгу дѣвушекъ, оживляясь трепетнымъ біемъ ихъ сердца, питаясь ихъ кровью.
   И голодъ, слезы, лишенія, опять начинали сіять передъ ними нетлѣнными ликами святыхъ, а сладкія упованія плоти превращались въ змѣй, обвивавшихъ груди женщинъ, присасывались къ нимъ жабами, выпивали радость изъ глазъ, тысячами червей точили бѣлое, молодое тѣло.
   А надо всѣмъ этимъ вставало и ширилось страшное слово родиха. Молодыя дѣвушки боялись его до умоизступленія. Коварное, измѣнчивое, оно въ тысячахъ образовъ рисовало имъ гибель, позоръ. Всѣ преступленія передъ нимъ былиспасеніемъ. Блудное, срамное, оно сатанинскимъ ревомъ вливалось въ пѣснь безплотныхъ ангеловъ, застилало свѣтлый образъ Богоматери, топтало въ грязь святой инстинктъ материнства.
   Когда же врагъ одолѣвалъ и дѣвушка, забывъ все, выкрикивала "срамныя слова" и билась съ пѣною у рта, ее запирали въ тѣсномъ, сыромъ склепѣ подъ церковью, гдѣ хоронили игуменій, и приглашенный монахъ читалъ надъ ней заклинанія, вызывая изъ ея нутра мучившаго ее дьявола.
   -- Или ты преисподній, или глубинный, змѣевидный или звѣроличный?-- вопрошалъ онъ строго.-- Иль яко паръ, или птица, или глагольникъ, или блудный, или злосмрадный, или похотный?-- допытывался онъ у духа.-- Или сластотворный, утроболюбивый, любонеистовый, или любопрительный, полуденный, полунощный, или блистанія? Или по случаю встрѣтился, или отъ кого посланъ, или внезапу?
   Одержимая дрожала, ища внутри себя вызываемый образъ. Безобразные, гонимые, какъ вѣтромъ холоднымъ -- охватившимъ все тѣло ея страхомъ, вставали они передъ ней, ворочая все нутро, но не было того, который откликнулся бы на свое имя и вышелъ.
   Дѣвушка рвала волосы, кусала руки и билась страшнымъ, не своимъ, тѣломъ о каменныя плиты.
   -- Или ты звѣздоволхвущій, или домоволшебникъ, или отъ моря, отъ земли, иль отъ покрова баннаго?.. Или отъ гроба идольскаго?-- продолжалъ вызывать монахъ.-- Убойся уплощеннаго Бога подобія и не сокройся въ рабѣ Божіей Агафіи, но жезлъ желѣзній и пещь огненная, и тартаръ и скрежетъ зубовный -- отмщеніе преслушанія тебя ожидаютъ.
   Дѣвушка лежала холодная, нѣмая, боясь пошевелиться, а старикъ все читалъ и читалъ... и надъ нею неслись, охватывая ее, "берега вѣчнаго мрака тартара".
   Страхомъ, молчаніемъ и ложью тушились костры страстей, приглушались крики борьбы. И только иногда вдругъ проваливалось тщательно заровненное мѣсто: всѣ узнавали, что послушница Фрося дала пріютъ сатанѣ въ святомъ мѣстѣ -- повѣсилась; что Аннушка родила въ подвалѣ, въ сырости и тьмѣ, и, выгнанная на улицу, больная и разбитая, умерла въ участкѣ.
   Однѣ испуганнымъ мимолетнымъ взглядомъ провожали изъ монастыря заблудшую; другія мстили ей, какъ могли, за свое, отнятое ею у нихъ, кропотливое спасеніе, десятки лѣтъ котораго изъ-за чужого грѣха, раскладывавшагося на всѣхъ, превращались въ ничто. И онѣ жадно покрывали ея память плѣсенью своего спасенья, лишали красокъ, очертаній... И никто не зналъ, сколько было такихъ -- погибшихъ, и какъ онѣ страдали...
   Съ годами борьба съ бѣсомъ мельчала. Монахини дѣлались осторожными: окно отворяли съ молитвою; умыться, взяться за ручку двери, развесть огонь, сварить, поставить самоваръ -- на все была своя молитва, все было предусмотрѣно, и негдѣ было разыграться дьяволу; и его уже презрительно называли "чиканашкой". Но все же онъ ухитрялся иногда въ Великій постъ напустить въ келью смраду -- словно отъ жаренаго мяса, отчего глодало подъ ложечкой и текла слюна, или нашептывалъ мысли осужденія, обидъ.
   Новаго больше не прибавлялось. Впереди ждалъ скучный, непосильный трудъ. Въ себѣ не было жизни и не было спасенія, и тогда, какъ утопающія -- окоченѣлыми руками, хватались онѣ за посвященіе, черные флеры, апостольники, мантіи, прикрывая ими страшную пустоту.
   Подъ покровомъ благочестія, привычныхъ поклоновъ, подъ колокольный звонъ, погребался живой Богъ. Подъ видомъ радости о Христѣ и свѣтлой Богоматери вставала ядовитая зависть и жалила вокругъ все живое: молодую душу, звенящій смѣхъ, красоту, солнце, чарующія весеннія ночи... Хотѣлось тьмы, гдѣ блекли бы всѣ краски жизни.
   Для иныхъ безслѣдно прошла вся жизнь, сотканная изъ сднѣхъ мелочей, и онѣ искренно вѣрили, что она ничтожна и не стоитъ горевать о ней, что она только пустыня, которую поневолѣ надо пройти.-- "Слава тебѣ Господи,-- говорили онѣ,-- прошла жизнь,-- какъ будто ея и не было".
   Когда же на ихъ головы неожиданно сваливалась "скорбь", онѣ говорили: "Можетъ кто и наговорилъ, а можетъ, и Господне произволенье -- любя крестъ посылаетъ. А только куда-нибудь да ведетъ".
   И въ выцвѣтшихъ, потухшихъ глазахъ ихъ застывалъ робкій, нѣмой вопросъ, и онѣ печальнымъ взглядомъ обводили свои крошечныя, бѣленькія кельи, блестящій самоваръ, образа, цвѣты, чистую несмятую кровать. Вспоминалась молодость, темныя избы, выбитыя окна, голодныя дѣти, безправная деревня, которая не вѣрила никакой женской дорогѣ. Въ ней не было еще представленія о ней. Опредѣлились только чернички, и она по-своему требовала ихъ участія въ жизни, и подъ покровомъ благочестія дѣлала ихъ проститутками. Если дѣвушка уходила изъ семьи и жила отдѣльно, сторонясь разврата, на нее злились и усчитывали ея чистую жизнь, безъ пыли и убивающаго труда. Подвыпившіе парни грозились "посчитать ея кубышки" и ворваться къ ней ночью. Если она становилась "перестаркомъ" и оставалась жить въ семьѣ, та смотрѣла на нее, какъ на безправнаго члена, и какую бы тяжелую работу она ни несла, зависѣла даже отъ дѣтей. А когда ослабѣвала, у нея не оказывалось защитниковъ.
   -- Куда кинешься? Гдѣ намъ дороги?-- говорили поблекшія дѣвушки.-- Въ городъ, въ прислуги кабы ушла, еще кто-нибудь надругался бы, да съ ребенкомъ, темную, на улицѣ бросилъ. Еще и въ скверный домъ, пожалуй, попала бы. А тутъ хошь въ чистотѣ прожила: ни смраду, ни пьянства, ни грязи...
   И чистота келій, и свѣтъ лампадъ, и сіяющій самоваръ, за который онѣ отдали жизнь,-- все успокаивало уставшую Душу; и опять являлись силы служить примѣромъ для такихъ же безправныхъ дѣвушекъ, какими были сами, и ставить на темномъ пути ихъ угодниковъ и мучениковъ; постами, молитвами и строгостью зажигать въ ихъ душахъ "звѣзды великаго смиренія и послушанія", которыя нужно было вѣчно обливать слезами -- для того, чтобы ярче сіяли; скрывать отъ нихъ все, что перенесли сами и видѣть, какъ повторяется своя драма на ихъ молодыхъ жизняхъ.
   -- Вотъ такъ-то, дѣвки,-- поучали онѣ,-- вы ропщете, голодомъ недовольны, слезамъ не радуетесь. Вы думаете, легко спасаться? Аль мы тутъ колодья ворочаемъ, што намъ за пищей гнаться? А слезами-то, да скорбью, монастырь только и держится. За слезами намъ свѣта не видать. А какъ станутъ слезы просыхать, радости захочется, въ голову взойдетъ; тутъ ужъ, извѣстно, опять тебя скорбью прикроютъ. Насъ, дѣвокъ, только этимъ и держать -- скорбью безъ просвѣта.
   Другія не знали, что будетъ съ ними завтра, или черезъ часъ.-- Ходишь, какъ надъ пропастью,-- говорили онѣ,-- вотъ-вотъ оборвешься. Не такъ годи игуменьѣ, какъ ея приближеннымъ: онѣ изъ бѣлаго сдѣлаютъ черное. Развѣ нами дорожатъ?
   Монастырь былъ переполненъ. Страшными трудами, лишеніями всей жизни нажитыя кельи за малѣйшую провинность непостриженныхъ могли быть "отобраны въ козну", и вновь проданы "достойнымъ".
   Особенно неопредѣленно было положеніе послушницъ, не имѣвшихъ келій. Пока изъ деревни родителями ихъ доставлялась, пріютившимъ ихъ, матушкамъ, мука, пшено, масло, яйца и шерсть, и у послушницъ были силы работать на матушекъ и на "міръ"-- за что всѣ деньги поступали также матушкамъ -- тѣ держали ихъ, но какъ только умирали, или разорялись родители, и привозъ прекращался, надъ головой послушницъ собиралась гроза: матушки ходили по кельямъ, разсказывая въ нихъ о грѣхахъ своихъ послушницъ, когда-то прикрытыхъ ими, приплетая къ нимъ новые, выросшіе изъ лишне-съѣденнаго куска, проспаннаго часа, вырвавшагося стона... Сплетня росла и ширилась; и скоро не хватало воздуха -- дышать, мѣста -- двигаться. Всякій шагъ сопровождался злобнымъ взглядомъ, всякое слово вызывало недовольное бурчаніе: послушница становилась лѣнивой, сонной, пожирающей не только хлѣбъ, но и спасенье своей матушки. Когда же она заболѣвала, ее отправляли "домой"-- иногда въ очень дальнюю деревню, и у матушки, обыкновенно, не находилось денегъ даже на желѣзнодорожный билетъ: приходилось распродавать одежду, подушки, одѣяла, чтобы какъ-нибудь "добиться до дома".
   Хорошими матушками дорожили. Къ нимъ "прибивались" молодыя дѣвушки и, не зная къ чему примѣнить свою жизнь, робко, стыдливо отдавали имъ свою молодость, силу, видѣли въ нихъ созидательницъ своей личности, и все прощали имъ всѣмъ милосердіемъ, незнающей ему предѣловъ, молодости.
   Когда же, случалось, изсякала сила прощенія, онѣ, послѣ мучительной борьбы, уходили искать правду въ другіе монастыри, забивались въ глушь лѣсовъ, въ общежительныхъ -- пахали и жали, рубили и возили дрова и, убѣдись, что и въ нихъ нѣтъ равенства, что внесшія вклады и тамъ властвовали и держали даровыхъ послушницъ, уходили оттуда въ другіе, оставляя въ каждомъ безцѣльно растраченную силу. Въ исканіяхъ проходили годы, пока случай не губилъ ихъ, или не пристраивалъ, обыкновенно, къ "міру".
   Монастырь былъ своекоштнымъ. Въ немъ была богадѣльня, но туда принимали только за высокую плату, и она была полна мірскими старухами; была больница, но ложиться въ нее не полагалось и она пустовала, хотя многія были истощены до крайности и болѣли куриной слѣпотой, цынгой, а больше всего чахоткой.
   Многихъ еще смолоду прельщалъ "многомолебный конецъ", а онѣ радовались своимъ сѣдѣющимъ волосамъ и морщинамъ, какъ избавителямъ отъ сна грѣховной молодости и приближенію къ "небесному свѣтоявленію и свѣтолитію со ангелы ликуйствующими къ мѣсту славы", и никогда не лечились. Кстати и уставъ повелѣвалъ "пренемогать въ болѣзняхъ", и обращать на нихъ вниманіе было безнравственно. И онѣ умирали безъ борьбы, тихо и покорно, и лежали восковыя и покойныя.
   У нѣкоторыхъ это всей жизни оставалась лишь "скорбь", въ видѣ шишки, облѣзшей головы, и старухи любили ея безобразіе и боль, какъ не любили раньше своего молодого, красиваго тѣла. Весь умъ, нѣжность, забота сосредоточивались на нихъ, и старухи часами могли говорить о томъ, что "прилюбаетъ" шишка, и чего -- нѣтъ; и какія травы ей полезны.
   Мельчали интересы, мельчала личность. Любимымъ названіемъ себя становилось: "монашенки", "рабынечки". И какъ бурьяны на засоренной почвѣ, выростали среди нихъ бездушные, холодные ко всякому страданію, зловѣщіе типы старухъ-ростовщицъ и старухъ-стервятницъ.
   Всею жизнью первыхъ, ихъ Богомъ и вѣрою въ Него, становилась отдача въ ростъ за большіе проценты своихъ кропотливыхъ сбереженій, въ которыхъ былъ весь голодъ и холодъ ихъ прежней жизни, все многолѣтнее приниженіе ихъ личности.
   Вторыя, какъ радости, ждали извѣстій о чьей-либо кончинѣ въ міру, чтобы во дни стенаній и плача жадно наброситься на сладкую ѣду. Онѣ ѣли у покойника съ утра до вечера и волокли остатки трапезы въ свои кельи; льстили, когда ихъ хорошо угощали, и были наглы, когда для нихъ, жалѣ ли, иль не хватало въ семьѣ, угощенія; и разбирали жизнь покойника, какъ начинку поминальнаго пирога.
   Въ монастырѣ служили два священника. Годовой доходъ каждаго изъ нихъ изъ церковной кружки, процентовъ съ капиталовъ, пожертвованныхъ на вѣчный поминъ, и за требы, за какія каждая монашка должна была тоже платить, колебался отъ пяти до шести тысячъ. Сестры молчаливо смотрѣли на ихъ грузныя фигуры и годами покорно слушали ихъ возгласы въ однѣхъ и тѣхъ же привычныхъ интонаціяхъ.
   -- Они насъ утѣшаютъ, а мы ихъ,-- кисло и скучно тянули онѣ, когда мірскіе спрашивали ихъ объ ихъ священникахъ. И только иногда, при видѣ батюшки, у нихъ срывалось не то сожалѣніе, не то -- плохо скрытая насмѣшка:
   -- Охъ, Господи! Скорбь-то, скорбь-то какая! Развѣ легко такую скорбь носить? Ажно хрипитъ, сердечный. Чрево его блаженство постигло, а ужъ для души -- не то осталось что?..
   И испуганно смолкали передъ собственнымъ вопросомъ, словно передъ ними показывалась какая-то страшная тѣнь.
   Настоящими монахинями считались выросшія "на глазахъ" монастыря -- "монастырскія сироты", не знавшія жизни. Онѣ ревниво оберегали свою душу отъ пршпелицъ изъ міра, не вѣрили имъ и гордо сторонились ихъ.
   Въ кельяхъ такихъ сиротъ было всегда чисто и надоѣдливо опредѣленно: окна всегда завѣшены, день и ночь горѣли лампады, ни въ чемъ не было видно слѣдовъ увлеченія. Молодыя ноги уже привыкли къ коврикамъ и боялись травы, дорожекъ; глаза -- солнца и далей. Въ кельяхъ ихъ не было зеркалъ: онѣ боялись своего отраженія. Никогда не слышалось у нихъ горячихъ споровъ, не рождалось смѣлыхъ думъ. Только робкіе шаги по коврикамъ, робкіе шорохи, доведенные до шопота голоса.
   Сироты занимались искусствами: писали образа, ткали ковры, дѣлали цвѣты, но искусства ихъ, какъ растенія, не видавшія солнца, носили ихъ же образъ -- были лишь робкими намеками на жизнь.
   Блѣдныя, стройныя, съ замкнутыми строгими лицами, желая быть далекими и неузнаваемыми, онѣ ходили съ опущенными глазами, и даже свои тонкія, словно зябнувшія всегда, руки старательно прятали подъ апостольники. Правившія монахини не могли прикоснуться къ ихъ душѣ -- все было скрыто, затаенно отъ ихъ зоркаго взгляда.
   Между такими сиротами часто завязывалась съ дѣтства, и по самую смерть, нѣжная дружба; но и она была какой-ту печальной и тусклой, словно блуждающій огонекъ среди болотъ -- сотканная изъ страха передъ міромъ и робкихъ туманныхъ надеждъ на какое-то блаженство.
   Къ аналою подошла круглолицая, широкогрудая послушница и, развернувъ книгу, отбросила красную ленту.
   -- Святіи, вси святіи,-- начала она высокимъ, сильнымъ голосомъ,-- молите Бога о насъ!
   Ея полная рука крѣпко держала восковой огарокъ надъ страницами, и его свѣтъ плясалъ по ея бѣлому лицу.
   Монахини тихо опустились на колѣни и опять застыли, какъ изваянія. Около лѣваго клироса выдѣлились ширмы, за которыми пряталась схимница Мардарія. Десять лѣтъ она копала "для Бога" игуменьинъ садъ; десять лѣтъ стирала "для Него же" ея приближеннымъ бѣлье, чистила монастырскіе сортиры, выгребныя ямы, была караульной, много лѣтъ высидѣла въ холодѣ и сырости въ монастырской водопроводной будкѣ, отпуская сестрамъ воду, и, наконецъ, получила милость. Be призвала игуменья и велѣла готовиться къ постригу.
   -- Да я, матушка, недостойна такой великой милости,-- упавъ ей въ ноги и захлебываясь слезами, еле могла выговорить Мардарія.
   -- Достойна или нѣтъ, про то я знаю. Готовься.
   -- У меня, матушка, и копейки нѣтъ, а постригъ дорого стоитъ.-- Она знала, что допущеніе къ матушкѣ за благословеніемъ надѣть только "связку" стоило послушницѣ десять рублей.
   -- Сказано -- готовься. Не твоя забота.
   Мардарію постригли. Съ тѣхъ поръ она вся ушла въ молитву. На колѣняхъ у ней отъ поклоновъ наросли шишки. Она цѣлыми днями слушала псалтирь и Четьи-Минеи отъ жившей съ ней племянницы, сиротки Дуни.
   Дуня садилась у окна и, далекая отъ надоѣвшихъ ей словъ божественнаго писанія, ловила ухомъ шелестъ деревьевъ, чьи-то шаги; брошеннымъ украдкой взглядомъ -- мелькавшія тѣни.
   -- Ну, што тамъ?-- чувствуя заминку Дуни, спрашиваетъ старица.
   -- Да вотъ, матушка, кажется кто-то прошелъ.
   -- А тебѣ што? Идя и идя своей путей. На што онъ тебѣ сдался -- бѣса тѣшить. Чти дальше.
   Опять мимолетный взглядъ и заминка.
   -- Што еще?
   -- Да кто-то тамъ за окномъ говоритъ.
   -- И пусть говорить. А тебѣ нужно? Это бѣсъ отъ святыхъ словъ отводя.
   На сонъ грядущій въ наказаніе бѣса старица приказывала ей положить сто земныхъ поклоновъ. Трескъ колѣнъ, буханье головою и размѣренное движеніе падающаго тѣла должны были исправить путь колеблющейся Дуни. Все было предусмотрѣно, построено по правиламъ: если Дуня уходила по праздникамъ въ сосѣднюю келью къ подругѣ и спала на ея постели, старуха заставляла ее класть двѣсти поклоновъ; если Дуня "оскаблялась" -- триста. Если цѣловала подругу -- "получала запрещеніе". Если пила и ѣла послѣ повечерія,-- нѣсколько дней оставалась на сухоядѣніи. Но, несмотря на всѣ "правила", лицо Дуни съ каждымъ днемъ грѣховно округлялось; на щекахъ появились ямочки, губы стали яркими, глаза потемнѣли.
   Старица усилила борьбу съ бѣсомъ. А когда Дуня мучительно рыдала, не въ силахъ будучи преодолѣть "духа мечтаннаго", била ее суковатою палкою или, заперевъ въ чуланъ, оставляла цѣлый день безъ пищи.
   Шли годы. Борьба становилась не подъ силу старухѣ, и чтобы покончить съ ней, она укрылась подъ схиму. Съ дряблымъ, отжившимъ тѣломъ, заснувшими глазами и высохшими руками, на которыхъ безобразно надулись черныя, узловатыя жилы, стянувъ къ себѣ всѣ отмершія тонкія, она словно ожила, получая "великій ангельскій образъ, чрево совершенное, тѣло златое, одежду нетлѣнія". Она получала "духъ обновленный, даръ тайны, ангельское зрѣніе". Самъ Господь призывалъ ее въ свой "духовный невѣстникъ, Ему ангельски служити, Ему всецѣло работати, горняя мудрствовати".
   Сама игуменья съ приближенными молилась о ней; имя ея поминали всей церковью. Она значительна; она нужна. Священникъ читалъ надъ ней особыя молитвы, страшныя и сладостныя, увлекая ея отжившую душу къ небеснымъ источникамъ свѣта.
   По окончаніи торжества игуменья съ монахинями, у которыхъ были въ рукахъ зажженыя свѣчи, съ пѣніемъ "Со святыми упокой" привела ее, держащую на груди крестъ и икону, въ ея келью и, одѣтую въ саванъ и куколь, посадила, въ виду ея преклоннаго возраста, на стулъ -- по правилу она должна была стоять -- чтобы въ теченіе трехъ дней и ночей она пребывала на безпрерывной молитвѣ.
   Ушла игуменья, ушли свѣтившія монахини. Схимницѣ казалось, что она пришла въ гости въ какой-то важный домъ, и она долго сидѣла, боясь пошевелиться, уронить себя въ чьихъ-то взыскательныхъ и строгихъ глазахъ; боясь говорить, думать, слышать...
   Красивыя и сильныя слова посвященія истаяли съ годами, оставался только саванъ, съ безграмотно вышитыми словами на немъ, да порыжѣвшій куколь, который какъ святыня стоялъ подъ образами и заключалъ въ себѣ всѣ прошлые труды и лишенія, и потухшій, далекій свѣтъ будущаго блаженства, вспыхнувшій въ послѣдній разъ при полученіи схимы.
   Старица горевала, что не все еще отмерло въ ней, что ее неудержимо влечетъ ко сну, хочется вытянуться, пригрѣться, и боролась съ этими желаніями: ложилась на голыя доски, клала вмѣсто подушки толстую суковатую палку, которой била когда-то Дуню; потомъ забыла о мягкомъ, теплѣ и времени. И если бы ей сказали, что она будетъ жить тысячу лѣтъ, она не поняла бы величія такой жизни -- подложила бы свою суковатую палку подъ голову и уснула.
   Прошлое застилалось туманомъ, проглядывая лишь крошечными, разрозненными кусочками бытія. Въ туманѣ стояли люди, и старица уже не различала отдѣльныхъ лицъ, не понимала словъ: они отдавались тупо и нѣмо, словно гдѣ-то за каменной стѣной.
   Жизнь была лишь физической болью; собравшись въ нѣкоторыхъ мѣстахъ тѣла, она -- то останавливалась, то вдругъ, словно гонимая смертью, быстро пробѣгала, кривя судорогами руки и ноги.
   Спала старица долго, уже не отличая сна отъ жизни, и въ это время въ ней, казалось, отдыхала сама смерть отъ борьбы съ молодыми жизнями, криковъ ужаса, безумныхъ моленій и слезъ. Она словно сливалась въ старицѣ съ жизнью, и обѣ были похожи другъ на друга: не было яркаго горѣнья, но не было и безобразія разложенія, трупнаго запаха.
   Отдохнувъ, смерть уходила. Старица вставала, садилась въ несгибающейся окаменѣлой позѣ и смотрѣла на свой куколь, не замѣчая взглядовъ Дуни, которые, безпокойно блуждая по кельѣ, загорались бѣшенствомъ, встрѣчаясь съ обликомъ схимницы: въ ея покоѣ была погребена вся молодость Дуни, и она мстила за это старицѣ, какъ мстила когда-то та ея юности, жадно ища случая отравить ядомъ своей погубленной жизни все, что еще было нужно Мардаріи.
   Она питала ее одной водой и корками заплѣсневѣлаго хлѣба, упиваясь тѣмъ, какъ дрожали руки старицы, когда она видѣла мягкую булку на столѣ, и издѣвалась надъ ея шапочкою, подъ которой водились вши.
   -- Вси святіи мученики, вси святіи угодники,-- бросаетъ Дуня слова надъ неподвижно склоненными въ церкви монахинями,-- молите Бога о насъ!
   Иногда она особенно сильно возвышаетъ голосъ, словно хочетъ испугать имъ прячущуюся за ширмами старуху, отравить ея мертвый покой: тутъ она на почетномъ мѣстѣ, и на нее, какъ на заживо погребенную, въ щели ширмъ испуганно смотрятъ люди, въ тайномъ трепетѣ предъ призрачной смертью.
   Оборвалось послѣднее слово чтенія. Сверху опять запѣлъ невидимый хоръ, и звуки его, какъ призраки, вились около нишъ, колоннъ, и умирали, безсильные поколебать торжественную строгость храма.
   Монахини поднимались, вытягиваясь въ полусвѣтѣ черными гибкими рядами, колыхались и опять склонялись, тихо шумя рясами, словно деревья въ лѣсу.
   Приближенныя Ангелины старались "хоть двумя пальчиками" дотронуться до встававшей съ земныхъ поклоновъ игуменьи, сдуть съ нея пылинку, разгладить ей флеръ, поправить подъ ея "ножками" коврикъ. И это прикосновеніе ихъ къ недоступной другимъ "матушкѣ" ложилось "скорбью" на остальныхъ монахинь.
   Къ печальной Богоматери, въ коронѣ изъ дрожащихъ слезинками брилліантовъ, протянулась маленькая прозрачная ручка и поставила свѣчу. Мелькнулъ тонкій, худой профиль, большіе, темные глаза. Въ свѣтѣ огней вырисовалась женская фигура въ черныхъ складкахъ рясы.
   Около игуменьи все заволновалось. Авель, Смарагда и Фимушка зашептались. На блѣдныхъ щекахъ Ангелины выступили яркія пятна; изъ-подъ опущенныхъ рѣсницъ блеснулъ, пронизывая полутьму храма, пламенѣющій, дрожащій взглядъ.
   -- Прилетѣла,-- шептала Фимушка.-- Мало-ль храмовъ опричь?
   -- Подойти, да и вывесть за рукавъ,-- рѣшила Авель.
   -- Искушеніе выйдетъ,-- уронила Смарагда.
   Приближенныя еще пошептались и пошли по церкви, скользя между монахинями, пропадая за колоннами, и опять появляясь въ застывшихъ черныхъ рядахъ. Во слѣдъ имъ пробѣгалъ тревожный шопотъ: былъ отданъ приказъ не давать въ кельяхъ пріюта явившейся монахинѣ.
   Фимушка остановилась предъ высокой строгой сестрой Маріей.
   -- Видѣла, подружку?-- присасываясь къ ней взглядомъ, спрашивала Фимушка.-- Смотри, и ты пріюта не дай.
   Марія вспыхнула и поблѣднѣла. Въ расширенныхъ глазахъ заблестѣли слезы, застилая образъ Богоматери и фигуру печально любимой подруги передъ нимъ, какую она не видѣла два года и уже потеряла ея слѣдъ, затертый міромъ.
   -- И вотъ она опять здѣсь, бьется какъ птица надъ гнѣздомъ,-- думала Марія о подругѣ.-- Видно, нигдѣ не нашла себѣ пристанища, коль опять рѣшилась явиться къ намъ.
   И переду нею встала вся ихъ многолѣтняя дружба. Серафима была казачкой, насильно привезенной родителями въ монастырь замаливать ихъ старые грѣхи. Молодая, красивая, она долго тосковала по своимъ широкимъ степямъ и три раза убѣгала изъ монастыря. И три раза ее снова водворяли въ него, за большіе вклады, ея богатые родители, пока, въ порывѣ отчаянія и мести имъ, она не убѣжала къ первому встрѣчному, какому-то прикащику, едва ли даже повѣривъ его любви къ ней. Онъ вскорѣ ее бросилъ. Узнавъ о поступкѣ дочери, отказались отъ нея и родители.
   Гордой казачкѣ опять пришлось вернуться въ монастырь, гдѣ ее сурово встрѣтило начальство, передъ которымъ уже не стояли вклады. Оно ждало мучительныхъ признаній, слезъ, моленій о прощеніи и "метаній" въ ноги, но Серафима съ замкнутымъ лицомъ выслушала всѣ попреки и наставленія, чѣмъ особенно разгнѣвала приближенныхъ: въ этомъ были: строптивость, непокорство, гордость -- грѣхи, какіе не могли укрыться отъ ихъ подозрительнаго властолюбія.
   -- Намъ гордячекъ не надо,-- говорили онѣ ей.-- Имъ все надо знать: гдѣ, што и какъ. Монастыри такихъ не любятъ. Съ нихъ и смиренныхъ хватитъ.
   Оставили ее въ монастырѣ только изъ-за голоса, украшавшаго весь хоръ, и какой любила сама игуменья.
   Обидѣлись на Серафиму и сестры за то, что она не захотѣла дѣлиться съ ними подробностями своей драмы. Стиснутое со всѣхъ сторонъ монастырскою жизнью любопытство ихъ вырастало во что-то болѣзненное, не знавшее предѣловъ. Изворотливое, вкрадчивое и завистливое, особенно къ молодости, красотѣ, даже призраку счастья -- тону голоса, въ которомъ звучала "грѣховная" ласка, оно требовало отъ каждой молодой женщины, вступавшей въ монастырь, исповѣди всей ея жизни и сладострастно рылось въ ея ошибкахъ и паденіяхъ. И горе той, у какой оказывалось потомъ скрытымъ хоть что-либо отъ него.
   А если подробностей "паденій" не находилось, оно создавало свои, и "заблудшая" становилась уже слабою тѣнью своего отраженія: ея слова, румянецъ щекъ, блескъ глазъ, яркимъ-образомъ носились по монастырю, и нельзя уже было ни изобличить его, ни уничтожить.
   И многія дѣвушки чахли въ борьбѣ съ нимъ, и неутѣшно плакали въ то время, какъ онъ грѣховно скалилъ зубы.
   Серафима таяла, какъ воскъ, и скоро отъ цвѣтущей красавицы оставался лишь печальный смѣхъ да вспыхивавшіе иногда прежнимъ огнемъ смѣлые глаза.
   У старой регентши она выучилась игрѣ на скрипкѣ, а когда та умерла, на ея мѣсто назначили Серафиму, и величественный храмъ сталъ наполняться неслыханными въ немъ дотолѣ аккордами -- то бурными и тоскующими, рвавшимися въ безпредѣльную высь, то низко плывшими надъ молящимися, какъ вешній паръ надъ увлаженною землею, успокоивая, умиротворяя....
   Съ Маріей Серафиму сдружила общая участь. Дрожащая, испуганная міромъ, вся сотканная изъ нервъ, трепетная и стыдливая, Марія прибѣжала въ монастырь замаливать свою поруганную душу. Въ страстномъ порывѣ къ Богу, въ жаждѣ обновленія претворяя ужасъ случившагося съ ней, она рвалась къ Нему, ища тайнъ Его милосердія и, оправданная и успокоенная Имъ, падала въ пропасть, съ краскою стыда принужденная разсказывать сестрамъ о своемъ поруганномъ тѣлѣ, о старикѣ, вдовомъ попѣ, въ ея селѣ и четырехъ черничкахъ, жившихъ при немъ; о своей распутной мачихѣ, отдавшей ее еще дѣвочкой къ нимъ, и своей очереди вступить пятой въ число его наложницъ.
   Монашки скупо и боязливо, какъ нищей объѣдки хлѣба, бросали ей слова утѣшенія, требуя новыхъ и новыхъ подробностей, отнимая больше, чѣмъ давая.
   Подъ теплою ласковою рукою Серафимы, которою она гладила голову подруги, тускнѣли передъ Маріей картины поруганнаго дѣтства, отдалялся изнасиловавшій ее попъ, его чернички, ночныя оргіи съ ними и денныя молитвы передъ народомъ, и пустырь за его домомъ, со страшной для Маріи баней въ немъ.
   Въ слезахъ, какія проливали обѣ дѣвушки, прижавшись другъ къ другу, вспыхивали огоньки новыхъ надеждъ, причудливо переплетая свѣтлыми нитями тьму ихъ загубленныхъ жизней.
   Серафима купила рядомъ съ кельей подруги крошечную заволюшку и "благословясь" стала поправлять ее. "Благословясь" былъ приподнятъ потолокъ; "благословясь" переложена разсѣвшаяся печь, придѣлано крылечко, какъ вдругъ Серафимѣ захотѣлось расширить маленькія окна кельи. Надо было сходить для этого за новымъ благословеніемъ къ игуменьѣ, или доложиться ея приближеннымъ, но Серафима упустила это изъ вида, а когда окна были прорублены, въ келью явились Авель, Смарагда и Фимушка, и именемъ Ангелины приказали придать имъ прежній размѣръ.
   Серафима указала на уже готовыя рамы. Тогда плотникамъ было велѣно прекратить работу. Приближеные словно радовались случаю "проучить хорошенько гордячку".
   -- Нельзя, нельзя,-- начальническимъ тономъ говорила Авель,-- чтобы были окна по-старому. Своевольничать у насъ, милая, не полагается. Вамъ ужъ, видно, и благословенья стало не надо.
   -- Правда, у васъ не спросилась,-- сорвалось у взволнованной Серафимы.
   -- А хоть бы и у насъ!-- вспыхнула Фимушка.-- Регентша -- велика птица, подумаешь. Въ другомъ монастырѣ такую и держать бы не стали.
   -- Какую?-- измѣнилась въ лицѣ Серафима.
   -- Спроси у приказчика,-- бросила Смарагда.
   Серафима выпрямилась съ горящими глазами.
   -- Чего вызвѣрилась!-- завизжала Фимушка, чувствуя знакомый приливъ сладострастной ярости.-- Бѣльмы-то хошь бы опустила, безстыжія!
   Зеленые глаза Авель словно прыгали по лицу Серафимы; Смарагда холодно усмѣхалась.
   -- Оставьте меня,-- тихо произнесла Серафима.
   -- Да, какъ же! Можетъ, еще и прощенья попросить, -- неистовствовала Фимушка:-- простите, матушка-регентша, что помѣшали вамъ о прикащикѣ въ новой кельѣ помечтать.
   -- Га, га, га,-- громко расхохоталась Авель.
   Гнѣвная волна хлестнула по сердцу, ударила въ голову; лица приближенныхъ смѣшались во что-то нестерпимое, отвратительное.
   -- Да вы-то кто?-- вскрикнула Серафима.-- Вамъ ли говорить, развратницы, сводни? Весь монастырь стонетъ отъ васъ; всѣхъ перемутили, отравили своимъ ядомъ!
   Волненіе и гнѣвъ сдавили ей горло.
   Наперстницы растерянно смотрѣли другъ на друга, не зная, что сказать.
   -- Къ матушкѣ!-- первая нашлась Смарагда.
   -- Заступница наша!-- прибѣжали онѣ къ Ангелинѣ.-- Спасительница! Регентша стала у себя окна въ кельѣ прорубать, а мы ей сказали: "Прежде къ матушкѣ за благословеніемъ сходи". Такъ она насъ съ грязью смѣшала. Развратницами, споднями выставила. Родихами всѣхъ сестеръ облаяла. "Отравить,-- говоритъ,-- ихъ всѣхъ надо -- родихи однѣ въ монастырѣ!". А васъ, нашего ангела, пуще всѣхъ срамила.
   Ангелина ахнула и въ безсиліи опустилась на услужливо подхватившія ее руки.
   А немного спустя приближенныя опять явились къ Серафимѣ.
   -- Получай свои деньги,-- подошла къ ней Авель,-- и чтобъ твоимъ духомъ здѣсь больше не пахло! Сейчасъ убирайся!
   И, сунувъ ей въ руки триста рублей, заплаченные Серафимой за келью, вытолкала ее наружу. Фимушка и Смарагда швыряли ей вслѣдъ пожитки.
   Сбѣжавшіяся монашки молча сносили ихъ въ одно мѣсто.
   Серафима пошла къ игуменьѣ, но та ее не приняла.
   Къ вечеру, усталая и разбитая, она нашла себѣ пріютъ вблизи монастыря и на другой день заболѣла.
   Оставшаяся въ монастырѣ Марія ломала руки, выжидая случай провѣдать подругу. Закутанная, дрожащая отъ страха, старалась она проскользнуть мимо сотенъ глазъ, слѣдившихъ за ней, чтобы хоть на минутку забѣжать къ больной.
   Серафима долго, мучительно умирала. Къ позору изгнанія присоединилась тоска по хору, которому были отданы послѣднія радости разбитой жизни. Больная и печальная приходила она въ монастырь и подолгу простаивала подъ окнами Ангелины, надѣясь встрѣтиться съ нею и объясниться, пока не убѣдилась, что та ее избѣгаетъ. Тогда она рѣшилась подойти къ ней въ церкви, но Ангелина, молясь, припала лицомъ къ полу и не поднималась, пока Серафима не отошла отъ нея.
   Послѣ этого Серафима скрылась, и два года никто ее не видѣлъ въ монастырѣ.
   Вынесли Евангеліе. Засіяли передъ нимъ свѣчи. Закружился вокругъ него міръ. Серафима смѣшалась съ толпой, и никто не видѣлъ, какъ она вышла изъ церкви.
   Гасили послѣдніе огни. Густой мракъ спускался изъ купола. Монахини, почти незримыя въ немъ, тихо выходили изъ церкви, направляясь въ свои тѣсно прижатыя другъ къ другу кельи.
   Затворились за послѣдними мірянами широкіе "святые врата". Монастырь точно вымеръ. И, казалось, теперь жило въ немъ только кладбище. Какъ упавшія на землю звѣзды, мерцали надъ плитами, въ углубленіяхъ крестовъ, внутри памятниковъ-часовенъ, многочисленныя лампады. Подъ ихъ тихимъ свѣтомъ оживали полуразрушенныя гробницы, камни съ истертыми надписями, покосившіеся кресты, и вмѣстѣ съ нѣжными вѣнчиками изъ надмогильныхъ цвѣтовъ, кустами и деревьями вокругъ, были полны величаваго покоя смерти, тихой умиленной грусти.
   -- Тутъ, тутъ ищите!-- послышался голосъ Фимушки, и изъ-за купъ деревъ показалось нѣсколько темныхъ фигуръ. Онѣ приглядывались къ могиламъ, заходили въ памятникичасовни, раздвигали росшіе вокругъ нихъ кусты.
   -- Хорошенько смотрѣть!-- командуетъ Фимушка, перебѣгая отъ могилы къ могилѣ и стараясь всюду поспѣть.-- Въ кельи не велѣно пускать; не иначе, какъ тутъ.
   -- А, можетъ, въ міръ вышла?
   -- Не могла. Во всѣхъ воротахъ за ней слѣдили. Въ монастырѣ осталась. Хоть до утра будемъ искать, а найдемъ.
   И тихое кладбище наполняется трепетнымъ шорохомъ кустовъ, подавленнымъ говоромъ, испуганными вскриками.
   -- Нашли, што-ль?-- подходитъ къ Фимушкѣ съ другой партіей темныхъ фигуръ Авель.
   -- Какъ скрость землю провалилась.
   -- Ни весь матушкинъ садъ обыскала. Иголку и ту, кажись бы, нашла. Придется, видно, по кельямъ пойти.
   -- Я ужъ забѣгала къ Маріи; къ Ганѣ съ Полей, клирошанкамъ: думала у кого изъ нихъ захватить,-- нѣту. Сейчасъ на колокольню вдарюсь. Не тамъ ли?
   Кладбище пустѣетъ.
   Обходъ подъ командой Авель то прячется въ тѣни палисадничковъ, подсматривая, подслушивая у оконъ келій, то собирается въ лунномъ свѣтѣ черною группою.
   Къ нему присоединяются любопытныя. Взглядъ обходчицъ жадно обыскиваетъ кельи, скользитъ по колѣнопреклоненнымъ предъ образами монахинямъ, по неподвижнымъ, словно изваяннымъ, фигурамъ предъ аналоемъ, читающимъ "неугасимую псалтирь", тихія слова которой, текущія безпрерывною рѣкою, свѣтили съ земли бредущимъ въ таинственномъ туманѣ небытія душамъ усопшихъ.
   Въ другой кельѣ онѣ видѣли блѣдную монахиню, склонившуюся въ мучительно сладкомъ порывѣ призрачнаго материнства надъ спящею на ея колѣняхъ монастырской сироткой.
   Въ третьей впивались въ безкровныя лица послушницъ, дремавшихъ надъ безконечнымъ вышиваніемъ гладью для матушекъ и ихъ заказчицъ.
   И тишина келій, куда онѣ заглядывали, свѣтъ лампадъ, зажженныхъ еще въ юные годы, въ которомъ было много теплыхъ слезъ, терпѣнія и кротости, еще рѣзче оттѣняли предъ ними и выковывали въ ихъ мозгу мятущійся, обуянный сатанинской гордостью, образъ Серафимы, какую сама матушка приказала во что бы то ни стало найти и выгнать изъ святой обители. Онъ выглядывалъ изъ-за угловъ келій, дразнилъ изъ оконъ чердаковъ, мелькалъ за крестами могилъ, съ высоко поднятой головой и вызывающимъ видомъ проносился предъ ними легкою тѣнью, и таялъ въ кривыхъ переулочкахъ.
   За обходчицами, стараясь быть незамѣченными ими, слѣдятъ со всѣхъ сторонъ послушницы, и всякое слово ихъ, шорохъ, легкій скрипъ отворяемаго ими окна, напрягаютъ больные, истоньшенные нервы.
   И, казалось, раздайся еще чей-нибудь стукъ, громкій голосъ, и вырвется истеричный крикъ затаенныхъ обидъ, годами накопившихся униженій.
   -- Хоть бы не поймали!-- слышится надтреснутый дѣтскій голосокъ.
   -- Господи! Какъ на звѣря облава!-- не выдерживаетъ блѣдная дѣвушка.
   -- На насъ вѣчная облава,-- отзываются ей.
   -- Здѣсь! Здѣсь!-- машетъ въ лунномъ свѣтѣ руками сгорбленная старуха.-- Сейчасъ змѣища пролетѣла! Сама видѣла, какъ изъ окна шастнула!
   -- Вотъ она!-- торжествующе вскрикиваетъ другая, обхватывая руками чью-то темную, прижавшуюся за крылечкомъ, фигуру.
   Раздается дикій, нечеловѣческій крикъ.
   Старухи спѣшатъ на него, щупаютъ руками трясущееся тѣло, заглядываютъ въ побѣлѣвшее отъ страха лицо.
   -- Не она,-- разочарованно произноситъ, успѣвшая осмотрѣть колокольню, Фимушка.
   -- Поди, угоняйся за нею,-- устало хрипитъ Авель.-- Небось, ужъ на другомъ концѣ монастыря теперь.
   И обходъ направляется дальше, принимая въ себя, какъ лавина, однѣхъ, пугая и смущая остальныхъ.
   Миновали, не останавливаясь, убогую келью Мардаріи, прошли мимо просторныхъ палатъ Ангелины. Обходъ поравнялся съ кельей Маріи.
   -- Надо опять зайтить,-- рѣшаетъ Фимушка.-- Теперь ужъ навѣрное здѣсь.
   -- Смотрите-жъ, не выпустить,-- добавляетъ Авель.
   Отрядъ со всѣхъ сторонъ оцѣпляетъ келью.
   -- Господи, Іисусе Христе, Сыне Божій, помилуй насъ!-- слышится съ легкимъ стукомъ въ дверь.
   -- Аминь,-- отвѣчаетъ изнутри встревоженный голосъ Маріи.-- Кто тамъ?
   -- Благословите войти.
   Монашки, толпясь и толкая другъ друга, набиваются въ келью, заглядываютъ во всѣ углы, тычутъ рогами подъ печь, лѣзутъ на чердакъ, въ подполье.
   -- Во имя Отца и Сына,-- шепчетъ сухая матушка, неувѣренно перетряхая висящую на стѣнѣ рясу Маріи, словно въ ней то и прячется духъ "змѣищи".
   -- Вотъ искушеніе-то,-- ослабѣвшимъ голосомъ отзывается другая, нагибаясь подъ кровать и передвигая для чего-то валяющіеся тамъ башмаки.
   -- Матушка, Царица Небесная!-- сокрушенно восклицаетъ третья,-- шкапчикъ-то запертъ! Вы ужъ отоприте, сестрица! Какъ бы не вышло чего!
   Все сдвинуто, перевернуто; всюду съ молитвою, иль вздохомъ, проникли чужая рука, любопытный взглядъ.
   Отрядъ разочарованно удаляется, не обращая вниманія на бьющуюся въ истерикѣ Марію.
   А "змѣища" тѣмъ временемъ, выскочившая передъ самымъ приходомъ Фимушки изъ кельи подруги и, какъ безумная, заслыша шумъ приближающейся облавы, метавшаяся отъ одной запертой калитки монастырскихъ стѣнъ къ другой, забилась въ узкій проходъ монастырской помойки, хватаясь руками за судорожно бьющееся сердце...
   Смолкли шаги въ кривыхъ переулочкахъ, голоса и стуки. Ясный мѣсяцъ высоко взошелъ надъ монастыремъ, серебрилъ тонкій шпиль колокольни, огромный куполъ, обливалъ кельи, кладбище. Въ его лучахъ купались осыпанныя цвѣтами яблони большого игуменскаго сада, сирень, бѣлыя кисти черемухи, нѣжные ирисы. Тонкими благоуханными волнами лился изъ сада ароматъ, и неслись на весь монастырь страстно-тоскующія, призывныя трели соловьевъ.
   Монастырь спалъ. И вставали надъ нимъ въ теплой весенней ночи неясныя, неуловимыя видѣнія. Съ покрытыхъ мхомъ стѣнныхъ башенъ глядѣли вѣка и говорили о знатныхъ родахъ, съѣзжавшихся въ него зимою, заполнявшихъ своею челядью, возками и колымагами весь, когда-то просторный, дворъ его, надѣлявшихъ его своими вотчинами и угодьями, ставившихъ надъ нимъ своихъ игуменій, смѣнявшихъ неугодныхъ, и ссорившихся изъ-за власти и преобладанія надъ нимъ. Въ. него ссылались цвѣтущія женщины и дѣвушки, и вмѣстѣ съ ними замуровывались въ немъ темныя дѣла, полныя крови и безпощадной мести.
   Родовитыя боярыни, принимавшія въ немъ добровольный постригъ, выходили по ночамъ таскать кирпичи для стѣнъ "Господней обители". Ихъ подвиги "для Бога" горѣли Его свѣтомъ и казались сказочно-прекрасными на темномъ и страшномъ фонѣ жизни.
   Исчезли боярыни, заливавшія монастырскія святыни своими жемчугами и золотомъ, исчезли молчальницы и затворницы; исчезли подвиги, горѣвшіе знаменіемъ небесъ; время смѣло тайны, смѣло вѣру, творившую чудеса.
   Въ монастырь хлынуло больное, обездоленное, лишенное красокъ жизни, выкинутое ее, мелочное и скучное. Вѣру и тайны смѣнили голодъ и кропотливый трудъ; борьбу и подвиги -- боязнь за уголъ, угодничество и ложь.
   Живая жизнь не питала безсильныя жертвы, и онѣ забились блѣдныя, худыя и озлобленыя, въ свои кельи -- молиться своему Богу, какого не нашли въ оставленномъ ими мірѣ. И онѣ ищутъ Его въ стѣнахъ своего храма, въ благовѣстѣ своей колокольни, въ поклонахъ и четкахъ, въ смерти и погребеніи на своемъ кладбищѣ.
   Духъ ихъ не бьется, не животворитъ, и робко и безсильно укладывается въ рамки мертваго смиренія.
   Сердце ихъ не дрогнетъ по покойнику, надъ какимъ онѣ читаютъ молитвы, не защемитъ отъ страданія другихъ.
   И призрачнымъ кажется огромный храмъ, призрачной -- ушедшая въ небо его колокольня, призрачными -- кривые переулочки, кельи, и притаившаяся въ нихъ жизнь...
   А вокругъ высятся многовѣковыя, разсѣвшіяся стѣны и бьются о нихъ грѣшныя, неугомонныя мірскія волны

Е. Милицына.

"Современникъ", кн. IV, 1911

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru