Милюков Александр Петрович
Д. И. Языков

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

ЛИТЕРАТУРНЫЯ ВСТРѢЧИ И ЗНАКОМСТВА
А. МИЛЮКОВА

С.-ПЕТЕРБУРГЪ
ИЗДАНІЕ А. С. СУВОРИНА
1890

Д. И. Языковъ.

   Въ самый годъ моего поступленія въ Петербургскій университетъ я познакомился съ Дмитріемъ Ивановичемъ Языковымъ, извѣстнымъ ученымъ, переводчикомъ Шлецерова изслѣдованія Несторовой лѣтописи и издателемъ записокъ Нащокина и Дюка Сирійскаго. Это было въ 1839 году. Раньше онъ служилъ по министерству народнаго просвѣщенія, но въ это время занималъ мѣсто непремѣннаго секретаря Императорской Россійской Академіи, которая тогда была самостоятельнымъ ученымъ заведеніемъ и помѣщалась въ первой линіи Васильевскаго Острова, гдѣ теперь находится Римско-Католическая Духовная Академія. Въ ту пору академическое зданіе состояло изъ центральнаго дома и двухъ боковыхъ флигелей, соединенныхъ теперь съ нимъ промежуточными придѣлками въ одно цѣлое. Въ главномъ корпусѣ въ верхнемъ этажѣ была обширная зала засѣданій, канцелярія, архивъ и библіотека, а въ нижнемъ жилъ Дмитрій Ивановичъ съ семействомъ. Одинъ изъ флигелей отдавался въ наемъ, а въ другомъ помѣщались служившіе при академіи чиновники и еще нѣсколько человѣкъ, такъ или иначе прикосновенныхъ къ дому. Здѣсь и я поселился, когда Языковъ, по рекомендаціи одного своего родственника, съ которымъ я познакомился въ дорожномъ дилижансѣ, пригласилъ меня давать уроки сыну и, вмѣстѣ съ тѣмъ, разобрать его собственную библіотеку и составить каталогъ.
   Когда я узналъ Языкова, ему было уже съ виду болѣе шестидесяти пяти лѣтъ. Это былъ низенькій старикъ, совсѣмъ сѣдой и немного сгорбленный, но еще бодрый и живой. Занимаясь въ его библіотекѣ, я вполнѣ ознакомился съ его образомъ жизни. Какъ рано ни придешь, бывало -- непремѣнно увидишь его въ кабинетѣ, за письменнымъ столомъ, обложеннымъ книгами. Хотя рабочая комната выходила на дворъ, но въ ней отчетливо слышался и громъ рояля изъ залы, и крикъ попугая изъ диванной, а между тѣмъ научный труженикъ не обращалъ на это ни малѣйшаго вниманія. Работа положительно дѣлала его глухимъ и слѣпымъ во всему окружающему. Но, какъ только било три часа, онъ въ ту же минуту вставалъ и шелъ въ переднюю, гдѣ лакей держалъ уже на-готовѣ зимой шубу, а въ другія времена года шинель коричневаго сукна, съ тремя воротниками, одинъ на другомъ. Говорятъ, что кенигсбергцы повѣряли свои часы по времени ежедневно регулярной прогулки Канта, и мнѣ кажется, то же самое могли бы дѣлать жители первой и седьмой линій и Большого и Средняго проспектовъ Васильевскаго Острова, по направленію которыхъ Дмитрій Ивановичъ гулялъ всегда въ одномъ и томъ же порядкѣ. По возвращеніи его, тотчасъ же садились за обѣдъ, а когда подавали кофе, человѣкъ несъ уже въ диванную двѣ подушки и одѣяло, и старикъ шелъ на часъ отдыхать. Его непремѣнно провожала младшая его дочь, десятилѣтняя дѣвочка, которая знала на память "Горе отъ ума" и должна была, прежде чѣмъ отецъ заснетъ, прочесть ему какую нибудь сцену изъ комедіи Грибоѣдова. Этотъ установленный порядокъ нарушался только разъ въ недѣлю, въ тѣ дни, когда бывали собранія членовъ академіи, и Языковъ, какъ непремѣнный секретарь, постоянно въ нихъ участвовалъ. Въ эти дни и прогулка отмѣнялась, и обѣдали позже обыкновеннаго, а вмѣсто отдыха и чтенія онъ бесѣдовалъ съ кѣмъ нибудь изъ приглашенныхъ къ обѣду. Чаще другихъ бывалъ нѣкто Анастасевичъ, переводчикъ "Федры" Расина и горячій почитатель Вольтера и энциклопедистовъ. Оба старика, сидя въ креслахъ, толковали о тогдашнихъ ученыхъ и литературныхъ новостяхъ, куря какой-то чрезвычайно крѣпкій табакъ изъ бѣлыхъ глиняныхъ трубочекъ, которыя служили только на одинъ разъ и послѣ того бросались. Въ кабинетѣ былъ всегда большой запасъ этого добра. Такія трубки я видалъ потомъ на картинахъ Теньера, у его фламандскихъ мужиковъ.
   Судя но такой правильной жизни хозяина, можно бы, кажется, ожидать, что и въ домѣ долженъ быть образцовый порядокъ. На самомъ дѣлѣ этого не было. Правда, Языковъ былъ небогатъ, но при готовой квартирѣ, порядочномъ содержаніи и доходахъ съ какого-то, хотя и небольшого, имѣнія онъ не долженъ бы нуждаться, а между тѣмъ въ домѣ часто замѣчаясь недостатки въ вещахъ самыхъ необходимыхъ. Хозяйство, несмотря на то, что за нимъ смотрѣла особая экономка, велось далеко не правильно. Самъ Дмитрій Ивановичъ, какъ я уже сказалъ, былъ человѣкъ кабинетный и нисколько не вмѣшивался въ домашнія дѣла. Меня только удивило то положеніе, въ какомъ я нашелъ его библіотеку. Казалось бы, у человѣка, исключительно занятаго учеными трудами, которые требовали постоянныхъ справокъ съ источниками, книги должны быть предметомъ особыхъ заботъ и сохраняться въ порядкѣ. Напротивъ, библіотека была въ жалкомъ положеніи. Шкапы не запирались, и книги, съ позволенія или безъ позволенія, бралъ всякій, кто только хотѣлъ, и, когда возвращалъ, то ставилъ куда попало. Иныя книги совсѣмъ не возвращались. При разборѣ, я отдѣлилъ цѣлую груду разрозненныхъ томовъ, и притомъ отъ изданій цѣнныхъ и довольно рѣдкихъ. И едва прошло нѣсколько дней послѣ того, когда я отобралъ полные экземпляры и составилъ часть каталога, какъ и въ этомъ начали уже оказываться пробѣлы. Старикъ сердился, но это нисколько не превращало пропажъ. Оставались цѣлыми только тѣ книги, которыя постоянно лежали на его пыльномъ письменномъ столѣ. Куда исчезали и кому нужны были разрозненные томы, осталось неизвѣстнымъ. Два или три раза я видалъ книги изъ Языковской библіотеки у жильцовъ нашего флигеля, но помню, что онѣ возвращались исправно. Можно думать только, что ихъ постигла та же судьба, какъ и многіе десятки томовъ академическихъ изданій, которыя лежали большими грудами на чердакѣ. Дѣло въ томъ, что иногда во флигель къ намъ забывали принести дровъ, и тогда утромъ это нибудь изъ обывателей нашего этажа, болѣе другихъ чувствительный къ холоду, поднимался на чердакъ, бралъ въ этой кладовой кучу книгъ и затапливалъ ими печь. Больше всего топили, по удобству формата для переноски, экземплярами сочиненій адмирала Шишкова и изданіемъ "Ликей или кругъ словесности" Лагарпа. Иногда эти аутодафэ дѣлались въ такомъ размѣрѣ, что клочья полусгорѣвшей бумаги, вылетая изъ трубы, обильно падали на улицу, и однажды въ академію приходила полиціи освѣдомиться о причинѣ такого бумажнаго изверженія. Но вѣрно этимъ произведеніямъ суждено уже было погибнуть не отъ крысъ, а отъ огня, потому что все, что мы не успѣли сжечь, сгорѣло потомъ при бывшемъ въ академическомъ флигелѣ пожарѣ.
   Во время, о которомъ я говорю, нашъ флигель былъ очень населенъ. Внизу, въ большой квартирѣ, жилъ какой-то крупный чиновникъ министерства народнаго просвѣщенія съ большимъ семействомъ. Въ каждомъ окнѣ видна была постоянно женская голова надъ какой-то работой. Но, такъ какъ въ эту квартиру былъ особый входъ съ улицы и жильцы ея никогда не появлялись у Языковыхъ, то мы и не знали, кто эти господа и почему живутъ въ академическомъ домѣ. Верхній этажъ, гдѣ и мнѣ дали небольшую меблированную комнату, былъ гораздо характернѣе. Въ немъ жило и проживало много самаго разнообразнаго люда.
   Большую комнату, окнами на улицу, занималъ полиціймейстеръ академіи. Сколько я могъ понять, его величали такимъ образомъ потому, что онъ командовалъ тремя академическими сторожами, отдавалъ имъ приказы мести улицу, смотрѣть за чистотой двора и приводить въ порядокъ залу передъ началомъ еженедѣльныхъ засѣданій. Занятія эти не очень, однако-жъ, обременяли его, такъ что онъ каждый день по нѣсколько часовъ посвящалъ литературному труду. Во все время моего житья въ академіи онъ работалъ въ потѣ лица надъ переводомъ одного разсказа Альфреда де-Виньи, размѣромъ не больше печатнаго листа, поправлялъ его, передѣлывалъ, совращалъ и довелъ до полной неузнаваемости съ оригиналомъ. Тутъ онъ остался доволенъ своей работой и, перечитавъ ее всѣмъ, у кого достало терпѣнія его слушать, понесъ рукопись въ какой-то журналъ, но такъ какъ ее не приняли, то нашъ полиціймейстеръ снова принялся за Сизифовъ трудъ надъ исправленіемъ и передѣлкою своего перевода. Не знаю, сподобился ли онъ видѣть свое многострадальное произведеніе въ и печати.
   Сосѣдомъ его былъ другой труженикъ, Ѳеодосій Ивановичъ, который извѣстенъ былъ у насъ подъ именемъ нумизмата. Въ какой степени онъ знакомъ былъ съ этой наукой, я не знаю. У него не водилось никакого нумизматическаго собранія и даже никакихъ сочиненій по этому предмету, но онъ любилъ перечислять, въ какомъ музеѣ или частномъ хранилищѣ находится такая или другая рѣдкая монета. Съ особеннымъ одушевленіемъ разсказывалъ онъ, какимъ иногда чудеснымъ случайностямъ подвергаются нумизматы. У одного какого-то извѣстнаго любителя билъ въ коллекціи чрезвычайно рѣдкій серебряный пятачекъ Петра III. Въ одинъ прискорбный день эта драгоцѣнная монета пропала и, несмотря на всякіе поиски и обѣщаніе значительной награды тому, кто ее представитъ, рѣдкость не находилась. Бѣдный ученый былъ въ отчаяніи и рѣшилъ, что сокровище его какимъ нибудь образомъ похищено было кѣмъ нибудь изъ завистливыхъ нумизматовъ. Но вышло не то: въ квартирѣ перестилали полъ, и подъ нимъ нашли мышиное гнѣздо, а въ немъ оказался и пропавшій пятачекъ. Такимъ образомъ, здѣсь мышь чуть не надѣлала бѣды, какъ сорока-воровка въ "Сонамбулѣ". Собственныя занятія Ѳеодосія Ивановича въ нумизматикѣ ограничивались тѣмъ, что къ нему по воскресеньямъ приходили нищіе и приносили ему собранныя мѣдныя деньги, которыя онъ промѣнивалъ у нихъ на серебро, съ прибавкою нѣсколькихъ копѣекъ. Это дѣлалось, какъ онъ говорилъ, въ тѣхъ видахъ, что нищимъ попадаются иногда рѣдкіе экземпляры, цѣнимые на вѣсъ золота. Впрочемъ, сколько я помню, ему не удалось добыть этимъ путемъ ничего замѣчательнаго. Но Ѳеодосій Ивановичъ жилъ въ академіи не ради нумизматики. Офиціальнымъ его занятіемъ было составленіе, но порученію Языкова, указателя личныхъ именъ и географическихъ названій къ какому-то изданію русскихъ лѣтописей. На его письменномъ столѣ стояли ряды картонныхъ коробочекъ, съ нарѣзанными изъ бумаги билетами, величиной съ игральную карту. На нихъ выписывались слова изъ лѣтописи и размѣщались но коробкамъ подъ соотвѣтственной буквой, чтобы потомъ вносить ихъ по порядку въ общій алфавитный списокъ. Но работѣ этой не суждено было увидѣть свѣтъ: она сгорѣла во время того пожара, въ которомъ погибъ и "Ликей" съ другими академическими изданіями. Впрочемъ, едва ли слѣдуетъ жалѣть объ этой потерѣ. Мнѣ случалось видѣть, какъ въ отсутствіе нумизмата иные изъ нашихъ сожителей, нуждаясь въ клочкѣ бумаги, чтобы закурить трубку или сигару, брали для того готовые уже билеты труженика. Можно представить, какъ полонъ былъ бы указатель Ѳеодосія Ивановича.
   Въ надворной части флигеля, рядомъ съ моей комнатой, жилъ капитанъ Кукъ. Такъ звали у насъ отставного лейтенанта, который былъ какимъ-то дальнимъ родственникомъ жены Языкова и потому пользовался квартирой въ академіи и столомъ отъ Дмитрія Ивановича. Всякое утро, какъ только било девять часовъ или, но его выраженію, склянокъ, въ комнатѣ его, которую онъ называлъ каютой, раздавался рѣзкій свистъ и затѣмъ крикъ: "эй, боцманъ!" И на этотъ призывъ являлся его деньщикъ-матросъ съ отвѣтнымъ крикомъ: "есть!" Слѣдовала команда: "ставить лиселя!" Это значило, что боцманъ долженъ подавать чай и къ нему "морскія сливки", т. е. ромъ. Напившись чаю, лейтенантъ выходилъ на вахту, т. е. начиналъ маршировать взадъ и впередъ но комнатѣ, запустивъ руки въ карманы шароваръ. При этомъ онъ замѣтно покачивался, хотя и увѣрялъ, что отъ многолѣтняго плаванія въ экспедиціяхъ давно пріобрѣлъ морскія ноги, на которыхъ можетъ держаться при самомъ сильномъ штормѣ. Въ какихъ именно экспедиціяхъ бывалъ нашъ капитанъ Кукъ, мы не могли узнать. На вопросы объ этомъ, онъ отзывался обыкновенно, что плавалъ во всѣхъ широтахъ и навѣрно открылъ бы Америку и путь въ Индію, еслибы его не предупредили эти невѣжды -- Колумбъ и "Васька" де-Гама. Теперь лейтенантъ постоянно сидѣлъ въ своей каютѣ и выходилъ изъ нея или, какъ онъ говорилъ, снимался съ якоря только разъ въ три мѣсяца, когда ѣздилъ за полученіемъ пенсіи.
   Кромѣ этихъ постоянныхъ обитателей, у насъ появлялись временные кочевники: старшій сынъ Языкова, служившій въ гатчинскихъ кирасирахъ и часто пріѣзжавшій въ отпускъ, его товарищи-юнкера, родственники капитана Кука, кадеты морскаго корпуса, студенты и всякая молодежь. Все это жило иногда по нѣскольку дней и почивало въ свободныхъ комнатахъ, обильно снабженныхъ диванами. Въ нашъ флигель снизу никто не ходилъ, и у насъ иногда подымался такой содомъ, съ пѣснями и всякимъ школьничествомъ, что жена Дмитрія Ивановича присылала узнать, что здѣсь дѣлается. Самъ Языковъ во все время моего житья въ академіи только разъ приходилъ во флигель навѣстить капитана Кука, который сильно простудился во время экспедиціи за пенсіей.
   У Языкова кромѣ двухъ сыновей, изъ которыхъ младшему я давалъ уроки для поступленія въ кадетскій корпусъ,-- было три дочери. Старшая была замужемъ за отставнымъ гвардейскимъ полковникомъ Кожинымъ, и обыкновенно по праздникамъ пріѣзжала съ мужемъ къ отцу и проводила у него цѣлый день. Прелестная, кроткая и всегда задумчивая, она принадлежала въ типу тѣхъ женщинъ, которыя должны были служить моделью для художниковъ при изображеніи подвижницъ первыхъ вѣковъ христіанства. О младшей ея сестрѣ я уже сказалъ: въ то время это была дѣвочка бойкая, способная и обѣщавшая также быть красавицей. Средняя сестра, Конкордія Дмитріевна, воспитывалась въ Екатерининскомъ институтѣ. Когда я поселился въ академіи, она
   уже оканчивала курсъ и черезъ нѣсколько мѣсяцевъ вышла Изъ заведенія. Это было важнымъ событіемъ не только въ семействѣ Языкова, но и во всемъ академическомъ домѣ. Праздничные обѣды Дмитрія Ивановича сдѣлались многолюднѣе: на нихъ появились новыя лица изъ военной молодежи, привлекаемыя очевидно прекрасною институткою. Съ перваго появленія этой изящной красавицы, стройной и гибкой, съ антично-правильными чертами и неподдѣльной наивностью во всѣхъ движеніяхъ, у насъ во флигелѣ только и разговоровъ было, что о ней. Не только молодежь, но и наши ученые труженики, и даже капитанъ Букъ, были отъ нея безъ ума. Восхищеніе это, кажется, оставалось для нея тайною до тѣхъ поръ, когда, наконецъ, оно выразилось со стороны какого-то изъ ея поклонниковъ странною выходкою, которая была очень непріятна для институтки. Вотъ что случилось. Въ диванной комнатѣ, у окна, стояла клѣтка съ попугаемъ. Не знаю, давно ли и гдѣ пріобрѣтенъ былъ этотъ попугай, но вѣроятно онъ принадлежалъ прежде какой нибудь итальянкѣ, потому что отчетливо выкрикивалъ и по нѣскольку разъ повторялъ фразу: "io t'amo, no caro!" Кто-то изъ поклонниковъ институтки, и очевидно близкій въ дому, придумалъ объяснить свои чувства обожаемой особѣ черезъ посредство этого попугая. Однажды въ воскресенье за обѣдомъ, который по праздникамъ бывалъ обыкновенно въ залѣ, прилежащей въ диванной, въ то время, когда между разговорами выдалась минута общаго молчанія, попугай громко закричалъ: "милая Конкордія, я люблю тебя!" Молоденькая институтка вспыхнула и едва не заплакала. Розыски о томъ, какой педагогъ давалъ уроки русскаго языка попугаю, не привели ни въ какому результату. Между тѣмъ ученикъ такъ хорошо оправдалъ своего преподавателя, что каждый день по нѣскольку разъ повторялъ заученную фразу, а такъ какъ это не нравилось институткѣ, то его и съ клѣткой подарили какой-то знакомой барынѣ. Языковъ, какъ я помню, очень жалѣлъ объ этомъ, потому что любилъ каждое утро самъ приносить попугаю размоченный въ сливкахъ сухарь.
   Старшій сынъ Дмитрія Ивановича, какъ я уже сказалъ, служилъ юнкеромъ въ гатчинскихъ кирасирахъ, и мнѣ приходилось иногда ѣздить съ какими нибудь порученіями къ нему въ Гатчину. Одна изъ такихъ поѣздокъ особенно осталась у меня въ памяти. Это было весною, въ концѣ апрѣля. Дни стояли прекрасные, солнечные. Нева давно разошлась и Исаакіевскій мостъ, который тогда служилъ единственнымъ сообщеніемъ Васильевскаго Острова съ Адмиралтейскою стороною, былъ уже наведенъ. Кончивъ порученіе въ Гатчинѣ, я на другой день добрался благополучно до Царскаго-Села, пообѣдалъ тамъ въ гостинницѣ и вечеромъ воротился по желѣзной дорогѣ въ Петербургъ. Спокойно дошелъ я до набережной, и вдругъ вижу -- мостъ разведенъ, во всю ширину рѣки сплошной бѣлой массой тянется ладожскій ледъ, и перевозъ прекратился. Съ нѣсколькими копѣйками и безъ всякаго знакомства на лѣвомъ берегу Невы я очутился въ затруднительномъ положеніи. Съ слабой надеждой на то, что можетъ быть, ледъ разойдется и откроется перевозъ, пошелъ я бродить по Невскому проспекту, но, когда часа черезъ два воротился на набережную -- ледоходъ былъ такъ же густъ и пустые ялики качались у пристани, на которой дремалъ одинъ перевозчикъ и расхаживалъ квартальный. Очевидно, что попасть домой было нельзя. Идя безъ цѣли по Англійской набережной, я уже посматривалъ на полукруглую гранитную скамейку, по сторонамъ которой спускаются сходы къ водѣ. Здѣсь я думалъ ночевать, завернувшись въ шинель. Когда я остановился передъ спускомъ и глядѣлъ на движущуюся по Невѣ ледяную массу, во мнѣ подошелъ какой-то морякъ.
   -- Вамъ вѣрно на ту сторону нужно? спросилъ онъ.
   -- Да, у меня здѣсь нѣтъ знакомыхъ и не хотѣлось бы ночевать на улицѣ.
   -- И я въ такомъ же положеніи; надобно, во что бы ни стало, попасть на Островъ.
   -- Но какъ же мы попадемъ -- перевоза нѣтъ.
   -- F вотъ какъ: теперь двѣнадцатый часъ, полиція скоро уйдетъ съ пристани... Мы возьмемъ яликъ и сами переѣдемъ безъ перевозчика. Насъ, конечно, отнесетъ льдомъ, но, вѣроятно, у Горнаго корпуса пристанемъ. Хотите?
   -- Съ удовольствіемъ; вы, какъ морякъ, вѣроятно съумѣете справиться съ яликомъ.
   -- Надѣюсь. Только двоимъ будетъ трудно; пойдемте искать еще одного или двухъ товарищей.
   Это не стоило большаго труда. По набережной бродили печальныя фигуры, похожія на тѣни, скитающіяся по берегу Стикса въ напрасномъ ожиданіи Харона, который перевезъ бы ихъ въ страну успокоенія. Намъ скоро удалось завербовать еще двоихъ островитянъ, купца и сенатскаго чиновника, пожелавшихъ участвовать въ нашей экспедиціи. Чтобы не возбудить подозрѣнія, мы по одиночкѣ подвигались къ пристани. Какъ только квартальный ушелъ, мы дружно сбѣжали на плотъ, сѣли въ одинъ изъ яликовъ и, захвативъ съ другихъ пару лишнихъ веселъ и багровъ, оттолкнулись отъ пристани и врѣзались въ промежутокъ плывущихъ хрупкихъ льдинъ. Насъ, однако-жъ, увидали; полицейскій прибѣжалъ на пристань и закричалъ:
   -- Воротитесь! язвамъ приказываю.
   -- Полноте, отецъ-командиръ, отвѣчалъ ему морякъ: -- ваши приказанія на водѣ не дѣйствуютъ!
   Хотя мы не отошли еще и двухъ саженей отъ берега, но остановить насъ, конечно, было уже нельзя. Проснувшійся дежурный перевозчикъ, съ своей стороны только развелъ руками. Черезъ нѣсколько минутъ и квартальный ушелъ.
   При сплошной массѣ льда, намъ, разумѣется, невозможно было плыть на веслахъ, и мы подвигались впередъ, дѣйствуя только одними баграми. Но дѣло шло медленно: яликъ быстро несло по теченію, а въ направленіи въ противоположному берегу мы выиграли очень не* много. Проходило иногда по нѣскольку минутъ, пока мы успѣвали пробраться между двумя льдинами. Вотъ миновали мы Академію Художествъ, Морской корпусъ; вотъ, наконецъ, и Горный корпусъ, но вмѣсто того, чтобы пристать здѣсь въ берегу, мы были еще на серединѣ Невы. Вдобавокъ, насъ затерло между большими плотными льдинами, изъ которыхъ, ври всѣхъ усиліяхъ, мы не могли никакъ выбраться, а при этомъ яликъ началъ скрипѣть и въ немъ показалась течь. Одинъ изъ пассажировъ, именно купецъ, сталъ размашисто креститься и, вмѣстѣ съ тѣмъ, бранить другихъ за то, что втянули его въ неминуемую погибель. Но командиръ нашъ, морякъ, оказался, какъ говорится, на высотѣ своей задачи.-- "Намъ придется выбраться на взморье", сказалъ онъ: "тамъ ледъ будетъ рѣже и мы на веслахъ пристанемъ въ Галерной гавани; съ баграми теперь нечего дѣлать, надобно только стараться, чтобы не затонулъ яликъ". И мы, оставя багры, принялись вычерпывать фуражками воду. Предсказаніе нашего путеводителя вполнѣ оправдалось. Какъ только мы проплыли мимо Чекушъ и вышли на широкое взморье, ледъ замѣтно* началъ рѣдѣть, и между нимъ показались большія полыньи. Въ то время, какъ одни изъ насъ продолжали вычерпывать воду изъ ялика, другіе взялись за багры и весла, и, наконецъ, мы благополучно сошли на берегъ въ Гавани. Былъ уже шестой часъ утра. Морякъ нашъ жилъ въ одной изъ дальнихъ линій Острова; онъ пригласилъ меня къ себѣ на чай, и тутъ мы окончательно познакомились. Когда я разсказалъ о нашемъ приключеніи Языкову, онъ сдѣлалъ мнѣ строгое замѣчаніе, но зато капитанъ Букъ остался очень доволенъ и выразилъ надежду, что я могу со временемъ пріобрѣсть морскія ноги.
   Живя въ россійской академіи, я, конечно, интересовался ея еженедѣльными собраніями. Въ самую залу засѣданій, разумѣется, нельзя было входить, но я нерѣдко пробирался въ прилегавшую въ ней библіотеку, изъ которой можно было все видѣть и слышать. Собраніе открывалось обыкновенно тѣмъ, что Дмитрщ Ивановичъ, въ качествѣ непремѣннаго секретаря, читалъ протоколъ предыдущаго засѣданія, а затѣмъ спрашивалъ, кому изъ господъ членовъ угодно прочесть или заявить что нибудь. Въ то время академія приготовляла новое изданіе "Словаря", и работа по этому предмету была раздѣлена между многими лицами, а потому чтенія и замѣчанія сосредоточивались преимущественно на объясненіи отдѣльныхъ словъ русскаго языка. Больше и горячѣе всѣхъ интересовался этимъ дѣломъ, сколько я помню, извѣстный составитель русской грамматики и издатель "Остромірова Евангелія", Александръ Христофоровичъ Востоковъ. Иногда кто нибудь изъ членовъ читалъ и литературныя статьи, а Борисъ Михайловичъ Ѳедоровъ даже продекламировалъ однажды, съ нѣсколько забавнымъ паѳосомъ, стихотвореніе свое, подъ заглавіемъ: "Сардамскій плотникъ". Въ этомъ засѣданіи былъ и И. А. Крыловъ, котораго я видѣлъ тогда въ первый и послѣдній разъ. Самъ онъ ничего не читалъ, да кажется и не слушалъ. Случалось, что кто нибудь приносилъ въ собраніе книжку журнала или листокъ газеты и читалъ во всеуслышаніе чѣмъ нибудь интересовавшую его статью. Однажды я былъ крайне озадаченъ тѣмъ, что въ засѣданіи удостоилась публичнаго чтенія и моя небольшая статейка.
   Дѣло было такъ. Въ "Сѣверной Пчелѣ" была напечатана статья какого-то г. Шютца, подъ названіемъ "Русскій языкъ въ Сибири". Авторъ, говоря въ ней объ особенностяхъ сибирскаго нарѣчія, причислилъ къ его идіотизмамъ много такихъ словъ и фразъ, которыя употребляются и въ великороссійскихъ губерніяхъ, особенно среди сельскаго населенія. Мнѣ вздумалось написать возраженіе на статью, къ чему, кромѣ явныхъ ошибокъ ея, меня побуждало еще то., что я отъ моего близкаго товарища по университету, сибиряка Н. Г. Минина, узналъ нѣсколько дѣйствительно сибирскихъ выраженій и словъ, повидимому, неизвѣстныхъ г. Шютцу. Это давало мнѣ возможность самому прикинуться сибирякомъ и, съ тѣмъ вмѣстѣ, придавало нѣкоторую авторитетность моей критической замѣткѣ. Я написалъ статейку и отнесъ въ редакцію той же "Сѣверной Пчелы". Черезъ недѣлю этотъ мой первый литературный опытъ и явился въ газетѣ, въ No 60, отъ 16 марта 1839 г., подъ заглавіемъ: "Нѣсколько словъ о русскомъ языкѣ въ Сибири" и за подписью "Сибирякъ". И вотъ въ ближайшемъ засѣданіи академіи, когда я былъ въ библіотекѣ, Языковъ, послѣ чтенія кѣмъ-то изъ членовъ не помню теперь какой статьи, обратился къ собранію съ заявленіемъ, что въ фельетонѣ "Сѣверной Пчелы" напечатано возраженіе на читанную въ прошломъ засѣданіи статью Шютца объ идіотизмахъ сибирскаго нарѣчія. По требованію присутствующихъ, Дмитрій Ивановичъ прочелъ мою статейку. Мнѣ было очень неловко: хотя высказанныя мною замѣчанія и признаны были справедливыми, но тѣмъ не менѣе, я чувствовалъ неумѣстность моей мистификаціи. Надежда, что псевдонимъ мой останется не раскрытымъ, не оправдалась. Не предвидя, что статья попадетъ въ собраніе академіи, я не дѣлалъ изъ своего писанія тайны и во флигелѣ знали о моей работѣ. Кто-то изъ моихъ сосѣдей и, кажется полиціймейстеръ, сообщилъ объ этомъ Языкову. Я боялся какой нибудь непріятности, но все кончилось благополучно. Дмитрій Ивановичъ, при первомъ свиданіи, сказалъ мнѣ что-то пріятное на счетъ моей статьи и обѣщалъ найти для меня какія нибудь литературныя занятія. Съ этого дня онъ даже сталъ внимательнѣе во мнѣ, а когда я уѣзжалъ изъ академіи, подарилъ нѣсколько книгъ и, въ томъ числѣ, свой переводъ Шлецерова "Нестора".
   Съ той поры, какъ россійская академія была присоединена въ академіи наукъ и Языковъ выѣхалъ изъ казеннаго дома, я видалъ его рѣдко. Онъ жилъ послѣ того еще года четыре, по прежнему проводилъ большую часть дня за письменнымъ столомъ и дѣятельно работалъ надъ составленіемъ "Церковнаго словаря". Хотя послѣ преобразованія заведенія Дмитрій Ивановичъ поступилъ ординарнымъ академикомъ по отдѣленію русскаго языка и словесности въ академію наукъ, но ѣздилъ туда, какъ я слышалъ, довольно рѣдко. Причиной этому было не ослабѣвавшее его здоровье и не сожалѣніе о потерянномъ мѣстѣ непремѣннаго секретаря, а, сколько я могъ понять, одна не оставлявшая его мысль о томъ, что съ новой перемѣною упало самостоятельное положеніе того ученаго учрежденія, которое основано было императрицею Екатериною и принесло не мало пользы отечественному языкознанію. При всей своей сдержанности, онъ однажды, по возвращеніи изъ засѣданія отдѣленія академіи наукъ, выразился въ этомъ смыслѣ.
   Ни о семействѣ Дмитрія Ивановича, ни о судьбѣ моихъ товарищей по житью въ академическомъ флигелѣ я впослѣдствіи ничего не слыхалъ. Однажды только встрѣтилъ я на улицѣ такъ называемаго боцмана, который сообщилъ мнѣ, что капитанъ Букъ окончилъ свою жизненную вахту, и что его провожалъ на Смоленское кладбище взводъ моряковъ съ тремя горнистами.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru