Милюков Павел Николаевич
Главные течения русской исторической мысли XVIII и XIX столетии

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

Главныя теченія русской исторической мысли XVIII и XIX столѣтій*).

*) Русская Мысль, кн. VIII.

VI.

   Какъ мы уже говорили, Карамзинъ держалъ себя далеко отъ ученыхъ изслѣдователей своего времени. Въ обширной ученой перепискѣ членовъ румянцевскаго кружка рѣчь объ исторіографіи заходитъ довольно рѣдко, и еще рѣже Карамзинъ принимаетъ въ этой перепискѣ прямое участіе. Съ другой стороны, въ составѣ ближайшихъ друзей Карамзина мы почти не встрѣчаемъ людей, занимающихся русскою исторіей. До конца жизни онъ остается вѣренъ своимъ стариннымъ литературнымъ связямъ и литературнымъ симпатіямъ "Арзамаса". Если, несмотря на это, исторіографъ постоянно находится au courant всѣхъ важнѣйшихъ ученыхъ открытій своего времени, то это (помимо личныхъ свиданій съ Румянцевымъ и отдѣльныхъ случаевъ ученаго паломничества молодыхъ изслѣдователей, какъ Строева, Калайдовича, Погодина), главнымъ образомъ, благодаря двумъ представителямъ этихъ обособленныхъ кружковъ литературнаго и ученаго. Одинъ изъ нихъ, старый землякъ и "арзамасецъ", связываетъ кружокъ ближайшихъ друзей Карамзина съ тогдашнимъ ученымъ міромъ. Это извѣстный Александръ Ивановичъ Тургеневъ, коммиссіонеръ и разсыльный нашего просвѣщенія александровскаго времени, одинъ замѣнявшій собой для петербургскихъ интеллигентныхъ кружковъ литературную газету, библіографическій листокъ и книжный магазинъ по иностранной литературѣ. Мы видѣли раньше, какими важными матеріалами обязана ему Исторія государства Россійскаго. Еще важнѣе была для Карамзина помощь А. Ѳ. Малиновскаго, имѣвшаго возможность вдвойнѣ быть полезнымъ исторіографу: въ качествѣ члена румянцевскаго кружка и въ качествѣ директора архива, въ которомъ служили два дѣятельнѣйшіе члена кружка (Строевъ и Калайдовичъ) и гдѣ хранились самые необходимые матеріалы для Карамзинской исторіи {До Малиновскаго, въ томъ же званіи директора архива, H. Н. Бантышъ-Каменскій былъ, говоря словами Б. Ѳ. Борта, "неоспоримо важнѣйшимъ пособникомъ Карамзина, скажемъ прямо -- настоящимъ его благодѣтелемъ, уже и тѣмъ однимъ, что сообщилъ ему неизданную донынѣ опись архивскимъ дѣламъ". Сборникъ матеріаловъ для исторіи Румянцевскаго музея, стр. 36.}.
   Обращаясь съ просьбами о справкахъ къ Строеву и Калайдовичу, исторіографъ никогда почти не забываетъ написать и Малиновскому, чтобы онъ "приказалъ" сдѣлать эти справки своимъ подчиненнымъ. Къ самому же Малиновскому онъ адресуетъ такія суммарныя требованія, какъ, наприм.: "доставьте мнѣ всѣ матеріалы для описанія Ѳедорова царствованія"; "доставьте немедленно статейные списки и столбцы царствованія Годунова и Лжедимитрія", "также и дѣла внутреннія"; "прошу немедленно доставить мнѣ... всѣ дѣла, всѣ бумаги отъ временъ Годунова до Михаила Ѳедоровича" и т. п. Надо прибавить, что просьбы исторіографа были разсчитаны не только на исполнительность директора архива, но и на любезность добраго знакомаго {Конечно, и "любезность" эту разсчетливый Малиновскій оказывалъ не даромъ. Карамзинъ, по своимъ отношеніямъ ко двору, могъ ему "пригодиться".}; рядомъ съ заказами о высылкѣ опредѣленныхъ номеровъ архивныхъ бумагъ постоянно встрѣчаемъ настойчивыя просьбы: "не найдете ли еще еще чего-нибудь о царѣ Иванѣ Вас.?"; "Вы меня крайне одолжите сообщеніемъ грамотъ царя Ів. Вас., какія найдутся въ архивѣ, если онѣ могутъ быть чѣмъ-либо интересны"; "кромѣ дѣлъ (царствованія Ѳеодора), не найдете ли и другихъ бумагъ любопытныхъ? Вспомните и поройтесь: вы меня дружески одолжите"; "вы меня одолжите всѣмъ, что сообщите мнѣ о временахъ Ѳеодора"; "прошу поискать, не найдется ли что въ Миллеровыхъ портфеляхъ"; "нѣтъ ли у васъ еще чего-нибудь относящагося къ междуцарствію?" "Не найдется ли у васъ еще чего-нибудь о времени Шуйскаго и междуцарствія {См. Письма Карамзина къ Л. Ѳ. Малиновскому, изд. общ. люб. росс. слов. подъ ред. М. Н. Лонгинова. М., 1860 г., passim. Малиновскій сообщаетъ даже Карамзину потихоньку отъ Румянцева найденную для послѣдняго хронику такъ называемаго Бера (Буссова) раньше, чѣмъ исторіографъ могъ успѣть получить ее отъ самого канцлера.}?" Такимъ образомъ, роль Малиновскаго,-- а тѣмъ болѣе, конечно, его предшественника,-- не ограничивалась простою пересылкой Карамзину "ящиковъ съ архивскими бумагами". Поиски директоровъ архива, на ряду съ поисками сотрудниковъ Румянцева въ Россіи и за границей, существеннымъ образомъ обусловили самый подборъ свѣжаго историческаго матеріала, тотъ подборъ, въ которомъ мы находили раньше главное ученое достоинство Исторіи государства Россійскаго.
   Отношенія Карамзина къ современнымъ ему ученымъ опредѣлили количество полученнаго имъ для исторіи новаго матеріала. Качество ученой разработки этого матеріала опредѣлило отношеніе современниковъ къ исторіографу. "Я имѣю причину думать, -- писалъ по этому поводу Румянцевъ Евгенію,-- что Николай Михайловичъ поверхностное бралъ только свѣдѣніе изъ важныхъ для россійской исторіи матеріаловъ" {Переписка Евгенія, стр. 89. Кочубинскій, стр. 148. Исторію государства Россійскаго Румянцевъ изучалъ внимательно. См. "Матеріалы" Кестнера, стр. 12--13.}. Въ этихъ словахъ сказалась та разница во взглядахъ на задачи ученаго изслѣдованія, которая отдѣляла Карамзина отъ большинства современныхъ ему изслѣдователей. Карамзинъ писалъ исторію преимущественно дипломатическую и пользовался матеріалами лишь настолько, насколько они годились для историческаго разсказа, для изображенія "дѣйствій и характеровъ". Для Румянцева разработка матеріала самого по себѣ, въ формѣ отдѣльныхъ монографій, представлялась ближайшею задачей послѣ собиранія и изданія рукописей. У него былъ даже свой любимый планъ такой разработки. "Давно питаю мысль важную,-- пишетъ онъ Евгенію въ 1820 году,-- которая бы приготовила для будущаго полнаго сочиненія Россійской исторіи всѣ нужные элементы; я бы желалъ составить общество писцовъ, которымъ бы одна особа читала постепенно всѣ печатныя русскія лѣтописи, а каждый изъ нихъ, обложенъ будучи особымъ трудомъ, взносилъ бы въ свою тетрадь выписку того только, что къ его труду принадлежитъ, напримѣръ: одинъ занимался бы извлеченіемъ изъ лѣтописцевъ всѣхъ безъ изъятія упоминаемыхъ лицъ; другой всѣхъ географическихъ упоминаній областей, градовъ, селъ, горъ, рѣкъ и урочищъ,-- дабы можно было изъ сихъ двухъ статей составить два лексикона; третій бы въ свою тетрадь единственно вписывалъ всѣ обстоятельства, касающіяся до порабощенія нашего татарамъ, съ упоминаніемъ всѣхъ татарскихъ лицъ безъ изъятія; четвертый въ свою тетрадь вносилъ бы выписку всѣхъ статистическихъ статей, т.-е. извѣстій о налогахъ, о доходахъ, о монетахъ, о разныхъ цѣпахъ хлѣба и иныхъ припасовъ,-- однимъ словомъ, все, что принадлежитъ къ государственному и личному хозяйству и т. д.". Роль руководителя въ этой работѣ канцлеръ предлагалъ Евгенію. Преосвященный отклонилъ, правда, отъ себя "сей механическій и прескучный трудъ", хотя и призналъ мысль канцлера "весьма важной и драгоцѣнной" и даже предложилъ нѣкоторыя поправки къ его плану {"По моему мнѣнію, это удобнѣе было бы исполнить, раздѣливъ лѣтописи поодиночкѣ многимъ для прочтенія и подчеркнувъ разноцвѣтными карандашами разныхъ матерій; а съ сихъ подчерковъ удобно можетъ все расписать по разнымъ тетрадямъ и одинъ писецъ". Переписка Евгенія съ Румянцевымъ, стр. 32--33.}. Однако же, канцлеръ продолжалъ держаться за свое намѣреніе; онъ даже сдѣлалъ (раньше обращенія къ Евгенію) первый шагъ къ его осуществленію, предложивъ молодому студенту, сыну священника въ его имѣніи (Гомелѣ), воспитывавшемуся на его счетъ въ петербургской духовной академіи, Григоровичу, сдѣлать выборку лѣтописныхъ извѣстій "о посадникахъ новгородскихъ" {Занявшій вскорѣ, вопреки желанію канцлера, мѣсто своего отца въ Гомелѣ, Григоровичъ сдѣлался извѣстенъ, какъ издатель актовъ Западной Россіи. О его ученыхъ трудахъ и сношеніяхъ съ канцлеромъ см. въ Чтеніяхъ Общ. Ист. и Др. Р. 1864 г., II: "Переписка протоіерея Іоанна Григоровича съ гр. Н. П. Румянцевымъ", Н. И. Григоровича. На связь Опыта о посадникахъ новгородскихъ съ своимъ планомъ указываетъ самъ канцлеръ въ письмѣ къ Малиновскому (1821 г.): "Вамъ, милостивый государь мой, конечно, въ память, что я давно желаю и проповѣдую, что полезно было бы дѣлать таковыя извлеченія частныя и приводить ихъ въ порядокъ изъ печатныхъ и рукописныхъ лѣтописей, гдѣ онѣ, такъ сказать, взболтаны и смѣшаны. Подобнымъ образомъ можно бы отдѣлить и въ одну раму взнесть все, что лѣтописи предали намъ о дѣлахъ Тверского великаго княжества, о дѣлахъ Рязанскаго, о всѣхъ дѣлахъ въ отношеніи татаръ, и въ особенномъ сочиненіи извлечь древнюю россійскую статистику, показавъ въ семъ начертаніи, какія въ разныя древнія эпохи на жизненные припасы существовали цѣны, какіе сохранены памятники цѣнамъ важныхъ въ торговлѣ товаровъ, какими податьми въ какое время обложенъ былъ народъ и области". Переписка Румянцева, изд. Барсовымъ, стр. 184. Ср. Переписку Евгенія, стр. 14 и 16.}.
   Насколько мысль о несвоевременности составленія исторіи была популярна въ то время, видно изъ того, что она раздѣлялась даже хорошими студентами. Въ 1820 году вотъ какіе разговоры велись по этому поводу между Погодинымъ и его пріятелемъ Кубаревымъ: "Теперь писать россійскую исторію думать нельзя. Карамзина должна благодарить Россія не за исторію, но за обогащеніе словесности многими превосходными, драгоцѣнными историческими отрывками. Прежде, нежели думать о написаніи исторіи, должно: 1) напечатать ученымъ образомъ наши лѣтописи и все историческое; 2) разобрать ихъ, очистить критически; 3) выбрать изъ нихъ нужное для исторіи; 4) собрать все писанное древнѣйшими писателями о сѣверныхъ народахъ; 5) собрать всѣхъ писателей византійскихъ, описывавшихъ происшествія между IX и XI вѣкомъ, сличить между собою и выбрать относящееся до россійской исторіи; 6) сличить ихъ съ нашими лѣтописями и вывести заключеніе; 7) познакомиться съ восточною словесностью, сыскать всѣ книги, рукописи, въ коихъ говорится о монголахъ; 8) отыскать и издать все въ нашихъ и нѣмецкихъ архивахъ, относящееся до связи Россіи съ поляками, ливонскими рыцарями, Ганзою и, наконецъ, со всѣми европейскими дворами, хотя до Екатерины I, и издать съ переводомъ; 9) сдѣлать подробнѣйшее и вѣрнѣйшее землеописаніе Россійскаго государства; 10) изслѣдовать положеніе древнихъ мѣстъ и опредѣлить ихъ нынѣшними,--географію для каждаго вѣка; 11) изслѣдовать, сличить и исправить хронологію; 12) издать нумизматику; 13) отыскать и описать всѣ древности, разсѣянныя повсемѣстно; 14) собрать и издать всѣхъ писателей, писавшихъ о чемъ-нибудь касающемся до Россійской имперіи, по матеріямъ,-- наприм., о славянахъ мнѣніе Байера, Миллера, Шлецера, Карамзина, Добровскаго, сличить ихъ и опредѣлить достоинство каждаго, показать, чему вѣрить и въ чемъ сомнѣваться должно и проч.; 15) сочинить родословныя таблицы; 16) составить палеографію. Все это составитъ 200 книгъ. Ихъ отдать историку, и тотъ будетъ дѣлать съ ними, что хочетъ. У насъ не сдѣлано ничего въ такомъ видѣ, хотя довольно сдѣлано по частямъ. Можно ли же думать объ исторіи?" {Барсуковъ: "Жизнь и труды М. П. Погодина". T. I, стр. 80--81. Ср. также на стр. 158 бесѣду съ Калайдовичемъ "о невозможности писать теперь настоящую исторію; о Карамзинѣ, котораго Калайдовичъ осуждалъ за самонадѣянность".}
   Мы знаемъ, что точка зрѣнія Карамзина была совершенно иная. Принимаясь за составленіе исторіи, онъ смотрѣлъ на нее, какъ на благодарную литературную тему, и писалъ не для ученыхъ, а для большой публики. Появленіе и быстрый ростъ этой публики совершились на его глазахъ и въ значительной степени были его собственнымъ дѣломъ. Авторъ Бѣдной Лизы былъ однимъ изъ первыхъ любимцевъ и, несомнѣнно, первымъ стипендіатомъ русской читающей публики. Лучше, чѣмъ кто-нибудь другой, онъ зналъ вкусы своей публики, зналъ, что отъ литератора, превратившагося въ историка, эта публика, подобно Державину, ожидаетъ, что "и въ прозѣ" его будетъ "гласъ слышенъ соловьинъ". Авторъ не обманулъ ожиданій публики, и публика поддержала автора. Въ 25 дней все первое изданіе Исторіи (3,000 экземпляровъ) было расхватано поклонниками Повѣстей и еще 600 подписчиковъ остались безъ экземпляровъ: "дѣло у насъ безпримѣрное". Второе изданіе пришлось выпустить немедленно" {Погодинъ: "Карамзинъ", II, стр. 196--197. О возростаніи количества читающей публики въ Россіи самъ Карамзинъ сообщаетъ интересныя свѣдѣнія въ своемъ Вѣстникѣ Европы (1802 г., No 9, статья о книжно! торговлѣ и любви къ чтенію въ Россіи): 25 лѣтъ назадъ въ Москвѣ было 2 книжныхъ лавки, теперь 200, съ выручкой до 200 тысячъ руб. въ годъ; число подписчиковъ Московстосъ Вѣдомостей возросло въ рукахъ Новикова за 10 лѣтъ съ 600 до 4,000, а съ 1797 г. до 6,000. Съ указанной точки зрѣнія кн. В. Ѳ. Одоевскій возражалъ Погодину, что писать противъ Карамзина -- значитъ дѣйствовать противъ русскаго просвѣщенія, разрушать "дѣйствіе, произведенное Карамзинымъ на читателей" и состоящее въ томъ, что Карамзинъ "пріобрѣлъ литературѣ привязанность и уваженіе публики", ввелъ русскую литературу "въ моду въ лучшихъ обществахъ, за коими обыкновенно тянутся прочія". Барсуковъ: "Жизнь и труды Погодина", II, стр. 262--263.}. Для этого обширнаго круга читателей Карамзинъ былъ, дѣйствительно, "Колумбомъ" русской исторіи.
   Въ интеллигентныхъ кружкахъ сѣверной столицы встрѣча Исторіи государства Россійскаго была обусловлена гораздо болѣе сложными обстоятельствами. Когда въ 1816 году Карамзинъ пріѣхалъ въ Петербургъ съ своими восемью томами, его ожидалъ тамъ,-- конечно, помимо тѣснаго кружка своихъ людей, "арзамасцевъ",-- довольно холодный пріемъ. Въ шестнадцатомъ году руководящіе круги петербургскаго общества были еще проникнуты либерализмомъ первой половины александровскаго царствованія. Правда, это были послѣднія минуты его. Самъ Александръ былъ уже увлеченъ мистицизмомъ и религіозно-нравственными идеями; не далеко было до соединенія министерства просвѣщенія съ министерствомъ духовныхъ исповѣданій подъ управленіемъ кн. А. II. Голицына, а въ перспективѣ уже виднѣлся Аракчеевъ. Но, съ другой стороны, недовольная гвардейская молодежь уже готова была къ основанію тайныхъ обществъ и съ напряженнымъ вниманіемъ слѣдила за быстрымъ развитіемъ европейской реакціи. Карамзинъ явился изъ другого міра съ своими литературными вкусами, съ своею политикой, основанною на чувствительности. Онъ былъ чужой между этими политиками, и они были ему чужды и непонятны. "Либералисты, чего вы хотите? Счастія людей? Но есть ли счастіе тамъ, гдѣ есть смерть, болѣзни, пороки, страсти?... (Свободы? Но) свободу мы должны завоевать въ своемъ сердцѣ миромъ совѣсти и довѣренностью къ Провидѣнію". Возраженія будущихъ декабристовъ противъ этого морализирующаго міровоззрѣнія легко предугадать. "Исторія должна ли мирить насъ съ несовершенствомъ; должна ли погружать насъ въ нравственный сонъ квіетизма?... Не миръ, по брань вѣчная должна существовать между зломъ и благомъ". Такія возраженія пришлось выслушать Карамзину въ домѣ близкихъ друзей, отъ сына его бывшаго покровителя, покойнаго попечителя Московскаго университета М. Н. Муравьева. Представитель молодого поколѣнія, Никита Муравьевъ, горячо "выговаривалъ Карамзину за его похвалы самодержавію, за монархическій духъ его исторіи". "Да не буду я первый въ моемъ отечествѣ,-- отвѣчалъ исторіографъ,-- проповѣдывать тотъ новый духъ, который омылъ кровью всю Европу". Нечего и говорить, что благоразумная "середина", которой старался держаться Карамзинъ между "либералистами и сервилистами", декабристами и мистиками, удовлетворила немногихъ и поставила Карамзина въ сторонѣ отъ борьбы современныхъ ему общественныхъ партій столицы {Погодинъ: "Карамзинъ", II, глава VIII, особенно стр. 197--207. Барсуковъ: "Погодинъ", I, 177. Неизданныя сочиненія и переписка Карамзина. Спб., 1862 г., стр. 28, 194--195.}.
   Изъ разногласія политическихъ воззрѣній вытекала и разница во взглядѣ на весь ходъ русской исторіи. Извѣстному намъ схематизму Карамзина молодое поколѣніе противуполагало свой собственный. Подъ вліяніемъ настроенія времени, даже такой правовѣрный юноша, какъ Погодинъ, къ своимъ двумъ періодамъ ("феодализмъ съ Рюрика и деспотизмъ съ Ивана III") готовъ былъ прибавить третій -- періодъ "представительнаго образа правленія", которому "сѣмя положено 14 декабря" {Барсуковъ: "Погодинъ", II, 18.}. Петербургская молодежь находила "сѣмя" это гораздо раньше, уже въ первомъ періодѣ русской исторіи, и склонна была представлять себѣ промежуточный періодъ, какъ временное отклоненіе отъ здравыхъ началъ государственной жизни {Любопытно отмѣтить, что канцлеръ Румянцевъ, принадлежавшій къ либеральнымъ оппонентамъ Карамзина, намекалъ однажды на "idées particulières, que je me suis fait sur ce qui constitue l'origine de notre histoire,-- époque si distincte, qui atteint celle où nous passons sous le joug des tatares; alors notre histoire perd son premier caractère et ne le reprend plus, même après notre affranchissement". "Матеріалы" Кестнера, 8.}.
   Естественно, что этотъ родъ возраженій противъ Исторіи государства Россійскаго не нашелъ себѣ въ свое время отраженія въ печати. За то въ журналахъ появился, отчасти уже при жизни исторіографа, цѣлый рядъ критическихъ статей, установившихъ научную оцѣнку Исторіи г. Р.
   Основное въ этомъ отношеніи возраженіе настолько напрашивалось само собой, что его не трудно было сдѣлать и политическимъ антагонистамъ Карамзина. "Нашъ писатель говоритъ,-- находимъ въ той же запискѣ Никиты Муравьева,-- что въ исторіи красота повѣствованія и сила есть главное. Сомнѣваюсь...; мнѣ же кажется, что главное въ исторіи есть дѣльность оной. Смотрѣть на исторію единственно, какъ на литературное произведеніе, есть уничижать оную". Спеціальная критика указала подробнѣе, чего недостаетъ Карамзину для "дѣльности" его исторіи. Въ любопытныхъ статьяхъ Булгарина по поводу X и XI томовъ было замѣчено, что, посвящая цѣлые томы пересказу дипломатическихъ сношеній и подробнѣйшимъ образомъ описывая всѣ обряды, церемоніи и пиршества, исторіографъ недостаточно занимается внутреннею исторіей государства, не обращаетъ вниманія на устройство великой думы земской, происхожденіе патріаршества объясняетъ "мелкими разсчетами" Годунова, почти вовсе не останавливается на борьбѣ за унію и весь интересъ читателя старается сосредоточить на характеристикѣ личности государей. Въ силу этой односторонности, "описаніе (внутренняго) состоянія Россіи въ концѣ XVI вѣка" выходитъ особенно неудовлетворительнымъ; "описаніе войска и военнаго искусства недостаточно"; при описаніи государственнаго хозяйства "не показаны источники" и "не изъяснены" пріемы раскладки и взиманія податей; изъ статьи о судѣ и расправѣ "читатель не получаетъ никакого понятія о судѣ и расправѣ тогдашняго времени и остается въ прежнемъ невѣдѣніи"; въ отдѣлѣ о торговлѣ "политическая экономія предлагаетъ множество вопросовъ, изъ коихъ ни одинъ не удовлетворенъ" исторіографомъ; "въ статьѣ объ образованіи вовсе не сказано о воспитаніи русскаго юношества, о тогдашнихъ учителяхъ, образѣ ученія и нравственныхъ занятіяхъ русскаго народа"; "нравы и обычаи" выписаны цѣликомъ изъ иностранцевъ, безъ критической оцѣнки ихъ показаній; въ отдѣлѣ о забавахъ "описанъ только медвѣжій бой, любимое занятіе Ѳеодора, но нѣтъ ни слова о забавахъ и увеселеніяхъ русскаго народа" {Сѣверный Архивъ 1825 г., ч. XIII и XIV, особенно XIII, стр. 186, 193, 195, 271-- 276; ч. XIV, стр. 364--372. Въ личныхъ характеристикахъ Булгаринъ подчеркиваетъ морализирующую тенденцію и беретъ подъ свою защиту Бориса Годунова по обвиненію въ убійствѣ Дмитрія (почти въ тѣхъ же выраженіяхъ, которыя позднѣе присвоиваетъ себѣ Погодинъ). Онъ опровергаетъ также тождество перваго самозванца съ Отрепьевымъ, часто тѣми же аргументами, которые не разъ употреблялись и впослѣдствіи.} и т. д. Другіе критики, не отмѣчая того, чего не было въ исторіи Карамзина, обращались къ разбору того, что въ ней было. Польскій историкъ Лелевель сдѣлалъ общую характеристику исторіи и началъ подробный разборъ древнѣйшаго періода. Онъ замѣтилъ, что Карамзинъ не чуждъ ни одной изъ четырехъ причинъ, ведущихъ, по его мнѣнію, къ невольному искаженію истины историческими писателями: "1) черезъ сообщеніе прошедшему времени характера настоящаго, 2) когда писатель увлекается чувствомъ народности, 3) отъ привязанности къ своей религіи и 4) отъ ослѣпленія политическими мнѣніями". "Всѣ многочисленные споры" русскихъ историковъ о древнѣйшемъ періодѣ, по мнѣнію Лелевеля, "произошли едва ли не отъ того, что нѣкоторые писатели не удостовѣрились въ той истинѣ, что, описывая вѣкъ Рюрика, должно описывать состояніе человѣчества совершенно въ другомъ видѣ, нежели въ какомъ оно нынѣ находится. Сего состоянія, въ которомъ находилось тогда человѣчество, нельзя постигнуть умствованіемъ, основаннымъ на теоріи нравственной-природы; его невозможно также понять разсужденіемъ, проистекающимъ изъ современныхъ чувствованій, понятій и порядка вещей"; рискованно, поэтому, не впадая въ модернизацію, "отгадывать чувствованія и внутреннія побужденія дѣйствующихъ лицъ для объясненія происшествій", какъ это "старается" дѣлать исторіографъ. Приверженность къ народности, православію и самодержавію также вводятъ Карамзина, при всемъ его желаніи быть безпристрастнымъ, во многія ошибки, особенно въ послѣднемъ отношеніи. "Карамзинъ, излагая событія Россіи отъ первыхъ владѣтелей Рюрикова рода, полагаетъ, что, невзирая на раздробленіе власти и многія превратности судьбы, испытанныя Россіей), главное основаніе правленія, самодержавіе, всегда существовало, только измѣняясь и, такъ сказать, развиваясь подъ различными образами Это -- главная цѣль, къ которой онъ стремится съ доказательствами, и хотя явно не говоритъ о своемъ намѣреніи, но самовольно увлекаетъ читателя къ сему заключенію, представляя всѣ происшествія въ одномъ общемъ цвѣтѣ... Отъ сихъ причинъ, вѣроятно, вся исторія отъ Владиміра Великаго до нашествія монголовъ не такимъ образомъ представлена, чтобы во многихъ мѣстахъ не надлежало желать большаго совершенства" {Сѣверный Архивъ, части: 4 (1822 г.), 8 (1823 г.), 9 и 11 (1824 г.); особенно см. ч. 8, стр. 160, 287--297, ч. 9, стр. 47--48.}.
   Если знаменитый польскій изслѣдователь осторожно указывалъ на тѣ основныя idola tribus, которыми обусловливались принципіальныя заблужденія исторіографа, то русскій ученый, Арцыбашевъ, безъ церемоніи перешелъ къ самому мелочному разбору того, какъ пользовался исторіографъ своими источниками въ каждомъ отдѣльномъ случаѣ. Самъ -- авторъ кропотливаго Повѣствованія о Россіи, въ которомъ нѣтъ ни одного слова лишняго сравнительно съ лѣтописями {Выписываемъ, для характеристики Арцыбашева, его собственныя слова о томъ, какъ онъ составлялъ свой лѣтописный сводъ: "Я сличалъ слово въ слово, а иногда буква въ букву всѣ лѣтописи, какія могъ имѣть; составлялъ ихъ, дополняя одну другою, и такимъ образомъ составлялъ изложеніе (textus); послѣ вычищалъ отъ всего лѣтописнаго или занимательнаго только для современниковъ, но совсѣмъ не нужнаго для потомства, отъ лишесловія, свойственнаго тогдашнему образу сочиненій, и, наконецъ, переводилъ оставшееся на нынѣшній русскія языкъ какъ можно буквальнѣе, соображалъ свой переводъ съ древними чужеземными и архивными памятниками, дополнялъ ими лѣтописи и помѣщалъ иногда слова тѣхъ источниковъ (смотря по разбору) въ изложеніе, подлинныя же лѣтописныя рѣчи въ примѣчаніе". Повѣствованіе о Россіи. М., 1838 г., I, стр. 1. Трудъ Арцыбашева изданъ, благодаря хлопотамъ Погодина, московскимъ обществомъ исторіи. Сношенія съ Погодинымъ см. у Барсукова, указатель къ VII тому, стр. 504. Ср. также біографію, списокъ сочиненій и критическій отзывъ объ Арцыбашевѣ В. С. Иконникова въ "Критикобіографическомъ словарѣ" Венгерова, т. I, стр. 818--826.}, Арцыбашевъ неумолимо преслѣдуетъ всякое отступленіе Карамзина отъ источника съ цѣлью украшенія рѣчи, ловитъ его на стилистическихъ сочетаніяхъ, вмѣсто фактическихъ, и сопоставляетъ разсказъ исторіографа съ его собственными словами, что "непозволительно историку, для выгодъ его дарованія, обманывать добросовѣстныхъ читателей, мыслить и говорить за героевъ", что "нельзя прибавлять ни одной черты къ извѣстному". Въ противуположность этимъ обѣщаніямъ, онъ видитъ въ Исторіи государства Россійскаго "слогъ болѣе провозглашательный, чѣмъ историческій"; "изложеніе,--по его мнѣнію,-- соотвѣтствуетъ слогу; дабы прельстить читателей, сочинитель удаляется отъ цѣли всякій разъ, когда находитъ случай высказать свое краснорѣчіе". Такимъ образомъ, Святославъ, образъ жизни котораго всего "приличнѣе" сравнить "съ тою, которую ведутъ ратники кочевыхъ народовъ", по Карамзину "равнялся съ героями пѣснопѣвца Гомера"; "Аскольдъ и Диръ подъ мечами убійцъ пали мертвые къ ногамъ Олеговымъ"; хазарскій ханъ "дремалъ и нѣжился въ пріятностяхъ восточной роскоши и нѣги"; "достойные сподвижники" Святослава, "тронутые сею рѣчью, громкими восклицаніями изъявили рѣшительность геройства"; "довѣренность Ярополкова къ чести Владиміровой изъявляетъ доброе, всегда не подозрительное сердце"; Цимисхій говорилъ "съ великодушною гордостью", а греки смотрѣли на Святослава "съ удивленіемъ" и т. д. Всѣ эти "украшенія", "догадки" и "собственныя выдумки" историка "въ слогѣ бытописательномъ вредятъ истинѣ и могутъ произвести ненужные споры" {Начало возраженій Арцыбашева появилось въ Казанскомъ Вѣстникѣ 1822 и 1823 гг., потомъ въ исправленномъ е дополненномъ видѣ они явились въ Московскомъ Вѣстникѣ Погодина, ч. XI и XII (1828 г.). См. особенно ч. XI, стр. 290 и 291; ч. XII, стр. 75, 87, 268--270, 272. Не разъ также Арцыбашевъ отмѣчаетъ не понятыя Карамзинымъ мѣста лѣтописи и критикуетъ его ученыя мнѣнія по спеціальнымъ вопросамъ.}.
   Рѣзкія, порой придирчивыя нападенія Арцыбашева вызвали сильное раздраженіе среди друзей исторіографа, и молодому Погодину пришлось выслушать не маю порицаній за помѣщеніе ихъ въ своемъ журналѣ. Сгоряча, онъ рѣшился защищаться и, чтобы имѣть поводъ отвѣчать печатно на словесные толки, помѣстилъ въ Московскомъ Вѣстникѣ сочиненное имъ самимъ письмо. "Какимъ образомъ вы осмѣлились,-- говорилось въ этомъ письмѣ,-- дать мѣсто... брани на твореніе, которое мы привыкли почитать совершеннѣйшимъ?" и т. д. Отвѣчая на это вымышленное обращеніе къ издателю, Погодинъ далъ волю своему гнѣву и произнесъ уже отъ своего лица такое сужденіе о Карамзинѣ, которое могло бы служить итогомъ всего, что было сказано противъ Исторіи государства Россійскаго. "Думать, что въ исторіи Карамзина все... уже сдѣлано,-- писалъ онъ, -- есть темное невѣжество". "Карамзинъ великъ, какъ художникъ, живописецъ, хотя его картины часто похожи на картины того славнаго итальянца, который героевъ всѣхъ временъ одѣвалъ въ платье своего времени, хотя въ его Олегахъ и Святославахъ мы видимъ часто Ахиллесовъ и Агамемноновъ Расиновыхъ. Какъ критикъ, Карамзинъ только могъ воспользоваться тѣмъ, что до него было сдѣлано, особенно въ древней исторіи, и ничего почти не прибавилъ своего. Какъ философъ, онъ имѣетъ меньшее достоинство {Впослѣдствіи Погодинъ толковалъ, что это "меньшее" употреблено не по сравненію съ "малымъ" значеніемъ Карамзина, какъ критика, а по сравненію съ "великимъ" его значеніемъ, какъ художника.}, и ни на одинъ философскій вопросъ не отвѣтятъ мнѣ изъ его исторіи. Не угодно ли, напримѣръ, вамъ, м. г., поговорить со мной о слѣдующемъ: чѣмъ отличается россійская исторія отъ прочихъ европейскихъ и азіатскихъ исторій? Апоѳегмы Карамзина въ исторіи суть большею частью общія мѣста. Взглядъ его вообще на исторію, какъ науку, -- взглядъ невѣрный, и это ясно видно изъ предисловія {Спеціально предисловію посвященъ былъ разборъ Каченовскаго въ Вѣстникѣ Европы (1819 г., части 103 и 104); критикъ воспользовался двумя французскими переводами предисловія, чтобъ отмѣтить, какія фразы русскаго текста переводчики сочли неудобнымъ довести до свѣдѣнія европейскихъ читателей.}. Относительныя, также великія заслуги Карамзина состоятъ въ томъ, что онъ заохотилъ русскую публику къ чтенію исторіи, открылъ новые источники, подалъ пить будущимъ изслѣдователямъ, обогатилъ языкъ" {"Письмо къ издателю" М. В. и "Отвѣтъ издателя" въ Московскомъ Вѣстникѣ, часть XII, стр. 186--190. Ср. Барсукова, т. II, стр. 234--264.}. "Подумайте, м. г. и всѣ вамъ подобные,-- заканчиваетъ Погодинъ по адресу стараго "Арзамаса", -- что новое поколѣніе учатся лучше прежняго, что журнальные невѣжи и крикуны... принуждены будутъ умолкнуть передъ умнымъ общимъ мнѣніемъ".
   Къ великой досадѣ Погодина, не ему привелось, однако же, сказать послѣднее слово въ полемикѣ современниковъ объ Исторіи государства Россійскаго. Всѣ высказанныя имъ наблюденія были вѣрны и мѣтки, но оставалось свести ихъ къ одному общему аккорду, найти общій ключъ къ сдѣланной имъ характеристикѣ. Эту благодарную роль взялъ на себя Полевой и выполнилъ ее съ свойственнымъ ему талантомъ {Въ своемъ дневникѣ Погодинъ замѣтилъ по поводу статьи Полевого; "Досадно! я первый сказалъ общее мнѣніе о Карамзинѣ. Полевой только что распространилъ главныя мои положенія, а его превозносятъ, между тѣмъ какъ меня ругали". Барсуковъ: "Погодинъ", т. II, стр. 334.}.
   "Карамзинъ есть писатель не нашего времени",-- такова основная идея Полевого, давшая ему возможность изъ матеріала, собраннаго ожесточенною полемикой, извлечь спокойный историческій приговоръ. "Для насъ, новаго поколѣнія, Карамзинъ существуетъ только въ исторіи литературы и въ твореніяхъ своихъ. Мы не можемъ увлекаться ни личнымъ пристрастіемъ къ нему, ни своими страстями". "Время летитъ быстро, дѣла и люди быстро мѣняются. Мы едва можемъ увѣрить себя, что почитаемое нами настоящимъ сдѣлалось уже прошедшимъ, современное -- историческимъ. Такъ и Карамзинъ. Еще многіе причисляютъ его къ нашему поколѣнію, къ нашему времени, забывая, что онъ родился 60 слишкомъ лѣтъ тому (въ 1765 г.); что болѣе 40 лѣтъ прошло, какъ онъ выступилъ на поприще литературное; что уже совершилось 25 лѣтъ, какъ онъ занялся исторіею Россіи, и, слѣдовательно, что онъ приступилъ къ ней за четверть вѣка до настоящаго времени, будучи почти сорока лѣтъ: это такой періодъ жизни, въ который человѣкъ не можетъ уже стереть съ себя типа первоначальнаго своего образованія, можетъ только не отстать отъ своего быстро-грядущаго впередъ вѣка, только слѣдовать за нимъ, и то напрягая всѣ силы ума". "Между тѣмъ, вѣкъ двигался съ неслыханною до того времени быстротой. Никогда не было открыто, изъяснено, обдумано столь много, сколько открыто... въ Европѣ за послѣднія 25 лѣтъ. Все измѣнилось и въ политическомъ, и въ литературномъ мірѣ. Философія, теорія словесности, поэзія, исторія, знанія политическія,-- все преобразовалось. Но когда начался сей новый періодъ измѣненій, Карамзинъ уже кончилъ свои подвиги вообще въ литературѣ" и обратился спеціально въ исторіи. Естественно, что "безъ него развилась новая русская поэзія, началось изученіе философіи, исторіи, политическихъ знаній сообразно новымъ идеямъ, новымъ понятіямъ германцевъ, англичанъ и французовъ, перекаленныхъ въ страшной бурѣ и обновленныхъ въ новую жизнь". Такимъ образомъ, "Карамзинъ уже не можетъ быть образцомъ ни поэта, ни романиста, ни даже прозаика русскаго. Періодъ его кончился, и нельзя не видѣть, "что его русскія повѣсти -- не русскія, его проза далеко отстала отъ прозы другихъ новѣйшихъ образцовъ нашихъ; его стихи для насъ проза; его теорія словесности, его философія для насъ недостаточны". Точно также, и по тѣмъ же причинамъ, "и исторіи его мы не можемъ назвать твореніемъ нашего времени". Какова бы ни была исторія по формѣ изложенія, въ основѣ своей она должна быть, по требованію нашего вѣка, "философской", т.-е. составлять часть общаго философскаго міровоззрѣнія. Исторіи отдѣльныхъ странъ должны быть, въ силу этого требованія, только частью всеобщей исторіи, онѣ должны "показывать философу, какое мѣсто въ мірѣ вѣчнаго бытія занималъ тотъ или другой народъ, то или другое государство, тотъ или другой человѣкъ, ибо для человѣчества равно выражаетъ идею и цѣлый народъ, и человѣкъ историческій: человѣчество живетъ въ народахъ, а народы въ представителяхъ, двигающихъ грубый матеріалъ и образующихъ изъ него отдѣльные нравственные міры. Такова истинная идея исторіи,-- по крайней мѣрѣ, мы удовлетворяемся нынѣ только сею идеей исторіи и почитаемъ ее за истинную. Она созрѣла въ вѣкахъ и изъ новѣйшей философіи развилась въ исторіи, точно также какъ подобныя идеи развились изъ философіи въ теоріяхъ поэзіи и политическихъ знаній".
   Всѣ эти "истинныя, по крайней мѣрѣ, современныя намъ идеи философіи, поэзіи и исторіи явились въ послѣднія 25 лѣтъ; слѣдственно, истинная идея исторіи была недоступна Карамзину. Онъ былъ уже совершенно образованъ по идеямъ и понятіямъ своего вѣка и не могъ переродиться въ то время, когда трудъ его былъ начатъ, понятіе объ ономъ совершенно образовано и оставалось только исполнять". Естественно, что образцами Карамзина остались историки XVIII вѣка, съ которыми онъ раздѣлялъ всѣ ихъ недостатки, не успѣвъ, однако, сравняться съ ними въ достоинствахъ. "Прочитайте всѣ 12 томовъ И. г. Р., и вы совершенно убѣдитесь" въ томъ, какъ чуждо было Карамзину понятіе объ истинной исторіи. "Въ цѣломъ объемѣ оной (т.-е. И. г. Р.) нѣтъ одного общаго начала, изъ котораго истекали бы всѣ событія русской исторіи: вы не видите, какъ исторія Россіи примыкаетъ къ исторіи человѣчества; всѣ части оной отдѣляются одна отъ другой; всѣ несоразмѣрны, и жизнь Россіи остается для читателя неизвѣстною, хотя его утомляютъ подробностями неважными, ничтожными, занимаютъ, трогаютъ картинами великими, ужасными, выводятъ передъ нимъ толпу людей до излишества огромную. Карамзинъ нигдѣ не представляетъ вамъ духа народнаго, не изображаетъ многочисленныхъ переходовъ его, отъ варяжскаго феодализма до деспотическаго правленія Іоанна и до самобытнаго возрожденія при Мининѣ. Вы видите стройную, продолжительную галлерею портретовъ, поставленныхъ въ одинакія рамки, нарисованныхъ не съ натуры, но по волѣ художника и одѣтыхъ также по его волѣ". "Придетъ по годамъ событіе: Карамзинъ описываетъ его и думаетъ, что исполнилъ долгъ свой; не знаетъ или не хочетъ знать, что событіе важное не выростаетъ мгновенно, какъ грибъ послѣ дождя, что причины его скрываются глубоко, и взрывъ означаетъ только, что фитиль, проведенный къ подкопу, догорѣлъ, а положенъ и зажженъ былъ гораздо прежде. Надобно ли изобразить подробную картину движенія народовъ въ древнія времена,-- Карамзинъ ведетъ черезъ сцену киммеріянъ, скиѳовъ, гунновъ, аваровъ, славянъ, какъ китайскія тѣнц; надобно ли описать нашествіе татаръ, передъ вами только картинное изображеніе Чингисъ-хана; дошло ли до паденія Шуйскаго,-- поляки идутъ въ Москву, берутъ Смоленскъ; Сигизмундъ не хочетъ дать Владислава на царство и -- болѣе нѣтъ ничего!" "Это лѣтопись, написанная мастерски, художникомъ таланта превосходнаго, а не исторія" {Московскій Телеграфъ 1829 г., часть XXVII, стр. Л67--500. Исторія г. Р. (сочиненіе H. М. Карамзина). Тт. I--VIII, 1816 г.; IX, 1821 г.; X, XI, 1824 г.; XII, 1829 года. Статья подписана иниціалами Н. П.}.
   Мы видѣли раньше, что отдѣляло Карамзина отъ его ученыхъ современниковъ. Это была идея "критической исторіи". Въ замѣчаніяхъ Полевого мы встрѣчаемся съ тѣмъ, что отдѣляло исторіографа отъ "новаго поколѣнія": это -- идея "философской исторіи". Съ идеей критической исторіи современные Карамзину спеціалисты приступили къ обновленію историческаго матеріала и къ его предварительной разработкѣ. Молодое поколѣніе, съ своею идеей философской исторіи, совершенно измѣнило взглядъ на самыя задачи историческаго изученія.
   Если идея исторической критики дана была еще литературой XVIII столѣтія, то "философскій" взглядъ на исторію явился всецѣло результатомъ того умственнаго броженія, которое охватило Европу въ началѣ нашего вѣка. Намъ слѣдуетъ теперь, поэтому, прежде всего, ознакомиться съ новымъ настроеніемъ европейской мысли, а затѣмъ перейти къ тому воздѣйствію новыхъ европейскихъ воззрѣній на развитіе русской исторической мысли, въ результатѣ котораго для русской исторической науки начался новый періодъ существованія.

П. Милюковъ.

(Продолженіе слѣдуетъ).

"Русская Мысль", кн.IX, 1894

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru