Lib.ru/Классика: Милюков Павел Николаевич. Мои встречи с Масариком

П. Н. Милюков: "русский европеец". Публицистика 20--30-х гг. XX в.

М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), 2012. -- (Люди России).

МОИ ВСТРЕЧИ С МАСАРИКОМ

В моем кабинете висит портрет Масарика с посвящением, которое составляет предмет моей гордости. "Своему другу" посвятил отошедший только вчера в вечность мыслитель и освободитель своего народа, дорогой всему миру образ. В своих "Воспоминаниях" {Масарик Т.Г. Мировая революция. Воспоминания. Прага, 1926.} он причислил меня к кругу людей, оказавших ему содействие в великом подвиге его жизни. И сегодня, стоя перед его открытым гробом в Ланах и всматриваясь в просветленные смертью черты, я знаю, что в этом сердце, которое устало биться, было и мне уделено какое-то место. Это чувство обязывает: мне хочется передать русской публике мои впечатления о встречах с покойным. О них мне пришлось говорить его чешским согражданам по поводу красивого жеста, которым он закончил свое служение: ухода от власти и передачи ее в надежные руки главного сотрудника. Я не хочу проводить какой-либо личной параллели -- и прошу не толковать моих воспоминаний в этом смысле. Судьба сталкивала меня с президентом-освободителем в дни решающих поворотов в его общественной карьере. Если и есть какой-то символизм в моих сопоставлениях, то он, во-первых, не личный, а общественный; а, во-вторых, смысл его не в сходстве, а скорей в контрасте наших положений. Масарик вел свою страну к свободе -- и довел ее до цели, к достижению которой она была подготовлена национальной работой всего народа и исключительно-благоприятной международной конъюнктурой. Напротив, усилия русского "освободительного движения" натолкнулись на слепое сопротивление власти и на неподготовленность народных масс. Международная же конъюнктура, созданная затянувшейся войной, утомившей и истощившей страну, оказалась для нас исключительно неблагоприятной. Поддержка демократической Европы, помогшая Масарику создать новое свободное государство, не распространилась на тех, кто не мог устоять на собственных ногах в тяжелые минуты. Говорить о чьей-либо вине здесь не место: это была наша беда. Но нельзя и скрывать печального смысла параллели, если бы кто-либо счел нужным ее проводить. Я предпочел бы, чтобы в моих "встречах" эта параллель сохранила смысл чисто хронологических совпадений.

Первая моя встреча с Масариком относится к самому концу XIX столетия. Я не знал тогда тех черт его биографии, которые уже тогда выдвинули его на видное место, как политика и публициста; не знал его роли, определившейся в борьбе за политическое, научное и религиозное свободомыслие, за самоуправление родного народа; не знал и о тех препятствиях, с которыми столкнулся Масарик в своей жизненной карьере со стороны университета, представительных учреждений, собственной партии -- и вообще всей окружавшей среды, косневшей в застарелых традициях узкого национализма и нетерпимости ко всему новому. Ноя хорошо знал о широкой популярности опального профессора среди стекавшегося к его кафедре молодого поколения, о влиянии его личности и его либеральных взглядов на университетскую молодежь, о его новом понимании основ славянской культуры, как общеевропейской и способной подняться над национальным своеобразием до общечеловеческого уровня, не претендуя на специальную "расовую" избранность в плане мирового прогресса. Все это было мне понятно и близко: я сам был только что изгнан из университета за "вредное влияние" на студенчество; сам боролся против национальной исключительности старого романтического славянофильства; сам принужден был искать убежища в славянской стране (Болгарии), до которой уже дошла просветительная проповедь молодого профессора. Естественно, что при первой возможности я поехал в Прагу с специальной целью познакомиться с Масариком. О чем мы говорили при первой встрече я, разумеется, и не помню. Помню только ласковый прием, молчаливое признание того, что нас объединяло,-- и особенно помню аскетически скромную квартиру профессора, богатую книгами и скудную мебелью -- совсем как моя собственная, оставленная в России. Через Масарика открылись мне перспективы нового славянского мира, непохожие на славянофильские мечтания; стали заметны -- в молодом поколении -- поиски выхода на путях европейской культуры. Все эти первые впечатления углубились и окрепли впоследствии, по мере дальнейшего знакомства с деятельностью Масарика на пользу славянства в Австро-Венгрии и на Балканах.

Именно на этой почве пути наши скоро скрестились вторично -- не в форме личной встречи, но в форме некоторого рода общего сотрудничества. Его ареной явилась на этот раз Америка, с которой сблизил Масарика брак его, а хронологической датой были 1902-1903 годы. Известный американский деятель, Чарльз Крэн, заинтересовавшийся тогда, в своих поисках экзотики, славянскими странами и Россией, организовал при Чикагском университете ряд лекций о славянстве. Первым лектором был приглашен Масарик (его сын Ян был потом женат на дочери Крэна); на мою долю выпало быть его продолжателем в 1903-1904 и в 1904-1905 годах. Одинаково было политическое устремление наших лекций -- к свободе; но содержание их поневоле вышло различным. Масарик мог говорить о приближающемся освобождении своего народа от чужой власти с уверенностью и оптимизмом. Я мог лишь характеризовать приближение глубокого кризиса, долженствовавшего принять, при противодействии власти, революционные формы. Оба прогноза оказались удачными: в одном случае -- к великому счастью, в другом -- к великой беде. Но влияние пребывания в Америке было на нас обоих одинаково. В своих воспоминаниях Масарик рассказал, как при посещении места сражения при Геттисбурге (битва 1863 года, окончившаяся победой северян над южанами в междоусобной войне) он прочел на памятной доске знаменитое изречение Линкольна: "Из народа, с народом, за народ" -- и как эта фраза погрузила его в размышление о будущем Чехии. "В Чехии тоже нет правящей династии, нет дворянства, нет военной традиции,-- сравнивал он. -- Республика, построенная на моральной основе,-- вот итог размышлений, вполне гармонировавший с его наблюдениями над религиозной основой американской государственности. Религиозно-нравственная основа чешской народной души уже тогда представлялась исходной точкой и аксиомой будущему "освободителю". Гус, Жижка, Хельчицкий, Коменский уже рисовались ему выразителями и творцами народной воли -- прежде, чем он стал смотреть на них, как на своих предшественников. Это настроение, впрочем, не мешало ему искать философских источников своего "реализма" в современной французской и английской эмпирической философии -- у Огюста Конта и Дэвида Юма. У других это могло послужить началом раздвоения: у Масарика оно стало доказательством несокрушимой цельности его натуры -- ее гениальной "наивности" в шиллеровском понимании этого термина. Дух протеста в прошлом чешской истории ручался за совпадение его просветительных и освободительных стремлений с чаяниями народной души.

Поездка по западно-славянским землям: Сербии, Хорватии, Далмации, Боснии, Герцеговине, Черногории, предпринятая мною в 1904 году для подготовки второго чикагского курса и повторенная в 1908 году в связи с аннексией Боснии и Герцеговины,-- показала мне всю широту и глубину влияния Масарика на славянское молодое поколение этих годов. Всюду я находил его учеников и последователей его учения о новом славянстве. Против феодальных и клерикальных основ старого славянского национализма Масарик строил свое понимание народного возрождения на поднятии народной души до уровня общего всему человечеству гуманитарного идеала. Вместо территориальных границ старых "Земель" и исторических прав провинций, критерием тут становилось -- в духе Палацкого -- культурное самоопределение народов. Это открывало возможность мирного сотрудничества народов "лоскутной империи" на началах взаимной терпимости вместо непримиримой вероисповедной и расовой вражды. На моих глазах эта наука Масарика уже приводила к соединению того, что казалось несоединимым в славянстве. Сербы и хорваты готовы были победить разделявшие их конфессиональные предрассудки и признать себя единым народом. Болгарская -- и даже македонская -- молодежь готовы были искать общей почвы с сербами, мечтая вернуться к объединительной политике эпохи князя Михаила. Смелые выступления Масарика против австрийских подделок в так наз[ываемых] "изменнических" процессах -- в защиту сербов от чиновников гр. Эренталя -- укрепляли эти настроения и заранее определяли позицию Масарика при наступлении мирового конфликта, который он тщетно пытался предупредить своим посредничеством. Подноготная всей этой местной славянской борьбы и роль Масарика в ней стали мне особенно памятны после упомянутых поездок.

Понимая значение органических процессов в развитии государств и национальностей, Масарик не был революционером и экстремистом -- ни в принципиальном, ни в техническом смысле. Он не был и "славянофилом" в старом смысле. И однако же, обстоятельства, связанные с его работой по народному освобождению, заставили его стать во главе славянской революции.

Но прежде чем перейти к этому решающему моменту в карьере Масарика, я должен остановиться на более скромной нашей встрече -- в Петербурге. Масарик заехал туда на несколько дней в 1910 году во время проверочной поездки в Россию перед изданием своей книги о "России и Европе". Тема эта была мне близка именно своим сочетанием двух пополняющих друг друга факторов русской культуры, национального и мирового. Но Масарик, соответственно своему общему мировоззрению, должен был взглянуть на свою задачу несколько иначе. Он искал в России не внешнего сочетания того и другого элемента, а чего-то внутренне связующего оба, чего-то органически вырастающего из какой-то общей основы -- и притом основы народной. Он подошел к русскому национальному вопросу тем же путем, как к изучению чешской народной души: путем изучения психики наиболее выдающихся представителей русского творчества. Такими были тогда оба гиганта нашей литературы -- Толстой и Достоевский. У обоих, помимо черт, свойственных русской интеллигенции вообще, Масарик нашел то, чего искал, прежде всего: этический подход к решению жизненных вопросов. Личность Толстого, с которым он познакомился уже во время первых своих поездок в Россию, в 1887 и в 1889 гг., произвела на Масарика глубокое впечатление. Он даже изменил свои житейские привычки: перестал пить и курить; пробовал ввести у себя строгий вегетарианский режим. Достоевского он лично не знал, но его творчество мучило его всю жизнь. Я нашел впоследствии в его библиотеке рабочий экземпляр сочинений Достоевского, весь исчерченный его карандашными отметками, с указанием на внутренних сторонах переплета страниц, привлекших его особое внимание. Всю свою остальную работу по истории русской интеллигенции он считал введением к объяснению тайны Достоевского. Его книга о России и Европе вышла на немецком языке в 1913 году; тогда же, во время своих поездок по Европе, я познакомился с ней и был поражен изумительной добросовестностью научной работы Масарика. Чтобы составить себе понятие о ходе русской интеллигентской мысли, он, кажется, изучил всю русскую публицистику, нашел и прочел самые маленькие брошюрки и отыскал в журналах забытые статьи. Но руководившая им при этом практическая задача осталась настолько же единой и цельной, насколько дробна и детальна была произведенная им научная работа. Последняя часть толстого двухтомного исследования обнаруживает основную задачу Масарика. По своему обычаю, он ищет в мышлении интеллигенции отражения русской народной души, соприкосновения с ней в самых тайниках этой души, в ее религиозно-этических отношениях к этой жизни. Ищет долго -- и тщетно. Нужно напомнить, что он не может искать этого секрета в романтике старого славянофильства. От этой романтики, характеризовавшей и отношение старых чехов к России, его давно уже вылечил его учитель -- Гавличек, проживавший в 40-х годах в самом центре зарождавшегося славянофильства в Москве, в семье проф. Шевырева. Впечатления Гавличка были отрицательные; его известное изречение: "Я прежде всего чех, а потом уже славянофил" -- знаменовало полную и окончательную эмансипацию от прежних славянских иллюзий. На этом и строилось то новое отношение к идее славянства, о котором я говорил раньше. Это отнюдь не исключало тяги к великой славянской стране, сознательной любви к России, сохранившейся у Масарика и после глубокого научного изучения. Но любовь эта была мучительная: она была смешана из притяжения и отталкивания. Двойственное настроение это ярко выражено Масариком в самом вступлении к книге. Молодой монах показывает иностранцу сокровища Сергиевой Лавры. В его чертах отражается суеверный страх, как бы не оскорбить святость чудотворных икон и мощей прикосновением взгляда неверующего. Масарика привлекает непосредственность и искренность монаха, но отталкивает примитивность его психики. "Так я верил ребенком; так верила и учила меня мать, так верят словацкие крестьяне". Такое же двойственное впечатление, как психика народных низов, оставляет у Масарика и идеология интеллигентных вершин. Толстой -- великий художник, но плохой мыслитель. Масарик, протестант в душе и в жизни, не может разделить его "непротивления злу". Он не может сложить руки перед насилием над отдельным лицом, как и над целым народом. В борьбе -- смысл его жизни. Достоевский -- глубокий знаток человеческой души, но здоровому чувству Масарика чуждо мучительное копание в ее извращениях. Ему особенно чужд туманный мистицизм Достоевского, стоящий препятствием к активной жизненной работе. Русская интеллигенция устраняет это препятствие -- но вместе с ним устраняет и этические глубины. На этом различении основана осторожная критика Масарика русского либерализма. Его представителем в политической борьбе он считает меня. Впоследствии я не раз поднимал этот вопрос в разговорах с Масариком. Я думаю, не из простой любезности, а по своей научной осторожности он признал односторонность своего рассуждения о русских прогрессистах и говорил мне, что изменил его в последующие годы.

Наша петербургская встреча была мимолетной. Но Масарик успел принять приглашение нашего партийного (к.д.) женского клуба и прочел нам на русском языке, немного неуверенном и колеблющемся, как всегдашняя его живая мысль, доклад, свидетельствовавший о его давнем знакомстве с женским освободительным движением и о непосредственном интересе к его задачам. В скромной фигуре профессора мы еще не почувствовали вождя народного освобождения. Но для этого нужна была перемена сцены, созданная в ближайшие годы развитием мирового конфликта.

Прага, 16 сентября 1937 г.

Летом 1916 года, в самый разгар мировой войны, делегация членов государственной думы объехала страны наших союзников -- Англию, Францию и Италию. Политическая цель посылки делегации была ясна: она должна была демонстрировать единство общественного мнения России с европейскими демократиями в общей борьбе, преследовавшей идейные задачи. Конечно, при этом на первое место выдвигались представители левого крыла думы -- единственные, которые могли являться выразителями этого общественного мнения. С ними преимущественно и входили в общение демократические круги Европы. Но к этим же демократическим кругам обращалась вся европейская интеллигенция, заинтересованная в освободительных целях войны -- в том числе особенно представители малых народностей, жаждавшие получить от победы союзников справедливое разрешение их национальных стремлений, перекройку европейской этнографической чересполосицы, создание собственной государственности, в худшем случае защиту прав меньшинств, осужденных оставаться в старых пределах. Самые разнообразные, даже противоположные интересы сливались здесь под общим знаменем свободы; здесь было много неясного, много неискреннего, что обнаружилось впоследствии; но общий тон был тоном интеллигентского идеализма, быть может, впервые в истории получившего возможность воплотить свои стремления в государственные программы и объединить их под лозунгом освободительных целей войны. Интересы русской радикальной оппозиции совпадали с идеологией этого круга; естественно, что между ними быстро установились отношения доверчивого общения.

Такова была та среда, в которой мне довелось вновь встретиться с Масариком. Здесь дело шло уже не об идейной, а о реальной борьбе -- притом, об открытой революционной борьбе с собственным правительством. Масарик был эмигрантом; семья его оставалась в Австрии; политическая деятельность его и его единомышленников, открытая для союзников, но законспирированная от врагов, велась путем тайных сношений. Этим же путем и мне был открыт конспиративный адрес Масарика, в маленьком тупике на северо-западной окраине Лондона: Piatt's Lane, Finchley Road. Проникнуть в квартиру было нелегко; на страже стояли охранители; на пороге встретил меня Бенеш, который проводил меня к Масарику. Встретил, как знакомый, так как мы с ним уже виделись, по его воспоминаниям, в Париже.

Несколько слов об этом незаменимом помощнике и продолжателе великого дела Масарика. Уже с 1903 года Масарик не терял из вида даровитого студента, своего поклонника: достал ему литературный заработок, помог кончить курс, одобрил поездку в Париж, Лондон и Берлин для окончания образования, а по возвращении, выслушав его доклад на съезде прогрессивной молодежи в 1912 г., сказал увлекавшемуся энтузиасту: "Слушайте, вы слишком книжный человек. Вам нужно ближе соприкасаться с людьми и с жизнью. Займитесь как следует практической психологией". Совет, как нельзя лучше, совпал с собственными наклонностями Бенеша -- и был хорошо усвоен. В свою первую поездку заграницу Бенеш освоился с языками (в том числе и с русским); ориентировался в университетских кругах и в журналистике, выпустил свою первую книгу по-французски,-- словом, подготовился к конкретной деятельности в тех же кругах; этим и пришлось ему заняться, как эмигранту, ставшему правой рукой Масарика. Его юношеский Sturm und Drang {Буря и натиск (нем.).} был уже позади, вместе с верой в Маркса и с воинствующим неверием. Он скоро стал своим среди международной интеллигенции, собравшейся в союзным странах, все знал, со всеми был знаком, все двери были ему открыты. В своих воспоминаниях он дал нам яркую картину лихорадочной деловой работы тех дней, когда общественное мнение подготовлялось к перестройке Европы.

Бенеш провел меня внутрь таинственного дома на Piatt's Lane, к Масарику. От него я узнал, что сделано и что предстоит сделать. В двух мемуарах, мне врученных Масариком, была уже идеологически обоснована роль Средней Европы в борьбе за демократический мир, и в частности, роль будущей Чехословакии, как клина на пути германского распространения на юг, по тогдашней "оси" Берлин-Багдад. При этом, как я уже имел случай заметить, Масарик решительно отстранил концепцию войны, как борьбы между славянством и германизмом; он подчеркнул, напротив, мировое значение конфликта, как защиты демократии и европейской цивилизации против своеобразного понимания договоров, как "клочков бумаги", и германской "культуры", готовой заменить "силу права" "правом силы" в стремлении к мировому господству. Относительно всех этих принципиальных вопросов наши взгляды сошлись, как и относительно необходимости построить на развалинах Австро-Венгерской империи новые объединения и независимость порабощенных народностей. Тут же я получил данные о настроениях чехов в России и мог, по возвращении нашей делегации в Россию, поддержать масариковское течение в его стремлении объединить чехов, словаков и карпато-руссов в границах теперешнего государства и построить это государство на демократических началах, отстранив претензии старых славянофилов. Моя статья об этом (с приложением впервые напечатанной карты будущей Чехословакии) в "Ежегоднике" и "Речи" на 1916 год свидетельствует о тогдашних освободительных стремлениях, в связи с общим нашим представлением о демократических целях войны.

Еще до возвращения в Россию я имел возможность еще раз встретиться с Масариком и Бенешем -- в Кембридже, куда они съездили для специального свидания "с Дмовским и Милюковым": мы оба были приглашены туда англичанами для прочтения лекций -- и оба демонстративно провозглашены почетными докторами Кембриджского университета. Так завершилась моя подготовка к выработке демократического мира. Вернувшись к кануну русской революции, я имел еще основания надеяться на активную роль России в этой желанной развязке, а в первые недели революции, в качестве министра иностранных дел, принять личное участие в подведении итогов ожидавшейся победы союзников. В Чехии хорошо помнят приветственную телеграмму Масарика мне, как члену временного правительства, и мой ответ на нее. Больной гриппом, мучимый плохими предчувствиями, Масарик решил немедленно ехать в Россию, "чтобы там ни случилось".

Когда он приехал в Петербург, меня уже не было в министерстве. Я успел лишь дать первый толчок созданию чешских дружин из военнопленных. Но старые консервативные планы относительно создания Чехословакии под русским протекторатом еще не были устранены окончательно. Не были побеждены и прежние сомнения Масарика относительно степени русской европеизации. Свою книгу о "России и Европе" {Масарик Т.Г. Россия и Европа. Эссе о духовных течениях в России. СПб., 2004. Первое издание вышло в 1913 г. в Германии.} он закончил компромиссным выводом: Россия развивается самостоятельно и оригинально, как развивается, по его мнению, и всякий другой народ. Но линия этого органического развития "аналогична с линиями других европейских народов". Европеец в Масарике признавал тут европейскую роль русских прогрессивных течений. Но он оговаривался: если "Россия есть тоже Европа (это была уступка нам -- "либералам"), то все же она лишь "молодая Европа, детство Европы". А, стало быть,-- так надо было заключить,-- задача реализации ее прогресса -- из самодержавия в демократию -- революционным порядком, и притом по левой социалистической программе, может оказаться преждевременной попыткой и сорваться в хаос. Все это не было сказано этими словами, но для чешского патриота стало ясно уже до поездки, что революция в России не облегчит, а скорее затруднит осуществление освободительных задач войны; "союзники колеблются"; "после русской революции многие станут еще малодушнее"... Лозунг "Россия и Европа" превращался тем самым на практике в другой -- "Россия или Европа". Выбирать надобно было уже не в порядке ученого исследования, а в порядке срочного тактического вывода. Достаточно было поставить этот вопрос, чтобы выбор был сделан. Самые худшие опасения Масарика, действительно, осуществились: ему пришлось лично пережить дни большевистских восстаний в Петербурге и Москве, попасть в самую гущу внутренней партийной борьбы в Киеве, пережить там украинское правительство и захват города большевиками и выбраться из Киева перед самым приходом немцев. Единственной оставшейся теперь задачей для него было -- объявить сорганизованные в России чешские легионы частью французской армии -- и в скорейшем порядке доставить их на французский фронт. Это решение само по себе требовало признания полного нейтралитета зарождавшегося государства во внутренней борьбе русских партий за тот или другой политический режим.

К этому моменту относится мой обмен письмами с Масариком, получившими значение исторических документов. По просьбе генерала Алексеева я написал Масарику из Ростова, куда выехал из Петербурга в день взятия большевиками Зимнего дворца и где организовывались вооруженные силы для последней борьбы с захватчиками власти,-- просьбу о помощи. Алексеев искал повсюду спешной поддержки и обратил внимание в своих поисках на существование зачатков чешского войска. Масарик немедленно ответил в том духе, как и следовало ожидать. Он указывал в своем письме, что 1) надежды на монархическую реставрацию в России слабы; 2) что он не ждет успеха ни кадетов, ни эс-эров; 3) что он не верит и в успех Алексеева с Корниловым, а потому отказывается соединиться с ними и, наконец, 4) что власть большевиков продлится дольше, нежели ожидают их противники. Ввиду этого он не хотел и не мог вступить с ними в открытое столкновение и должен был прежде всего с их же помощью сохранить и вывести из России чешскую армию, как первый символ будущей независимости Чехии. Как известно, однако, большевики поставили разные препятствия чешскому "анабазису" {Анабасис -- поход (др.-греч.).} через Сибирь, а союзники, в своих стремлениях отвлечь от европейского фронта как можно больше германских войск, решили создать новый "фронт на Востоке" и употребить для этого начавшие отходить чешские легионы. Последовала краткая эпопея борьбы с большевиками белых на Востоке и в Сибири, в союзе с чехами, на что Масарик должен был дать свое согласие уже из Америки. Настроение самих чехов раздвоилось между старыми симпатиями к России и новыми чисто чешскими национальными целями, которые в конце и возобладали. Русские "белые", предоставленные себе, постепенно теряли позиции и должны были покинуть Россию в качестве эмигрантов. Незнакомство с быстро менявшимися настроениями союзников, вызвавшими чешскую "перемену фронта", в связи с психологической потребностью "найти виновного", вызвало попытки возложить вину за неудачу не на самих себя и не на дальнейшего, а на ближайшего возможного союзника. Следы этих настроений "белых" -- и основанных на этих настроениях легенд -- сохранились отчасти и по сию пору. А тем временем письмо Масарика ко мне, посланное в шапке простого солдата, не нашло уже меня в Ростове, пространствовало вместе с посланцем по всему пути чешского отступления вплоть до Праги, было там добросовестно возвращено, как недоставленное, президенту Чехословацкой республики Масарику -- и им передано мне при нашей первой встрече в новой столице. Предвидения Масарика к этому времени были уже всецело оправданы событиями, как и его решение,-- поставить карту не на Россию, а на Европу, не на "русского царя", а на демократическую республику. "Белые" тоже встретились с чешскими легионерами не на полях битв в России, а в процессе строительства нового государства. Идейная борьба между "старой славянской политикой" и "новой", однако же, продолжалась и здесь -- и не только в рядах эмигрантов, но и в рядах чешских политических вождей. Острая полемика между покойным Крамаржем, обвинявшем своих противников в "неблагодарности, в оставлении старого традиционного знамени, в потере дружбы и покровительства будущей восстановленной России",-- и Бенешем, защищавшем точку зрения реальной политики и противопоставлявшим демократический идеал Масарика устаревшей панславистской идеологии,-- эта знаменательная полемика остается памятником разногласий, ныне уже отошедших в историю. А широкая, превзошедшая все другие страны, поддержка, оказанная Чехословакией эмигрировавшим в нее русским бойцам, окончательно лишила почвы всякое выражение недовольства в эмигрантской среде. "Мы сделали для русских все, что могли",-- заметил Масарик в своих воспоминаниях. В действительности, можно было бы сказать, что чехи сделали больше. В только что опубликованной резолюции чешского эмигрантского комитета по поводу кончины Масарика мы находим полное признание значения этой нравственной и материальной поддержки для русской учащейся молодежи, русских ученых и писателей и т.д. Собственная дочь Масарика, Алиса Масарик, приняла самое деятельное участие в осуществлении его намерений в этом духе. И мои предстательства перед президентом в том же направлении никогда не встречали отказа. Но тут уже я вступаю в новую полосу "встреч", о которой будет речь дальше.

Прага, 17 сентября Последние новости. 1937, 21, 23 сентября, 3 октября

Оставить комментарий Милюков Павел Николаевич (bmn@lib.ru) Год: 1937 Обновлено: 21/07/2023. 27k. Статистика. Очерк: Мемуары Мемуары и переписка	Скачать FB2 Ваша оценка:

Милюков Павел Николаевич Мои встречи с Масариком

МОИ ВСТРЕЧИ С МАСАРИКОМ

Милюков Павел Николаевич
Мои встречи с Масариком