Милюков Павел Николаевич
Два диктатора - две революции

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   
   П. Н. Милюков: "русский европеец". Публицистика 20--30-х гг. XX в.
   М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), 2012. -- (Люди России).
   

ДВА ДИКТАТОРА -- ДВЕ РЕВОЛЮЦИИ

I

   В пустынных залах хрустального дворца, высоко над человеческим горем и человеческими радостями, он шагает из угла в угол, подводя не очень удачный годичный итог... Облака внизу, облака вверху. Ничего не видно сквозь горный туман. Но так лучше. Там внизу -- неприятные мелочи. Не удался "мирный" разгром Польши. Пришлось потопить морского гиганта и послать вслед за судном его капитана. Пустяки. Потом эта Финляндия задерживает ход истории. Как глупы люди. Они не видят великого плана, по которому ведет их эта рука! Что-то шевелится в темном углу? Вздор. Раздел мира в мыслях уже состоялся. К небу обращен вызов. Все свершится по законам природы...
   В строгом уединении нетерпеливыми шагами мерит свое добровольное арестное помещение другой "вождь народов". Тесновато: зато все видно вблизи, некуда укрыться. О мировых перспективах он не думает и вообще мечты ему чужды. Впору совладать с дневной злобой. Финляндия? Да, провели негодяи. Кого можно теперь же отправить на Лубянку, кого еще нельзя? И в армии неладно. Нужна, значит, новая чистка. Перестают верить старым обманам. Надо придумывать новые...
   Это два разные диктатора, и созданы они двумя различными типами революции. Для характеристики германской революции и диктатора я буду опираться здесь на новые откровения бывшего поклонника Гитлера, Германа Раушнинга, замечательная книга которого недавно появилась во французском переводе {Я разумею здесь первую книгу Раушнинга, появившуюся в начале 1938 г., но дополненную во втором издании в середине 1939 г. Французский перевод (La revolution du nihilisme) уже пользовался корректурами 2-го издания. Вторая книга (Hitler m'a dit), только что появившаяся по-французски, более сенсационная и личная, уступает первой в глубине и систематичности, но зато дает яркую и неотразимую характеристику Гитлера.}. Его вдумчивые характеристики постоянно наводят на сравнение между двумя революциями и диктатурами. Раушнинг прежде всего напоминает существенную разницу: русская революция длится 22 года, тогда как немецкая -- в ее гитлеровской фазе -- всего пять лет. "Германское движение находится в самом начале,-- говорит Раушнинг,-- "... сталинизм -- в конце своего революционного процесса". И он делает естественный вывод из этого хронологического сопоставления. "Динамизм" немецкой революции прогрессирует, "динамизм" русской идет на убыль. Обе революции оторвались от своего базиса, но для того, чтобы идти противоположным путем. "Можно даже спросить себя -- нет ли уже за сталинизмом восстановительных сил для нового порядка -- тенденций победить революцию окончательно?" С моей точки зрения, догадка Раушнинга правильна. Русская революция, в самом деле, начав с утопии, уже спустилась на родную землю и приняла новые формы. Германская революция -- во "второй фазе", по терминологии Раушнинга, уже отрывается от земли и ведет к утопии. Отвергая все переходные формы, она стремится, в руках Гитлера, вознестись высоко над действительностью или -- быть может -- ввергнуть Германию в пучину хаоса. Обе революции, отбрасывая свои исходные идеологии -- и тем самым постепенно сближаясь -- превращаются, наконец, в "движение ради движения" и во "власть ради власти". Конечно, направление движения остается различное, как различны и очередные лозунги, которыми "вожди" стараются поддержать энтузиазм в своих народах. От устарелого, по Раушнингу, узкорасистского лозунга прогрессирующая германская революция ("без доктрины") доходит до лозунгов мирового владычества. Регрессирующая русская революция от всемирной революции (с доктриной) спускается до "счастливой жизни" народов, обитающих в осуществленном уже "социалистическом отечестве".
   Различны технически и начала обеих революций и их дальнейшее продолжение. Эта разница связана не только с разницей социального и политического строя Германии и России, но и с возрастом двух революций. Русская революция прошла все свои фазы. Германский пятилетний ребенок прошел лишь одну начальную "дисциплинированную" фазу, вступив во "вторую" разнузданную, и теперь готовится перейти в третью. Русская революция начала с того, что устроила tabula rasa из политического и социального строя -- и с самого начала должна была начертать на этой "белой доске" нечто более или менее похожее на картину старой государственности. Революция германская, напротив, в стадии своего детства, взяла с собой в дорогу все силы старого строя, хитря и лукавя с ними и постепенно от них освобождаясь. Теперь говорят много об "уничтожении гитлеризма". Откровение Раушнинга состоит в том, что гитлеризм, в сущности, уже пережил самого себя: но за ним стоит фаза гораздо более опасная и едва ли отвратимая -- дальнейшего развертывания "динамизма без доктрины" или, как он ее называет, "нигилистической революции". У нас "доктрина" пережила "динамизм", там -- динамизм пережил доктрину. Тому и другому предстоит одинаковый исход, но в разной форме: скорая смерть или медленное умирание.
   Конечно, черты русской революции, выбранные здесь для сравнения, принадлежат отчасти мне лично, и за них я подвергаюсь, в особенности в связи с текущими событиями, сердитым нападкам со стороны представителей "доктрин" противоположных. Но черты развивающегося германского процесса, часто по внешности сходного с нашим, можно считать объективно закрепленными в переживаниях Раушнинга, очень глубоких, хотя и приводящих его к преувеличенному скептицизму -- и к столь же преувеличенным надеждам. Ознакомление с той и другой стороной его изложения, мне кажется, должно бросить яркий свет на сходства и различия двух революций, а также и осветить более объективно, чем это часто делается, то состояние войны, к которому привела германская идеология в своем прогрессирующем "динамизме".
   Многих удивило, удивляет и сейчас (кое-что Раушнинг не считает "полезным" разоблачать и в настоящее время) странное соглашение Гитлера с силами старого германского строя, которое открыло "фюреру" путь к официальному водительству и власти. Но это соглашение, прежде всего, подтверждает, что "силы порядка" были еще живы в 1930-1934 годах и что только в компромиссе с ними революционный динамизм мог свободно развернуться. Силы эти -- монархия, олицетворенная президентом Гинденбургом, армия, магнаты торговли и промышленности, религиозная традиция. Раушнинг упоминает о неприятной для наци фотографии, на которой Гитлер отвешивает глубокий поклон Гинденбургу. Уже проникнутый тогда своими взрывными идеями, Гитлер прекрасно знал, что делает. На знаменитом собрании 21 марта 1933 г. в Потсдаме {День Потсдама -- торжественное мероприятие по случаю созыва нового Рейхстага, на выборах в который победили национал-социалисты.}, в символической обстановке у гроба Фридриха II он дал двойную клятву -- сохранить монархизм и автономию армии. В карьере Гитлера это был, вероятно, не первый случай сознательного обмана: подобно другим, он пришелся кстати -- в решительную минуту. Гитлер вносил в соглашение немалый вклад. Основатель и вождь партии, открытый бунтовщик против режима, поплатившийся тюрьмой и политическими преследованиями, потом победитель на тройных выборах в рейхстаг, опасный конкурент Гинденбурга на выборах в президентство, Гитлер уже мог быть желательным союзником. Старые силы были слишком уверены в себе, чтобы оценить степень опасности его демагогии. Они считали сделку выгодной, так как в лице Гитлера связывали начинавшуюся революцию, обезвреживали его "молодняк" и устраняли опасность социального переворота. Они, конечно, ошиблись. Гитлер всем обещал, что кому нравилось: монархию Гинденбургу и армии, возрождение национальной Германии -- молодежи, социальные реформы -- рабочим, а прежде и раньше всего -- власть своей ближайшей, такой же беспринципной элите -- его первым сотрудникам по части демагогии.
   Раушнинг описывает подробно, как по мере укрепления власти все эти первоначальные лозунги бледнели, отпадали и заменялись новыми, более характерными для самого Гитлера -- и более привлекательными для нетерпеливой молодежи. Прежде всего, со смертью Гинденбурга окончательно отпала монархия, слишком обнажившая старый багаж реставрации, с которым хотела вернуться. Ее шанс был потерян после неудачи политики Брюнинга. Постепенно замолкли и обещания социальных реформ -- за пределами того немногого, что было отчасти осуществлено. Рабочие не составляли главной силы партии, разросшейся с 27 тысяч членов в 1925 году до свыше трех миллионов в годы соглашения. Главный состав партии принадлежал к Mittelsland {Средний класс (нем.).} и к молодежи. Довоенное движение "перелетных птиц" (Wandervogel), пострадавшее в войне, после нее объединило почти все союзы молодежи и, примкнув к партии наци, внесло в нее новую форму "динамизма". Такие представители ее, как Юнгер и Никиш, формулировали ее настроение и ее цели. В резком противоречии с либерализмом и буржуазией они выдвинули на первый план против свободы личности "народное общение" в расширенном смысле. Оставляя в стороне "кровь и почву" первоначального расизма, они заменили "конституцию" "трудовой демократией", где единицы сливались в коллективном целом -- предвестье обязательной трудовой повинности. Раушнинг устанавливает происхождение этой "второй фазы" революции -- прямо из окопов. В этой "зоне смерти" возник "новый человеческий род". Все это напоминает настроение русской "пореволюционной" молодежи,-- и немудрено: она тоже воспиталась под влиянием вождей, прошедших немецкую школу этих самых годов и вынесла из окопов впечатление о грядущих мировых катастрофах и "сумерках Европы",-- явлениях, где ей предстоит играть первую роль. У германской молодежи это настроение выразилось в требовании подготовки к новой войне, которая воскресит старую, "великую" Германию. Отсюда и популяризация нового названия -- "третьего рейха", которое будет усвоено Гитлером. Война -- вот цель нового "динамизма", суровая подготовка к ней -- вот содержание личной жизни. Из соединения понятия "народного общежития" (Volksgemeinheit) с подготовкой к войне рождается тот прием шагистики, который сполна использован Гитлером. Шагистика, гусиный шаг, исключает размышления, делает ненужной культуру и науку; зато она сливает в одно целое массу и делает ее жертвой любых очередных лозунгов. Это как раз любимый метод гитлеровских митингов. Соприкосновение с методами Сталина здесь уже несомненно, хотя и носит чисто немецкий характер. В СССР воспитание молодежи к войне имеет иной смысл, и единогласие митинговых резолюций достигается здесь без шагистики и без Volksgemeinschaft {Народное сообщество (нем.).}.
   Введение обязательной воинской повинности в 1935 году составляет дату в истории германской революции. Когда армия становится вооруженным народом, то внесение в нее принципа "народного общения" является естественной задачей молодежи и партии, сосредоточивших свои цели на подготовке войны. Молодежь и партия бросились теперь на завоевания армии, что не замедлило отразиться на капитуляции высшего командования. Занятие офицерских постов новыми пришельцами, сопровождавшееся окончательным отрывом армии от старых "прусских" традиций, внесло в нее новые приемы революционного динамизма. Раушнинг -- в ужасе и отчаянии от этого нового нашествия, равносильного для него гибели всякой морали, торжеству самых крайних и необдуманных решений, замене военной науки стремительностью революционного динамизма и в результате после войны, которая стала с этих пор неизбежной,-- и наверное, будет неудачной,-- окончательной гибели Германии.
   Гитлер остался позади новых настроений. Его приемы надоели, его выступлений боятся, над его неврастеническими выкриками смеются. Но он торопится догнать новые настроения молодежи, чтобы выплыть на хребте новой волны. Старый капрал хочет быть главнокомандующим. Он -- "вождь, и решение принадлежит ему,-- ему одному. Он уже сменяет старых генералов, подчиняет формально, декретом 22-1-39, корпус офицеров союзу старых комбатантов, ставшему органом партии, и т.д. С обычной самоуверенностью он применяет к предстоящей войне, которая уже решена в его голове, свои излюбленные идеи о связи войны с политикой. От этого зависит, когда и куда он пойдет и какую очередную задачу поставит. Это, конечно, наиболее интересная для нас сторона его диктаторства.
   

II

   Итак, война становится психологической необходимостью для молодого поколения Германии, учившегося в школе на рубеже столетий, сидевшего и умиравшего в окопах и тем завоевавшего себе право на офицерские места, куда оно и бросилось после войны, чтобы проявить свой "динамизм". Для какой цели? Тут старые цели смешались с новыми, потом отступили на задний план, заменились другими, и эти другие все сводились более или менее к проявлению "динамизма", как цели самой по себе. Раушнинг, показаниями которого я здесь продолжаю пользоваться, выводит отсюда, с своей консервативной (но не реставрационной) точки зрения, что в германской революции окончательно победил "нигилизм" с его полным отрицанием всех основ морали, религии, государственного и общественного порядка. Напомню снова, что все основы "порядка" тогда были еще налицо -- и потому могли выполнить роль внутреннего врага, борьба с которым поддерживала "динамизм" молодежи. Эта борьба была достаточно трудна и длительна сама по себе, чтобы стать самоцелью.
   Настроением нового поколения воспользовался Гитлер, которого эта молодежь уже начинала считать вышедшим из моды. Он, прежде всего, ее объединил и дисциплинировал при помощи... гусиного шага. Гусиный шаг оказался прекрасным средством, как элементарная форма "народного общения" и как способ сосредоточить все время, все внимание, все спортивные силы молодежи на одной подготовительной цели, соответствовавшей спартанским вкусам и привычкам послевоенного поколения. Лозунг "Kraft durh Freude" {Радость власти (нем.).} ("счастливая жизнь" Сталина) становился теперь не нужен; "рабочий фронт молодежи" прошел прямой дорогой к "труду", помимо "счастья". Менял свой смысл и коренной лозунг расизма Blut und Boden, кровь и почва. Старый пангерманизм понимал его, как объединение территории, на которой веками жили германцы. Теперь "почва" была отделена от "крови" и стала тем "жизненным пространством", которое германцы должны завоевать и на нем сделаться хозяевами. Если осуществление прежнего лозунга мыслилось, как создание территории "Великой Германии", то теперь задачей стало восстановление "священной римской империи германской нации", причем центрально-европейская "германская" империя отделилась от "римской" -- средиземноморской. Гитлер мысленно поделил задачу завоевания Европы между собой и Муссолини. А этот раздел уже сам собой развернулся дальше в задачу более широкого переустройства всего мира под гегемонией двух империй, с заменой или дополнением, в случае надобности, римской империи Муссолини другими мировыми комплексами,-- но непременно под руководством Германии, у которой явилась, таким образом, собственная "мировая миссия". Таков был логический переход от старой идеологии к новой. Франсуа Понсэ, которому Гитлер в одном из своих трансов развивал перед географической картой пяти континентов мира эти перспективы, не мог не принять его за поврежденного. Но он не знал промежуточных стадий, которые теперь освещает Раушнинг. Руководствоваться теперь Mein Kampf-ом Гитлера было бы, по мнению Раушнинга, "детским приемом". Но и новейшая "Желтая книга" оказывается для этого недостаточной. Она устанавливает внешние признаки и готовый результат. Раушнинг, в качестве близкого и доверенного свидетеля, вскрывает историю гитлеровского безумства изнутри.
   Цели войны были теперь намечены в изобилии. Оставалось установить их "иерархию". Это и стало задачей Гитлера, как "вождя", которому его "элита", партия, армия и "народ" передоверили выбор тактических приемов для достижения конечной цели. Раушнинг до сих пор продолжает признавать Гитлера великим мастером тактики, умеющим выждать, выбрать момент и внезапно броситься, как ястреб, на добычу из заоблачных высот своего уединенного размышления. Гитлер великий "стратег": даже генералы научились ему подчиняться, когда, вопреки их мнению, его риск оказывался оправданным одержанным успехом.
   Но была же какая-то руководящая линия в решениях великого капрала-стратега. Она была,-- но не его собственная: ему принадлежало лишь крайнее преувеличение выводов, казавшихся в своей основе последним словом германской науки. Этим источником, совпавшим с собственными настроениями Гитлера, была новая, специфически-германская отрасль науки антропогеографии: "геополитика". Чуть не на каждой странице своей книги Раушнинг цитирует Хаузгофера, ученика Ратцеля и главного представителя этой школы. Я сам многому научился из "антропогеографии" Ратцеля, хотя не мог не отметить специфически-германских тенденций его "Политической географии". Но Хаузгофер далеко ушел от своего учителя. Когда Раушнинг почти незаметно переходит от цитат из Хаузгофера к своим разговорам с Гитлером, то это превращение выводов науки в навязчивые идеи маньяка чувствуется особенно отчетливо.
   В центре стоит тут учение о населении. Современные популяционисты отказываются найти общий для всех времен и народов закон народонаселения. Гитлер его находил легко по упрощенной германцами схеме. Есть народы, население которых растет. Есть другие, население которых уменьшается. Народы с возрастающим населением суть носители "динамизма": они обделены и бедны; им у себя тесно, и они ищут господства над вторыми, богатыми и сытыми, у которых "жизненного пространства" больше, чем они заслуживают. Это народы вымирающие, неспособные себя отстаивать и "потерявшие характер". Если бы они были благоразумны, то сдали бы сами лишнее пространство и тем более отказались бы от колоний. Но они пытаются отстаивать установившийся порядок, и с ними приходится бороться. Неверно думать, что это пространство, как, например, Украину, германцы хотят заселить людьми своей "расы". Германцы прекрасно сознают, что в большинстве они -- горожане, и уже поэтому колонизация чужих пространств своими поселенцами-крестьянами была бы невозможна. Кроме того, ведь германцы есть народ высшей расы: их цель вовсе не колонизация (пересадка германцев в пределы собственной территории -- только ближайшая и в целом второстепенная задача). Их цель -- господство. На новые жизненные пространства они пошлют господ, которые и будут руководить туземцами в добывании средств для германской метрополии.
   Кроме больших "упадочных" государств, как Франция и (с оговорками) Англия, осужденных на умирание, в Европе есть еще малые государства, обладающие частично "динамизмом" -- или потому, что Версаль лишил их "жизненного пространства", и они хотят его вернуть, или же потому, что они заперты в одну клетку с господствующими народностями, от которых хотят освободиться. Эти "нейтральные" обрывки государств фатально обречены,-- сперва участвовать в "динамической" борьбе Германии за пространство, а потом подчиниться ей в форме протекторатов. Эта задача -- по существу, мелкая и ограниченная Средней Европой. Но она должна быть осуществлена, как источник питания, раньше, чем будут поставлены на очередь задачи более широкого размаха. "Великий стратег и тактик" позаботится о том, чтобы решить эти маленькие задачи без войны, "мирными" средствами временных договоров и неисполненных обещаний. В этой стадии может помешать только Франция: ее нужно будет тогда победить, раздробить и уничтожить предварительно. Но это легко, ибо Франция уже внутренне разлагается и воевать не в состоянии. Может быть, можно даже достигнуть цели без войны, довершив пропагандой, это внутреннее разложение. С Англией, в случае надобности, можно будет поделиться.
   Остаются Польша и Россия. Польша явно взяла на себя "груз, который ей не по силам". Но ее "динамизм" уже удовлетворен, она стоит в ряду держав, охранительниц status quo и осуждена на разложение. Временно ее можно успокоить договорными обязательствами, не ставя на очередь вопроса о пересмотре границ с Германией. Это -- применение того принципа гитлеровской "расширенной стратегии", который сделался общепризнанным лозунгом современной Германии. "Разложение изнутри" обещало "победу без войны",-- под условием терпеливого выжидания. "Кто согласен договариваться, тот уже наполовину побежден",-- такова циническая формулировка Гитлером тактических задач "расширенной стратегии". Она особенно применима к народам, которые "потеряли силу характера". Всех, кто из мирных побуждений не хотел воевать, Гитлер отчислял в эту категорию. Но на Польше он впервые ошибся.
   Россия? Отношение к России в Германии и у Гитлера сложное и двоящееся. (Я говорю здесь об отношении идеологическом; к практической стороне вернусь позже.) С одной стороны, по точной доктрине "геополитики", Россия есть страна "динамическая". Население в ней увеличивается даже быстрее Германии, где давно уже прирост населения начал уменьшаться. Это осложнение само по себе говорит об односторонности и несостоятельности теории, в которую уверовал Гитлер. Но еще хуже обстоит с "жизненным пространством", в котором Россия пока не нуждается. Приходится отнести и Россию к категории "сытых" и искать ее "динамизма" в другом месте. Гитлер находит его среди национальностей СССР, которые ищут "объединения" и "автономии". Это -- прекрасный элемент разложения России изнутри, и на него можно опереться в духе "расширенной стратегии" Гитлера. Но достигнуть результата и превратить Россию в "колонию" нелегко: это относится уже к последней стадии гитлеровского помешательства: к мечтам о разделе мира. Во всяком случае, поднимать "колониальные" вопросы нужно отдельно и независимо от вопроса о судьбе России в разделе,-- или при разделе,-- мира. Ей пока можно пообещать участие в разделе, как державе азиатской. Наконец, главное,-- советская идеология. Априори она представляется совершенно несовместимой и резко противоположной идеологии расизма и национализма. Резкие отзывы Гитлера о коммунизме известны. Но мы уже видели, что эти первоначальные лозунги национал-социализма быстро стареют и уступают место другим. Вместе с тем, постепенно сближаются и нацизм с коммунизмом. Раушнинг свидетельствует, что еще в 1937 году, когда "силы порядка" еще не "капитулировали" перед нацизмом, всякий намек на сближение с СССР был бы невозможен. Но... когда над "силами порядка" взяли верх силы "революционного нигилизма", сближение началось автоматически. У обоих конкурентов на мировое господство неизбежно становился на очередь вопрос о войне. Как ни предпочитало новое поколение революционный "динамизм" сам по себе -- экономике и даже военной технике, предвоенная экономика требовала "планового" хозяйства, и "четырехлетний план", введенный Гитлером, был прямым подражанием советским "пятилеткам". Это были, конечно, две разные,-- и даже полярно противоположные революции. Но германская эволюция тоже привела к своего рода революции, к уравнению "классов" перед обязательной для всех трудовой повинностью, к созданию "народного общения" в форме гусиного шага. Наконец, применяя "широкую стратегию" к задачам мирового масштаба, пришлось подумать о создании (или, скорее, расширении) мировой организации, параллельной Коминтерну. Этим занялось гестапо, под руководством некоего Боле (Bohle), поставленного во главе мировой организации пропаганды и шпионажа. Словом, две противоположные по происхождению и по идеологии революции стали в некоторых отношениях похожи друг на друга, как родные сестры. Консерватор типа Раушнинга готов был принять это сходство за тождество. Для него обе революции одинаково разрушали "силы порядка", ничем их не заменяя, кроме самого процесса разрушения. Отсюда самое название их "нигилистическими",-- старый русский термин, который никогда правильно не употреблялся. К русской революции, он, во всяком случае, неприменим. Что выйдет из германской, мы пока не знаем.
   Зато мы теперь хорошо знаем, что вышло из гитлеровских мечтаний о выполнении "мировой миссии" Германии. Его заоблачные полеты уже получили очень реальное земное отражение. Он мог представлять себе его как очередной этап достижений, за которым последует стадия мира. Демократическая Европа решила, что это будет -- конец.
   К реальной проекции гитлеровских мечтаний мы теперь и переходим.
   

III

   Мы знаем теперь среду, в которой развернулась самодержавная воля германского диктатора. Карьеристы и проходимцы ближайшей "элиты", молодежь, вышедшая из окопов с жаждой великих подвигов, ненавидящая "буржуазию", толпа, настроенная националистически, отступающие и постепенно капитулирующие "силы порядка", генералы, политики, капиталисты, служители религии -- таково окружение Гитлера. На этом фоне -- сам он: неврастеник в крайней степени, одержимый манией величия, влюбленный в себя и считающий других своими орудиями, не терпящий и просто не слушающий возражений, умеющий только вещать -- до фальцета, до хриплого крика -- или погружающийся в загадочное молчание. "Сверхчеловек", божество, антихрист? Люди этого типа часто обладают гипнотической силой, которая легко покоряет толпу -- тем легче, чем толпа больше,-- но покоряет и эмоциональные натуры -- пронизывающим взглядом и нервным словом. Как ненормальные "люди одной идеи", Гитлер хитер: к своей навязчивой мысли он идет, если нужно, окольными путями, и, отбрасывая все ненужное, ставя в последнюю минуту все на карту, он достигает своей цели крайним напряжением воли. На него в таких случаях уже смотрят, как на победителя без промаха, верят в его нервную силу. Он становится вождем толпы и окружает себя исполнителями своего приказа.
   Чем определяется содержание этого приказа -- направление гитлеровского "динамизма"? Оно идет в унисон с настроением момента -- и само создает это настроение. Мы отчасти уже видели это взаимодействие в настроении современников Гитлера. Он не прибавляет к нему ничего творческого. Гитлер презирает науку и технику, профессоров и специалистов. Все это -- мелкие, ничтожные люди, не поднимающиеся над пределами своего ремесла. От них можно лишь взять свое -- и идти дальше. Такую служебную роль сыграла и "геополитика" Хаузгофера, и стратегия Шлиффена, и военная тактика Бинзе, и экономика Шахта, и новейшие вооружения современных изобретателей. Вопреки развитию военной техники, существо войны, по мнению Гитлера, не переменилось со времени битвы при Каннах {Битва при Каннах -- сражение армии Ганнибала с римскими легионами в 216 г. до н. э., в котором армия римлян потерпела сокрушительное поражение.}. А экономика сама придет на выручку, когда понадобятся средства: прикажу -- и достанут. Таким образом, для Гитлера "трудности существуют только в воображении". "Я обладаю талантом упрощения",-- уверял он своих собеседников. "Мне все удается пустить в ход".
   Если все так удавалось с преодолением внутренних препон, то такую же веру в секрет своего "упростительства" создавали у Гитлера его успехи в международной политике. Демократические державы оказались слишком долготерпеливы и миролюбивы. Раушнинг рассказал нам, какое впечатление это производило в Германии. Пока шла подготовительная стадия тайных вооружений, серьезные люди боялись превентивной войны, которая могла все остановить. Но вместо сопротивления силой, Германия получила лишь "платонические протесты". Это, конечно, ободрило Гитлера. Когда комиссия по разоружению стала препятствовать ходу германских вооружений -- и в особенности тогда, когда она стала предлагать компромиссы,-- Гитлер принял первую из своих насильственных мер, приказав германской делегации во время самой сессии выйти из Лиги Наций. Когда же, наконец, Германия почувствовала себя достаточно сильной, начались гитлеровские "пробы сил" и "победы без войны". После того, как даже противозаконное занятие демилитаризованной рейнской зоны не встретило вооруженного сопротивления Франции, что считалось в Германии равносильным большому выигранному сражению, Гитлер окончательно убедился, что "геополитики" правы, и что Франция -- упадочная страна, которая воевать не хочет и не может. Введение в 1935 г. всеобщей воинской повинности, беспрепятственно завершившее дело вооружения, показало Гитлеру, что наступило время приступить к осуществлению того общего плана внешней политики, который, как сейчас увидим, был уже готов в его голове. Это была одна прямая линия, к удивлению далеко не сразу замеченная Европой. С Австрией бескровная победа удалась всего легче. Anschluss представлялся как бы законным осуществлением старой германской национальной идеи. Ни во Франции, ни в Италии Шушниг не встретил поддержки. Менее понятно было прямое попустительство держав по отношению ко второй удаче "мирного" захвата -- Судет и всей Чехословакии. От "расизма" Гитлер уже перешел тут к лозунгу "жизненного пространства". Его тогда обвиняли в измене, но мы уже знаем, что эта перемена лозунга совершилась раньше -- в процессе "революционирования" Германии Гитлером. Он говорил Раушнингу, что с самого начала понимал, что германская раса не есть "чистая", а смешанная. "Чистая" раса должна была еще быть создана -- по тому примеру, как животноводы выращивают путем подбора улучшенные породы домашних животных. И расистский лозунг "Великой Германии" уже уступил место в плане Гитлера пространственному лозунгу "Третьей Империи", заимствованному у любимого писателя националистической молодежи Меллера ванн-ден-Брука. Достаточно взглянуть на карту раздела "империи" Карла Великого между его наследниками (843) {В 843 г. три внука Карла Великого по Бременскому эдикту разделили его империю.}, чтобы понять политическое значение этого исторического термина. Германия должна была получить две доли наследства из трех: долю Людвига немецкого и Лотаря. Это значило присоединить, кроме Лотарингии, еще и Фландрию (голландскую, бельгийскую и французскую), Бургундию (по Соне до Лиона, Марселя и Милана), а также Швейцарию, прежнюю Австрию с Чехословакией и Югославией и западную часть Польши (граница тут колебалась от р. Бзуры и Равки до "стратегической линии" Буга). Все это должно было отойти к Германии без войны, при помощи "расширенной стратегии" Гитлера (т.е. его безграничного коварства) и образовать кругом "стального ядра" объединенной Германии пояс феодальных владений. Вместе со "стальным ядром" эти приобретения должны были дать "третьему рейху" силу для осуществления дальнейших частей плана: мирового раздела и, наконец, мирового господства Германии.
   К концу Гитлер начал понимать, что до этого последнего этапа ему не дожить. Нужно было поспешить, прежде всего, с ближайшими европейскими достижениями. В фантастических путешествиях Гитлера по карте двух полушарий все европейские вопросы уже стали казаться ему сравнительно мелкими и нетрудными. К тому же теперь (в два последние года), после недозревшего военного заговора начала 1938 года и последовавшей чистки среди генералитета и офицерства, Гитлер уже чувствовал себя полным хозяином в области военного дела. А в области дипломатии его техническим советником стал Риббентроп, которого он считал экспертом по европейским делам и который бессовестно поддакивал грандиозным затеям фюрера. Сколько-нибудь независимые советники ушли. Остались льстецы, игравшие на самолюбии Гитлера и подталкивавшие его на самые крайние решения. К тому же удачная операция с Чехословакией превысила все его ожидания. Мюнхен укрепил его самонадеянность. Личные прилеты Чемберлена, совещание четырех держав и продиктованные ему, под угрозой войны, решения, полное удовлетворение совещания "духом Мюнхена",-- а потом, через полгода, безнаказанное нарушение только что данных обязательств и полный разгром Чехословакии, сопровождавшийся насилиями "протектората",-- все это оправдывало дальнейший риск и свидетельствовало о полном бессилии "развращенной и изнеженной" демократии, добровольно отказывающейся от первенства.
   При таком настроении на очередь "мирного" захвата встала Польша. В общем плане Гитлера "панславизм" вообще подлежал уничтожению. Славяне слишком быстро размножаются, считал Гитлер, а западные славяне, живущие на территории "Третьей империи", т.е. чехи и поляки, должны быть подвергнуты "депопуляции", и их земли колонизированы немцами (что теперь и происходит). Дальше, восточных славян России достаточно было обратить в крепостных под германскими господами. Но ближайшей задачей было -- отнять у Польши вольный город Данциг и вернуть "коридор", когда-то присоединенный Фридрихом II по первому разделу Польши {Первый раздел Польши был совершен в 1772 г. между Пруссией, Австрией и Россией.}. Этого он надеялся достигнуть мирным путем, если бы Польша оказалась "благоразумна". Но Польша не шла на уступки, за ней стояли демократические державы, наученные опытом разгрома Чехословакии, и Гитлер колебался, дожидаясь благоприятного момента. Раушнинг, близко знакомый с польским вопросом по своей должности председателя данцигского сената, впервые рассказывает внутреннюю историю этих колебаний. Последуем за ними.
   В 1930 году Гитлер уже "относится благосклонно" к мысли о войне с Польшей в одиночку. Но он готов и подписать с ней договор -- для отсрочки. "Я пойду этапами",-- говорит он. Летом 1932 года план "этапов", изложенных выше, готов. Польше принадлежит в нем место непосредственно возле "стального ядра", в которое входит западная часть польской территории (именно и присоединенная теперь). Еще через год, летом 1933 года, Форстер, гаулейтер Данцига и злой гений Гитлера, уже предлагает фюреру вызвать восстание в Восточной Галиции, с тем, чтобы уничтожить Польшу в несколько дней. Но Гитлер считает, что вопрос еще не созрел. Он продолжает предпочитать отсрочку -- и в начале 1934 года, пользуясь примирительным настроением в Польше, заключает с ней на десять лет договор о ненападении. "Я подпишу любые договоры, гарантирую любые границы,-- говорит он Раушнингу,-- чтобы только свободно проводить собственную политику... Человек, справляющийся с своей совестью прежде, чем дать свою подпись, есть просто глупец (nigaud)".
   Чего же ждет Гитлер? В том же, 1934 году у него происходит чрезвычайно интересный разговор с Раушнингом, где мы находим материал для исчерпывающего ответа. Приведу этот разговор в сжатом виде. Вначале, не слушая доклада Раушнинга о положении дел в Данциге, Гитлер засыпает его неожиданными вопросами. Останется ли Польша нейтральной в случае войны с западными державами? Как она поступит в случае аншлюса? Согласится ли она на обмен территориями? Раушнинг отвечает уклончиво, но затем сам начинает ставить наводящие вопросы: "Хотите ли вы вместе с Польшей воевать против России? Но тогда Польша потребует расширения территории "от моря и до моря", от Риги до Киева". Гитлер отвечает: "Может быть; но нельзя начинать с России; притом я не могу потерпеть существования сильной Польши на моей границе". -- Р. продолжает: "Или вы хотите идти на Запад? Но тогда немедленно создастся сильная коалиция, с которой Германия не справится". -- Гитлер: "А для чего же мы вооружаемся? Я еще не знаю, как предупрежу образование коалиции. Англия нерешительна, Франция занята внутренними смутами. Вместе они никогда не пойдут". -- Раушнинг в этом не уверен и настаивает: "Пойдете ли вы через линию Мажино или через Голландию и Бельгию?" -- Гитлер: "Франция принуждена будет выйти из линии Мажино. Это -- мой секрет. Но я не уклонюсь и от борьбы с Англией". Раушнинг: "А если ополчатся на вас трое (т.е. и СССР)?" -- Гитлер начинает сердиться: "Если мы не победим, то увлечем в своем падении полмира". -- Раушнинг: "Не превышает ли это наши силы?" Гитлер окончательно взрывается: "Германия обделена, она должна иметь пространство! Возвысилась же Англия!" Раушнинг не унимается: "Да, но это было в XVIII веке". -- Гитлер выходит из себя: "Ошибаетесь, милостивый государь! Империи создаются мечом". Раушнинг ссылается на Zollverein, как мирную ступень к объединению Германии. Гитлер: "А победы 1866 и 1870 гг.?" И он развивает свой план, после осуществления которого наступит германский мир: "Пусть тогда попробуют отнять завоеванное!"
   Тема о вовлечении России, как фактора в разрешении польской проблемы, затронута здесь впервые. Но Гитлер уже о ней думал. С Россией или без России, но захват Польши стоит впереди. Влиятельнейшая группа гаулейтеров -- уже тогда, в 1934 г., настаивает на заключении германско-советского союза -- с мыслью овладеть Польшей: Гитлер продолжает еще колебаться, но то или другое решение у него намечено.
   "Это (союз с СССР) когда-нибудь случится,-- говорит он Рауш-нингу,-- по вине Польши" (т.е. ее нежелания подчиниться добровольно). Но Россия -- равноправный противник; с ней можно говорить только на "этапе" раздела всего мира. "Мы переменим свой фронт, смотря по надобности -- и не только фронт военный. Но об этом не надо "болтать" сейчас (1934 г.); останемся при нашей официальной доктрине и будем, по-прежнему видеть в большевизме смертельного врага"... "Может быть, я не смогу избегнуть союза с Россией". Но "я сохраняю эту возможность, как свой последний козырь. Этот ход покера будет, быть может, решающим шагом моей жизни... И если я решусь когда-нибудь поставить ставку на Россию, ничто не помешает мне еще раз повернуться и напасть на нее, когда мои цели на западе будут достигнуты".
   Обо всех этих планах, готовых уже в 1934 г., конечно, не могли ничего знать "Желтые", "Синие" и "Белые" книги. Только после марта 1939 года начали кое о чем догадываться. Это тот трагический момент, когда Гитлеру пришлось сделать окончательный выбор -- в спешном порядке. Хотя и освобожденный от всех внешних сдер-жек, он не мог не чувствовать, что его влияние на партию начинает падать, что жить остается недолго и что надо сблизить перспективы, ускорить темп их осуществления и -- выпустить свой "последний козырь". Влиятельный член партии, окружавшей Гитлера ореолом божества, уже проговаривался Раушнингу: "Может быть, наступит момент, когда придется принести фюрера в жертву, чтобы довершить его дело. Тогда эту жертву должны будут принести его верные товарищи по партии" -- очевидно, в том же идолослужебном порядке ритуального обряда. И недаром Гугенберг -- партийный противник сказал в лицо фюреру: "Ты падешь от дружеской пули". Как верный Эккехарт, как Барбаросса, Гитлер исчезнет, превратившись в миф в памяти народной.
   Неизбежность наступления этого момента предсказана Раушнингом за несколько месяцев до войны. "Наступает момент, когда новая коалиция откажется от оборонительной позиции и поставит Германии ультиматум -- не с целью завоевания, а с требованием гарантии мира и эвакуировать оккупированные территории... Демократии, действительно, не в состоянии выносить подавляющей тяжести мобилизации... Если дойдет до этого, то не будут больше делать разницы между национал-социалистическим национализмом и германским народом... Народ уплатит по счету за семилетнее опьянение". Так и случилось.
   
   Последние новости. 1940, 11, 16, 23 января
   

ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНАЯ ЧАСТЬ СТАТЬИ П.Н. МИЛЮКОВА "ДВА ДИКТАТОРА -- ДВЕ РЕВОЛЮЦИИ"

   Нам остается сравнить роли обоих диктаторов по отношению к их революциям, таким же несходным, как и они сами. Сходство, конечно, есть: оба самоучки, оба вышли из низов и вынесли оттуда инстинкт демократизма; наконец, оба, добившись диктаторской власти, применяют приемы и тактику тираний, которая повсюду одинакова.
   Но нас интересует не это бесспорное сходство, а различия. В этом отношении роль Гитлера мне представляется в виде быстро вздымающегося стержня революции, ракеты на Марс, Икарова полета, тогда как роль Сталина -- в форме подземного крота, гробовщика, кончающего поденную работу над черепом Йорика.
   Гитлер -- тщеславный ремесленник, старающийся пробиться в культурную среду и ловящий на лету идеи, которыми живет его поколение. Сталин -- кавказский разбойник, переносящий в среду революционной интеллигенции привычки своего ремесла. Гитлер презирает свое новое окружение, Сталин ему завидует. Оба живут чужим материалом, но Гитлер перерабатывает в себе то, что ему подходит; у Сталина заимствование остается мертвым привеском на первоначальном примитиве.
   Гитлер распускает вовсю свой павлиний хвост и блещет великими именами Ницше и Вагнера. "Il Principe" Макиавелли -- и "Сионские протоколы", Маркс и Игнатий Лойола, католицизм и иезуиты, церковная иерархия и франкмасоны. Раушнинг уверяет, что Гитлер не читает книг дальше десятой страницы и любит в книге хорошие переплеты. Я думаю, он преувеличивает.
   Во всяком случае, Гитлер знает, что откуда взять -- и берет свое. Сверхчеловек Ницше превращается у него путем биологической "мутации" в новую породу "богочеловека". У Вагнера он учится различать "чистую" кровь от "нечистой" и усваивает преимущества вегетарианства.
   Макиавелли, в особенности его настольная книга, которую он "читал и перечитывал" [и] "только из нее он узнал, что такое политика".
   "Сионские протоколы" "перевернули" Гитлера: он "сразу понял, что так и надо поступать" и "руководился ими в малейших подробностях". "Но ведь это подлог?" -- пробовал возражать Раушнинг. -- "Пусть так, что мне за дело?"
   С марксистами "всех оттенков" он много возился в молодости и в послевоенные годы, и он "не думает скрывать, что многому от них научился". "Конечно, не из скучных глав об историческом материализме" и не из глупостей о "предельной прибыли". Но "его интересовали их методы, в которых -- весь национал-социализм: гимнастические общества рабочих, ячейки, массовые шествия, пропагандистские брошюры для масс". Если он с марксистами не сошелся, то потому, что они "не хотели, чтобы кто-нибудь возвышался над средним уровнем, и увлекались расщеплением волоса на четыре части".
   "Именно тогда я начал искать собственной дороги" (очевидно, дороги "вождя" и "упростителя"). В католичестве Гитлер ценил его иерархию -- и ее полагал в основу своего "тысячелетнего царства", у иезуитов научился "особенно многому", у франкмасонов оценил "магический эффект ритуальных символов, действующих на воображение без умственного напряжения". Вообще же, "тот дурак, кто ничему не научился от противников".
   Никто, конечно, не заподозрит у Сталина такого кругозора и такой переработки чужого материала. До 15 лет лишь озорничал с мальчишками в захолустном городке в Закавказье и увлекался легендами о разбойничьих подвигах окрестных горцев. В следующие 5 лет, проведенных в Тифлисской семинарии, он прибавил к этому чтение нелегальных копеечных брошюр о рабочем вопросе и т.д., был за это удален из школы и на прощание донес на товарищей, членов тайного кружка, в котором участвовал.
   Придя в тот же год (1898) к Н.Н. Чхеидзе, редактору радикального журнала, он просил устроить его пропагандистом в кружке рабочих; но редактор, задав ему несколько вопросов по истории социологии и политэкономии и убедившись в его полном невежестве, предложил ему годик поучиться предварительно. Это не понравилось "Coco", и он устроил собственный кружок верных ему головорезов.
   За агитацию против более умеренного местного комитета он был исключен из партии социал-демократов, "как неисправимый интриган", и должен был переселиться в Баку, где повторилась та же история.
   После ареста, короткой сибирской ссылки и побега, он, под именем "Кобы", расширил рамки своей деятельности, восстановил свой кружок и повел борьбу против местного "политического" комитета Шаумяна. Туг уже намечалось разделение будущей партии социал-демократов на большевиков и меньшевиков.
   От соперников будущий Сталин и тут освобождался доносами. Разбойническая же сторона деятельности выразилась в первых экс-проприациях ("эксах"). Правда, тут сказалась другая черта Сталина: осторожность, граничащая с трусостью. Коба посылал на грабеж и убийство других, сам оставался за кулисами.
   Почему Ленин взял такого человека под свое покровительство? Ответ -- простой. Он хотел в будущей своей партии соединить начало интеллигентское с началом разбойничьим. Интеллигентского около него было много; но между ними уже началось "расщепление волоса вчетверо", бесконечные споры и дробление на группы и фракции: партию предполагалось расширить до "сочувствующих", Ленин хотел, напротив, сжать партию вплоть до конспиративного ядра, установив в нем некоторое равновесие между теоретиками и практиками революции или, как он называл их, "профессиональными революционерами".
   Немногие обладали таким стажем в этом направлении, как Коба. К тому же в его распоряжении была Кавказская организация {Кавказский союз РСДРП -- пробольшевистская организация Кавказа, существовавшая в 1903-1906 гг.}, готовая делиться награбленными деньгами, без которых Ленину трудно было бы удержать за собой большинство его фракции. "Эксы" сделались нормальным источником пополнения кассы, и, несмотря на запрещения съездов, остались такими, выйдя за пределы строго "политических" актов и сильно подорвав, в конце концов, моральный авторитет партии. А Ленин -- особенно в тяжелые годы после провала первой русской революции (1907-1914) открыто признавал, что "белоручкам нет места в политике". Тогда же (1913) начались и конспиративные сношения Ленина сперва с австрийцами, потом с немцами.
   Сталин к тому времени уже успел сам себя выбрать и послать на партийные съезды -- хотя и оставался совершенно неизвестным партии. На съездах он присматривался и молчал: Сталин был вообще из молчаливых, и имел на то хорошие основания. Это не мешало ему сохранять репутацию хорошего "практика", и Ленин, разойдясь со всеми в 1912 году, кооптировал Сталина и Орджоникидзе, его коллегу, в центральный комитет, где оставалось только семь членов. Оба немедленно же были откомандированы на "работу" в Россию, где по верному инстинкту Ленина готовилась новая революция.
   К счастью для Сталина, ему не пришлось сразу выступать в непривычной роли. Почти тотчас по приезде в Петербург он был сослан в Сибирь, где на этот раз провел все годы войны. Троцкий потом обличал его, что все письменные следы этих годов он уничтожил, и никаких отзывов о событиях мы от него не имеем. Это могло означать разногласия с партией, помогло объясняться его добровольной изоляцией от ссыльных и привычным молчанием.
   Как бы то ни было, вернувшись из Сибири вместе с Каменевым, Сталин заговорил в роли не то администратора, не то редактора "Правды" -- в умеренном тоне. Он занял оборонческую позицию, тогда как Ленин был пораженцем и высказывался в духе меньшевиков за условную поддержку Временного правительства. Это, правда, длилось недолго: в апреле вернулся из заграницы Ленин, и Сталин поспешил покаяться, признав его знаменитые Апрельские тезисы {Апрельские тезисы -- программа действий большевиков после Февральской революции, изложенная Лениным в "Задачах пролетариата в данной революции".}. "Мы все тогда ошибались",-- говорил он потом в свое оправдание. Он "ошибался" также -- но уже вместе с Лениным -- не желая признать Россию "федерацией" и требуя "унитарного" государства.
   Потом, скрепя сердце, Сталин, признанный Лениным специалистом но национальным вопросам, согласился признать федерацию, "как переходную форму к единству".
   Ереси были направлены по мере приближения к октябрьскому перевороту. Но след остался: когда Сталин не чувствовал за собой давления доктрины, в нем всегда просыпался нетронутый здравый смысл примитива.
   В прекрасной книге Б. Суварипа можно найти немало случаев таких отставаний от Ленина, сопровождающихся, правда, смешными усилиями -- догнать своего покровителя, чтобы не быть уличенным в ереси. Это стало нормой поведения Сталина, пережившего самого Ленина. Когда нельзя было сразу выбрать позиции, Сталин принимал таинственный вид и погружался в молчание.
   В совещаниях с доктринерами партии он всегда говорил последним. До времени -- надо было быть осторожным. Менялись формы отношений, но обе отмеченные выше стихии: интеллигентская и разбойничья -- продолжали существовать рядом. Продолжалось и вынужденное, но все более ненавистное сотрудничество прирожденного бандита с интеллигентами.
   Сталин не мог не завидовать их теоретической подготовке, их образованности, их знанию языков и заграничной культуре, их дару ораторского слова и выработанности литературного стиля, их тонкости мышления. В их присутствии он болезненно чувствовал себя деклассированным.
   Он бессилен был показать им свое превосходство в качестве "профессионального революционера". В борьбе с ними ему оставалось старое, но испытанное средство -- тайная интрига. И он ждал и копил в душе свою личную обиду. Он ждал "сладостной" минуты мести. Она, наконец, пришла, эта минута -- и темперамент кавказского разбойника развернулся в полной силе.
   Как приятно было тогда спустить одного за другим всех этих умных "болтунов", после произведенной над ними операции публичного покаяния, в темные подвалы Лубянки! И как было досадно, что между ними не оказалось к тому времени самого главного -- Троцкого.
   Месть готовилась исподволь -- и история этой подготовки, которую невозможно передать здесь, вся состоит из малозаметных мелочей, понятных только небольшому кругу непосредственных участников, из полемических вылазок, отступлений, компромиссов, постепенных окружений и победоносных атак, когда все было готово. С крайней осторожностью, нащупывая каждый шаг, Сталин переходил от политики бессилия к политике силы.
   За отсутствием других талантов, за Сталиным сохранилась репутация опытного организатора. Ему и поручили, после победы большевиков, строительство партии.
   Званию генерального секретаря партии тогда никто не завидовал, а Сталину эта должность была как нельзя более удобной -- для его секретной работы. Он и принялся подбирать на партийные посты своих приспешников, связывая их не столько личной привязанностью, сколько выгодами положения, знанием их слабых сторон, надеждами на повышение, страхом отставки.
   Укрепивши этим свой тыл, Сталин пошел выше, постепенно продвигая в центральные учреждения своих ставленников.
   Злые языки заметили, что постепенно "диктатура пролетариата" превращается в "диктатуру партии над пролетариатом", "диктатура партии" в "диктатуру ЦК над партией", "диктатура ЦК" -- в диктатуру Сталина над ЦК. Но когда злые языки превратились в "оппозицию", было уже поздно.
   С ослабевающей силой и все более в пестром составе с перерывами в течение 1924-1929 годов они перестреливались со Сталиным цитатами из ПСС Ленина, где можно было найти аргументы и за, и против.
   А Сталин победил их во всех инстанциях голосованиями своего послушного большинства, постепенно выбрасывая их вождей из высших учреждений и производя "чистки" среди рядовых противников.
   Характерно, что обе стороны обвиняли друг друга в поправении. И обе, в известном смысле, были правы, на фоне выдыхающейся революции.
   Но Сталина эти упреки заставляли делать периодические скачки влево, что и делает его политическую позицию этих лет чрезвычайно сложной и противоречивой. В пику перманентной революции Троцкого и опираясь на собственное толкование Ленина, Сталин объявил свой "социализм в одной стране". Потом он истолковал его в смысле своего рода "национального социализма".
   Опираясь также на Ленина, он повернулся "лицом к деревне". Потом перехватил лозунг Троцкого и произвел насильственное "раскулачивание", сваливши в промежутке ответственность на "головокружение от успехов" своих исполнителей.
   По окончании словесной полемики и после разгрома оппозиции его линия стала спокойнее и ровнее. Уже с 1924 года раздалось против него обвинение в термидорианстве и "бонапартизме". Теперь он стал его заслуживать. В его руках революция, несомненно, продолжала идти на убыль.
   После зиновьевских провалов (как предателя Коминтерна) в 1923-1926 годах Сталин окончательно поворачивается "лицом к Европе", затушевывает лозунг мировой революции, которая "может быть, произойдет через 90 лет", открывает серию литвиновских пактов "о ненападении" и кончает (1935 г.) вступлением в Лигу Наций {Лига Наций -- международная организация, учрежденная в 1919 г., согласно уставу целью которой было развитие сотрудничества между народами, гарантировать мир и безопасность.},-- выбирая позицию против "агрессоров".
   Внутри страны Сталин отвергает "марксистскую" школу историка Покровского и реставрирует "национальную" историю со всей ее терминологией, пытается поднять уровень школы, восстановить подобие закономерности в суде -- и кончает (1936) полной отменой иерархического строя советов, заменяя его конституцией "по-европейски", с всеобщим избирательным правом. Разумеется (пока существует диктатура Сталина над ЦК, партией, пролетариатом), все это остается полуреальным.
   Но новая терминология, рассчитанная на новое поколение, не может не пробудить и новых понятий. И если, с одной точки зрения,-- это есть завершение "термидора" периода революции, то с другой, не меняя смысла, можно было также давно заговорить о ее "Эволюции".
   Наполеона как-то спросили: как ему удалось так легко справиться с революцией?
   Он отвечал:
   -- Очень просто. Я называл непопулярные вещи популярными именами.
   Сталин едва ли знал этот анекдот, но поступал по этому совету.
   -- "Социализм" -- уже осуществлен.
   -- Идем на всех парах к "коммунизму".
   -- Но "государства, со всем его могуществом, отменить все-таки нельзя".
   -- Нам грозит "капиталистическое окружение".
   Заканчивая на этом сопоставление "двух диктаторов и двух революций", я не подчеркнул лишь одну основную черту, из него вытекающую:
   -- Гитлер, фантазер и фанатик, представляет собой восходящую линию революции, им взвихренной и готовой на нем оборваться.
   -- Сталин -- человек terre-a-terre {Земля по земле (фр.).} -- "самая выдающаяся посредственность партии", как съязвил о нем его антагонист Троцкий,-- но не лишенный природной смекалки и реального понимания окружающего, доступного его наблюдению.
   Он представляет революцию выдыхающуюся, которой суждено, с ним или без него, дойти до естественного конца.
   Из двух Гитлер более трагическая фигура. Умирая, он может воскликнуть по-нероновски: Qualis artifex pereo! {Какой актер умирает! (лат.).}
   Сталин в эту роковую минуту будет думать только о самом себе, а не о своем незаконченном деле.
   
   Текст взят из книги C. A. Александрова "Лидер российских кадетов П.Н. Милюков в эмиграции". М., 1996
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru