Lib.ru/Классика: Миллер Всеволод Федорович. Экскурсы в область русского эпоса

Экскурсы въ область русскаго эпоса.

(Посвящаются академику А. Н. Веселовскому).

I.
Князь Владиміръ и Евпраксія.

Одинъ изъ существенныхъ вопросовъ, представляющихся изслѣдователю русскаго эпоса,-- вопросъ объ отношеніи былеваго князя Владиміра къ историческому. Вообще господствуетъ убѣжденіе, что, при значительномъ несходствѣ обѣихъ личностей, въ былевомъ кн. Владимірѣ отразились, однако, довольно многія черты историческаго, хотя и искаженныя въ теченіе вѣковъ позднѣйшими историческими наслоеніями. "Какъ преобладающее въ былинахъ положеніе Владиміра,-- говоритъ О. Миллеръ,-- есть положеніе стольнаго князя кіевскаго, такъ и преобладающее его качество -- ласковость, отеческая доброжелательность. Но, съ одной стороны, сквозь этотъ нравъ проглядываетъ, съ другой -- къ нему примыкаетъ, или, наконецъ, поверхъ его выдается нравъ совершенно иного рода" {Илья Муромецъ и богатырство кіевское, стр. 329.}. Отмѣчая несимпатичныя черты характера былеваго Владиміра, изслѣдователь пытается объяснить происхожденіе нѣкоторыхъ изъ нихъ. Такъ, въ нѣкоторыхъ чертахъ грубости Владиміра онъ склоненъ видѣть черты, оставшіяся за княземъ отъ другаго порядка вещей, отъ временъ отдаленнѣйшихъ, то-есть "поры грубѣйшаго кровнаго деспотизма". Изрѣдка встрѣчающіяся черты корыстолюбія О. Миллеръ признаетъ проявленіемъ германской дружинности во Владимірѣ. Деспотизмъ объясняется тѣмъ, что "на то же лицо налегъ во многихъ былинахъ позднѣйшій государственный деспотизмъ въ духѣ Ивана Грознаго". Наконецъ, отмѣчая постоянную праздность былеваго Владиміра, О. Миллеръ упоминаетъ мнѣніе Добролюбова, находившаго во Владимірѣ черты византійской государственной важности. Но послѣднему толкованію, по мнѣнію изслѣдователя, противорѣчитъ простота отношеній между княземъ и богатыремъ. "Если же и другія толкованія болѣе или менѣе односторонни, то,-- спрашиваетъ авторъ,-- не окажется ли хоть тутъ совершенно сподручнымъ стасовское ученіе о заимствованіяхъ съ востока? Не оказывается ли, въ самомъ дѣлѣ, хоть эта вѣчная праздность нашего Владиміра списанною съ какихъ-нибудь восточныхъ властителей? Увы, что касается, по крайней мѣрѣ, ближайшихъ къ намъ тюркскихъ сказаній, то и въ нихъ такъ называемые ханы-родоначальники оказываются несравненно дѣятельнѣе нашего Владиміра: они воюютъ, они охотятся и добычею кормятъ народъ; нашъ же князь ничего никогда не дѣлаетъ. Послѣ всего этого, отказываясь при настоящемъ положеніи науки, отъ всякихъ дальнѣйшихъ толкованій, мнѣ остается только повторить слова, сказанныя мною про Владиміра былеваго въ другомъ мѣстѣ: "не въ немъ настоящая сила Руси, а въ нихъ, людяхъ всякаго рода, такъ сказать, въ выборныхъ людяхъ земли русской; онъ же только даетъ широкій просторъ ихъ богатырскимъ силамъ" {Наз. соч., стр. 330. См. также замѣчанія Л. Н. Майкова о праздности князя Владиміра. Былины Владим. цикла, стр. 96.}.

И такъ, изслѣдователь отказывается отъ дальнѣйшихъ попытокъ къ объясненію существенной черты личности Владиміра, черты тѣмъ болѣе любопытной, что она находится въ рѣзкомъ противорѣчіи съ чертами лѣтописнаго князя Владиміра. Дѣйствительно, если мы припомнимъ изображеніе Владиміра въ лѣтописи, его энергію, предпріимчивость, политическую мудрость, образъ его жизни до и послѣ крещенія, то естественно возникаетъ вопросъ, почему историческій Владиміръ представляетъ въ народномъ эпосѣ такую непривлекательную фигуру? Сдѣлавъ попытку къ объясненію нѣкоторыхъ непривлекательныхъ свойствъ Владиміра, О. Миллеръ, повидимому, самъ сознаетъ, что историческими національными наслоеніями нельзя объяснить главной и существенной черты этого былеваго типа. Къ вліянію восточныхъ сказаній покойный изслѣдователь вообще относился несочувственно, и потому, только ради очистки совѣсти заглянувъ въ ближайшія къ намъ тюркскія сказанія, немедленно возвращается изъ этой экскурсіи съ убѣжденіемъ, что и личности тюркскихъ хановъ не могутъ послужить къ объясненію праздности Владиміра. Не относясь съ такимъ предубѣжденіемъ къ теоріи вліянія Востока на нѣкоторые типы нашего эпоса, мы попытаемся снова заглянуть въ область восточныхъ сказаній, руководясь тѣмъ соображеніемъ, съ которымъ, вѣроятно, согласны всѣ изслѣдователи, что никакими національно-историческими наслоеніями нельзя, въ концѣ-концовъ, объяснить тѣхъ непривлекательныхъ сторонъ, которыми, совершенно незаслуженно, нйродная поэзія исказила личность энергическаго и мудраго русскаго князя.

Сначала спросимъ себя, какія черты историческаго Владиміра могли бы дать матеріалъ для эпическаго воспроизведенія, могли бы отложиться въ народной памяти?

Хотя норманскіе предшественники Владиміра, набирая въ свои дружины разныя русскія племена и водя ихъ на завоеванія отдѣльныхъ областей Россіи и нерѣдко за ея предѣлы, должны были положить въ эти племена основы къ сознанію ихъ родства, однако, сами князья еще мало чувствовали связи съ русскою землей, смотрѣли на большинство племенъ, какъ на обильный источникъ для собиранія дани и захвата рабовъ, самой доходной статьи княжеской торговли, и потому представлялись народу элементомъ чуждымъ, пришлымъ, вродѣ прежнихъ восточныхъ властителей хазаръ. Даже для ближайшаго къ кіевскимъ полянамъ племени, для древлянъ, князь вродѣ Игоря былъ только насильникомъ: придетъ княжеская дружина, выколачиваетъ дань, грабитъ направо и налѣво, и уйдетъ, причемъ для древлянина не представляло интереса знать, откуда пришелъ князь и куда ушелъ, развѣ только по отношенію къ вопросу, когда можно ожидать вновь его грабительскаго набѣга. При Владимірѣ чувствуется какъ будто новое вѣяніе. Хотя, вѣроятно, далеко не всѣ событія и предпріятія его княженія донесла народная память до столбцовъ лѣтописи, т.-е. до конца XI и начала XII вѣка, однако, то, что сохранилось, громко свидѣтельствуетъ, что въ личности Владиміра надъ княземъ дружиннымъ преобладаетъ князь земскій. Благодаря ли происхожденію Владиміра отъ славянки Малуши, или вліянію дяди Добрыни и нѣкоторому загону, въ которомъ онъ находился при жизни отца, какъ не вполнѣ равноправный среди братьевъ {См. лѣтописный разсказъ подъ 970 г., когда Ярополкъ и Олегъ отказались пойти князьями къ новгородцамъ. Добрыня совѣтуетъ новгородскимъ людямъ просить у Святослава отпустить къ нимъ въ князья Владиміра. На ихъ просьбу Святославъ отвѣчаетъ: "Вотъ онъ вамъ!" -- вѣроятно, тономъ нѣсколько пренебрежительнымъ къ новгородцамъ, къ которымъ не пошли княжить (вѣроятно, не безъ согласія отца) его другіе сыновья.}, во Владимірѣ замѣтно болѣе симпатіи къ національному, славянскому элементу, чѣмъ въ его скандинавскихъ предкахъ. Гордая норманка Рогнѣдь не захотѣла разуть робичича, и въ ея словахъ, вѣроятно, слѣдуетъ видѣть отголосокъ взглядовъ нѣкоторой части нормановъ на этого вполнѣ славянскаго сына Святослава. Изъ прирожденной ли, или привитой въ дѣтствѣ симпатіи къ славянству, или изъ политическихъ соображеній, умный Владиміръ, хотя и овладѣлъ Кіевомъ при помощи нанятыхъ варяжскихъ дружинъ, старался, однако, освободиться отъ ихъ давленія и искалъ опоры въ славянскомъ элементѣ населенія своего княжества. Это сдѣлало его первымъ популярнымъ княземъ древней Руси, память о которомъ долго послѣ его смерти жила въ народныхъ устахъ. Идеализація князя Владиміра сильно просвѣчиваетъ уже въ его лѣтописномъ изображеніи. "По народному представленію, -- говоритъ Костомаровъ,--Владиміръ не только не похожъ былъ на отцовъ и дѣдовъ, но составлялъ имъ противуположность. Прежніе князья только и знали, что брали съ людей, да накладывали дани; Владиміръ, напротивъ, представляется болѣе дающимъ народу, чѣмъ берущимъ отъ него. Это уже князь не дружинный, а земскій" {Преданія первоначальной русской лѣтописи. Историческія монографіи, изд. Вольфа, т. XIII, стр. 168.}. Въ первую половину своего княженія Владиміръ является ревнителемъ національнаго культа, ставитъ изваянія славянскихъ боговъ, приноситъ имъ жертвы и то же самое дѣлаетъ въ Новгородѣ его дядя Добрыня, совѣтами котораго, быть можетъ, руководился его воспитанникъ. Первыми жертвами, по лѣтописи, падаютъ два варяга, что опять-таки должно было льстить русскому національному чувству, несомнѣнно ожесточенному противъ тяжелаго гнета привилегированныхъ чужеземцевъ. Судя по краткимъ лѣтописнымъ извѣстіямъ о военныхъ предпріятіяхъ Владиміра, о его походахъ на ляховъ, ятвяговъ, хорватовъ, болгаръ и проч., онъ отличался не меньшею воинственностью, чѣмъ его предки, и съ этой стороны точно также соотвѣтствовалъ народному идеалу князя. Но и въ этомъ отношеніи чувствуется уже новое вѣяніе. Владиміръ является княземъоберегателемъ и устроителемъ той области, съ которою тѣсно связанъ, какъ съ своею отчиной. Не ограничиваясь походами для защиты ея населенія отъ степныхъ кочевниковъ (печенѣговъ), причинявшихъ ей наибольшее зло, онъ принимаетъ всѣ мѣры, чтобы укрѣпить во всѣхъ опасныхъ мѣстахъ ея предѣлы, подверженные набѣгамъ степняковъ. Дѣятельность земскаго князя по построенію городовъ въ порубежныхъ мѣстахъ была, несомнѣнно, очень значительна. По лѣтописи подъ годомъ 988 мы читаемъ, что Владиміръ "нача ставити городы по Деснѣ и по Востри, по Трубежеви и по Сулѣ, и по Стугнѣ, и нача нарубати мужѣ лучшиѣ отъ Словень, и отъ Кривичь, и отъ Чюдеи, и отъ Вятичь, а отъ сихъ насели грады, бѣ бо рать отъ Печенѣгъ" {Лѣтопись по списку Лаврентія, стр. 119.}. Движеніе среди русскаго населенія, вызванное этою колонизаціей, выводъ въ новые города различныхъ племенъ изъ разныхъ мѣстъ государства должны были также немало содѣйствовать утвержденію въ населеніи сознанія національнаго единства и идеи государства, должны были прочно залечь въ народной памяти о Владимірѣ. И на это мы находимъ, дѣйствительно, указанія въ лѣтописи. Подобно тому, какъ разнымъ царямъ-строителямъ, вродѣ Навуходоносора, Александра Великаго или царицы Тамары на Кавказѣ, приписывается народными преданіями возведеніе многихъ древнихъ сооруженій, которыя завѣдомо имъ не принадлежатъ, такъ народное сказаніе, занесенное нашею лѣтописью, приписывало Владиміру построеніе города Переяславля, который упоминается въ самой лѣтописи раньше его времени, причемъ въ томъ же преданіи -- о побѣдѣ русскаго силача надъ печенѣжскимъ -- мы находимъ, быть можетъ, самую раннюю "старину" изъ Владимірова эпическаго цикла. Далѣе, такія громкія событія, какъ взятіе Корсуня, бракъ на греческой царевнѣ и крещеніе Владиміра, прибытіе въ Кіевъ греческаго и южно-славянскаго духовенства, торжественное крещеніе кіевлянъ, сверженіе идоловъ, христіанская проповѣдь, построеніе церквей, заведеніе училищъ,-- все это должно было заставить всѣ классы населенія много говорить о Владимірѣ, причемъ разсказы о дѣйствительныхъ событіяхъ, переходя изъ устъ въ уста, разукрашались фантазіей и уже въ ближайшихъ поколѣніяхъ подвергались общей участи устныхъ преданій -- смѣшенію фактовъ разнаго времени, эпической амплификаціи, внесенію сказочныхъ мотивовъ и т. п. На ряду съ сказаніями о Владимірѣ могли ходить въ народѣ преданія о нѣкоторыхъ выдающихся личностяхъ его княженія. Недаромъ имена его воеводъ Добрыни и Путяты вошли въ пословицу, а имя перваго доселѣ живетъ въ былинахъ. "Какъ ни скудны данныя,-- говоритъ Костомаровъ, -- которыя бы могли дать намъ болѣе ясный образъ Владиміра и его эпохи, самыхъ тусклыхъ представленій достаточно, чтобы признать, что эпоха его была эпохою великаго внутренняго преобразованія, и личность Владиміра, хотя видимая нами сквозь призму народныхъ преданій, все-таки, настолько кажется высокою, громадною, что въ нашей исторіи одна только личность можетъ стать съ нимъ въ уровень -- личность Петра Великаго" {Назвавъ соч., стр. 172.}.

Очевидно, что такая личность должна была на долгія времена отложиться въ народной памяти, стать центромъ эпическихъ сказаній, но центромъ не только "географическимъ", не такимъ, какимъ является Владиміръ въ нашемъ богатырскомъ эпосѣ, только какъ безсмѣнный князь кіевскій, вѣчно заводящій въ гридницѣ пированье почестенъ пиръ, а дѣйствительнымъ "краснымъ-солнышкомъ" Русской земли, широко разливающимъ свои лучи во всей области эпическихъ сказаній.

Намъ кажется, нѣтъ основаній прибѣгать къ предположенію, что закрѣпленію имени Владиміра въ эпосѣ, какъ безсмѣннаго князя стольнокіевскаго, могла много содѣйствовать личность другого одноименнаго князя -- Владиміра Мономаха {О. Миллеръ въ "Исторіи русск. словесности Галахова", т. I., стр. 21.}, хотя въ одномъ сюжетѣ -- о заключеніи Ставра Годиновича Владиміромъ въ погреба глубокіе -- дѣйствительно событіе княженія Мономаха перенесено на Владиміра святаго. Несмотря на свое выдающееся положеніе среди другихъ современныхъ князей, Мономахъ былъ лишь одинъ изъ многихъ, а не единодержавный властитель Руси, какимъ представляется былинный Владиміръ, притомъ, княжескія междоусобія, раздиравшія въ его время Русскую землю, едва ли давали матеріалъ для богатырскихъ сказаній. Печальная дѣйствительность слишкомъ подавляла народную фантазію, заставляя ее скорѣе идеализировать времена золотой старины, когда [сплоченная Владиміромъ святымъ Русская земля побѣдоносно отбивалась отъ "поганыхъ" и даже дѣйствовала на нихъ наступательно. Что именно Владиміръ святой одинъ отложился въ народномъ эпосѣ, это видно изъ нѣкоторыхъ, давно указанныхъ историческихъ отголосковъ (наприм., пиры Владиміра, хлѣбосольство, привѣтливость, любовь къ дружинѣ), сохранившихся въ былинахъ и, наконецъ, въ отчествѣ Сеславичъ, Сыславичъ (испорченномъ изъ Святославича), сохранившемся кое-гдѣ въ эпосѣ.

Дѣло историковъ рѣшить, если это вообще возможно, насколько дѣйствительный историческій Владиміръ соотвѣтствовалъ тому изображенію, которое мы находимъ въ лѣтописи {См. интересное изслѣдованіе В. 3. Завитневича: "Владиміръ святой, какъ политическій дѣятель". Кіевъ, 1888 г.}. По мнѣнію Костомарова, въ лѣтописномъ изображеніи слѣдуетъ видѣть "не просто только память о Владимірѣ дѣйствительномъ, историческомъ: это -- народный идеалъ князя, и если онъ соединился съ именемъ Владиміра, то потому, что во Владимірѣ были черты, удовлетворявшія этому идеалу" {Назв. соч., стр. 167.}. Для насъ достаточно того, что въ концѣ XI и въ началѣ XII вѣка ходили на Руси многочисленныя сказанія о Владимірѣ и его воеводахъ,-- сказанія, въ которыхъ его личность играла самую выдающуюся роль, являлась народнымъ идеаломъ князя и, согласно съ обычною эволюціей эпоса, притягивала сказанія другихъ мѣстъ и временъ, подобно тому, какъ тотъ же процессъ пріурочиванья разнообразныхъ бродячихъ сказаній къ громкому имени мы находимъ въ сказаніяхъ объ Александрѣ Македонскомъ, или Карлѣ Великомъ, или Соломонѣ. Естественно, чтобы получить значеніе притягивающаго центра въ эпосѣ, такая личность, или, по крайней мѣрѣ, молва о ней, должна чѣмъ-нибудь поразить народное воображеніе: на пустое имя безъ содержанія не могутъ наслояться въ теченіе многихъ вѣковъ народныя сказанія. А, между тѣмъ, если мы разсмотримъ былиннаго Владиміра, то найдемъ въ немъ во всѣхъ главныхъ чертахъ полную безцвѣтность, полное несоотвѣтствіе съ лѣтописнымъ идеальнымъ княземъ, и, естественно, впадаемъ въ недоумѣніе, почему эта низменная, нерѣдко комическая и презрѣнная фигура носитъ на себѣ славное историческое имя и притянула къ себѣ такое множество эпическихъ сказаній?

Просмотримъ теперь черты нравственнаго облика былиннаго Владиміра.

Въ противуположность своимъ богатырямъ, особенно Ильѣ Муромцу, князь Владиміръ столько-кіевскій обнаруживаетъ при всякой опасности непомѣрную трусость, -- порокъ, всего болѣе презираемый въ богатырскихъ сказаніяхъ. Такъ, когда Калинъ-царь подступаетъ къ Кіеву съ войскомъ:

"Тутъ Владиміръ князь да стольно-кіевскій

Онъ по горенки да сталъ похаживать,

Съ ясныхъ очушокъ онъ ронитъ слезы вѣдь горючіи,

Шелковымъ платкомъ князь утирается,

Говоритъ Владиміръ князь да таковы слова:

--Нѣтъ жива-то стараго козака Ильи Муромца,

Некому стоять теперь за вѣру, за отечество,

Некому стоять за церкви вѣдь за Божіи,

Некому стоять-то вѣдь за Кіевъ градъ,

Да вѣдь некому сберечь князя Владиміра

Да и той Опраксы королевичной" ¹).

¹) Гильфердингъ: "Онежск. былины", No 75, столб. 447.

Послѣднія слова особенно характерны: князь прямо признается, что не можетъ самъ уберечь себя и княгиню.

Точно такъ же, когда къ Кіеву подъѣзжаетъ Идолище, прежде всего

"Убоялся нашъ Владиміръ стольне-кіевскій

Чтоль татарина да онъ было поганаго,

Чтоль Идолища да онъ было великаго" ¹).

¹) Гильфердингъ: "Онежскія былины", No 4, столб. 22.

При наѣздѣ богатыря Соловникова Владиміръ кричитъ со страху и на опросъ Ильи Муромца о причинѣ крика говоритъ:

"-- Ахъ ты старый козакъ, Илья Муромецъ!

Да какъ-то не кричать, не треложить мнѣ?

Да на стольней-отъ городъ, какъ на Кіевъ градъ...

А наѣзжать изъ-за славна за синя моря

Молодой младой сюды Солбиниковъ ¹).

¹) Тамъ же, столб. 229.

Вообще трусливость князя проявляется во множествѣ случаевъ и трудно найти въ былинахъ хоть одинъ случай, гдѣ бы онъ проявилъ мужество. Отмѣчая трусость и слабонервность князя, "сказители" весьма часто изображаютъ его въ комическомъ положеніи. Вспомнимъ сцены вродѣ той, какъ отъ свиста Соловьинаго или отъ выстрѣла Василисы Владиміръ ползаетъ на карачкахъ по гридницѣ или Илья беретъ его подъ пазуху {Кирѣевскій, т. I, стр. 30.}. Такъ, когда

"Закрывалъ Калинушка въ полголоса, --

Владиміръ князь-тотъ съ ума сошолъ,

Княгина ходитъ роскаракою" ¹).

¹) Гильфердингъ, столб. 585.

Нерѣдко встрѣчаются сцены униженія князя Владиміра предъ его богатырями.

Испугавшись "бѣды неминучей", Владиміръ не скупится на слезы и поклоны, чтобъ задобрить богатырей. Такъ, при наѣздѣ собаки-Калина-царя:

"Князь Владиміръ порасплакался,

Собираетъ могучихъ богатырей,

И могучіимъ богатырямъ раскланялся" ¹).

¹) Рыбниковъ, т. I, стр. 115.

Въ другомъ варіантѣ того же сюжета Владиміръ идетъ еще дальше въ своемъ униженіи: выпустивъ изъ погреба безвинно засаженнаго туда Илью,

"Упадалъ Владиміръ князь Ильѣ во праву ногу ¹).

Или билъ ему челомъ "до сырой земли" ²).

¹) Рыбниковъ, т. III, стр. 207.

²) Кирѣевскій, т. IV, стр. 42.

Въ отношеніяхъ Владиміра къ богатырямъ въ былинахъ замѣчается какая-то двойственность. Съ одной стороны, въ эпическомъ Владимірѣ отразился историческій съ его щедростью и любовью къ дружинѣ. Древній, установившійся за Владиміромъ эпитетъ ласковаго, встрѣчается безпрестанно въ былинахъ, и нерѣдко князь жалуетъ богатырей и безсчетною золотою казной, и городами съ пригородами за ихъ услуги. Но встрѣчаются и жалобы богатырей на Владиміра, сѣтованія на его неблагодарность, на-то, что онъ не цѣнитъ своихъ богатырей:

"Да не будемъ мы беречь (говорятъ они) князя Владиміра,

Да еще съ Опраксой королевичной:

У него вѣдь есте много да князей бояръ,!

Кормитъ ихъ и поитъ да и жалуетъ,

Ничего намъ нѣтъ отъ князя отъ Владиміра ¹).

¹) Гильфердингъ, столб. 451.

Или вотъ что говоритъ про Владиміра старый богатырь Самсонъ Самойловичъ своему крестнику Ильѣ Муромцу:

"Кладена у меня заповѣдь крѣпкая:

Не бывать бы мнѣ во городѣ во Кіевѣ,

И не глядѣть бы мнѣ на князя на Владиміра

И на княгину Апраксію не сматривать,

И не стоять бы больше мнѣ за Кіевъ градъ.

Онъ слушаетъ князей-бояръ,

А не почитаетъ богатырей" ¹).

¹) Рыбниковъ, т. Ш, стр. 210.

Разсылая богатырей съ порученіями не только для защиты земли Русской, но и для своихъ личныхъ цѣлей (за невѣстой, за лебедями для княжескаго стола), Владиміръ нерѣдко выказываетъ грубую неблагодарность къ людямъ, много ему послужившимъ. Вотъ, напримѣръ, какъ жалуется на неблагодарность князя любимый народный богатырь Илья:

"Служилъ-то я у князя Владиміра,

Служилъ я ровно тридцать лѣтъ,

А не выслужилъ слова сладкаго, увѣтливаго,

Увѣтливаго слова, привѣтливаго,

А хлѣба-соли мягкія" ¹).

¹) Рыбниковъ, т. I, стр. 94.

Неблагодарность къ другому богатырю, Добрынѣ, проявляется въ слѣдующей угрозѣ, которою князь сопровождаетъ свое порученіе:

"Ахъ ты, душенька Добрыня, сынъ Никитиничъ,

Ты достань-ко нунь Забаву, дочь Потятичну,

Да изъ той было пещерушки змѣиною.

Не достанешь ты Забавы, дочь Потятичной,

Прикажу тебѣ Добрынѣ голову рубить" ²).

¹) Гильфердингъ, столб. 32.

Того же Добрыню, жившаго нѣсколько лѣтъ при дворѣ въ стольникахъ, Владиміръ по наговору сажаетъ въ темницу {Гильфердингъ, столб. 605.}, и, чтобы затѣмъ погубить его, посылаетъ въ поганую Литву, къ литовскому королю, выправлять дани за 12 лѣтъ. Недоброжелательство князя къ богатырю проявляется и въ томъ, что во время отлучки послѣдняго Владиміръ сватаетъ его жену за того (Алешу Поповича), за кого отъѣзжающій Добрыня запретилъ женѣ выходить замужъ въ случаѣ своей смерти. Въ нѣкоторыхъ варіантахъ выказывается съ особенною яркостью насиліе, до какого при этомъ доходитъ Владиміръ: иногда онъ угрожаетъ взять Настасью силою, если она "добромъ нейдетъ", иногда грозится выдать ее въ Литву за татарина или постричь въ старицы {О. Миллеръ: назван. соч., стр. 492.}. Естественно поэтому, что возвращающійся мужъ награждаетъ князя весьма нелестнымъ эпитетомъ:

"Кабы ты былъ не Владиміръ князь,

Назвалъ бы тебя я сводникомъ,

А княгиню -- сводницей" ¹).

¹) Тамъ же, стр. 493.

Подобные укоры раздраженнаго богатыря князю приходится выслушать, какъ справедливое наказаніе:

"Тутъ солнышко Владиміръ стольне-кіевскій

Онъ повѣсилъ буйну голову

А въ тотъ же во кирпиченъ мостъ

Со своею было княгиною" ¹).

¹) Гильфердингъ, ст. 46.

Нѣкоторые сказители доводятъ неблагодарность Владиміра даже до того, что князь ничѣмъ не вознаграждаетъ богатыря за спасеніе имъ отъ змѣя своей любимой дочери:

"Пріѣзжаетъ-то Добрыня ко стольному ко городу ко Кіеву

Ай ко ласкову ко князю ко Владиміру,

Ай приводитъ князю дочику любимую.

Ай за тую-то выслугу великую

Князь его нечимъ не жаловалъ" ¹).

¹) Гильфердингъ, ст. 321.

Если такъ ярко проявляется нерасположеніе князя къ Добрынѣ, который вообще отличается вѣжествомъ и котораго нѣкоторыя былины называютъ племянникомъ Владиміра, то относительно другихъ богатырей князь доходитъ до крайняго деспотизма и самодурства и является виновникомъ смерти нѣкоторыхъ изъ нихъ. Сухмантій, вызвавшійся добыть Владиміру живьемъ лебедь бѣлую и потерпѣвшій неудачу на охотѣ, боится съ пустыми руками ѣхать къ князю: "Какъ поѣхать мнѣ къ ласкову князю -- мнѣ живому не бывать". Князь не вѣритъ совершонному имъ подвигу -- избіенію татарской рати -- сажаетъ его въ погребъ, и это такъ оскорбило богатыря, что онъ

"Выдергивалъ листочки маковые

Съ тыихъ ранъ со кровавыихъ"

и истекъ кровью {Рыбниковъ, т. I, стр. 32.}.

Такая же печальная судьба постигаетъ богатыря Данилу Ловчанина. Позарившись на его красавицу-жену, князь, по совѣту коварнаго Мишатычка, отправляетъ богатыря на опасные подвиги, насылаетъ на него его братьевъ, роднаго и названнаго, а самъ ѣдетъ въ теремъ Василисы и хочетъ увезти ее къ себѣ въ Кіевъ. Но вѣрная жена закалывается на томъ мѣстѣ, гдѣ закололся ея мужъ {Кирѣевскій, т. III, стр. 33--34.}. Такимъ образомъ, сбылись пророческія слова Ильи Муромца:

"Ужь ты батюшка Володиміръ князь!

Изведешь ты яснова сокола,--

Не пылать теѣ бѣлой лебеди!" --

Слова, за которыя князь посадилъ Илью въ погреба глубокіе. Послѣднее наказаніе, кажется, всего чаще примѣняется къ любимому народному богатырю, который, по свойству своего характера, нерѣдко навлекаетъ на себя гнѣвъ "ласковаго" князя. Обычнымъ поводомъ служитъ то, что князь обижаетъ Илью подаркомъ, даритъ другихъ богатырей городами съ пригородами, а Ильѣ жалуетъ шубу кунью и затѣмъ, за пренебрежительное отношеніе богатыря къ подарку, приказываетъ своимъ слугамъ:

"Повести Илью на горы высокія,

Бросить его въ погреба глубокіе,

Задернуть рѣшетками желѣзными,

Завалить чащей, хрящомъ-камнемъ" ¹).

¹) Кирѣевскій, т. I, стр. 67. Срав. Гильфердингъ, 1177 и 1268.

Иногда это наказаніе постигаетъ Илью за то, что онъ приходитъ незваный на княжескій почестенъ пиръ {Гильфердингъ, ст. 304.}. Каждый разъ, однако, князь самъ платится за свое самодурство и долженъ прибѣгать къ помощи наказаннаго имъ богатыря, который въ столкновеніи съ нимъ не скупится на рѣзкія слова и угрозы. Такъ, напримѣръ, когда къ разобиженному Ильѣ Владиміръ посылаетъ его брата крестоваго Добрыню Никитича, чтобы пригласить его на княжескій пиръ, то "старый козакъ" говоритъ Владиміру:

"Зналъ кого послать меня позвать!

Кабы не братецъ крестовый названный,

Никого я не послухалъ бы.

А было намѣренье наряжено:

Натянуть тугой лукъ разрывчатый,

А класть стрѣлочка каленая,

Стрѣлить во гридню во столовую,

Убить тебя князя Владиміра" ¹).

¹) Рыбниковъ, т. I, No 18. Срав. Гильфердингъ, ст. 236, 459.

Не менѣе рѣзко отзывается Илья о князѣ, когда послѣдній посылаетъ освободить его изъ погреба. Илья соглашается выйти только благодаря просьбѣ Апраксіи, чтобъ служить за вѣру христіанскую, за стольный Кіевъ-градъ, за вдовъ, сиротъ, причемъ прибавляетъ по адресу князя:

"А для собаки-то князя Владиміра

Да не вышелъ бы я вонъ изъ погреба" ¹).

¹) Гильфердингъ, ст. 1179.

Разгнѣванный Илья, въ нѣкоторыхъ былинахъ, идетъ еще дальше: прогнавъ прислужниковъ княжескихъ, онъ садитъ на очищенныя мѣста на пиру голь кабацкую, говоря, что князь держится на престолѣ только имъ, Ильей, что "заутра онъ можетъ и самъ служить въ Кіевѣ княземъ {О. Миллеръ, стр. 666.} и что

"Ежели не сдѣлаетъ князь по-моему,

То онъ процарствуетъ только до утрія" ¹).

¹) Рыбниковъ, т. II, стр. 338.

Чтобы докончить списокъ пороковъ эпическаго Владиміра, слѣдуетъ упомянуть еще одну черту его характера, проскальзывающую, впрочемъ, нечасто и представляющую рѣзкую противуположность его обычной щедрости. Мы имѣемъ въ виду жадность, которая побудила князя позариться на имѣніе сыновей Соловья-разбойника. Жадность проявляетъ и дочка Владиміра, которая уцѣпилась было за драгоцѣнный перстень Соловья и поплатилась за это пальцемъ. О. Миллеръ предполагалъ, что эти добычничьи инстинкты были наслѣдованы Владиміромъ отъ его предка Игоря {Въ Исторіи словесности Галахова, т. I, стр. 61.}. Пусть такъ, хотя доказать это весьма мудрено, такъ какъ эта черта противорѣчитъ всему, что мы знаемъ объ историческомъ и эпическомъ Владимірѣ. Для насъ достаточно того, что ласковаго князя стольно-кіевскаго, Владиміра красное-солнышко, народные сказители въ теченіе многихъ поколѣній награждали весьма солиднымъ спискомъ всякихъ пороковъ и даже такими, которые народу особенно ненавистны въ князѣ. Любопытно, что такое несоотвѣтствіе между историческимъ и былиннымъ Владиміромъ, затрудняющее изслѣдователя эпоса, чувствуется и самими сказителями. Хотя они не знаютъ исторіи, но помнятъ, что князь Владиміръ причисленъ къ лику святыхъ. "Не разъ,-- говоритъ Гильфердингъ,-- сказитель, пропѣвъ про князя Владиміра какой-нибудь стихъ, весьма къ нему непочтительный, просилъ за это не взыскать, "потому-де мы сами знаемъ, что нехорошо такъ говорить про святаго, да что дѣлать? Такъ пѣвали отцы, и мы такъ отъ нихъ научились" {Онежскія былины, предисловіе, стр. XXIV.}.

Спрашивается, неужели въ этомъ князѣ, трусливомъ, коварномъ, иногда жадномъ, заискивающемъ предъ Ильей и, вмѣстѣ съ тѣмъ, унижающемся предъ нимъ,-- въ князѣ, котораго богатыри называютъ собакой, сводникомъ, дурнемъ {О. Миллеръ, стр. 304.}, Соловей-разбойникъ -- воромъ {Тамъ же, стр. 305.}, котораго Илья грозится убить и смѣстить, можно видѣть отголоски историческаго Владиміра, искаженные позднѣйшими, однако, національно-историческими наслоеніями? Если и можно допустить, что на личность былиннаго Владиміра наслоились нѣкоторыя черты московскаго царя-деспота, вродѣ Ивана Грознаго, то этимъ мы нисколько не объяснимъ презрительнаго отношенія народа къ князю. Нигдѣ въ пѣсняхъ о Грозномъ мы не найдемъ такого отношенія народа къ властителю, которое сказывается въ обращеніи Ильи съ княземъ стольнокіевскимъ, и всякій понимаетъ, что такое отношеніе къ державной власти вообще не въ русскомъ національномъ характерѣ. Слагатель пѣсни могъ выставить черты самодурства, подозрительности, гнѣвливости, жестокости въ личности, подобной Грозному, но не могъ бы, согласно съ національнымъ духомъ, выставить личность князя въ комическомъ видѣ труса, неудачнаго сводника, не могъ бы заставить своего представителя издѣваться надъ нимъ и даже угрожать убить его и сѣсть на его мѣсто. Всѣ эти черты, по нашему убѣжденію, должны быть навѣяны извнѣ, должны быть занесены съ Востока, изъ области сказочныхъ царей-деспотовъ и трусовъ, и не могли органически возникнуть на русской почвѣ, какъ эпическіе отголоски личностей какихъ-нибудь историческихъ русскихъ властителей.

Для объясненія нѣкоторыхъ и, притомъ, существенныхъ сторонъ характера былеваго-Владиміра, мы исходимъ изъ предположенія, что на него отложились нѣкоторыя черты того типа "эпическаго" или "сказочнаго" царя, котораго иранскимъ экземпляромъ является царь Кейкаусъ, современникъ національнаго иранскаго богатыря Рустема. Какъ бы поверхностны на первый взглядъ ни представлялись сближенія, къ которымъ мы приступаемъ, мы надѣемся, что эта мысль будетъ становиться, по мѣрѣ накопленія фактовъ, все болѣе и болѣе вѣроятной. Все, что вначалѣ будетъ казаться случайнымъ, впослѣдствіи потеряетъ характеръ случайности, когда мы увидимъ, что вліяніе "Рустеміады" на нашъ эпосъ проявляется не въ одной личности, а въ нѣсколькихъ, не въ одной фабулѣ, а въ цѣломъ рядѣ. Какимъ путемъ проникало въ нашъ эпосъ это вліяніе и чрезъ какую промежуточную среду, это будетъ предметомъ одного изъ дальнѣйшихъ экскурсовъ, въ которомъ мы постараемся уяснить, какое значеніе имѣлъ персидскій эпосъ на Востокѣ, въ какомъ видѣ и какіе сюжеты его пользовались особою популярностью и выходили за предѣлы Ирана, какимъ видоизмѣненіямъ они подвергались и при какихъ историческихъ условіяхъ нѣкоторые ихъ отголоски донеслись до южно-русскаго эпоса. Теперь же просимъ имѣть только постоянно въ виду, что иранскій эпосъ оказалъ вліяніе на русскій не въ томъ своемъ видѣ, въ какомъ онъ является въ изложеніи персидскаго поэта-историка и эклектика Фирдоуси, но что въ наши былины, какъ и въ кавказскія сказанія, могли перейти лишь остовы нѣкоторыхъ фабулъ, пройдя, притомъ, чрезъ рядъ передѣлокъ, измѣненій и искаженій какъ въ промежуточной (тюркской) средѣ, такъ и на русской почвѣ, подъ вліяніемъ національной окраски и приспособленія къ основному характеру южно-русскаго эпическаго цикла. Вообще, заключеніе о правдоподобіи выдвигаемой нами гипотезы можетъ быть сдѣлано лишь по окончаніи всей серіи экскурсовъ, которые связаны между собою одною основною идеей, уясненіемъ вліянія восточныхъ иранскихъ сказаній на нашъ эпосъ. Мы вполнѣ сознаемъ, что, приступая къ сравненію нѣкоторыхъ нашихъ былинныхъ тяповъ и сюжетовъ съ восточными, мы вступаемъ на почву весьма скользкую, мы хорошо помнимъ, что слишкомъ рѣшительно поставленная гипотеза В. В. Стасова потерпѣла крушеніе и вызвала полемику (въ которой мы сами принимали участіе) {Въ дальнѣйшемъ мы отмѣтимъ тѣ немногіе, но прочные научные результаты изслѣдованія В. В. Стасова, которые, къ сожалѣнію, до сихъ поръ были игнорируемы.}, мы сознаемъ также и тѣ требованія, которыя современное состояніе изученія народнаго эпоса предъявляетъ гипотезѣ, имѣющей притязаніе на научность, но надѣемся въ главномъ и основномъ удовлетворить этимъ требованіямъ; что же касается частныхъ ошибокъ и увлеченій, отъ которыхъ не гарантированъ ни одинъ изслѣдователь, какъ бы онъ ни старался быть остороженъ, то такіе промахи будутъ своевременно замѣчены и исправлены критикой.

Царь Кейкаусъ, подобно Владиміру, не отличается воинскою доблестью: во время постоянной борьбы Ирана съ Тураномъ онъ пребываетъ въ своемъ дворцѣ, пируя и угощая своихъ пехлевановъ, которые охраняютъ его и государство. Въ началѣ царствованія Кейкаусъ проявлялъ воинственныя наклонности, но предпріятія его были безумны и каждый разъ онъ впадалъ въ бѣду, изъ которой его выручалъ Рустемъ. Пренебрегая совѣтами пехлевановъ, Кейкаусъ предпринялъ походъ въ страну дивовъ Мазандеранъ, съ цѣлью прославить свое имя. Предпріятіе кончилось полною неудачей: царь со всѣмъ войскомъ попалъ въ постыдный плѣнъ и убѣдился, что спасти его можетъ одинъ Рустемъ, къ которому онъ и отправляетъ посланіе: "Когда я припоминаю твои совѣты,-- пишетъ онъ отцу Рустемову Залю,-- то вздыхаю. Твои совѣты не сдѣлали меня умнѣе и мое легкомысліе причина моего несчастія" {Mohl: "Livre des Rois", I, 400.}. Такъ бичуетъ себя царь, который до начала похода выражалъ свое неудовольствіе Залю за несочувствіе его безумному предпріятію {Cp. ibid., p. 389.}. Урокъ, полученный самонадѣяннымъ царемъ въ Мазандеранѣ, не послужилъ ему въ пользу. Послѣ того какъ Рустемъ, совершивъ рядъ подвиговъ и убивъ страшнаго Бѣлаго дива и царя Мазандерана, освободилъ Кейкауса, послѣдній по оплошности попадаетъ въ плѣнъ къ царю Гамаверана, а весь Иранъ наполняется полчищами туранцевъ. Снова приходится Рустему спасать безумнаго царя и очищать отечество отъ непріятеля. Спасенный Рустемомъ вторично, Кейкаусъ, подъученный Иблисомъ (злымъ духомъ), дѣлаетъ попытку взлетѣть на небо на прирученныхъ орлахъ и попадаетъ въ комическое положеніе: орлы внезапно спустились, и царь, едва не разбившись, упалъ въ густомъ лѣсу, гдѣ его разыскиваютъ Рустемъ и другіе пехлеваны. Интересно, какое мнѣніе о царѣ высказываютъ они при этомъ случаѣ: "Старый Гудерзъ говоритъ Рустему: "Съ тѣхъ поръ, какъ меня мать кормила молокомъ, я видѣлъ на свѣтѣ много вѣнцовъ и престоловъ, царей и властителей, но ни между великими, ни между малыми я никогда не видалъ человѣка упрямѣе Кейкауса. У него нѣтъ ни здраваго смысла, ни мудрости, ни опытности, нѣтъ правоты, и сердце у него не на мѣстѣ. Можно сказать, что у него нѣтъ мозга въ головѣ и ни одной хорошей мысли" {Mohl, II, р. 35.}. Такіе же комплименты приходится царю выслушивать и въ глаза отъ пехлевановъ: "Для тебя, -- говорятъ они,-- приличнѣе больница, чѣмъ дворецъ. Каждую минуту ты оставляешь престолъ на произволъ враговъ, не повѣряя никому своихъ безумныхъ плановъ. Три раза ты попадалъ въ бѣду и не сталъ умнѣе отъ этихъ испытаній" {Ibid.}. Выслушивая подобные упреки, Кейкаусъ соглашается, что они справедливы, раскаивается, оплачетъ жолчью и кровью". "Его гордость была подавлена стыдомъ, который онъ испытывалъ передъ богатырями; онъ на время воздерживался отъ пировъ и затворилъ дверь для аудіенцій" {Ibid., стр. 37.}.

И такъ, въ персидскомъ эпосѣ Кейкаусъ представляетъ нерѣдко такую же комичную фигуру, какъ въ нашемъ Владиміръ, которому также, какъ мы видѣли, приходится и стыдиться за свою оплошность, и плакать, и возлагать всю свою надежду на богатырей, особенно на Илью Муромца.

Отношенія Кейкауса къ Рустему всего болѣе напоминаютъ отношенія Владиміра къ Ильѣ. Такъ, когда Ирану и царю его угрожаетъ опасность, когда Сохрабъ, во главѣ туранскихъ войскъ, наступаетъ на Иранъ, Кейкаусъ въ смятеніи пишетъ "ярлыки скорописчаты" Рустему и не скупится на льстивыя выраженія: "Никто, кромѣ тебя, не можетъ съ нимъ (Сохрабомъ) помѣряться,-- ты одинъ можешь затмить его славу. Знай, что въ цѣломъ свѣтѣ ты одинъ можешь (намъ) помочь. Ты сердце и оплотъ храбрыхъ Ирана, ты имѣешь когти и силы льва" и т. п. {Mohl, II, р. 84.}. Но когда Рустемъ (подобно Ильѣ Муромцу) не спѣшитъ устремиться на призывъ царя, а нѣсколько дней пируетъ и пьянствуетъ съ его гонцомъ, Кейкаусъ приходитъ въ гнѣвъ и начинаетъ бахвалиться. Онъ кричитъ пехлевану Гиву въ присутстіи Рустема и другихъ богатырей: "Кто такой Рустемъ, что онъ можетъ пренебрегать своими обязанностями и не повиноваться моимъ повелѣніямъ? Еслибъ у меня былъ сейчасъ мечъ подъ рукой, я отрубилъ бы ему голову, какъ апельсинъ. Возьми его, повѣсь его на висѣлицѣ и не произноси никогда передо мною его имени". При этихъ словахъ сердце Гива встрепенулось и онъ сказалъ: "Неужели ты наложишь руки на Рустема?" Царь разразился такъ противъ Гива и Рустема, что все собраніе было поражено; онъ приказалъ Тусу взять ихъ обоихъ и повѣсить, а самъ поднялся съ трона, пылая гнѣвомъ. Тусъ подошелъ къ Рустему и взялъ его за руку; пехлеваны стояли въ оцѣпенѣніи; онъ хотѣлъ отвести его съ глазъ Кейкауса, опасаясь за несчастіе. Но Рустемъ въ гнѣвѣ воскликнулъ: "Не наполняй свою грудь пыломъ гнѣва: твои поступки одинъ хуже другаго и ты недостоинъ царствовать. Повѣсь лучше этого турка (Сохраба) и прибереги свой гнѣвъ и выходки для непріятелей. Румъ, Сегсаръ, Мазандеранъ, Египетъ, Китай и Гамаверанъ -- рабы моего коня Ракша; ихъ сердца сокрушены моимъ мечомъ и лукомъ, и ты самъ живъ только благодаря мнѣ. Какъ же ты дерзаешь предаваться такому гнѣву?" Затѣмъ Рустемъ ударилъ рукой по рукѣ Туса, и тотъ упалъ на землю, а богатырь, переступивъ чрезъ него, вышелъ, сѣлъ на Ракша и сказалъ: "Я -- побѣдитель львовъ, я -- раздаватель вѣнцовъ. Если я гнѣваюсь, что дѣлается съ Каусомъ? Кто такой Тусъ, чтобъ онъ дерзнулъ наложить на меня руки? Богъ далъ мнѣ силу и побѣдоносность, а не царь и его войско. Свѣтъ -- мой рабъ и Ракшъ мой престолъ; мечъ -- моя царская печать, шлемъ -- мой вѣнецъ... Богатыри призывали меня къ вѣнцу, предлагали мнѣ престолъ и корону, но я не пожелалъ престола царей,-- я имѣлъ въ виду обычаи, мой долгъ и праведную жизнь. Еслибъ я принялъ престолъ и вѣнецъ, у тебя не было бы этой власти и высокаго удѣла. Развѣ я заслужилъ слова, которыя ты произнесъ? Это ли воздаяніе за мои благодѣянія?" и т. п. Въ заключеніе разгнѣванный богатырь объявляетъ, что онъ покидаетъ Иранъ и уѣзжаетъ {Mohl, II, рр. 89--92.}. Другіе богатыри негодуютъ на царя за его обращеніе съ Рустемомъ. Гудерзъ отъ ихъ имени говоритъ, какъ необходимъ Рустемъ, и Кейкаусъ раскаивается въ своихъ словахъ. Онъ посылаетъ Гудерза, чтобъ умилостивить Рустема и вернуть его, подобно тому, какъ Владиміръ посылаетъ Добрыню вернуть разгнѣваннаго Илью. Рустемъ говоритъ Гудерзу: "Я нисколько не нуждаюсь въ Кейкаусѣ; мое сѣдло -- мой престолъ, мой шлемъ -- мой вѣнецъ, панцырь -- моя порфира, а душа моя думаетъ только о смерти. Что передо мною Каусъ? Горсть пыли. Зачѣмъ мнѣ бояться его гнѣва?" и т. д. {Ibid., стр. 95.}. Наконецъ, онъ сдается на убѣжденія Гудерза, возвращается къ Каусу и послѣдній извиняется передъ нимъ, въ самыхъ льстивыхъ выраженіяхъ, въ своей необдуманной вспышкѣ {Ibid., стр. 96.}.

Прежде чѣмъ пойти дальше, отмѣтимъ нѣкоторыя аналогіи въ отношеніяхъ Кейкауса къ Рустему и Владиміра къ Ильѣ, съ тою необходимою оговоркой, что сходство является не столько въ деталяхъ, сколько въ главномъ, въ общемъ положеніи.

Какъ персидскій царь раздражается противъ самостоятельности Рустема, такъ и Владиміръ противъ поведенія (несомнѣнно, гораздо болѣе грубаго) русскаго народнаго богатыря. Раздраженный тѣмъ, что его посадили на пиру съ боярскими дѣтьми, Илья уходитъ, стрѣляетъ по золотымъ маковкамъ княжескихъ покоевъ (или Божьихъ церквей), созываетъ голь кабацкую, угощаетъ ее и говоритъ:

"Пейте вы, голи, не сумняйтеся,

Я заутра буду во Кіевѣ княземъ служить,

А у меня вы будете предводителями" ¹).

¹) Кир., I, 97.

Раздраженный Рустемъ, какъ мы сейчасъ видѣли, говоритъ, что могъ бы быть царемъ, вмѣсто Кауса, но пренебрегаетъ престоломъ.

Какъ Кейкаусъ грозится въ припадкѣ гнѣва повѣсить Рустема, такъ Владиміръ велитъ заточить Илью въ погреба глубокіе, чтобъ онъ умеръ съ голоду {Гильфердингъ, ст. 1177.}, или угрожаетъ срубить ему голову {Рыбн., II, стр. 334.}. Какъ Кейкаусъ, по уходѣ Рустема, раскаивается въ своемъ обращеніи съ нимъ и посылаетъ Гудерза вернуть его обратно, такъ Владиміръ, испугавшись ухода Ильи, посылаетъ къ нему Добрыню Никитича, которому и удается убѣдить разгнѣваннаго богатыря. Какъ Рустемъ нерѣдко говоритъ о томъ, что сила ему дана отъ Бога и что онъ не боится Кайкауса, такъ нашъ Илья указываетъ на божественное происхожденіе своей силы богатырской, презрительно относится къ князю и позабываетъ свою обиду не ради "собаки-князя Владиміра", а ради Божьихъ церквей, вдовъ, сиротъ и бѣдныхъ людей. Какъ въ ссорѣ Кейкауса съ Рустемомъ другіе пехлеваны стоятъ на сторонѣ послѣдняго и не рѣшаются (кромѣ Туса) наложить на него рукъ, такъ и въ ссорѣ Владиміра съ Ильей чувствуется высокое уваженіе прочихъ богатырей къ Муромцу. По однимъ пересказамъ, когда Владиміръ отдалъ приказъ посадить Илью въ погребъ, богатыри отправились за нимъ, но никто не дерзнулъ наложить на него рукъ. Они подъѣзжаютъ къ нему и говорятъ:

"Ужь ты старый козакъ, Илья Муромецъ!

Приказалъ намъ солнышко Владиміръ-князь

Посадить тебя въ погребы глубокіе

И навалить-то рѣшеточку чугунную,

И завалить-то дубъ-колодьемъ со всѣ стороны,

Да зарыть-то лесочками желтыми".

На это говоритъ Илья таково слово:

"Да-де что со мною подѣлаете?"

Да говорятъ богатыри таково слово:

"Да не одно ли солнышко на небѣ,

Не одинъ ли богатырь на святой Руси,

Старый козакъ Илья Муромецъ.

Да выведи (насъ) изъ неволи изъ великія,

Побѣдитъ насъ солнышко Владиміръ князь" ¹).

¹) Гильфердингъ, ст. 1268.

Тогда Илья, жалѣя богатырей, самъ отправляется въ заточеніе к никто не наложилъ на него руки.

Въ другихъ пересказахъ протестъ богатырей противъ Владиміра за его приказъ засадить Илью въ погребъ заявляется весьма ярко:

"А сильніи кіевски богатыри

А разсердились тутъ на князя на Владиміра,

А оны скоро вѣдь садились на добрыхъ коней,

А уѣхали оны да во чисто поле,

Ай во тое раздолье во широкое:

"Ай не будемъ вѣдь мы жить больше во Кіеви,

А не будемъ мы служить князю Владиміру" ¹).

¹) Тамъ же, ст. 304.

Такъ далеко не идутъ персидскіе пехлеваны, хотя нерѣдко осуждаютъ кейкауса и при случаѣ говорятъ ему въ глаза, что ему приличнѣе больница, чѣмъ дворецъ (см. выше).

Обращаемся къ другимъ чертамъ Кейкауса, въ которыхъ можно отмѣтить его сходство съ былевымъ Владиміромъ.

Кейкаусъ женится на дочери гамаверанскаго царя, Судабэ. Обстоятельства женитьбы таковы. Войска Кейкауса разбиваютъ царя Гамаверана, и онъ долженъ послать иранскому царю богатые подарки. Нѣкто изъ придворныхъ сообщаетъ Каусу, что у побѣжденнаго царя есть дочь красавица, достойная быть женою Кауса. Послѣдній отправляетъ къ царю Гамаверана посла съ требованіемъ руки его дочери. Царь не расположенъ къ этому браку, но изъ страха передъ побѣдителемъ рѣшаетъ почтить его посла и исполнить его требованіе. Онъ спрашиваетъ мнѣніе дочери, Судабэ, которая, оказывается, съ радостью соглашается стать женою Кауса: "Зачѣмъ мнѣ горевать,-- говоритъ она,-- о союзѣ съ властителемъ міра, который можетъ отнимать у царей престолы и области? Никто не скорбитъ о такомъ событіи, которое должно скорѣе вызывать радость" {Mohl, II, р. 9.}. Видя готовность дочери, царь снаряжаетъ ее въ путь, и посолъ Кауса привозитъ ему невѣсту съ богатѣйшими дарами.

Среди нашихъ былинъ есть немало такихъ, въ которыхъ разсказывается о женитьбѣ Владиміра на Евпраксіи (Апраксѣ, Опраксѣ и т. п.). Всего чаще это былины сводныя, въ которыхъ сюжетъ женитьбы Владимира связанъ съ другимъ -- женитьбой Дуная, причемъ жены Владиміра и Дуная являются родными сестрами {См. разборъ этихъ былинъ у О. Миллера, гл. VI, стр. 332.}, и Дунай, добывъ для Владиміра Апраксу-королевичну, по дорогѣ добываетъ себѣ ея сестру, Настасью, паляницу удалую.

О. Миллеръ справедливо замѣчаетъ, что когда-то должны были существовать особыя пѣсни о женитьбѣ Владиміра и особыя о женитьбѣ Дуная {Назв. соч., стр. 333.}. Выдѣляя второй сюжетъ этихъ сводныхъ былинъ, именно женитьбу Дуная, мы получаемъ для фабулы женитьбы Владиміра схему довольно близкую къ вышеприведенной схемѣ женитьбы Кейкауса на Судабэ. Основныя черты этой схемы таковы: Владиміръ на пиру, обращаясь къ богатырямъ, говоритъ, что всѣ они женаты, а не женатъ лишь онъ, и что ему нужно добыть невѣсту:

"Сыщите-ко мнѣ невѣсту, сосватайте,

Чтобы возрастомъ да изъ плеча въ плечо,

Красотою-то была изъ лица въ лицо,

Чтобы было мнѣ-ка съ кимъ-то вѣкъ-отъ жить,

Чтобы вамъ-то было кому кланяться" ¹).

¹) Гильфердингъ, ст. 1014.

Одинъ богатырь (Дунай, Перлинъ Ивановичъ) объявляетъ Владиміру, что такая красавица дочь есть у короля литовскаго (ляховинскаго, литскаго, малидонскаго, польскаго и т. п.), и Владиміръ отправляетъ его посломъ въ эту землю. Посла король не учествовалъ по пріѣздѣ и въ грубыхъ выраженіяхъ отказалъ въ рукѣ дочери. Тогда посолъ избиваетъ войско короля и послѣдній принужденъ согласиться. Въ противуположность отцу, дочь, по нѣкоторымъ версіямъ, охотно принимаетъ предложеніе кіевскаго князя. Такъ, въ одной былинѣ она говоритъ Дунаю:

"Три года я Господу молилася,

Чтобъ попасть мнѣ замужъ за князя за Владиміра" ¹).

¹) Рыбниковъ, ч. I, п. 31-й. Въ другихъ пересказахъ такой готовности невѣста не выражаетъ (Рыбн., I, 30; II, 12; Ш, 21).

Затѣмъ богатырь благополучно привозитъ невѣсту Владиміру {Ближе всего къ этой схемѣ былины Гильфердинга, NoNo 214 и 272, и Рыбникова, ч. III, п. 3, въ которыхъ находимъ исключительно сюжетъ женитьбы Владиміра безъ примѣси втораго сюжета -- женитьбы Дуная.}.

Замѣтимъ тутъ же, что въ одномъ пересказѣ (Рыбниковъ, ч. III, No 3) королевишна оказывается даже враждебною своему отцу. Выходя на крыльцо къ посламъ Владиміра, она говоритъ имъ:

"Возьмите-ка вы батюшка родимаго,

Моего короля любимаго,

Стащите его во чисто поле,

Закопайте-ко вы во сыру землю,

Закопайте его до бѣлыхъ грудей.

Можетъ, въ ту пору король объумѣется...

Можетъ быть, меня, Настасью королевичну,

Отдастъ за князя за Владиміра".

По поводу этой черты О. Миллеръ замѣчаетъ вполнѣ справедливо: "Какъ ни полна эта пѣсня чертами новыми, но эта послѣдняя черта не можетъ не быть признана весьма древнею, такъ какъ мы встрѣчаемъ ее даже во многихъ средневѣковыхъ литературныхъ передѣлкахъ народнаго эпоса" {Назв. соч., стр. 335.}.

Съ своей стороны мы можемъ подтвердить эту черту -- переходъ дѣвицы на сторону жениха -- одною чертой персидскаго эпоса. Судабэ, которую мы сопоставляемъ съ Евпраксіей, -- впрочемъ, ставши уже женою Кауса, -- предостерегаетъ его противъ козней своего отца. Когда послѣдній приглашаетъ къ себѣ Кауса съ своею дочерью въ гости, Судабэ говоритъ мужу: "Не слѣдуетъ принимать этого приглашенія, тебѣ не слѣдуетъ быть его гостемъ, не нужно доставить ему случай схватить тебя во время пира и овладѣть твоею неоцѣненною особой" {Mohl, II, р. 11.}.

И такъ, сравненіе обѣихъ фабулъ -- женитьбы Кауса и Владиміра -- обнаруживаетъ нѣкоторое сходство. Оба берутъ въ жены дочерей побѣжденныхъ царей, обоимъ богатыри сообщаютъ о существованіи достойныхъ ихъ невѣстъ во враждебной сторонѣ, оба отправляютъ пословъ, оба встрѣчаютъ несогласіе со стороны отца и согласіе со стороны дочери, наконецъ, обоимъ ихъ послы привозятъ невѣстъ. Если эти аналогіи хоть нѣсколько подтверждаютъ нашъ взглядъ, что на личности Владиміра отслоились нѣкоторыя черты Кейкауса, то дальнѣйшее подтвержденіе мы найдемъ въ болѣе подробномъ сопоставленіи типовъ женскихъ -- Евпраксіи и Судабэ.

Дочь гамаверанскаго царя, хотя и по своей охотѣ вышедшая за царя Кейкауса, оказалась женщиной сластолюбивою и коварною, что выразилось особенно ярко въ ея отношеніяхъ къ царевичу Сіавушу. Сіавушъ былъ сыномъ Кейкауса отъ другой жены, также добытой ему богатырями {См. разсказъ о привозѣ матери Сіавуша богатырями Тусомъ, Гивомъ и Гудерзомъ у Molli, II, рр. 155--158, и срав. привозъ Апраксіи то тремя, то двумя богатырями по разнымъ пересказамъ.}. Мать его умерла и царевичъ, отличавшійся необыкновенною красотой, воспитывался у Рустема, который его очень любилъ. По достиженіи имъ молодости, Сіавушъ былъ возвращенъ Рустемомъ Кейкаусу и жилъ нѣкоторое время при отцѣ. Судабэ, увидя случайно красавца Сіавуша, влюбилась въ него и стала зазывать его въ гаремъ. Сіавушъ отказался. Тогда Судабэ внушаетъ мужу мысль послать Сіавуша въ гаремъ къ его сестрамъ, и ничего не подозрѣвающій Каусъ самъ посылаетъ туда сына. Судабэ, пылая страстью, осыпаетъ Сіавуша нѣжными словами, "долго прижимаетъ его къ сердцу, цѣлуетъ въ глаза и уста и не можетъ наглядѣться на царевича" {Mohl, II, р. 169.}. Сіавушъ подозрѣваетъ о ея чувствѣ и скоро уходитъ изъ гарема. Чтобы имѣть случай еще разъ видѣть царевича, Судабэ совѣтуетъ мужу женить его и приказать ему выбрать себѣ жену среди родственницъ, красавицъ гарема. Ослѣпленный мужъ самъ всячески уговариваетъ сына снова идти на женскую половину, и тутъ Судабэ признается ему въ своей страсти, хотя все еще нѣсколько сдерживается. Сіавушъ, опасаясь козней Судабэ, не рѣшается понятъ ее и увѣряетъ, что готовъ жениться на ея дочери, а самое ее будетъ любить, какъ мать. При третьемъ посѣщеніи, Судабэ уже прямо требуетъ отъ Сіавуша, чтобы онъ вступилъ съ нею въ любовную связь. Когда Сіавушъ рѣшительно отвергъ ея любовь, она разыгрываетъ, чтобъ его погубить, обычную сцену: начинаетъ плакать и кричать, что Сіавушъ хотѣлъ ее опозорить. Прибѣгаетъ царь, выслушиваетъ слова Судабэ и показанія сына и, по разслѣдованіи дѣла {Mohl., II, р. 185.}, убѣждается въ невинности Сіавуша, но все же не рѣшается наказать коварную жену. Оставшись ненаказанною, Судабэ продолжаетъ мстить Сіавушу и всячески старается его погубить. Она добываетъ отъ вѣдьмы двухъ мертворожденныхъ младенцевъ, разыгрываетъ сцену преждевременныхъ родовъ и увѣряетъ мужа, что эти младенцы плодънасилія, которому она подвергнулась отъ Сіавуша. Однако, снова обманъ ея не удается: царь узнаетъ о происхожденіи младенцевъ и, чтобы разсѣять всѣ подозрѣнія, подвергаетъ Сіавуша испытанію огнемъ, которое тотъ выноситъ удачно. Пройдя невредимо чрезъ пылающій громадный костеръ, Сіавушъ проситъ отца простить Судабэ и тотъ очень доволенъ, такъ какъ, несмотря на все ея коварство, сильно любитъ жену {Mohl, II, р. 194.}. Судабэ, все-таки, съ теченіемъ времени удается вызвать охлажденіе отца къ сыну, и слѣдствіемъ этого былъ уходъ Сіавуша къ царю Турана Афросіабу.

Сопоставляя Судабэ съ Евпраксіею, мы не усматриваемъ, по крайней мѣрѣ, на первый взглядъ, сходства въ деталяхъ фабулы, а только сходство въ основномъ характерѣ обѣихъ женщинъ: Евпраксія, дочь литовскаго короля, оказалась еще болѣе развратною женой, чѣмъ дочь гамаверанскаго царя. Вспомнимъ о ея попыткахъ склонить на любовь предводителя каликъ и объ ея отношеніяхъ къ Тугарину Змѣевичу или Чурилѣ. Евпраксія отличается такою же назойливостью въ удовлетвореніи своей страсти, какъ Судабэ. Когда ей приглянулся молодой предводитель каликъ Касьянъ Аѳанасьевичъ (Михаилъ), она дождалась, пока всѣ калики заснули, пробралась ночью въ горницу Касьяна и говоритъ ему:

"Ай же ты молодой Касьянъ да Афонасьевичъ!

Ай какъ полно Господу Богу молитисе,

Ай пора тебѣ спать топерь ложитисе.

Ай пойдемъ со мной во спальню вѣдь княженецкую,

Ай на тую перину пуховую".

Ай какъ енъ отвернулся сказалъ-то ей:

"Ай же ты, княгиня Апраксія!

Ай поди же прочь отъ меня съ добра.

Не пойду я во спальню вѣдь княженецкую,

Не хочу я сквернить спальни вѣдь княженецкіей.

Не хочу сквернить своего тѣла бѣлаго.

Ай когда я пошелъ Богу молитисе"... ¹).

¹) Гильфердингъ, ст. 412.

Несмотря на такой отвѣтъ, княгиня еще два раза ночью приходитъ къ Касьяну и отстаетъ отъ него только тогда, когда онъ угрожаетъ ударить ее "дубиною дорожною" {Тамъ же, ст. 413.}. Эта троекратная попытка соблазнить Касьяна напоминаетъ троекратную же попытку Судабэ зазвать Сіавуша на женскую половину дворца. Не достигши своей цѣли, Евпраксія хочетъ погубить Касьяна подобно тому, какъ Судабэ мститъ Сіавушу. Въ способѣ мести той и другой нѣтъ сходства. Евпраксія, какъ извѣстно, тайкомъ кладетъ княжескую чашу въ сумку Касьяна съ тѣмъ, чтобъ обвинить его въ воровствѣ. Когда чаша была найдена въ его сумкѣ, товарищи, согласно уговору, отсѣкаютъ ему руки, ноги и выкалываютъ глаза, но небесное чудо спасаетъ Касьяна и калики обличаютъ коварную княгиню. Такъ точно въ персидскомъ сказаніи судъ Божій, испытаніе огнемъ, окончательно оправдываетъ Сіавуша во взведенномъ на него Судабэ обвиненіи. Отмѣтимъ также и то, что и въ персидскомъ, и въ русскомъ сказаніи коварная жена князя (царя) остается безъ наказанія, вслѣдствіе слишкомъ сильной любви къ ней обманываемаго мужа. Послѣдняя черта, еще болѣе роднящая Владиміра, какъ слабохарактернаго мужа, съ Кейкаусомъ, высказывается особенно ярко въ былинѣ о Чурилѣ, въ которой нѣкоторыя детали снова напоминаютъ вышеприведенное персидское сказаніе. Заѣзжій красавецъ Чурила сильно полюбился князю Владиміру, какъ Кейкаусу пріѣхавшій отъ Рустема красавецъ Сіавушъ. Владиміръ не принимаетъ на него "жалобщиковъ и челобитчиковъ" и зоветъ его къ себѣ въ стольники.

"Да завелъ государь да почестной пиръ.

Да премладый Чурила-то сынъ Плёнковичъ,

Да ходитъ-де ставитъ дубовы столы,

Да желтыми кудрями самъ потряхиваетъ,

Да желтыи кудри разсыпаются,

А бывъ скаченъ жемчугъ раскатается.

Прекрасная княгиня та Апраксія

Да рушала мясо лебединое,

Смотрячись-де на красоту Чурилову,

Обрѣзала да руку бѣлу правую.

Сама говорила таково слово:

"Да не дивуйте-ко вы, жены господскія,

Да что обрѣзала я руку бѣлу правую,

Да помѣшался у меня разумъ во буйной головѣ,

Да помутилисе у меня-де очи ясныя,

Да смотрячись-де на красоту Чурилову,

Да на его-то на кудри на желтые,

Да на его-де на перстни злаченые..."

Да сама говорила таково слово:

"Свѣтъ государь ты Владиміръ князь!

Да премлодому Чурилу сыну Плёнковичу

Не на этой ему службы быть,

Да быть ему-де во постельникахъ,

Да стлати ковры да подъ насъ мягкіе".

Говорилъ Владиміръ таково слово:

"Да суди тѣ Богъ, княгиня, что въ любовь ты мнѣ пришла.

Да кабы ты, княгиня, не въ любовь пришла,

Да я срубилъ бы тѣ по плечъ да буйну голову,

Что при всѣхъ ты господахъ обезчестила" ¹).

¹) Гильфердингъ, No 223, ст. 1064.

Несмотря на то, что отношенія княгини къ красавцу Чурилѣ прерываются въ самомъ началѣ, такъ что мотивъ о мести сладострастной женщины отвергнувшему ее красавцу здѣсь неумѣстенъ, несмотря далѣе и на то, что мотивъ увлеченія Апраксіи вошелъ въ число другихъ похожденій Чурилы только по эпической аналогіи, мы находимъ въ приведенномъ эпизодѣ нѣкоторыя знакомыя черты, живо напоминающія личность Судабэ.

Какъ послѣдняя, плѣнившись Сіавушемъ, проситъ мужа устроить ихъ сближеніе, пославъ Сіавуша на женскую половину дворца, такъ Апраксія проситъ Владиміра перевести Чурилу на должность постельничаго при ней. Какъ Кейкаусъ, убѣдившись въ коварстѣ и невѣрности Судабэ, рѣшаетъ ее казнить и велитъ даже вести ее къ висѣлицѣ {Mohl, II, рр. 192--194. Кейкаусъ, когда сынъ его счастливо прошелъ чрезъ ого", осыпаетъ Судабэ упреками и велитъ ей готовиться къ смерти. Затѣмъ приказываетъ палачу вести ее къ висѣлицѣ, но Сіавушъ, зная, что отецъ, казнивъ Судабэ, раскается и возненавидитъ его, какъ виновника ея смерти, ходатайствуетъ объ ея помилованіи.}, но, страстно любя ее, радъ простить ее по первой просьбѣ Сіавуша, такъ и Владиміръ заявляетъ, что велѣлъ бы казнить Апраксію, еслибъ она такъ въ любовь ему не пришла.

Такъ же безнаказанно сошли Апраксіи ея отношенія къ Тугарину Змѣевичу, которыя зашли, повидимому, гораздо дальше, чѣмъ ея отношенія къ Чурилѣ. Младъ Тугаринъ Змѣевичъ живетъ при дворѣ Владиміра въ открытой связи съ его супругой. Хотя онъ насильникъ по отношенію къ Владиміру, но княгинѣ онъ въ любовь пришелъ. Роль Владиміра, допускающаго этотъ menageen trois, весьма забавна. Тугарина приносятъ къ обѣду двѣнадцать богатырей на золотой доскѣ, сажаютъ на мѣсто большое, а подлѣ него сидитъ княгиня Апраксѣевна. И не хорошо онъ ведетъ себя за столомъ. Вотъ что говоритъ о немъ Алеша Поповичъ Владиміру, какъ будто тотъ самъ ничего не видитъ:

"Гой оси ты, ласковый сударь Владиміръ князь!

Что у тебя за болванъ пришелъ,

Ко княгинѣ онъ, собака, руки въ пазуху кладетъ,

Цѣлуетъ во уста сахарныя..."

Далѣе тотъ же мотивъ, что въ былинѣ о Чурилѣ:

"И принесли лебедушку бѣлую,

И ту рушала княгиня лебедь бѣлую,

Обрѣзала рученьку лѣвую.

Либо мнѣ рѣзать лебедь бѣлую,

Либо смотрѣть на милъ животъ,

На молода Тугарина Змѣевича" ¹).

¹) Кирѣев., II, 70.

Дальнѣйшее содержаніе былины -- убіеніе Тугарина Змѣевича Алешей -- насъ не интересуетъ, но отмѣтимъ лишь слѣдующую подробность. Когда Алеша убилъ Тугарина и Владиміръ пригласилъ Алешу служить ему въ Кіевѣ, Апраксія, разлученная съ любовникомъ, обращается къ Алешѣ £съ укоромъ:

"Деревеньщина ты, засельщина,

Разлучилъ ты меня съ другомъ милымъ".

Но и онъ не остается въ долгу и выражаетъ о ней слѣдующее-мнѣніе:

"А ты гой еси, матушка княгиня Апраксѣевна!

Чуть не назвалъ я тебя сукою,

Сукою-то волочайкою" ¹).

¹) Тамъ же, стр. 80.

Отмѣчаемъ эту черту въ виду того, что она дополняетъ сходство Владиміра, этого слабохарактернаго мужа, съ Кейкаусомъ. Послѣдній, какъ мы видѣли, прощаетъ женѣ измѣну и продолжаетъ любить ее попрежнему. Судабэ удалось даже настроить его враждебно противъ сына, слѣдствіемъ чего былъ уходъ его въ Туранъ и, въ концѣ-концовъ, гибель. Послѣ смерти Сіавуша Рустемъ, его воспитатель, спѣшитъ къ Кейкаусу, осыпаетъ его упреками за слабость къ коварной женѣ, бросается затѣмъ на женскую половину дворца, выволакиваетъ Судабэ оттуда за волосы и пронзаетъ ее кинжаломъ. Кейкаусъ только проливаетъ слезы {Mohl, II, рр. 348--349.}. Какъ здѣсь наказаніе невѣрная жена терпитъ не отъ слабаго мужа, а отъ богатыря, часто избавлявшаго его отъ его враговъ, такъ и въ нашемъ эпосѣ наказываетъ Апраксію не Владиміръ, а избавившій его отъ Тугарина Алеша, который, впрочемъ, не заходитъ такъ далеко, какъ Рустемъ, а только едва не обзываетъ княгиню "сукою волочайкою".

Приводя аналогіи между Евпраксіею и Судабэ, мы не считаемъ нужнымъ входить въ подробный разборъ былинъ, изъ которыхъ мы ихъ черпаемъ. Не дѣлаемъ мы этого потому, что сравненіе наше касается не столько подробностей сюжетовъ, сколько сходства въ общемъ типѣ русской княгини и иранской царицы. Мы далеки отъ мысли, чтобъ въ основѣ былинъ о сорока каликахъ, о Тугаринѣ или о Чурилѣ лежали какіе-нибудь иранскіе оригиналы. Достаточно прочесть ученыя разслѣдованія академика А. Н. Веселовскаго, сдѣлавшаго всего больше для уясненія состава этихъ былинъ, исторіи сюжетовъ и объясненія отдѣльныхъ деталей {См. Южно-русскія былины, III--XI, стр. 95--98, 345 и друг.}, чтобы убѣдиться, что прямое сведеніе названныхъ былинъ къ восточнымъ оригиналамъ было бы предпріятіемъ ненаучнымъ. Но, все-таки, намъ кажется, что тѣми чертами, которыя нами оттѣнены, мы имѣемъ право воспользоваться не только для доказательства сходства въ типахъ Евпраксіи и Судабэ, но и для объясненія этого сходства выдвигаемою нами гипотезой, именно, что въ этихъ чертахъ можно видѣть глухіе отголоски вліянія типа Судабэ на образованіе былеваго типа Евпраксіи. Мы представляемъ себѣ ходъ развитія типа слѣдующимъ образомъ.

Много вѣковъ тому назадъ, въ періодъ образованія Владимірова цикла, существовали въ южной Россіи эпическія сказанія съ сюжетами, сохранявшими въ значительной свѣжести нѣкоторые наиболѣе популярные иранскіе эпическіе мотивы. Эти иранскіе сюжеты вошли въ русскія эпическія сказанія, конечно, не непосредственно, а пройдя предварительно чрезъ инородческую (тюркскую, половецкую) среду, подобно тому, какъ отголоски Рустеміады мы находимъ еще доселѣ въ болѣе яркихъ слѣдахъ въ кавказскихъ народныхъ сказаніяхъ {См. мою статью: Отголоски иранскихъ сказаній на Кавказѣ. Этнограф. Обозр. 1889 г., книга II, стр. 1--36.}.

Среди иранскихъ сказаній, далеко вышедшихъ за предѣлы Персіи, какъ мы увидимъ далѣе, самую главную, капитальную роль играли нѣкоторые сюжеты изъ похожденій богатыря Рустема, котораго имя до сихъ поръ популярно и на Кавказѣ, и въ Средней Азіи. Этотъ типъ благороднаго, независимаго, маститаго богатыря былъ усвоенъ многими народностями, жившими въ предѣлахъ вліянія сравнительно высокой иранской культуры. Иногда сохраняя имя, иногда получая другое, національное, иногда перерабатываясь въ томъ или иномъ направленіи въ сказаніяхъ разныхъ народовъ, типъ Рустема становится роднымъ и націонализируется въ разныхъ этническихъ средахъ, причемъ усвоеніе чужаго эпическаго типа и претвореніе его въ родного, національнаго богатыря совершалось всюду безотчетно, безсознательно, въ силу обычнаго процесса, совершающагося въ международныхъ культурныхъ сношеніяхъ. Какъ до сихъ поръ Рустемъ совершаетъ свои подвиги въ кавказскихъ эпическихъ сказаніяхъ, такъ онъ совершалъ ихъ подъ другимъ именемъ и въ другой одеждѣ въ сказаніяхъ тюркскихъ кочевниковъ южно-русскихъ степей, ближайшихъ сосѣдей кіевской и сѣверской Руси. Изъ этихъ степей, какъ мы постараемся доказать, или, по крайней мѣрѣ, сдѣлать вѣроятнымъ въ одномъ изъ дальнѣйшихъ экскурсовъ, проникли въ южно-русскій эпическій циклъ нѣкоторые сюжеты Рустеміады, причемъ-Піѣкоторыя черты тюркскаго "экземпляра" Рустема наслоились на главнаго русскаго богатыря, ставшаго народнымъ идеаломъ, такъ какъ удовлетворяли понятіямъ и вкусамъ простонародной среды, въ которой развивался (если не зародился) нашъ богатырскій эпосъ.

Выдающееся положеніе Рустема среди другихъ пехлевановъ, его стояніе на защитѣ государства, благородство, великодушіе, презрѣніе къ смерти, независимое положеніе по отношенію къ властителю, сочувствіе къ молодымъ богатырямъ, наконецъ, почтенный возрастъ,-- все это такія черты, которыя русскій народъ хотѣлъ видѣть въ своемъ богатырѣ и которыми онъ въ изобиліи его украсилъ, не задаваясь вопросомъ о происхожденіи этого идеальнаго типа, интересующимъ изслѣдователей эпоса. Дальнѣйшимъ слѣдствіемъ того, что на центральную фигуру нашего эпоса наслоились нѣкоторыя черты Рустема, было то, что вмѣстѣ съ Рустемомъ сохранились въ нашихъ былинахъ и нѣкоторыя другія личности иранскаго эпоса, находящіяся съ нимъ въ связи и служащія для его характеристики, для оттѣненія его нравственнаго облика,-- прежде всего, царь Кейкаусъ, Независимое положеніе Рустема по отношенію къ царю была такая существенная черта національнаго героя и такъ льстила вкусу простонародныхъ сказителей, что вмѣстѣ съ нею долженъ былъ найти себѣмѣсто въ народномъ эпосѣ и типъ властителя, похожаго на Кейкауса, съ которымъ, какъ увидимъ ниже, неразрывно связанъ Рустемъ въ сказаніяхъ кавказскихъ и тюркскихъ. Національный герой постоянно выручаетъ своего властелина изъ "бѣды неминучей" и отдѣляетъ личность царя отъ своей миссіи -- служенія родинѣ. Онъ презрительно относится къ слабодушному и безумному властителю, нерѣдко даетъ ему чувствовать свое нравственное превосходство, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, великодушно прощаетъ ему его оскорбительныя выходки и по его просьбѣ идетъ на защиту отечества отъ наступающихъ враговъ. Чтобъ оттѣнить эти высокія нравственныя черты своего идеальнаго богатыря, русскіе сказители перенесли отрицательныя черты восточнаго властителя на своего былеваго князя и, такимъ образомъ, по недомыслію, допустили историческую несправедливость относительно князя Владиміра. Рядомъ съ чертами симпатичными -- ласковостью, щедростью, радушіемъ, гостепріимствомъ -- оказались у эпическаго Владиміра такія отрицательныя черты, въ которыхъ совершенно неповиненъ историческій Владиміръ и которыя вообще не имѣютъ національно-исторической подкладки. Онъ вѣчно празденъ, трусливъ при угрожающей бѣдѣ, неблагодаренъ лицамъ, оказавшимъ ему услуги, безпричинно гнѣвливъ и несправедливъ, вѣритъ наговорамъ на народнаго богатыря, склоненъ унижаться и льстить, когда попалъ въ бѣду, охочь до чужихъ женъ и, вмѣстѣ съ тѣмъ, прощаетъ своей женѣ ея невѣрность. Есть основаніе къ предположенію, что въ женолюбіи Владиміра отразилась историческая черта. Вспомнимъ, какимъ изображаетъ лѣтопись Владиміра въ періодъ, предшествующій принятію христіанства. Но типъ Апраксіи не имѣетъ никакой исторической подкладки и, на нашъ взглядъ, одновременно съ типомъ Кейкауса проникъ въ нашъ эпосъ, какъ отголосокъ развратной жены персидскаго царя.

Въ примѣръ тому, какъ неосмысленно народъ относится къ историческимъ фактамъ, лицамъ и именамъ, можно привести нѣкоторые факты изъ временъ нашествія Батыя на Рязанскую землю и отраженіе этихъ событій въ былинахъ. Повѣетъ о приходѣ Батыевой рати на Рязань {Срезневскій: "Свѣд. и зам.", XXXIX.} содержитъ разсказъ о смерти рязанскаго кн. Ѳеодора Юрьевича и о самоубійствѣ его жены Евпраксіи, главныя черты котораго таковы: рязанскій князь Юрій Ингоревичъ посылаетъ сына своего Ѳеодора къ царю Батыю съ дарами, чтобы удержать его отъ похода на Рязанскую землю. Батый хвастаетъ, что завоюетъ всю Русскую землю, и требуетъ къ себѣ на ложе дочерей и сестеръ рязанскихъ князей. Одинъ коварный вельможа рязанскій говоритъ Батыю, что у князя Ѳеодора жена красавица. Батый требуетъ ее себѣ, но Ѳеодоръ отвѣчаетъ ему съ достоинствомъ, и разгнѣванный царь велитъ его убить. Пѣстунъ Ѳеодора, Аполоница, тайно хоронитъ его тѣло и спѣшитъ къ его женѣ, чтобы сообщить вѣсть о смерти ея мужа. Княгиня Евпраксія, услышавъ объ этомъ въ то время, какъ держала на рукахъ своего сына Ивана, въ отчаяніи ринулась вмѣстѣ съ нимъ съ высокаго терема на землю и убилась до смерти. Несомнѣнно, что трагическая судьба рязанскаго княжескаго дома въ XIII в. была широко извѣстна во всей Руси и возбуждала народныя симпатіи. Нужно думать, что о несчастномъ князѣ Ѳеодорѣ и любящей женѣ Евпраксіи слагались пѣсни, которыя еще чувствуются за книжною повѣстью о приходѣ Батыевой рати на Рязань. Но едва ли болѣе столѣтія это событіе было въ свѣжей памяти у народа: историческій разсказъ подвергся общей участи, постигающей все историческое въ устахъ и памяти народа. Имена дѣйствующихъ лицъ были забыты или спутаны, событіе окрасилось сказочными чертами и, отрѣшившись отъ прежнихъ именъ, могло быть прикрѣплено къ другимъ, а историческія имена въ свою очередь могли прикрѣпиться къ другимъ фабуламъ. Доказательство тому и другому процессу можно дѣйствительно найти въ нашемъ эпосѣ. Разложившіяся отдѣльныя черты основнаго сказанія прикрѣпились къ имени кн. Владиміра. Въ числѣ былинъ мы находимъ такую. которая многими чертами напоминаетъ рязанское преданіе о Ѳеодорѣ и Евпраксіи, но, hombile dictu, недостойную роль безбожнаго царя Батыя въ ней играетъ князь Владиміръ. На сходство былины о Данилѣ Ловчанинѣ съ рязанскимъ сказаніемъ было уже обращено вниманіе изслѣдователями эпоса {Халанскій: "Великорусскія былины кіевскаго цикла", стр. 82.}. Дѣйствительно, трудно допустить, чтобы оба сказанія сложились независимо одно отъ другаго.

1) Какъ рязанскій вельможа говоритъ Батыю о красотѣ жены князя Ѳеодора, находящагося при его дворѣ (въ качествѣ посла отъ отца), и Батый прельщается его разсказомъ, такъ въ былинѣ Мишатка-Путятинъ сынъ соблазняетъ кн. Владиміра овладѣть женою находящагося при его дворѣ Данилы Ловчанина.

2) Батый убиваетъ кн. Ѳеодора; Владиміръ содѣйствуетъ самоубійству Данилы Ловчанина, отправя его, по совѣту Мишатка, на охоту съ труднымъ порученіемъ {Вліяніе библейскаго сказанія о Давидѣ и Уріевой женѣ.}.

3) Какъ Евпраксія, узнавъ о смерти мужа, кончаетъ жизнь самоубійствомъ, такъ и жена Данилы Василиса:

"Беретъ она свой булатный ножъ,

Спорола себѣ Василиса груди бѣлыя,

Покрыла себѣ Василиса очи ясныя" ¹).

¹) Кирѣев., Ш, 32--38.

Такимъ образомъ, если здѣсь роль Батыя перенесена на князя Владиміра, то едва ли представляется болѣе рискованнымъ наше предположеніе, что на того же Владиміра могли быть перенесены черты восточнаго сказочнаго царя, иранскимъ экземпляромъ котораго является Кейкаусъ.

Но рязанское историческое преданіе интересно еще тѣмъ, что оно дало нашему эпосу не типъ, а имя княгини Евпраксіи. Типъ вѣрной жены, угрожаемой сластолюбивымъ царемъ и кончающей жизнь самоубійствомъ при извѣстіи о смерти мужа, перешелъ къ Василисѣ, женѣ Данилы Ловчанина, а имя -- одно безъ всякихъ другихъ чертъ, оторванное отъ исторической княгини -- прикрѣпилось къ женѣ Владиміра, полной противуположности исторической Евпраксіи по нравственнымъ свойствамъ. Очевидно, это могло произойти уже значительно позже XIII вѣка, когда имя Евпраксіи уже было отдѣлено отъ историческаго событія, связаннаго съ нимъ, когда оно уже ничего не говорило народному воображенію, кромѣ того, что это была какая-то извѣстная княгиня, чѣмъ-то и когда-то прославившаяся. А такъ какъ въ эпосѣ единственною княгиней, княгиней κατ' ἐξοχὴν, является жена былиннаго князя Владиміра, то немудрено, что какой-нибудь сказитель, а за нимъ другіе, назвалъ эту княгиню именно Апраксіей (Опраксой). Такимъ образомъ, между именемъ и типомъ Евпраксіи такая же случайная связь, какъ, напримѣръ, между "эпическою" матерью (Добрыни и друг.) Омельфой (Амелфой) и женой библейскаго Пентефрія Амемфіей (Мемфіей, Амемфріей), встрѣчающейся въ русскомъ переводѣ апокрифическаго завѣщанія Іакова {Мнѣніе Лавровскаго, раздѣляемое акад. Ягичемъ; см. Ковинскаго: "Русскія народныя картинки", IV, стр. 75, примѣч.}. Впрочемъ, быть можетъ, къ женѣ Владиміра сначала было прикрѣплено не одно имя, но вмѣстѣ съ одною чертой рязанскаго сказанія, именно съ тою, что Евпраксію, княжескую жену, хочетъ у живаго мужа отнять иноземный царь. Таковъ, напримѣръ, царь Василій Прекрасный, который хочетъ взять Кіевъ, повѣсить Владиміра, а княгиню Евпраксію Никитишну замужъ взять {Ефименко, стр. 28.}, или Калинъ-царь {Рыбниковъ, I, 98.}, посылающій Владиміру такія же угрозы. Но разъ прикрѣпившись къ женѣ Владиміра съ подобною чертой, имя Евпраксіи должно было перейти и въ другіе былинные сюжеты, гдѣ является княгиня Кіевская, не имѣющіе ничего общаго и даже вполнѣ противуположные той чертѣ, съ которой это имя первоначально втерлось въ кругъ кіевскихъ эпическихъ именъ {Не выходя изъ предѣловъ вышеприведеннаго рязанскаго сказанія, повѣсти о приходѣ Батыя, быть можетъ, не слишкомъ смѣло будетъ предположить, что именно изъ него же зашло въ былины странно звучащее имя Аполлонище, которое носить иногда богатырскій сынъ Ильи, вступающій съ нимъ въ бой (см. Гильфердингъ, ст. 1151: "Славное Аполлонище, сынъ дѣвки Сиверьяничны изъ Золотой орды"). Имя славнаго пѣстуна кн. Ѳеодора, Аполоница, приведшаго изъ орды извѣстіе о его смерти, могло, отдѣлившись отъ рязанскаго сказанія, прикрѣпиться къ былинному славному богатырю, пріѣзжающему изъ Золотой орды.}.

Конечно, наша попытка объяснить типы Владиміра и Евпраксіи и нѣкоторыя черты типа Ильи иранскимъ наслоеніемъ можетъ вызвать цѣлый рядъ возраженій. Во-первыхъ, намъ могутъ сказать, что послѣ капитальнаго изслѣдованія О. Миллера объ Ильѣ Муромцѣ,-- изслѣдованія, представляющаго тщательный анализъ чуть ли не каждой, тогда извѣстной, былины и изобилующаго многочисленными параллелями между Ильей и разными героями западныхъ и восточныхъ сказаній,-- весьма рискованно выдвигать гипотезу, что на Илью наслоились преимущественно черты иранскаго національнаго богатыря.

Во-вторыхъ, почему мы предполагаемъ, что во Владимірѣ отразились черты именно иранскаго царя Кейкауса, а не весьма распространенныя черты вообще сказочныхъ царей, несправедливыхъ деспотовъ, женолюбовъ, заставляющихъ героевъ, вродѣ Ивана-царевича, совершать разные подвиги {Что личность эпическаго Владиміра близка къ сказочнымъ царямъ и королямъ, видно изъ того, что въ нѣкоторыхъ сказкахъ объ Илье Муромцѣ князь Владиміръ замѣненъ просто королемъ (наприм., см. Кирѣевск., I, приложеніе No 1).}?

Въ-третьихъ, почему на княгиню Евпраксію наслоились черты именно иранской царицы Судабэ, а не черты не менѣе распространеннаго сказочнаго типа развратной жены?

При этомъ можно еще указать на то, что въ нашемъ эпосѣ нѣтъ именно того мотива -- преступной любви царицы къ пасынку, который мы взяли исходнымъ пунктомъ для сопоставленія Евпраксіи съ Судабэ.

Соглашаемся, что всѣ эти и подобныя возраженія имѣютъ полное основаніе. Дѣйствительно, если мы будемъ сопоставлять отдѣльно Илью съ Рустемомъ, Владиміра съ Кейкаусомъ, Евпраксію съ Судабэ, то черты сходства между этими отдѣльными личностями далеко не таковы, чтобы можно было считать вѣроятнымъ, что названныя восточныя личности послужили оригиналами или, выражаясь точнѣе, наслоились бы на русскихъ. Но если мы возьмемъ всю группу этихъ лицъ, то для объясненія этого групповаго сходства едва ли можно прибѣгнуть къ эпической случайности. Связь этихъ трехъ лицъ между собою въ иранскихъ и русскихъ сказаніяхъ такова, что мы должны поставить дилемму: либо совершенно случайно иранская группа напоминаетъ русскую, либо иранская группа была перенесена цѣликомъ въ русскій эпосъ, и первое изъ этихъ предположеній, намъ, по крайней мѣрѣ, кажется менѣе вѣроятнымъ, чѣмъ второе.

Посвящая вторую главу болѣе детальному сопоставленію Ильи Муромца съ Рустемомъ, мы коснулись его здѣсь только съ цѣлью охарактеризовать его отношенія къ Владиміру. Быть можетъ, при этомъ детальномъ сопоставленіи наша гипотеза получитъ больше правдоподобія. Теперь же въ заключеніе этого эксурса попытаемся отвѣтить на послѣднее возраженіе по поводу сопоставленія Евпраксіи съ Судабэ.

Мы видѣли, что русская княгиня напоминаетъ Судабэ не столько самою фабулой разсказовъ, въ которыхъ она является дѣйствующимъ лицомъ, сколько въ общемъ типѣ развратной жены. Дѣйствительно, у нея нѣтъ пасынка, въ котораго она влюбилась и, отвергнутая имъ, старалась его погубить. Но этотъ иранскій мотивъ, разъ перенесенный на русскую почву, долженъ былъ подвергнуться измѣненію, коль скоро эпическая блудливая жена стала женой князя Владиміра. При многоженствѣ на Востокѣ Судабэ могла имѣть пасынка при живомъ первомъ мужѣ. Но князь Владиміръ при христіанскомъ одноженствѣ не могъ имѣть законнаго сына, женившись на Евпраксіи, какъ на первой женѣ. Для насъ достаточно и того, что жена князя Владиміра по эпической, а не исторической народной памяти слыла сладострастною женщиной, и что, по забвеніи иноземнаго разсказа, который когда-то, быть можетъ, существовалъ въ перелицовкѣ въ русскомъ эпосѣ, сказители пріурочили къ Евпраксіи другой разсказъ, сложившійся подъ вліяніемъ библейскаго -- объ Іосифѣ и женѣ Пентефрія, причемъ чаша, которую Евпраксія прячетъ въ суму Касьяна (Михаила), напоминаетъ чашу, спрятанную Іосифомъ въ суму Веніамина. Этотъ библейскій разсказъ, также какъ, вѣроятно, эпизодъ съ Чурилой являются въ нашемъ эпосѣ позднѣйшею замѣной утраченнаго разсказа о другой невѣрности Евпраксіи,-- разсказа восточнаго происхожденія,-- причемъ, однако, какъ мы видѣли, въ новыхъ разсказахъ могли сохраниться нѣкорыя черты прежняго. Такими чертами намъ представляются: троекратное настоятельное любовное нападеніе Евпраксіи на Касьяна (Михаила), желаніе погубить отвергнувшаго ее человѣка и доказательство его невиновности "судомъ Божіимъ", хлопоты Евпраксіи передъ мужемъ о приближеніи къ ней лица, ей полюбившагося (назначеніи Чурилы въ постельничій), безнаказанность невѣрной жены, вслѣдствіе слишкомъ сильной привязанности къ ней мужа, и поруганіе ее не мужемъ, а богатыремъ (Алешей), дерзающимъ наказать жену князя въ силу того, что онъ (богатырь) оказалъ князю великую услугу, избавивъ его отъ бѣды. Думаемъ, что въ этихъ деталяхъ слѣдуетъ видѣть отголоски болѣе древняго разсказа и что онѣ не случайно совпадаютъ съ чертами персидскаго сказанія о Судабэ и Сіавушѣ. Если мы припомнимъ, какую длинную исторію передѣлокъ, контаминацій и искаженій прошелъ нашъ эпосъ съ XII по XIX столѣтіе, то едва ли можемъ ожидать болѣе яркихъ отголосковъ иранскаго типа царицы, чѣмъ тѣ, которые мы предполагаемъ.

Чтобы въ дальнѣйшемъ не возвращаться болѣе къ эпическому Владиміру, я рискую высказать еще одно предположеніе, подчеркнуть еще одно детальное совпаденіе его съ Кейкаусомъ, хотя, быть можетъ, многимъ оно покажется чистою случайностью. Въ одной изъ своихъ драгоцѣнныхъ Мелкихъ замѣтокъ къ былинамъ, акад. А. Н. Веселовскій дѣлаетъ выдержку изъ путевыхъ записокъ Лассоты (1594 г.), изъ которой мы узнаемъ одно народное преданіе о Владимірѣ, прикрѣпленное къ кіевскому Софійскому собору. По словамъ Лассоты, на хорахъ этого храма въ одной изъ плитъ, какъ разъ надъ алтаремъ, продѣлано круглое отверстіе, вышиною въ ¹/₂ локтя, но теперь замазано известью. Говорятъ, что тутъ встарину находилось зеркало, въ которомъ посредствомъ магическаго искусства можно было видѣть все, о чемъ задумано, хотя бы даже это происходило за нѣсколько сотъ миль. Когда разъ кіевскій царь (имѣется въ виду кн. Владиміръ) выступилъ въ походъ противъ язычниковъ и долго не возвращался, то супруга его каждый день смотрѣла въ зеркало, чтобы узнать, что съ нимъ случилось и чѣмъ онъ былъ занятъ. Но увидѣвъ однажды его любовную связь съ языческою плѣнницей, она въ гнѣвѣ разбила самое зеркало {Ж. М. Н. Пр. 1885 г., декабрь, стр. 189.}.

Указавъ на значительную распространенность сюжета "волшебнаго зеркала", А. Н. Веселосскій замѣчаетъ: "Очевидно, что мы имѣемъ дѣло съ бродячимъ повѣрьемъ, случайно приставшимъ къ Кіеву, можетъ быть, впервые, въ разсказѣ лица, введшаго въ заблужденіе Лассоту, можетъ быть, и ранѣе. Въ томъ и другомъ случаѣ подъ кіевскимъ царемъ приходится разумѣть Владиміра, о которомъ, по словамъ Лассоты, сохранились и другія воспоминанія въ томъ же храмѣ: "въ верхней части церкви находится темная комната, въ которой Владиміръ будто бы велѣлъ замуравить одну изъ своихъ женъ; далѣе (item) отъ хоровъ ведетъ витая лѣстница къ небольшой башнѣ, гдѣ, какъ говорятъ, происходили засѣданія совѣта Владиміра" {Тамъ же, стр. 190.}.

Конечно, въ пріуроченіи "волшебнаго зеркала" къ Владиміру можно вмѣстѣ съ А. И. Веселовскимъ допустить случайность. Но лучше, если бы можно было устранить такую случайность. Не пріурочено ли волшебное зеркало къ Владиміру потому, что подобный же снарядъ принадлежалъ прототипу эпическаго Владиміра, иранскому царю Кейкаусу? У этого царя, какъ извѣстно, была чудесная чаша семи кешверовъ (т.-е. семи частей земли), смотря въ которую (вѣроятно, на поверхность жидкости), царь видѣлъ все, что совершается на всей землѣ {Mohl, III.}. У Фирдоуси есть также сказаніе о случаѣ, при которомъ Кейкаусъ употребилъ свою чашу-зеркало. Когда юный пехлеванъ Бежанъ былъ въ Туранѣ посаженъ Афросіабомъ въ "погреба глубокіе" за то, что полюбилъ его дочь, и когда эта дочь (Менижэ), по приговору отца, кормила подаяніемъ своего посаженнаго въ погребъ мужа, то Кейкаусъ узналъ объ этомъ совершившемся въ Туранѣ событіи, посмотрѣвъ въ свою чудесную чашу. Память объ этой чашѣ перешла, вмѣстѣ съ популярнѣйшимъ эпизодомъ о любви Менижэ къ Бежану, изъ иранскаго эпоса на Кавказъ, хотя чаша подверглась, какъ обыкновенно бываетъ въ исторіи устныхъ преданій, метаморфозѣ, какъ и другія болѣе существенныя черты иранскаго сказанія и Бежанѣ. Такъ, въ сванетскомъ пересказѣ чаша замѣнена какими-то "минутными часами" (sic), которые принадлежатъ не Кекевозу, а Ростому. Посмотрѣвъ на нихъ, онъ увидѣлъ, что Бежанъ посаженъ въ яму царемъ Афросуаномъ (Афросіабомъ) {См. мою статью Отголоски иранскихъ сказаній на Кавказѣ. Этногр. Обозрѣніе, кн. II, стр. 23.}. Въ осетинской версіи того же сюжета, вмѣсто чаши, находимъ чудесное зеркало (какъ у Лассоты), въ которое смотритъ жена Ростома, чтобы узнать объ участи Беза (Бежана) {Тамъ же, стр. 26.}. Въ виду значительнаго распространенія иранскаго "чудеснаго зеркала-чаши" на Кавказѣ, можно предположить, что оно забрело и далѣе на сѣверъ, вѣроятно, вмѣстѣ съ его иранскимъ владѣльцемъ Кейкаусомъ и съ другими чертами послѣдняго пристало къ князю Владиміру; быть можетъ, когда-нибудь оно упоминалось въ какой-нибудь не дошедшей до насъ былинѣ, быть можетъ, преданіе, сообщенное Лассотой, о томъ, что зеркало было разбито царицей, увидѣвшей любовную связь своего отсутствующаго мужа, входило въ какое-нибудь не дошедшее до насъ любовное похожденіе эпическаго Владиміра {Разбиваніе зеркала, показывающаго непріятное, царицей -- черта, нерѣдко встрѣ чающаяся въ сказкахъ.}. Какъ бы то ни было, интересно отмѣтить, что какъ преданіе о зеркалѣ, такъ и другое, о замурованіи кіевскимъ царемъ своей жены (быть можетъ, за невѣрность?), затрогиваютъ семейныя отношенія эпическаго Владиміра, которыя, какъ мы знаемъ изъ былинъ, представляются не совсѣмъ чистоплотными, такъ какъ его женолюбіе не уступало распущенности Апраксіи. Очевидно, что эти черты семейныхъ нравовъ Владиміра жили весьма стойко и прочно въ народныхъ сказаніяхъ, если, преимущественно передъ другими, отложились въ народной памяти и пріурочились даже къ весьма неподобающему для нихъ мѣсту -- къ Софійскому собору въ Кіевѣ.

Всев. Миллеръ.

(Продолженіе слѣдуетъ).

"Русская Мысль", кн.I, 1891

Оставить комментарий Миллер Всеволод Федорович (bmn@lib.ru) Год: 1891 Обновлено: 01/02/2022. 93k. Статистика. Статья: Публицистика Публицистика	Скачать FB2 Ваша оценка:
Аннотация: I. Князь Владимир и Евпраксия.

Миллер Всеволод Федорович Экскурсы в область русского эпоса

Экскурсы въ область русскаго эпоса.

I.Князь Владиміръ и Евпраксія.

Миллер Всеволод Федорович
Экскурсы в область русского эпоса

I.
Князь Владиміръ и Евпраксія.