Минцлов Сергей Рудольфович
Беглецы

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Из гимназических воспоминаний.
    Текст издания: журнал "Юный Читатель", NoNo 14, 16, 18, 1901.

   

БѢГЛЕЦЫ.

Изъ гимназическихъ воспоминаній.

ГЛАВА I.

   Мы жили въ Минскѣ. Я только что благополучно сдалъ экзамены изъ второго въ третій классъ гимназіи, какъ отца моего назначили въ Астраханскую губернію. Меня перевели въ Виленскую гимназію. Около середины лѣта мать отвезла меня въ Вильно къ сестрѣ своей Кунигундѣ Окушко.
   Я съ горькими слезами разстался со своей семьей.
   Дома я привыкъ къ небольшимъ, свѣтлымъ комнатамъ, къ шуму и вознѣ младшихъ сестеръ и братьевъ; во всѣхъ углахъ у насъ бѣлѣли чьи нибудь головки; въ деревянномъ же одноэтажномъ потемнѣвшемъ снаружи домѣ тетки, находившемся въ предмѣстьѣ Вильны -- Поплавахъ -- царило безмолвіе. Въ большихъ, высокихъ комнатахъ его стоялъ полумракъ;, тяжелыя длинныя занавѣсы полузакрывали окна и двери; въ углахъ виднѣлись старинныя горки съ хрусталемъ и фарфоромъ; на стѣнахъ висѣли темные портреты въ когда то золоченныхъ рамахъ; мебель, перешедшая къ теткѣ отъ прапрадѣдовъ, стояла важная и строгая; мнѣ казалось, что и она, и бюсты, и портреты -- недвижно глядятъ на меня со всѣхъ сторонъ. Мягкіе пушистые ковры закрывали полы; только въ залѣ, огромномъ, холодномъ и непривѣтливомъ, ихъ не было: на вылощенномъ паркетѣ ноги мои скользили, какъ на льду. Съ карнизовъ стѣнъ спускались на толстыхъ шнурахъ старинныя картины; подъ одной изъ нихъ чернѣлъ длинный рояль. Иногда я осторожно подымалъ переднюю крышку его, тихо трогалъ одну изъ пожелтѣвшихъ клавишъ, и дребезжащій странный звукъ раздавался и замиралъ въ углахъ зала. Я извлекалъ второй звукъ, третій, и мнѣ дѣлалось жутко: точно жизнь пробуждалась кругомъ; чудилось, вотъ, вотъ, и мебель, и зеркала оживутъ и двинутся. Я закрывалъ рояль и на ципочкахъ уходилъ къ себѣ по трещавшему подъ ногами паркету.
   Населеніе всѣхъ шести комнатъ дома составляли -- я, тетя Кунигунда и бѣлый котъ Юзекъ; внизу, въ подвальномъ этажѣ, гдѣ находилась кухня, помѣщались двѣ горничныя и старый, старый, сизоусый и ворчливый поваръ Тадеушъ; темное лицо его казалось изрубленнымъ саблею -- такія безчисленныя и глубокія морщины избороздили его; короткіе бѣлые волосы на головѣ торчали щетиною.
   Тетѣ Кунигундѣ было лѣтъ около пятидесяти; она была бездѣтная вдова. Невысокую фигуру ея облекало всегда безукоризненное черное платье; на серебрившихся волосахъ она носила кружевную наколку; правую руку тети обвивали въ видѣ браслета темныя кипарисныя четки изъ Рима.
   Говорила она такъ, что ни одного слова нельзя было бы выпустить безъ ущерба изъ разсказовъ ея; дѣлала все, не торопясь, но все выходило скоро и какъ то мягко, пріятно для окружающихъ. Мягкость эта была врожденною чертою ея; она сквозила и въ блѣдномъ лицѣ тети съ чуть изогнутымъ небольшимъ носомъ, и въ большихъ сѣрыхъ проницательныхъ глазахъ ея. Голоса она никогда не возвышала. Всю ее, и голосъ -- немного слабый, но чистый,-- и каждое движеніе, каждый взглядъ, все проникала такая спокойная, хорошая самоувѣренность, такая обаятельная властность, что, кому ни приходилось имѣть дѣло съ ней, казалось невозможнымъ не исполнить приказаній или просьбъ этой мягкой и слабой на видъ женщины.
   Жизнь тетя вела однообразную и замкнутую; гости къ ней пріѣзжали рѣдко, прогулки тетя совершала только въ костелъ или по саду.
   Остальное время она посвящала чтенію, писанію и, немного, хозяйству. Съ наступленіемъ сумерекъ въ кабинетѣ ея, уставленномъ шкапами съ книгами, на старинномъ бюро, украшенномъ рѣзьбой и инкрустаціями, зажигалась лампа съ зеленымъ колпакомъ, и я долго, пока не засыпалъ, что случалось иногда и за полночь, видѣлъ на полу узкую полоску свѣта, проникавшаго черезъ темную смежную комнату, отдѣлявшую меня отъ кабинета.
   Отъ мамы я зналъ, что тетя была писательница.
   Меня она приняла очень ласково. Каждый разъ, когда она замѣчала, что я задумчивъ или грущу по своимъ,-- она откладывала книгу, подзывала меня къ себѣ и разговоръ съ нею незамѣтно разсѣивалъ мою тоску.
   Домъ тети стоялъ между холмами, вѣрнѣе, онъ находился на днѣ оврага, который съ одной стороны выходилъ къ полотну желѣзной дороги, а съ другой открывалъ видъ на рѣчку Вилейку и далекое, лѣпящееся по высокой горѣ надъ ней, живописное Зарѣчье. Фасадъ дома глядѣлъ черезъ широкій дворъ и невысокій зеленый заборчикъ, ограждавшій, послѣдній, на желѣзнодорожный путь; далѣе подымались лѣсистые бугры. Во дворѣ, немного поодаль, подъ угломъ къ нашему находился другой, точно такой же, деревянный домъ; тетя отдавала его внаймы.
   Сосны на дворѣ всегда шумѣли,-- тихо или громко, смотря по погодѣ. Лунными, а чаще темными вечерами я нерѣдко прокрадывался на крыльцо и, весь замирая, глядѣлъ на необычную для меня, горожанина, картину. На облитыхъ блѣдно-синеватымъ свѣтомъ луны холмахъ высился молчаливый, словно очарованный лѣсъ. Надъ нимъ раскидывалось прозрачно-темное бездонное небо. Мнѣ казалось все не то сномъ, не то сказкою; я видѣлъ себя въ волшебномъ краю; гдѣ то въ глубинѣ загадочно-недвижнаго лѣса, чудилось мнѣ, таится, сверкая и переливаясь въ лучахъ мѣсяца, хрустальный замокъ, творится что то дивное и неизвѣстное.
   А надъ соннымъ дворомъ стоялъ чуть слышный, но какъ будто властный шепотъ,-- говорили сосны, росшія надъ нимъ на обрывѣ. И мнѣ казалось, что это не вершины сосенъ, а головы вставшихъ во весь ростъ великановъ осматриваютъ міръ изъ темной бездны неба и киваютъ, и шепчутъ что то другъ другу.
   Я убѣгалъ, наконецъ, къ себѣ и, кутаясь въ одѣяло, подолгу силился угадать, что разсказываютъ деревья, что таится въ лѣсу, почему мерцаютъ звѣзды, и, засыпая, явственно начиналъ слышать надъ изголовьемъ величаво-спокойный гулъ сосенъ.
   Въ темныя ночи, особенно, когда подымался хотя небольшой вѣтеръ, на дворѣ было страшно. Сосны сердились и ревѣли грозными голосами; лѣсъ за полотномъ дороги перекликался и вторилъ имъ. И вдругъ изъ-за невидимыхъ холмовъ съ гуломъ и грохотомъ вылетало бѣшенное чудовище -- поѣздъ, сверкало огненно-кровавыми глазами и, словно гонясь за жертвою, изрыгая пламя и искры, скрывалось за поворотомъ.
   Тетя была слишкомъ погружена въ свое писательство, чтобы замѣтить мою излишнюю склонность къ мечтательности.
   Я пользовался полной свободой и, уединяясь, жадно томъ за томомъ прочитывалъ всякія описанія путешествій и приключеній, отысканныя мною въ одномъ изъ никогда не отворявшихся тетей шкаповъ ея.
   Иногда по вечерамъ, вѣроятно, чтобъ развить во мнѣ поэтическую жилку, тетя разсказывала мнѣ легенды и подвиги древнихъ героевъ, преимущественно литовскихъ.
   Я слушалъ ее, весь охваченный интересомъ и дрожью.
   Каждая улица, каждая площадь и камень въ неизвѣстной мнѣ еще Вильнѣ начали пріобрѣтать въ моихъ глазахъ совсѣмъ другой, полный таинственнаго значенія, обликъ. Я увидѣлъ въ нихъ безмолвныхъ свидѣтелей глубокой старины, созерцавшихъ и помнящихъ безконечно много событій.
   Страсть къ чтенію во мнѣ усиливалась.
   Вмѣстѣ съ ней росло желаніе и самому испытать что нибудь, хоть похожее на то, что пережили мои герои. Не разъ, стоя на полотнѣ желѣзной дороги, я глядѣлъ на-уходившія въ необъятную даль черныя линіи рельсовъ, на лѣсъ и холмы, провожавшіе ихъ съ обѣихъ сторонъ, и желаніе побывать тамъ, въ невѣдомой дали, разгоралось во мнѣ.
   Для начала я рѣшилъ изслѣдовать холмы за дорогою противъ нашего дома. Но прежде чѣмъ пуститься въ опасное странствованіе я сдѣлалъ себѣ лукъ и стрѣлы и напрактиковался въ стрѣльбѣ изъ него.
   Въ одинъ изъ знойныхъ полдней я забралъ свой лукъ, да карманный ножикъ и съ волненіемъ взобрался на первый высокій холмъ за желѣзной дорогой.
   Вершина его была заповѣдною чертой, за которую я не переступалъ еще ни разу и только жадно глядѣлъ съ нея на вздымавшіяся дальше песчаныя горы, одѣтыя густымъ лѣсомъ.
   Кругомъ было тихо. Развѣсистыя ели стояли неподвижно. Подъ ними царили тѣни; ноги мои глубоко погружались въ мохъ.
   Я спустился съ откоса, взобрался на новую крутизну и опять сошелъ внизъ. Высокіе округленные холмы обступили меня со всѣхъ сторонъ.
   На бѣловатомъ, ровномъ какъ скатерть, пескѣ ложбины между ними не виднѣлось ни куста, ци травки, ничего, кромѣ камней да моихъ слѣдовъ.
   Я воображалъ, что я первый открылъ тѣ мѣста, и радость и гордость наполняли мое сердце. Оглядываясь и прислушиваясь, я шелъ все дальше и дальше. Однако итти по глубокому песку подъ горячими лучами солнца становилось трудно. Слѣва непрерывно тянулся лѣсъ; я свернулъ къ нему и скоро очутился подъ высокими соснами.
   По склонамъ горъ, темнѣли кусты можжевельника. Лощина съуживалась и замѣтно понижалась.
   Нѣтъ нѣтъ, и вниманіе мое привлекали громадные бурые камни, выступавшіе, какъ утесы изъ моря, изъ окружавшаго ихъ песка. Я тщательно изслѣдовалъ каждый.
   Мало по малу между мрачною зеленью можжевельника стали выглядывать веселые свѣтлые листья вязовыхъ и орѣховыхъ кустовъ. Дышать становилось легче. На встрѣчу попался громадный развѣсистый вязъ. За нимъ еще и еще. Сосны исчезли.
   Я очутился въ прохладномъ, полномъ густой тѣни, лиственномъ лѣсу, среди тополей, липъ и другихъ деревьевъ.
   Скоро открылась полянка. По обѣ стороны ея подымались чащи орѣшника; вглубинѣ, изъ подъ камней, оплетенныхъ корнями кряжистаго мощнаго дуба, выбивался, журча, родникъ. Свѣтлая лента ручейка извивалась прочь отъ дуба и скрывалась въ чащѣ.
   Я поспѣшилъ къ нему, припалъ на свѣжую траву и погрузилъ лицо въ холодную, кристальную воду.
   Вдругъ я услыхалъ посвистыванье.
   Я поднялъ голову и увидалъ прямо передъ собой насмѣшливую физіономію оборваннаго мальчишки.
   Онъ сидѣлъ на камняхъ подъ дубомъ и, охвативъ поджатыя босыя ноги руками, вызывающе смотрѣлъ на меня.
   -- Попилъ?-- спросилъ онъ, не измѣняя позы.
   На загорѣломъ, пестромъ отъ веснушекъ, носатомъ лицѣ его стояло какое то загадочное, хитрое выраженіе. Рыжеватые волосы выбивались гривой изъ подъ замасленнаго картуза, сбитаго въ видѣ блина на затылокъ.
   Я внимательно осмотрѣлъ мальчишку, опустилъ опять голову къ водѣ и, кончивъ пить, всталъ съ земли.
   -- А почему это ты не отвѣчаешь, когда съ тобой говорятъ, а?-- спросилъ онъ, подымаясь въ свою очередь, и каріе съ красными вѣками глаза его разгорѣлись.
   Мальчишка значительно превосходилъ меня и ростомъ и шириною плечъ.
   -- Потому что, когда пьютъ, тогда говорить нельзя,-- отвѣтилъ я.
   -- Что ты здѣсь дѣлаешь?
   -- Лѣсъ осматриваю. А ты?
   -- Слушай,-- рѣшительно вдругъ произнесъ мальчишка, подступивъ ко мнѣ:-- хочешь, я тебѣ сейчасъ морду разобью?
   Предложеніе его было неожиданно.
   -- Нѣтъ!-- Возразилъ я.-- Совсѣмъ не желаю.
   Я подумалъ, что онъ съума сошелъ.
   -- А не хочешь, такъ проваливай! Нечего тебѣ здѣсь дѣлать. Убирайся по добру и здорову!
   -- Развѣ это твой лѣсъ, что ты меня изъ него гонишь?
   -- Не мой,-- а маршъ отсюда!
   -- Не твой, такъ ты и не командуй!-- сдерживая волненіе, сказалъ я.-- Я имѣю такое же право быть здѣсь, какъ и ты.
   Мальчишка сжалъ кулаки и шагнулъ ближе.
   -- Берегись!-- добавилъ я, и направилъ на него свой лукъ.
   Въ эту минуту послышался слабый пискъ, и что то хлопнуло въ кустахъ лѣвѣе насъ.
   Готовый уже ринуться на меня врагъ мой разжалъ кулаки и стремглавъ бросился по направленію звуковъ.
   Я посмотрѣлъ туда же и увидалъ на вѣткѣ западню, въ которой билась попавшаяся птичка.
   Выждавъ немного, я вскинулъ свое оружіе на плечо и, несмотря на все желаніе скрыться какъ можно скорѣе, медленно сталъ удаляться съ полянки.
   -- Эй!-- донеслось мнѣ вслѣдъ.-- Только явись еще разъ сюда,-- такіе тебѣ семафоры {Семафоры -- высокіе столбы съ сигнальными фонарями для остановки поѣздовъ передъ станціями.} подъ глазами поставлю, что поѣзда останавливать станешь!
   -- Посмотримъ!-- крикнулъ я.-- Еще у кого то они будутъ!
   Въ отвѣтъ на это въ вѣтви надъ моей головой врѣзался камень; на меня посыпались сбитые имъ листья. За первымъ камнемъ послѣдовалъ второй.
   -- Плохо кидаешь! Поучись сперва!
   Я засмѣялся насколько могъ громче и подъ градомъ камней, летѣвшихъ мнѣ въ слѣдъ, но не попадавшихъ въ меня, пошелъ, посвистывая, своею дорогой.
   Сердце во мнѣ стучало скоро, скоро; мнѣ было жутко, но я преодолѣлъ чувство, подмывавшее меня бѣжать отъ опасности и укрыться скорѣй гдѣ нибудь, и съ честью вышелъ изъ испытанія.
   Усталый, но гордый и довольный, полный разнообразныхъ впечатлѣній, я вернулся, домой передъ самымъ обѣдомъ.
   На небольшомъ дворѣ нашемъ стояло три воза съ мебелью и всякою всячиной. Около нихъ хлопотали евреи извозчики и какія то женщины въ платкахъ. Изъ окна глядѣли два гимназиста, приблизительно однихъ лѣтъ со мною.
   Я съ любопытствомъ осмотрѣлъ все и подошелъ къ Тадеушу, стоявшему у угла нашего дома.
   Волосатыя, какъ у обезьяны, руки его были въ карманахъ, въ зубахъ онъ держалъ трубку и презрительно, какъ мнѣ показалось, смотрѣлъ своими ехидными желтыми глазами изъ-подъ густыхъ, нависшихъ бровей на ближайшій къ нему возъ съ кухонною обстановкой.
   У ногъ Тадеуша сидѣлъ бѣлый съ коричневыми подпалинами песъ его, Брутъ.
   -- Кто пріѣхалъ, Тадеушъ?-- спросилъ я.
   Онъ перевелъ глаза на меня, затянулся раза два дымомъ и, наконецъ, отвѣтилъ:-- Жильцы.
   -- А гимназисты эти тоже здѣсь жить будутъ?
   -- Здѣсь...
   Тадеушъ вдругъ усмѣхнулся и подмигнулъ мнѣ.
   -- Вмѣстѣ васъ пороть будутъ!
   Я удивился.
   -- Какъ пороть? За что?
   -- Начальство знаетъ за что!-- уже сурово добавилъ онъ, словно устыдясь своей минутной фамильярности со мной.
   -- Если васъ не пороть, такъ это что же и будетъ? На то для васъ Господь и березу роститъ!
   -- Господь въ порки не вмѣшивается, -- обиженно возразилъ я.-- Теперь и не порятъ никого...-- И я отошелъ въ сторону.
   Тадеушъ выпустилъ сквозь усы море дыма и что то пробурчалъ себѣ подъ носъ.
   

ГЛАВА II.

   Со вновь прибывшими гимназистами я познакомился въ тотъ же день.
   Старшаго,-- стройнаго и красиваго четвероклассника съ румяными щеками, -- звали Андреемъ. Въ карихъ глазахъ и тонкихъ губахъ его просвѣчивало что-то слегка презрительно-снисходительное къ окружающимъ; проборъ въ каштановыхъ волосахъ его былъ сдѣланъ необычайно тщательно; во всей выхоленной фигурѣ его сквозило что то изнѣженное, женоподобное.
   Мнѣ онъ не понравился.
   За то другой, оказавшійся моимъ одноклассникомъ и нахлѣбникомъ нашихъ жильцовъ, Богданъ Остапенко, коренастый и неуклюжій медвѣженокъ съ круглымъ, какъ блинъ, лицомъ, украшеннымъ носомъ въ видѣ двойной картофелины, и съ желтыми вихрастыми волосами, сразу расположилъ меня въ свою пользу.
   Держался онъ солидно, но въ маленькихъ сѣрыхъ глазкахъ его свѣтилось столько затаенной веселости столько добродушнаго юмора, что, вглядѣвшись въ нихъ, хотѣлось засмѣяться и обрадоваться чему то.
   Я сошелся съ нимъ и, благодаря разсказамъ его, быстро ознакомился съ учителями, будущими товарищами и порядками моей новой гимназіи.
   Андрей -- фамилія его была Каштелянскій -- рѣдко присоединялся къ нашимъ бесѣдамъ, которыя велись обыкновенно гдѣ нибудь въ тѣни подъ заборомъ или на скамьѣ у воротъ. Чаще всего онъ, съ хлыстикомъ въ рукѣ, проходя мимо, окидывалъ насъ насмѣшливымъ взглядомъ, притрогивался изящно-небрежно къ свой фуражкѣ и, насвистывая, отправлялся въ городъ, въ гости къ своимъ одноклассникамъ.
   Знакомился онъ съ большимъ выборомъ.
   Остапенко поварачивалъ вслѣдъ ему свою короткую шею и отпускалъ какое нибудь насмѣшливое замѣчаніе. Не разъ, въ порывѣ откровенности, я сообщалъ новому другу свои планы на будущее.
   Мнѣ хотѣлось стать великимъ путешественникомъ, воочію повидать всѣ уголки міра, такъ упоительно -- заманчиво описанные въ книгахъ.
   Разъ я дошелъ даже до того, что предложилъ Остапенко немедленно бѣжать со мною.
   -- А тебя давно не пороли?-- спросилъ онъ.
   -- Совсѣмъ никогда не пороли!
   Я точно съ неба свалился.
   -- То-то и видно. А у моего батьки такой ремень есть, что послѣ него не то что путешествовать -- сѣсть не захочешь. Да и куда же бы мы побѣжали?
   Но меня уже такъ расхолодилъ тонъ его, что я пересталъ распространяться на эту тему и перевелъ разговоръ на мои изслѣдованія и открытія въ неизвѣстныхъ еще никому горахъ.
   -- Неизвѣстныя горы?-- повторилъ онъ -- эти вотъ? Онъ указалъ рукою на бѣлѣвшіе за дорогой высокіе холмы.
   -- Да.
   Остапенко скосилъ глаза на меня, затѣмъ поднялъ ихъ къ небу и, не отвѣтивъ ничего, защемилъ себѣ кончикъ носа пальцами и началъ тереть его; это продѣлывалъ онъ всегда передъ тѣмъ, какъ фыркнуть.
   -- Это подъ Вильной то?
   -- Да.
   Остапенко фыркнулъ.
   -- Ну, да, неизвѣстныя!-- горячо возразилъ я -- туда никто не заходитъ; тамъ слѣда даже нѣтъ ни одного.
   -- Да зачѣмъ туда заходить? Песокъ что ли распахивать?-- отвѣтилъ Остапенко.-- А дальше, за горами за этими лежитъ большакъ на Ошмяны. А еще дальше Вилія течетъ.
   -- Мало ли что еще дальше! За всякими неизвѣстными странами лежатъ тоже дороги и рѣки.
   Несмотря на недовѣріе, съ какими отнесся Остапенко къ новымъ землямъ, онъ все-таки вскорѣ отправился вмѣстѣ со мною взглянуть на нихъ.
   Мало по малу онъ увлекся не меньше меня этимъ дѣломъ, и дни у насъ полетѣли весело и незамѣтно.
   Врагъ мой, -- оборванецъ мальчишка, -- намъ не встрѣчался.
   Подошелъ срокъ начала занятій въ гимназіи.
   Съ волненіемъ приблизился я въ первый разъ къ старому и невзрачному зданію гимназіи.
   Со мной шли Остапенко и Каштелянскій.
   Изъ закрытыхъ оконъ второго этажа доносился гулъ, виднѣлись лица и мундиры гимназистовъ.
   Мы поднялись по лѣстницѣ и Остапенко провелъ меня къ дежурному надзирателю.
   По счастью я оказался записаннымъ въ параллельное отдѣленіе, въ то же, гдѣ находился и Остапенко.
   Вмѣстѣ мы отправились въ классъ, и только отворили дверь,-- меня охватили духота, шумъ и говоръ. По свободному отъ партъ пространству класса сновали, бѣгали и возились гимназисты; среди партъ кричали и спорили.
   Остапенко привѣтствовали взрывомъ криковъ.
   Меня молча осматривали.
   -- Господа, это новый товарищъ нашъ!-- Во всю мочь заоралъ, указывая на меня, Остапенко. Его разслышали. Я неловко поклонился и остановился у крайней парты; не зная, куда мнѣ садиться.
   Остапенко окружила толпа и засыпала его разспросами.
   Вдругъ возня и шумъ прекратились.
   Я оглянулся и увидалъ входившаго длиннаго и тощаго, еще совсѣмъ молодого, но сгорбленнаго бѣлокураго надзирателя съ узкою и длинной бородкой.
   Фамилія его была Дунаевъ.
   -- Угомонитесь!-- повелительно сказалъ онъ.-- Гольдбахъ?!
   Со средней передней парты торопливо всталъ высокій гимназистъ.
   Въ корридорѣ раздался звонокъ.
   -- Покажите мѣсто новичку, -- добавилъ надзиратель.-- И тише ведите себя.
   Онъ повернулся и вышелъ.
   Свободныя мѣста оказались, конечно, только на первой партѣ: въ нашемъ классѣ, какъ и вездѣ, любили укромные уголки.
   Рядомъ съ Гольдбахомъ -- первымъ ученикомъ -- помѣстился Остапенко; съ краю около него я.
   Одинъ за другимъ стали появляться учителя; одни диктовали названія необходимыхъ учебниковъ, другіе говорили о сортахъ бумаги, карандашей, линеекъ и т.п.
   Занятій, собственно говоря, не начиналъ никто. Точно и учителямъ, какъ и намъ всѣмъ, неловко и трудно было послѣ долгаго отдыха взять да и приняться сразу за серьезный трудъ.
   Въ перемѣну я вышелъ въ рекреаціонную залу; словно рой пчелъ жужжали и кишѣли въ ней гимназисты; я постоялъ въ ней, посмотрѣлъ на величаво гулявшаго Дунаева и по корридору, слѣва и справа въ который глядѣли стеклянныя двери, отправился обратно.
   Со слѣдующаго дня начались настоящія занятія; я скоро освоился съ новыми товарищами и порядками, и ученье пошло обычною колеею.
   На одной партѣ со мной сидѣлъ первый ученикъ, сдѣланный поэтому старшимъ въ классѣ,-- Гольдбахъ. Съ непомѣрно узкими плечами, со впалою грудью, худой и вмѣстѣ съ тѣмъ очень высокій и словно развинченый, онъ не могъ пробыть ни минуты въ покоѣ. То онъ схватывалъ книгу, затыкалъ уши и усиленно начиналъ долбитъ урокъ, вызубренный уже имъ слово въ слово, то вдругъ срывался черезъ минуту со скамьи, безтолково метался по классу, по пяти разъ провѣряя,-- на мѣсто-ли онъ положилъ мѣлъ для учителя, принесли журналъ и т. д.
   Сосѣду его, спокойному Остапенко, наконецъ, суетня эта надоѣла.
   -- Встань-ка!...-- серьезно сказалъ онъ разъ, подымаясь съ мѣста.
   -- Что, что такое?...
   Гольдбахъ весь задвигался.
   -- Встань... Взглянуть нужно...
   Гольдбахъ со встревоженнымъ видомъ поспѣшно, вскочилъ и отошелъ въ сторону.
   Остапенко нагнулся къ лавкѣ Гольдбаха, тщательно осмотрѣлъ ее и обшарилъ нѣсколько разъ рукою. "Удивительно"... спокойно проговорилъ онъ. "Гладкая доска. А я думалъ, шило въ ней есть, что онъ такъ скачетъ!"
   Щеки Гольдбаха вспыхнули; онъ забормоталъ что-то въ отвѣтъ, но съ этой минуты, по крайней мѣрѣ въ присутствіи Остапенко, сталъ менѣе порывистымъ.
   Первымъ головорѣзомъ у насъ считался Славцовъ; онъ и его послѣдователи засѣдали на заднихъ партахъ. Во время уроковъ оттуда летѣли въ доски жеванныя бумажки, иногда бумажныя стрѣлы; всякіе заговоры и шалости исходили оттуда же. Обитатели этого квартала говорить старались, басами, отвѣчать выходили не иначе, какъ cъ ладонями, исписанными отвѣтами; нѣкоторые ухитрялись помѣщать на ногтяхъ пальцевъ цѣлыя задачи; другіе отправлялись со "шпаргалами", въ рукавахъ.
   Если учитель спрашивалъ кого-нибудь изъ "галерки" какъ звали у насъ заднія парты, не требуя къ доскѣ то слышалось сперва схожее со змѣинымъ шипѣнье подсказывающаго, а затѣмъ уже заикающійся, неувѣренный отвѣтъ вызваннаго. Если учитель при этомъ не ходилъ по классу, а оставался на каѳедрѣ, спрошенные отвѣчали бойко: къ спинѣ сидящаго впереди прислонялась книга, и вызванный отвѣчалъ, къ удивленію преподавателя, урокъ слово въ слово. Иногда отвѣтъ вдругъ прерывался кашлемъ; отвѣчающій прикрывалъ ротъ ладонью и раздавался раздраженный шепотъ; "Да переверни же, чертъ!" Это означало, что сосѣдъ зазѣвался и забылъ перевернуть прочитанную уже страницу.
   Чѣмъ болѣе классъ осваивался съ учителями, тѣмъ болѣе развивались шалости; чтеніе постороннихъ книгъ на нѣкоторыхъ урокахъ сдѣлалось обычнымъ занятіемъ.
   Особенно увлекался этимъ я и съ жадностью и страстью поглощалъ розысканныя мною у тети сочиненія Сенкевича, Сырокомли, Мицкевича и другихъ писателей.
   Ученье мое отъ этого, конечно, все ухудшалось.
   Несмотря на всѣ ухищренія Остапенко по части подсказыванія мнѣ, не смотря на всѣ посылаемыя имъ шпаргалки при вызовахъ къ доскѣ,-- двойки все чаще и чаще стали пестрить мою тетрадку.
   -- "Ээхъ, балда ты!" укоризненно говорилъ мнѣ Остапенко, когда я, только что оторванный учителемъ отъ какого-нибудь упоительнаго романа Сенкевича и еще не придя въ себя отъ него, весь красный отъ волненія опускался на свое мѣсто послѣ продолжительнаго и краснорѣчиваго молчанія у доски. "Я жъ тебѣ подсказывалъ; что у тебя уши, что ли собаки съѣли?!"
   Онъ внимательно принимался слѣдить за рукою учителя. "Эхва! Опять колъ!" вполголоса восклицалъ Остапенко мотая головою.
   Подсказы пріятеля я слышалъ явственно, но мгновенное и неожиданное перенесеніе изъ польскихъ лѣсовъ, изъ среды Володыевскихъ и Скшетусскихъ въ желтую комнату предъ проницательный взоръ учителя такъ дѣйствовало на меня, что я на время какъ бы лишался языка.
   

ГЛАВА III.

   Наступила зима; все одѣлось блестящимъ бѣлымъ уборомъ; лѣсъ превратился во что-то волшебное.
   Въ лунныя ночи онъ -- весь синевато-серебряный -- очаровывалъ меня своей красотой и таинственнымъ безмолвіемъ.
   Проникнуть въ него я желалъ болѣе прежняго, но послѣ двухъ-трехъ попытокъ отказался отъ этой мысли: метели нанесли столько снѣгу, что мѣстами сугробы доходили мнѣ до пояса; въ лощинахъ же между горами можно было увязнуть въ снѣгу съ головою.
   Не имѣя возможности бродить по лѣсу, я сталъ читать еще больше.
   Тетя стала замѣчать, что мои отмѣтки дѣлаются все хуже и хуже. Она допытывалась у меня о причинѣ этого, спрашивала, понимаю-ли я заданное, не утомляетъ ли меня хожденіе въ гимназію, здоровъ-ли я и т. п.
   Я отвѣчалъ, что здоровъ и уроки понимаю.
   -- Почему же у тебя столько двоекъ?
   Я смущался и на этотъ вопросъ не давалъ отвѣта.
   Тетя начала внимательнѣе слѣдить за мною и вскорѣ узнала причину моихъ неуспѣховъ.
   Однажды, когда я открылъ ранецъ, чтобъ достать тетрадь съ отмѣтками, среди учебниковъ ей бросился въ глаза хорошо знакомый синій корешокъ съ золотымъ тисненіемъ.
   -- Сенкевичъ?-- Съ удивленіемъ спросила она.-- Это у тебя учебная книга?
   Я весь вспыхнулъ.
   Тетя вынула изъ ранца романъ и положила его на письменный столъ.
   -- Я очень рада, что ты любознательный мальчикъ, спокойно начала она, поглядѣвъ на меня.-- Но я надѣюсь, что съ сегодняшняго дня ты больше начнешь отдавать времени ученью, чѣмъ это дѣлалъ до сихъ поръ. Не такъ-ли?
   -- Да... едва проговорилъ я.
   -- И если ты дашь слово, что будешь читать только въ дѣйствительно свободное время,-- тетя подчеркнула слово дѣйствительно,-- я оставлю книги въ твоемъ распоряженіи. Или можетъ быть тебѣ это не по силамъ и лучше нанять для тебя репетитора?
   -- Нѣтъ по силамъ!-- воскликнулъ я, задѣтый за живое. Я буду учиться, тетя, и не стану читать, пока не приготовлю уроковъ.
   -- Хорошо... посмотримъ.
   И тетя отпустила меня.
   Разговоръ этотъ отрезвилъ меня.
   Несмотря на все нетерпѣніе докончить въ тотъ же вечеръ полный интереса романъ, я принялся сперва за уроки и терпѣливо сталъ учить ихъ. Тутъ съ сожалѣніемъ я замѣтилъ, какъ много мною пропущено и какъ трудно поэтому учить середину предмета, не зная начала его.
   Я откровенно сознался въ этомъ тетѣ и, съ ея разрѣшенія, предложилъ Остапенко приходить заниматься со мною.
   Онъ учился не блестяще, но толково и основательно усваивалъ все. Хромали у него одни только языки.
   При совмѣстномъ ученьи уроки давались намъ легче.
   По вечерамъ въ моей комнатѣ зажигалась стоячая лампа съ зеленымъ абажуромъ, и уютная комната съ двумя турецкими диванами у боковыхъ стѣнъ, между которыми у окна находился нашъ рабочій столъ, принимала еще болѣе уютный и пріятный видъ; въ глубинѣ ея виднѣлась моя кровать и комодъ съ бѣльемъ; въ углу бѣлѣлъ умывальникъ; около одного изъ широкихъ дивановъ выступала у стѣны кафельная печь.
   Остапенко сидитъ бывало рядомъ со мной, у стола, склонившись надъ книгой; въ единственное, полузатянутое ледяными узорами окно глядитъ темная, морозная ночь. Я оглядываюсь. Мягкій диванъ манитъ меня къ себѣ; хорошо было бы забраться съ ногами на него и погрѣться у теплой печки. И я дѣлаю перерывъ, вскакиваю на диванъ и свертываюсь на немъ, какъ котъ, въ клубокъ. Остапенко располагается на другомъ, и у насъ начинаются бесѣды.
   Я подробно разсказываю ему про любимыхъ героевъ моихъ и про ихъ подвиги; онъ слушаетъ внимательно; я вижу, что повѣствованіе мое увлекаетъ его, и это придаетъ горячность и краски моему языку.
   Наконецъ Остапенко вспоминаетъ, что къ завтрашнему дню не все еще приготовлено, и мы опять принимаемся за учебники.
   Однажды утромъ мы съ Остапенко явились въ гимназію позднѣе обыкновеннаго и застали весь классъ въ волненіи.
   Никто не смѣялся и не возился; между партъ совѣщались кучки; всѣ были озабочены. Оказалось, что одного изъ нашихъ поколотили на улицѣ реалисты.
   Виновникъ торжества, какъ назвалъ его Остапенко,-- невзрачный и рябой послѣдователь Славцова, весь пунцовый отъ потасовки,-- чуть не въ двадцатый разъ повѣствовалъ о случившемся.
   -- Бить реалистовъ!-- крикнулъ на весь классъ Славцовъ, ударяя кулакомъ по партѣ.
   Въ эту минуту вошелъ учитель русскаго языка, Котловцевъ; всѣ стихли и встали.
   Гольдбахъ пробормоталъ молитву; онъ ее начиналъ всегда внятно и медленно, съ видимымъ намѣреніемъ такъ же истово дойти до конца, но уже съ половины переходилъ въ карьеръ и заключалъ понятнымъ только ему одному бормотаньемъ.
   Котловцевъ происходилъ изъ семинаристовъ. Сѣрое лицо его со скверными зубами и маленькими свѣтлыми глазками украшала рѣденькая бородка; на щекахъ растительность почти отсутствовала.
   Темнорусые длинные волосы онъ зачесывалъ назадъ и, когда ходилъ, а ходилъ онъ такъ, будто тонкія ноги его подламывались на каждомъ шагу въ колѣняхъ, то все тѣло его и даже волосы на головѣ припрыгивали.
   Выговаривалъ онъ слова въ носъ, протяжно и неразборчиво; вмѣстѣ съ тѣмъ переспросовъ не терпѣлъ и всегда сердился, если его просили повторить что либо.
   Мы сѣли.
   Котловцевъ заявилъ, что будетъ диктантъ и велѣлъ приготовить тетради.
   Кругомъ задвигались; зашуршали бумагой, вынимали ручки.
   Затѣмъ наступила тишина.
   Гольдбахъ, ревниво относившійся къ своимъ трудамъ, сѣлъ такъ, чтобы лѣвое плечо его мѣшало Остапенко заглядывать въ тетрадь къ нему.
   Остапенко, будто нечаянно, ткнулъ его локтемъ въ бокъ. Гольдбахъ чуть не вскрикнулъ и вполголоса принялся браниться.
   -- А ты сядь прямо,-- внушительно заявилъ Остапенко.-- Чего тебя скрючило? Мнѣ сидѣть неудобно,-- я такъ тебя всегда толкать буду!
   Гольдбахъ слегка измѣнилъ позу.
   Диктантъ начался.
   Растягивая фразы, Котловцевъ ходилъ между партами, слѣдя, чтобъ не списывали.
   Остапенко косилъ глаза, насколько возможно, но угловатое плечо Гольдбаха опять закрыло отъ него тетрадь. Тогда Остапенко полѣзъ будто бы за платкомъ въ карманъ и на обратномъ пути такъ толкнулъ кулакомъ въ ребра Гольдбаху, что тотъ чуть не слетѣлъ отъ удара и отъ испуга съ лавки.
   -- Съума сошелъ?-- зашипѣлъ онъ, оборачивая лицо къ Остапенко.
   -- Я жъ тебя предупреждалъ!...-- отвѣтилъ невозмутимо тотъ, не глядя на него.-- Не сиди такъ.... Я вѣдь и опять могу толкнуть тебя!
   -- Гольдбахъ, молчать!-- крикнулъ Котловцовъ,-- Не спрашивайте ничего у Остапенко.
   -- Я не спрашиваю!-- возбужденно отвѣтилъ Гольдбахъ, сорвался съ мѣста и опять сѣлъ,-- на этотъ разъ уже прямо.
   Онъ сфискалилъ бы на Остапенко, но страхъ передъ дружной расправой товарищей не позволялъ ему сдѣлать этого. Отъ безсильной злости на глазахъ у него блеснули слезы. Фискальство у насъ въ гимназіи преслѣдовалось сурово.
   Урокъ продолжался.
   Плечо Гольдбаха мало по малу снова начало оберегать тетрадь отъ взоровъ сосѣда.
   -- Опять ты?!-- внимательно глядя въ свою тетрадь прошепталъ Остапенко.
   Гольдбахъ поднялъ на него разсерженное до нельзя лицо; онъ весь кипѣлъ и дергался.
   -- Что вамъ угодно? Что вы пристаете ко мнѣ?
   -- Гольдбахъ, не списывать! Опять вы къ Остапенко въ тетрадь смотрите?
   -- Да я...
   -- Молчать! Я вамъ сбавлю баллъ, если вы хоть разъ еще спросите его о чемъ-нибудь!
   Остапенко весь трясся отъ беззвучнаго смѣха и уже безпрепятственно "сдулъ" диктантъ у сварливаго сосѣда.
   Послѣ урока всѣ мы разсыпались по рекреаціонному залу, сообщая незнающимъ еще новость объ оскорбленіи нашей гимназіи реалистами.
   На бурномъ совѣщаніи нѣсколькихъ классовъ рѣшили немедленно начать мстить этимъ давнишнимъ врагамъ нашимъ.
   По окончаніи уроковъ мы, какъ обыкновенно, шумной гурьбой высыпали на улицу.
   По противоположной сторонѣ шла кучка реалистовъ.
   Среди нашихъ раздался свистъ и улюлюканье.
   -- Почтальоны!-- кричали реалистамъ -- Кошатники, брысь отсюда! Бейте ихъ!
   Реалисты, видя наше численное превосходство, молча и поспѣшно уходили; въ нихъ полетѣли снѣжки; одному изъ нихъ тугой снѣжный комокъ залѣпилъ ухо, шапка съ реалиста скатилась.
   Наши привѣтствовали удачный ударъ смѣхомъ.
   -- Всѣхъ васъ будемъ бить!-- раздались голоса.-- Покажитесь только намъ!
   Реалистъ подобралъ свою фуражку, погрозилъ кулакомъ, и кучка ихъ скрылась за поворотомъ.
   За ними погналось съ десятокъ нашихъ.
   Война была оффиціально начата и объявлена.
   -- Ну, братъ, кому, кому, а намъ съ тобою влетитъ!-- замѣтилъ Остапенко, удаляясь со мною отъ мѣста стычки.
   -- Почему?-- спросилъ я.-- какимъ образомъ?
   -- А такимъ: въ Поплавахъ на нашей дорогѣ противъ монастыря пять человѣкъ реалистовъ живетъ!-- Остапенко былъ правъ: обойти этотъ вражескій дворъ было невозможно, такъ какъ улица, вѣрнѣе переулокъ, по обѣ стороны котораго тянулись ряды непрерывныхъ высокихъ частоколовъ, являлся единственнымъ сообщеніемъ съ городомъ. Имѣлась, правда, возможность пробраться въ гимназію по полотну желѣзной дороги, но этотъ путь былъ слишкомъ кружный и дальній.
   Въ истинѣ словъ Остапенко скоро мнѣ пришлось убѣдиться на дѣлѣ.
   

ГЛАВА IV.

   На слѣдующее утро мы съ Остапенко запаслись палками и вышли за ворота.
   Переулокъ безлюдствовалъ, какъ всегда. На извилинахъ его мы осторожно выглядывали за углы и, убѣдившись, что путь свободенъ, шли дальше.
   Наконецъ сугробы кончились; показалась покрытая снѣгомъ площадка; лѣвѣе подымалась гора, обнесенная по гребню стѣнами древняго монастыря.
   -- Взгляни,-- вдругъ сказалъ Остапенко, останавливая меня.
   Я посмотрѣлъ впередъ и увидалъ у самой нашей дороги точно чудомъ выросшую зубчатую снѣговую крѣпость; задней стѣною ей служилъ отвѣсъ горы. Оледѣнѣвшія отъ поливки водою толстыя стѣны ея сверкали въ яркихъ лучахъ солнца.
   Мы притаились.
   Крѣпость безмолвствовала.
   -- Есть тамъ кто или нѣтъ, какъ ты полагаешь? шепотомъ спросилъ я Остапенко.
   -- Есть...
   Онъ не сводилъ глазъ съ одной изъ бойницъ.
   -- Видишь, вонъ чернѣетъ что-то... Засада тамъ...
   Возвращаться и итти другимъ путемъ не оставалось времени; необходимо было прорваться силой.
   Мы подтянули потуже ранцы, скатали по парѣ снѣжковъ и бѣгомъ бросились мимо крѣпости.
   Въ бойницахъ показались лица. Остапенко швырнулъ съ размаха свой комокъ и угодилъ кому-то въ носъ. Изнутри крѣпости загремѣло "ура"; въ насъ полетѣли такіе же снаряды; нѣсколько заледѣнѣвшихъ глыбъ обрушилось на наши шеи и спины. Реалисты съ крикомъ высыпали въ погоню, но, увидавъ въ нашихъ рукахъ палки, остановились и принялись снова, но уже безуспѣшно, осыпать насъ снѣжками.
   Мы отвѣтили нѣсколькими довольно мѣткими выстрѣлами и, торжествующіе, скрылись за уголъ монастырской стѣны. Въ кустахъ мы спрятали палки и быстро направились къ гимназіи.
   Во всѣхъ классахъ, даже въ старшихъ, только и толковали, что о многочисленныхъ стычкахъ съ реалистами; разсказъ о нашемъ сраженіи подлилъ масла въ огонь.
   Вездѣ сжимались кулаки и произносились угрозы по адресу желтокантниковъ.
   Во время большой перемѣны я сталъ въ углу у окна рекреаціоннаго зала и занялся завтракомъ.
   Кругомъ меня шумѣли и разговаривали.
   Не кончилъ я своего завтрака и на половину, -- какъ откуда-то съ хохотомъ и крикомъ вылетѣлъ, весь измазанный въ паркетной мастикѣ Славцовъ и набросился на одного изъ моихъ сосѣдей. Тотъ съ силой ударился объ мое плечо и я, не ожидавшій толчка, не удержался и покатился на полъ; на меня упалъ толкнувшій меня, затѣмъ еще нѣсколько человѣкъ.
   -- Куча мала! Вали, вали, братцы!-- изступленно вопилъ Славцовъ, толкая кого попало на насъ, и вскочилъ затѣмъ въ азартѣ самъ на верхушку груды.
   Я выбивался изо всѣхъ силъ, но это не помогало.
   Еще немного, и я задохнулся бы безъ воздуха подъ тяжестью барахтавшихся на мнѣ тѣлъ, какъ вдругъ смѣхъ кругомъ стихъ, и я почувствовалъ себя на свободѣ; давившая меня куча исчезла, какъ по мановенію волшебника.
   Я поднялся, едва переводя духъ, и увидалъ надъ собой розовое лицо Дунаева.
   -- Очень хорошо... протянулъ онъ:-- весело вы время проводите! Срамникъ! перешелъ онъ на жесткій тонъ.-- Извольте остаться послѣ уроковъ на два часа сегодня! Подберите свою булку!
   И онъ закинулъ назадъ голову, бородка его выставилась впередъ клиномъ и онъ, какъ-то особенно ставя ноги, величаво поплылъ дальше.
   Отъ неожиданнаго и несправедливаго наказанія на глазахъ у меня вскипѣли слезы негодованія.
   -- Да ты попроси его потомъ, онъ проститъ! сочувственно заговорили кругомъ товарищи, но я былъ слишкомъ оскорбленъ для того, чтобъ итти объясняться съ нимъ и, поднявъ съ пола остатки своего растоптаннаго завтрака, направился по корридору.
   Навстрѣчу мнѣ попался Остапенко, и я разсказалъ ему, что случилось.
   -- Э-эхъ!-- проговорилъ Остапенко, выслушавъ меня.-- Какъ же теперь быть? Одинъ ты пойдешь, -- вздуютъ тебя у крѣпости!
   -- Да вѣдь и ты одинъ пойдешь?
   -- Я -- я раньше уйду!-- Недовольно возразилъ Остапенко.-- По полотну отправлюсь... Или подождать тебя?
   -- Нѣтъ!-- Поспѣшно возразилъ я.-- Зачѣмъ это?-- Я и одинъ проберусь!...
   -- Да чего одинъ... Коли боишься, скажи,-- вмѣстѣ пойдемъ!
   Слово "боишься" задѣло меня; я отказался наотрѣзъ отъ услугъ пріятеля и съ непріятнымъ чувствомъ въ душѣ сталъ досиживать уроки.
   Наконецъ послѣдній звонокъ возвѣстилъ окончаніе ихъ.
   Большинство товарищей уложили книги еще въ половинѣ послѣдняго часа; всѣ шумно повскакали съ партъ и бросились къ выходу; только нѣсколько человѣкъ закопались съ уборкою учебниковъ, но и они скоро исчезли.
   Я сидѣлъ неподвижно на своемъ мѣстѣ и молча слѣдилъ, какъ пустѣлъ классъ.
   Необычная тишина охватила меня; въ корридорѣ нѣтъ-нѣтъ и слышались еще быстрые шаги запоздавшихъ;-- наконецъ и они стихли.
   Зданіе словно вымерло. Безмолвіе начало давить меня. Чтобъ убить время, я всталъ и принялся прохаживаться по классу; обѣ, стоявшія на треногахъ, доски были исчерчены какими-то замысловатыми рисунками и страшными рожами; я стеръ ихъ, взялъ мѣлъ и началъ самъ рисовать, но ничего не выходило. Тогда я положилъ мѣлъ, отворилъ дверь, на ципочкахъ вышелъ въ пустынный корридоръ, прислушался и, заглядывая во всѣ двери, тихо, какъ воръ, сталъ пробираться дальше.
   На перекресткѣ корридора я остановился.
   -- Куда?-- проговорилъ вдругъ за спиной у меня грубый голосъ.
   Я вздрогнулъ и оглянулся.
   Въ углубленіи около печки, откинувшись къ стѣнѣ, сидѣлъ на табуретѣ бородатый сторожъ, звонившій у насъ перемѣны, и зорко глядѣлъ на меня бѣлѣвшими въ полумракѣ глазами.
   -- Да такъ... гуляю...-- Отвѣтилъ я.
   -- А нешто гулять полагается?-- иронически возразилъ онъ.-- Коли оставили, такъ по положенію въ классѣ и сидѣть должны.-- Или не знаете?
   Онъ всталъ.
   Я заложилъ руки за спину и молча направился назадъ.
   Сторожъ, тяжело ступая и что-то ворча, послѣдовалъ за мною. Войдя въ свое отдѣленіе, и усѣлся на окно и услыхалъ, какъ онъ подошелъ къ двери и заперъ ее на ключъ.
   Я почувствовалъ себя, какъ въ тюрьмѣ; мнѣ стало тоскливо и горько. Читать было нечего; учить уроки я былъ не въ состояніи; время тянулось нескончаемо.
   Стало смеркаться. Классъ нашъ выходилъ на дворъ; въ окнахъ противоположныхъ зданій зажигались огни.
   Самыя черныя мысли шли мнѣ въ голову; послѣ того, что произошло, казалось мнѣ, я уже не могъ оставаться въ гимназіи, но какъ освободиться, куда уйти, что дѣлать?
   Я припалъ лицомъ къ холодному стеклу и безцѣльно глядѣлъ на занесенный снѣгомъ пустынный дворъ.
   Мало-по-малу въ меня стало закрадываться безпокойство: не забыли-ли обо мнѣ?
   Перспектива ночевки одному въ пустомъ и непривѣтливомъ, погрузившемся уже во тьму зданіи устрашила меня. Я вскочилъ и хотѣлъ закричать и броситься къ двери, но переломилъ охватившее меня волненіе и, рѣшивъ ждать, сѣлъ опять на подоконникъ.
   Прошло еще немного времени,-- послышались шаги Тимофеича -- сторожа -- и звяканье ключей; отъ отворилъ дверь и объявилъ, что я свободенъ.
   Ряды пустыхъ вѣшалокъ въ едва освѣщенной швейцарской казались мнѣ скелетами; я надѣлъ шинель и вышелъ на улицу, глубоко вдыхая свѣжій воздухъ.
   Горѣли фонари; улица представлялась безконечной аллеей изъ огоньковъ; я оглядѣлъ ее и направился къ Поплавамъ.
   Новая забота,-- какъ избѣжать враговъ на пути -- стала охватывать меня по мѣрѣ приближенія къ Поплавской улицѣ. Въ отдаленіи смутно начали вырисовываться очертанія церквей и стѣнъ монастыря. Улица спускалась подъ гору. Я отыскалъ въ кустахъ свою палку и съ сильно бьющимся сердцемъ вступилъ на площадь.
   Впереди, направляясь къ переулку, торопливо шла какая-то темная фигурка; я вглядѣлся въ нее и убѣдился, что то'была дѣвочка; на пустырѣ не виднѣлось ни души больше.,
   Я ускорилъ шаги; дѣвочка оглянулась на меня и побѣжала. Только что она скрылась за крѣпостью, до меня долетѣлъ испуганный визгъ; въ тотъ же мигъ показалась и она сама, во всю прыть мчавшаяся обратно.
   За нею, швыряя въ нее снѣжками и крича, гналось трое мальчишекъ.
   Я пришелъ въ азартъ. Съ размаху ударилъ я перваго изъ нихъ палкою по рукѣ и, кинувшись впередъ, сшибъ съ ногъ второго. Не ожидавшіе нападенія мальчишки кинулись въ разсыпную; несмотря на темноту, я успѣлъ разсмотрѣть, что это были реалисты.
   Дѣвочка стояла поодаль и плакала. Я подозвалъ ее и, взявъ за руку, быстро, пока враги не пришли еще въ себя, миновалъ съ нею ихъ дворъ и скрылся въ нашемъ темномъ, не освѣщавшемся ни единымъ фонаремъ, переулкѣ. Преслѣдованія тамъ опасаться было уже нечего.
   -- Гдѣ ты живешь?-- спросилъ я свою спутницу.
   -- А тамъ...
   Она указала на свѣтившіяся неподалеку окна лачужки, лѣпившейся высоко на обрывѣ, Казалось, близъ яркихъ звѣздъ, усыпавшихъ небо.
   -- Мнѣ сюда надо... Прощай.
   По голосу ея я слышалъ, что дѣвочка ободрилась и довѣрчиво относится ко мнѣ.
   -- Не боишься одна итти туда?
   -- Нѣтъ.
   -- Ну, когда такъ,-- прощай!
   Мы разошлись,-- она налѣво, я прямо.
   -- А какъ тебя зовутъ?-- крикнулъ я вслѣдъ ей и остановился.
   Изъ темноты послышался серебристый смѣхъ. я -- Юзей зовутъ!-- звонко донеслось до меня.-- А ты панны Окушко племянникъ!
   -- Почему ты знаешь?-- съ удивленіемъ воскликнулъ я.
   Невидимая собесѣдница моя снова засмѣялась.
   -- Знаю!
   И я услыхалъ скрипъ снѣга; она побѣжала, весело напѣвая пѣсенку.
   До дома я добрался благополучно.
   

ГЛАВА V.

   На слѣдующее утро мы съ Остапенко отправились въ гимназію по шпаламъ. Каштелянскій уже давно предпочелъ этотъ болѣе длинный путь болѣе опасному.
   Обратно мы вернулись втроемъ тою же дорогой.
   Каштелянскій шелъ недовольный; ему вообще крайне, не нравилась заварившаяся кутерьма съ реалистами, изъ-за которой ему пришлось отказаться отъ излюбленныхъ аристократическихъ прогулокъ по Большой улицѣ.
   Мы съ Остапенко оживленно разговаривали; я доказывалъ ему, что необходимо разрушить крѣпость враговъ и навести страхъ на нихъ частыми нападеніями; иного средства къ самозащитѣ я не видѣлъ. Остапенко сначала оспаривалъ меня, затѣмъ согласился. На приглашеніе наше принять участіе въ этомъ дѣлѣ Каштелянскій отказался.
   -- Я на улицахъ не дерусь,-- процѣдилъ онъ, едва разжимая зубы.-- Вамъ нравится ходить въ синякахъ,-- вы и сражайтесь.
   -- Желаю, чтобъ тебя поскорѣе поколотили. Мы и одни обойдемся!-- отвѣтилъ Остапенко и обратился опять ко мнѣ.
   Уроковъ въ тотъ вечеръ, конечно, мы не учили,-- было не до нихъ.
   Часовъ около десяти вечера мы съ Остапенко захватили двѣ лопаты, тихо выбрались за ворота и остановились.
   Глаза не различали ничего во мракѣ ночи. Немного погодя, благодаря снѣгу и слабому свѣту безчисленныхъ звѣздъ, мы разобрали очертанія частокола и двинулись дальше.
   Тишина стояла торжественная; только хрустѣнье снѣга подъ нашими ногами нарушало ее; небо казалось необъятнымъ дивнымъ куполомъ невидимаго, великаго храма.
   Я чувствовалъ себя героемъ -- воиномъ, прокрадывающимся ночью въ непріятельскій станъ. Мнѣ было жутко и хорошо. Остапенко, вѣроятно, испытывалъ то же самое; о волненіи его я судилъ по тому, что еще задолго до послѣдняго поворота онъ вдругъ поднялся безъ всякой надобности на ципочки и, махая руками, чтобы и я сдѣлалъ то же, сталъ, крадучись, пробираться впередъ по совершенно пустынному переулку.
   Ворота и калитка вражескаго стана, гдѣ обитали реалисты, оказались закрытыми; мы прижались къ забору и долго прислушивались,-- нѣтъ ли кого во дворѣ оттуда не доносилось ни звука.
   Мы побѣжали къ крѣпости. Она высилась мрачная и пустынная.
   Я, а за мной Остапенко, скрылись въ ней, и желѣзныя лопаты наши, скрипя, врѣзались въ ея твердыя отъ воды и мороза стѣны.
   Работать было трудно, но меня охватила внутренняя лихорадка; я крушилъ свою стѣну, не щадя рукъ; Остапенко производилъ то же позади меня. Нѣтъ, нѣтъ, и я слышалъ, какъ снѣговыя глыбы шуршали и глухо рушились подъ его ударами; моя стѣна подавалась туже. Наконецъ, я подкопалъ ее по всей длинѣ; она осѣла и вдругъ тяжко повалилась во внутрь; я едва успѣлъ отскочить какъ она ударилась о площадку и разбилась вся на куски.
   -- Ну, теперь за другую!-- произнесъ я, вытирая потъ съ лица, и вонзилъ желѣзо въ послѣднюю твердыню.
   Остапенко громилъ ее, отсѣкая сверху огромные куски.
   -- Кто тутъ?-- произнесъ вдругъ чей-то голосъ, и въ проломѣ стѣны показалась голова въ темной высокой шапкѣ.
   Я вздрогнулъ; мы словно по командѣ прекратили работу.
   -- Мы,-- отвѣтилъ, оправившись, черезъ мигъ Остапенко.
   -- Что вы дѣлаете? Зачѣмъ ломаете крѣпость?
   -- Хотимъ и ломаемъ!-- возразилъ Остапенко.-- Вамъ что отъ насъ надо?
   -- Ничего,-- отвѣтилъ незнакомецъ. Онъ усмѣхнулся.-- Мнѣ показалось, здѣсь въ темнотѣ нивѣсть что творится!
   И напугавшая насъ голова скрылась; неизвѣстный пошелъ своею дорогой.
   Мы перевели духъ и набросились на остатки стѣны; скоро послѣдній уголъ, имѣвшій видъ башни, тяжело повалился на дорогу.
   Я вскочилъ на груду глыбъ, и чувство торжества переполнило меня. Вражья крѣпость лежала въ развалинахъ!
   Первая часть предпріятія удалась блистательно.
   Прямо передо мной за частоколомъ свѣтились окна домика, гдѣ жили реалисты. Я внимательно посмотрѣлъ со своего возвышенія на каждое изъ нихъ, но сквозь опущенныя бѣлыя шторы ничего не было видно.
   Изрѣдка за ними мелькали тѣни человѣческихъ фигуръ.
   -- Смотри...-- прошепталъ стоявшій рядомъ со мной Остапенко, указывая на дверь дома.
   Мнѣ почудилось, что она отворяется.
   И вдругъ безотчетный страхъ овладѣлъ нами; прыгая черезъ груды снѣга, мы стремглавъ бросились на дорогу и помчались по переулку. Страхъ, какъ налетѣлъ, такъ же мгновенно смѣнился неописуемымъ весельемъ; мы кричали, смѣялись и радостные, довольные, достигли своихъ воротъ и разошлись по домамъ.
   

ГЛАВА VI.

   Утромъ мы съ Остапенко не рискнули итти вдвоемъ мимо развалинъ крѣпости, несмотря на все желаніе.
   Нападеніе на реалистовъ мы отложили до слѣдующаго дня -- воскресенья, и рѣшили въ этотъ день призвать къ себѣ на помощь трехъ товарищей изъ гимназіи.
   Каштелянскій, узнавъ о нашей ночной продѣлкѣ, обезпокоился; лицо его даже поблѣднѣло немного.
   Въ гимназію онъ отправился вмѣстѣ съ нами и, несмотря на то, что мы шли по полотну желѣзной дороги, поминутно оглядывался и все ожидалъ чего-то.
   Дорога пролегала въ глубокой выемкѣ; по бокамъ подымались высокіе откосы; справа по гребню сплошной горы тянулись заборы; слѣва шли холмы; виднѣлись лѣса, кладбище и вьющаяся съ горы на гору дорога къ нему.
   Мы подходили уже къ мосту. Миновавъ его, надо было своротить вправо и спуститься на Остробрамскую улицу.
   Только что мы вступили подъ своды моста, гулко грянули крики и изъ-за каменныхъ быковъ высыпали реалисты.
   Чувствовавшій себя уже въ безопасности и потому развязно ушедшій впередъ, Каштелянскій присѣлъ въ ужасѣ и безпомощно замахалъ руками.
   По немъ замолотили кулаки.
   Реалистовъ было пять человѣкъ; я узналъ въ нихъ тѣхъ, чью крѣпость мы разрушили наканунѣ.
   Спасаться было поздно и некуда.
   Мы отвѣтили съ Остапенко дружнымъ: "ура" и ринулись имъ на встрѣчу.
   Незащищавшагося, кричавшаго во весь голосъ Каштелянскаго неистово колотилъ одинъ реалистъ; на насъ съ Остапенко набросилось по двое.
   Я съ яростью сыпалъ удары, не чувствуя боли отъ получаемыхъ и ощущая лишь глухую барабанную дробь по головѣ и всему тѣлу.
   -- Не поддавайся!-- крикнулъ я Остапенко, видя, что его тѣснятъ враги: -- канава сзади, упадешь, смотри!
   Но и самъ я отступалъ и подавался. Тяжелое пальто и ранецъ мѣшали свободно владѣть руками; я задыхался.
   Еще немного, и я оступился бы въ глубокій ровъ со снѣгомъ и вполнѣ очутился бы во власти нападавшихъ.
   Я собралъ остатки силъ, ринулся впередъ и, сбивъ одного съ ногъ, принялся отдѣлывать другого.
   Но упавшій схватилъ меня за ноги.
   Я зашатался.
   -- Бей реалистовъ!-- раздалось неожиданно съ верхней дороги, и съ откоса кубаремъ слетѣла какая-то фигура и кинулась мнѣ на помощь.
   Въ одну секунду стоявшій на ногахъ противникъ мой барахтался уже, по поясъ въ снѣгу, въ канавѣ. Я, предоставивъ неожиданному избавителю раздѣлываться съ лежащимъ, поспѣшилъ къ Остапенко. Но его враги, завидѣвъ подмогу, уже удирали.
   Мы переняли ихъ и "добре проводили", какъ, отдуваясь и пыхтя, выразился Остапенко.
   Реалисты, утопая въ снѣгу, царапались, какъ зайцы, въ разныхъ мѣстахъ по откосамъ.
   Побѣда наша была полная.
   Каштелянскій въ пылу гнѣва и удали, пробудившихся въ немъ съ минуты бѣгства противниковъ, носился по краю канавы и кричалъ, грозя кулаками имъ вслѣдъ.
   Все лицо его пестрѣло бѣлыми и красными пятнами.
   Тутъ только вглядѣлся я въ нашего союзника и съ удивленіемъ узналъ въ немъ мальчишку, такъ негостепріимно встрѣтившаго меня лѣтомъ въ лѣсу. Потертая круглая мѣховая шапка сильно измѣняла, лицо его, на плечахъ его болталось старое драповое пальтишко.
   -- Спасибо,-- сказалъ я, пожимая ему руку.
   -- Всыпали бы намъ, кабы не ты!-- заявилъ Остапенко.-- Ну, мы тебѣ,-- придетъ нужда,-- тѣмъ же отплатимъ! Какъ тебя звать?
   -- Яномъ,-- отвѣтилъ тотъ.
   -- Проходи къ намъ!-- пригласилъ я его.-- Вмѣстѣ играть будемъ. Вѣдь ты знаешь, гдѣ мы живемъ.
   Раскраснѣвшееся некрасивое лицо его освѣтилось улыбкой.
   -- Знаю...-- отвѣтилъ онъ.-- У Окушко въ домѣ.
   -- Ну, вотъ. Ты и приходи къ намъ. Мы разсказываемъ много другъ другу; я тебѣ разыя вещи покажу.
   -- Ладно...-- Онъ опять улыбнулся.-- Ну, прощайте, мнѣ итти пора!
   И онъ бысто пошелъ прочь отъ насъ.
   У стрѣлки Янъ остановился и оглянулся.
   -- Я потому за тебя вступился, что ты Юзькѣ помогъ!-- Крикнулъ онъ намъ.-- Сестра она мнѣ!
   И онъ пошелъ дальше.
   Возбужденные и веселые, явились мы въ гимназію.
   Каштелянскому на его бурныя разглагольствованія, какъ онъ залѣпилъ тому-то и тому-то изъ реалистовъ, мы почти не отвѣчали.
   По странной игрѣ судьбы изъ насъ троихъ одинъ только Каштелянскій, такъ ревниво оберегавшій свою красоту, предсталъ передъ товарищами съ припухшей губой и синякомъ подъ глазомъ. Для меня и Остапенко битва обошлась благополучно.
   Состояніе классовъ, когда мы вошли въ корридоръ, можно было сравнить лишь съ моремъ въ бурю.
   Оказывается, во всѣхъ мѣстахъ города происходили наканунѣ битвы съ реалистами. Война кипѣла во всю.
   Нашъ классъ неистовстовалъ, такъ какъ побитыхъ въ немъ оказалось болѣе, чѣмъ въ остальныхъ. Основательнѣе всѣхъ отдѣлали Гольдбаха.
   Я переступилъ порогъ и чуть не оглохъ отъ шума и хаоса. Дунаевъ носился изъ отдѣленія въ отдѣленіе, усмиряя всѣхъ, но едва дверь затворялась за нимъ, какъ крики возобновлялись съ новою силой.
   -- Господа, -- давайте отказываться отъ уроковъ!-- провопилъ Славцовъ, вскочивъ на парту.-- Вчера никто не могъ учить ничего.
   -- Вѣрно! Отказываться!-- съ восторженнымъ ревомъ подхватили ближайшіе къ нему.
   Кое-кто запротестовалъ, но къ нимъ обратились такія угрожающія лица, что тѣ замолчали.
   "Бить зубрилъ!" -- Раздались крики.
   "Кто отвѣчать станетъ -- бить!"
   Первый урокъ былъ батюшки. Его "заговорили".
   Дѣлалось это очень просто.
   Къ словохотливому и добродушному батюшкѣ обращались съ какимъ-нибудь вопросомъ, и онъ, если вопросъ интересовалъ его, закрывалъ журналъ и пускался въ объясненія.
   Вторымъ ожидался Котловцевъ.
   "Господа!" слышались мнѣнія на совѣщаніи во время перемѣны: "онъ злопамятный, ему отказываться опасно, давайте лучше просить диктовку устроить!"
   Благоразумный совѣтъ одержалъ верхъ.
   Звонокъ возвѣстилъ окончаніе перемѣны. Всѣ усѣлись по партамъ.
   Котловцевъ не появлялся.
   Наконецъ дверь pacпaxнyлаcь, и онъ вошелъ своею подпрыгивающею походкой.
   Всѣ чинно встали.
   -- Садитесь, садитесь...-- проговорилъ Котловцевъ, проходя къ каѳедрѣ.
   Въ классѣ воцарилась необычайная тишина.
   Котловцевъ усѣлся на стулъ и, раскрывъ журналъ, выискивалъ, кого вызвать.
   -- Иванъ Семеновичъ... раздался несмѣлый голосъ; всѣ разомъ оглянулись.
   Говорилъ избранный классомъ извѣстный тихоня и скромникъ, добродушный Потаповъ. Щеки его алѣли, какъ маковъ цвѣтъ.
   Котловцевъ поднялъ лицо.
   -- А?
   -- Нельзя-ли устроить диктантъ, Иванъ Семеновичъ. Мы всѣ просимъ васъ объ этомъ.
   -- Дикантъ? Почему?
   -- Слабы мы въ немъ... сдержанно поддержали Потапова со всѣхъ сторонъ.-- Пожалуйста, Иванъ Семоновичъ. Намъ стыдно, что мы такъ плохо пишемъ...
   Котловцевъ умилился; его всегда трогало, когда мы становились умными и такъ покорно высказывали желаніе работать и учиться.
   -- Ну, хорошо,-- весь освѣтившись улыбкой, открывшей его черные зубы, проговорилъ онъ.-- Возьмите тетради...
   Точно камень свалился съ плечъ у всѣхъ; большинство облегченно вздохнуло.
   Дикантъ начался и кончился благополучно.
   Слѣдующій урокъ, исторія, былъ не опасенъ,-- по заведенному учителемъ Киршемъ порядку (онъ одинъ разъ разсказывалъ, а въ слѣдующій урокъ спрашивалъ) предстояло разъясненіе какихъ то древнихъ событій.
   Кирша мы не любили; небольшой, худощавый, съ густыми рыжими кустами вмѣсто усовъ, съ бритыми щеками, съ почти бѣлыми глазами и рыжей щетиною на головѣ, онъ выглядѣлъ какимъ то дикообразомъ.
   Разсказывалъ онъ отвратительно; черезъ каждыя пять, шесть словъ останавливался и сильно втягивалъ въ себя воздухъ, отчего получался странный звукъ "фф"; при этомъ онъ все время, какъ маятникъ, ходилъ изъ угла въ уголъ и зорко слѣдилъ за всѣмъ происходившимъ въ классѣ.
   Замѣтивъ кого либо занимающимся постороннимъ дѣломъ, онъ полузакрывалъ бѣлыми рѣсницами глаза, закидывалъ назадъ голову и, дѣлая видъ, что не видитъ ничего, проходилъ, продолжая разсказывать, мимо заподозрѣннаго разъ, другой: разстояніе между нимъ и партой все уменьшалось, и вдругъ -- цапъ, онъ кидался, какъ ястребъ, и схватывалъ книгу или другую запрещенную вещь.
   Виновный изгонялся за дверь въ корридоръ,-- посторонній предметъ переселялся на учительскій столъ, и томительно-скучный урокъ продолжался.
   -- Земли, фф, Амфиктіона простирались отъ Ѳессаліи до Аттики... фф... началъ свой разсказъ Киршъ, войдя и начавъ сновать по классу.
   Монотонный голосъ его дѣйствовалъ усыпительно; невольно хотѣлось разлечься или хоть возможно поудобнѣе устроиться на партѣ.
   Я, какъ любитель исторіи, слушалъ внимательно.
   Но Киршъ разсказывалъ такъ плохо, фразы его такъ цѣплялись одна за другую, что мысли невольно перескакивали на другіе предметы.
   -- Господа, вѣдь сейчасъ послѣ большой перемѣны нѣмецъ будетъ!-- крикнулъ голосъ, только что Киршъ вышелъ изъ класса.-- Неужели откажемся?
   Точный, какъ хронометръ, ставившій намъ всякое лыко въ строку, Диллингъ былъ страшнѣе всѣхъ для насъ; отвлечь его отъ разъ задуманнаго не могли никакія силы. Наконецъ онъ обладалъ еще одною ужасной привычкою -- жаловаться по поводу каждаго пустяка инспектору, результатомъ чего являлись наказанія.
   Всѣ эти данныя заставили насъ призадуматься.
   Одинъ предлагалъ одинъ способъ отдѣлаться отъ урока, другіе свой,-- но всѣ оказывались неподходящими.
   Возбужденіе наше достигло высшихъ предѣловъ.
   -- Знаете что,-- заговорилъ вдругъ Остапенко, выждавъ, когда все собраніе смокло:-- выморозимъ нѣмца!
   -- Какъ такъ?
   -- А такъ: онъ холода боится, откроемъ обѣ форточки на всю перемѣну,-- за часъ классъ такъ остынетъ, что онъ самъ сбѣжитъ отъ насъ. Морозу то вѣдь 15о на дворѣ!
   Восторженный вой и плясъ привѣтствовали слова хитроумнаго Одиссея.
   Нѣсколько человѣкъ бросились къ форточкамъ и настежь распахнули ихъ; другіе вынули вьюшки изъ печи. Затѣмъ всѣ повалили въ корридоръ, крѣпко затворили дверь и поставили около нея караульныхъ.
   Когда черезъ часъ мы вернулись въ классъ, холодъ стоялъ адскій.
   Всѣ разсѣлись по мѣстамъ и стали ждать появленія учителя. Меня извнутри и снаружи пробиралъ ознобъ.
   Прошло нѣсколько времени, и за стеклянною дверью показался Диллингъ.
   Это былъ чахоточный, постоянно зябнущій субъектъ въ очкахъ, изъ-за которыхъ почти неподвижно глядѣли увеличенные стеклами злые темно-каріе глаза; надъ лбомъ его возвышался кокъ; щеки онъ выбривалъ и, носилъ только усы -- густые и темные.
   Диллингъ никогда не кричалъ и не сердился, надъ незнающими урока онъ язвительно ехидничалъ и съ наслажденіемъ медленно вытягивалъ имъ въ журналѣ единицы. Его мы боялись болѣе, чѣмъ кого-либо.
   Войдя въ классъ, онъ остановился и вздрогнулъ, точно его окатили водою.
   -- Что это?-- проговорилъ онъ, ежась.-- Отчего такой холодъ?
   -- Да форточку забыли запереть въ перемѣну, Иванъ Ивановичъ!-- отвѣтило нѣсколько страдальческихъ голосовъ.
   -- Сидѣть просто невозможно,-- до того холодно!
   Диллингъ тревожно оглядѣлъ насъ всѣхъ сквозь очки огромными темными глазами и осторожно, словно боясь, что съ каждымъ шагомъ впередъ ему будетъ дѣлаться холоднѣе, приблизился къ каѳедрѣ, сѣлъ на нее и открылъ журналъ.
   Мы замерли въ страхѣ и волненіи.
   Не удалось! мелькнула мысль во всѣхъ тридцати двухъ головахъ: сейчасъ вызоветъ!
   -- Не отвѣчать... не отвѣчать... Едва уловимо шипѣли съ заднихъ партъ.
   Днилинѣ вдругъ закрылъ журналъ и всталъ.
   -- Нѣтъ, я не могу,-- проговорилъ онъ,-- озираясь и грѣя дыханьемъ свои костлявыя посинѣвшія руки.-- Такъ простудиться можно. Гусиная кожа у меня сдѣлалась!
   Онъ всталъ и, пожимая тощими плечами, быстро пошелъ къ выходу.
   Мнѣ захотѣлось кувыркаться отъ счастія. То же творилось и съ другими, но всѣ почему то сдержались, и чинно продолжали сидѣть на мѣстахъ.
   Минутъ черезъ десять явился величавый Дунаевъ.
   -- Что это значитъ?-- Обратился онъ къ Гольдбаху, какъ старшему въ классѣ.-- Почему у васъ такой холодъ?
   Гольдбахъ повторилъ объясненіе, данное Диллингу.
   -- А вы за чѣмъ смотрѣли?-- повысивъ голосъ, сказалъ надзиратель,-- Вы должны слѣдить за порядкомъ въ классѣ... Послѣ уроковъ останьтесь на часъ за это... Тихо сидите, господа!
   -- Александръ Петровичъ!-- Да за что?!...
   Гольдбахъ сорвался съ мѣста и бросился за нимъ.
   Дунаевъ повернулся, приподнялъ руку и какъ бы пригвоздилъ этимъ жестомъ Гольдбаха къ полу.
   -- На мѣсто-съ!-- внушительно проговорилъ онъ, и дверь за нимъ затворилась.
   Весь классъ разразился смѣхомъ; да и нельзя было удержаться, глядя на перекосившуюся физіономію Гольдбаха.
   -- Свиньи!-- Со слезами на глазахъ ожесточенно прокричалъ Гольдбахъ.-- Свиньи вы всѣ!
   Онъ сѣлъ и вдругъ упалъ головою на парту и зарыдалъ съ такимъ отчаяніемъ, что мнѣ его стало жалко.
   Насмѣшки надъ нимъ усилились.
   -- У, рёва, баба!-- смѣялись надъ нимъ сосѣди.
   -- Подумаешь!-- во всеуслышаніе заявилъ Славцовъ.-- На всю жизнь опозорили его тѣмъ, что на часъ оставили!
   Тѣмъ не менѣе въ перемѣну классъ гурьбой отправился къ Дунаеву и упросилъ его простить Гольдбаха.
   День кончился благополучно урокомъ рисованія.
   

ГЛАВА VII.

   По возвращеніи домой,-- на этотъ разъ мы съ Остапенко въ качествѣ побѣдителей гордо прошли мимо развалинъ крѣпости, Каштелянскій же отправился кружнымъ путемъ,-- я пообѣдалъ съ тетей и, выйдя на дворъ, увидалъ у воротъ нашего дома Яна.
   Онъ дулъ себѣ въ кулаки и перескакивалъ съ ноги на ногу, я поздоровался съ нимъ и сталъ звать къ себѣ въ комнату, но онъ не согласился.
   Тогда я вынесъ свой лукъ, къ намъ присоединился Остапенко, и мы начали стрѣлять въ цѣль.
   Спустя нѣкоторое время я предложилъ пройтись церемоніальнымъ маршемъ мимо двора реалистовъ.
   Мысль мою одобрили съ восторгомъ, и мы тотчасъ же привели ее въ исполненіе.
   Въ развалинахъ крѣпости копались двое реалистовъ; завидѣвъ насъ, они, какъ молнія, пролетѣли въ свои ворота и скрылись.
   Мы подошли къ калиткѣ, заглянули въ нее и, заложивъ руки за спины, принялись разгуливать взадъ и впередъ по дорогѣ.
   На дворъ высыпали всѣ пять реалистовъ.
   Они сбились въ кучу около дверей въ сѣняхъ домика и, не предпринимая ничего, глядѣли на насъ.
   "А-а-а!" неожиданно взревѣлъ не своимъ голосомъ Остапенко, сдѣлавъ видъ, что бросается во дворъ.
   Враги разсыпались во всѣ стороны.
   Мы проводили ихъ смѣхомъ и нѣсколькими снѣжками и, безконечно довольные и гордые, возвратились къ себѣ. На слѣдующій день, въ воскресенье, мы дважды повторили ту-же прогулку и запугали реалистовъ до того, что они удирали, завидѣвъ издалека хотя одну изъ нашихъ фуражекъ.
   Въ понедѣльникъ въ гимназіи насъ ждала новость.
   О происходившей по всему городу войнѣ узнало начальство, и съ обѣихъ сторонъ инспектора приняли энергичныя мѣры.
   Всѣ классы были собраны и намъ заявили, что если хоть кто-нибудь словомъ, не только что дѣйствіемъ, осмѣлится задѣть реалистовъ, то съ нимъ раздѣлаются скоро и круто.
   То-же объявили и въ реальномъ училищѣ.
   Война прекратилась разомъ, и жизнь въ гимназіи вошла въ обычную колею.
   Новый знакомецъ мой Янъ заглядывалъ къ намъ довольно часто. Мало по малу мнѣ удалось уговорить его зайти въ домъ и онъ, торопливо скинувъ съ себя старое пальто и засунувъ его въ видѣ комка куда нибудь за сундукъ или въ уголъ передней,-- на вѣшалку онъ его ни за что не соглашался вѣшать,-- оглядываясь и обдергиваясь, на ципочкахъ проходилъ за мною.
   Въ комнатахъ Янъ дѣлался неузнаваемымъ.
   Насколько на улицѣ онъ держалъ себя самоувѣренно и свободно, настолько, очутившись подъ кровлею, онъ становился неловкимъ, лицо его дѣлалось напряженно-тревожнымъ, словно онъ каждую минуту ждалъ, что вдругъ за нимъ щелкнетъ рѣшетка и онъ очутится, какъ птица, въ западнѣ.
   Мои разсказы о дальнихъ странахъ, о путешествіяхъ и приключеніяхъ въ нихъ заинтересовали его не сразу. Онъ молча выслушивалъ меня, и по глазамъ его я замѣчалъ, что онъ равнодушенъ къ нимъ и даже не особенно довѣряетъ словамъ моимъ и часто думаетъ совсѣмъ о другомъ.
   Но бывать у меня ему понравилось. Каждый вечеръ, едва только я кончалъ свои уроки и подымалъ штору на окнѣ въ знакъ того, что я свободенъ,-- на порогѣ моей комнаты появлялся Янъ и, если я въ ту минуту стоялъ спиною къ нему, кашлялъ въ руку, чтобъ привлечь мое вниманіе; затѣмъ, когда я оглядывался и улыбался ему, онъ осторожно, словно боясь продавить полъ, входилъ окончательно.
   Мы усаживались и начинались бесѣды. Я разсказывалъ съ увлеченіемъ, фантазія уносила меня въ безграничную даль. Остапенко, почти всегда присутствовавшій при этомъ, зачастую бывалъ увлеченъ не меньше меня, но все-таки, хотя и изрѣдка, какимъ нибудь ѣдкимъ и практическимъ замѣчаніемъ выливалъ мнѣ ушатъ холодной воды на голову.
   Самъ онъ читать не любилъ и предпочиталъ мои пересказы.
   Къ книгамъ Янъ относился почтительно, чуть не благоговѣйно. Если я просилъ его достать съ ближайшей къ нему полки книгу и передать ее мнѣ,-- онъ осторожно, какъ цѣннѣйшій хрусталь, доставалъ ее и бережно вручалъ мнѣ.
   -- А въ книгѣ это написано?-- спрашивалъ онъ иногда, выслушавъ какую нибудь исторію.
   -- Написано!
   И я немедленно доставалъ томъ Жюль Верна, Майнъ Рида или другіе и показывалъ картинки въ нихъ. Хотя русской грамоты Янъ не зналъ, но убѣждался, что онѣ, дѣйствительно, отвѣчаютъ разсказу и мало по малу, на свой ладъ, конечно, заразился моей страстью къ путешествіямъ и приключеніямъ.
   Мы всѣ трое относились къ нимъ различно: я увлекался и жаждалъ ихъ безкорыстно; Остапенко предпочиталъ слушать о нихъ съ сытымъ желудкомъ, сидя въ теплѣ, на диванѣ, испытывать же самому всякія треволненія ему не улыбалось; Янъ, выросшій среди нужды, не боялся ея и глядѣлъ отчасти съ моей точки зрѣнія, но здравая практическая жилка брала перевѣсъ въ немъ: кромѣ жажды новизны и любви къ природѣ онъ ставилъ еще и иную цѣль путешествіямъ -- разбогатѣть, чтобы было чѣмъ жить его "мамкѣ", къ слову сказать, немолодой уже и болѣзненной женщинѣ, занимавшейся тяжелой поденной работой.
   Тетя на мою дружбу съ Яномъ смотрѣла снисходительно. Мать Яна и его самаго она знала довольно давно.
   Если тетя заходила ко мнѣ вечеромъ, -- что случалось рѣдко,-- Янъ торопливо вскакивалъ, густо краснѣлъ и кланялся ей.
   -- Здравствуй, мальчикъ, здравствуй!-- говорила она, взглядывая на него ясно-сѣрыми глазами.-- Читаете? Хорошо... А уроки ты приготовилъ, конечно, Стась?
   -- Приготовилъ, тетя.
   Она кивала головою и уходила къ себѣ.
   Неодобрительно относился къ моему знакомству съ Яномъ одинъ Тадеушъ.
   Въ свободное время онъ, несмотря ни на какой морозъ, выходилъ изъ кухни въ одномъ пиджакѣ и, сося прокоптѣлую, короткую трубку, присаживался на низкую приступку; колѣна Тадеуша широко разъѣзжались въ стороны и оказывались чуть не на высотѣ плечъ. У ногъ его ложился Брутъ.
   Въ такой позѣ Тадеушъ молча и презрительно слѣдилъ изъ-за облаковъ дыма за нашими играми съ Яномъ, Мы возили другъ друга на салазкахъ, катались съ горы, бѣгали и веселились. Наблюденія его продолжались до тѣхъ поръ, пока табакъ въ трубкѣ не приходилъ къ концу. Тогда онъ выколачивалъ изъ нея золу о порогъ и щелкалъ ею Брута по широкому лбу, тотъ вскакивалъ и покорно, съ видомъ мученика, становился передъ нимъ. Начиналось "ученье".
   Брутъ носилъ поноску, ходилъ на заднихъ лапахъ, просилъ, умиралъ, словомъ, сдавалъ всѣ экзамены на дипломъ собачьей премудрости.
   -- Ну, чего ротъ разинулъ?-- язвительно вскидывался иногда старикъ на Яна, когда мы бросали игры и окружали его, чтобъ посмотрѣть на штуки Брута.
   -- Отъ собаки учиться пришелъ, что ли, она вѣдь умнѣе тебя!
   Янъ вдругъ превращался въ задиру, котораго я видалъ въ первый разъ въ лѣсу.
   -- Такъ, пане Тадеушъ,-- отвѣчалъ онъ.-- Гдѣ мнѣ знать что нибудь? Вы вѣдь съ Брутомъ давно служите!
   Тадеушъ, задѣтый сравненьемъ его службы со служеньемъ Брута на заднихъ лапахъ, багровѣлъ, и начиналась перепалка; мы съ Остапенко хохотали и, когда Тадеушъ становился особенно грозенъ, убѣгали играть и увлекали за собою Яна.
   Тадеушъ долго не успокаивался и продолжать ворчать и ехидничать и на нашъ счетъ, и на счетъ "псячаго пахолка", какъ онъ называлъ Яна.
   

ГЛАВА VIII.

   Быстро пролетѣло Рождество; на Великомъ посту солнце стало пригрѣвать сильнѣе; въ воздухѣ потянуло тепломъ; съ крышъ закапалъ дождь; по улицамъ, журча, побѣжали ручьи.
   Къ Пасхѣ на деревьяхъ закудрявилась мелкая, еще блѣдная, молодая зелень.
   Меня съ каждымъ днемъ все сильнѣй и сильнѣй стало тянуть на волю; гимназія, ученье сдѣлались невыносимыми. Что я усваивалъ прежде въ какой-нибудь, часъ,-- на то я тратилъ тёперь три часа. Безпомощно просиживалъ я надъ книгой и не могъ сосредоточиться на ней,-- мысли разбѣгались, какъ весеннія облака. Мои разсказы утратили для меня и для Яна прежнюю прелесть и прекратились. Теперь уже Янъ почувствовалъ себя силой и разсказывалъ мнѣ о лѣсѣ, о жизни въ немъ, о птицахъ и ловлѣ ихъ.
   Въ этой области онъ былъ несомнѣнный знатокъ и поэтъ. Отъ его повѣствованій и отъ него самого дышало весною и волей.
   По праздникамъ я съ утра исчезалъ съ нимъ и мы съ упоеніемъ бродили по лѣсамъ или ставили западни на птицъ. Иногда мы тайкомъ перелѣзали черезъ заборъ въ чей-нибудь садъ и, замирая отъ волненія, подманивали тамъ выслѣженныхъ Яномъ птицъ.
   Благоразумный хохолъ Остапенко въ нашихъ экскурсіяхъ не участвовалъ; онъ усиленно налегъ на учебники и готовился къ экзаменамъ.
   Дружба моя съ Яномъ крѣпла не по днямъ, а по часамъ. Онъ открылъ мнѣ новый волшебный міръ -- природу, которую зналъ лучше, чѣмъ я Жюль Верна. Онъ обращалъ мое вниманіе на каждый кустъ, на каждую травку; черезъ него я познакомился съ жизнью растеній, узналъ, что и когда растетъ и живетъ въ лѣсу; цѣлый міръ яркихъ, неизвѣданныхъ еще ощущеній ворвался, благодаря ему, въ мою раскрывшуюся душу.
   Ученье пошло опять плохо.
   Я сознавалъ, что поступаю нехорошо, и мучился, видя свое безсиліе сдержать слово, данное тетѣ. Всѣ говорили, что я худѣю и блѣднѣю.
   Замѣтила это и тетя и, когда она спросила о причинѣ моихъ неуспѣховъ, я расплакался и, захлебываясь, объяснилъ ей такъ-же неясно, какъ самъ ощущалъ, что я могу и хочу хорошо учиться, и не могу вмѣстѣ съ тѣмъ теперь.
   Тетя поняла, мое душевное состояніе; она приласкала меня и успокоила.
   Съ этого дня она стала обращать больше вниманія на мои уроки и, уловивъ по моему лицу, что мнѣ не дается что либо, подсаживалась и помогала мнѣ.
   Присутствіе ея дѣйствовало на меня благотворно; я тотчасъ же переставалъ нервничать и легко постигалъ хитрыя измышленія Малинина и Буренина и даже злѣйшаго врага своего -- Евтушевскаго.
   Мало по малу лихорадочное возбужденіе мое улеглось; отмѣтки улучшились, и тетя, видя, что все пошло хорошо, опять погрузилась въ свои занятія.
   Скоро наступило напряженно-тревожное время -- экзамены.
   На первомъ же экзаменѣ -- экстемпоралѣ нѣмецкаго языка -- я срѣзался.
   Я всегда чувствовалъ отвращеніе къ языкамъ, а къ этому въ особенности, и не столько учился ему, въ теченіе зимы, сколько выѣзжалъ на подсказахъ и списываньяхъ.
   Ничѣмъ этимъ на экзаменѣ воспользоваться не удалось.
   Хитрый нѣмецъ, явившисm въ классъ, приказалъ раздвинуть парты вдоль стѣнъ, и такимъ образомъ между ними образовались огромные промежутки; затѣмъ онъ принялся разсортировывать насъ; хорошихъ учениковъ посадилъ съ хорошими, дурныхъ съ дурными и, потирая руки, торжествующій и злорадный, принялся расхаживать по огромному пустому пространству среди класса, слѣдя за малѣйшимъ движеніемъ каждаго.
   Списать было не у кого; разсылать шпаргалки хорошіе ученики боялись.
   Не видя выхода, я, мрачный, какъ туча, прочелъ кусокъ русскаго разсказа, заданный намъ для перевода, и началъ писать, думая уже не о вѣрности, а тѣмъ болѣе о грамотности, а единственно о томъ, чтобы составить необходимыя десять строкъ изъ какихъ бы то ни было, хоть и не идущихъ къ дѣлу, нѣмецкикъ словъ. Я связалъ свою ахинею всякими ist и geworden и только что хотѣлъ закрыть тетрадь, чтобъ подать ее, какъ меня дернули за руку.
   -- Постой?! прошепталъ голосъ.-- Я еще не кончилъ.
   Я поднялъ глаза и увидалъ, что Славцовъ, новый сосѣдъ мой, неимовѣрно кося глаза, усердно списываетъ мой переводъ.
   -- Стой! Вѣдь я все навралъ!-- шепотомъ же возразилъ я ему.
   Славцовъ потрясъ головою.
   -- Все едино!-- угрюмо отвѣтилъ онъ.-- Ты хоть нѣмецкія слова пишешь, а я три русскихъ вклеилъ,-- чертъ ихъ знаетъ, какъ ихъ по нѣмецки перевести!
   -- Эхъ, -- едва слышно сказалъ съ досадой мой сосѣдъ съ другой стороны, -- а я то думалъ, что ты знаешь, и списалъ все! Попалъ въ компанію!!
   Я всталъ, подалъ первымъ тетрадь нѣсколько опѣшившему отъ такой моей прыти учителю и удалился изъ класса.
   

ГЛАВА IX.

   Дорогой меня грызла мысль, что сказать тетѣ, если она спроситъ, какъ идутъ экзамены.
   Солгать ей такъ, какъ лгали мы въ гимназіи, претило мнѣ. Тамъ ловкая ложь являлась доблестью и необходимостью, но дома тѣ же поступки окрашивались въ моихъ глазахъ совсѣмъ въ иной цвѣтъ.
   Съ другой стороны, сказать правду было стыдно и почему то страшно.
   Первымъ, кого я встрѣтилъ, подходя къ дому, былъ Янъ. Онъ шелъ изъ лѣса, возбужденный и счастливый; весь шестъ, который онъ держалъ въ рукѣ, покрывали небольшія клѣточки и западни, полныя всевозможными птицами.
   -- Знаешь, что!-- закричалъ онъ, увидавъ меня.-- Удача намъ! Я вчера вечеромъ на Виліи лодку выловилъ!
   -- Ну? Чья она?
   -- Да ничья!-- весь сіяя отъ радости, отвѣтилъ онъ.-- Плыла вверхъ дномъ, я ее и перехватилъ у излучины. Хорошая,-- ѣздить по рѣкѣ будемъ! Пойдемъ, я тебѣ покажу!-- Перспектива была заманчивая.
   -- Хорошо.-- Отвѣтилъ я.-- Подожди. Я сейчасъ только къ тетѣ схожу.
   И я стремглавъ бросился въ домъ. Тети дома не оказалось; она уѣхала куда то въ городъ.
   Съ облегченнымъ сердцемъ я выскочилъ обратно. Янъ ждалъ меня у воротъ, и мы вмѣстѣ съ нимъ быстро зашагали къ переулку.
   Янъ занесъ къ себѣ клѣтки, захватилъ хлѣба, топоръ и палку. Мы пересѣкли желѣзнодорожный путь и приблизительно черезъ полчаса очутились на низменномъ и песчанномъ, усѣянномъ камнями берегу красавицы Виліи.
   Темныя, чуть красноватыя въ томъ мѣстѣ воды ея, шумно разбиваясь и пѣнясь о выступавшія на поверхность скалы, быстро мчались на западъ, къ Нѣману.
   Внизъ по теченію виднѣлись высокія, покрытыя лѣсами, горы живописныхъ береговъ; ближайшія къ намъ были изрѣзаны красными глинистыми оврагами; вездѣ въ безпорядкѣ выступали обнаженныя, полосатыя скалы; въ сосновой рощѣ неподалеку виднѣлось нѣсколько домиковъ.
   На отмели, среди громадныхъ сизыхъ камней, нагроможденныхъ рѣкой на берегу, я замѣтилъ вытащенную до половины изъ воды старую темную лодку.
   -- Вотъ она!-- съ гордостью воскликнулъ Янъ и, подбѣжавъ, звонко похлопалъ ее ладонью по борту.
   -- Пособи-ка вытащить ее, -- осмотримъ, нѣтъ-ли пробоинъ!
   Мы дружно ухватились за поломанныя уключины, съ усиліемъ втащили ее всю на песокъ и опрокинули вверхъ килемъ. Днище лодки оказалось прогнившимъ; Янъ принялся выстукивать его рукояткою топора и она вдругъ провалилась внутрь; Янъ качнулъ головою и продолжалъ изслѣдованія; днище провалилось и въ другомъ мѣстѣ.
   Янъ выпрямился.
   -- Надо нѣсколько досокъ раздобыть,-- сказалъ онъ съ озабоченнымъ лицомъ;--починю ее, залью смолой и хоть куда лодка будетъ! Борта то вишь какіе,-- крѣпче новыхъ!-- И онъ стукнулъ по нимъ обухомъ, -- лодка выдержала. Янъ разсмѣялся отъ охватившаго его удовольствія.
   Мы побродили съ нимъ по берегу, заставили попрыгать по водѣ плоскіе камешки, полазили по огромнымъ валунамъ, высовывавшимся изъ песка и, закусивъ хлѣбомъ запасливаго Яна, отправились въ обратный путь.
   Добычу досокъ и нужныхъ матеріаловъ я принялъ на себя; Янъ на свою долю взялъ починку и надзоръ за лодкой.
   Досокъ у насъ во дворѣ не оказалось.
   Я обвелъ его и домъ безнадежнымъ взглядомъ, и вдругъ мнѣ пришло на умъ, что, можетъ, что нибудь подходящее отыщется на чердакѣ, на который до той поры я еще не заглядывалъ. Ходъ въ него велъ изъ комнатъ.
   Я забралъ съ собой Яна и, отворивъ запертую задвижкой дверь, увидалъ небольшой темный корридоръ; я вернулся за свѣчей, зажегъ ее, и мы пошли дальше. Въ средину пола корридора упирались толстые брусья лѣстницы. По доскамъ, замѣнявшимъ ступеньки, мы взобрались наверхъ и очутились подъ черепичною кровлею.
   На чердакѣ было темно; надъ головами у насъ перекрещивались слабо освѣщенныя огнемъ свѣчи огромныя балки; въ нѣсколькихъ мѣстахъ глазъ различалъ широкія печныя трубы.
   На чисто выметенномъ земляномъ полу не виднѣлось ни щепки.
   Полусогнувшись и тщательно осматривая закоулки, мы подвигались все дальше и наткнулись на досчатую перегородку, отдѣлявшую часть чердака.
   Мы отыскали дверь, отодвинули деревянный засовъ и вступили въ каморку, заваленную до крыши всякимъ старымъ хламомъ.
   Грудами лежали безногіе стулья, продавленные диваны и кресла со свисавшими клочьями обивки; на нихъ валялась мѣдная клѣтка отъ попугая, почернѣлая отъ времени картина въ облупленной золоченной рамѣ и т. д. Въ дальнемъ углу стоялъ длинный, обитый телячьей кожей, сундукъ съ желѣзными поперечными обручами. Все было покрыто пылью и паутиной.
   Я осторожно приподнялъ крышку и замеръ. Сундукъ былъ наполненъ всевозможнымъ старымъ оружіемъ. Тамъ находились заржавленныя шпаги, тяжелое пистонное ружье -- одностволка съ широкимъ, какъ у пушки, дуломъ, кремневые пистолеты, двѣ сабли, старинные поясные ножи, пороховницы, киверъ и много другихъ предметовъ.
   Всѣ эти вещи лежали въ самомъ хаотическомъ безпорядкѣ.
   Мы присѣли съ Яномъ около сундука и съ восхищеніемъ принялись перебирать сокровища.
   На днѣ отыскался дубовый ящичекъ. Я открылъ его и увидалъ пару великолѣпныхъ шомпольныхъ пистолетовъ. При нихъ отыскался полный приборъ и пули.
   Восторгу нашему не было предѣловъ.
   О своемъ злополучномъ экзаменѣ я забылъ и думать и только грезилъ о томъ, какъ съ настоящимъ оружіемъ въ рукахъ отправлюсь въ самую глушь лѣса или же поѣду на лодкѣ и стану поражать пулями выдающіеся изъ воды камни.
   -- Хорошо было бы намъ кое что себѣ забрать!-- замѣтилъ Янъ, останавливая горящій взглядъ то на ружьѣ, то на пистолетахъ.
   Слова Яна пробудили во мнѣ мысль о неудачномъ экзаменѣ.
   -- Не позволитъ, пожалуй, тетя!-- произнесъ я упавшимъ голосомъ.-- Учиться, скажетъ, надо теперь!.. А чего учиться!-- И я съ горечью разсказалъ Яну, что срѣзался и что навѣрно не выдержу и другихъ экзаменовъ.
   -- Вишь ты, -- замѣтилъ Янъ, видимо сочувствуя мнѣ,-- Какъ же ты такъ?.. Ну, да ничего,-- тебя вѣдь бить, не станутъ!-- добавилъ онъ въ видѣ утѣшенія.
   Оба мы, сидя другъ противъ друга на полу, призадумались. Трепетное пламя огарка, прикрѣпленнаго мною на уголъ сундука, освѣщало каморку и кучи оружія, лежавшія по сторонамъ. Часть его несомнѣнно относилась къ временамъ Володыевскаго, Скшетусскаго и другихъ излюбленныхъ моихъ героевъ Сенкевича. Мнѣ стало казаться, что тѣни, колебавшіяся по стѣнамъ отъ свѣчи,-- не тѣни, а души давно умершихъ героевъ, прежнихъ владѣльцевъ всего, находившагося передъ нами; онѣ витали кругомъ и глядѣли на насъ изъ-за изломанныхъ людьми и временемъ, когда то хорошо знакомыхъ имъ дивановъ и креселъ.
   Голосъ Яна прервалъ мои сны на яву.
   -- Послушай,-- опять началъ онъ.-- Вѣдь мы же не совсѣмъ возьмемъ эти вещи у твоей тети,-- мы ихъ принесемъ опять потомъ... Ей онѣ не нужны совсѣмъ,-- зря вѣдь валяются! Смотрѣть жалко!
   Слова искусителя Яна были справедливы, но такъ какъ вещи, хотя и ненужныя, все-таки принадлежали тетѣ, а не намъ, то взять что либо изъ нихъ безъ ея вѣдома я не согласился.
   Вдоволь налюбовавшись, мы уложили оружіе въ сундукъ и сошли съ чердака.
   Я шелъ первымъ; въ корридорѣ я задулъ свѣчу, отворилъ дверь въ комнаты и лицомъ къ лицу столкнулся съ проходившей мимо тетей.
   Янъ замѣтилъ ее изъ за моей спины и притаился въ темномъ углу.
   -- А, ты дома, Стась!-- привѣтливо произнесла тетя не замѣтивъ Яна.-- Ну, что твой экзаменъ?
   -- Кажется, плохо...
   У меня покраснѣли даже уши.
   Тетя подняла вверхъ брови.
   -- Плохо? Сколько же ты получилъ?
   -- Не знаю, отвѣтилъ я:-- отмѣтокъ пока не выставляли.
   -- А, такъ значитъ еще неизвѣстно, какъ ты сдалъ его!-- проговорила она.-- На устномъ экзаменѣ сможешь поправиться, да?
   -- Да... Еще гуще краснѣя, подтвердилъ я.
   Тетя напомнила мнѣ о данномъ ей словѣ учиться и удалилась.
   Я убѣжалъ къ себѣ въ комнату и, бросившись на постель, зарылъ лицо въ подушки.
   Слова кажется и да, сказанныя мной, тогда какъ я навѣрное зналъ, что больше чѣмъ плохо сдалъ экзаменъ и не смогу поправиться устнымъ отвѣтомъ, больно жгли мою совѣсть. Я не могъ простить себѣ, что у меня не хватило духа прямо сказать тетѣ всю истину и не понималъ, почему все такъ случилось.
   Ниже пасть, казалось мнѣ, нельзя было.
   Развѣ Скшетусскій или Володыевскій покривили бы такъ душою? говорилъ я себѣ.
   Въ душѣ царилъ хаосъ; я нѣсколько разъ порывался пойти и открыть все тетѣ, но самолюбіе до боли упорно противилось этому.
   За обѣдомъ я всячески избѣгалъ взглядовъ тети. Чтобъ не разговаривать съ нею, я сдѣлалъ видъ, будто у меня болятъ зубы и, попросивъ позволенія, скоро ушелъ къ себѣ.
   Мысли одна другой чернѣе проносились въ головѣ моей. Будущность представлялась мнѣ страшною: я несомнѣнно долженъ былъ позорно остаться на второй годъ въ классѣ и разомъ потерять любовь и довѣріе тети. Въ этомъ было для меня что то ужасное.
   Вечеромъ во мнѣ созрѣлъ планъ. Съ рѣшимостью охватившаго меня отчаянія я задумалъ бѣжать.
   Съ этою мыслью я заснулъ, и мнѣ грезились зловѣщіе сны: представлялись носороги, тигры и множество другихъ хищныхъ звѣрей, они слѣдили за мной изъ черной чащи тропическихъ лѣсовъ фосфорическими зрачками и вдругъ съ воемъ бросились со всѣхъ сторонъ; я въ ужасѣ, обливаясь холоднымъ потомъ, побѣжалъ отъ нихъ, съ размаху сорвался въ звѣздную бездну, стремглавъ полетѣлъ внизъ и, замирая, видѣлъ кругомъ себя звѣзды и ночь безъ конца.
   Съ бьющимся, какъ молотокъ, сердцемъ, я проснулся и сталъ одѣваться. Впечатлѣнія отъ страшнаго сновидѣнія разсѣялись, какъ ночь подъ лучами дня.
   Вмѣсто того, чтобы готовиться къ еще далекому, но страшнѣйшему изъ всѣхъ -- латинскому экзамену, я сложилъ всѣ учебники, взялъ палку и отправился въ лѣсъ отыскивать Яна.
   Янъ ставилъ западни у ключа.
   -- Я пришелъ къ тебѣ по серьезному дѣлу!-- началъ я, здороваясь съ нимъ.
   Янъ мелькомъ взглянулъ на меня, и тонъ моего голоса и выраженіе лица должно быть поразили его.
   -- Что такое?-- спросилъ онъ, почти роняя уже настороженную западню на землю.
   -- Я хочу бѣжать,-- твердо выговорилъ я.-- Хочешь со мною?
   Веснушчатое лицо Яна слегка поблѣднѣло. Подъ маленькими карими глазами его проступила синеватая тѣнь; они потемнѣли и уставились на меня.
   И раньше не разъ сдавалось мнѣ, что Янъ затаилъ какую то мысль и молча вынашиваетъ ее. Теперь я сразу прочелъ все въ глазахъ его: онъ думалъ о томъ же, о чемъ и я въ тотъ моментъ.
   -- Куда же?-- спросилъ онъ. Голосъ его отъ волненія звучалъ сипло.
   -- Въ Америку.
   И усѣвшись на камняхъ подъ густымъ навѣсомъ вѣковаго дуба, я вдохновенно принялся излагать свой планъ.
   Онъ заключался въ слѣдующемъ.
   Такъ какъ денегъ на переѣздъ у насъ не имѣлось, то мы, сдѣлавъ необходимые запасы пищи, должны были на имѣвшейся въ нашемъ распоряженіи лодкѣ спуститься по Виліи до Нѣмана, затѣмъ по Нѣману къ Балтійскому морю и тамъ поступить юнгами на одинъ изъ кораблей, отправляющихся въ Америку. Что бы мы стали дѣлать въ Америкѣ, какъ осуществили бы тамъ мечты свои,-- одинъ разбогатѣть, другой -- разбогатѣть и пріобрѣсти славу,-- столь праздные вопросы въ умахъ нашихъ и не возникали.
   Главнымъ являлось только добраться до благословенной Америки, и эту задачу, какъ ясно увидѣли мы, планъ мой рѣшилъ блистательно.
   Янъ жадно слушалъ мои пылкіе доводы, возражая лишь на несущественныя детали проэкта.
   -- Ну, что же, идешь со мною?-- сверкая глазами, закончилъ я, вставъ съ поросшаго мягкимъ зеленымъ мохомъ камня. Янъ поднялся тоже и, выпрямившись во весь ростъ, закинулъ назадъ голову, запустилъ въ густые рыжіе волосы обѣ руки и застылъ на минуту.
   -- Руку!-- проговорилъ онъ затѣмъ, и ладонь его съ силой ударилась о мою.
   Сдѣлка свершилась.
   Ловля птицъ разомъ потеряла для насъ всякій интересъ.
   Янъ быстро собралъ западни, и мы двинулись къ Поплавамъ.
   -- Ну, Стась!-- говорилъ Янъ, быстро шагая по кустамъ, рядомъ со мною.-- Попаду въ Америку,-- умру, а пришлю мамкѣ денегъ. Щеглами то не больно много удавалось пособлять ей. Полно будетъ ей чужое бѣлье стирать бѣгать!
   Я молчалъ, представляя себѣ картину свиданія съ родными, когда, возстановивъ въ глазахъ всѣхъ утраченную, какъ мнѣ казалось, честь свою, я возвращусь, покрытый лаврами, на родину.
   Янъ бѣгомъ отнесъ свои клѣтки домой и, запыхавшись, явился въ мою комнату. Мы забрались въ уголъ и шопотомъ принялись обсуждать, что и въ какомъ количествѣ надо намъ захватить съ собой и когда выѣхать. Предстояло исправить лодку, запастись съѣстными припасами, порохомъ, котелкомъ, рыболовными снастями, вообще цѣлою уймой предметовъ.
   Каждый шагъ необходимо было обсудить и взвѣсить. Оружіе мы рѣшили взять изъ сундука на чердакѣ.
   Склада для всѣхъ потребныхъ намъ вещей у себя сдѣлать я не могъ: во первыхъ, я не имѣлъ достаточно укромнаго мѣста, а, во-вторыхъ, могли замѣтить, когда мы стали бы выносить ихъ въ минуту бѣгства.
   Оно было назначено въ одиннадцать часовъ ночи черезъ недѣлю.
   Недѣльный срокъ необходимъ былъ для выполненія всѣхъ предначертаній плана, ночное же время мы выбрали, чтобъ на случай погони имѣть по крайней мѣрѣ часовъ десять впереди, въ теченіе которыхъ никто не хватился бы меня, тогда какъ днемъ за такой же срокъ я не могъ ручаться. Время, оставшееся до отъѣзда, пролетѣло незамѣтно.
   На имѣвшіяся у меня небольшія карманныя деньги я закупилъ котелокъ, спички, соль, разную мелочь и пороху. Изъ оружія мы выбрали два поясныхъ ножа, два пистолета, одноствольное короткое ружье съ широкимъ дуломъ, двѣ пороховницы, столько же истертыхъ охотничьихъ сумъ и саблю.
   Вмѣстѣ съ тѣмъ я съ жадностью Плюшкина копилъ и сушилъ на выступахъ кухонной трубы чердака груды чернаго хлѣба, предварительно посыпаннаго солью.
   Нашествія на буфетъ доставили намъ чай и сахаръ и кое-какую провизію въ видѣ ветчины и колбасъ.
   Проба оружія и другія безчисленныя хлопоты поглощали все мое время. Янъ возился тѣмъ временемъ съ починкою лодки.
   Остапенко, по совѣту Яна, я не посвятилъ въ тайну.
   Ученье, гимназія,-- все это было забыто и ушло въ даль для меня. По вечерамъ, когда я оставался одинъ въ своей комнатѣ, мной овладѣвало жуткое, щемящее чувство.
   Я испытывалъ то же, что въ знаменательномъ сновидѣньѣ своемъ, когда я летѣлъ въ бездну. Сонъ уходилъ отъ меня. Я метался по постели и, несмотря на отворенное настежъ окно въ садъ, сбрасывалъ все съ себя, не зная, куда дѣваться отъ сжигавшаго меня внутренняго жара.
   Насталъ, наконецъ, послѣдній день.
   Утромъ мнѣ предстояло итти на экзаменъ исторіи. Я оставилъ дома книгу Иловайскаго, которой не раскрылъ ни разу за всѣ эти дни, и отправился въ гимназію.
   Увѣренность, что я не выдержу, и сознаніе близкой свободы вселили въ меня удивительное спокойствіе.
   Безъ малѣйшаго волненія я вынулъ изъ ряда разложенныхъ на столѣ передъ сонмомъ учителей билетовѣ одинъ, прочелъ его и вдругъ увидалъ, что великолѣпно знаю его.
   Я даже усмѣхнулся и, когда дошла моя очередь, отвѣтилъ отлично.
   Я такъ много читалъ всего, что касалось любимой мной исторіи, что могъ, не подозрѣвая того, отвѣтить безъ подготовки на какой угодно билетъ.
   Вызванъ я былъ однимъ изъ послѣднихъ и, освободившись, оглядѣлъ пустынные корридоры и спустился въ швейцарскую.
   Гимназія вдругъ стала мнѣ дорога и симпатична. Стараясь не поддаваться размягчающе дѣйствовавшему на меня чувству сожалѣнія къ настоящему, я вышелъ на дворъ и увидалъ, что одного изъ отчаяннѣйшихъ зубрилъ нашего класса, Филатьева, двое нашихъ-же "распяли" за руки, т. е. изо всей силы тянули ихъ въ разныя стороны; фуражка и книги Филатьева валялись на землѣ. Позади Филатьева стоялъ Славцовъ и при громкомъ хохотѣ окружавшей ихъ толпы выкалачивалъ изъ крохотной, съ круглымъ, какъ блинъ, затылкомъ, головки тщедушнаго зубрилы ненужныя уже по общему мнѣнію познанія изъ только что сданной исторіи.
   Тихенькій и скромный всегда Филатьевъ отбивался и брыкался, какъ разъяренный звѣрь.
   -- Дурень! Потерпи! Для тебя же стараемся!-- кричалъ Славцовъ, звонко шлепая его по затылку увѣсистымъ учебникомъ.
   -- Куда ты помѣстишь латынь?... Стой, стой, братцы, не все еще: битву при Ѳермопилахъ не выколотилъ!...-- Бацъ!-- послѣдовалъ новый гулкій ударъ, и руки державшихъ Филатьева словно разорвались.
   Несмотря на то, что каждый изъ нихъ былъ сильнѣе Филатьева, они кинулись, неистово хохоча въ разсыпную.
   Филатьевъ вихремъ пустился за ними.
   Я ушелъ и, мысленно прощаясь со всѣми улицами и зданіями Вильны, медленно направился къ дому.
   Сборы наши уже закончились и торопиться было не зачѣмъ. Передъ обѣдомъ я обошелъ садъ, побродилъ по знакомымъ мѣстамъ въ тихо шумѣвшемъ, словно посылавшемъ мнѣ послѣдній привѣтъ, лѣсу, затѣмъ вернулся домой и, чтобы убить нестерпимо тянувшееся время, въ десятый разъ принялся перечитывать исторію Литвы.
   

ГЛАВА X.

   -- До свиданья, мой мальчикъ!-- сказала вечеромъ тетя, прощаясь со мною.
   Меня кольнуло въ сердце. Я крѣпко, крѣпче обыкновеннаго, обнялъ, расцѣловалъ ее и убѣжалъ къ себѣ. Еще немного, еще одна ласка тети, и я разрыдался бы. Дрожащею рукой я написалъ письмо тетѣ, гдѣ изложилъ всю правду и только скрылъ одно,-- куда бѣжимъ мы. Затѣмъ я запечаталъ письмо въ конвертъ, крупными буквами написалъ на немъ, кому оно адресовано, и положилъ на срединѣ стола. Оно бѣлымъ пятномъ выдѣлялось на черной клеенкѣ, и я, шагая изъ угла въ уголъ по комнатѣ, при поворотахъ каждый разъ невольно взглядывалъ на него.
   Не только тетя и далекая семья, но и домъ тети, каждый стулъ въ немъ, все, всякая мелочь сдѣлались вдругъ дороги мнѣ.
   Я посмотрѣлъ на старинные часы -- колонну, стоявшіе у одной изъ стѣнъ.
   Стрѣлки показывали десять. До прихода Яна оставался еще часъ. Янъ долженъ былъ проникнуть въ садъ черезъ открытую уже мною калитку и постучать ко мнѣ въ окно.
   Минутная стрѣлка двигалась медленно. Огромный маятникъ мѣрно и важно ходилъ за стекломъ изъ стороны въ сторону, и мнѣ казалось порой, что это живое существо, что оно глядитъ на меня и медленно, съ укоромъ, покачиваетъ головою.
   Къ половинѣ одиннадцатаго ждать спокойно не хватило, силъ.
   Я распахнулъ окно и жадно вдыхалъ ворвавшуюся въ комнату прохладу и ароматъ цвѣтовъ.
   Раскидывалась темная, тихая и звѣздная ночь. Деревья сада стояли оцѣпенѣлыя, кое-гдѣ свѣтились огоньки въ окнахъ далекихъ домиковъ, лѣпившихся по обрывамъ.
   Гдѣ то глухо простучала телѣга; ее привѣтствовалъ слабый собачій лай, и опять все стихло.
   Я вдругъ вспомнилъ, что не переодѣлся еще въ заготовленное со вчерашняго дня штатское платье, съ лихорадочной поспѣшностью бросился къ дивану и вытащилъ изъ за спинки его узелъ.
   Черезъ нѣсколько минутъ я стоялъ въ темно-зеленой, похожей на охотничью, курточкѣ, въ высокихъ сапогахъ и круглой соломенной шляпѣ на головѣ. Черезъ руку себѣ я перекинулъ свѣтлое лѣтнее пальто, затѣмъ передумалъ, надѣлъ его въ рукава и только что усѣлся за столъ,-- какъ напряженный слухъ мой уловилъ хрустѣнье песка отъ шаговъ въ саду.
   Я вскочилъ, отодвинулъ столъ и высунулся до половины изъ окна.
   Отъ лампы на зелени ближайшихъ жасминовыхъ кустовъ лежалъ свѣтлый полукругъ; вдали, на дорожкѣ обрисовывалась темная фигура.
   Она приближалась и вступила, наконецъ, въ полосу свѣта. То былъ Янъ, навьюченный всякою всячиной.
   Я окинулъ послѣднимъ взглядомъ свой дорогой уголокъ, гдѣ такъ хорошо жилось мнѣ, перекрестился, погасилъ лампу и выпрыгнулъ въ садъ.
   -- Тише... Иди скорѣе!..-- шепнулъ Янъ.
   Мы быстро миновали аллею; вѣтви деревьевъ мягко задѣвали меня по лицу; я отыскалъ въ темнотѣ калитку и мы очутились въ переулкѣ.
   Я остановился и хотѣлъ взять отъ Яна свою часть ноши.-- Не здѣсь... Въ лѣсу подѣлимся!-- по прежнему тихо отвѣтилъ Янъ, не прерывая хода.
   Я поспѣшилъ за нимъ.
   Мы пересѣкли желѣзнодорожное полотно и поднялись на песчаный холмъ, съ котораго я когда то въ первый разъ смотрѣлъ на лѣсъ. Съ вершины его я оглянулся на нашъ домъ и въ окнѣ тети увидалъ свѣтъ.
   Онъ словно манилъ меня назадъ изъ мрака невѣдомаго, какъ ночь, будущаго и посылалъ привѣтъ отъ стараго, казавшагося неясной громадой, милаго дома.
   Мы спустились въ лощину, и безпросвѣтная тьма охватила насъ со всѣхъ сторонъ. Янъ передалъ мнѣ мою связку, я закинулъ ее за спину, и мы пустились дальше.
   Съ каждымъ шагомъ впередъ грустное чувство, навѣянное разлукой со всѣмъ близкимъ сердцу, все уменьшалось и, наконецъ, уступило мѣсто лихорадочно-радостному возбужденію.
   Рядомъ подвигаться нельзя было; извилистую, узкую тропинку можно было угадывать только, чутьемъ. Янъ шелъ впереди и перекидывался со мною незначущими фразами.
   Вдругъ мнѣ показалось, что кто-то дышетъ за мной, я оглянулся, но никого не было.
   Въ ту-же секунду я ощутилъ толчекъ подъ колѣно и вздрогнулъ.
   -- Янъ!-- позвалъ я, останавливаясь.-- Здѣсь есть кто-то.
   -- Кто?
   -- Не знаю...
   Я ошарилъ руками впотьмахъ кругомъ себя и наткнулся на что-то.
   -- Да это собака!-- Воскликнулъ я.-- Брутъ!-- Послышался визгъ, и песъ, счастливый тѣмъ, что его узнали, подпрыгнулъ и лизнулъ меня въ щеку.
   Обрадованные присоединеніемъ его къ намъ, мы двинулись дальше. Брутъ въ нашей экспедиціи являлся драгоцѣннымъ помощникомъ и сторожемъ на предстоящихъ ночевкахъ въ лѣсахъ-.
   Между мною и имъ давно уже существовали симпатіи и забытый Тадеушемъ песъ въ отсутствіи своего хозяина постоянно изъявлялъ ихъ мнѣ и получалъ въ отвѣтъ ласки и лакомые куски..
   Вѣроятно, собачье сердце его угадало, что я совсѣмъ ухожу изъ дома, и не выдержало; онъ оборвалъ ремень, на которомъ сидѣлъ всегда въ углу кухни, и отыскалъ меня среди лѣса.
   Деревья, наконецъ, исчезли; стали попадаться камни. Вилія была уже близко; скоро я заслышалъ шумъ ея и увидѣлъ черный силуэтъ лодки. Она стояла въ неприкосновенности. Мы перевернули ее на киль, стащили до половины въ воду, положили вдоль бортовъ весла и принялись нацѣплять на себя оружіе и размѣщать въ носовомъ и кормовомъ тайникахъ запасы и провизію.
   -- Ну, садись!-- коротко сказалъ Янъ, кончивъ все. Онъ уперся босыми ногами въ берегъ и лодка, скрипя по песку, тихо сдвинулась въ воду, Янъ оттолкнулъ ее на глубину и вскочилъ за нами.
   -- Въ часъ добрый!-- проговорилъ онъ, снимая шапку и осѣняя себя широкимъ крестомъ.
   Я сдѣлалъ то-же.
   Черная, какъ вороново крыло, вода съ дрожащими въ ней отраженіями звѣздъ разстилалась кругомъ; впереди едва бѣлѣли клокочущіе безчисленные буруны.
   Мнѣ сдѣлалось страшно.
   -- Янъ, не видно вѣдь ничего!-- промолвилъ я -- того и гляди на камень напоремся, какъ ты править будешь?
   -- Не безпокойся!-- самоувѣренно возразилъ Янъ, берясь за руль.-- Я здѣсь каждый вершокъ на рѣкѣ знаю!
   Грести не нужно было; лодка медленно заворотила носомъ по теченію и вступила въ него. Насъ подхватило и понесло.
   Я повернулся и увидалъ огни раскинувшейся далеко позади Вильны.
   Отлогій лѣвый берегъ сталъ повышаться; словно черная зубчатая пелена покрывала его въ одномъ мѣстѣ. То былъ звѣринецъ, заповѣдный боръ, гдѣ охотились нѣкогда великіе князья Литвы. Скоро отдѣльные холмы слились въ одну громадную гору, и черный, какъ бы изломанный, отвѣсъ ея высоко вздымался надъ нашими головами.
   Лодка неслась стрѣлой.
   Янъ молча вслушивался и, крѣпко держа руль, вглядывался въ темноту впереди.
   Лодка то и дѣло влетала въ узкіе проливы между смутно обозначавшимися надъ водой, окаймленными пѣной, камнями, и вдругъ впереди выростала груда ихъ. Мнѣ казалось, что суденышко наше разобьется сейчасъ въ щепки, съ такой стремительностью мчалось оно на скалы; я замиралъ, но не успѣвалъ моргнуть глазомъ, какъ уже видѣлъ себя среди клокотанья и кипѣнья; ухо различало шипѣнье воды, и секунду спустя буруны ревѣли уже позади насъ.
   Путешествіе было захватывающее, необычайное. Мало по малу я привыкъ къ опасности и съ жаднымъ любопытствомъ сталъ вглядываться въ берега рѣки, усиливаясь подробнѣе разсмотрѣть и запомнить ихъ.
   Свѣжѣло; я запахнулъ плотнѣе пальто свое и, пригрѣтый имъ и Брутомъ, прижавшимся къ ногамъ моимъ, размечтался о будущемъ.
   Камни между тѣмъ исчезли; шумъ, такъ долго сопровождавшій насъ, утихъ, править стало безопаснѣе.
   Я предложилъ Яну помѣняться со мною мѣстами, но онъ, боясь моихъ неопытныхъ рукъ, заявилъ, что не усталъ совсѣмъ.
   -- Что твой поѣздъ летимъ!-- самодовольно сказалъ онъ,-- верстъ по двадцати въ часъ отмахиваемъ!
   А ночь, чарующая и безмолвная, окружала насъ. Высоко на темно-синемъ небѣ, словно алмазною пылью усѣянная дорога къ Творцу, изгибался и исчезалъ за черной громадой лѣваго берега млечный путь.
   Нѣтъ, нѣтъ, и какая-нибудь звѣзда срывалась съ мѣста и, чертя огненный штрихъ, исчезала невѣдомо гдѣ.
   -- Слушай, ты обѣщалъ разсказать о томъ, какъ построилась Вильна,-- началъ опять Янъ, полулежа на кормѣ; я устроился въ растяжку рядомъ съ Брутомъ на днѣ лодки и, не отрываясь, глядѣлъ на небо.
   -- Разскажи теперь,-- спать все равно нельзя...
   -- Давно, давно,-- началъ я,-- задолго еще до появленія христіанства на Литвѣ, та долина среди горъ, гдѣ стоитъ теперь Вильна, славилась своей красотой и какъ мѣсто охоты,-- она называлась долиною Свенторога {По имени князя, особенно любившаго ее. По смерти тѣло его торжественно было сожжено въ той же долинѣ.}.
   Однажды пріѣхалъ туда изъ Трокъ,-- главнаго города въ то время,-- великій князь Гедиминъ и до самаго вечера гонялся за турами. Одного изъ нихъ онъ убилъ на высокой, поросшей лѣсомъ горѣ, что зовется теперь его именемъ и стоитъ у сліянія Виліи и Вилейки.
   На ночь князь и охотники его расположились у подошвы долины; подъ вѣковыми дубами запылали костры, раздались пѣсни, зашумѣлъ веселый пиръ, а когда кончился онъ, князь Гедеминъ отошелъ на покой. И приснился ему сонъ: видитъ онъ, будто на горѣ, гдѣ убилъ онъ тура, стоитъ громадный желѣзный волкъ и воетъ, глядя на востокъ, протяжнымъ тысячеголосымъ воемъ.
   Рано, еще до свѣта, проснулся князь и велѣлъ охотѣ сбираться и ѣхать обратно въ Троки. Не могъ понять Гедиминъ, что значилъ сонъ его, не могли разгадать его и приближенные. Тогда посовѣтовали позвать знаменитаго Криве-Кривейто {Жрецъ -- первосвященникъ.} -- Лездейко, и тотъ объяснилъ ему сонъ. "Желѣзный волкъ", сказалъ мудрый жрецъ, "знаменуетъ, что великій и сильный городъ раскинется на мѣстѣ томъ; громкій вой волчій предвѣщаетъ громкую славу ему".
   Гедиминъ тотчасъ же приказалъ заложить замокъ на Турьей горѣ: наверху -- для себя, а внизу, у подошвы, для свиты.
   Башня и развалины стѣнъ, что ты видѣлъ тамъ -- это и есть часть верхняго замка; нижній исчезъ безслѣдно.
   А ближе къ Виліи, тамъ, гдѣ теперь площадь, росла священная дубовая роща; еще сынъ Свенторога, князь Гермундтъ велѣлъ сложить среди нея изъ валуновъ башню и безкровельный длинный храмъ или ромове для бога Перкуна. Это былъ высшій богъ нашей Литвы, богъ грозы и молній; статуя его была изъ дерева, голову окружали языки огня изъ чистаго золота, и она, казалось, испускала лучи и пламя; въ поднятой рукѣ онъ держалъ кремень -- знакъ власти надъ огнемъ.
   -- Кто это былъ Лездейко?-- задумчиво спросилъ Янъ.
   -- Главный жрецъ,-- отвѣтилъ я.-- А разсказываютъ о немъ вотъ что. Однажды братъ Гедимина, князь Витень, выѣхалъ на охоту и вдругъ среди дремучаго лѣса услыхалъ долетѣвшій съ самой кручи надъ Виліей крикъ ребенка.
   Князь послалъ людей на развѣдки, и ему донесли, что на вершинѣ высокаго дуба въ орлиномъ гнѣздѣ лежитъ ребенокъ. Одинъ изъ воиновъ вызвался достать его и дѣйствительно досталъ. Князь отдалъ ребенка на воспитаніе жрецамъ, и изъ него вышелъ самый знаменитый изъ нихъ.
   А мѣсто то, гдѣ нашли Лездейку, князь назвалъ Верками и донынѣ оно зовется такъ.
   -- А что значитъ Верки?
   -- Плачъ,-- отвѣтилъ я, и оба мы, охваченные чѣмъ то невѣдомымъ, смолкли.
   -- Возьми руль,-- проговорилъ спустя нѣкоторое время Янъ.-- Я усталъ, съ утра мыкался. Пока не опасно; смотри, изъ рукъ только не выпускай его. Камней теперь до Понарскихъ горъ не будетъ; мы туда раньше разсвѣта не поспѣемъ.
   Онъ передалъ мнѣ руль и, сладко потягиваясь, растянулся на днѣ лодки.
   Я проголодался и Янъ тоже; мы закусили, покормили и Брута, и Янъ улегся снова.
   -- Когда устанешь,-- кликни!-- сказалъ онъ, завертываясь въ пальто.-- Ахъ, хорошо какъ!-- отъ души вырвалось у него.
   Ночь, тишина и прохлада дѣйствовали усыпляюще; мнѣ чудилось иногда, что я въ люлькѣ и она, баюкая, несетъ меня къ звѣздамъ.
   Ровное дыханіе Яна показывало, что онъ заснулъ, глаза у меня понемногу тоже стали слипаться; я крѣпился, теръ глаза поочередно то правой, то лѣвой рукою, смачивалъ ихъ водой, но черезъ минуту, другую ихъ склеивало все сильнѣе.
   Несмотря на тишину и отсутствіе зыби меня качнуло, и я чуть не упалъ за бортъ; на мигъ я отрезвился, затѣмъ, держа руками веревки руля, сползъ съ сидѣнья кормы и подвалился спиною къ ней. Такъ было безопаснѣе. Я глянулъ еще разъ на темный просторный путь впереди, усѣянный, какъ и небо, звѣздами, и погрузился въ сонъ.
   

ГЛАВА XI.

   Мнѣ мерещилось, будто я стою въ лѣсу; начиналась гроза; шумъ и гулъ деревьевъ увеличивались; я быстро пошелъ впередъ, затѣмъ побѣжалъ и вдругъ упалъ отъ сильнаго удара въ голову.
   Я очнулся, вскочилъ со дна лодки, куда опрокинуло меня толчкомъ, и кровь оледѣнѣла во мнѣ.
   Стояла еще глухая ночь; кругомъ рокотали откуда то взявшіеся буруны; пѣна взлетала вверхъ и брызгала мнѣ въ лицо; лодка во время моего сна задѣла за камень и, повернувшись бокомъ, неслась теперь на цѣлую гряду, грозно бѣлѣвшую впереди.
   -- Янъ!--крикнулъ я не своимъ голосомъ.
   Янъ вскочилъ, увидалъ, въ чемъ дѣло и бросился къ рулю.
   Но было уже поздно.
   Лодка со всего маху наскочила на острую скалу. Я упалъ на бортъ и судорожно уцѣпился за него; раздался трескъ, и въ огромный проломъ на днѣ высунулся острый камень. Лодка быстро наполнялась водою.
   -- Спасай вещи!-- крикнулъ я оцѣпенѣвшему на кормѣ Яну.-- Тонемъ!
   И я быстро сталъ хватать и навьючивать на себя что попало. Янъ дѣлалъ то-же.
   Брутъ закинулъ вверхъ морду и завылъ жалобнымъ, надрывающимъ душу воемъ.
   Правый бортъ лодки, на который обрушивалось теченіе, вдругъ накренился внизъ. Янъ возился еще у кормы по колѣно въ водѣ.
   -- Прыгай, прыгай сюда!-- внѣ себя закричалъ я ему, выскочилъ на скользкую скалу и, еле удержавшись на ногахъ, ухватилъ Яна за плечо. Я только успѣлъ рвануть его къ себѣ -- какъ послышался глухой трескъ; словно гигантскій орѣхъ хруснулъ въ щипцахъ, лодка разомъ исчезла, и вдругъ двѣ половинки ея всплыли на поверхность и понеслись прочь отъ насъ. Лодку переломило.
   Темнота позволяла разглядѣть нѣсколько выступавшихъ изъ воды камней вокругъ того мѣста, на которомъ мы стояли; они торчали шагахъ въ двухъ-трехъ влѣво и вправо отъ насъ; дальше рѣка неслась свободно и быстро; ни у береговъ, ни на поверхности ея ничего не различалъ глазъ; только въ одномъ мѣстѣ слѣва вздымалась высоко къ небу какая то черная, неровно очерченная стѣна.
   -- Гдѣ мы?
   -- Не знаю!-- стуча зубами отвѣтилъ Янъ.
   -- Придется ждать разсвѣта!-- какъ могъ спокойнѣе сказалъ я, стараясь сдержать дрожь, прохватывавшую меня, какъ и Яна.
   Вода съ насъ текла ручьями; платья промокли до нитки.
   -- Сядемъ, Янъ... Отъ такой быстрины голова закружится.
   Мы сѣли и положили на колѣни спасенное добро; Брутъ забрался между нами, согрѣвая каждаго изъ насъ съ одной стороны.
   Камень, служившій намъ островомъ, выдавался надъ рѣкой не болѣе, какъ вершка на два; площадка его была такъ мала, что какъ мы ни подбирали ноги, волны захлестывали насъ. Иногда ревъ вдругъ усиливался и насъ словно изъ ведра окатывало водою.
   Мы молчали и не шевелились. Обрушившееся на насъ несчастіе подавило насъ. Слышался только плескъ и гулъ воды кругомъ.
   -- Не Понарскія-ли это горы?-- спросилъ я наконецъ.
   -- Mo... можетъ быть...-- весь трясясь, отвѣтилъ Янъ.
   -- Какъ это все случилось?
   Я отвѣтилъ.
   -- Да, это Понарскія горы -- сказалъ Янъ, вглядываясь въ высоты слѣва.-- Конечно, такъ; я проспалъ! Что теперь станемъ дѣлать?! въ порывѣ отчаянія воскликнулъ онъ.
   -- Э, всего то бѣды, что лодку разбило!-- сказалъ я дѣланно равнодушнымъ голосомъ.-- Не велика потеря! Мы разсчитывали съ тобой дней черезъ десять у моря быть,-- ну, теперь черезъ двадцать будемъ, только и всего!
   -- Какъ же мы доберемся до него?
   -- А пѣшкомъ.
   Янъ поднялъ голову.
   -- Это такъ,-- проговорилъ онъ и надежда на благополучный исходъ путешествія мало по малу снова овладѣла нами.
   Небо начало бѣлѣть; звѣзды меркли и одна за другой таяли въ выси.
   Скоро можно было разсмотрѣть, что мы находились почти посрединѣ Виліи. Отъ низкаго, поросшаго кустарникомъ праваго берега насъ отдѣлялъ широкій и быстрый проливъ; онъ весь дымился; влѣво на небольшомъ разстояніи другъ отъ, друга тянулись грядой камни. Сдерживаемая ими рѣка бушевала вокругъ нихъ, какъ изступленная.
   Легкій дымокъ надъ водой густѣлъ и усиливался; скоро молочный туманъ плотной завѣсой закрылъ все отъ нашихъ глазъ и только высоко съ лѣвой стороны видѣлся клочекъ посинѣвшаго неба и на фонѣ его, словно взлетѣвшій отъ земли, висѣлъ въ воздухѣ острый крутой обрывъ Понарской вершины.
   Холодъ пробиралъ крѣпко, но по недостатку мѣста согрѣться движеніемъ было немыслимо.
   Мы съ завистью поглядывали вверхъ, гдѣ, еще не касаясь земли, играли жаркіе солнечные лучи.
   Наконецъ они пронизали пелену тумана, и онъ быстро сталъ осѣдать на воду.
   Картина открылась передъ нами восхитительная.
   Въ синеватую даль уходили со всѣхъ сторонъ мягко очерченныя, покрытыя темною и свѣтлою зеленью, горы; къ берегамъ озаренной солнцемъ Виліи подступали лѣса, близь воды наворочены были громадные камни. Ни селеній, ни людей замѣтно не было, спасаться, стало-быть, намъ предстояло своими средствами.
   Солнечный свѣтъ дѣйствовалъ на насъ живительно,
   Мы стали осматривать съ Яномъ спасенное добро и распредѣлять его между собою.
   Уцѣлѣли два пистолета, ружье и ножи, надѣтые на насъ; изъ двухъ полныхъ пороховницъ и охотничьихъ сумъ оказалось по одной; провизіи сохранилось не болѣе четверти; прочее все погибло въ волнахъ рѣки.
   Размѣстивъ кое-какъ на себѣ свою ношу, я поднялся на затекшія ноги, расправилъ ихъ и, чуть не сорвавшись въ воду, перескочилъ на сосѣдній камень. Оправившись, я перескочилъ на слѣдующій. Янъ, опираясь на ружье, слѣдовалъ за мною. Брутъ, остававшійся одинъ на мѣстѣ крушенія, завылъ и закружился на мѣстѣ, не рѣшаясь прыгнуть черезъ проливчикъ.
   -- Брутъ, Брутъ!-- крикнулъ я.-- Сюда ко мнѣ!
   Только тогда онъ перемахнулъ первый пролетъ и пустился за нами.
   Въ иныхъ мѣстахъ приходилось дѣлать опасные, чуть не саженные прыжки. У Яна при одномъ изъ нихъ соскользнула нога; онъ взмахнулъ ружьемъ и полетѣлъ въ воду; по счастью, онъ успѣлъ уцѣпиться правой рукой за выступъ камня и послѣ нѣсколькихъ усилій, весь мокрый, тяжело взобрался на него; какими то судьбами ружье онъ удержалъ, за то провизію, взятую имъ на свое попеченіе, унесло теченіе.
   До берега оставалось немного; мы передохнули съ Яномъ и пустились дальше; слѣдующій промежуточный камень находился подъ водою; я прыгнулъ на него и очутился по колѣна въ водѣ. Дальше прыгнуть было некуда. До берега оставалась еще довольно широкая полоса воды; приблизительно на аршинѣ глубины желтѣло песчаное дно.
   Промокнуть больше, чѣмъ это уже случилось, не представлялось возможности. Я снялъ пороховницу и пистолетъ, поднялъ ихъ надъ головой, спрыгнулъ въ воду и вбродъ добрался до берега.
   Янъ шелъ за мною. Брутъ, фыркая, вплавь опередилъ его; выскочивъ на отмель, онъ залаялъ и принялся отряхиваться и кататься по песку.
   Твердая земля вернула намъ хорошее настроеніе духа; смѣясь и шутя надъ нашей ночевкой на скалахъ, мы съ Яномъ принялись раздѣваться и выжимать бѣлье и все, съ чѣмъ только можно было продѣлать это; затѣмъ мы разложили все на камняхъ сушиться, а сами, съ разгорѣвшимся, какъ у волковъ, аппетитомъ, стали шарить въ моей охотничьей сумкѣ.
   Въ ней отыскался подмокшій черный хлѣбъ, кусокъ сыру, нѣсколько сырыхъ картофелинъ и спички.
   Сокровища эти были вытащены и разложены на чистомъ, со вкрапленными въ него блестками слюды, обломкѣ гранита; онъ замѣнилъ намъ столъ.
   Своеобразная прелесть обстановки съ успѣхомъ должна была искупить всѣ недостатки обѣда.
   Янъ выкопалъ ямку и сложилъ надъ нею костеръ; я съ большимъ трудомъ зажегъ одну изъ всѣхъ мокрыхъ спичекъ, и языки огня весело лизнули затрещавшіе сучья. Когда часть ихъ прогорѣла, Янъ осторожно разгребъ горячую золу, положилъ въ ямку картофелины и засыпалъ ихъ тою же золою.
   Пока поспѣвалъ обѣдъ, мы размѣстили на кольяхъ вокругъ костра платья; отъ ситцевой рубашки Яна паръ повалилъ, какъ изъ суповой миски.
   Янъ нѣсколько разъ палочкой тыкалъ въ картофель и, убѣдившись, наконецъ, что онъ испекся, выкатилъ его изъ костра. Перебрасывая его изъ руки въ руку и ожесточенно дуя, мы принялись закусывать.
   Брутъ обладалъ удивительнымъ аппетитомъ. Онъ проглатывалъ все, что ни давали ему: хлѣбъ, обуглившуюся картофельную шелуху, корки сыра,-- все это разомъ исчезало въ бездонной утробѣ его.
   Бѣлье скоро высохло; мы облачились въ него и разлеглись отдохнуть на пескѣ.
   Отъ Вильны мы находились верстахъ въ двѣнадцати по прямому пути. Дальнѣйшей дороги къ Нѣману мы не знали и, такъ какъ разсчитывали благополучно добраться до него водою, то я не захватилъ съ собою ни карты, ни компаса.
   Направляться къ Нѣману, держась извилистыхъ береговъ Виліи,-- значило удлиннять путь и напрасно утомлять себя. Единственное же, что было извѣстно намъ -- это, что Нѣманъ находится на западѣ отъ Вильны и что между ними лежитъ городокъ Троки.
   Я предложилъ добраться до Трокъ, осторожно разспросить тамъ про дорогу къ Нѣману и перебираться такимъ образомъ изъ мѣстечка въ мѣстечко; въ случаѣ же, если бы гдѣ нибудь не удались развѣдки, я рѣшилъ опредѣлять направленіе по солнцу.
   Янъ согласился со мной.
   Немного погодя, онъ ощупалъ платья и объявилъ, что можно одѣваться.
   По опредѣленію его было часовъ около семи утра.
   Мы одѣлись, тщательно перетерли оружіе, зарядили пистолеты,-- пороха и пистоновъ не коснулась вода,-- заткнули ихъ за пояса, я вскинулъ ружье на плечо, и мы бодро начали подыматься въ гору.
   

ГЛАВА XII.

   Громадныя поросшія угрюмымъ боромъ Понарскія горы еще не такъ давно пользовались мрачною славой. Съ давнихъ временъ глубокіе, какъ пропасти, овраги между ними служили разбойничьими притонами; пролегавшая черезъ нихъ дорога въ Польшу, позднѣе именовавшаяся Варшавскимъ шляхомъ, считалась самой опасной.
   Нынѣ разбойниковъ нѣтъ на ней, но множество сказаній о дѣлахъ, творившихся въ тѣхъ мѣстахъ, и о зарытыхъ тамъ кладахъ живетъ до сей поры и окружаетъ вершины Понарскихъ горъ страшнымъ и загадочнымъ ореоломъ.
   И онѣ словно знаютъ объ этомъ и думаютъ о прошломъ, и потому, говорятъ легенды, и самая зелень на нихъ утрюмая, темная, какъ ихъ думы; кругомъ же внизу чередуются веселыя, свѣтлыя купы говорливыхъ березъ, кленовъ и молодыхъ дубовъ.
   Съ трудомъ взбирались мы съ Яномъ по сыпучему песку откоса. Ружье оттянуло мнѣ все плечо и руку; наконецъ мы достигли вершины и пріютились подъ необхватными для обоихъ насъ соснами. Знойный пропитанный смолою воздухъ былъ душенъ; тишина царила необычайная; шумъ Виліи, оставшейся далеко въ сторонѣ, не долеталъ до насъ.
   Вдали, на голубомъ горизонтѣ, окутанная дымкой виднѣлась Вильна. Глазъ различалъ стерегущую городъ Замковую гору съ неясными развалинами на ней и каѳедральный костелъ внизу, выстроенный на мѣстѣ древняго Ромове. Въ долинѣ по круглымъ зеленымъ холмамъ извивалась, направляясь къ намъ, дорога; мѣстами она сбѣгала въ овраги; слѣва синѣла Вилія, вся въ уборѣ изъ прихотливо очерченныхъ горъ.
   Трудно было оторваться отъ этого зрѣлища.
   Передохнувъ, мы углубились въ лѣсъ и отыскали видѣнную нами дорогу. Она врѣзывалась въ гору по глубокой выемкѣ, производившей впечатлѣніе ущелья съ почти отвѣсными стѣнами; мы спустились было въ нее, но нестерпимая духота заставила насъ опять подняться наверхъ и итти въ тѣни сосенъ.
   Скоро начался спускъ; дорога пошла густымъ лиственнымъ лѣсомъ, и полутьма и прохлада охватили насъ. Шагалось легко, на душѣ было весело; Брутъ носился впереди и обнюхивалъ придорожные кусты.
   Встрѣчныхъ не попадалось. Мы изъ предосторожности рѣшили прятаться, какъ только завидимъ кого-нибудь. Изрѣдка лѣсъ обрывался, развертывались покрытыя рожью поля; почти сейчасъ же затѣмъ дорога опять входила въ чащу деревьевъ.
   Солнце давно перевалило за половину неба, т. е. было, значитъ, около двухъ часовъ дня, когда я почувствовалъ, наконецъ, что итти дальше не въ состояніи. Янъ шелъ бодрѣе, но и онъ подумывалъ объ отдыхѣ.
   Мы свернули съ дороги и, отойдя полверсты, наткнулись на глухую, закрытую со всѣхъ сторонъ зарослями орѣшника полянку. Я сбросилъ ружье съ плеча и съ наслажденіемъ повалился въ густую траву.
   Янъ сложилъ около меня вещи и, захвативъ котелокъ, отправился отыскивать воду.
   Вставать мнѣ было лѣнь; я потянулъ къ себѣ лежавшую неподалеку сумку и заглянулъ въ нее.
   На холщевомъ днѣ ея сиротливо темнѣлъ одинъ единственный ломоть чернаго хлѣба. Какъ ни шарилъ я во всѣхъ уголкахъ сумки,-- ничего больше не оказалось въ ней.
   Необходимо было отправиться на охоту. Не имѣя мѣрки къ ружью, я натрясъ на ладонь изрядную кучку пороху и всыпалъ его въ дуло; почему то порція эта показалась мнѣ недостаточной, я добавилъ еще столькоже, забилъ пыжъ, затѣмъ хотѣлъ вложить пулю, но разсудивъ, что мы еще не въ Америкѣ и встрѣчи съ бизонами ожидать нечего, замѣнилъ ее пригоршней дроби, находившейся въ мѣшкѣ съ пулями у меня за поясомъ. Поверхъ всего этого я опять вогналъ тугой пыжъ.
   Вся эта операція, благодаря моему полному неумѣнію, заняла много времени.
   Брутъ, положивъ голову на лапы, внимательно слѣдилъ за мною.
   Я усѣлся, бережно помѣстилъ поперекъ колѣнъ ружье и, волнуясь, сталъ ожидать Яна.
   Наконецъ кусты раздвинулись, и онъ появился съ котелкомъ, полнымъ воды.
   Я сказалъ, зачѣмъ иду и, съ сознаніемъ важности принятой на себя обязанности, углубился, сопровождаемый Брутомъ, въ лѣсъ.
   Близость воды скоро дала знать о себѣ: почва понизилась, сдѣлалась кочковатою, дубы и березы быстро смѣнились осинникомъ и кустами, сталъ попадаться папортникъ, запахло сыростью и гнилымъ листомъ.
   Брутъ вдругъ насторожился, вытянулъ морду и быстро пошелъ впередъ.
   Я весь охваченный первымъ охотничьимъ ознобомъ сталъ красться за нимъ, держа ружье наготовѣ.
   То была чудная минута!
   Въ просвѣтѣ кустовъ блеснула вода. Она открывалась все больше и больше; на ней показались широкіе листы кувшинокъ; подъ ногами у меня хлюпало, но я, не отрывая глазъ, смотрѣлъ не внизъ а впередъ, на середину озера.
   Брутъ вдругъ всталъ, какъ вкопанный.
   Меня точно ударило въ сердце, я тоже остановился. Шагахъ въ двадцати за сквозившимъ кустомъ плавала стая дикихъ утокъ.
   Я поднялъ ружье и прицѣлился въ середину ея, но дрожалъ до того, что ружье ходуномъ ходило въ рукахъ моихъ.
   Видя, что не попаду при такихъ условіяхъ, я уперъ конецъ ствола въ развилокъ сучка; онъ чуть хрустнулъ, и всѣ утки, какъ одна, застыли и вытянули шеи.
   Я видѣлъ блестящія черныя точки ихъ внимательныхъ глазъ,
   Улетятъ сейчасъ! мелькнула мысль.
   Я замеръ и дернулъ спускъ; грянулъ выстрѣлъ.
   Меня толкнуло въ плечо, и я вдругъ почувствовалъ, что почему то лежу на мокрой землѣ, а ружья нѣтъ у меня въ рукахъ.
   Какъ произошло это все,-- до сихъ поръ не могу дать себѣ отчета. Я быстро вскочилъ на ноги и схватилъ ружье, валявшееся шагахъ въ трехъ позади меня. Оно было невредимо, но дымилось, какъ фабричная труба.
   Я бросился ближе къ озерку и увидалъ Брута, гонявшагося по животъ въ водѣ за подстрѣленною уткою. Брызги летѣли во всѣ стороны.
   Три другихъ утки плавали у берега брюшками вверхъ. Внѣ себя отъ восторга, я пригналъ ихъ ближе прикладомъ и выхватилъ изъ воды. Утки были отборныя.
   Брутъ сцапалъ, наконецъ, за голову вынырнувшую около самой морды его раненную птицу и вышелъ съ нею на берегъ. Я присоединилъ ее къ тремъ остальнымъ и, продираясь напрямикъ сквозь кусты, бѣгомъ пустился на мѣсто привала.
   "Стась"! услыхалъ я гдѣ-то среди деревьевъ испуганный, какъ мнѣ показалось, голосъ Яна.-- Гдѣ ты, ау?
   -- Здѣсь!-- торжествующе крикнулъ я, пробираясь на встрѣчу Яну и, завидѣвъ его, поднялъ вверхъ добычу.
   -- А я думалъ, ружье у тебя разорвало!-- съ облегченіемъ сказалъ Янъ, не взглянувъ даже на утокъ.-- Такъ грохнуло, ажъ у меня звонъ въ ушахъ до сихъ поръ стоитъ!
   -- Да ты смотри, что я принесъ!
   Мы вернулись на полянку, и я увидалъ горѣвшій блѣдный отъ дневного свѣта костеръ; надъ нимъ дрожали и переливались струи воздуха.
   Сейчасъ же мы принялись щипать и чистить птицъ.
   Я разсказалъ про свою охоту, но чтобы не поколебать уваженія, съ которымъ глядѣлъ на меня Янъ, про паденіе свое умолчалъ.
   Янъ вырѣзалъ прутъ, нанизалъ на него утокъ и подвѣсилъ надъ огнемъ; аппетитный запахъ распространился по полянкѣ.
   Мы съ Яномъ поочередно вертѣли прутъ, чтобы птицы прожарились со всѣхъ сторонъ; Брутъ, облизываясь, глядѣлъ на нихъ.
   -- Хлѣбъ надо будетъ ему отдать!-- сказалъ я, кивнувъ на Брута.-- Охотничьи собаки не ѣдятъ дичи.
   -- Знаю...-- отвѣтилъ Янъ.
   Мы дружно стали уничтожать вкусное жаркое.
   Только что мы принялись за вторую утку,-- я услыхалъ какой-то странный трескъ, оглянулся и съ удивленіемъ увидалъ, что Брутъ пожираетъ утиныя кости.
   -- Ну, ну...-- проговорилъ Янъ, качнувъ головою.-- Чистая свинья; -- чѣмъ мы его, идола, кормить будемъ.
   Я расхохотался, кинулъ Бруту остатки отъ утки и поднялся.
   Ярко-голубое небо, виднѣвшееся надъ полянкою, уже утратило знойный блескъ; склонявшееся солнце сквозило на западѣ въ просвѣты деревьевъ; они бросали длинныя тѣни; начинала чувствоваться свѣжесть.
   -- Пора и въ путь!-- замѣтилъ Янъ, укладывая оставшееся жаркое въ сумку.
   Мы напились воды изъ котелка, остатки вылили на догоравшій костеръ и тронулись дальше.
   Проведенная почти безъ сна ночь и усталость отъ ходьбы начали сказываться во мнѣ.
   Я съ удовольствіемъ остался-бы лежать гдѣ нибудь подъ деревомъ, но мое самолюбіе не позволяло ни на минуту выказать передъ спутникомъ своимъ слабость въ какомъ-бы то ни было отношеніи.
   Наконецъ, я зналъ, что въ лиственномъ лѣсу ночь холоднѣе, чѣмъ въ хвойномъ и потому молчалъ и терпѣливо тащилъ ружье, давившее меня, какъ пудовая гиря.
   Дорога, на которую мы выбрались, скоро пошла по песку. Чернолѣсье смѣнилось боромъ; запахъ смолы опять охватилъ насъ. Становилось все труднѣе итти.
   Какъ нарочно, подходящаго мѣста для ночлега все не встрѣчалось.
   Янъ, посвистывавшій сначала, скоро замолкъ и началъ оглядываться.
   До заката солнца времени оставалось немного.
   -- Троки еще далеко, -- замѣтилъ Янъ,-- до нихъ не дойдемъ сегодня.
   -- А вотъ сейчасъ остановимся!-- отвѣтилъ я и указалъ на замѣченныя мной вправо за дорогой поросшіе елями конусообразные песчаные бугры. Они производили впечатлѣніе зубчатой короны, поставленной на золотистомъ блюдѣ.
   -- Тутъ и ночь проведемъ; и огонь развести можно будетъ, никто не замѣтитъ съ дороги.
   Мы свернулись вправо и добрались до бугровъ. Они тѣснились цѣлой семьей. Мы отыскали укромную, похожую на дно кратера, котловинку и рѣшили остаться въ ней.
   Лучшаго мѣста желать было невозможно; со всѣхъ сторонъ его закрывали высокія песчаныя, довольно отлогія стѣны, увѣнчанныя по гребню густыми елями.
   -- Славно спать будетъ!-- весело замѣтилъ Янъ,-- песокъ то теплый еще!
   Мы наготовили вороха сучьевъ, развели небольшой костеръ и улеглись по сторонамъ его.
   Не помню, чтобъ когда нибудь я съ такимъ наслажденіемъ растягивался на постели, съ какимъ сдѣлалъ это на голомъ пескѣ.
   За отсутствіемъ подушки я подгребъ себѣ подъ голову кучку песку и покрылъ ее носовымъ платкомъ.
   -- Хорошо, что Брутъ съ нами!-- замѣтилъ Янъ.-- Сторожить ночью не надо. Доброй ночи, Стасъ!
   И онъ закутался въ свое дырявое пальто. Я сдѣлалъ то-же самое.
   Пріятная теплота отъ костра и пріютившагося около меня Брута разливалась по жиламъ и нѣжила тѣло.
   Голубѣвшее надъ нами небо пронизывали блѣдноалые послѣдніе лучи солнца. Свѣжѣвшій воздухъ бодрилъ и вливалъ въ грудь какое то особенное, жуткое и упоительное чувство, схожее съ тѣмъ, когда видишь во снѣ, что летишь куда то.
   Я перевелъ взглядъ съ вышины на песчаную вершину холма, увидѣлъ какой то бѣлѣвшій тамъ камешекъ, и вѣки мои сомкнулись.
   Я уснулъ крѣпко и сладко.
   

ГЛАВА XIII.

   Когда я проснулся, стояло уже утро. Нѣсколько минутъ я не могъ придти въ себя и понять, гдѣ я и что со мной.
   Я лежалъ на днѣ глубокой песчаной ямы подъ открытымъ небомъ; солнце румянило острыя вершины окаймлявшихъ ее елей; нижнія части ихъ оставались еще въ тѣни.
   Около потухшаго костра спали Янъ и Брутъ. Послѣдній поднялъ морду, поглядѣлъ на меня и сунулъ ее опять носомъ въ землю.
   Голова у меня болѣла нестерпимо, все тѣло ныло; до плеча, благодаря вчерашней охотѣ, больно было дотронуться. Я разстегнулъ куртку и осмотрѣлъ плечо,-- оно все вспухло и посинѣло. Странное состояніе, въ которомъ я находился, встревожило меня; надо было преодолѣть его во что бы то ни стало.
   Я всталъ и почувствовалъ такую слабость, что зашатался.
   Тѣмъ не менѣе я, все ускоряя шагъ, описалъ нѣсколько круговъ по котловинѣ, продѣлалъ, стиснувъ зубы отъ боли въ плечѣ, ручную гимнастику, и это нѣсколько укрѣпило меня.
   Тогда я подошелъ къ Яну и разбудилъ его.
   Онъ высунулъ изъ подъ пальто растрепанную голову, поглядѣлъ на меня мутными глазами и хотѣлъ опять нырнуть въ тепло.
   Я сдернулъ съ него пальто и рѣшительно заявилъ, что пора трогаться въ путь. Янъ сладко зѣвнулъ и поднялся.
   -- Ты нездоровъ, Стась?-- вдругъ спросилъ онъ, вглядѣвшись въ меня.
   -- Нѣтъ, а что?
   -- Такъ... Лицо у тебя блѣдно очень.
   Я ощупалъ почему то свои руки руками и отвѣтилъ, что не привыкъ спать безъ подушки и оттого у меня болитъ голова.
   Умыться было нечѣмъ. Мы съ Яномъ принудили себя съѣсть для подкрѣпленія силъ по утиной ножкѣ.
   Я зарядилъ ружье, причемъ, наученный горькимъ опытомъ, раза въ три уменьшилъ количество пороха и дроби.
   Какъ было условлено заранѣе, въ этотъ день очередь стать охотникомъ была за Яномъ. Я съ удовольствіемъ передалъ ему всѣ принадлежности для охоты, и мы пустились въ путь.
   Янъ, привыкшій къ ночевкамъ на вольномъ воздухѣ, чувствовалъ себя какъ нельзя лучше и горделиво выступалъ съ ружьемъ на плечѣ.
   Я, стараясь не подавать виду, что утомленъ, не отставалъ отъ него.
   Освѣтившее насъ солнце подѣйствовало на меня благотворно; лучи его придали мнѣ силы, и скоро я окрѣпъ настолько, что началъ шутить и смѣяться.
   Лѣсъ скоро остался позади. Передъ нами открылся широкій просторъ зеленыхъ луговъ. Въ нѣсколькихъ верстахъ впереди начинался подъемъ на отлогій, но довольно высокій пригорокъ, закрывавшій отъ насъ часть горизонта. Обсаженная громадными развѣсистыми березами дорога огибала его слѣва.
   Мы направились по ней.
   Изъ-за края пригорка выглянулъ бѣлый домикъ, за нимъ другой, третій.
   -- Что это?-- спросилъ я.-- Не Троки-ли?
   Янъ тоже не зналъ. Мы остановились.
   Показаться въ городокъ было опасно, не зайти же являлось еще рискованнѣе, такъ какъ на одну охоту въ незнакомой мѣстности разсчитывать не приходилось; необходимо было запастись съѣстными припасами.
   Мы условились, что отвѣчать на случай разспросовъ, и двинулись дальше.
   Небольшой, кое-какъ разбросанный городокъ, нѣкогда столица Литвы, съ кривыми, узкими улицами и низенькими строеніями открывался все болѣе и болѣе. На встрѣчу попадались евреи,-- большею частью оборванные. На насъ кидали любопытные взгляды; нѣкоторые даже останавливались и подолгу глядѣли намъ вслѣдъ; заговаривавшимъ съ нами мы не отвѣчали, такъ какъ иначе никогда не добрались бы до города.
   Скверный запахъ и превратившаяся въ сплошныя и грязныя колдобины дорога, ровная до тѣхъ поръ, указали, что мы у самаго города.
   Мы вступили на главную улицу.
   Я съ любопытствомъ осматривался.
   Съ обѣихъ сторонъ, словно нищіе на паперти, тянулись въ два ряда низенькіе, искалѣченные временемъ домики; у иныхъ прогнили крыши и обвалились трубы, другіе перекосились на бокъ, у третьихъ выбитыя стекла были залѣплены бумагой, отчего они производили впечатлѣніе глазъ, заклеенныхъ пластырями.
   У многихъ мезониновъ выступали на улицу кокетливые когда то балкончики; на нихъ сушилось бѣлье и матрацы весьма живописнаго вида. На облитой помоями улицѣ играли кучки чумазыхъ, полуголыхъ ребятишекъ.
   Растрепанная еврейка, выливъ помои чуть не въ сапоги намъ, остановилась съ лоханью въ рукахъ и уставилась на насъ. Изъ полуотворенныхъ дверей и оконъ выглядывали женщины; онѣ стрекотали и перекидывались черезъ улицу бранью и какими то замѣчаніями и наблюденіями на нашъ счетъ.
   Подъ перекрестными взглядами ихъ мы не торопясь, выдержанно дошли до перваго угла и свернули вправо. Закоулки, въ которые мы вступили, были пусты и тихи.
   Жизнь затихала по мѣрѣ удаленія отъ главной улицы городка.
   -- Куда мы идемъ?-- съ недоумѣніемъ обратился ко мнѣ Янъ.-- Вѣдь той улицы, навѣрное, держаться надо!
   -- На озеро взглянемъ,-- отвѣтилъ я и указалъ впередъ рукою.-- Оно тамъ за бугромъ должно быть!
   Впереди вздымались громадныя, частью уже рухнувшія, кирпичныя стѣны.
   -- Это что?-- спросилъ Янъ, оглядывая ихъ.
   Я ускорилъ шаги и, разсказывая ему исторію высившихся передъ нами темнокрасныхъ развалинъ, не сводилъ съ нихъ глазъ. Волненіе захватывало меня. Давнишняя мечта исполнялась, -- я приближался къ преддверію мѣстъ, къ которымъ относился съ любовью и благоговѣніемъ.
   Передъ нами высились развалины мужского монастыря и храма Рождества Богородицы, основанныхъ великимъ княземъ Витовтомъ. Въ 1623 году они перешли въ руки базиліанъ, а въ XVIII вѣкѣ къ доминиканцамъ, у которыхъ и сгорѣли во время большого пожара въ Трокахъ.
   Сводовъ надъ стѣнами не было. Одинъ изъ проваловъ открывалъ огромную поросшую кустами и травой залу; ее усѣивали груды кирпичей и мусора; въ глубинѣ чернѣли отверстія исчезнувшихъ дверей; въ высоко пробитыя готическія окна глядѣло ясное голубое небо.
   Мы направились дальше по узкой тропкѣ, пролегавшей между уходившими въ небо безмолвными стѣнами, и очутились на высокомъ покрытомъ камнями и поросшемъ травою бугрѣ; вершина его представляла просторный и широкій дворъ, обнесенный хорошо сохранившимися красными крѣпостными стѣнами и башнями. На зубцахъ ихъ недвижно бѣлѣли поджавшіе ноги аисты. Тишина и полное безлюдье довершали красоту двора.
   Я глянулъ впередъ, и меня словно приковало къ мѣсту. Всю необъятную даль захватывало растилавшееся внизу голубое озеро. На самомъ горизонтѣ за нимъ кутались въ синюю дымку лѣса; на далеко отстоящихъ другъ отъ друга отлогихъ берегахъ зеленѣли камыши. Среди озера вставалъ изъ воды островъ съ развалинами замка Кейстута; башни и стѣны, окаймлявшія островъ, частью рухнули, частью выглядывали изъ густой зелени деревьевъ. За этимъ островомъ шла цѣпь все уменьшавшихся островковъ.
   Картина была сказочная, волшебная!
   Не знаю, сколько времени провелъ я въ оцѣпенѣніи на вершинѣ холма, крутымъ мысомъ вдававшагося въ озеро. Меня растормошилъ Янъ и потащилъ къ отысканному имъ выходу; ветхая калитка стояла открытой; мы прошли черезъ нее и, осторожно лѣпясь по обрыву, спустились къ водѣ. У берега находились причаленныя старыя, чуть не современныя замку, огромныя, неуклюжія лодки.
   На меня нашло непреоборимое желаніе прокатиться по озеру и, такъ какъ кругомъ не было ни души и нанять лодку не представлялось возможности, то мы самовольно взяли себѣ самую маленькую. Янъ раздобылъ откуда то двѣ доски, замѣнившія весла, и дощаникъ нашъ, тяжело покачиваясь, отошелъ отъ берега.
   Янъ тихо гребъ импровизированными веслами.
   Я свѣсился черезъ бортъ и глядѣлъ въ воду -- прозрачную, глубокую, зеленоватую. Несмотря на близость берега, глубина доходила до нѣсколькихъ саженъ; на песчаномъ днѣ виднѣлись небольшіе камни и колыхавшіяся длинныя, блѣдно-зеленыя водоросли.
   Мнѣ вспомнилось древнее преданіе про это озеро -- Гальву.
   Ходятъ разсказы, что никогда не отдаетъ оно утонувшихъ въ немъ. Островъ Кейстута стоитъ, будто бы, на прозрачныхъ скалахъ, а внутри ихъ ведутъ окруженные водой ходы въ огромный залъ. Въ немъ среди жрецовъ-войделотовъ, на черномъ жертвенномъ камнѣ сидитъ, опершись на жезлъ, послѣдній великій Криве-Кривейто -- сѣдобородый Гинтовтъ и слушаетъ, что творится на свѣтѣ.
   Красноглазыя рыбы приводятъ къ нему утопленниковъ, и старецъ спрашиваетъ о событіяхъ на землѣ, затѣмъ киваетъ головою, приведенные превращаются въ камни, и въ подводномъ гротѣ опять наступаетъ безмолвіе.
   Криве-Кривейто ждетъ чудной вѣсти: она расторгнетъ прозрачные своды грота, и сизымъ дымомъ взо вьются наверхъ всѣ заключенные въ немъ. Ждетъ Гинтовтъ вѣсти, что сброшенъ крестъ и колоколъ съ древней башни въ долинѣ Свенторога, что разрушена Вильна, и на мѣстѣ ея шумитъ, какъ прежде, священный дубовый лѣсъ, -- что окруженный литовцами Эвартъ-криве {Второй первосвященникъ.} стоитъ, подъявъ руки, весь въ бѣломъ, у пылающаго жертвеннаго костра и шлетъ жаркую молитву великому богу-избавителю -- огневолосому Перкуну и кровью козла {Жертвенное животное въ древней Литвѣ.} окропляетъ присутствующихъ.
   Но золоченый крестъ по прежнему сіяетъ и высится на древней башнѣ надъ Ромове, и сѣдой Криве-Кривейто ждетъ и ловитъ звуки извнѣ. Нѣтъ, нѣтъ, и чудятся ему вдругъ среди тишины переливы свирѣлей изъ камыша и пѣніе -- онъ весь превращается въ слухъ,-- но то волны шепчутъ, лаская берега островка.
   Бури, гудя надъ равниной воды, заставляютъ вздрагивать стараго Гинтовта; тяжкія уханья обросшихъ мохомъ камней, срывающихся со стѣнъ и башенъ Кейстута, отдаются въ самомъ сердцѣ его; не топотъ-ли это косматыхъ коней Литвиновъ, не дружины-ли ихъ, трубя въ рога, мчатся на Вильну изъ чащи дикихъ лѣсовъ своихъ?..
   Нѣтъ... спятъ по курганамъ храбрыя дружины Литвы; безмолвны засыпанные землей звонко-грозные рога ихъ...
   Дощаникъ уткнулся носомъ въ берегъ островка и толчокъ прервалъ мечты мои; я клюнулъ носомъ въ свисавшія надъ водой длинныя, переплетенныя цѣпкою ежевикой вѣтви густыхъ кустовъ и расцарапалъ себѣ ими лицо. Но я почти и не замѣтилъ этого: вѣдь я стоялъ на землѣ, по которой ходилъ Кейстутъ!
   Стѣны, когда то сплошь окружавшей островъ, на мѣстѣ нашего причала не существовало.
   По грудамъ кирпича и щебня я поднялся во внутренній дворъ; Янъ остался привязывать лодку.
   У стѣнъ, изъ башенъ, въ углахъ двора -- вездѣ подымались деревья. По иззубреннымъ временемъ гребнямъ стѣнъ зеленѣла трава, цѣплялись кусты и низкорослыя деревья; вправо, на усѣянномъ обломками кирпича холмѣ, вставалъ замокъ.
   Стѣны его высоко вздымались къ небу.
   Я не зналъ,-- грежу-ли я и во снѣ вижу чудную сказку, въявь-ли стою передъ ней!
   Чуть дыша, я подошелъ ко входу;
   Открылся залъ; голубое небо служило ему кровомъ; полъ устилали обросшіе мохомъ камни. Во внутреннихъ стѣнахъ изгибались арки -- входы въ анфилады другихъ залъ и комнатъ; въ одномъ изъ угловъ обозначалось мѣсто шедшей когда то наверхъ винтовой лѣстницы; въ нишахъ главнаго зала можно было различить писанные нѣкогда красками портреты дамъ и рыцарей.
   Долго я не сводилъ съ нихъ глазъ и въ смутныхъ очертаніяхъ лицъ силился угадать, кто они -- эти тѣни прошлаго, какова была ихъ жизнь, что они сдѣлали на землѣ?
   Тишина царила неизъяснимая.
   Чуть ступая, боясь нарушить безмолвіе замка, разсматривая каждый уголъ, я пробирался впередъ, и вдругъ передо мной блеснуло и засинѣло озеро. Закрывавшая его въ былые годы передняя стѣна замка лежала во прахѣ; камни ея устилали весь скатъ высокаго холма.
   Въ какомъ то опьяненіи я опустился у подножія уцѣлѣвшей стѣны на землю и глядѣлъ, и не могъ наглядѣться на красоту окрестностей.
   Замокъ, у котораго я сидѣлъ, былъ выстроенъ въ XIV вѣкѣ литовскимъ княземъ Гедиминомъ и подаренъ затѣмъ сыну его Кейстуту. Этотъ островъ служилъ любимѣйшимъ мѣстопребываніемъ легендарному по подвигамъ герою Литвы. Лѣтопись говоритъ о немъ, между прочимъ, слѣдующее.
   Далеко отъ Трокъ, на берегу Балтійскаго моря пріютилось среди безконечныхъ жмудскихъ лѣсовъ мѣстечко Поланга {Нынѣ Полангенъ.}. На высокомъ холмѣ надъ моремъ, служа маякомъ для кораблей, стоялъ языческій храмъ въ честь великой богини Прауримы. Молодыя и прекрасныя литвинки лучшихъ семействъ обрекались на безбрачіе и поступали въ вайделотки -- жрицы при ней; въ бѣлоснѣжныхъ одеждахъ онѣ поддерживали неугасимый огонь передъ изображеніемъ богини.
   Тройскій князь, Кейстутъ, прослышалъ, что среди вайделотокъ есть одна -- Бейрута -- такой красоты, какой не видало еще солнце.
   Онъ собралъ слугъ и, будто охотясь, добрался до Поланги и зашелъ въ храмъ Прауримы.
   Бейрута такъ поразила князя, что онъ заявилъ игрецамъ, что хочетъ жениться на ней. Но религія запрещала это: за нарушеніе обѣта вайделотокъ закапывали живыми въ землю.
   Жрецы отказали ему.
   Тогда, выбравъ темную ночь, князь напалъ на храмъ и похитилъ красавицу Бейруту. День и ночь несся онъ, уходя отъ погони, и, благополучно избѣгнувъ ея, прибылъ наконецъ въ Троки.
   Явившіеся позднѣе жрецы потребовали выдачи Бейруты, но Кейстутъ уже обвѣнчался съ нею и скрылъ ее въ замкѣ, на островѣ Гальвѣ. Яірецы отступились въ концѣ концовъ.
   И много счастливѣйшихъ лѣтъ провелъ удалой князь со своей избранницей въ чудномъ замкѣ на озерѣ; тамъ же родился знаменитый Витовтъ {Витовтъ -- великій князь литовскій, который присоединилъ къ Литвѣ почти всю Южную Россію.}.
   

ГЛАВА XIV.

   Янъ заглядывалъ тѣмъ временемъ во всѣ пролазы и ямы во дворѣ, въ надеждѣ отыскать входъ въ тайники, гдѣ, по убѣжденію его, должны были храниться сокровища прежнихъ владѣльцевъ.
   Брутъ, предполагая, вѣроятно, что Янъ голоденъ и ищетъ кротовъ, усердно тыкался въ землю носомъ и разгребалъ норы ихъ лапами.
   Я присоединился къ нимъ, но, несмотря на всѣ поиски наши, мы не отыскали входовъ въ подземелья.
   Только голодъ заставилъ насъ вспомнить, что надо возвращаться въ городъ и запасаться провизіей.
   Стоявшее отвѣсно солнце палило по-африкански.
   Я окинулъ прощальнымъ взглядомъ замокъ и, позвавъ Яна, сошелъ къ лодкѣ.
   Янъ усѣлся опять къ весламъ.
   Только что мы отвалили отъ берега, мнѣ вздумалось осмотрѣть одинъ изъ сосѣднихъ островковъ, и наша лодка, вѣрнѣе, баркасъ, повернула къ нему.
   Островокъ, низменный, сплошь заросшій ярко изумрудной высокой травою и кустиками, такъ и манилъ къ себѣ. Берегъ его окаймляли камыши; лодка, шурша, вошла въ нихъ и стала пробираться дальше, точно въ густомъ и прохладномъ лѣсу; только полоска неба синѣла надъ нами.
   Островокъ оказался крохотнымъ, и мы рѣшили обогнуть его: я пошелъ правымъ берегомъ, Янъ лѣвымъ; Брутъ, не признававшій никакихъ соглашеній, пустился наперерѣзъ по травѣ.
   Не успѣлъ я сдѣлать и сорока шаговъ, какъ услыхалъ отчаянный визгъ Брута и увидалъ, что онъ стремглавъ летитъ обратно и бросается въ воду.
   Не прошло и полуминуты -- кинулся бѣжать назадъ и Янъ.
   Не понимая, въ чемъ дѣло, я быстро повернулъ къ нимъ и вдругъ почувствовалъ страшный ожогъ въ шею.--Надо мной зажужжали какія то длинныя зеленыя мухи.-- Я повернулся и, отмахиваясь отъ нихъ, помчался уже бѣгомъ.
   Янъ чуть не катался по дну лодки; я вскочилъ въ нее и съ силою заработалъ досками; къ счастью, скверныя твари не преслѣдовали насъ и мы, выудивъ Брута, спокойно выбрались на середину озера.
   Прозрачная свѣтлая вода соблазняла меня. Я раздѣлся, спрыгнулъ съ кормы и ухватился за киль подъ нею. Лодка тихо плыла впередъ и влекла меня за собою. А я, полный неизъяснимаго блаженства, неподвижно лежалъ съ тѣневой стороны; я закрывалъ глаза и мнѣ чудилось, что я потерпѣлъ крушеніе и плыву одинъ среди шири океана; сердце у меня замирало; тогда я начиналъ всматриваться въ блѣдно-зеленоватую глубину подъ собой. Словно чьи то цѣпкія руки, тянулись со дна гибкія водоросли; но онѣ не хватали до поверхности. Нѣтъ, нѣтъ, и я погружалъ въ воду лицо и, открывъ глаза, видѣлъ все внизу въ иномъ, желтоватомъ освѣщеніи. Лучи солнца серебристо-пыльными полосами пронизывали воду. Иногда на самомъ почти днѣ появлялись и подолгу, словно сторожа меня, неподвижно простаивали рыбы.
   Брутъ съ тревогою нѣсколько разъ заглядывалъ на меня изъ лодки. Наконецъ онъ не выдержилъ, бултыхнулся, какъ чурбанъ, въ воду и поплылъ рядомъ со мною.
   -- Стась!-- окликнулъ черезъ нѣсколько времени Янъ, и я увидалъ, что онъ перевѣсился черезъ бортъ и глядитъ на меня. Лодка накренилась.
   -- Что ты не выходишь? Я уже думалъ, не утонулъ-ли ты!-- добавилъ онъ.-- Вылѣзай скорѣе!
   -- Да ужъ очень хорошо въ водѣ!-- отвѣтилъ я.-- А ты будешь купаться?
   -- Нѣтъ. Я не люблю воды.
   -- Почему?
   -- Да такъ... Выходи же. Вотъ утащатъ тебя рыбы подъ островъ,-- будешь знать тогда!
   Я промолчалъ и невольно глянулъ внизъ.
   Глубина вдругъ показалась мнѣ совсѣмъ иной, чѣмъ минуту назадъ,-- отъ нея повѣяло холодомъ и чѣмъ то насмѣшливымъ и загадочнымъ.
   Я отплылъ къ кормѣ и, послѣ нѣсколькихъ неудачныхъ попытокъ, взобрался на нее и сталъ одѣваться.
   Берегъ былъ уже недалеко.
   Мы поставили лодку на прежнее мѣсто и по знакомой тропкѣ черезъ монастырскую гору отправились въ городъ. Янъ взялъ на себя закупку провизіи, я долженъ былъ развѣдать про дорогу на Нѣманъ; чтобы не возбудить подозрѣній, мы рѣшили не показываться вмѣстѣ и условились встрѣтиться въ развалинахъ монастыря. Въ кустахъ у одной изъ внутреннихъ стѣнъ мы спрятали наше оружіе, прикрыли его камнями и пустились каждый по своимъ дѣламъ.
   Выбравшись изъ мертвенно тихихъ и пустынныхъ закоулковъ на болѣе людную улицу, я засунулъ руки въ карманы и, принявъ безпечный видъ, завернулъ въ попавшуюся на глаза узкую, какъ щель, лавченку.
   За крохотнымъ прилавкомъ какимъ то чудомъ умѣщалась толстая еврейка въ черномъ парикѣ, обычномъ головномъ уборѣ еврейскихъ замужнихъ женщинъ.
   На темныхъ полкахъ виднѣлись кое-гдѣ спички, вакса, табакъ, пучки моркови, связки сушеной рыбы; я обвелъ все это взглядомъ и затруднился, что спросить себѣ.
   -- Что панычу угодно?-- вкрадчиво сказала хозяйка.-- Можетъ шеколаду? И шеколадъ у меня есть!
   Я обрадовался.
   -- Вотъ, вотъ! Дайте шеколаду!
   Еврейка вынула откуда то палочку съ испорченной солнцемъ и мухами оберткой.
   Я заплатилъ деньги, сѣлъ на табуретъ у прилавка, переломивъ палочку и, спрятавъ одну половину для Яна, медленно сталъ смаковать другую. Шеколадъ сильно смахивалъ на дерево.
   -- А панычъ не здѣшній?-- опять заговорила она -- Вы откуда?
   -- Я изъ Минска... Въ Ландваровѣ {Станція желѣзной дороги неподалеку отъ Трокъ.} ждать пришлось, такъ мы пріѣхали сюда на озеро взглянуть.
   -- А кто еще съ панычемъ? Родственники?
   -- Да... Насъ много,-- уклончиво отвѣтилъ я.-- Мы экскурсію совершаемъ, -- города осматриваемъ. А что Нѣманъ далеко отсюда?
   -- Нѣ-ѣманъ? Нѣманъ, охъ, далеко! Зачѣмъ панычу Нѣманъ?
   -- Да такъ спросилъ. Говорятъ, красивая рѣка очень,-- взглянуть интересно было бы. Я слыхалъ, что Троки на Нѣманѣ.
   -- Не не не...-- Еврейка закачала головой. Это посмѣялся кто то надъ панычемъ! Сто верстъ до Нѣмана, вотъ сколько отсюда до Нѣмана!
   -- Не можетъ быть!-- съ притворнымъ изумленіемъ воскликнулъ я.
   -- Ну, и можетъ быть!-- горячо возразила еврейка.-- И какъ же можетъ быть, когда надо ѣхать на Старыя Троки, а оттуда на Рудзишки, а оттуда на Душмяны, а оттуда на Пуне? Я же знаю,-- тамъ торговля у насъ!
   -- Это вы крюкъ даете!-- увѣренно замѣтилъ я.-- Къ Нѣману можно и ближе проѣхать!
   -- Какъ это можно ближе? Вы думаете на Дерсунишки надо? А что намъ въ Дерсунишкахъ дѣлать, когда мы торгуемъ въ Пуне?
   Въ Дерсунишкахъ, дѣйствительно, въ такомъ, случаѣ дѣлать ей было нечего. Я замолкъ; еврейка продолжала сыпать словами; въ нѣсколько секундъ я узналъ, гдѣ ихъ лавка въ Пуне, и чѣмъ торгуютъ, и сколько ихъ, и сколько дѣтей у нихъ, и какъ зовутъ ихъ. У меня начало трещать въ головѣ.
   -- За то на Дерсушки дорога лучше,-- ночью поѣзжай, не собьешься!-- Перебилъ я потокъ рѣчей хозяйки.
   -- Дорога-а? На Пуне дорога лучше! На Пуне большакъ идетъ,-- его за милю видно. А на Дерсунишки проселками ѣхать надо, и все болота кругомъ, а комары!... Вотъ такіе,-- она растянула между большимъ и указательнымъ пальцемъ добрую четверть. Укусятъ -- семь дней чешется! И вовсе не дальше они Дерсунишекъ,-- Пуне на милю ближе!
   -- Ну, желаю вамъ хорошей торговли!-- проговорилъ я, вставая.-- Что, я не опоздалъ еще къ поѣзду?
   -- А какой поѣздъ панычу надо?
   -- На Вильну.
   -- Еще панычъ спать можетъ лечь, и то поспѣетъ!
   Я купилъ пару коробокъ спичекъ, распрощался со словоохотливой еврейкой и, насвистывая какой то мотивъ, направился къ мѣсту свиданія.
   Янъ былъ уже тамъ; онъ сидѣлъ на камняхъ и укладывалъ закупленные имъ чай, сахаръ, хлѣбъ, соль, картофель, два стакана и яйца въ мою сумку и въ только что пріобрѣтенный имъ небольшой мѣшокъ.
   Мы закусили, накормили Брута и, разсказывая другъ другу свои похожденія, пустились къ Старымъ Трокамъ.
   Безмолвные закоулки города скоро остались за нами; озеро и развалины скрылись. Мы вышли на зеленый выгонъ и очутились на дорогѣ по которой прибыли утромъ.
   Гдѣ лежали Старыя Троки, я хорошо зналъ изъ исторіи; поэтому я увѣренно оставилъ старую дорогу и направился по пересѣкавшей ее новой дорогѣ.
   Жаръ спадалъ. Судя по солнцу, было часовъ около четырехъ. Итти приходилось въ гору.
   Не больше, какъ черезъ часъ, мы завидѣли убогую, состоявшую всего изъ четырехъ курныхъ избенокъ, деревушку. Онѣ то и изображали изъ себя Старыя Троки.
   -- Только и всего?-- сказалъ Янъ, оглядѣвъ ихъ.-- Вотъ такъ городъ! Я думалъ, что онъ больше тѣхъ Трокъ!-- И онъ какъ то особенно повелъ и фыркнулъ носомъ; это выражало у него презрѣніе.
   А между тѣмъ въ началѣ X вѣка тамъ, гдѣ стояли мы, находился богатый городъ Гургони -- резиденція кунигасовъ {Князей.} Довштрунговъ.
   Русскій князь Владиміръ Святой разрушилъ Гургони,-- на пепелищѣ ихъ заложилъ городъ Троки и оставилъ въ немъ намѣстника и дружину для сбора дани. Въ XIII вѣкѣ Троки взяли и разрушили нѣмецкіе рыцари. Въ 1320 году Гедеминъ перенесъ городъ къ озеру Гальвѣ и воздвигъ неприступный замокъ среди него. Старыя Троки пришли въ запустѣніе.
   Не осталось ни стѣнъ, ни рвовъ, ничего, что напоминало бы о бурномъ прошломъ славнаго города; только зеленое море ржи колыхалось и шумѣло на пригоркѣ, гдѣ нѣкогда стоялъ городъ.
   Мы миновали деревню и остановились.
   Передъ нами пролегали по полямъ четыре проселка; всѣ они шли на Юго- и Сѣверо-Западъ; знаменитаго, виднаго "за милю" большака, о которомъ говорила еврейка, не было и слѣда.
   На перекресткѣ высился громадный черный крестъ съ распятіемъ посерединѣ {Польскій обычай, перешедшій въ Литву. Такіе кресты или же каменные столбы находятся не только на перекресткахъ, но и вообще у дорогъ.}.
   Думая, что проглядѣли "большакъ", мы вернулись къ другому концу деревеньки и опять осмотрѣлись. Нѣтъ,-- равнина открывалась миль на пять кругомъ и только рожь зеленѣла со всѣхъ сторонъ. Далеко, далеко, чуть не на самомъ горизонтѣ, синѣлъ лѣсъ.
   Приходилось обратиться съ разспросами къ кому-нибудь изъ мѣстныхъ жителей.
   Сколько ни стучались мы въ грязное окошко первой избы,-- никто не отозвался.
   Мы перешли ко второй и немилосердно барабанили въ нее до тѣхъ поръ, пока не показалась трясущаяся голова древней беззубой старухи. Я по-польски спросилъ ее, гдѣ дорога на Рудзишки.
   Старуха не поняла.
   Я перешелъ на русскій языкъ, затѣмъ на литовскій,-- результатъ былъ тотъ же.!
   Я безпомощно оглянулся на Яна.
   Старуха глядѣла на насъ почти слѣпыми бѣлыми глазами и молчала.
   -- Глухая, глухая...-- прошамкала, наконецъ, она по литовски.-- Нѣтъ въ деревнѣ никого, я одна.
   Я махнулъ рукою и отошелъ.
   За сосѣднимъ плетнемъ играли на землѣ бѣлоголовыя ребятишки. Завидѣвъ насъ, они, какъ зайцы, бросились въ разсыпную и скрылись во ржи, подступавшей вплотную къ дверямъ.
   Что намъ оставалось дѣлать?
   Посовѣтовавшись съ Яномъ и выбравъ наиболѣе, какъ показалось намъ, наѣзженную дорогу, мы направились по ней.
   Близился закатъ; красный кругъ солнца погружался за горизонтъ; виднѣлся только край его, наконецъ, и онъ исчезъ разомъ. Косые, стлавшіеся по землѣ лучи яркимъ вѣеромъ раскинулись въ небѣ; длинныя тѣни отъ кустовъ исчезли, сплылись съ сумерками; даль заволакивалась сизымъ туманомъ.
   Съ выборомъ мѣста для ночлега приходилось торопиться. Мы ускорили шаги, затѣмъ свернули на межу и очутились въ молчаливомъ сосновомъ лѣсу. Тепло и ароматъ охватили насъ. Въ полѣ было свѣжѣе.
   Долго не находили мы подходящаго мѣста для ночлега; необходимо было, чтобъ хоть неподалеку отъ него находилась вода. Наконецъ Янъ напалъ на двѣ почти смежныхъ глухихъ полянки съ небольшимъ болотцемъ среди одной изъ нихъ.
   На краю другой выступала развѣсистая сѣдая ель. Мы сложили подъ нее вещи, и Янъ принялся собирать хворостъ для костра; я захватилъ котелокъ и отправился къ болотцу.
   Мочежинка была мелкая; вода чуть покрывала мельчайшій илъ и, только что я коснулся ея краемъ котелка,-- она замутилась, и я зачерпнулъ одну грязь. Сколько ни ухитрялся я добыть чистой воды,-- ничего не выходило. Меня выручилъ Янъ.
   Онъ взялъ палку, съ силой воткнулъ ее въ тонкую землю у края болотца и тотчасъ же выдернулъ обратно. Изъ образовавшагося отверстія забилъ фонтанъ; я успѣлъ подставить котелокъ, въ него набралось немного чистой воды,-- и фонтанъ изсякъ.
   Янъ пробилъ второй, третій фонтанъ, и котелокъ наполнился. Костеръ весело трещалъ и озарялъ насъ, и сѣдыя вѣтви ели, и неподвижную, тускло-зеркальную поверхность болотца. Обступавшая насъ чаща быстро темнѣла.
   Вода начала вскипать; за отсутствіемъ чайника Янъ всыпалъ нѣсколько щепотокъ чаю прямо въ котелокъ и мы дружно, съ волчьимъ аппетитомъ, принялись уничтожать только что вытащенный изъ золы горячій картофель да яйца и запивать ихъ чаемъ.
   Неподвижно лежавшій до тѣхъ поръ въ сторонѣ Брутъ, наконецъ, не выдержалъ; онъ всталъ, подошелъ ко мнѣ и въ видѣ деликатнаго напоминанія о своемъ существованіи протянулъ ко мнѣ грязную, словно въ черный чулокъ одѣтую лапу; видя, что я уклонился отъ этой любезности, онъ неожиданно всѣмъ языкомъ лизнулъ меня по лицу.
   Сколько онъ съѣлъ послѣ этого изліянія хлѣба, шелухи и картофеля,-- прямо уму непостижимо.
   -- Разорветъ тебя, чертъ!-- съ укоромъ сказалъ, наконецъ, Янъ, глядя на него.
   Брутъ "улыбался", какъ выучилъ его Тадеушъ, т. е. какъ то стягивалъ вверхъ углы верхней губы, отчего обнажались бѣлые зубы, и стучалъ по землѣ крѣпкимъ, какъ веревка, хвостомъ.
   Ему дали еще хлѣба, и мы принялись устраиваться на ночь.
   На мягкій и густой коверъ подъ елью натаскали моха; вещи всѣ уложили около самаго ствола дерева; костеръ во избѣжаніе какой нибудь случайности мы загасили и точно въ тепломъ гнѣздѣ улеглись подъ низко, до самой земли, нависшимъ шатромъ ели.
   Я прикрылся пальто и со сладкимъ, отраднымъ чувствомъ закрылъ глаза.
   Черезъ минуту я открылъ ихъ. Сквозь вѣтви виднѣлись искрившіяся на черномъ небѣ, какъ снѣгъ зимой, звѣзды. Вѣковая чаща кругомъ стояла неподвижно.
   -- Хорошо тебѣ, Янъ?-- тихо спросилъ я сосѣда.
   -- Хорошо,-- отвѣтилъ онъ слегка замирающимъ голосомъ.
   Дивны ночи въ глухомъ лѣсу!
   

ГЛАВА XV.

   Не знаю, долго-ли я спалъ, только сквозь сонъ мнѣ почудилось ворчаніе Брута.
   Я поднялъ голову; Янъ уже прислушивался.
   Брутъ, лежавшій между нами, глядѣлъ въ чащу и глухо рычалъ.
   Чуткая тишина стояла въ лѣсу. Во мглѣ слабо обрисовывались стволы сосенъ, обступавшихъ полянку.
   Дальше темнота стояла непроницаемая.
   Осторожно, стараясь не зашумѣть, я нащупалъ рукою пистолеты, взялъ одинъ и, держа его наготовѣ, опять сталъ слушать.
   Совсѣмъ издали донесся слабый стукъ; минуту спустя онъ замеръ.
   -- Телѣга это проѣхала!-- прошепталъ мнѣ на ухо Янъ.
   -- Дорога здѣсь, должно быть, близко.
   Брутъ успокоился и опустилъ морду на лапы. Воображаемая опасность, стало быть, миновала. Улеглись и мы и скоро опять уснули.
   Разбудилъ меня Янъ.
   Стояла еще ночь.
   Я поднялъ отяжелѣвшую отъ крѣпкаго сна голову, рука Яна трясла меня за плечо.
   -- Стась!-- взволнованно шепталъ онъ, стоя на четверенькахъ. Лица его я не различалъ въ темнотѣ.
   -- Что такое?
   Я приподнялся. Возбужденіе Яна передалось и мнѣ, сонъ разомъ слетѣлъ съ меня.
   Янъ быстро пригнулъ меня къ землѣ и указалъ рукой на полянку.
   Чуть порѣдѣвшіе сумерки ночи дозволили различить у болотца человѣческую фигуру; немного ближе къ намъ показались еще двѣ фигуры. Онѣ двигались медленно и молча вглядывались въ чащу, словно ища что-то.
   Брутъ насторожился и хотѣлъ заворчать, но я схватилъ и сжалъ его морду лѣвой рукой, а правой отыскалъ пистолетъ. Янъ тихо высвободилъ и положилъ передъ собою ружье, и мы застыли, слѣдя за невѣдомыми гостями.
   Они обыскали полянку у болотца и вступили на нашу. Двое изъ нихъ приближались, заглядывая и обшаривая кусты.
   Еще нѣсколько мгновеній, и одинъ изъ неизвѣстныхъ выросъ у самой ели, подъ которой мы скрывались.
   Мы затаили дыханье. Умный песъ, словно чуя неладное, не ворохнулся.
   Неизвѣстный нагнулся и раздвинулъ вѣтви.
   Крикни онъ: "здѣсь они",-- мы бы выстрѣлили.
   По счастью, этого не случилось. Въ нашемъ убѣжищѣ царилъ непроницаемый мракъ. Неизвѣстный неподвижно постоялъ нѣсколько секундъ чуть не надъ самыми головами у насъ, послушалъ, затѣмъ отпустилъ колючія вѣтви и, безшумно ступая, пошелъ къ товарищамъ, осматривавшимъ противоположную сторону поляны.
   Они посовѣтовались о чемъ то, и зубчатый черный лѣсъ поглотилъ ихъ.
   Съ добрый еще часъ неподвижно лежали мы, ловя каждое хрустѣніе сучка и вглядываясь въ чащу, гдѣ исчезли подозрительныя личности.
   Янъ шепотомъ передалъ мнѣ слѣдующее.
   Жажда разбудила его; онъ отыскалъ котелокъ, но воды тамъ не оказалось,-- ее вылили всю на костеръ.
   Тогда онъ всталъ и направился къ болотцу, набралъ воды и, только что началъ пить, какъ его вдругъ негромко окликнули. Онъ оглянулся и увидалъ, что къ нему быстро направляются какіе то люди.
   -- Эй, кто ты?-- крикнули ему опять.
   Янъ нырнулъ въ кусты. Неизвѣстные бросились за нимъ. Сообразительный Янъ, чтобъ не выдать нашего пріюта, описалъ сперва крюкъ и, отведя въ сторону преслѣдователей, осторожно подкрался подъ ель и разбудилъ меня.
   Кто были эти люди, чего они хотѣли, -- такъ и осталось неизвѣстнымъ.
   Тишина кругомъ царила невозмутимая. Мы улеглись по своимъ, выдавленнымъ во мху, успѣвшимъ уже простыть ямкамъ, завернулись въ шинели и, держа въ объятіяхъ по пистолету, продремали остатокъ ночи.
   Я проснулся передъ восходомъ солнца и ощутилъ жгучую боль вокругъ шеи.
   Не понимая, въ чемъ дѣло, я схватился за нее рукой -- стало еще больнѣе.
   Янъ еще спалъ; я растолкалъ его и выбрался изъ подъ теплаго навѣса ели. Меня охватило свѣжестью. Небо висѣло надъ лѣсомъ сѣрое, мутное.
   Потягиваясь и зѣвая, выползъ Брутъ: за нимъ неохотно вылѣзъ и Янъ.
   -- Взгляни-ка!-- заговорилъ я, обращаясь къ нему,-- я не могу повернуть головы, такъ шея болитъ. Что тамъ такое?
   -- Ожогъ,-- сказалъ Янъ, осмотрѣвъ меня,-- купался вчера да не вытерся послѣ, а ѣхалъ съ разстегнутымъ воротомъ, вотъ и обожгло солнце!
   Я осторожно разстегнулъ куртку и взглянулъ на грудь; вся верхняя часть ея была точно обваренная; до покраснѣвшей, воспаленной кожи больно было дотронуться.
   -- Еще, погоди, пузыри пойдутъ!-- какъ бы съ укоромъ пообѣщалъ мнѣ Янъ; онъ видимо былъ не въ духѣ.
   Мы умылись, закусили и направились искать дорогу, по которой проѣхала ночью телѣга.
   Возвращаться на прежнюю дорогу не имѣло смысла, такъ какъ мы не знали, навѣрное ли она ведетъ на Рудзишки.
   Сулившее непогоду небо стало давать блѣдно-голубые просвѣты; утро разгуливалось. Скоро заиграли лучи солнца и зарумянили вершины сосенъ.
   Насъ окружалъ вѣковой боръ. Сѣдыя ели становились все выше и развѣсистѣе; съ ними чередовались неохватныя даже для троихъ людей гиганты сосны. Кое-гдѣ вздымали корни громадныя упавшія деревья. Я влѣзъ на одно изъ нихъ и провалился по колѣно въ сухую, источенную насѣкомыми, гнилую сердцевину.
   Вывороченные, обсыпанные землей корни казались какими то чудовищами, растопырившими щупальцы. Ни малѣйшаго звука не слышалось въ словно очарованной чащѣ. Для вершинъ ея было яркое утро, внизу же, гдѣ мы шли по узловатымъ, тянувшимся поверхъ земли, корнямъ, подъ навѣсомъ деревьевъ, висѣли сумерки. Было холодновато.
   Янъ, надѣвъ пальто въ рукава, съ измятою физіономіей, съ руками въ карманахъ и торчавшею угломъ кверху лѣвой половиной воротника, шелъ молча, съ недовольнымъ видомъ невыспавшагося человѣка.
   Я несъ проклятое ружье.
   Брутъ шнырялъ въ кустахъ, и вдругъ мнѣ показалось, что онъ сдѣлалъ стойку. Я шепнулъ Яну, чтобы онъ не шевелился, и сталъ красться къ Бруту.
   Онъ стеялъ подъ елями среди мшистыхъ бугровъ и глядѣлъ на одинъ изъ нихъ.
   Съ ружьемъ наготовѣ, чуть дыша, я подобрался ближе и увидалъ, что разбойникъ -- песъ, вмѣсто стойки, жадно уписываетъ землянику. Насколько могъ проникнуть взглядъ въ полутьму кругомъ -- всѣ бугры подъ елями были усыпаны красными ягодами земляники и костяники.
   Я опустилъ ружье и подсѣлъ къ Бруту; къ намъ поспѣшилъ и Янъ.
   Насытившись земляникой и набравъ про запасъ цѣлый котелокъ ея, мы по солнцу и направленію дороги сообразили, что она должна итти приблизительно параллельно оставленной вами наканунѣ, и зашагали по ней. Темныя отвѣсныя стѣны бора сопровождали насъ съ обѣихъ сторонъ. На встрѣчу не попадалось ни души.
   Нѣсколько разъ я предпринималъ экскурсіи вглубь лѣса съ цѣлью поохотиться, но дичи не оказывалось. Около полудня, усталые и голодные, мы очутились на засѣянной рѣденькой рожью полянѣ. Невдалекѣ по скату песчанаго взгорка лѣпились низкія, крытыя камышемъ избы съ грязными закутками; между ними не зеленѣло ни куста, ни деревца.
   На встрѣчу намъ шелъ высокій бѣлокурый литвинъ въ замаранной бѣлой посконной рубахѣ, такихъ же штанахъ и новыхъ лаптяхъ.
   Поровнявшись съ нами, онъ пожелалъ намъ добраго пути.
   -- Здравствуй,-- отвѣтилъ я.-- Какъ зовутъ деревню?
   Литвинъ остановился. Сѣрые большіе глаза его обвели насъ.
   -- Деревню?-- Онъ подумалъ.-- Деревню зовутъ Олона.
   -- А какъ на Рудзишки пройти?
   -- На Рудзишки? На Рудзишки итти мимо корчмы надо.
   -- А гдѣ она?
   -- Корчма?
   -- Да.
   -- Корчма сейчасъ на горѣ будетъ.
   -- А дорога гдѣ?
   -- Дорога? А дорога вправо пойдетъ; ихъ двѣ тамъ; одна пойдетъ влѣво, только по ней не идите, та къ озерамъ ведетъ.
   Я поблагодарилъ, и мы съ Яномъ стали подыматься по пыльной песчаной дорогѣ въ гору.
   Литвинъ продолжалъ стоять среди дороги и глядѣлъ намъ вслѣдъ.
   Изъ ближайшихъ избъ выглядывали подростки и бѣдно одѣтыя старухи и бабы; нѣкоторыя придвинулись къ самымъ жердямъ, положеннымъ на груды камней и изображавшимъ изгороди, и съ любопытствомъ разсматривали насъ.
   Скоро мы завидѣли справа большую избу въ нѣсколько оконъ; надъ входомъ въ нее имѣлся укрѣпленный на столбахъ навѣсъ; на немъ на шестѣ торчала видная издалека елка -- древняя эмблема питейныхъ заведеній. Сверхъ того, чтобъ неопытный путникъ какъ нибудь не ошибся и не миновалъ корчмы, надъ однимъ изъ окошекъ была прибита красная доска съ надписью: "корчма"; по бокамъ этого слова красовались двѣ уродливыхъ кружки съ неимовѣрно вспѣненнымъ пивомъ, налитымъ въ нихъ высоко сверхъ краевъ.
   Я еще никогда не бывалъ въ корчмахъ и мнѣ вдругъ ужасно захотѣлось заглянуть въ нее.
   -- Зайдемъ пообѣдать?-- предложилъ я своему спутнику, и голосъ мой прозвучалъ не совсѣмъ то обычно.-- Отдохнемъ заодно немного.
   Глаза у Яна разгорѣлись.
   -- Борща бы съѣсть!-- живо сказалъ онъ.-- Хорошо!
   Онъ потеръ руки.
   -- Бифштексъ лучше,-- продолжалъ я.-- Или колдуновъ бы, а?
   Мнѣ показалось даже, что пріятный запахъ ихъ щекоталъ уже мнѣ обоняніе; аппетитъ во мнѣ разыгрался неимовѣрно. Мы несмѣло вступили въ полутемныя сѣни корчмы.
   Я ожидалъ встрѣтить нѣчто необычайное: по крайней мѣрѣ кучу народа, трехъ-четырехъ пьяныхъ на полу съ разбитыми головами, разбросанныя вездѣ бутылки, пролитое пиво, волны табачнаго дыма, гамъ, споры,-- и вмѣсто этого очутился въ просторной, довольно чистой и приличной избѣ.
   Стойка и полки съ виномъ отсутствовали; снѣдь и все прочее, какъ узналъ я послѣ, помѣщались въ подвалѣ. У задней стѣны стояла огромная русская печь; вдоль стѣнъ тянулись лавки; въ углу, слѣва отъ входа, противъ окошка стоялъ длинный деревянный столъ. Темный потолокъ и толстыя балки, поддерживавшія его, были убраны зеленью.
   На встрѣчу намъ съ лайки поднялся высокій и благообразный еврей-хозяинъ. Кромѣ насъ и его въ корчмѣ никого не было.
   Я заказалъ обѣдъ.
   Корчмарь внимательно выслушалъ мои перечисленія бифштекса, колдуновъ и борща, не сводя съ меня черныхъ проницательныхъ глазъ. Это меня сконфузило. Корчмарь усмѣхнулся и слегка мотнулъ головою.
   -- Ничего этого нельзя!-- замѣтилъ онъ.-- Говядины нѣтъ. А можно яичницу сдѣлать, курицу тоже...
   Я согласился и, чувствуя, что легкая краска проступаетъ у меня на лицѣ, поскорѣе отвернулся и сухо сказалъ, чтобъ подали сперва молоко и хлѣбъ.
   Еврей вышелъ.
   Мы, въ ожиданіи "настоящаго" обѣда, принялись снимать и складывать подъ окно на лавку все наше имущество.
   Какъ то странно было видѣть надъ собою потолокъ и чувствовать себя сидящимъ не въ лѣсу на землѣ, а въ комнатѣ за столомъ.
   Гарнецъ молока и появившаяся за нимъ яичница исчезли почти мгновенно. Для Брута я спросилъ миску, въ которую влилъ другой гарнецъ молока и накрошилъ гору чернаго хлѣба.
   Брутъ вылизалъ все насухо, не оставивъ ни крошки.
   Онъ съ довольнымъ видомъ усѣлся около стола и принялся колотить хвостомъ по полу.
   Появленія курицы приходилось ждать долго: она еще кудахтала и металась по улицѣ; за лей, согнувшись и растопыривъ руки, носилась, словно летучая мышь, какая то растрепанная еврейка.
   Сидѣть безъ дѣла среди тишины въ корчмѣ было скучно. Я предложилъ сходить къ озерамъ. Янъ отказался и, свернувъ въ видѣ подушки пальто свое, улегся на лавкѣ; лицо его приняло сытое и довольное выраженіе.
   Я оставилъ его и отправился одинъ.
   Услыхавъ, что я ухожу, Брутъ приподнялъ полусонную морду и поглядѣлъ на меня,-- на ней выражалась нерѣшительность: онъ видно хотѣлъ бы отдохнуть послѣ обѣда, а не таскаться опять по жарѣ, и вмѣстѣ съ тѣмъ какъ то совѣстно, должно быть, казалось ему отпустить, меня одного. Наконецъ онъ всталъ и, опустивъ хвостъ, съ недовольнымъ видомъ поплелся за мною.
   Съ вершины пригорка открылся восхитительный видъ.
   Внизу синѣли огромныя, окруженныя горами, озера; ихъ связывали между собою узкіе проливы. Я насчиталъ ихъ три.
   Противоположные берега всѣ были изрѣзаны бухтами. Въ зеркальныхъ водахъ отражались спускавшіеся съ горъ дубовые и хвойные лѣса; слѣва зеленѣли плавни {Густыя заросли камыша.}.
   Надъ крайнимъ, лѣвымъ отъ меня, озеромъ сѣрѣлъ на бугрѣ одноэтажный, повидимому; барскій домъ.
   Я направился къ нему. Окна и двери дома оказались заколоченными; широкія деревянныя ступени крыльца обветшали, низкій палисадникъ надъ озеромъ развалился. Обширный дворъ и цвѣтникъ подъ забитыми окнами заросли лопухами. Только вблизи балкона сиротливо подымала изъ травы темнокрасную голову одинокая георгина -- остатокъ прошлаго.
   Съ любопытствомъ осмотрѣлъ я заброшенную усадьбу и спустился къ озеру. Подъ развѣсистыми кряжистыми вязами, мочившими корни въ водѣ, виднѣлся челнокъ. Я отвязалъ его и, управляясь однимъ весломъ, найденнымъ мною на днѣ челнока, поплылъ по озеру. Брутъ остался лежать въ тѣни на берегу.
   Солнце палило невыносимо.
   Чтобъ еще больше не нажгло болѣвшую шею, я повязалъ ее платкомъ, но онъ раздражалъ кожу не менѣе солнца.
   Глубина озера доходила до нѣсколькихъ саженъ, но дно его не походило на усыпанное мельчайшимъ пескомъ дно Гальвы,-- на немъ отовсюду таращились коряги когда-то рухнувшихъ въ воду деревьевъ,-- вѣроятно дубовъ.
   Мѣстами глазъ различалъ подъ водой вытянувшіеся громадные, не въ обхватъ человѣку, черные, какъ уголь, окаменѣвшіе стволы.
   Покатавшись немного, я причалилъ къ вязамъ, привязалъ лодочку и, чтобы хоть сколько нибудь освѣжиться, вздумалъ было выкупаться.
   Но въ воздухѣ парило; все предвѣщало грозу.
   Возможность ея озаботила меня. Я полежалъ немного подъ деревьями и пустился въ обратный путь.
   

ГЛАВА XVI.

   Съ горы видно было, что съ сѣвера, застилая горизонтъ, быстро ползетъ огромная свинцовая туча. Небо кругомъ хмурилось.
   Въ корчмѣ, когда я вошелъ въ нее, стояли сумерки.
   Янъ спалъ сномъ праведника.
   Пускаться въ дорогу передъ грозой было нелѣпо. Поэтому я не разбудилъ своего спутника, а, смахнувъ рукой со стараго липоваго стола крошки, принялся размѣрять и завертывать въ отдѣльныя бумажки заряды пороха.
   Хозяинъ внесъ жареную, худую, какъ одичавшая кошка, курицу.
   Я спросилъ еще хлѣба, сырого картофеля и, сложивъ все это въ наши мѣшки, расплатился.
   Еврей ушелъ.
   Сонная тишина царила и въ корчмѣ, и за стѣнами ея; только милліоны мухъ жужжали на потолкѣ и стѣнахъ. Пролегавшая подъ окномъ дорога была совершенно безлюдна.
   Вдали слабо грохоталъ громъ. Раскаты его приближались и учащались. Вдругъ грянулъ такой ударъ, что задребезжали стекла; молнія малиновымъ зигзагомъ черкнула по небу, и крупныя капли дождя, какъ градъ, запрыгали по стекламъ оконъ; по дорогѣ отъ нихъ заклубилась пыль.
   Начался ливень. Сине-черная туча быстро неслась къ озерамъ и словно таяла, оставляя за собой прозрачно-сизую, сотканную изъ нитей дождя, завѣсу.
   Янъ спалъ и не слыхалъ ничего.
   Грозовые удары ослабѣвали и удалялись. Лѣсъ, небо, воздухъ -- все казалось задернутымъ сѣткой дождя.
   Ливень продолжался. Казалось, конца не будетъ скучному выжиданью въ корчмѣ. Я присѣлъ, положилъ на столъ руки, опустилъ на нихъ голову и сталъ разсматривать проконопаченную мхомъ темную стѣну.
   Скрипъ телѣги и конское фырканье коснулись, наконецъ, моего истомленнаго тишиной слуха.
   Я выглянулъ въ окно и увидалъ у корчмы одноколку съ запряженною въ нее пузатою маленькой лошаденкой. Она недвижно стояла подъ дождемъ, растопыривъ узловатыя ноги и понуривъ голову; отвисшая нижняя губа ея нѣтъ, нѣтъ, и ловила капли воды.
   На ципочкахъ я подошелъ къ двери и пріотворилъ ее.
   Въ сѣняхъ, спиною ко мнѣ, стоялъ въ мокрыхъ, прилипшихъ къ тѣлу, холщевой рубашкѣ и штанахъ литвинъ; дальше разговаривалъ съ хозяиномъ усатый урядникъ, тоже мокрый насквозь.
   Видъ его взволновалъ меня; я прислушался. Говорили о какихъ-то бѣглецахъ.
   -- Вдвоемъ они убѣжали!-- разобралъ я слова урядника.
   -- Одинъ гимназистъ, другой прачкинъ сынъ. Вездѣ по волостямъ объявлено, чтобъ, чуть покажутся гдѣ,-- задержать. Понялъ? Если къ тебѣ зайдутъ, не моги медлить,-- сейчасъ дай знать. Награда обѣщана!
   Меня обдало холодомъ. Дѣло шло о насъ!
   Хозяинъ слушалъ, молча и многозначительно, и лукаво глядѣлъ на начальство.
   -- А какіе они изъ себя, пане, будутъ?-- спросилъ онъ, понизивъ голосъ.-- И сколько награды?-- и онъ покосился на дверь.
   Я быстро и безщумно притворилъ ее; дверной крючекъ попался мнѣ на глаза; я накинулъ его на петлю и, замирая, бросился будить Яна.
   -- Янъ, Янъ!-- зашепталъ я, одною рукой тряся его, а другой, какъ попало, собирая и засовывая въ мѣшокъ вещи.
   Янъ быстро спустилъ ноги съ лавки и сѣлъ.
   -- Что такое?-- съ испугомъ спросилъ онъ.
   Разсказывать было некогда.
   -- Бѣжать надо! Скорѣе!
   Я поднялъ оконную раму и выбрался на улицу; Янъ выскользнулъ за мною, какъ угорь; мы похватали съ лавки остававшіяся на ней вещи, Брутъ однимъ прыжкомъ махнулъ къ намъ и мы, что было мочи, пустились бѣжать по дорогѣ къ Рудзишкамъ.
   Дождь утихалъ, небо прояснивалось.
   -- Да что случилось?-- проговорилъ, наконецъ, Янъ, когда мы отбѣжали довольно далеко отъ корчмы.
   Я передалъ слышанное.
   -- Вотъ оно что!-- сказалъ Янъ.-- А ты заперъ, говоришь, дверь?
   -- Заперъ.
   Озабоченное лицо Яна озарилось улыбкой.
   -- Вотъ это хорошо! Пусть-ка они потолкаются объ нее! Спимъ мы, подумаютъ!
   Мы одновременно оглянулись, по преслѣдователей, да и никого вообще, не было видно.
   Дождь прекратился совершенно.
   Миновавъ каменный столбъ, въ нишѣ котораго виднѣлась одѣтая въ красное поблекшее платье статуя Богоматери, мы добрались до лѣса и, скрывшись въ немъ, передохнули немного, а затѣмъ опять пошли быстрымъ шагомъ.
   По уплотненной дождемъ дорогѣ итти было легко. Густая лиственная чаща кругомъ ярко зеленѣла; всякая травинка выпрямилась и казалась помолодѣвшею послѣ дождя.
   Оборачиваясь и прислушиваясь ежеминутно, мы сдѣлали версты три. Неожиданно снова хлынулъ дождь. По дорогѣ не попадалось ни одного дерева, подъ которымъ можно было-бы укрыться.
   Версты четыре или пять пропутешествовали мы подъ ливнемъ. Ни надѣтыя въ рукава пальто, ни поднятые воротники не помогали: вода протекала всюду. Начиная съ сапогъ и кончая фуражкой и мѣшками съ провизіей,-- все промокло насквозь.
   Старый картузъ Яна разбухъ и расползся блиномъ по всей головѣ его; еще немного и онъ, казалось, лопнетъ отъ тяжести воды.
   Веселая физіономія Яна превратилась въ угрюмую; думаю, что и у меня видъ былъ не лучше; одинъ Брутъ чувствовалъ себя прекрасно и весело шлепалъ по лужамъ.
   Мы молчали и поглядывали вверхъ, но желанные просвѣты не открывались; небо сплошь заволакивала осенняя муть.
   Дождь билъ по листьямъ и однообразный шелестъ и легкій стукъ наполняли воздухъ.
   -- Гдѣ то мы заночуемъ?-- прервалъ, наконецъ, молчаніе Янъ.-- Въ деревню носа сунуть теперь нельзя,-- схватятъ сейчасъ, а въ лѣсу подъ дождемъ...
   Онъ не договорилъ и пожалъ плечами.
   -- Боръ если бы попался!-- проговорилъ я, озираясь по сторонамъ.-- Подъ соснами сухо... У костра обсушились бы.
   Но хвойные лѣса исчезли безслѣдно; куда ни проникалъ глазъ, вездѣ темная зелень осинъ и вязовъ чередовалась со свѣтлыми березами; пространство между ними заполнялъ орѣшникъ.
   Нѣсколько разъ мы сворачивали въ чащи и искали, гдѣ бы пріютиться и перепадать непогоду,-- но такого мѣстечка не оказывалось. Скользкая черная земля разъѣзжалась подъ ногами; сырость стояла неимовѣрная; съ деревьевъ лило, какъ сквозь рѣшета.
   Часа черезъ полтора показались, наконецъ, какія то крытыя соломой убогія избенки.
   Мы остановились, не зная, на что рѣшиться.
   Янъ приподнялъ картузъ, чтобъ отереть потъ и воду съ лица, и отъ его лба сталъ отдѣляться легкій паръ.
   Платье меня давило, точное пудовые вериги; хотѣлось освободиться отъ нихъ, переодѣться поскорѣе во все сухое и чистое. Но то были однѣ лишь мечты.
   -- Пойдемъ въ деревню!-- проговорилъ, наконецъ, Янъ.-- Авось не дали еще знать сюда. А сообщили, такъ убѣжимъ!
   -- А который можетъ быть теперь часъ?
   Янъ поглядѣлъ на небо.
   -- Пятый, надо быть.
   -- Можетъ, поищемъ еще немного сосенникъ?-- нерѣшительно замѣтилъ я.
   -- Да гдѣ? Вишь, на самый край свѣта все такой же лѣсъ идетъ. Заболѣемъ,-- тогда и ловить насъ не надо будетъ, сами отдадимся!
   -- Что же, рискнемъ!-- согласился я.
   Дѣйствительно, въ лѣсу оставаться было опаснѣе.
   Мы вступили въ неизвѣстную деревню.
   Первыя двѣ избенки мы миновали, не заходя въ нихъ: онѣ были таковы, что кромѣ самого хозяина, да и то согнувъ его пополамъ, втиснуть въ нихъ еще кого либо представлялось мудренымъ; полураскрытыя крыши съ торчащими изъ дыръ шестами и перекладинами довершали унылое впечатлѣніе.
   Янъ высмотрѣлъ избу побольше и получше на видъ и подошелъ къ оградѣ двора, состоявшей изъ четырехъ слегъ, положенныхъ на столбушки.
   -- Эй!-- крикнулъ Янъ.-- Хозяинъ!
   Низкая дверь отворилась, и въ темномъ отверстіи показался русый, высокій и бритый литвинъ. Сзади него высыпала куча бѣлоголовыхъ и черноголовыхъ ребятишекъ.
   -- Можно переночевать?-- спросилъ я его по-литовски.
   Литвинъ поглядѣлъ на меня, затѣмъ на чудовищное ружье, торчавшее у меня изъ-за спины, потомъ на Яна и почесалъ затылокъ.
   -- Можно то можно, панычъ...-- отвѣтилъ онъ ломаннымъ польскимъ языкомъ, -- да тѣсно тылько бардзо {Очень.}: въ едной половѣ {Половинѣ.} избы мы съ дѣтьми, въ другой жиды.,
   Я оглядѣлъ избенку, затѣмъ небо и лѣсъ, близко подступавшій къ ней; на дворѣ было скверно, но слова литвина сулили еще худшее.
   Что было дѣлать?
   Я перевелъ взглядъ на Яна и тутъ только замѣтилъ, до какой степени подозрительно мы выглядимъ: изъ подъ распахнутаго, по неимѣнію пуговицъ, выцвѣтшаго пальто Яна торчали рукояти ножа и пистолета; мѣшки на плечахъ и грязные, мокрые костюмы довершали впечатлѣніе.
   Я усмѣхнулся.
   -- А сарай у тебя есть?-- сердито спросилъ Янъ.-- На сѣнѣ намъ еще лучше, чѣмъ въ избѣ будетъ!
   -- Нёма такёго... Мамъ закутокъ маленькій,-- нерѣшительно добавилъ литвинъ.-- Да муси быты {Можетъ быть.} панычи не захцонъ {Не захотятъ.} ночовать тамъ...
   -- Почему?
   -- Маленькій онъ... а тамъ у мне свинья сѣде {Сидитъ.}.
   Янъ свирѣпо нахлобучилъ себѣ на глаза картузъ.
   -- А гдѣ дорога на Рудзишки?
   -- То-жъ Рудзишки и есть!-- удивленно отвѣтилъ литвинъ.
   Мы разочаровано переглянулись.
   -- Какъ же отсюда пройти на Пуне?-- спросилъ я.
   -- Э!-- крестьянинъ махнулъ рукою.-- Это далеко. Вотъ по дорогѣ все прямо, прямо идите.
   -- А нѣтъ-ли гдѣ неподалеку корчмы, чтобъ заночевать намъ?
   -- Не, карчмы нёма... Въ ёдной милѣ фёрма есть -- Марковщизна называся, -- тамъ ёдныхъ крувъ {Однѣхъ коровъ.} сто. Вёльки {Большія.} хоромы у нѣмцевъ!
   Мы разспросили подробнѣе про путь и двинулись къ Марковщизнѣ.
   Дождь, какъ нарочно, усилился. Дорога пролегала по глинистому вязкому грунту: Ноги расползались; къ нимъ прилипли цѣлые вороха глины.
   Подвигаться впередъ приходилось съ усиліемъ. Къ довершенію удовольствія дорога, которая должна была привести насъ, по словамъ литвина, прямо на ферму, вдругъ превратилась въ тропинку. Мѣстами мы продирались сквозь тѣсно обступавшія ее орѣшниковыя заросли; мокрыя вѣтви хлестали по лицу; то, что оставалось хотя сколько нибудь сухимъ на насъ -- промокло окончательно.
   Бодрости, однако, мы не теряли. Меня очень развеселилъ необыкновенный видъ нашъ и сходство съ разбойниками.
   Я шутилъ и смѣялся.
   Янъ шелъ позади и то хохоталъ вмѣстѣ со мной, то злился и ругалъ безтолковаго крестьянина, указавшаго чертъ знаетъ что вмѣсто дороги на Пуне и Марковщизну.
   Версты черезъ двѣ тропинка раздѣлилась; мы очутились на перекресткѣ среди густой чащи березъ, вязовъ и орѣшника.
   Куда направиться,-- налѣво или направо,-- являлось загадкою.
   -- Вотъ такъ штука!-- сказалъ Янъ, поглядѣвъ въ обѣ стороны.
   -- Если бы еще хоть солнце было!-- замѣтилъ я.
   -- А если бы кучера съ форейторомъ за нами прислали,-- еще лучше бы было!-- язвительно вставилъ Янъ. Гдѣ-жъ эта Марковщизна въ самомъ дѣлѣ?
   Лѣсная глушь не давала отвѣта; только безпрерывно шептались о чемъ то листья отъ выстукивавшаго по нимъ мѣрную дробь дождя, зарядившаго, казалось, на цѣлую недѣлю.
   -- Ничего, узнаемъ сейчасъ все,-- сказалъ я, подумавъ съ минуту.
   Я вспомнилъ, что если солнце отсутствуетъ, то сѣверъ можно опредѣлить по мху, растущему лишь съ сѣверо-восточной стороны на корѣ деревьевъ.
   -- Ищи мохъ!-- коротко распорядился я, вступая опять въ роль атамана.
   И я углубился въ лѣсъ.
   Янъ медленно пошелъ въ другую сторону. На веснушчатомъ лицѣ его проглядывало недовѣріе.
   Какое дерево ни избирали мы,-- на всѣхъ оказывались только сѣдые лишаи и древесные грибы; моха и слѣда не было.
   Я сообразилъ, наконецъ, что лучи солнца едва проникаютъ въ чащу лѣса, и потому и сѣверная, и южная стороны деревьевъ почти не отличаются въ ней. Требовалось найти полянку или хоть какую нибудь прогалинку. Среди болотца, словно дрожа отъ холода, ютилась вблизи кустовъ одинокая, озабоченно лепетавшая что-то тоненькая осина.
   Съ одного бока ея, подымаясь полосой отъ корней къ вершинѣ, зеленѣлъ легкій, похожій на плѣсень, налетъ.
   Сѣверо-востокъ былъ опредѣленъ!
   Я сталъ къ нему спиною; передо мной находился юго-западъ; тропинки стало быть вели одна на югъ, другая, правая, на сѣверо-западъ; Нѣманъ протекалъ на западѣ,-- итти, стало быть, надо было вправо.
   Я высказалъ Яну свое заключеніе.
   -- Направо такъ направо!-- отвѣтилъ онъ; сердитое настроеніе у него начало проходить.-- Куда нибудь да выберемся въ концѣ концовъ! Хорошо бы только отдохнуть да закусить.
   Чувствовалъ это и я, но присѣсть, несмотря на весь просторъ кругомъ, было рѣшительно негдѣ.
   Янъ, заявивъ, что рисковать теперь ему нечѣмъ, шлепнулся на мокрую траву, но посидѣлъ не больше минуты и поднялся снова.
   -- Ну и мѣста, чтобъ ихъ съ земли смыло!-- произнесъ онъ, отряхивая руки.-- Въ рукава залило даже! По рѣчкѣ брести и то лучше бы было! Пойдемъ!
   Мы отломили по краюшкѣ хлѣба и пустились по невѣдомой, извивавшейся среди густой травы и кустовъ, почти незамѣтной тропинкѣ.
   Дождь прекратился, но кусты и деревья съ успѣхомъ замѣняли его: они обливали насъ съ головы до колѣнъ, высокая же трава доканчивала ихъ дѣло и мочила насъ съ колѣнъ до пятокъ.
   Въ сапогахъ у меня хлюпало: въ нихъ стояли цѣлыя лужи; у Яна при каждомъ шагѣ изъ прорваннаго праваго носка съ какимъ то шипѣніемъ билъ фонтанчикъ.
   Подъемъ духа, вызванный приключеніемъ въ корчмѣ, мало-по-малу началъ ослабѣвать; отдыхъ сталъ казаться какимъ то недосягаемымъ, великимъ счастьемъ.
   Мы уже не шли, а тащились.
   Продлись дорога еще сколько нибудь, и я, кажется, бросилъ бы ружье, поскидалъ-бы съ себя ломившую мнѣ кости, одежду, ничкомъ повалился-бы на мокрую траву и пролежалъ-бы, не подымаясь, Богъ вѣсть сколько времени.
   Но бываетъ конецъ и тропинкамъ. Она выбѣжала къ проѣзжей дорогѣ; за извилиной открылась лужайка, и среди нея довольно большая курная изба. Надъ нею торчала елка.
   -- Корчма!-- осипшимъ голосомъ воскликнулъ Янъ. Я такъ истомился, что не смогъ отвѣтить: не хватило голоса.
   

ГЛАВА XVII.

   У порога, въ сѣняхъ корчмы копошились оборванныя еврейскія ребятишки; посреди грязнаго земляного пола сидѣлъ въ одной разодранной спереди отъ ворота до подола рубашенкѣ самый младшій бутузъ и оралъ благимъ матомъ: обѣими руками онъ прижималъ къ сердцу краюшку чернаго хлѣба, а желтая хохлатая курица преспокойно клевала ее, не смущаясь воплями. Слѣва изъ двери тянулъ морду и мычалъ рыжій теленокъ.
   Я оттолкнулъ его и вошелъ въ корчму.
   Въ низкой и грязной избѣ синими слоями висѣлъ дымъ; ароматъ скотнаго двора такъ и ударилъ въ носъ.
   Молодая, но истощенная и растрепанная до нельзя хозяйка опустила ухватъ, которымъ она ворочала горшки въ широкой печкѣ у входа, и уставилась на насъ. Подолъ рваной и грязной юбки ея былъ заткнутъ за поясъ; костлявую грудь прикрывалъ утратившій свой цвѣтъ лифъ, застегнутый только на одну верхнюю пуговицу; худыя руки были обнажены до плечъ.
   Не обращая вниманія на ея удивленіе, я добрался до лавки и скорѣе упалъ, чѣмъ сѣлъ на нее.
   За нами вошелъ Брутъ, измазанный всѣми цвѣтами грязи, какая только попадалась ему по дорогѣ.
   -- Я здѣсь не останусь!-- проговорилъ я минуту спустя Яну.-- Тутъ задохнуться можно!
   Янъ угрюмо молчалъ и смотрѣлъ въ сторону.
   -- Что у васъ нѣтъ другого помѣщенія?-- спросилъ я еврейку.
   Та вдругъ уцѣпилась руками за косяки двери, порывисто, всѣмъ корпусомъ поддалась въ сѣни, прокричала что-то звонкимъ пронзительнымъ голосомъ, затѣмъ откинулась обратно и, опять оцѣпенѣвъ, стала смотрѣть на насъ.
   На зовъ явился огромный, суроваго вида богатырь литвинъ. Еврейка быстро застрекотала на исковерканномъ литовскомъ языкѣ, и призванный охранять ее и служить переводчикомъ крестьянинъ обратился ко мнѣ по-польски съ вопросомъ, что намъ угодно.
   Оказалось, что еврейка не знала ни польскаго, ни русскаго языка; заговорить же съ ней по-литовски мнѣ не пришло въ голову.
   Я отвѣтилъ.
   Услыхавъ родную рѣчь, литвинъ весь прояснился; угрюмое выраженіе на бритомъ лицѣ его исчезло, глаза освѣтились привѣтомъ и добродушіемъ, столь свойственнымъ этому народу.
   Никакой отдѣльной каморки и даже чулана у еврейки не имѣлось. Не могъ ничего лучшаго предложить намъ и крестьянинъ, такъ какъ онъ жилъ въ той же корчмѣ, съ евреями.
   Должно быть отчаяніе изобразилось на лицѣ моемъ, потому что литвинъ поспѣшно добавилъ, что если я не хочу ночевать въ избѣ, то могу сдѣлать это въ принадлежащемъ лично ему сараѣ.
   Мы съ радостью согласились и направились за крестьяниномъ.
   Высокій и просторный сарай, сколоченный на живую руку изъ тонкихъ досокъ, находился шагахъ въ сорока на лужкѣ за дорогою; низкія перегородки раздѣляли его на три части, предназначавшіяся, надо думать, въ лучшія времена для помѣщенія животныхъ. Изъ дальняго загончика справа отъ двери доносилось хрюканье, но это обстоятельство ни на мигъ не смутило насъ.
   Слѣва въ крайнемъ отдѣленіи желтѣла груда соломы.
   Мы избрали его и я, попросивъ хозяина принести молока, такъ какъ нестерпимо хотѣлось пить, бросилъ свои вещи и принялся раздѣваться.
   Куртку я едва содралъ съ себя; сапоги удалось снять только съ помощью отчаянныхъ усилій Яна. Наконецъ я остался въ одномъ сильно отсырѣвшемъ бѣльѣ, отжалъ все снятое и развѣсилъ по загородкамъ въ сараѣ. То-же сдѣлалъ и Янъ.
   Было сыро и холодно. На дворѣ подымался вѣтеръ, въ щеляхъ стѣнъ и гдѣ то подъ нами посвистывало. Покрыться было нечѣмъ. Меня слегка знобило.
   Только что мы зарылись въ солому, вошелъ нашъ литвинъ; въ огромныхъ ручищахъ онъ несъ кувшинъ молока, два стакана и каравай ржаного хлѣба. Подъ мышкой у него торчала засаленная, словно только что вытащенная изъ борща подушка и старое одѣяло изъ лоскутьевъ.
   Все это онъ добродушно предложилъ мнѣ.
   Я поблагодарилъ и отказался.
   Янъ, увидавъ, что литвинъ протянулъ мнѣ подушку и одѣяло, а я ихъ не беру, вскочилъ и ухватился за нихъ.
   -- Давай, давай!-- заговорилъ онъ,-- Какъ это такъ не надо?!
   Литвинъ нерѣшительно переступилъ съ ноги на ногу и, думая, что я, можетъ быть, все таки возьму, не выпускалъ вещей изъ рукъ.
   Наконецъ онъ улыбнулся, отдалъ одѣяло и подушку Яну, постоялъ нѣкоторое время около насъ, поглядѣлъ, какъ мы жадно припали къ стаканамъ съ молокомъ, забралъ затѣмъ опорожненную посуду, пожелалъ намъ добраго сна и, стараясь не стучать, тихо вышелъ изъ сарая и притворилъ за собой скрипучую щелястую дверь.
   Я обвязалъ платкомъ болѣвшую шею, далъ хлѣба Бруту и зарылся опять въ солому.
   Янъ устроился напротивъ меня; изъ соломы выглядывала лежавшая на подушкѣ голова его. Сверху онъ покрылся одѣяломъ. Лицо Яна усмѣхалось.
   -- Хорошо!-- говорилъ онъ, щурясь и поеживаясь.
   Пріятная теплота тихо распространялась и по моему тѣлу; скоро я почувствовалъ, что кровь прилила и заиграла пятнами на моемъ лицѣ; меня лихорадило.
   Я поднялся, снялъ мокрое пальто и накинулъ его на себя поверхъ слоя соломы.
   Стало уютнѣе. Благодаря внутренней досчатой загородкѣ, у которой устроились мы, на насъ не дуло; на вышинѣ же меньше половины человѣческаго роста изъ щелей наружныхъ стѣнъ тянулъ сильный вѣтеръ.
   -- А вѣдь вещи то наши скоро просохнутъ на сквознякѣ!-- заговорилъ опять Янъ и вдругъ расхохотался.
   Когда онъ находился въ теплѣ, а, главное, въ лежачемъ положенія, на него всегда находила игривость.
   -- Чему ты?-- спросилъ я.
   -- Да такъ!.. Какъ мы по лѣсу то брели...
   И онъ опять залился мелкимъ, благодушнымъ смѣшкомъ сытаго и довольнаго человѣка.
   Я промолчалъ и не слушалъ дальнѣйшей болтовни его. Скоро онъ стихъ.
   За сараемъ вылъ вѣтеръ, уныло шумѣли деревья.
   Тяжелая дремота понемногу овладѣла мною; въ отяжелѣвшей головѣ у меня стоялъ какой то странный гулъ.
   Мнѣ казалось, что я не сплю и вижу, что широкая дверь, вѣрнѣе, ворота сарая отворены и Олонскій урядникъ стоитъ и указываетъ на насъ пальцемъ; я даже различилъ серебряное кольцо на рукѣ его; онъ строго приказываетъ крестьянину арестовать насъ.
   Внѣ себя я вскакиваю и бѣгу прочь черезъ другой, вдругъ появившійся передо мной проходъ.
   За мной гонятся; я несусь къ лѣсу и спасаюсь въ чащѣ.
   День стоитъ прекрасный. Поютъ птицы. Я вспоминаю, что въ сараѣ остался Янъ и оружіе и что надо выручить ихъ. И я, весь замирая, пробираюсь по кустамъ обратно; сарай вырисовывается передо мной, я уже ползу...
   И я вдругъ приподнялся: меня кто-то сильно ударилъ въ бокъ.
   Стояла ночь; не видно было ни зги.
   Съ сильно бьющимся сердцемъ, не сознавая еще хорошенько, гдѣ я и сплю-ли еще и вижу сонъ или дѣйствительно толкнули меня, я ошарилъ вокругъ себя рукой и коснулся до чего-то огромнаго, живаго и теплаго.
   Оно, точно отъ электрическаго тока, метнулось съ глухимъ ревомъ прочь.
   Отъ страха на лбу у меня выступилъ потъ.
   Испугавшее меня чудовище остановилось шагахъ въ десяти въ сторонѣ и захрюкало.
   Это была свинья!
   Весь дрожа, я легъ опять и закрылся соломой.
   Голова у меня кружилась; я пытался заснуть, но не могъ.
   Тогда я открылъ глаза и вперилъ ихъ во тьму. Свинья похрюкивала и чавкала гдѣ-то въ среднемъ загонѣ.
   На дворѣ разыгрывалась буря.
   Мало по малу мной овладѣли воспоминанія, одинъ за другимъ стали всплывать сначала неясные, затѣмъ яркіе, окруженные сіяніемъ милые образы мамы, тети, сестеръ, братьевъ; какъ волшебная картина открылась наша освѣщенная лампадой дѣтская; слезы подступили у меня къ горлу. Я созналъ, какъ далеко я отъ нихъ, и голоса бури пробудили дремавшую во мнѣ совѣсть.
   Словно бездонная пропасть раскрылась подъ ногами у меня; я понялъ всѣмъ существомъ своимъ, какое горе я причинилъ роднымъ и какъ безпомощенъ я, пріютившійся со своими нелѣпыми замыслами въ дождливую ночь въ свиномъ хлѣвѣ среди глухихъ лѣсовъ Литвы.
   Я до боли ясно созналъ, что никогда и никуда не попадемъ мы и скорѣе смерть, чѣмъ хоть какой нибудь успѣхъ ждетъ насъ среди лѣсовъ; но даже смерть казалась воспаленному воображенію моему лучше, чѣмъ позоръ возвращенія.
   Возврата, казалось мнѣ, намъ уже не было.
   Слезы брызнули изъ глазъ моихъ; я зажалъ рукой ротъ, чтобъ сдержать рвавшіяся изъ груди рыданія, спрятался съ головою въ солому и плакалъ долго, горячо и неудержимо.
   

ГЛАВА XIX.

   -- Вставай!-- весело кричалъ Янъ, тормоша меня. День уже на дворѣ, въ путь пора!
   Я раскрылъ тяжелыя вѣки.
   Въ распахнутую дверь полутемнаго сарая врывались лучи солнца.
   -- Одѣвайся, нечего лѣнтяйничать!-- безъ умолку болталъ Янъ, сбрасывая съ перегородки ко мнѣ куртку и прочія вещи.
   -- Смотри, высохло какъ, словно и не было подъ дождемъ.
   Я выбрался изъ-подъ соломы, сѣлъ и медленно сталъ одѣваться; меня шатало отъ слабости, голова болѣла, какъ отъ угара, трепавшая меня ночью лихорадка давала себя знать.
   -- А гдѣ Брутъ?-- спросилъ я, и голосъ мой поразилъ меня самого, такой онъ сталъ больной и слабый.
   Янъ оглядѣлся.
   -- А и впрямь, гдѣ онъ? Брутъ, Брутъ!
   Янъ засвисталъ.
   Прошло съ минуту, и зашуршала солома въ углу.
   Я перевелъ туда глаза и увидалъ, что изъ-подъ нея вылѣзаетъ весь облѣпленный стеблями, заспанный Брутъ.
   -- Ишь, лѣнтяй! Отогрѣлся въ соломѣ!-- сочувственно замѣтилъ Янъ.
   -- Гляди,-- перебилъ я,-- ты мѣшки разсыпалъ.
   -- Я? Батюшки мои...
   Янъ бросился къ нимъ.
   -- Весь хлѣбъ и картофель украли! Кто же это?
   -- Свинья,-- отвѣтилъ я, сообразивъ, въ чемъ дѣло:-- она ночью ходила, я слышалъ.
   -- Чтобъ ее разорвало! Гдѣ она?
   И онъ схватилъ стоявшій въ углу огромный колъ и побѣжалъ осматривать сарай.
   По счастью для свиньи и для насъ, она отсутствовала; иначе, вѣроятно, пришлось бы не только накормить ее, но и заплатить за нее.
   Высохшее платье покоробилось; куртка едва сходилась на мнѣ и казалась сшитою изъ лубка. Я съ усиліемъ застегнулъ ее на верхнюю пуговицу и почувствовалъ такую боль, что быстро распахнулся. Всю грудь и шею у меня покрывали огромные пузыри отъ ожоговъ; къ кожѣ нельзя было прикоснуться.
   Съ трудомъ напялилъ я мокрые сапоги,-- единственный непросохшій предметъ, и выбрался къ двери.
   Въ среднемъ загончикѣ стояло два табурета; на одномъ изъ нихъ находилось молоко, хлѣбъ и стаканы
   -- Я уже пилъ!-- сказалъ Янъ.-- Я давно всталъ, да жалко было будить тебя. Что, иль не хорошо тебѣ, Стась?-- добавилъ онъ, увидавъ мое лицо при солнечномъ свѣтѣ.
   Я кивнулъ головою.
   -- Нездоровъ немного. Да это ничего, пройдетъ.
   -- Поѣшь, да молочка выпей, -- лучше станетъ,-- замѣтилъ Янъ.
   -- Нѣтъ, не хочу... Чаю я бы теперь выпилъ.
   -- Что-жъ, это можно!
   И Янъ захватилъ щепоть чая и бѣгомъ помчался въ корчму.
   Я чувствовалъ себя такимъ усталымъ и разбитымъ, словно вмѣсто только что сдѣланныхъ десяти шаговъ прошелъ тридцать верстъ. Я присѣлъ на расшатанный табуретъ и сталъ ждать Яна.
   Ночное отчаяніе и мрачныя предчувствія растаяли, какъ и сама ночь, при свѣтѣ дня. Мнѣ сдѣлалось даже стыдно своего малодушія.
   Янъ вернулся съ безносымъ чайникомъ и съ ведромъ воды для умыванія.
   Прикасаться къ холодной водѣ мнѣ не хотѣлось, все же я вымылся, помогъ продѣлать эту операцію Яну и съ жадностью принялся за свой чай. Онъ немного подкрѣпилъ меня.
   -- Надо про дорогу на Пуне разспросить,-- сказалъ я.-- Ты бы позвалъ, Янъ, хозяина.
   -- Не надо!-- Отозвался Янъ, отчищавшій изо всей силы стволъ ружья, покрывшійся отъ дождя яркими ржавыми пятнами.-- Я уже выспросилъ, знаю!
   -- Ты? У кого?
   -- А у проѣзжихъ.
   -- Тутъ съ часъ назадъ были Олькеникскіе. Надо на Олькеники сперва итти, -- эта дорога туда идетъ, а оттуда до Нѣмана рукой подать.
   -- Да кто это проѣзжіе были,-- литвины, евреи?
   -- Нѣтъ, поляки... Мѣщане должно быть.
   Я неодобрительно покачалъ головою.
   -- А вдругъ они пріѣдутъ и разскажутъ уряднику, что мы идемъ за ними?
   -- Ну, дались тебѣ урядники! Ты думаешь, такъ вотъ вчера въ такую погоду и поскакали дать знать о насъ: дѣла, братъ, не волки, въ лѣсъ не уйдутъ. Въ Олькеники мы напередъ вѣстей о себѣ придемъ.
   Появился хозяинъ.
   Я поздоровался съ нимъ, и спросилъ, какъ намъ ближе пройти на Пуне?
   -- На Пуне?
   Литвинъ потеръ бритое лицо ладонью, отчего послышались такіе звуки, какъ будто неподалеку чистили скребницей коня.
   -- На Пуне дорога не здѣсь.
   -- Какъ не здѣсь? Какая же здѣсь дорога?
   -- А на Олькеники. На Пуне вы дорогу прошли. На Пуне изъ Рудзишекъ итти надо
   -- Вотъ тебѣ и опредѣлили сѣверо-западъ!-- пронеслось въ моей головѣ.
   Спокойствіе, однако, меня не покинуло: что, въ сущности говоря, значила для насъ потеря одного дня?
   -- А отъ Олькеникъ далеко до Пуне?
   У! Изъ Олькеникъ на Меречь ближе всего, потомъ по Нѣману ѣхать надо. На Пуне отсюда много дальше!
   Не долго думая, мы рѣшили измѣнить маршрутъ и итти на Меречь. Но наученный опытомъ, я тщательно развѣдалъ про всѣ могущіе встрѣтиться перекрестки на пути и попросилъ затѣмъ продать намъ картофеля и хлѣба.
   Все это нашлось у литвина въ весьма ограниченномъ количествѣ.
   Браня свинью и заодно съ ней хозяина, Янъ уложилъ возобновленную провизію въ сумки, повѣсилъ ихъ черезъ плечи себѣ, забралъ ружье и, разставивъ ноги, сталъ въ воротахъ съ видомъ разбойника, глядя на мои разсчеты съ хозяиномъ.
   Я едва заставилъ литвина взять деньги за съѣденное и забранное нами, распростился съ нимъ и вышелъ изъ такъ хорошо послужившаго намъ убѣжища.
   Утро стояло сверкающее, чудесное.
   Свѣжая, только что омытая дождемъ, изумрудная зелень придорожныхъ кустовъ казалась осыпанной горстями брилліантовъ; капли воды искрились и переливались тысячами разноцвѣтныхъ огней.
   По голубому небу плыло одно единственное бѣлое, словно изъ серебра отлитое, облачко.
   Дорога уходила въ лѣсъ.
   Повороты смѣнялись поворотами, но кромѣ близко подступавшихъ къ дорогѣ деревьевъ ничего не было видно.
   Лиственныя заросли скоро смѣнились хвойнымъ перелѣскомъ; мало по малу стали попадаться громадные, косматые шатры елей; темень подъ ними не позволяла различать ничего за десять, пятнадцать шаговъ; смутно обрисовывались стволы лѣсныхъ гигантовъ. Боръ дичалъ съ каждымъ шагомъ впередъ.
   Мы шли медленно и часто присаживались отдыхать.
   Проснувшійся въ веселомъ настроеніи духа Янъ притихъ и грубовато-добродушнымъ обращеніемъ прикрывалъ нѣжность и внимательность ко мнѣ; онъ то набиралъ мнѣ ягодъ въ свою шапку, то вырѣзывалъ удобную палку, то, несмотря на мои протесты, ворчалъ и отбиралъ какую-нибудь вещь, которая, какъ казалось ему, тяготила меня.
   Ни одного непріятнаго мнѣ слова по поводу вчерашняго напраснаго круженья нашего по лѣсу не сорвалось у него съ языка.
   Все это очень трогало меня.
   На одномъ изъ приваловъ, когда я въ полномъ изнеможеніи опустился на мягкій мохъ на солнцепекѣ среди полянки, Янъ, хотѣвшій сѣсть рядомъ со мною, вдругъ застылъ въ согнутомъ положеніи.
   -- Смотри, смотри,-- зашепталъ онъ, указывая впередъ пальцемъ.
   Я приподнялся и увидалъ шесть-семь дикихъ козъ. Передняя насторожилась, и за ней все стадо подняло стройныя шеи и головы; вожакъ ударилъ ногой, и сѣрожелтоватыя красавицы литовскихъ лѣсовъ умчались, какъ пухъ, унесенный бурей.
   Около полудня мы наткнулись на бродившихъ по лѣсу длинномордыхъ, похожихъ на дикихъ, поджарыхъ свиней,
   -- Деревня близко, -- замѣтилъ Янъ.-- Не Олькеники-ли?
   Дорога сдѣлала изгибъ и вывела насъ на небольшую песчаную полянку.
   Низкая и рѣдевькая, какъ татарская борода, рожь покрывала ее; невдалекѣ чернѣло нѣсколько крохотныхъ, тѣсно скученныхъ избенокъ; ни куста, ни деревца не ютилось вокругъ нихъ; только грязные пустые дворики, напоминавшіе и видомъ и запахомъ свиные закуты, примыкали къ улицѣ.
   -- Ну, и хлѣба!-- Проговорилъ, оглядѣвшись, Янъ.-- Слезы, а не поле!
   Онъ, бѣднякъ самъ, очень неодобрительно, даже съ оттѣнкомъ презрѣнія относился всегда къ литвинамъ за ихъ смиренность и бѣдность.
   Собственнаго хлѣба большинству литовцевъ не хватаетъ и на полгода; они возятъ въ города на продажу дрова, метлы, деревянную посуду, сплошь и рядомъ, нанимаются въ батраки къ евреямъ -- почти такимъ же нищимъ, какъ и они сами. Употребленіе въ пищу разныхъ кореньевъ и древесной коры въ той части Литвы, которую пересѣкали мы,-- явленіе заурядное.
   Дверь крайней избушки стояла отворенной; изъ нея широкой полосой тинулся синеватый дымъ.
   На порогѣ, сгорбившись и надвинувъ на лобъ сѣрую войлочную шляпу, сидѣлъ пожилой литвинъ.
   Мы остановились противъ него, и я окликнулъ его.
   Деревню звали Выштелянцами.
   До Олькеникъ оставалось еще порядочно,-- сколько именно литвинъ не съумѣлъ опредѣлить.
   -- Хорошо быть на этомъ свѣтѣ паномъ, а на томъ свѣтѣ нищимъ!-- философствовалъ Янъ, выходя изъ деревни.
   Боръ скоро разступился и выпустилъ насъ на словно снѣгомъ усыпанныя холмистыя поля; самъ онъ потянулся и засинѣлъ влѣво и вправо по горизонту.
   Впереди, насколько могъ обнять взглядъ, волнами разстилались бѣлыя поля гречихи. Невидимые жаворонки звенѣли въ голубомъ небѣ; не то въ травѣ, не то въ воздухѣ жужжали пчелы.
   Солнце жгло почти отвѣсными лучами.
   Дорога мало-по-малу сошла въ низину и сочная зелень смѣнила бѣлую пелену гречихи. На ровныхъ, какъ скатерть, лугахъ изрѣдка стали попадаться холмы. Наконецъ они опять покрыли всю мѣстность.
   Мы одолѣли самый высокій изъ нихъ, закрывавшій горизонтъ, и увидѣли громадныя зеленыя поймы, вдали вилась и синѣла рѣка,-- какъ мы узнали послѣ -- Меречанка.
   За однимъ изъ изгибовъ ея на горѣ берега виднѣлись главы и кресты костела, церкви и очертанія различныхъ строеній. То были Олькеники.
   Часовъ около четырехъ, по разсчету Яна, мы вступили на деревянный мостъ, перекинутый на жердяныхъ козлахъ, черезъ узкую, поросшую кувшинками, болотистую Меречанку.
   Олькеники -- мѣстечко, но мнѣ они показались большимъ селомъ.
   Середину его занимала огромная немощенная площадь, по сторонамъ ея тянулись деревянные, бурые отъ лѣтъ и непогоды одноэтажные дома, крытые соломой и изрѣдка тесомъ. Съ противоположнаго края на площадь выступалъ старинный, обнесенный кирпичной оградой, сѣрый костелъ.
   17 ноября 1700 г. на лугахъ, только что пересѣченныхъ нами, происходила битва поляковъ съ поляками же. Двадцатитысячное войско князей Огинскаго и Вышневецкаго разбило полки гетмана Сапѣги. Равнины и горы кругомъ были устланы трупами бѣжавшихъ. Сынъ гетмана, Михаилъ, попался въ плѣнъ и въ пять часовъ утра слѣдующаго дня молодого рыцаря вывели къ костелу, противъ котораго находились мы, и шляхта въ куски изрубила его саблями.
   Черезъ шесть лѣтъ, именно 8 марта 1706 г. смерть Михаила отомстили на томъ же мѣстѣ: шведы разгромили полки враговъ отца его, и среди дремучаго полутемнаго бора дорогой, по которой такъ мирно пробирались мы съ Яномъ, звеня и сверкая желѣзомъ, быстро шли къ Вильнѣ суровые побѣдоносные ряды шведовъ съ Диккертомъ во главѣ...
   Янъ равнодушно слушалъ мое повѣтствованіе и поглядывалъ по сторонамъ.
   Площадь казалась пустынной. Если-бъ не пара полуголыхъ еврейскихъ ребятишекъ да нѣсколько свиней, сладостно нѣжившихся на солнцѣ, мѣстечко казалось бы вымершимъ. Наглухо закрытыя и задвинутыя болтами ставни оконъ придавали многимъ домамъ видъ заколоченныхъ. Изъ ближайшаго довольно внятно доносилось не то пѣніе, не то бормотаніе; въ одно изъ оконъ выглянулъ еврей въ пестромъ талесѣ {Длинный платоісь съ черными и желтыми полосами.} и съ молитвеннымъ ящичкомъ {Четырехугольная черная коробка, привязывающаяся ко лбу узкимъ, чернымъ ремнемъ; въ ней хранятся заповѣди.} на лбу; онъ съ озабоченнымъ видомъ посмотрѣлъ на насъ и, продолжая бормотать молитвы, скрылся снова.
   Тутъ только я понялъ причину мертвой тишины мѣстечка: была суббота, день, въ который не только глухихъ мѣстечекъ, но и большихъ городовъ Литвы и Польши нельзя узнать.
   Съ закатомъ солнца въ пятницу и до вечера субботы торговля вездѣ прекращается; движеніе на улицахъ почти отсутствуетъ. Только вечеромъ разряженныя толпы гуляющихъ евреевъ и евреекъ заливаютъ улицы. Убогія лавченки Олькеникъ, даже двери не торговыхъ домовъ, -- обыкновенно стоящія въ тѣхъ мѣстахъ настежь,-- все было заперто. Купить что либо въ еврейскіе праздники -- дѣло мудреное; потому мѣстные жители запасаются всѣмъ необходимымъ заблаговременно.
   Чтобъ не итти на виду у всѣхъ по площади, мы свернули за уголъ ближайшаго домика и очутились въ безлюдномъ переулкѣ.
   -- Какъ же мы раздобудемъ хлѣба?-- заговорилъ я.-- Опасно вѣдь заходить въ дома.
   -- Корчму бы розыскать!-- отозвался Янъ.-- Да людей то никого не видно!...
   Не успѣлъ онъ договорить послѣдняго слова, какъ изъ сосѣдней калитки вышелъ одѣтый въ длинный черный, но чистый лапсердакъ и въ черномъ же бархатномъ картузѣ молодой франтъ-еврей.
   Янъ спросилъ у него, гдѣ корчма, тотъ указалъ и съ любопытствомъ и нѣкоторымъ почтеніемъ сталъ разсматривать насъ и наше вооруженіе.
   -- А какъ намъ выйти на дорогу на Меречь?-- продолжалъ Янъ.
   Еврей отвѣтилъ, что надо пересѣчь мѣстечко и тогда увидимъ подъ горой корчму и дорогу.
   Мы поблагодарили и скоро выбрались на окраину. Гора, на которой расположено мѣстечко, кончалась небольшимъ обрывомъ; внизу, шагахъ въ ста отъ него, темнѣла окруженная хлѣвами и сараями, низкая, но просторная корчма.
   Мимо нея широкою лентою пролегала исчезавшая дальше среди лѣсистыхъ горокъ дорога.
   У корчмы стояли двѣ повозки; запряженныя въ нихъ буланыя лошадки ѣли лежавшіе въ пыли передъ ними вороха свѣжескошенной травы.
   

ГЛАВА XX.

   -- Есть заѣзжіе,-- промолвилъ Янъ, разсматривая корчму.-- Какъ бы не нарваться на кого...
   -- Опасно,-- согласился я.
   Чтобъ не быть замѣченными изъ бокового окошка корчмы, тускло смотрѣвшаго прямо на насъ, мы забрались въ бурьянъ, росшій близъ края обрыва, и расположились на отдыхъ.
   Янъ и Брутъ плотно пообѣдали хлѣбомъ и печеными яйцами; я къ ѣдѣ не притронулся, мнѣ только хотѣлось пить, но воды у насъ не было.
   Нѣтъ, нѣтъ, и я съ завистью поглядывалъ влѣво на далекую, капризно изгибавшуюся среди высокихъ песчаныхъ горъ синюю Меречанку.
   Прошло съ полчаса.
   Янъ нѣсколько разъ выглядывалъ изъ лопуховъ, но повозки продолжали стоять у корчмы; никто не выходилъ изъ нея. Я предложилъ обогнуть корчму задворкомъ, затѣмъ спрятаться одному въ лѣсу, а другому, оставивъ тамъ оружіе и мѣшки, вернуться въ нее за покупками. Янъ одобрилъ мой планъ.
   Справа передъ окнами корчмы разстилалось открытое поле, слѣва ее закрывали длинный сарай для лошадей и повозокъ и два низенькихъ плетеныхъ хлѣва. Пески позади нихъ усѣивали рѣдкіе кусты репейника и колючекъ съ лиловыми цвѣтами.
   Скрываясь въ густыхъ лопухахъ, мы ползкомъ спустились къ подошвѣ горы; точно караулившее насъ окно скрылось.
   Мы поднялись на ноги и быстро пошли по задворку. Опасность почти миновала.
   -- Даромъ, кажись, мы съ тобой на карачкахъ съ горы ползли!-- весело и громко замѣтилъ Янъ, поравнявшись съ послѣднимъ хлѣвомъ.
   И вдругъ оба мы вздрогнули и оборотились: въ узкомъ закоулкѣ между сараемъ и хлѣвомъ стоялъ человѣкъ. Увидавъ насъ, онъ быстро оправился и вышелъ за уголъ. На немъ были свѣтло-сѣрые съ черными клѣтками панталоны на выпускъ, бархатная синяя жилетка съ разводами и черный потертый пиджакъ. На грязной манишкѣ краснѣлъ галстухъ; свѣтлая растрепанная и рѣдкая бороденка свидѣтельствовала, что владѣлецъ ея не мѣстный уроженецъ.
   -- А па-а-звольте узнать, куда вы идете?-- обратился онъ къ намъ начальственнымъ тономъ.
   Мы молча ускорили шагъ.
   -- Нѣтъ!-- повысилъ голосъ незнакомецъ, обгоняя насъ, и, растопыривъ руки и ноги, сталъ передъ нами.
   Измятыя грязныя манжеты его бросились мнѣ въ глаза.
   Мутные и сѣрые на выкатѣ глаза и сильный винный запахъ, обдавшій насъ, какъ изъ распахнутаго погребка, свидѣтельствовали, что незнакомецъ былъ сильно въ градусѣ.
   Его накреняло то впередъ, то назадъ, словно кто толкалъ его то въ одну, то въ другую сторону.
   Мы остановились.
   -- А тебѣ что за дѣло?-- грубо спросилъ Янъ.
   Либо у него поблѣднѣло, маленькіе глазки потемнѣли и заблистали.
   Неизвѣстный былъ одного роста съ нимъ, но такой жиденькій, что несмотря на геройскую позу и выпяченную впередъ грудь казался передъ здоровякомъ Яномъ пиголицей.
   -- Разговариваешь? А знаешь, кто я?-- горделиво крикнулъ, продолжая раскачиваться -- неизвѣстный.
   -- Кто?
   -- Я писарь! Паспорта есть?
   -- А это кто, знаешь?
   Янъ поднесъ къ вострому носу противника увѣсистый кулакъ.-- Пшелъ прочь, не то я тебя...
   -- Каррраулъ!-- неистово завопилъ писарь.-- Ратуйте!
   -- Бѣжимъ!-- въ испугѣ проговорилъ я, схватилъ и отдернулъ хотѣвшаго уже вцѣпиться во врага Яна.
   -- Что ты, брось его!
   -- Куда-а?!-- Закричалъ писарь, ухвативъ за руку отшатнувшагося отъ него Яна.-- Я знаю, кто вы -- Виленскіе бѣглецы вы! Сюда! Братики!
   Янъ съ силой рванулъ свою руку, и писарь шлепнулся на землю, продолжая орать, какъ недорѣзанный.
   Мы во всю прыть бросились къ лѣсу.
   Писарь вскочилъ и побѣжалъ къ корчмѣ.
   -- Задержать!-- слышались его крики: -- награду дамъ! Арестовать ихъ!
   Человѣкъ шесть какихъ-то субъектовъ въ пиджакахъ, галдя и махая руками, высыпали на бывшее поле сраженія. Увидавъ насъ, всѣ, какъ были въ корчмѣ разстегнутые и безъ шапокъ, помчались въ погоню. Писарь вскочилъ въ одну изъ повозокъ и, не разбирая дороги и хлеща изо всѣхъ силъ буланку, летѣлъ на перерѣзъ намъ, подскакивая чуть не на аршинъ вверхъ отъ толчковъ на кочкахъ и вскидывая локтями, какъ крыльями. Длинные волосы его развѣвались.
   Я несся, не чувствуя ногъ подъ собой.
   Пистолетъ выпалъ у меня изъ-за пояса, Янъ уронилъ одинъ изъ двухъ нашихъ мѣшковъ съ провизіей, но подымать то или другое времени не было.
   Погоня отстала шаговъ на триста.
   Лѣсъ былъ уже близко.
   Мы бурей ворвались въ кусты и скрылись отъ глазъ преслѣдователей.
   На наше счастье лѣсъ оказался дубовый,-- въ сосенникѣ спрятаться было бы труднѣе.
   Я задыхался. Сердце у меня не билось, а бѣшеннымъ ходуномъ ходило въ груди; въ глазахъ стали вертѣться яркіе, радужныхъ цвѣтовъ круги.
   Мы пошли шагомъ; ноги у меня подламывались и дрожали.
   Гнавшіеся разсѣялись позади насъ и, аукаясь, разсыпались цѣпью. Слышно было, какъ трещали вѣтви подъ ногами ихъ.
   Я напрягъ остатки силъ и ускорилъ ходъ.
   Мы попали въ положеніе зайцевъ: на насъ охотились загономъ.
   Куда мы могли выйти, какъ великъ лѣсъ, что за нимъ,-- поле, рѣка-ли,-- все было неизвѣстно.
   -- На дерево бы влѣзть!-- вырвалось у меня.
   -- А Брута куда дѣть?-- возразилъ Янъ,-- Онъ выдастъ насъ!
   Притаиться въ кустахъ не имѣло смысла: ихъ могли обшарить и наткнуться на насъ;-- продолжать идти все впередъ было страшно,-- лѣсъ могъ окончиться, могъ, наконецъ, кто-нибудь направиться наперерѣзъ намъ, и мы били бы пойманы.
   Среди могучихъ, но молодыхъ еще дубовъ, нѣтъ, нѣтъ и попадались кряжистые многовѣковые гиганты.
   Мы кидались къ нимъ, но ни норы подъ корнями, ни подходящаго дупла не оказывалось.
   Вдругъ впереди блеснули просвѣты. Не прошло и нѣсколькихъ минутъ, и мы очутились на опушкѣ. За ней разстилалось огромное бѣлое поле гречихи!
   Мы съ ужасомъ взглянули другъ на друга: гречиха была такъ низка, что притаиться въ ней могъ бы развѣ заяцъ.
   Значительно отставшіе отъ насъ преслѣдователи приближались.
   Я различалъ голосъ писаря, ревѣвшаго и улюлюкавшаго, какъ на настоящей охотѣ.
   Медлить нельзя было ни минуты.
   Я обѣжалъ глазами чащу и поспѣшилъ къ ближайшему дубу, обхватомъ сажени въ двѣ; въ густой и развѣсистой зелени его, показалось мнѣ, можно было укрыться.
   -- Лѣзь скорѣй, Янъ!
   -- А ты?
   -- Лѣзь!-- съ раздраженіемъ прикрикнулъ я.
   Разговаривать некогда было.
   Янъ въ мгновеніе ока сѣлъ верхомъ на нижнюю вѣтвь.
   Я ухватилъ Брута, еле поднялъ его и передалъ Яну, съ большимъ трудомъ вскарабкался затѣмъ самъ и, помогая одной рукой Яну нести собаку, другой цѣпляясь за вѣтви, съ неимовѣрными усиліями сталъ съ нимъ подыматься выше. Съ обоихъ насъ лилъ потъ; оружіе, мѣшки, а главное -- неимовѣрно тяжелый и плотный, какъ большая свинья, Брутъ такъ и влекли насъ къ землѣ. Я раза два путь не сорвался и только стиснувъ до окостѣненія и судорогъ въ пальцахъ сукъ, удержался въ воздухѣ. Брутъ ошалѣлъ и не шевелился; онъ только часто, часто моргалъ и жалобно заглядывалъ намъ въ глаза.
   Саженяхъ въ пяти отъ земли мы одновременно замѣтили чернѣвшее въ стволѣ дуба большое отверстіе.
   Дупло!
   Янъ схватился за край его свободной рукою и заглянулъ внутрь.
   -- Огромное!-- едва переводя духъ, проговорилъ онъ.-- Черта этого помѣстить можно.-- Обозванный такимъ именемъ Брутъ заискивающе лизнулъ его въ щеку.
   -- Глубокое?-- шепотомъ спросилъ я.
   -- Нѣтъ, дно видно. И ты помѣстишься. Ну-ка, приподымай его.
   Мы приналегли, и подсаженный кверху руками и плечами Брутъ, какъ куль съ мукой, опрокинулся и исчезъ внутри дуба.
   -- Ффу... окаянный,-- отдуваясь, прошепталъ Янъ.
   -- Лѣзь же, есть мѣсто.
   -- А ты гдѣ будешь?
   -- На верхушку взберусь. Возьми это къ себѣ...
   Въ дупло полетѣли мѣшокъ и ружье, и облегченный Янъ, какъ бѣлка, исчезъ въ листвѣ.
   Я полѣзъ къ Бруту.
   Дно дупла отступало приблизительно на аршинъ отъ отверстія. Я спрыгнулъ внутрь и чуть не по колѣна ушелъ въ сухую и мягкую желтую сердцевину.
   Мелкая пыль отъ гнилушекъ окружила меня; я закрылъ глаза, зажалъ носъ, чтобъ не расчихаться, и, поджавъ ноги, усѣлся рядомъ съ Брутомъ.
   -- Аау, гей!!..-- доносились приближающіеся голоса.
   -- Не видать?
   -- Нѣтъ!
   Я приподнялся и, не высовываясь наружу, глянулъ по направленію голосовъ, шагахъ въ десяти отъ нашего пріюта стояло на лужайкѣ трое преслѣдователей.
   -- Куда-жъ они дѣвались? Не прошли-ли вправо?
   -- Туда далеко на перерѣзъ наши взяли!
   -- А влѣво?
   -- И слѣва кто-то забѣжалъ. Да вотъ онъ!
   Изъ кустовъ съ указанной стороны, пыхтя, какъ бегемотъ, показался растрепанный писарь.
   Красный галстухъ его съѣхалъ на сторону, пиджакъ былъ растерзанъ.
   -- Поймали?-- спросилъ онъ осиплымъ отъ крика голосомъ.
   -- Нѣтъ. А вы?
   -- Нѣтъ.
   -- Такъ гдѣ жъ они?
   -- Кто ихъ знаетъ!
   Писарь схватился за волосы.
   -- Чертъ бы васъ дралъ!-- завопилъ онъ.-- Да передъ вами же они были, изъ-подъ носа награду выпустили! А-ахъ! Да ищите же, бѣгите скорѣй, ироды эдакіе!
   И онъ врѣзался грудью въ затрещавшіе кусты.
   Я поблагодарилъ Бога за посланную мнѣ мысль спрятаться на дерево. Обшарить каждую вершину въ лѣсу было невозможно и для нѣсколькихъ сотъ человѣкъ.
   Мы могли считать себя въ безопасности.
   Оставалось ждать сумерекъ и подъ ихъ покровомъ выбраться какъ-нибудь изъ опаснаго мѣста.
   Голоса затихли.
   Я постоялъ еще немного у отверстія своего убѣжища, затѣмъ присѣлъ и увидалъ лицо Яна.
   -- Ушли!-- весело проговорилъ онъ.-- Вправо всей ордой пустились. А вѣдь у одного то пистолетъ былъ!-- внушительно и какъ бы съ опаской добавилъ Янъ.
   -- Это мой,-- отозвался я.-- Я потерялъ.
   -- Ээхъ! Це, це, це!.. И я мѣшокъ обронилъ. Что же у насъ осталось?
   -- Да ты иди сюда,-- мѣсто найдется.
   Янъ спустился, втиснулся между мной и Брутомъ и, шепотомъ передавая мнѣ свои мысли и ощущенія, развязалъ уцѣлѣвшій мѣшокъ.
   Тамъ былъ порохъ и пули; изъ съѣстнаго же въ мѣшкѣ хранилось всего пять картофелинъ и фунта четыре хлѣба; все прочее, въ томъ числѣ соль и спички, погибло безвозвратно.
   На лицо Яна набѣжали тѣни.
   Я не сказалъ ни слова и даже не пошевелился.
   Испугъ, напрягшій во мнѣ всѣ нервы, покинулъ меня и вслѣдъ за нимъ уходили и силы.
   Я впалъ въ изнеможеніе; все тѣло у меня вдругъ покрылось испариной и горѣло, и ныло.
   Я оперся головой и плечомъ о стѣнку, кое какъ повернулся на бокъ и закрылъ глаза.
   Полное равнодушіе ко всему овладѣло мной.
   

ГЛАВА XXI.

   Злобное рычаніе Брута немного отрезвило меня; я приподнялъ вѣки и увидалъ, что Янъ держитъ пса за морду; извнѣ долетали глухіе голоса.
   Я взялъ Брута на свое попеченіе, а Янъ поднялся и сталъ слушать.
   -- Право, собака ворчала!-- различилъ я голосъ внизу.
   -- Да гдѣ, побойся Бога! Показалось тебѣ!..
   -- Нѣтъ, не показалось!
   -- Ну, гдѣ же она можетъ быть? На деревѣ, что-ли?
   -- А хоть бы и на деревѣ!..
   Послышался смѣхъ.
   -- А можетъ на небо ее взяли? Эхъ ты, голова!
   -- Ладно!-- упрямо повторилъ названный головою.-- Обыскать надо здѣсь хорошенько. Э-ээ-эй!-- Всею грудью крикнулъ онъ, приставивъ должно быть руки ко рту.-- Сюда!
   Я услыхалъ трескъ сучьевъ.
   -- А? Что? Нашли?-- раздался голосъ писаря.
   -- Нѣтъ. Только они гдѣ-то здѣсь. Собака, я слышалъ, ворчала!
   -- Собака?-- Писарь зачмокалъ губами и засвисталъ.-- Кричите, братцы, громче,-- она залаетъ!
   Раздались дружные крики, свистъ и улюлюканье.
   Шерсть на шеѣ Брута встала дыбомъ; онъ поднялся, чтобъ броситься вонъ изъ дупла, но я быстро ударилъ его по лбу и заставилъ лечь; глухое рычаніе застряло у него въ горлѣ. Я распахнулъ куртку и, повалившись на пса грудью, засунулъ его морду къ себѣ за пазуху. Шумъ внизу утихъ.
   -- Деревья осматриваютъ!-- шепнулъ, нагнувшись ко мнѣ, Янъ.
   -- Лазятъ на нихъ?
   -- Нѣтъ, снизу глядятъ... Въ сторону отошли теперь.-- И онъ снова сталъ насторожѣ.
   Орда преслѣдователей скоро опять собралась неподалеку отъ насъ.
   Одинъ постучалъ палкой по нашему дубу; удары слабо отдались въ дуплѣ; благодаря тому, что оно находилось высоко, гула не было.
   Мы не шелохнулись.
   -- Да нѣтъ, нѣтъ дупла! Удрали!-- Разочарованно проговорилъ одинъ изъ голосовъ.
   -- Даромъ только пріятную компанію нарушили!
   -- Да куда жъ они могли удрать?
   -- Облаву! Облаву сгоню нынче же, сію минуту!-- кипятился окончательно опьянѣвшій писарь.
   -- А именины какъ?
   -- И именины пропустимъ и съ пустыми руками вернемся!-- мрачно добавилъ другой.-- Гайда въ корчму.
   Внизу грянулъ словно пушечный выстрѣлъ. Я вздрогнулъ.
   Эхо далеко прокатилось по лѣсу.
   -- Что такое?-- Чуть слышно спросилъ я Яна.
   -- Писарь это... Писарь вверхъ выпалилъ, -- нагнувшись къ моему уху, отвѣтилъ Янъ.
   Внизу поднялись споры и крики.
   Наконецъ писаря уговорили бросить поиски, и компанія стала удаляться. Янъ пристально слѣдилъ за ними.
   Все стихло.
   -- А вѣдь одинъ то не ушелъ!-- опять прошепталъ черезъ нѣсколько минутъ Янъ.-- Въ кустѣ притаился!
   -- Пускай!-- Равнодушно отвѣтилъ я.
   Янъ присѣлъ рядомъ со мной и замолчалъ.
   Нѣтъ, нѣтъ, и онъ вставалъ и, не приблшкая лица къ отверстію дупла, взглядывалъ внизъ.
   Подкарауливавшій насъ субъектъ неподвижно лежалъ на избранномъ имъ мѣстѣ. Только голова его поворачивалась изъ стороны въ сторону и испытующе поводила кругомъ глазами.
   Время уходило медленно.
   Я минутами задремывалъ, но слышалъ съ удвоенной чуткостью каждый шорохъ въ лѣсу. Лихорадка пожирала меня; какъ то незамѣтно случилось, что Брутъ навалился на меня всѣмъ тѣломъ; онъ то пріятно согрѣвалъ меня, то начиналъ казаться нестерпимо натопленной печкой, и я обливался потомъ, но продолжалъ въ какомъ то полуснѣ прижимать его похрапывавшую морду къ груди.
   Когда я нѣсколько отрезвился и взглянулъ вверхъ, дупло наполняла темнота.
   Янъ стоялъ.
   Я тронулъ его за ногу и онъ нагнулся.
   -- Здѣсь этотъ?
   -- Здѣсь!
   -- Какъ же мы сдѣлаемъ?
   Янъ энергично тряхнулъ волосами.
   -- Какъ? Да вѣдь не вѣкъ сидѣть намъ здѣсь, стемнѣетъ совсѣмъ и уйдемъ.
   -- А наткнемся на того?
   -- Что-жъ, вѣдь онъ одинъ. Пусть-ка поймаетъ насъ въ потьмахъ!
   -- А какъ мы дорогу отыщемъ?
   Янъ промолчалъ.
   -- Ничего,-- проговорилъ я немного погодя, вспомнивъ, что Меречанка впадаетъ въ Нѣманъ.-- Берегомъ рѣки пойдемъ. Только бы до него добраться!
   -- До рѣки то доберемся!-- увѣренно отвѣтилъ Янъ.
   Отъ него такъ и дышало энергіей и вѣрой въ наши силы.
   -- Побоится этотъ ночью одинъ въ лѣсу оставаться
   -- А если онъ не одинъ?
   -- Мѣсяца нѣтъ, не замѣтятъ. Вотъ что: я слѣзу первымъ и осмотрю опушку; коли наткнусь на кого,-- побѣгаю по лѣсу, собью со слѣда да и опять къ тебѣ пробррусь!
   -- Не попадись смотри!
   -- Еще чего!
   И удалой Янъ безшумно исчезъ изъ дупла.
   Прошло мучительно долгихъ минутъ двадцать.
   Я уже хотѣлъ отправиться на поиски друга, но слабый шорохъ по корѣ далъ знать, что онъ возвращается.
   -- Идемъ!-- прошепталъ онъ, всовывая голову въ дупло.
   -- Ружье оставимъ,-- съ какимъ то болѣзненнымъ раздраженіемъ сказалъ я: -- оно только выдаетъ насъ, и тяжелое.
   Янъ не возражалъ. Онъ надѣлъ на себя мѣшокъ, со страшными усиліями вытащили мы изъ дупла Брута и, не видя ни зги, ощупывая ногами вѣтви, стали совершать опасный спускъ.
   Янъ наступилъ на сухой сукъ; онъ хрустнулъ, какъ пистолетный выстрѣлъ.
   Мы обмерли и, затаивъ духъ, повисли, не двигаясь, на деревѣ.
   Лѣсъ молчалъ, какъ мертвый.
   Мы выждали нѣсколько времени и стали продолжать свое путешествіе.
   Наконецъ я ощутилъ подъ ногой землю.
   Мы спустили съ рукъ Брута, я обвязалъ ему шею носовымъ платкомъ и, придерживая за импровизированный ошейникъ, крадучись, сталъ пробираться за Яномъ.
   Тьма царила почти непроницаемая; на разстояніи вытянутой впередъ руки я едва различалъ стволы деревьевъ.
   Янъ направлялся на слабый просвѣтъ къ опушкѣ мимо зловѣще молчавшаго куста, въ которомъ таился собутыльникъ писаря.
   Укрываясь за дубами, мы приблизились къ нему.
   Янъ вдругъ остановился; я весь превратился въ слухъ.
   Среди глубокой и величавой тишины слышался слабый и мѣрный храпъ.
   Нашъ врагъ спалъ!
   Какъ тѣни, проскользнули мы къ опушкѣ, бѣгомъ спустились съ откоса бугра, на которомъ росъ лѣсъ, и зашагали по густой, мокрой отъ росы гречихѣ.
   Надъ нами глянуло вызвѣздившее небо. Пахнуло свѣжестью. Окрестности смутно вырисовывались кругомъ. Влѣво вдали затемняли небо какіе то грозные изломы: то были горы надъ Мере чанкой.
   Мы напрямикъ держали на нихъ.
   По пашнѣ итти было неудобно; сапоги скоро промокли насквозь, но мы не обращали вниманія на такіе пустяки и радовались счастливому избавленію отъ новой опасности. Я поминутно срывалъ цвѣты гречихи и обсасывалъ ихъ; роса славно утоляла жажду.
   Но скоро ознобъ, а съ нимъ и слабость, овладѣли мной.
   Я замолчалъ и, ежась и кутаясь, старался не отставать отъ Яна.
   -- Что, опять тебя знобитъ?-- спросилъ онъ, замѣтивъ мои вздрагиванья.
   -- Да, немного...
   -- Ничего, къ рѣкѣ придемъ,-- сыщемъ мѣстечко, костеръ разведемъ.
   -- А спички гдѣ?
   -- Спички...
   Янъ примолкъ.
   Поля окончились. Мы вступили въ пески и стали увязать въ нихъ по щиколодку; кое-гдѣ по сторонамъ подымались низкіе можжевеловые кусты, я узналъ ихъ по сильному запаху.
   Еще немного -- и мы очутились на краю обрыва; внизу передъ нами среди темнаго луга тускло, словно зеркало во тьмѣ, блеснула окруженная заводями, прихотливо изогнутая Меречанка.
   На довольно широкой поверхности ея отражались звѣзды.
   За рѣкой высились острыя горы; по вершинамъ и изломамъ ихъ чернѣлъ лѣсъ.
   Мы спустились на лугъ, по влажной травѣ добрались до одиноко высившагося съ нашей стороны надъ рѣкою холма и взобрались по крутому скату его. На вершинѣ, среди можжевельника, росло какое то развѣсистое дерево; Янъ сорвалъ вѣтку и ощупалъ листья.
   -- Яблоня,-- произнесъ онъ.-- Вотъ здѣсь за горой и устроимся у воды.
   Я запротестовалъ. У воды всегда холоднѣе, а скрываться за горой, не имѣя возможности развести костеръ, было безсмысленно.
   Янъ согласился со мной.
   Мы сложили оружіе и вещи подъ яблоней и принялись ножами выкапывать себѣ въ пескѣ постели. Янъ натаскалъ мнѣ откуда то сухого, какъ хворостъ, похожаго на древесные лишаи, моха и выстлалъ имъ мое логовище.
   Отъ ѣды я отказался. Янъ и Брутъ закусили вдвоемъ, а я легъ, укутался съ головой въ шинель, и тяжелое забытье сразу охватило меня.
   Холодъ разсѣялъ кошмаръ, душившій меня; я почувствовалъ, что жестоко озябли до колѣнъ только прикрытыя ноги. Страстно желая уснуть опять, я поджалъ ихъ и повернулся на другой бокъ,-- стало еще холоднѣй, но уже всему тѣлу.
   Я скорчился подъ пальто въ комокъ,-- не помогало.
   Лежать сдѣлалось, наконецъ, нестерпимымъ. Я скинулъ съ лица край пальто и сѣлъ.
   Лунная безмолвная ночь стояла надъ міромъ. Что то сказочное было въ изсиня-темномъ небѣ, въ сонной, зеркальной водѣ, въ точно серебряныхъ, свѣтлыхъ, увѣнчанныхъ темными зубцами бора, противоположныхъ горахъ.
   Надъ заводями дымился туманъ. Далеко за рѣкой мерцалъ костеръ; откуда то слѣва доносился едва слышный лай собакъ -- признакъ близости деревни.
   У воды монотонно кричала болотная выпь.
   Нѣсколько минутъ я провелъ въ какомъ то очарованіи, словно невѣдомыя силы разомъ перенесли меня изъ дупла дерева въ волшебный міръ.
   Затѣмъ, вздрагивая, я легъ снова.
   Сырость почти насквозь пропитала легкое пальто мое; оно совсѣмъ не грѣло.
   Лежавшій немного въ сторонѣ точно огромный клубокъ, Брутъ дрожалъ, и нѣтъ, нѣтъ, подымалъ лобастую голову и жалобно повизгивалъ: бѣдному псу былгоне теплѣе, чѣмъ мнѣ.
   Наконецъ онъ всталъ, подошелъ ко мнѣ, стараясь забраться подъ пальто. Я раскрылся совсѣмъ и поднялся на ноги. Онѣ едва держали меня.
   Янъ, надѣвъ свое пальто въ рукава, сидѣлъ, скорчившись подъ яблоней.
   -- Вотъ холодъ!-- стараясь унять внутренній ознобъ,-- проговорилъ я.-- Спать страшно хочется!
   Янъ глядѣлъ однимъ глазомъ; все прочее было у него укрыто.
   -- Чего спать, тутъ всю ночь бѣгать надо!-- пробурчалъ онъ.
   -- Кабы костеръ разложить!
   -- Да... А поищи, можетъ найдешь гдѣ нибудь у себя спичку.
   -- Искалъ, нѣту.
   Я сталъ обшаривать свои карманы; они были пусты. Скорѣй для очистки совѣсти, чѣмъ ожидая найти что нибудь, я вернулся къ оставленному на землѣ пальто и осмотрѣлъ его.
   Въ боковомъ карманѣ я ощупалъ что-то длинное.
   -- Спичка!-- радостно вскрикнулъ я, вынимая ее.
   -- Ну? Одна?
   Янъ подскочилъ ко мнѣ.
   -- Одна!
   -- Собирай скорѣй хворостъ!
   Мы пустились обшаривать холмъ и склоны его; при обманчивомъ лунномъ свѣтѣ производить это было трудно; я поминутно хватался за кочки или за тѣни отъ кустовъ, принимая ихъ за сухія вѣтки.
   Поиски не привели ни къ чему.
   Ломать яблоню было жалко, и я принялся за можжевельникъ. Но онъ оказался упругимъ и колючимъ до мучительности. Янъ съ остервенѣніемъ дергалъ и рвалъ непокорные кусты и скоро подъ яблоней появились огромныя охабки вѣтокъ.
   -- Не замѣтили бы насъ!-- сказалъ я, оглядываясь.-- Деревня близко!
   -- Бѣсъ съ ними, пускай замѣтятъ!-- отозвался Янъ.
   -- Подумаютъ, что ночное. Да и время позднее -- спятъ теперь всѣ!
   Мы зажгли своею драгоцѣнною спичкой мохъ, служившій мнѣ подстилкой, и сунули его въ груду вѣтокъ.
   Костеръ долго не хотѣлъ разгораться; отъ смолистаго и сырого можжевельника длиннымъ столбомъ валилъ, пригибаясь къ лугу, густой и бѣлесоватый дымъ.
   Наконецъ вспыхнули и затрещали, перебѣгая съ вѣтки на вѣтку, яркіе, веселые огоньки. Мы безпрестанно подкидывали имъ новую добычу; изъ костра вырвалось, наконецъ, вверхъ и лизнуло нависшія надъ нимъ вѣтви яблони огромное пламя.
   Янъ, Брутъ и я жались насколько возможно ближе къ огню.
   Живительная теплота распространялась по одной половинѣ тѣла; другая пронизывалась холодомъ и нетерпѣливо ждала своей очереди грѣться.
   Время отъ времени приходилось отправляться за новымъ запасомъ топлива: можжевельникъ сгоралъ, какъ солома.
   -- Чаю-бы выпить! мелькнула во мнѣ соблазнительная мечта, но ни чаю, ни котелка для воды не имѣлось.
   Янъ все время изподтишка приглядывался ко мнѣ. На лицѣ его я прочелъ затаенное безпокойство.
   Видя, что слова не идутъ мнѣ на языкъ, онъ началъ что-то разсказывать.
   Я слушалъ его черезъ силу.
   Приблизительно до трехъ часовъ просидѣли мы, поддерживая огонь у костра и поглядывая на медленно блѣднѣвшее небо. Мѣсяцъ меркъ, словно уходилъ въ становившуюся мутной высь. Колыхавшаяся надъ рѣкой и заводями пелена тумана подымалась и ширилась. Луга исчезали.
   Скоро туманъ коснулся нашего холма и обвилъ подошву его; медлительные призраки волнъ вздымались, таяли въ воздухѣ и поглощали все на пути своемъ. Образовалось сплошное, непроницаемое для глаза, дымящееся и безшумное море.
   Чудилось, что мы сидимъ у костра на вершинѣ заоблачной одинокой скалы; внизу медленно клубятся и ползутъ, касаясь иногда ногъ нашихъ, облака, застилающія таящуюся въ головокружительной безднѣ внизу землю...
   Едва востокъ обозначился розоватой полоской, мы покинули догоравшій костеръ и отправились въ западномъ направленіи.
   Первоначальный планъ слѣдованія берегомъ Меречанки былъ оставленъ; она выписывала такія петли, что въ день не пришлось бы подвинуться и на пять верстъ впередъ..
   Мы рѣшили итти напрямикъ; Нѣманъ былъ въ одномъ, много въ двухъ дняхъ пути отъ насъ.
   Сѣро-мутное небо предвѣщало жаркій день.
   Величавый боръ скоро принялъ насъ въ свои нѣдра, но онъ сопровождалъ насъ не долго; его смѣнилъ низкорослый ельникъ и сосенки; песчаные невысокіе холмы кругомъ становились все обнаженнѣе.
   Съ вершины одного изъ нихъ я замѣтилъ уходившую далеко влѣво прямую, какъ стрѣла, большую дорогу; я узналъ ее по сопровождавшимъ ее аллеямъ вѣковыхъ березъ и мощныхъ высокихъ сосенъ.
   Кругомъ, сколько могъ охватить глазъ, разстилались холмистые пески съ рѣдкими унылыми перелѣсками. Взошедшее солнце пріятно обогрѣло насъ; скоро итти стало тяжелѣе.
   Несмотря на раннее утро, солнце начало припекать.
   По небу не плыло ни облачка. Даль казалась блѣдно-бурою, словно дымъ сплошь заволакивалъ ее.
   Воздухъ былъ неподвиженъ; не слышалось ни щебета птицъ, ни трещанья кузнечиковъ.
   Я снялъ пальто, разстегнулся, но солнце всходило все выше; зной сдѣлался нестерпимымъ.
   Отъ безсонницы и утомленія въ головѣ у меня шумѣло.
   Я предложилъ сдѣлать привалъ.
   -- И, знаешь что,-- совсѣмъ больнымъ голосомъ добавилъ я,-- ночью все равно мы спать не сможемъ, такъ давай выспимся сейчасъ, а ночью итти будемъ: и легче, и безопаснѣе!
   Мелкія елки и можжевельникъ попадались все рѣже и рѣже; наконецъ передъ нами развернулась обнаженная, однообразная, чуть волнистая пустыня; словно властное слово заставило оцѣпенѣть готовое къ бурѣ безконечное желтое море, и оно застыло, поднявъ и не обрушивъ песчаныя волны.
   Мы свернули къ одинокому, почти не дававшему тѣни можжевеловому кусту, и я, даже не подложивъ ничего себѣ подъ голову, пластомъ легъ на горячій песокъ, уткнулся щекою въ него, раскинулъ руки, и сонъ, отрадный и непробудный, охватилъ меня.
   

ГЛАВА XXII.

   Уже вечерѣло, когда я проснулся.
   Неподалеку пылалъ костеръ. Пока я спалъ, Янъ отыскалъ гдѣ то въ подкладкѣ моего пальто еще пару спичекъ и, разведя огонь, усѣлся печь картофель.
   Меня томила жажда.
   -- Попить бы,-- проговорилъ я.
   -- Нѣту воды,-- отозвался Янъ,-- вездѣ искалъ ее. Да ты хоть поѣшь, поди, -- хуже тебѣ станетъ, не ѣвши.
   Я всталъ, подошелъ къ Яну и сѣлъ около костра; аппетита не было никакого, тѣмъ не менѣе я принудилъ себя одолѣть полъ-картофелины. Другую половину я отдалъ Бруту.
   -- Надо къ утру до Нѣмана добраться!-- сказалъ Янъ -- хлѣба только одна корка осталась.
   -- Главное-бы воды...-- вымолвилъ я.
   -- По дорогѣ сыщемъ гдѣ нибудь!-- Яну видимо хотѣлось поддержать и хоть чѣмъ нибудь ободрить меня.
   Мы собрались и тронулись дальше.
   Я шелъ черезъ силу, еле вытаскивая изъ песка ослабѣвшія ноги.
   На темно-синемъ небѣ всходила багровая полная луна; вдали отъ нея мигали кое-гдѣ на небѣ мелкія искры звѣздочекъ. Отъ песка несло тепломъ; онъ отдавали воздуху зной, пріобрѣтенный днемъ отъ солнца.
   Усѣянная безчисленными, полузатянутыми пескомъ, валунами желтая, пустыня блѣднѣла; воздухъ и даль дѣлались прозрачнѣе.
   Ночь предстояла чудесная, но я уже не думалъ ни о чемъ, даже видѣть не хотѣлъ бы ничего,-- до того нехорошо я чувствовалъ себя.
   При свѣтѣ мѣсяца итти оказалось труднѣе, чѣмъ днемъ: глазъ не различалъ твердыхъ полосъ, обыкновенно обнажаемыхъ вѣтромъ среди песковъ, и мы поминутно увязали въ наносахъ.
   Пустыня молчала.
   Безконечные, бѣлесоватые, какъ волны ковыля, пески окружали насъ со всѣхъ сторонъ; лунный свѣтъ поглощался ими; слабо озарялась поверхность пустыни -- безконечная, беззвучная, мутная...
   Изрѣдка Янъ обращался ко мнѣ съ какимъ нибудь словомъ, я отвѣчалъ, и затѣмъ оба мы замолкали и напряженно начинали вглядываться по сторонамъ.
   Я думалъ о водѣ. Было жутко и безпокойно среди необъятнаго простора. Куда ни обращалъ я глаза, отовсюду -- чудилось мнѣ -- глядѣло что то загадочное, страшное, проникающимъ въ душу неподвижнымъ взоромъ.
   Брутъ, бѣгавшій обыкновенно по сторонамъ, скромно держался теперь вблизи меня.
   Однообразный мутный цвѣтъ земли и воздуха утомлялъ глаза, а съ ними и все тѣло. Итти становилось все труднѣе, ноги чаще и глубже утопали въ оплывавшемъ подъ ними пескѣ.
   Ни ручья, ни жилья,-- сколько ни озирались мы,-- не встрѣчалось.
   Во рту, въ груди и въ горлѣ у меня жгло; губы растрескались. Блѣдно-зеленоватые мягкіе лучи туманили мозгъ, проникли всего меня. Еслибъ была возможность хоть на минуту скрыться въ тѣнь, это нѣсколько успокоило бы меня, -- но деревья и кусты отсутствовали.
   Платье стало казаться тяжелымъ и неудобнымъ; я все передергивалъ плечами, стараясь оправить его на себѣ; ременный кушакъ рѣзалъ поясницу.
   Янъ, молчаливюй и сосредоточенный, шелъ рядомъ со мною.
   Жажда, наконецъ, сдѣлалась невыносимой. Я готовъ былъ прокусить себѣ руку и выпить крови, чтобъ хоть каплей чего-нибудь освѣжить спекшееся, сведенное судорогой горло, но не только воды -- капли росы нельзя было найти нигдѣ.
   Въ головѣ мутилось; я чувствовалъ, что начинаю шататься, и только неимовѣрнымъ напряженіемъ воли заставлялъ себя подвигаться и вытаскивать обезсилѣвшія въ конецъ, тяжелыя, какъ гири, ноги изъ глубокозасасывавшаго ихъ песка.
   Единственная мысль огненнымъ колесомъ крутилась въ воспаленномъ мозгу моемъ,-- мысль эта "пить, пить"!
   И вдругъ радость, безумная радость наполнила меня! впереди блеснула вода!
   Она широкою полосою разстилалась слѣва въ ложбинкѣ.
   Измученный, какъ и мы, Брутъ увидалъ ее тоже, и первый бросился къ ней.
   -- Вода!-- хрипло вскрикнулъ я и побѣжалъ изъ послѣднихъ, неизвѣстно откуда взявшихся силъ.
   Янъ устремился за нами.
   Прибѣжали и остановились: передъ нами бѣлѣлъ песокъ; его рябили темносѣрые и совсѣмъ черные камни, бросавшіе отъ себя мелкія тѣни. Насъ обмануло зрѣніе.
   Я сѣлъ на одинъ изъ большихъ валуновъ.
   Если-бы могъ, я заплакалъ-бы отъ злости и разочарованія, но слезъ не было.
   Мы передохнули и тронулись дальше.
   Прошло съ полчаса; Янъ всмотрѣлся опять влѣво и указалъ туда рукою.
   -- Вода!-- еле вымолвилъ онъ.
   Брутъ, опустивъ голову и хвостъ, плелся уже къ ней.
   Я остановился.
   Дѣйствительно, въ небольшой низинѣ извивался широкій ручей, вѣрнѣе даже мелкая рѣченка. Это не могъ быть обманъ зрѣнія: я слышалъ журчаніе воды на выставлявшихся всюду камняхъ, видѣлъ зыблющуюся рябь на посеребренной луной поверхности.
   Мы ускорили шаги.
   Я уже предвкушалъ воду, ощущалъ ее во рту, чувствовалъ, съ какой жадностью припаду къ ней и буду пить, пить безъ конца!
   Рѣченки не оказалось: передъ нами стлался песокъ... сухой, безжизненный, покрытый камнями...
   Съ ума можно было сойти въ эту ночь среди блѣдныхъ, безконечныхъ песковъ!..
   Лишь послѣ еще двухъ такихъ же испытаній зачуяли мы, наконецъ, воду, настоящую воду. Не увидали ее, а зачуяли; душный воздухъ чуть засвѣжѣлъ. Если-бъ не это, мы, можетъ быть, прошли бы мимо, не вѣря больше глазамъ своимъ.
   Широкая поверхность воды темнѣла справа.
   Мы припали къ ней и съ изступленіемъ, хватая губами песокъ со дна, глотали ее безъ конца -- теплую, почти парную.
   Брутъ ворвался въ нее, остановился шагахъ въ десяти впереди насъ и жадно, ненасытно лакалъ вывалившимся, какъ у бѣшеннаго, языкомъ своимъ.
   -- Будетъ!-- проговорилъ, наконецъ, Янъ, встряхивая меня за плечо.
   Я отодвинулся шага на два и легъ на грудь; не было силы разстаться съ водой и уйти отъ нея. Все, каждый вершокъ тѣла у меня требовалъ отдыха.
   Брутъ улегся въ водѣ и нѣтъ, нѣтъ, я слышалъ чавканье и лаканье его.
   Полузабытье овладѣло мною.
   Казалось, а можетъ и впрямь такъ было, гдѣ то вдали лилась заунывная пѣсня. Чудилось, что въ той же сторонѣ чернѣлъ лѣсъ, мелькали огоньки деревни... И вдругъ почудилось, что я, раздѣтый, лежу дома на свѣжихъ простыняхъ, на кровати; отрадное ощущеніе разлилось по мнѣ...
   Но кровать начала вращаться, сперва медленно, затѣмъ быстрѣе, быстрѣе... Спазмы тошноты подступили къ горлу. Я открылъ глаза, и головокруженіе прекратилось на мигъ.
   Черезъ нѣкоторое время я больше не смогъ лежать и сѣлъ. Я обезсилѣлъ настолько, что голова у меня шаталась; я поддерживалъ ее рукою.
   Опять захотѣлось пить; я подползъ къ водѣ и увидалъ Яна; онъ ничкомъ распластался на берегу; скорченные, какъ въ судорогѣ, пальцы, разметанныхъ рукъ его врылись въ песокъ, забивавшійся ему въ лицо, въ волосы, за воротъ, но Янъ спалъ и не ощущалъ ничего.
   Прежде всего я окунулъ въ воду голову, но воды не хватило покрыть ее и до половины; тогда я принялся поливать себѣ лобъ и темя изъ горсти правой руки.
   Душъ этотъ нѣсколько освѣжилъ меня; я жадно, безъ передышки сталъ утолять жажду, хотя и почувствовалъ, что вода противная и пахнетъ коровами.
   Головокруженіе прекратилось; силы возстановились слегка. Сонъ началъ валить меня, но я помнилъ, что надо къ утру добраться до Нѣмана и боролся съ искушеніемъ. И когда одолѣлъ, когда желаніе уснуть отлетѣло, -- мнѣ вдругъ сдѣлалось легче. Показалось даже, что идти опять уже не составитъ труда для меня.
   Я поглядѣлъ на Яна, и мнѣ жаль стало трогать его: онъ лежалъ жалкій, истомленный.
   Однако, пора была трогаться въ путь; я разбудилъ его. Онъ поднялъ голову, безсмысленно-тупо оглядѣлъ меня, наконецъ, вспомнилъ, гдѣ онъ и что съ нимъ, поднялся и трясущимися руками медленно сталъ собирать раскиданныя вещи.
   Я всталъ и хотѣлъ шагнуть впередъ, чтобы помочь ему, но ноги у меня подломились, какъ соломинки, Янъ подхватилъ меня и опустилъ на песокъ.
   -- Что съ тобой?-- испуганно проговорилъ онъ,-- быстро разстегивая воротъ моей куртки,-- Стасъ, отзовись... Стась, милый!
   Я слышалъ полный отчаянія голосъ его, но не отзывался. Мнѣ вдругъ сдѣлалось необычайно хорошо; точно крылья уносили меня куда-то въ прохладную и свѣтлую высь. Только продолжавшійся шумъ въ ушахъ мѣшалъ полному блаженству; я улыбнулся Яну, прислонилъ свисавшую съ его руки голову къ плечу его, и сознаніе оборвалось во мнѣ.

------

   На этомъ я и закончу свои воспоминанія. Добавлю лишь нѣсколько словъ о томъ, что произошло впослѣдствіи.
   Утромъ крестьяне находившейся неподалеку деревни наткнулись на Яна.
   Онъ, сгорбившись, неподвижно сидѣлъ около лужи, поддерживая на колѣняхъ мою голову; я лежалъ какъ мертвый.
   Мы заблудились съ нимъ вблизи Меречи. Жара въ послѣдніе дни нашего странствованія доходила до 37о--39о R. Передъ самымъ концомъ нашего блужданія по дорогѣ въ той же мѣстности проходила артиллерійская бригада, и двѣ лошади пали отъ солнечнаго удара.
   Янъ до такой степени осунулся, былъ такъ убитъ и пораженъ мыслью о моей смерти, что едва добились отъ него отвѣта.
   Обоихъ насъ доставили въ Вильно.
   У меня оказался жесточайшій тифъ. Янъ отдѣлался только изнуреніемъ и испугомъ. Онъ со слезами выпросилъ у тети позволеніе хоть разъ въ день заходить навѣщать меня, и ему позволили. Но я долго не узнавалъ никого.
   Нечего и говорить, что выздоровленіе мое было встрѣчено общею горячею радостью. Ни вызванная телеграммой, перепуганная всѣмъ происшедшимъ мама, ни тетя, никто словомъ даже не упрекнулъ меня за то, что перенесли всѣ по моей винѣ.
   Меня ласкали наперерывъ, и это такъ подѣйствовало на меня, что я разрыдался и облегчилъ совѣсть горячимъ раскаяніемъ на груди обнимавшихъ и успокаивавшихъ меня мамы и тети.
   Даже суровый Тадеушъ, освѣдомившись предварительно, нѣтъ ли при мнѣ кого, и узнавъ, что я одинъ, выставлялъ изъ коридора густые кусты своихъ усовъ ко мнѣ въ комнату и спрашивалъ:
   -- А ну, какъ себя чувствуете, панычъ? Вставайте, пойдемъ съ вами перепеловъ ловить! Шельма Брутъ все къ вамъ просится!
   -- Зайдите, зайдите,-- говорилъ я, улыбаясь.
   И Тадеушъ осторожно входилъ и впускалъ Брута.
   Песъ съ ума сходилъ отъ восторга, но Тадеушъ не позволялъ ему бросаться на меня; давъ мнѣ поласкать Брута, Тадеушъ принималъ строгій видъ, садился на корточки, и начиналось представленіе.
   Брутъ, какъ съумасшедшій, съ радостнымъ визгомъ скакалъ черезъ руки, кувыркался, умиралъ, смѣялся.
   Я глядѣлъ и тоже смѣялся.
   Довольный Тадеушъ прощался, желалъ мнѣ скораго выздоровленія и уводилъ опечаленную разставаньемъ собаку.
   Черезъ восемь недѣль, худой и слабый, какъ тѣнь, я всталъ съ постели.
   Чтобъ хоть чѣмъ нибудь загладить происшедшее, я съ энергіей принялся за учебники.
   Тетя упросила директора позволить мнѣ держать снова экзамены въ августѣ мѣсяцѣ, и я благополучно сдалъ ихъ и перешелъ въ слѣдующій классъ.
   Съ этого времени рвеніе къ ученью во мнѣ не ослабѣвало. Я кончилъ гимназію, затѣмъ университетъ и, отдавшись другому дѣлу, забылъ прежнія мечты свои о путешествіяхъ.
   Янъ въ Америкѣ. Онъ добился таки своего и уѣхалъ туда въ то время, когда я кончалъ гимназію. Теперь онъ уже не просто Янъ, а мистеръ Джонъ по американски,-- владѣлецъ огромнаго желѣзодѣлательнаго завода. Матери, не пожелавшей ѣхать на чужбину, онъ высылаетъ большія деньги.
   У насъ съ нимъ сохранились наилучшія отношенія и чувства другъ къ другу и, какъ только я получаю письмо съ красной американской маркой,-- знаю уже, что оно отъ Яна и что навѣрное опять вспоминаетъ онъ о нашемъ неудавшемся бѣгствѣ и о родной Литвѣ.
   Вспоминаю о ней и я.
   Часто грезятся мнѣ приволье синихъ озеръ Литвы, мрачные вѣковые лѣса ея, страшная, но полная своеобразной прелести Сахара близъ Нѣмана. Тысяча верстъ отдѣляетъ меня теперь отъ этого края, но стоитъ задуматься -- и слышу я ровный шумъ могучихъ сосенъ и елей, вижу надъ собою ясное небо Литвы, гляжу на зеленые камыши у крутыхъ береговъ рѣкъ и озеръ; рѣютъ надо мной вереницы славныхъ тѣней, поэтическія были и легенды полузабытой, сѣдой старины..
   Милый, далекій край!

С. Р. Минцловъ.

"Юный Читатель", NoNo 14, 16, 18, 1901

   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru