Минцлов Сергей Рудольфович
Под шум дубов

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Исторический роман.

   

СЕРГЕЙ РУДОЛЬФОВИЧ МИНЦЛОВ

ПОД ШУМ ДУБОВ

(ИСТОРИЧЕСКИЙ РОМАН)

   

ГЛАВА I.

   -- Так помни, Герман, что я говорил тебе! Ходи здесь и смотри зорко за оградой: русские все разбойники и воры. Через три часа придут другие кнехты и сменят тебя. До свиданья, мой друг!
   -- Доброй ночи, дядя!
   -- Мейстер, мой милый, мейстер! Здесь нет родственников, есть только мейстеры и кнехты!
   Разговор этот происходил в теплый и светлый майский вечер 1501 года во Пскове, на немецком торговом дворе, между тесно подступавшими друг к другу длинными двухэтажными строениями.
   Высокий человек, названный дядей, повернулся и пошел торопливой, тыкающеюся походкой, свидетельствовавшей о таком же нервном и суетливом характере его.
   Герман остался один.
   Полная луна светила прямо в лицо его -- свежее и молодое, с едва обозначавшимся пухом усов на приподнятой верхней губе, обнажавшей белые зубы. Лоб, благодаря широкому ободку круглого шлема, оставался в тени, оттуда блестели большие глаза.
   Юноша держал в руках длинную алебарду; широкое, изогнутое лезвие ее тускло посвечивало при сиянии луны.
   Весь мир был залит этим сиянием. Синее небо ушло еще дальше и выше, чем днем, от земли; в беспредельной, чистой сквозной вышине кое-где мерцали мелкие звезды.
   Герман опустил глаза и опять увидал посеребренные луной, остроконечные двухскатные кровли четырех дортсов двора и угольно-черный узкий проулок между ними; справа белел угол небольшой церкви, сложенной из необтесанных известковых плит.
   Что-то холодное ткнулось в левую руку Германа; он быстро отдернул ее и увидал огромного лохматого пса, днем обыкновенно находившегося взаперти. Пес сидел около него и колотил и мел широким хвостом землю.
   -- А, Капитан! -- обрадовавшись товарищу, вполголоса воскликнул Герман; он наклонился и стал гладить животное. -- Ну, пойдем в обход!
   Умный пес побежал по проулку; Герман направился за ним.
   Жилые строения занимали середину двора; кругом них, вправо и влево от единственных ворот, тянулись двухъярусные деревянные клети; нижний ряд их занимали лавки, в верхних ярусах помещались склады сукон и других товаров; слюдяные оконца, что глаза слепцов, смотрели оттуда; в нижние клети вели ряды дверей, наглухо закрытых и запертых огромными висячими замками. За церковкой тонул в черной тени дортсов низкий, длинный амбар, служивший местом хранения громоздких товаров; на фоне церковной стены четко рисовались окружавшие ее груды бочек, наваленных одна на другую.
   Тишина стояла нерушимая.
   У одного из толстых четыреугольных столбов, поддерживавших навес перед лавками, шевельнулось что-то живое; выставилось наружу и заблестело лезвие алебарды, затем раздался громкий протяжный зевок. Там стоял кнехт из другого дортса.
   Герман направился к нему.
   -- Что так налегке? -- проговорил насмешливый, низкий голос, и из сумерек навеса показался человек в круглом шлеме и теплом длинном коричневом камзоле. На ногах у него, как и у Германа, были длинные чулки и башмаки с огромными пряжками.
   -- Не холодно... -- отозвался Герман, невольно проводя ладонью по короткой куртке, плотно облегавшей грудь его.
   -- Пройдемте на стену, Карл?.. -- несколько нерешительно предложил он, помолчав немного.
   -- Что там делать?
   -- Мне бы хотелось взглянуть на город...
   -- Еще успеет надоесть он вам! А впрочем -- пойдемте. В начале, конечно, все интересует...
   По деревянной лестнице поднялись они на помост из досок, устроенный вдоль стены на высоте груди от верхнего края ее.
   Перед ними открылись крыши местами разбросанных, местами тесно скученных изб; кое-где виднелись деревянные церкви; неподалеку, сейчас же за избами, чернел лес, сплошным морем заливавший весь горизонт.
   -- Это не город... -- проговорил Карл, видя с каким вниманием Герман рассматривает строения, -- это наша сторона -- Завеличье. Псков вот они закрывают ... -- он кивнул головою на крыши дортсов.
   Герман оглянулся назад и чуть не вскрикнул от изумления.
   Высоко над резкими очертаниями крыш, как выросший чудом, стоял на синеве неба стройный, весь белый храм; золотой крест ярко сиял над ним.
   -- Что это? -- спросил Герман, указывая на виденье.
   Товарищ его зевнул снова.
   -- Главная церковь это русская... собор. Он на горе стоит, со двора из-за построек не виден он.
   Оба медленно направились дальше; доски помоста скрипели и местами гнулись под их ногами.
   Город открывался все больше и больше.
   Волшебная сказка развертывалась перед глазами Германа.
   Чуть серебрясь, светлою полосою от края до края земли изгибалась широкая полоса воды, испещренная золотыми пятнами. С высокой кручи бледными тенями гляделись в нее серым крепостные стены и высокие островерхие башни. Из-за них выставлялось что-то непонятное, поражающее: какие-то причудливые, бесчисленные кровли, купола, высокие стены с колоколами в сквозных прорезах их, золотые кресты... Нигде ни на родине, ни в Германии не видел Герман ничего подобного!
   -- Неужели это все церкви? -- с изумлением проговорил он. -- Такие благочестивые эти русские?..
   Товарищ его фыкнул носом.
   -- Язычники они!
   -- Как язычники? Они же христиане!
   -- Христиане только те, кто исповедует нашу святую, католическую веру. Один крест у них христианский, а во всем остальном они язычники! -- Карл облокотился на гребень стены и говорил уверенным тоном знатока.
   Герман, не отрываясь, глядел на поразивший его воображение город.
   Еще в Дерпте, где он рос в семье дяди в качестве приемыша после смерти родных, наслышался он о разных чудесах Московии, о ее диких и страшных жителях, о необыкновенных городах, но действительность превзошла ожидания его.
   -- Богатства много у них! -- продолжал кнехт, завистливо поглядывая на город. -- Видите, сколько церквей: под каждой поделаны огромные подвалы, и там грудами лежит всякое добро -- золото, серебро, меха! -- Кнехт вздохнул и не докончил речь.
   -- Вы недавно, должно быть, в кнехтах? -- спросил он, немного погодя, Германа.
   -- Недавно, а вы?
   Кнехт махнул рукой.
   -- Лет двадцать! В десятый раз приезжаю сюда из Любека... мы ведь Любекские... -- горделиво добавил он, крутя усы. -- В Новгороде семь раз был.
   Вопрос, почему же он до сих пор не сделался мейстером, запросился было на язык Германа, но в это время из-под навеса шлема его собеседника выставилась на свет огромная синяя груша, заменявшая ему нос, и безмолвно, но достаточно красноречиво, ответила о причине...
   -- Н-да, повидали мы видов! В десяти битвах участвовал, раз до ста разбойничьи нападения отбивал, тонул пять раз. Много бывало!.. -- Однако, пора и вниз нам! -- спохватился увлекшийся было воспоминаниями Карл.
   Они отправились по стене обратно.
   У одного из промежутков, разделявших клети, кнехт остановился: в проулок падал свет из окна; в большой столовой в одном из дортсов горел огонь; сквозь слюду окна смутно различались неясные, темные фигуры стоявших и сидевших людей.
   -- Стевен заседает... -- понизив голос, сказал кнехт. -- Цены на товары устанавливают. Наживут они здесь деньгу!
   -- A русские разве не наживают? -- спросил Герман.
   -- Русские в наших руках. Какие определит наш двор цены на их товары, по таким и продадут. Деваться им с их добром некуда!
   Они спустились во двор и направились по своим местам.
   -- Смотрите, когда ваша очередь будет опять на стражу идти -- не опаздывайте: оштрафуют. Здесь строго! -- сказал вдогонку Герману кнехт.
   -- Не опоздаю, благодарю вас!
   Тишина опять воцарилась на пустынном и темном дворе.

*

   На совет собрались мейстеры всех дортсов.
   Большая комната, обитая дубовыми досками, с высоким закопченным потолком, была полна народа. С крюков, ввинченных в массивные балки, спускались на цепях три налитые маслом железные лампы, имевшие вид трехугольных блюд с крышками; из середин их выставлялись фитили; стекол в те времена не было, и копоть колеблющимися струйками бежала вверх над желтыми огнями ламп. Они освещали длинный дубовый стол; вокруг него на деревянных креслах с кожаными подушками, за огромными глиняными кружками с пивом, в разнообразных позах сидели и беседовали мейстеры; дым от трубок синим туманом наполнял комнату.
   Альдерман , невысокий, но коренастый и плотный пожилой человек с начавшими седеть, коротко обстриженными волосами и совершенно обритым лицом, помещался на одном из концов стола в кресле с особо высокою спинкой; справа и слева от него сидело по два ратмана и два альдермана св. Петра .
   Между альдерманами находился писец -- высокий, чахоточный человек; перед ним, кроме кружки с пивом, стояла медная чернильница, и лежал лист пергамента и несколько очиненных гусиных перьев.
   Около писца, словно раскормленный кот на лежанке, щурился и улыбался, смакуя пиво, толстый патер с чрезвычайно добродушным и вместе с тем плутовским лицом.
   Альдерман стукнул по столу деревянным молотком, и в комнате наступила тишина; все лица, в большинстве бритые, повернулись в его сторону.
   -- Господа... -- несколько тягучим голосом начал альдерман, -- осмотры, размещение и расценка товаров почти окончены, и послезавтра, после мессы... -- патер закрыл глаза и наклонил в знак согласия круглую, как шар, голову -- ... двор открывает торг!
   -- Среди нас есть новички, прибывшие сюда для торговли впервые; нахожу нужным, поэтому, подтвердить еще раз главные правила двора: никто не может сбавить русским хотя бы один пфениг с установленной цены; не может также вступать с ними в торговые товарищества и давать товары в долг.
   -- С русских надо брать только золото и серебро, а им давать в обмен только товары. Это главный пункт, прошу его помнить.
   -- Затем: русские товары, до установки нами цен, покупать нельзя; все потом купит двор по той цене, которую захотим дать; других покупателей, кроме нас, у них нет.
   -- В прошлом году меха ловко взяли! -- с хохотом заявил один из мейстеров, шумно ставя свою кружку на стол. -- Навезли их много, а мы не берем! За полцены пришлись: на полотно выменяли!
   -- Кстати о полотне... -- заговорил опять альдерман, и лицо его, как бы высеченное из бурого камня, приняло озабоченное выражение. -- Полотно, привезенное теперь, очень плохо... настолько плохо, что не знаю, можно ли будет сбыть его?
   -- Ничего! -- отозвался кто-то. -- И не такое гнилье сходило!
   -- Русским грешно возить хорошие товары! -- наставительно произнес тощий мейстер, дядя Германа, весьма походивший на востроносый кувшин, надетый на шест.
   -- Да, но теперь нельзя очень раздражать их! -- ответил альдерман. -- Мы должны помнить, что наш двор стоит на бочке пороха, и лучше не подносить к ней зажженного фитиля. Говорю это к тому, что может быть полотно придется продать ниже оценки, установленной сейчас стевеном!
   На дальнем конце стола, занятом владельцами этого товара, раздался ропот.
   Альдерман вслушался в доносившиеся оттуда возгласы и приподнял руку; все смолкли.
   -- Господа мейстеры! -- сурово проговорил он. -- Судить здесь о справедливости могу только я и праздных замечаний прошу не делать. Нахожу, что если двор продаст такое полотно не в десять, а только в пять раз дороже, чем продал бы его в Германии, то этого вполне достаточно для владельцев его! Совет окончен! -- добавил он, вставая с места.
   Один за другим стали подниматься и остальные; говор сделался всеобщим.
   Близкое открытие торга и надежда на большие барыши возбуждали всех.
   Была уже поздняя ночь, когда последние мейстеры допили, наконец, кружки с пивом и разошлись по своим дортсам.
   Лампы в зале погасли; безмолвие наполнило посеребренный светом луны немецкий двор.
   

ГЛАВА II.

   Утро встало пасмурное; с Талабской стороны дул ветер и, как всегда, нес с собой тяжелые сизые облака.
   Великая потемнела и сердито кидала волны на каменистые берега, похожие на обвалившиеся, но еще крутые, стены из плит известняка.
   Несмотря на раннее утро, под кручею, на которой смыкались стены Детинца и Кром, на узкой береговой полосе и на спуске от ворот толпился народ.
   Особенно шумно было у плашкотного моста, где, среди толпы, одетой в яркие разноцветные мятели , и кое-где в черные опашни с отложными красными воротниками, зеленые или черные штаны, заправленные в красные сапоги, и отороченные мехом шапки, расселась на песке и береговых камнях ватага скоморохов; она резко выделялась совсем особым, московским, покроем своих кафтанов и однорядок .
   Между скоморохами виднелись медведи; один огромный и косматый стоял на дыбах и грузно плясал, поджимая под себя то одну, то другую лапу.
   Одетый в красную рваную однорядку плечистый и чернобровый вожак подергивал его за цепь и приговаривал прибаутки; окружавшая их толпа гоготала.
   Около скоморохов лежали берестяные торбы и "гудебные" сосуды: гусли, накры, домры и сопели.
   Смех, говор и брань разносились далеко над рекой.
   -- Отколе Бог несет? -- обратился к одному из скоморохов пожилой и плотный пскович в черном опашне.
   Рыжебородый скоморох лежал на животе, подпирая испитое лицо веснушчатыми кулаками. Водянистые наглые глаза его повернулись в сторону спросившего.
   -- Из Изборска! -- процедил он сквозь зубы, оглядев собеседника.
   -- С ярмарки, что ль? А награбили много дорогою?
   -- Мы не грабим! -- сдержанно ответил скоморох, отворачиваясь от собеседника, на груди которого желтела золотая цепь. -- Грабят другие, что в цепях золотых ходят, а мы пляшем да песни поем!
   Пожилой пскович качнул головой и направился дальше, к парому.
   -- Москва озорная! -- промолвил он, уходя.
   Вслед ему раздался смех.
   -- Наскочил с ковшом на брагу? -- крикнул ему вдогонку чей-то голос, но пскович не обернулся и скрылся в толпе.
   К чернобородому медвежьему вожаку пробиралось в это время двое людей: впереди, без стеснения распихивая всех встречных, шагал верзила с мрачным лицом, заросшим по самые глаза темно-русою бородою; седина серебрилась в ней повсюду.
   Воспаленные, несколько выпученные глаза его свидетельствовали о пристрастии владельца к зелену-вину.
   Вид верзилы был настолько необычен, что сразу привлекал к нему всеобщее внимание и вызывал сперва недоумение, а затем невольный смех.
   Длинное тело его облегал залатанный серым холстом темный подрясник; на голове, прикрывая пышные волосы, густой волной выбивавшиеся на плечи, возвышался остроконечный желтый колпак с бубенчиками; на веревочном поясе верзилы висел бубен, за спиной помещалась котомка, плетеная из луба; в руке он держал огромную дубину, опущенную толстым концом вниз, и опирался на нее, как на посох.
   Рядом с ним, вперевалку поспевал едва достававший ему головою до груди плечистый коротыш в лаптях и пестрых скоморошьих лохмотьях.
   -- Федя? -- густой октавой пророкотал верзила, подойдя вплотную к чернобородому. -- Прощевай!
   -- Прощай и ты, Дьякон! -- сказал вожак; тот расправил лохматые усы рукою и сочно трижды отчмокал товарища.
   -- Шел бы и ты, Федя, с нами? -- проговорил коротыш, в свою очередь расцеловавшись с вожаком.
   -- Так-то так, -- ответил черный, -- ушел бы и я, да вот его оставить жаль! -- он кивнул головой на медведя, сидевшего как человек и не спускавшего с него маленьких свиных глаз своих. -- Больно умен Михайло у меня!
   -- Умен, это верно! -- согласился коротыш.
   -- А здесь, на торгу долго пробудешь? -- спросил Дьякон.
   Федор усмехнулся, блеснув белыми зубами.
   -- Нельзя мне здесь оставаться! -- понизив голос, сказал он. -- Счеты у меня есть с посадником...
   -- Куда же ты теперь?
   -- А в Юрьев проберусь, немцев потешу, а оттоле в Новгород...
   Приятели помолчали.
   -- Будь здоров, когда так!
   -- Дай Бог вам добычи! -- сказал вожак. -- Авось свидимся еще с тобой, Щенок, и с тобой, Дьякон?
   -- Все в одном месте будем! -- словно из-под земли прогудел последний.
   Он что-то доставал в это время из своей котомки и кормил медведя; тот тянулся к нему и жадно чмокал похожею на хоботок нижнею губою.
   -- Ну, Мишенька, теперь прощевай! -- проговорил Дьякон и, широко распахнув руки, принял медведя в свои объятия. Медведь встал на дыбы, поднял торчком маленькие надсеченные для приметы уши и, заревев на весь берег, обхватил передними лапами верзилу, причем уткнулся носом в лицо ему. Дьякон и в самом деле, к великой потехе толпы, поцеловал медведя в морду, вскинул движением плеча котомку за спину и зашагал к воротам.
   -- Так Невой в Вятскую землю пойдете? -- крикнул черный вдогонку товарищам.
   -- Сказывают так! - ответил, повернувшись, коротыш. -- Прощай!
   -- Здорово свидеться, братцы!
   Вожак постоял немного на месте, следя за уходившими, затем дернул цепь, медведь поднялся, и оба они затерялись в шумной толпе.
   Рыжий встал с земли и пошел за его товарищами, примечая путь по лохматой голове и желтому колпаку дьякона, на добрые пол-аршина возвышавшимся надо всеми.
   Скоморохи поднялись в гору и по площади Торговища направились в сторону Окольного города.
   -- А ведь у них все по-иному, не так, как у нас на Москве! -- заметил Щенок, все время с любопытством озиравшийся по сторонам.
   Дьякон мотнул головой.
   -- Еще бы. Тут свобода!
   -- Не про то я! -- возразил Щенок. -- Ишь, строенье-то какое, все каменное! Одежа, и та другая!
   Особенно занимало и восхищало Щенка то, что площадь и улицы, по которым проходили они, были выстланы каменными плитами.
   -- А у нас-то? -- восклицал Щенок, хлопая себя по бокам короткими, жилистыми руками. -- В Китай-городе однова возок увяз -- шестерик коней выволочь не мог, так и оставили, пока не обсохло на улице; откапывали потом. Грязь -- во! -- и он указал рукою на свой висок.
   Дьякон шагал молча.
   Улицы вились вкривь и вкось; низкие ограды из плитняка то и дело прерывались небольшими площадями, на которых возвышались церкви; кресты и зеленые луковицы куполов смотрели из-за строений со всех сторон.
   Каждую церковь, словно молодой перелесок, обступали белые и черные кресты и зеленые бугры: мертвые в те времена ютились вперемежку с живыми.
   Немного не дойдя до церкви Сергия Преподобного, Дьякон остановился около каких-то высоких ворот и, отворив калитку, нагнулся, и оба товарища очутились на небольшом дворе.
   В глубине его за двумя громадными шатрами лип, на каменной подклети, виднелся деревянный дом; слева и справа от него из-за кустов выглядывали низкие клетки и одрина -- служившие складами вещей и для помещения дворового люда.
   Под густым навесом одной из лип, за длинным деревянным столом, развалясь на скамьях, сидело человек двенадцать; несмотря на раннее утро, они успели уже основательно подвыпить; в руках у каждого имелись бычачьи рога, усердно наполнявшиеся ими из большого глиняного кувшина; возле него горкой лежал ситный хлеб.
   За серединой стола, опершись спиной на изрытый веками бурый ствол дерева и небрежно поглядывая на окружающих, сидел молодой человек в яркой пунцовой одежде; небольшие, темные усы чуть прикрывали его слегка приподнятую верхнюю губу, придававшую лицу его насмешливый вид.
   Щеки его были гладко выбриты; из-под алого, опушенного мехом колпака, выбивались кудрявые русые волосы.
   -- А, Дьякон, добро пожаловать! -- крикнул он, увидав пришедших.
   Дьякон мотнул в знак приветствия головою. Щенок снял шапку и стал мять ее в широких, как лопаты, ладонях.
   -- Пришел!.. -- прогудел Дьякон. -- Товарища вот привел с собою к тебе, Вася, Щенком звать...
   Он кивнул на коротыша и, подойдя к столу, бережно принял из рук молодого псковича протянутый рог с вином и стал осушать его, выпятив нижнюю губу и запрокинув назад голову.
   Среди пировавших раздался смех.
   -- Да ты ошибся! -- произнес плечистый, высокий детина, сидевший с краю стола. -- Ты не к нам, а на псарню отведи приятеля!
   -- Что с ним делать? Комаров, что ли, ему бить? -- подхватил другой.
   Смущенный Щенок отвернулся и сделал вид, что ничего не слышит.
   Дьякон, не отрываясь от рога, скосил налившиеся кровью глаза сперва на одного из говоривших, потом на другого, допил вино и положил пустой рог на стол.
   -- Колпаков дурацких, гляжу, нет на вас, а дураки оба петые! -- заявил он, утерев рот рукавом. -- Из топора он воду выжмет, а вас тиснет, и попа не зовите -- отпевать будет нечего!
   Задетые Дьяконом вскочили с мест, но кудрявый стукнул по столу рукою, и все обратились в его сторону.
   -- Не галди! -- сказал он. -- Не такой человек Дьякон, чтобы зря приводить кого стал. Подойди-ка поближе, молодец, чего застыдился? Как тебя звать-величать?
   -- Никитой... Щенком кличут... -- зарумянившись во все широкое веснушчатое лицо, ответил тот и боком подвинулся к столу.
   -- Сказывал тебе Дьякон, зачем товарищей собираю?..
   -- Сказывал! -- подтвердил коротыш.
   -- Любо, стало быть, тебе с нами на Вятку плыть?
   -- Любо.
   Василий еще раз обежал глазами плотную фигуру Щенка.
   -- Ладно... беру тебя... -- Только помни! -- резко добавил он: -- Когда без дела сидим, мы все ровня, а в дело пойдешь, пикнешь поперек -- голову тут же разрублю!
   -- Чего уж... понятно! -- пробормотал Щенок, поглядывая на Дьякона.
   Тот ободрительно подмигнул ему.
   Василий выбрал самый большой рог и, налив по края вином из кувшина, протянул его Щенку.
   -- Пей, коли так. Да единым духом, смотри!
   Щенок принял рог, не передохнув, опорожнил его и положил на стол.
   Лицо Щенка раскраснелось, выпитое вино ударило ему в голову.
   Крайний из сидевших, огромный широколицый детина с точно раздавленным носом поднялся с места и, уперев руки в бока и расставив вилами ноги, встал около Щенка с вызывающим видом.
   Щенок доходил ему только до пояса.
   -- Кого из нас, братцы, отпевать будут, коли я его тисну? -- бахвально проговорил он, обращаясь к товарищам. -- Ну, как мне с тобой быть -- раза тебе дать, либо так, к земле давнуть? Как смерть принять хочешь, говори?
   -- Ай, да Тюря! -- раздались веселые голоса. -- Дай ему раза!
   -- Покажи куцей Москве, как во Псков лезть!
   Хохот приветствовал эти слова.
   Василий усмехался и поглаживал подбородок.
   Щенок отступил на шаг.
   -- Не лезь! -- ответил он. -- Что зря пристаешь?
   -- Валяй, тютя! -- крикнул Дьякон. -- Покажи, чего стоишь!
   -- Где ему! -- презрительно отозвался кто-то. -- Боится он. Тоже ушкуйник!
   -- Ничего, он за бабу сойдет: хлебы нам печь будет!
   Опять загремел дружный хохот.
   Великан-пскович шагнул, протянув руки к Щенку; тот отступил снова.
   -- Отойди от греха! -- угрожающе проговорил он.
   Лицо его побледнело.
   Пскович, не отвечая, опустил подобные воловьим ногам руки ему на плечи.
   Все стихли.
   И вдруг высоко на воздух взлетела, распластав руки, что крылья, огромная туша псковича и, описав большой полукруг, тяжко рухнула на землю саженях в двух позади Щенка; голова псковича, как арбуз, стукнулась о сухую землю.
   Дьякон коротко проржал.
   -- Ученье свет, а неученье тьма! -- назидательно изрек он и налил себе в рог еще вина.
   К упавшему и неподвижно лежавшему детине бросилось двое товарищей; он был оглушен и, когда его приподняли и посадили, он бессмысленно поводил выпученными глазами и, видимо, не помнил, где он и что случилось с ним.
   На происходившее под липами, кроме описанных лиц, глядел еще один человек: над камнями ограды, словно нюхающая воздух рысь, виднелась голова рыжего скомороха.
   Увидав падение верзилы, он юркнул во двор и очутился среди помогавших зашибленному.
   За столом возбужденно обсуждали поражение детины.
   -- Молодчина, Щенок! -- провозгласил Василий. -- Сюда садись, иди к нам!
   Дьякон подтащил товарища за руку к столу и усадил на лавку рядом с собою; тот утерся рукавом и взял рог, сунутый ему Дьяконом.
   -- Во как у нас! -- заявил последний, засучивая рукава и торжествующе озирая всех; потом он налил вина себе и Щенку. -- Еще кого поучить надо? Выходи, ребята, не сумлевайтесь!
   К плечу его кто-то прикоснулся.
   Дьякон оглянулся: позади стоял рыжий скоморох.
   -- Ты откуда взялся? -- спросил Василий, сразу приметивший появление во дворе нового лица.
   -- С ними вот...
   Рыжий мотнул головою на Щенка и его товарища.
   -- Впервые вижу! -- прогудел Дьякон.
   -- Слыхал, вольницу собираешь, -- вкрадчиво перебил рыжий, -- так вот и я бы...
   -- Ты? К нам? -- процедил Василий, окинув взглядом тощую фигуру просителя. -- Да ты комара-то сразу убить можешь, али раза три тебе по нем хлопать надо?
   Смех прокатился кругом.
   -- Остер ты на язык, Василий Петрович, -- ответил рыжий, -- будь и на разум так же остер. Может, и я тебе вот как еще пригожусь!
   Рыжий выразительно потряс рукою.
   -- Чем пригодишься-то?
   -- Костры его головой зажигать будем! -- возгласил Дьякон. -- Пей, тютинька, пей Щеночек мой!
   -- Все моя голова сделать может! - ответил рыжий. -- Где костер зажжет, а где и красным петухом пройдет!
   -- Говорит ровно бы и путный какой! -- заметил сосед Василия.
   -- Что ж, поглядим! -- ответил последний. -- Ну, садись, рыжак, наш будешь. А как звать-то тебя по-крещеному?
   -- Андреем поп крестил! -- ответил рыжий и с деланно скромным, многозначительным видом уселся на скамью среди потеснившихся гуляк.
   -- Налить рабу Божию Андрею ковш вина и выпить до дна! -- воскликнул один из соседей, поднося ему ковш, по края налитый вином. -- Пожалуй, челом бьем!
   Рыжий поднялся на ноги, низко поклонился всем присутствовавшим, и приняв ковш, жадно принялся пить из него. Осушив ковш, он перевернул его, щелкнул по донышку пальцем, стукнул им с маху по столу и опустился на свое место. Лицо и глаза его заметно налились кровью.
   -- Пить не дурак! -- раздались голоса.
   -- Песню, теперь песню! -- кричали на другом конце стола.
   Грянула плясовая. Вскочил на ноги один из молодцов и, подняв руки, плавно обежал круг и пошел выкидывать колена.
   Дьякон вдруг замотал головой, встал, сорвал свой колпак, шлепнул его о землю, ухнул и пустился вприсядку под общий хохот, вой и притоптыванье.
   Долго, почти до самого полдня, далеко окрест разносились со двора Василия Петровича песни, крики и топот ног.
   Шедшие мимо ворот пожилые прохожие приостанавливались и, послушав, неодобрительно качали головами и уходили своим путем.
   

ГЛАВА III.

   Псков, как и старший брат его Новгород, был в описываемое время еще вольным городом.
   Еще звонил на площади его вечевой колокол, народ по-прежнему управлялся посадником, но Москва уже заставила его принять своего наместника, Василия Шуйского, и выжидала случая покончить с беспокойной республикой.
   Шуйский надменно и вызывающе вмешивался в дела Пскова, и раздражение против него было всеобщее.
   Умный посадник, Иван Кириллович Теншин, понимал игру московского ставленника, явно старавшегося вызвать Псков на разрыв, и, зная, что открытая борьба с Москвой для Пскова не по силам, старался утихомиривать страсти, не давать повода к войне и как мог оттягивал близившийся решительный день.

*

   В просторной светлице хором Теншина, глядевших с бугра на устье узенькой Псковы-реки, сидел с хозяином московский наместник, зашедший к нему после обедни из собора.
   Невысокого роста, полный, с длинною черною бородою, клином спадавшею на грудь, Шуйский прихлебывал из серебряной стопки мед и испытующе смотрел на посадника черными, словно лаком наведенными глазами.
   -- Уйми, сказываю, Иван Кириллыч, вольницу-то свою, уйми! -- хриплым голосом говорил Шуйский.
   Высокий и дородный Теншин то сжимал бритый подбородок широкою, белой рукою, то слегка наклонял белокурую голову с сильной проседью и поглаживал себя по волосам.
   -- Как ее уймешь? -- проговорил он простодушным тоном и, вскинув на миг на Шуйского умные серые глаза, сейчас же опять потупил их.
   Выражение лица его было неопределенное.
   -- Очень просто! Иль у тебя тюрем нет?
   -- Тюрьмы-то есть, да кто молодцов-то ловить да сажать мне будет?
   -- А!.. -- протянул иронически Шуйский. -- Некому? Ну, когда так, надо, видно, мне Москву попросить пособить; прислали бы сюда ратных людей сколько потребуется!
   В голосе его прозвучала угроза.
   В глазах Теншина мелькнул тревожный огонек и сейчас же исчез; лицо его приняло еще более добродушное выражение.
   -- Ну, Москва далеко, чего на нее слать! -- воскликнул он. -- Иль мы с тобой, боярин, не друзья-приятели? Говорим это мы с тобой только так, по душам, а сделать для тебя все сделаю, хоть и трудно это: сам знаешь, каков народ ноне стал! -- Пока рать придет -- разорвать нас может и ключья развеет!
   Шуйский презрительно махнул рукою.
   -- Нет, ты не маши! -- подхватил опять Теншин. -- Ты все по Москве своей меряешь, так ведь там у вас народ пуганый, палку ему поставь от великого князя, он и ей поклонится, а у нас не то! У нас вольница. Спокон веку обыкли делать, что самим вздумается! Не по нраву вот тебе пришлось, говоришь, что едешь ты, а тебе и шапки никто не ломает, песни горланят, орут?..
   -- На зло, на посмех так чинят, поганцы! -- перебил Шуйский.
   -- Да и мне, бывает, не кланяются! -- продолжал Теншин. - Что ж тут поделаешь?
   -- Ты свои счеты веди, как хочешь! -- жестко заявил Шуйский. -- Мое дело статья особая. Не мне твое дурачье не кланяется, а великому князю Московскому: я его пресветлое лицо здесь представляю!
   Шуйский стукнул по столу кулаком и выпрямился.
   -- Верно... неладно!.. -- проговорил Теншин, покачав, как бы в раздумье, головою. -- Ну ин мы вот что сделаем: завтра торг Немецкий двор открывает, все одно что праздники теперь у нас настают -- народу как волн морских в город набилось, и трогать его ни в коем случае нельзя; обоим нам живыми не уйти! А мы переждем денька два-три, я под шумок и позаберу тех, кто погорлодеристей... Ладно, что ли?
   Шуйский поморщился; ему хотелось более решительных и явных действий со стороны посадника, но, вместе с тем, он сознавал, что Теншин не на ветер говорил слова о личной опасности для него; жизнью своей Шуйский рисковать никак не хотел.
   -- Ну, что же!.. -- протянул он. -- А ведомо тебе, -- вдруг быстро спросил он, -- что ушкуйники от вас собираются на Вятскую землю идти?
   -- Ну? -- с изумлением спросил посадник, откидываясь назад; оба собеседника встретились взглядами и долго неподвижно смотрели друг на друга.
   Шуйский первый отвел глаза в сторону.
   -- Откуда тебе ведомо, боярин? -- произнес Теншин.
   -- Слухом земля полнится! -- ответил Шуйский, пожав плечами. -- Смотри, -- упустишь их, жди беды от великого князя! Вот где эти ваши разбойники сидят у нас! -- он похлопал себя рукою по шее.
   -- Да ведь не к вам, а в Вятскую землю, к Камню ходят всегда ушкуйники!
   -- А чьими землями идут, как не нашими? -- возразил Шуйский. -- На улусных людей идут, а наших по пути жгут да грабят?
   Посадник развел руками.
   -- Ну, беда! -- проговорил он. -- Как узнаешь, кто куда и зачем собирается! Уж это ты сделай милость, в случае чего, отведи гнев великого князя... за всеми, ведь, не усмотришь!
   -- А ты смотри лучше... -- насмешливо проронил Шуйский. -- Коли своей пары глаз мало -- чужие заведи!.. Ну, однако, засиделся я у тебя... пора и честь знать! -- спохватился он и, встав, начал креститься на иконы и затем поклонился хозяину. -- Спасибо на угощении!
   -- Впредь милости прошу! -- ответил, кланяясь в свою очередь, посадник. -- А кто, не слыхал, ватагу собирает?
   -- Слыхал... Васька Щекин! -- ответил, уходя, Шуйский.
   Посадник проводил гостя до нижних ступенек крыльца и воротился в дом.
   Лицо его было озабочено.
   Только что он вошел в горницу, справа отворилась другая дверь, и из нее показалась высокая, похожая на Теншина, синеглазая русая девушка.
   -- Проведал уж, проклятый! -- воскликнул он, увидав ее.
   -- Про что это? -- спросила та низким, но мягким и приятным голосом.
   -- Про затею нашу, про Василья!
   -- Как про затею? -- слегка изменившись в лице, спросила вошедшая.
   -- Не про все, конечно... Узнал, что вольницу собирает Василий.
   -- На тебя не думает?
   -- Нет, и в подозренье нет, кажется...
   -- Ну, не такая еще беда тогда! -- успокоившись, отозвалась вошедшая.
   Посадник, насупившись, молча шагал из угла в угол.
   Девушка постояла у стола, как бы ожидая дальнейшего разговора, затем убрала стопки и сулею с медом и уже собиралась выйти из светлицы, но посадник остановил ее.
   -- Вот что, Грунюшка, -- сказал он, -- пошли-ка ты сейчас из сенных девушек какую-нибудь к Василью: пусть побывает ко мне, как стемнеет, да так, чтобы не приметил кто!
   -- Сейчас, тятя... -- отозвалась та и, не торопясь, как и все делала, вышла из горницы.

*

   Вечером того же дня, в задней горенке посадничьих хором сидели Теншин и Василий Щекин.
   Перед ними, мигая, горела на столе восковая свеча.
   Несколько поодаль, в полусумерках, виднелась Груня; она прислонилась спиной к разноцветной кафельной печи и слушала беседовавших.
   Ни Новгород, ни Псков женщин своих не прятали и взаперти не держали, и женщины там не только пользовались полной свободой, но и участвовали в общественной деятельности.
   -- Ишь ты, пес московский! Вынюхал! -- проговорил Василий, выслушав подробный рассказ посадника о посещении Шуйского. -- Какое же теперь, государь, твое слово будет?
   Он устремил смелые карие глаза на Теншина.
   Тот мотнул головой с нерешительным видом.
   -- Правду скажу тебе -- не знаю! -- сказал он, помолчав. -- И так я прикладывал, и эдак... И Псков потише сделать надобно, и отпустить вас опасно...
   -- Чем же опасно?
   -- Да ведь землями-то московскими пойдете: вот те и причина рать для наказания нас прислать!
   -- Выходит, стало быть, вода кругом подошла! -- насмешливо сказал Василий. -- Дома сидеть будем -- для усмирения пришлют рать, из дому пойдем -- для наказания?
   -- Верно, так! -- подхватил посадник. -- Вот для того-то я и спосылал за тобой, поговорить хотел... Велику ль ватагу собрал ты?
   -- Да как наказывал тогда ты: чуть не все молодцы, что поудалей, со мной собрались идти!
   -- Эка беда! -- воскликнул Теншин, ударив ладонью по столу.
   -- Что ж теперь делать? -- спросил Василий, видя, что посадник задумался. -- С ними зря шутки шутить не доводится!
   -- Какие тут шутки! -- воскликнул Теншин.
   -- Ежели ты мое слово слышать хотел, -- продолжал Василий, -- вот оно: на Вятку нам не плыть, да и пигалицы московской бояться нечего! А на место Вятки, послать послов к господину Новгороду, ударить ему челом, просить о подмоге, да вместе с новгородцами и идти на Москву. И делу конец будет!
   -- Не делу, а Пскову конец будет, это верно! -- проговорил посадник, покачав головой. -- Новгородцы помочи не дадут, свежа еще у них выучка московская! А одним нам соваться против Москвы все одно, что с веником на медведя идти!
   -- Ну, это еще поглядим, потягаемся! -- самоуверенно ответил Василий. -- Не в силе Бог, а в правде!
   -- Обождать надо! -- вдруг решительно сказал Теншин и поднялся из-за стола. -- Обдумал я все, и вот мой сказ: ватагу распустить нельзя и к Камню вам тоже путь заказываю. А собирайтесь и с Богом плывите на Ильмень, а оттуда на финские земли!
   -- Что там взять-то? Елок да камней привезти оттуда, что ли? -- процедил Василий.
   Теншин выпрямился во весь рост и смерил его негодующим взглядом.
   -- Иль ты не пскович, Василий Петрович? -- спросил он. -- Казны, что ль, у тебя своей мало, так я дам тебе! Не о добыче мысль держать надо, а о спасенье Пскова. Сделал ты мне половину дела -- собрал молодцов, сделай и другую -- освободи город от них!
   Василий молчал и с недовольным видом постукивал по столу пальцами.
   -- Угости, хозяюшка, гостя, я приду сейчас, -- сказал Теншин, обращаясь к дочери.
   Та направилась к одной из дверей; Теншин вышел в другую.
   -- Погоди, боярышня... -- быстро сказал Василий, встав со скамьи.
   Груня остановилась, держась рукой за дверную скобу.
   -- Ну, а ты мне что скажешь?
   -- Я псковитянка, Василий Петрович, -- спокойно и вместе с тем выразительно ответила Груня. -- Что отец тебе сказал, то и моим словом будет!
   -- И тебе хочется, чтобы я с глаз долой поскорее отсюда убрался?
   -- Нет -- худа ни мне, ни отцу ты не сделал; нужды мне в твоем уходе нету!
   Слово "мне" Груня подчеркнула.
   -- А коль уведу вольницу и вернусь потом, сватов заслать к тебе можно? -- побледнев лицом, спросил Василий.
   Груня вспыхнула и наклонила голову.
   -- Там видно будет! -- невнятно отозвалась она, быстро распахнула дверь и скрылась за нею.
   Когда вошел Теншин с большою кожаною калитою в руках, в горнице был один Василий; он стоял у стены, и Теншину показалось, что что-то радостное сквозило в лице его.
   -- Так как же, Василий Петрович? -- спросил он, останавливаясь против него.
   -- Быть по-твоему, государь: на финскую землю поведу ребят! -- сдержанно ответил тот, опуская глаза.
   -- Умница! -- громко воскликнул посадник и, бросив глухо звякнувшую калиту на пол, обнял и крепко расцеловал Василия.
   -- Дай тебе Бог здоровья и удачи! -- А это... -- он поднял и протянул Василию сумку, -- коль добыча будет плоха, ребятам в поживу серебро раздашь... чтоб не вякали!..
   Груня внесла на подносе кувшин с медом и сладкие заедки к нему.
   -- Подноси, подноси гостю дорогому! -- оживленно и весело встретил ее Теншин. -- На финскую землю ватагу Василий Петрович уводит!
   Глаза девушки потемнели и засияли.
   -- Пожалуй, откушай! -- проговорила, слегка кланяясь ему, Груня. -- Я же тебе говорила, батюшка, что он настоящий пскович! -- обратилась она к отцу.
   Радостное чувство волной прокатилось по сердцу Василия.
   -- Мой совет, до поры молодцам, что в финскую землю пойдете, не сказывай! -- заговорил Теншин. -- В пути открой -- здесь бунт у вас не вышел бы!
   -- Здесь пикнуть не дам никому! -- уверенно возразил Василий, то и дело посматривая на Груню, опять зардевшуюся под его взглядами. -- А когда плыть?
   -- Чем скорей, тем лучше -- завтра же!
   -- Завтра нельзя -- торг начнется. Половина ватаги в городе застрянет!
   -- Ну, послезавтра, не позже: через два дня мы с Шуйским улетевших птиц ловить будем!
   Василий усмехнулся.
   -- Давай нам еще медку, Груня, -- захлопотал Теншин. - Что ж ты стоишь, не видишь, что пусты у нас стопы? Дай Боже успеха! -- добавил он, когда Груня налила меду, и чокнулся с Василием. -- Пригубь и ты, Грунюшка!
   -- Счастливо вернуться тебе, Василий Петрович, -- проговорила она, взяв стопку и кланяясь гостю. -- Ждать тебя будем!
   Что-то особенное почудилось ему в мягком голосе девушки.
   Василий вскочил и ответил ей низким поклоном.
   -- Послужу Пскову и Пресвятой Троице! -- взволнованно сказал он. -- Что смогу, то сделаю. Послезавтра с зорькой на Талабском море уже будем!
   

ГЛАВА IV.

   Пока шли описанные переговоры между Шуйским и Теншиным, Псков деятельно готовился к открытию торга.
   Магазинов и лавок в старину не было; купцы хранили свои товары в подвалах и в амбарах, и по мелочам продавались в обыденные дни только мелкие предметы обихода, все же прочее -- сукно, всякие ткани, кожи, меха, вина и т.д. -- враздробь можно было достать лишь во время торгов: из-за пустяковой продажи идти в амбар, запертый пудовыми замками, ни один купец не обеспокоился бы.
   Поэтому, в те времена всем необходимым запасались чуть не на год, и дни торгов с немцами были для псковичей, пожалуй, побольше, чем для нижегородцев их знаменитая ярмарка.
   Главное оживление было сосредоточено около церквей; несмотря на то, что службы везде давно отошли, двери их были широко распахнуты, на папертях суетился народ; из церковных подвалов и из самых храмов вытаскивали и выкатывали запакованные тюки и бочки; внутри церквей, в притворах, висели под сводами огромные железные коромысла весов, и на них взвешивали хранившиеся там же товары.
   Вытаскивали ящики с ними и из алтарей, снимали со стен висевшие между иконами связки с мехами.
   Говор и шум стояли в храмах, как на рынке.
   Так повелось во Пскове и в Новгороде с издавних времен: строение в них было чуть не сплошь деревянное, и только многочисленные церковки купцы и бояре возводили для себя каменные.
   Разумеется, каменное помещение от огня безопаснее, и потому в подвалы храмов прихожане сразу же начали сносить и хранить там все, что имелось у них поценнее.
   Заморские товары тоже являлись в те времена драгоценностью, и то, что почище и подороже, купцы стали складывать в церкви.
   Прихожан по многочисленности своей они имели мало, зачастую рассчитывались на одну-две семьи, а потому и место для молящихся в них везде тесное, притворы же -- кладовые -- поделаны у всех просторные.
   В церквах побольше, проход к алтарю через притвор шел как бы коридором между запертыми железными дверями кладовых.
   Если товар не умещался в притворе и на стенах, его ставили в алтарь; нередко священнику, обходя престол, приходилось боком протискиваться между ним и тюками, либо бочками.
   Только на престол запрещалось класть что-либо стороннее.
   Не обманешь -- не продашь, гласит старинная пословица, и нельзя потаить, что вся мудрость тогдашней торговли основывалась на трех китах: обмане, обвесе и обмере.
   Обмануть на торгу считалось купеческой доблестью. Обманами хвастались на пирах и потешались над тем, кто попал впросак.
   Если надуть своего почиталось делом коммерческим и потехою, то надуть "немца" являлось уже чем-то вроде заповеди.
   Немец старался сбыть нашим всякое гнилье и заваль, а наши в бочки и круги с воском и медом заливали камни, обсчитывали на кожах, в вязки соболей всучивали подщипанные и подкрашенные грошовые шкурки других зверьков, в прочные шкуры зимнего лова подсовывали негодные летние и весенние. Да где перечесть все проделки и ухищрения купцов тех дней?
   Но, как ни велики были иной раз барыши наших купцов, немцы барыши имели всегда значительней.
   Наши торговали каждый сам по себе и, хотя делали рукобитье держать на тот или иной товар такую-то цену, но уговоры эти часто нарушали тайком. Немцы же действовали как один, и измена товарищескому слову была у них дело неслыханное.
   Между кучками приказчиков и купцов, выносивших и распаковывавших товары, толпились, глазея на суету, женщины и дети; немало прогуливалось и других людей разного звания. Среди них шатались и наши знакомцы, пировавшие утром во дворе Щекина.
   Пировали у него только отборные молодцы, начальные люди, и теперь каждый из них гулял, окруженный десятками-двумя, а то и тремя здоровенных детин с заломленными на ухо шапками; лица у большинства были наглые и задорные. Некоторые пошатывались и, обнявшись впереплет по трое и четверо, горланили песни и задевали встречных.
   Дьякон и Щенок, не имевшие у себя подначальных, прохаживались вдвоем; оба были крепко подвыпивши, но держались твердо, а Дьякон и как-то особенно прямо, отчего казался еще выше и несуразнее.
   Заметив стоявшего спиной к нему какого-то пожилого купца, Дьякон, не меняя мрачного выражения лица, вдруг поднялся на цыпочки, отмахнулся от Щенка рукой и, шагая по-журавлиному, стал красться к купцу.
   Тот нагнулся над бочкой и весь был погружен в рассчеты по лежавшей на ней бирке.
   Дьякон, вихляя всем телом, беззвучно подобрался к купцу, поднял над головой его бубен и треснул им о подставленный кулак левой руки.
   Бубен ухнул, как пушка.
   Купец ахнул, припал головой к бочке, оглянулся, увидал зверскую рожу Дьякона и разом нырнул вбок, ровно бы напоровшись вдруг на рогатину.
   -- С праздничком, господин купец! -- почтительно сказал Дьякон, снимая колпак под дружный хохот толпы, с затаенным дыханием наблюдавшей эту сцену.
   -- Тьфу тебе, нечистый дух! -- отплевывался перепуганный до полусмерти купец. -- Чтоб ты издох, окаянный!
   Дьякон молча взял визжавшего от смеха и хватавшегося за бока Щенка под руку и направился с ним дальше.
   До позднего вечера на улицах Пскова царило оживление; торговый люд, покончив дела, запер кладовые и разошелся по домам; разбрелся мало-помалу и праздно гулявший народ; в земных и небесных хоромах засветились огни, а на темных улицах долго еще тренькали балалайки, и то здесь, то там слышались песни и вскрики хмельных голосов: вольница отгуливала последние дни.

*

   Солнышко, выглянувшее утром с ясного неба, увидало население Пскова на улицах: все были разодеты в новые, самые лучшие одежды и спешили к ранней обедне.
   Немцы знали обычай псковичей, и старший кнехт уже с восхода солнца стоял около флагштока, возвышавшегося на стене немецкого двора над воротами, и ждал конца обедни у Пресвятой Троицы.
   Месса в немецкой кирке отошла несколько раньше; кнехт расправил флаг и приготовил его к подъему.
   По двору рассыпались мейстеры; загремели отпираемые дверные замки и засовы; визжа на ржавых петлях, широко растворились ворота.
   Веселый гул сотен медных голосов стаей лебедей взмыл над городом; затрезвонили у Троицы, и все церкви подхватили праздничный клич; разноцветный поток людей потек на той стороне реки по бугру из собора.
   Кнехт потянул веревку, и вдоль древка флагштока поплыл и развернулся в воздухе огромный черно-красно-желтый флаг; торг открывался с его подъемом.
   К полудню Псков, как муравейник, кишмя кишел народом.
   Во всех купеческих дворах ворота были распахнуты, кладовые раскрыты; на площадях и на улицах грудами высились товары -- дубовые кадки, круги воска, бочки меда, сала и дегтя, всякая деревянная и глиняная посуда, кипы сафьяна, кож, шкур пушных зверей, сундуки, сапоги, сбруя, словом, все то, что только могло потребоваться человеку.
   Все это, как пчелы соты, облеплял всяческий люд; среди него замечались одетые в камзолы и шляпы с перьями заморские гости -- немцы.
   Со всех сторон орали, спорили, торговались, хлопали в знак окончания сделки руками; чтобы быть услышанным, надо было кричать.
   Гул несся неумолкаемый.
   Немецкий двор наполняла такая же толпа.
   Но у лавок и внутри их теснились только сравнительно мелкие покупатели; тузы-псковичи направлялись либо к фогтам, либо к самому альдерману, сидевшим в своих помещениях, и там, по грудам образцов, выбирали товары и всячески старались выторговать что-либо у немцев.
   Те хладнокровно курили и в ответ на разные предложения и хлопанье по плечам только покачивали головами и изредка роняли: "Нэт".
   Собиралась отправиться поглядеть на торг и Груня Теншина.
   Матери у нее в живых не было, и потому за нею зашла подруга ее Тася Головлева с матерью Аленой Ивановной; самому Теншину в такой день было не до прогулок: он расставил везде дозорных, чтоб зорко следили, не вздумала бы где толпа задирать москвичей, а то и самого Шуйского.
   Место себе посадник наметил у вечевого колокола, висевшего на площади на толстой дубовой перекладине, положенной на двух столбах.
   Около полудня проехал на немецкий двор Шуйский.
   Он сидел на крупном сером коне, покрытом как длинною попоной зеленым бухарским ковром; заплетенная в сотни косичек густая серебряная грива коня свешивалась чуть не до самой земли.
   На голове Шуйского высилась огромная боярская шапка из соболей; светло-зеленый кафтан и белые атласные штаны, заправленные в зеленого же цвета сапоги, облекали его.
   В седле Шуйский сидел избочась и гордо поглядывал на торг.
   Впереди наместника, крича и хлопая бичами, раздвигали народ два вершника в красных однорядках; человек двадцать их, блестя остриями копий и звеня саблями, сопровождали его сзади.
   Встречные -- кто кланялся, кто просто подавался в сторону, чтобы не попасть под копыта коней. Иные сердито поглядывали на поезд, но ни издевок, ни брани не слышалось.
   
   *
   
   Народу на немецком дворе все прибывало.
   Среди покупателей, как водится, толклись зеваки и гулящие; были здесь Дьякон со Щенком, и побитый им громадный Тюря, и рыжий Андрей, словно гончая с поднятым кверху длинным рылом, вынюхивающая воздух.
   Еще солнышко не умывалось, когда Щекин оповестил ближайших подручных, чтоб с зорькой следующего дня все были готовы к походу.
   Часть их разошлась собирать своих по городскому торгу; двое стояли на мосту через Великую и, завидев среди людского потока кого не оповещенного, перенимали его и на ухо отдавали приказ.
   Третьи грузили и отправляли возы с припасами к ушкуям, спрятанным в густом лозняке поприщах в двух ниже города, за крутым изгибом реки: время для этого, среди всеобщей суматохи, было наилучшее.
   Сам Щекин прогуливался у городских ворот и с нетерпением поджидал появления Груни: дома в такие дни никто не сидел, попасть же на немецкий двор, минуя мостовые ворота, ей было никак нельзя.
   Щекин происходил от хорошего роду-племени.
   Отец его -- концевой посадник -- давно, когда Василий еще под столом пешком ходил, сложил голову в бою с немцами; мать скончалась всего года два назад, и Василий остался один как перст в дому: ни братьев, ни сестер у него не было.
   Еще при жизни матери стала разыгрываться в молодце кровь удалецкая: было ему семнадцать лет всего, а уж он лучшим кулачным бойцом прослыл, еще год минул -- ушел Василий с буйными головами-ушкуйниками к Камню.
   Вернулись они оттуда, благодаря ему, с челнами, горой наполненными всяким добром; немало привезли и серебра в кусках, и чудных блюд, вещей, и камней самоцветных.
   Далеко, до самого Новгорода, прокатилась хвала про Щекина и его удачливость.
   Хоть и славен стал Василий, мать умела держать молодца в руках, но как закрыла она глаза навсегда -- закрутил и развернулся Василий во всю ширь свою.
   В доме у него дым пошел коромыслом: с утра полилось вино, весь день толпились товарищи, удальцы-молодцы; до поздней ночи пляс шел, гремели песни, мешая спать соседям.
   Мало одной гульбы -- стала задирать и обижать вольница, кто ни попадал ей под пьяную руку...
   И без того шумно всегда проходившее вече она не раз превращала в буйство и свалку, хуже, чем на Ярославовом дворе в Новгороде.
   Стали подумывать лучшие люди Пскова, как бы избыть все растущее зло, но ничего не придумали: простой люд за Щекина -- только мигни он -- в дубье бы пошел!
   Придумала Груня, посадникова дочь.
   Приметила она, что Щекин глаз с нее не сводит: в церкви стоит - больше, чем на иконы, на нее глядит, на улице ли встретится -- и сам посторонится и других отстранит, чтобы дорогу ей дали, и шапку скинет, а глаза у самого, что угли сделаются.
   На пьяных она раз наткнулась: шло человек с десять и песню горланили. Сунулся было один к ней, а Щекин тут как тут: цыкнул так, что куда и хмель у тех выскочил -- овечками, да сторонкой все прочь рассыпались.
   -- Спасибо! -- поблагодарила его Груня.
   -- Не на чем!.. -- отозвался тот. И вспыхнул весь, хотел сказать что-то, да язык словно прилип во рту.
   Тут только как следует разглядела Груня Василия. Красив он собой был, а как румянцем облился -- и совсем красавцем ей показался.
   Екнуло у нее сердце, зарделась и она и поспешила домой.
   В тот же вечер заговорил с ней отец о буянах псковских: еще маленькая Груня была, а он уж ей, как большой, свои заботы да думы сказывал.
   -- Ушли их из Пскова! -- промолвила она отцу. -- Пусть опять к Камню сплывут, а там, через год, как вернутся, Бог весть еще что будет?
   Посадник усмехнулся.
   -- Как их всех соберешь и ушлешь? Самому мне, что ль, клич кликнуть да вести?
   -- Попроси Щекина, Василья... - отвернувшись, проговорила девушка.
   -- Щекина? -- посадник с удивлением поднял глаза на дочь. -- Да разве такой охальник-гуляка послушается? Пока деньги в кисе гремят, отсюда он и не тронется!
   -- А ты попробуй, позови его. И он ведь пскович! -- отозвалась Груня. -- Может, и помощника в нем найдешь себе верного?
   Призадумался Теншин и перевел речь на другое. Но слов дочери не забыл, и через два-три дня Груня, войдя зачем-то в светлицу, нежданно увидала в ней кроме отца и Василья.
   Груня чуть не ахнула, но сдержалась, спокойно отдала поклон, словно нехотя поднявшемуся гостю и стала в сторонке.
   Лицо Щекина было угрюмо.
   -- Ты мне, государь, свое открыл! -- заговорил он, выслушав предложение Теншина и рассказ о тяжелом положении Пскова. -- И я тебе прямое слово скажу!
   Василий перевел глаза на Груню, как бы говоря ей:
   -- Не Псков тебе спасать надо, а я опостылел, меня сослать задумали. Чем я тебе поперек дороги стал? Кажись, супротив тебя ни на вече не шел, ни зла никакого тебе от меня не было?
   -- Слышишь, Грунюшка? -- воскрикнул посадник. -- Вон как он слова мои понял!
   -- Не прав ты, Василий Петрович, -- проговорила Груня, подняв ясные глаза на Щекина, мрачно глядевшего на нее. -- И в мыслях у отца не было, чтоб ссылать тебя. Это я сказала ему, чтоб попросил тебя пособить ему!
   -- Сказала -- помощника верного найдешь, мол, в нем! -- вставил лукаво Теншин. -- Вот тебе и порука твоя!
   Наступило молчание.
   -- Коль Аграфена Ивановна за меня порукой была... -- медленно, слегка задыхаясь, заговорил Щекин и как бы осветился лицом, -- так и быть тому!
   Он хлопнул ладонью по столу.
   -- Указывай, государь, как тебе службу служить? Всех псковских мужиков уведу, коль прикажешь!
   Теншин ударил его по плечу.
   -- Исполать молодцу! -- весело воскликнул он.
   Радостью вспыхнули глаза Груни.
   Эта минута и вчерашний разговор с ней все вспоминались Щекину, поминутно подходившему к воротам и поглядывавшему от них на Детинец, откуда должна была появиться Груня.
   Ему хотелось на последях еще раз повидать ее и поговорить с нею -- о чем, он и сам не знал; он чувствовал только радость, переполнявшую грудь: чудилось, стоит только взмахнуть руками -- и что птица взлетит он высоко над землей.
   Наконец, со своими спутницами показалась Груня.
   Во Пскове не было обычая, требовавшего, как в Москве, чтобы знатное лицо не ходило пешком, а непременно ездило либо верхом, либо в колымаге. Верхом псковичи еще ездили, но колымаги употреблялись ими только для дальнего пути, за городскую черту.
   Груня шла в голубом сарафане, обшитом жемчугом и серебряными позументами, в накинутой на плечи телогрее из соболей. Что соболя, что длинная густая коса девушки были одинакового цвета; большие синие глаза ее, оттененные черными ресницами, всматривались в толпу, словно выискивая в ней кого-то.
   Щекин поспешил к ней навстречу, но, заметив, что Груня шла не одна, остановился. Досада отразилась на лице его.
   Увидала его и Груня, и приветливая, несколько смущенная улыбка, заигравшая на свежем, как яблонный цвет, лице ее, разом прогнала досаду из сердца Василия; он понял, кого искали в толпе васильки глаз ее и к кому относился привет улыбки.
   Когда шедшие поравнялись с ним, он снял шапку и отвесил Груне низкий поклон. Груня в ответ наклонила голову.
   Худенькая Тася быстро вскинула на него живые черные глаза, нагнулась к Груне и о чем-то зашепталась с ней.
   Шедшая вперекачку, полная мать ее не обратила на поклон никакого внимания: чуть не все встречные кланялись и ей и посадниковой дочке. Теншины и Головлевы были в чести у псковичей.
    Василий дал им пройти и, хоть перемолвиться не удалось, так чтоб еще хоть наглядеться вдосталь на Груню, медленно последовал за ними.
   

ГЛАВА V.

   Пока Щекин караулил Груню у мостовых ворот, -- на Немецком дворе затеялось неладное.
   Огромный Тюря, усердно опохмелившийся еще с восхода солнца, шатался вдоль дортсов и, не зная, что делать, залезал в каждую лавку, освещенную только светом, падавшим из двери, распихивал народ и, протискавшись к самому прилавку, с ног до головы подолгу и молча бесцеремонно разглядывал и как бы измерял глазами каждого немца.
   Приказчики, занятые по горло работой, внимания на него не обращали, и Тюря, постояв с четверть часа, лез в соседнюю дверь.
   У одной из них он наткнулся на разговаривавшего с кем-то Карла.
   Тюря взглянул на него и вдруг охнул на всю лавку, затем слегка присел и, словно от боли, схватился руками за собственные виски.
   -- Чего ты, паря? -- участливо спросил чей-то голос.
   Тюря, не отвечая, выпрямился, помотал головой и нежданно для всех ухватил Карла за его огромный сизо-красный нос.
   -- Нос-то какой -- Боже мой! -- почти плачущим голосом проговорил он, таща за собою согнувшегося и отбивавшегося кнехта. -- Собакам его надо выкинуть, а он с собой его носит!
   Взрыв хохота огласил лавку.
   Взбешенный Карл улучил миг и что было силы хватил носком сапога в живот своего оскорбителя. Тюря выпустил его нос и получил такую зуботычину, что опрокинулся за порог и чуть не сшиб с ног несколько человек.
   -- А, ты драться?! -- неистово заревел он, врываясь назад с поднятыми кулаками.
   На помощь товарищу из-за прилавка выскочило трое приказчиков; глухие удары замолотили по Тюре со всех сторон.
   -- Братцы, наших бьют! Ратуйте! -- завопил он на весь двор истошным голосом, бросаясь из лавки и отмахиваясь от немцев.
   -- Что такое? Кто бьет? За что? -- раздались угрожающие голоса толпы, не знавшей, в чем дело.
   Несколько человек, в том числе Дьякон и Щенок, поспешили на помощь Тюре. Из лавок стали выскакивать немцы; толпа отхлынула от распахнутых дверей, вдоль которых выстроились немцы; с обеих сторон посыпались брань и крики; еще немного, и завязался бы кулачный бой, стена на стену.
   В эту минуту в воротах показался Шуйский.
   Альдерман со всеми ратманами вышел навстречу и приветствовал его, вытянув вперед правую руку со снятою шляпой и коснувшись ею при поклоне земли.
   Гвалт и шум у лавок заставили их оглянуться.
   Шуйский прикрыл рукою глаза от солнца и, сообразив, в чем дело, отдал приказ вершникам унять народ.
   Всадники повернули копья тупыми концами вперед и двинулись на толпу; она шарахнулась к лавкам. Несколько зазевавшихся чуть не попало под коней, многим достались гостинцы в виде синяков и шишек от копейных тупиков.
   -- Хорошенько их, дураков, хорошенько! -- поощрительно крикнул вслед Шуйский. -- В тюрьму затейников тащите!
   И Дьякон, и Щенок, увидав надвинувшихся на них красных всадников с опущенными копьями, нырнули в толпу. На месте драки остался только потерявший шапку всклокоченный Тюря с окровавленным лицом, да освирепевший Карл, с превращенным в какую-то свеклу носом. Вершники, не тронув его, отогнали Тюрю, как барана, в сторону и, оглядев начавшую роптать толпу, быстро отхватили еще двух крикунов и, сомкнувшись вокруг них кольцом, погнали их к воротам.
   Шуйского на дворе уже не было: сопровождаемый начальствующими немцами, он, с важно закинутой назад головой, прошел в помещение стевена взглянуть на отборные цветные сукна.
   Груня со своими спутницами и следовавший за ними чуть поодаль Щекин были на середине моста, когда навстречу им попали вершники, ведшие каких-то троих людей.
   Бревенчатый настил плавучего моста, и без того переполненного народом, там, где ехали всадники, погружался в воду чуть не на четверть; вода заливала ноги шедшим по щиколотку.
   Брань и крики провожали всадников.
   -- Москва обижает, ратуйте! -- орал кто-то шедший пешком среди них.
   Задние вершники с сердитыми лицами крепко подталкивали кричащего в спину древками копий.
   Голос захваченного показался Василию знакомым; он пробрался ближе и узнал Тюрю.
   -- Куда их ведете, почтенные? -- спросил он ближайшего вершника.
   -- Проходи, проходи! -- презрительно кинул тот.
   -- А ты отвечай, когда спрашивают, Москва поганая! -- крикнул, вспылив, Василий.
   Вершник взмахнул в ответ копьем, и Василий едва успел отскочить от удара.
   Всадники проехали мимо. Взбешенный Щекин хотел было кликнуть клич окружающим, чтобы смять и побросать в воду москвичей, да вспомнил Груню и обещанье свое и утихомирился.
   Кто-то взял его за локоть. Щекин повернулся и увидал Дьякона и Щенка.
   -- Тюрю забрали! -- прогудел Дьякон.
   -- Видел. А за что? -- отрывисто спросил еще не пришедший в себя Василий.
   Дьякон шлепнул рукою по ляжке и загрохотал, ровно пустая бочка по бревнам.
   -- Нос было немцу оторвал. Ну, уж и нос! -- выговорил он, мотая башкой и звеня бубенцами колпака.
   И он поведал Василию обо всем происшедшем. На лице того показалась усмешка.
   -- А теперь тихо там? -- спросил он, кивнув головой на видневшиеся за рекой стены немецкого двора.
   -- Тихо! -- уверенно ответил Щенок. -- Вершников человек с десять осталось и сам боярин там.
   -- Надо выручать Тюрю... -- озабоченно проговорил Василий.
   -- Понятно! -- подтвердил Дьякон.
   -- Вот что, братцы, -- продолжал Щекин, -- я на Немецком дворе побывать сейчас должен, а вы идите за вершниками, последите, куда Тюрю запрут. Только ни-ни, пальцем без меня чтоб никто шевельнуть не смел! -- внушительно добавил он.
   Дьякон и Щенок кивнули головами и направились к городу; Василий заспешил за Груней.
   

ГЛАВА VI.

   Отряд всадников, гнавших людей, и рев, и вой Тюри обратили на себя внимание многих, и по городскому торжищу быстро разнеслась весть о какой-то истории, происшедшей на немецком дворе.
   Когда часа два спустя Василий вернулся из Запсковья и показался на площади, к нему протискался длинный, что шест, нескладный молодец с озабоченным лицом.
   -- Слышь, Василий Петрович? -- вполголоса произнес он, тронув Щекина за плечо.
   Тот глянул в его сторону.
   -- Что, Клим? -- спросил он.
   -- Да худо, худо... -- озабоченно зашептал тот, склонясь к уху, -- наших многих забрали.
   -- Кого, когда?.. -- вскинулся Василий.
   -- Сейчас, почитай. Человек сорок взято, да столько же покалечили...
   -- Где?
   -- На Немецком дворе.
   У Щекина отлегло от сердца. Он поглядел на узкое, как ребро ладони, лицо Клима, на огромный кадык, выпятившийся на длинной и тощей шее его, и усмехнулся.
   -- Ээх... гусынюшка! -- проронил он. -- Какой это дурак тебе набрехал?
   -- Все говорят! -- возразил Клим.
   -- Да тебе-то кто сказывал?
   Клим оглядел толпу.
   -- А во-о-н -- энтот! -- произнес он, усмотрев рыжего, нырявшего, ровно щука, от одной кучки людей к другой.
   -- Враки все, -- ответил Василий, -- я сам сейчас только на немецком дворе был. А приведи-ка, поди, этого вестовщика ко мне!
   Клим бросился в толпу и немного погодя подвел к Василию рыжего; тот беспокойно озирался и, встретив взгляд Щекина, сделал вид, что сам торопится подойти к нему.
   -- Чего попусту народ мутишь? -- сурово спросил Василий. -- От какой сороки вестей про немецкий двор набрал?
   -- Да разве я? Я ничего... -- пробормотал рыжий, передергивая развихлянными плечами.
   -- Как ничего, а мне что сказывал? -- перебил Клим. -- Ах, ты вор какой!
   Рыжий метнул водянистыми глазами на Клима, затем на Щекина и смекнул, что запираться не приходится. Он быстро сунул востроносое веснушчатое лицо свое к уху Василия.
   -- Нарочно я это! -- подмигнув, шепнул он. -- Пущай Москву потреплют маленько, поживиться есть чем с нее!
   -- Не сметь того! -- резко оборвал Василий таким голосом, что лукавое выражение разом соскочило с лица рыжего и сменилось смиренным. -- Пальцем чтоб никто никого задеть не смел! Привяжи язык, смотри! Коль с нами ввязался быть -- нашу песню и пой. Собираться лучше иди к завтрему! -- Щекин обратился к Климу:
   -- А Дьякона не видал?
   -- Видел... путался он тут.
   -- Пойдем, поищем!
   Щекин и Клим, действительно напоминавший собой ощипанную гусиную шею, пошли по торжищу.
   Рыжий остался один и несколько минут глядел им вслед.
   -- Воевода какой выискался! -- злобно пробормотал он под нос себе. -- Дай срок, все под мою волынку спляшете!
   Он плюнул и побрел по площади.

*

   Словно широкая лужа крови, перерезанная длинным черным поясом -- узкой грядой облаков -- потухала алая заря на вечернем небе.
   Наутро надо было ждать ветра, а, пожалуй, и бури: с немецкой стороны уже начинал бросаться порывами ветер, крутя пыль и хлопая где ставнем, а где калиткою.
   Улицы Пскова почти опустели; только не успевшие еще управиться купцы да приказчики прикрывали горы товаров рогожами и веретьями; показались кое-где и медвежьи облики сторожей, закутанных в овчинные тулупы, в косматых шапках и с дубинами в руках.
   По домам везде вечеряли.
   Кончали ужинать у себя в хоромах и Шуйский с женой.
   Пара и по росту, и по виду они были неподходящая.
   Не в меру грузная и большая, ровно бы перина, туго перехваченная посредине шнурком, набеленная и нарумяненная, по обычаю, боярыня казалась куда живей и бойчей своего иконописного мужа.
   Она, причмокивая, с наслаждением доканчивала большого разварного сига, и серые, заплывшие жиром глазки ее, выглядывавшие из-под черных бровей, широко наведенных по совсем безволосому месту, искрились от удовольствия: боярин навез ей с немецкого двора таких подарков, что она не могла наглядеться на них, и они кучами еще лежали кругом на лавках.
   Шуйский сидел, держа левой рукой небольшой серебряный ковш, а правой похватывал длинную бороду и медленно протягивал ее сквозь кулак, от подбородка до самого кончика.
   Изредка боярин икал, отпивал затем немного из ковша и ставил его обратно на стол.
   Только что последний кусок сига, политый маслом и густо посыпанный рубленым яйцом, отправился в пухлый рот боярыни -- открылась дверь, и появился высокий, плечистый дворовый.
   -- Андрюшка пришел, боярин! -- доложил он звучным голосом.
   Шуйский встрепенулся, благодушное выражение улетучилось с лица его.
   -- Зови, зови... -- ответил он.
   Дворовый скрылся, и, немного погодя, дверь наполовину приоткрылась, и из нее боком, словно угорь, вставший на хвост, вывернулся в горницу рыжий; покрестившись на иконы, он отвесил сидевшим низкий поклон.
   -- Здорово, здорово... -- ответил Шуйский на его приветствие. -- Что скажешь хорошего?
   Рыжий изогнулся и слегка развел руками.
   -- Где ж хорошего взять, боярин? Ушкуйники, слышь, уходить собираются...
   -- Сказывал уж ты это мне... знаю...
   -- Завтра на зорьке!
   -- Завтра? -- переспросил Шуйский, и брови его сдвинулись. Он помолчал и побарабанил пальцами по столу.
   -- Ну, а посадник что? Собирается задержать их?
   -- Нисколечко! -- ответил рыжий. -- Да и где ж удержать: их за пятьдесят ушкуев идет!
   -- Это, стало быть, на худой конец, пятьсот душ?
   -- С гаком будет! -- уверенно ответил рыжий.
   -- Да-а... -- промычал Шуйский, отвечая на собственные мысли. -- Ну, что ж, пускай идут! -- добавил он, и недобрый огонек засветился в черных глазах его. -- Отпишем к великому князю... будут без голов; переймут их, где надо! Ну, а еще что?
   -- В городе, слышь, нехорошо, боярин... -- Рыжий откашлялся и скосил глаза в сторону. -- Черный люд волнуется очень!
   -- Из-за чего?
   -- Да вот, за забранных по твоему указу на немецком дворе: ушкуйники все трое они оказались...
   -- Что ж из того?
   -- Глупый народ ведь... лютует на тебя, боярин! Забрали-то троих, а толкуют, слышь, будто бы сорок, да столько же будто бы по твоему приказу побито и изувечено...
   Шуйский заметно побледнел, и глаза его засверкали.
   -- Какой это дурак такой слух пустил? -- спросил он.
   Рыжий передернул плечами.
   -- Кто ж его знает, боярин?.. -- ответил он. -- Слух, что ветер -- откуда дунул, не сыщешь!
   -- Не из наших ли кто сбрехнул, похваляясь? С них, с болванья, станется...
   -- Все может быть... -- отозвался рыжий.
   -- На Москве, что ль, думаете вы здесь, олухи, что такое болтать можете? -- гневно продолжал Шуйский. -- Не понимают, что ль, ваши башки, что нас здесь горсть одна, и перебить в одночасье всех могут.
   -- Да ведь я ж тут, слышь, не при чем, боярин... -- весь съежившись, смиренно ответил рыжий. -- Я понимаю... Борони Боже! Нешто повернется язык да на свою же шею?.. Друг с дружкой здешних стравливать -- это так!
   Шуйский замолчал, и длинная складка, словно ножом просвеченная между бровями его, несколько разгладилась.
   -- А что болтают? Худого чего не замышляют? -- спросил он, немного погодя.
   С нескрываемой тревогой на лице следила за обоими разговаривавшими боярыня.
   -- Да это что же... это ведь первых нас громить учнут? -- басом проговорила она. - Стража-то вся ли при доме? -- и она поднялась и хотела направиться к выходу, как вдруг оконная рама треснула от удара, и вышибленный кусок слюды, заменявшей в те времена стекло, упал на стол около Шуйского; выбившая ее плитка известняка чуть не угодила в рыжего и с грохотом разбилась о пол на мелкие части.
   Словно вихрь вслед за нею ударили в окно вой, рев, мяуканье, лай и гик множества голосов. Рыжий попятился к двери, Шуйский прижался, как затравленный волк, в красный угол.
   Боярыня метнулась было к подаркам, стала сгребать их в кучу, но тут же выпрямилась: снаружи, как по волшебству, все стихлоппчппЯР.
   Шуйский распахнул окно и увидал в сумерках вечера странное зрелище: среди улицы, как раз против него, на откуда-то взявшейся бочке, возвышался огромный, одетый в рясу человек не то в скуфье, не то в остроконечном колпаке.
   Вокруг него безмолвствовала, ровно окаменевшая, пестрая толпа.
   Человек в рясе вытянул руку, указывая ею на показавшееся в окне бледное от волнения и злобы лицо Шуйского.
   -- Д-до-му сему... -- медными раскатами пронеслось с бочки среди тишины по всему Детинцу и отщелкнулось от угловой башни, -- боярину Шуйскому, чадам его и домочадцам и всей Москве лупоглазой, -- драл бы ее черт, -- а-н-н-а-ф-е-м-а!!!
   Взрыв хохота и криков потряс стены хором. В Шуйского посыпались комья земли и камни; один кусок ударил его в грудь, несколько влетело в горницу.
   Шуйский отскочил в сторону.
   -- Эй, холопи! -- крикнул он срывающимся голосом. -- Стражу сюда! В копья их!
   Вбежавшие на крик двое дворовых метнулись обратно. Снаружи донесся частый топот бегущих ног, и, не прошло и минуты, опять наступила тишина: улица опустела. Выскочившая за ворота с копьями наперевес и с бердышами стража не нашла на ней и живой души: стояла только пустая бочка, да валялась чья-то рваная шапка.
   Взбешенный Шуйский, сыпля ругательства, и суля всякие беды псковичам, как мяч катался по горнице от стены к стене. Рыжий молча притулился в уголке у двери, словно врос в него, и только головой поводил, следя то за выставившейся в открытое окно боярыней, то за боярином.
   Дверь скрипнула, и рыжий быстро сунул нос в образовавшийся зазор: оттуда глянуло бородатое лицо и красная однорядка. Рыжий вполголоса обменялся с ним несколькими словами.
   -- Что же, входи... -- добавил он и обратился к Шуйскому:
   -- К тебе, боярин, Игнат пришел.
   Шуйский остановился среди горницы.
   -- Что? -- отрывисто спросил он, едва кивнув головой в ответ на поясной поклон и приветствие вошедшего дюжего молодца.
   -- Не знаю, как доложить тебе, боярин? -- сказал тот, кланяясь вторично. -- Дверь у тюрьмы выломали и всех троих людей, что ты прислал, увели...
   -- Кто? когда? -- крикнул, топнув ногою, Шуйский.
   -- Неведомо, государь, -- ответил, понурясь, Игнат. -- С дозором сейчас обходил я, подошли к тюрьме, глядь -- дверь настежь, и те двое наших, что стерегли, связанные лежат. Вошли в яму -- ан там и нет никого, пусто... Вот беда-то! -- простодушно добавил он со вздохом.
   -- Дозором ходить всю ночь по Детинцу! -- сразу охрипнув, сказал Шуйский. -- Ворота Детинца на запор, чтоб ни ходу, ни выходу из них никому не было...
   Игнат поднял вверх мохнатые темные брови и с недоумением поглядел на Шуйского.
   -- А посадничьи люди и попы соборные, те как же? -- спросил он, теребя в руках шапку и по-медвежьи переступая с ноги на ногу.
   -- Пусть сидят... утром увижу, что делать!
   -- И никого не пускать, ни самого посадника? -- дивясь, переспросил Игнат.
   -- Сказано раз? Пошел! -- рявкнул на него Шуйский, и Игнат попятился, поклонился и, чуть не опрокинувшись через порог, выбрался за дверь.
   Несколько минут длилось молчание, нарушавшееся только сетованиями боярыни на разбойников-псковичей.
   -- Дозволь, боярин, слово сказать, -- вкрадчиво промолвил, отделяясь от своего угла, рыжий.
   -- Ну?
   -- Не поставь, слышь, в вину глупые слова мои -- худа бы из твоего приказу не вышло?..
   -- Почему худа?
   -- Ты запереть крепость приказал, а ведь, если, не дай Бог, случится что -- мы отсидеться в ней от беды не сможем: где нам ее охранить, мало нас, припасу опять нет. Перебьют всех, что курей...
   -- Верно, верно! -- подхватила, всплеснув руками, боярыня. - Что ж делать-то, батюшки мои?!
   Шуйский выжидательно смотрел на рыжего.
   -- Дозволь ты мне, батюшка боярин, опять тебе службишку сослужить, -- искательно и вкрадчиво продолжал тот, понизив голос. -- За тебя, слышь, костьми лечь готов, только вели... И беду можно отвести, и пользу еще великую сделаю. Дозволишь ли?
   -- Сказывай! -- Шуйский сел на скамью, и рыжий вплотную подошел к нему и нагнулся к его уху...
   -- Слушок один пущу я, -- ощерившись, как лиса, прошептал он.
   -- Про что?
   -- Про немцев. Стрелу-то теперь на тебя псковичи нацелили, а я ее на немцев отведу.
   -- Каким родом?
   -- А увидишь! -- уклончиво, но уверенно ответил рыжий. -- Только не мешай ничему и вершников не посылай никуда, что бы ни сделалось, -- не твоя это, наместникова, забота, а посадникова! Пусть он ее со своими и расхлебывает...
   Морщина на лбу Шуйского сгладилась окончательно, по губам прошла усмешка: он понял, в чем дело. Угадал его мысли и рыжий, и водянистые глаза его заблестели.
   -- Дозволишь? -- прошептал он.
   -- Ладно, -- молвил Шуйский, -- но смотри в оба! Выгорит твоя затея -- награжу; попадешься -- быть тебе на осине; я тебе в этом деле не заступник!
   Рыжий сделал движение руками, как бы отстраняя что-то.
   -- И не надо! -- ответил он. -- Все сделаю чисто!
   Шуйский встал, достал из скрыни в углу несколько серебряных монет и протянул их рыжему; тот жадно и подобострастно принял их, согнувшись в дугу и подставив обе пригоршни, как бы для благословения.
   -- Может угостить кого потребуется -- так вот это на зелено-вино тебе... -- добавил князь.
   Рыжий зажал в кулак деньги, помолился на иконы, отвесил поклон и юркнул к двери.
   -- Да скажи Игнату, -- крикнул ему вдогонку Шуйский, -- чтоб дозоры ходили только вокруг хором у меня: ворота Кремля караулить не нужно... Раздумал я!
   И он усмехнулся и потер руки с довольным видом: кашею потянуло для его оскорбителей знатною!
   

ГЛАВА VII.

   Сладко спалось с устатку, после целодневного напряжения, Ивану Кирилловичу в душной опочиваленке под сонный перезвон роев мух, густо обсевших низенький потолок.
   Снилось ему, будто в жаркий день гуляет он по неведомому бору; сосны, что зарево, не в обхват стоят, меж ними просинь неба видать; с кованными из серебра облачками кудрявые вершины молвь ведут.
   Хорошо на сердце у Ивана Кирилловича, радостно!
   И вдруг, слышит он, проплыл откуда-то что густая волна, удар в колокол; за ним поспешил другой, третий.
   -- Господи Иисусе, не сполох ли? -- подумал он, приподняв голову от подушки, и открыл глаза: леса не было, стояла темень, но звон гудел в самом деле.
   Теншин вскочил на ноги и, как был, босой, поспешил к узкому оконцу, отодвинул засов и открыл ставень; в глаза ему бросилось огромное зарево, раскинувшееся над городом.
   Светло было почти как днем: собор, стены Детинца и угловая башня отсвечивали багрецом и четко рисовались на мутно-алом небе; белые птицы, огненные ветки, хлопья и искры сумятицей кружились на нем за рекою.
   Теншин ахнул, вскочил в соседнюю горницу, схватил стоявшую в углу трость свою и изо всей мочи заколотил ею по столу.
   -- Эй! Люди! -- закричал он, весь изменившись в лице. -- Пожар, будите всех!
   Но дом уже проснулся и без его призыва: везде слышались встревоженные голоса, топотанье и хлопанье дверей.
   Прибежавшие со всех ног двое дворовых трясущимися руками помогли Теншину одеться, и он почти скатился с крутой лестницы шатрового крыльца на двор.
   Там среди тесного кольца сенных девушек и челяди, в белом летнике стояла освещенная отблеском пламени Груня.
   -- Немецкий двор горит, тятя! -- спокойно сказала она.
   Набат ревел со всех звонниц; среди воя и зова меди явственно вспыхивал иногда далекий гул и крики тысяч людей; отсветы огня на домах и церквах казались пятнами крови...
   -- Взять топоры! -- крикнул Теншин. -- За мной идите! Да не все! -- добавил он, махом руки останавливая двинувшуюся было кучку дворовых. -- Половине при доме остаться. Грунюшка, ты без меня управишься ли?
   -- Управлюсь, будь покоен, тятя! -- отозвалась Груня.
   -- Ну, Христос с тобой! -- и Теншин, сопровождаемый десятком людей, почти побежал к воротам.
   -- Ветер нехороший... на нашу сторону огонь несет!.. -- опасливо произнес вполголоса пожилой дворовый, стоявший близ Груни.
   -- Никто как Бог! -- громко ответила девушка. -- Готовьте ведра и кадки с водой, -- спокойно обратилась она ко всем окружающим ее. -- А вы, девушки, тряпок да мочалы несите, на палки навязывайте, чтоб было чем искры гасить!
   Люди разбежались по разными углам и несколько минут спустя показались у коньков крыш каждого строения посадничьего двора со швабрами в руках и с ведрами воды на длинных веревках.
   Было время: порыв ветра рванул как раз на громаду собора, заслонявшую пожар; дохнуло как из раскаленной печи, и вдруг небо словно разом просыпало все свои звезды на Детинец: рой огненных мух стал садиться на сады и кровли.
   Зашлепали мокрые швабры, забегали водоносы, а Груня ходила по двору и посматривала, не осталось ли где тлеющей головешки: о пожарных командах тогда не то что во Пскове, а и во всем мире не слыхивали!

*

   Теншин быстро миновал пустынные закоулки Детинца и, выйдя на площадь, остановился: облитое красным светом Завеличье было перед ним как на ладони.
   Между Пороменской церковью и монастырем Иоанна Предтечи бушевал огненный ураган. Языки пламени взвихривались к самому небу; среди них виднелись уже начинавшие рушиться словно из расплавленного золота сделанные стены немецкого двора, дортсов и кирки.
   По набережной реки, от Мирожского монастыря и по мосту, бежал к пожару взбудораженно кричавший что-то народ. Словно град из людей, прыгавший по вечевой площади, сыпался со всех сторон и несся к мостовым воротам мимо Теншина. Крики, гул толпы, рев набата, все сливалось в хаос, в котором ухо улавливало только некоторые отдельные слова и голоса; слышалось: "Бей их! Бить немчуру!".
   Теншин схватил за руку какого-то бежавшего мимо него купца.
   Тот оглянулся, узнал посадника и остановился, тяжко дыша.
   -- Что орут? -- прокричал, чтобы быть услышанным, Теншин. -- Кого бить зовут? За что?
   -- Ай не знаешь, Иван Кириллович? -- с удивлением спросил купец. -- Да немцев наши бьют: вишь, двор ихний подожгли?
   -- Господи Твоя воля! За что?
   -- А за то, что наших не тронь! В Юрьеве городе наших купцов они побили да пограбили!
   -- Правда ли? Кто весть принес? -- с изумлением спросил Теншин.
   -- Все галдят! -- ответил купец. -- Вишь, ведь, как всполохнулся народ... И... Боже мой, что там творится!.. -- добавил он, вглядываясь в суматоху на набережной.
   -- За мной, молодцы, скорее! -- отрывисто крикнул Теншин своим дворовым.
   И, ломая голову над слышанным, он бегом бросился к мостовым воротам.
   

ГЛАВА VIII.

   Надо вернуться на несколько часов назад.
   Рыжий донес Шуйскому правду: вся тройка схваченных на немецком дворе молодцов оказалась ушкуйниками.
   Когда Дьякон, проследивший и вызнавший, кто они и куда их заперли, сообщил все Щекину, тот нахмурился и призадумался: не выручить товарищей и уйти без них в поход было никак нельзя. Выручить же можно было только силой... Стало быть, приводилось крепко досадить посаднику. Не о самом посаднике, впрочем, шевельнулась дума у Щекина, а о Груне: она что скажет, узнав, что он втравил ее отца в новую неприятность с Шуйским?
   Щекин чувствовал, что попал в тупик, из которого благополучно выйти никак нельзя.
   -- Что ж порешишь, Василий Петрович? -- прогудел Дьякон, видя, что тот молчит. -- Думать тут нечего; скорей выручим Тюрю с товарищами, да и айда к ладьям!
   -- Да, видно так... И черт его подтолкнул, дурака, с немцем связываться?! -- раздраженно воскликнул Щекин.
   Дьякону вспомнился синий нос немца, торчавший из кулака Тюри, и он захохотал так, что двое псковичей, стоявших к нему спиной, отшатнулись в сторону.
   -- Занятно! -- проговорил он, вытирая глаза широкою лапищей. -- Аж до слез!
   Улыбался и Щенок, переминавшийся около них с ноги на ногу.
   -- Вот что... -- начал Щекин, -- мне недосуг, к ушкуям идти сейчас время, так ты, Дьякон, сходи ко мне за вином и, как смеркнется -- подпой сторожей тюрьмы; дверь вам потом сломать вдвоем ничего не стоит!
   Дьякон одобрительно кивнул головой.
   -- А ежели сторожа пить не захотят? -- с сомнением в голосе спросил Щенок.
   Дьякон закрыл ему рот рукою.
   -- Не бреши, тютинька, помолчи; дурак ты! -- насколько мог ласково произнес он. -- Как это так, чтоб люди и пить не захотели?..
   -- А не захотят -- человек с пяток наших с собой прихватите, свяжите их! -- ответил Щекин. -- Да смотрите, чтоб увечья какого не учинилось!
   И Щекин торопливо пошел назад к Великой, где давно, лежа животом на плитняке и покачивая задранными ногами, поджидал его один из ушкуйников; близ него виднелся легкий челн, вытащенный до половины на берег.
   -- Ну, тютя, -- изрек Дьякон, приняв важный вид и широко расставив ноги, -- дело сие требуется обмозговать! На него твоего ума не хватит!
   -- Ну уж? -- пробормотал, осклабясь, Щенок: он хорошо знал, что всегда выходило из мозгований его друга-приятеля!
   Дьякон облапил одною рукою Щенка за плечи и, будто шмель на окне, стал гудеть ему шепотом что-то на ухо. Щенок кивал головой и ухмылялся.
   -- Понял? -- несколько откинувшись туловищем назад, громко спросил Дьякон.
   -- Понял! -- ответил Щенок и тотчас же получил легкого одобрительного подзатыльника.
   -- Валяй, коли так! -- крикнул Дьякон, и оба друга повернулись и зашагали в разные стороны.

*

   Низкая, всего по плечо человеку вышиною, но длинная каменная тюрьма, куда были посажены Тюря с товарищами, прижалась что хорь к балке, к самой стене Окольного города, в глухом проезде неподалеку от Свинузской башни.
   Двумя крохотными оконцами, разве в четверть аршина каждое, глядела она на забор, тянувшийся перед нею; заключенные из окошек смотреть не могли: за стеной тюрьмы была глубокая яма, на дне которой и сидели они как во рву.
   Входом в тюрьму служила одна единственная дверь, обитая толстым железом и густо покрытая зеленой краской.
   У этой двери, с прислоненными к ней двумя бердышами, лежали и вели тихую беседу двое москвичей-сторожей, закутанных в бараньи шубы и шапки.
   На улице не было ни души.
   И вдруг внимание их привлекли два человека, почти одновременно показавшиеся на разных концах проезда; один -- широкоплечий и низенький -- нес на руке огромную вязку бубликов, другой -- верзила в колпаке и рясе -- любовно прижимал к груди глиняный сосуд в добрые полведра вместимостью.
   Против входа в тюрьму оба шедшие встретились.
   -- Тютинька?! -- взревел высокий, ставя на землю кувшин и раскрывая объятия. -- Ты ли это?
   -- Вавилушка! -- радостно визгнул Щенок, обнимаясь с Дьяконом. -- Откуда Бог несет?
   -- В Печеры на богомолье! Да сядем, друг любезный, покалякаем! Сколько лет не видались с тобой...
   -- Да, да, да... много... -- бормотал Щенок, следуя к забору за товарищем и усаживаясь с ним на груде бревен, через дорогу от караульных.
   -- На радостях, брат, выпить надо! -- заявил Дьякон. -- У меня и винцо с собой есть... -- он щелкнул по кувшину, -- до-оброе!
   -- А у меня закусочка! -- подхватил Щенок, снимая с руки бублики и потрясая ими.
   Дьякон пошарил у себя в карманах.
   -- А вот мерочку-то я и позабыл... -- произнес он. -- Э-эх... как же быть-то? -- он почесал затылок, отчего колпак наехал ему на нос.
   -- И у меня нет... -- отозвался Щенок.
   Дьякон огляделся и воззрился на сторожей.
   -- Милые... черепушечки нет ли у вас какой? -- произнес он просящим тоном.
   Один из лежавших зашевелился, сел, пошарил где-то у себя за спиною, вытащил остаток разбитого горшка и тяжело поднялся на ноги.
   -- Нате... -- проговорил он, подойдя к Дьякону и подавая ему донышко довольно внушительных размеров.
   -- Вот спасибо! -- гаркнул Дьякон. -- Садись и ты, душа человек, к нам, коль ты такой ласковый!
   Бородач-сторож покосился на товарища и нерешительно мотнул головой.
   -- Я-то что? -- ответил он. -- Я могу... -- и он опять повел глаза в сторону товарища.
   -- И ему поднесем! Гуляю я нынче! Эй, милый человек, -- обратился Дьякон к лежавшему, -- подь-ка сюда, к нам, промочи горлышко!
   -- Пейте сами! -- процедил тот сквозь зубы, не трогаясь с места.
   -- Ну, как знаешь! -- Дьякон налил в осколок горшка с добрый стакан вина.
   -- Со свиданьицем! -- проговорил он и осторожно, чтобы не пролить, поднес его обеими руками Щенку. Тот взял так же бережно и выпил что простую воду.
   Бородач, с интересом следивший, как убывало вино из посудины, присел около Щенка, оживился и погладил себе бороду.
   Дьякон снова наполнил черепок и подал его сторожу.
   -- Пожалуйте! -- прогудел он.
   -- А сам-то ты что же?
   -- Пейте, пейте...
   Бородач взял черепок, осушил дочиста, зажмурился, сморщился и сплюнул.
   -- Вот это винцо! -- одобрил он и даже прохохотал слегка.
   Только что чарочка пошла по рукам по второму разу, где-то справа раздалось нестройное пение; сидевшие оглянулись и увидали показавшуюся в конце проулка пошатывавшуюся из стороны в сторону кучку гуляк из пяти обнявшихся человек.
   -- Эх их мотает как! -- молвил бородач.
   Шедшие горланили невесть что.
   -- На разные гласы сразу взяли! -- глубокомысленно заметил Дьякон, закусывая бубликом.
   Гуляки поравнялись с сидевшими и остановились.
   -- Хлеб да соль! -- проговорил один из них.
   -- Милости просим! -- отозвался Дьякон. -- К нам присаживайтесь: гуляю я. Друга-товарища сейчас встретил!
   -- Нну? -- возопили голоса, и пьяные кто упал, кто сел около выпивавших.
   Черепок с вином пошел вкруговую.
   Лежавший у двери тюрьмы сторож терпел-терпел, наконец поднялся, потянулся и боком, словно нехотя, приблизился к бородачу.
   -- Гляди, скоро дозор придет... -- проронил он, постояв около него; светлые глаза его искоса заглянули в заманчивую посудину.
   -- А ты выпей! Успеешь, чай, до дозора-то? -- воскликнул Дьякон, протягивая ему полный черепок.
   Тот отстранился рукою от искушения.
   -- Нет... -- отказался он опять. -- Не стану...
   Дьякон мигнул Щенку, ближе к которому стоял упрямец.
   -- Коли так -- не зевай, молодцы! -- рявкнул Дьякон, ринулся всем телом на бородача и смял его под себя; Щенок, что ребенка, сгреб второго сторожа; мнимые пьяные повскакали как кошки и кинулись -- кто зажимать рты, кто вязать сторожей.
   Не прошло и минуты, оба они лежали у бревен с заткнутыми ртами и спеленатые, как младенцы.
   Дьякон упер руки в бока и самодовольно оглядел поле сражения.
   -- Без увечья сработали! -- хохоча всей утробою, заявил он. -- Чистая работа, дай нам Бог здоровья! Ну-ка, тютинька, в хоромы к твоему крестнику теперь постучим!
   Оба двинулись к тюрьме.
   Дверь оказалась запертой толстым железным болтом и огромным висячим замком.
   Щенок нажал на нее могучим плечом, но дубовые, новые доски не подавались; Дьякон навалился вместе с ним всей своей тушей -- дело не подвинулось ни на волос.
   Дьякон отшатнулся, поплевал в кулаки, схватил один из бердышей и размахнулся, чтобы попробовать сшибить замок, но Щенок удержал его за руку.
   -- Погоди... -- сказал он. -- Зря рубить будешь... бревнышко надо!..
   Дьякон откинул бердыш в сторону, а Щенок поспешил вперевалку к куче бревен, забрал под мышку, как перышко, первое попавшееся и, под общие возгласы одобрения, побежал с ним к Дьякону.
   -- Ну-ка, миляги, сюда! -- позвал тот, и все семеро взялись за бревно и, держа его на весу, стали раскачивать, направив конец на дверь.
   -- Как скажу "три" -- бейте! -- распоряжался Дьякон. -- Ну, братики, дружно: эй-раз, эй-два, эй-три! Уух! -- оглушительно рявкнул он, делая последний могучий взмах. Бухнул словно пушечный выстрел; удар потряс всю тюрьму, петли вылетели прочь, и расколовшаяся дверь повисла на одном замке.
   -- Тюря! -- заорал во весь свой сомовий зев Дьякон, став на верхней ступеньке лестницы, ведшей вниз, в глубокую темноту. -- Иди скорей немца за нос ловить!
   -- Сичас! -- отозвался из темени сиплый голос, и немного спустя на лестнице показались перепачканные в пыли и грязи ушкуйники.
   Их встретили радостным гоготом. Тут же, у бревен, было немедленно роспито остававшееся вино, и подгулявший Дьякон предложил сыграть на последях потеху над Шуйским.
   Как эта новая Дьяконская затея была выполнена -- мы уже видели.
   Как всегда ведется на свете -- один пустяк цепляется за другой, и из них вырастает большое событие. Невелико, кажись, было дело, что пьяный Тюря схватил немецкого приказчика за нос, а оно развернулось в давно неслыханную грозу.
   Возглашением анафемы дело не кончилось. Бросившиеся бежать после битья окон в хоромах Шуйского гуляки собрались у избы Тюри, стоявшей в Окольном городе; число их было за полсотню. Гомон, пенье и гульба поднялись неистовые. Тюря, держа на руках Щенка, плясал вприсядку; Дьякон, помахивая вместо платка своим колпаком, под хохот толпы лебедкою плавал вокруг них, изображая девушку; вина лилось, что воды в тускло посвечивавшей невдали Пскове-реке.
   Тюря шлепнулся, наконец, со Щенком на землю, и -- не успели они встать -- около них словно из-под земли взялся рыжий.
   Веснушчатое лицо его, покрытое каплями пота, было взволнованно.
   -- Братцы! -- крикнул он задыхающимся голосом и махая высоко поднятою рукою. -- Полно пировать! Слушайте...
   Несколько человек зацыкало на более неугомонных; все стихли и обступили рыжего.
   -- Что? Сказывай! -- заговорили кругом голоса. -- С чем прилетел?
   -- А вот с чем: немцы наших купцов в Юрьеве побили и пограбили... И двор наш сожгли!
   На миг настало молчание.
   -- Вре-ешь?! -- воскликнул пораженный новостью Тюря, подымаясь с земли.
   -- Кто оповестил? Правда ли? -- посыпались вопросы.
   -- С чего мне врать! -- горячо возразил рыжий. -- Сейчас к посаднику Плюшкин купец прискакал из Юрьева, весь в кровище, едва ушел от немцев. Насмерть, сказывал, уходили наших десять человек...
   Толпа всколыхнулась и возбужденно заговорила.
   -- Что ж, братцы, даром попустим такое дело немцам?! -- воскликнул, потрясая кулаками, рыжий. -- Разве впервой это они издеваются над нами, да бьют наших? Доколе терпеть мы будем?
   Слова рыжего действовали на отуманенную вином толпу, что искры на стог сена.
   -- Бить немцев! -- крикнуло в ответ несколько голосов.
   -- Бери топоры и копья, братцы! Разгромим и мы поганое гнездо их! -- исступленно вопил рыжий; голос его утонул в гуле и крике толпы, рассыпавшейся в разные стороны.
   На ближайшей звоннице ударили сполох. По улицам забегали люди и стучали чем попало в запертые калитки и окна; ставни открывались, и наружу выглядывали полураздетые, встревоженные хозяева.
   -- Вставайте! -- кричали им из темноты улиц десятки голосов. -- Наших немцы побили! Громить их идите!
   Тревога охватывала весь город; все мужское население его высыпало из домов и, потрясая оружием, устремилось на мост, к Завеличью.
   Рыжий исполнил обещание, данное им Шуйскому!
   

ГЛАВА IX.

   Очередными сторожами на немецком дворе в описываемую ночь были опять Карл и Герман.
   Мейстеры вечером из стевена разошлись довольные; день выпал такой удачный, что и не ожидал никто: больше половины товаров было расхватано крупными партиями по наивысшим ценам, почти без торгу: видно, имелись хорошие заказы на них у русских купцов!
   На радостях мейстеры выпили больше обыкновенного; не положили охулки на руку и их подручные, больше же всех поглотил пива и русского шнапса Карл.
   Но сколько ни пил он -- делался все мрачнее и мрачнее: всенародно нанесенное оскорбление не давало ему покоя. Раздражали его и окружавшие: на лицах всех встречавшихся с ним, от мейстеров до мальчиков при конюшне, ему чудилась улыбка; он багровел и сжимал кулаки, готовясь при первом насмешливом слове пустить их в ход, но все знали силу и нрав Карла, и явно никто его не затрагивал. Но за глазами только и острот было, что о вытянувшемся носе его, и каждая из них встречалась дружным взрывом смеха.
   Карл слышал смех, относил его на свой счет и, собираясь передраться со всем миром, выпивал стаканчик за стаканчиком.
   К ночи он был полон вином, как кувшин, и мрачен, что черная туча. С выставившимся из-под шлема сине-блестящим носом он стоял, опершись на алебарду и широко расставив ноги на стене у флагштока; несмотря на три точки опоры, тело его покачивалось и обнаруживало явное желание стать на четвереньки.
   Карл пристально глядел на уснувший город и выискивал, где бы мог находиться его оскорбитель.
   -- Погоди, долговязый черт! -- бормотал он. -- Я тебя ссеку аршина на полтора! Зельц для собак из тебя сделаю!
   Карлу вспомнилась родина, почет и радость, с какими встречали его когда-то, при возвращении из чужих стран. Глубина собственного падения и унижения показалась ему необъятною, и горькие слезы крупными каплями потекли по его щекам; он всхлипнул и вдруг ощутил, что он не один: кто-то тихо подвыл около него и лизнул его руку.
   -- Капиташа, это ты? -- спросил он, нагибаясь и кропя слезами.
   Ответом был новый горячий лизок в руку и новое подвыванье.
   Чувство нежнейшей любви, не израсходованной в жизни и пробужденной лаской животного, волной поднялось в груди Карла. Он пожелал обнять собаку, но потерял равновесие и шлепнулся на доски рядом с нею.
   Капитан в один миг облизал ему все лицо; Карл обнял собаку за шею и сел рядом с нею, свесив со стены ноги.
   -- Капиташа, милый! -- лепетал он, обливаясь слезами и целуя мохнатую морду. -- Ты человек... единственный, здесь... все свиньи!
   Капитан поднял морду кверху и взвыл долгим, протяжным воем.
   -- Плачешь? Жалко тебе меня? -- продолжал изъясняться Карл. -- Кровью плачу я... погибший ведь я... плачь, плачь...
   Жуткий вой опять пронесся над безмолвными дортсами.
   -- Что это собака у вас воет? -- спросил снизу, из темного провалья двора голос Германа.
   Карл освирепел.
   -- Молчать! -- заорал он, неистово колотя кулаком то по настилу, то по своему колену. -- Ты собака, а это человек! Друг!
   Новые поцелуи послышались в темноте на верху стены.
   Герман усмехнулся и тихо побрел прочь.
   Прошел он мимо запертых кладовых до противоположного конца двора и только что завернул за угол второго дортса, услыхал несколько частых ударов колокола, ворвавшихся откуда-то извне.
   Необычный звон, разом оборванный и как бы погашенный ветром, поразил его. Герман прислушался; через несколько минут новый обрывок сполоха долетел до него.
   "Не пожар ли где?" -- подумал юноша и, быстро выйдя на открытое место двора, огляделся. -- Нет, ни огня, ни зарева нигде видно не было! Он повернул назад, к воротам, над которыми сидел Карл.
   -- Послушайте, Карл! -- окликнул Герман.
   -- Ну? -- таким тоном отозвался тот, что Капитан счел долгом зарычать и поднять шерсть дыбом.
   -- Что за звон и шум в городе, как вы думаете?
   -- Ложись спать, осел! -- последовал ответ со стены. -- Чего шляешься ночью?
   -- Да ведь это же я, Герман; я караульный...
   Услыхав имя говорившего с ним, Карл несколько смягчился: к Герману он питал расположение.
   -- А тебе какое дело до чужого звона? -- сказал он. -- Не по твоей голове звонят, и молчи, ходи!..
   Клубок новых звуков ударил в стены дортсов; с гулом колоколов неясно сплелись как бы крики толпы.
   С пьяными разговаривать не приходилось; встревоженный Герман поспешил к лестнице, ведшей на стену, и взбежал по ступенькам ее на помост.
   Сильный порыв ветра, мало чувствовавшегося внутри двора, пошатнул юношу, и он чуть не упал и ухватился рукою за верхний край стены.
   Пожара нигде не было и признака.
   Герман пристальнее вгляделся в сумерки, и ему показалось что-то невероятное: правый берег реки, на котором неясно белели стены Кремля, шевелился...
   Он перевел глаза на мост и различил множество людей, что просыпанный горох катившихся через Великую. Шума не слышалось: буря сносила его назад, разбивала о грудь Кремля, разметывала над городом, и только в промежутках между порывами урагана долетал он до Завеличья.
   Не понимая, что происходит в городе и куда направляется народный поток, Герман последил еще немного за происходившим, и вдруг предчувствие чего-то недоброго охватило его: он увидал, что голова толпы завернула в их сторону.
   Он сбежал во двор и кинулся к своему дортсу.
   Резкие частые удары небольшого сигнального колокола, висевшего на столбе около здания, посыпались среди тишины.
   На верху распахнулось два-три окна, и выставилось несколько голов.
   -- Чего звонишь? -- спросил голос.
   -- К оружию! -- крикнул снизу Герман. -- Тревога какая-то в городе, сюда бегут...
   Грохот от частых ударов в ворота и рев толпы заглушили дальнейшие слова его.
   Карл, успевший задремать, сидя рядом с собакой, очнулся и стал озираться, потом, сопя, отодвинулся от опасного края и с трудом перевернулся на четвереньки; цепляясь руками за стену, он поднялся на ноги и перегнулся через гребень стены.
   -- Цыц, собачья стая! -- проревел он и плюнул вниз на все прибывавшую и бесновавшуюся толпу.
   Дьякон, бывший со Щенком и Тюрей у самых ворот, услыхал брань, поднял кверху лицо и увидал Карла. Рядом с ним виднелась морда стоявшей на дыбах и яростно лаявшей собаки.
   -- Глянь-ка, сова какая сидит? -- проорал он, схватив Тюрю за плечо и указывая на немца.
   Тюря воззрился на стену и сразу узнал того.
   -- Нос! -- завопил он, схватившись за живот и присев на корточки.
   Плевок Карла смачно шлепнулся в самое лицо ему. Тюря ухватил камень и запустил им в немца, но промахнулся.
   Несколько человек топорами рубили ворота; к ним подволокли с берега пару бревен, и тяжкие удары таранов загрохотали по немецкому двору.
   Первым выскочил по тревоге на двор альдерман в расстегнутом камзоле, без шляпы, с обнаженным мечом в руке; быстро сбегавшиеся полуодетые мейстеры и кнехты окружили его взволнованной, беспорядочной кучей.
   -- Спокойствие, господа, спокойствие прежде всего! - возгласил, обращаясь к ним, альдерман. -- Стыдно трусить! Кто с копьями -- выходи вперед и стройся в четыре ряда! Мейстер Лауниц, примите команду над алебардщиками и идите охранять проход у конюшни: седлать всех коней!
   -- А товары как же? -- вырвалось чье-то жалобное восклицание.
   -- Молчать! -- крикнул альдерман. -- Копейщики -- за мной! -- и он направился к воротам; за ним, покачивая длинными копьями, двинулось человек до пятидесяти.
   Ворота тряслись под ударами бревен.
   Отряд склонил копья и тесным полукругом, плечо к плечу, сомкнулся в мертвом ожидании появления врагов. Оно не замедлило. Два страшных удара обрушились одновременно на ворота, и одна из створ с треском повалилась внутрь.
   В открывшийся проход, прыгая через разбитые доски, хлынул с радостным ревом людской поток. Увидав неподвижный строй немцев и направленные на них острия, передние остановились и замялись на миг, но под напором задних бросились, подняв топоры и секиры, на щетину из копий.
   Немцы стояли твердо, и псковичи трижды напрасно пытались прорвать их строй; земля у ворот покрылась телами убитых и раненых.
   -- Лестницы тащите! -- покрывая все голоса, загремел Дьякон, выскакивая со двора с отхлынувшими псковичами. -- В тыл им, к задворью несите!
   Тюря и Щенок нырнули в темноту проезда около двора и исчезли; через несколько минут саженях в двадцати позади немцев над стеной, словно прямые рога, показался край лестницы, тускло блеснул бердыш, и вылез Тюря; за ним спрыгнул на помост Щенок и, что яблоки, посыпались псковичи.
   Немцы тем временем отражали у ворот новый, яростный напор, предводимый Дьяконом.
   Тюря огляделся, ища схода со стены и, завидев его, побежал по узкому помосту. Навстречу ему послышалось рычание собаки, и от стены отделилась и выпрямилась фигура Карла.
   -- Стой! -- проговорил кнехт, схватывая за шиворот Тюрю; алебарда его валялась где-то на помосте. -- А, это ты-ы?! -- возопил он, узнав своего оскорбителя и впадая в бешенство. И он размахнулся и отвесил Тюре такую плюху, что тот, несмотря на свой рост и силу, со всех ног кувырнулся бы вниз, если бы Щенок не успел поддержать его сзади.
   Тюря взвыл, отшвырнул захваченный им у тюрьмы московский бердыш, фукнул в кулачищи и пошел в рукопашную.
   Двор вдруг осветился. Драка на стене и внезапный свет заставили альдермана оглянуться; он увидал, что загорелся дортс на заднем конце двора; по стене бежали, ища сходов, псковичи; многие цеплялись руками за край помоста, висели на вытянутых руках, падали на землю, вскакивали и мчались к дортсам.
   Медлить не приходилось, и альдерман приказал отступать.
   Немцы попятились к конюшне, сдерживая копьями наседавших псковичей; узкий проулок не давал тем возможности обойти их и разорвать строй.
   Дьякон дважды бурей врывался в их ряды, крестя бердышом по шлемам и копьям, но из-за тесноты проулка свои поддержать его не могли, и немцы отходили не разгромленные.
   Тюря только раз успел хватить Карла, да так, что у того шлем слетел с головы: второго удара не дал нанести Капитан, стремглав кинувшийся на грудь ему и вцепившийся зубами в плечо; Тюря потерял равновесие, взмахнул руками, и рухнул со стены вместе с собакой прямо в гущу людей.
   Вслед за ними турманом полетел по воздуху Карл: Щенок ухватил его за руку и пустил со всего размаха за упавшими.
   Ругань и тычки от ушибленных псковичей посыпались на очумевших от падения противников со всех сторон; Карл упал на четвереньки и, стоя на каком-то убитом, озирался как волк, ища налитыми кровью глазами Тюрю. Того, что река щепку, подхватила и унесла толпа к горевшему зданию.
   Забыв о немцах, большинство народа бросилось громить лавки; запылали еще два дортса, загремели разбиваемые замки и двери, в воздухе замелькали выбрасываемые куски разноцветных тканей и всяких товаров. Их вырывали друг у друга из рук, раздирали на клочья; какой-то пьяный, держа в объятиях кусок красного сукна, драл его на полоски, расшвыривал и плясал на них; вопли, гвалт и крики, смешанные с треском огня, стояли невообразимые.
   В конюшне, примыкавшей к стене, ограждавшей двор, имелась секретная дверь, ключ от которой всегда хранился у самого альдермана. Пока шел бой, в эту дверь, под прикрытием алебардщиков, вывели на пустырь оседланных коней и спешно приторачивали и навьючивали на них все, что успели захватить из имущества.
   Обороняясь, копейщики один по одному скрывались в конюшне, и, наконец, последняя пара их вскочила в нее и захлопнула дверь за собою. Выбежать в противоположную и подпереть ее колом было делом одной минуты.
   Альдерман, сидевший уже верхом на коне, подъехал к последним.
   -- Все вышли? -- спросил он.
   -- Все! -- был ответ.
   -- С Богом! Не рассыпаться по сторонам!
   И небольшая колонна немцев -- пешие впереди, конные позади -- двинулась, озаренная огнем пожара, по широкому пустырю влево от Предтеченского монастыря.
   Когда Герман оглянулся в последний раз с высокого увала, весь двор пылал, что необъятная скирда соломы.
   

ГЛАВА X.

   И посадник, и Щекин опоздали.
   Когда они прибежали, один из своего дома, другой с низовья реки, от ушкуев, -- ни останавливать, ни спасать было некого и нечего.
   Все, что возможно было унести, было расхищено, что осталось неразграбленным -- сгорало в кладовых и подвалах.
   На месте боя валялось с десяток трупов; среди них виднелось несколько немцев; стонавших раненых разводили и разносили по домам.
   После угара наступило отрезвление; народ попримолк и сплошной лавиной стоял на некотором расстоянии от двора; все, прикрываясь руками от нестерпимого жара, глядели на огонь, крутившийся и рвавшийся в темное небо.
   Теншин с двух-трех опросов выяснил себе все происшедшее и громогласно объявил, что слух, послуживший причиной погрома немецкого двора, был выдуман злоумышленниками.
   Страшный тысячеголовый зверь -- народ, только что неистовствовавший и кроивший топорами головы подобных себе, как только разнеслись среди него слова посадника, притих, что стадо овец.
   Кто скреб себе затылок, кто ахал и качал всклокоченной головой, либо ударял руками об полы. Иные перекорялись друг с другом, но кое-где прошла молва, что слух пущен не иначе, как со двора Щекина.
   Добираться до правды было некогда: благодаря буре, пожар принимал такие размеры, что, несмотря на отдаленность его, опасность начала грозить самому городу; искры и головешки перемахивали через Великую и огненным дождем осыпали Детинец и Кромы.
   Народ бросился врассыпную спасать свои дома и имущество; ушкуйники один по одному и целыми кучками потянули в противоположную сторону.
   Щекин, не подозревавший даже о толках в народе на его счет, шел, сопровождаемый раненым в правую руку Дьяконом, Щенком, Климом и Тюрею; последний плелся позади всех в самом унылом виде: со вздувшеюся, что пузырь, левой щекою и со здоровенною синей шишкой на лбу, набитой при падении со стены; давал себя знать и укус Капитана в плечо.
   Щекин расспрашивал, как произошло событие. Щенок, поспевавший, как утка за журавлями, за своими долгоногими спутниками, рассказал, что знал.
   -- Рыжий, говоришь, весть принес, Андрей? -- спросил Щекин.
   -- Он самый, -- подтвердил Щенок.
   -- Вот какое дело вышло! -- дивясь, произнес Василий. -- Коли наших в Юрьеве побили, стало быть, надо нам с опаской плыть!
   За увалом путники сразу попали в глубокую темь заросшей лесом лощины; дорога по ней едва различалась белесоватым извивом.
   На дне лощины шедшие вдруг услыхали заглушенное рычание собаки.
   -- Никак пес рычал? - проговорил, приостанавливаясь, Василий.
   -- Пес и есть... -- поддержал Щенок. -- Надо быть, человек здесь есть?
    Василий свистнул, но темная заросль не отзывалась. Ушкуйники постояли с минуту и отправились дальше.
   Чуть намечался рассвет, когда из чащи лозняка, закрывавшего устье маленькой речонки, впадавшей слева в Великую, что стая черных лебедей, стали выплывать наполненные людьми многочисленные ушкуи с высоко поднятыми и будто птичьи шеи изогнутыми носами.
   -- Шапки долой! -- прозвучал над тихой заводью голос Щекина, и сотни рук поднялись, обнажая буйные, притихшие теперь, русые и черные головы.
   -- Богу молись, ребята!..
   Все лица повернулись в сторону, где должен был находиться за крутым выступом берега дорогой сердцу всякого псковича собор Пресвятой Троицы; замелькали руки, творившие крестные знаменья.
   -- С походом, братцы! -- произнес тот же голос. -- Подай Пресвятая Троица нам час добрый!
   -- Дай Боже! -- отозвались сотни грудей, и самый большой, изукрашенный коврами ушкуй, посредине которого, у мачты, стоял в алом мятеле и в заломленной набекрень шапке Щекин, опустил весла в зарумянившуюся от зорьки воду и первый поплыл вниз по течению.
   За ним длинною линией, парами, понеслись остальные челны.

* * *

   Верстах в пяти от Пскова альдерман, ехавший позади отряда и прислушивавшийся к реву бури, чтобы уловить, нет ли погони, приказал всем остановиться, перевязать раны и посчитать, кого не хватает.
   Раненых оказалось человек пятнадцать. Перевязали их быстро: присыпали раны пылью, обмотали кусками нижних рубах и на том покончили. Только благодаря хладнокровию испытанного во всяких переделках альдермана, немцам удалось отделаться так благополучно.
   По перекличке выяснилось, что отсутствуют трое кнехтов и двое мейстеров. Не досчитывали в том числе Карла и дяди Германа -- Прейса.
   Два кнехта и один мейстер были убиты на глазах у всех; третий кнехт, Карл, находился на стене и, разумеется, остался на ней, но дядя Германа, мейстер Прейс, исчез непостижимо куда.
   Это он вскрикнул: "А товары как же?", и после этого возгласа его уже не видал никто.
   Черствый и жадный Прейс ничьим расположением не пользовался, но Герман, выросший у дяди, одинокого старого холостяка, питал к нему чувство привязанности.
   Исчезновение дяди встревожило его; юноше, еще не успевшему успокоиться после первого боя, представилась картина горящих дортсов, толпа разъяренных русских, рыщущих по всем закоулкам двора, и одинокий, жалкий дядя, прячущийся и бегущий от них.
   Герман не выдержал и, подъехав к альдерману, стал просить его разрешения вернуться и поискать пропавшего.
   Альдерман пристально поглядел на него.
   -- Где же ты будешь искать его? -- спросил он и указал рукой на огромное зарево, стоявшее позади них. -- Видишь, от нашего двора теперь одни головешки остались!
   -- Я вокруг двора поищу: может быть, спасся он?.. -- ответил Герман.
   -- Нет, там искать его нечего! -- возразил альдерман. -- Если ему удалось бежать, то только после нашего ухода, значит он теперь, может быть, прячется либо в лесу, либо пробирается по дороге.
   Альдерман вызвал двух конных, вооруженных копьями кнехтов и приказал им вместе с Германом вернуться назад и, скрывшись неподалеку от города, на гребне увала, ожидать там восхода солнца; если пропавший мейстер не появится к этому времени, все трое всадников должны были вернуться назад и, не нагоняя отряда, ехать позади и подать весть, если будет погоня: среди шума леса отряд легко мог не заслышать ее вовремя.
   -- Не думаю, чтоб вышел из этого какой-нибудь толк! -- молвил альдерман, обращаясь к Герману. -- Но и худа не будет!.. Хвалю, что подумал о дяде. Всегда надо в жизни держаться дружно! -- добавил он и махнул рукою. -- С Богом!
   Большой отряд немцев тронулся своим путем к северу; маленький, из трех человек, быстро поскакал назад и скрылся среди темноты. Подковы цокнули несколько раз по каменистому грунту, и буря разом оборвала всякий след всадников.
   Лес, словно схватившаяся врукопашную рать великанов, ревел в смятении и тьме ночи.

* * *

   Щенок не ошибся: всего шагах в десяти от них лежал под ореховым кустом Карл.
   Удар Тюри, сбивший так далеко видную примету немцев -- шлем, спас его. Коричневый колет Карла подходил по цвету к одеждам псковичей, и в темноте покрой его был незаметен. Толпа вынесла Карла к конюшням, и он очутился у выломанной наружной двери.
   Выскочить в нее и удариться бежать было для протрезвившегося Карла делом одной минуты.
   Верный Капитан радостно прыгал вокруг своего хозяина.
   Оглянувшись назад и убедившись, что погони нет, задохнувшийся от бега Карл пошел шагом и скоро повалился отдохнуть у дороги: отшибленные при падении со стены ноги тряслись и едва несли его грузное тело; голова ныла нестерпимо.
   Нежничать много, однако, не приходилось -- необходимо было скорей уходить как можно дальше, и, полежав несколько минут, Карл поднялся и зашагал снова.
   Таким порядком, то отдыхая, то бредя, добрался он до перелеска и там, совсем близко за своей спиной, заслышал шаги и голоса нагонявших его людей.
   Он кинулся в кусты. Капитан ощетинился и зарычал на чужих, но Карл ухватил его за морду, припал с ним к земле и, затаив дыханье, застыл, что мертвый.
   Больше часа лежал он, все пропуская мимо себя кучки без конца шедших неизвестных.
   Наконец, поток их как будто иссяк; Карл, осторожно раздвигая ветви орешника, выбрался на дорогу и вдруг различил в темноте перед собой точно так же выкрадывающегося из противоположных кустов человека.
   Увидал Карла и тот, и оба мгновенно отпрянули назад и скрылись.
   Капитан исчез. Карл видел, что пес бросился к спрятавшемуся человеку, но, к недоумению его, ни рычанья, ни лая не слышалось. Вместо них до ушей Карла донеслось что-то похожее на фырканье и шипенье кота, прижатого к стене собакой.
   -- Да это ты, Капитан?! -- раздалось вдруг оттуда умиленное восклицание. В ответ прозвучал веселый лай.
   -- Кой там черт? -- крикнул Карл, услышав родной язык и выходя на дорогу.
   -- Мейстер Прейс, мой милый, а не черт! -- отвечал Прейс, уже без опаски выбираясь из кустов.
   -- Как вы попали сюда? - спросил удивленный Карл.
   -- А ты как попал? А?
   -- Я со стены слетел!
   -- И я так же, и я... -- бормотал Прейс.
   -- И по роже вам тоже дали?
   -- Мне? Нет, мне не дали, не дали. И что болтать ночью в лесу вздор -- надо спасаться скорее.
   Карл заметил, что в руках Прейс держит довольно большой и тяжелый кожаный мешок.
   -- А в мешке-то у вас что, мейстер? -- спросил он, протягивая к нему руку. -- Давайте, я понесу...
   Прейс отстранил мешок.
   -- Нет, нет, я сам... -- ответил он. -- Бельишко тут кое-какое... захватил... -- и он с усилием взвалил на тощие плечи свое сокровище.
   Бельишко странно звякнуло.
   -- Гм... -- проговорил Карл, почесывая затылок. -- Не из серебра ли у вас бельишко, мейстер?
   Прейс плюнул.
   -- Тьфу тебе, глупец! -- воскликнул он, рассердясь. -- Что ты мелешь? Заря скоро, идти надо...
   -- Пойдемте, пойдемте... -- флегматично заметил Карл. И оба они, сопровождаемые собакой, направились по дороге.
   Отдохнувший во время прохода ушкуйников Карл чувствовал себя бодрее и шагал легко. Скоро начало светать; непривычный к ходьбе Прейс утомился, согнулся и, наконец, опустил свой мешок на траву у дороги и сел на него; пот росой покрывал лицо его, дымившееся на свежем предутреннем воздухе как миска с супом.
   Карл сел по другой край дороги и, сунув руку в широченный карман штанов, вытащил оттуда здоровенную краюху хлеба и колбасу, захваченные им с собой на дежурство, и принялся закусывать.
   Проголодавшийся донельзя Прейс отвернулся, вытер лоб большим красным платком и стал смотреть на все светлевшее небо; минуту спустя он не вытерпел, покосился на руки Карла, державшие хлеб, и проговорил:
   -- Дай-ка и мне кусочек?
   Карл прожевал все, чем был набит его рот, стряс туда же крошки с ладони и молча спрятал остатки краюхи и колбасы в карман.
   -- Дай-ка, говорю, милый, и мне поесть, -- громче повторил Прейс.
   -- А разве у вас нет? -- с деланным удивлением спросил Карл.
   -- Нет, нету!
   -- Это плохо! -- протянул Карл. -- Нам ведь идти дня три, а то и четыре придется! Уж вы как-нибудь потерпите, я вам дать не могу, у самого очень мало!
   Мейстер сердито пожевал узкими сухими губами и, не проронив ни слова в ответ, едва поднял свой мешок и зашагал дальше. Карл последовал за ним в некотором отдалении.
   Только что поднялись они на ближайший взгорок, -- навстречу им долетел топот коней.
   Оба беглеца шарахнулись в сторону и притаились в чаще, Карл опять зажал морду собаке.
   Невидные из-за ветвей всадники -- то был Герман с товарищами -- рысью проехали мимо, и, когда гул копыт затих вдали, беглецы вышли опять на дорогу.
   -- Скоро солнце взойдет! -- заметил Карл. -- Днем придется нам в лесу сидеть, идти можно только по ночам будет...
   Оба ускорили шаги. Голод, видимо, все более и более разбирал Прейса, а Карл дразнил его, отщипывая у себя в кармане хлеб и отправляя крошки в рот.
   -- Пожалуйста, уступи мне кусочек?.. -- попросил опять Прейс.
   -- Извольте... -- ответил Карл, вынимая и кладя в собственный рот новый кусок.
   Прейс остановился и почти бросил пудовый мешок на землю. Глаза его жадно заблестели.
   -- Только и вы дайте мне за это кое-что...
   -- Что же я тебе дам? У меня нет ничего: ограбили русские разбойники, сожгли все, сам ведь ты видел?
   -- Видел... -- хладнокровно процедил Карл. -- И у меня ведь все ограбили, а у вас вот бельишко есть... -- он указал рукою на мешок.
   -- Ну, ну, так что же? -- воскликнул, волнуясь и дергаясь каждым суставом, Прейс.
   -- Вот мы так и сделаем: вы мне дайте рубашечку... -- Карл подмигнул и добавил, -- серебряную; а я вам хлебца!
   Прейс попятился от него и замахал руками.
   -- Что ты, что ты? -- забормотал он. -- С ума сошел? Не хорошо, не хорошо!
   Карл поглядел на него и молча пошел вперед. Прейс, семеня и спотыкаясь, последовал за ним.
   -- Ну, ну, погоди! -- крикнул он ему вдогонку.
   -- Да что же вам, умному, с сумасшедшим делать? -- ответил Карл. -- Идите уж вы один, а я сам по себе пойду...
   -- Стой! Сколько же ты хочешь? -- завизжал испуганным голосом Прейс.
   -- А вы сколько дадите?
   -- Ну, что за такой пустяк можно дать, подумай, ведь ты умный человек!
   -- Хлеб-то пустяк? Найдите его здесь, подите!
   -- Погоди... Сколько же ты хочешь?
   -- Талер! -- отрезал Карл. -- Ни гроша меньше!
   Прейс позеленел и врос в землю. Карл уходил, не оглядываясь.
   -- Постой, что ты так торопишься? -- опять завизжал Прейс. -- О, Господи, грабеж! Разбой! Ну, ну, я... дам, дам...
   Карл повернул обратно.
   Прейс оттащил свой мешок к кустам, подальше от взглядов спутника, развязал трясущимися руками ремень и долго копался, то вытаскивая, то снова пряча какие-то монеты, словно не решаясь расстаться ни с одной из них. Наконец, он выбрал одну, завязал мешок и вернулся к Карлу, присевшему на пенек.
   -- На, безбожник! -- проговорил он, задыхаясь и суя монету в руку кнехту. -- Ну, дай же сдачи, пожалуйста! -- добавил он жалобно.
   -- У меня мелких нет! -- ответил Карл, осмотрев и попробовав зубом стертый донельзя талер. -- А вот хлебца -- пожалуйте. И колбаски дам на придачу! -- он вынул два небольших остатка того и другого и подал Прейсу. Тот ухватил их длинными костлявыми руками и с жадностью запустил в хлеб зубы.
   Карл спрятал монету в другой карман штанов и вытащил оттуда новый огромный кусище хлеба.
   -- У тебя еще есть? -- воскликнул с полным ртом Прейс.
   -- Есть, -- спокойно ответил Карл и стал как бы измерять свою краюху пальцами, -- с голоду не помрете, не беспокойтесь, мейстер! Тут вам еще талеров на пять хватит!
   Прейс чуть не подавился и, кинув злобный взгляд на кнехта, сейчас же перестал есть, спрятал жалкие остатки трапезы в карман и, кряхтя и ворча под тяжестью ноши, затыкался журавлиными ногами по дороге.
   Становилось все светлее и светлее; ветер стих окончательно. В лесу проснулись и однообразно зачирикали первые, ранние серенькие птички; чуть погодя солнечные лучи золотом обдали из-за спины беглецов вершины высоких дубов, как бы озиравших с высоты после ночного боя густые кусты -- мелюзгу, теснившуюся у подножия их. Небо поголубело.
   -- А не пора ли в лесу залечь? -- промолвил Карл, пройдя еще с милю. -- Как бы нам не напороться на кого!
   Прейс вдруг остановился.
   -- Тсс... -- испуганно произнес он вполголоса, -- погоня за нами!
   Оба примолкли. Действительно, со стороны Пскова слышался отдаленный топот коней.
   -- Нет, это не погоня!.. -- сказал Карл. -- Всего трое каких-то верховых едут...
   Беглецы свернули в чащу и залегли между корнями дуба.
   Прошло минут десять, и на пустынной дороге показалось трое всадников. Они ехали шагом, поминутно озираясь и вглядываясь в лесную глушь.
   -- Герман, Герман! -- разнесся вдруг радостный визгливый крик, и из-под навеса дуба показался и бросился бегом к дороге тощий Прейс. За ним мерным шагом выступил в сопровождении собаки Карл.
   Увидав дядю, Герман остановил коня и, спрыгнув с седла, бросился навстречу.
   -- Дядя, как я рад! А мы вас ищем! -- воскликнул он, делая попытку обнять того.
   Прейс отстранил его рукою...
   -- Ну, ну, ну... -- проговорил он, -- спасибо, спасибо... и я очень рад... А где же моя лошадь?
   -- Садитесь на мою, -- ответил Герман, -- ваша я не знаю у кого...
   -- Как? -- вспылил Прейс. -- Ты, может быть, оставил мою дорогую лошадь в конюшне? О чем же ты думал, осел эдакий?
   -- Да нет, она цела, дядя, -- успокаивал его Герман, -- садитесь скорее на мою...
   -- Не учи меня, дуралей! -- сердито отозвался Прейс. -- Видишь, надо сперва мешок с бельем привязать... -- он покосился при этом на Карла. -- Я ведь не мальчишка, как ты, а все делаю основательно!
   Когда драгоценный мешок был приторочен позади седла, маленький отряд двинулся в путь; впереди с важным видом, выпятив вперед грудь, ехал Прейс, за ним следовали два конных кнехта с копьями, позади всех шли пешком Герман и Карл с собакой.
   Карл нагнулся к уху своего молодого приятеля и хотел сказать что-то, но вдруг захохотал и приглушил себе рот рукою.
   -- Чего ты? -- недоумевая, спросил Герман.
   -- Поддел я тут твою сушеную воблу! -- проговорил он, перестав смеяться. -- Талер с него на выпивку содрал, а то кой черт, -- он вона какой мешище денег наторговал, а мне в Дерпте и выпить было бы не на что!
   Карл стал рассказывать Герману свою проделку; тот улыбался.
   -- Нужно было тебе ехать за старым сухарем! Разве такие пропадут? -- заключил Карл. -- Если б не ты, в Дерпт-то, может быть, я бы с его мешком пришел, а он с моим хлебом в животе!
   

ГЛАВА XI.

   Быстро неслись назад мимо ушкуйников затейные берега Великой, словно нарочно сложенные из ярких разноцветных полос песка и камня.
   Обе стороны ее заливал сплошной лиственный лес; несмотря на извороты реки, ушкуйники отовсюду явственно видели чудо Псковской земли -- собор Пресвятой Троицы, словно паривший над зеленью лесов среди голубого неба. Каменные кручи берегов мало-помалу снижались и превратились в болота; стоном стоял над ними гомон бесчисленных уток, гусей и всякой птицы. А за топями забурела водная ширь без конца и края -- Талабское море, нынешнее Псковское озеро. По мутному, беспредельному простору его, еще не успокоившемуся после ночной бури, катилась крупная зыбь.
   В устье реки Щекин приказал поднять парус, и ушкуй его первым вылетел в море и занырял по волнам. За ним, что пущенные из лука стрелы, повыносились на белых крыльях остальные челны.
   Прежний порядок хода нарушился, и множество парусов забелело вразброд за головным ушкуем.
   Щекин вел его к островам, зеленою цепью вытянувшимся вдоль моря с юга на полуночь.
   Дьякон сидел рядом со Щенком и не отстававшим от них Тюрей на переднем ушкуе и сумрачно глядел на вспененную воду; изредка он опускал в нее болевшую, завернутую окровавленной тряпицей руку. Тюря сонно и уныло молчал; Щенок с детским любопытством оглядывался по сторонам и провожал взглядами волны: он еще впервые очутился на таком просторе.
   -- Ах, мать честная! -- приговаривал он, растерянно улыбаясь при каждом взлете на особо высокий вал. -- Ровно качели какие!
   Дьякон был человек вполне сухопутный, и качка действовала на него скверно. На ушкуе кое с кем из новичков стала приключаться морская болезнь; Дьякон покосился на одного, да на другого, и сам перегнулся поскорее за борт.
   К нему подошел Клим.
   -- Что, святой отец, иль просвирку лишнюю скушал? -- насмешливо спросил он.
   -- Отыди от мене, сатано! -- отозвался тот, не поворачиваясь.
   -- А ты подбодрись! -- сказал Клим. -- Поди, атаман тебя кличет!
   Дьякон зачерпнул рукою воды, помочил себе темя, крякнул, и только что поднялся -- волной накренило лодку. Дьякон растопырил руки, чтоб уцепиться за что-либо, и всей тушей навалился на Клима, подмяв его под себя. Тот больно треснулся затылком о боковую скамью.
   По ушкую прокатился смех.
   -- Не ропщи, сыне! -- прогудел Дьякон, лежа на ругавшемся Климе. -- Претерпи, ибо все от Господа!
   Оба они поднялись, и Дьякон, мотаясь как пьяный, добрался до кормовой части ушкуя, где около рулевого лежал на ковре Щекин.
   -- Что, отец Дьякон? -- усмехаясь, спросил атаман. -- Впервой тебе, видать, море-то?..
   -- И в последний... -- мрачно ответил тот, глядя, чтобы меньше тошнило, на небо.
   -- Я с тобой да с Климом поговорить хотел, -- начал Щекин, -- садитесь сюда поближе.
   И он указал на место рядом с собою.
   Дьякон и Клим присели.
   -- Вот что, други, -- понизив голос, продолжал Щекин, -- надумал я вместо того, чтоб на Вятку плыть, поближе махнуть...
   -- Это куда же? -- спросил любопытный Клим.
   Дьякон молча уставил на Щекина выпуклые глаза свои.
   -- А на немцев ударить! Юрьев, чай, не беднее Вятки?
   -- Юрьев? -- густо протянул Дьякон. -- Да по зубам ли этот кус нам?
   -- Врасплох налетим -- наш будет! -- тряхнув волосами, ответил Щекин. -- Его не возьмем, вокруг погуляем. Ладно, что ли, Гусынюшка? -- добавил он, ударив по плечу Клима.
   -- Я как ты... Я за тобой, Василий Петрович, всюду пойду! -- торопливо ответил тот.
   -- А ты, святой отец? Слыхал я: говорят, где поудалей дело, туда и тебя зови!
   -- Мне все едино!.. -- сурово возразил Дьякон, переводя опять взгляд на небо. -- Немцев навестить, оно, точно, сподручнее...
   -- Так вот что, други! - оживившись, заговорил Щекин. -- На обед я к дальнему острову пристану и там потолкую со всеми, а вы, коль несогласные найдутся, помогите мне -- уговаривайте!
   Дьякон кивнул головой и опять в виде летящего нетопыря отправился на свое место.

* * *

   Как сказал Щекин, так и сделал: часов около десяти утра вся полусотня ушкуев причалила с подветренной стороны к последнему из островов и вытянулась вдоль песчаного берега.
   На пустынном острове закипела жизнь, раздались голоса и смех, застучали топоры, рубившие дрова на топливо. В добром десятке мест над лесом, сплошь покрывавшим остров, поднялись струйки дыма от костров.
   Только что кашевары повесили на треноги огромные медные котлы и засыпали в них нужные припасы, с полянки, на которой стоял Щекин, послышались густые, гулкие звуки, как бы от удара в колокол: это Клим-Гусыня колотил в один из котлов палкою, что делалось только в особо важных случаях, для сбора на общий совет участников похода.
   Ушкуйники побросали дела и, что шумный рой пчел, заполонили луговинку.
   Щекин стал на вросший в землю камень-валун и помахал шапкою. Вольница стихла.
   -- Все ли собрались? -- спросил он, оглядывая толпу.
   -- Все, все... -- отозвались с разных концов.
   -- Братцы... -- заговорил опять Щекин, и властный, сильный голос его был слышен всем до единого. -- Порешили мы с вами во Пскове на Вятскую землю идти, а теперь иное надумал я...
   Ушкуйники всколыхнулись.
   -- Что надумал? -- раздались спросы. -- На Вятку звал, так на Вятку и веди!
   -- На Вятке хорошо, -- продолжал, выждав минуту, Щекин. -- А в другом месте того лучше будет! Давно я на него зубы точил, да показать их нельзя было: мир был у Пскова с ним. На Юрьев зову вас, други! - воодушевившись, крикнул он. -- Там богачеств больше, чем в Вятке, и близко -- рукой подать! Нельзя далеко уходить нам теперь. Пскову беды ждать надо от немцев. Что пользы будет, коли вернемся через год с серебром, а вместо домов своих и Пскова одни головешки найдем? Вятка не уйдет от нас! Отплатим сперва Юрьеву за наших побитых, постоим за Псков и Пресвятую Троицу!
   Огненный призыв Щекина имел успех.
   Толпа почти как один человек ответила криками согласия и удовольствия: не один Щекин, а вся Псковская земля ждала случая посчитаться с надменными соседями.
   Нашлось всего несколько спорщиков, да и тех быстро осадили и заставили замолчать доводы и насмешки товарищей; Гусыня и Дьякон оправдали при этом доверие атамана.
   Довольный удачей Щекин порешил передневать на острове и дать отдых усталым от ночной тревоги людям, а на другой полдень, если будет попутный ветер, плыть к реке Эмбаху, на которой стоит Юрьев: до последнего хода было всего часов восемь. К полуночи Щекин рассчитывал высадиться под городом, а с зорькой ударить на него с нескольких сторон.
   Бывавших в Юрьеве и хорошо знавших его нашлось человек двадцать; Щекин разделил всю вольницу на пять частей, из которых четыре предназначались для нападения, а пятая для охраны судов; начальником одной из первых частей поставил Дьякона, охрану же ушкуев, требовавшую особой зоркости и внимания, поручил осторожному Климу.
   На мысках каждой из сторон острова расставили сторожевых, хотя ни с немецкой, ни с русской стороны парусов не виднелось. На ночь костры приказано было развести в самой чаще леса так, чтобы ни одного огня не могло быть замечено ни с какой стороны моря. О какой-либо выпивке не было и помину.
   К закату солнца стан на острове погрузился в мертвый сон.
   

ГЛАВА XIII.

   Утренняя зорька принесла с собой тишь да гладь.
   Море -- что сплошное васильковое поле -- расстилалось без бугра, без ямочки, без предела, без удержу.
   На небе не намечалось ни тучки, ни облачка.
   Зной начался чуть не с восхода солнца.
   Ушкуйники, -- кто купался в прозрачной воде, кто нежился, валялся в духовитой траве и цветах под деревьями, и только Клим, выросший на воде, что кулик бродил у судов и словно от мух отмахивался головой, поглядывая на восток.
   -- Небо Гусыня нюхает! -- заметил один из ушкуйников, лежавших на песке у самой воды. -- Быть дождю, братцы!
   -- Что, Клим? - окликнул он. - Видно, на веслах придется нам нынче плыть?
   -- На веслах? -- переспросил Клим. -- Нет, я гляжу, как бы птицами нам к немцам не перемахнуть!
   -- Ну? С чего так думаешь?
   -- А не чувствуешь, парить будто начинает? И вишь, небо на восходе какое бурое стало: ждать оттуда чего-то надо!
   -- Коль гроза оттуда придет -- мозолей меньше натрем, она нам попутчица!
   Клим не ответил и направился к Щекину, задумавшись сидевшему на бугре под густым шатром липы.
   -- Надо ушкуи к другому берегу перевести! -- промолвил он, взобравшись к тому.
   Щекин встрепенулся.
   -- Зачем? Иль буря сбирается? -- быстро спросил он, повертывая лицо к востоку, но сквозь свесившиеся до самой земли зеленые ветви неба с той стороны видно не было.
   -- Похоже на то! И отплывать попозже тоже лучше бы было! -- добавил Клим. -- На веслах людей не придется морить -- духом домчит нас до Эмбаха.
   -- Что ж... дело!.. -- отозвался Щекин. -- Переведи ушкуи...
   Клим побежал исполнять приказание, а Щекин остался на прежнем месте, и опять светлые думы сладким похмельем охватили его.
   Представлялось ему, что Юрьев они уже сравняли с землей и плывут назад в ушкуях, горой наполненных серебром, сукнами и всякой добычей. А в Кремле звонят в честь их в колокола, и на берегу встречают его Груня, посадник и весь город.
   "Велика послуга твоя Пскову и Пресвятой Троице, -- говорит Теншин. -- Вот же тебе награда, на тебе дочь мою!..". И он берет за руку и подводит к нему опустившую очи, что вишенье на снегу зардевшуюся Груню...
   Сердце сердцу, сказывают, весть подает, но не подшепнуло оно Василью, о чем в тот самый час у посадника с дочкой речь шла: с сердцем, с кручиною говорил Теншин Груне, что обманул его лиходей-Щекин и, вместо помощи, вогнал из огня да в полымя: быть-де из-за него теперь войне с Ливонской землей!
   Груня слушала, побледнев и крепко сжав белые руки.
   -- Что ж, тятя? -- твердо проговорила она, когда умолк Теншин. -- От судьбы, видно, никуда не уйдешь! А этого... как воротится, не вели его и на порог пускать!

*

   К полудню стал подувать с русского берега легкий ветерок, но укрытые за островом ушкуи его не чувствовали.
   Только лес зашумел да бросил в воду несколько зеленых веток.
   Щекин с Климом вышли на открытый мысок, желтой песчаной косой врезавшийся в море, и стали осматривать небо.
   Гроза приближалась; бурая мгла, стоявшая над русской стороной, надвинулась ближе и уже отливала медью.
   -- Не отложить ли поход, Василь Петрович? -- беспокойно спросил Клим, впрямь по-гусиному сгибая длинную шею и заглядывая в глаза Щекина. -- Разыграется погода шибко!
   Щекин молча перевел взгляд в сторону Юрьева.
   -- Во сколько часов по такой погоде домчит? -- спросил он. -- В восемь часов, сказывал ты?
   Клим фыкнул носом.
   -- По такой-то погоде? В два часа пролетим... коли ко дну не пойдем! -- добавил он.
   -- Иль ушкуи наши волны не выдержат? -- с задором в голосе спросил Щекин. -- Впервой в бурю плыть, что ли?
   -- Не волны страшны, а ветер, -- возразил Клим. -- Сломит нам буря мачты, что тогда делать станем? На веслах не пойдешь -- зальет водой.
   -- Зато в такую бурю гостей немцы не ждут... Орлами налетим! Худо, что ли, пировать будет, Гусынюшка?
   -- Что говорить... -- неопределенно пробормотал тот.
   -- Иль тебе головы жалко стало? -- весело сказал Щекин. -- Все равно ведь где-нибудь с тобой да сложим их?
   -- Голова что... -- таким тоном ответил Клим, словно у него было в запасе их несколько.
    Василий хлопнул его по плечу.
   -- А коли ничто, так и толковать нечего. Мачты сломает -- прикажи, чтоб каждый ушкуй по две запасных захватил. - Лесу-то эва сколько! Грянем на немчуру, что снег на голову!
   Бодрое, радостно-отважное настроение Щекина передалось и Климу.
   -- С запасными мачтами дойдем! -- уверенно проговорил он.
   -- Айда лес рубить! -- воскликнул Щекин и в порыве охватившей его удали потряс кулаком по направлению Юрьева:
   -- Держитесь, собачьи дети!
   По лесу заухали топоры, и через короткое время на дне каждого ушкуя забелело по паре свежеочищенных мачт.
   Щекин, словно забыв о море, поглядывал только на солнце и изредка сжимал кулаки и судорожно усмехался: очень уж обуревала его охота помериться с немцами!
   Когда солнце прошло три четверти своей дуги по небу, Щекин отдал приказ садиться.
   Наполненные людьми ушкуи закачались на волнах, удаляясь от берега, и, попав в не защищенное уже островом пространство, бешеными скачками кидались на бушевавший простор.
   Мачты разом нагнуло вперед, паруса выгнуло что огромные шары; ушкуи неслись вихрем, оставляя пенные следы за собой.
   Свист ветра и плеск волн не давали возможности расслышать даже близкую речь, да и не заговаривал никто: слишком уж страшны были вздымавшиеся со всех сторон, в сиянье из пены и брызг, водяные громады и разверзавшиеся пропасти.
   Целые стаи откуда-то взявшихся чаек провожали ушкуи с жалобными криками; они низко летали над ними, чуть не задевая иногда сидевших бело-синими крыльями.
   Ушкуйники почти сразу все промокли до нитки.
   Щенок вцепился железною рукой в борт лодки и сидел с расширенными глазами; растерянная улыбка застыла на мокром лице его.
   Тюря сполз со скамьи на дно и лежал ничком, переваливаясь от качки с боку на бок, как мертвый сом на воде.
   Колпак с головы Дьякона снесло в воду; ветер рвал и разметывал его длинные волосы; бледное как мел лицо его, что неопалимая купина, то окутывалось, как бы дымом, космами, то открывалось невредимое, с выкаченными глазами. Спасения себе он уже не чаял.
   -- Отче наш, -- начал молиться про себя Дьякон, -- ох, дурак я был, что поехал! Иже еси на небесах... тонем, окаянные вас всех побери! Да святится имя твое... Выбрали времечко ехать, лешие! Да приидет царствие Твое, помилуй мя Боже, Богородице-Дево радуйся, аллилуия!
   Резкий треск прервал его кашу-молитву. Он оглянулся и увидел, что рухнула мачта, сломавшаяся почти у самого низа. Парусом накрыло несколько человек.
   Клим с топором в руках подскочил к ней, ловким ударом обуха вышиб клинья, вытащил обломок и кинул его за борт. Двое человек бросились помогать ему привязывать парус и ставить новую мачту.
   Ушкуй, казалось, остановился; лохматые, как Дьякон, волны одна за другой вздымались и неслись мимо, сзади толпились, росли и быстро нагоняли ушкуй целые водяные горы.
   Еще секунда, и саженный вал рухнул бы через корму на лодку, но в самый миг падения вала, уже свернувшего вниз в кольцо свой вспененный гребень, ушкуй вдруг снова так рванулся вперед, что люди попадали со скамеек: Клим и его помощники укрепили мачту и распустили парус.
   -- Не робей, молодцы! -- окликнул свой ушкуй Щекин. -- Скоро берег видать будет! Веселее сиди!
   -- Не сплясать ли еще тебе? -- сердито буркнул себе в бороду Дьякон. И он, забыв про боль, ухватился вдруг обеими руками за борт, и глаза его еще больше выпучились из-под волос, диким, мятущимся хаосом закрывших лицо; близко от них на соседнем ушкуе повалилась мачта.
   Ее бросились убирать, но снасти запутались, и высокая волна, догнав сразу далеко отставший ушкуй, рухнула на него; люди, по пояс в воде, повскочили с мест, но не успели начать черпать, как второй вал упал на них и прокатился дальше, похоронив под собою лодку. Только несколько голов да барахтающихся рук остались за ним на поверхности; через миг и они исчезли.
   Помочь было немыслимо, можно было только снять шапки и перекреститься за погибших, что и сделали все, видевшие гибель товарищей.
   -- Николы Гаврилова ушкуй!.. -- прошел говор по ладье Щекина.
   Ветер переходил в ураган. Чтоб облегчить готовую вот-вот перелететь пополам, пригнувшуюся чуть не до носа мачту, Клим укрепил ее веревкою; на других ушкуях делали то же самое.
   -- Парамонов тонет! -- пронеслось опять по ушкую, и головы всех обратились в другую сторону, у Парамоновской ладьи вышибло руль, она попала боком под волну и перевернулась вверх дном.
   -- Берег видать! -- во всю силу крикнул Щекин, чтобы подбодрить товарищей.
   Действительно, впереди чуть обозначилась узкая черная полоска земли. Солнце красным шаром медленно погружалось за нее, за край света, и косые лучи алыми полосами легли на воду.
   И все сразу потухло; наступили сумерки и, что часто случается на больших водных пространствах, -- стих словно по волшебству ветер.
   Ушкуйники оживились, но испытания их еще не кончились: густой туман белыми клубами и языками стал выплывать со всех сторон. Ушкуи то исчезали в нем, то появлялись опять и казались плывущими по воздуху.
   Скоро все -- и вода и небо -- слилось в одну непроницаемую молочную гущу.
   -- За весла берись! -- прокричал тонким голосом Клим, спуская и убирая парус. Быстро свернув и подвязав его, Клим поспешил к рулю и сам взялся за правило.
   -- Левая табань! -- заорал он совсем неистово.
   Гребцы дружно навалились на весла, и как раз вовремя: справа над бортом, словно готовая прянуть черная змея, вырисовался изогнутый нос соседнего ушкуя; не усмотри его Клим, идти бы Щекинскому ушкую на морское дно с рассеченным боком.
   Гребцы правой руки едва успели выхватить из уключин весла, и налетевший ушкуй, черкнув бортом о борт, неясной громадой пронесся мимо.
   -- Взять котлы!.. колоти в них палками! -- проревел во всю мочь Щекин, приставив руки ко рту в виде рупора.
   Слова прозвучали глухо и, казалось, что камни ударялись о мягкую стену тумана и тут же рядом падали в воду.
   Дьякон схватил здоровой рукой находившийся близ него котел, перевернул и стал колотить по нем чем-то, попавшимся под руку.
   Не то далеко, не то где-то близко раздался такой же, будто приглушенный звон.
   Опять чудовищным зверем вдруг вырос рядом ушкуй, опять затабанили весла, и суда, зацепив друг друга, со скрипом, чудом разошлись невредимыми.
   Впереди послышался неясный треск и глухие вопли: тонули наткнувшиеся друг на друга ушкуи.
   Где берег, куда надо править -- было неизвестно.
   -- По волне иди, братцы! - надрываясь, кричал в пространство Клим. -- Весла брось... волна к берегу несет!..
   Слышал ли его слова кто из соседей, нет ли, -- нельзя было узнать.
   Доносившиеся с разных сторон удары в котлы становились все глуше и неявственней; суда, видимо, шли на веслах и разбредались неведомо куда.
   Скоро наступила глубокая тишина; слышалось только легкое журчание воды под килем, да изредка вздохи кого-либо из безмолвно сидевших ушкуйников.
   -- То-о-ну... братцы!.. -- под самым носом ушкуя слабо прокричал захлебывающийся голос; черной точкой совсем рядом мелькнула голова.
   Часть ушкуйников бросилась к борту, и кто за руки, кто за волосы, выволокли утопавшего. Стоять он не мог и, что мешок, повалился на дно ушкуя; вода лила с него ручьями.
   -- С чьего ушкуя? -- спросил, приподнимаясь, Тюря.
   -- Ох... Федосеевский... Иван я... -- едва проговорил спасенный. -- Наскочил на нас кто-то... ко дну пустил...
   Наступила ночь, и различать что-либо кругом сделалось окончательно невозможно.
   Щекин стоял на корме около Клима чернее ночи: удалое предприятие гибло на его глазах.
   Сколько времени носило их впотьмах и в тумане -- никто не знал.
   Вдруг Гусыня вытянул шею и прислушался.
   -- Бурун ревет... -- проговорил он. -- Берег близко, за весла, братцы!
   Весла дружно черпнули воду, и ушкуй пошел ходче; шум прибоя делался явственней.
   -- На полуночь от Эмбаха нас, должно быть, вынесло! -- сказал Клим Щекину. -- От нас до него таких бурунов нет...
   -- А здешние места ведомы тебе? Хаживал сюда? -- спросил Щекин.
   -- Нет, не доводилось! -- ответил Клим. -- Боюсь, на камни бы какие не налететь, шум не хорош!
   -- Весла шабаш! -- закричал он, оборвав разговор и впериваясь во тьму впереди.
   -- Камни и есть... табань! -- крикнул он, изо всех сил наваливаясь на руль, чтобы повернуть судно и идти вдоль берега.
   Но опасность сторожила со всех сторон; волна приподняла ушкуй и с размаха ударила его килем о торчавшую из воды скалу.
   Судно с тяжким хряском переломилось пополам, и люди и груз забултыхали в воду.
   

ГЛАВА XIII.

   -- Ребята, мелко здесь, -- прогудел в темноте голос отфыркивавшегося Дьякона. -- А ты, идол, чего за голову хватаешь, утопил было?
   -- Да не достану я до дна... хорошо тебе, с дуб вытянулся! -- отозвался испуганный голос Щенка.
   -- За плечо держись, коротконогий, не за шею!
   -- Братцы, куда же теперь! Ничего не видать! -- раздались кругом тревожные возгласы.
   -- За мной держи! -- прокричал Клим. -- Василь Петрович, где ты?
   -- Здесь, -- отозвался Щекин.
   -- Кучей бреди, ребятушки... Волной бы не разбросало!
   Как бы вызванный его словами из тьмы, позади выкатился мутный вал, и что перышки подхватил и понес вперед бредших; пробежав несколько сажень, он оставил их на ногах, разостлался по ровной отмели и, шипя, исчез обратно.
   Потерпевшие крушение один по одному выбрались из воды и кучкою собрались на берегу.
   Ни огонька в дому, ни разведенного костра не виднелось нигде. Кричали коростели, изредка сонно крякали утки, пахло осокой и купавками; с суши тянуло холодком и сыростью -- все указывало, что перед ушкуйниками расстилались болота.
   -- Что теперь делать, а? -- спросил Клим, делаясь на сухом пути опять нерешительным.
   -- Где Юрьеву быть? -- отрывисто молвил Щекин.
   Клим оглядел появившиеся кое-какие мерцавшие звезды и уверенно вытянул руку перед собою.
   -- Там Юрьев! -- проговорил он.
   -- Стало быть, мы на левом берегу Эмбаха?
   -- Так и есть! -- подтвердил Клим.
   -- Оружие есть ли у кого?
   -- Нетути, все утопло... -- послышались ответы.
   Щекин махнул рукою.
   -- К устью реки пойдем! -- решил он. - Может, своих сыщем. А не найдем, лодки у рыбаков заберем, и назад во Псков!
   Ушкуйники безмолвно кучкой двинулись в темноте вдоль берега за Щекиным и Климом. То появлявшаяся, то исчезавшая белесая линия прибоя указывала им приблизительное направление.
   Как ни вглядывались они во мглу над озером -- ни тени ушкуя, ни следов крушения на отлогом берегу не примечалось.
   Спотыкаясь о незаметные камни и корни, сильно продрогшие путники через добрый час пути завидели впереди огонек.
   Подойдя ближе, они различили небольшую избу; огонек светился сквозь бычачий пузырь в небольшом окошке. За избушкой виднелся сарай; ограды вокруг двора не было.
   Чтоб не попасть в беду, Щекин с товарищами залегли на землю шагах в двадцати от избушки, Клим же отправился на разведки и постучал в оконце.
   Рама приподнялась, и наружу высунулось лицо, слегка освещенное сбоку огнем лучины.
   Детский голос спросил что-то на незнакомом, но не на немецком языке.
   -- Пусти переночевать? -- ответил Клим.
   -- Кто такой? -- спросил по-русски опять тот же голос.
   -- Да свои мы, гости торговые, Псковские: бурей нас выкинуло...
   -- А сколько вас?
   -- Пятнадцать душ.
   Мальчик оборотился назад, сказал кому-то несколько слов и опять высунулся из окошка.
   Клим тем временем заглянул в избу и обыскал глазами все углы ее.
   -- Дедушка дозволил, идите! -- сказал мальчик.
   -- Идите, братцы! -- позвал своих Клим, и ушкуйники гурьбой поспешили к отворенной тем же мальчиком двери.
   Внутри низкой и закопченной, казавшейся черной избы, на железной развилине ставца дымно горела лучина. На печи, подняв седую голову и глядя на входящих, лежал старик с воспаленными, лишенными ресниц веками.
   Ушкуйники один за другим искали глазами в углу образ, и, не найдя его, по привычке крестились на пустую стену и кланялись затем старику. Он молча кивал в ответ головой.
   -- Обогреться надо нам, дедушка: нельзя ли дровец в печь подкинуть? -- сказал Щекин, подойдя к печи.
   -- Можно... в сенях возьмите... -- прошамкал старик; желтые, что у рыси, глаза его испытующе перебегали с одного нежданного гостя на другого.
   Тюря приволок огромнейшее беремя дров и затопил печку; ушкуйники стали раздеваться и выжимать и сушить белье и платье.
   -- А закусить у тебя найдется, дед? -- спросил Клим. -- Заплатим, не бойся, -- добавил он, заметив что-то во взгляде старика. -- Деньги есть, эва! -- и он ударил себя по зазвеневшему карману.
   Старик сказал что-то по-эстонски мальчику; тот вышел в сени и, немного погодя, вернулся с целым черным хлебом и пучком зеленого лука; в бочонке в углу нашелся квас, и один из ушкуйников налил его в огромную деревянную чашку и стал крошить туда же лук для похлебки. Вина у хозяина в запасе не оказалось.
   Клим раза два выходил из избы, чтобы убедиться, все ли ладно кругом. Тишина стояла, что в могиле.
   Щекин расспросил старика и узнал, что они находятся в рыбачьей избушке почти на самом берегу Эмбаха, скрытого за песчаными буграми; до Юрьева по прямику было рукой подать -- всего с час ходьбы.
   Щекин только зубами скрипнул: близок был локоть, да укусить нельзя.
   Рыбацких челнов стояло, по словам старика, на берегу штук восемь.
   Щекин переглянулся с Климом, и принялся вместе с крепко проголодавшимися спутниками за ужин.
   Утолив голод и кое-как обсушившись, ушкуйники стали устраиваться на ночь; изба была слишком тесна для всех, и половина людей отправилась в сарай, где хоть и хрюкала за перегородкой свинья, но лежала порядочная куча сена.
   Оставшиеся в избе расположились кто на полу, кто на лавках, и скоро дружный храп послышался со всех сторон.
   Беспокойный Клим раза три поднимал свою узкую голову и настораживался; наконец сон сморил и его, и он свернулся неподвижным калачом на полу у лавки, которую занял Щекин.
   Мальчик ютился на печи рядом с дедом.
   Старик нет-нет и приоткрывал глаза и прислушивался; удостоверившись, что Клим заснул, он толкнул задремавшего мальчика и, прикрывшись обеими руками, стал что-то шептать ему на ухо. Мальчик кивнул головою, затем сел, свесил с печки босые ноги, осторожно слез на пол и, захватив по пути со стены рваный армячишко, беззвучно выбрался за дверь. Она скрипнула, и Клим вскинулся, раскрыл заспанные глаза и повел кругом себя взглядом.
   Лучина давно потухла; темнота наполняла избу, старик на печке громко храпел, все было в порядке, и Клим камнем повалился ничком и уснул снова.
   На зорьке ему почудился топот коней; он приподнялся и увидал, что в оконце глядит бледный рассвет; старика на печи не было.
   Клим встал, крепко потер ладонями лицо, как бы желая отогнать остатки сна, и, переступая через спавших на полу товарищей, подошел к окну.
   На пузыре рисовались какие-то пятна -- будто снаружи ждали люди. Клочок пузыря в углу был оторван; Клим заглянул в него, и на сердце у него захолонуло: у окна стояли два закованные в железные латы немца с алебардами в руках.
   Клим кинулся к двери, распахнул ее и сразу попал в объятия толпы дюжих немцев.
   -- Вставайте! -- успел прокричать не своим голосом Клим. -- Немцы!
   Ему зажали рот и выволокли на двор.
   Ушкуйники повскакали с мест, но немцы толпой ворвались в избу и после недолгой неравной борьбы одолели и перевязали псковичей.
   Не так удачно обошлось для немцев дело с ночевавшими в сарае: там они поплатились тремя убитыми. Щенок так ударил первого ухватившего его немца под ложечку, что тот в судорогах повалился навзничь; второй удар страшного кулака коротыша пришелся по шлему другого немца, и железо, раздробив череп, вдавилось тому в мозг, как под ударом молота; немец упал что подкошенный.
   Щенок, а за ним Дьякон с Тюрей, кинулись к воротам сарая, в самую гущу немцев; Тюря сшиб двоих с ног, но человек пять ухватило его за руки и за плечи и принялись вязать; Дьякону, крушившему встречных здоровой правою рукой, кто-то подставил ногу, и тот, что срубленный дуб, рухнул лицом вниз; на ноги и спину его навалилась целая куча немцев и скрутила его веревками.
   Только Щенку, благодаря малому росту, удалось угрем выскользнуть на двор под локтями врагов; чья-то рука ухватила было его там за ворот, но Щенок вывернулся, что разъяренный кабан, и от удара его между глаз покатился третий враг. Сшибив по пути толчком с ног еще двоих, Щенок шаром прокатился к болотам и вдруг исчез в густой невысокой осоке.
   За ним, с криками, погналось человек двадцать кнехтов, но, несмотря на поиски, беглеца найти не удалось: если он был не чорт, как решили немцы, он должен был утонуть в непролазной трясине.
   Скрученных ушкуйников вывели на двор и попарно привязали к длинной веревке; концы ее прикрепили к седлам двух всадников, и, окружив пленных конвоем из сотни вооруженных кнехтов, погнали их в Юрьев.
   Позади, на наскоро слаженных из палок носилках, несли убитых Щенком.
   Предводитель немцев, худощавый рыжеватый молодой человек, ехавший на могучем вороном коне рядом с пленными, крепко выругал их по-русски.
   -- Чего лаешься, немецкий пес? -- злобно вскинулся на него Дьякон, все время беспокойно ворочавший лохматою головою и искавший глазами своего друга -- Щенка.
   Немец выхватил из ножен меч и, что было силы, плашмя хватил им Дьякона по лопаткам.
   -- За что бьешь? -- крикнул Щекин. -- Смотри, и за то ответ дашь, что напал и повязал нас, мирных людей! Что мы кому сделали худого?
   -- А во Пскове кто наш двор сжег и пограбил? -- спросил немец, вперив в Щекина красноватые, кроличьи глаза.
   -- Разве?.. -- с удивлением воскликнул тот. Он хотел добавить: "Известно уже", но вовремя удержался. -- Да враки, небось, все это!
   -- Нет, не враки, от альдермана гонец вчера вечером прискакал! -- возразил немец.
   -- А если и пограбил кто - мы-то при чем? -- ответил Щекин. -- Мы из Новгорода с товаром плыли!
   Немец оглядел понуро шагавших пленных; всклокоченный Дьякон и Тюря с подбитым лицом, превышавшие всех головами, попали первыми на глаза ему.
   -- Эдакие хари -- купцы? -- бросил он. -- Разбойники вы проклятые! Мы вам покажем, как наших трогать!
   -- Ты-то красавец -- кишка телячья! -- свирепо буркнул Дьякон.
   Но немец не слыхал; он пришпорил коня и тяжелым галопом поскакал вперед к лесистым горам, на которых белели высокие каменные стены замка; ниже их виднелись другие -- городские, и за ними, что грибы подосиновики, густо теснились дома с красными черепичными кровлями.
   

ГЛАВА XIV.

   По каменному мосту пленников перегнали через довольно широкий Эмбах, и шествие втянулось в городские ворота.
   Было еще рано, и на узких улицах прохожих почти не встречалось; только на площади, против трехэтажной каменной ратуши, стояли только что приехавшие крестьянские возы с глиняными горшками, да собралось несколько торговок.
   За базарной площадью дорога стала круто подыматься в гору, и скоро перед пленниками открылась вторая стена; за нею высился огромный, суровый по виду собор с узкими стрельчатыми окнами и такие же строения замка Домберга.
   Стража у ворот пропустила отряд во внутренний, выложенный камнем двор, и пленных направили вдоль стены к угловой башне, выходившей в сторону гор; глубокое подземелье под нею служило тюрьмою.
   Около заплесневелой, скрепленной железными полосками низенькой двери ее стоял обутый в башмаки с пряжками и в красные чулки толстяк -- тюремщик с двумя огромными ключами в руке. Одеться, как следует, он еще не успел и был в одном сером жилете, надетом поверх рубахи, и в доходивших до колен черных штанах; синий вязаный колпак, свисавший на левое ухо с болтавшеюся на конце кисточкой, дополнял его наряд.
   Пленных развязали, тщательно обшарили у них платье и карманы, и тюремщик первый вошел в распахнутую настежь дверь башни.
   За ним последовали пленники; семь избитых ступеней из известковых плит свело их в темный сводчатый коридор, освещенный воткнутым в стену, дымно горевшим факелом.
   При свете его видна была другая открытая дверь -- вход в самую тюрьму, черною впадиной глядевший на вошедших.
   Пленных впустили в нее, и дверь за ними захлопнулась. Слышно было, как заскрипел деревянный засов и загремел запираемый замок, прозвучали удалявшиеся шаги, и все стихло.
   В довольно просторной пещере-тюрьме чуть брезжил свет; падал он в нее из крохотного оконца, пробитого в виде круглой дыры, аршинах в четырех над земляным, плотно убитым полом.
   Кроме псковичей, заключенных никого не было; они обошли тюрьму кругом, потрогали ввинченные в стены железные кольца с прикрепленными к ним тяжелыми цепями с ошейниками, надевавшимися обыкновенно на узников, и расселись, где довелось, на кучах прелой соломы, лежавшей у стен.
   -- Отсюда не убежи-ишь! -- протянул Тюря, ощупав кругом стены.
   -- Щенок-то, боюсь, утоп? -- прогудел Дьякон. -- Эко горе-то, братцы мои.
   -- Все на том свете будем! -- со вздохом вполголоса молвил Иван с чужого ушкуя.
   Дьякон рассердился.
   -- Подбери слюни, нечистая сила! -- окрысился он. -- Чего распустил их? Ты бы вот нырнул на дно -- и не чихнул бы никто по тебе!
   -- Да я-то что... -- смиренно согласился тот.
   Дьякон утихомирился и, как медведь, ворча что-то под нос себе, принялся возиться со своею больною рукой.
   Щекин молча улегся на солому и отвернулся к стене: думы одна чернее другой одолевали его. Клим, что заботливая нянька, присел рядом и все поворачивал длинную шею и посматривал на него.
   В полдень и под вечер двое кнехтов принесли пленным два ведра воды и несколько ковриг хлеба; впускавший их тюремщик стоял при этом в дверях, поглядывал и позванивал ключами.
   Так прошел день, и другой, и третий.
   Вереницей потянулись они и дальше, однообразные, томительные, бесконечные; пленников словно забыли в их глубокой могиле, и только одно происшествие ненадолго встряхнуло и пробудило их за это время.

* * *

   Щенок, вырвавшись из рук врагов, метнулся к болоту и, прыгая по заросшим осокою кочкам, направился к заросли камыша, бесконечной стеной встававшей почти сейчас же за сараем. Кочки, как живые, ходенем ходили под его ногами; вода достигала ему до колен.
   Стена камыша, за которой он мог чувствовать себя в безопасности, была всего в какой-либо сажени, но кочек на этом пространстве не было совершенно; Щенок сделал последний отчаянный прыжок, попал на твердый бугорок, но не удержался, оскользнулся на мягком мохе и провалился сквозь него в холодную воду по пояс; по счастью, ноги его уперлись во что-то твердое, должно быть, в огромный ствол упавшего когда-то и засосанного трясиной дерева.
   Щенок сразу сообразил выгоду своего положения, присел на корточки, погрузился в воду и мох по шею и стал следить за своими преследователями.
   Толпа их остановилась на твердом берегу болота, и только трое смельчаков, опираясь на копья, пробиралось по его следу.
   Провал и исчезновение Щенка вызвали крики среди зрителей; передний из бежавших по кочкам остановился в нерешительности. К нему подоспели двое других и стали всматриваться в место, где пропал беглец.
   Щенок осторожно погрузился еще глубже и совсем исчез в траве.
   Кнехты с трудом перескочили еще сажени две, но ничего, кроме осоки да предательского моха, тонким слоем покрывавшего трясину, им видно не было. Углубляться дальше в болото они не решились.
   На поверхности трясины скрыться, хотя бы и лежа, человек никак не мог. Оставалось только одно предположение -- именно, что беглец погиб, как то нередко случалось с людьми в тех местах.
   Кнехты постояли еще немного на кочках, внимательно оглядели почти открытое ровное место перед камышом, с небольшим зеленым пятном осоки в пол-аршина высотою, и повернули обратно к берегу.
   Один из них сорвался с кочки, и только копье, задержавшееся на поверхности болота, спасло его.
   Товарищи протянули ему свои копья; он ухватился за них, и его, всего в грязи, с трудом выволокли на берег.
   Щенок, не шевелясь, выждал, пока ушел, уводя пленных, отряд, и, убедившись, что путь ему свободен, едва выкарабкался из трясины на кочку.
   Осторожно, рассчитывая каждый прыжок, добрался он до твердой земли, и тут только почувствовал, что продрог до костей.
   Деваться между тем было некуда; надо было сперва хорошенько оглядеться, а затем уже думать об очистке себя от липкого ила, густым слоем облепившего его от подбородка до ног.
   Щенок подкрался к сараю, в котором накрыли их спящими немцы, заглянул в одну из щелей и, убедившись, что там никого кроме свиньи нет, обогнул его, оглядел двор и быстро перебежал к двери избы. Была пуста и изба -- старик с внуком ушли к реке готовить челнок, чтобы плыть в город за обещанною наградой за выдачу псковичей.
   Щенок вскочил в избу, схватил со стены серые порты и куртку латыша, забрал из чулана с полки хлеб и лукошко с яйцами и, выйдя наружу, пустился бежать к морю.
   С пригорка, под которым прятался от ветров дом рыбака, оно открылось во всю ширь, но ни паруса, ни челна не виднелось на беспредельном просторе. Оно расстилалось еще свинцовое, но уже почти спокойное, и только рябь указывала, что ночью пронеслась буря.
   Щенок спустился с берега на песчаную отмель и направился к месту, где их выкинула волна; он помнил, что по дороге они пересекли какую-то заросль из кустов, и рассчитывал в ней укрыться.
   Заросль показалась довольно скоро: то были густые лозняки, тянувшиеся вглубь и росшие, вероятно, по берегам какой-то речонки или ручейка.
   Щенок огляделся еще раз, поставил на песок свое лукошко, прикрыл его хлебом и, не раздеваясь, вошел в воду и принялся обмываться; клейкая грязь отходила плохо, и Щенок с трудом постащил с себя всю одежду и стал оттирать ее песком; она так и ползла лохмотьями. Щенок оглядел ее на свет, убедился, что дыр в ней больше, чем крепких мест, и переоделся в платье рыбака; эст из него получился настоящий; не хватало только шапки, -- она носилась где-то по морским волнам.
   Покончив с переодеванием, Щенок основательно подкрепился хлебом и сырыми яйцами, закопал свои лохмотья и стал пробираться по лознякам вверх по ручью: там он мог чувствовать себя в безопасности.
   Мысль о товарищах не оставляла его; пуститься на Русь одному, не вызволив их из немецких лап, не приходила ему и в голову: он мог либо пропасть сам, либо выручить их, и только. Но как? Щенок морщил не привыкший думать лоб, остановился, тянул себя за пуговку носа, но ничего "настоящего" в голове его не появлялось. Надумал он только одно -- пробраться в Юрьев, а там поглядеть, что Бог даст.

*

   На пятый день заключения пленным не в обычное время послышались в коридоре говор и шаги людей.
   Дверь тюрьмы отворилась, и в нее вошло человек пятнадцать немцев; во главе находился альдерман псковского двора, мейстер Прейс и еще несколько пострадавших купцов.
   Их сопровождал толстяк-тюремщик, державший в руках большой зажженный фонарь.
   Немцы пришли узнать -- нет ли между пленными участников разгрома Псковского двора.
   Внимательно всматриваясь в освещаемое фонарем тюремщика лицо каждого, альдерман и его спутники медленно обошли всю тюрьму; расцвеченное синяками лицо громадного Тюри остановило на себе внимание их, они перекинулись о нем несколькими словами и прошли мимо, -- отсутствие Карла, дравшегося с ним на стене, спасло его. Оставался всего один человек, еще не предъявленный пострадавшим купцам, и ушкуйники уже думали, что они останутся не открытыми. Но когда посетители подошли к последнему узнику, то все разом вскрикнули: перед ними сидел на соломе пучеглазый человек в подряснике, предводительствовавший толпой, вломившейся в ворота.
   Мейстер Прейс подскочил к ненавистному виновнику гибели его товаров и, что-то визжа и брыжжа слюной, дал ему костлявой рукой пощечину.
   Дьякон, не торопясь, поднялся на ноги, и вдруг будто широким ремнем хлестко щелкнули разом по всем стенам тюрьмы; Прейс мгновенно очутился сидящим на полу и держащимся рукой за щеку: Дьякон угостил его ответной оплеухой.
   На Дьякона кинулось двое кнехтов и стали вязать его; он не сопротивлялся и стоял, не шевелясь, пока скручивали ему за спиной локти.
   -- Языком болтай, а рукам воли не давай! -- назидательно прогудел он, глядя, как купцы помогали очумевшему от удара Прейсу подняться на ноги.
   Дьякона с бранью и угрозами потащили к выходу.
   -- Прощевайте, други! -- гаркнул он, оборотясь к остававшимся товарищам. -- Не поминайте лихом...
   Его вытолкали за дверь, но и из коридора долетел до заключенных зычный голос его:
   -- Свечечки за упокой моей душеньки поставьте, по немецкому дому от каждого!
   Прогремели запоры, сумерки тюрьмы стихли. Оставшиеся не обменялись ни словом, и только нет-нет, вздох слышался то здесь, то там. Особенно тяжко вздыхал по Дьяконе Тюря.
   Все знали хорошо, что ждало их товарища: застенок и жестокие муки палача. Понимали и то, что опознание одного из них равно уличению всех, и что недолго осталось и им ждать виселицы, либо плахи.
   У всех затомилось сердце. Только Щекин сидел что каменный, и в душе его шевелилось желанье не избавления, а скорейшего прихода смертного часа.
   

ГЛАВА XV.

   Дьякона отвели в каменный мешок, устроенный в обширных подвалах главного здания замка, где помещались рыцари-крестоносцы, и втолкнули туда, даже не развязав ему рук.
   Сидеть в мешке было своего рода пыткой: они делались такие маленькие и узкие, что ни встать во весь рост, ни лечь выпрямившись в них человеку было нельзя. Сидеть же со связанными за спиной руками, да еще с одной раненой, -- было мучительно.
   Дьякон ни минуты не сомневался в том, что предстоит ему. И он, как кузнечный мех, сопел, сидя на корточках и злясь на то, что умирать ему доведется не путем -- как псу, на немецкой веревке.
   Несколько раз он напрягался изо всей мочи, пытаясь порвать свои узы, чтоб иметь возможность кинуться на тех, кто придет за ним, и расшибить перед смертью хоть одну, ненавистную ему башку о стену. Но больная рука была совершенно бессильна, и только кровь хлынула из открывшейся раны и смочила веревку и пальцы.
   Часа через два среди полного безмолвия послышались звонкие шаги; по железу двери забрякали ключи. Она приотворилась, и выглянули вооруженные кнехты. Убедившись, что страшный пленник не освободился от веревки, один из них нагнулся и, войдя в мешок, осторожно дернул Дьякона за рукав.
   -- Иди! -- довольно чисто по-русски произнес кнехт.
   -- Куда? -- проговорил тот, не двигаясь с места.
   -- К командору! -- насмешливо ответил кнехт. -- Чарку меда поднести тебе хочет!
   Дьякон обвел налившимися кровью буйволовыми глазами врагов, молча поднялся и выбрался в просторный коридор; затхлый воздух его показался ему после душного мешка необыкновенно свежим и чистым.
   К недоумению Дьякона, его отвели не в застенок, а в здание, примыкавшее к замку. Там по каменной винтовой лестнице он поднялся со своими провожатыми в третий ярус, где его и заперли в небольшом, но все же просторном и светлом помещении; перед уходом кнехты развязали ему распухшие и затекшие руки.
   Как только затворилась за немцами дверь, Дьякон бросился к окну.
   Перед ним расстилался небольшой, усыпанный желтым песком внутренний двор, имевший вид прямоугольника и предназначавшийся для рыцарских упражнений. С трех сторон его огораживали каменные здания, с четвертой он упирался в крепостную стену.
   Стрельчатые окна нижних ярусов зданий, выходившие на дворик, были заделаны железными решетками; над ними во всю длину здания тянулся висячий балкон, огороженный перилами.
   Попасть во двор можно было только через огромные двери, походившие на церковные и проделанные в главном среднем здании против круглой, высокой башни на стене.
   И башня, и все строения были ослепительно белые.
   Дьякон ухватился здоровой рукой за толстый прут решетки, вделанной в его окошко, и потряс ее, но она не подавалась.
   -- Щенка бы сюда! -- подумал он, разжимая пальцы.
   Но если бы и выворотил ее Щенок -- толку не вышло бы никакого: не было возможности ни спуститься с высоты добрых пяти саженей на двор, ни выбраться с него куда-нибудь кроме главного замка.
   Те же кнехты принесли Дьякону обед: краюху хлеба и кружку воды. Прилегший на голые деревянные нары Дьякон, когда отворилась дверь, увидал выставившиеся из нее острия копий; говоривший по-русски кнехт вошел под прикрытием их к Дьякону и, поставив на край нар принесенное, удалился.
   -- Эй, молодец? -- обдал его густой октавой пленник.
   Кнехт остановился.
   -- По что привели меня сюда? -- спросил Дьякон.
   -- Завтра узнаешь! -- загадочно ответил кнехт. -- Ешь вот, сил набирайся, они понадобятся тебе!
   И дверь за ним захлопнулась.
   Дьякон проворчал какое-то ругательство и жадно принялся утолять свой голод: завтрашний день никогда не беспокоил его накануне.
   А беспокоиться было отчего: в окрестностях Дерпта на тех днях живьем был изловлен огромный свирепый медведь, задравший двух человек, и командор, любивший всякие зрелища, решил вместо обычной казни, стравить на ристалищном дворе дикого московита со зверем.
   Покончив с обедом, Дьякон подошел опять к окну и, от нечего делать, стал внимательно изучать все уголки двора.
   Но смотреть кроме гладких стен было не на что; по раскаленному солнцем двору не проходило ни души, и только у ближайшего края окна главного замка копошились двое каменщиков; вынутая оконная решетка стояла у стены, и они разбирали треснувшую часть ее.
   Дьякон долго глядел на них, и вдруг ему послышался глухой рев: под круглой башней ревел его завтрашний противник -- голодный медведь.

*

   Рано утром на следующий день крепко спавшего на своем жестком ложе пленника разбудили те же кнехты.
   Кроме двойного количества хлеба, ему принесли вместо воды целый кубан молока, и Дьякон, похохатывая что отдаленный гром, с наслаждением выпил его, не выпуская из рук.
   Попытки благодушно настроившегося пленника вступить в беседу с кнехтом не удались: тот коротко заметил, что скоро придет за ним, и ушел со своими товарищами.
   Есть Дьякону не хотелось; он отломил и лениво сжевал кусочек хлеба, а все остальное, как человек запасливый, опустил в свой бездонный карман.
   На дворе послышалось какое-то постукиванье и весело перекликавшиеся голоса.
   Дьякон подошел к окну и увидал, что на балкон выносят длинные скамьи и выстраивают их в два ряда; задние скамьи были значительно выше передних. На них постелили мягкие полавочники из узорно стеганого красного сукна; посредине балкона поставили кресло с высокою резною спинкой и сиденьем из алого бархата.
   Каменщики внизу спешно вставляли решетку и замазывали гнезда в кирпичах свежею известкой.
   На крепостной стене, против балкона, один по одному стал скопляться разный народ. Первыми набежали мальчишки, за ними начали показываться взрослые -- кнехты, конюхи, повара и другая замковая прислуга; несколько позже появились нарядившиеся, как на праздник, горожане -- мужчины и женщины.
   Дьякон с любопытством рассматривал все увеличивавшуюся толпу на стене: еще не виданные им платья многих казались ему диковинными.
   Мальчишки расселись вдоль самого края стены, спустив вниз ноги и болтая ими над двором. Взрослые разместились за ними; многие взобрались даже на каменные зубцы стены.
   Сдержанный, но все же шумный говор наполнял двор.
   Каменщики кончили свою работу и удалились; огромная дверь пропустила их и тяжко захлопнулась; слышно было, как грохнул внутри заперший ее большой железный крюк.
   Дьякон сообразил, что все ждут какого-то представления, и примостился поудобнее на подоконнике, чтобы и самому посмотреть на немецких скоморохов, как следует.
   Балкон стал заполняться орденскими рыцарями в мягких низеньких шляпах, украшенных длинными страусовыми перьями, и белых плащах с нашитыми большими черными крестами; они заняли середину балкона и, стоя, ждали выхода командора. Концы балкона были отведены для приглашенных почетных гостей.
   Два трубача в голубых куртках и коротких складчатых штанах, стоявшие по бокам средней двери, выходившей на балкон, вдруг подняли над головами рыцарей сверкнувшие длинные серебряные фанфары и протрубили встречу.
   Звуки резко пронеслись по всему двору, и наступила тишина.
   Из дверей показался командор -- невысокий худощавый старик, только нагрудною золотой цепью отличавшийся по платью от рыцарей-братьев; кивком головы и движеньем руки он предложил всем садиться и опустился на свое кресло.
   Опять поднялись и блеснули на солнце фанфары, и пронесся звучный и краткий призыв их.
   Дьякона тронули за плечо; он так увлекся зрелищем, что не слыхал шагов вошедших к нему людей.
   Кнехт сделал ему знак следовать за собою, но Дьякон не понял.
   -- Чего тебе? -- прогудел он.
   -- Иди... надо!.. -- ответил кнехт. Дьякон поднялся с подоконника.
   -- В застенок, што ли? -- спросил он, подтягивая порты на себе. -- Подождал бы, черт, маленько, -- вишь, представлять будут!
   -- Нет...
   Дьякон с сердцем плюнул, пригладил пятернею свою непослушную гриву и зашагал за кнехтами...
   Спустившись по винтовой лестнице, сопровождавшие его свернули в другую от входа сторону, и Дьякон очутился перед невиданной еще им низенькой дверью.
   -- Сюда! -- промолвил кнехт, указывая на нее рукою.
   Дьякон взялся за скобку, отворил дверь и, шагнув, очутился на том самом дворе, на который смотрел из своего окошка. Дверь сзади него закрылась.
   -- Куда же идти? -- спросил, оглянувшись, Дьякон, но ни стражи, ни живой души, кроме него, на всем дворе не было; он поторкался в дверь -- она оказалась закрытой.
   По стене прокатился легкий смешок.
   Дьякон перевел глаза на нее и увидал, что взгляды всей толпы, рыцарей и знати устремлены на него.
   Непривычное чувство неловкости охватило его, но тотчас же сменилось приливом злобы.
   -- Чего, дурачье, ржете? -- пробормотал он, сжимая здоровый кулак. -- Или людей не видали?
   Но толпа уже отвела от него блестевшие точки глаз и направила их в другую сторону; Дьякон посмотрел туда же и увидал, что железная дверь башни распахнута настежь, и из нее выходит, нюхая воздух, огромный темный медведь.
   Зрители, окружавшие двор, примолкли, и Дьякон вдруг прозрел и понял, для какой потехи собрался разноцветный народ.
   Внутри его что-то ёкнуло.
   -- Эх, кабы хоть ножик был! -- тоскливо подумал он, и рука его невольно ощупала карман, но кроме хлеба там ничего не отыскалось.
   Медведь, озираясь, остановился на четвереньках среди двора, затем пробежал несколько сажень, затоптался на месте и опять поднял морду: он зачуял и увидал Дьякона.
   Мысль о бегстве мелькнула в мозгу того и погасла: спастись от зверя было некуда.
   Зрители напряженно ожидали развязки, и, словно кто-то сказал Дьякону, что им надо, чтобы он, крича с перепуга, зайцем побежал опрометью от зверя, а они заулюлюкали бы и заатукали ему вслед.
   Злоба облила сердце Дьякона.
   -- Врете! -- вырвалось у него. -- Пропадать всего раз, так не по-куриному же!
   И удаль испытанного бойца проснулась в душе его перед смертным часом.
   Медведь поднялся на дыбы и, глухо рыча, приближался к нему. Дьякон смерил глазами расстояние, отделявшее его от зверя, снял с себя опоясывавшую его веревку, перекрестился широким крестом, и сам громадный и лохматый, двинулся ему навстречу.
   Зрители на стене ахнули и замерли; Дьякон решил подойти к медведю сажени на три, затем броситься на него и ударом головы в брюхо попробовать свалить его с ног и затем задушить веревкой.
   Медведь сел на задние лапы, прижал уши вплотную к голове и, рыча все грознее, стал поджидать приближавшегося противника. Дьякон ступал легко и быстро, словно катился по желтому песку. Шагах в десяти от меведя он задержался на миг, чтоб сильнее ринуться головой вперед, медведь выпрямился на ногах и взмахнул лапами; разрезанные уши его вдруг поднялись торчком.
   -- Михайло Иваныч! -- вскрикнул пораженный Дьякон. -- Ты ли это?
   В ответ раздался знакомый рев. Медведь и человек бросились друг на друга, и вся тысячная толпа, затаив дыхание, увидала, как они схватились как пьяные и закачались в объятиях среди двора.
   -- Лижет его, лижет! -- раздался среди всеобщего молчания возглас изумления на стене.
   Чудовищный медведь опустился на четвереньки и, как собака тыкаясь головой в колени Дьякона, стал совать морду в карман ему.
   Тот отдал ему краюху хлеба и в порыве дикого восторга поднял высоко кулак и потряс им.
   -- Что, взяли, псы? -- прогремела по всему двору могучая октава. -- Тьфу вам!
   Он плюнул так, словно хотел попасть в самого командора, и восторг, что хмель, буйно ударил ему в голову.
   И вдруг Дьякон вспомнил про окно, над которым недавно трудились каменщики. Соображение, что, может быть, решетка еще не успела застыть в извести как следует, озарило его, и он вихрем понесся по двору. Медведь кинулся за ним, и не успели зрители опомниться, как Дьякон ухватился руками за свежевмазанную решетку и потряс ее; она не подавалась.
   -- Михайло, рви! - задыхаясь, крикнул Дьякон, оборотившись к зверю и продолжая напрасно пытаться сломать железо.
   Медведь как бы понял слова; лапы его вцепились в прутья. Миг -- и человек и зверь дружно выворотили ее, вскочили на подоконник и исчезли в замке.
   Оглушительные крики раздались им вслед; на стене и на балконе поднялась суматоха. Не уяснившие себе, что произошло, зрители устремились в замок и на наружный двор, но там ни беглеца, ни зверя не было. Вскочив в окно, те попали в высокую обширную залу конвента; Дьякон с развевающимися волосами и подрясником промчался через нее и, выбежав вместе с медведем на вымощенный камнем общий двор, словно на крыльях устремился к воротам; по пути не встретилось ни души: все население замка, по случаю ожидавшегося праздничного зрелища, собралось вокруг ристалищного двора. Там же находилась и привратная стража, и только один кнехт, заперев железным крюком калитку в закрытых воротах, лежал в тени около них, приставив к стене свою алебарду.
   Заслышав стук в главном подъезде и затем топот ног, кнехт обернулся и застыл на месте от страха и изумления: прямо на него вихрем неслись два чудовища. Одно из них, походившее на человека, схватило его алебарду, с громом откинуло крюк у калитки, распахнуло ее, и оба страшилища исчезли; как с клятвой рассказывал потом кнехт, они улетели по воздуху.
   

ГЛАВА XVI.

   Происшествие на ристалищном дворе наделало переполоха не только в замке, но и в городе, по которому тотчас же разнеслась весть о загадочном случае.
   Одни из очевидцев случая утверждали, что московит повалил медведя и, не имея чем покончить с ним, кинулся бежать, а зверь погнался за ним; другие уверяли, что разорвавший перед этим двух человек медведь лизал лицо московита и побежал рядом с ним, как собака.
   Все толки сливались в одно общее мнение, что московит был колдун, и рассказы перепуганного часового у ворот подтверждали такое убеждение.
   Таков был темный век, когда всякий случай, сколько-нибудь выходивший из ряда обыкновенных, приписывался чародейству, и когда по всей Европе горели тысячи костров, сожигавших колдунов и ведьм.
   Один командор замка Домберга, не с особенным доверием относившийся в глубине души к существованию и Бога и черта, заподозрил то, что имело место в действительности: именно, что пленник был одним из многочисленных тогда, особенно на Руси, вожаков медведей и встретился с хорошо знавшим его зверем.
   Как только выяснилось, что московит и медведь убежали и не найдены, командор приказал устроить на них облаву с собаками, но пока собралась погоня и рассыпалась по лесистым горам за замком -- беглецы были далеко.
   Дьякон отлично знал, что их будут преследовать и, достигнув первого встретившегося ручья, пустился вместе с медведем бежать по самой воде вниз по течению; добравшись до Эмбаха, он переплыл через него и, сделав несколько петель по лозняку, переправился обратно на правый берег и там залег на отдых со своим Михайлой.
   Погоня доскакала до ручья, и здесь накормленные утром и неохотно шедшие собаки потеряли след, сбились в кучу и перестали искать.
   Охотники побились с ними, но собаки не шли совершенно.
   Часть охотников взяла псов на своры и направилась вверх по ручью к более диким местам, куда, как предполагали они, должны были броситься беглецы; другие проехали за ручей. Там собаки были снова спущены, но толк вышел прежний, и погоня вернулась в замок с пустыми руками.
   Мысль, что беглец был настолько дерзок, что скрылся не в горы, а чуть не у самых стен города, не пришла никому в голову.
   Неудача розысков дала новую пищу для толков и подтвердила в глазах горожан слова кнехта, что колдун улетел с медведем по воздуху.
   Стал распространяться по городу и другой рассказ, которому раньше не особенно давали веру, -- что возвращавшегося на тех же днях вечером из пивного погреба бюргера Андерса черт поднял за воротник на воздух и, покачав его как фонарь во время ветра, бросил на землю, после чего почтенный толстяк так побежал домой, что потерял по дороге башмаки и подаренный ему женой вышитый бисером кисет с деньгами.
   Если прибавить к этому вести о разгроме двора псковичами и о выступлении отрядов из Вендена, Зегевольда и других городов против русских, а также приготовления к войне в самом Юрьеве, то тревожное настроение, охватившее население его, станет понятным.
   Только один Щенок, вот уже несколько дней бродивший по городу в платье латыша, спасавшем его если не от подозрений, то от явного преследования, не знал ничего о происшествии в замке.
   Краюшки хлеба, несмотря на крайнюю бережливость, Щенку с трудом хватило на два дня; в запасе у него оставалось всего десятка два яиц, а между тем дело освобождения товарищей не только не подвинулось ни на волос вперед, но он даже еще не мог узнать, где они находятся.
   Заговаривать по-русски с кем-либо он не решался, да вряд ли был бы и толк из этого; иного же языка Щенок не знал.
   Сначала он с опаскою проникал только на пустынные окраины города, затем стал показываться со своим лукошком, как бы продавая яйца, и в главной, средней части, на базарной площади, и все приглядывался к домам, решая, в каком из них могла бы помещаться тюрьма; о действительном месте заключения своих товарищей он даже не подозревал.
   Еще двое суток просуществовал впроголодь Щенок, доканчивая оставшиеся у него яйца; в это время он несколько пригляделся к жизни и порядкам немцев и чувствовал себя в Юрьеве уже не как в лесу.
   Перед солнечным закатом в первые два дня он уходил за городские ворота и на ночлег располагался в лесу: оставаться в городе, не имея где приютиться, он опасался.
   Дерпт в те времена, как вообще все тогдашние города, не имел в своей черте ни садов, ни огородов. Несколько узких извилистых улиц, приводивших на довольно просторную четвероугольную площадь перед ратушей и обнесенных вокруг крепостною стеной и башнями, да несколько церквей -- вот что такое был средневековый город.
   Ширина улиц была такова, что две встречных подводы могли разъехаться разве на главной; тротуаров и уличных фонарей не имелось. Только у некоторых, может быть у трех, четырех домов во всем городе, над входами в пивные и винницы, висели на железных прутах огромные жестяные фонари с коптившими в них масляными лампами.
   Звонки изобретены еще не были; вместо них на крепких дверях домов висели прикованные на коротких цепях железные молотки для стучания; на других дверях для той же цели имелись большие висячие ручки.
   Поперек улицы, высоко над неровными мостовыми, протягивались веревки, и на них сушилось белье.
   Место, защищенное от частых тогда нападений врагов стенами крепости, ценилось дорого, и потому не только садов, но даже дворов при домах не было, или же, если иногда имелись, то самые крохотные.
   Старинные города росли ввысь, а не вширь; а улицы их с годами мрачнели и превращались в полутемные ущелья.
   Недостаток места на поверхности земли горожане возмещали себе устройством под домами бесчисленных подвалов, ходов и тайников.
   Жизнь в городе замирала с наступлением вечера, и только винные погребки, куда любили заглядывать бюргеры, чтоб набраться новостей и потолковать о них, были открыты, иной раз за полуночь.
   Постоянно охраняемые стражей городские ворота вечером запирались, и из города ночью выпускали только по особому письменному удостоверению магистрата и бургомистра.
   На третий день в одном из глухих закоулков города Щенок наткнулся на старое пожарище; он заглянул за полуразрушенную кирпичную стену и, приметив, что там нет никого, вошел внутрь через узкий пролом.
   Пепелище было невелико; на нем подымались две черные, обгорелые трубы и остатки закоптелых стен. Судя по высоте их, дом был двухэтажный.
   Щенок обогнул одну из стен и увидал груду осыпавшихся кирпичей, заросшую высокими лопухами. Ему показалось, что там была яма; подойдя ближе и раздвинув лопухи, он убедился, что не ошибся: перед ним был обвалившийся погреб; в глубине его чернело небольшое отверстие. Щенок спустился по осыпи, заглянул в дыру, затем расширил ее руками и влез в нее. Он очутился в просторном подземелье.
   Радостное чувство овладело Щенком: наконец-то он отыскал себе надежный приют, да еще в самом городе!
   Несколько притерпевшись к темноте, он сделал шагов двадцать в глубину подземелья и остановился: дальше царила совершенная мгла, и идти туда без огня было опасно.
   Неожиданное открытие окрылило Щенка, а голодный желудок подсказал ему план дальнейших действий.
   Шатаясь по городу, Щенок раз двадцать проходил мимо винниц и каждый раз останавливался и глядел в отворенные двери на прилавок, на котором лежали разные соблазнительные снеди: колбаса, ветчина и куски мяса и хлеба; за деревянными столами на скамьях и стульях восседали посетители.
   Щенок все прислушивался -- не донесется ли до него русская речь, но такой не раздавалось; наевшиеся и напившиеся вволю пивом краснорожие бюргеры бросали жирному, что раскормленный кабан, хозяину деньги, звеневшие о прилавок, и уходили с блаженными, мутными глазами.
   Дума, что если бы у него были деньги, и он мог бы так же вкусно поесть и попить в погребке, шевельнулась в голове Щенка. Он невольно потрогал карман, но там не было даже крошек от хлеба, давно тщательно вытрясенных им на ладонь и съеденных.
   Эта картина и представилась Щенку, когда он попал в подземелье, и привела его к решенью подкараулить вечером у винницы какого-нибудь немца и отнять у него кошелек.
   Думал Щенок всегда с большим трудом, но, придумав что-либо, действовал быстро, без оглядки; как у зверя, сообразительность и ловкость просыпались у него только во время опасности.
   Порешив, что делать, Щенок выбрался из подземелья, с предосторожностями вышел на улицу и отправился отыскивать подходящее место для ночной засады.
   Сотнях в двух шагов от самой большой винницы, находившейся на площади, какой-то бюргер собирался произвести надстройку второго этажа к небольшому домику, всего в два окна по улице. Крыша с него была уже снята, и на толстые стены положено ряда два новых кирпичей.
   На этом пустовавшем доме и остановилось внимание Щенка.
   Он обошел постройку, заглянул во впадины окон, чтобы узнать, нет ли выхода по другую сторону, увидал, что выход есть: в случае нужды со стены нетрудно было взобраться на крышу следующего, тоже низенького дома, а оттуда соскочить на соседнюю улицу.
   Щенок заглянул и на нее, обстоятельно изучил местность и, вернувшись в свою нору, что медведь в берлоге, залег в дальнем углу в ожидании вечера.
   Незаметно для себя он крепко уснул и, когда открыл глаза -- различить что-либо в подземелье было невозможно.
   Ощупью двинулся Щенок ко входному отверстию, сделал шагов двадцать, потом тридцать, затем сорок -- выхода все не было.
   Думая, что он ошибся и взял впотьмах не в ту сторону, Щенок повернул обратно и, ведя ладонью по стене, медленно стал продвигаться назад; пролома не оказалось и там.
   Щенок остановился и почувствовал, что от испуга испарина сразу покрыла все его тело.
   Заблудиться, да еще без огня, в неизвестных подземных ходах, значило быть погребенным заживо; страх охватил Щенка.
   Не соображая, что делает, он бросился, простерев вперед руки, по новому направлению, надеясь найти там стену, но и она словно исчезла: руки его схватили воздух.
   Спотыкаясь о камни и раза два упав через груды осыпей, Щенок, наконец, наткнулся на стену и торопливо, все ускоряя шаги, пошел вдоль нее в неведомом направлении. Осыпи встречались все чаще и были выше; перебираясь через них, он иногда крепко стукался головой о каменный свод и только на четвереньках мог проползать дальше. Воздух делался все душнее, пот ручьями тек по лицу и спине Щенка, но он спешил все вперед.
   Через некоторое время ему померещилось, что под самым сводом, словно выгнутая дугой узкая золотистая полоска, виден свет.
   Щенок приблизился к тому месту и увидал, что глаза его не обманули: виден был не только свет, пробивавшийся в довольно широкую щель под сводом, но и часть кирпичей его.
   Вытянутые вперед руки Щенка наткнулись на груду земли и камней; он взобрался на нее и, стоя на коленях, припал лицом к щели.
   Впереди, за кирпичною перегородкой, еще саженей на десять продолжался ход, в котором находился Щенок; дальше он, словно темный рукав, выводил в довольно глубокий подвал, походивший на просторную комнату, освещенную висевшим у лестницы фонарем.
   Подвал был полон всевозможными вещами: в одном из углов стоял огромный, окованный железом сундучище; рядом горою возвышались набитые различными товарами ящики, лежали рогожные тюки с выделанными кожами, мечами и алебардами; на стенах висели арбалеты, шлемы, щиты и всякое мелкое оружие.
   Щенок забыл свой страх, и глаза его разгорелись: очень уж пленил его вид блестевших при огне диковинных громадных мечей с такими же рукоятками.
   В видной ему части подвала людей не было. Щенок припал ухом к щели -- никаких звуков не слышалось.
   Он осторожно ощупал место вокруг себя и убедился, что ход либо обвалился когда-то сам, либо нарочно был засыпан всяким мусором и, кроме того, заделан поперечной стенкой в четыре кирпича толщиною.
   Щенок с трудом просунул левую руку в щель, образовавшуюся от оседа перегородки, и попробовал своротить на себя верхние кирпичи, но они не подавались; он протиснул тогда и другую руку, послышался слабый хряск, и два ряда кирпичей сползло к коленям Щенка; стараясь не нашуметь, он переложил их так, чтобы они не мешали ему, и ухватился за следующий ряд; работать стало легче, и через несколько минут под самым сводом хода образовалось отверстие, вполне достаточное для того, чтобы проскользнуть человеку.
   Щенок выставил в него голову и стал слушать снова. Тишина стояла прежняя, ненарушимая.
   Иного выхода Щенку, как спрыгнуть в подвал и попытаться спастись через него -- не было; возвратиться назад -- значило опять начать блуждать в страшных потемках, может быть, даже умереть там с голоду.
   Щенок, не раздумывая, спустил вниз ноги и, держась руками за край, соскользнул на животе и припал к полу.
   Выждав немного, он поднялся и стал красться в темноте вдоль стены; у угла он прижался вплотную к ней и выглянул из-за него.
   Подвал был пуст. Слева от места, где стоял Щенок, вели наверх каменные ступени длинной пологой лестницы. Над нею виднелся открытый люк.
   Медлить было нельзя: оставленный гореть фонарь указывал, что люди, бывшие в подвале, могли каждую секунду вернуться в него и запереть люк; выбраться тогда на волю сделалось бы невозможным.
   Не ум, а чутье подсказало Щенку, что надо делать. Как кошка кинулся он к фонарю и задул его; в два прыжка очутился он затем на прежнем месте и только что распластался на полу за углом, наверху раздались шаркающие шаги.
   -- Черт возьми, погас? -- раздалось немецкое восклицание. Человек, ворча, медленно спустился в потемках в подвал, положил что-то на нижнюю ступеньку, снял фонарь и стал подниматься с ним обратно, чтобы зажечь наверху. Спички были выдуманы только в XIX столетии.
   Щенок, весь напрягшись, следил за каждым движеньем немца. Кинуться на него и покончить с ним было бы делом одного мгновения, но опасенье, что тогда непременно найдут его подземное убежище, удержало его.
   Немец взошел наверх и только что зашлепал там среди глубокой тишины туфлями, Щенок взлетел по лестнице и попал в какую-то комнату; в темноте чуть намечалось окно; Щенок различил шкаф и еще что-то длинное, черное.
   Это "что-то" оказалось пологом над деревянной кроватью; Щенок шмыгнул за него и затаил дыхание.
   Почти рядом приотворилась дверь, и показался мутный свет фонаря. Сквозь полог Щенку видно было бледное, худое лицо несшего фонарь старика со впалыми глазами и заостренным, как птичий клюв, носом; белый колпак с кисточкою, болтавшейся на шее, и распахнутый коричневый халат облекали его длинное, тощее тело.
   То был мейстер Прейс.
   Войдя в спальню, старик тщательно запер за собою дверь на крючок и только что поравнялся с кроватью, в противоположную закрытую дверь раздался стук.
   Прейс вздрогнул, остановился и запахнул плотнее халат.
   -- Что надо? -- воскликнул он.
   -- Это я, Герман... -- отозвался из-за двери молодой голос. -- Можно к вам, дядя?
   -- Нет, нет, я сплю... -- торопливо ответил Прейс. -- В постели я уже... -- и он подался назад, к кровати, чуть не толкнув спиною Щенка.
   -- Покойной ночи... -- послышалось из-за двери.
   -- Ну, ну, ну... и тебе тоже!.. -- пробормотал старик, на носках пробираясь к люку: он не любил, чтобы кто-нибудь видел его ходящим в заветный подвал.
   И Прейс стал спускаться по лестнице.
   Как только белый колпак его скрылся под полом, Щенок метнулся к запертой Прейсом двери, отворил ее и попал в просторную кухню, слабо освещенную огнем, тлевшим на очаге.
   На столе у окна лежал нож; Щенок схватил его на бегу, сунул за пазуху, открыл входную дверь и очутился на улице.
   Стояла темень; на небе виднелись черные очертания крыш; где-то вдалеке желтой, тусклой точкой маячил фонарь.
   Щенок сообразил, что там, вероятно, находится какая-нибудь винница, и направился к ней. В темноте он чувствовал себя в безопасности, а смелое избавление от только что грозившей беды заставило его ухмыляться.
   Подойдя ближе к виннице, он увидал, что она еще открыта и была та самая, которую он искал.
   Поравнявшись со спуском в погребок, он сбоку, чтобы не быть замеченным, заглянул в дверь.
   За ближайшим из столиков сидело с кружками пива в руках человек пять упитанных бюргеров, и один из них с жаром повествовал что-то внимательно слушавшим его товарищам. Около ноги его лежала на полу большая собака.
   Щенок отошел в сторону, куда не достигал свет, и стал у стены дома, неподалеку от начатой постройки.
   Ожидать ему пришлось недолго: было уже поздно, и подгулявшие собутыльники стали расходиться по домам; каждый нес зажженный ручной фонарь. В сторону, где караулил Щенок, направился только один из них, Андерс, тот, что был с собакой; Щенок заслышал свист его и призывы собаки и хотел было отказаться от своей затеи, но вдруг повернулся, что тень пробежал к постройке, вкочил на подоконник, с него взобрался на стену и залег на ней.
   Бюргер Андерс шел в благодушнейшем настроении, изредка останавливаясь и ведя назидательные беседы с самим собой и с собакой. Но так как ноги повиновались ему несколько хуже языка, то он, чтобы не уронить ни собственного достоинства, ни своей особы, в левой руке нес, помахивая им, фонарь, а правой благоразумно придерживался за стены.
   И вдруг фонарь описал в воздухе дугу и грянулся на мостовую; собака бешено залаяла, а сам Андерс поднялся на воздух -- "выше собора", как повествовал он потом, заболтал ногами и взлетел бы еще выше, но вовремя успел прочесть молитву св. Антонию, и бес выпустил его из лап.
   Дело, конечно, обстояло немножко иначе: как только Андерс поравнялся со Щенком, тот схватил его со стены за ворот, поднял на воздух и, будучи в полной безопасности от зубов прыгавшей и лютовавшей собаки, забрал из его кармана бисерный кошелек, а затем предоставил ему возможность шлепнуться, как мешку с мукой, на землю, причем из каких-то соображений снабдил его на дорогу легоньким подзатыльником.
   Полчаса спустя Щенок уже сладко спал в своем подземелье, чмокая и смакуя во сне то, что предстояло ему завтра купить на два серебряные талера, отыскавшиеся в бисерном кошельке спасенного св. Антонием бюргера Андерса.
   

ГЛАВА XVII.

   Прошло еще несколько дней, и Щенок открыл наконец, по его мнению, место заключения своих товарищей: ему удалось заметить, как раза два к ратуше приводили в сопровождении вооруженной стражи каких-то связанных людей, и стража затем возвращалась обратно уже без них. Как решил Щенок, их оставляли в тюрьме.
   Щенок был прав: под ратушей действительно имелась другая, но только городская, тюрьма.
   Базарная толпа всегда с любопытством разглядывала приводимых людей, и однажды Щенку, замешавшись в кучку зевак, удалось вместе с нею пробраться во вход в ратушу и заметить, что дверь от тюрьмы находилась слева от внутренней лестницы.
   В тот же вечер, как только наступили сумерки, Щенок направился к ратуше, чтобы посмотреть, запирается ли и каким замком входная дубовая дверь ее.
   К огорчению его, она оказалась запертою на крюк, извнутри; Щенок попробовал напереть на нее плечом, но убедился, что кроме шума, ничего из такой попытки выйти не может.
   Вдруг он вспомнил, что внутренняя лестница была освещена довольно большим окном, противоположным входу, -- стало быть, со стороны двора.
   Но имеется ли этот двор, и можно ли попасть на него?
   Щенок свернул на боковую, узкую, как щель, улицу и, обогнув угол, очутился перед хорошо знакомым ему зданием ратуши с задней стороны. Двора у нее не имелось: там находилось незастроенное место, заставленное штабелями кирпича, досок и бревен.
   Входа в ратушу с той стороны не было.
   Щенок вдруг заслышал за своей спиной тяжелые шаги и говор. Он метнулся за ближайшую груду бревен и увидал дозор из трех вооруженных алебардами людей в железных шлемах; передний нес зажженный фонарь.
   Блуждающий свет обежал безмолвствовавшие штабели, и дозор, не открыв ничего подозрительного, мерным шагом проследовал дальше и скрылся в извилине проулка.
   Щенок вышел из своего убежища и стал осматривать стену, чтобы как-нибудь взобраться на среднее окно второго этажа.
   Нужна была лестница; Щенок видел как раз подходящую на площади возле одного из домов, где работали маляры, и поспешил за нею.
   Прячась и выглядывая из-за углов, чтобы не попасться на глаза дозору, Щенок принес лестницу, приставил ее к стене и взобрался на подоконник.
   Рама, со впаянными в нее свинцом кусками слюды, оказалась незапертой и легко подалась внутрь, под нажимом ладони Щенка. Он отворил окно.
   Полная темнота и тишина стояли в ратуше. Щенок осторожно соскочил на площадку лестницы и, держась за перила, спустился вниз и ощупью отыскал дверь в тюрьму.
   На ней висел большой железный замок. Щенок прижал дужку его к толстым кольцам засова и что было силы напер на нее сверху вниз. Замок щелкнул, и дужка отскочила.
   Щенок притих у двери, слушая, не наделал ли тревоги, затем отодвинул засов, открыл дверь и, нащупав ногою ступени, ведшие вниз, затворил за собой дверь и остановился на лестнице.
   В глубоком мраке снизу слышался храп нескольких человек; кто-то заворочался и зашуршал соломой.
   -- Братцы... -- вполголоса произнес Щенок, -- здесь вы, что ли?
   Ворочавшийся на соломе затих; в ответ не раздалось ни звука. Щенок громче повторил свой зов.
   -- Здесь! -- отозвался по-русски голос. -- Кто там?
   -- Я, Никита...
   -- Щенок? -- сдержанно, но радостно воскликнул голос.
   -- Я самый! -- ответил тот, вытянув руки и пробираясь к отозвавшемуся. -- А ты-то кто?
   -- Федор я... Черный... аль с голосу не признал?
   -- А наши где?
   -- Кто такие? Какие наши?
   -- Дьякон с Василь Петровичем... много всех!..
   -- Нет, здесь их нету... -- ответил Федор. -- Тут нас пять человек; из русских я один.
   Щенок добрался до Федора. Тот сидел у каменного столба, прикованный к нему цепью. Разговаривать было некогда.
   Щенок обмотал ее вокруг кулака, рванул, и оборванный конец со звоном ударился о столб.
   -- Здоров же ты, черт! -- одобрительно сказал Федор, почувствовав себя на свободе.
   -- А энтих других ослобонить, что ль? -- спросил Щенок.
   -- Ну их... -- ответил Федор. -- Немчура это все!
   Он подобрал в руку остаток цепи, прикрепленной к поручню, и поспешил к выходу; Щенок закачался за ним.
   На площадке у лестницы было по-прежнему тихо и пусто, но где-то неподалеку слышались голоса; по стене блуждало световое пятно.
   Щенок глянул на открытое окно над площадкой лестницы: свет проникал через него; оттуда же доносились и голоса.
   В один миг Щенок очутился на площадке и увидал, что внизу около лестницы стоит и совещается дозор, должно быть, возвращавшийся обратно. Кнехты подозрительно поглядывали на распахнутое окно, и один из них, держа в руке фонарь, стал влезать по лестнице; двое других приготовились следовать за ним.
   Щенок отскочил прочь, кубарем скатился вниз к ожидавшему его Федору и, шепнув на бегу: "Скорей!", кинулся к выходной двери. Открыть крюк и вылететь на площадь было делом одной секунды.
   Темнота, как заботливая мать, укрыла обоих беглецов.
   Щенок провел Федора прямо в свое подземелье и там, разбив ему камнями поручень, улегся с товарищем у стены близ входа и поведал, что приключилось с ними. Рассказал все про себя и Федор.
   Повесть его была немудреная: неподалеку от Юрьева дикий медведь растерзал чью-то корову, а затем и двоих людей. Когда на другой день Федор пришел со своим Михайлой в ту деревню, крестьяне заподозрили, что все это натворил его медведь, и ночью хотели убить его; медведь вырвался от них и убежал в лес.
   Федора, кинувшегося защищать своего добродушного Михайлу, избили дубинами и чуть живого отвезли в город, где бургомистр приказал взыскать с него стоимость коровы и посадить в тюрьму на цепь.
   Щенок разахался, узнав о пропаже медведя: и он целый год проходил с ним по Руси вместе с Федором и Дьяконом и любил умного зверя.
   Федор не присоединялся к сетованьям Щенка и только крепко сжимал губы. Михайло вырос у него на руках, и куда легче было бы Федору, если б взамен потери медведя у него вырвали кусок мяса.
   -- Где ж теперь наших искать? -- спросил после довольно долгого молчания Щенок.
   -- Иначе как в замке им негде быть! -- отозвался Федор, бывавший раньше в Юрьеве и в других немецких прирубежных городах; немецкие порядки были ему ведомы.
   -- Во-от где? -- протянул Щенок. -- Как же их оттуда выручать будем?
   -- Утро вечера мудренее! -- сказал вместо ответа Федор. -- Давай спать ложиться, завтра само скажет, что надо делать.
   Приятели подложили ладони под щеки и заснули крепчайшим сном.

* * *

   Под вечер того самого дня, в который совершилось в Юрьеве новое чудо св. Антония, по дороге из Пскова на Изборск ехала большая алая колымыга, раскрашенная белыми и зелеными цветами с диковинными птицами среди них. Колымагу везло восемь белых коней, впряженных попарно; на левом коне каждой пары сидело по ездовому конюху, одетому в красное, короткое полукафтанье и коричневые шаровары.
   За колымагой двигался целый поезд -- повозок десять, нагруженных прислугой и всякого рода вещами и припасами -- от одеял и пышных перин до сушеной рыбы и кадушек с маслом включительно.
   Поезд замыкали двадцать всадников, вооруженных саблями и с луками за спинами.
   В колымаге на кучах подушек сидели Груня Теншина и Тася с матерью, честной вдовой Аленой Ивановной Головлевой, -- посадник отпустил с ними дочку на богомолье в Печерский монастырь.
   Поезд двигался шагом, да ехать иначе в те поры было бы и нельзя по избитым колеями дорогам, которых никто никогда не чинил.
   По сторонам шумел дубовый лес; стволы деревьев достигали обхватов пяти и более. Темные, узловатые сучья их, покрытые густо зеленой листвой, что столетние дерева, простирались над землей и застилали ее вечною тенью.
   Девушки набегались за день по опушке, собирая цветы и ягоды, наслушались птичьих песен и щебета, нащебетались сами и теперь сидели усталые, а Груня и словно бы чем-то затуманенная.
   -- Мамочка, скоро Изборск будет? -- чуть не в пятый раз спрашивала Тася.
   -- Скоро, скоро... -- ответила Алена Ивановна. -- Вон, видишь, где на бугор дорога взошла -- оттуда и Изборск видать будет!
   -- Мамочка, а можно велеть пошибче ехать? -- опять обратилась к ней Тася и, не дождавшись ответа, вскочила на ноги, замахала бывшим у нее в руке пуком кукушкиных слезок и закричала ездовым:
   -- Живо, живо, пошел!
   Те оглянули в недоумении, ударили пятками, подхлестнули поводами, кони дернули и перешли на рысь.
   Тяжелая колымага, что слон, с грохотом запрыгала и закачалась по кочкам и рытвинам. Сидевших в ней замотало из стороны в сторону; Груня и Алена Ивановна ухватились руками за борты колымаги.
   -- Гони, гони! -- в приливе молодой удали, звонко, во весь голос кричала Тася, махая цветами.
   По крутым бокам сытых коней частым перебоем защелкали ремни; кони поскакали. Не понимая, в чем дело, вскачь же пустились за колымагой задние повозки, и весь поезд, словно телята, укушенные оводом, понесся во весь опор, под визг и вскрикиванья женских голосов.
   -- Рехнулась ты? -- кричала Алена Ивановна, цепляясь за Груню и за что попало, чтоб не вылететь вон от страшных толчков на дорогу. -- Стой, стой!
   Тася с хохотом кинулась на шею матери и повалилась с ней вместе на подушках.
   -- Мамочка, милая, не сердись! -- говорила она, целуя ее.
   Конюха, услыхавшие крик самой боярыни, сдержали коней, и колымага, как и подобает ковчегу, опять мерно заколыхалась по дороге.
   -- Ах, непутевая; ах, шалая! -- говорила боярыня, отворачивая раскрасневшееся лицо от поцелуев дочери и поправляя сбившуюся на ухо кичку.
   Груня откидывала завалившие боярыню чуть не по горло подушки, цветы и плетушки с разными дорожными закусками и сластями.
   -- Ведь вывалить нас могли, насмерть убились бы все!
   -- Весело ведь тебе было, мамочка, правда? -- ласкаясь, умильно продолжала Тася. -- Ну, не сердись, ей Богу больше не буду! -- и она опять принялась хохотать и целовать мать.
   -- Господи, вот навязал Ты на мою шею девчонку? -- с мнимым сердцем ответила, отбиваясь, боярыня. -- Вон, смотри: Изборск уж виден!
   -- Где? -- Тася вскинулась и встала на ноги.
   Лес несколько пораздвинулся, и на образовавшейся луговине серели стены и круглые башни города.
   Немного погодя передний уносный натянул повода, то же сделали другие ездовые, и колымага остановилась: дорогу впереди как бы обрезало, и она круто пала в глубокий обрыв.
   -- Ах, как хорошо здесь! -- воскликнула Тася, первая выскакивая из колымаги и помогая выбраться из нее матери. Груня вышла тоже, и все трое подошли к краю обрыва.
   Глубоко внизу перед ними, по дну довольно широкой долины сверкала в лучах заходящего солнца вся разубранная в зеленые кудри дерев река Орловка.
   За ней, со дна пропасти вставала высокая круглая гора Жерава, как венцом обнесенная зубчатыми стенами и круглыми башнями; из-за них виднелись главы -- луковицы церкви и причудливые кровли строений, тесной семьей жавшихся в крепости.
   Весь Изборск был разве со средних размеров площадь в любом нынешнем городе.
   Левее его, куда ни кинь глазом, что мягкие изгибы ковра, накинутого на пологие горы, зеленел сплошной лес.
   Вправо береговые кручи были отвеснее и выше; местами они слоистыми желтыми стенами и скалами вздымались над долиной реки; над острым мысом, вдававшимся от того берега в долину, из-за вершин леса сиял крест не видной за деревьями церкви.
   -- Ну, вот, полпути и сделали! -- проговорила боярыня, покрестившись на церковные главы. -- Обрадуется мать протопопица, не ждет нас!
   Тася захлопала в ладоши и запрыгала на месте.
   -- А я как рада, что маму-крестную увижу! -- воскликнула она. -- Груня, побежим вперед, кто скорее? - и, не дожидаясь ответа, девушка бросилась вниз по дороге; черные косы ее замелькали из стороны в сторону.
   -- Куда, куда? Упадешь! -- кричала ей вдогонку мать, но Тася уже исчезла в обрыве.
   Ворча на дочь, боярыня, что озабоченная утка за выводком, пошла вместе с Груней по дороге.
   Там шла суета; из колымаги выпрягали три передних уноса и цепями пристегнули колеса так, чтобы они не могли вращаться; затормозили и остальные повозки, люди все слезли с них, и поезд, крутясь что змея, медленно стал спускаться в овраг.
   -- Что ты, Грунюшка, невесела будто? -- спросила Алена Ивановна.
   -- Нет, я ничего... -- отозвалсь она. -- Так, голова немного болит!
   -- От солнца это у тебя, напекло, должно быть! Вот погоди, сейчас тебя шалфеем напою -- и пройдет все к утру. А Таська-то где -- Боже мой?! -- вдруг громко вскрикнула она, хлопнув себя по бокам. -- Ах ты, шалая: ведь с нее станется, вперед нас в город прибежит!..
   -- Ничего, не осудят! -- улыбнувшись, ответила, глядя вперед, Груня.
   Тася действительно была уже на половине подъема к крепости.
   -- Как это не осудят? -- сердито возразила боярыня. -- Растрепанная девка одна в город ворвется -- на что ж это похоже?
   Под ворчанье Алены Ивановны они спустились к реке и перешли ее по плавучему мосту; на другом берегу впрягли в колымагу коней, отцепили колеса, все уселись, и кони взяли в гору, под гик и понуканье ездовых.
   Выбравшись наверх, колымага заворотила вправо к крепостным воротам, над которыми виднелась икона Николы Угодника, и, грохоча, въехала под своды. У ворот стояли, улыбаясь во весь рот и низко кланяясь, вооруженные секирами караульные: Головлевых и Груню хорошо знали в Изборске.
   Колымага вкатилась в крепость и сейчас же установилась у небольшой старинной церкви -- Николаевского собора; дальше в колымаге ехать, из-за тесноты улочек, было нельзя.
   Как только загремели колеса под сводами ворот, окошки ближайших домов стали отворяться, оттуда завыглядывали женские и мужские лица, и не успели боярыня с Груней выйти из колымаги, их окружило, приветствуя с приездом, человек двадцать.
   Со всеми поздоровавшись и поговорив, они направились в сопровождении слуг по одной из улочек вглубь города; ширины она была такой, что, вытянув поперек руку, можно было перегородить ее.
   А навстречу им уже спешила с громкими радостными восклицаниями новая кучка людей -- дебелая мать протопопица со всею семьей и с Тасей.
   

ГЛАВА XVIII.

   Изборский протопоп Авдей славен был по всей Псковской земле.
   Не в пример другим священникам, с трудом разбиравшим грамоту, а, случалось, и вовсе не умевшим читать, грамотей и начетчик он был великий. Печатные книги, недавно еще появившиеся за рубежом у немцев, на Руси тогда ведомы не были, и их заменяли рукописные.
   Отец Авдей ревностно выискивал их по монастырям и, что называется, дрожал над каждою строчкой. Дети у него с протопопицей были уже взрослые, забот не было, деньжонки важивались, и он весь ушел в свои свитки и старые летописи, которые, боясь пожара, хранил в стенном тайнике в алтаре собора. Знал он многое, что как темной завесой было скрыто от очей других; знал в том ряду и "откуда Русская земля пошла и стала есть".
   Но знанья свои он не для одного себя берег: были у него ученики, которых он учил грамоте и которые, мечталось ему, сохранят после него собранное им сокровище и продолжат его дело -- насаждение просвещения на Руси.
   Что думалось протопопу Авдею -- то исполнилось от его свечечки: много потом на Руси других свечек, что в праздничный день пред иконостасом, затеплилось!
   Среднего роста, сухощавый, с круглою белой бородкой и волосами, мягкий в словах и движеньях, он очень походил на евангелиста Марка, написанного на одной из стен его собора лет сотни за полторы до его поры.
   Славна была далеко окрест и мать протопопица, белая что молоко, с глазами что вишенье, румяная и дородная Федосья Павловна: такой хлебосолки, как она, на сто верст кругом не было! Уж под пятьдесят лет ей подошло, а по лицу и по делам ей можно было бы дать разве тридцать.
   Изборск лежал у самого Ливонского рубежа и служил передовым оплотом для Пскова; город был куда невелик, а так важен, что даже имел своего наместника.
   Но, кто бы ни ехал из знатных людей через него -- останавливался у протопопа, а не у наместника: так повелось десятка два с лишком лет, так и не переставлялось.
   Боярыня Головлева располагала в Изборске только заночевать, а рано утречком выехать, с тем, чтоб к вечерням поспеть в Печеры, но выполнить этого не привелось: мать протопопица так рано гостей, да еще каких -- крестную дочку с ее матерью -- не отпускала!
   Вволю нагулялись по окрестностям Изборска Тася с Груней и дочками протопопа за два дня, что прогостили у них. Побывали они и на Славянских ключах, бьющих до сей поры из каменного обрыва в девять широких струй, посетили Княжь-кладбище на горе, на котором под широкою каменной плитой спит вечным сном князь Трувор. Заглянули и в Никольский монастырь, стоявший на древнем городище за кладбищем на остром мысу над широким заливом реки.
   Только на третий день отпустила своих гостей протопопица.
   Колымага в город уже не въезжала, а ожидала хозяек там, где ночевал и стоял эти дни и весь остальной обоз -- в поселке из пяти-шести домишек, раскидавшихся по горе сейчас же за крепостью.
   Протопоп с семьей проводил гостей до самой колымаги и, после горячего прощанья, он и его домочадцы долго стояли и глядели вслед удалявшемуся поезду. Последний значительно поубавился: три воза со всяким съестным добром остался в гостинец протопопице.
   От Изборска до Печер -- поприщ двадцать. Дорога идет с горы на гору, то спадая в овраги, то взмывая на кручи. Все, что мог с гор окинуть глаз -- все сплошь заливал вековечный дубовый лес.
   Без края, без предела расстилалось кругом него зеленое, словно волнами покрытое море. Тысячи птиц, что рои пчел над ульем, звенели и пели в веселой, свежей листве. Зверья в нем водилось без числа: летом на самую дорогу, случалось, выходили медведи и оглядывали редких проезжих; зимой езжали по ней с опаскою, большими скопами -- одолевали стаи волков; зубры же, лоси, кабаны и козы о всякую пору года бродили стадами.
   И не мудрено: лес раскидывался на тысячи верст и, начинаясь от Мазурских озер, шел через всю Литву и Ливонию и сливался затем с угрюмым бором, заливавшим Тверские, Новгородские и Пермские земли.
   Но не только медведи и волки, пошаливали на дорогах в лесу куда чаще зверей и люди.
   Беда была малочисленным путникам повстречаться со скоморохами; что им, что разбойникам в лесу одна цена была! Того хуже было попасться навстречу мелким разъездам Ливонских рыцарей, нередко делавшим кровавые прогулки по пограничным местам.
   Поэтому часть всадников выступила из Изборска уже во главе поезда, пустив вперед себя саженей на двести двоих дозорных, внимательно выслеживавших -- нет ли какой опасности. Повозки не растягивались и ехали вплотную одна за другой.
   Алена Ивановна потрухивала, Тася же с Груней были совершенно спокойны; Тася то и дело выскакивала из колымаги и что коза уносилась в глубь леса то за цветком, то за ягодами.
   Боярыня оборачивалась, ища глазами дочь, пропавшую среди деревьев, и принималась аукать, а Тася, глядь, выпрыгивала из кустов далеко впереди вся распылавшаяся, счастливая счастьем бабочки, опоенная запахом трав и цветов и ласкою солнца, кидалась в колымагу и тормошила то мать, то Груню, либо бросалась перевести дух на подушки.
   -- Мамочка, Груня! -- то и дело слышались радостные возгласы. - Глядите-ка, дорога какая -- вся червонная? А тут белая... А там желтая, желтая!
   Действительно, дорога проходила по мощным пластам разноцветной глины, ребром выходившим на поверхность земли. Особенно хороши и цветисты были слои песка и глины в оврагах, куда приходилось спускаться, затормозив повозки.
   Не попадалось оврага без ручейка, звонко пробиравшегося по дну его под кустами орешника и смородины. В оврагах было свежо и прохладно, и в одном из них, незадолго до полудня, решено было сделать обеденный привал.
   Поезд остановился. Распоряжавшийся им, старый дворовый Головлевых, Лука, углубился верхом на коне в лес и, выбрав удобное и удаленное от дороги место, направил туда всех людей и повозки.
   На небольшой полянке между двумя развесистыми дубами выпрягли лошадей и, спутав их, пустили пастись по высокой сочной траве; у ручья развели два костра и стали готовить обед.
   После него для приуставшей боярыни расстелили перину, и она прилегла отдохнуть в тени под дубом, а Тася с Груней увлеклись земляникой, что коралловым ожерельем алела вдоль ручья, и забрели обратно к самой дороге; вдруг Тася ахнула и подалась назад, ближе к Груне: шагах в пяти от нее, на поваленном бурею черном вязе, сидел, опершись на палку, незнаемый человек.
   -- Не бойтесь! -- проговорил он, видя смущение девушки.
   Приветливая улыбка, с какою сказал он эти слова и приятный голос сразу ободрили Тасю.
   -- Я и не боюсь! -- задорно ответила она. -- Нас здесь много!
   -- Знаю... -- ответил незнакомец.
   -- Почему знаешь?
   -- По следам видно: ишь, сколько коней да повозок сюда с дороги свернуло. На богомолье едете?
   -- На богомолье, -- сказала Тася. -- А ты? Иль ты скоморох, может быть? -- добавила она, оглядывая холщовую котомку, стоявшую у ног его, и думая заметить за нею сопель либо бубен.
   Сидевший опять усмехнулся и откинул рукой назад свесившуюся ему на высокий лоб русую прядь волос. На выбритых щеках его у глаз виднелись что лучи легкие морщинки; лет на вид ему можно было дать за тридцать. Одет он был просто, но чисто, босые ноги были белы и не имели заскорузлого вида.
   -- Нет, я не скоморох, -- отозвался он и перевел серые умные глаза свои на Груню, молча глядевшую на него. -- Не дочкой ли псковскому посаднику приходишься, боярышня? -- спросил он ее.
   -- Да... -- проронила та.
   -- А ты кто такой? Откуда ее знаешь? -- быстро вмешалась любопытная Тася.
   -- По обличью узнал: с отцом очень схожа. Счастливая будет, примета такая есть, сказывают!
   -- Ну, а я кто? -- спросила Тася, держа Груню под локоть и выставляя из-за плеча ее смеющееся личико.
   -- Не знаю... -- ответил странник. -- А что отцова дочка -- вижу!
   -- Э, а я думала ты ведун! -- недовольно протянула Тася. -- А может, и впрямь ты ведун? Погадай нам! -- добавила она, оживившись.
   Незнакомец качнул головой.
   -- Не умею... -- ответил он. -- Да и по что гадать человеку? Родится, женится, либо замуж выйдет, детей вырастит, -- а там и на покой в могилку, и вся недолга!
   -- Вовсе не так! -- возразила Тася. -- Не все женятся и замуж выходят. И одни счастливы, другие несчастливы бывают...
   -- Что счастье, что несчастье -- того не знаем мы!.. -- неопределенно ответил незнакомец. -- И несчастье к счастью бывает, и счастье порой к несчастью ведет.
   Далекий благовест на мягких крыльях проплыл откуда-то над вершинами дубов.
   Странник перекрестился; то же сделали и девушки.
   -- Однако, пора! -- сказал странник, надевая котомку на спину и вставая.
   -- Неужто это в Печерах звонят? -- спросила Груня.
   -- Там! -- ответил странник. -- Недалече теперь ведь до них -- поприщ пять всего. Счастливого пути, боярышни! -- И он, истово поклонившись им, пошел по дороге.
   -- А как же тебя звать! -- крикнула ему вслед Тася.
   -- Наумом зовусь! -- ответил тот, оборотившись.
   -- Пророк Наум, наставь на ум! -- крикнула опять Тася и, звонко рассмеявшись, кинулась в кусты. -- Лови меня, Груня!
   

ГЛАВА XIX.

   Часа через полтора поезд боярыни Головлевой благополучно прибыл к обнесенному крепкими белыми стенами Печерскому монастырю, -- надежной твердыне, залегшей среди вековечного леса.
   Стены и каменный храм во имя Успения в нем возвели всего за двадцать лет до описываемой поры. Но уже больше ста лет чтила это место Псковская земля и слала туда толпы богомольцев.
   На дне глубокого что пропасть, но не особенно широкого оврага, в вечной тени шумно неслась по желтым уступам песков речушка Каменка. Зверья по ней, а особливо бобров, водилось вдосталь, и Изборские ловцы не раз заглядывали в те дебри.
   И -- чудное дело -- когда приходилось ночевать на горе над рекой -- каждый раз слышалось им пение ангелов.
   Пошла молва о том; стали искать -- не люди ли поют где, но ни следов людей, ни признаков жилья не оказывалось.
   Через много лет, в 1392 году узнали наконец, кто пел на Святой горе: обрушился мыс ее, и внизу, почти у самой воды, черным глазом проглянула пещера; в ней оказался иссеченный в сплошном песчанике храм, кельи и переходы, ведшие далеко в глубь земли.
   Вырыли их, а, может быть, только приспособили, отшельники, ухоронившиеся от мирских соблазнов среди дремучих лесов саженях на тридцати и больше в глубине под землей.
   Понятно стало и то -- как доносились из такой глубины на поверхность земли звуки богослужений: на ночь ловцы располагались между большими камнями, и в трещины между ними слышались голоса.
   Из доброхотных копеек выросла на дне оврага, примкнутая к самой -- "Богозданной" пещере, церковь Успения Божией Матери и звонница; на те же копейки вытянулись вдоль верхнего края обрывов пятисаженной высоты стены с башнями; белой лентой сбежали они и в пропасть, вырезав и отгородив под монастырище просторный четвероугольник.
   Речку пропустили сквозь стены в арки и, чтобы никто не мог проникнуть через них, заделали их толстыми железными решетками.
   Ни стен, ни башен из окружавшего леса издали видно не было; не будь их -- легко было пройти рядом с пропастью и не увидать ни церкви, ни служб монастыря, что цветные игрушки, оброненные на дне провалья.
   Двое ворот вели в монастырь: главные -- нижние, проделанные на дне оврага в восточной стене, и верхние, северные, позже названные святыми.
   Нижние ворота, к которым подтянулся поезд Головлевой, оказались закрытыми. Из-за гребня стены глядели двое монахов в шлемах-мисюрках на головах и с длинными копьями в руках.
   Один из передовых всадников слез с седла и принялся стучать в ворота рукоятью сабли.
   -- Чего это они заперлись? -- с недоумением сказала боярыня, посматривая на стены.
   Ворота наконец заскрипели и отворились; поезд стал втягиваться в них.
   Храмовой праздник монастыря -- Успеньев день был еще далеко, и наплыва богомольцев быть бы не должно было, а между тем колымага Головлевых очутилась словно на ярмарке -- двор кишел народом, телегами и всяким скарбом.
   Миновав ряды калек и нищих, сидевших и распевавших свое "Подайте милостыньку Христа ради", колымага остановилась на довольно широкой площадке около длинного деревянного и низкого строения, служившего гостиницей для наезжего люда. По ту сторону речки лепились по потоку горы отдельные избы -- кельи, соединенные между собой крытыми переходами.
   Навстречу приезжим из гостиницы вышел маленький, со словно печеным личиком, старичок монах и, узнав гостей, радостно поспешил к колымаге.
   -- Матушка, боярыня? -- заговорил он тонким дребезжащим голосом. - Вот кого Бог послал в такую пору!
   -- Чтой-то, праздник что ли нонче какой у вас, отец Левонтий? -- спросила, помолясь на церковь и поздоровавшись с монахом, Алена Ивановна. -- И с чего это у вас сегодня ворота вдруг днем заперты?
   -- Какое праздник, матушка! -- ответил Левонтий. -- Немцы ведь на Псков двинулись из замков своих! Жгут везде! Беглецы это все сюда из деревень посбежались! Бог вас спас: коли б верхним путем ты ехала -- все им в руки угодили бы!
   Боярыня изменилась в лице и набожно стала креститься на церковь.

* * *

   Трудно пришлось Дьякону, засевшему в пригородном лесу со своим Михайлой! Оставить зверя -- было нельзя: он тотчас же поднимал рев и устремлялся за Дьяконом; идти же вместе с ним по добычу -- было еще невозможнее: медведь не понимал, что ему надо прятаться от людей и был притом слишком громадных размеров, чтобы можно было безопасно пойти и попасти его где-нибудь на ягодах.
   Оставалось одно: уходить с ним как можно скорее подальше от Юрьева и пробираться во Псков. Но как уйти и бросить товарищей, которых не сегодня-завтра могла ожидать злая участь?
   У Дьякона голова шла кругом от таких мыслей. А вместе с тем голод заставлял торопиться с решением; сам Дьякон стерпел бы без еды еще два-три дня, подтянулся бы туже веревкой -- и только, но Михайло? Зверь не ел уже вторые сутки и, лежа в кустах около Дьякона, ворчал и сосал от голода лапу.
   Дьякон припомнил, что в тюрьме, где сидели его товарищи, глядело на них с высоты небольшое отверстие, служившее как бы окошком. По его соображениям, оно должно было находиться на наружной стене башни, со стороны леса, и он решил, когда стемнеет, пробраться туда и попытаться разворотить его так, чтобы сделать достаточным для пролезанья человеку.
   Нестерпимо долго тянулся день.
   Наконец, солнце село, и стали надвигаться сумерки. Дьякон покинул свое убежище и направился лесом в горы, стараясь идти по таким местам, где медведь мог бы попользоваться чем-нибудь по пути. Несколько раз они останавливались, Дьякон набирал полные пригоршни земляники и, забыв о себе, скармливал их жадно чавкавшему Михайле.
   Было уже темно, когда за довольно широкою луговиной забелели перед ними стены Домберга.
   Дьякон остановился на опушке и тотчас же узнал башню, под которой сидел в заключении.
   Дав еще сгуститься темноте, он осторожно вышел из кустов и, сопутствуемый медведем, взобрался по заросшему высокой травой откосу замкового холма. Круглое отверстие пятном чернело на стене у самой земли; Дьякон лег и хотел всунуть в дыру голову, но она не проходила. Он ощупал толщину стены и убедился, что проломать ее голыми руками не под силу было бы и Щенку: требовался лом, чтобы разбить сцементовавшиеся как железо камни.
   Внутри тюрьмы было тихо.
   Дьякон приставил лицо к отверстию.
   -- Живы, ребята, что ли? -- прогудело под сводами.
   -- Живы... Кто там? Ты, Дьякон? -- раздались внизу голоса. Слышно было, как зашевелились и стали подниматься в непроглядной тьме люди.
   -- Я самый! -- ответил Дьякон. -- И медведь Федоровский со мной, удрал я!
   Легкий радостный говор прокатился внизу.
   -- Стена дюже толста! -- продолжал Дьякон. -- Не сломать нипочем без...
   Рычанье медведя прервало его слова и заставило его оглянуться.
   В сумерках ночи под самою стеною виднелись две кравшиеся тени.
   Дьякон рванул медведя за шиворот и стал на брюхе сползать с бугра прочь от башни. Медведь пошел было за ним, но остановился, задрал морду и стал нюхать воздух.
   -- Миш, а Миш?..-- тихо позвал его Дьякон, скрываясь в траве.
   Медведь не слушался. Минуту спустя он сорвался с места и быстрою, легкою иноходью, неожиданной от такой туши, понесся к кравшимся людям.
   Те прижались к стене. Дьякон приподнялся из травы и увидал, что Михайло бросился на одного из них; тот, между тем, не упал; стоял на ногах и не убегал никуда и другой. До слуха Дьякона долетели похожие на мурлыканье звуки, издаваемые обыкновенно медведями в знак удовольствия.
   Обе тени, сопровождаемые Михайлой, двинулись к Дьякону; он опять притаился в траве и вдруг почувствовал легкий тычок в бок и услыхал мурлыканье; медведь отыскал его и поталкивал носом.
   -- Выдал, леший! -- мелькнуло в голове Дьякона; он вскочил на ноги, чтобы кинуться в лес, но в тот же миг ахнул и взмахнул, как мельница крыльями, огромными руками.
   -- Щенок, ты это? -- прогудел он, исполняясь радостью и изумлением.
   Коротыш подскочил на месте.
   -- Дьякон? -- пробормотал он, сбегая с бугра в траву. -- И Федор ведь здесь со мной!
   Чтобы не быть замеченными со стен, все трое нежданно-негаданно встретившихся приятелей залегли в траву и шепотом стали толковать о том, что было с каждым из них и что делать.
   Федор поминутно посвечивал от радости белыми зубами и все гладил большую голову Михайлы, которую тот, ласкаясь как собака, то и дело просовывал ему под локоть.
   Дьякон указал на башню, где сидели товарищи. Попасть в нее можно было лишь со стороны двора, а так как ворота охранялись стражей, то нужна была лестница.
   -- Лестница есть у нас! -- заметил Федор. -- Мы со Щенком сейчас через городскую стену по ней лезли.
   -- Да ну? -- обрадовался Дьякон. -- Где же она?
   -- А там, внизу осталась: в кусты оттащили и спрятали!
   -- Айда за ней! -- отрубил, поднимаясь, Дьякон. -- Нечего время зря терять!
   -- Да чего всем-то идти? -- возразил Щенок. -- Я и один принесу!
   -- Валяй! -- согласился Дьякон. -- А как принесет, ты, Федя, с медведем побудь, а мы с ним через стену махнем!
   Щенок исчез, словно провалился.
   Темнота сгущалась все больше; небо заволоклось тучами, стал накрапывать мелкий дождь. Сколько ни прислушивались Дьякон и Федор, -- на стене и окрест было полное безлюдье; шелестел дождь, стены Домберга мутно-серыми неясными пятнами выступали из мглы.
   Наконец, послышался хруст песка, и на бугре обрисовался Щенок; на плече его была длинная лестница.
   Дьякон приставил ее к стене правее башни и первый полез наверх; цепкий, что кошка, Щенок последовал за ним.
   Дьякон вступил на широкий гребень стены, помог выбраться коротконогому спутнику, втащил вместе с ним лестницу и спустил ее по другую сторону, во двор.
   Оба друга очутились около двери тюрьмы. Щенок ошарил ее, нашел засов и висевший на нем большой замок и ухватился, чтобы рвануть его.
   -- Постой! -- прошептал Дьякон. -- Зашумишь так! -- и он скинул с себя подрясник и прикрыл им дверь, как занавеской.
   -- Теперь берись! -- проговорил он.
   Щенок прощупал сквозь подрясник замок, раздался глухой треск, будто от сломанной палки, и вслед затем Щенок осторожно отодвинул засов.
   Дьякон надел свой подрясник и отворил дверь.
   -- Держись за меня, спуск тут! -- тихо сказал он. И стал сходить по знакомому пути.
   Замок на внутренней двери оказался покрепче и не поддался; Щенок с Дьяконом навалились на нее плечами, толстые доски с гулом лопнули и посунулись внутрь, Щенок отодрал прочь ослабевший железный засов и распахнул дверь. Около нее теснились все заключенные: возня в коридоре им была слышна явственно.
   -- Ты это, Дьякон? -- спросил голос Щекина.
   -- Я! -- прогудел ответ. -- Все ли вы здесь?
   -- Все, все! -- раздались негромкие отзывы.
   -- Айда скорее на двор; кучей держись! Справа у башни лестница стоит!
   Быстрее белок начали выбираться из тюрьмы узники. Дьякон и Щенок стояли у лестницы и одного за другим пропускали товарищей на стену.
   Не влезло на нее еще и половины беглецов -- осветилась часть выпуклой стены воротной башни и около нее показался дозор из трех человек; на плечах их поблескивали широкие лезвия алебард; передний нес фонарь.
   Дозор направлялся в сторону тюрьмы.
   -- Ложись, ложись все! -- прошипел Дьякон, схватывая лестницу и кладя ее на землю: взбежать по ней все не успели бы, а если бы и успели, то были бы тут же открыты и переловлены.
   Людей и на стене, и под нею как метлой смело, Дьякон шарахнулся к двери тюрьмы, и, только успел притворить ее и растянуться у порога -- свет фонаря пробежал по ней и по низу башни и потонул дальше в воздухе: дозорный, не подходя вплотную, только издали посветил на вход.
   Едва затихли за углом шаги немцев, притаившиеся во дворе беглецы перебрались на стену и втянули за собой лестницу.
   По ту сторону все было тихо, и вторая часть переправы прошла благополучно.
   Радостно крестясь, отошли беглецы к опушке леса и стали совещаться, что делать. Щекин и Дьякон настаивали на немедленном уходе как можно дальше от Юрьева; с ними согласились и все остальные.
   Не согласился только молчавший все время Федор.
   -- А с чем же мы пойдем? -- возразил он, выслушав мнения товарищей. -- С пустыми руками нешто можно по лесам идти? Ведь нам на худой конец ден пять пути -- от всякой, ведь, вороны хорониться придется! Нас звери задерут, как овец, в первую же ночь! А погоня достигнет -- тогда как оборонимся? Опять сюда в мешок каменный, как баранов, пригонят!
   -- Как же быть? -- прогудел Дьякон. -- Из глины оружие не слепишь!
   -- И не нужно! -- ответил Федор. -- Есть место, где оно готовое лежит!
   И он рассказал про подвал Прейса, открытый Щенком.
   -- Времени много потеряем! -- сказал Щекин. -- Пока до подвала доберемся, да потом из города уйдем -- солнце взойдет. Как мышей нас переловят всех!
   -- А по что нам сегодня уходить? -- спросил Федор. -- В подземелье места много. Пусть пока немцы побегают. Так-то лучше выйдет!
   -- Дело он говорит! -- подумав, сказал Щекин.
   Мнение Федора одобрили все; беглецы захватили лестницу и направились к городу.
   Перебраться через стену трудности не представилось, и только Федору с Дьяконом пришлось побиться с медведем, упорно не желавшим взбираться по гнувшейся и трещавшей под ним лестнице. Только при помощи хлеба, оказавшегося в кармане Тюри, удалось заманить его на стену, а оттуда на землю.
   Будто привидения, сливаясь при малейшем подозрительном звуке в одно с домами, или исчезая во впадинах наглухо запертых входов, пробрались бывшие ушкуйники по словно в чернилах тонувшим улицам города и благополучно укрылись в подземелии Щенка.
   По пути, около одного из погребков -- уже закрытых за поздним временем, Федор, несший вместе со Щенком лестницу, остановился и стал приставлять ее к стене.
   -- Чего ты? -- вполголоса спросил Щенок.
   Федор молча влез по ступенькам, снял висевший на крюке фонарь и взялся опять за лестницу.
   -- На что он тебе? -- проговорил опять Щенок.
   -- Пригодится... -- кратко ответил Федор.
   Драгоценную лестницу они бережно водворили на ее место, находившееся рядом с домом Прейса.
   

ГЛАВА XX.

   Рано утром Щенок сбегал на базар и в несколько приемов принес с собой хлеба, луку и огурцов: один из талеров Андерса оставался у него еще не размененным.
   Медведя накормили до отвала, и он, облизываясь, улегся в углу. Досыта поели и ушкуйники, и Федор, попросив Дьякона остаться с медведем, стал собираться идти отыскивать подвал.
   К удивлению его и Дьякона, среди вырученных товарищей оказались двое незнакомых пожилых людей.
   -- А вы кто такие? -- спросил Дьякон, разглядывая незнакомцев в полусумерках их убежища.
   -- Не бойся! Купцы это наши псковские Поганкин и Плюшкин. После тебя их кинули к нам! -- ответил за них Щекин.
   -- За что ж вы в тюрьму попали? -- полюбопытствовал Щенок.
   -- А ни за что... -- сдержанно ответил один из купцов, что был повыше и поплечистее, Поганкин. -- Погромили наши во Пскове немецкий двор, ну, кто был здесь из наших, тех за это похватали и посажали...
   -- Да ведь немцы первые сожгли да пограбили наш здешний двор! -- возразил Щенок.
   -- Не было того... -- проронил Поганкин.
   -- Вот это здорово!.. -- прогудел среди наступившего молчания пораженный Дьякон.

*

   Хоть и дельную мысль высказал Федор товарищам у стены Домберга, но не добыча оружия была главным желаньем его. Щенок сообщил ему, что видел в подвале, кроме оружия, еще и окованный железом сундук, и Федор заподозрил, что там хранятся деньги старика. Дума о том, что так близко, рукой подать, находятся, может быть, кучи серебра и золота, не давала ему покоя, и он, несмотря на радость находки Михайлы, полночи проворочался с боку на бок, как бы видя въявь перед собой светящиеся желтым и белым сияньем груды монет.
   Несколько ушкуйников вызвались идти пособить Федору в поисках, но он отказался.
   -- Зачем вам идти? -- недовольно возразил он. -- Много пойдет нас -- услыхать могут. Я разведаю потихоньку, а потом, под вечер, перед уходом, все пойдем!
   Он высек из кремня несколько искр и зажег трут, а затем лампу в фонаре; чтоб не заплутаться, он отыскал в развалинах кусок известки и захватил его с собой для пометок на стенах.
   В какой стороне находился подвал, Щенок не мог указать, и Федор, нагнувшись и светя фонарем, стал отыскивать на полу следы Щенка. Пол густым слоем покрывала пыль, и следы нашлись скоро: путаница их указывала, как Щенок метался в перепуге от стены к стене, затем попал на развилок двух ходов и направился не по главному, а по начавшему разрушаться и осыпаться боковому.
   Подвал оказался совсем не так далеко, как померещилось Щенку, и Федор скоро завидел груду мусора, заполнявшую проход по самый свод; чтобы не быть замеченным из подвала, он снял с себя однорядку, завернул в нее фонарь так, чтобы свет от него не падал вперед и, добравшись до нарочно насыпанного завала, поставил фонарь на полу, а сам взобрался на кучу и, не дыша, высунул голову в отверстие.
   В подвале было черно и тихо. Федор спустился за фонарем, сбросил с него однорядку и, вскарабкавшись опять назад, осветил внутренность подвала.
   Глаза его загорелись жадным огоньком: он сразу увидал не дававший ему покоя сундук.
   Несколько минут, не отводя взгляда, смотрел на него Федор, не решаясь что-либо предпринять: сундук был заперт накрепко, и взлом его мог привлечь внимание хозяев и беду на всех беглецов. Ждать же вечера и взломать его с товарищами значило поделиться с ними находившимся в нем добром. Этого Федору крепко не хотелось.
   Благоразумие однако взяло верх над жадностью; Федор слез с завала и отправился в обратный путь.
   В течение дня Щенок несколько раз уходил в город и из разных мест приносил хлеб для дорожного запаса.
   Под вечер беглецы опять устроили совещание и условились, как действовать. Порешили, что часть их, под предводительством Федора, отправится в подвал за оружием, другая со Щекиным и Дьяконом останется с медведем ждать их; третья -- по мысли Федора, должна была идти к дому Прейса и выбить в нем камнями окна, чтобы отвлечь внимание хозяев от могущего произойти в подвале шума.
   Разгром окон взяли на себя Щенок и Тюря.
   Как только стемнело, Федор зажег свой фонарь и в сопровождении пяти человек углубился в подземелье; Щенок и громадный Тюря исчезли между развалин стен.

*

   Мейстер Прейс только что вернулся из своего подвала в довольном настроении. Он запер люк, накинул сверху него плетеную из камыша, плотную циновку и, мурлыкая под нос себе какую-то давно забытую песенку, прогуливался по комнате в халате и белом колпаке, в которые облекался с наступлением вечера.
   Комнату освещала небольшая медная лампа с маслом, приделанная к стене.
   И вдруг мейстеру Прейсу показалось, будто что-то похожее на лицо человека прижалось вплотную к слюде окна, и она даже слегка хряснула.
   Он вздрогнул, остановился и насторожился как кошка, готовая прыгнуть на мышь.
   -- Кто там? -- спросил мейстер Прейс, не сводя взгляда с окна, за которым, чудилось ему, глядели на него чьи-то глаза. И он протянул руку к стене, на которой висел у него арбалет со всегда натянутой тетивой.
   Но положить на него короткую стрелу и нацелиться он не успел: страшный удар обрушился на раму, и она с треском, скрипя и бренча разбитой слюдой, переломилась пополам и рухнула к его ногам.
   Вслед за падением ее в комнату влетел словно из пращи спущенный камень и с силой врезался в стену; за ним влетел другой, третий -- каменный град со свистом понесся по комнате. Лампа, сплющенная в лепешку, упала и погасла.
   К счастью для Прейса ни один камень не угодил в него.
   -- Герман, сюда! Разбой! Скорее! -- завизжал он во всю мочь, забившись в дальний угол и топая от перепуга ногами.
   Но Герман услыхал и сам грохот и треск в комнате дяди и уже ломился в дверь, которую тот забыл отомкнуть, вернувшись из подвала. Со стороны кухни рвали и трясли другую запертую дверь двое приказчиков старика.
   Герман, наконец, вышиб свою; почти одновременно снесли с петель дверь приказчики, и все трое ворвались на помощь Прейсу.
   Каменный град прекратился словно по волшебству. Герман споткнулся на валявшийся на полу камень и, очутившись в полной темноте, остановился, не понимая, что произошло.
   На него наскочил и ухватил костлявыми руками за ворот Прейс.
   -- Разбойники! Держи его! Сюда! -- верещал разъяренный старик.
   На голос его кинулись кнехты, и впотьмах закрутилась и забарахталась куча людей.
   -- Да это я, я! Пустите! -- кричал Герман. -- Огня сюда дайте!
   Кнехты выпустили из объятий Прейса и Германа, и один из них помчался на кухню за светом.
   -- Окно разбили! -- продолжал визжать, брызгая слюною, старик. -- Держите их! -- и он, не переставая кричать, бросился на улицу; Герман и кнехты, похватав оружие и фонарь, кинулись за ним.
   Свет и шум переполошили весь квартал; окна пооткрывались, и из них высунулись любопытные; на улице замелькали огни, показались темные фигуры вооруженных людей, сбегавшихся к месту тревоги.
   В доме, стоявшем напротив Прейсовского, одна из рам оказалась тоже вышибленною: это Тюря в порыве объявшего его телячьего восторга, убегая, высадил его ударом своего кулачища.
   Как тщательно ни осматривали Юрьевские бюргеры улицу -- но ни виновников происшествия, ни даже следов их не отыскали.

*

   Федор и его спутники, добравшись до завала, залегли у пролома и стали прислушиваться.
   Какой-то непонятный шорох, то приближавшийся, то удалявшийся, доносился до них сверху: там шаркали туфли разгуливавшего у себя по спальной мейстера Прейса.
   Лезть при таких условиях в подвал Федору показалось опасным, и он стал выжидать открытия действий Щенка и Тюри; те почему-то запоздали, и Федор уже начал терять терпение, как вдруг наверху послышались грохот и крики!
   -- За мной, живо! -- шепнул Федор и первым спрыгнул со стены; что груши с дерева посыпались за ним остальные, и закипела работа: ножом, взятым у Щенка, распарывали тюки, вытаскивали из них мечи и алебарды и передавали одному из ушкуйников, оставшемуся сидеть на завале.
   Федор кинулся прямо к сундуку, но тот оказался запертым большим замком; Федор схватил одну из алебард и, пользуясь тем, что шум наверху продолжался, двумя ударами отшиб замок и откинул крышу. Посередине сундука стоял порядочных размеров мешок; Федор развязал его, и лихорадочно горевшие глаза его увидали груду серебряных монет.
   Чтоб не делиться ни с кем добычей, забывший обо всем на свете Федор быстро задул фонарь и стал выволакивать мешок, но тяжесть оказалась непосильною; Федор запустил обе руки в деньги и принялся набивать ими карманы и сыпать себе за пазуху.
   Шум наверху тем временем разом утих.
   Федор быстро захлопнул сундук, зажег опять фонарь и начал помогать товарищам разбирать и уносить оружие.
   -- Шлемы бы хорошо взять! -- шепнул Клим, и мысль эта тотчас же была приведена в исполнение.
   Подсаживая друг друга, ушкуйники начали выбираться из подвала; последним остался Федор, и его вытянули, ухватив за руки, двое товарищей.
   -- Ух, и тяжел же ты, паря! -- проговорил один из тащивших.
   Федор промолчал: в карманах и за пазухой у него имелось пуда полтора серебра, и он только и думал о том, как бы оно не зазвенело и не выдало его тайну.
   Таща каждый по несколько алебард, мечей и шлемов, они добрались до ожидавших их товарищей; Щенок и Тюря находились уже в числе последних.
   Щекин обрадовался и оживился, увидав добычу.
   В одну минуту ее разобрали по рукам, и в подземелье оказался уже не сброд беззащитных беглецов, а целый отряд отлично вооруженных воинов.
   Тюря разглядывал выбранную им себе по руке здоровеннейшую алебарду, и блиноподобное лицо его сияло: в первый раз в жизни он водрузил на свою огромную, что котел, голову железный шлем! Держался последний у него только на маковке, но это обстоятельство не мешало счастью Тюри: боевые уборы в те времена стоили огромных денег, и таким вооружением, какое попало в руки беглецов, обладали только люди состоятельные.
   -- Вот! -- самодовольно заявил Тюря, потрясая алебардой. -- Хочь замок теперь нам впору брать!
   Дьякон покосился на него, но смолчал.
   С уходом приходилось торопиться: каждую минуту владелец подвала мог заглянуть в него и поднять тревогу; Щекин послал Щенка с Климом на разведки на улицу и им же поручил добыть и принести лестницу для перелезанья через городскую стену.
   Посланные пропали надолго и вернулись с неприятной вестью: уже раз спасшая их лестница исчезла.
   Неожиданная новость сразу понизила общее хорошее настроение; все почувствовали, что спасенье было вовсе не так близко и просто, как уже стало казаться многим.
   Хорошо изучивший за время своего шатанья городскую стену Щенок заявил, что ни подходящего дерева, ни постройки, с которых можно бы было попасть на стену, около нее нет, и единственый выход из города -- ворота.
   Беглецы переглядывались, не зная, что придумать.
   -- Пособляй, что ли, Климушка? -- произнес Тюря, толкая Клима локтем.
   -- Что я тебе, Николай Угодник, нешто! -- огрызнулся тот.
   -- Ну ты, отче? -- Тюря повернулся к Дьякону, понуро сидевшему поодаль.
   -- И я не Илья пророк: на огненной колеснице через стену не перемчу! -- прогудел тот.
   Щенок захохотал было во все горло, да вспомнил, где он, и сразу оборвал смех и закрыл рот рукою.
   Встретившееся препятствие ни на волос не беспокоило и не трогало Щенка: он был убежден, что думать за него являлось обязанностью Дьякона и, какая ни стрясись беда, тому пустяков стоит расхлебать ее.
   Щекин поднялся с земли.
   -- Коли так, ребятушки, -- заговорил он, -- слушайте мой сказ. Мимо ворот нам не уйти, стало быть, силой их взять надо!
   -- Это так! -- раздались кругом голоса. -- С оружием и силком отобьем!
   -- Ключи-то не у часового, а в башне, наверху, в караульне?.. -- с сомнением в голосе проговорил Поганкин.
   -- Да почто нам целые ворота открывать? -- сказал Щекин. -- Нешто калиточки нет в них?
   -- Есть... -- ответил Поганкин. -- На особом замке она.
   -- А велик ли он?
   -- Не очень...
   -- Сшибем, и вся недолга! -- решил Щекин.
   -- Шум большой выйдет! -- возразил осторожный Поганкин.
   -- Ну так что ж? Все, ведь, едино погоня за нами будет! -- отрезал Щекин.
   -- Верно... -- послышались голоса. -- Чего уж тут на замок смотреть?
   Чтоб врасплох захватить стражу у ворот, Поганкин, хорошо знакомый с обычаями города, посоветовал идти с зажженным фонарем, не прячась, под видом обхода. Немецкие шлемы и оружие должны были способствовать введению в обман всех встречных.
   Ушкуйники стали выбираться из подземелья и строиться наподобие немцев, попарно; Федор с медведем поместились в середине, и маленький отряд двинулся в путь. Впереди шли Щенок с фонарем и Щекин, шествие замыкал Дьякон.
   Огня ни в одном из домов не светилось; улицы были пустынны, обыватели покоились мирным сном.
   Как сказал Поганкин, так и случилось.
   Дремавший под воротами часовой заслышал среди тишины мерные шаги и поднял голову; увидав фонарь, шлемы и лезвия алебард над приближавшимися, успокоился, встал и, посвистывая, принялся разгуливать под сводом воротного проезда.
   Щенок и Щекин, не ускоряя шага, направились к часовому, и, не успел тот крикнуть от изумления, как уже был схвачен, обезоружен и с зажатым ртом повален на землю.
   Такая же участь постигла и товарища его, спавшего в углу у стены.
   Федор хотел было удавить лежавшего часового и уже стиснул его шею руками, но Дьякон оторвал Федора от его жертвы.
   -- Не замай! -- недовольно проговорил он. -- По что душегубствуешь?
   Ушкуйники скрутили немцев снятыми с них же ремнями, заткнули им рты клоками от колетов, а Щенок тем временем бросился к калитке.
   На толстой железной задвижке ее торчал замок; Щенок ухватился за него своими клещами, засопел, и тот щелкнул, словно расколотый орех. Калитка заскрипела и отворилась.
   -- Гасите огонь! -- шепнул, протискиваясь вперед, Поганкин. -- С башни увидеть могут!
   Щекин, светивший Щенку, задул фонарь и, поставив его около связанного немца, первый вышел за городскую черту.
   За ним, стараясь не зашуметь, осторожно выбрались все остальные; Дьякон притворил калитку и зашагал последним.
   -- Кто идет? -- долетел откуда-то с вышины непонятный беглецам, немецкий оклик.
   Все молча ускорили шаги.
   О шлем Дьякона щелкнула и отскочила пущенная наугад стрела.
   Дьякон оглянулся назад, но ни стен, ни башни не было видно среди непроглядной тьмы. Звуков тревоги не доносилось: видимо, часовой на башне услыхал шорох внизу, но большого значения ему не придал.
   Убедившись, что позади все спокойно, Дьякон догнал своих, быстро и уже без всякого опасения шедших гурьбой по дороге. Всем дышалось легко и радостно: все чувствовали, что очутились теперь на настоящей свободе; купцы набожно крестились.
   Дьякон снял свой шлем и широко перекрестился тоже.
   -- Что, отче, и ты Бога вспомнил? -- ухмыльнувшись, спросил шедший рядом с ним Тюря.
   -- Вспомнил!.. -- глухо прогудело в ответ ему.
   

ГЛАВА XXI.

   Только с восходом солнца дал роздых Щекин притомившимся ушкуйникам; они свернули с торной дороги и, найдя овраг с ручейком, залегли и позасыпали, что камни, в зеленой чащобе.
   Только сухопарый Клим, выносливый как степной волк, остался сторожить в кустах у дороги.
   С час крепко уснул и Щекин, затем его словно испугало что; он взметнулся с места и торопливо глянул на солнце: оно катилось еще не высоко, и Щекин неспеша умылся свежей водой, напился вволю и отправился к дороге сменить Клима.
   Тысячи птичьих голосов, что серебряные колокольцы, заливались кругом; дерева слушали зачарованные; иные, будто вдруг сознав что-то радостное, пробуждались и начинали струиться листвой; ветерок ли просыпался в навесе ветвей их -- дух ли какой лесной играл -- Бог весть!
   Клим сидел на бугорке, приглядываясь и прислушиваясь ко всему; сторожливей и зорче его не было человека среди ушкуйников.
   -- Ступай-ка, отдохни, Климушка! -- проговорил Щекин, подойдя к нему. -- Часика два, думаю, можно еще дать поспать нашим!
   -- Можно... -- согласился, вставая, Клим. -- Раньше полудня погоне не доспеть сюда!
   -- Придется, пожалуй, без дороги через лес идти?.. -- добавил, помолчав, Щекин.
   -- Трудно будет... -- отозвался Клим. -- Трясин много, чаща... не заплутаться бы?
   -- А на дороге на немцев напоремся, а то и погоня набежит?.. Ну, да потом потолкуем, спать иди!
   -- Я вот тут притулюсь! -- ответил Клим, снял шлем и опустился на землю рядом со Щекиным. -- Чуть что -- тут как тут буду! -- и он, как россомаха, свернулся калачиком в высокой траве.
   Мало погодя Клим приподнял голову и внимательно поглядел на Щекина. Тот сидел на пне, понурившись; сумрачное выражение застыло на лице его.
   -- Чтой-то ты, Василь Петрович, невесел жить стал?.. -- проговорил Клим вполголоса.
   Щекин встрепенулся, глянул на заговорившего и сейчас же отвел глаза в сторону.
   -- Радоваться мне нечему! -- сказал он.
   -- Как нечему? А то, что мы все живы домой идем -- это пустое по-твоему?
   Щекин махнул рукой.
   -- Все ли живы -- неведомо; может, половина наших на дне морском лежит!.. А коли и все вернемся -- только и чести, что головы свои назад принесем!..
   -- Что бурей нас разметало и потопило -- в том не твоя вина! -- возразил Клим. -- На то Божья воля была. А что без добычи вернемся -- так она дело наживное. Наше не уйдет от нас! Псковской земли мы ничем не посрамили -- это тебе всякий скажет. Слава и честь твоя при тебе остаются.
   -- Спи себе!.. -- отозвался, помолчав, Щекин.
   Клим глянул на него еще раз и, заметив, что выражение лица Щекина словно бы несколько смягчилось, опустил опять голову на руки; он давно, еще в Дерптсткой тюрьме угадал, что уязвленное честолюбие мучит самолюбивого Щекина, но не хотел заговаривать о том при товарищах.
   Пока шел разговор между Щекиным и Климом, проснулся спавший беспокойным сном и Федор.
   Первым делом он хватился за карманы и пазуху, ощупал их и стал озираться. Никто кругом не шевелился, все спали как каменные.
   Федор поднялся и, крадучись, чтоб не разбудить кого, углубился в кусты, затем выбрался по обрыву на край оврага и стал осматриваться.
   Кругом подымались огромные дубы; он выбрал один, особо приметистый -- с коротким, похожим на сорокаведерную бочку стволом, будто пузатый карла, стоявший среди великанов, подошел к нему, огляделся еще раз и, став на колени, быстро стал рыть ножом яму между корнями. Когда она достигла полуаршина глубины, Федор горстями принялся вытаскивать серебро и ссыпать его в яму; оно блестело, как глаза Федора, и тихо позванивало. Позванивало, прощаючись: не суждено было Федору увидать его!
   Высыпав все, кроме двух-трех монет, Федор зарыл яму, затоптал ее ногами, а сверху положил кусок дерна, осторожно вырезанный из-под другого дуба. Сделано все было так, что и не приметить было порушенного места.
   Федор поднялся и, внимательно оглядев дуб, чтобы тверже запечатлеть его в памяти, поспешил обратно, в овраг. На сердце у него стало легко: мысль, что в любую минуту одно прикосновенье руки товарища могло выдать его тайну или, что, может статься, не удастся донести такую тяжесть по топям и болотам, тревожила его всю дорогу.
   Пробирался он в лес что волк, озираючись, а вышел удалым молодцом с шапкою набекрень и с усмешечкой: все ему стало трын-трава! Усталь ночного похода как рукой сняло. Шел он без остережи, хозяином, и хряск сухих сучьев под ногами его пробудил одного из товарищей.
   -- Что шатаешься? -- спросил тот, приоткрывая заспанные глаза.
   -- Медведь ушел... поглядеть ходил... -- небрежно ответил Федор, скидывая кафтан и приготовляясь умываться у ручья. -- А ты не наспался еще?.. Эх, вор-рона!..
   Невдолге появился и Щекин и стал будить ушкуйников.
   Все наскоро поплескали себе водой на лица и сели кружком закусывать.
   -- А кому дороги тут ведомы? -- спросил Щекин, обводя взглядом товарищей. -- Я в здешних местах впервой от роду.
   Знающими дорогу оказались Федор и двое купцов; остальным, как и Щекину, бывать в тех краях не доваживалось.
   -- Теперь скоро развилок будет: один путь влево, на Псков пойдет, -- сказал Федор, -- другой вправо, на Верро -- город немецкий. Влево нам и держать надо.
   Поганкин перехватил свою узкую, что из длинной мочалы бороду ладонью у подбородка и покачал головою.
   -- Нет... -- протянул он, -- неладно так-то выйдет, пожалуй...
   -- Что ж, к немцам лезть по-твоему лучше выйдет? -- насмешливо кинул Федор.
   -- К ним в лапы и попадем, если на Псков пойдем! -- ответил Поганкин. -- Немцы, чать, уже обложили его. А нам вправо, на Beppo, взять надо: и погоню тем с пути собьем, и встреч опасаться меньше придется!
   -- А так это, так!.. -- подтвердил другой купец, Плюшкин.
   -- Поприщ с десяток от развилка пройдем, -- продолжал Поганкин, -- там влево тропа пролегла глухая -- по ней взять, и за два дня прямо в Печерский монастырь угодим. А оттуда путь вольный: иди кто куда хочет!
   Слова Поганкина вызвали общее одобрение; Федор отвернулся и молчал с пренебрежительным видом человека, не желающего спорить.
   -- Ладно придумал, голова! -- заявил Щекин. -- Как сказал, так и сделаем, только, вот что, друг милый: возьмешься ли от развилка прямиком через лес нас к тропе вывести?
   -- А зачем? -- удивился Поганкин.
   Плюшкин, сидевший с потупленными глазами, тоже воззрился на Щекина.
   -- Затем, чтобы не пропасть зря! -- ответил тот. -- Погоня за нами, чать невдалеке уже скачет. Народа, надо быть, немцы погнали вдосталь, и нам, пешим, по дороге от них не уйти и с ними не справиться. А в лес свернем -- конным в него хода нет. Может, и послужим еще чем государю Пскову и Пресвятой Троице!
   Поганкин и Плюшкин переглянулись.
   -- Как думаешь, Семен Васильич? -- спросил Поганкин.
   -- А пройдем, Ваня!.. -- просто ответил Плюшкин. -- Молодыми мы с тобой тут лазили, охотились, пройдем, Бог поможет, и старые!
   Щекин поднялся с земли, и беглецы стали снаряжаться в путь.
   Солнце чуть перешло за полдень, когда они добрались до перекрестка. Щекин надумал сбить с толку преследователей и с медведем и частью ушкуйников прошел шагов пятьсот по пути на Псков, затем возвратился к ожидавшим товарищам и двинулся с ними дальше.
   Невдолге они свернули с дороги в зеленую чащу, поблестели в ней огоньками шлемов и потонули в ней.

*

   Через какой-нибудь час к перекрестку на взмыленных конях прискакало человек до ста вооруженных рейтаров. Среди них находились Герман и кнехт Карл со своим Капитаном.
   Пес, которому дали обнюхать следы в подвале Прейса и затем в подземелье, повел отряд по верному пути.
   На перекрестке дорог на Псков и на Beppo Капитан, держа нос вниз, бросился было по первой, пометался со стороны на сторону, и кинулся обратно; затем он помчался по пути на Beppo.
   Погоня остановилась в недоумении.
   -- А ведь собака-то след потеряла, должно быть? -- произнес, привстав на стременах, черноусый, высокий начальник отряда; он прикрыл ладонью глаза от бившего прямо в них солнца и стал следить за движеньями Капитана. -- Не с ума же они сошли, чтобы к Beppo бежать?..
   -- Ясное дело!.. -- поддакнул стоявший с ним рядом всадник. -- Должно быть, они нарочно сюда подались, чтоб со следу нас сбить!
   Тем не менее, отряд легкою рысью двинулся за убежавшей собакой. Скоро она вдруг совсем свернула с дороги и с громким лаем исчезла в высокой траве.
   -- Так и есть! -- проговорил черноусый, затягивая повода и знаком руки останавливая отряд. -- Московы вернулись отсюда наперерез на Псковскую дорогу. Дурачье, думали обмануть нас! -- добавил он, фыркнув в усы свои.
   Напрасно клялся и уверял его Карл, что его Капитан сбиться не может; его не послушали, собаку отозвали, и черноусый, с заранее торжествующим лицом, повернул свой отряд обратно на дорогу во Псков.
   Капитан прекратил поиски и, словно с укоризною, сердито прыгал и лаял на своего хозяина.
   

ГЛАВА XXII.

   Нелегкий день выпал на долю беглецов.
   Путь им то и дело пересекали глубокие овраги, сплошь заросшие такою чащобой, что не видно было продиравшегося рядом товарища. Где по днам оврагов бежали ручьи, там переходы были легче; где протекали речонки -- там залегали сплошные болота, и в них доводилось увязать порою до пояса.
   Птичий гам там стоял такой, что заглушал голоса людей; стаи уток, гусей и всяких куликов, вспугнутых передовыми, грохоча крыльями, что Илья Пророк колесницей, подымались кругом, застилая свет и, описав круг, тут же черным градом, со свистом сыпались на камыши и заводи.
   Немного легче было и в нагорных местах в вековом лесу. Там, в безмолвных сумерках его, надо было перелезать через стволы упавших и гнивших громад -- дубов, ползком пробираться под кряжами -- сучьями, низко развесившимися над буграми корней.
   Впереди беглецов, то и дело определяя глазом, где солнце, шли Поганкин и Плюшкин; далеко в хвосте всех семенил Клим, все вытягивавший длинную шею и прислушивавшийся -- не лают ли псы позади.
   Уже садилось солнце, когда неутомимые Поганкин с товарищем вдруг остановились, огляделись и принялись внимательно рассматривать землю. На свободных от корней глинистых местах ее кое-где слабо намечались какие-то выбоинки, прочеркнутые ногами не то людей, не то лесного зверья.
   -- Тропа! -- произнес Поганкин, снял шапку и полою кафтана принялся вытирать мокрый, что трава в росу, лоб свой.
   -- Она и есть!.. -- подтвердил Плюшкин.
   Измученные ушкуйники оживились, и толпа их, пользуясь передышкой, стала рассажаваться где попало.
   -- Что ж, здесь заночуем, что ли? -- спросил Щекин купцов.
   -- Здесь... вишь, темень какая... нельзя дальше идти!.. -- ответил Поганкин.
   -- А где станем -- тут, или в сторону отойдем?
   -- Зачем в сторону -- здесь и днем-то разве одного человека в год встренешь! Ночью по лесу только зверь ходит!
   Ушкуйники нарубили алебардами веток и развели под двумя дубами-соседями два больших костра. Несмотря на усталь, веселый говор разнесся среди безмолвия леса.
   -- Теперь шабаш! -- во все горло разглагольствовал Тюря, усевшись перед огнем и раскидав ноги аршина на три ступня от ступни; отсвет красным пятном играл на его шлеме. -- Теперь мы ушли! Никакой леший нас здесь не сыщет!
   -- А ты языком-то не звони! -- вскинулся на него Клим. -- Ишь, место нашел кого поминать!
   Тюря замолчал, оглядел обступившую их кругом темноту, затем сдвинул шлем свой с макушки на середину головы и поскреб затылок.
   -- Лягу-ка я спать, коли так! -- проговорил он вполголоса. -- Нешто убережешься "его" не помянуть? -- и он запрокинулся на спину и, что добрый бугор земли, заслонил половину костра.
   -- Завтра к ночи в монастыре будем? -- обратился Щекин к Поганкину.
   -- Будем! -- ответил тот.
   -- Раньше поспеем!.. -- уверенно вступился Плюшкин. -- Тропой куда легче идти будет!
   Под соседним дубом шел разговор между Щенком и Дьяконом. Весельчак и потешник Дьякон всю дорогу прошагал молча, и ни одна улыбка не осветила сурового лица его; только страшные, буйволовьи глаза его светились особым блеском.
   Он полулежал, как в гнезде, между корнями, прижавшись спиной ко впадине в стволе дерева. Щенок подвалился на животе к нему под локоть.
   -- Вавилушка, чего заскучал ты, будто? -- понизив голос, сказал Щенок. -- Ай немочь какая приключилась?
   -- Нет, здоров... -- словно издали прогудело в ответ ему.
   -- С чего ж скучаешь тогда? А?
   -- Не скучаю... Господь призывает меня!.. -- прогудело вторично.
   Щенок оторопел от нежданного ответа и, раскрыв рот, покосился на черные провалы между деревьями, словно боясь увидать там того, кого назвал его друг.
   -- Чего? -- проговорил он. -- Окстись, что ты, смерть, что ли, на себя накликаешь?
   -- Не знаю... А зовет Он меня -- чую! Три чуда подряд явил Он надо мною: в море тонул -- от неминучей смерти спас; зверю дали растерзать меня -- Михайлу послал взамен его; в плену был -- вывели опять на Русь... Знамения это все мне; требует от меня что-то...
   -- А ну тебя! -- пробормотал в страхе Щенок; холодный пот прошиб его от малопонятных, но жутких слов товарища. -- Городишь нивесть что!
   Дьякон мотнул кудлатою головою.
   -- В полном уме я, друг! -- возразил он. -- Великий я грешник... ужаснулся я, как на дела свои оглянулся. И за что так милостив Бог ко мне -- не знаю? Не захотел Он, чтоб до конца пропала душа моя, трижды напоминал о ней, а я-то, стоерос, только по третьему разу понял!..
   Щенок молчал; он хотел сказать Дьякону, что надо, должно быть, помолиться, но слова эти не сошли с языка его: слишком уж необычны были они в применении к ним обоим. Сам Щенок не знал молитв и умел только креститься. Он неопределенно пошевелил похожими на обрубленные корни пальцами, но Дьякон как бы угадал его бессвязные мысли.
   -- Молитвами моих грехов не замолить! -- проронил он. -- Эх, кабы указал Господь, какую службу сослужить Ему? -- Дьякон с размаха ударил себя по ноге. -- Шел это я нонче, Никитушка... -- оживленнее заговорил он, -- помнишь, полянку мы такую ровную, зеленую проходили? И слышу, да ясно так, голос: "Иди на звезду Вифлеемскую!". Огляделся -- нет никого кроме вас, а голос опять: "Иди на звезду Вифлеемскую!". Вижу -- один я его слышу; мне, стало быть, он говорил...
   -- Какая же это звезда? -- спросил Щенок.
   -- А та, что на рожденье Христа сотворил Господь; с той поры так и осталась она на память людям. Самая яркая она на небе, особливо под утро...
   -- Знаю!.. -- Щенок умолк, запрокинул назад голову и стал глядеть вверх.
   -- Не она ли это? -- вдруг спросил он, приподымаясь на руках.
   Сел и выпрямился и Дьякон.
   В просвет между деревьями ярким глазом смотрела на них Венера.
   -- Она самая! -- взволнованно и радостно проговорил Дьякон. -- Гляди, братишка, а ведь она над Печерским монастырем стоит?!

*

   Клим проснулся на самой зорьке и принялся будить товарищей.
   Ушкуйники закусили остатками захваченного из Юрьева хлеба и длинным гуськом вытянулись по тропе. Шли без остережи, чувствуя себя в полной безопасности от встреч и от преследованья.
   Клим, перебравшийся в голову отряда к Поганкину и Плюшкину, оглядывался на шумно шедшую гурьбу и неодобрительно покачивал узкою головою.
   Идти, как и обещали купцы, было куда легче: тропа вилась по нагорным местам и не пересекала болот.
   -- Ни за что конному не проехать тут! -- возгласил Тюря, шагая по переплетавшимся, что толстые змеи, корням. -- В одночасье лошадь ноги переломает!
   Около полудня Щекин остановил всех на отдых, и беглецы рассыпались в лесу по добычу. Все вернулись, набрав полные шлемы ягод и съедобных корней; не было только одного Тюри.
   Вместо него откуда-то долетело его гоготанье.
   -- Ишь, ревет, балда! -- недовольно проворчал Клим, прислушавшись к звукам, разносившимся, что гул бубна, по всему лесу. -- В Юрьеве, чать, слышно!
   Немного погодя показался Тюря, не перестававший ни на минуту вопить радостное "го-го-го". На плечах у него вместе с алебардой горой лежало что-то непонятное. Тюря с раскрасневшимся и взмокшим лицом подошел к сидевшим под дубом товарищам и сбросил около них свою добычу: цельную заднюю часть огромного зубра, с которой он не снял даже кожи.
   -- Лопайте! -- торжествующе заявил он. -- Поминайте во здравие боярина Сеньку Тюрю!
   -- Ай-да боярин! Молодчина! -- раздались возгласы; проголодавшиеся беглецы повскочили с мест и принялись ссекать сухие ветви и разводить костер.
   -- Как же это ты, молодец, угораздился такого зверя доспеть? -- спросил Поганкин.
   -- Сам он напросился! - ухмыляясь, ответил Тюря. -- В овраге встрелся; только сполз я с кручи, гляжу -- тур мне кланяется; башка это вниз, космами землю метет. Как шаркнет на меня! Я в сторону, да по спине его рраз -- не балуйся! Он и обиделся: и ножки вверх! -- Тюря защелкал пальцами и зачастил, словно готовясь пуститься в пляс: -- Я обрубил ему задок, да сюда и приволок, ешь-пей, миленький дружок!
   Смех приветствовал слова бесшабашного Тюри.
   -- Веселый человек! -- проговорил, улыбнувшись, Поганкин.
   -- С чего нам печалиться? -- ответил Тюря, сдвинув свой шлем с маковки на ухо. -- А вот Дьякона у нас подменили! Эй, святой отец, -- крикнул он, обращаясь в сторону, где лежал Дьякон, -- вали сюда...
   Тюря не договорил: к нему повернулось лицо Щенка, снимавшего шкуру с ноги зубра.
   -- Не тревожь!.. -- таким угрожающим голосом проговорил он, что не только Тюря, но и вся ватага беглецов, хорошо знавшая нечеловеческую силу Щенка, смолкла, и на несколько секунд наступила тишина.
   Дьякон не пошелохнулся, да вряд ли он и слыхал что-либо.
   Щенок опять принялся за свое дело, а Тюря поглядел кругом остолбенелыми глазами и с ожесточением передвинул шлем на середку головы.
   -- Я спать лег! -- заявил он во всеуслышание. -- Корми вас, чертей, после этого! -- добавил он, заваливаясь на бок.
   Тут только смекнули все, что с Дьяконом произошло что-то особенное, и что не след зря беспокоить его.
   Пообедав досыта вкусным мясом и захватив его с собой на дорогу, беглецы двинулись в последний поход.
   Чем больше подходило солнце к закату, тем радостней становилось на душе у каждого: рубеж был близко.
   И вдруг словно бы по чьему приказу вся вереница ушкуйников остановилась, скинула шлемы и принялась креститься: послышался далекий зов родины -- звон к вечерне в Печерском монастыре.
   -- Теперь поприща четыре осталось, не более! -- сказал Поганкин, окончив с товарищем усердную молитву и пускаясь опять в путь.
   Тропа несколько уширилась; скоро начали попадаться ободранные на лыко молодые липы и пни срубленных деревьев. Беглецы шли, оживленно болтая, и вдруг Поганкин подался назад, замахал руками и пропал за ближайшим деревом; то же быстро проделали и его товарищи.
   Ушкуйники шарахнулись в стороны и притаились кто где мог.
   Щекин осторожно выглянул из-за толстого дуба, за которым укрылся, а затем через кусты ползком добрался до Поганкина.
   -- Что случилось? -- шепотом спросил он.
   -- Немцы здесь... напоролись было на них! -- ответил купец. -- Монастырь они, видно, осадили...
   Щекин прислушался: к шуму лесных вершин примешивалось что-то странное, ровно бы говор и гул большого стана.
   Щекин уполз назад и, отведя товарищей глубже в лес, приказал дожидаться его возвращения, а сам с Климом и Щенком отправился на разведки.
   Уже пали сумерки, когда они вернулись с худыми вестями: монастырь оказался обложенным со всех сторон немцами.
   

ГЛАВА XXIII.

   -- Ну, братцы, -- сказал Щекин, когда беглецы выслушали его рассказ о виденном. -- Мое дело кончено, теперь каждый из вас сам себе голова. Решайте, что хотите делать -- в монастырь ли пробиваться и там отсиживаться, во Псков ли идти...
   -- А ты сам что надумал? -- быстро спросил Клим, боком, пристально воззрившись на Щекина.
   Легкое колебание отразилось на лице того. Мысль, что во Пскове Груня и что надо лететь туда, где она, вспыхнула в мозгу его, но в тот же миг налетела и затмила ее другая мысль -- нельзя вернуться бесславным, не выполнившим обещаний, данных ей и посаднику.
   -- Я? -- спокойно переспросил он, одолев себя. -- Я в Печеры голову понесу...
   -- Ну, так чего же тут? -- воскликнул Клим. -- И я с тобой! Да и все, чать, тоже?
   Он обвел взглядом товарищей.
   Щекин отошел в сторону и, не желая принимать участие в дальнейшем, присел на пне.
   Ушкуйники и купцы сидели потупившись; Поганкин молча крутил свою мочалку, Плюшкин почесывал, словно покапывал, одним перстом подбородок, Щенок глядел на Дьякона, и только Тюря хлопнул себя по шлему и поднялся с земли во весь несуразный рост свой.
   -- Вали, ребята, в монастырь; буде по лесам шляться! -- зычно возгласил он. -- Что здесь немцев бить, что под Псковом -- едина стать!
   -- Дома у нас во Пскове! -- проронил Поганкин.
   -- Верно, дома... -- присоединился Плюшкин.
   -- Да вы еще до домов-то этих доберитесь отселе! -- вскинулся на них Клим. -- Чать, все дороги немцами полны! Повесят вас на первом суку, вот вам и будут дома!
   -- Опять же не воины мы... -- добавил Плюшкин. -- На что сгодимся в обители?
   -- А я дальний... -- промолвил Иван, прозванный Спасенным. -- До нас немцы не доберутся!
   Ему поддакнул один из ушкуйников.
   Клим яростно плюнул.
   -- Свиньи вы, вот кто! -- весь кипя и ходя ходенем, крикнул он.
   -- Ты не больно лайся! -- угрожающе вымолвил один из ушкуйников, сжав кулаки и подходя в упор к Климу.
   Тюря отстранил последнего и стал перед забиякою.
   -- А этого хочешь? -- спросил он, уткнув тому в самый нос пудовый кулачище.
   -- Стойте! -- властно прокатилась октава молчавшего до той поры Дьякона. Движеньем руки он остановил Тюрю, готового начать дубасить противника, и выступил вперед.
   -- Не время свары заводить: Бог возле нас стоит теперь! -- с такой силой произнес он, что многие из ушкуйников дрогнули и глянули в сторону, куда указал рукой Дьякон. -- Спас Он нас всех, не разбирая, от смерти и злой неволи и слушает теперь, чем воздадим мы Ему за это? А мы, как Иуды, опять предаем Его. Когда у нас беда приключится -- мы к Нему: "Батюшка, спаси нас!". А как за Его дом пресвятой постоять Он сам привел нас -- мы "дальние" оказываемся, "не воинами"? Что ж, ваше дело, братцы, с вас и ответ за него на Страшном Суде спросится! А я в обитель...
   -- И я! -- крикнул Щенок, взмахнув алебардой.
   -- И я, и я... -- раздались возбужденные возгласы. Слова Дьякона словно огнем обожгли всех.
   Плюшкин встал и истово начал креститься в ту сторону, где должен был находиться монастырь.
   Поганкин исподлобья наблюдал за ним.
   -- Что надумал? -- спросил он, когда тот кончил.
   -- Я с ними пойду... -- просто ответил Плюшкин и кивнул головой на товарищей, столпившихся около Дьякона.
   -- Дом-то как же? -- угрюмо проронил Поганкин.
   -- Меня Господь оборонил, и его оборонит; на все Его воля...
   Поганкин поник головой, затем крепко потер лоб, словно отгоняя какие-то мысли, встал и в свою очередь принялся креститься.
   -- Согрешил было, окаянный: ведь и впрямь рука Господня сюда нас направила! -- сказал он.
   -- Вот и ладно, Вавилушка! - радуясь, говорил Щенок, глядя, как словно оживший Дьякон выбирал себе по руке алебарду, которые в перебой предлагали ему в промен ушкуйники. -- Опять ты, как надо быть, стал!
   -- И впрямь воскрес! -- откликнулся Дьякон. -- В осаде обитель-то оказалась -- пойми! Службу ведь это указал мне Господь!
   Стемнело совершенно, когда небольшой отряд ушкуйников, предводительствуемый Щекиным, осторожно стал пробираться к опушке.
   Щекин решил направиться к ближайшим южным воротам, так как там, показалось ему, вражий стан менее многолюден.
   Скоро сквозь деревья глянули огни костров; видны были освещенные ими многочисленные ковровые и белые палатки и шалаши из рогож и веток. Между ними торчали поднятые вверх оглобли телег, стояли кони, ходили люди, слышался говор и хохот.
   Не приближаясь больше к стану, Щекин повел отряд вдоль него; скоро в темноте замаячила в тишине белая угловая башня монастыря; ворота находились с той же стороны, но ниже, на дне оврага.
   Ушкуйники залегли в лесу и, поглядывая на стан, стали выжидать, когда сон окует его; Щекин и Щенок, сбросив и оставив отсвечивавшие шлемы и алебарды, опять пустились высматривать место для прохода.
   Лагерь немцев давно спал, когда зоркий Клим наконец завидел быстро возвращавшихся разведчиков.
   Щекин вполголоса объяснил столпившимся вокруг них ушкуйникам, что хочет употребить уже раз удавшуюся хитрость, и выстроил их попарно; передними встали неразлучные Щенок и Дьякон.
   Отряд бесшумно двинулся на огни; костры уже потухали, человеческие голоса угомонились.
   -- Только бы псы нашего Михайлу не зачуяли! -- шепотом высказал Клим свое опасение Щекину.
   И как бы в ответ ему, у совсем уже близкой коновязи залаяла собака.
   -- Стой! -- быстро приказал Щекин. -- Прорубаться придется; кучей, смотри, все держись; шагом идти; коней, Федор, медведем пугни; Тюря с купцами огоньку в солому да в шалаши ткните. Ну, час добрый!
   Под ожесточенный лай пса, метавшегося на привязи у телеги, отряд быстро вступил в черту лагеря; около коновязи приподнялся с земли какой-то человек, вгляделся в шедших и вскочил на ноги.
   Но крикнуть он не успел; от взмаха алебарды Щенка голова его отскочила под ноги коням. Те с храпом метнулись в сторону, и в тот же миг дикий визг разнесся далеко кругом: закричал Федор, подскочивший к коням с медведем. Ржанье, топот копыт, треск и грохот опрокидываемых телег и палаток, на которые бросились в ужасе кони, крики людей, все слилось в общем хаосе.
   Лагерь вдруг ярко осветился: вспыхнули шалаши и два воза соломы, только что забранной немцами в одной из окрестных деревень. Не понимая, в чем дело, несколько полураздетых кнехтов выскочило из палаток и тут же повалилось под дружными ударами ушкуйников.
   Лагерь был неширок и отстоял от стены монастыря полетов на пять стрелы. Валя и поджигая шалаши и палатки, кроша встречных, беглецы быстро добрались до передних шатров и тут, изрубив пятерых немцев, кинувшихся на них с мечами в руках, очутились на открытой луговине.
   -- Теперь бегом! -- крикнул Щекин, бросаясь к башне, за ним пустились остальные. Добежав до стены, Щекин выждал товарищей и, чтобы не угодить под монастырские стрелы, пошел под нею к оврагу; на краю крутого обрыва он сел на песок и покатился вниз, как на салазках.
   -- Ээх, масленица, братцы, пришла! С гор катаемся! -- с хохотом проорал, мчась сзади него, Тюря. -- Ну, и работали же: как на покосе!
   Щекин донесся почти до самых ворот, поднялся на ноги и принялся стучать концом алебарды.
   Тюря встал с земли, и вдруг в то же мгновение что-то огромное, мохнатое бурей налетело на него и, опрокинув, покатилось с ним дальше.
   Ушкуйники слетали один за другим, и Федор разъяснил Щекину, в чем дело: медведь заупрямился на верху горы и ни за что не хотел катиться с обрыва; Федор с Дьяконом спустили его турманом, и кувыркавшийся с боку на бок Михайло, как бомба, сшиб злополучного Тюрю и придавил его своей тушей.
   -- Дьявол, черт! -- ругался Тюря, стеня и тыча кулаком в бок лежавшего на нем и рычавшего зверя, тоже зашибшегося. -- Чтоб ты трижды сдох, окаянный!..
   -- Полно! Кто там ругается так, нечестивец?.. -- раздался со стены над воротами старческий голос.
   -- Ляг вот, поди, под меведя, сам выругаешься! -- сердито ответил Тюря, подымаясь с песка. -- Святитель еще какой выискался!
   -- Отче? -- проговорил Щекин. -- Отворяй скорей ворота, мы свои, псковские, в подмогу пришли к вам!
   -- О? -- радостно произнес тот же голос.
   -- Вы, что ль это тревогу у немцев наделали? -- спросил кто-то другой со стены.
   На чуть синеватом небе вырисовывались зубцы ее; несколько голов в шишаках выглядывало из бойниц.
   -- Мы! -- отозвались снизу.
   -- Кто привел вас? -- спросил первый.
   -- Щекин Василий! -- ответили ушкуйники.
   -- Петра Иваныча сынок, что ль?
   -- Он самый...
   -- Ну, ну... - старик, видимо, окончательно успокоился. -- Поспешай, сынок, благословись их впустить у игумена.
   Зашлепали бегущие ноги. Ушкуйники столпились у ворот, радостно и возбужденно передавая друг другу впечатления что сон мелькнувшего удачного дела.
   А во вражьем стане разыгрывался пожар: огонь перекинуло на соседние шалаши и телеги, и над лесом встало небольшое зарево; башня и верхняя часть монастырской стены осветились, что солнцем. В овраг доносились крики и шум. Погони за ушкуйниками не было.
   За воротами зашарпали тяжелые засовы, и маленькая калитка отворилась.
   -- Входите! -- сказал открывший ее худощавый монах в остроконечном шишаке и железной кольчуге, надетой поверх черного подрясника.
   -- И медведь? Господи Иисусе Христе! -- крестясь, воскликнул он, увидав нос Михайлы, выставившийся в калитку.
   -- Ничего, ручной он... -- заметил Федор.
   -- Здравствуйте. Спаси вас Христос! - успокоившись, сказал монах и поклонился вошедшим в пояс. -- Нездоров у нас отец игумен, простить просит его, что не встречает. Указал в трапезную отвести всех, а государей начальников к нему просит пожаловать!.. Я сейчас!..
   И, заперев калитку, он проводил нежданных гостей, куда им было назначено.
   

ГЛАВА XXIV.

   Уже давно отзвонили на утро другого дня к ранней обедне, когда Груня и Тася вышли из прижавшегося спиной к горе монастырского сарая, где на вязках соломы лежало несколько больных и раненых защитников обители, и направились в церковь.
   Как только первый отряд немцев подступил под монастырь, Наум, с благословенья игумена, устроил отдельное помещение для скудельницы, и обе девушки деятельно помогали ему в уходе за начавшими попадаться больными и ранеными.
   В церкви читали Евангелие. Боярышни пробрались через расступившуюся перед ними толпу народа и стали с правой стороны среди женщин, впереди истово молившейся Алены Ивановны.
   Начался большой выход.
   -- Вас и всех православных христиан, да помянет Господь Бог во Царствии своем!.. -- произнес, высоко подняв над народом чашу с Дарами, старик священник.
   Хор ответил, и новый, сильный, высокий тенор, вплетшийся в него, поразил обеих боярышень.
   Тася вытянула шею, чтоб увидать певца, но его закрывали спины стоявших на клиросе. Она подалась в сторону, затем в другую.
   Боярыня дернула ее за платье.
   -- Стой ты! -- сердито прошептала она, благочестиво не отводя глаза от икон.
   Тася с минуту постояла смирно, затем любопытство одолело ее; она наклонилась опять и обомлела: на клиросе был Щекин! Этого выдержать Тася уже не могла.
   -- Васька Щекин здесь! -- зашептала она на ухо соседке и кивая головою на певчих.
   -- Бесстыдница, замолчи! -- еще сердитей произнесла боярыня и, продолжая креститься и отвешивать поклоны, ткнула дочь в спину. -- Запру я тебя... ей-ей на замок запру!
   Груня повела глазами на клирос и сейчас же опять опустила их: ничего на лице ее при виде Щекина не отразилось, разве чуть сдвинулись брови.

*

   Игуменствовал в ту пору в монастыре отец Паисий, малый ростом, причудливый и древний годами старец, с глубоко запавшими, но еще остро и зорко глядевшими из-под желтых бровей выцветшими голубыми глазами.
   Добр, но и сварлив он был чрезвычайно, и не дай Бог было в чем поперечить ему: на весь день не было угомону воркотне, крику и брани старика. Говоря с ним, надо было соглашаться во всем, и тогда игумен приходил в благодушие, и можно было получить от него благословение и на то, чего всего за полчаса сроку не дозволял он, яростно стуча посохом.
   После обедни Щекин прошел в келью к игумену, чтобы получить указания, что ему делать.
   Больной перебрался уже с постели на лавку и сидел у окна, опершись на палку и греясь на солнышке.
   -- А, Вася? -- приветливо сказал он, благословив вошедшего; старик знал и помнил всю семью Щекина. -- Ну, садись... -- он указал бледной морщинистой рукой на место около себя.
   -- Ничего, я постою!.. -- почтительно ответил Щекин.
   Старик стукнул палкою об пол.
   -- А я ж говорю -- садись! -- повысил он голос. -- Ты будешь стоять, а я на тебя, как на башню, задрав голову, глаза пяль?
   Щекин сел, и Паисий успокоился.
   -- Хорошо, что ты пришел... Бог тебя мне прислал! -- начал он беседу. -- Я стар, я не воин, не могу оборонять святую обитель. Люда к нам много набилось, да простые все, неумелые, мужики; чернецы мои тоже не горазды... Ты и возьми оборону на себя; ты человек ратный, сделай, что надо. Только допрежде у меня спрашивайся! -- строго добавил он. -- Молод ты еще, зелен, надуришь чего ни на есть!
   Улыбка тенью скользнула по лицу Щекина.
   -- Из твоей воли не выйду! -- ответил он, склонив голову.
   -- Ну, и умен, коли так; вижу, что умен! -- сказал довольный старик. -- Монахи мои пособниками тебе верными будут. А своих -- хороших привел?
   -- Молодец к молодцу.
   -- Дьякону своему, что вечор так хвалил, велел придти, как я наказал?
   -- Велел.
   -- Ну, ну, расторопный!.. -- Паисий постучал палкой об пол, и на стук приотворилась дверь, и выглянула русая голова пожилого келейника.
   -- Не приходил дьякон чужой ко мне? -- спросил настоятель.
   Келейник сделал круглые глаза.
   -- Дожидается один человек, Вавилой звать; только...
   -- Он и есть! -- перебил Щекин.
   -- Зови, зови! -- распорядился Паисий.
   Келейник исчез; в соседней горнице раздался тяжкий ступ босых ног и скрип половиц, и из низенькой двери, словно собирающийся бодаться зубр, выставился косматый, согнувшийся пополам Дьякон; он перешагнул через порог и, казалось, сразу от полу до потолка заполнил всю келью. Помолившись на красный угол, он подошел под благословение к игумену.
   Тот даже отодвинулся к стене при его появлении и с изумлением и опаской обводил глазами то подпоясанный веревкою, словно изрезанный от ворота до низа подрясник его, то всклокоченную копноподобную голову, в темных волосах которой торчали стебельки сена и даже листья.
   -- Пол бы ты не продавил, отец? -- заметил Паисий, косясь на половицы, погнувшиеся под могучими стопами Дьякона.
   Тот осторожно переступил с ноги на ногу.
   -- В коем месте Господу предстоишь? -- строго спросил игумен.
   -- Извержен из сана я, расстрига!.. -- прогудело из-под самого потолка.
   -- Вот тебе раз?!. -- старик откинулся назад и поднял ладонь, как бы защищаясь ею. -- За что же?
   -- За непотребство мое!.. -- был глухой ответ.
   -- Ну, ну, ну!.. -- протянул игумен. -- Защитничек!.. Ты у меня смотри, Пречистую не пропей! -- вдруг вскинулся он, стукнув палкою. -- Пьяница ты, сквернослов, убивец еще, может статься?..
   Брови Щекина сдвинулись.
   Дьякон понурил голову и безмолвствовал.
   Паисий пожевал губами и успокоился.
   -- Вот так дьякон!.. -- немного погодя промолвил он, опять смерив того глазами, и покачал головой. -- Ну, Господь с тобой, иди... Всем и тебе теперь много дела найдется! Да веди себя хорошо, не озоруй! -- крикнул он вдогонку Дьякону, когда тот, благословившись опять и не проронив ни звука, пролезал обратно в дверь.
   -- Ну, и страшило! -- молвил игумен и сотворил крестное знамение, когда в соседней горнице стихли шаги Дьякона. - Наваждение, а не человек! Господи сохрани и помилуй! И он еще лучший у тебя? Кого же это ты ко мне в святое место навел? - вскипев, обратился старик к Щекину. -- Пекло, что ль тут, прости Господи, по-твоему?
   Щекин насупился окончательно.
   -- Я не поп, отец настоятель, на духу люди мои у меня не были, и что делали допрежь того -- мне неведомо. И тебе б не след о том допытываться, коль они за обитель постоять пришли! -- твердо ответил он.
   -- Что, что?! -- закричал, вскочив с лавки, старик. -- Учить меня вздумал? -- "Не след", -- передразнил он его, -- а след таких в обитель таскать?
   -- Каких таких?
   -- А вот эдаких! -- Паисий поднял в виде рожков сзади своей головы два растопыренных пальца и повилял ими. -- Вот каких!
   -- Головой ручаюсь за них! -- возразил Щекин.
   -- Головой... а голове-то твоей цена алтын! -- проворчал старик.
   Щекин смолчал, и старик утихомирился.
   -- Ну, ты навел, тебе и возиться с ними. С тебя взыщу, коль худое что выйдет!
   Паисий опять застучал в пол, и келейник появился снова.
   -- Отец Марк и Наум пришли?
   -- Здесь...
   -- Зови сюда... Эти тебе помощники надежные будут... показать их хочу!
   В келью вошли уже знакомый нам Наум и невысокий, худощавый монах с рябым лицом и реденькою темной бородкой.
   Монах сотворил уставное метание; оба благословились, поклонились гостю и сели по приказу игумена.
   -- Воеводу нам Бог послал: вот он! -- начал Паисий, указывая на Щекина. -- Ночью с подмогой к нам в монастырь пробился!
   -- Слышал... -- промолвил, слегка наклонясь, отец Марк. Голос у него, как и взгляд, был приятный и светлый.
   -- Во всем его слушайтесь: ему оборону обители я поручаю. Укажи ему, отец Марк, все прорехи наши... Людей-то у тебя много ли?
   -- Людей достаточно, -- отозвался Марк, -- а вот припасов для них скоро не хватит: лишних ртов много!
   -- А куда девать? Не выгонишь же! -- сказал Паисий.
   -- Вылазки за припасами делать будем! -- молвил Щекин.
   -- Вот, вот... -- игумен, начавший было говорить, остановился: снаружи заслышался частый тревожный звон железного била и шум толпы; звонили на южной стороне.
   -- Приступ, должно быть! -- произнес отец Марк, вскакивая со скамьи. -- Отче прости, отче благослови! -- добавил он, кланяясь в ноги игумену.
   -- Бог простит, Бог благословит! -- ответил тот, и Марк вместе со Щекиным и Наумом выскочили из настоятельской кельи и через мостик бегом бросились к южной стене.
   -- А были уже приступы? -- спросил на бегу Щекин.
   -- Нет, постреливали только... -- ответил Марк.
   На месте тревоги находились уже Гусыня и Дьякон со Щенком. Множество простых крестьян и монахов, вооруженных чем попало, теснилось на стене и выглядывало в бойницы на расстилавшееся впереди поле, покрытое цветущею рожью, и на длинную линию вражеского стана под лесом.
   Щекин отстранил одного из любопытных и, чтобы лучше видеть все происходившее, лег на стенной зубец.
   Ближе к лагерю рожь была вся вытоптана и там, светя шлемами и копьями, выстраивались ряды пеших немцев. Впереди них разъезжали многочисленные, сплошь закованные в железо всадники; некоторые гарцевали во ржи совсем близко от стены.
   Защитники монастыря пускали в них стрелы, но большая часть последних летела мимо, а попадавшие отскакивали от лат, как простые лучинки.
   О камень стены, около самой головы Щекина, звякнула вражья стрела; другая свистнула над его ухом, и позади послышался стон: стрела попала в плечо одного из защитников.
   Стрелков, между тем, видно не было; опытный глаз Щекина, тем не менее, сразу различил линию их, затаившуюся во ржи и под покровом ее приближавшуюся к монастырю.
   Щекин повернулся к отцу Марку.
   -- Что ж это рожь-то вы не выкосили -- не ладно так!
   -- Признаться, жалко было... -- ответил тот.
   -- Надо сегодня выкосить будет, коль уцелеет... Эй, -- громко крикнул Щекин, -- у кого луки есть -- выходи к бойницам. Кто без луков -- долой со стены! Что зря торчите здесь, на погост что ли, безо времени захотелось?
   -- Живо, живо шевелись! -- загремел Дьякон, подталкивая более мешкотных к сходу. -- Да от стены не отходить никому ребята; ложись там. Приступ начнется -- тогда все потребуетесь!
   -- Зря стрел не трать! -- приказал Щекин, идя вдоль стены в сопровождении отца Марка. -- По конным не бей -- они в железе все; бей в тех, кто во ржи сидит -- они нам всех опаснее!
   Наум увел на перевязку раненого.
   Клим, взявший лук с колчаном у раненого, попробовал тетиву и притулился за одним из зубцов, выглядывая добычу. Вдруг он быстро пустил стрелу, и внизу за стеной послышался крик: во ржи вскочил на ноги прятавшийся там немец, судорожно замахал рукой, в которой еще держал лук, и повалился навзничь; стрела торчала у него в груди. Сосед его поднял над рожью голову, чтобы взглянуть, что произошло, и тут же запрокинулся: вторая стрела Клима вонзилась ему под ухо у шлема.
   -- Знатно бьет твой молодец! -- заметил отец Марк.
   Щекин повернулся, чтобы посмотреть, на кого указывал монах, увидал Клима и усмехнулся.
   -- Этот? -- ответил он. -- Да ведь он птиц на лету бьет! Против него во всей Псковской земле нет стрелка... А ну-ка, Климушка, -- добавил он, подходя к тому, -- ссади нам немчика в латах, вон того молодца в белом плаще, что больно близко поскакивает!
   Клим выбрал стрелу понадежнее, наложил ее на тетиву и впился глазами в орденского рыцаря, особенно выделявшегося среди собратий целым пуком длинных и густых страусовых перьев на шлеме и щегольскою посадкой на одетом в железную броню коне.
   Рыцарь с поднятым копьем в руке коротким мерным галопом проскакивал в это время по ржи позади своих стрелков и приходился боком к стене. Только что он начал заворачивать коня и стал лицом к ней, звякнула тетива Клима, и стрела его угораздила в единственное незащищенное латами место -- нижнюю часть горла всадника; рыцарь выпустил из железных рук копье и повода, покачнулся, накренился назад, перья на шлеме его распушились по ветру еще пышнее, и могучий конь тем же парадным скоком понес его, мертвого, к лагерю.
   Радостный крик прокатился по стене.
   -- Вот как мои бьют! По-псковски бьют! -- с гордостью произнес Щекин. -- Расскажи, отче, игумену, каков стрелок Клим у нас!
   Смерть рыцаря вызвала большое возбуждение среди врагов; суета около лагеря началась еще большая, из-за возов стали выносить лестницы и распределять их между пехотою.
   Близость приступа была несомненна.
   Щекин кликнул Дьякона и, поручив ему начальство над южной стеною, захватил Клима с Поганкиным и отцом Марком, и поспешил обойти с ними остальные стены, чтобы посмотреть, что творится там.
   

ГЛАВА XXV.

   Щекин знал, на кого оставлял опасное место.
   Дьякон немедленно послал несколько человек в келарню за горячей золой и за соломой, наказал принести и того и другого как можно больше. Солому он разместил на стене большими кучами, совсем завалил ею бойницы, а ведра с золой расставил у стенных зубцов. В саду под стеною оставшиеся в запасе защитники развели по его приказу большой костер.
   Как только раздались громкие звуки вражьих труб, и немцы двинулись вперед, волоча за собой лестницы, он вызвал на стену подмогу и, насколько было возможно, укрыл ее за зубцами.
   Сам он, огромный и лохматый, с пудовою алебардою на плече, расхаживал открыто по всей стене. Стрелы, что овода над конем, проносились около него со всех сторон.
   -- Остерегись, зацепит тебя! -- крикнул ему Щенок, присевший на корточки позади зубца и выжидавший часа своей работы; возле него совсем припало к кирпичам пола двое молодых парней в алых рубахах, с остановившимся от страха глазами на бледных лицах.
   Дьякон приметил их, тряхнул копною волос и стал во весь рост рядом с ними.
   -- Не попадут! -- грохнуло по всей стене. -- Не трусь, земляки, за нас Пресвятая Богородица! Вишь, я комарика поймал! -- весело добавил он, выпутывая из своих волос попавшую в них стрелу и подымая ее над головой. -- Тьфу, вот это что такое! -- он плюнул и швырнул обратно немецкий гостинец.
   Осаждающие между тем были уже у стены и приставляли к ней лестницы.
   Дьякон видел это и выжидал.
   -- Смирно, смирно, земляки, сиди! -- погаркивал он, расхаживая по стене. -- Жди приказу! Губы-то подбери, отец! -- обратился он к одному из монахов, сидевшему с открытым ртом и дрожащею нижнею губою. -- Не отдавить бы ее тебе невзначай!
   На напряженных лицах окружавших замелькали улыбки; готовые поддаться страху люди приходили в себя от вида и шуток Дьякона.
   -- А ну, дружно, братцы! -- вдруг загремел он, увидав показавшиеся над стеной немецкие шлемы и головы. -- Коли их! Руби лестницы! Сыпь золу в глаза! И, взмахнув алебардой, он кинулся к ближайшей бойнице.
   За ним бросились все, что были на стене; все сразу озверело и яростно замолотило топорами и секирами по вражьим головам, плечам и лестницам. Боязнь с новичков сдуло как ветром; вой и вопли разнеслись далеко кругом.
   Что груши с дерева посыпались со стены раненые и убитые. Щенок и Тюря с Дьяконом опрокинули каждый по переполненной врагами лестнице, и они с треском рухнули на землю, давя теснившихся внизу людей.
   Дьякон оглядел поле боя и метнулся назад.
   -- Огоньку сюда, ребятушки! -- крикнул он, перевешиваясь над садом.
   Человек десять, похватав горевшие головешки, побежали по всходу на стену.
   -- Поджигай солому! -- приказал Дьякон.
   Огненная линия зазмеилась вдоль всей стены.
   -- Прочь от зубцов, ребята! -- рявкнул Дьякон так, что все оглянулись. -- Скидывай вниз солому! -- и он, как вилами, заработал алебардой.
   Словно вал из расплавленного золота поднялся и перекатился вниз через зубцы крепости. Его встретил крик ужаса; обожженные, задыхающиеся немцы спрыгивали и бросались с лестниц, давя бежавших прочь товарищей и разбиваясь о землю. Смятение охватило нападавших.
   -- Еще соломки! Вали ее, не жалей! -- распоряжался, прохаживаясь, Дьякон.
   Новые груды соломы летели со стены и увеличивали огненный пояс внизу. Начали загораться опустевшие лестницы; несколько штук защитники втащили к себе и перебросали в сад.
   -- Кто без луков -- все долой! -- зычно опять крикнул Дьякон, видя, что приступ повторен врагами быть не может. - Ну-ка, молодцы, пометьте немчуре спины получше!
   Приказ Дьяконом был отдан вовремя: немецкие стрелки, бездействовавшие во время рукопашного боя, стали осыпать стену стрелами, чтобы вывести раненых и прикрыть беспорядочное отступление пехоты.
   Скоро стали отходить и они, и когда вернулся Щекин с отцом Марком, оставив Гусыню и Поганкина головами на северной и восточной стенах, дело было уже кончено; немцы только издали грозили кулаками и слали всяческие проклятия защитникам.
   Со стены Щекин прошел в скудельницу; она помещалась в небольшом сарае, как под шатром прятавшемся под великаном-дубом, росшим на круче близ нижних ворот.
   Дверь в скудельницу была распахнута, и около нее сидело и стояло несколько человек раненых в только что миновавшем бою. Наум обмывал руку одного из них, водой на нее поливала Груня. Закрасневшаяся вода струйкой стекала на землю; рядом стояла Тася, держа глиняный горшок с мазью и нарванные на полоски белые тряпки.
   Щекин снял шлем и поклонился девушкам; Груня ответила легким кивком, у Таси загорелись глаза.
   -- Много ль раненых нынче? -- спросил Щекин.
   -- Семь человек всего! -- весело ответил Наум. -- И, слава Богу, пустяковые все. С удачей тебя, Василь Петрович!
   -- Не я дрался! -- ответил Щекин. -- Они, молодцы вот эти!
   В дверь видны были лежавшие на соломе люди; Щекин заглянул внутрь скудельницы; там помещалось восемь душ, и могло поместиться, при нужде, еще человек двадцать.
   Щекин качнул головою, но ничего не сказал и, поклонясь еще раз, направился в трапезную: у него с самого вечера не было ни маковой росинки во рту.

* * *

   Быстрым шагом возвращались девушки к себе, домой, в гостиницу, где уже выглядывала из раскрытого окна ждавшая их с обедом боярыня.
   Тася подхватила Груню под локоть и шла, совсем наклонясь в ее сторону.
   -- Молодец, хорошо, что он сюда явился! Правда, он похорошел? Красив ведь он, да? -- возбужденно сыпала она вопросы подруге.
   -- Да мне-то что до того, красив он или нет? -- ответила Груня.
   -- Неужто он тебе не нравится? -- вскинулась Тася.
   -- Не время о таких пустяках теперь думать!
   -- Нет, ты ответь, правду ответь?
   -- Ну, хочешь правду знать -- вот она: нравился он мне немного прежде, а теперь нет.
   -- Почему?
   -- И получше его есть люди! -- словно себе самой ответила Груня.
   Тася пожала худенькими плечиками.
   -- А мне он нравится... очень нравится... -- задумчиво проговорила она, всходя на крыльцо.
   

ГЛАВА XXVI.

   В тот же день по распоряжению Щекина под стены были приволочены большие котлы и чаны и подвешены на цепях к треногам: в них должна была день и ночь кипятиться вода и смола на случай нового приступа. Для той же цели туда же перетаскали целые скирды соломы и сухого хвороста.
   Щекин собрал всех мужчин и распределил их по участкам, чтобы каждый знал свое место, куда ему бежать в случае тревоги.
   Запас оружия в монастыре оказался невеликим, и, чтобы вооружить оставшуюся с пустыми руками часть людей, Щекин велел нарубить молодых деревьев, заострить их и обжечь на углях, чтобы действовать ими как копьями.
   Огромный табор беглецов, заполнивший весь монастырский двор, располагался под открытым небом; надо было предупредить могшие начаться от того болезни, и Щекин надумал устроить для всех семей шалаши из веток.
   Нужно было, кроме того, выкосить рожь, дававшую возможность вражьим стрелкам незаметно подбираться к стенам монастыря. Для выполнения всего этого являлось необходимым устроить вылазку, и Щекин пошел после вечерни к игумену.
   Старик был в благодушнейшем настроении: отец Марк, келарь Серафим и келейник Петр давно, до мельчайших подробностей, сообщили ему все происходившее в монастыре.
   -- Поразил нечестивых? Молодец, хвалю, хорошо! -- заговорил он, благословив, по обычаю, вошедшего.
   -- Не я это, отец настоятель, а Дьякон! -- ответил Щекин.
   -- Ну, и дурак! -- не сердясь, сказал Паисий. -- Пресвятая Богородица незримо помогала вам, а ты -- Дьякон?
   Щекин не стал спорить и, изложив, что он находит нужным сделать, стал просить разрешения на вылазку.
   -- Вылазку? -- с неудовольствием переспросил старик. -- Говорил ты все умно, а кончил по-глупому! Веток да кольев и в монастыре можно насечь: эвось дубов сколько!
   -- Веток-то можно, да кольев подходящих здесь нет: нужны деревца прямые, молодые, а тут все кряжи лет сот по пяти...
   -- А народу за них сколько положишь? -- ворчливо сказал Паисий. -- Начнете вы тут вылезать, глядишь, я один в обители и останусь!
   -- Нет, с опаскою дело сделаю. Бояться за нас нечего!
   -- Нечего, нечего... тебе все нечего!.. -- старик пожевал губами и замолчал, потом вдруг что-то вспомнил.
   -- Да, а ты плясуна-то своего уйми! -- строго сказал он. -- Ишь придумал что -- в обители на площади среди народа -- вприсядку!
   -- Кто же плясал?
   -- Тюря твоя какая-то...
   Щекин едва сумел подавить улыбку, просившуюся на лицо его.
   -- Это он так... с радости, отец настоятель, что врага отбили!
   -- С радости... Один с радости пляшет, другой с горя начнет -- что ж это тогда в обители будет? Содом и Гомора? Унять, говорю!
   -- Уйму, беспременно уйму! -- поспешил Щекин утихомирить готового вспылить старика.
   -- Ну, что ж, иди в свою вылазку... -- после некоторого раздумья сказал Паисий. -- Да людей, смотри, береги и сам на рожон не лезь... Голова-то ведь не клок сена, помни!.. Кого возьмешь с собой?
   -- Тюрю этого самого, -- улыбнувшись, сказал Щекин. -- Щенка...
   -- Кого? -- с изумлением переспросил Паисий. -- Ты и щенят сюда натащил?
   -- Богатырь это наш первый! -- с гордостью ответил Щекин. -- Сильнее его не знаю человека на свете! Прозвище у него такое "Щенок", ростом он мал вышел!
   Щекин назвал еще несколько имен.
   -- Всего человек с сотню возьму! -- добавил он.
   Паисий слушал, наклонив голову.
   -- Ну, ну... Господь с тобой, идите!.. -- сказал он, осеняя крестным знамением встававшего собеседника. -- Келаря моего, отца Серафима с собой возьми, коли нужно: он лес хорошо знает, а то забредете нивесть куда!
   Щекин отправился собирать отряд.

*

   Как только стемнело, у верхних ворот начали скапливаться вооруженные монахи и крестьяне; туда же проехало и десятка три подвод с косарями и дровосеками. Среди последних находился отец Серафим -- толстый, но подвижный и живой, как ртуть, монах с густыми рыжими кудрями и бородой по пояс.
   Приказ игумена идти с вылазкой пал ему как снег на голову.
   -- О, Господи! -- вздыхал он, поминутно разводя руками и шлепая себя по бокам. -- Окромя как с печкой век ни с кем не воевал и вот, накося!..
   -- Как тебя кличут, отец? -- обратился к нему Тюря, долго вслушивавшийся в сетованья монаха.
   -- Келарь я... Отцом Серафимом звать, -- ответил тот. -- А тебе, братик, на что?
   -- Как на что? Убьют тебя, буду знать, кого поминать надо!
   Келарь плюнул и отошел в сторону, однако замолчал и только изредка пошевеливал по-прежнему руками.
   Небо вызвездило ярко; было безветренно и тихо.
   Щекин вместе с Климом стояли на стене, глядели и прислушивались, что творится в освещенном кострами вражьем стане; оттуда доносился только обычный лагерный шум, да и тот начинал стихать. На поле ничего подозрительного не замечалось.
   Щекин спустился со стены и приказал отпирать ворота.
   С легким скрипом расцепились половинки их, и первым вышел Щекин, ведя за собой сотню людей, предназначенную для заслона косцов на случай нападения врагов.
   За ним, стараясь не лязгать косами, рассыпались под северной стеной пятьдесят человек.
   Часовые-немцы, стоявшие у стана, слышали шорох, слабо доносившийся от монастыря, но он не усиливался, а через какой-нибудь час и совсем затих, и значенья ему они не придали. Косцы навили рожь на возы и благополучно увезли ее в обитель.
   Щекин отступил со своим отрядом к воротам и вызвал отца Серафима; сосенник рос только в одном месте, где-то по скату оврага, почти у немецких рук, и без проводника идти не приходилось. Дело предстояло более трудное.
   Поручив Климу охрану ворот, Щекин послал Щенка и с ним двоих из ушкуйников на разведки, а сам приспустился с остальными в овраг и, прикрываясь от поля берегом обрыва, медленно двинулся за разведчиками. Отец Серафим увязал в песке рядом с ним. Две пустые телеги шагом ехали далеко позади них по краю оврага.
   Огни лагеря со стороны всполья делались все явственней; скоро и впереди, в просветы дубового молодняка начал пробиваться свет; поросль понижалась и стала сменяться кустами; за ними, на зареве костров, каждым деревом обозначился тонкий, высокий сосенник; лагерь, казалось, был сейчас позади него.
   Щекин остановил отряд и стал выжидать возвращения посланных.
   Потянулись долгие, напряженные минуты; наконец, около стоявшего впереди Щекина поднялся из кустов Щенок.
   -- Можно починать! -- довольно громко произнес он. -- Готово!
   -- А сторожевые? -- спросил Щекин.
   Щенок ухмыльнулся.
   -- Были двое, пришибли мы их; как есть до самого стана можно дойти!
   -- Ну? -- вполголоса воскликнул Щекин и встрепенулся от прилива веселья и удали.
   Он оставил десяток человек с топорами и, приказав им быстро срубить подходящие деревца и навалить на подъехавшие и стоявшие на горе подводы, оставил с ними отца Серафима, а сам быстрым ходом двинулся с остальными к лагерю.
   Шагах в полусотне от места остановки они наткнулись на труп одного из часовых; Щенок покончил с ним, сгребя рукою за горло и ударив головою об дерево.
   Почти у самой опушки, за которой шагах в двухстах начинались шатры и шалаши лагеря, навстречу шедшим поднялись двое других разведчиков; по наказу Щенка они наблюдали -- не пойдет ли кто в лес на смену сторожевых.
   -- Овцы здесь у них! -- тихо сказал один, подойдя к Щенку. -- Хорошо бы их того... -- он движеньем руки досказал мысль свою.
   Позади застучали топоры.
   Щекин отделил от отряда небольшую часть и, поручив им остаться в лесу в засаде на случай какой-либо неожиданности, дал десяток людей Щенку с тем, чтобы он угнал овец, а остальных рассыпал в длинную линию.
   -- Далеко не зарывайся! -- наказывал он, обходя их. -- Мы от монастыря далече, надо поспеть вернуться, чтоб не отхватили нас. Оружия больше забирать старайся. Как засвищу -- назад все, да не враздробь, а сперва ко мне сбегайся!
   В полном безмолвии, шагом, прошли монастырцы открытую полянку и уже у самых костров, похватав горевшие сучья, с гиком и ревом бросились на спавший стан.

*

   -- Живо, братики, живо! -- хлопотал отец Серафим, спеша от одного дровосека к другому; стук топоров и сознание, что неподалеку впереди стоит надежная защита, несколько подняли дух его.
   Деревья были нарублены быстро, и люди принялись их выволакивать на гору и укладывать на телеги.
   -- Веселей, веселей! -- подбадривал людей окончательно осмелевший отец Серафим. -- Трусить тут, братики, нечего!
   Возы были уже нагружены до половины, как вдруг дикие крики грянули со стороны немцев и гулом прокатились по ожившему темному лесу.
   Длинные языки огней, как сполохи, разом взвились и заиграли над вершинами его в нескольких местах; отдельные крики, что птицы над пожарищем, завихрились в реве яростной бури, дохнувшей от лагеря.
   Отец Серафим уронил из рук конец деревца, которое он тащил для примера другим, и прирос к месту; что-то словно бы оборвалось внутри его.
   -- Мать пречестная Богородица... -- пролепетал он окостеневшими губами. -- Это что же такое?
   -- Наших бьют... -- дрожащим голосом произнес кто-то около него.
   Способность двигаться вернулась к отцу Серафиму от этих страшных слов.
   -- Братики, беги! -- завопил он, срываясь с места и бросаясь к подводе; за ним, что ошалевшее стадо, ринулись, толкая друг друга, рубщики.
   Возы были уже нагружены довольно высокие; келарь подскочил к переднему и хотел влезть на него, но сорвался; тогда он вскинулся на него животом и кое-как вцапался на верхушку к сидевшему верхом на жердях монаху.
   -- Гони! -- крикнул он, задыхаясь.
   Возница ударил по лошадям; они дернули, и отец Серафим чуть не слетел с воза.
   -- Гони, гони! -- не помня себя, повторял он, припав грудью к жердям и обняв их обеими руками. Но и без его приказа перепуганный возница нахлестывал коней без пощады, и они понесли во весь опор. Телега ныряла, подскакивала, накренялась, с нее сыпались жерди, упал возница-монах, за ним что мешок бухнулся отец Серафим. Мимо, сыпля людьми и жердями, промчалась вторая телега.
   Не чувствуя ушиба, келарь вскочил на ноги и, что было духу, шаром покатился к монастырю. За ним во всю прыть, падая, вскакивая, обгоняя друг друга, летели его подручные.
   В воротах ошалевших лошадей остановили люди Клима.
   Не понимая, что случилось, он вышел в поле и различил близкую уже вереницу бежавших людей, число их было невелико, погони за ними не виднелось.
   Не успел Клим сообразить, в чем дело, как мимо него в развевающемся подряснике, с клобуком на спине, промелькнул отец Серафим и, прохрипев "всех побили", упал у ворот среди окруживших его караульных. Он задыхался и больше не мог выговорить ни слова.
   За ним поприбежали и остальные и подтвердили страшную весть. Ожидавшие у ворот защитники встревожились.
   -- Врете вы, трусы, нивесть что! -- прикрикнул Клим, видя, какое впечатление произвели на всех появление и слова беглецов. -- Цыц у меня тут сказки рассказывать! Ишь, что попригрезилось им!
   Несколько переведший дух отец келарь поднялся на ноги и хотел пуститься к настоятелю, чтобы сообщить ему о беде, но Клим приказал задержать его и не выпускать никуда до приказа. Стараясь скрыть свое беспокойство и, не зная, что предпринять, он опять поспешил в поле и немного погодя заслышал приближавшиеся голоса и блеяние овец.
   От сердца у него отлегло: враги с овечьим стадом на монастырь не могли идти.
   Скоро показался возвращающийся отряд; впереди него вприпрыжку бежало голов пятьдесят овец.
   Клим вернулся, чтобы скорее успокоить своих.
   Веселые, пьяные удалью и удачей, вернулись Щекинские молодцы, и подворотный свод разом наполнился говором и смехом. Возвратились все; только несколько человек получили ранения -- царапины. Каждый принес кто копье, кто алебарду; иные умудрились захватить их по две и по три штуки.
   -- Уж не знаю, пускать ли мне вас в монастырь? -- сказал, обращаясь к Щекину Клим, когда ворота были как следует заперты и завалены бревнами. Он расставил ноги и руки и склонил на бок голову.
   -- Что так? -- откликнулся Щекин.
   -- А так: упокойники ведь вы!
   -- Как это упокойники! -- около Клима сдвинулась любопытная толпа.
   -- Да вот отец Серафим оповестил; очень даже торопился, чтоб не опоздать весть принести... -- и Клим передал, что произошло с лесорубами.
   Грянул такой хохот, что эхо его разнеслось по всему монастырю. Тюря ржал и выл, топая ножищами и хватаясь за живот; шлем слетел с головы его на землю.
   Келарь сидел весь потный и багровый.
   -- Буде ржать-то, жеребец неистовый! -- смущенно пробормотал он, обращаясь к Тюре.
   -- Ай да отец Херувим! -- вперемежку с хохотом орал во все горло Тюря. -- Уважил! Вот так бегун! Наперед коней придрал!
   -- Ведь не воин я, что с меня взять? -- оправдывался отец Серафим.
   Долго в ту ночь гулял смех по стенам и взбудораженному, шумевшему что улей монастырскому двору.
   

ГЛАВА XXVII.

   На другой день, как бы в отместку за вылазку, осаждавшие повторили приступ, но уже с северной стороны. Щекин и Гусыня отбили их. В разгар боя немцы, рассчитывая, что защитники стянули все, что у них имелось, к угрожаемому месту, бросили главные свои силы на южную стену, но там бодрствовал Дьякон, и новая попытка врагов взять обитель кончилась полным, еще более тяжким поражением: убитые и раненые остались под стенами целыми грудами.
   Удачи сильно подняли дух защитников монастыря, а два дня боев приучили новичков к свисту стрел и к виду ран.
   На этот раз оказались и убитые -- у Гусыни трое людей, у Дьякона четверо. Раненых набралось человек тридцать, и Наум, не покладая рук, работал со своими помощницами.
   Следующий день прошел тихо; за ним однообразною чередою потянулись дальнейшие. Немцы словно бы порешили заставить обитель сдаться от голода и тесней обложили ее.
   Ночные караулы были ими усилены, и сделать с прежним успехом вылазку стало невозможно.
   Игумен выздоровел и, несмотря на свои года, каждый день бодро лазил на стены и обходил монастырь. До всего ему было дело, везде он шумел, распекал и распоряжался, но глаза всех смотрели только на Щекина, и только его слова немедленно приводились в исполнение.
   Уважение к нему выросло всеобщее. К пришедшим со Щекиным ушкуйникам игумен стал относиться благодушнее и только раз, когда по его требованию Щекин привел к нему показать знаменитого стрелка и защитника северной стены, о котором говорил весь монастырь, отец Паисий несколько рассердился.
   -- Вот он, Гусыня! -- оговорился Щекин, с гордостью указывая на Клима.
   -- И этот гусь? -- воскликнул игумен. -- Все гуси, да звери, да Тюри... -- он покачал головой и, постучав палкой об пол, добавил. -- Эпитемью наложу за поганские ваши выдумки! Клим твое имя христианское, молодец?
   -- Клим! -- ответил тот.
   -- А гусыня что?
   Клим вскинул глаза на виновника своего прозвища -- Щекина и с безнадежным видом отвел их в сторону.
   -- Отвечай, гусыня что?
   -- Птица... -- проговорил Клим.
   -- Утешил!.. -- сердито отозвался игумен. -- Знаю, что не кобель! Не про то тебя спрашиваю: ты-то почему гусыня?
   Клим молча утер рукавом со лба выступившую испарину.
   -- Прозвище это его... -- вступился Щекин.
   -- Чтоб не было его больше. Будь ты отныне Гусевым! Слышишь?
   -- Постараемся... -- пробормотал в конец смущенный Клим.
   Слово отца Паисия не пропало даром: от "постаравшегося" Клима Гусыни повелись на Руси именитые купцы Гусевы.
   Не меньшим уважением, чем Щекин, стал пользоваться в монастыре и другой радетель его -- защитник от болезней -- Наум.
   Несмотря на шалаши и навесы, устроенные для всего скопившегося в Печерах населения, болезни стали закрадываться в обитель: виной тому была теснота, холодные ночи и начавшиеся дожди. В вечной тени глубокой расселины, где хоронился монастырь, развелась такая сырость, что по утрам люди вставали в насквозь мокрых одеждах и не имели возможности высушиться за целый день.
   Первыми начали болеть дети, за ними бабы, а там черед дошел и до мужчин.
   Горенка, отведенная Науму в гостинице, превратилась в склад бинтов, тряпок, трав и корней, где с утра до ночи кипятились и варились разные зелья и снадобья.
   Везде поспевал Наум: и на стену во время боя, чтоб свести оттуда раненых, и в шалаш к больным, и в келью к отцу келарю, чтоб выпросить у него лишний, либо лучший кусок для нуждавшихся.
   И всюду он был приветливый, спокойный, с добрым словом на губах; одно появление его, с шуткою и одобрением, действовало на недужных не хуже лекарств.
   Ученица его Груня присматривалась к нему, и с каждым днем другие люди становились в глазах ее все мельче и мельче, а Наум вырастал большой и светозарный.
   Так много он знал и так много схватывал умом своим, что ровно бы луч света бросал во тьму перед глазами собеседника.
   Особенно возвышало его в глазах всех его путешествие в Царь-град и в Святую Землю, и Груня, впервые узнавшая о том от самого Наума, была поражена почти до благоговения: в те времена проехать за какие-нибудь двести-триста верст было делом незаурядным, а совершить подобное паломничество действительно являлось трудным и тяжким подвигом.
   Тася сначала с огромным интересом и вниманием слушала вместе с матерью и Груней рассказы Наума о чужих краях и о всем, им виденном, но с прибытием Щекина ее словно подменили: девушка притихла и ушла в себя; оживленные глаза ее сделались задумчивей и внимательней. Но смотреть они стали больше туда, откуда мог появиться Щекин, а то, что говорилось и делалось кругом, отодвинулось для нее как бы в тридесятое царство.
   Заметил черные глаза, долго провожавшие его при встречах, и Щекин. И светлей стало на душе его, сумерками окутавшейся от неудачного похода и холодного, почти презрительного отношения Груни.

*

   Две недели лили беспрерывные дожди, и, наконец, проглянуло солнце.
   Обитатели монастыря оживились, и все, кто мог, выбрались погреться на припек.
   Неподалеку от келарни, у груды наколотых дров, расселись на поленьях Тюря и несколько ушкуйников. Тюря показывал товарищам только что вымененный им у кого-то бубен с медными гремцами кругом ободка и пробовал его звучность.
   -- Хорош! -- радуясь, возглашал он, выделывая коленца и то колотя бубном по кулаку, то тыча в него безымянным пальцем, встряхивая и звеня гремцами; бубен гудел на всю площадь.
   Из келарни выглянул, а затем вышел отец Серафим.
   -- Опять ты содом заводишь, неистовый? -- строго обратился он к Тюре. -Доложу настоятелю, велит он твой бубен поганый отобрать да изломать!
   -- Не велит! -- уверенно ответил Тюря, перестав играть. -- Мы теперь с ним приятели!
   Кругом захихикали.
   -- Право! -- подтвердил Тюря. -- Теперь каждый раз, как встренется -- спрашивает: "Пляшешь все?". - "Помаленьку, отец игумен", -- отвечаю. - "Смотри, -- скажет, -- у меня!" и палкой постучит, а глаза у самого смеются, ей-Богу! И пойдет дальше!
   -- По голове бы он тебя палкой постучал, лучше бы дело вышло! -- молвил келарь.
   -- И чтой-то ты сердитый такой, а еще отец Херувим? -- удивился Тюря.
   -- Не Херувим я, а Серафим, сколько тебе раз было говорено? -- воскликнул келарь.
   Тюря прикрыл глаза от солнца и поглядел на монаха.
   -- Не похож, будто, маленько?.. -- как бы сличая его с чем-то произнес он, под общий смех. -- В церквах, видал я, иначе словно бы серафимов пишут?
   -- Погоди, погоди, богохульник: будут тебе в аду язык на огне припекать за такие речи! -- вскипел келарь. -- Вот я скажу игумену, он тебя за них на черепки на колени поставит. Бубен завел еще? Товарищ завтра иночество принимать будет, а он, чем помолиться бы -- нате вам, братики -- в бубен зажаривает?!
   -- Кто иночество принимает? -- с недоумением спросило несколько голосов.
   -- Как кто? Дьякон ваш -- Вавило...
   Ушкуйники глянули друг на друга. Тюря застыл с разинутым ртом.
   -- Вот так смородина-красна ягода? -- выговорил наконец он и запихал свой драгоценный бубен за пазуху. -- И вправду говоришь, отец?
   -- Врать не стану... -- с достоинством ответил келарь. -- Что, неистовый, задумался? -- снисходительно добавил он, видя, что Тюря замолчал и потряс опущенною головою.
   -- Задумаешься! -- проронил тот. -- Ведь это же что такое: Дьякон -- и монах! Плясать-то ж мне теперь с кем? -- неожиданно вырвалось у него.
   Отец Серафим махнул рукой и ушел к себе.
   Новость быстро разнеслась по двору; Щенок бросился разыскивать Дьякона и встретил его выходящим из пещерной церкви.
   Лицо Дьякона сияло. Он приубрался насколько мог, буйная грива на голове и бороде его была расчесана.
   -- Правда, что ль? -- спросил Щенок.
   -- Сподобил меня Господь тайн святых принять! -- восторженно прогудел в ответ ему Дьякон.
   -- За десять лет... впервой... -- голос Дьякона сорвался. -- Милосерд Ты, Господи!
   -- В монахи идешь? -- угрюмо сказал Щенок.
   -- Иду! До конца прозрел я!
   -- А по что? Отговел -- и ладно!
   -- Грехов на нас -- на всей земле накопилось, Никитушка -- во! -- Дьякон поднял над головою руки. -- От них не отговеешь сразу! Отмолить надо.
   -- Я-то как же теперь? -- помолчав, проговорил Щенок. - Мне-то что делать?
   -- И ты постригись! -- посоветовал Дьякон.
   Щенок с сомнением поглядел на него и покачал головою.
   -- Нет... где же?.. Стало быть, так...
   Дьякон вдруг понял, что друг его, с которым он неразлучно прожил столько лет, почувствовал себя сиротою.
   Он положил свою огромную лапищу на плечо Щенку.
   -- Теперь вместе, Никитушка, потрудимся, постоим за святую обитель; а что потом тебе делать -- увидим. Еще живы ли останемся с тобой!
   -- Вот, вот!.. -- вяло согласился Щенок.
   Друзья разошлись по разным местам.
   В ночь на день пострига Дьякона случилось происшествие, весьма взволновавшее монастырь.
   Чуть забрезжил рассвет, дозорный, обходя западную стену, заметил веревку, обвязанную вокруг одного из зубцов.
   Дозорный выглянул из бойницы и увидал, что снаружи, накренясь вперед и свесив руки и голову, стоит на земле какой-то человек. Дозорный окликнул его, но тот не шевельнулся; дернул за веревку, и человек внизу шатнулся и закачался из стороны в сторону: он был мертв!
   Дозорный позвал людей, и труп втащили на стену; он оказался Федором. Другой конец веревки был подвязан у него под мышками, в самой середине груди торчал оперенный конец толстой немецкой стрелы, а за плечами у мертвого висел мешок с черствыми, видимо, давно копившимися кусками хлеба.
   Ясно было, что Федор решил бежать и, спустившись вниз, со стены, погиб от случайной стрелы.
   -- С лукавинкой был человек... -- проговорил над телом его Клим, прибежавший с другими взглянуть на убитого. -- И смерть такую же принял!
   Пришел на стену и отец игумен.
   -- Камо бегу от лица Твоего, Господи? -- проговорил он над телом, и поднял к небу старческое, бледное лицо свое. -- Суд это Божий, братие: так и другим будет, кто дерзнет покинуть святой дом Его!
   По приказу игумена Федора похоронили без отпевания; могилу ему вырыли у стены, против места, где погиб он, и через каких-нибудь два часа только желтый бугор остался на земле памятью о чернобровом Федоре.
   Смерть его, а еще того больше похороны, произвели на всех сильное впечатление.
   -- По-собачьи умер, по-собачьи и закопали! -- толковали люди, расходясь от его могилы.

*

   В ясное, тихое навечерие того же дня, в темной пещерной церкви, освещенной лишь желтыми огоньками свечей и лампад, происходил сопровождаемый отпеванием заживо постриг Дьякона.
   Имя ему нарекли Иеремия.
   Когда обряд был кончен, и игумен благословил нового, одетого в куколь и черную рясу инока, он подошел к чудотворной иконе Божией Матери и повалился пред нею ниц:
   -- Послужу Тебе, Пресвятая Богородица! -- в порыве восторга воскликнул он.
   Для житья ему отвели новую келью, одиноко стоявшую в саду у башни южной стены. И когда после пострига инок Иеремия стал на ночную молитву, что-то мягкое толкнуло его под колени. Он оглянулся и увидал медведя, укладывавшегося около его ног.
   В келье водворились два обитателя.
   

ГЛАВА XXVIII.

   
   Несмотря на уменьшенную выдачу всем муки и гороху, запасы их у отца Серафима убывали так быстро, что скоро должен был наступить голод.
   Щекин попробовал было в одну из темных ночей сделать вылазку, чтоб отбить у немцев обоз, стоявший под лесом, но вернулся ни с чем, потеряв около двадцати человек: немцы держались настороже.
   И опять, на ночное нападение они ответили бешеным приступом, длившимся два дня подряд со всех четырех сторон.
   Со стен казалось, будто целое море вооруженных людей затопило поля кругом монастыря, и волны за волнами катились к стенам, всплескивали о них, рушились вниз и, отхлынув, опять бросались вперед.
   На них лили кипяток, смолу, валили горевшую солому; над зубцами стен беспрерывными молниями сверкало железо топоров, секир и копий; защитники рубили и кололи с зари до ночи, опрокидывали людей и целые лестницы с ними и сами валились от стрел и ответных ударов.
   Щенок пересекал людей пополам и, сломав две секиры, ухватил валявшийся на стене дубовый кол и принялся сносить им нападавших. Тюря крушил целою оглоблей; отец Марк, Клим, Поганкин и Плюшкин работали копьями; все, кто мог делать что-либо, были вызваны Щекиным на стены, во всех он вдохнул яростно-радостный душевный порыв, так знакомый всем старым бойцам; даже отец келарь, забыв о свиставших стрелах, усердно опрокидывал на лестницы с немцами котлы с кипятком и варом.
   Игумен в епитрахили и с крестом в руках обходил стены и, высоко подымая крест, кричал своим старческим голосом:
   -- Да воскреснет Бог и расточатся врази Его!..
   Щекин был везде. С южной стороны он бежал на северную, с северной на соседние; где защитники подавались под натиском врага, туда бросал свежую подмогу; где замечался временный избыток людей -- сменял падавших от устали защитников другими.
   Видя, что запасы смолы иссякают, приказал подкатить и подымать на стены бревна и камни-валуны, чтобы сбрасывать их на немцев.
   О полдень первого дня вражье копье насквозь пробило ему середину левой ладони, но он сгоряча не заметил раны, а когда указали другие, махнул рукой и побежал по делам дальше.
   К вечеру второго дня битва кончилась; немецкое море отхлынуло назад, к лесу, оставив за собой неподвижные высокие валы из распластанных тел. Победа печерцев была полная.
   Игумен на площади соборней отслужил благодарственный молебен, а затем панихиду по убиенным: их набралось до сорока человек.
   Раненых было несть числа; Наум и его помощницы работали день и ночь; на помощь им пришли бабы; скудельница не смогла вместить в себя всех тяжело раненых, и их пришлось разместить кого в шалаше при семье, кого в кельях и во всяком свободном угле. Но таких углов было мало, и теснота в них сделалась чрезвычайная.
   Только на третий день после похорон убитых удосужился Щекин пройти на перевязку в скудельницу. Наума не было -- он ушел проведать больных, и Щекина встретила Тася.
   -- Что, и тебя поранили? Когда? -- с беспокойством спросила она, увидав замотанную тряпицей руку его.
   -- Да... третьего дня... зацепили чуть... -- ответил, улыбаясь, Щекин.
   Развернуть тряпку оказалось невозможным, так скипелась она от просочившейся и запекшейся крови.
   Тася умчалась за глиняной миской с водой и велела Щекину опустить в нее руку. Потом осторожно размотала отмокшую тряпку и изменилась в лице, увидев сквозную рану: она занимала почти середину кисти с обеих сторон; ладонь вздулась и была багрового цвета.
   -- Почему ж ты раньше не пришел? -- произнесла девушка. -- Ишь, разболелась как!
   -- А кто ж немцев бы отбивать стал? -- возразил Щекин. - Из-за таких пустяков да бегать? Тех, кто опасно ранен, надо было наперед пустить!
   Тася осторожно промыла рану, заложила в нее намазанный снадобьем кусочек чистого полотна и замотала сверху полотенцем.
   -- Вечерком приди ужо... -- наказала она, -- пусть Наум Михайлович сам поглядит.
   -- Приду... -- согласился Щекин. -- Да лучше тебя ему не сделать: притронулась ты, и боль вся у меня прошла!
   -- А все спокойнее будет, как он поглядит! -- ответила она, как бы не слыхав ничего. -- Придешь?
   -- Приду. Спасибо тебе, боярышня!
   И Щекин поспешил в келью игумена, куда уже сошлись на совет начальники стен и отец Серафим.

*

   Вопрос шел о важнейшем деле -- о том, как пополнить запасы монастыря.
   -- Не удалась одна вылазка -- удастся другая! -- сказал Щекин, настаивавший на повторении ее.
   Отец Марк покачал головой.
   -- В один конец еще, может статься, удастся пробиться, а назад, да еще с возами -- нет!
   -- И не пущу! -- воскликнул игумен, стукнув палкой.
   -- А чем жить, отец настоятель? -- вполголоса промолвил келарь. -- Еще неделя, и в амбарах у нас мышь накормить нечем будет!
   Все примолкли.
   -- Разве вот что? -- заговорил опять отец Марк. -- Про тайник забыли мы?
   Все встрепенулись и оживились.
   -- А есть он, верно! -- подхватил отец Серафим.
   -- Где же? откуда ведет? куда? -- закидал вопросы Щекин.
   -- Из пещер, -- ответил отец Марк, -- стародавний только он, не завалился ли где? А выходит он далеко отсюда, в овраге.
   -- За станом немцев, иль ближе перед ним?
   -- Этого не смогу сказать: не знаю!
   -- Нужно будет узнать!
   -- Я разведаю!.. -- вызвался Клим.
   -- Нет! -- отрезал игумен. -- Нечего тебе лезть, ты здесь мест не знаешь. Отец Серафим сходит!
   Келарь всплеснул руками.
   -- Отец настоятель, смилосердуйся? Я ж ведь и не пролезу там в тесноте!
   -- Отец Марк, ты иди!
   Тот почтительно наклонил голову.
   -- Ну, а кого благословишь потом за припасами вылазку вести? -- спросил Щекин.
   -- Я пойду... -- словно чугунные шары прокатил Иеремия.
   Игумен зажал уши руками и сморщился.
   -- Не греми ты... колесница Ильи Пророка! -- воскликнул он. -- Ишь, вставили ему в глотку дуду иерихонскую, он и дудит! Оглушил совсем! Тебя никуда не пущу, вот и весь сказ: дома нужен!
   -- Дозволь мне, отец игумен? -- проговорил Поганкин. -- Мне места здешние издавна хорошо ведомы. И муку знаю где близко сыскать можно!
   Отец Паисий обвел всех взглядом и остановил его на Щекине.
   -- Что скажешь?
   -- Лучше и не придумать! -- обрадованно сказал Щекин. -- Ему не то что вылазку, целую рать поручить можно!
   -- Верно, -- подтвердили остальные, и начальник вылазки был утвержден игуменом.
   -- Много ль людей возьмешь с собой? -- спросил его, уходя с совета, Щекин.
   -- Много зачем же, Василий Петрович? -- ответил Поганкин. -- Не грудь ведь на грудь пойдем, а воровски, по тайности. Дай мне немногих да понадежнее!

*

   Вечером того же дня отец Марк, взяв с собой пук свечей и двух рабочих с лопатами, отправился в Богозданную пещеру.
   В ближайшей ко входу части ее, у стен, темнели гробы первых подвижников монастыря; за ними, в правой стороне виднелся невысокий, пробитый руками людей вход в подземную церковь; там в вечных сумерках и тишине мерцали огоньки перед иконостасом.
   Из усыпальницы черным зраком глядел на вошедших проход в глубь земли.
   Отец Марк и его спутники вступили в него; кругом сдвинулись стены из желтого песчаника; на верху они сомкнулись в высокий, неровный свод. Сырости не было ни малейшей.
   От главного хода то и дело ответвлялись в стороны боковые; иногда они так были широки, что казались улицами, или вдруг превращались в полные мрака и тайны огромные храмы.
   Отец Марк несколько раз останавливался и внимательно приглядывался к проходам: сеть пещер была так обширна и перепутана, что заблудиться и пропасть в них без вести было весьма легко.
   Ход начал снижаться и суживаться, в двух местах шедшие наткнулись на бугры песка, рухнувшего со свода, и пришлось расчищать их, чтобы пройти дальше.
   В воздухе начала чувствоваться свежесть; невдолге заслышался глухой гул; шумела Каменка, к которой выводил ход.
   Оставив одного человека с зажженной свечой позади, отец Марк приблизился с другим к густым кустам, стеной закрывавшим тайник, прислушался и, осторожно раздвигая листву, тихо стал выбираться наружу.
   Он очутился на дне оврага; рядом неслась мелкая, но быстрая Каменка, дававшая в том месте крутой поворот, и белые пятна пены явственно обозначали во тьме каменистые перекаты.
   По обе стороны непроглядно чернел лес; совсем вверху, что речка, протекло звездное небо.
   Не переходя Каменку, отец Марк взобрался на кручу обрыва и, сделав шагов триста по лесу, убедился, что выход из тайника находился позади стана немцев: вдали светилась длинная полоса их огней.
   Отец Марк перебрался на другую сторону оврага, но там никаких признаков присутствия врагов не попадалось; путь, значит, был свободен, и оставалось только отыскать где-либо муку и ухитриться скрытно от немецких разъездов подвезти ее в лес к Каменке, откуда уж совсем просто было перетащить ее на плечах через тайник.
   Довольный всем узнанным, отец Марк возвратился тем же путем в обитель.
   

ГЛАВА XXIX.

   На следующий день солнце стало садиться за лес, когда отец Марк вывел через тайник Поганкина и с ним двадцать человек отборных людей, в числе их были Щенок и Тюря. За поясом у каждого было заткнуто по новому холщовому мешку.
   -- Когда назад ждать вас? -- шепотом спросил монах.
   -- К зорьке, надо быть, поспеем! -- также тихо ответил Поганкин.
   -- Будем ждать; сторожевых здесь на всякий случай поставлю. Чтоб не опознаться вам, вороном кричать будут. На крик его и держите. Так помнишь, что ль: как в гору сейчас подыметесь, так напересек через лес и идите, прямо в дорогу упретесь! А там вправо...
   -- Дальше я уж знаю! -- перебил Поганкин; он махнул рукой своим и пошел по валунам через речку; за ним тронулись его спутники и один за другим стали пропадать среди деревьев.
   Отец Марк долго стоял на одном из камней и глядел им вслед.
   Небо горело полымем.

*

   Давно пала ночь, когда выбравшиеся на малоезженую, заросшую травой дорогу монастырцы дошли по ней до деревушки, намеченной Поганкиным.
   Но деревушки на месте не оказалось; взамен ее торчали лишь черные трубы и печи, встававшие среди головешек: немцы сожгли деревню при подходе к обители.
   Поганкин присвистнул, увидав пожарище.
   -- Чистое дело! -- пробормотал он, высматривая, не уцелела ли хоть одна изба. Но таковой не было; не виднелось нигде и живой души.
   Поганкин покрутил в кулаке свою мочалку.
   -- А ну-те, ребятушки, сюда заглянем? - вдруг, вспомнив что-то, произнес он и, повернувшись, повел всех в сторону от пожарища.
   Дорога понижалась и скоро пала в овраг; Поганкин свернул вправо и через мелкорослый можжевельник привел монастырцев к крутому обрыву.
   -- Здесь у Ивана Перфильева хлеб от беды, бывало, берегся в пещорке, -- сказал он. - Ну-ка, разворошите валежничек...
   Два десятка рук разом раскидало по прутикам кучу хвороста, сложенного у обрыва; под ним, при свете звезд, показалось небольшое, словно печное, отверстие. Щенок угрем проскользнул в его и через минуту выставил назад голову.
   -- Рожь тут! -- заявил он. -- Лезь еще кто-нибудь сюда!
   -- По полмешка сыпьте! -- торопливо сказал Поганкин. -- Тяжелая ведь она, далече нести!
   -- А мы их на носилках? -- отозвался чей-то голос. -- Сподручней будет!
   Несколько человек побежало вырубать подходящие палки и, пока в овраге глухо постукивали секиры, мешок за мешком высовывался из-под земли, оттаскивался в сторону и туго завязывался.
   Когда все было готово, и ход в кладовку опять завален хворостом, Поганкин посчитал мешки; их оказалось одиннадцать.
   -- Два лишних! -- заметил он. -- Назад ссыпать надо!
   -- Зачем? -- возразил Тюря. -- Неужто мы с Никитой Палычем полмешками срамиться будем?!
   Польщенный непривычным величаньем по отчеству Щенок ухмыльнулся и, что подушку, вскинул себе на плечо пятипудовый мешок; Тюря проделал то же; остальные уложили свои мешки поперек шестов и понесли их по двое.
   -- Вот мы и с хлебом! -- радовался Тюря. -- Много его еще в пещоре осталось?
   -- Раза на два сходить будет! -- ответил Щенок. -- Весь и перетаскаем. Эх, кабы на лошадках приехать можно было!
   Идти назад с ношей было много труднее, и Поганкин несколько раз делал привалы, чтобы дать передохнуть утомленным людям.
   Начало светать, между тем, монастырь был неблизко.
   Поганкин с беспокойством поглядывал на все бледневшее небо и на пустынную дорогу, но ни впереди, ни позади ничего подозрительного не примечалось.
   Уже солнце глянуло на дорогу, когда наконец Поганкин свернул с нее свой отряд в сторону и повел его прямиком через лес к Каменке. Скоро заслышался шум ее, и показалось заросшее кудрявою чащею ореха глубокое провалье: до монастыря, стало быть, было рукой подать.
   Едва удерживая скатывавшиеся с палок мешки, падая и опять вставая, стали спускаться с кручи монастырцы; у самой воды они притаились в кустах смородины и стали ждать -- откуда раздастся крик ворона. Но ничего, кроме шума реки и пенья малиновок, не доносилось.
   Сколько ни вглядывался Поганкин в противоположный берег, сплошь залитой орехами, смородиной и ежевикой, но где находился тайник -- угадать было невозможно.
   -- Не туда вышли мы! -- промолвил позади Поганкина Щенок. -- Камней, вишь, здесь нет, а мы по камням переходили!
   Никаких валунов на реке не было и впрямь.
   Поганкин сообразил, что он ошибся местом, и решил, что если они пойдут вниз по течнию, то угодят прямо в стан немцев, тогда как направившись вверх, они обогнут его позади. Там же, вверх по реке, по его мнению, должен был находиться и подземный ход.
   Поганкин поднял немного отдохнувших товарищей и, чтобы легче было идти, повел их прямо по воде и по отмелям.
   Речушка дала поворот, потом другой, третий... Солнце взошло высоко, а камней не было и не было. Опять пришлось сделать привал, укрывшись под густыми плетями нависшего с берега хмеля и ежевики.
   -- Ворон кричит! -- вымолвил Тюря, указывая рукою наискосок перед собой, в сторону монастыря.
   Все насторожились: отдаленный крик повторился несколько раз.
   Забыв об усталости, монастырцы похватали свои мешки и носилки, перешли речонку и принялись продираться сквозь кусты.
   Крик делался явственней.
   -- Теперь мы дома! Теперь рукой подать! -- весело заговорили оживившиеся монастырцы.
   Поганкин, шедший впереди, оглянулся с бугра посмотреть, нет ли отсталых, и вздрогнул: позади них, в каких-нибудь двухстах саженях, вытягивался из зарослей отряд немцев.
   -- Наддай, наддай ходу! -- зашептал он, бросаясь к своим и махая рукою. -- Немцы позади!
   Но люди и без того увязали в сыпучем песке чуть не по колено и ускорить шаг были не в состоянии; немцы заметили их; резко зазвучали трубы, и кнехты быстро стали рассыпаться, чтобы охватить печерцев железным полукольцом.
   Далеко разнеслись кругом много раз повторенные эхом звонкие зовы труб.
   Двое уронили мешок.
   -- Не бросай мешков! -- крикнул Поганкин и бросился помогать подымать его. -- Тайник рядом, успеем дойти!
   Крик ворона раздался совсем близко.
   Выбиваясь из сил, монастырцы взобрались на последний пригорок, и перед ними зазеленела открытая ровная лужайка и поле. На нем лежала вздувшаяся горой, палая лошадь; с нее взлетело несколько воронов и, тяжко махая крыльями, с карканьем улетело в лес. Это их крик приняли монастырцы за условный позыв. На вход в тайник не было кругом ничего похожего.
   -- Беда! -- проговорил, оторопев, Поганкин.
   Впереди из-за совсем близких кустов сверкнули копья, и лавиной показались многочисленные немцы, спешившие из лагеря на тревогу.
   -- Братцы, смерть ведь наша пришла?.. -- отчаянно проговорил кто-то, выпуская из рук носилки.
   -- Бросай мешки! Спасайся кто куда! -- крикнул во весь голос Поганкин.
   Мешки полетели в траву; еще миг, и там же очутились бы секиры и копья Печерцев, а сами бы они ринулись врассыпную, как зайцы, но Щенок и Тюря почти разом выскочили вперед.
   -- Стой, ни с места! -- визгнул побелевший как мел Щенок, взмахнув своей страшной палицей. -- Башку разможжу тому, кто сдвинется!
   -- Куда бежать-то, дуры? -- прокричал Тюря. - Гляди, кругом ведь нас обхватили! В тюрьмах немецких погнить что ль любо? Братцы, русские мы, аль нет?
   -- Знамо русские! -- ответило несколько голосов: бывалые бойцы опомнились и устыдились страха, чуть не овладевшего ими.
   Все быстро сомкнулись в одну кучку.
   -- Чем бежать -- сами ударим на них! -- в исступлении радости продолжал вопить Тюря. -- Аль мы хари у смерти не видывали?! Тьфу на нее! Коль пришла она -- шабаш, не уйдешь! Не посрамим на последях себя! Держись, немчура! Ну-ка, братцы, завей горе веревочкой, с песенкой! Он выхватил из-за пазухи бубен и потряс его над головою.
   -- "А мы петь будем... и плясать будем!" -- завел он резким голосом, избочась, дробя ногами и колотя в бубен.
   Несколько смелых голосов подтянуло; к ним пристали другие, и вдруг вихрем завилась и зачастила плясовая. Всеми овладело исступление.
   Шлем у Тюри сползал на затылок; он сорвал его, грянул об землю и, вскинув вверх руки с бубном и алебардой, пошел в переплет камаринским; впереди него, с выступившей на губах пеной зверя и крепко стискивая палицу, вприсядку пустился Щенок.
   За ними, склонив секиры и копья, нагнув головы, что быки, готовые ринуться в бой, плечо к плечу шли с налившимися кровью глазами остальные печерцы; Поганкин потрясал копьем и ревел что-то несуразное.
   Немцы, бывшие уже всего шагах в сорока от них, вдруг остановились, и линия их изломалась зубцами; та часть, на которую в упор шли печерцы, попятилась: диковинны и страшны показались люди, с песней и пляскою шедшие на явную смерть!
   -- Урра-а! -- заревел Щенок шагах в десяти от немцев, и кучка храбрых, что бешеный зубр, ринулась на сотни врагов.
   Закипела яростная, еще не виданная сеча; за целые века не повторилось потом такой под много видавшими стенами Печер!..

*

   Еще чуть начало бледнеть небо, как стал покаркивать ворон у входа в тайник.
   Взошло и солнце -- об ушедших не было ни слуху, ни духу. Отец Марк дважды присылал гонцов к сторожившим тайник, приходил сам и, выйдя к самой воде, всматривался в противоположный берег -- никого на нем не показывалось.
   Начали тревожиться и другие. Иеремия еще с зорьки как сел, так и не сходил с зубца угловой башни между южной и западной стенами и вслушивался, наклонив голову.
   С восходом солнца, несмотря на нестерпимо болевшую руку и начавшийся жар, к нему поднялся Щекин, потом и отец игумен с келарем.
   В стане немцев и в лесу за ним все было тихо.
   И вдруг из лесу прямо против башни раздались и словно запрыгали по стене звуки труб. В лагере отозвались другие; видно было, как немцы хватали оружие и целыми толпами, бегом бросались куда-то назад.
   -- Тревога это?.. - проговорил, следя за ними, Щекин.
   -- Не наши ли там? -- прогудел, поднявшись, Иеремия.
   -- Как же это они так... тайник-то ведь вот где?.. -- растерянно сказал отец Серафим, указывая рукою вправо. -- Да они ли там?!
   Далекое слабое "ура" долетело до стоявших.
   -- Они!! -- разом вырвалось у всех.
   -- Выручать надо! На вылазку! -- крикнул вне себя Иеремия и бросился бежать вниз по загремевшей под ним деревянной лестнице.
   -- Все за мною! -- раздался уже под стеною громоподобный голос его.
   -- Куда, куда? -- вскинулся растерявшийся игумен. -- Зачем? Не надо!
   -- Надо, отец Паисий! -- твердо возразил Щекин, загораживая дорогу игумену, хотевшему спускаться за Иеремией. -- Пропадем все, коль начнем в беде оставлять своих!
   -- С мучицей ведь они там... как же?.. -- мягко, словно упрашивая, добавил келарь, склонив совсем к плечу свою умасленную голову.
   Игумен повернулся, ухватился пальцами за край зубца и застыл, глядя в поле.
   А внизу, что рассыпавшийся степной табун, уже бежали и махали оружием люди. Впереди всех, словно на черных крыльях, несся с развевавшимися волосами с секирой в руке инок Иеремия.
   Щекин поспешил вниз и, наскоро собрав второй отряд, выдвинулся с ним через нижние ворота под край обрыва, чтобы не дать немцам возможности окружить и отхватить Иеремию от обители. С башни видно было, как тревога у немцев усилилась.
   Навстречу вылазке выехало несколько закованных в латы рыцарей; за ними замелькали пешие.
   Самый громадный из всадников, в накинутом поверх лат белом плаще с черным крестом на груди, опустил длинное копье и тяжко поскакал прямо на Иеремию.
   На башне вскрикнули: там показалось, будто копье насквозь пронзило последнего. Но так только померещилось. Иеремия секирой отбил копье в сторону и сунул ею под брюхо коня; конь вздыбился, осел на круп и повалился на бок. Каким-то чудом рыцарь успел соскользнуть с седла, удержался на ногах и бросился на Иеремию.
   Два огромных тела схватились, сплелись и закружились в бешеной пляске, ломая и тиская друг друга; пыль облаком закрыла их.
   И вдруг видно стало, что железный человек разжал и уронил руки и запрокинул назад скрытую шлемом голову. Черный перехватил его ниже пояса, приподнял, с размаха грохнул головой и плечами об землю и бросил безжизненно брякнувшиеся ноги.
   И когда он, схватив свою секиру, замахнулся ею и кинулся на застывших в оцепенении немцев -- все побежало перед страшным черным врагом.
   Что горный поток, обрушились печерцы на лагерь немцев, прорвали его и затопили ту часть леса, за которою находились их заблудившиеся товарищи.
   -- Чего они мешкают, чего мешкают? -- твердил игумен, не сводя глаз с леса и ожидая обратного появления своих: они все не показывались. -- Ведь отрежут дураков, Господи помилуй!..
   -- Немцы, немцы, новая рать их идет! -- словно намереваясь остеречь своих, вдруг закричал он слабым старческим голосом и вне себя заколотил ладонью по зубцу стены.
   -- Ай да Вася, дай ему Бог здоровья! -- через миг, просияв, произнес он; внизу, словно из-под земли, полился новый поток монастырцев: то Щекин ударил сбоку на немецкую подмогу, спешившую выручить сородичей и намеревавшуюся отхватить от монастыря зарвавшихся печерцев.
   Немцы остановились и стали подаваться назад; поле очистилось.
   -- Идут! -- радостно воскликнул келарь. -- Вон они, отец настоятель. И муку несут на копьях... Никак это мертвые? -- с легким испугом добавил он минуту спустя.
   -- Мертвые? Кто? Сколько?
   -- Не видать лиц... раз два, три, -- начал считать келарь, -- да ведь это все, что с Поганкиным пошли?! Двадцатерых несут... А хлеба нет... эх! -- и он ударил руками об полы.
   -- Как все? Что ты, что ты, опомнись?! -- забормотал старик.
   -- Они, вижу хорошо их! -- подтвердил келарь.
   Игумен припал головою к стене и заплакал.
   Зоркий отец Серафим не ошибся: Иеремия выручил товарищей только мертвыми.
   Щенка нашли изрубленным алебардами; "неистовый" Тюря, насквозь пронзенный пятью копьями, умирая, схватил за ногу немца и застыл, вгрызясь в нее зубами. Поганкин лежал с разбитою головою, стиснув руками горло врага... Только двое раненых отыскалось среди них: все остальные были убиты.
   Но дорого заплатили немцы за свою победу: высокую постель настлали себе храбрецы из немецких тел и улеглись на ней на вечный покой!..
   

ГЛАВА XXX.

   Уныние овладело осажденными при виде печального шествия, вступавшего в ворота монастыря. Несли лучших и сильнейших его защитников, и каждый из уцелевших еще живей, с холодком в душе ощутил, что и к нему уже вплотную надвинулся черед уйти за ними.
   В воротах под ногами людей, несших покойников, проскользнула во двор неизвестно откуда взявшаяся черная кошка и как провалилась между шалашами.
   -- Не кошка, а смерть это вошла, бабыньки! -- молвила стоявшая, пригорюнясь и подперев щеку рукою, какая-то старуха. И слово ее пошло катиться из уст в уста по обители, наводя жуть на и без того уже расстроенный люд.
   На другой день происходили похороны.
   Игумен приказал вырыть могилы для всех убитых в пещерах, на "главной" подземной улице, близ храма. Там в стене выдолбили в два яруса ряды узких каморок, и, после торжественного отпевания и прощанья, гробы с мертвыми были вдвинуты в них и замурованы серыми плитами.
   Иеремия не проронил после вылазки ни слова. По виду спокойно попрощался он с убитыми, и только когда подняли гроб Щенка, чтоб поставить его рядом с Тюрей, Иеремия положил руку на плечо одного из поднявших.
   -- Нет... -- прогудел он, -- дальше его поставьте -- это место мое; между ними я лягу...
   И когда исполнили то, что он хотел, он поклонился в землю перед стеной, навсегда скрывшей его друзей, и ушел в свою келью.
   За панихидой едва перемогавшемуся Щекину сделалось дурно; его поддержали и под руки вывели наружу и усадили у церковной стены.
   Вслед за ним протискался Наум, стоявший неподалеку.
   Он послал за водой и стал примачивать Щекину голову; сильный жар, чувствовавшийся в ней, поразил Наума. Он отвел больного в его келью и там размотал перевязку, чтоб осмотреть рану.
   Смрадный запах дохнул на него.
   Увидав сине-черную ладонь, Наум побледнел и с тревогой перевел взгляд на лицо больного.
   -- Что, худо? -- со слабой улыбкой проговорил тот.
   -- Потерпеть придется немного! -- ответил Наум. -- Мясца у тебя чуть повырезать надо...
   -- Что ж, -- сказал Щекин, закрывая глаза.
   Наум осторожно перевязал опять ему рану и, расстроенный и смущенный, вышел из горенки.
   На дворе его ожидал Клим.
   -- Как Василь Петрович? Что с ним? -- быстро кинул он вопросы.
   Наум плотнее затворил за собою дверь.
   -- Худо...
   Клим пополовел в лице.
   -- Да что с ним приключилось? С чего?
   -- Ладонь у него от раны гниет: в жару сгореть может!
   -- О, Господи! -- Клим задохнулся от волнения. -- Неужто поделать ничего нельзя?
   Наум пожал плечами.
   -- Мазь сейчас приготовлю особенную, мясо соскоблить гнилое придется, железом прижгу, а что больше делать -- в руках Божьих!
   Наум поспешил в гостиницу, а Клим, вне себя, не зная, куда ему сунуться, у кого просить помощи, вдруг вспомнил про Иеремию, и со всех ног бросился к нему.
   Иеремия лежал крестом на полу, когда к нему ворвался Клим.
   -- Дьякон, умирает ведь он! -- крикнул Клим не своим голосом.
   Огромное тело было недвижно.
   Клим в испуге ткнул сапогом в подошву ноги лежавшего.
   -- Дьякон, эй, жив ты, или нет?
   -- Что? -- прогудело с пола.
   -- Василь Петрович... наш... умирает!..
   Иеремия сел; глаза его смотрели, что слепые, он ровно бы не видел гостя и не слыхал его слов.
   -- Очнись! -- крикнул Клим, схватил его за плечо и рванул несколько раз. -- Слышь, говорю, что? Петрович... -- он не окончил, затрясся узкими плечами и закрыл лицо руками. -- О, Господи! -- глухо вырвалось у него.
   Толчки и громкий, срывавшийся голос Клима заставили Иеремию придти в себя. Словно проснувшись, он потер ладонями лицо свое.
   -- Ты, что ли, Клим? -- спросил он, как бы только что увидал того. -- Да ты чего это? -- добавил он, видя, что Клим молча кивнул головой, и слезы текут по его пальцам.
   Клим прерывающимся голосом сообщил, что узнал о положении Щекина.
   Иеремия слушал, сдвинув лохматые брови.
   -- Ладно! -- прогудел он, подумав. -- Побываю сейчас к нему... Иди к себе пока!
   Щекин лежал в полузабытьи, когда услыхал стук двери и тяжкую поступь кого-то вошедшего.
   Он открыл глаза и увидал Иеремию.
   -- Прихворнул? -- спросил гость; он старался говорить тише, но гул его голоса наполнил всю горенку. - Ну-ка, дай руку, гляну я на нее?
   Щекин с усилием шевельнул ею.
   -- Попользовать тебя я пришел... -- продолжал Иеремия, разворачивая бинт, наскоро наверченный Наумом. -- Да, брат! -- вырвалось у него; он увидал раненое место. -- Прочь ручку-то надо, Вася? Помрешь иначе!
   Щекин чуть кивнул в знак согласия головою.
   -- Давай я отрублю ее тебе, и делу конец?
   -- Сейчас? -- тихо выговорил Щекин.
   -- Чего же ждать? Скорей лучше... Опять немцев бить пойдем. А?
   Колебание отразилось на лице Щекина.
   -- Все одно ни к чему она тебе: ишь, гниет ведь вся! Только мученье с ней...
   -- Что ж, руби!.. -- глухо ответил больной.
   Иеремия распахнул подрясник; под ним, за широким ременным поясом блеснул отточенный топор. Иеремия вынул его и попробовал пальцем.
   -- Золотой топор... Вострый!.. Отскочит рука -- и не заметишь! Плясать завтра будешь!
   Бледность, что туман, лежала на лице Щекина.
   -- А ну, Вася, садись!
   Иеремия положил на стол топор и помог больному подняться.
   -- Да не здесь, на пол садись. А ручку сюда положи, вот так! -- распоряжался Иеремия, подставляя к спустившемуся на пол Щекину скамью и кладя на нее больную руку. -- Вот мы тебе ее сейчас перевяжем... -- он вынул из кармана узкий ремешок и у самого плеча, так что ремень врезался в тело, перетянул и завязал ее.
   -- Как полагаешь, по локоть отмахнуть, или эдак? -- раздумчиво произнес Иеремия, опершись на топор и проводя пальцем черту по руке.
   -- Нет... подлиннее оставь кусок...
   -- А на что он тебе? Что ты культяпкой делать будешь? -- возразил Иеремия. -- Покороче надежнее. Отворотись-ка, Вася!
   -- Ничего, руби... - вымолвил, еще больше побелев, Щекин.
   Топор взлетел под потолок; хряснули кости и тело, и словно бритвою отделенная у плеча рука со страшною черною кистью медленно перевернулась и шлепнулась на пол. По другую сторону скамьи склонился, уронив голову на грудь и упершись спиной в нары, Щекин: он обеспамятел.
   Иеремия выдернул топор, глубоко врезавшийся в лавку, и пошел к двери, запертой им из предосторожности: в нее крепко стучали снаружи.
   Он откинул крючок и увидал Наума и Тасю; в руках у обоих были кувшин и таз с водой и всякие снадобья.
   -- А? -- прогудел Иеремия. -- Вовремя пришли! Идите, идите...
   И он зашагал к себе, неся под мышкой топор с каемкой крови на лезвии.

*

   Слова старой ведьмы оказались пророческими: в монастырь впустили смерть.
   Один за другим, сперва помалу, потом десятками в день, стали заболевать и валиться в жару и в бреду люди. Не выздоравливало и половины: пометавшись дня два-три и не узнавая никого, больные успокаивались навеки.
   Средств помочь горю не было, не было чем и питать больных и здоровых: хлеба начали выдавать по самой чуточке, а о горячей пище не стало и помина. Люди собирали желуди и ели их, но и желудей не хватало на всех.
   Одною из первых слегла Груня.
   Наум пустил ей кровь и день и ночь, чередуясь с Тасей и ее матерью, то клал ей на пылавшую голову холодные мокрые полотенца, то поил ее каким-то настоем трав. Груня нет-нет и приходила в себя, и, когда ни пробуждалось ее сознание, взгляд ее встречал сидевшего у ее изголовья Наума. В бреду она поминала его имя и, хватая за руки, звала оборонить ее от призрачных бед.
   Тася словно выросла и застыла после зрелища, встретившего ее в горенке Щекина; глаза ее приняли строгое выражение, черные брови расходились только тогда, когда она смотрела на Щекина; ни шутки, ни лишнего слова никто не слыхал больше от нее... От прежней игруньи не осталось и тени.
   Не по просьбе, а по приказу ее Щекина перенесли в гостиницу и там устроили в горенке Таси; сама она перебралась к матери.
   Та даже охать стала про себя и уж ни в чем не перечила дочери.
   Не доверяя никому, Тася сама ходила за больным, делала ему перевязки, прислушивалась по ночам, не хуже ли ему, не нужно ли чего. А когда ему стало делаться лучше и у него пробудился позыв к еде, она, чтоб хоть немного накормить его, стала отдавать ему и свою дачу хлеба, сама же питалась то завалявшейся корочкой, то десятком желудей: только железная воля, пробудившаяся в этом худеньком существе, поддерживала ее силы.
   Ни Щекин, ни боярыня и не подозревали того.
   С теплым чувством в душе глядел на Тасю оживавший Щекин.
   -- Золотая девушка! Вот бы жену такую иметь! -- думал он про нее, но взгляд его невольно обращался на безобразный отрубок руки, он сдвигал брови, и черным облаком покрывалась его душа: кому нужен калека?!
   

ГЛАВА XXXI.

   Болезни и голод одолевали монастырь; все ходили безмолвные, мрачные, и только с Иеремией творилось что-то чудное: с каждым днем он делался все веселее. Его видели в саду у дубов, что растут и поныне там у церковных маковок; он стаивал, подняв голову, и улыбался неведомо кому и чему.
   Вопросы, обращавшиеся к нему, он стал слышать не сразу, и только после нескольких окликов пробуждался, и тогда ровно бы потухал весь.
   Стал улыбаться он и даже всплескивать руками и в церкви, и лицо его при этом делалось таким сияющим, что обращало на себя всеобщее внимание.
   Заметил это и игумен и однажды, после обедни, когда все разошлись из церкви, а Иеремия по обыкновению остался, окликнул его из алтаря, а затем послал за ним послушника.
   Иеремия явился и стал около стены; позади него высунулись в боковую дверь головы нескольких послушников и отца келаря.
   -- Чему ты смеешься все? -- строго сказал отец Паисий. -- Не подобает так иноку... соблазны это!
   -- Не смеюсь я, отец настоятель, а радуюсь! -- ответил Иеремия.
   -- Чему ж радуешься? -- удивился старик. - Кажись, нечему бы!
   -- Не знаю... -- проговорил Иеремия, и опять лицо его осветилось восторгом. -- Радостно мне! Птичку вижу - радуюсь, ветку ли, солнышко ли -- все мне радостно! Не видал я раньше ничего, а теперь все вижу! Ишь, сиянье какое... Господи, хорошо как! -- воскликнул он, всплеснув руками и вперив взгляд на свод над алтарем, тонувший в подземной тьме.
   Игумен долго молчал, пораженный его словами.
   -- Вот оно что?.. -- наконец, проговорил он и встал с настоятельского места. -- Господь с тобою... иди!..
   По монастырю побежал слух, что Иеремия стал пророчествовать и ожидает какую-то большую радость.
   Перед вечером видели его ушедшим в пещеры вместе с медведем. Назад он вернулся, как пали сумерки, и уже один; медведя с ним не было.
   -- Где ж ты зверя девал, отче? -- спросил его пещерный привратник.
   -- Простился с ним, в лес выпустил! -- ответил Иеремия. -- Пусть на свободе живет; все скоро свободны будем!..
   Но свобода не приходила; горячка усиливалась и так косила людей, что умерших уже без гробов, в одних саванах, то и дело носили в братскую могилу за скудельницей.

* * *

   В одну из темных осенних ночей, Клим, принявший на себя по поручению Щекина охрану монастыря, обходил с дозором стену, и вдруг среди тишины далеко разнесся хриплый стенящий крик.
   -- Сова это... -- заметил один из насторожившихся спутников Клима. -- Где же это она села, поганая?
   Они двинулись дальше и поравнялись с угловою башней.
   -- А ведь она на Дьяконской крыше сидит? -- проговорил Клим, вглядываясь вниз.
   Как бы подтверждая его слова, с близко белевшей досчатой кровли кельи Иеремии повторился плач; он превратился в дерущий по коже нечеловеческий хохот.
   -- У, проклятая! -- сказал один из дозорных и, нашарив на стене ветку, бросил ее на крышу. Что-то большое, черное слетело с нее, бесшумно описало круг и опустилось на прежнее место.
   Опять заскрежетал хохот.
   Три ночи подряд кричала зловещая птица на Иеремиевской келье, наводя жуть на прислушивавшихся монастырцев.
   -- К худу это!.. -- толковали они между собой. -- Быть упокойнику в доме, на котором кричала сова!

* * *

   Ночь под новый год, на первое сентября, наступила разом, без сумерек.
   Еще засветло небо, что аспидными плитами, стало задвигаться тяжелыми тучами, и солнце, садясь, исчезло, точно поглоченное бездной.
   Надвигалась гроза; черные плиты погрохатывали и раскалялись далекими вспышками молний.
   В непроглядной тьме, словно рать, приготовлявшаяся к бою, переговаривались и шумели на горе дубы.
   И вдруг, в пламени и в ярости разверзлось все небо. Земля затряслась от грянувшего удара, и вслед за ним с гулом и грохотом рухнула с крутого потока горы глыба земли, а с ней повалился тысячелетний дуб. Собратья его взревели и забушевали.
   Молнии, что огненные мечи, секли небо и освещали провалье с затаившимся в нем монастырем. Никто не спал; все в страхе и ужасе, крестясь, забились кто куда мог от небывалых по силе громовых ударов.
   В самый разгар грозы игумену, стоявшему на молитве, почудилось, что в окошко его постучали.
   Он глянул на оконце и сквозь заменявший стекло бычачий пузырь различил черную руку позади него, рука опять постучала.
   Отец Паисий отодвинул раму и при синем свете молний увидал Иеремию. Он стоял без шлыка, с обнаженною головою, и ветер рвал и метал его волосы и бороду и полы рясы.
   -- Что тебе? -- спросил старик.
   -- Ухожу я!.. -- прогудел, сливаясь с голосами бури, ответ.
   Отец Паисий встревожился.
   -- Куда? Что ты, опомнись!.. Зайди в келью ко мне, зайди!..
   -- Нельзя... зовут меня!..
   -- Зовут? Кто зовет?
   -- Голоса... Слышь, их сколько?..
   Игумен перекрестился и в страхе подался назад.
   -- Не смей уходить никуда! -- крикнул он. -- Обитель оборонять кто же будет?
   -- Не нужен я больше! Сама Владычица повелела явиться к ней!.. -- Иеремия вдруг упал на колени и поднял вверх лицо и руки. -- Господь грядет во славе своей! Глядите на Него, глядите!!.. -- в исступленном восторге закричал он, вскакивая на ноги. -- Осанна, Осанна! -- он оторвал какую-то ветку и, махая ею, бросился с тем же криком в темноту и хаос ночи.

* * *

   Утро настало ясное, тихое.
   Не сомкнувший всю ночь глаз игумен, чуть забелесил свет, разослал людей искать Иеремию, но ни в келье, ни на стене его не оказалось; не было его и на излюбленном месте -- в саду у камней.
   Нашли его в церкви: он лежал, распростершись перед иконою Божией Матери, и ясная, счастливая улыбка застыла на мертвом лице его...
   Надорвался ли Иеремия в последнем бою, когда измял в объятиях кости и железные латы врага, по другой ли причине угас, что свечка от ветра -- Бог весть!

* * *

   Все, что было живого в монастыре и что могло еще кое-как держаться на ногах, сошлось на похороны Иеремии.
   Храм не мог вместить молящихся, и площадь перед ним переполнилась народом.
   Обедню служил сам игумен со всеми иеромонахами и иеродиаконами. В конце ее он вышел в мантии на амвон и хотел что-то сказать, но вместо того всхлипнул, и слезы брызнули из глаз его.
   Выступил отец Марк.
   -- Братие! -- возгласил он, и рябое лицо его сделалось прекрасным и вдохновенным. -- Кого мы хороним? Богатыря русского, надежду нашу хороним! Сперва младших богатырей схоронили, теперь старшего зрим во гробе лежаща. Но не ропщите, не впадайте в уныние, ибо неисповедимы судьбы Господни, и конечной воли Его не знаем мы! Можем только благодарно воскликнуть в смирении: "Ты дал нам его, Господи, во дни испытания, Ты и взял его!". Не для примера ли великого послал Господь усопших в обитель сию? Вспомяните, сколь дружно держались они все -- и враги аки дым расточились пред очами их! Они -- это земля Святорусская наша. И несть в мире силы, что устояла бы перед ней, когда мы все в дружбе и в согласии, и несть в мире слабейшей ее, когда мы все в розни и в раздроблении!
   Памятуйте же пример богатырей наших; стойте твердо и дружно, отметите от себя страх и сомнения!
   И да не в уныние будет вам гроб сей, а в радость! Господь этою ночью в грозе и в буре посетил нас, видел бедствия наши и все же призвал его, надежнейшего бойца своего.
   Близок, значит, час конца и бедствиям нашим! Верьте, грудью стойте за други своя, и спасены будете вы и вами Святорусская земля! В муках она теперь и в поругании, но несть конечной смерти в мире, а есть вечная жизнь, ибо воскрес Христос!
   И с верою в это, с верою в вас и в грядущие светлые дни, возглашаю вам над гробом сим не слово печали, а радостную весть -- Христос Воскресе!!
   -- Воистину воскресе! -- гулом прокатилось из сотен грудей, потрясенных речью и проникновенным голосом проповедника.
   Началась панихида.
   Щекин во что бы то ни стало хотел проститься с покойником; его принесли на носилках и пособили приподняться. Лицо Иеремии, по обычаю, было закрыто воздухом, видны были только сложенные на груди громады-руки и медный крест, прислоненный к ним.
   Не будучи в состоянии нагнуться, Щекин протянул свою единственную руку и пожал холодные пальцы мертвого.
   -- Прощай... -- тихо проговорил он. -- Почивай с миром!..
   После общего прощания тяжелую колоду-гроб толпа подняла на плечи и под пение "вечная память" понесла в пещеры. Вся площадь, все море людей, крестясь и плача, стеснилось ко входу в них.
   Лег Иеремия там, где хотелось ему: между Щенком и Тюрей.
   

ГЛАВА XXXII.

   К счастью обители, немцы не подозревали того, что происходило в ней, и, засев в своем лагере, не делали новых попыток взять ее силой.
   На третье утро после похорон Иеремии, когда отходила обедня, в алтарь к игумену пробрался взволнованный Клим и что-то шепнул ему на ухо.
   -- Да неужто?! -- с удивлением проговорил отец Паисий и недоверчиво глянул на Клима.
   -- Как Бог свят! -- ответил и перекрестился тот.
   Весть Клима была поразительная: немцы спешно снимали свой стан и уходили.
   Защитники монастыря все высыпали на стены; Клим не ошибся, враги в самом деле бросали осаду монастыря!
   -- Не хитрость ли это ихняя, не в западню ли какую нас заманить хотят? -- говорил подозрительный Клим, оглядывая с башни окрестности и вытягивая свою гусиную шею.
   После полудня загадка разъяснилась: змеей вытянулась из леса и залила сплошь все поле до самых стен большая Псковская рать, разбившая и рассеявшая главное немецкое войско под Псковом и поспешившая на выручку своей передовой твердыни -- Печерского монастыря.
   Привел рать посадник Теншин.
   С неописуемым восторгом, с колокольным звоном, с криками и слезами встретили Печерцы своих избавителей. Игумен вышел к ним из верхних ворот с крестом в руке; в церкви отслужили благодарственный молебен.
   Радовались защитники, радовались и Псковичи, нашедшие обитель не в руках врагов, а больше всех счастлив и доволен был Теншин, увидавший наконец свою Груню.
   Девушка уже поправлялась и начинала ходить.
   Насупился и заугрюмел только один Наум.
   Груня ломала себе голову, но не могла понять, в чем дело.
   После полудня, когда Теншин лег по обычаю отдохнуть после сытного, давно невиданного осажденными обеда, Груня, все время не отлучавшаяся от отца, вышла на последях пройтись и проститься с монастырскими садами.
   На камне под дубом она заметила одиноко сидевшего Наума; голова его была низко опущена.
   -- Все веселятся, один ты загрустил... с чего? -- сказала Груня, подойдя к нему.
   Наум как-то необычно глянул на нее и встал.
   -- Иль неможется тебе?
   -- Здоров... -- с усмешкой ответил он.
   Груня села, прислонилась спиной к дереву и с блаженной улыбкой подняла лицо.
   -- Как хорошо жить на свете! -- произнесла она. -- Небо какое голубое, листы -то -- что золото! Шелестят как дубы славно, говорят будто... о чем?
   -- Рассказывают, что видели... -- отозвался Наум, крутя былинку. -- Разве не понимаешь их, боярышня?
   -- Нет, а ты?
   -- Я понимаю...
   -- Так расскажи и мне! -- Груня перевела глаза на странно улыбавшееся и вдруг побледневшее лицо Наума.
   У нее почему-то забилось сердце.
   -- Изволь, слушай же. Сказывает вот этот, большой, что жил-был на свете Иван -- поповский сын, без роду, без племени. И жила родовитая дочка боярская, Марья Никитична. Вышло так, что на богомолье сюда в этот монастырь они вместе попали. И вышло еще то... -- голос Наума слегка дрогнул, -- что позабыл дурак Иван, что он поповский сын и без памяти полюбил красавицу Марью Никитишну.
   Наум умолк и отвернулся.
   -- Ну, а она? -- прошептала Груня. Теперь уж она побледнела, а щеки Наума окрасились румянцем.
   Он повел плечами.
   -- А она -- неведомо!.. Сиживали они под этими дубами, беседы вели и разошлись, чужие, в разные стороны. Он горе горевать, она...
   -- Неправда! -- вырвалось у Груни, да так, что Наум схватил ее за руку. -- Не то дуб сказывает!
   -- А что же?
   -- А то, что Марье Никитичне все равно, чей он сын! И она... -- Груня не кончила и склонилась к груди Наума.
   Горячие поцелуи сменили речи...
   -- А про нас с тобой что потом дубы другим сказывать будут? -- спросила Груня, положив руки на плечи Наума и глядя, раскрасневшаяся и счастливая, в глаза ему.
   -- Это уж пусть другой Иван своей Марье Никитичне расскажет! -- ответил сиявший, как и она, Наум.

* * *

   Теншин сладко потягивался на перине, когда в дверь горницы осторожно заглянула Груня. Увидав, что отец не спит, она подошла к нему и присела на край постели.
   Теншин ласково потрепал ее по плечу.
   -- Тятя, -- шепнула Груня, пряча смущенное и пылавшее лицо на широкой груди его, -- у меня великое слово есть к тебе!
   -- Какое, доченька? - удивившись, спросил он и пальцем приподнял ее за подбородок.
   Она опять крепко прижалась лицом к его груди.
   -- Благослови меня, тятя, замуж идти!
   -- Что? -- Теншин разом сел. -- За кого?
   -- За Наума... -- и Груня поведала отцу все, что сделал ее избранный для нее и всего монастыря.
   Теншин задумался.
   -- Кто же этот Наум, -- произнес он, -- уж не тот ли, что в Святой земле был? -- вдруг добавил он, что-то вспомнив.
   -- Он самый ...
   -- Ну, так я его знаю! -- оживившись, весело сказал Теншин. -- И отца его я знал -- добрые люди они!
   Он развел руками.
   -- Ну что ж, доченька? Коль от смерти сумел тебя этот Наум отнять, так уж где ж отцу тягаться с ним?

*

   Щекин сидел с боярыней Головлевой, когда быстро вошла Тася и объявила новость, только что сообщенную ей Груней.
   Боярыня ахнула.
   -- Да как же это так? -- воскликнула она. -- И отец согласился?!
   -- Отчего ж ему не согласиться? -- спросила Тася.
   -- Выдумывай еще, отчего! -- возразила Головлева. -- Пара разве ей, посадниковой дочке, поповский сын?
   -- Когда умирать приводилось -- хорош поповский сын был, а как радость пришла -- не под пару он стал? -- проговорила Тася. -- Нет, мамочка, так оно не по-Божьему!
   Боярыня заслышала возбуждение в голосе дочери и умолкла; через минуту она обратилась к Щекину, пальцем вычерчивавшему по скатерти стола какие-то узоры.
   -- Ну вот, за бедой и радости Господь посылает! -- она вздохнула. -- Все так-то на свете ведется: жили здесь вместе, а теперь опять разбредемся кто куда... А ты, Василь Петрович, что станешь делать? Полно бы... и тебе остепениться пора!
   Щекин грустно усмехнулся.
   -- Кому я нужен? -- проговорил он, не подымая головы. -- Калека, безрукий... Товарищей всех потерял... Об одном только жалею, что в руку копье вражье угодило мне, а не в висок. Тогда бы лежал я теперь рядом с Дьяконом, и конец всему был бы! Ну, да авось, недолго ждать!..
   Глухое всхлипыванье послышалось в дальнем углу горенки.
   Щекин и боярыня оглянулись и увидали Тасю.
   -- Мамочка! -- вскрикнула она, не будучи в состоянии сдержать себя, и с плачем бросаясь на шею обомлевшей матери. -- Мамочка, да скажи ж ты ему, что я люблю его!
   -- Что ты, что ты, опомнись, безумная?! -- заговорила, встав со скамьи, боярыня. -- Замолчи, перестань сейчас!
   Поднялся во весь рост из-за стола и Щекин.
   -- Погоди, боярыня! -- сказал он, взяв за руку Алену Ивановну. -- Коль таким словом она обмолвилась -- больше мне ничего на свете и не надобно. Благослови нас, матушка...
   Тася приподняла от плеча матери мокрое, все в слезах лицо свое, глянула на так душевно сказавшего эти слова Щекина, увидала полные счастья глаза его и вдруг обвила его шею худенькими руками.
   -- Девка, да ты ума рехнулась? Прочь поди! -- закричала Алена Ивановна, ухватив дочь за руку и стараясь оттащить ее от Щекина.
   Тот легонько отстранил боярыню.
   -- Не дам!.. И одной рукой защищу свое сокровище! -- шутливо молвил он и с бережью и лаской обнял и привлек к себе Тасю.
   -- Благослови же нас, мамочка! -- радостно, с лицом, что цветок в росе, произнесла девушка.
   -- Ну, уж и девка! -- воскликнула, отступая и махая на них руками боярыня. -- Господи Твоя воля? Сама себя замуж выдала!!

*

   В сумерках пещер на стене "главной" улицы Печерского монастыря и поныне видны надгробные плиты с полустертыми надписями, сделанными еще по приказу игумена Паисия. С трудом, но можно разобрать их.
   На одной значится: "В лето 7009 убиен бысть на рати от немец ливонских Никита Щенков". На другой: "В лето 7009 убиен бысть на рати от немец ливонских Семен Тюрин".
   Между ними находится треснувшая плита с непонятною незнающим надписью: "Инок Иеремия, преставлься месяца Септемврия в первый день в лето 7010. Христос Воскресе".
   А те дубы, что видели и слышали все описанное по-прежнему шумят в саду монастыря...
   
   Берег океана.
   Португалия. Эшпиньо.
   1919 г.
   
   (С.Р. Минцлов. Под шум дубов. Исторический роман. Сибирское книгоиздательство. Берлин. Типография Зинабург и Ко. [1924]. 237 с.)
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru