Минский Николай Максимович
Национальный лик и патриотизм

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   Национализм. Полемика 1909--1917
   М.: Модест Колеров, 2015. (Исследования по истории русской мысли. Том 18.)
   

Н. Минский

Национальный лик и патриотизм

   Полемизируя с г. Милюковым по вопросу о национализме и желая доказать, что русское "национальное лицо" игнорировалось до сих пор интеллигенцией, г. Голубев ссылается, между прочим, на мои статьи об идее русской революции, в которых будто бы выражено "общеинтеллигентское мнение о том, что эта идея заключалась в космополитизме, в общечеловеческих задачах", причем "русское лицо исчезло".
   В этих словах г. Голубева я не только не узнаю основной мысли своих статей, но вижу прямое ее отрицание, так как в названных статьях я задался целью доказать, что пережитая нами революция была явлением исключительно русским, что в ней отразились только русские история и психология, что она отличалась по своим целям от всех подобных европейских движений и что в этой своеобразности все ее значение. Вместе с тем, в этих статьях я доказываю, что "национальное лицо" народа -- это его самое заветное достояние, что только маленькие народности, подобно ничтожным личностям, мечтают о том, чтобы жить как все, быть похожими на других. Народы же, создающие и двигающие историю, неизбежно самобытны, в чем-то главном остаются не растворимыми, пребывают сами собой. Гениальность народная и народная исключительность почти тождественны; гениальные же личности лишь концентрируют те лучи, которые рассеяны в сознании народа, их вскормившего. Почему это так, мы не знаем, но история с неуклонной последовательностью показывает нам, что этот закон обладает универсальной силой. Будь Гомер в десять, во сто раз гениальнее, чем он был на самом деле, он все-таки не мог бы создать ни одной из тех молитв, которые так легко выливались из души еврейских пророков. Будь Исайя во сто раз вдохновеннее, чем он был, он не мог бы нарисовать ни одной из тех картин, которые Гефест с такой легкостью разбросал по щиту Ахиллеса. Лик народа создается его судьбой, и можно с уверенностью сказать, что в творчестве отдельной личности или народных масс нет ничего такого, что не оправдывалось бы судьбой народа.
   Г. Голубев странным образом переиначил, словно вывернул наизнанку мысль моих статей. Но в этой неверной передаче я вижу непростой недосмотр или рассеянность, о которых не стоило бы и говорить. Наоборот, мне кажется, что тут сказалось недоразумение органическое, и г. Голубев не увидел моей мысли, потому что она очутилась в слепой точке его мировоззрения. Об этой слепой точке я бы хотел сказать несколько слов, тем более, что ее разделяют с г. Голубевым и г. Струве и другие наши вновь возникшие националисты. Основная ошибка их заключается в том, что они смешивают национальную исключительность народа с его государственной, патриотической исключительностью. Правда, у европейских народов мы почти повсюду замечаем тесную связь между национализмом и патриотизмом. Чем сильнее национальное самосознание народа, тем резче он и государственно противополагает себя другим народам. Никто не станет теперь отрицать, что христианство могло возникнуть только среди евреев, только на духовной почве, вспаханной словом пророков и мессианством. В христианстве отразились лучшие черты еврейского национального облика, и, однако, идея христианская заключалась в отказе от государственного патриотизма, в отмене всякого различия между эллинством и еврейством, в любви, отрицающей все границы, бегущей дальше всех границ, всеобъемлющей, вселенской. Национальная своеобразность выразилась во всечеловечности, и теперь, глядя на этот процесс на расстоянии веков, мы даже можем раскрыть его причины и смысл.
   Выше я сказал, что в личном творчестве нет ничего, что уже не заключалось в национальном сознании. О государственном же сознании следует сказать противоположное: все его содержание обусловлено судьбой личности. Каждая личность, входящая в состав народа, уделяет часть своих сил на образование государственности, которая должна оградить ее от соседей и врагов. Но процесс этого образования бывает двоякий: нормальный, устойчивый, когда личность, участвуя в строении государства, не отрекается от себя, а утверждает в государстве свою самостоятельность, удесятеряет в нем свои силы. Процесс этот похож на процесс образования в организме твердого костяка, скелета, который его носит и придает отдельным членам устойчивость и гармонию. Но есть еще другой путь образования государства, когда личность уничтожает себя в народе, жертвует своими правами для ограждения народной цельности. Рост подобной ненормальной, неустойчивой государственности напоминает тот случай, когда костяк вместо того, чтобы сложиться внутри организма, окружает его внешним покровом. Щит черепахи также отчасти защищает ее от врагов, но в то же время затрудняет ее движения. Наступает момент, когда рост такого щита становится роковым для черепахи и отдает ее беззащитной в когти орлу, который, подняв неповоротливое животное высоко над землей, бросает его вниз на камень, разбивает внешнюю скорлупу и съедает его мясо. Тип первой государственности мы видим у греков, римлян и у большинства западно-европейских народов, тип второй государственности -- у древнего Израиля. Еврейская личность без остатка терялась в народном целом. Вся история евреев -- это повесть о союзе их с Богом. Для личности союз этот был роковым. Судьба еврейской личности символизирована в библии в судьбе Иакова, который из борьбы с Богом вышел хромым: "и вывихнулся состав бедра Иакова, когда он боролся с ним". Но Иаков не отпустил Бога, требуя благословения, и Бог в утешение сказал ему: "не Иаков будет отныне называться твое имя, а "Израиль"". Охромев, как личность, еврей поверил в богоизбранничество свое, как народа. Патриотизм поглотил индивидуализм, и еврей, подобно черепахе, осужден был носить костяк своей государственности не внутри себя, а снаружи. И вот римский орел поднял его в свои когти, бросил вниз о скалу Сиона и разбил. Тогда и произошло чудо богорождения. Личность, давно отказавшись от своего эгоизма во имя народного целого, теперь, с крушением этой государственности, перенесла свою любовь дальше, на человечество. Патриотизм погиб, а национальный лик преобразился и засиял вечным светом.
   Русское государство сложилось не по типу греко-римскому, а еврейскому. Угроза внешних врагов, начиная с печенегов, продолжая татарами, кончая западными соседями, осталась столь огромной, что вся энергия русского духа ушла в государственность, и московские князья, собирая земли, вместе с тем вбирали в новообразуемое государство священные права личности. Иоанн Грозный предстоит перед нами как абсолютное утверждение государственного единства и абсолютное отрицание личной самоцельности. Оттого рост русской государственности оказался процессом неустойчивым. Оттого и русское национальное самосознание озарилось изнутри светом невозможной среди европейских народов, непонятной им всечеловеческой жалости и любви. Взгляните на глубину народной жизни, на такое явление, как отказ духоборов (в 1895 г.) отношения оружия. Русские люди, живя в Закавказье, в стране покоренной, отказываются во имя какой-то своей крестьянской правды защищать оружием единство России. Конечно, это измена государственному патриотизму, но можно ли считать поступок духоборов изменой национальному самосознанию, отрицанием своего национального лица или, наоборот, в нем следует видеть самое решительное выявление этих национальных черт? Перенесите взоры на вершины нашей творческой мысли, на Достоевского, который по поводу Пушкина заявляет, что русская национальная особенность заключается во всечеловечности, в умении перевоплощаться в психологию чужих народностей, заменять свое узкое домашнее "нет" вселенским "да". Что же это? Самообольщение возомнившего россиянина или обнаружение интимнейшей черты русского национального лика? Взгляните еще выше -- на последнюю вершину русского самосознания -- на Толстого, прислушайтесь к его проповеди об отречении не только отличного, но и от народного эгоизма, во имя всеуравнивающей, всепроникающей любви. Так неужели Толстой, в котором весь мир видит воплощение всех лучших свойств русской национальности, неужели и он космополит, неужели и он недостаточно, с русской точки зрения, национален?
   Гг. Голубев и Струве, признав себя русскими националистами, вместе с тем сочли логичным примкнуть к асемитизму, т. е. сочли нужным духовно оградить себя или, во всяком случае, отвернуться от еврейского национального лика. Они были бы правы, если бы свое отрицательное а приставили ко всякой другой национальности, кроме лишь еврейской. Так, например, русский национальный дух глубоко агерманичен, несовместим с германской национальной психологией, выросшей из индивидуализма, из личной гордыни рыцаря и горожанина и приведшей к ницшеанскому культу "белокурой бестии" и к заповеди "толкни слабого". Но сокровенная сущность семитического национализма -- отречение от личности во имя народа, от народа во имя человечества -- не только не противоречит русской национальной идее, но вполне тождественна с ней, является ее старшей по возрасту и младшей по силе сестрой. Недаром пророк земли русской Владимир Соловьев видел в духовном союзе между Россией и еврейством последнюю, мистически светлую точку, к которой движется вся история России. Помню, как я еще юношей присутствовал в актовом зале университета на одной из лекций Соловьева о еврействе. Перед изумленной тысячной толпой стоял бледный аскет покоряющей красоты, с тучей довременно поседевших волос над молодым лбом и с таинственно прикрытыми глазами. Голосом глубоким, с частыми напряженными паузами, он не говорил, а, как власть имеющий, вещал об обязанности русского народа-богоносца духовно слиться с народом еврейским, вечно богорождающим. Признаться, в то время слова Соловьева, глубоко волнуя, казались мне парадоксальными, не историческими, и только долго спустя я понял их сокровенное значение. Еврей духовно чужд всем народам мира и слиться с ним может, лишь отрекшись от себя. Русской личности органически чужда индивидуалистическая сущность европейца или американца. Но нельзя стать националистом русским, не делаясь в то же время националистом еврейским, и наоборот. Тут узел, связанный судьбой, и людям его не разбудить.
   Гг. Голубев и Струве, соединяя русский национализм с асемитизмом, лишь обнаружили этим, что они сами стоят спиной к русскому национальному лику, а националистами стали на европейский образец. Французы, немцы, англичане, все -- приверженцы к патриотизму во имя национальной идеи. Будем же и мы на них похожи, сделаемся как все, станем не хуже других.
   Признаюсь, в просвещенном национализме наших демократически настроенных интеллигентов я вижу менее исторического содержания, чем в "зоологическом патриотизме" наших крайних партий. Национализм истинно-русских людей, по крайней мере, исторически подлинен. Они тяготеют к идеалу, которым действительно жила допетровская Русь и отчасти послепетровская Россия. Если бы встали из гроба древние русские князья и святители, то они, без сомнения, одобрили бы патриотизм наших крайних правых, которые в своем национальном сознании остановились, замерли, омертвели и в этом отношении похожи на ту массу евреев, которые и после пришествия Христа продолжали считать себя богоизбранным народом и ожидать Мессию. Сам по себе патриотизм наших крайне правых не менее естественен и понятен, чем патриотизм монархиста Бисмарка или даже республиканца Клемансо, который из общей политической амнистии исключил одних антипатриотов. Нашим крайним партиям можно лишь возразить, что их идеал, при всей его исторической подлинности, неосуществим. Государственность, построенная на подавлении личности, обречена на гибель. Истинно-русские люди хотят вернуть нашу историю на тот путь, который неминуемо привел бы к распаду России.
   Не то приходится сказать о патриотизме г. Голубева и г. Струве. В нем прежде всего нет исторической плоти. Это -- зачатая в сумерках аналогий и рожденная в потугах логики мысль.
   Этот рассудочно построенный русский патриотизм по своей беспочвенности может лишь сравниться с еврейским патриотизмом Владимира Ж. него единомышленников. Ведь и сионисты, твердя о национализме, на деле отворачиваются от подлинного национального лика еврейства и радеют лишь о том, чтобы быть как все, стать не хуже других, создать, как все, литературу, хотя бы и третьестепенную, но на своем собственном языке. Сионисты забывают, что нельзя создать литературу на таком языке, как еврейский жаргон, в котором нет, например, слова для выражения понятия "весна". Да, как это ни странно, но нужно вслух признать тот факт, что евреи за свои вековые скитания по Испании, Германии и Польше так истощили свою энергию в одном усилии сохранить свою народную целость и так при этом сузили свою личную жизнь, что впопыхах прямо не заметили, не обратили внимания на такую подробность мировой жизни, как приход весны. Ну, что же, быль и народу, как молодцу, не укор. Ведь нет ничего постыдного в том, что славяне заимствовали свою религию извне, из книг, написанных какими-то древними евреями. Почему бы потомку этих евреев, желающему восстановить свою связь с природой, не заимствовать язык у другого, ближе к природе стоявшего народа? Это ему простится, лишь бы он из этого языка сделал употребление, согласное с его собственной национальной идеей, лишь бы он помнил, что призвание еврейской национальности -- это быть вечно богорождающим, и на месте разрушенного храма личности воздвигать новый храм вселенскому и вечному.
   Мне, конечно, возразят, что я говорю об идеальных возможностях, которых действительность не знает. Да, будничная действительность их не знает, но в грозные пережитые нами дни, в свете молний этой великой исторической грозы, кто хотел, тот мог увидеть подлинный национальный лик и русский, и еврейский. В этом свете, прежде всего, стало очевидным, что кроме государственности внешней, насильственной, захватывающей, возможна еще -- и не в мечтательном сне, а в исторической яви -- другая государственность, восторженно-доверчивая, широко дающая, божественно-щедрая.
   

ПРИМЕЧАНИЯ

   Впервые: Слово. 1909. No 750. Печатается по сборнику. Из предисловия Ф. Г. Мускатблита: "Н. Минский по своей инициативе любезно предоставил мне для восстановления несколько выпавших из первоначального текста мест, что в меру "не зависящих от редакции обстоятельств" и сделано". Николай Максимович Минский (Виленкин, 1855--1937) -- поэт, философ.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru