Lib.ru/Классика: Мирбо Октав. Аббат Жюль

АББАТЪ ЖЮЛЬ.

Романъ Октава Мирбо.

Переводъ съ французскаго С. Б.

Мои родители почти никогда не разговаривали между собою, кромѣ случаевъ, когда отецъ послѣ какой-нибудь тяжелой операціи или трудныхъ родовъ описывалъ за столомъ въ техническихъ, часто латинскихъ терминахъ тревожные моменты событія. И это не потому, чтобы они сердились другъ на друга; наоборотъ, они очень другъ друга любили, были дружны, вообще рѣдко можно было встрѣтить болѣе согласную семью. Но привычка жить одними и тѣми же мыслями и впечатлѣніями, при полномъ отсутствіи романтизма отъ природы, исключала надобность въ разговорахъ. И мнѣ они не находили, что сказать: по ихъ мнѣнію, я былъ слишкомъ великъ для дѣтскихъ сказокъ и слишкомъ малъ для серьезныхъ вопросовъ. Къ тому же они были убѣждены, что хорошо воспитанный ребенокъ долженъ открывать ротъ только въ трехъ случаяхъ: когда онъ ѣстъ, отвѣчаетъ урокъ и читаетъ молитву. Если мнѣ иногда случалось протестовать противъ этой семейно-педагогической системы, то отецъ сурово останавливалъ меня рѣшительнымъ аргументомъ:

-- Это еще что!.. Вонъ траписты никогда не разговариваютъ между собой!

Впрочемъ, если они и не были такъ ласковы и нѣжны со мною, какъ я того желалъ, то все же любили меня по своему.

Надо было что-нибудь выходящее изъ рамокъ обыденной жизни и профессіональныхъ интересовъ отца, чтобы они заговорили,-- напримѣръ, перемѣщеніе знакомаго чиновника, подстрѣленная коза въ заповѣдномъ лѣсу г. де-Бланде, смерть сосѣда или вѣсть о неожиданной свадьбѣ. Возможная беременность богатыхъ паціентокъ также служила темой отрывистыхъ разговоровъ, приблизительно такого содержанія:

-- Только бы мнѣ не ошибиться,-- говорилъ отецъ,-- только бы она дѣйствительно была беременна.

-- Да, это будетъ хорошая практика,-- подтверждала мать:-- четыре такихъ въ мѣсяцъ, пожалуй, было бы и довольно... Мы могли-бы купить себѣ рояль.

Отецъ щелкалъ языкомъ.

-- Четыре въ мѣсяцъ!.. Захотѣла!.. Экая лакомка!.. Но эта несносная женщина всегда меня безпокоитъ: у нея такой узкій тазъ.

Еще не зная опредѣленно, какая таинственная часть тѣла обозначается словомъ тазъ, я уже съ девяти лѣтъ точно зналъ размѣры тазовъ всѣхъ женщинъ Віантэ, обусловливающихъ благополучные роды. Но научныя свѣдѣнія о маткѣ, плацентѣ, пуповинѣ нисколько не мѣшали моему отцу увѣрять меня, что дѣти родятся подъ капустнымъ листомъ.

Мнѣ было извѣстно, что такое ракъ, опухоль, флегмона, мой слабый умъ мало но-малу обогащался ужасными представленіями о ранахъ, часто скрываемыхъ, какъ позоръ. Мнѣ слышались вопли больныхъ, и это съ ранняго дѣтства сгоняло довѣрчивую улыбку съ моихъ устъ. Каждый вечеръ я видѣлъ, какъ отецъ раскладываетъ на столѣ свой карманный наборъ острыхъ и страшныхъ инструментовъ изъ блестящей стали, продуваетъ зонды, протираетъ ножи и тонкіе ланцеты до зеркальнаго блеска,-- и мои мечты и грезы о чудныхъ феяхъ переходили въ хирургическій кошмаръ, гдѣ сочился гной, грудами лежали отрѣзанныя конечности и валялись отвратительные окровавленные бинты и тряпки. Иногда отецъ цѣлый вечеръ занимался чисткой акушерскихъ щипцовъ, вынутыхъ изъ кузова кабріолета, гдѣ онъ часто забывалъ ихъ. Онъ вытиралъ заржавленныя ручки желтымъ порошкомъ, полировалъ ложки и смазывалъ масломъ мѣсто ихъ соединенія. И, когда инструментъ становился блестящимъ, онъ доставлялъ себѣ удовольствіе примѣрной его манипуляціей при возможныхъ родахъ. Затѣмъ, укладывая ихъ въ мѣшокъ изъ зеленой саржи, онъ говорилъ:

-- Ну, да все равно; не люблю я пользоваться ими... всегда боюсь случайности. Эти проклятые органы такъ хрупки!

-- Это вѣрно,-- замѣчала мать,-- но не забывай, что въ такихъ случаяхъ ты получаешь двойной гонораръ!

Если эти инструменты и разговоры и научали меня кое-чему, чего обыкновенно дѣти въ моемъ возрастѣ не знаютъ, то все же они нисколько не интересовали меня. Въ моемъ жалкомъ существованіи не было ничего ужаснѣе безконечныхъ часовъ семейныхъ трапезъ. Мнѣ хотѣлось бѣгать, прыгать гдѣ-нибудь на лѣстницѣ или въ корридорѣ, пойти въ кухвю, къ старой Викторіи, которая, рискуя навлечь за себя выговоръ матери, позволяла мнѣ залѣзать въ котлы, играть кранами у бочки, поворачивать вертелъ, а иногда приводила меня въ восхищеніе своими необыкновенными исторіями о разбойникахъ. Но послушаніе принуждало меня застывать неподвижно на двухъ старыхъ разрозненныхъ томахъ "Житія Святыхъ", положенныхъ на сидѣнье моего низкаго стула, и я не смѣлъ встать изъ за стола раньше, чѣмъ мать ни подавала знака, что трапеза кончена. Лѣтомъ мою скуку разгоняли жужжаніе мухъ и осъ надъ тарелками съ фруктами, бабочки и мотыльки, привлекаемые запахомъ свѣжихъ цвѣтовъ и падавшіе на скатерть. Я любилъ смотрѣть въ открытое окно на возвышавшіеся вдали холмы Сенъ-Жака, подернутые голубоватой дымкой, гдѣ за вершинами каждый день пряталось солнце. Увы! зимою не было ни мухъ, ни осъ, ни бабочекъ. Не видно было и неба... ничего, кромѣ угрюмой столовой и моихъ родителей, погруженныхъ въ свои невѣдомыя мнѣ думы, гдѣ, я чувствовалъ это, мнѣ не было мѣста.

Помню, цѣлый день лилъ дождь, и въ этотъ зимній вечеръ было особенно тоскливо: мать и отецъ за все время не проронили ни слова. Они казались мрачнѣе обыкновеннаго. Отецъ по привычкѣ сложилъ салфетку треугольникомъ, какъ дѣлалъ это каждый вечеръ по окончаніи ужина, и вдругъ задалъ себѣ вопросъ:

-- Но что онъ могъ дѣлать въ Нарни!? Это непостижимо!

Короткими щелчками онъ стряхнулъ съ жилета и панталонъ застрявшія въ складкахъ крошки и пододвинулъ свой гулъ къ угасавшему камину. Онъ облокотился на колѣни и грѣлъ у огня руки, слегка потирая ихъ и время отъ времени хрустя суставами пальцевъ. Вошла Викторія съ засученными рукавами и стала убирать со стола. Когда она вышла, отецъ снова повторилъ съ особымъ удареніемъ свой вопросъ:

-- Но что же онъ, какъ патеръ, могъ дѣлать въ Парижѣ?

Вѣдь шесть лѣтъ о немъ не было ни слуху, ни духу... Это очень любопытно... Мнѣ страшно хочется узнать, въ чемъ дѣло!..

Я понялъ, что рѣчь идетъ о моемъ дядѣ, аббатѣ Жюлѣ. Утромъ отецъ получилъ отъ него письмо съ извѣстіемъ о скоромъ его возвращеніи. Письмо было кратко, безъ всякихъ объясненій. Въ немъ не было ни душевнаго волненія, ни нѣжности, ни извиненія въ долгомъ молчаніи. Онъ возвращался въ Віантэ и сообщалъ объ этомъ брату письмомъ, похожимъ на объявленія поставщиковъ своимъ заказчикамъ. Отецъ замѣтилъ, что почеркъ даже былъ рѣзче обыкновеннаго. И въ третій разъ онъ воскликнулъ:

-- Но что онъ могъ дѣлать въ Парижѣ?!..

Мать, сидѣвшая за столомъ прямо, точно вытянувшись, со скрещенными руками и неопредѣленнымъ взглядомъ, покачала головой. Монастырски строгое выраженіе ея лица усугублялось еще гладкимъ чернымъ платьемъ, безъ всякихъ украшеній и признаковъ бѣлаго воротничка и манжетъ.

-- Такой странный оригиналъ?..-- я увѣрена, что ничего хорошаго!-- замѣтила она. И, помолчавъ, сухимъ тономъ прибавила:-- Могъ бы остаться и въ Парижѣ... Я не жду ничего путнаго отъ его возвращенія.

-- Конечно, конечно,-- согласился отецъ,-- съ такимъ характеромъ, какъ у него, трудно прожить счастливо всю жизнь!.. Понятно, не проживешь... Тѣмъ не менѣе...

Онъ подумалъ нѣсколько минутъ и продолжалъ:

-- Тѣмъ не менѣе, мой другъ, очень выгодно, что аббатъ будетъ жить съ нами... Чрезвычайно выгодно.

Мать пожала плечами и съ живостью отвѣтила:

-- Выгодно?!.. Ты это думаешь!.. Вѣдь семья для него ничто, точно также какъ и церковная служба... Прислалъ ли онъ хоть разъ подарокъ мальчику къ новому году? А вѣдь онъ -- его крестникъ... А когда ты ухаживалъ за нимъ во время его тяжкой болѣзни, забросилъ для него свои дѣла и проводилъ цѣлыя ночи у его постели,-- поблагодарилъ онъ тебя хоть словомъ? Ты все говорилъ: онъ намъ сдѣлаетъ хорошій подарокъ. А гдѣ онъ, этотъ хорошій подарокъ?.. Зайцы, бекассы, жирныя форели,-- чѣмъ мы его только ни пичкали! Мы должны были отказываться отъ всего вкуснаго ради него. Точно мы обязаны были все это дѣлать...

-- Ну, конечно,-- прервалъ отецъ.-- Старались дѣлать какъ можно лучше.

-- Мы просто были дураками. Онъ плохой родственникъ, плохой патеръ, прямо -- грубое существо!.. Если онъ теперь возвращается въ Віантэ, значитъ, все растратилъ, проѣлъ, уперся лбомъ въ стѣну... И онъ сядетъ на нашу шею!.. Только этого не хватало!

-- Ну, ну, мой другъ, ты очень преувеличиваешь! Если онъ ѣдетъ опять сюда, то только потому, что вообще никогда не могъ усидѣть на одномъ мѣстѣ. Это сущій чортъ!.. Теперь онъ бросаетъ Парижъ, какъ кинулъ епархію, гдѣ могъ бы далеко пойти, какъ бросилъ свой приходъ въ Рандонэ, гдѣ ему было такъ спокойно и выгодно жить. Ему просто нужно вѣчно что-нибудь новое... Онъ нигдѣ не можетъ найти себѣ мѣста... Ну, а насчетъ его состоянія, я съ тобою несогласенъ. Онъ былъ порядочно скупъ. Припомни-ка, что это былъ за скряга!

-- Скряжничество не мѣшаетъ, мой другъ, растрачивать деньги на глупыя прихоти. Развѣ можно знать, какія фантазіи могутъ явиться въ такомъ мозгу? И потомъ ты забываешь, что передъ отъѣздомъ въ Парижъ аббатъ продалъ ферму, луга и лѣсъ въ Фодьерѣ? Зачѣмъ? И гдѣ теперь всѣ эти деньги?

-- Вотъ это вѣрно!-- отвѣчалъ отецъ и сразу задумался.

-- Не говорю ужъ о томъ, что общая антипатія къ нему можетъ отразиться на твоихъ выборахъ, а пожалуй, даже и на твоей практикѣ. Напримѣръ, Бернары удерживаются тобою съ такимъ трудомъ, и ничего удивительнаго не будетъ, если они тебя бросятъ... Конечно, это возможно!.. И поди-ка ищи другихъ, склонныхъ такъ же часто хворать и такъ хорошо платить!

Отецъ откинулся на спину стула, сдѣлалъ гримасу и почесалъ затылокъ.

-- Да, да,-- пробормоталъ онъ нѣсколько разъ,-- ты права! Все это возможно...

Голосъ матери принялъ таинственный оттѣнокъ.

-- Послушай,-- сказала она,-- я никогда не хотѣла говорить тебѣ, чтобы не встревожить... Но я вѣчно дрожу въ ожиданіи несчастья. Вспомни Верже, убійцу архіепископа: онъ тоже былъ священникъ, сумасшедшій, изступленный, какъ аббатъ Жюль!..

Отецъ порывисто обернулся. Въ глазахъ его отразился ужасъ. Казалось, онъ вдругъ увидѣлъ передъ собою бездну.

-- Верже, кой чортъ Верже!-- пробормоталъ онъ, дрожа,-- что ты говоришь!

-- Ну, да. Я часто думала объ этомъ... Рѣдко я развертывала твою газету безъ сердечнаго трепета!.. Всего можно ожидать!.. Въ твоей семьѣ всѣ такіе сумасброды.

Разговоръ прекратился, и снова наступила полнѣйшая тишина.

На дворѣ по прежнему вылъ вѣтеръ и гнулъ деревья, и дождь барабанилъ въ окно. Отецъ съ тревогой во взорѣ слѣдилъ за умиравшимъ пламенемъ; мать, задумчивая и поблѣднѣвшая отъ длиннаго разговора, сидѣла, устремивъ, какъ всегда, блуждающій взоръ въ пространство. А я въ этой полутемной, пустой столовой, безъ мебели и съ голыми стѣнами, съ окнами, погруженными въ ночной мракъ, чувствовалъ себя грустнымъ, одинокимъ, заброшеннымъ. Съ потолка, со стѣнъ, даже изъ глазъ моихъ родителей исходилъ холодъ, окутывалъ меня, какъ ледяной плащъ, проникалъ мое тѣло и сжималъ сердце Мнѣ хотѣлось плакать. Я сравнивалъ нашу монастырскую, угрюмую жизнь съ жизнью Сервьеровъ, нашихъ друзей, гдѣ мы обѣдали каждую недѣлю по четвергамъ. Какъ я завидовалъ внутренней теплотѣ, царившей въ ихъ домѣ! Мягкіе ковры, стѣны съ веселыми картинами и фамильными портретами въ овальныхъ рамахъ,-- эти воспоминанія о далекомъ прошломъ, охраняемомъ съ такимъ благоговѣніемъ; прелестныя бездѣлушки, каждая, какъ улыбка, радующая взоръ, и всѣ вмѣстѣ говорящія объ изысканности привычекъ. Почему моя мать не такая, какъ г-жа Сервьеръ? Почему она не такая же веселая, оживленная, любящая, не одѣвается въ такія же красивыя платья съ кружевами и съ цвѣтами у пояса, а волосы ея не закручены въ свѣтлый узелъ на головѣ и не пахнутъ такъ пріятно? Г-жа Сервьеръ была такъ очаровательна, приводила меня въ такое умиленіе, что я никогда ни садился на ея стулъ иначе, какъ ни понюхавъ и ни поцѣловавъ мѣсто, гдѣ она сидѣла. Почему я не относился такъ же къ своей матери? Почему мнѣ не такъ хорошо, какъ моимъ ровесникамъ, Максиму и Жаннѣ? Они могутъ болтать, бѣгать, играть во всѣхъ углахъ, они счастливы, у нихъ большія книги съ золотымъ обрѣзомъ, ихъ отецъ объясняетъ имъ картинки, вызывая удивленіе и смѣхъ... Сдерживая зѣвоту, я вертѣлся на жесткомъ "Житіи Святыхъ", служившемъ мнѣ сидѣньемъ, и не находилъ для себя удобнаго положенія. Чтобы развлечь слухъ и глаза, я прислушивался къ стуку деревянныхъ башмаковъ Викторіи по каменнымъ плитамъ кухни, къ звону посуды и слѣдилъ за трепетавшимъ свѣтлымъ кружкомъ отъ лампы на потолкѣ.

Въ этотъ вечеръ отецъ забылъ отмѣтить въ записной книжкѣ свои визиты къ больнымъ, а такъ же не просмотрѣлъ газеты: два дѣла, обыкновенно выполнявшіяся имъ съ неуклонной правильностью.

Чтобы разсѣяться немного, я сталъ думать о своемъ дядѣ аббатѣ, возвращеніе котораго вызвало, противъ обыкновенія, такой длинный и живой разговоръ между моими родителями. Я былъ очень малъ, когда онъ уѣхалъ; мнѣ едва минуло три года, но я все же удивился, когда въ моей памяти очень смутно воскресъ его образъ: вѣдь съ того времени ни проходило дня, чтобы меня не пугали дядей, онъ рисовался какимъ-то чортомъ, страшнымъ людоѣдомъ, уносившихъ непослушныхъ дѣтей! Разсказывали мнѣ, что однажды, играя въ его саду въ Рандонэ, я упалъ въ корзинку съ тюльпанами. Разъяренный дядя жестоко отодралъ меня хлыстомъ, предназначеннымъ выколачивать рясы. Когда хотѣли ярко описать какое-нибудь нравственное или физическое уродство, мои родители никогда не упускали случая пользоваться сравненіемъ: "онъ уродливъ, какъ аббатъ Жюль... грязенъ, какъ аббатъ Жюль... обжора, какъ аббатъ Жюль... наглъ, какъ аббатъ Жюль... вретъ, какъ аббатъ Жюль". Если я плакалъ, мать, чтобы пристыдить меня, говорила: "О, какой онъ противный... онъ похожъ на аббата Жюля!" Если я проявлялъ непослушаніе: "продолжай, продолжай, мой мальчикъ, ты кончишь тѣмъ же, чѣмъ и аббатъ Жюль!." Аббатъ Жюль воплощалъ всѣ недостатки въ мірѣ, всѣ пороки, всѣ преступленія, всѣ низости, все таинственное. Очень часто насъ посѣщалъ кюре Сорта и каждый разъ онъ спрашивалъ:

-- Ну, какъ, все нѣтъ извѣстій отъ аббата Жюля?

-- Увы! ничего нѣтъ, батюшка.

Кюре складывалъ короткія и жирныя руки на толстомъ животѣ и, склонивъ голову, говорилъ удрученнымъ тономъ:

-- Все можетъ быть, все можетъ быть! Вчера я опять отслужилъ по немъ обѣдню.

-- Не умеръ ли онъ, батюшка?

-- О, сударыня, если бы умеръ, то было бы извѣстно.

-- Можетъ быть, это было бы лучше.

-- Можетъ быть! Милосердіе Божіе такъ безконечно!.. Кто знаетъ. Но для духовенства это ужасно грустно, ужасно грустно!

-- И для семьи, батюшка.

-- Для всего околодка. Для всѣхъ грустно!

И кюре проглатывалъ свою молитву, сильно сопя.

Вспоминаю также разсказы о юности аббата, когда отецъ бывалъ въ хорошемъ настроеніи. Полустыдясь, полудовольный, онъ начиналъ строгимъ тономъ, обѣщая вывести изъ фактовъ нравоученіе, но мало по малу поддавался пагубной заразительности продѣлокъ дяди и кончалъ свой разсказъ взрывомъ неудержимаго смѣха и хлопаньемъ себя по бедрамъ. Одинъ разсказъ изъ многихъ произвелъ на меня особенное впечатлѣніе. Иногда, когда я замѣчалъ, что лицо отца немного разглаживается отъ морщинъ, я просилъ его:

-- Папочка, разскажи про дядю Жюля и тетку Атали.

-- Но хорошо ли ты велъ себя сегодня? Зналъ ли уроки?

-- Да, да, папочка! Пожалуйста, разскажи!

И отецъ начиналъ:

-- Твоя бѣдная тетка Атали... увы! мы ее уже потеряли!.. была въ дѣтствѣ очень обжорлива, до такой степени, что при ней нельзя было оставить ничего съѣстного,-- она тотчасъ же все уничтожала. Изъ кладовой она воровала остатки рагу; въ шкафахъ залѣзала пальцами въ банки съ вареньемъ: въ саду грызла яблоки на самыхъ вѣткахъ, и садовникъ былъ въ отчаяніи, воображая, что плоды портятъ бѣлки или другія вредныя животныя. Онъ увеличилъ количество силковъ, сторожилъ по ночамъ, а тетка твоя смѣялась надъ нимъ. "Ну, какъ бѣлки, дядя Франсуа?" -- "Ахъ, барышня, не говорите о нихъ. Какія-то вѣдьмы, право!.. Но и ихъ, все равно, подстерегу".-- И онъ накрылъ твою тетку. Ее строго наказали, потому что обжорство и непослушаніе -- самые гнусные пороки... Хотя Атали была большая проказница, но очень слабаго здоровья. Она сильно кашляла, и спасались за ея легкія. Для поправленія здоровья, твоя бабушка заставляла ее каждое утро выпивать ложку трески ваго жира... Тресковый жиръ очень невкусенъ, а какъ я уже сказалъ, тетка твоя была большая лакомка. Чтобы уговорить ее выпить, нужны были всевозможныя ухищренія. Между тѣмъ нѣсколько мѣсяцевъ такого лѣченія поправили ее: на щекахъ появился румянецъ, кашель уменьшился... Это, однако, не помѣшало ей впослѣдствіи умереть отъ чахотки. У нея были каверны. А когда появляются каверны, ничего уже не подѣлаешь, приходится умирать не сегодня-завтра... У непослушныхъ дѣтей всегда бываютъ каверны...

Очевидно, чтобы произвести большее впечатлѣніе своими пророческими словами, отецъ всегда останавливался на минуту въ этомъ мѣстѣ разсказа. Онъ въ упоръ глядѣлъ на меня, долго сморкался и въ то время, какъ по мнѣ съ ногъ до головы пробѣгала дрожь при мысли, что со мной можетъ случиться то же, что съ теткой Атали, продолжалъ веселымъ тономъ:

-- Однажды утромъ твой дядя Жюль,-- ему было тогда десять лѣтъ,-- вошелъ въ одной рубашкѣ въ комнату сестры. Въ одной рукѣ онъ держалъ бутылку тресковаго жира, а въ другой -- мѣшокъ шоколадныхъ лепешекъ, какъ-то забытыхъ въ ящикѣ буфета. Бѣдная дѣвочка спала; онъ грубо разбудилъ ее. "Ну-ка, выпей свою ложку!" сказалъ онъ. Тетка твоя сначала отказалась. "Выпей ложку,-- повторилъ Жюль,-- и я дамъ тебѣ шоколадныхъ лепешекъ". Онъ открылъ мѣтокъ, тряхнулъ конфектами, захватилъ цѣлую горсть и, щелкнувъ языкомъ, показалъ ей: "Вкусныя, прибавилъ онъ, необыкновенно вкусныя!.. Есть съ кремомъ. Ну, выпей!" Атали выпила, скорчивъ ужасную гримасу. "Ну, теперь еще одну ложку, и я дамъ тебѣ двѣ лепешки; слышишь, двѣ. вкусныя лепешки!" Она выпила еще ложку. "Теперь еще одну, и я тебѣ дамъ три". Она выпила третью, потомъ четвертую, шестую, десятую, пятнадцатую, наконецъ, всю бутылку... Дядя твой былъ въ восторгѣ. Онъ принялся танцевать по комнатѣ, потрясая пустой бутылкой и крича: "Вотъ такъ ловко!.. Теперь ты заболѣешь и два дня тебя будетъ тошнить. Ахъ, какъ я доволенъ!" Атали плакала, ее страшно тошнило. Она, дѣйствительно, сильно заболѣла, едва не умерла. Цѣлую недѣлю у нея была лихорадка и рвота, и она пролежала въ постели двѣ недѣли. Жюля отхлестали и посадили въ темный карцеръ, но никакими силами нельзя было вырвать у него ни слова раскаянія. Наоборотъ, онъ все повторялъ: "ее тошнитъ, рветъ, ахъ, какъ я доволенъ!"

И отецъ, разражаясь хохотомъ, заключалъ:

-- Этакій негодяй этотъ Жюль!

Всѣ эти подробности, часто повторяемыя, казалось, навсегда должны были запечатлѣть въ моемъ робкомъ дѣтскомъ умѣ черты дяди. Но, нѣтъ! У меня осталось о немъ смутное, измѣнчивое представленіе, и мое, возбужденное семейными разсказами, воображеніе придавало ему тысячу различныхъ и страшныхъ формъ. Мой дядя аббатъ! Повторяя про себя эти слова, я видѣлъ передъ собой призракъ, всклокоченный, съ изборожденнымъ гримасами лицомъ, смѣшной и страшный въ одно и то же время, и я не зналъ, бояться ли мнѣ его, или смѣяться надъ нимъ. Мой дядя аббатъ! Я силился при помнить его настоящую физіономію, возстановлялъ въ памяти всѣ тяжелыя обстоятельства своей жизни, гдѣ онъ являлся реальнымъ и живымъ. Напрасно... Отъ всей фигуры дяди, стершейся въ мозгу, какъ старая пастель, въ воспоминаніи сохранилось только длинное костлявое тѣло, тяжело опустившееся въ глубокомъ креслѣ, положенныя подъ сутаной одна на другую ноги, худыя и высохшія въ зеленыхъ носкахъ, съ торчащими лодыжками и съ точно обрубленными пальцами; кругомъ его -- книги. На сѣрой стѣнѣ свѣтлой комнаты картина, изображающая какихъ-то людей съ рыжими бородами, склонившихся надъ покойникомъ. Слышу голосъ непріятнаго тембра, до сихъ поръ еще раздающійся въ моихъ ушахъ, какой-то свистящій, чахоточный, всегда ворчливый и упрекающій съ раздраженіемъ всѣхъ и вся: "Негодяй, негодяй!" И это все!

Я не испытывалъ особеннаго желанія видѣть его, инстинктивно понимая, что онъ не внесетъ въ мою жизнь ни новой привязанности, ни веселья. Я также былъ увѣренъ, что мнѣ нечего ждать отъ плохого крестнаго отца, который съ самаго моего рожденія не купилъ мнѣ ни одной конфектки, не сдѣлалъ ни одного подарка моей матери, а на новый годъ ни разу не прислалъ даже письма. Я слышалъ, что онъ меня не любитъ, не любитъ никого вообще, но вѣритъ въ Бога и всегда злится. У меня сжималось сердце при мысли, что онъ можетъ прибить меня, какъ когда-то, своимъ хлыстомъ. Тѣмъ не менѣе я не могъ не заразиться любопытствомъ, возбуждавшимся во мнѣ оживленными восклицаніями отца: "И что онъ могъ дѣлать въ Парижѣ цѣлыхъ шесть лѣтъ!" Этотъ вопросъ, какъ мнѣ казалось, заключалъ въ себѣ непроницаемую тайну. Мнѣ представлялся аббатъ Жюль въ смутной, волнующейся дали, окруженный туманными призраками, предающійся непозволительнымъ дѣламъ, отъ непониманія которыхъ я страдалъ... Въ сущности, почему онъ уѣхалъ отсюда? Почему ничего неизвѣстно о его жизни гамъ? Зачѣмъ онъ возвращается?.. Какое впечатлѣніе онъ произведетъ на меня? Его костлявое тѣло, высохшія ноги, зеленые носки, бутылка тресковаго жира, тюльпаны, хлыстъ,-- все это плясало въ моей головѣ бѣшенную сарабанду. Наканунѣ пріѣзда безпокойнаго дяди я испытывалъ тотъ же притягательный страхъ, какой охватывалъ меня въ ярмарочныхъ звѣринцахъ и циркахъ. Вдругъ увижу передъ собой страшное, непонятное чудовище, дьявольской силы, страшнѣе того паяца въ рыжемъ парикѣ, который глотаетъ сабли и горящую паклю, или болѣе опасное, чѣмъ негръ, пожирающій дѣтей и съ дикимъ хохотомъ обнажающій свои ослѣпительные зубы!.. Все сверхъестественное, что могъ представить себѣ мой возбужденный умъ,-- воплотилось въ лицѣ аббата Жюля. То карликъ, то гигантъ, онъ чудился мнѣ то подъ каждой травинкой, то вдругъ закрывалъ все небо, огромный, выше самой высокой горы. Я не хотѣлъ думать о возможныхъ послѣдствіяхъ пребыванія аббата Жюля въ Віантэ: мало по малу меня охватилъ ужасъ, и дядя представился мнѣ съ крючковатымъ носомъ, съ горящими, какъ угли, глазами и съ парой огромныхъ роговъ, прямо направленныхъ на меня...

Лампа коптила. Рѣзкій запахъ наполнялъ столовую. И странно, никто не обратилъ на это вниманія. Родители молчали по прежнему. Мать сидѣла неподвижно и продолжала грезить съ неопредѣленнымъ взоромъ; отецъ съ яростью мѣшалъ уголья въ каминѣ, дробилъ ихъ щипцами, при чемъ пепелъ сѣдыми клочьями разлетался въ разныя стороны. Вѣтеръ затихъ. Деревья тихо шелестѣли, дождь падалъ съ монотоннымъ шумомъ на землю. Вдругъ въ тишинѣ раздался звонъ колокольчика у входа.

-- Это Робены,-- сказала мать.-- Пойдемъ въ гостиную.

Она встала, взяла лампу, убавила огонь, и мы пошли за ней: я довольный, что могу размять ноги, отецъ, все повторяя шепотомъ:

-- Но что же онъ могъ дѣлать въ Парижѣ?!

II.

Дома въ Віантэ расположены на склонѣ небольшого холма, во обѣимъ сторонамъ Мортаньской дороги, которая, въ разстояніи одного километра отъ города, выходитъ изъ чащи лѣса прелестной просѣкой. Дома имѣютъ нарядный и веселый видъ, большинство изъ кирпича съ высокими крышами и окнами, привѣтливо украшенными лѣтомъ цвѣтами и вьющимися растеніями. Нѣкоторые домики окружены садами, съ разбитыми симметрично клумбами, и стѣнами, увитыми шпалерными деревьями и виноградомъ. Переулки неожиданно открываютъ видъ на обширныя поля и съ другой стороны выходятъ на единственную городскую улицу, пересѣкающую городъ пополамъ. Въ центрѣ города улица расширяется въ обширную площадь, съ фонтаномъ посрединѣ. Далѣе большая дорога спускается въ долину, перебѣгая черезъ рѣку по мосту изъ розоваго гранита, и спокойно вьется среди полей и рощъ. На возвышеніи стоитъ старая неуклюжая церковь, украшенная остроконечной колокольней, напоминающей бумажный колпакъ. Отъ церкви къ городу ведетъ аллея изъ вязовъ, любимое мѣсто для дѣтскихъ игръ. Направо -- школы и наше жилище; налѣво -- домъ священника, отдѣленный отъ кладбища полуразрушенной обвалившейся стѣной, за которой виднѣются покосившіеся кресты и покрытыя травою могилы. Посреди вязовой аллеи -- распятіе, на которомъ изображеніе Христа изъ крашенаго дерева испортилось уже отъ сырости и сломано, что, однако, не мѣшаетъ вѣрующимъ склоняться у подножія креста и бормотать молитвы, перебирая четки.

Въ эту эпоху въ Віантэ насчитывалось двѣ тысячи пятьсотъ жителей. Между ними было около двадцати семей буржуа и чиновниковъ. Между собою они видѣлись очень рѣдко, даже родственники не бывали другъ у друга, находясь въ постоянныхъ нелѣпыхъ и мелочныхъ ссорахъ изъ-за тщеславія или наслѣдства. Наши знакомства ограничивались: Сервьерами, роскошь которыхъ стѣсняла моихъ родителей, возбуждая къ нимъ недовѣріе; кюре Сортэ, прекраснымъ старикомъ, добрымъ и покладистымъ, безконечно чистая душа котораго вѣчно вовлекала его въ самыя грубѣйшія ошибки; и, наконецъ, Робенами, ставшими скоро друзьями дома. Время отъ времени насъ на, вѣщалъ еще кузенъ Дебрэ, старый пѣхотный капитанъ въ отставкѣ, отчаянный оригиналъ, занимавшійся набивкой чучелъ сусликовъ и хорьковъ, которымъ онъ придавалъ всевозможныя комическія и претенціозныя положенія. Онъ тратилъ на это все свое время и жилъ пенсіей. Но его принимали очень холодно, потому что онъ не могъ произнести двухъ словъ безъ ругани, и мать увѣряла, что отъ него "несетъ покойникомъ". Робены, переѣхавшіе въ нашъ городъ четыре года тому назадъ, тотчасъ же близко сошлись съ нами. Съ перваго же свиданія мы почувствовали себя людьми одной и той же породы. Такъ какъ между Робенами и моей семьей не было соперничества ни въ денежныхъ интересахъ, ни въ самолюбіи, а инстинкты, вкусы и взгляды на жизнь вполнѣ сходились, то дружба между нами установилась прочная; не трудно, впрочемъ, было замѣтить, что дружба эта покоилась на откровенномъ эгоизмѣ и не устояла бы передъ необходимостью хотя бы ничтожной жертвы или выраженія преданности.

Г. Робенъ долго былъ стряпчимъ въ Байе. Послѣ того, какъ онъ продалъ свою фирму, его назначили мировымъ судьей въ Віантэ, благодаря протекціи одного сенатора, о которомъ онъ, при всякомъ удобномъ случаѣ, говорилъ съ большимъ энтузіазмомъ. Это былъ человѣкъ лѣтъ около пятидесяти, неисправимо тщеславный, напыщенный и глупый. Лицомъ онъ былъ похожъ на обезьяну: торчавшая впередъ и плохо обритая верхняя губа дѣлала необыкновенно большимъ промежутокъ между плоскимъ носомъ и широкимъ до ушей ртомъ. Сверхъ всего, онъ былъ маленькаго роста, толстый, съ желтымъ лицомъ, обрамленнымъ сѣдоватой бородой, съ большимъ животомъ и волосатыми руками. По привычкѣ вѣчно таскаться по судамъ и канцеляріямъ съ дѣлами подъ мышкой, онъ не появлялся иначе, какъ въ высокой шляпѣ, въ черномъ кашемировомъ рединготѣ, въ бѣломъ галстухѣ и въ калошахъ,-- единственная уступка, которую онъ сдѣлалъ мѣстнымъ обычаямъ. По совершенно неизвѣстнымъ причинамъ, его считали человѣкомъ суровой неподкупности, старымъ римляниномъ, а между тѣмъ наканунѣ суда можно было видѣть, какъ въ его квартиру входили крестьяне съ корзинами, наполненными всевозможной живностью, и уходили обратно уже безъ всякой ноши.

Даже его политическіе противники отдавали должное его независимости и достоинству, хотя онъ всегда умышленно приговаривалъ ихъ къ высшей мѣрѣ наказанія, когда имъ случалось попадать въ его камеру. Наконецъ, ни одинъ профессоръ права не былъ болѣе его вооруженъ знаніемъ гражданскихъ законовъ: онъ могъ цитировать ихъ наизусть цѣликомъ въ точномъ порядкѣ расположенія параграфовъ. По крайней мѣрѣ, онъ любилъ хвастаться этимъ фокусомъ своей памяти и скромно предлагалъ охотникамъ до нелѣпыхъ пари испробовать его. Никто до сихъ поръ не рѣшался принять его предложеніе, и онъ стяжалъ себѣ славу наилучшаго юрисконсульта въ кантонѣ и за его предѣлами. Такъ же онъ зналъ всѣ рѣшенія кассаціоннаго суда; вообще онъ зналъ все. Но у него былъ странный недостатокъ въ произношеніи: б онъ произносилъ какъ д, а п какъ т. Часто поэтому получались слова необыкновеннаго комизма, возбуждавшія недоразумѣнія во время засѣданій. Это, однако, нисколько не умаляло его престижа серьезнаго судьи и уважаемаго человѣка.

Иногда Робенъ, собираясь гулять, заходилъ за мной, и мы бродили по дорогамъ. Внезапно онъ останавливался, нѣсколько минутъ пыхтѣлъ и, склонившись слегка впередъ, съ величественнымъ жестомъ, начиналъ импровизировать свои будущія рѣчи, произнося краснорѣчивыя фразы, съ свойственной ему замѣной буквъ.

-- Господа!-- гремѣлъ онъ,-- что сказать объ этомъ молодомъ человѣкѣ, воспитанномъ въ благочестивой семьѣ и, благодаря своимъ низкимъ страстямъ, попавшемъ на эту позорную скамью?.. Да, господа...

Онъ воодушевлялся, взывалъ къ справедливости, заклиналъ закономъ, бралъ въ свидѣтели Бога. Руки безпорядочно и часто вздымались къ небу, какъ крылья вѣтряной мельницы.

-- Да, господа, современное общество, основы котораго...

И по мѣрѣ того, какъ онъ говорилъ, все повышая голосъ,

испуганныя птицы разлетались съ тревожнымъ щебетаніемъ, сороки перескакивали съ земли на деревья; вдали лаяли собаки.

-- Да плачь же, плачь, негодный!-- кричалъ мнѣ Робенъ, едва дыша и въ безсиліи опускаясь на откосъ у дороги. Въ такомъ положеніи онъ оставался минутъ десять, вытирая мокрый отъ ораторскаго напряженія лобъ.

На обратномъ пути онъ давалъ мнѣ наставленія:

-- Вотъ кончишь ты юристомъ или докторомъ, поѣдешь въ Парижъ,-- помни, мой другъ, что нужно быть экономнымъ... Въ экономіи -- все; она обусловливаетъ всѣ добродѣтели...

И въ сотый разъ онъ приводилъ мнѣ въ примѣръ одного молодого человѣка въ Байе. Богатый промышленникъ-отецъ посылалъ ему на жизнь въ Парижѣ по двѣ тысячи франковъ въ мѣсяцъ. Молодой человѣкъ лишалъ себя всего, питался и одѣвался, какъ бѣднякъ, никуда не выходилъ и тратилъ на жизнь едва сто франковъ въ мѣсяцъ. Свои сбереженія онъ пряталъ въ шерстяной чулокъ и на нихъ покупалъ желѣзнодорожныя акціи и государственную ренту.

-- Это божественно!-- восклицалъ Робенъ, трепля меня по щекѣ.-- Такое поведеніе прямо божественно!.. Будь экономенъ, мой мальчикъ. При экономіи, одно су -- не су, а цѣлыхъ два, какъ говоритъ моя жена, которая все знаеті... А потомъ...

И, задорно заложивъ на ухо шляпу и вертя въ воздухѣ своею тростью, точно онъ очерчивалъ себя магическимъ кругомъ, мировой судья весело заканчивалъ:

-- Впрочемъ, экономія нисколько не мѣшаетъ удовольствіямъ, пострѣленокъ!.. Надо же пользоваться молодостью

Свои совѣты онъ называлъ подготовленіемъ меня къ жизни и къ борьбѣ съ ней въ будущемъ.

Г-жа Эстоки Робенъ, которая "знала все", представляла собою длинную, сухую, угловатую фигуру, съ краснымъ шелушившимся мѣстами лицомъ. Короткій вздернутый носъ поражалъ широко разставленными ноздрями; свѣтлые волосы съ зеленоватымъ оттѣнкомъ жидкими начесами прилипали къ сдавленнымъ вискамъ. Невозможно было встрѣтить болѣе неуклюжую женщину. Ея естественное безобразіе увеличивалось еще смѣшными манерами, подчеркивать которыя, казалось, доставляло ей удовольствіе. Она шепелявила и, рѣзко выкрикивая слова, произносила ихъ какъ-то по складамъ, испуская вздохъ передъ каждымъ слогомъ. Это дѣйствовало на нервы, какъ треніе пальцемъ по мокрому стеклу. Мало того, всякое слово сопровождалось жеманными улыбками, киваніями, присѣданіемъ и цѣлой серіей нелѣпыхъ жестикуляцій и претенціозныхъ позъ,-- что придавало ея фигурѣ видъ развинченнаго манекена. Одержимая желаніемъ быть всегда предметомъ неослабнаго вниманія, она вѣчно жаловалась на боли то въ головѣ, то въ животѣ, то въ груди; стонала и охала и въ концѣ концовъ просила разрѣшенія распустить корсетъ.

-- Уфъ!-- говорила она.-- Это не потому, что онъ меня давитъ, наоборотъ; но каждый вечеръ въ этотъ часъ меня пучитъ, я разбухаю вдвое... Такъ непріятна!.. Что это такое, г. Дервель, какъ вы думаете?

-- Маленькая диспепсія, должно быть,-- отвѣчалъ отецъ.-- А отправленія хороши?.. правильны?..

Г-жа Робенъ опускала глаза и жеманно отвѣчала:

-- Да... приблизительно... то есть... ахъ, Боже мой!.. Какіе у этихъ докторовъ не поэтическіе вопросы, неправда ли, дорогая? Ни за что не хотѣла бы быть докторомъ... Чего у нихъ только ни насмотришься... И потомъ я страшно боюсь больныхъ.. Они производятъ на меня впечатлѣніе животныхъ!

Я ее ненавидѣлъ, часто испытывая на себѣ ея жестокость. У г-жи Робенъ было два сына. Одинъ, Робертъ, юноша двадцати трехъ лѣтъ, служилъ солдатомъ въ Африкѣ. О немъ избѣгали говорить, и онъ никогда ее пріѣзжалъ въ Віантэ. Другой, Жоржъ, моложе меня на два года -- болѣзненное и уродливое существо. Мать рѣдко показывала его, стыдясь его морщинистаго лица, маленькихъ кривыхъ ногъ и тщедушнаго тѣла этого запоздалаго и нежеланнаго ребенка... Мое лицо, считавшееся красивымъ, и крѣпкое здоровье давали мнѣ превосходство надъ жалкимъ недоноскомъ, и я нѣжно любилъ его. Къ тому же онъ былъ такой кроткій, добрый и безропотный. Я хотѣлъ, чтобы онъ былъ постояннымъ товарищемъ моихъ игръ, и считалъ бы себя счастливымъ, если бы могъ оберегать его, помогать своей силой его слабости. Онъ тоже стремился ко мнѣ. Я угадывалъ это по его умоляющему взору, гдѣ свѣтилась вся это бѣдная, порабощенная душа, томившаяся, какъ въ тюрьмѣ, жаждавшая солнца и свободы. Изъ-за запертыхъ наглухо оконъ болѣзненный взоръ его безнадежно слѣдилъ на полетомъ птицъ, какъ бы умоляя ихъ унести его на своихъ крыльяхъ къ свѣту, въ безконечность... Но своею ревнивой и угрюмой завистью г-жа Робенъ постоянно воздвигала между нами непроницаемую каменную стѣну. Она всегда разлучала насъ, не допускала, чтобы насъ видѣли рядомъ, потому что безобразіе сына выступало тогда еще рѣзче. Оскорбленная одновременно въ своей материнской гордости и въ женскомъ самолюбіи, она ненавидѣла все молодое, красивое и живое. Меня она не терпѣла особенно за мои розовыя щеки, за здоровое тѣло и за чистую и горячую кровь въ моихъ жилахъ. Она, казалось, считала меня похитившимъ все это у ея сына, и на меня возлагала всю отвѣтственность за свои ошибки и страданія. Случалось, что она нарочно наступала мнѣ на ноги, и мнѣ было такъ больно, что я начиналъ плакать. Тогда она извинялась въ своей неловкости, сопровождая извиненіе тысячью лицемѣрныхъ нѣжностей. Наединѣ она меня толкала, била ногами и кулаками; часто предательски щипала мнѣ руки и, чтобы никто не замѣтилъ, прибавляла мяукающимъ голосомъ: "О, крошка! Какой ты очаровательный!" при чемъ на ея тонкихъ и сухихъ отъ ненависти губахъ появлялась ужасная гримаса улыбка. Однажды, когда мы гуляли но высокой насыпи, она легкимъ движеніемъ локтя столкнула меня съ откосъ, и я полетѣлъ внизъ. Меня подняли съ исцарапанными руками и лицомъ, изодраннымъ терновникомъ. Все тѣло было покрыто ушибами. Я ничего не сказалъ своимъ родителямъ, боясь подвергнуться еще болѣе жестокимъ преслѣдованіямъ съ ея стороны. Къ тому же г-жа Робенъ съ родителями всегда говорила обо мнѣ не иначе, какъ въ самыхъ нѣжныхъ и умиленныхъ выраженіяхъ, и мать моя еще больше любила ее за такую привязанность ко мнѣ.

-- Альбертъ, дитя мое, будь ласковъ съ г-жей Робенъ... Она такъ добра къ тебѣ,-- при каждомъ удобномъ случаѣ говорила мать.

Эти увѣщанія выводили меня изъ себя и глубоко возмущали мое чувство справедливости. Но что я могъ сдѣлать? Мнѣ бы не повѣрили, а если бы заговорилъ, то, пожалуй, и наказали.

Каждый день, кромѣ четверга, Робены приходили къ намъ по вечерамъ. Моя мать и г-жа Робенъ усаживались за шитье и бесѣдовали о хозяйствѣ, жалуясь на возраставшую дороговизну мяса.

-- На хлѣбъ уже нѣтъ больше таксы! Какая гнусность!.. Не удивительно, что на плечахъ булочницы Томъ мы видимъ такія шали, которыя намъ и не по карману! Еще бы: на наши деньги!

Слово деньги не сходило съ ихъ устъ. Оно приводило меня въ ярость, смущало, точно въ немъ было что-то непристойное.

Г. Робенъ и отецъ усаживались за пикетъ и играли серьезно, вдумчиво, подготовляя въ непріязненномъ молчаніи другъ другу грозные капоты и страшные девяносто. Иногда они говорили о политикѣ, трепетали при воспоминаніи о кровавомъ 1848 годѣ, восхищались заслугами г. де-ла-Геронніера, сравнивали Жюля Фавра съ Маратомъ.

-- Онъ разъ пріѣхалъ защищать дѣло въ Байе,-- говорилъ своимъ своеобразнымъ выговоромъ г. Робенъ.-- Я его видѣлъ. Ахъ, мой другъ, какая у него была страшная физіономія! Онъ положительно нагонялъ страхъ! Но, надо отдать ему справедливость, говоритъ онъ хорошо. Что бы ни говорилъ, знаете ли,-- все вдохновенно!..

По воскресеньямъ затѣвали игру въ домино вмѣстѣ съ кюре Сортэ. И хотя ставкой служили обыкновенные скромные бобы, г-жа Робенъ при чужомъ выигрышѣ жестоко ссорилась, требуя въ каждомъ сомнительномъ случаѣ строгаго исполненія писаныхъ правилъ игры. Въ качествѣ человѣка, привычнаго къ выясненію темныхъ юридическихъ вопросовъ, г. Робенъ уполномочивался разъяснять, распутывать, оспаривать и судить.

-- Правила игры,-- говорилъ онъ, принимая важную позу предсѣдателя суда,-- совсѣмъ не то, что законъ. Тѣмъ не менѣе, совершенно очевидно, что соотношенія, сближенія, скажу даже, аналогія...

Въ концѣ концовъ онъ всегда разрѣшалъ затрудненія въ пользу своей супруги.

Подъ тѣмъ предлогомъ, что они не нашли подходящей квартиры для устройства съ своею мебелью, оставленной въ Байе на попеченіи тетки, Робены временно нанимали первый этажъ въ домѣ сестеръ Лежаръ, двухъ старыхъ дѣвъ, очень богатыхъ и набожныхъ, толстыхъ и круглыхъ. Онѣ одѣвались совершенно одинаково и обѣ украшены были чудовищными зобами, составлявшими одну изъ достопримѣчательностей Віантэ. Квартира была тѣсна и неуютна, обставлена только самымъ необходимымъ. Робены не держали прислуги и никого не принимали у себя.

-- Мы не можемъ приглашать нашихъ друзей въ такую конуру,-- извинялась г-жа Робенъ.-- Вотъ когда у насъ будетъ свой домъ и наша обстановка, тогда!..

Это "тогда", вмѣстѣ со взглядомъ и киваніемъ головой, таило въ себѣ обѣщаніе неслыханныхъ празднествъ, необыкновенныхъ, невиданныхъ въ городѣ обѣдовъ. Въ словахъ "когда у насъ будетъ наша обстановка", произносимыхъ таинственнымъ, значительнымъ тономъ, сверкало цѣлое море разноцвѣтныхъ огней, ослѣпительное серебро, хрусталь, фарфоръ. Казалось, видишь красное пламя рѣдкихъ винъ, рядъ роскошныхъ комнатъ, цѣлыя сооруженія изъ душистыхъ бисквитовъ и конфектъ и гроздья золотистыхъ фруктовъ,-- словомъ, все, что заставляло обывателей Віантэ говорить:

-- 0. Робены!... Кажется, никто не въ состояніи такъ принимать гостей, какъ они... Вы убѣдитесь въ этомъ, когда они юлу чатъ свою обстановку.

У нихъ справлялись на счетъ этикета, о томъ, что "принято" и "не принято", о символическомъ размѣщеніи дессерта,-- о всѣхъ вопросахъ этой трудной и мудреной науки. Каждый разъ, когда они принимали наше приглашеніе къ обѣду, Робенъ неизмѣнно восклицалъ:

-- О, сколько за нами уже вашихъ обѣдовъ!.. Болѣе ста! Просто стыдно!.. Но когда у насъ будетъ Јсвоя обстановка..

Начинался разговоръ объ этой обстановкѣ. Для нея въ Віантэ дома оказывались то слишкомъ велики или слишкомъ малы, то очень темны или очень свѣтлы, то сухи, то сыры. Г-жа Робенъ разсказывала о великолѣпіи своей спальни изъ голубого репса, о гостиной изъ желтаго дама. Она говорила, что столовое бѣлье ея вышито краснымъ шелкомъ; хрусталь съ золотыми полосками; кофейный сервизъ изъ китайскаго фарфора такъ хрупокъ, что никогда не употребляется, и лишь украшаетъ ея буфетъ-библіотеку изъ краснаго дерева. Г. Робенъ, съ своей стороны, распространялся о своемъ винномъ погребѣ, гдѣ было отдѣленіе и для сигаръ, и о своемъ письменномъ столѣ изъ рѣзнаго дуба, съ секретнымъ замкомъ.

-- Впрочемъ, вы все это увидите, когда мы будемъ имѣть свою обстановку,-- заключалъ онъ.

Въ дѣйствительности, Робены, разсчитывая на обѣщаніе сенатора, надѣялись на близкое повышеніе по службѣ и не хотѣли два раза тратиться на переѣздъ. Двѣнадцать лѣтъ уже ждали они этого повышенія и жили въ домѣ дѣвицъ Лежаръ, и всѣ двѣнадцать лѣтъ не переставали извиняться при каждомъ новомъ приглашеніи:

-- О, сколько за нами вашихъ обѣдовъ!... Просто стыдно!.. Но когда у насъ будетъ своя обстановка!..

Мать моя не ошиблась: позвонили, дѣйствительно, Робены. Они вошли; онъ сопѣлъ, закутанный въ клѣтчатый шерстяной шарфъ; она, въ красномъ шерстяномъ капорѣ, съ черной бархатной лентой, что-то жеманно болтала.

-- Что за погода, друзья мои, что за погода!-- вскричалъ Робенъ, фыркая, какъ старая лошадь,-- а барометръ все падаетъ.

-- Мы съ мужемъ только что говорили за обѣдомъ: "какъ бы бѣдному г. Дервелю не пришлось идти въ такую погоду къ своимъ больнымъ!" -- вытянувъ губы, сказала г-жа Робенъ дружескимъ и сочувственнымъ тономъ.-- Бѣдный вы!.. Какое тяжелое ремесло... Ночью... Такая темень...

-- Дѣйствительно,-- отвѣчалъ отецъ,-- такая погода не располагаетъ. Но что подѣлаешь?.. Надо -- такъ надо! Всего грустнѣе, что не всегда увѣренъ, будешь ли вознагражденъ. И надо замѣтить: бѣдные -- самые требовательные люди...

-- Чортъ возьми!-- вскричалъ Робенъ своимъ говоромъ,-- они ни во что ставятъ чужіе труды... хе, хе, хе!

Мать помогала г-жѣ Робенъ снять капоръ и накидку.

-- А вы опять не привели съ собой Жоржика?-- замѣтила мать.

-- Въ такую-то погоду, дорогая! Къ тому же онъ не совсѣмъ здоровъ, сильно кашляетъ. Представьте, я и работы съ собой не захватила... Эта несносная погода внушаетъ такую лѣнь... страшную лѣнь! Я чувствую себя разбитой всѣмъ тѣломъ: ноги, голова, руки...

Увидѣвъ меня, она протянула свои руки впередъ.

-- Милое дитя, я тебя и не замѣтила!.. Всегда очарователенъ и уменъ! Поцѣлуй меня, крошка.

И она подставила мнѣ свои безкровныя блѣдныя губы, болѣе противныя, чѣмъ пасть дикаго звѣря.

Когда всѣ расположились вокругъ столика, возлѣ камина, отецъ многозначительно заявилъ:

-- Друзья мои, долженъ сообщить вамъ большую новость.

Робены насторожились.

-- Представьте, аббатъ Жюль возвращается въ Віантэ!

Мировой судья привскочилъ на мѣстѣ, широко раскрылъ ротъ и такъ и застылъ на нѣсколько секундъ, онѣмѣвъ отъ удивленія.

-- Аббатъ Жюль!-- наконецъ, вскричалъ онъ.-- Что вы говорите!

-- Да. Мы получили сегодня отъ него письмо,-- продолжалъ отецъ,-- и ждемъ его со дня на день. Каковы его намѣренія, онъ ничего не сообщаетъ: письмо всего изъ двухъ словъ

-- Что же, онъ пріѣзжаетъ навсегда? Или совершаетъ маленькое путешествіе и мимоходомъ заѣдетъ съ вами повидаться?

-- Навсегда!.. По крайней мѣрѣ, мы такъ поняли изъ его письма. Понятно, о томъ, что онъ дѣлалъ въ Парижѣ -- ни слова... Священникъ ли онъ еще?

Казалось, отецъ искалъ въ глазахъ мирового судьи разъясненія и совѣта, потому что самъ терялся въ догадкахъ,-- и я увѣренъ, что въ эту минуту ему представился аббатъ Жюль съ длинной свѣтской бородой и въ длинномъ рединготѣ разстриги.

-- Такъ, такъ, такъ!-- сказалъ Робенъ.-- Наконецъ, мы познакомимся съ этимъ знаменитымъ аббатомъ.

-- Значитъ, въ воскресенье у насъ будетъ одной обѣдней больше,-- заявила г-жа Робенъ съ удовлетвореніемъ.-- Это недурно! Съ тѣхъ поръ, какъ викарій Дерошъ назначенъ капеланомъ въ Бланде, надо признать, что служба у насъ довольно-таки плохая.-- И, обращаясь къ моей матери, она спросила:-- А кюре предупрежденъ? Что онъ говоритъ? Что думаетъ объ его возвращеніи?

-- Ахъ,-- вздохнула мать,-- кюре въ восторгѣ... Но вѣдь, знаете, онъ отъ всего приходитъ въ восторгъ... Онъ ни въ чемъ не видитъ худого, а ему-то и придется узнать аббата. Не говоря уже о столкновеніяхъ, какія они будутъ имѣть другъ съ другомъ... Будетъ не мало курьезовъ!

-- Но какую же роль возьметъ на себя здѣсь аббатъ?

-- Не знаемъ, вѣроятно, будетъ обыкновеннымъ священникомъ.-- И съ злобнымъ раздраженіемъ въ голосѣ мать продолжала: -- Обыкновенный священникъ!.. Человѣкъ могъ бы сдѣлаться епископомъ, если бы захотѣлъ; могъ бы помогать своей семьѣ... Мы и Альберта пустили бы по духовной дорогѣ... А вмѣсто того, что обѣщаетъ его пріѣздъ!

Г-жа Робенъ вертѣлась на стулѣ, покачиваясь своимъ тощимъ тѣломъ. Кисловатая улыбка скривила ея губы.

-- Что дѣлать, дорогая,-- утѣшала она,-- что сдѣлано, того уже не поправишь... Самое важное, что онъ возвращается. Вы должны радоваться этому.

Мать слегка пожала плечами.

-- Отчасти да, отчасти нѣтъ... Вы его не знаете.

-- Я знаю только одно,-- серьезно замѣтила г-жа Робенъ, -- что онъ священникъ, и что всегда лучше имѣть родственника возлѣ себя. За нимъ можно ухаживать, наблюдать, знать, что онъ дѣлаетъ... и во время принять мѣры, если понадобится...

-- Я знаю, что это большое преимущество,-- сказала мать.

-- Тогда какъ на разстояніи, конечно, можно ожидать всего, и ничего не дождаться Въ наше время нѣтъ недостатка въ интриганахъ. Къ тому же не надо заглядывать впередъ. Можетъ быть, аббатъ перемѣнился, и вдругъ вернется къ вамъ съ состояніемъ?

Глаза матери сверкнули и быстро погасли. Грустно покачавъ головой, она вздохнула:

-- Для него это было бы очень желательно!.. Но аббатъ Жюль не изъ такихъ людей. Если онъ измѣнился, то скорѣй къ худшему: я это предчувствую... Вдобавокъ, чего добраго, и кормить его придется... Парижъ такъ великъ и столько въ немъ соблазновъ! Тамъ такъ много страннаго и еще больше дурныхъ людей.

-- Роскошь, роскошь!-- воскликнулъ г. Робенъ.-- Вотъ что губитъ всѣхъ въ Парижѣ. Не знаютъ, что и выдумать, чтобы заставить тратить деньги... Напримѣръ, у сенатора въ вестибюлѣ, представьте, стоятъ два бронзовыхъ негра, въ три раза больше меня, съ золочеными факелами въ рукахъ... Просто, невѣроятно! Вечеромъ эти факелы зажигаютъ. Я это самъ видѣлъ.

-- Однажды вечеромъ въ театрѣ,-- похвастался отецъ,-- мнѣ указали Жоржъ-Зандъ. И, представьте, она была одѣта мужчиной!.. Предполагаю, что и Жюль одѣвался въ свѣтское платье, и его рясы не износились за время пребыванія въ Парижѣ... Но въ Жоржъ-Зандъ сейчасъ можно было узнать женщину... Это даже слишкомъ бросалось въ глаза.

-- Безобразіе!-- воскликнула съ отвращеніемъ г-жа Робенъ, отвернувъ голову и отмахиваясь рукой, точно отъ надоѣдливой мухи.

Отецъ вздумалъ было пуститься въ игривое описаніе подробностей; но мать остановила его, глазами показавъ на меня. Разъ дѣло шло не о медицинѣ, въ моемъ присутствіи очень строго относились къ выбору выраженій.

Разговоръ объ аббатѣ Жюлѣ вновь возобновился, и отецъ долженъ былъ разсказать всю его жизнь, съ дѣтства до отъѣзда въ Парижъ. Въ этотъ вечеръ мнѣ очень хотѣлось спать, не смотря на возбужденіе, вызванное всѣми важными событлями и невыносимымъ присутствіемъ г-жи Робенъ. Я не придавалъ большого значенія разсказу отца и почти ничего не запомнилъ, кромѣ негодующихъ возгласовъ нашихъ друзей, при описаніи нѣкоторыхъ необыкновенныхъ эпизодовъ: "Боже, возможно ли!.. И это патеръ!.."

Вспоминаю также, что говорилось о нѣкоей г-жѣ Бульмеръ, умершей нѣсколько дней назадъ отъ родовъ. И даже теперь слышу, какъ отецъ объясняетъ причину несчастья въ точныхъ медицинскихъ выраженіяхъ, не принятыхъ въ обществѣ...

Послѣ неудачныхъ родовъ опять вернулись къ аббату Жюлю. Въ половинѣ одиннадцатаго Робены удалились.

-- Обсудите все хорошенько, дорогая моя,-- говорила страшная г-жа Робенъ, надѣвая капоръ.-- Не волнуйтесь... Никогда нельзя предвидѣть, что случится... А понадобится наша помощь -- не стѣсняйтесь. Я такъ васъ люблю, такъ люблю вашего маленькаго Альберта.

Отецъ и Робенъ бесѣдовали отдѣльно.

-- Можетъ быть -- женщины?-- предполагалъ судья.

-- Нѣтъ,-- отвѣчалъ отецъ.-- Должно быть, что-нибудь другое... Но что онъ могъ дѣлать въ Парижѣ?

III.

Прежде, чѣмъ продолжать разсказъ, позвольте мнѣ вернуться къ прошлому аббата Жюля и возстановить эту странную фигуру по моимъ личнымъ воспоминаніямъ и по плательнымъ справкамъ у лицъ, его знавшихъ въ разныхъ мѣстахъ, гдѣ онъ жилъ.

-----

Моя бабушка, несомнѣнно, была наиболѣе любимая и уважаемая женщина въ Віантэ. Безъ преувеличенія, могу сказать, что ее почитали, какъ святую. Она была безконечно кротка со всѣми, и ея щедрость къ бѣднякамъ была неизсякаема. Происходя отъ родителей-крестьянъ она, не смотря на то, что замужество ввело ее въ буржуазію, свято сохраняла крестьянскій образъ жизни. Это было существа скромное, рѣдкой деликатности чувствъ и рѣдкаго здраваго смысла. Быть можетъ, только немного черезчуръ набожна. Я, какъ теперь, вижу ее въ огромномъ креслѣ, покрытомъ сѣрымъ парусиновымъ чехломъ; она сидитъ, маленькая, сгорбленная, съ морщинистымъ лицомъ, выглядывающимъ изъ-подъ широкаго бѣлаго чепца, который оттѣнялъ его восковую прозрачность. Она вязала, вязала безъ конца чулки, фуфайки, юбки для бѣдныхъ. Какая она была дѣятельная и подвижная, не смотря на согнувшіе ее годы и болѣзнь, скрючившую ей пальцы! Каждое утро я заходилъ къ ней, или, вѣрнѣе, нянька приводила меня къ ней, и прежде, чѣмъ поцѣловать ее, я взглядывалъ на каминъ. Тамъ стояла маленькая деревянная собачка, и подъ ней я каждый день находилъ монету въ пятьдесятъ сантимовъ. Бабушка прикидывалась удивленной, смѣялась и, махая своей иглой, восклицала.

-- Какъ, собачка опять припасла десять су!.. Вотъ уморительная собачка!

Она много страдала въ прошломъ и въ глубинѣ души хранила горе, но на лицѣ ея всегда мелькала очаровательная улыбка, вызывавшая довѣріе и любовь къ ней. Подъ этой улыбкой, однако, скрывалось много слезъ дѣтскихъ, женскихъ, материнскихъ. Болѣе нѣжная и впечатлительная, чѣмъ обыкновенныя деревенскія дѣвушки по своей духовной организаціи, она провела почти мучительное дѣтство, постоянно страдая отъ жестокости людей и грубости ихъ привычекъ. И это не потому, чтобы она презирала окружающую ее среду и мечтала жить въ болѣе высокомъ кругу: она хотѣла только видѣть вокругъ себя больше доброты, сдержанности и мягкости. Потомъ она вышла замужъ. Дѣда я не зналъ, но, кажется, это былъ человѣкъ очень буйный, деспотичный, волокита и пилъ запоемъ. Онъ унижалъ ее, какъ унижалъ всѣхъ, безъ смысла и сожалѣнія.

Коннозаводчикъ по профессіи, онъ принужденъ былъ ѣздить на дальнія ярмарки, проводить большую часть времени въ трактирахъ съ барышниками и отъ нихъ, безъ сомнѣнія, заимствовалъ грубыя манеры. Онъ погибъ отъ удара лошадинымъ копытомъ въ животъ на ярмаркѣ въ Шассанѣ. Бабушка осталась молодой вдовой съ тремя дѣтьми; это были: мой отецъ, тетка Атали, скончавшаяся отъ чахотки на восемнадцатомъ году, и дядя Жюль.

Не было ребенка, подобнаго Жюлю. Скрытный, сварливый, жестокій, онъ находилъ удовольствіе только въ элыхъ продѣлкахъ. Его братъ и сестра много отъ него терпѣли, а мать была въ отчаяніи. Она и просила его, и наказывала, дѣлала выговоры и умоляла -- все это только раздражало его неукротимую натуру.

-- Совершенный портретъ своего отца!-- говорила, рыдая, бѣдная женщина.

И, дѣйствительно, она съ ужасомъ видѣла въ сынѣ тѣ же жесты, тѣ же взгляды, какіе были у ея мужа, когда тотъ послѣ долгаго отсутствія возвращался домой, съ крикомъ и бранью, весь пропитанный водкой и навозомъ.

Въ коллежѣ, куда его помѣстили очень рано, Жюль билъ своихъ товарищей, доносилъ на нихъ и бунтовалъ противъ учителей. Но онъ былъ очень уменъ, усердно занимался и всегда былъ первымъ въ классѣ. Въ двадцати случаяхъ только этому онъ и былъ обязанъ, что его не исключили изъ школы. По возвращеніи домой, его грубые инстинкты, въ условіяхъ свободной и праздной жизни, развернулись еще больше. Его распутная жизнь, посѣщеніе кабаковъ и участіе въ многочисленныхъ домашнихъ кражахъ, дѣлали его позоромъ для всего города. Онъ не выносилъ ни одного замѣчанія безъ того, чтобы не выйти изъ себя и не угрожать разнести все. Вспышки его гнѣва были такъ ужасны, что всѣ дрожали передъ нимъ, а самъ онъ послѣ нихъ, какъ эпилептикъ, цѣлыми часами лежалъ блѣдный, больной, безъ силъ, съ разбитой головой.

Когда мать спросила его, какую карьеру онъ намѣренъ избрать себѣ, онъ ничего не отвѣтилъ, свистнулъ и повернулся къ ней спиной. Она попробовала опредѣлить его къ одному стряпчему въ Мортань. Но черезъ три мѣсяца онъ убѣжалъ оттуда, испортивъ массу листовъ гербовой бумаги неприличными рисунками. Въ это же время у него явилась, особенная страсть къ чтенію. Онъ читалъ все: романы, стихи, ученыя и философскія сочиненія, революціонные журналы; послѣдніе онъ доставалъ у аптекаря, стараго восторженнаго и преданнаго республиканца, мечтавшаго только о гильотинѣ и о всеобщемъ счастьѣ. Оба работали надъ проектами отдаленныхъ переворотовъ, надъ фантастическимъ разрушеніемъ существующаго соціальнаго строя.

Жюль находилъ удовольствіе высказывать свои крайнія убѣжденія материки несчастная вдова болѣзненно восклицала:

-- Боже мой! И это мой сынъ?!

Однажды, когда она серьезно раздумывала отправить его въ плаваніе, или опредѣлить въ исправительный домъ, Жюль объявилъ ей, что хочетъ сдѣлаться священникомъ. Она страшно вскрикнула, подняла глаза къ небу, закрыла руками лицо, точно услышала ужасное богохульство.

-- Святая Дѣва! Ты -- священникъ!.. Такой негодяй, какъ ты!.. Но, говоря это,-- ты вѣдь оскорбляешь Господа Бога!

-- Я хочу быть священникомъ,-- повторилъ Жюль,-- вотъ и все!

Онъ настаивалъ, шумѣлъ, вышелъ изъ себя и сталъ угрожать.

-- Хочу быть священникомъ, чортъ побери!.. Священникомъ!.. Будьте вы прокляты!

-- Ахъ!-- вскричала мать, лишаясь чувствъ,-- прости меня, Боже! Я произвела на свѣтъ антихриста.

Бабушка посовѣтовалась со своимъ приходскимъ священникомъ, и тотъ въ этомъ странномъ призваніи, выраженномъ еще болѣе странно, увидѣлъ небесную благодать... Имъ овладѣла безграничная радость.

-- Это чудо!.. великое чудо! Въ воскресенье въ своей проповѣди я оповѣщу объ этомъ весь приходъ... Ахъ, какое чудо!

Г-жа Дервель разрыдалась.

-- Но онъ богохульствовалъ, г. кюре, богохульствовалъ, какъ язычникъ!

-- Та, та, та!.. богохульствовалъ! Вы говорите: богохульствовалъ! Это очень понятно... Изъ него выходилъ злой духъ, сударыня... Жюль хочетъ стать патеромъ!.. О, горячо благодарите милосерднаго Бога. Это величайшая побѣда вѣры. Онъ напоминаетъ св. Августина... Да, вашъ сынъ будетъ вторымъ святымъ Августиномъ. Какая честь для васъ, для прихода, для церкви. О, это большое чудо!..

-- Г. кюре,-- лепетала несчастная мать, вся въ слезахъ,-- боюсь, вы ошибаетесь.

-- На, на!.. Успокойтесь, сударыня, вѣрьте, я не ошибаюсь... Дѣйствительно, громадное чудо! Завтра я отслужу благодарственный молебенъ... Не плачьте же, успокойтесь!

Два мѣсяца спустя Жюль поступилъ въ главную семинарію въ С.

Какимъ чувствамъ повиновался онъ, принявъ это неожиданное рѣшеніе? Намѣтилъ ли онъ себѣ планъ будущаго существованія, въ качествѣ священника, въ общемъ независимаго и болѣе легкаго, по сравненію съ другими профессіями? Не руководился ли онъ своею склонностью къ мистификаціямъ и бравированіемъ будущаго долга? Или, быть можетъ, онъ не былъ такъ развращенъ, какъ казалось? Быть можетъ, его преступныя мысли, высказываемыя съ такимъ хвастовствомъ, были только пустыми словами, маекой, а въ глубинѣ сердца онъ хранилъ нетлѣнное зерно христіанскаго благочестія?

Этого никто не зналъ: Жюль всю свою жизнь представлялъ неразрѣшимую загадку.

Между тѣмъ, годы, проведенные въ семинаріи, на этотъ разъ отмѣчены въ его существованіи энергическими стремленіями къ добру и пламенной борьбой съ самимъ собою. Было ли тутъ честолюбивое желаніе достичь высокихъ духовныхъ степеней, или раскаяніе въ прошломъ и размышленія, но онъ страстно предался укрощенію своей натуры, пытался смягчить ее строгостью дисциплины, покорностью передъ униженіемъ, и не только молитвой и пассивнымъ исполненіемъ благочестивыхъ обрядовъ, какъ поступаютъ слабыя души, но почти физическимъ насиліемъ надъ своей волей и напряженіемъ всѣхъ своихъ умственныхъ способностей. Увы! вопреки такому мужеству, возвращеніе къ пороку бывало такъ бурно, дурные инстинкты пробуждались съ такой силой, такъ внезапно и страшно, что сразу, въ одну минуту гибло все зданіе спасенія, возведенное такъ медленно, съ такимъ кропотливымъ трудомъ. И приходилось начинать сначала. Эта неустанная борьба между духомъ и тѣломъ, это физическое и умственное самоистязаніе помѣшало Жюлю привыкнуть къ окружающей обстановкѣ, лишало его возможности приспособиться къ ней. Наоборотъ, его длинная костлявая фигура еще рѣзче оттѣняла острые углы и лицемѣрныя слова, и въ ризницахъ и исповѣдальняхъ, полныхъ тишины и шепота, онъ никогда не испытывалъ ни ласкающаго успокоенія, ни жгучихъ радостей религіознаго экстаза...

Обладая чудовищной памятью и способность, быстро понимать вещи, онъ очень скоро былъ замѣченъ своими профессорами, и сталъ даже безпокоить ихъ. Смѣлость его идей, склонность дерзко оспаривать догматы, стремленіе примѣшивать науку и философію къ непреложности теологическихъ доктринъ, страстное, пламенное краснорѣчіе въ его сочиненіяхъ на самыя отвлеченныя темы и въ особенности его непобѣдимое отвращеніе къ исполненію священныхъ обрядовъ, которые "вдалбливали" ученикамъ, какъ роли актерамъ,-- все это болѣе, чѣмъ его невольное уединеніе, смущало начальника семинаріи, и онъ счелъ нужнымъ довести объ этомъ до свѣдѣнія епископа. Епископъ, снисходительный и добрый старикъ, по размышленіи, рѣшилъ, что все это увлеченія молодости, что въ этомъ виновата строгость правилъ, застывшая рутина, и, какъ это ни странно было въ такомъ благочестивомъ человѣкѣ, проникся симпатіей къ Жюлю, заинтересовался его будущимъ: Жюль такъ не походилъ на остальныхъ семинаристовъ. Епископъ позволялъ ему часто отлучаться изъ семинаріи, приглашалъ къ своему столу. Рѣзкія манеры любимца не приводили его въ ужасъ, напротивъ, онъ сильнѣе привязывался къ его оригинальному уму и твердой волѣ: Жюль нарушалъ все то, что онъ привыкъ видѣть и слышать вокругъ себя. Викарій однажды выразилъ сомнѣніе въ серьезности призванія Жюля и, склонивъ голову на сложенныя руки, сказалъ:

-- Душа его бурлитъ, монсиньоръ, клокочетъ!.. Боюсь, она не выйдетъ побѣдительницей въ борьбѣ съ сомнѣніями и грѣхомъ...

-- Мы ее успокоимъ, г. аббатъ, успокоимъ,-- отвѣчалъ епископъ.-- И вы увидите, что этотъ юноша пойдетъ далеко, очень далеко. Онъ будетъ украшеніемъ церкви.

И, помолчавъ, голосомъ полнымъ сожалѣнія, прибавилъ:

-- Какъ жаль, что онъ такъ безобразенъ и неуклюжъ!

Жюль не любилъ своихъ товарищей и, сколько могъ, избѣгалъ разговоровъ и игръ съ ними. Во дворѣ, во время прогулокъ, онъ отдалялся отъ нихъ, быстро шагалъ гдѣ нибудь въ сторонѣ, сбрасывалъ ногой попадавшіеся на пути большіе камни, трясъ деревья и, казалось, стремился разрушить все, что ни встрѣчалось. Ему удалось пронюхать, что у самыхъ ревностныхъ и нетерпимыхъ учениковъ есть грязныя, подозрительныя связи, что они ведутъ странную переписку, и ему часто доставляло удовольствіе преслѣдовать ихъ циничными насмѣшками и двусмысленными намеками, держа ихъ такимъ образомъ въ вѣчномъ страхѣ, что онъ донесетъ на нихъ, публично осрамитъ передъ учителями. Онъ презиралъ этихъ толстощекихъ и розовыхъ юношей. Съ рабскимъ умомъ и темной душой, они изучали вѣру, какъ сапожное ремесло, и, подъ покорной и набожной внѣшностью, хранили низкіе аппетиты и вожделѣнія грубыхъ крестьянъ. Въ свою очередь, на ряду со свойственнымъ имъ недовѣріемъ и чувствомъ ненависти буржуа [ко всякому, кто не походилъ на нихъ ни въ нравственномъ, ни въ общественномъ смыслѣ, они ненавидѣли его. Они боялись этого "фаворита" епископа, боялись его страшнаго гнѣва, жестокихъ насмѣшекъ и съ ужасомъ видѣли въ немъ апостола грядущей ереси, иконоборца, отступника, "Ламенэ". Въ рѣдкія минуты ихъ свободнаго мышленія Ламенэ представлялся имъ послѣднимъ воплощеніемъ дьявола.

Жюль безъ особыхъ препятствій окончилъ свое духовное образованіе и, выйдя изъ семинаріи, тотчасъ же поступилъ въ епархію секретаремъ епископа.

Въ этотъ день г-жа Дервиль забыла всѣ пережитыя страданія и была преисполнена материнской гордости. Взволнованная до глубины души своимъ счастьемъ, она отправилась къ кюре, и ей казалось, что ангелы несутъ ее подъ пѣніе гимновъ въ лучезарную высь.

-- Ну, что, моя дорогая!-- вскричалъ добрякъ, съ жаромъ пожимая руки своей любимой прихожанкѣ,-- что я вамъ говорилъ? Чудо это или нѣтъ? Развѣ не чудо, скажите на милость?

Она не находила достаточно сильныхъ и чувствительныхъ словъ для выраженія своей благодарности. Горло сжималось отъ чрезмѣрнаго волненія, и она могла только пролепетать:

-- О, г. кюре, г. кюре!

-- Ну, что? будете мнѣ вѣрить въ другой разъ, будете Ѳомой невѣрующимъ? И это еще не конецъ, подождите!.. Вашъ дорогой сынъ будетъ епископомъ, слышите: епископомъ, это такъ же вѣрно, какъ дважды два четыре.

Епископомъ! Конечно, именно объ этомъ теперь и могла идти рѣчь. Она видѣла своего сына подъ неизмѣримыми сводами храмовъ, сверкающими золотомъ, въ трехконечной тіарѣ, повелѣвающимъ душами земныхъ царей, распростертыхъ у его ногъ.

Согласно трогательному обычаю, аббатъ Жюль отслужилъ свою первую обѣдню въ церкви Віантэ, окруженный многочисленной толпой мѣстнаго населенія, знавшаго его еще ребенкомъ. Тутъ случилось нѣчто неожиданное, о чемъ говорятъ до сихъ поръ и будутъ говорить еще долго. Молодой священникъ взошелъ на каѳедру и передъ всѣми публична исповѣдался въ своихъ заблужденіяхъ и грѣхахъ. При первыхъ же словахъ, слетѣвшихъ съ его устъ, собравшаяся толпа вѣрующихъ какъ бы оцѣпенѣла.

-- Дорогіе мои братья!-- воскликнулъ онъ глухимъ и дрожащимъ голосомъ,-- я великій грѣшникъ! Едва затеплилась моя жизнь, какъ душа моя была уже отягчена преступленіями и ложью гораздо болѣе, чѣмъ душа порочнаго старца или убійцы. Среди васъ началъ я эту порочную жизнь, въ ней выросъ, предаваясь сомнѣнію, возмущенію и сладострастію, и среди васъ, огорченныхъ свидѣтелей моихъ позорныхъ лѣтъ, хочу раскрыть свою душу. Публичное безчинство требуетъ и публичнаго посрамленія. Это логично, справедливо, по-христіански! Не достаточно, чтобы раскаяніе оставалось нѣмымъ, скрытымъ въ глубинѣ собственной совѣсти. Выслушайте меня! Я отрицалъ Бога и осквернялъ Его святое имя; я оскорблялъ Христа и непорочную Дѣву. Я презиралъ свою мать, это священное существо, даровавшее мнѣ жизнь; ненавидѣлъ людей, моихъ страждущихъ братьевъ. Я лгалъ, воровалъ, попиралъ ногами бѣдняковъ и жалкихъ калѣкъ, этихъ божьихъ избранниковъ. Полный преступныхъ покушеній плоти, сжигаемый чудовищными вождѣніями, безъ угрызеній, не размышляя, приближался я къ святымъ дарамъ, и кроткому тѣлу Спасителя давалъ грязное ложе въ нечестивой душѣ... Наконецъ, я желалъ жену ближняго своего, я вливалъ развратъ въ сердце молодыхъ дѣвушекъ, и на просторѣ полей, подъ всевидящимъ божьимъ окомъ, предавался разврату...

Послѣднія слова онъ произнесъ звонкимъ, дрожащимъ голосомъ. Среди слушателей поднялся громкій шепотъ, заглушенный шумомъ цѣломудренно задвигавшихся стульевъ, и легкое покашливаніе разнеслось по всей церкви. Кюре подскочилъ на своемъ креслѣ, какъ отъ электрическаго удара. Даже органъ испустилъ мучительный стонъ, пронесшійся по сводамъ храма и замершій на хорахъ, надъ стоявшими въ ужасѣ діаконами и пѣвчими.

-- Я предавался разврату!-- повторилъ изо всѣхъ силъ аббатъ Жюль.

И голосъ его загремѣлъ. Онъ съ яростью билъ себя въ грудь, и рукава его стихаря раздувались отъ движеній, какъ огромныя крылья обезумѣвшей птицы. Постепенно сталъ онъ раскрывать свои прошлыя ошибки, выставляя ихъ съ безжалостной жесткостью; вскрылъ всѣ позорныя мысли въ глубинѣ своего сердца, всѣ постыдныя, загрязнившія его тайны. Подобно древнимъ искателямъ мученичества, онъ бичевалъ себя, обнажалъ и раздиралъ пальцами свои кровавыя язвы и, охваченный страстью самоистязанія, разбрасывалъ куски своего тѣла и капли своей крови. Вѣрующіе, сначала удивленные и смущенные страстностью словъ и библейской прямотою признаній, вскорѣ почувствовали странное безпокойство и заволновались. Тоска сжала всѣмъ горло, появилось чувство, похожее на головокруженіе при видѣ акробатическихъ упражненій надъ бездной. Двѣ женщины, страшно поблѣднѣвшія, съ трудомъ держась за спинки стульевъ, вышли почти безъ чувствъ; а одна, заткнувъ уши, кричала:

-- Довольно, довольно!..

И отовсюду точно прорвался одинъ и тотъ же страшный, мучительный крикъ:

-- Да, да!.. Довольно... довольно!..

Аббатъ остановился; у него захватило дыханіе. И въ то время, какъ онъ вытиралъ со лба струившійся каплями потъ и подбиралъ на руки длинные рукава стихаря, о чудо!.. лучъ солнца, проникшій сквозь розетку окна противъ каѳедры, прорѣзалъ все пространство церкви и прямо освѣтилъ лицо проповѣдника какимъ-то страннымъ радужнымъ свѣтомъ. Всѣ одновременно подняли головы, ожидая увидѣть святого въ этомъ благостномъ сіяніи. Но набѣжало облако, заволокло солнце, и сіяніе исчезло.

Когда Жюль заговорилъ снова, то голосъ его былъ тихъ, и онъ продолжалъ свою проповѣдь, медленно отчеканивая слова. Рѣзкій и мстительный тонъ смѣнился мягкимъ и молящимъ. Внутреннія слезы придавали ему легкое дрожаніе и выраженіе безконечной нѣжности. Сложивъ руки, со взглядомъ, устремленнымъ вверхъ, гдѣ подъ куполомъ носились еще легкія облака ладона, съ упоеніемъ и восторгомъ онъ просилъ прощенія у людей, у святыхъ, у пресвятой Дѣвы, у Бога. Онъ взывалъ о прощеніи даже къ природѣ.

-- И ты, непорочная и плодоносная Природа, вѣчное возрожденіе которой угодно Богу, ты, которую я столько разъ осквернялъ и унижалъ, прости меня! Прости меня и пошли страданіе, ибо страданіе -- благо для грѣшника. Когда я буду испытывать голодъ, будь скупа, лиши меня хлѣба и плодовъ; когда буду испытывать жажду -- лиши мои уста чистой воды твоихъ источниковъ; когда мнѣ будетъ холодно -- не дай согрѣться моимъ окоченѣвшимъ членамъ, лиши солнца, защиты, пріюта. Пусть шипы терновника твоихъ дорогъ исцарапаютъ мои ноги; острія твоихъ скалъ изранятъ въ кровь мои колѣни. О, Природа, будь неумолимо-строгой мучительницей этого жалкаго, необузданнаго, нечистаго тѣла и изъ тяжелаго дерева твоихъ лѣсовъ изготовь ему искупительный крестъ. Подъ тяжестью его, согбенный, я пойду къ вѣчному свѣту...

Невыразимое волненіе затуманило глаза вѣрующихъ, иска- вило лица, сдавило грудь. Кюре дѣлалъ огромныя усилія, чтобы не разрыдаться. Съ надувшимися щеками, съ посинѣвшей тонзурой, онъ съ тревогой вертѣлся на своемъ креслѣ. Сидѣвшіе впереди были строго серьезны. Кое-гдѣ послышались сдержанныя рыданія.

-- Мои дорогіе братья, и вы также, мои любимыя сестры,-- такъ закончилъ свою жаркую мольбу аббатъ Жюль:-- если у васъ есть сожалѣніе къ тому, кто обвиняетъ себя и раскаивается во грѣхахъ, молю васъ: когда до слуха вашего донесется колокольный звонъ всенощной, и вы преклоните колѣна на кладбищѣ или у подножія домашняго распятія, вспомните и просоедините мое имя къ именамъ оплакиваемыхъ вами дорогихъ покойниковъ, къ именамъ несчастныхъ заблудшихся, которыхъ вы хотѣли бы обратить къ Богу. И да вознесется горячая и сострадательная мольба вашихъ общихъ молитвъ къ Тому, Кто судитъ и прощаетъ! Вмѣстѣ съ возродившейся любовью, недостойный сынъ приноситъ клятву поклоняться Его святому имени и до послѣдняго дыханія прославлять Его несокрушимую Церковь!

.Когда онъ сошелъ съ каѳедры, сдержанныя до тѣхъ поръ рыданія сразу огласили церковь и наполнили ее необыкновеннымъ смятеніемъ всевозможныхъ человѣческихъ голосовъ, то глухихъ, то рѣзкихъ, напоминавшихъ крики и ревъ спущенныхъ съ привязи звѣрей. При проходѣ аббата, лица, орошенныя слезами, склонялись долу, какъ при проходѣ святого. Безграничный энтузіазмъ отуманилъ всѣ головы. Одна мать, протягивая къ нему своего запеленутаго ребенка, молила благословить его. Онъ тихо отстранилъ ее.

-- Я не достоинъ, сестра моя!-- сказалъ онъ.

Нѣкоторые толкали другъ друга, желая коснуться священныхъ складокъ его стихаря. А сторожъ и швейцаръ, впереди его, испуганные и едва держась на ногахъ, какъ пьяные, кричали безъ всякаго уваженія къ святому мѣсту:

-- Дайте дорогу!.. Дорогу дайте, проклятыя бабы!..

Вдругъ громкіе звуки органа наполнили своды купола и покрыли голоса толпы своей торжествующей радостью. Служба продолжалась.

Въ домѣ кюре состоялся большой обѣдъ. Къ нему были приглашены всѣ священники и значительныя лица округа. Передъ тѣмъ, какъ двинуться въ столовую, добрый кюре Сортэ, еще не успокоившійся отъ волненія, подошелъ къ аббату.

-- Мой сынъ, милое дитя мое!-- воскликнулъ онъ,-- какой великій, какой изумительный, божественный примѣръ преподали вы всѣмъ! Какъ это было прекрасно! Сознаюсь, я плакалъ... я плачу еще и сейчасъ... Ахъ, какъ это было прекрасно!

Онъ хотѣлъ схватить его руки, привлечь къ себѣ.

-- Я очень доволенъ, безконечно доволенъ!-- повторялъ онъ.

Но Жюль высвободился изъ его объятій. Его снова обуялъ духъ злобы и жесткой ироніи, сразу охладившій горячія изліянія старца.

-- Хорошо, хорошо,-- отвѣчалъ онъ.-- Умиляться-то не чѣмъ, добрѣйшій! ха, ха, ха...

И онъ повернулся къ нему спиной, продолжая издѣваться.

Бабушка впослѣдствіи разсказывала, что во время церемоніи, хотя она должна была бы радовать ее больше всѣхъ, она чувствовала себя не въ состояніи раздѣлять общее волненіе. По мѣрѣ того, какъ Жюль все подымался въ своемъ краснорѣчіи и раскаяніи, она, по какому то таинственному свойству души, чувствовала, какъ холодъ пронизываетъ ее всю, болѣзненно сжимая сердце. И если она плакала, то отъ страха и какого-то неопредѣленнаго, невыразимаго горя. И странная вещь: не смотря на всѣ усилія отогнать отъ себя тревожныя воспоминанія прошлаго, она видѣла своего сына не такимъ, [какимъ онъ былъ въ эту минуту, съ лицомъ, воспламененнымъ вѣрой, а такимъ, какъ онъ предсталъ передъ нею, съ своей страшной улыбкой, въ тотъ день, когда онъ объявилъ ей о своемъ желаніи поступить въ семинарію. И поэтому сквозь его грустныя и молящія слова, вызывавшія кругомъ такія счастливыя слезы, она слышала все время голосъ своего сына, выкрикивающаго нечестивыя слова:

-- Хочу быть священникомъ, чортъ возьми! Священникомъ!.. Будьте вы прокляты!

-----

Какъ и предсказывалъ кюре, это было еще далеко не все.

Въ епархіи аббатъ Жюль быстро достигъ непонятнаго всемогущества. Такъ какъ добраться до епископа, какъ и епископу сноситься со своими подчиненными нельзя было иначе, какъ черезъ личнаго секретаря, то Жюль, занявъ этотъ постъ, воспользовался своимъ положеніемъ и терроризировалъ мелкихъ викаріевъ и кандидатовъ на пастырскія должности, и, главнымъ образомъ, своихъ бывшихъ школьныхъ товарищей. Ему доставляло удовольствіе разрушать всѣ ихъ планы, унижать ихъ мелкое честолюбіе и окружать такими искусными и хитрыми преслѣдованіями, что многіе изъ нихъ, потерявъ терпѣніе, бросали епархію или оставляли монашество.

-- Тѣмъ лучше, тѣмъ лучше,-- говорилъ аббатъ,-- одной сволочью меньше.

Онъ сталъ источникомъ неумолимой тираніи, и не безъ злорадства пользовался ею, часто не щадя даже стараго прелата, своего покровителя. Не прибѣгая ни къ малѣйшей дипломатической хитрости, единственно благодаря своей наглости, онъ не только разсорилъ главнаго викарія съ епископомъ, но совершенно уничтожилъ его вліяніе и ограничилъ его власть. Своего помощника монсиньоръ ни во что не ставилъ, не совѣтовался съ нимъ и отнялъ даже у него, въ пользу Жюля, нѣкоторыя изъ наиболѣе важныхъ преимуществъ. Въ результатѣ такой перемѣны произошли очень серьезныя неожиданныя событія, и, какъ увидимъ далѣе, продолжаясь въ теченіе многихъ мѣсяцевъ, они взволновали весь католическій міръ и всѣ европейскія канцеляріи.

Епископъ былъ человѣкъ очень терпѣливый и покладистый во всемъ. Его благоразумный и сдержанный либерализмъ позволялъ ему жить въ мирѣ съ свѣтскими властями и съ Римомъ. Онъ любилъ цвѣты и латинскихъ поэтовъ, и если не занимался въ саду прививкой розовыхъ кустовъ и пересаживаніемъ гераней, то работалъ въ своей библіотекѣ надъ переводомъ Виргилія, котораго передавалъ стариннымъ, неуклюжимъ стихомъ. Боясь шума и питая отвращеніе ко всему, что походило на борьбу или столкновеніе, онъ съ рѣдкимъ тактомъ умѣлъ примирять разнородныя мнѣнія и партіи, и остерегался личной иниціативы, какъ дурного поступка. Въ своихъ рѣчахъ, проповѣдяхъ и [пастырскихъ посланіяхъ юнъ тщательно избѣгалъ возбуждающихъ вопросовъ, ограничиваясь уклончивыми банальностями, ходячими правилами катехизиса. Напрасно было бы искать во всемъ этомъ чего-нибудь, что могло-бы быть истолковано, какъ убѣжденіе: весь свой умъ онъ направлялъ именно на то, чтобы не высказать своихъ взглядовъ. Такъ, редактированіе посланій, въ сотрудничествѣ съ главнымъ викаріемъ, состояло обыкновенно въ неизсякаемомъ наборѣ незначительныхъ и цвѣтистыхъ фразъ и представляло большой трудъ.За него принимались затри мѣсяца впередъ. Епископъ все время переписывалъ безъ конца, исключалъ параграфы, вычеркивалъ фразы, останавливался на каждомъ словѣ, оспаривая и смягчая ихъ, стараясь лишить ихъ скрытаго смысла и избѣжать неблагопріятнаго толкованія. Каждую минуту онъ говорилъ:

-- Перечитаемъ, перечитаемъ, г. аббатъ... постараемся не скомпрометировать себя... мы вѣдь проповѣдники душевнаго мира... Наша обязанность утѣшать, умиротворять... не будемъ забывать объ этомъ, г. аббатъ.

-- Несомнѣнно, монсиньоръ... Только въ этомъ году намъ, можетъ быть, слѣдовало-бы...

-- Нѣтъ, нѣтъ, г. аббатъ!.. ни въ этомъ, ни въ какомъ году... мы ничего не должны!.. Не говорилъ ли нашъ Господь Іисусъ Христосъ: "Не судите..." Перечитаемъ-ка...

Ночью онъ видѣлъ во снѣ фразы своего посланія вооруженными смертоноснымъ оружіемъ, въ желѣзныхъ каскахъ, построенными въ боевой порядокъ, наступающими на него съ дикимъ воемъ. И онъ вдругъ просыпался въ холодномъ поту и цѣлыми часами сидѣлъ, несчастный, мучимый страхомъ, что какая-нибудь не на мѣстѣ поставленная запятая можетъ вызвать разногласія, ссоры и разныя неисчислимыя бѣдствія. Мало по малу мозгъ его возбуждался, и ночь наполняла его смущенную душу тѣнями мрака и ужасомъ тишины, Дрожащими руками зажигалъ онъ лампу, спускался въ одномъ бѣльѣ въ свою библіотеку и, вернувшись съ черновикомъ своего посланія, читалъ его до разсвѣта, отрываясь только для горячей молитвы къ Богу.

Ту же неувѣренность и чрезмѣрную слабость онъ перенесъ въ управленіе епархіей, предоставляя его на волю всякаго, кто хотѣлъ.

-- Все идетъ скверно, я это знаю,-- вздыхалъ онъ.-- Но что дѣлать? Я -- ничто, ничего не могу сдѣлать, я безоруженъ...

Если бы онъ смѣлъ признаться,-- то вотъ тайна, объяснявшая его поведеніе. Въ молодости, въ началѣ своей духовной карьеры, онъ получилъ небольшое наслѣдство отъ одной набожной дамы, подруги его матери. Законные наслѣдники, взбѣшенные устраненіемъ ихъ, распустили слухъ о хитромъ присвоеніи имущества и безстыдныхъ пріемахъ, пущенныхъ при этомъ въ ходъ, и напечатали о скандалѣ въ мѣстныхъ газетахъ. Въ концѣ концовъ, они возбудили дѣло о подложности завѣщанія. На судѣ адвокатъ, опутанный своими довѣрителями, возвелъ на молодого патера самыя лживыя обвиненія и самую невѣроятную, позорную клевету. Зала суда содрогнулась, когда обвинитель выставилъ противника "одной изъ тѣхъ темныхъ личностей, которыя вступаютъ въ позорныя связи со старухами, чтобы обокрасть ихъ подъ видомъ любви". Не смотря на красоту этихъ метафоръ, родственники проиграли процессъ, и, въ отмщеніе за поруганную честь, наслѣдство было присуждено тому, въ пользу кого было составлено завѣщаніе.

Это приключеніе оставило навсегда въ молодомъ патерѣ какую-то боязнь. Годы, быстрые успѣхи въ духовной карьерѣ еще усилили ее. Робость впослѣдствіи перешла въ преступную слабохарактерность. Чтобы избавить себя отъ воображаемыхъ ошибокъ, онъ былъ добръ до глупости, снисходителенъ до попустительства, скроменъ до полнаго забвенія своего собственнаго я. Ему казалось, что онъ видитъ упреки во всѣхъ взорахъ, всякое движеніе ближняго выражаетъ ему презрѣніе, всѣ слова -- тяжкій намекъ на его прошлыя испытанія. Чтобы смягчить призрачныя обвиненія, онъ придавалъ своей жизни характеръ сплошного уничиженія, постоянной мольбы. Чѣмъ больше онъ старался, тѣмъ сильнѣе раскаивался, что не оттолкнулъ съ негодованіемъ тѣ проклятыя деньги, хотя онъ ими и не пользовался и употреблялъ ихъ на добрыя дѣла, часто сомнительной полезности. И онъ мучился угрызеніями совѣсти, точно въ самомъ дѣлѣ совершилъ что-то низкое и безчестное. Такимъ образомъ, когда онъ, безнадежно вздыхая, говорилъ: "Я -- ничто... ничего не могу сдѣлать... я безоруженъ..." то этимъ скорѣе отвѣчалъ тайнымъ возмущеніямъ совѣсти, нежели жаловался на свое дѣйствительное безсиліе. Его странная манія дошла до того, что онъ сталъ избѣгать въ разговорахъ и въ письмахъ словъ: состояніе... наслѣдство... адвокатъ... старуха...-- боясь возбудить ими тяжелыя воспоминанія и дать поводъ къ унизительнымъ для него комментаріямъ.

Комната аббата Жюля выходила узкимъ балкономъ на улицу и находилась во второмъ этажѣ. Съ высоты балкона взоръ обнималъ часть города, спускавшуюся къ долинѣ, а за городомъ -- обширную равнину, гдѣ поля и луга чередовались съ рощами и перелѣсками. Иногда, по вечерамъ аббатъ выходилъ на балконъ и, облокотившись на желѣзную балюстраду, оставался тамъ долго, неподвижно глядя въ темнѣвшій горизонтъ, слѣдя за постепенно угасавшими небесами. Его длинное, тощее тѣло, въ сгустившихся сумеркахъ, наводило обывателей на мысль о призракахъ и адскихъ привидѣніяхъ. Имъ казалось, что, склонившись съ балкона, онъ распростираетъ надъ ними свои огромныя перепончатыя. крылья и паритъ надъ городомъ, какъ гигантская летучая мышь. Его комната съ единственнымъ ярко освѣщеннымъ далеко за полночь окномъ, балконъ выше крѣпостной стѣны, сдѣлались для гуляющихъ предметомъ безпокойства, мѣстомъ тайны и ужаса. И съ тѣхъ поръ, какъ эта тѣнь появилась въ городѣ, тишина и спокойствіе всей епархіи были нарушены, и обыватели находились въ постоянномъ возбужденіи. За сѣрыми, толстыми каменными стѣнами, окружавшими епископію и придававшими ей суровый и мертвый видъ покинутаго замка, царило необычайное волненіе... Глухой, злобный ропотъ поднялся противъ всей епархіи, всколыхнулъ всѣ бѣдные деревенскіе приходы, и мирное теченіе жизни исчезло. Наступило царство доносовъ; всѣ жили подъ страхомъ угрозы, шпіонства, измѣны; и если въ скрипучія двери епархіи ежедневно проскальзывали пугливо развѣвавшіяся сутаны, то на дорогахъ, вдоль плетней можно было встрѣтить дрожавшія, воровски притаившіяся, согнувшіяся фигуры патеровъ, черные и подозрительные силуэты которыхъ напоминали охотничьихъ собакъ. Въ довершеніе изумленія, даже швейцаръ, извѣстный своими вкрадчивыми манерами и приторною услужливостью, швейцаръ, дававшій справки посѣтителямъ такъ же торжественно, какъ бы служилъ обѣдню,-- этотъ швейцаръ сдѣлался вдругъ злымъ, какъ цѣпная собака, и показывалъ зубы.

-- Проходите, проходите,-- говорилъ онъ злобно и ворчливо...-- Вамъ нуженъ г. аббатъ?... онъ занятъ... Обратитесь къ его камердинеру... Идите... идите... Что же? Швейцаръ я или нѣтъ, ну?.. Проваливайте!

Замѣтили даже, что его черная бархатная шапочка, надѣтая теперь нѣсколько на бекрень, имѣла какой-то угрожающе вызывающій видъ, а длинная, грязная ливрея развѣвалась на ходу особенно враждебно.

Церковно-служители, отъ самаго скромнаго пономаря до великолѣпнаго швейцара, отъ самаго незначительнаго викарія до несмѣняемаго старосты относились другъ къ другу съ крайней подозрительностью. Смятеніе дошло до того, что всѣ думали, не вернулись ли времена террора. Подростки-пѣвчіе не выпивали больше вина изъ церковныхъ сосудовъ, а пьяные факельщики, возвращаясь съ похоронъ, не сваливались уже въ канавы, вмѣстѣ съ крестами. Перемѣщеніе престарѣлыхъ кюре вызывало необычайное общественное волненіе, а ничѣмъ неоправдываемыя удаленія отъ службы, покушеніе нарушать вѣками установленные обычаи, казались всѣмъ святотататствомъ. Одинъ кюре въ Віантэ, по своимъ годамъ, добродѣтелямъ и дружескимъ связямъ съ семьею Дервиль, находился, повидимому, подъ особымъ покровительствомъ и не былъ удаленъ. Но въ грубомъ, дерзкомъ письмѣ онъ получилъ приказаніе выселить изъ дома свою племянницу, восемнадцати-лѣтнюю сироту, горбатую полуидіотку, пригрѣтую имъ по добротѣ, потому что, говорились въ письмѣ, "ея присутствіе подъ кровомъ и за трапезой священнослужителя есть оскорбленіе добрыхъ нравовъ и соблазнъ для молодыхъ викаріевъ". Такимъ же образомъ, по формальному приказу, онъ долженъ былъ прекратить свои посѣщенія сестеръ христіанской общины и ограничить свои сношенія съ монастыремъ, гдѣ онъ бывалъ только по своимъ обязанностямъ. Всѣ эти распоряженія для этого превосходнаго человѣка были жестокимъ ударомъ. Въ его годы возбуждать такія подозрѣнія! Кто бы могъ это подумать!.. Въ теченіе нѣсколькихъ недѣль онъ ходилъ, какъ оглушенный, какъ бы отупѣвшій. Онъ не могъ повѣрить, чтобы это была правда, и убѣждалъ себя, что плохо прочиталъ письмо, что ему все приснилось. Онъ перечиталъ его опять, изучилъ каждое слово, и при каждомъ словѣ его доброе, открытое лицо вспыхивало краской стыда. Воздѣвъ къ небу маленькія, короткія руки, онъ восклицалъ:

-- Въ мои годы! въ мои годы!.. О-о о!!

Онъ крестился и проникновеннымъ голосомъ шепталъ:

-- Приношу Тебѣ, Господи, мою горькую чашу, Тебѣ, который знаетъ, какъ цѣломудрена моя душа!

Ни на минуту онъ не думалъ ни въ чемъ обвинять аббата Жюля. Наоборотъ. Въ безконечной наивности своего сердца, онъ ничего не нашелъ лучшаго, какъ написать ему длинное, трогательное и сбивчивое письмо, умоляя о заступничествѣ передъ его преосвященствомъ... Письмо, конечно, осталось безъ отвѣта.

Могущество аббата съ каждымъ днемъ проявлялось все ужаснѣе. Ему, правда, пришлось выдержать нѣсколько попытокъ сопротивленія. Подъ вліяніемъ кюрэ изъ Мортаня, толстаго, распутнаго и злопамятнаго человѣка, нѣсколько разъ составлялись тайные заговоры противъ аббата Жюля. Кюрэ съ бѣшенствомъ видѣлъ, какъ быстро падаетъ его собственное вліяніе на епископа. Стали распускать подозрительные слухи о нравственности личнаго секретаря, сомнѣваться въ его религіозности, вспомнили о покаяніи въ Віантэ, въ формѣ неприличныхъ выраженій, обращеніе къ природѣ, достойное презрѣннаго безбожника, язычника, дикаря, идолопоклонника. За нимъ, въ свою очередь, стали шпіонить, окружили сѣтями. Но его дерзость, не останавливавшаяся ни передъ чѣмъ, быстро обрывала всѣ нити интриги и губила самихъ интригановъ. Хитросплетенія эклезіастическаго ума, тонкая и скрытая злоба,-- все безпощадно разрушалось жестокой и необъятной фантазіей мистификатора. Однажды, во время большого вечерняго собранія въ епархіи, Жюль подошелъ къ кюрэ, избѣгавшему разговоровъ съ нимъ, и отвелъ его въ амбразуру окна.

-- Почему вы такъ смотрите на меня?-- спросилъ онъ его.-- Какъ можете вы такъ смотрѣть на меня?

-- Но я на васъ никакъ не смотрю, мой дорогой аббатъ,-- отвѣтилъ толстякъ, стараясь шутить.-- Я... я на васъ вовсе не смотрю.

- Это напрасно,-- замѣтилъ Жюль,-- увѣряю васъ, напрасно, ибо... ибо я бы могъ... я бы долженъ былъ... вы сами со мной согласитесь... я бы долженъ былъ въ интересахъ церкви, по совѣсти, для самого себя... Ага! ага!.. Васъ это удивляетъ, неправда ли? Вы уже иначе смотрите... вы смотрите на меня, такъ сказать, во всѣ глаза?..

Кюрэ пожалъ плечами и сказалъ протяжно:

-- Смотрю, не смотрю... но что же дальше?.. Что это за мистификація?

-- Мистификація?.. Сейчасъ увидите,-- продолжалъ Жюль.-- У меня доказательства, дорогой мой, у меня есть доказательства... Они въ безопасномъ мѣстѣ, спрятаны въ ящикѣ, и я каждый день изучаю ихъ. Ваше поведеніе странно, гнусно, даже невѣроятно, хотя не исключительно... Ха! ха!..

-- Ну, оставимъ шутки,-- сказалъ кюрэ съ достоинствомъ. Лицо его выражало уже смущеніе и сильно поблѣднѣло. Жюль пристально, не отрываясь, глядѣлъ на него въ упоръ.

-- Шутки!-- повторилъ Жюль.-- Вы меня удивляете, дорогой аббатъ -- нѣтъ, больше, сокрушаете... Обокрасть фабрику, развращать мальчиковъ -- развѣ, логически, можно назвать это шутками? Какъ вы объ этомъ думаете, кюрэ?

Кюрэ растерялся до такой степени, что одну минуту съ нимъ чуть не сдѣлалось дурно. Посинѣвшій, дрожащій, съ холоднымъ потомъ на лбу. онъ, чтобы не упасть, схватился за оконную задвижку. Онъ тяжело дышалъ, почти задыхался. Страшнымъ и замѣтнымъ усиліемъ воли онъ попытался овладѣть собою, короткими, отрывистыми жестами оправляя свой воротникъ и безсознательно разстегивая его.

-- Я... васъ...-- залепеталъ онъ:-- Монсиньоръ узнаетъ... Я скажу... Я даже обязанъ... да, обязанъ... Я васъ выгоню, какъ... какъ... Это -- гнусность... гнусность... гнус...

Онъ не могъ кончить: слова застряли у него въ горлѣ. Въ расширенныхъ, остановившихся глазахъ пылалъ гнѣвъ, свѣтилось замѣшательство, ненависть, ужасъ. Все это дѣлало его лицо такимъ комичнымъ, что Жюль покатился со смѣху. Онъ фамильярно похлопалъ его по плечу.

-- Успокойтесь,-- сказалъ онъ,-- придите въ себя, кюрэ... Ваши продѣлки меня не касаются, хотя, по справедливости, имѣя доказательства въ рукахъ... вы понимаете... гм?.. Это меня не касается, просто не интересуетъ меня, вотъ и все!. Только... да успокойтесь-же, г. кюрэ!.. только...

Короткимъ и быстрымъ, вродѣ щелчка, движеніемъ пальца онъ оправилъ воротникъ, выскочившій изъ подъ ворота сутаны аббата, и продолжалъ:

-- Только, надѣюсь, вы оставите меня въ покоѣ, вы и ваша шайка. Словомъ, забудете обо мнѣ... Поняли?..

Онъ повернулся на каблукахъ,-- продолжая смѣяться. А протоіерей остался, ошеломленный и безгласный, отирая со лба потъ и стараясь согнать съ лица слѣды своего волненія.

Аббатъ Жюль торжествовалъ и съ злорадствомъ удвоилъ свои преслѣдованія. Каждый разъ, примѣнивъ какую нибудь стѣснительную мѣру, онъ старался показываться въ обществѣ, и съ дерзкимъ выраженіемъ лица, съ глазами, полными презрѣнія ко всѣмъ, шагалъ по улицамъ большими шагами, съ какой-то отталкивающей торопливостью. Во время конфирмаціи, когда онъ сопровождалъ епископа, его вызывающее поведеніе рядомъ со смиренной покорностью прелата, производило во всѣхъ приходахъ тяжелое впечатлѣніе.

-- Видѣли вы, какъ онъ держитъ въ рукахъ епископа?-- спрашивали другъ друга смущенные патеры.-- Совсѣмъ сѣлъ ему на голову этотъ безстыдный негодяй.

-- А епископъ! Думаете, лучше его, если позволяетъ такому язычнику, еретику командовать собой!

-- Да, всѣ они равны... Лучше быть ужъ съ нимъ заодно... Старшій викарій, кюрэ изъ Мортаня, не все ли намъ равно? Кажется, сегодня утромъ онъ ихъ и отшилъ...

-- Это правда... Во всѣ эти исторіи и вмѣшиваться даже не хочется.

Какъ всѣ робкія души, легко ослѣпляемыя проявленіемъ силы и, по закону контраста, роковымъ образомъ поддающіяся непреклонной волѣ и дикому темпераменту,-- бѣдный епископъ очутился вполнѣ во власти своенравнаго и безцеремоннаго Жюля. Одъ не отдавалъ себѣ даже отчета въ циничномъ и нагломъ поведеніи своего секретаря. Жюль прежде всего опуталъ его страхомъ. Когда же онъ понялъ, въ какую недостойную борьбу вступилъ и какой опасной отвѣтственности подвергнулъ себя на, этомъ пути подчиненія, та было уже поздно бороться съ первымъ совершенно непонятнымъ движеніемъ симпатіи къ Жюлю. Жюль овладѣлъ его властью, его совѣстью, умомъ, покоемъ, и онъ не могъ и думать высвободиться изъ этихъ суровыхъ тисковъ, каждую минуту заставлявшихъ чувствовать тяжесть своего гнета. Покорившись этой новой тираніи, ему оставалось только удивляться легкости, съ какою онъ ей поддался, не смотря на предупрежденія начальника семинаріи, старшаго викарія и даже на собственныя догадки. Все это казалось ему необяснимымъ и потому особенно огорчительнымъ.

-- Одинъ разъ только поступилъ я по своей волѣ, не знаю -- зачѣмъ и какъ,-- часто повторялъ онъ про себя,-- и, надо сознаться, поступилъ очень плохо. Ясно, я не рожденъ управлять кѣмъ бы то ни было: ни людьми, ни собой... Увы! есть ли на свѣтѣ болѣе несчастный человѣкъ!

Съ первыхъ же шаговъ своего вступленія въ должность, аббатъ Жюль проявилъ себя полновластнымъ. Люди, животныя, неодушевленные предметы -- все было перевернуто имъ вверхъ дномъ, все опрокинуто. Епископъ едва осмѣливался дѣлать ему робкія замѣчанія и тотчасъ же раскаивался: взглядъ Жюля леденилъ его; уста грозили проклятіемъ и приковывали старика къ мѣсту. И онъ рѣшилъ отдаться отнынѣ во власть этого одного человѣка, какъ раньше былъ во власти у всѣхъ. Въ концѣ концовъ онъ пришелъ къ заключенію, что настоящее его положеніе даже лучше прежняго: онъ можетъ никого ни бояться, кромѣ аббата, и надѣяться, что тотъ, защищаясь самъ, конечно, защититъ и его. Онъ даже разсчитывалъ извлечь пользу изъ той атмосферы страха, какую новый секретарь распространилъ вокругъ него. И, наконецъ, онъ скорѣе предпочиталъ провиниться передъ епархіей, передъ церковью, даже передъ Богомъ, чѣмъ вызвать неудовольствіе Жюля. Онъ разговаривалъ съ нимъ, какъ ребенокъ, почтительно и виновато. Въ глазахъ его выражалась безпомощная мольба... Казалось, онъ говорилъ:

-- Я не могу помѣшать тебѣ совершать поступки, приводящіе меня въ отчаяніе. Дѣлай, что хочешь, но только избавь меня отъ послѣдствій, защити меня, будь силенъ за двоихъ.

Каждое утро онъ передавалъ своему секретарю всю корреспонденцію нераспечатанною,-- такъ хотѣлъ Жюль,-- и каждый вечеръ подписывалъ письма и административныя распоряженія, не смѣя прочитать подписываемыя бумаги.

-- Какъ велико мое довѣріе къ вамъ, дитя мое!-- вздыхалъ онъ, возвращая ему подписанную корреспонденцію.

-- Не удивляюсь!-- отвѣчалъ грубо Жюль.-- Развѣ вы думаете, что я подаю вамъ подписывать любовныя письма?.. или векселя?

-- Ну, ну, не сердитесь!-- успокоивалъ его прелатъ и, стараясь перемѣнить разговоръ, жалобнымъ тономъ лепеталъ:-- Сколько писемъ! Боже мой, сколько писемъ! Какъ вы должны быть завалены работой! Надѣюсь, ничего важнаго, ничего новаго?

-- Ничего,-- отвѣчалъ Жюль,-- текущія дѣла.

-- Отлично, отлично!.. А это дѣло... какъ его... дѣло кюрэ Леге, кажется; въ какомъ оно положеніи?

-- Кто вамъ о немъ говорилъ?.. Должно быть, старшій викарій? Онъ опять приходилъ вамъ жаловаться и налгалъ, по обыкновенію?.. Вы въ заговорѣ съ моими и собственными врагами противъ меня!.. Хороша ваша епархія, нечего сказать! Да, можете похвастаться своими владѣніями!

-- Мой дорогой аббатъ, прошу васъ, не сердитесь... Боже мой, я спросилъ у васъ объ этомъ, не придавая вопросу ни какого значенія, безъ малѣйшаго упрека. Простая справка* увѣряю васъ... любопытство... Вѣдь это такъ естественно.

-- Естественно!-- ворчалъ Жюль, удаляясь.-- Вы называете это "естественно". Ха, ха... Ну, такъ знайте: дѣло въ такомъ положеніи, въ какомъ ему быть надлежитъ!

Епископъ возвелъ очи къ распятію изъ слоновой кости на крестѣ изъ ярко-краснаго плюша и прошепталъ:

-- Какъ съ псомъ, какъ съ псомъ! Я хуже пса! Какъ онъ разговариваетъ со мной, о Боже!

Что собственно такое Жюль, эта странная и сбившаяся съ пути натура? Чего онъ искалъ? чего хотѣлъ? Судя по поступкамъ, это былъ человѣкъ дѣла, хитрый и самолюбивый политикъ, не смотря на свое хвастовство, чрезмѣрную дерзость, безсмысленныя преслѣдованія. Ему достаточно было одного взгляда, чтобы понять, въ какомъ положеніи находится епархія: дисциплина отсутствовала, всюду царили соперничество, разсчеты и разнузданные аппетиты, поощряемые слабостью начальника, добровольно отрекшагося отъ своей власти. Внезапно, не давъ времени этому муравейнику узнать себя, Жюль обрушился на него, заставилъ однихъ покориться, другимъ указалъ надлежащее мѣсто; онъ захватилъ въ однѣ свои руки, раздробленную среди массы другихъ интригановъ, власть. Въ нерадивыхъ и лѣнивыхъ священникахъ онъ, правда, весьма оригинальными пріемами вызвалъ сознаніе своего достоинства. Но толкала его къ дѣятельности не горячая, нетерпимая вѣра, не величіе поставленной себѣ цѣли, не разсчетъ личной выгоды,-- тутъ была грубая и низкая потребность въ особаго рода удовольствіи терроризировать другихъ. Даже совершая хорошія и полезныя дѣла, онъ всегда находилъ способъ удовлетворять свои дурные инстинкты острыми приправами нечестія. Между его умственнымъ настроеніемъ, часто сильнымъ и справедливымъ, и его воплощеніемъ, лежала бездна, черезъ которую онъ перепрыгивалъ, кувыркаясь, какъ клоунъ. Его самые серьезные проекты претворялись въ злые фарсы, самыя замѣчательныя мысли, при выполненіи, оказывались жестокой мистификаціей. Даже его волненіе, его энтузіазмъ, невольныя человѣческія движенія его души походили на отвратительную гримасу, такъ какъ ихъ сопровождали злоба и проклятія. Съ блестящими способностями, онъ былъ ничто; безконечно дѣятельный, онъ не искалъ дѣла; энергичный до жестокости, онъ не хотѣлъ ничего. Его краснорѣчіе, страстность, творческія способности, впечатлительность,-- все, что возбуждало въ немъ грандіозныя мечты и гордыя стремленія, все это были непроизводительныя силы, исчезавшія въ лихорадочной смѣнѣ безплодныхъ капризовъ, въ сумасшедшихъ прихотяхъ безпутнаго человѣка. Вѣчно въ противорѣчіи съ самимъ собой, смѣясь надъ своими поступками, онъ жилъ въ постоянномъ разладѣ между умомъ и сердцемъ.

Норою онъ чувствовалъ безконечную жалость къ епископу, глядѣвшему на него своими дѣтски умильными глазами провинившагося младенца, съ кроткимъ и печальнымъ выраженіемъ. Совѣсть начинала упрекать его, что онъ не обходится съ нимъ ласково, не любитъ его и предательски пользуется трогательной слабостью старца. Въ одно мгновеніе онъ переходилъ отъ злобныхъ словъ къ пылкому раскаянію, отъ ненависти къ глубокой нѣжности. Онъ внезапнно находилъ тысячи путей къ самопожертвованію и преданности. Въ такія краткія мгновенія экстазъ его доходилъ до того, что онъ желалъ, чтобы дорогой его пастырь ослѣпъ, былъ разбитъ параличомъ, заразился проказой, чтобы у него не было крова, ничего: тогда онъ могъ бы оберегать его, поддерживать, залѣчить всѣ его язвы, утѣшить его. И онъ неожиданно падалъ къ ногамъ прелата, цѣловалъ его руки, повторяя:

-- Я -- гадина, недостойная гадина!..

-- Нѣтъ, нѣтъ, не говорите этого, дитя мое.

-- Да, да, я -- гадина... презрѣнный червь... нечистый гадъ... еще ничтожнѣе... Я... О, я отвратительнѣе всѣхъ созданій міра... я недостоинъ занимать даже мѣсто нищаго!.. Почему вы не прогоните меня? почему не уничтожите?.. Прогоните меня, молю васъ... прогоните, какъ негодяя, со срамомъ: завтра, монсиньоръ, сегодня вечеромъ, можетъ быть, я снова возненавижу васъ и заставлю страдать. Во мнѣ сидитъ духъ зла, и онъ толкаетъ меня на гнусные поступки... Выгоните меня, презрѣннаго гада!..

Для прелата эти припадки раскаянія Жюля были чудными мгновеніями. Онъ приходилъ въ умиленіе, забывалъ все, воображая всякій разъ, что вотъ теперь-то начнется новая жизнь, полная спокойствія, согласія и любви.

-- Выгнать васъ, дитя мое? Но, Боже мой, за что? за нѣкоторую несдержанность, горячность характера, вполнѣ простительную въ вашемъ возрастѣ!.. Вы не всегда сдержанны, потому что молоды... Не можетъ же это считаться большимъ преступленіемъ. Я старъ, у меня есть слабости и причуды, я вполнѣ понимаю, что не всегда удобно жить со стариками... Когда-'то я пережилъ большія огорченія и муки. Одному Богу они только извѣстны! Я былъ бы такъ счастливъ, если бы меня любили хоть немножко!

Старикъ совершенно размягчался, и голосъ становился болѣе довѣрчивымъ.

-- Вы часто видите меня безпокойнымъ, разсѣяннымъ, немного смѣшнымъ, не правда ли? Да... Это потому, что я боюсь, что меня никто въ мірѣ не любитъ, и въ особенности вы, мое дорогое дитя. И отъ этого я страдаю. Впрочемъ, за что и любить меня?.. Я старъ, скученъ... Я никому изъ близкихъ не могу сказать добраго слова. Я чувствую, что я всѣхъ стѣсняю, всѣхъ замораживаю,-- я, желающій видѣть вокругъ себя одну только радость!

-- Вы -- святой!-- лепеталъ Жюль, сопровождая свой восторгъ нервными жестами и ужасными гримасами.

-- Нѣтъ, нѣтъ,-- защищался испуганно епископъ.-- Нѣтъ, я -- не святой. Никогда не говорите этого.. Я -- ничто... Помолимтесь, дитя мое, помолимтесь за васъ, за меня, за всѣхъ грѣшниковъ... Давайте: "Отче нашъ".

Перекрестившись и сложивъ затѣмъ руки, они шепотомъ вмѣстѣ бормотали:

-- Отче нашъ, иже ecu на небеси...

Возвратясь въ свою комнату, аббатъ тотчасъ же начиналъ упрекать себя въ этой слабости; онъ возмущался своимъ необъяснимымъ и смѣшнымъ порывомъ нѣжности. Опрокидывая стулья и разбрасывая съ яростью бумаги по письменному столу, онъ рычалъ:

-- Я съ ума сошелъ!.. И что меня дернуло наговорить старику столько глупостей? Какое мнѣ дѣло, любятъ его или нѣтъ, плачетъ онъ или распѣваетъ пѣсни?.. Его огорченія! знаю я эти огорченія. Ха, ха, ха!.. Это, что онъ укралъ завѣщаніе!..

Онъ успокоивался немного, только увѣривъ себя, что все это "было шуткой" съ его стороны, и тотчасъ принимался за измышленіе какой нибудь новой гадости.

-----

Однажды вечеромъ, послѣ цѣлаго дня исключительной злости и нервности, онъ вышелъ изъ дому. Случалось иногда, что онъ предпринималъ длинныя одинокія прогулки послѣ обѣда. Онъ взбирался на холмы, гдѣ свѣжѣе былъ воздухъ и шире горизонтъ, уходилъ далеко въ поле и возвращался поздно, весь въ грязи и съ разбитыми отъ пріятной усталости членами. И, переполненный еще ароматомъ ночи, онъ, полураздѣтый, бросался на постель, съ наслажденіемъ чувствуя себя спокойнымъ, умиротвореннымъ, лучшимъ. Эти ночныя похожденія сначала считались неудобными, потомъ неприличными для священника, обязаннаго съ послѣднимъ ударомъ ко всенощной быть у себя въ кельи. Объ этомъ говорили въ опредѣленномъ и далеко неодобрительномъ тонѣ, никто не допускалъ возможности, чтобы Жюль бродилъ единственно ради удовольствія созерцать въ одиночествѣ поля, освѣщенныя луною, въ часы ночной тишины, когда весь міръ покоится сномъ. Его поведеніе находили преступнымъ и положимъ на то, что онъ ходитъ на непозволительныя свиданія. Несомнѣнно, гдѣ-нибудь, подъ покровомъ ночи, его ждетъ женщина, и если бы эта женщина была женою нечестивца или республиканца,-- какое счастье было бы застигнуть его съ нею врасплохъ и къ грѣхамъ этого безбожника, гордеца и нахала присоединить еще измѣну и установить его тѣсный союзъ съ врагами церкви! Въ надеждѣ на скандалъ, обѣщавшій освободить епархію отъ тирана, за Жюлемъ слѣдили, шпіонили, ходили по пятамъ. Но открыть ничего не удавалось. Ни признака участія женщины, ни малѣйшаго указанія на интригу. Аббатъ, правда, спѣшилъ, торопился, точно имѣлъ какую нибудь опредѣленную цѣль; онъ лихорадочно шагалъ впередъ съ какой-то яростью, но это было все. Если тамъ, гдѣ онъ проходилъ, притаптывалась трава, то тутъ были лишь слѣды его широкихъ подкованныхъ сапогъ, громко стучавшихъ о землю и высѣкавшихъ искры на твердомъ булыжникѣ. Всѣ страшно досадовали по поводу неудачныхъ розысковъ, но пришлось привыкнуть смотрѣть на эти прогулки аббата, какъ на одну изъ безчисленныхъ, необъяснимыхъ фантазій въ его существованіи.

Въ этотъ вечеръ, какъ всегда, онъ направился къ холмамъ и въ двухъ километрахъ отъ города свернулъ съ большой дороги на тропинку, поднимавшуюся вверхъ, черезъ новину и вспаханное поле. Тропинка вела къ лѣсу. Темная масса его рисовалась впереди въ лучахъ заходящаго солнца. Спускалась чудная, ароматная ночь, вся пронизанная еще розовыми лучами угасавшаго дня, освѣщавшими холмы, дорогу, свѣжіе комья земли. Такой же розоватый сумракъ медленно поднимался и наполнялъ постепенно глубину долинъ. Ослѣпленный и очарованный, Жюль шелъ быстро, съ наслажденіемъ вдыхая свѣжесть воздуха, и глядѣлъ на золотистое небо съ огненнымъ заревомъ на горизонтѣ, переходившее надъ его головой въ спокойный, одноцвѣтный глубокій голубой сводъ, гдѣ сію минуту загорятся звѣзды.

Вдругъ онъ спотыкнулся о какое-то препятствіе, перегородившее тропинку во всю ширину; онъ шелъ съ устремленными кверху глазами, почти безсознательно, и не замѣтилъ его. То была тачка со свѣже накошеннымъ клеверомъ; на одной изъ ручекъ тачки сидѣла женщина и вытирала струившійся по лицу потъ. Сверху, на кучѣ травы, блестѣлъ серпъ, какъ мѣсяцъ на небесахъ. Крестьянка сначала испугалась при внезапномъ появленіи чернаго, большого призрака, казавшагося еще мрачнѣе и больше въ надвигавшихся сумеркахъ. Но увидѣвъ, что это -- патеръ, она успокоилась. Къ тому же аббатъ сказалъ ей ласково:

-- Не бойтесь, голубушка; я совсѣмъ не чортъ.

И, облокотившись на кучу травы, онъ сталъ созерцать женщину.

Это была молодая, здоровая дѣвушка, съ сильными руками и развитыми бедрами. Окутавшій ее неопредѣленный сумракъ придавалъ таинственное выраженіе ея полузакрытымъ глазамъ и смуглому лицу съ ослѣпительно бѣлыми зубами. Маленькій голубой ситцевый чепчикъ покрывалъ ея волосы, выбившіеся на лбу и слипшіеся отъ пота. Изъ подъ короткой шерстяной юбки виднѣлась часть голой ноги, а подъ широкими складками грубой матеріи выступали крутые бока. На ней была рубашка изъ толстаго холста, распахнувшаяся на груди, и изъ подъ нея виднѣлось крѣпкое, здоровое тѣло. Отъ этой дѣвушки шелъ какой-то одуряющій, рѣзкій запахъ, что-то дикое, смѣсь мускуса и стойла, дикаго растенія и тѣла, пропитаннаго тяжкимъ трудомъ и солнцемъ.

Аббатъ какъ-то одурѣлъ, увидѣвъ ее.

Острое ощущеніе ея присутствія вызывало въ Жюлѣ желаніе искусать ее. Въ жилахъ точно переливался огонь. Онъ весь дрожалъ. Онъ стоялъ передъ нею, раздувъ ноздри, а изъ груди его вырывался вздохъ, похожій на ржанье. Онъ думалъ только о томъ, какъ бы схватить ее, повалить на скошенную траву, завладѣть ею. Онъ жадно хотѣлъ смять это обнаженное тѣло, задушить, заставить биться въ своихъ объятіяхъ и кричать отъ укусовъ его зубовъ. Но какъ ни было сильно и непобѣдимо искушеніе, онъ не осмѣливался поддаться ему. Смутная тревога, смѣшанная съ безсознательной стыдливостью, удерживала его. Къ тому же онъ не зналъ, что сказать этой дѣвушкѣ, не зналъ, какъ приступить къ ней, искалъ способа, словъ, жеста, и ничего не находилъ. Нетерпѣливые пальцы его вонзились въ траву. Онъ схватилъ горсть ея, машинально поднесъ ко рту и принялся жевать, какъ звѣрь. Наконецъ, чтобы прервать слишкомъ долгое, томительное молчаніе, чтобы придать себѣ смѣлости, онъ спросилъ дрожащимъ отъ страсти голосомъ:

-- Какъ тебя зовутъ?

-- Зовутъ Матюриной,-- отвѣтила крестьянка, послѣ небольшого раздумья.

Аббатъ обвелъ дикимъ взглядомъ раскинувшійся вокругъ просторъ. Сумерки сгущались; поля были пустынны, ни человѣка, ни животнаго не видно было на далекое разстояніе. Это его подбодрило.

-- А гдѣ ты живешь?-- спросилъ онъ болѣе увѣренно.

Дѣвушка указала на лѣво, гдѣ въ трехстахъ метрахъ виднѣлась скученная масса домовъ, смутно мелькавшихъ среди деревьевъ.

-- Тамъ,-- отвѣтила она.

Аббатъ прислушался; кромѣ мягкаго трепета медленно спускавшейся ночи, до нихъ не доносилось ни звука, ни движенія.

Мысленно онъ уже обнажалъ Матюрину. Онъ пришелъ въ изступленіе.

-- А твои любовники?.. У тебя есть любовники, скажи?.. Что они съ тобой дѣлаютъ? Скажи, ты съ кѣмъ живешь -- съ отцомъ, съ братомъ?.. Что они съ тобой дѣлаютъ?.. Хочешь, я сяду рядомъ съ тобою и исповѣдую тебя?.. Хочешь?.. Говори...

Дѣвушка молчала. Она ничего не понимала въ этомъ сумасшедшемъ бредѣ, оскорблявшемъ красоту вечера. Но напуганная дикой мимикой патера, она хотѣла встать.

-- Нѣтъ!-- приказалъ онъ,-- нѣтъ!.. не вставай... не уходи... Останься... Ты такая красивая. Теперь ночь... Насъ никто не услышитъ... Чего ты боишься?.. Скажи.

Крестьянка не отвѣчала.

"Она будетъ сопротивляться,-- думалъ онъ,-- можетъ быть, звать на помощь... Я дамъ ей двадцать су, и она замолчитъ... Но замолчитъ ли?.."

Онъ ощупалъ карманъ своей рясы, не забылъ-ли дома портмонэ.

"Если понадобится,-- рѣшилъ онъ,-- то я дамъ ей и больше... отдамъ все... Или, лучше, заткну ей ротъ сѣномъ..."

-- Иди сюда,-- сказалъ онъ громко.

Дѣвушка не двигалась.

-- Иди-же сюда!-- повторилъ аббатъ.

Голосъ его звучалъ прерывисто и хрипло. Безпредѣльная ярость страсти невольно вытянула его руки со скрюченными пальцами и толкала его къ страшному, безумному преступленію. На травѣ, возлѣ него, блеснулъ серпъ, и у него мелькнула мысль схватить его и ударить. Послѣдній проблескъ благоразумія исчезъ въ помутившейся головѣ. Онъ не могъ бы объяснить, какой непобѣдимой силѣ повиновался онъ, что толкало его: преступленіе или любовь. Странныя и измѣнчивыя облака, носившіяся по розоватому отъ послѣднихъ солнечныхъ лучей небу, казались ему живыми чудовищами, гоняющимися другъ за другомъ. Они какъ будто сцѣплялись, рвали другъ друга и обагряли небо своею кровью. И въ третій разъ съ устъ его сорвался угрожающій свистящій шепотъ:

-- Поди-же сюда!

Дѣвушка была неподвижна. Широко раскрывъ глаза, она безсмысленно и тупо глядѣла на этого высокаго отвратительнаго монаха, подобно черному дьяволу, стоявшему передъ нею.

Какъ дикій звѣрь, бросающійся на свою добычу, онъ вдругъ ринулся на нее. Рискуя задушить ее, онъ одной рукой сильно сжалъ ей шею, а другой охватилъ и сжалъ ее, какъ клещами, въ своемъ страстномъ и дикомъ объятіи. Одну минуту онъ почувствовалъ подъ рукой небольшой крестикъ, еще какіе-то медальоны, ладонки, которые крестьянка носила на тѣлѣ, нацѣпивъ всѣ эти талисманы на стальную цѣпочку. Его охватила бѣшенная радость, при мысли, что онъ совершитъ сейчасъ святотатство: изорветъ, изломаетъ все это, вонзитъ ей въ тѣло вмѣстѣ съ нечистыми ласками, и задушитъ ее. И въ то же время онъ сквернословилъ и, задыхаясь, изрыгалъ безсвязныя слова и проклятія.

-- Молчи!.. Иди сюда, ближе... ну-же... я заплачу тебѣ... Да, да, я... Слушай... Молчи... На траву, сюда... убью тебя на травѣ... задушу тебя... Молчи...

Но дѣвушкѣ удалось встать. Она высвободилась изъ рукъ аббата и ударомъ кулака оттолкнула его такъ, что онъ отлетѣлъ на нѣсколько шаговъ и чуть не упалъ навзничь.

-- Ахъ ты гнусная скотина!-- произнесла она просто, поправляя совершенно разстегнутую рубашку и разорванныя юбки.-- Что это на тебя накатило! Вотъ еще поганый попъ!

Она впряглась въ тачку и медленно двинулась свой дорогой, оглядываясь по временамъ, чтобы посмотрѣть, не идетъ ли за нею патеръ. Но аббатъ стоялъ неподвижно, какъ пригвожденный. Съ разстегнутой рясой, съ обнаженной головой и руками, безсильно повисшими вдоль тѣла, онъ даже не подумалъ поднять шляпу, скатившуюся у него съ головы во время короткой борьбы. Ничего не видя, онъ смотрѣлъ вслѣдъ удалявшемуся силуэту крестьянки, исчезавшему и расплывавшемуся во мглистой дали, и, ничего не слыша, прислушивался къ стуку колесъ тачки, прыгавшей по кочкамъ неровной дороги съ шумомъ удалявшагося барабана. Кругомъ царила глубокая тишина и ночь, безпокойная, темная, безлунная ночь, окутавшая его душу и отразившая на блѣдномъ вечернемъ небѣ, вмѣстѣ съ сгустившимся мракомъ, уродливые и мстительные образы укоровъ его совѣсти я ужаса. Охваченный безграничнымъ отвращеніемъ къ самому себѣ, аббатъ сложилъ руки, какъ на молитву, упалъ на землю и въ безысходномъ отчаяніи долго, долго не могъ остановить своихъ слезъ.

Больше часа пролежалъ онъ на землѣ, не двигаясь, съ тяжелой головой, съ разбитыми членами, со спутанными мыслями, обезсиленный до того, что не могъ ясно представить себѣ, что такое случилось. Отъ пережитаго момента безумія и близости къ преступленію у него осталось только смутное и тяжелое чувство омерзенія, глубокая подавленность всего его физическаго и нравственнаго существа. Онъ находился точно въ лихорадочномъ забытьѣ, гдѣ все проходила передъ нимъ въ безпорядкѣ, насмѣхаясь надъ нимъ и причиняя страданіе.

Помимо его желанія, соблазнительный образъ женщины все носился передъ его глазами, усиливая стыдъ и вызывая невольную дрожь до мозга костей. Онъ видѣлъ ее вездѣ: и возлѣ себя, и во тьмѣ сгустившейся ночи, и въ плывущихъ по небу причудливыхъ облакахъ, принимавшихъ въ его развращенномъ воображеніи безстыдныя положенія, въ родѣ тѣхъ неприличныхъ картинъ, которыя онъ видѣлъ когда-то въ одной книгѣ въ коллежѣ. Вдали неясно чернѣлъ лѣсъ и своими громадными вѣковыми деревьями, подобно гигантской колоннадѣ, казался ему страшнымъ сооруженіемъ, какимъ-то мрачнымъ Содомомъ, воздвигнутымъ во славу вѣчнаго и торжествующаго разврата. Онъ впалъ въ оцѣпенѣніе: имъ овладѣло непреодолимое желаніе уснуть, погрузиться во мракъ, въ забвеніе, въ ничто. Онъ не пытался выйти изъ этого состоянія, предпочитая его звѣрскому пробужденію своего сознанія... О! если бы онъ могъ навсегда погрузиться въ глубину этой тьмы и никогда не выходить изъ нея! И, растянувшись, какъ бродяга, на сырой и росистой землѣ, онъ глубоко уснулъ.

Было очень поздно, когда аббатъ вернулся въ городъ. Все спало; ни одного огонька не видно было сквозь плотно закрытые ставни домовъ, а уличные фонари на высокихъ темныхъ столбахъ давно уже были потушены. Возлѣ трактира, изъ подъ повозки ярмарочнаго торговца, на него зарычала собака. Хотя члены его застыли отъ сырости, онъ все же ускорилъ шаги, добѣжалъ до скрытой въ саду калитки, ключъ отъ которой всегда носилъ съ собой, и быстро поднялся къ себѣ въ комнату. Онъ торопился поскорѣй очутиться въ надежныхъ стѣнахъ, среди привычной обстановки, вдали отъ страшнаго неба и проклятаго простора. Ноги его дрожали, силы покинули его тѣло. Онъ присѣлъ на кровать и облегченно вздохнулъ. Но вскорѣ темнота показалась ему страшной, вновь наполненной тѣми-же образами и призраками, какъ и тамъ. Онъ зажегъ лампу и, взглянувъ на себя въ зеркало, пришелъ въ ужасъ отъ своего отраженія: измятое лицо, въ волосахъ клочки травы, ряса въ вонючей грязи. Напрасно искалъ онъ свой галстухъ: онъ, вѣрно, потерялъ его, когда боролся съ крестьянкой.

-- Гнусная плоть!-- вскричалъ онъ.-- Проклятая нечисть! Свинья! свинья! свинья!

Ему захотѣлось избить себя, замучить, предать пыткамъ, мукамъ, бичамъ, чтобы они рвали его тѣло, какъ это было 450 святыми и съ мучениками. И онъ проговорилъ громко:

-- И что за мерзость сидитъ во мнѣ? Неужели мать, вмѣсто молока, кормила меня пометомъ!..

Схвативъ себя за горло, онъ прорычалъ:

-- Неужели я никогда не овладѣю тобой, нечистое тѣло!

Потомъ онъ сильно сталъ колотить себя кулаками въ грудь.

-- И какъ ты не лопнешь, подлое сердце, отъ всѣхъ моихъ низостей!

Онъ опять вспомнилъ объ утерянномъ гастухѣ.

-- Гдѣ твой галстухъ, презрѣнный? Завтра кто нибудь найдетъ его и скажетъ: вотъ онъ тутъ валялся!.. Тѣмъ лучше, пусть говорятъ; пусть бѣгаютъ по улицамъ и кричатъ: тутъ онъ валялся. По крайней мѣрѣ, стыдъ мой будетъ всенароднымъ, и, можетъ быть, за мной будутъ гоняться съ палкой, какъ за собакой.

Онъ чувствовалъ такое отвращеніе къ своей прошлой, настоящей и будущей жизни, что открылъ балконъ, перегнулся черезъ балюстраду, какъ бы измѣряя пространство, отдѣлявшее его отъ земли.

-- Нѣтъ,-- сказалъ онъ, выпрямившись.-- Можетъ быть, еще есть Богъ!

И, не смотря на свое возбужденіе, онъ не могъ не засмѣяться при мысли о самоубійствѣ попа. Она показалась ему странной и комичной. Это нѣсколько ослабило напряженіе его нервовъ и направило размышленія въ другую сторону. Онъ уже видѣлъ себя искупающимъ свои прегрѣшенія въ новыхъ необыкновенныхъ странствованіяхъ, босикомъ, съ веревкой на шеѣ и съ горячею проповѣдью на устахъ. Да, онъ пройдетъ весь свѣтъ, обличая развратъ и призывая къ воздержанію слабыхъ... Но прежде всего онъ хотѣлъ бы испросить прощеніе у своей матери, у добраго кюрэ Сортэ, у старшаго викарія, у епископа, у всѣхъ, кого преслѣдовалъ... Въ концѣ же крестнаго пути, усѣяннаго терніями и шипами, ему видѣлся, какъ радостный пріютъ, монастырь трапистовъ, мирная тишина его безмолвныхъ корридоровъ, деревенскія работы, короткій и мирный сонъ на голыхъ доскахъ, безконечныя ночи въ молитвѣ; маленькое кладбище, безъ растительности, со своими бѣлыми крестами, такъ братски-близко стоящими другъ къ другу, и огромный прудъ съ шелестящимъ камышомъ, гдѣ когда-то мальчишкой-мародеромъ онъ ловилъ удочкой пискарей. Эти мечты, эти мысленныя картины и воспоминанія пролили миръ въ его душу, и Жюль растрогался, а растрогавшись, рѣшилъ, что онъ -- несчастнѣйшій человѣкъ въ мірѣ. Особенно приводило его въ отчаяніе одиночество и безграничная скорбь его сердца. Ему захотѣлось, чтобы ктв-нибудь былъ возлѣ него, кто-нибудь вродѣ Франциска Ассизскаго, и чтобы этотъ неизвѣстный говорилъ съ нимъ кротко, нѣжно, какъ святой, божественными и утѣшительными словами, открывающими рай. Онъ вспомнилъ о своемъ епископѣ. Онъ казался ему въ эту минуту провидѣніемъ, существомъ несравненнымъ, съ руками, полными благодати. При мысли о его грустномъ лицѣ, о согбенной фигурѣ, Жюля охватило сильное волненіе. Почему онъ не идетъ броситься къ его ногамъ? Онъ все откроетъ ему; онъ разскажетъ ему всю свою жизнь, съ такимъ раздирающимъ душу раскаяніемъ, что заставитъ плакать старца. И епископъ утѣшитъ его, успокоить, усыпитъ. Въ такія минуты аббатъ Жюль становился наивенъ, довѣрчивъ и легкомысленъ, какъ ребенокъ. Онъ вѣрилъ въ доброту и милосердіе всего міра. Онъ взялъ со стола лампу, возбужденно спустился съ лѣстницы и, съ сіяющимъ лицомъ, постучалъ въ дверь къ епископу. Старикъ, конечно, спалъ и ничего не слышалъ. Тогда аббатъ грубо отворилъ дверь, заскрипѣвъ замкомъ, и вошелъ въ комнату.

-- Кто здѣсь?-- вскричалъ прелатъ.

Внезапно разбуженный я ослѣпленный ворвавшимся свѣтомъ лампы, старикъ приподнялся изъ подъ одѣялъ, съ разинутымъ ртомъ и со спутанными сѣдыми клочками волосъ на головѣ. Въ прищуренныхъ глазахъ его отразился испугъ. И, опершись рукою о спинку кровати, онъ согнулся, дрожа всѣмъ тѣломъ.

-- Кто здѣсь?-- повторилъ онъ.

Аббатъ прошелъ черезъ всю комнату, поставилъ лампу на одинъ изъ столовъ и бросился на колѣни у ногъ прелата.

-- Не бойтесь ничего, монсиньоръ,-- сказалъ онъ смиреннымъ голосомъ.-- Это -- я, я, вашъ недостойный сынъ... Если я рѣшился переступить порогъ вашей кельи и нарушить вашъ сонъ, то потому, что страдаю невыносимо. Мнѣ необходимо поговорить съ вами... сказать вамъ все, все!.. Это душитъ меня... Я не могу больше ждать... не могу...

Старикъ протеръ глаза. Онъ робко и испуганно смотрѣлъ на склоненную черную массу, жестикулирующую и стонущую.

-- Этою ночью,-- лепеталъ аббатъ быстро и отрывисто,-- не далѣе минуты тому назадъ... тамъ... я встрѣтилъ дѣвушку... она сидѣла на тачкѣ и отдыхала... И тогда, не знаю, что сдѣлалось со мной... Я обезумѣлъ... я бросился на нее. Что-то опьянило, толкнуло меня... Изнасиловалъ ли я ее,убилъ ли?.. Не помню... Чего я хотѣлъ отъ нея -- не знаю. Страсти, быть можетъ... быть можетъ, и крови... Да, я убилъ бы ее, если-бы у меня въ рукахъ былъ ножъ... Она была, молодая, здоровая, сильная и боролась со мной... Я осквернилъ свои руки о ея нечистую плоть... Я -- великій грѣшникъ, преступникъ... я... Взгляните на мое лицо, на одежду... Неужели я не внушаю вамъ ужаса?.. Взгляните на меня...

-- Какъ?..-- прервалъ его прелатъ, не разслышавшій ни. одного слова изъ этой дикой рѣчи,-- какъ? это -- вы, дорогой аббатъ?.. О, какъ вы напугали меня своимъ появленіемъ... Мнѣ казалось, что я брежу... я думалъ... Но какъ же это вы?.. Который же часъ?

-- Не знаю... Да и къ чему часы?.. У голоднаго, просящаго хлѣба, у отчаявшагося, ищущаго утѣшенія, у умирающаго, жаждующаго молитвы, развѣ спрашиваютъ: который: часъ? Развѣ существуетъ часъ для человѣческой скорби?... Я -- этотъ голодный, отчаявшійся, умирающій... И я пришелъ къ вамъ... Говорите со мной.

Лицо епископа принимало все болѣе и болѣе испуганное выраженіе. Бѣдный старикъ дѣлалъ невѣроятныя усилія, чтобы понять что-нибудь, но... тщетно. Застигнутый врасплохъ въ интимномъ безпорядкѣ своего внѣшняго вида, въ смѣшной позѣ, онъ, дѣйствительно, не внушалъ почтенія и былъ необыкновенно комиченъ. Но Жюль и не думалъ смѣяться.

-- О! говорите, говорите, монсиньоръ!-- молилъ онъ, ломая руки.

Епископъ еще разъ протеръ глаза и, покачивая головой, медленно произнесъ:

-- Говорить съ вами, мой дорогой аббатъ?.. Да, да!.. Надо, чтобъ я съ вами разговаривалъ, конечно... Но развѣ то, что вы мнѣ говорите, благоразумно?.. Вы увѣрены въ этомъ... Вы хотите, чтобы я говорилъ съ вами? Прекрасно, дитя мое! Но о чемъ? и зачѣмъ?...

-- Говорите же мнѣ!-- прервалъ его Жюль нетерпѣливо.-- Скажите мнѣ слово утѣшенія... которое возвысило или унизило бы меня... да развѣ я знаю, что... Слово, бывшее всегда на устахъ у Христа въ Его божественной благости для несчастныхъ и кающихся грѣшниковъ, понимаете?.. Ну! понимаете?

-- Какъ у Христа!..-- повторилъ старикъ, протяжно зѣвая...-- Какъ у Христа?.. Да, да!.. Но, кажется, теперь не время...-- прибавилъ онъ...-- Скорѣе завтра... завтра утромъ... вы мнѣ напомните... дайте мнѣ подумать...

Аббатъ Жюль всталъ съ колѣнъ. Онъ пристально и злобно посмотрѣлъ на старика, пожалъ плечами и молча, взявъ со стола лампу, быстро направился къ двери. Не услышавъ отъ него больше ни слова, прелатъ, прячась подъ одѣяло, опять сказалъ:

-- Да, завтра... Это рѣшено, не правда ли?.. Завтра утромъ вы напомните мнѣ, я подумаю... да и вы тоже... Спокойной ночи...

Жюль съ яростью хлопнулъ дверью.

-- Экое животное!..-- думалъ онъ, подымаясь по лѣстницѣ.-- И это духовный пастырь! спитъ,-- и никакой крикъ скорби не можетъ разбудить его? И подумать только, что наши великіе праведники могли походить на него! О, я хотѣлъ бы видѣть ихъ, знать -- этихъ Францисковъ Ассизскихъ, Бенсамъ де Полей и другихъ, всю эту святую компанію!.. Этотъ, пожалуй, тоже попадетъ въ святые! И его статуя будетъ стоять въ нишѣ, между двумя вазами съ бумажными цвѣтами. И онъ тоже будетъ оплодотворять бездѣтныхъ женщинъ, приходящихъ со свѣчами въ рукахъ цѣловать большой палецъ его каменной ноги... Въ память его учредятъ празднества и построятъ храмы въ честь его имени. Онъ съ благоговѣніемъ будетъ упомянутъ въ календарѣ... Нѣтъ, это смѣшно!.. Такъ все идетъ въ жизни: никто никого не любитъ, не помогаетъ, не понимаетъ. Каждый одинокъ совершенно среди милліоновъ другихъ, окружающихъ его... Если приходится просить у кого-нибудь каплю сожалѣнія, любви, поддержки, то онъ спитъ! Можно плакать, разбить себѣ голову объ стѣну, умереть, а они будутъ спать всѣ безъ исключенія. А милосердый Господь, что дѣлаетъ онъ среди всѣхъ этихъ спящихъ?.. Неужели и онъ тоже безучастенъ въ своихъ облакахъ?.. Развѣ и онъ всѣмъ несчастнымъ, простирающимъ къ нему свои мольбы, отвѣчаетъ: "Дайте мнѣ выспаться, канальи!.. убирайтесь, до завтра"!..

Когда онъ ложился въ постель, всѣ его планы, всѣ раскаянія и угрызенія совѣсти успѣли уже испариться. Онъ съ удивленіемъ почувствовалъ, что совѣсть его успокоилась, на сердцѣ стало легче, почти весело. Онъ съ улыбкой вспомнилъ испуганное лицо епископа и былъ доволенъ, что нагналъ на него страхъ... Впрочемъ, что онъ сдѣлалъ дурного? Въ концѣ концовъ, онъ вѣдь -- человѣкъ. Развѣ онъ не повиновался естественному побужденію?.. А другіе патеры развѣ избѣгаютъ этихъ развлеченій, напримѣръ, этотъ обжора деканъ, кандидатъ на скамью подсудимыхъ, или старшій викарій, не смотря на свои пуританскія манеры, принимающій у себя цѣлыми толпами старыхъ набожныхъ истеричекъ? Онъ ужъ и не говоритъ о другихъ, устраивающихъ своихъ сожительницъ въ приходскихъ домахъ въ видѣ такъ называемыхъ племянницъ, двоюродныхъ сестеръ, служанокъ. Онъ пожелалъ имѣть женщину и хотѣлъ ее взять. Вѣдь не сдѣлалъ же онъ этого въ предательской полутьмѣ исповѣдальни, гдѣ дыханіе священника смѣшивается съ дыханіемъ исповѣдницы, и гдѣ съ приближенныхъ другъ къ другу устъ срываются волнующіе и жгучіе вопросы и признанія... И онъ очень глупъ, что всегда все преувеличиваетъ, искажаетъ, придаетъ большое значеніе какому нибудь да, или нѣтъ. И ему представилась Матюрина такою, какою онъ увидѣлъ ее въ лучахъ заходящаго солнца, съ ея сильнымъ станомъ и съ запахомъ здороваго молодого тѣла. И онъ не только на этотъ разъ не пытался отогнать отъ себя возникшій образъ, а, напротивъ, старался удержать его, закрѣпить, насмотрѣться, сдѣлать его до нѣкоторой степени осязательнымъ, ища снова чуднаго и страстнаго волненія, такъ возбудившаго неожиданно... Онъ сдѣлалъ нетерпѣливый жестъ, и кровать заскрипѣла подъ тяжестью его тѣла.

-- Я тебя поймаю, негодяйка!-- прорычалъ онъ.

На другое утро. аббатъ Жюль, нѣсколько блѣдный, вошелъ въ обычный часъ въ кабинетъ монсиньора. Передавая ему корреспонденцію, старикъ сказалъ мягкимъ, слегка дрожащимъ, неувѣреннымъ тономъ:

-- Итакъ!.. Я къ вашимъ услугамъ, мое дорогое дитя... Что вы мнѣ хотѣли сказать?

-- Я?-- спросилъ аббатъ удивленно.-- Ничего, монсиньоръ.

-- Ну, да!... Вы же хотѣли мнѣ что-то сказать... когда вы ночью приходили... въ мою комнату...

Аббатъ пристально и дерзко глядѣлъ старику въ лицо.

-- Я?.. Ночью приходилъ въ вашу комнату?.. Я?..

-- Ну, да-же... послушайте... вы забыли... Сегодня ночью...

Аббатъ покачалъ головой и сказалъ рѣзко:

-- Я сегодня ночью къ вамъ въ комнату не приходилъ... Вамъ это показалось во снѣ.

Послѣдующая зима не принесла никакихъ событій въ епархію, и время протекало однообразно и тихо безъ всякихъ происшествій. Всѣ волненія аббата, казалось, исчезли. По крайней мѣрѣ, онъ мало выходилъ изъ дому, пренебрегалъ службой, не интересовался даже дѣлами епархіи, исполняя ихъ на скорую руку, какъ скучную обязанность. Исключая часовъ церковной службы и трапезы, онъ почти всегда сидѣлъ, запершись въ своей комнатѣ, и упорно отказывался заниматься чѣмъ бы то ни было, выходящимъ изъ предѣловъ его вѣдомства. Епископъ, всегда страшившійся дѣятельности своего секретаря, такъ какъ она была полна неожиданностей, теперь пришелъ еще въ большій ужасъ отъ его бездѣятельности, потому что вся тяжесть управленія епархіей свалилась къ нему на плечи, и онъ чувствовалъ себя совершенно задавленнымъ дѣлами. Боясь разсердить Жюля и вызвать сцену, онъ ни за что, даже въ затруднительныхъ случаяхъ, не хотѣлъ обратиться къ старшему викарію. Но, съ другой стороны, онъ одинъ не могъ ни на что рѣшиться окончательно. И онъ плакалъ, терялъ голову при видѣ огромной кучи накопившихся дѣлъ, писемъ, оставшихся безъ отвѣта, никого не принималъ, ничего не дѣлалъ.

-- Я безоруженъ, совершенно безоруженъ!-- повторялъ онъ часто, пытаясь заглушить голосъ совѣсти, поднимавшійся въ -его душѣ, и полный тяжкихъ упрековъ самому себѣ. И онъ также заперся въ своей библіотекѣ, и вѣря, что, такимъ образомъ выйдя изъ настоящихъ затрудненій, избавится отъ отвѣтственности въ будущемъ, ревностно принялся переводить Виргилія восьмистопнымъ ямбомъ. Одно время епископскій дворецъ снова принялъ мрачный молчаливый видъ покинутаго жилища, гдѣ тишина по вечерамъ нарушалась какими-то рѣзкими звуками, странными и дикими руладами мѣдныхъ инструментовъ. До города доносились волны фальшивыхъ нотъ и завываній, гдѣ звуки деревенскихъ мотивовъ смѣшивались съ солдатскими и духовными пѣснями, или вдругъ раздавалась бойкая полька, сразу переходившая въ мрачный Te Deum. То аббатъ Жюль игралъ на корнетъ-а-пистонѣ, отдыхая отъ своеобразныхъ работъ, которымъ посвящалъ цѣлые дни.

Онъ предался неожиданной страсти къ книгамъ. Это была какая-то исключительная, тираническая страсть, перешедшая въ манію, граничащую съ яростью. Онъ сталъ мечтать о созданіи себѣ необыкновенной библіотеки, такой, какой никогда ли у кого не было. Ему хотѣлось сразу пріобрѣсти всѣ книги, начиная съ неуклюжихъ фоліантовъ впервые напечатанныхъ изданій до изящныхъ томиковъ новѣйшаго времени, всѣ сочиненія, рѣдкія, полезныя и безполезныя, разставленныя по категоріямъ въ высокихъ залахъ на безконечно высящихся другъ надъ другомъ полкахъ, въ переплетахъ. Между полками -- лѣстницы, вокругъ -- галлереи съ балюстрадой и лѣсенки на колесахъ. Съ утра, отслуживъ обѣдню, онъ углублялся въ каталоги, рылся въ выписанныхъ библіофильскихъ журналахъ, переписывался съ книготорговцами въ Парижѣ, составлялъ безконечные списки изданій и подсчитывалъ фантастическій и никогда не. удовлетворявшій его бюджетъ. Но библіотека не двигалась впередъ. До сихъ поръ она все еще заключалась въ трехъ маленькихъ чемоданахъ. Жюль безпрестанно открывалъ и закрывалъ ихъ съ нетерпѣливымъ ворчаніемъ, удостовѣрившись въ ничтожности своихъ пріобрѣтеній. Но что дѣлать? Жалованье его было ничтожно; ничтожна также и ежемѣсячная пенсія отъ матери. Онъ обратилъ въ деньги всѣ свои мелкія вещи, лишилъ себя самыхъ необходимыхъ предметовъ, отказался обновить свои дырявыя и засаленныя рясы, потертую шляпу и купить новые башмаки вмѣсто старыхъ, напоминавшихъ разинутую пасть дохлой рыбы. Увы! его средства и сбереженія въ итогѣ не представляли ничего значительнаго. Къ тому же онъ съ каждымъ днемъ влѣзалъ все въ большіе и большіе долги, покупая книги въ кредитъ; подписка по безчисленнымъ объявленіямъ пожирала все его жалованіе за нѣсколько мѣсяцевъ впередъ. Въ особенности выводилъ его изъ себя видъ патеровъ, заваленныхъ богатыми подарками и осыпанныхъ деньгами городскихъ богомолокъ. Онъ не могъ вспомнитъ безъ дикой ревности о старшемъ викаріи: ему набожныя дамы вышивали епитрахили, ризы, подушки, приносили въ дни праздниковъ щедрыя пожертвованія для несуществовавшихъ бѣдныхъ и на дѣла призрачной благотворительности. Одинъ онъ никогда ничего не получалъ, хотя бы коробку спичекъ, хотя бы два су!.. Высохшій, какъ скелетъ, оборванный и грязный, какъ нищій, онъ съ ненавистью въ сердцѣ видѣлъ, какъ у другихъ расцвѣтали щеки, блестѣвшія отъ лѣни и обжорства, какъ раздувались ихъ счастливые животы, съ наслажденіемъ облеченные въ теплыя, новыя, мягкія рясы. Истощивъ терпѣніе матери постоянными просьбами о присылкѣ денегъ, подъ предлогомъ, что жизнь въ епархіи очень роскошна и нужно поддерживать престижъ своего положенія; выманивъ у епископа нѣсколько незначительныхъ подачекъ якобы для тайной благотворительности, онъ рѣшился, наконецъ, прибѣгнуть къ безчестнымъ средствамъ и сталъ строить планы, гдѣ романическое перепутывалось съ воровствомъ и подлогомъ. Онъ представлялъ себѣ наслѣдства послѣ богатыхъ старухъ, таинственную и выгодную любовь какой-нибудь прекрасной владѣтельницы замка. Самымъ естественнымъ казалась ему продажа своего вліянія и протекціи... Но кому продать? Торговать таинствами, открыть лавочку поддѣльныхъ реликвій... но какъ? Развивая свои мечты, онъ пытался придумать усовершенствованное пилигримство, открыть какихъ-нибудь чудотворныхъ святыхъ, открыть у Пресвятой Дѣвы неизвѣстныя еще добродѣтели, которыя приносили бы вѣрный доходъ... "Но все этоуже сдѣлано гораздо раньше",-- повторялъ онъ себѣ, безсильно опуская въ отчаяніи руки на свой письменный столъ. Всѣ эти планы, казавшіеся ему сначала такими простыми", теперь, по размышленіи, оказались совершенно неисполнимыми на дѣлѣ. Онъ отказался отъ нихъ и остановился на. другихъ, еще болѣе сложныхъ, болѣе дикихъ, и, въ концѣ концовъ, снова пришелъ къ отрицательному результату. И вотъ въ такіе-то вечера, утомленный и раздраженный, онъ съ яростью дулъ въ свой корнетъ-а-пистонъ, точно рубилъ дрова или вступалъ съ кѣмъ-нибудь въ драку на улицѣ, чтобы только дать выходъ своимъ напряженнымъ нервамъ и на минуту забыть скорбь своей души.

Однажды, очутившись одинъ въ кабинетѣ епископа, онъ увидѣлъ на каминѣ нѣсколько золотыхъ и серебряныхъ монетъ. Инстинктивно повинуясь опредѣленному побужденію, онъ удостовѣрился, что двери плотно закрыты, что онъ совершенно одинъ и никто его не увидитъ. На цыпочкахъ онъ подошелъ къ камину. Желтыя и бѣлыя монеты блестѣли совсѣмъ близко отъ него, стоило только протянуть руку. Онѣ лежали безпорядочной кучкой, очевидно, небрежно вынутыя изъ кармана. Съ расширенными ноздрями, съ жадно горящими глазами онъ нѣсколько разъ пересчиталъ ихъ: одиннадцать луидоровъ. Осторожно, не задѣвая другихъ монетъ, онъ взялъ одинъ золотой и въ то время, какъ опускалъ его въ карманъ своей рясы, подъ носовой платокъ, онъ чувствовалъ, какъ концы его пальцевъ дрожали, а волосы на головѣ зашевелились. Сердце его билось быстрѣе, но правильно и пріятно, что доставляло ему физическое удовольствіе. Онъ не спрашивалъ себя, совершаетъ ли онъ низость, безстыдный поступокъ, онъ не задавался никакими вопросами. "Это округлитъ его счетъ", сказалъ онъ, подумавъ о прелатѣ. И опять взглянувъ на кучку золота, съ виду даже не измѣнившуюся отъ первой покражи, онъ весело прибавилъ: "Даже очень округлитъ!" Онъ взялъ вторую монету. Третья скользнула по мрамору, издавъ чистый металлическій звукъ. Аббатъ, въ недоумѣніи, остановился. Не прикарманить ли и эту? Подумавъ съ минуту, онъ рѣшилъ, что это, пожалуй, бросится въ глаза, и, съ видомъ сожалѣнія, положилъ ее на мѣсто. Впрочемъ, онъ далъ себѣ слово чаще приходить въ этотъ кабинетъ, въ тѣ часы, когда онъ могъ разсчитывать не встрѣтить здѣсь монсиньора, и внимательнѣе прежняго осматривать столы. Конечно, онъ не надѣялся стащить когда-нибудь милліонъ, но золотой здѣсь, два тамъ,-- и въ концѣ концовъ наберется порядочная сумма. Совершенно спокойный, онъ растянулся въ креслѣ и предался смутнымъ и невиннымъ размышленіямъ. Вошелъ епископъ, и Жюль безъ всякаго смущенія, свободно и довѣрчиво, вступилъ съ нимъ въ откровенную бесѣду. Онъ былъ очарователенъ. Его настроеніе было искренне и глубоко, въ немъ не было ничего дѣланнаго. Въ эту минуту онъ дѣйствительно испытывалъ сыновную почтительность къ старому прелату; спокойная благодарность, которую въ своихъ быстрыхъ переходахъ отъ ненависти къ любви, онъ не испытывалъ еще до сихъ поръ, была свободна отъ всякихъ упрековъ совѣсти. Душа его смягчилась, растаяла отъ жара великодушныхъ чувствъ и мыслей, бродившихъ въ немъ въ это мгновеніе. Воровство сдѣлало его лучше. Онъ задержался у своего епископа, счастливый возможностью услужить ему лишній разъ; онъ умѣлъ находить нѣжныя и ласковыя слова, какъ женщины, обманывающія мужчинъ, теплыя слова, вселяющія довѣріе въ сердце. Епископъ нѣсколько минутъ испытывалъ истинную радость, и, когда аббатъ ушелъ, онъ сказалъ себѣ, съ просіявшимъ лицомъ:

-- Немного вспыльчивъ иногда... сидитъ въ немъ бѣсъ... Ну, да Боже мой... въ основѣ то прекрасенъ!

Жюль спряталъ въ свой^письменный столъ два похищенныхъ луидора и, бросивъ меланхолическій взглядъ на три чемодана, заключавшіе въ себѣ обращенныя въ книги всѣ его сбереженія, лишенія, гнусности и обманы нѣсколькихъ мѣсяцевъ, вздохнулъ:

-- Два луидора!.. Какъ мало! Этого не хватитъ даже на "Балландистовъ".

На другой день утромъ ему пришла въ голову чудная, по его мнѣнію, идея. Онъ всталъ; едва успѣвъ одѣться, прошелъ въ часовню, гдѣ второпяхъ, наскоро отслужилъ свою обѣдню, и поспѣшно вышелъ. Было холодно, сыпалъ мелкій и частый дождь, сильный вѣтеръ гналъ по.небу тяжелыя грязныя, точно пропитанныя чернилами, облака. Но Жюль не чувствовалъ ни холода, ни дождя, ни вѣтра. "На этотъ разъ, говорилъ онъ себѣ, идя большими и быстрыми шагами, на этотъ разъ библіотека у меня въ рукахъ. Или она у меня въ рукахъ, или пусть чортъ меня возьметъ! Какъ это мнѣ раньше не пришло въ голову?" Часъ спустя, запыхавшись и промокшій отъ пота и дождя, онъ стоялъ передъ входомъ въ аббатство Рено.

Два огромныхъ столба, безъ перекладины и воротъ, стояли у входа въ пустырь, по которому шла изрытая, поросшая кустарникомъ широкая аллея. Когда то стоявшія по обѣимъ сторонамъ ея большія деревья давно были срублены. Въ концѣ аллеи, терявшейся въ заброшенныхъ лужайкахъ и обозначавшейся только двумя параллельными рядами срубленныхъ стволовъ, можно было замѣтить, почти на уровнѣ земли, слѣды странныхъ и мрачныхъ построекъ, остатки обвалившихся стѣнъ и разобранныхъ крышъ, протянувшихъ къ темному небу черные обломки балокъ. Вокругъ развалинъ -- голая, скучная равнина, безъ признака деревца, растенія, безъ зеленой травинки; одна мрачная зелень терновника, густо разросшагося на свободѣ и все шире и шире обнимавшаго заброшенную землю. Въ ту минуту, какъ аббатъ входилъ въ аллею, ему на встрѣчу попалась старуха, съ грязной деревянной чашкой въ рукѣ.

-- Его преподобіе отецъ Панфилъ въ монастырѣ?-- спросилъ Жюль.

-- Конечно, господинъ кюрэ,-- отвѣтила старуха.-- Онъ тамъ.

И, показывая чашку, испещренную застывшими жирными пятнами, прибавила:

-- Я какъ разъ иду за супомъ для него. Вы найдете его у церкви; онъ тамъ ворочаетъ камни... Да, да... ворочаетъ... И пусть, на здоровье, ворочаетъ!

Увидѣвъ эту унылую обстановку, угрюмое небо, эту надрывающую душу нищету, все, на что онъ не обратилъ вниманія въ лихорадочной поспѣшности своего путешествія, аббатъ вдругъ пожалѣлъ, что пришелъ. Его возбужденіе исчезло, и онъ не вѣрилъ больше въ успѣхъ своей идеи. На что ему библіотека? Увѣренъ ли онъ, что желаетъ имѣть ее и хочетъ во что бы то ни стало? Въ сущности, ему ничего не извѣстно. Не есть ли это одна изъ мистификацій, созданныхъ имъ самому себѣ, одинъ изъ мрачныхъ фарсовъ, придуманныхъ для того, чтобы обмануть безграничную тоску своего существованія? И онъ почувствовалъ отвращеніе къ низкому поступку, совершенному наканунѣ, и страхъ передъ тѣмъ, что готовился совершить.

-- Ну-у!-- воскликнулъ онъ.-- Попробуемъ!

Дождь усилился. Онъ хотѣлъ ускорить шаги, но принужденъ былъ ихъ замедлить, потому что въ рясу вцѣпились колючки, залѣзли въ чулки и своими болѣзненными и непрестанными уколами задерживали движеніе. Онъ принужденъ былъ встряхивать свое платье, какъ женщина. Это привело его въ ярость противъ самаго себя, противъ колючекъ, упорно не спадавшихъ на землю, и онъ подвигался впередъ съ большимъ трудомъ. Бранясь, проклиная, утопая въ грязи, онъ, наконецъ, преодолѣлъ препятствія, вышелъ на дорожку между кустами терновника, и вскорѣ издали сталъ казаться лишь темнымъ пятномъ, не больше ворона, рѣявшаго надъ высокой травой.

Аббатство Рено было построено въ XIII вѣкѣ святымъ Жаномъ де-Мата и святымъ Феликсомъ Валуа, основателями ордена Тринитаріевъ или Искупленія, прекраснаго и могущественнаго братства, посылавшаго своихъ монаховъ освобождать христіанъ изъ плѣна у невѣрныхъ. Сжатое первоначально тѣсной оградой, располагая только огородомъ, маленькимъ лѣскомъ и небольшими лугами, аббатство мало по малу расширило свои владѣнія; появились поля и лѣса, пруды и деревни, аббатство охватило всю страну вокругъ, насколько хваталъ глазъ. Въ XVII вѣкѣ, судя по развалинамъ, сохранимъ обломки строгой и грандіозной архитектуры, оно владѣло еще, говорятъ, десятью тысячами гектаровъ лѣса, пятнадцатью тысячами гектаровъ пахотной земли, не считая обширныхъ прудовъ въ Анденнѣ, Вожурѣ, Кюлуазо, знаменитыхъ своими баснословными карпами и огромными мельницами, моловшими собранный хлѣбъ больше, чѣмъ на десять миль вокругъ. Скромныя примитивныя постройки смѣнились съ годами огромными монументальными сооруженіями, и отъ прежняго времени уцѣлѣлъ только маленькій фонтанъ, нынѣ почти разрушенный, на половину съѣденный мохомъ, гдѣ, по преданію, Жану де Мата явился священный олень, неся на золотыхъ рогахъ красный и синій крестъ,-- отличительный знакъ ордена. Революція изгнала монаховъ изъ Рено, присвоила ихъ земли, раззорила аббатство и совершила варварское преступленіе, разрушивъ часовню, одно изъ. наиболѣе яркихъ и прекрасныхъ произведеній эпохи Возрожденія, отъ котораго осталось только нѣсколько столбовъ и часть стѣнъ, какъ могильные памятники, отмѣчающіе мѣсто, гдѣ она когда-то стояла. Монахи дали пронестись надъ Франціей бурѣ революціи и имперіи и вернулись только въ 1817 году въ свой монастырь, уже представлявшій страшную груду обломковъ и сократившійся до предѣловъ первоначальной ограды.

Они принялись убирать развалины и поправлять, насколько возможно, наименѣе испорченныя постройки. Но, выполнивъ это, они не знали, что-же дѣлать дальше. Искупленіе, по крайней мѣрѣ, какимъ оно было по замыслу основателя, потеряло смыслъ. Дѣйствительно, больше не приводилось освобождать христіанъ изъ рукъ корсаровъ-варваровъ; надо было найти другую цѣль. Лишенные земли, они не могли и думать стать земледѣльцами, какъ траписты; не обладая спеціальными знаніями, они не могли взяться за преподаваніе, какъ іезуиты. Попытки устроить сиротскій пріютъ для мальчиковъ и профессіональную школу не увѣнчались успѣхомъ. Тогда въ 1823 году, они, обезкураженные, рѣшили уйти отсюда, направляясь одни -- въ испанскіе монастыри, другіе -- въ Римъ, къ своему генералу. И покинутое аббатство осталось, по желанію одного изъ братьевъ, на его рукахъ. Преподобный отецъ Панфилъ упорно вѣрилъ, что орденъ опять вернется къ прежнимъ традиціямъ, и въ качествѣ болтуна и южанина слылъ за стойкаго организатора.

Какъ только преподобный отецъ Панфилъ очутился одинъ, онъ тотчасъ же уволилъ садовника, кучера и птичника и продалъ двухъ лошадей, четырехъ коровъ и оставшихся куръ. Онъ сговорился съ женой сосѣда, бывшаго когда-то поденщикомъ въ монастырѣ, что она за шесть су будетъ ему приносить миску супу каждое утро и кусокъ чернаго хлѣба каждый вечеръ; а мужъ ея, кромѣ того, будетъ прислуживать ему во время обѣдни.

Устроивъ дѣла и освободившись отъ хозяйственныхъ и административныхъ заботъ, онъ молчаливо, серьезно и задумчиво сталъ бродить между развалинъ. Цѣлыхъ шесть мѣсяцевъ онъ бродилъ такъ, съ утренней зари до ночи, все болѣе и болѣе озабоченный, и съуживая каждый день кругъ своихъ прогулокъ, пока, наконецъ, не ограничилъ ихъ мѣстомъ, гдѣ стояла разрушенная часовня. И странно: этотъ болтунъ не страдалъ отъ почти абсолютнаго добровольнаго молчанія, и по его лицу -- прежде веселаго монаха,-- проходило порою то выраженіе полнаго одичанія, граничащаго съ сумасшествіемъ, которое встрѣчается на суровыхъ маскахъ старыхъ отшельниковъ. Вслѣдствіе замкнутой жизни въ самомъ себѣ и съ самимъ собой, безъ всякаго умственнаго общенія, занятое одной только мыслью,-- это мертвое одиночество, это молчаніе, нарушавшееся только неожиданнымъ шумомъ обрушивающейся стѣны я глухимъ трескомъ падающей штукатурки, вызвало странную скристаллизовавшуюся въ мозгу работу. Послѣ размышленій, быстро отвергаемыхъ сомнѣній, возраженій, тѣмъ легче опровергаемыхъ, что онъ одинъ былъ своимъ противникомъ, отецъ Панфилъ безповоротно увѣрилъ себя, что невѣрные еще держатъ у себя плѣнныхъ христіанъ. Питая свое воображеніе легендами прошлаго, почерпая представленіе о человѣческой жизни только изъ старыхъ латинскихъ книгъ, гдѣ прославлялась чудесная исторія его ордена, отецъ Панфилъ вѣрилъ, что плѣнные представляютъ собою необходимый и постоянный продуктъ природы, что они существуютъ, такъ же какъ существуютъ деревья, злаки, птицы.

-- И плѣнные не только есть,-- говорилъ онъ себѣ громко, чтобы придать окончательную силу своему убѣжденію,-- но ихъ въ десять разъ больше съ тѣхъ поръ, какъ мы перестали ихъ выручать: это кидается въ глаза!.. А наши начальники этого не видятъ!.. Какое ослѣпленіе!

И въ немъ стала развиваться нелѣпая идея, что на немъ лежитъ неизбѣжная и великая миссія возстановить Орденъ Тринитаріевъ въ томъ видѣ, какимъ онъ былъ при своихъ святыхъ основателяхъ: Жанѣ Мата и Феликсѣ де-Валуа.

-- И я возстановлю его!-- восклицалъ онъ съ пылкой вѣрой пророка и простиралъ руки, точно желая обнять весь свѣтъ.

Но, по суевѣрной склонности видѣть все исходящимъ изъ воли Божіей, онъ былъ убѣжденъ, что Всевышній не дастъ ему силъ выполнить это великое дѣло раньше, чѣмъ онъ не возстановитъ нечестиво разрушенную часовню во всемъ ея прежнемъ великолѣпіи... Положеніе свое онъ выразилъ слѣдующими простыми словами:

-- Сначала часовню, потомъ Орденъ!.. Аминь!

Когда отецъ Панфилъ сталъ разбирать практическую возможность осуществленія своихъ плановъ, онъ былъ очень смущенъ. Одну минуту онъ остолбенѣлъ и пришелъ въ отчаяніе. Въ своихъ безумныхъ мечтахъ, онъ никогда не задумывался надъ матеріальными трудностями подобнаго предпріятія Воображалъ ли онъ, что церкви возникаютъ сами собой, и что нужно только немного вѣрить, чтобы изъ глубины земли онѣ поднялись къ солнцу, содрогаясь отъ звуковъ органа? Увы! бѣдняга, ничего подобнаго не воображалъ. Онъ видѣлъ эту дорогую часовню, гдѣ каждый камень говорилъ о предкахъ, о герояхъ, о святыхъ, о мученикахъ. Онъ видѣлъ ее такою, какою она была описана, воспроизведена во всѣхъ частяхъ въ одной очень старой книгѣ, которую онъ выучилъ наизусть, перечитывая ее каждый день. Онъ видѣлъ частоту ея линій, гордо высившіяся колокольни, чудный порталъ, съ высѣченной въ гранитѣ безсмертной исторіей Искупленія. Онъ ходилъ подъ пустынными сводами, между высокими колоннами, еще сохранившими цѣлую поэму фризовъ и перекладинъ, и преклонялъ колѣни на плиты изъ разноцвѣтнаго мрамора, восхищенный небесной блѣдностью фресковъ и блескомъ золотого алтаря въ призмѣ разноцвѣтныхъ стеколъ. Ему и въ голову не приходило, что то, что кажется ему такимъ прекраснымъ и простымъ съ виду, представляетъ погибшее искусство, непосильную борьбу и потерянные милліоны...

Послѣ первой минуты нерѣшительности отецъ Панфилъ принялся за работу съ слѣпой вѣрой въ достиженіе далекаго идеала.

Прежде всего онъ продалъ все, что только можно было заподозрить годнымъ для продажи, начиная съ стараго строительнаго матеріала, загромождавшаго дворъ, до украшеній часовни, воздвигнутой отцами, по возвращеніи, въ бывшей трапезнѣ. На что ему часовня, когда онъ одинъ? Онъ будетъ лучше ходить служить обѣдню въ сосѣдній приходъ. Онъ продалъ всю мебель, оставивъ для себя только досчатый диванъ для спанья, столъ, стулъ, нѣсколько божественныхъ книгъ, распятіе, и одну раскрашенную картинку: портретъ св. Жана де-Мата. Въ своей страсти все продать, онъ снималъ съ сараевъ старыя желѣзныя петли, старое желѣзо, каминныя желѣзныя доски, садовые инструменты, дырявыя водосточныя трубы,-- все, что попадалось подъ руку. Каждый разъ, какъ онъ находилъ обрѣзокъ желѣза или кусокъ мѣди, онъ въ восторгѣ восклицалъ:

-- Я ее воздвигну!

Распродавая все, онъ въ то же время и разрушалъ все. Онъ рубилъ деревья вдоль аллей, огромные дубы, защищавшіе своей густой тѣнью двадцать поколѣній монаховъ, его предшественниковъ. Онъ вырубилъ рощу изъ сосенъ и каштановъ, служившую живою зеленой оградой монастырю, гдѣ каждая аллея, каждый стволъ, всякая травинка представляли неувядаемое воспоминаніе о прошломъ.

Въ глубинѣ аллеи возвышалась голгоѳа, со стертыми ступенями, слѣдами колѣнопреклоненій приходившихъ молиться сюда; отецъ Панфилъ не пощадилъ и аллею. Уничтожены были фруктовыя деревья въ саду, кипарисы -- вѣчные стражи могилъ разрушеннаго кладбища! Съ обнаженной головой, въ высоко подобранной бѣлой сутанѣ, онъ суетился среди дровосѣковъ, поощряя ихъ къ работѣ, и самъ со всею силой, высоко замахиваясь топоромъ, глубоко вонзалъ его въ красноватую сердцевину дерева.

-- Я ее воздвигну!-- восклицалъ онъ дикимъ отъ страстнаго напряженія голосомъ.

Съ небольшой башни, возвышавшейся надъ монастыремъ, онъ захотѣлъ доставить себѣ безграничное и тяжелое удовольствіе созерцаніемъ созданнаго имъ разрушенія.

Кругомъ въ безпорядкѣ лежали деревья, страшно изуродованныя, одни сломанныя, съ сочившимися глубокими ранами, другія, съ торчащими кверху стволами, со стономъ опиравшіяся на сломанныя вѣтви, какъ на ампутированныя конечности. Уцѣлѣло одно только тощее вишневое деревцо, у входа въ садъ, все покрытое клеемъ и какъ бы удивлявшееся своему одиночеству на землѣ: его лишили свѣжихъ побѣговъ, поднимавшихся вокругъ, и обрубили вѣтки. Изгнанныя изъ своего убѣжища, птички рѣяли въ небесной выси, испуская жалобные, испуганные крики.

Но отецъ Панфилъ не смотрѣлъ уже больше на это поле битвы, ^ггдѣ умирали поверженные имъ гиганты: онъ видѣлъ свою церковь возникавшею мало по малу изъ этихъ руинъ, поправшею смерть, поднимающуюся все выше и выше. Цѣлая армія рабочихъ трудилась надъ ней. Онъ видѣлъ также, какъ самъ лазитъ вдоль стѣнъ новой базилики, какъ, перескакивая съ камня на камень, онъ укрѣпляетъ, наконецъ, на остріѣ шпиля золотой побѣдный и торжествующій крестъ.

Срубленныя деревья онъ раздѣлилъ на двѣ части: одну продалъ, другую -- оставилъ, въ виду будущихъ построекъ, а когда ничего уже не осталось ни для продажи, ни для порубки, онъ отправился къ епархіальному архитектору. Онъ торжественно изложилъ ему планъ капеллы, объяснилъ одну за другой картинки въ книгѣ, говорилъ долго и, наконецъ, запутался въ невѣроятныхъ подробностяхъ.

-- Вотъ, что я хочу соорудить!-- сказалъ онъ.-- Все это! вы понимаете?.. Какъ вы думаете, сколько будетъ стоить все вмѣстѣ?..

-- Не знаю!-- отвѣтилъ оглушенный архитекторъ.-- Какъ я могу опредѣлить?

-- Хоть приблизительно! ну, пожалуйста, хотя чуть-чуть!

-- Да не знаю же!.. Три... четыре... пять милліоновъ! Это зависитъ отъ обстоятельствъ.

-- Пять милліоновъ,-- сказалъ монахъ, подымаясь.-- Отлично, я ихъ добуду.

И отецъ Панфилъ ушелъ добывать.

Онъ сталъ обходить деревни, фермы, замки, обивать пороги, протягивая руку, сгибая спину, довольствуясь теперь кускомъ сухого хлѣба часто на ходу, гдѣ-нибудь на большой дорогѣ. Если ночь заставала его далеко отъ Рено, онъ заходилъ просить ночлега въ домахъ патеровъ, гдѣ его нерѣдко принимали съ большимъ недовѣріемъ. Ни палящій зной, ни леденящій холодъ не останавливали его, и онъ шелъ, не отдыхая, видя передъ собой сіяющій образъ, руководившій и оберегавшій его. То прогоняемый, то оскорбляемый и преслѣдуемый на улицахъ мальчишками, издѣвавшимися надъ его всклокоченной бородой, надъ бѣлой грязной сутаной въ черныхъ заплатахъ и надъ чернымъ плащомъ въ бѣлыхъ,-- онъ позналъ всю горечь, перенесъ весь позоръ жалкаго существованія нищаго, страдалъ, но духомъ не падалъ. Неловкій и робкій вначалѣ, онъ вскорѣ сдѣлался смѣлымъ и съ легкостью, удивительной для такой правдивой и наивной души, не знавшей жизненной грязи, онъ усвоилъ себѣ всѣ тонкости ремесла до такой степени, что ни одна изъ безчисленныхъ хитростей, въ сущности представлявшихъ скрытый обманъ, не осталась ему чуждой. Онъ зналъ, какъ воздѣйствовать на тщеславіе и дурныя страсти людей, не останавливался передъ актерскимъ ломаньемъ, передъ ложью, двусмысленной лестью, передъ полицейскимъ шпіонствомъ, искусно создавая обстановку для всего этого. Вначалѣ онъ жестоко упрекалъ себя за эти сдѣлки съ совѣстью, гдѣ терялось его достоинство человѣка и духовнаго пастыря. Потомъ онъ сталъ прощать ихъ себѣ въ виду величія поставленной цѣли и даже удвоилъ свое рвеніе. Бывало, послѣ неудачнаго дня съ жалкимъ сборомъ, въ немъ поднималось глухое возмущеніе. Смутныя мысли настоящаго переплетались съ историческими воспоминаніями о пиратахъ, не выходившихъ изъ его памяти, и онъ ловилъ себя на мечтахъ о смѣломъ набѣгѣ, о грандіозномъ грабежѣ вооруженной шайки съ нимъ во главѣ, освобождающей порабощенные народы. Вскорѣ отецъ Панфилъ сталъ форменнымъ нищимъ. Опьяненный приносимой жертвой, охваченный безуміемъ, онъ терялъ мало по малу свою сдержанность, нравственное чувство исчезало. По привычкѣ ли, или по способности къ отреченію, онъ какъ бы заковалъ себя противъ оскорбленій, принималъ дурное обхожденіе съ собой, какъ необходимое условіе своего существованія. И онъ усвоилъ всѣ виртуозныя измышленія нищенства: гибкую и робкую спину, зоркій глазъ, мягкую руку, нерѣшительныя и цѣпкія движенія.

О немъ разсказывали много грязныхъ сплетенъ, и населеніе зубоскалило надъ нимъ не мало. Но въ его унижающемся величіи дальновидные люди легко могли бы угадать величайшій героизмъ съ точки зрѣнія ходячихъ понятій о мужествѣ и чести,-- словомъ, все то, изъ чего составляется рецептъ человѣческаго достоинства...

Однажды утромъ отецъ Панфилъ проходилъ мимо усадьбы одного стараго мясника, отчаяннаго развратника, разбогатѣвшаго скупкой многочисленныхъ національныхъ земель. Грубый пьяница, жестокій къ бѣднымъ, Лебретонъ, такъ звали мясника, отличался въ особенности своимъ циническимъ обращеніемъ и бѣшеной ненавистью къ патерамъ. Въ околодкѣ его презирали и боялись.

Отцу Панфилу всѣ эти подробности были хорошо извѣстны. Но онъ встрѣчалъ и болѣе ужасныхъ, чѣмъ этотъ Лебретонъ -- и они смягчались отъ его словъ. Онъ даже замѣтилъ, что наиболѣе жестокіе съ виду, изъ гордости ли, по капризу ли, часто оказываются наиболѣе великодушными. Рискуя получить грубый пріемъ, что для отца Панфила уже ничего не значило, онъ отворилъ калитку и вошелъ въ домъ.

-- Это еще что за грязный монахъ?-- вскричалъ Лебретонъ.-- И какъ это у васъ хватило дерзости явиться ко мнѣ съ вашими грязными ногами?.. Чего вамъ нужно?

Бѣдный монахъ опустилъ плечи, сгорбился и почти съ мольбою произнесъ:

-- Добрый г. Лебретонъ...

Но грубый окрикъ тотчасъ прервалъ его:

-- Не кривляться!.. Чего вамъ нужно?.. Денегъ, денегъ все клянчите, поганые нищіе!.. Погоди, я дамъ тебѣ денегъ!

Негодяй хотѣлъ уже вытолкнуть его за дверь, но мысль доставить себѣ развлеченіе за счетъ монаха привела его въ восторгъ, и онъ насмѣшливо сказалъ:

-- Слушай, старикъ, я съ удовольствіемъ дамъ тебѣ денегъ, но съ однимъ условіемъ: ты возьмешь ихъ пастью оттуда, куда я ихъ положу... Пари держу, ты не сдѣлаешь этого.

-- А я держу пари, что сдѣлаю!-- отвѣчалъ отецъ Панфилъ твердо и рѣшительно.

-- Ну, увидимъ!.. Прежде всего отойди-ка, пожалуйста, на другой конецъ комнаты; стань на четверенки, какъ собака, уткни свою грязную морду въ окно и жди.

Въ то время, какъ монахъ съ грустью исполнялъ приказаніе, Лебретонъ направился къ другому окну, такъ что вся зала оказалась между нимъ и его жертвой. Онъ вытащилъ изъ кармана пригоршню золота и положилъ одинъ золотой на полъ.

-- Пари, что не добудешь, подлецъ!-- закричалъ онъ.

Отецъ Панфилъ поблѣднѣлъ. Съ вытянутой шеей, съ согнутой спиной, онъ безумнымъ взглядомъ смотрѣлъ на деньги. Тѣмъ не менѣе, дрожащимъ голосомъ, чуть не съ рыданьемъ, онъ пролепеталъ:

-- Пари, что добуду.

Лебретонъ загоготалъ.

-- Ну, ползи сюда! Только, чуръ, безъ рукъ! Тащи зубами, чортъ тебя возьми!

Отецъ Панфилъ зашатался. Онъ весь дрожалъ. Страшная слабость подкосила его ноги, обезсилила руки, и онъ медленно, по-медвѣжьи, сталъ приближаться къ Лебретону.

-- Ну, идешь ли!-- рычалъ тотъ въ нетерпѣніи.-- Ползи живѣй...

Два раза патеръ падалъ и два раза подымался. Наконецъ, онъ сдѣлалъ послѣднее усиліе, приблизилъ лицо къ тѣлу мясника и схватилъ монету зубами.

-- Ахъ ты, поганецъ!-- зарычалъ Лебретонъ, обернувшись и увидѣвъ золотой въ зубахъ монаха.-- Только помни, что всѣ монетки получишь этимъ путемъ. Кто первый устанетъ. Ну-ка, на мѣсто!

Десять разъ отецъ Панфилъ начиналъ эту позорную комедію. Первымъ прекратилъ старый мясникъ. Онъ всталъ, съ лицомъ налившимся кровью, и пробормоталъ:

-- Будетъ!. Этотъ поганый монахъ проглотитъ, пожалуй, все мое состояніе!

Не смотря на гнѣвъ, обуявшій его вслѣдствіе потери десяти луидоровъ, онъ все же не могъ не выразить своего удивленія и, похлопавъ монаха по животу, сказалъ:

-- А ты молодчина! Но это все-таки не мѣшаетъ тебѣ оставаться шельмой... Ну, чокнемся, теперь!

Отецъ Панфилъ мягкимъ жестомъ отклонилъ приглашеніе, поклонился и вышелъ.

На разстояніи километра отъ дома, у дороги, стояло распятіе. Монахъ склонилъ передъ нимъ колѣни въ горячей молитвѣ. Потомъ, воздѣвъ къ небу полные восторга глаза, точно среди плывущихъ облаковъ онъ увидѣлъ чей-то радостный блестящій образъ и твердымъ, полнымъ рѣшительности голосомъ произнесъ:

-- Я ее построю!

Возвращаясь къ себѣ послѣ своихъ обходовъ, онъ всегда находилъ въ монастырѣ какія-нибудь новыя разрушенія. Какая-нибудь крыша обвалилась; толстыя стѣны дали свѣжія трещины, въ видѣ странныхъ вѣтвистыхъ узоровъ, похожихъ на деревья; согнулись половыя балки. Терновникъ, крапива, чертополохъ расрослись по всѣму двору, пробились во всѣ отверстія, заградили двери, властно завладѣли всѣми свободными проходами. Вѣтромъ занесло блуждавшія сѣмена, оплодотворившія камни; толстыя [вѣтви дикой растительности выползли изъ щелей, разрослись въ спутанный кустарникъ, и стѣны трещали отъ буйнаго напора живыхъ соковъ этихъ могучихъ завоевателей. Пробираясь изъ комнаты въ комнату, изъ одного зданія въ другое, подъ страхомъ быть задавленнымъ обваливающимся потолкомъ или перегородкой, отецъ Панфилъ добирался до перваго этажа небольшого павильона съ помощью какого-то подобія лѣстницы: лѣстницы изъ перваго этажа, обращеннаго въ сарай, уже не существовало. Сюда онъ перенесъ свое деревянное ложе, свой стулъ и столъ, распятіе и портретъ св. Жана де-Мата. Здѣсь же ѣлъ свой супъ, противные жирные помои, отъ которыхъ отвернулась бы и собака. Вѣтеръ гулялъ здѣсь на свободѣ, сквозь лишенныя стеколъ рамы, а дождь скоплялся цѣлыми лужами, безпрепятственно падая сквозь дырявую, какъ рѣшето, крышу. Но стѣны были крѣпки и этого было достаточно. Впрочемъ, патеръ не обращалъ ни на что вниманія. Онъ весь поглощенъ былъ своей идеей: постройкой церкви.

Его церковь! Во время своего отдыха въ монастырѣ, между двумя сборами милостыни, онъ обнаруживалъ лихорадочную и разрушительную дѣятельность вокругъ капеллы, прежнее мѣсто которой, заросшее густой и высокой травой, почти совершенно исчезло. Еще прежде чѣмъ подумать объ ударѣ заступа въ то мѣсто, гдѣ онъ разсчитывалъ поставить свою церковь, онъ уже накупилъ тесанаго камня, извести, цемента. Всѣ дворы были ими завалены и походили на складъ строительныхъ матеріаловъ. Когда пріѣзжали телѣги, "онъ направлялъ первую лошадь:

-- Сюда, сюда! Выгрузимъ здѣсь... Но-о!.. Вотъ прекрасный камень!.. Отличная известка!.. Чудный цементъ!.. Но-о-о!..

И онъ принимался сваливать камень и плиты, высыпать въ вырытыя имъ самимъ ямы известку, перетаскивалъ мѣшки цемента, трогательно, какъ ребенокъ, радуясь и крича:

-- Подвигаемся впередъ, впередъ!-- И обращаясь къ возчикамъ, прибавлялъ:-- Ахъ, друзья мои, какъ хорошо!.. Вы будете пособниками въ сооруженіи капеллы. Вы -- честные работники! Богъ благословитъ васъ!

Но время шло, лѣсъ гнилъ, камень вывѣтривался и крошился, известь растворялась и уносилась дождемъ, цементъ твердѣлъ въ мѣшкахъ. Большую часть годныхъ матеріаловъ разворовывали по ночамъ, и они исчезали. Эти потери, однако, не ослабляли его мужества, хищенія не уменьшали его довѣрчивости.

Онъ ограничивался лишь возгласомъ: -- Мы это возмѣстимъ! Долгія совѣщанія съ архитекторами и подрядчиками, съ первыхъ же словъ догадывавшимися о сумасшествіи отца Панфила, приводили къ тому, что они начинали эксплуатировать его, предлагали ему самые неисполнимые планы, толкали на безполезныя траты, взапуски старались обобрать его. Измѣряя длину и глубину ямъ, развертывая огромныя пожелтѣвшіе листы съ начерченными геометрическими фигурами, они ходили, покрытые пылью, между грудами камня, или среди кустовъ, съ дѣловымъ видомъ геніевъ. Широкимъ жестомъ въ воздухѣ они набрасывали грандіозные архитектурные проекты, движеніемъ кончика пальца воздвигали храмы. А отецъ Панфилъ, со своей книгой въ рукахъ, давалъ историческія поясненія.

-- Видите ли, господа, мы не создаемъ, мы возстановляемъ... Это большая разница... Вотъ, смотрите, здѣсь былъ главный алтарь, каменный, скульптурной работы... тридцать двѣ фигуры! И какія фигуры!.. Шедевры!.. Тамъ -- запрестольный образъ... не особенно древній и не очень богатый... изъ порфира... даръ Людовика XIV.

-- Изъ порфира!-- восклицалъ подрядчикъ.-- У меня какъ разъ есть кусокъ, для васъ подходящій... Прекрасный камень и дешевый.

-- Прекрасно!.. Пришлите... Я возьму... Тамъ скамьи для капитула... чудныя... изъ дуба!..

Онъ на все соглашался, превращаясь снова, внѣ выпрашиванія милостыни, въ необыкновенно искренняго человѣка, далекаго отъ мысли о надувательствѣ.

И снова, и снова отправлялся въ походъ.

Онъ послѣдовательно исходилъ Францію, Испанію, Италію, Австрію, Малую Азію. Всюду онъ пріобрѣталъ сильныя связи, получалъ вліяніе на политику и свѣтское покровительство, пользуясь всѣмъ этимъ необыкновенно ловко. Онъ бывалъ то во дворцѣ римскаго кардинала, возлагавшаго на него секретное порученіе, то въ обществѣ банды комедіантовъ, совершалъ путешествіе на пароходѣ, причаливая къ берегу, чтобы дать представленіе и взять себѣ весь сборъ. Въ другой разъ его забрали съ собой разбойники, заставили идти вмѣстѣ съ ними на ограбленіе женскаго монастыря и, отдѣливъ ему часть добычи, отпустили. То наѣздникомъ, то скороходомъ, то шпіономъ, то миссіонеромъ, но всегда нищимъ, отецъ Панфилъ въ теченіе тридцати пяти лѣтъ воплощалъ въ себѣ типъ романтическаго авантюриста, привыкшаго ко всякимъ превращеніямъ, готовымъ на всякое дѣло, лишь бы оно щедро оплачивалось. Благодаря хитрости и униженію, мужеству и безумію, онъ, на большихъ дорогахъ Европы, гдѣ волочилась его ряса, собралъ невѣроятную сумму въ пятьсотъ тысячъ франковъ.

Отъ грязныхъ столкновеній, постепеннаго паденія и все болѣе и болѣе быстраго погруженія въ омутъ своего ремесла, монахъ не сохранилъ ни упрековъ совѣсти, ни омерзенія, ни какого бы то ни было впечатлѣнія отъ всей этой грязи. Онъ съ жестокой ненавистью вспоминалъ только объ одномъ капуцинѣ, встрѣченномъ имъ въ Испаніи и, подобно ему, собиравшемъ милостыню въ тѣхъ же самыхъ мѣстахъ. Кромѣ этого воспоминанія, поднимавшаго въ немъ безграничную злобу противъ капуциновъ и вообще противъ всѣхъ нищенствующихъ орденовъ, онъ о всѣхъ своихъ самыхъ отталкивающихъ приключеніяхъ говорилъ, какъ о чемъ-то обыкновенномъ, съ безсознательнымъ безстыдствомъ. Чувствовалось, при его разсказахъ, что этотъ кроткій человѣкъ пошелъ бы на преступленіе, не отдавая себѣ въ немъ отчета. Въ позорной жизни бродяги, способной совершенно разрушить всякую мечту, онъ ничего не видѣлъ, ничего не понималъ, ничего не испытывалъ внѣ своей цѣли. Должно было совершиться нѣчто высшее, царящее надъ всѣми условностями человѣческаго общества: должна была возникнуть капелла. Для него все исчезло: народы, личности, справедливость, долгъ -- ничего не существовало; была только капелла. Исходная точка его безумія -- возстановленіе ордена Искупленія -- стерлась въ его мочгу. Онъ также больше не думалъ о корсарахъ, о братствѣ, о плѣнныхъ, о св. Жанѣ де-Мата. Капелла -- только она заполняла для него и землю, и небо. Небо было ея куполомъ, горы -- алтарями, лѣса -- колоннадой, океанъ -- крестильной, солнце -- ковчегомъ, а вѣтеръ -- органомъ. А пока онъ предавался своимъ грезамъ на большихъ дорогахъ въ чужихъ краяхъ, покинутое Рено служило убѣжищемъ бездомнымъ бродягамъ и влюбленнымъ, да дикія кошки бѣгали по мертвымъ развалинамъ, казавшимся еще пустыннѣе подъ трагически-блѣднымъ свѣтомъ луны.

Теперь отцу Панфилу было уже семьдесятъ пять лѣтъ. Не смотря на преклонный возрастъ, на сгорбленное, худое, костлявое тѣло, онъ по прежнему крѣпокъ и полонъ жизни. Старая вѣра горитъ въ его глазахъ съ полуопущенными вѣками. Прежній энтузіазмъ толкаетъ его на фантастическія завоеванія. Онъ улыбается, какъ дитя. Одинъ годъ онъ живетъ въ Рено, работая съ утра до ночи, какъ поденщикъ; въ слѣдующемъ году онъ за границей на сборахъ милостыни, и никогда онъ ни на минуту не знаетъ покоя. Началась, наконецъ, воэка земли для фундамента, но вскорѣ остановилась за недостаткомъ денегъ. Пятьсотъ тысячъ франковъ цѣликомъ ушли въ уплату за планы архитекторамъ, за подготовительныя смѣты подрядчикамъ, на покупку матеріаловъ и инструмента, который вѣчно разворовывался, или терялся и покупался вновь. Но старикъ не отчаивался. Возвращаясь изъ своихъ далекихъ странствованій съ полнымъ карманомъ, онъ опять покупалъ, опять начинались совѣщанія съ архитекторами и подрядчиками, и снова повторялась та же комедія. Начинали мѣрять, копать, развертывались тѣ же самые пожелтѣвшіе планы, восхищались тѣми же проектами. А отецъ Панфилъ, съ книгою въ рукахъ, вновь давалъ тѣ же объясненія:

-- Простите, господа, но помните: мы не создаемъ, мы возстановляемъ... Здѣсь былъ главный алтарь...

Онъ ничего не измѣнилъ въ своемъ режимѣ: утромъ ему приносили похлебку, вечеромъ -- кусокъ хлѣба. Наступала ночь, и онъ пробирался въ свою каморку въ павильонѣ, превратившуюся въ отвратительную загаженную лачугу, устланную навозомъ. Послѣ молитвы передъ распятіемъ, онъ укладывался на свою деревянную лавку. Холодный вѣтеръ трепалъ его сѣдую бороду, а совы, уже привыкшія къ нему, усѣвшись на торчавшія стропила крыши, смотрѣли своими большими круглыми глазами, какъ онъ спалъ, и покрывали его своимъ пометомъ.

-----

Аббатъ Жюль зналъ отца Панфила, имѣвшаго частыя сношенія съ епархіей, и, какъ всѣ, считалъ его старымъ мошенникомъ, сознательно продѣлывающимъ всѣ свои плутни. Съ легкостью, свойственной оптимистамъ, аббатъ создалъ смѣлый и безчестный планъ, не давъ даже себѣ труда разработать его. Въ это утро, вспомнивъ объ отцѣ Панфилѣ, онъ въ одну минуту рѣшилъ устроить ловкій шантажъ, разсчитывая, что онъ удастся ему, благодаря авторитету, какимъ пользовался, и страху, который онъ внушалъ всѣмъ въ епархіи. Онъ спѣшно отправился въ Рено, не выяснивъ себѣ еще опредѣленно своихъ намѣреній и предоставляя случаю вывести его изъ затрудненія, если оно встрѣтится.

Жюль миновалъ низкія разрушенныя постройки, неизвѣстнаго назначенія, прошелъ черезъ два маленькихъ дворика, гдѣ сохранились еще остатки монастырскихъ сводовъ, и гдѣ земля, пропитанная дождемъ и изрытая колесами телѣгъ, предоставляла сплошное грязное болото, съ плавающимъ по немъ мусоромъ и обломками. За этими дворами, полуразрушенныя, подпертыя досками ворота вели въ другой огромный дворъ, въ формѣ четыреугольника, по неравнымъ сторонамъ котораго шли разной высоты постройки безъ крышъ; иныя походили на обвалившіяся скалы, другія до того заросли мохомъ и всевозможной дикой растительностью и кустарникомъ, что скорѣе напоминали уголокъ дѣвственнаго лѣса. Сначала онъ ничего не видѣлъ, кромѣ хаоса изъ каменныхъ плитъ, не обтесанныхъ бревенъ, балокъ, разбросаннаго инструмента, а надъ этимъ хаосомъ -- возвышавшіяся стропила для настилки лѣсовъ; два подъемныхъ крана, въ глубинѣ двора, какъ огромныя оголенныя птицы, вытянувъ шеи, застыли въ своей неподвижности. Все было мертво и производило гнетущее впечатлѣніе брошенной мастерской въ самомъ разгарѣ работы. Вскорѣ ему послышался глухой стукъ, похожій на удары заступа въ землю. Онъ пошелъ по его направленію и въ нѣсколькихъ метрахъ отъ лѣсовъ замѣтилъ небольшое шестиугольное свободное свѣже-иврытое пространство, гдѣ съ правильными промежутками то высовывался, то прятался заступъ. Рукъ, его направлявшихъ, разобрать было нельзя. Путаясь въ кучахъ щебня и камня, перескакивая черезъ лужи извести и бревна, онъ добрался, наконецъ, до ямы и на днѣ ея увидѣлъ отца Панфила по колѣна въ водѣ и съ краснымъ мокрымъ лицомъ.

-- Здравствуйте, отецъ мой!-- сказалъ аббатъ.

-- Ахъ, это вы, г. аббатъ,-- отвѣтилъ привѣтливо и удивленно старикъ, поднявъ голову и узнавъ Жюля.-- Вы пришли посмотрѣть на мои работы!.. Это очень любезно... Вотъ, подвигаются впередъ!

-- А что вы тутъ дѣлаете съ заступомъ, батюшка?

-- Копаю, г. аббатъ, приготовляю фундаментъ... Погода вотъ только отвратительная!

Отецъ Панфилъ бросилъ заступъ, вытеръ свою длинную бороду, забрызганную грязью, и спустилъ подобранную подъ поясомъ рясу.

-- Отвратительная!-- повторилъ онъ.-- Главное, вода меня донимаетъ!.. Дайте-ка мнѣ руку, чтобъ я могъ вылѣзть... Очень мило съ вашей стороны, что вы пришли. Только я не -могу принять васъ въ своей комнатѣ... Представьте: вчера украли мою лѣстницу!.. А какъ поживаетъ монсиньоръ?

Разговаривая, онъ, съ помощью аббата, вылѣзъ изъ ямы и легко выпрыгнулъ на землю. Обмѣнявшись нѣсколькими любезностями, аббатъ спросилъ:

-- Такъ это -- ваша церковь?

Старикъ принялъ гордую осанку. Указавъ на шестиуголѣное пространство, раньше покрытое терновникомъ, а теперь -- свѣжей землей и окруженное тоненькой веревочкой, привязанной къ вбитымъ въ землю колкамъ, онъ сказалъ:

-- Все это -- моя церковь!.. Да, мой дорогой г. аббатъ, все это!.. И кто бы могъ подумать, что я вновь построю ее, хе?

-- Вновь построю!... вновь построю!..-- повторилъ Жюль, вообразивъ, что монахъ смѣется надъ нимъ.-- Но какъ же это: вотъ уже сорокъ лѣтъ, какъ вы ее строите... а все ничего нѣтъ!

-- Ничего?-- вскричалъ отецъ Панфилъ, обводя широкимъ, внушительнымъ жестомъ весь дворъ, заваленный строительнымъ матеріаломъ.-- А это?.. А все это?.. Это что же такое по вашему?.. Вѣдь самое трудное сдѣлано... Теперь мнѣ остается только строить!.. Но не спрятаться ли намъ куда-нибудь отъ дождя?

Жюль отказался и усѣлся на глыбу гранита. Монахъ, не настаивая, въ свою очередь усѣлся напротивъ на кучу булыжника, и они стали смотрѣть другъ на друга. Вѣтеръ, усилился и хлесталъ потоками дождя. Время отъ времени; со стѣнъ срывались камни и падали съ легкимъ шумомъ, на 8бмлю, а осколки графита, подхваченные порывомъ вѣтра, носились по воздуху.

-- Есть у васъ деньги?-- вдругъ спросилъ аббатъ.

-- У меня всегда есть деньги!-- отвѣчалъ отецъ Панфилъ.-- Всего нѣсколько дней, какъ я вернулся изъ Венгріи. Путешествіе было удачно... Въ Гранѣ... вотъ гдѣ была потѣха!.. Представьте: зашелъ я къ примасу... весельчакъ и шутникъ, очень щедрый человѣкъ... Онъ мнѣ говоритъ: "отецъ Панфилъ, спойте марсельезу, и я вамъ дамъ сто флориновъ". Я пѣлъ ее, какъ сумасшедшій, и каждый разъ, какъ я начиналъ снова, примасъ давалъ мнѣ сто флориновъ. Я спѣлъ ее двѣнадцать разъ!

И онъ пропѣлъ:

Nous entrerons dans la carrière.

-- Вы развѣ знаете марсельезу?-- спросилъ аббатъ, не скрывая улыбки.

-- Что подѣлаешь?-- отвѣчалъ старикъ покорнымъ тономъ и качая головой.-- Въ нашей профессіи надо знать все понемногу!.. Приходится часто имѣть дѣло съ оригиналами... Напримѣръ, въ будущемъ году я опять отправлюсь на Востокъ... Тамъ уже другія требованія. Тамъ смѣются надъ марсельезой... Они хотятъ только знать... послѣднія моды Парижа... Ну, я имъ разсказываю, приблизительно, по своему... И они довольны.

Аббатъ больше не слушалъ и погрузился въ размышленіе. Очутившись передъ препятствіемъ, которое нужно было побѣдить, онъ снова ощутилъ въ себѣ увлеченіе и лихорадочное нетерпѣніе. Онъ больше не думалъ о томъ, что отъ удачи задуманнаго имъ предпріятія зависитъ судьба его библіотеки. Онъ больше не искалъ удовлетворенія страсти. Теперь дѣло шло только объ удовольствіи. Даже при быстрой и противоположной смѣнѣ впечатлѣній въ его чувственномъ мозгу, при возбужденныхъ нервахъ, Жюль почти вѣрилъ, что явился орудіемъ человѣческой справедливости и небеснаго гнѣва противъ человѣка, попирающаго соціальные законы и оскорбляющаго достоинство церкви. Вѣдь, въ сущности, тутъ постыдный разсчетъ, гнусный шантажъ, перешедшій въ дилетантизмъ, дилетантизмъ, возведенный на степень вѣры и принявшій благородную форму миссіи. Жюль рѣшилъ положить конецъ болтовнѣ монаха, грубо приступить къ дѣлу. Не зачѣмъ. пускаться на хитрости, не обѣщающія успѣха съ такимъ старымъ плутомъ, какъ отецъ Панфилъ. Лучше поразить его, оглушить сразу, ударить сильно и по вѣрному мѣсту. Онъ принялъ суровый видъ и сказалъ:

-- Я здѣсь не за тѣмъ, чтобы выслушивать ваши бредни, почтеннѣйшій; прошу васъ удѣлить мнѣ двѣ минуты вниманія. У меня есть важное, большое дѣло, требующее много денегъ... Сначала успокою васъ: идти за границу за сборами подъ предлогомъ постройки церкви я не собираюсь. Я сказалъ вамъ, что дѣло хорошее, великое, христіанское... Я сказалъ бы вамъ, въ чемъ оно состоитъ, да вы, пожалуй, ничего не поймете... Словомъ, повторяю, мнѣ нужны деньги... У васъ онѣ имѣются... Дайте ихъ мнѣ!..

-- Не могу!-- просто отвѣтилъ отецъ Панфилъ. Лицо его изъ добродушнаго и беззаботнаго сдѣлалось сразу серьезнымъ и апостольски строгимъ.

Аббатъ вскочилъ, охваченный приливомъ гнѣва. Онъ разсчитывалъ, что старикъ будетъ пораженъ, потрясенъ, подавленъ,-- словомъ, произойдетъ нѣчто невѣроятное, и вдругъ услышалъ спокойный отвѣтъ: "не могу", произнесенный твердо и съ непоколебимой рѣшительностью. Жюль сдержался и взглянулъ на монаха. Нѣсколько камней скатились изъ-подъ ногъ старика, онъ пересѣлъ выше. Капли дождя дрожали въ волосахъ его бороды.

-- Не можете?-- проворчалъ аббатъ.

-- Не могу!

-- Подумайте хорошенько... Не можете?

-- Нѣтъ!.. Если дѣло ваше угодно Богу, сдѣлайте, какъ я... Дороги открыты.

Жюль вышелъ изъ себя.

-- Вы что же думаете, что я -- бродяга, грабитель, нищій?"

-- Вы -- то, что вы есть; я -- то, что я есть... Чего вы сердитесь?

-- Еще разъ спрашиваю: не можете?

-- Не могу!

Аббатъ сталъ потрясать въ воздухѣ кулакомъ.

-- Такъ я вамъ запрещу нищенствовать въ епархіи... Васъ жандармы схватятъ за шиворотъ и бросятъ въ тюрьму.

-- О!-- возразилъ отецъ Панфилъ, меланхолически качая головой.-- Епархія для меня потеряна, никто мнѣ здѣсь больше ничего не дастъ. А что касается тюрьмы, то злые люди не разъ сажали меня туда, я тамъ высыпался: въ тюрьмѣ гораздо удобнѣе спать, чѣмъ въ сырыхъ канавахъ у большой дороги.

-- Ну, такъ я напишу въ Римъ... Я устрою, что васъ отсюда выгонятъ... Я разскажу, кто -- вы, раскрою всѣ ваши дѣла, всѣ ваши гадости и преступленія... Я донесу на васъ,слышите вы, старый бродяга!

-- Генералъ меня знаетъ... папа тоже... А потомъ есть еще кое-кто повыше, который меня знаетъ еще больше.-- И, указавъ на небо, старикъ прибавилъ:-- Меня знаетъ Богъ!.. Я ничего не боюсь...

-- Вы должны будете отсчитаться во всѣхъ деньгахъ, что вы промотали, накрали... должны будете... должны... обязаны...

Аббатъ задыхался. Расширенные глаза выскочили точно изъ орбитъ и налились кровью. Съ губъ слетали въ безпорядочномъ бормотаньи какіе-то нечленораздѣльные звуки и проклятія, застревавшіе въ хрипломъ, свистѣвшемъ горлѣ. Наконецъ, съ нимъ сдѣлался припадокъ сильнѣйшаго кашля,рвавшій горло и разбивавшій грудь. Согнувшись, съ посинѣвшимъ лицомъ, со вздувшимися на вытянутой шеѣ венами, онъ, казалось, выплюнетъ самую жизнь въ своемъ страшномъ напряженіи.

Когда кашель затихъ, старикъ, по прежнему спокойна сидя на своемъ мѣстѣ, сказалъ ласковымъ голосомъ:

-- Зачѣмъ вы причиняете себѣ такія страданія?.. И въ чемъ меня упрекаете?.. Что я не даю вамъ денегъ, собранныхъ мною милостыней, цѣною мольбы и страданій?.. Но я не могу... Знаете, часто голодные бѣдняки, жалкія Божія творенія, на колѣняхъ умоляли меня дать что-нибудь... Я, со слезами на глазахъ, отталкивалъ ихъ... Я не могу... Это -- не мои деньги, онѣ принадлежатъ Ей, Ей, лучезарной, божественной подругѣ моего сердца... Я ничего не могу изъ нихъ истратить. Я не сдѣлаю этого, даже*если бы потребовалось спасти кого-нибудь отъ смерти, отъ ада... Не могу...

Дождь все хлесталъ по лужамъ; вѣтеръ вылъ вокругъ, потрясая руины; сѣрый силуэтъ недоконченныхъ лѣсовъ смутно рисовался въ туманномъ, сыромъ воздухѣ. Монахъ продолжалъ:

-- Вы меня только что оскорбили... Эхъ, Боже мой! сколько людей дѣлали то же самое, не сознавая даже, что оскорбляютъ... Я васъ прощаю... Пока у меня есть два су на хлѣбъ, подобіе крова надъ головой, доска для спанья, капля теплой крови въ жилахъ и немного мяса на старыхъ костяхъ -- я доволенъ... Неужели вы думаете, что я дорожу деньгами?.. Послушайте, мой дорогой аббатъ, въ тотъ день, когда моя церковь будетъ окончена, придите ко мнѣ, и все, что вы у меня попросите, я вамъ отдамъ... клянусь вамъ спасеніемъ моей души!.. До тѣхъ же поръ -- нѣтъ, нѣтъ!.. Не могу!

Пораженный, стоялъ Жюль передъ монахомъ. Онъ ничего не понималъ. Искренное ли это признаніе, или насмѣшка надъ нимъ? Онъ не зналъ этого. Во всякомъ случаѣ, онъ не предвидѣлъ ни этого страннаго сумасшествія, ни этой дѣтской ироніи. Онъ совершенно былъ сбитъ съ толку. Что скрывалось подъ этой безобразной маской, которая два раза, на его глазахъ, какъ бы вдохновлялась и освѣщалась какимъ-то внутреннимъ яркимъ свѣтомъ? Вопреки кипѣвшему еще въ немъ гнѣву, Жюль почувствовалъ робость передъ монахомъ и не отдавалъ себѣ отчета, сожалѣетъ ли онъ, удивляется или презираетъ его? Какой-то голосъ въ душѣ говорилъ ему: "Склони колѣни: это -- святой".-- "Это -- мошенникъ, оскорби его!-- "внушалъ другой. Смутный инстинктъ подсказывалъ, что правъ первый. Тѣмъ не менѣе, онъ послушался второго и, топнувъ ногой, вскричалъ:

-- Все это слова, слова!.. Что вы за дурака меня считаете, что ли?.. Вы отлично понимаете, что церковь ваша -- фантазія: вы никогда не выстроите ея!

Отецъ Панфилъ вдругъ вскочилъ и выпрямился во весь ростъ. Взоръ его горѣлъ. Высокій, возбужденный и страшный, онъ вперилъ грозные глаза въ аббата, и тотъ невольно отступилъ назадъ. Жюль готовъ уже былъ пасть на колѣни и молить о пощадѣ, когда монахъ подошелъ къ нему и сильно тряхнулъ его за плечо.

-- Невѣрующій человѣкъ!-- сказалъ онъ,-- дурной пастырь, не богохульствуй!.. смотри и выслушай меня... Если-бы мнѣ пришлось одному обтесать всѣ эти глыбы и перетащить ихъ на своей старой спинѣ, собственными руками вбить сваи, выковать скрѣпы, поднять на своихъ плечахъ своды; если бы мнѣ пришлось одному... да, одному грудью взять ее, поднять съ земли и поставить ее прямо здѣсь... слышишь ли, несчастный безумецъ, здѣсь, здѣсь!.. я построю ее! Прощай!

Отецъ Панфилъ сдѣлалъ нѣсколько шаговъ, остановился у края ямы, которую копалъ, когда пришелъ Жюль, и, подоткнувъ свою рясу, опять спустился на дно.

Аббатъ нѣсколько минутъ простоялъ неподвижно и задумчиво въ грязной лужѣ.

-- Это -- не бандитъ,-- проговорилъ онъ про себя...-- Это хуже... это -- поэтъ!

А заступъ опять сталъ періодически показываться изъ ямы, выбрасывая комки земли и снова скрываясь въ глубину.

Охваченный какимъ-то смутнымъ непріятнымъ чувствомъ, аббатъ опять хотѣлъ обратиться къ отцу Панфилу, поговорить съ нимъ, смириться. Но мелкая гордость и трусость, таящіяся въ душѣ почти у всѣхъ наглыхъ натуръ, удержали его, и онъ ушелъ, сильно подавленный. Онъ снова прошелъ мимо огромныхъ кучъ строительныхъ матеріаловъ, миновалъ два грязныхъ двора и развалины, и все это теперь показалось ему полнымъ величія. Окружающее, не смотря на безконечное уныніе, въ связи съ его душевнымъ настроеніемъ, принимало въ его глазахъ таинственныя и грандіозныя формы и непонятно смущало его. Передъ нимъ открылась жизнь, незнакомая ему доселѣ; онъ почувствовалъ себя такимъ маленькимъ, жалкимъ, такимъ ничтожнымъ, недостойнымъ трусомъ; этою жизнью онъ жить никогда не будетъ. Сквозь щели треснувшихъ стѣнъ ему видѣлись широкіе, неожиданные горизонты; чудныя поля грезъ, покрытыя яркими, благоухающими цвѣтами. Надъ ними порхали души дѣтей и старцевъ, души несчастныхъ и мертвыхъ, находившія покой на днѣ ихъ ароматныхъ чашечекъ... Всю дорогу въ головѣ его безпорядочной толпой носились смутныя мысли, безъ прямой связи съ тѣмъ, что онъ видѣлъ въ Рено. Но всѣ онѣ настойчиво возвращались къ отцу Панфилу, а отъ него къ чудесной религіи любви, дающей столько радости въ страданіи, столько мудрости въ безуміи, столько величія въ униженіи. Мысли привели его также къ мучительному сознанію своего паденія... Тщетно перебиралъ онъ свою жизнь, съ момента пробужденія сознанія, и ничего не находилъ, кромѣ гнусностей и позора, съ короткими промежутками мимолетнаго стремленія къ добру, и съ еще болѣе глубокимъ и непоправимымъ паденіемъ потомъ. Ни вѣры, ни любви, ни даже страсти; одни только животные инстинкты, бредни развращеннаго ума, а главное, ощущеніе гнетущей пустоты, безконечнаго отвращенія къ жизни, безумнаго страха смерти... О! да, страха смерти!.. потому что христіанское воспитаніе и священническое званіе, сильнѣе всѣхъ обуревавшихъ его сомнѣній и невѣрія, заставляли его смотрѣть на загробную жизнь, какъ на вѣчную муку и ужасъ.

Согнувъ спину подъ какой-то невидимой тяжестью, аббатъ шелъ медленно, низко опустивъ голову къ землѣ, гдѣ въ глубокихъ лужахъ отражались медленно плывшія по небу облака. Вѣтеръ утихъ, дождь почти пересталъ, а въ небесахъ, побѣлѣвшихъ на горизонтѣ, сквозь разорванныя тучи кое-гдѣ, въ узкихъ промежуткахъ сквозила темная синева. Мало по малу изъ тумана выступало синѣвшее хлѣбами поле, съ омытой зеленью, съ ясными очертаніями и возвышенностями; темно-фіолетовые косогоры, оживленные свѣтлыми пятнами разсѣянныхъ домиковъ; ольхи на лугахъ; высокіе, лишенные вѣтвей тополя, поднимавшіеся кверху, какъ тонкіе, дрожащіе столбы розоватаго дыма. На вершинѣ холма, гдѣ внезапно открывался видъ на городъ съ его тремя колокольнями, аббатъ ускорилъ шаги. Была суббота, и колокола, перекликаясь другъ съ другомъ, возвѣщали -о наступленіи священнаго дня. Праздничные, веселые ихъ голоса воспѣвали благословенный отдыхъ трудящимся, а большой соборный колоколъ своимъ басомъ покрывалъ ихъ всѣхъ и разносилъ радостную вѣсть далеко по долинѣ. Прислушиваясь къ звону, смягченному разстояніемъ, Жюль испытывалъ сладостное волненіе, происхожденіе и причину котораго не могъ бы объяснить. Нервы ослабѣли, сердце переполнилось нѣжностью, и слезы безъ усилія, безъ страданія полились изъ его глазъ. Колокола звонили и звонили, а Жюль все плакалъ и плакалъ. Въ это время поровнялась съ нимъ нищая, тощая, оборванная, съ сѣрымъ, какъ у камней, лицомъ. Одѣтая въ отвратительное рубище, босикомъ, она тащила за собой телѣжку съ двумя хилыми, поблекшими ребятишками, спавшими на соломѣ.

-- Подайте милостыню, г. аббатъ,-- сказала она.

Жюль вынулъ изъ своего портмонэ два луидора и вложилъ ихъ въ руку нищей.

-- Возьмите!-- сказалъ онъ.-- Но это не я вамъ подаю... а монсиньоръ епископъ... Молитесь за него... Молитесь за меня... и будьте счастливы нѣсколько дней...

Колокола умолкли, когда онъ вошелъ въ ворота своего дома, но ихъ мягкое дрожаніе звучало еще въ его ушахъ и въ сердцѣ. Войдя въ свою комнату, онъ распростерся передъ образомъ Христа и, бія себя въ грудь, сталъ молить:

-- Господи, сжалься надо мной!.. Прости меня... Помоги!

Со сложенными руками, съ глазами, устремленными на образъ, онъ простоялъ на молитвѣ до вечера.

-----

Приближался постъ. Жюль не думалъ больше ни о своей библіотекѣ, ни объ отцѣ Панфилѣ, ни о смерти, ни о добродѣтели. Волненія, испытанныя по возвращеніи изъ Рено, быстро улеглись, и онъ еще съ большимъ самодурствомъ и жестокостью принялся за дѣла епархіи. Его темная, безпокойная тѣнь вновь появлялась въ сумерки на балконѣ; патеры, обрадовавшіеся исчезновенію сторожевого пса до готовности пуститься въ плясъ отъ наступившей счастливой свободы, казавшейся уже вѣчной, вновь стали трепетать, слѣдить другъ за другомъ, разбѣгаться. Страхъ снова воцарился вокругъ маленькихъ деревенскихъ колоколенъ. Что касается епископа, то онъ былъ въ ужасѣ; онъ не боялся шумнаго возвращенія къ дѣламъ своего секретаря, облегчавшаго ему скорѣе тяжесть ноши; но приближался неумолимый срокъ пастырскаго посланія. А ему нечего было сказать, да онъ и не хотѣлъ и немогъ ничего сказать. Между тѣмъ, во что бы то ни стало, писать было надо. Гдѣ найти фразы столь ничтожныя, слова, столь пустыя, чтобы написанныя страницы имѣли значеніе чистой, бѣлой бумаги, и чтобы всѣ остались довольны. И теперь это было особенно трудно, потому что газеты имѣютъ привычку до всего докапываться и наиболѣе простымъ словамъ, наиболѣе незначительнымъ фразамъ придавать ужасный смыслъ и дерзкое толкованіе, какихъ онѣ вовсе и не имѣютъ:

-- Вотъ что я могу сдѣлать,-- сказалъ онъ себѣ послѣ долгихъ и тяжкихъ размышленій.-- Я посовѣтую вѣрующимъ вести себя хорошо... и... и... ходить къ обѣднѣ, къ исповѣди, строго соблюдать посты,-- словомъ, быть добрыми католиками, дабы Господь избавилъ ихъ отъ грѣха, отъ града, пожара и болѣзни... Потомъ я покажу, что вѣрой... нѣтъ, ничего не покажу... ничего не надо показывать... и закончу какимъ-нибудь текстомъ изъ евангелія... ну, хоть обращеніемъ къ Тому, отъ Кого къ намъ исходитъ все, Кто даетъ намъ хлѣбъ, вино и прочая, и прочая... даетъ силы переносить горести жизни... Мнѣ кажется, это не преувеличено... Не скажу ничего ни о его святѣйшествѣ, чтобы не прослыть за ультрамонтана, ни объ императорѣ, чтобы не приняли за либерала.

Исходя изъ этой мысли, онъ измазалъ и изорвалъ уже болѣе пятидесяти листовъ бумаги. Но мѣрѣ того, какъ онъ перечитывалъ написанное, всякое слово начинало ему казаться подозрительнымъ, и онъ рвалъ одну за другой начатыя страницы. Бѣдный прелатъ потѣлъ, пыхтѣлъ, вздыхалъ и приходилъ въ отчаяніе.

Однажды утромъ аббатъ Жюль, очень веселый, въ хорошемъ расположеніи духа, спросилъ епископа:

-- Думаете ли вы о своемъ посланіи, монсиньоръ?.. Вотъ уже постъ.

-- Думаю, конечно, думаю,-- отвѣчалъ старикъ съ испуганнымъ лицомъ.-- Ахъ, какая это ужасная вещь!

-- Чѣмъ ужасная?

-- Конечно, ужасная, дитя мое, потому что отвѣтственная, требуетъ осторожности... Въ моемъ положеніи... обязывающемъ къ миру, согласію, любви... надо быть осторожнымъ... никого не оскорблять... Все это такъ сложно!.

Аббатъ, казалось, принялъ живое участіе въ тревогахъ своего епископа.

-- Конечно,-- замѣтилъ онъ,-- это очень сложно... Хотите, поговоримъ объ этомъ.

-- Очень хочу,-- пробормоталъ епископъ, не умѣя скрыть сильнаго безпокойства.-- Но вы.. вы очень пылки, мой дорогой аббатъ... Молодые люди видятъ вещи не такъ, какъ старики... Они торопятся... торопятся... тогда какъ., вотъ..

Онъ сурово покачалъ головой; на лбу появились морщины; сжатыя губы при каждомъ выдыханіи коротко и ясно хлопали. Почтительно поклонившись, аббатъ сказалъ умиленнымъ голосомъ:

-- Смѣю ли я дать вамъ совѣтъ, монсиньоръ.. Я хочу только повторить вамъ то, что говорится о васъ въ католическомъ мірѣ...

Епископъ подскочилъ. Глаза его стали совсѣмъ круглые, испуганные.

-- Обо мнѣ говорятъ въ католическомъ мірѣ?.. Что же говорятъ?

-- Прежде всего единогласно одобряютъ ваше управленіе епархіей... Вашей набожности, милосердію, справедливости воспѣваютъ хвалу... Жалуются только, что въ нѣкоторыхъ серьезныхъ случаяхъ вы недостаточно проявляете себя... Ваши посланія, напримѣръ, находятъ тусклыми... неопредѣленными... Вообще, они -- не то, чего ждутъ отъ вашего преосвященства.

Епископъ нервно задвигался на своемъ креслѣ.

-- Чего же ждутъ отъ моего преосвященства?.. Чего ждутъ?.. Но не могу же я, между прочимъ, призывать къ огню и крови... Это не моя роль... Я не забіяка!

-- О, монсиньоръ, ничего подобнаго отъ васъ не требуютъ,-- возразилъ аббатъ съ жестомъ кроткаго протеста,-- всѣмъ хотѣлось бы только видѣть больше увѣренности, больше твердой власти въ вашихъ оффиціальныхъ дѣйствіяхъ, больше характера и огня... Это большая разница.

Возбуждаясь все болѣе и болѣе и, подобно актеру, попадая въ ловушку собственнаго обмана, аббатъ горячо продолжалъ свою рѣчь. Неподдѣльное волненіе придавало ей искреннее выраженіе.

-- Всѣмъ хотѣлось бы, чтобы въ отвѣтъ на распространяющуюся все болѣе и болѣе атеистическую философію, проповѣдуемую оффиціально, явно поддерживаемую и оплачиваемую правительствомъ; въ отвѣтъ на жестокія, все умножающіяся нападки на святую церковь, раздался бы голосъ мести и утѣшенія въ одно и то же время... крикъ возмущенія и надежды великаго христіанина... Времена очень плохи, монсиньоръ... Повсюду общество гибнетъ, церковь рушится, все разваливается и гніетъ... На верху, на тронѣ, оргія безстыдно выставляется на показъ и узаконена... Внизу рычитъ голодный звѣрь и жаждетъ крови... Всюду раззореніе, безуміе, хаосъ! Нарождается отвратительное поколѣніе, готовое, если не призвать его во время къ порядку, сорвать съ распятія тѣло Христа и превратить въ банки или въ вертепы наши церкви, сбросивъ съ нихъ символъ искупленія. На васъ лежитъ бремя спасенія душъ... А души необходимо поддерживать въ вѣрѣ, ободрять въ борьбѣ, успокоивать въ опасности. Не хорошо не заботиться о ихъ нравственной участи. Это отступничество, и Богъ потребуетъ у васъ отчета: вы говорите о мирѣ и согласіи, а война объявлена, врагъ передъ нами и наступаетъ на насъ... Вотъ что говорятъ въ католическомъ мірѣ!.. Говорятъ еще...

-- Но, помилуйте, я ничего подобнаго не вижу!-- перебилъ епископъ, слушавшій съ удивленіемъ, раскрывъ ротъ, страстную рѣчь аббата...-- Эти люди съ ума сошли!.. Во всѣ времена были хорошіе и дурные люди... И такъ всегда будетъ... Что же я-то могу сдѣлать... Не я создавалъ міръ... Подумайте сами: ну, развѣ я создалъ міръ?..

-- Я не сужу, монсиньоръ, я повторяю,-- продолжалъ Жюль еще грубѣе и рѣзче.-- Говорятъ еще, что, быть можетъ, очень пріятно жить во дворцѣ, быть сытымъ, одѣтымъ, жить въ теплѣ, разводить цвѣты, сочинять шутливыя стихотворенія, быть въ почетѣ и благословлять прохожихъ. Говорятъ, что легко устранить отъ себя всѣ тревоги, мѣшающія спокойствію, нарушающія пищевареніе и сонъ, и закрывать глаза на всякое горе, затыкать уши, чтобы не слышать мольбы... Но говорятъ также, что это не хорошо, не честно, не по-христіански, похоже на измѣну предводителя, покинувшаго въ день битвы своихъ солдатъ и оставившаго ихъ умирать безъ всякой помощи... Говорятъ еще, что для такого образа дѣйствій надо имѣть тайныя причины... Говорятъ еще...

-- Говорятъ!.. говорятъ... говорятъ глупости!-- вскричалъ епископъ, и блѣдный, съ возбужденнымъ лицомъ, вскочилъ съ своего кресла и, повернувшись спиною къ аббату, нервно заходилъ по кабинету.

Но вскорѣ онъ испугался, что слишкомъ выказалъ свое раздраженіе. Онъ не хотѣлъ закончить бесѣду рѣзкими словами и жестами, боясь возбудить въ аббатѣ одинъ изъ тѣхъ взрывовъ гнѣва, которые онъ не разъ испыталъ на себѣ... И, мгновенно успокоившись, онъ вернулся къ столу.

-- Послушайте, дитя мое,-- началъ онъ,-- подумайте! Вы говорили мнѣ объ императорѣ: ну, что у него общаго съ великопостнымъ посланіемъ?

-- Все зло, что мы терпимъ, исходитъ отъ него; все нечестіе, вся мерзость, убивающая насъ, исходитъ отъ него. Подъ видомъ лицемѣрнаго друга церкви, подъ видомъ позорнаго покровительства намъ, онъ -- главный дѣятель разложенія, онъ...

-- Позвольте!.. Откуда вы это знаете?

-- Я это знаю!-- отвѣчалъ аббатъ коротко, рѣзко, тономъ, не допускавшимъ возраженія.

Прелатъ безсильно опустился въ кресло. Онъ сдѣлалъ все, на что былъ способенъ, и сопротивленіе его ослабло. Онъ чувствовалъ, что для него невозможно идти далѣе. Слова Жюля возмутили его совѣсть; онъ понималъ справедливость этихъ упрековъ, гдѣ подъ честными и громкими фразами не могъ отличить правду отъ клеветы. Но онъ не сдавался и пробовалъ еще бороться.

-- Дитя мое!-- бормоталъ онъ.-- Ну смотрите, въ какое ложное положеніе поставили меня!.. Императоръ!.. но вѣдь онъ меня назначилъ. И потомъ... и потомъ... 15 августа у меня крестный ходъ!

-- О, монсиньоръ, монсиньоръ!-- грустно вздыхая, сказалъ Жюль.-- Великіе святые, великіе мученики, даже тѣ, которыхъ вы почитаете, чью божественную исторію жизни вы перечитываете каждый день, не говорятъ такъ, какъ вы дѣлаете. Къ оскверненнымъ ступенямъ трона приносили они слова истины... Свою вѣру они исповѣдывали среди вражеской толпы!.. Тиранамъ въ глаза бросали они вызовъ, придавая ихъ анаѳемѣ!

"Ваши святые были бунтовщики", думалъ епископъ, но не осмѣлился высказать это непочтительное мнѣніе и украдкой взглядывалъ на замолчавшаго аббата. Жюль, стоя съ высоко-поднятой головой, съ горящимъ взоромъ и устами, дрожавшими еще отъ угрозъ, походилъ на пророка. И дѣйствительно, забывъ въ эту минуту, что онъ играетъ комедію передъ епископомъ, онъ походилъ на пророка. Передъ нимъ носился таинственный, мистическій міръ. Подобно Исаіи, онъ далъ бы распилить себя пополамъ; съ упоеніемъ пошелъ бы на страданія... Онъмедленно удалился, поселивъ большое смущеніе въ душѣ прелата.

По обыкновенію, доводя все до крайности, Жюль сохранилъ свою вдохновенную маску, но теперь это уже была настоящая маска, скрывавшая издѣвательство обманщика. Каждый день онъ представлялъ новые доводы, приводилъ новыя угрозы, и запуганный, измученный старикъ, преданный мукамъ этимъ неумолимымъ палачомъ, мало по малу уступилъ по всѣмъ пунктамъ, лишь бы въ посланіи не было ни слова объ императорѣ. Онъ ни за что, ни за что не хотѣлъ затронуть его... Его послѣднія усилія сосредоточились на этомъ единственномъ упорствѣ, и онъ непрестанно повторялъ:

-- Нѣтъ!.. Это... никогда!.. Онъ меня назначилъ!.. И потомъ существуютъ непреложные законы!.. А хочу оставаться въ ихъ предѣлахъ!

Бѣдняга пересталъ ѣсть и спать и жилъ въ страшной и постоянной тревогѣ. Малѣйшій шумъ приводилъ его въ ужасъ: до такой степени онъ былъ возбужденъ. Онъ пробуждался отъ тяжелыхъ кошмаровъ. Даже во время обѣдни, читая молитву, онъ видѣлъ кровавыя сцены мученичества и убійства... Ни на минуту не могъ онъ отогнать отъ себя эти невыносимые образы, вкусить хоть немного спокойнаго отдыха. Онъ желалъ бы захворать, умереть. Какъ онъ уступилъ по всѣмъ пунктамъ, такъ, наконецъ, согласился и насчетъ императора.

-- Ну, пусть!.. Только прошу васъ, не будемъ употреблять его имени, не будемъ говорить: императоръ, имперія... Скажемъ властелинъ... тиранъ!.. нѣтъ, нѣтъ!.. Скажемъ они. "Они", этимъ все сказано, это всѣхъ устраиваетъ. Это можетъ быть приложимо къ кому угодно!.. А между тѣмъ никто ни на кого не подумаетъ!.. Боже мой! Боже мой!.. Что съ нами будетъ... А префектъ!.. А министръ!.. А государственный совѣтъ!.. Какой скандалъ!.. Насъ отлучатъ, г. аббатъ... Мы призовемъ на себя постыдныя кары.

-- Іисусъ далъ себя распять, монсиньоръ... А развѣ онъ жаловался?-- строго спросилъ Жюль.

Наконецъ, въ одно прекрасное воскресеніе посланіе разразилось надъ епархіей, какъ бомба. Нѣкоторые священники, болѣе освѣдомленные, отказывались прочесть его въ церквахъ. Оно вызвало изумленіе, оцѣпенѣніе, негодованіе. Подумали, что епископъ сошелъ съ ума. Этотъ странный документъ церковной литературы, цѣликомъ написанный рукою Жюля въ короткихъ, рѣзкихъ, жесткихъ фразахъ, представлялъ грубый памфлетъ, прямое оскорбленіе правительственной власти и, сверхъ всего, такое злобное требованіе возстановленія правъ церкви, такой горячій призывъ къ религіозной войнѣ, что наиболѣе нетерпимые изъ прихожанъ, чувствуя всю безтактность посланія и не желая его оправдывать, подобно всѣмъ остальнымъ, громко потребовали суда. Возбужденіе было такъ сильно, что въ тотъ же вечеръ группы рабочихъ, мѣщанъ и уличныхъ мальчишекъ, развернувъ трехцвѣтныя знамена, громко распѣвая пѣсенку королевы Гортензіи, съ угрозой собрались вокругъ епископскаго дворца и камнями побили въ немъ стекла. Изъ провинціи слухъ объ этомъ быстро достигъ Парижа, а оттуда облетѣлъ всю Францію. Черезъ нѣсколько дней пастырское посланіе аббата Жюля получило значеніе важнаго европейскаго событія. Всѣ канцеляріи пришли въ движеніе, всѣ взгляды обратились на таинственно безмолвный Римъ, печать пришла въ бѣшенство. И бѣдный епископъ, такой ненавистникъ шума, сдѣлался предметомъ всеобщаго вниманія.

Тотчасъ-же послѣ этого необыкновеннаго происшествія префектъ уѣхалъ въ Парижъ. Министръ исповѣданій вызвать епископа къ себѣ. Между Франціей и святымъ престоломъ установился лихорадочный обмѣнъ писемъ, объясненій, отношеній, безконечная ѣзда курьеровъ взадъ и впередъ. Торжественно засѣдалъ государственной совѣтъ. Въ кафе, въ клубахъ, въ салонахъ всѣ комментировали этотъ злободневный вопросъ. Вечеромъ на бульварахъ можно было услышать слѣдующіе обрывки разговоровъ.

-- Можетъ быть, это война!

-- Должно быть этотъ епископъ сумасшедшій!..

-- А Римъ?.. Что говоритъ Римъ?

"Хорошо освѣдомленныя" и серьезныя газеты установили связь епископа съ тайными обществами, говорили объ основаніи католическаго карбонаризма, а его выставляли однимъ изъ опаснѣйшихъ начальниковъ,"угрожавшимъ свободѣ совѣсти и всеобщему миру. Вокругъ его имени, его дѣйствій создались безумнѣйшія легенды; всѣ страстно рылись въ его частной жизни; вспомнили о его процессѣ, что сильно подкрѣпило оскорбительные комментаріи; иллюстрированные каррикатурные журналы, ко всеобщему ужасу, изображали его съ шапкой Торквемады на головѣ. Ни одинъ голосъ не поднялся въ его защиту. Открыто и жестоко онъ былъ отвергнутъ клерикальной прессой. И въ то время, какъ бѣдный старикъ, оглушенный, обезумѣвшій, одинокій, съ отчаяніемъ въ душѣ, сидѣлъ, запершись въ одной изъ комнатъ внизу дворца, и чувствовалъ себя раздавленнымъ свалившейся на него тяжестью страданій и неизгладимаго позора,-- Жюль ликовалъ и торжествовалъ. Онъ наслаждался неожиданнымъ и необыкновеннымъ результатомъ своего обмана и, гордясь поднятымъ имъ шумомъ, въ восторгѣ потрясалъ въ воздухѣ листкомъ посланія, какъ нѣкогда бутылкой тресковаго жира своей сестры Атали и, танцуя, кричалъ:

-- Ну и ловкая же штука!.. Ха, ха, ха!.. Отличная штука! Тра-лала!.. Тра-ла-ла! Боже! какъ мнѣ весело!

Послѣ цѣлаго мѣсяца отсутствія, епископъ, наконецъ, однажды вечеромъ робко вошелъ въ свой кабинетъ. Осужденному министерствомъ и Римомъ, ему удалось сохранить свое мѣсто лишь чистосердечнымъ признаніемъ и трогательнымъ выраженіемъ своего раскаянія. Онъ принужденъ былъ даже напечатать письмо, гдѣ сожалѣлъ о своемъ заблужденіи, унижался, просилъ прощенія. Отпустивъ старшаго викарія и всѣхъ подчиненныхъ, явившихся привѣтствовать его по случаю возвращенія, онъ просто и кротко сказалъ, обращаясь къ Жюлю:

-- Надо быть благоразумнѣе на будущее время, г. аббатъ, гораздо благоразумнѣе!.. Я обѣщалъ.

Увидѣвъ, какъ онъ сгорбился, какъ похудѣлъ и измѣнился и, не смотря на это, безъ малѣйшаго слова упрека, обратился къ нему съ выраженіемъ грустной и тихой мольбы, Жюль почувствовалъ, что сердце его болѣзненно сжалось. Онъ вдругъ бросился передъ нимъ на колѣни и, рыдая, воскликнулъ:

-- Простите... Это я... монсиньоръ!.. Я!..

-- Полноте, дорогое мое дитя,-- утѣшалъ его старикъ, и по блѣднымъ щекамъ его катились двѣ крупныя слезы.-- Довольно. Теперь все кончено... Не плачьте... Все прошло!..

-----

Прошло полгода. О пастырскомъ посланіи не было больше рѣчи. Епархія опять вернулась къ покою, и Жюль, повидимому, исправился. Общественное мнѣніе каждый день все больше и больше склонялось въ его пользу. Онъ достигъ блестящаго успѣха своей проповѣдью о святой Дѣвѣ, составленной въ прекрасныхъ выраженіяхъ, полныхъ поэзіи, божественной любви и человѣческой нѣжности. Проповѣдь привлекла къ нему сердца всѣхъ женщинъ. Онъ измѣнился даже физически: сталъ опрятнѣе, утратилъ дурныя привычки священника-нищаго, сталъ носить почти изящныя рясы и серебряныя пряжки на красивыхъ башмакахъ.

Его стали съ удовольствіемъ принимать въ нѣкоторыхъ сосѣднихъ замкахъ. При все еще грубой наружности и рѣзкихъ манерахъ, онъ поражалъ разнообразіемъ и тонкимъ интересомъ несвойственныхъ ему разговоровъ, сопровождаемыхъ иногда какимъ-нибудь смѣлымъ словомъ или мыслью, что нравилось даже самымъ ревностнымъ богомолкамъ. Изъ огромнаго количества всевозможныхъ книгъ, что онъ прочиталъ, онъ вынесъ массу различныхъ свѣдѣній. И если эти знанія, собранныя случайно, и не были систематизированы въ его умѣ, онъ все же искусно пользовался ими и безъ педантизма вставлялъ ихъ въ дружескій разговоръ. Казалось, даже его уродство исчезло, и неловкость его костляваго, неуклюжаго тѣла не производила прежняго непріятнаго впечатлѣнія. То, что когда-то дѣлало его смѣшнымъ, теперь считалось оригинальнымъ, скорѣе пріятнымъ и выгодно отличающимъ его отъ тяжеловѣсной деревенской пошлости его собратьевъ. Впослѣдствіи, во время эпидеміи вѣтреной оспы, свирѣпствовавшей въ одномъ изъ предмѣстій города, онъ выказалъ себя самоотверженнымъ и храбрымъ. Тратя время на утѣшенія бѣдныхъ, хороня умершихъ, онъ подавалъ примѣръ достойнаго мужества населенію, приведенному въ отчаяніе и охваченному паникой. Съ епископомъ у него также установились прекрасныя отношенія, хотя порою и омрачались маленькими, быстро таявшими облачками.

Епископъ очень состарился со времени своего печальнаго приключенія; здоровье ухудшилось, способности ослабѣли. Хотя онъ никогда не говорилъ объ ужасной исторіи въ прошломъ, но всѣ чувствовали, что онъ страдаетъ непрестанно, что рана не зажила и, не затянулась. Жюль старался удалить въ немъ тяжелыя воспоминанія, потворствуя невиннымъ увлеченіямъ старика. Онъ изучилъ даже способъ ухода за геранями и пеларгоніями, чтобы имѣть возможность разговаривать съ нимъ о цвѣтахъ. Они спорили о латинскихъ поэтахъ. Епископъ стоялъ за Виргилія, Жюль защищалъ Лукреція.

-- Но вашъ Лукрецій атеистъ!-- кричалъ епископъ.

-- А вашъ Виргилій вѣрилъ въ божественность безпутнаго Олимпа, въ этого дурака Юпитера, въ Юнону...

-- Но онъ все же вѣрилъ во что-нибудь!.. Чего же вы хотите: въ его время другихъ боговъ не было... Да и не вѣрилъ онъ ужъ такъ слѣпо!.. Онъ предугадалъ христіанство...

-- А Лукрецій все видѣлъ, все чувствовалъ, объяснилъ всю природу, всю человѣческую душу. И какъ прекрасно!.. Еще и нынѣ онъ поражаетъ насъ... Все беретъ начало отъ него: и наука, и поэзія. И чѣмъ больше его изучаешь, тѣмъ больше видишь, какой это блестящій, могучій талантъ. Безъ него, мы до сихъ поръ поклонялись бы Минервѣ въ ея каскѣ и этому животному -- Вулкану. Да Виргилій свои удачныя стихотворенія и риѳмы укралъ у Лукреція.

-- Не говорите этого, дорогое дитя,-- протестовалъ прелатъ.-- Виргилій, вѣрьте мнѣ, чистѣйшій источникъ... Къ нему должны мы прибѣгать всегда, всегда.

-- Сорвался ли когда-нибудь съ его устъ такой крикъ страданія: Pacata posse omnia mente tuen!.. О, умѣть созерцать все умиротворенной душой!.. Безъ Лукреція, монсиньоръ, у насъ не было бы ни Паскаля, ни Виктора Гюго!

-- Викторъ Гюго, дитя мое!.. Да это чудовище!

Послѣ такихъ разговоровъ епископъ чувствовалъ себя чрезмѣрно довольнымъ и говорилъ Жюлю:

-- Мой дорогой аббатъ, одинъ только вы у меня... Любите меня всегда!

-- Да, да, монсиньоръ... Сколько горя я причинилъ вамъ!

-- Да нѣтъ же, нѣтъ! Я самъ виноватъ... это моя слабохарактерность!.. Право, у меня никого нѣтъ, кромѣ васъ.

Но аббатъ далеко не былъ такъ спокоенъ, какъ казался, и хотя его стремленіе ко злу не имѣло уже опредѣленной цѣли, дурные инстинкты постоянно тревожили его, незамѣтно толкали его на новыя выходки и ему приходилось жестоко бороться съ этими приступами. Но его поддерживало, однако, то, чего прежде у него не было: разсчетъ и самолюбіе. Сколько даромъ растрачено времени въ порочныхъ и безполезныхъ фантазіяхъ, сколько силъ потеряно въ нелѣпыхъ капризахъ: онъ удивлялся, какъ ни погубилъ въ нихъ все свое будущее! Нынѣ онъ видѣлъ передъ собой новую жизнь, блестящую, плодотворную. Вмѣсто того, чтобы влачить засаленныя полы своей рясы среди мелкихъ дѣлишекъ низшаго духовенства, ему представлялась возможность мечтать кое о чемъ высшемъ. Онъ зналъ, что владѣетъ краснорѣчіемъ, что оно нравится, такъ какъ больше дѣйствуетъ на чувство, чѣмъ на разумъ. Онъ зналъ, что, не смотря на физическое уродство, оно исчезало подъ обаяніемъ его умственныхъ достоинствъ, и онъ могъ надѣяться на успѣхъ въ свѣтѣ и заинтересовать женщинъ своимъ честолюбіемъ. Изъ всего этого онъ вывелъ совершенно опредѣленное заключеніе, что въ тотъ день, когда его проповѣди опредѣлятъ несомнѣнныя симпатіи къ нему, онѣ сразу, изъ жалкаго положенія парія, возведутъ его на высоту, завидную для всѣхъ, модныхъ патеровъ. Но его пугала его натура. Онъ сознавалъ, что въ немъ кипитъ и бушуетъ вулканъ, и боялся рокового и близкаго взрыва. Зло такъ притягивало его къ себѣ, что часто, въ минуты благоразумія, когда онъ ясно видѣлъ, что дало ему въ прошломъ его безуміе, ему вновь страстно хотѣлось вернуться къ пороку. Непобѣдимая сила притягивала его и тянула въ глубокую бездну. И онъ чувствовалъ, что наступитъ день, и онъ дастъ увлечь себя сразу, такъ себѣ, ни за что.

Съ тѣхъ поръ, какъ онъ сталъ чаще сталкиваться съ женщинами, умъ его снова подчинился плоти. Вначалѣ онъ избѣгалъ искушенія, предаваясь упорной работѣ, сильно утомляя свой мозгъ. Но вскорѣ этого стало недостаточно. Тягостное воздержаніе обрекало его на страданія. Любовь представлялась ему не иначе, какъ въ видѣ запутаннаго, сложнаго разврата. Нечестивые образы неотступно преслѣдовали его, плясали передъ его глазами, отрывали отъ книги, отъ мысли, и онъ, не имѣя силы отогнать ихъ, погружался въ сладострастныя мечты, находя въ нихъ нѣкоторое удовлетвореніе, и пробуждался мрачнымъ, съ сердцемъ, переполненнымъ отвращеніемъ. Молитва не успокоивала его. Стоя на колѣняхъ передъ распятіемъ, онъ видѣлъ, точно на подвижной чудной картинѣ, какъ тѣло Христа начинало раскачиваться на окровавленныхъ гвоздяхъ, сходило съ креста, склонялось и исчезало въ пустотѣ, а на его мѣстѣ появлялась торжествующая женщина, обнаженная и прекрасная, тянувшаяся къ нему для страстныхъ поцѣлуевъ. Тогда, чтобы задушить чудовище, онъ вновь принимался за свои бѣшеныя прогулки по полямъ. Онъ пытался физической усталостью смирить возмущеніе своихъ бѣшеныхъ чувствъ.

Эту внутреннюю борьбу, эту драму скорбной души Жюль, съ страшнымъ усиліемъ воли, близкой къ героизму, таилъ въ себѣ, въ глубинѣ своего нравственнаго существа, и никто изъ окружающихъ не предчувствовалъ взрыва. По жалкой ироніи жизни, заставляющей часто добродѣтель стремиться къ пороку, а порокъ къ добродѣтели, Жюль, во время самыхъ сильныхъ приступовъ страсти, во время наиболѣе угнетавшихъ его искушеній, испытывалъ сильное, опьяняющее наслажденіе слагать въ своихъ проповѣдяхъ гимны не раздѣленной страсти, невыразимой сладости божественной любви, любви, не смущенной мечтой о землѣ, чтобы вознестись къ небу.

Именины епископа въ старшихъ и младшихъ классахъ семинаріи праздновались ежегодно торжественнымъ богослуженіемъ. Послѣ праздничной обѣдни съ пѣніемъ и музыкой ученики приносили свои поздравленія епископу въ стихахъ -- кто по латыни, кто по французски, а нѣкоторые -- поученѣе -- и по гречески. Затѣмъ начиналось между ними академическое состязаніе: или разъяснялось какое-нибудь темное мѣсто въ религіозной исторіи, или же останавливались на ученіи, оспариваемомъ философами. Въ промежуткахъ, между рѣчами, играла музыка. По этому случаю прелатъ давалъ обѣдъ, приглашалъ своихъ старшихъ подчиненныхъ, лучшихъ учениковъ изъ каждаго класса и нѣсколькихъ свѣтскихъ друзей. Какъ всегда, Жюлю поручено было устроить празднество, хотя ничего въ немъ никогда не измѣнялось.

Въ этотъ день онъ былъ нервнѣе и возбужденнѣе обыкновеннаго. Утромъ у него вышло столкновеніе со старшимъ, викаріемъ изъ-за украшенія главнаго алтаря, и тотъ страшно разсердилъ его. Это заставило его вспомнить, что со времени его сдержаннаго поведенія и успѣха на праздникѣ Пресвятой Дѣвы, старшій викарій сталъ съ нимъ заносчивѣе и не скрывалъ больше своей ненависти къ нему. Между тѣмъ, все устроилось прекрасно. Епископъ добросовѣстно выслушалъ потокъ восхваленій на разныхъ языкахъ и отвѣтилъ, какъ могъ. За столомъ аббатъ замѣтилъ, что старшій викарій, нѣсколько разъ взглянувъ на него искоса, начиналъ смѣяться со своимъ сосѣдомъ, толстымъ кюрэ, съ короткимъ носомъ, утонувшемъ въ пухлыхъ щекахъ.

"Этотъ негодяй навѣрно смѣется надо мной",-- подумалъ Жюль.

Смѣхъ выводилъ его изъ себя. Въ концѣ концовъ все стало приводить его въ раздраженіе. Онъ испытывалъ непреодолимую ненависть ко всѣмъ, и никогда они не казались ему болѣе отвратительными. Эти грубыя и пошлыя лица патеровъ, мелькавшія среди разставленныхъ канделябровъ и корзинъ съ цвѣтами, эти гнусные, откормленные обжоры, эти высохшіе профили семинаристовъ, уже пожелтѣвшіе отъ злости и качавшіеся на длинныхъ птичьихъ шеяхъ, съ притворнымъ видомъ чистосердечія, изобличаемымъ плотоядными челюстями и бѣгающими глазами загнанныхъ звѣрей,-- во всемъ этомъ Жюль видѣлъ грубое веселье, циничное себялюбіе, животный эгоизмъ, низменные аппетиты, гнусное невѣжество и неразвитой умъ. И эти два кюрэ, рядомъ съ нимъ, сдержанно улыбаясь губами, измазанными соусомъ, потихоньку разсказывавшіе другъ другу грязныя исторіи -- все, что онъ видѣлъ, все, что слышалъ, все выводило его изъ себя; ему безумно хотѣлось встать изъ-за стола и бросить свою рясу на головы всѣхъ этихъ людей.

Обычай требовалъ, чтобы во время дессерта старшій викарій обратился къ епископу съ краткой рѣчью отъ имени всѣхъ прихожанъ епархіи. Онъ умѣлъ говорить сентиментально и жеманно, не жалѣя похвалъ, умѣлъ даже заплакать въ. подходящую минуту. Когда наступилъ моментъ, онъ поднялся съ своего стула, прикоснулся носовымъ платкомъ къ губамъ, кашлянулъ три раза, какъ полагается, и всѣ приглашенные со вниманіемъ повернули къ нему свои масляные взоры. Среди торжественнаго молчанія онъ началъ:

-- Монсиньоръ! Въ этотъ благословенный день, когда дѣти святой католической апостольской римской церкви, кого вы съ такой отеческой заботливостью и съ такой удивительной преданностью ведете по святымъ путямъ вѣры, о которой Боссюэтъ могъ сказать...

Но вдругъ онъ неожиданно былъ прерванъ. Аббатъ Жюль вскочилъ и, вытянувшись черезъ столъ, съ сжатымъ кулакомъ, крикнулъ викарію:

-- Замолчите!.. Какъ вы смѣете говорить?.. По какому праву?.. Отъ чьего имени?

Старшій викарій окаменѣлъ въ позѣ, принятой въ началѣ рѣчи. Епископъ въ изнеможеніи сидѣлъ на своемъ креслѣ. Одинъ изъ присутствующихъ, быстро повернувшись, опрокинулъ бутылку съ виномъ, и она съ шумомъ скатилась на полъ. Всѣ вытянули свои изумленныя физіономіи къ аббату, продолжавшему дрожащимъ голосомъ:

-- Замолчите!.. Что вы тамъ говорите о религіи... о церкви?.. Вы -- ничто... нуль... Вы -- олицетвореніе лжи, жадности, ненависти... Замолчите... Вы лжете!

Среди глубокаго молчанія, не нарушеннаго ни однимъ вздохомъ, среди мертваго молчанія, наступающаго только послѣ катастрофы, аббатъ продолжалъ:

-- Вы всѣ лжете!.. Я слѣжу за вами больше часа... И, глядя на васъ, Я стыжусь за платье, которое ношу... Я безсовѣстный патеръ, я воръ, и все же достойный болѣе васъ. Я знаю васъ хорошо, преступные пастыри, ослушники общественнаго долга, измѣнники отечества, сидящіе здѣсь только потому, что вы чувствуете себя слишкомъ глупыми, или слишкомъ трусливыми, чтобы согласиться пожертвовать своими выгодами. И вамъ ввѣрены души, вы должны образовывать, воспитывать ихъ,-- вы, чьи руки еще не очищены отъ навоза вашихъ конюшенъ. Души, души женщинъ и дѣтей ввѣрены вашему руководству, когда вы никого, кромѣ свиней, никогда не водили!.. И это вы, съ вашими мордами откормленныхъ скотовъ,-- представители христіанства! Да вы не понимаете его святого назначенія -- искупить человѣческій родъи, великой миссіи всеобщей любви. Это смѣшно и вызываетъ слезы въ одно и то же время. Родится человѣкъ -- десять франковъ... Умретъ -- опять десять франковъ... Точно Христосъ умеръ только для васъ, чтобы дать вамъ возможность сдѣлать щель въ его плащаницѣ, какъ въ денежной кружкѣ, а дароносицу обратить въ деревянную миску нищаго... А когда я слышу, что вы говорите о Святой Дѣвѣ, мнѣ кажется, что я присутствую при насиліи надъ молодой дѣвушкой...

Глухой ропотъ, разрастаясь мало по малу, превратился въ громкіе крики гнѣва, яростнаго протеста, возмущенныхъ воплей и заглушилъ голосъ Жюля. Многіе вскочили съ налившимися кровью лицами, размахивая салфетками, ножами, безпорядочно жестикулируя. Среди возраставшаго" шума слышался звонъ серебра и посуды. Полъ скрипѣлъ, а висѣвшія на стѣнахъ фарфоровыя украшенія качались на своихъ крючкахъ. Жюль отбивался, бѣсился, рычалъ, направляя поочередно во всѣ стороны сжатые кулаки:

-- Убирайтесь вонъ!.. Возвращайтесь къ своему навозу!.Я васъ выгоняю!.. Вонъ!..

Епископъ, блѣдный, какъ мертвецъ, сдѣлалъ знакъ, что хочетъ говорить, и тотчасъ воцарилась тишина. Его безкровныя губы дрожали; зубы стучали. И настолько слабымъ голосомъ, что его едва можно было разслышать, голосомъ, прерывающимся, какъ у умирающаго, онъ произнесъ:

-- Г. аббатъ... Я... я выгоняю васъ... Вы...

-- Вы?-- вскричалъ Жюль, и въ глазахъ его сверкнуло безуміе,-- вы?..

Онъ сдѣлалъ жестъ, точно схватилъ кого-то за горло.

-- Вы?.. Да вы не имѣете на это никакого права!.. Вы украли завѣщаніе!.. Вамъ ли носить митру?.. Знаете ли, что вамъ слѣдуетъ? Четыре фута цѣпи и ядро!

Епископъ вскрикнулъ, раскрылъ ротъ и, взмахнувъ ледяными руками по воздуху, упалъ въ глубокомъ обморокѣ на свое кресло....

-----

На другое утро, на разсвѣтѣ, Жюль вышелъ изъ дому. Онъ уложилъ свои чемоданы, разсчитывая въ тотъ же вечеръ уѣхать. Но куда? Въ несчастьи первая мысль обращается къ отчему дому; о немъ прежде всего вспоминаютъ тѣ, кто ищетъ утѣшенія. Но Жюль не любилъ своей родины, его не привязывало къ ней ни одно воспоминаніе, никакая радость юности. Мысль о возвращеніи въ Віантэ была ему непріятна: пришлось бы объясняться, выслушивать упреки, видѣть вокругъ себя печальныя или раздраженныя лица, слышать только вздохи и жалобы. Это его не привлекало. Ему бы хотѣлось спрятаться куда-нибудь подальше, гдѣ бы никто не зналъ его. Его привлекалъ Парижъ своей таинственностью, смутнымъ предрасположеніемъ къ пороку или къ добродѣтели, внушаемомъ имъ порою падшимъ или сбившимся съ пути натурамъ. Денегъ у него не было... Однако, что онъ будетъ дѣлать въ Парижѣ? Ну, да онъ увидитъ, подумаетъ... Во всякомъ случаѣ, до принятія окончательнаго рѣшенія, онъ не хотѣлъ оставаться въ епархіи, боясь встрѣчи съ епископомъ или съ кѣмъ-нибудь изъ свидѣтелей его глупой выходки. И, удрученный, разбитый, неувѣренный въ себѣ, онъ шелъ по дорогѣ, сбрасывая носкомъ башмака попадавшіе подъ ноги камни.

Когда онъ очутился на дорогѣ въ Рено, ему пришло въ голову провести этотъ день съ отцомъ Панфиломъ. Первое посѣщеніе, оставившее въ немъ сильное впечатлѣніе, онъ вспоминалъ съ угрызеніемъ совѣсти, и много разъ собирался снова повидаться съ этимъ святымъ безумцемъ и примириться съ нимъ. Ему пришла даже въ голову сумасшедшая мысль: почему бы не поселиться въ Рено и не устроиться со старымъ монахомъ?.. Онъ также будетъ копать ямы, таскать деревья, просить милостыню... Нѣтъ, это абсурдъ!.. Растричься?.. Не стоитъ!.. Ряса оставляетъ неизгладимое клеймо на носившемъ ее раньше. Презрѣніе и недовѣріе -- вотъ что ждетъ его вездѣ. Онъ сталъ искать другого выхода. Не пожертвовать ли собой для какой-нибудь миссіи въ далекихъ странахъ?.. Но захотятъ ли его послать? Скрыться въ монастырь?.. Но тамъ его не примутъ, навѣрно!.. Онъ придумывалъ, искалъ, ничего не нашелъ и почувствовалъ себя погибшимъ. Ему стало страшно.

Какъ звѣрь, преслѣдуемый собаками, онъ шелъ въ тревогѣ, съ согбенной спиной, прислушиваясь къ чему-то и неся смерть въ своей душѣ.

Яркое, сіяющее утро разбудило росистыя деревья. Прозрачный легкій туманъ, пропитанный трепетными лучами восходящаго солнца, поднимался съ улыбающейся земли.

У входа въ Рено, не доходя аллеи, Жюль встрѣтилъ знакомую старуху, приносившую каждый день похлебку монаху.

И, какъ въ первый разъ, онъ спросилъ:

-- Отецъ Панфилъ въ монастырѣ?

-- Почитай, больше двухъ недѣль, какъ я не видѣла его, г. кюрэ,-- отвѣтила она.-- Еще утромъ я его видѣла, а на другой день уже исчезъ.

-- А!

-- Видно, ушелъ въ чужіе края... Онъ вѣдь полоумный!

Отсутствіе старика показалось Жюлю какимъ-то обманомъ

судьбы. Онъ стоялъ въ раздумьи: идти ли впередъ, или вернуться?

-- Однако,-- сказалъ онъ себѣ,-- не все ли равно, гдѣ я проведу сегодня день, здѣсь или въ другомъ мѣстѣ!

И онъ пошелъ впередъ, теряясь въ кустахъ дороги.

Долго бродилъ онъ по развалинамъ. Минувшая зима тяжело досталась бѣдному Рено. Морозы и бури причинили новыя многочисленныя поврежденія. Аббатъ видѣлъ все, что видѣлъ раньше, но болѣе разрушеннымъ, раззореннымъ, болѣе безнадежнымъ. И видъ этихъ построекъ безъ крышъ, этихъ погнувшихся и шатающихся стѣнъ, всей этой мертвой пустыни, этого хаоса послѣдовательнаго и постояннаго разрушенія, произвелъ на Жюля глубокое и мучительное впечатлѣніе. Все это, погибшее уже навѣки, походило на его сердце, было символомъ его собственной жизни. Онъ опять увидѣлъ яму, выкопанную отцомъ Панфиломъ и засыпанную почти до верху обрушившимся обваломъ. По близости зіяла другая яма, въ длину человѣческаго роста, узкая и глубокая, какъ могила. И онъ подумалъ, какъ хорошо бы лечь въ нее и погрузиться въ непробудный сонъ.

На краю ямы въ землю воткнутъ былъ заступъ, грубый инструментъ, служившій монаху средствомъ достиженія его мечты. Жюль поднялъ его и осмотрѣлъ съ нѣжностью. Желѣзо было выщерблено, рукоятка искривлена, но ему этотъ заступъ казался болѣе славнымъ, чѣмъ мечъ побѣдителя: вѣдь онъ служилъ орудіемъ для осуществленія чистыхъ, идеальныхъ надеждъ. И долго еще бродилъ Жюль среди этого безконечнаго унынія, отдаваясь печальнымъ, раздиравшимъ душу воспоминаніямъ. Все здѣсь говорило о смерти. Онъ видѣлъ ее притаившеюся подъ каждой грудой камней, въ каждой трещинѣ, выглядывающею изъ мрака оконныхъ рамъ, зіявшихъ, какъ пропасть. А на уцѣлѣвшихъ старыхъ стѣнахъ лишаи и мохъ нарисовали своими причудливыми штрихами ея страшный скелетъ. Чтобы избавиться отъ этого кошмара, онъ сталъ думать о бородатомъ лицѣ монаха, объ его глазахъ, грозно-прекрасныхъ при восклицаніи: "я построю ее", и дѣтски наивныхъ при разсказѣ объ исторіи съ марсельезой.

-- Марсельеза!-- повторилъ про себя Жюль съ грустью.-- Бѣдный старичекъ!

Онъ сожалѣлъ, что его нѣтъ здѣсь въ этотъ грустный моментъ. Сидя рядомъ, онъ раздѣлилъ бы съ нимъ его черствый хлѣбъ, слушалъ бы восторженныя повѣствованія, и это облегчило бы его сердце. Старикъ навѣрно бродитъ гдѣ-нибудь по далекимъ дорогамъ, преслѣдуя свою мечту.

Съ тяжелой головой и пустымъ желудкомъ, чувствуя потребность въ отдыхѣ, Жюль присѣлъ на лежавшее бревно недалеко отъ павильона отца Панфила. Противъ него возвышалась куча, повидимому, недавно обвалившагося мусора, потому что куски кирпича, перемѣшаннаго съ известкой, имѣли свѣжій ярко-красный изломъ. Между ними, какъ длинныя занозы, торчали обломанныя жерди и расщепленныя доски. Жюль сначала не обратилъ вниманія на всѣ эти куски: они произвели на него то же грустное впечатлѣніе, какъ и все прочее, чѣмъ наполненъ былъ монастырскій дворъ. Но, не смотря на свои мысли о смерти, Жюль счелъ опаснымъ мѣсто, гдѣ сидѣлъ, и рѣшилъ отойти подальше отъ этихъ построекъ. Вскорѣ онъ замѣтилъ торчавшій изъ мусора носокъ башмака. Онъ торчалъ въ воздухѣ на концѣ чего-то круглаго, чернаго, разбухшаго, съ зеленоватыми пятнами. Вокругъ башмака летали миріады мухъ, наполнявшихъ своимъ звонкимъ жужжаніемъ уши аббата, какъ монотонный и продолжительный шумъ органа. И въ то же время до него донесся острый отвратительный смрадъ разложившагося тѣла человѣка или животнаго.

-- Да вѣдь это отецъ Панфилъ!-- воскликнулъ Жюль.

И, быстро вскочивъ, онъ закричалъ, точно кто-нибудь могъ его услышать въ этой мертвой пустынѣ.

-- Помогите!.. Помогите!.. Сюда!.. Помогите!..

Голосъ его смолкъ въ полномъ уныніи. Никто не отозвался на его крикъ отчаянія, я вновь наступила тишина.

Успокоившись послѣ перваго впечатлѣнія ужаса, аббатъ понялъ, что помощь, къ которой онъ взывалъ, была совершенно безполезна. Несчастье случилось, по крайней мѣрѣ, уже двѣ недѣли тому назадъ, въ тотъ день, когда никто не видѣлъ стараго монаха, и рѣшено было, что онъ ушелъ. А онъ былъ уже мертвъ, убитый ожившими на мгновеніе руинами.

Съ дрожью во всемъ тѣлѣ приблизился Жюль къ мусорной кучѣ, не спуская глазъ съ башмака; мухи зажужжали сильнѣе, а неподвижность ноги охватила сердце Жюля непреоборимымъ страхомъ. Да, это дѣйствительно былъ отецъ Панфилъ!..

Въ разщелинахъ обломковъ Жюль увидѣлъ полы бѣлой рясы съ черными пятнами запекшейся крови.

-- Видно Богъ привелъ меня сюда,-- подумалъ аббатъ.-- И другой, конечно, могъ бы найти его... Понаѣхали бы судейскіе, духовенство, эти грабители покойниковъ... Будь покоенъ, бѣдный, старый остовъ!-- продолжалъ онъ громко:-- Никто не нарушитъ твоего покоя въ любимыхъ тобою мѣстахъ... Ты будешь спать въ своихъ грезахъ, кроткій мечтатель; ты будешь спать въ своей капеллѣ: не удалось тебѣ видѣть ее во всемъ великолѣпіи, но все же въ ней ты обрѣлъ свою могилу... И никто ничего о тебѣ не узнаетъ, святой трупъ, никогда, никогда.

Онъ рѣшительно засучилъ рукава, склонился надъ обломками и принялся ихъ разрывать. Мухи кружились вокругъ него; зловоніе съ каждой минутой становилось удушливѣе. Но аббатъ не замѣчалъ больше мухъ съ ихъ смертельными укусами, не чувствовалъ больше смрада. Ни на минуту не останавливалъ онъ своей страшной работы. Онъ то отрывалъ куски содранной кожи, приставшей къ обломкамъ балокъ и кирпича, то вытаскивалъ куски окровавленной ткани, пучки бороды, размочаленные, раздавленные мускулы. Наконецъ, показалось то, что было отцомъ Панфиломъ. Останки были ужасны, нельзя было узнать ни одной части тѣла. Трупъ представлялъ кучу костей, мяса, обрывковъ платья, смѣшанную съ кровавой, липкой грязью, кишѣвшей милліонами движущихся червей, придававшихъ ей чудовищную жизнь. На раздавленномъ лицѣ, между лбомъ и скулой какъ-то уцѣлѣла круглая глазная впадина, откуда, какъ гнойная слеза, выкатилось глазное яблоко.

При видѣ ужасной картины, Жюль, обливаясь потомъ, остановился въ нерѣшительности. Сто метровъ отдѣляли его отъ ямы вблизи церкви, гдѣ онъ хотѣлъ похоронить отца Панфила. Онъ не могъ своими руками перенести эти мокрые, раздавленные останки; его мужества не хватило на то, чтобы прижать къ груди эти отвратительные куски человѣка. Онъ сталъ искать кругомъ тачки, корзинки, чего-нибудь, что помогло бы ему перетащить трупъ въ яму. Не найдя ничего, онъ снялъ съ себя поясъ, опуталъ имъ тѣло монаха, какъ мумію, и принялся тихонько тащить его, старательно избѣгая сильныхъ толчковъ о неровности почвы. Мухи преслѣдовали его своимъ гулкимъ жужжаньемъ, а башмакъ на торчавшей, какъ палка, ногѣ вздрагивалъ при движеніи.

Церемонія продолжалась недолго. Жюль спустилъ тѣло въ яму и засыпалъ его землей, вровень съ краями.

-- Ты вполнѣ заслужилъ отъ меня этой дани, кроткій слуга небесныхъ свѣтилъ, наивный мечтатель!-- сказалъ онъ, когда все было кончено.-- Спи и мечтай!.. нынѣ грезамъ твоимъ не будетъ конца... никто тебя не разбудитъ... Ты счастливъ.

Онъ взялъ заступъ и воткнулъ его надъ могилой, рукояткой въ землю. На желѣзо, въ видѣ креста, онъ надѣлъ терновый вѣнокъ и почти безъ силъ опустился на землю.

Но внезапное возмущеніе вскорѣ заставило его вскочить на ноги, со сжатыми губами и съ гнѣвомъ въ глазахъ. И глядя то на четыреугольникъ свѣжей земли, гдѣ былъ зарытъ отецъ Панфилъ, то на мѣсто, гдѣ стояла церковь, поросшее сорной травой и покрытое пылью, онъ думалъ:

-- Такъ это идеалъ?.. Любовь... жертвы... страданіе... Боже... все, къ чему мы протягиваемъ наши руки, все, къ чему стремятся наши души, все кончается здѣсь!.. Комокъ пыли, грязи и соръ! И для этого-то мы совершаемъ низости, лишаемъ жизнь правды и превращаемъ ее въ одну ненависть и безсмысленную борьбу, отдаемся въ жертву кровожадной мечтѣ и ненасытной любви! Этотъ жалкій монахъ тоже мечталъ, онъ также любилъ... Любовь и мечта, сначала унизивъ его, уничтожили его, подвергнувъ самому страшному позору, и гнусно убили его... Вотъ онъ теперь!.. Вонючій трупъ въ кучѣ грязи!.. На какомъ же это безобразіи природы покоится эта великая ложь нашей религіи и общества?.. Изъ какого заблужденія народились эти два нравственныхъ чудовища: судья, желающій предписывать природѣ несуществующую справедливость, отвергаемую неумолимыми инстинктами; священникъ, вызывающій какое-то ненужное сожалѣніе передъ вѣчнымъ закономъ смерти... Природа не мечта, она -- жизнь. А жизнь не любовь, а захватъ... Идеалъ!.. Идеалъ!.. Тѣ толстыя свиньи, которыхъ я вчера обругалъ, были правы!.. Я же ошибался.

Аббатъ пожалъ плечами.

-- Идеалъ!-- повторилъ онъ громко.-- Подожди, подожди!.. Я покажу тебѣ идеалъ!

Онъ поправилъ рукава, встряхнулъ рясу и, насвистывая какую-то неприличную пѣсню, ушелъ, не взглянувъ даже на то мѣсто, гдѣ только что, съ такимъ благоговѣніемъ похоронилъ отца Панфила.

Жюль ни за что не хотѣлъ возвращаться въ городъ раньше вечера. Ему казалось, что всѣ знали о происшедшемъ наканунѣ скандалѣ, и говорятъ о немъ. Ему не хотѣлось быть предметомъ любопытства и сплетенъ, которыя не замедлили бы подняться при его появленіи на улицѣ. Съ нетерпѣніемъ ожидая наступленія вечера, онъ сталъ бродить по окрестнымъ дорогамъ, спустился къ рѣкѣ и безсознательно, немного одурманенный пережитымъ днемъ, долго просидѣлъ подъ ивой, устремивъ глаза на вертящееся мельничное колесо. Голодъ, неувѣренность, страхъ передъ темнымъ будущимъ низвели его мысли съ философскихъ высотъ на низменные предметы. Прежде всего онъ отложилъ на завтра свой отъѣздъ, такъ поспѣшно назначенный на этотъ вечеръ. Что бы ни произошло для него впослѣдствіи, онъ не могъ покинуть епархію, не простившись съ епископомъ, не выразивъ сожалѣнія, раскаянія... Но куда жетонъ уѣдетъ? Предположивъ даже, что его вина можетъ быть забыта когда-нибудь, онъ предвидѣлъ все же рядъ длинныхъ мѣсяцевъ, а можетъ быть и лѣтъ эпитимьи, внѣ всякихъ должностей. Болѣе того, онъ твердо рѣшилъ отказаться отъ возможной ссылки въ какой нибудь викаріатъ въ маленькой деревушкѣ. Слово викаріатъ напомнило ему о старшемъ викаріи, и ненависть всколыхнулась въ его сердцѣ.

-- Виноватъ во всемъ этотъ негодяй!-- сказалъ онъ себѣ.-- Онъ меня разозлилъ... потомъ я вышелъ изъ себя. Негодяй!.. негодяй!...

Въ эту минуту онъ больше не сердился ни на общество, ни на свою религію, ни на идеалъ ея, ни на кого. Онъ ненавидѣлъ только старшаго викарія, виновника своего несчастья. Онъ сталъ мечтать объ жестокой, утонченной мести.

Самыя разнообразныя, противоположенныя мысли возникали и сталкивались въ его головѣ, то возбуждая, то угнетая его умъ. Онъ думалъ о своихъ проповѣдяхъ на праздникѣ Пресвятой Дѣвы, о лестномъ пріемѣ, оказанномъ ему въ обществѣ. Онъ вспомнилъ о восторженной толпѣ, очарованной его словомъ. И вдругъ передъ нимъ всталъ, полный недоумѣнія, вопросъ: "Если не въ Віантэ, то куда же?.. У меня нигдѣ нѣтъ друзей!" Почувствовавъ себя одинокимъ, сердце его, переполненное грустью, болѣзненно сжалось... Мысли его -снова вернулись къ старшему викарію.

-- Негодяй! о! мерзкій негодяй!-- выругался онъ и со вздохомъ прибавилъ:-- Ахъ, этотъ бѣдный дуралей епископъ... ну пусть онъ будетъ счастливъ съ своимъ грязнымъ негодяемъ!.. Но какъ странно, что я ничего не могу ни сказать, ни сдѣлать безъ того, чтобы изъ этого не вышло катастрофы?-- прибавилъ онъ почти довольнымъ тономъ.-- Между тѣмъ, это вѣрно... я дую въ дудку, а всѣмъ слышатся іерихонскія трубы!.. Стоитъ мнѣ плюнуть вотъ въ эту рѣчку, и я увѣренъ, она выйдетъ изъ береговъ.

Съ того мѣста, гдѣ онъ сидѣлъ, виднѣлась между тополями въ долинѣ часть города, съ возвышающимися другъ надъ другомъ домами, съ голубоватыми пятнами тѣней и свѣта и поднимающимися кверху розовыми облаками дыма. Надъ городомъ нависъ уже легкій вечерній туманъ. Жюль искалъ взоромъ епископскій дворецъ и свой балконъ, гдѣ онъ не будетъ больше бродить въ сумеркахъ. Его закрывала группа ольховыхъ деревьевъ. Но колокольня собора возвышалась надъ всѣмъ городомъ, и на фонѣ свѣтло-синихъ небесъ вырисовывалась ея четырехугольная темная масса. Видъ этихъ мѣстъ, откуда онъ долженъ теперь уйти, изгнанный, какъ дурной слуга, умилилъ и возмутилъ его въ одно и то же время. То плача, то бранясь, онъ двинулся въ путь.

-- Віантэ!.. Віантэ!-- думалъ онъ...-- Я тамъ издохну со скуки!.. это невозможно!.. Но куда же?..

Пока онъ поднимался къ городу, день погасъ, и наступила ночь. Избѣгая людныхъ и освѣщенныхъ улицъ, онъ углубился въ кривые переулки грязнаго предмѣстья: черныя стѣны неожиданно обрывались углами; по узкой мостовой тянулись грязные ручьи съ отбросами и отраженіемъ рѣдкихъ фонарей. Подвигаясь впередъ, Жюль приходилъ все въ большее и большее волненіе, не зная, идти ли ему домой или бѣжать.

-- Повидать епископа?..-- думалъ онъ.-- Опять пойдетъ канитель!

Послышались тяжелые шаги рабочихъ; женщины задѣвали его своими юбками. Мало по малу стѣны освѣщались лучами огней изъ оконъ. Вдругъ, налѣво отъ него, надъ полуоткрытой дверью зажгли фонарь, съ изображеніемъ на потускнѣвшихъ стеклахъ огромной цифры 8. Въ тѣни двери онъ увидѣлъ толстую, растрепанную женщину въ бѣлой кофтѣ. Онъ замедлилъ шаги.

-- Не зайти-ли?..-- подумалъ онъ.-- Не провести ли здѣсь ночь?.. А завтра днемъ, на глазахъ у всѣхъ, я выйду изъ этого грязнаго вертепа... Я сразу, однимъ ударомъ вырою пропасть между моей жизнью, вчерашней и завтрашней...Если...

Звукъ "пс-стъ!" раздавшійся изъ двери, стегнулъ его, какъ кнутомъ. Онъ вздрогнулъ и, согнувшись, прошелъ мимо.

-- Монсиньоръ сегодня цѣлый день спрашивалъ объ г. аббатѣ,-- съ достоинствомъ сказалъ швейцаръ, когда Жюль появился во дворѣ епархіи.-- Монсиньоръ ждетъ г. аббата въ своемъ кабинетѣ... Мнѣ поручено передать г. аббату...

-- Хорошо,-- прервалъ его Жюль кратко.

Онъ прошелъ къ себѣ въ комнату, вымылъ лицо холодной водой, перемѣнилъ рясу и предсталъ передъ епископомъ. Тотъ его, дѣйствительно, ждалъ.

-- Я боялся, чтобъ вы не уѣхали,-- сказалъ онъ и, указывая на стулъ, прибавилъ:-- Садитесь, г. аббатъ.

Въ старомъ прелатѣ не замѣчалось ни торжественности, ни гнѣва. Скорѣе онъ казался смущеннымъ. Повернувшись нѣсколько разъ на своемъ креслѣ, онъ, наконецъ, коротко произнесъ:

-- Г. аббатъ... я не желаю скандаловъ въ моей епархіи... я не хочу ихъ... и мнѣ обѣщано, что ихъ не будетъ... мнѣ обѣщали это формально... Съ вашей стороны...-- Онъ скрестилъ руки, облокотившись на ручки кресла и, покачавъ головой, продолжалъ:-- Вы, конечно, ни къ чему не обязываетесь, но послѣ извѣстнаго происшествія вы не можете больше оставаться здѣсь...

-- Монсиньоръ!-- пробормоталъ Жюль, глубоко взволнованный,-- то была минута безумія... минута...

Онъ искалъ словъ и не находилъ ихъ. Передъ этимъ бѣднымъ старымъ простякомъ, неспособнымъ защищаться, такъ много разъ и такъ недостойно имъ оскорбляемымъ, Жюль испытывалъ теперь неопредѣленное чувство страха, острыхъ укоровъ совѣсти, и гнетущей жалости. Епископъ напоминалъ ему маленькую птичку, прилетѣвшую къ нему и довѣрчиво усѣвшуюся къ нему на плечо. А онъ взялъ ее въ руки и мгновенно задушилъ...

-- У насъ есть свободный приходъ,-- съ усиліемъ продолжалъ старикъ,-- приходъ Рандоне... Это хорошее мѣсто... Я думаю предложить его вамъ, потому что не хочу скандала. Встрѣтятся, быть можетъ, нѣкоторыя затрудненія, но я все улажу... Возвращайтесь къ своей матушкѣ... я ей писалъ, что вамъ необходимо отдохнуть... Она васъ ждетъ... Сдѣлайте свое возвращеніе пріятнымъ, мирнымъ... и молитесь, молитесь много, г. аббатъ... молитесь безконечно.

Жюль едва не лишился чувствъ отъ волненія. Онъ желалъ бы выразить ощущенія чего-то безконечно любовнаго и жестокаго въ одно и то же время, но не могъ. Что-то незнакомое парализовало его мозгъ, его сердце, языкъ и, отупѣвъ совершенно, онъ продолжалъ бормотать:

-- Монсиньоръ!.. То была минута безумія... минута... минута... безумія...

-- Я тоже буду молиться за васъ, г. аббатъ,-- сказалъ епископъ измѣнившимся голосомъ и поднимаясь съ кресла,-- до свиданія!.. Идите къ себѣ... Я прикажу подать вамъ обѣдъ въ вашу комнату.

Ночью, лежа въ постели, съ открытыми глазами, Жюль думалъ объ отцѣ Панфилѣ и объ епископѣ.

-- Что это -- святые или дураки? Какъ могутъ существовать такіе люди? На меня это наводитъ страхъ...

Два мѣсяца спустя Жюль былъ назначенъ священникомъ въ Рандоне.

Онъ пріѣхалъ въ субботу утромъ, въ скверную погоду. Ему пришлось тотчасъ-же похоронить мѣстнаго нотаріуса. Церемонія была пышная и многолюдная. Это развлекло нѣсколько новаго кюрэ. Размахивая кадильницей вокругъ катафалка, онъ думалъ:

-- Начало хорошо... Только бы дальше не было хуже!..

Церковь показалась ему жалкой, грустной и мрачной, съ ея низкимъ сдавленнымъ куполомъ, съ толстыми балками, подпиравшими некрасивыя арки.

-- Настоящая пещера!-- думалъ онъ.

Онъ оглядѣлъ патеровъ сосѣднихъ приходовъ, собравшихся на церемонію, также разсматривавшихъ его потихоньку, украдкой изъ-за своихъ молитвенниковъ. И, сдерживая гримасу, и покрывая покойника облаками ладона, онъ думалъ:

-- И это съ ними мнѣ суждено жить!.. Это, должно быть, весело!.. Гдѣ это я видѣлъ всѣ эти противныя рожи?

Одинъ съ сильно напомаженными волосами и съ жирной, розовой физіономіей показался ему особенно знакомымъ.

-- Ну, конечно!..-- воскликнулъ онъ про себя.-- Это каналья изъ семинаріи!

На кладбищѣ, во время чтенія заупокойныхъ молитвъ, онъ замѣтилъ возлѣ могилы вязку соломы.

-- Что это такое?-- спросилъ онъ вдругъ, прервавъ чтеніе толстаго, угреватаго пѣвчаго, съ пьянымъ лицомъ, стоявшаго позади него.

-- Солома, г. кюрэ,-- отвѣтилъ тотъ басомъ.

-- Я это самъ вижу... Но для чего эта солома?

-- Это считается признакомъ почтенія къ родственникамъ усопшаго... Солому кладутъ на гробъ для того, чтобы смягчить звукъ падающей на крышку земли.

-- Уберите ее!-- приказалъ Жюль.-- Я не хочу видѣть здѣсь этой соломы...

-- Но это дѣлаютъ всѣ, г. кюрэ... Таковъ обычай.

-- Его надо измѣнить... Уберите эту солому, говорю вамъ... А вамъ совѣтую на будущее время отнынѣ напиваться послѣ службы.

И онъ снова принялся за службу, не обращая вниманія на шушуканье и ропотъ, поднявшіеся въ толпѣ.

На другой день, во время первой своей обѣдни, взойдя на каѳедру, онъ такъ объяснился со своими прихожанами:

-- Братья мои! Явившись вчера среди васъ, я съ грустью убѣдился, что вы имѣете прискорбные обычаи... Я прошу васъ, а въ случаѣ необходимости, и приказываю, отказаться отъ нихъ, такъ какъ, предупреждаю васъ, я не намѣренъ ихъ терпѣть. Что значитъ эта солома на гробу? Смерть -- священное таинство, и я требую уваженія къ ней предпочтительно передъ всѣми прочими таинствами... А это развѣ уваженіе, когда вы кидаете ей позорную подстилку, какъ вашимъ скотамъ? Мнѣ сказали, что это дѣлается изъ вниманія къ живымъ, чтобы избавить ихъ отъ звуковъ удара земли, падающей на голыя доски гроба! Трусливыя сердца, не умѣющія даже плакать и отталкивающія ниспосланныя Богомъ страданія!.. Такъ вотъ я хочу, чтобы имѣли уваженіе къ усопшимъ. Я хочу, чтобы посторонній, случайно явившись на похороны въ моемъ приходѣ, де могъ сказать, при видѣ принесенной соломы: "Какую это свинью собрались палить?"

И, осѣнивъ себя широкимъ крестомъ и пробормотавъ:

-- Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Аминь!-- Жюль началъ очередную|проповѣдь на евангельскій текстъ текущаго дня.

Долго въ Рандоне говорили объ этомъ ораторскомъ дебютѣ новаго кюрэ, оставившемъ глубокое впечатлѣніе въ душахъ вѣрующихъ.

Приходскій домъ стоялъ въ концѣ городка. Огражденный отъ любопытства сосѣдей густой аллеей грабовъ и высокими соснами, онъ выходилъ въ открытое далекое поле. Жюлю нравился домъ своимъ уединеніемъ и тишиной. Онъ имѣлъ чистый и веселый видъ, заново оштукатуренный, съ зелеными ставнями и небольшимъ крыльцомъ съ двойной лѣстницей, фантастически украшенной спутанными глициніями. Крыльцо спускалось въ обширный садъ, изрѣзанный извилистыми аллеями, сходившимися да одной круглой площадкѣ, гдѣ посрединѣ, подъ тѣнью лавра, возвышалась статуя Мадонны. Къ саду примыкалъ питомникъ, усаженный яблонями. Въ домѣ было все, чтобы сдѣлать пребываніе въ немъ пріятнымъ. Ничто не было забыто: ни пристройки, ни птичника, прекрасно приспособленнаго для разведенія птицъ и кроликовъ. Жюлю не приходилось также терпѣть отъ близкаго сосѣдства своего викарія, часто весьма стѣснительнаго. Викарій жилъ на другомъ концѣ городка, въ маленькомъ домикѣ, очень скромной показывался только въ часы трапезъ.

Между тѣмъ, покончивъ съ визитами, Жюль сталъ чувствовать скуку. Вездѣ, гдѣ онъ побывалъ, его встрѣтилъ очень холодный пріемъ. Онъ приписывалъ его своему несчастному приключенію въ епархіи, не допуская, чтобы его первой проповѣди было достаточно, чтобы вызвать такое отношеніе къ нему со стороны прихожанъ. Впрочемъ, онъ не смущался.

-- Они у себя, а я у себя. Мнѣ такъ больше нравится.

И онъ удовлетворился такимъ рѣшеніемъ.

Но Жюль далеко не успокоился въ своемъ тихомъ убѣжищѣ, куда не долеталъ никакой шумъ. Напротивъ, нервы его еще больше разстроились, и къ нравственнымъ страданіямъ присоединились еще страданія физическія. Онъ вовсе не спалъ; раздраженіе во всѣхъ членахъ тѣла выбрасывало его изъ кровати, и онъ ночи напролетъ ходилъ взадъ и впередъ по своей комнатѣ, съ сердцемъ, переполненнымъ ему самому непонятной черной тоской. Это очень тревожило его мать.

Г-жа Дервель пріѣхала въ Рандоне, чтобы устроить своего сына. Она вложила въ это устройство всю свою опытность хозяйки дома, разсчетливой и деликатной, заботливость до мельчайшихъ подробностей и нѣжную материнскую любовь. Она сама отыскала кухарку, не очень молодую, но и не очень старую, и садовника для всѣхъ прочихъ обязанностей. Она опредѣлила ежедневные расходы и дала людямъ и вещамъ должное назначеніе.

Однажды вечеромъ, послѣ обѣда, когда все было убрано, г-жа Дервель сидѣла за столомъ и вязала. Жюль съ озабоченнымъ видомъ о чемъ-то думалъ. Съ тѣхъ поръ, какъ викарій ушелъ, они не обмѣнялись ни однимъ словомъ.

-- Ну, дитя мое?

-- Что такое?

-- О чемъ ты думаешь?

-- Ни о чемъ.

-- Будешь ли ты теперь благоразумнѣе, спокойнѣе?

-- Да, мама.

И Жюль принялся ходить до комнатѣ, нервно, лихорадочно переставляя на пути стулья.

-- Ты говоришь да такимъ тономъ, что я далеко въ этомъ не увѣрена, мой бѣдный Жюль,-- сказала г-жа Дервель, вздохнувъ.-- Да я и вижу, что ты вѣчно волнуешься, озабоченъ... Тебѣ слова нельзя сказать безъ того, чтобъ ты не вспыхнулъ!.. Ты страдаешь?

-- Нѣтъ!

-- Тогда что же съ тобой?

-- Да ничего со мной!-- Но вдругъ, остановившись, онъ воскликнулъ:-Ну, правда! Какъ ты хочешь, чтобъ я себя чувствовалъ хорошо въ этой забытой сторонѣ, среди всѣхъ этихъ дураковъ? Развѣ это положеніе для меня?.. Ну, скажи откровенно, развѣ это положеніе для меня?

Г-жа Дервель съ удивленіемъ опустила на колѣни свое вязаніе.

-- Какъ! да вѣдь у тебя чудный приходъ, великолѣпный домъ... Ты можешь быть здѣсь счастливѣйшимъ изъ людей... Чего-жъ тебѣ еще надо, великій Боже!

Жюль снова заходилъ по комнатѣ, стуча ногами.

-- Чего мнѣ надо?.. И самъ не знаю?.. Другого, вотъ и все... Я чувствую, что во мнѣ есть что-то... что-то, что возмущается, душитъ меня и не можетъ найти себѣ выхода въ безсмысленномъ существованіи деревенскаго священника, на что я обреченъ на вѣки вѣчные... Наконецъ, у меня есть мозгъ, есть сердце... есть мысли, стремленія, ожидающія только крыльевъ, чтобъ улетѣть далеко... далеко... Хочу бороться, проповѣдывать, покорять дѣвственные народы христіанству... Не знаю еще чего... Но деревенскій священникъ!..

Онъ глубоко вздохнулъ и гнѣвно заговорилъ снова:

-- Деревенскій кюрэ или пастухъ гусей у большой дороги -- одно и то же!.. Помнишь толстаго аббата Жибори?

-- Это тотъ смѣшной?-- сказала моя бабушка, желая внести немного веселья въ душу своего сына.-- Помню ли я его?.. Онъ такъ насъ смѣшилъ когда-то.

-- Такъ, смѣшилъ!-- подхватилъ Жюль, раздражаясь еще больше...-- Вотъ именно... Толстая свинья, разсказывавшая только однѣ грязныя исторіи!.. Если твой идеалъ, чтобы патеры барахтались въ своихъ собственныхъ нечистотахъ,-- такъ успокойся: черезъ нѣсколько лѣтъ я буду такой же, какъ аббатъ Жибори... буду продѣлывать тѣ же мерзости...

-- Полно, полно, успокойся, мое дитя!-- взмолилась мать.-- Имѣй хоть немного терпѣнія, немного мужества, и ты будешь тѣмъ, чѣмъ захочешь... Епископъ сказалъ вѣрно... что голова твоя тебя губитъ...

-- Епископъ?.. Ну, что знаетъ епископъ?.. и зачѣмъ онъ прислалъ меня сюда?.. Прежде всего ты виновата въ томъ, что я священникъ!

Бѣдная женщина вздрогнула на своемъ стулѣ и сдѣлала протестующій жестъ.

-- Я виновата!-- прошептала она.-- О, Боже!.. что ты говорить?.. Но вспомни... вспомни самъ...

-- Да, ты виновата... ты...-- повторялъ онъ, все болѣе раздражаясь.-- Мнѣ опротивѣло, наконецъ, мое священство; довольно съ меня этого смѣхотворнаго одѣянія, довольно продѣлывать всѣ эти кривлянія, еще болѣе дикія, чѣмъ платье, жить какимъ-то рабомъ, кастратомъ...

Голосъ его сталъ глухимъ, мрачнымъ. Слова выходили съ страшнымъ усиліемъ изъ горла.

-- Я хотѣлъ бы... хотѣлъ бы быть Петромъ Пустынникомъ... Юліемъ II... Робеспьеромъ... Боссюэтомъ... Наполеономъ... Ламартиномъ... Я хотѣлъ бы жениться!

Бѣдная бабушка громко вскрикнула. И не въ силахъ удержаться отъ слезъ, все время душившихъ ее, она зарыдала,

-- Боже мой!.. Боже мой!.. что за нечистая сила сидитъ въ тебѣ!

-- Ну... ты плачешь -- я ухожу... До свиданія!-- сказалъ Жюль жестоко.

И онъ вышелъ, громко хлопнувъ дверью.

Послѣ отъѣзда матери, домъ показался ему совершенно опустѣвшимъ. Онъ привыкъ видѣть ее возлѣ себя, кроткую, предупредительную, дѣятельную. Она вносила въ его домъ чистоту своей жизни, мирную тишину своей души. Бывали минуты, когда онъ чувствовалъ себя лучше, глядя на большой чепецъ, бѣлый, какъ крылья ангела-хранителя, и на маленькій черный платокъ на плечахъ, скромно и трогательно скрывавшій столько геройскаго мужества и доброты. А теперь, съ тѣхъ поръ, какъ ея нѣтъ, все какъ-то застыло въ своей холодной неподвижности: все ютъ же садъ, тотъ же горизонтъ и неизмѣнный викарій, съ свѣтлыми волосами и рябымъ лицомъ, улыбающійся и безгласный.

Когда онъ остался одинъ съ своимъ викаріемъ, раздражавшимъ его своею безгласностью, и чувствовалъ, что разговоръ съ нимъ еще болѣе разозлилъ бы его, тяжесть одиночества стала такъ невыносима, что онъ понялъ, что больше не въ состояніи терпѣть его. Тѣмъ не менѣе, онъ еще тщательнѣе отдалился отъ всѣхъ, рѣшивъ никого не видѣть и ограничить свои сношенія съ сослуживцами только самыми неизбѣжными случаями. Онъ никого не приглашалъ къ своему столу, отклонялъ всѣ приглашенія, что приводило въ отчаяніе викарія, привыкшаго къ веселымъ братскимъ трапезамъ, гдѣ онъ никогда не произносилъ ни слова, но молчаливо и жадно все-таки воспринималъ удовольствія. Что касается совѣщаній, то онъ никогда на нихъ не бывалъ и пренебрежительно извинялся въ томъ, что не можетъ ихъ устраивать у себя. Одинъ разъ, когда старшій священникъ упрекнулъ его въ этомъ, Жюль отвѣтилъ:

-- Я вношу свою часть и оставляю вамъ свой обѣдъ. Чего же вы еще хотите? Ни вкусъ мой, ни желудокъ не выносятъ этихъ маленькихъ каноническихъ оргій... Когда я хочу сдѣлать какую-нибудь мерзость, я дѣлаю ее въ одиночествѣ, спрятавшись отъ другихъ.

Въ сущности, самое главное заключалось въ томъ, что онъ вносилъ свою долю расходовъ, и на одномъ изъ обѣдовъ рѣшено было оставить его въ покоѣ.

-- Онъ черезчуръ любезенъ!

-- Грубіянъ!

Какимъ онъ былъ въ епархіи, такимъ и остался въ своемъ приходѣ, не замедливъ разстроить его сверху до низу. Чтобы разсѣять скуку, онъ смѣнилъ пѣвчихъ, церковнаго сторожа, швейцара, пономаря. Онъ обновилъ весь личный составъ церкви до пѣвчихъ включительно и вступилъ въ открытую смертельную борьбу съ мэромъ и городскимъ управленіемъ. Вскорѣ, изъ ненависти къ священнику, сталъ духъ невѣрія распространяться надъ этимъ, нѣкогда спокойнымъ и покорнымъ уголкомъ земли, и появились,-- чего никто доселѣ не видѣлъ,-- гражданскія похороны. Въ воскресенье, въ часы службы, церковь оставалась почти пустой, нѣсколько упорныхъ богомолокъ не шли въ счетъ и составляли скорѣе принадлежность церковной обстановки. Дѣло дошло до такого остраго возбужденія, что мэръ и кюрэ, встрѣтившись какъ-то утромъ за кладбищемъ, на дорогѣ, затѣяли ссору и подрались, какъ чернорабочіе. Въ анонимномъ доносѣ, посланномъ епископу, говорилось, между прочимъ, слѣдующее:

"Наконецъ, съ водвореніемъ кюрэ Дервеля, число кабаковъ, не превышавшее ранѣе восемнадцати на тысячу пятьсотъ три жителя, увеличилось теперь въ скандальной пропорціи. Ихъ теперь сорокъ шесть. Признакъ нравственной гибели прихода."

Эти развлеченія, однако, не наполняли всѣхъ дней Жюля. Продолжая раздражать своихъ прихожанъ безсмысленными притѣсненіями, онъ съ увлеченіемъ предавался еще выполненію всевозможныхъ мимолетныхъ фантазій и капризовъ, смѣнявшихся другими, столь же непостоянными.

Въ тоже время онъ то занимался разведеніемъ тюльпановъ, то изучалъ англійскій языкъ, то воспитывалъ фазановъ или составлялъ коллекціи минераловъ. Онъ еще началъ религіозно-философское сочиненіе, предназначенное возродить міръ подъ заглавіемъ: Сѣмена жизни. Въ немъ туманно и символически онъ заставлялъ говорить новыхъ спасителей -- атеистовъ и язычниковъ, среди фантастической обстановки. Съ горящей головой, съ размашистыми жестами онъ излагалъ свои мысли, описывалъ грандіозную декорацію и вдругъ произносилъ:

-- Вокругъ -- широкіе порталы!.. Спаситель идетъ черезъ толпу... Къ нему подходитъ отвратительная слѣпая женщина, съ ногами въ видѣ когтей. "Кто -- ты"?-- Я человѣческая справедливость.-- Спаситель отталкиваетъ ее и говоритъ: "Ты не будешь судить!" Подходитъ другая, улыбающаяся, съ тѣломъ и взглядомъ ребенка. "Ты кто?-- Я -- безуміе!-- И Спаситель цѣлуетъ ее: "Иди, дочь моя, и будь добра, какъ мать!..."

Трудность изложенія остановила его уже на второй главѣ, и онъ отдался полемикѣ съ книгой: Составъ духовенства или реформа религіознаго образованія.-- Написавъ нѣсколько страницъ, не имѣя подъ рукой никакихъ документовъ, онъ снова почувствовалъ влеченіе къ своей библіотекѣ. Послѣ литературы онъ бросился въ спиритизмъ. Вечеромъ, въ обществѣ молчаливаго и смущеннаго викарія и удивленнаго и полусоннаго садовника, онъ усаживался за маленькій, круглый столикъ и до полуночи вызывалъ Соломона, Калигулу, Изабеллу Баварскую, страшнаго царя Нинивіи, Суламись и Марію Антуанету. Наконецъ, спустившись съ волшебныхъ высотъ, онъ приковалъ свое вниманіе къ кухнѣ. Тамъ онъ наблюдалъ за кушаньями, пробовалъ соуса, выдумывалъ сложныя блюда, ѣлъ съ ненасытнымъ обжорствомъ, что страшно разстраивало его здоровье, вызывало страданіе и истощеніе.

Десять лѣтъ прожилъ онъ въ такомъ смятеніи и безпокойствѣ, ни на минуту не давая отдыха ни себѣ, ни другимъ. Онъ вѣчно жилъ между самыми грубыми желаніями и самыми недостижимыми мечтами; то поднимался на крыльяхъ къ недоступнымъ высотамъ, то падалъ въ грязную лужу, гдѣ валялись свиньи. Этотъ періодъ его жизни былъ сплошнымъ мученіемъ, и я до сихъ поръ удивляюсь, какъ онъ не избавился отъ него самоубійствомъ. Онъ говорилъ своей матери и часто самому себѣ:

-- Я чувствую въ себѣ что-то, что душитъ меня и отъ чего я не могу избавиться.

Иногда я задавалъ себѣ вопросъ: какимъ человѣкомъ былъ бы мой дядя, если бы кипѣвшая въ немъ лава мыслей и страстей, пожиравшая все его существо, нашла бы выходъ въ экспансивности его натуры! Быть можетъ, онъ былъ бы великимъ святымъ, или великимъ артистомъ, или страшнымъ преступникомъ!

Не поддаваясь силѣ привычекъ, его натура съ каждымъ днемъ раздражалась все больше и больше. Гнѣвъ его принялъ форму настоящаго бѣшенства. Страшно было смотрѣть на этого человѣка, прежде такого краснорѣчиваго, теперь не имѣвшаго силы докончить начатую фразу и изрыгавшаго грубыя слова, быстро переходившія въ эпилептическій припадокъ. Свое мнѣніе о людяхъ онъ выражалъ какимъ-то шипѣніемъ, похожимъ на клокотаніе:

-- Глу...упцы!

Когда съ нимъ заговаривали о священникахъ, глаза егоналивались кровью и, казалось, готовы были выскочить изъ орбитъ.

-- Дур-р-раки!.. дур-р раки!

Онъ не слѣдилъ за собой и былъ отвратительно грязенъ. Его встрѣчали въ отрепанныхъ и грязныхъ рясахъ, съ развязанными волочащимися по землѣ шнурками башмаковъ, съ небритымъ по недѣлямъ подбородкомъ. Никто не раскланивался съ нимъ при встрѣчѣ, а маленькія дѣти разбѣгались въ разныя стороны съ криками ужаса.

Иногда можно было видѣть, какъ онъ шагалъ по полямъ, размахивалъ руками, точно летѣлъ. Въ это время онъ опять размышлялъ надъ брошенной темой Сѣмянъ жизни.

"Здѣсь и тамъ океаны... Надъ ними небеса... И Спаситель между неподвижными волнами небесъ и бушующими валами моря... Онъ скажетъ вселенной: "Ты заглушишь всѣ хоры, гдѣ поетъ душа поэта". Онъ скажетъ Безконечности: "Ты будешь отражаться въ очахъ женщинъ, безумцевъ, бѣдныхъ и новорожденныхъ".

Это умственное разстройство и нравственная путаница усилились еще тифомъ, едва не унесшимъ его въ могилу. Мой отецъ бросилъ своихъ паціентовъ и сталъ ухаживать за больнымъ Жюлемъ съ удивительной преданностью. Онъ впослѣдствіи разсказывалъ мнѣ объ его болѣзни со всѣми подробностями. Бредъ аббата имѣлъ неприличный эротическій характеръ, такъ что сестра милосердія, ходившая за нимъ, должна была уѣхать. Во время припадковъ онъ произносилъ ужасныя слова и метался до того, что его приходилось связывать. Выздоровленіе шло медленно, благодаря раздражительному характеру больного, не перестававшаго бранить моего отца.

-- Дур-р-ракъ!.. Пошелъ прочь!.. Это ты вызываешь во мнѣ лихорадку!.. Развѣ ты что-нибудь знаешь?.. Дур-р-ракъ!

Онъ всталъ только къ похоронамъ бѣдной бабушки. Разъ утромъ ее нашли мертвой, въ постели, отъ аневризма. Жюль искренно плакалъ.

-- Ее убило горе!..-- вскричалъ онъ.-- Я негодяй... Ее, такую добрую, святую, небесную... я убилъ!

Вмѣстѣ съ моими отцомъ и матерью онъ не смыкалъ глазъ надъ усопшей и самъ хотѣлъ хоронить ее.

-- Ты еще слабъ,-- сказалъ отецъ.-- Отдохни, тебѣ будетъ хуже.

_% -- Нѣтъ!.. нѣтъ!..-- повторялъ Жюль.-- Я ее убилъ... Я... Зачѣмъ ты вылѣчилъ меня?.. И зачѣмъ, зачѣмъ она умерла?..

На кладбищѣ, когда могила была засыпана, а присутствующіе продолжали еще бросать на нее послѣднія горсти земли, Жюль опустился на колѣни и, бія себя въ грудь изступленными ударами, вскричалъ:

-- Слушайте всѣ! Я убилъ ее... Прости меня!.. Прости!

Его унесли въ обморокѣ. Вечеромъ того же дня онъ ни за что не хотѣлъ говорить о завѣщаніи, по которому бабушка все свое состояніе раздѣлила между своими двумя сыновьями.

-- Не говорите мнѣ объ этомъ! Не надо мнѣ денегъ!.. Я все раздамъ бѣднымъ...

Но на другой день, узнавъ о содержаніи завѣщанія, онъ забылъ свое горе и пришелъ въ ярость:

-- Ну, нѣтъ! ни за что... не согласенъ!.. Меня обокрали!.. Я буду судиться!..

Впослѣдствіи онъ затѣялъ бѣшеную ссору при дѣлежѣ домашней обстановки и угрожалъ моему отцу судебнымъ приставомъ при каждой тряпкѣ, при каждой кастрюлькѣ.

Наконецъ, устроивъ свои дѣла и получивъ наслѣдство, онъ все продалъ и уѣхалъ въ Парижъ.

Цѣлыхъ шесть лѣтъ онъ не подавалъ признаковъ жизни. Былъ ли онъ живъ, или умеръ? Что онъ дѣлалъ? Тщетно отецъ старался узнать о немъ хоть что-нибудь. Извѣстно было, что Жюль самовольно покинулъ свой приходъ, и только. Когда Бизіе, торговецъ модными товарами въ Віантэ, ѣздилъ въ Парижъ за новостями, отецъ всегда просилъ его разспросить, посмотрѣть, вглядываться на улицахъ въ прохожихъ... Кто знаетъ?.. Какъ нибудь случайно...

-- Ну, и навидался же я людей!-- говорилъ Бизіе по возвращеніи.-- Давки все же не было... Но г. аббата не встрѣтилъ.

Однажды на улицѣ Грента онъ столкнулся съ кѣмъ-то, поразительно похожимъ на аббата... Въ другой разъ тоже было въ кафе.

-- Въ кафе?-- замѣтила моя мать:-- навѣрно, онъ...

Тогда мой отецъ придумалъ способъ, разсчитывая на его удачу: онъ сталъ писать письма съ слѣдующею надписью:

"Монсиньору епископу г. Парижа передачи г. Жюлю Дервелю, кюрэ изъ Рандоне. Парижъ".

Письма оставались безъ отвѣта. Протекали дни, мѣсяцы, годы. И, сохраняя все же въ глубинѣ сердца нѣжность къ блудному брату, спасенному имъ отъ смерти, отецъ мой, заинтересованный и печальный, время отъ времени задавалъ, себѣ вопросъ:

-- Но что онъ могъ дѣлать въ Парижѣ?

IV.

-- Итакъ, онъ пріѣзжаетъ!..-- вскричалъ мой отецъ, входя, запыхавшись и размахивая письмомъ, въ комнату, гдѣ мать оканчивала мой туалетъ.-- Онъ пріѣзжаетъ завтра... съ трехчасовымъ поѣздомъ.

-- Завтра!-- отвѣтила мать покорнымъ тономъ...-- Что дѣлать! Возьми большую карету,-- прибавила она предусмотрительно:-- У него, навѣрно, много багажа... Я схожу сейчасъ въ мясную.

-- Хорошо!.. Но вотъ что, дорогая...

-- Что?

-- Не пригласить ли намъ завтра обѣдать Робеновъ и любезнаго кюрэ?.. А?.. Вѣдь это случай...

-- Какъ хочешь!.. Какую комнату ему отвести?

-- Голубую, по моему!

-- Ну вотъ!..-- возразила мать недовольнымъ тономъ.-- Для него все лучшее!.. Почему это?.. Не согрѣть ли еще постель?

-- Ну, будетъ, будетъ...-- успокоивалъ ее отецъ.-- Нельзя же его положить въ чуланѣ. Какой бы онъ ни былъ,-- все же мой братъ!..

-- Да, твой братъ!.. Къ сожалѣнію, такъ!.. Впрочемъ, разъ ты настаиваешь, мнѣ нечего говорить... Дай Богъ только, чтобы ты не раскаялся.

Это происходило недѣлю спустя послѣ того вечера, когда Робены и мои родители такъ много говорили о дядѣ Жюлѣ; помню, это было во вторникъ. Я ждалъ слѣдующаго дня съ лихорадочнымъ нетерпѣніемъ, въ тревогѣ, надѣясь увидѣть что-то грандіозное, ненормальное, что должно нарушить монотонное однообразіе нашего существованія. Цѣлый день отецъ мой былъ возбужденъ болѣе обыкновеннаго, почти веселъ. Мать, очень серьезная, все раздумывала. За обѣдомъ она разжала губы только для того, чтобы ироническимъ тономъ спросить:

-- Не знаешь ли, что ѣстъ твой братъ по утрамъ, послѣ обѣдни?.. Можетъ быть, ему надо будетъ готовить отдѣльно?

-- Ну, это лишнее!-- храбро отвѣтилъ отецъ...-- Онъ будетъ ѣсть то же, что и мы, будетъ ѣсть супъ...

Мать съ сомнѣніемъ покачала головой.

-- Въ Парижѣ онъ, вѣроятно, пріобрѣлъ нѣкоторыя привычки!.. Впрочемъ, мы -- не милліонеры!

Я плохо спалъ эту ночь: меня тревожили тяжелые сны,гдѣ-то то появлялась, то исчезала физіономія дяди, искривленная гримасами.

Въ то время въ Віантэ еще не было желѣзной дороги. Останавливаться надо было на станціи Куланжъ, въ десяти километрахъ отъ городка. Тамъ мы должны были встрѣтить аббата. Кюрэ Сорта сначала хотѣлъ было ѣхать вмѣстѣ съ нами, но было холодно, а старикъ страдалъ ревматизмомъ. Онъ рѣшилъ лучше явиться уже прямо къ обѣду. Робены въ этотъ день приходили нѣсколько разъ, очень озабоченные, взволнованные, предлагая свои услуги, какъ какъ будто намъ угрожала опасность. Имъ очень хотѣлось ѣхать съ нами на станцію, но такъ какъ они аббата не знали, то ихъ присутствіе могло показаться довольно страннымъ.

-- Мы не можемъ встрѣчать,-- возражала г-жа Робенъ, знатокъ этикета.-- Это было бы не кстати. Наконецъ, вы будете возвращаться около четырехъ часовъ... Мы будемъ поджидать васъ у окошка.

-- А я,-- произнесъ судья тономъ генерала, дѣлающаго смотръ своимъ солдатамъ на полѣ сраженія,-- я буду на площади!

-- Отлично... отлично... А вечеромъ приходите къ намъ пораньше.

-- Итакъ, до вечера!

Большая карета, гремя бубенцами, остановилась, наконецъ, у нашихъ дверей. Это была очень старая, почтенная и расшатанная колымага, и отецъ нанималъ ее въ гостиницѣ Трехъ Королей въ исключительныхъ случаяхъ. Я очень любилъ ее, потому что она напоминала мнѣ веселыя прогулки и праздники. Мнѣ казалось, что, какъ только я сажусь на ея сѣрыя ситцевыя подушки, моя маленькая особа тотчасъ же пріобрѣтаетъ больше значенія, и я привлекаю всеобщее вниманіе: ѣду на парѣ лошадей, на четырехъ колесахъ, какъ самъ г. де-Бланде! Съ большимъ волненіемъ, смѣшаннымъ съ нѣкоторой гордостью, усѣлся я на переднюю скамейку стараго рыдвана противъ родителей, помѣстившихся въ глубинѣ, тоже очень серьезныхъ и польщенныхъ. Торжественно проѣхали мы по городу. Знакомые улыбались мнѣ, стоя у дверей домовъ. Я былъ безконечно счастливъ, хотя старался сохранить достоинство.

-- Право, отлично въ этой каретѣ,-- сказалъ отецъ. Какъ только мы очутились за городомъ, онъ поднялъ стекло и накинулъ на колѣни себѣ и матери старое ватное стеганое одѣяло, служившее намъ во время путешествій.

Карета катилась, звеня своими гайками и винтами, подскакивая по шоссе, а мои родители сидѣли молча, дѣлаясь все озабоченнѣе и задумчивѣе, по мѣрѣ приближенія къ Куланжу. У меня билось сердце, и я смотрѣлъ сквозь запотѣвшія отъ нашего дыханія стекла на скользившіе мимо смутные силуэты деревьевъ и. клочки тусклаго неба.

Когда мы переѣзжали рельсы, моя мать, сидѣвшая все время неподвижно въ своемъ углу, вдругъ наклонилась къ стеклу и протерла его своей муфтой. И, всѣ трое, мы одновременно устремили взоры на тянувшіеся вдаль рельсы, терявшіеся въ таинственной туманной и смутной дали, откуда среди пара и дыма сейчасъ вынырнетъ аббатъ Жюль. Она спустила свой вуаль, привела въ порядокъ ленты своей шляпы и, оправляя мой галстухъ, сказала:

-- Слушай, мой мальчикъ, надо съ дядей быть полюбезнѣе, не быть такимъ надутымъ, какимъ ты часто бываешь при чужихъ... Вѣдь это все-таки твой дядя!.. Ты его поцѣлуешь и скажешь... запомни только хорошенько... ты ему скажешь: "дорогой крестный, я очень, очень радъ, что вы къ намъ вернулись!"... Вѣдь это не трудно... Повтори, мой милый, твое привѣтствіе:

Дрожащимъ голосомъ я повторилъ:

-- Дорогой крестный, я...

Волненіе и страхъ лишили меня языка. Въ ту минуту, когда я произносилъ эти слова, мнѣ показалось, что страшная, демоническая фигура моего дяди съ угрозой вытянулась передо мной... Я остался съ открытымъ ртомъ.

-- Ну, что'же!-- замѣтилъ отецъ,-- встряхнись немного... и не дѣлай этой похоронной мины, чортъ возьми!.. Онъ тебя не съѣстъ... Посмотри, развѣ я боюсь?.. Развѣ твоя мать боится?.. Почему же ты?..

Не смотря на свою тревогу, я замѣтилъ по нѣсколько измѣнившемуся голосу отца, что онъ далеко не такъ спокоенъ, какъ хочетъ казаться...

Мы пріѣхали за полчаса до поѣзда. На улицѣ было довольно холодно, но мы остались на платформѣ станціи, не сводя глазъ съ часовой стрѣлки, двигавшейся съ убійственной медленностью. Пришелъ и ушелъ какой-то поѣздъ, спустившій одного больного солдата. Нѣсколько времени онъ бродилъ съ глупымъ видомъ вокругъ насъ и потомъ ушелъ, волоча за собой ногу.

-- Еще семнадцать минутъ!-- сказалъ отецъ со вздохомъ.-- Аббатъ теперь въ Бейлѣ.

Тишина маленькой станціи, нарушаемая только звонками телеграфа и звяканьемъ бубенчиковъ нашей кареты, подавляла меня и наводила еще большій ужасъ. Въ этой тишинѣ все казалось объятымъ какой-то тревожной неподвижностью, точно притаилось. Даль, уходившая въ Парижъ, исчезала, полная угрозы подъ тяжелымъ свинцовымъ небомъ, готовымъ разразиться грозой. Растерянный, я совсѣмъ не слышалъ, что говорила мать.

-- Слушай хорошенько, что я тебѣ скажу... Постарайся улыбнуться... не стой, какъ мумія.

Я робко взглянулъ на убѣгающія въ даль по желтой землѣ блестящія рельсы, похожія на длинныхъ змѣй.

Нѣсколько пассажировъ-крестьянъ* вышло изъ залы. Явился озабоченный начальникъ станціи, носильщики провезли багажъ и почту.

-- Поѣздъ идетъ... отодвиньтесь!-- сказалъ отецъ.

Тотчасъ же я услышалъ еще далекій свистокъ, усилившійся на болѣе близкомъ разстояніи. Звукъ его отдался въ моемъ сердцѣ, какъ ударъ ножа. Ему отвѣтилъ сигнальный рожокъ, и что-то, съ рычаніемъ и грохотомъ, стало надвигаться на насъ. Мнѣ показалось, что весь этотъ шумъ, эта тряска, колеблющіе и небо, и землю, все это свистящее, ревущее, выбрасывающее пламя и дымъ, все это было моимъ дядей, и въ ужасѣ я закрылъ глаза. Въ теченіе нѣсколькихъ секундъ мнѣ казалось, что меня несутъ, тащутъ въ разныя стороны, толкаютъ на людей, на вещи.

-- Да стой-же!-- сказала мнѣ мать.-- Будь же внимателенъ, мой маленькій Альбертъ!

Я вдругъ остановился. Открывъ глаза, я увидѣлъ передъ собою что-то черное, длинное, угловатое, задомъ спускавшееся съ подножки вагона. Это что-то кончалось чернымъ чулкомъ и огромной ногой, нащупывавшей въ пустотѣ точку опоры. Мы трое сзади этого неизвѣстнаго, державшаго въ рукѣ мѣшокъ съ красными и зелеными полосами, стояли вытянувшись въ рядъ, какъ солдаты, взволнованные и блѣдные. Подавленные тревогой, мы не двигались. Наконецъ, онъ повернулся къ намъ, и изъ костляваго смуглаго лица, изъ-подъ широкой шляпы, на насъ взглянули два странныхъ, злыхъ глаза. Среди нихъ выступалъ толстый и длинный, какъ у собаки, носъ. Взглядъ этотъ вынести было нельзя. Это былъ ной дядя.

-- Здравствуйте, здравствуйте, здравствуйте!..-- кинулъ онъ намъ поочередно, съ короткимъ и рѣзкимъ кивкомъ, похожимъ на щелчокъ.

Отецъ хотѣлъ поцѣловаться съ нимъ. Но аббатъ, протянувъ ему свой мѣшокъ, сразу оборвалъ изліянія:

-- Хорошо!.. потомъ!.. Есть у тебя экипажъ?.. Ну, такъ идемъ... Чего ты ждешь?

-- А вашъ багажъ?-- спросила мать.

-- Не безпокойтесь о моемъ багажѣ... Идемте...

И онъ, ворча, направился къ выходу. Онъ долго не могъ найти своего билета и вступилъ было въ пререканія со служителемъ.

-- Вотъ вамъ мой билетъ... Будьте впередъ повѣжливѣе... Дур-р-ракъ!

Отецъ былъ въ ужасѣ, мать пожимала плечами, какъ бы говоря: "Боже мой! ну, не говорила ли я, онъ еще хуже, чѣмъ прежде!.." Что касается меня, то въ общемъ замѣшательствѣ, я совершенно забылъ свое маленькое привѣтствіе.

Мы усѣлись въ карету. Моя мать и дядя сѣли въ глубинѣ ея, а мы съ отцомъ помѣстились на передней скамейкѣ. Я не смѣлъ поднять глазъ, боясь встрѣтиться со взглядомъ дяди. Онъ молчалъ, запахнувъ на колѣняхъ свое ватное пальто. Мать протянула ему конецъ покрывала. Онъ осмотрѣлъ его съ изнанки, потомъ съ лица, показался удивленнымъ и закутался имъ, не сдѣлавъ даже намека на благодарность. Карета катилась впередъ. Лицо матери вновь приняло безстрастное и жесткое выраженіе; отецъ былъ сконфуженъ и не зналъ, что сказать. Тѣмъ не менѣе, онъ рискнулъ:.

-- Хорошо ли ты путешествовалъ?-- спросилъ онъ робко.

-- Да!-- пробурчалъ аббатъ.

Наступило тяжелое молчаніе, никого не располагавшее прервать его. Аббатъ старался разглядѣть окрестности сквозь узкое стекло дверцы кареты, но все закрыто было густымъ туманомъ. Онъ опустилъ стекло такимъ рѣзкимъ движеніемъ* что оно разбилось, и тысячи осколковъ посыпались къ намъ на колѣни.

-- Ничего... ничего...-- успокоительно произнесъ мой отецъ, разсчитывая, вѣроятно, задобрить Жюля своимъ великодушіемъ. И, смѣясь, прибавилъ:-- Къ тому же разбитое стекло приноситъ счастье.

Дядя ничего не отвѣтилъ. Наклонившись нѣсколько впередъ, онъ смотрѣлъ въ полъ.

Дорога изъ Куланжа въ Віантэ очень красива. Все время она идетъ вдоль широкой долины, покрытой зеленью всевозможныхъ оттѣнковъ. Рядомъ течетъ извилистая Клошъ, оживляемая тамъ и сямъ старыми мельницами. Въ этотъ день рѣка вышла изъ береговъ, залила часть луговъ и образовала какъ бы озера, съ возвышавшимися купами безлистныхъ вербъ и рядами тополей посрединѣ. Деревья отражались въ зеркальной поверхности неподвижной воды. Возвышавшіеся вдали холмы, усѣянные по склонамъ живописными деревушками, окружали долину, замыкая ее, какъ гигантскій циркъ. Въ промежуткахъ между вершинами открывался далекій горизонтъ, исчезавшій въ легкихъ облакахъ. И надъ всѣмъ этимъ -- тонкій холодный налетъ, покрывающій деревья, и прозрачный сѣрый тонъ, придающій предметамъ подвижность волны и прозрачность неба.

Аббатъ казался поглощеннымъ созерцаніемъ природы, и выраженіе лица его смягчилось. Отраженіе нѣжнаго свѣта затеплилось въ его глазахъ. Отецъ мой воспользовался этимъ мгновеніемъ и дружески хлопнулъ его по колѣну.

-- Ну, скажи!..-- началъ онъ, преодолѣвая тяжелое впечатлѣніе отъ встрѣчи съ Жюлемъ.-- Вѣдь пріятно опять встрѣтиться!.. Вѣдь сколько времени прошло!.. больше шести лѣтъ, чортъ возьми!.. Сколько разъ я говорилъ себѣ: конечно, мы уже его больше не увидимъ! Мы часто думали о тебѣ, дорогой Жюль, право!

Жюль. не слушалъ и продолжалъ смотрѣть въ даль... Вдругъ онъ воскликнулъ:

-- Да вѣдь здѣсь очень красиво!..

Дядя произнесъ это мягкимъ, почти разстроганнымъ голосомъ.

-- Очень красиво, очень красиво!

Дѣйствительно, аббатъ въ первый разъ видѣлъ эти мѣста, гдѣ онъ родился и выросъ. Природа ничего не говоритъ ни ребенку, ни юношѣ. Чтобы понять, надо смотрѣть на нее уже состарившимися глазами, съ сердцемъ, любившимъ и страдавшимъ.

-- Очень красиво!.. да...-- повторилъ снова Жюль.-- Эти дома, эта маленькая колокольня... Это вѣдь Бролль?

-- Конечно!-- отвѣтилъ отецъ, довольный, что братъ его оттаиваетъ.-- Это Бролль!.. Да ты все узнаешь!.. А вонъ то, у перелѣска?

-- Это домъ дяди Фламана... А онъ живъ еще?

-- Представь себѣ, живъ, но ослѣпъ бѣдняга... Ну, да вѣдь ему больше восьмидесяти! Ужъ больше форелей ловить съ нимъ не будешь!..

Аббатъ закашлялся,-- что обезпокоило моего отца.

-- Тебѣ надо пересѣсть,-- сказалъ онъ.-- Боюсь, какъ бы ты не простудился у открытаго окна.

-- Нѣтъ, нѣтъ... оставь... Мнѣ хорошо.

Я вдоволь насмотрѣлся тогда на замечтавшагося дядю. Въ моей памяти сохранились черты его, какъ блѣдная пастель. Я вспоминалъ теперь знакомыя черты. Я снова находилъ характерные признаки въ его согнувшейся фигурѣ, въ странномъ и некрасивомъ лицѣ, оживляемомъ искрами двухъ живыхъ, задумчивыхъ глазъ, грустныхъ и восторженныхъ, безпокойныхъ и жестокихъ въ одно и то же время. Но какъ онъ состарился! Онъ сгорбился, какъ восьмидесятилѣтній старикъ; узкая, впалая грудь дышала съ трудомъ, и порою изъ нея вырывались чахоточные хрипы. Морщины избороздили во всѣхъ направленіяхъ его худое, зеленое лицо, дряблая кожа отвисла подъ подбородкомъ. На этомъ безобразномъ лицѣ живыми остались только глаза и носъ, поразительной подвижности со вздрагивающими ноздрями, какъ у молодой лошади.

-- Тебѣ нехорошо?.. ты боленъ?..-- допытывался отецъ.

-- Нѣтъ!.. Почему ты меня объ этомъ спрашиваешь?.. Развѣ я измѣнился?

-- Измѣнился... измѣнился... Нѣтъ, это не то... И я измѣнился... Годы вѣдь не молодятъ.

-- Конечно,-- подтвердила мать, не проронившая.до сихъ поръ ни слова. И прибавила сухо: -- Ну, да и Парижъ... такой опасный городъ!.. Но теперь, это все кончилось. Въ Віантэ спокойно и очень скучно послѣ Парижа. Тутъ ужъ не найдешь никакихъ развлеченій.

Она сдѣлала удареніе на словѣ Парижъ, питая глухую вражду къ городу, вернувшему ей разбитаго и, очевидно, больного родственника: вѣроятно, придется даромъ лѣчить и кормить.

Дядя искоса и злобно взглянулъ на мою мать горѣвшими ненавистью глазами и откинулся въ уголъ кареты. Всю остальную часть дороги, скрытый тѣнью своей широкой шляпы, онъ не проронилъ больше ни слова.

Мы миновали деревню Катръ Ванъ. Спускался вечеръ. Густой туманъ, поднявшійся, какъ мечта, съ луговъ, окуталъ холмы и деревья; оголенныя верхушки ихъ трепетали въ молочномъ воздухѣ.

Когда мы въѣхали въ Віантэ, въ нѣкоторыхъ домахъ свѣтились уже красноватые огни. На площади я замѣтилъ тѣнь; то была тѣнь Робена, размахивавшаго руками въ туманѣ.

Высоко поднявъ надъ головой свою большую шляпу, онъ усердно кланялся нашей каретѣ. Мнѣ было ужасно грустно. Всю дорогу дядя ни разу даже не взглянулъ на меня. Не смотря на суровость и неприличныя грубости, все же онъ не внушалъ мнѣ страха. Смутная дѣтская проницательность подсказывала мнѣ, что это -- несчастная, мятущаяся душа. И я увѣренъ, что если бы въ эту минуту онъ сказалъ мнѣ ласковое слово, поцѣловалъ меня, улыбнулся, какъ улыбался только что природѣ, я полюбилъ бы его.

Въ сопровожденіи моего отца, несшаго дорожный мѣшокъ, дядя съ трудомъ дошелъ до приготовленной для него голубой комнаты. Восхожденіе по лѣстницѣ утомило, его, и онъ задохся. Къ тому же онъ былъ сильно возбужденъ. Съ того момента, какъ онъ переступилъ порогъ нашего дома,-- нашего родового дома, доставшагося намъ по завѣщанію отъ бабушки, и гдѣ мы жили со дня ея смерти, аббатъ пришелъ въ видимое волненіе. Всякій знакомый предметъ причинялъ ему горе и приводилъ въ раздраженіе. Сожалѣлъ ли онъ, что домъ не принадлежитъ ему? Или, быть можетъ, воспоминанія о прошломъ, связанныя съ вещами, съ безпощадностью указывали ему на неизмѣримую пустоту его жизни? Онъ быстро ходилъ по комнатѣ, пробуждая въ глубинѣ души своей старыя огорченія и не обращая никакого вниманія на слова брата.

-- Мы помѣстили тебя здѣсь,-- говорилъ мой отецъ,-- потому что эта комната выходитъ на югъ, и изъ нея очень красивый видъ на C.-Жакъ... Смотри, вотъ здѣсь у тебя шкафъ, видишь?.. Здѣсь уборная... Я немножко подновилъ весь домъ... Какъ пріятно опять быть вмѣстѣ!.. Принести тебѣ горячей воды?

-- Не надо!-- отвѣтилъ аббатъ.

Это "не надо" прозвучало, какъ пощечина. Но отецъ мой продолжалъ:

-- Звонокъ здѣсь, въ альковѣ... Ты...

-- Оставь меня въ покоѣ!..-- оборвалъ его аббатъ.-- Ты меня раздражаешь своими объясненіями... И твоя жена тоже раздражаетъ!.. Я здѣсь не для распросовъ и не для того, чтобы за мной шпіонили... Будьте покойны, я вамъ долго надоѣдать не буду...

-- Надоѣдать намъ?.. Ты, вѣрно, шутишь?.. Неужели ты хочешь уже уѣхать?

-- Уѣду я, останусь -- это не твое дѣло.. Я не люблю, когда ко мнѣ пристаютъ!.. Ты и молчи...

-- Ну, не сердись, Жюль!.. Хочу надѣяться, что ты навсегда останешься съ нами.

-- Съ нами?-- насмѣшливо спросилъ аббатъ.-- Пресмѣшная идея!.. Остаться съ вами?..

Онъ съ удивленіемъ и негодованіемъ поднялъ руки къ потолку...

-- Съ вами?.. Да что я съ вами дѣлать буду, милосердый Боже?.. Ты совсѣмъ голову потерялъ!..

Отецъ мой, въ свою очередь, вышелъ изъ себя:

-- Недурно!-- сказалъ онъ.-- Конечно, ты будешь дѣлать, что захочешь... Мы обѣдаемъ въ шесть часовъ. Сегодня у насъ будутъ кюрэ и семейство Робеновъ, наши друзья.

Священникъ при видѣ жабы въ дароносицѣ, вмѣсто св. даровъ, не былъ бы такъ пораженъ, какъ мой дядя, услыхавъ эти слова отца. Сначала онъ какъ бы остолбенѣлъ. Потомъ глаза его округлились и вспыхнули; мало по малу лицо его покрылось красными пятнами и стало эпилептически дергаться. Наконецъ, глухимъ, прерывающимся отъ гнѣва голосомъ, онъ прорычалъ:

-- Негодяй!.. Кретинъ!.. Дур-р-ракъ! Не успѣлъ я пріѣхать, а ты уже сзываешь гостей!.. Ты думаешь, что я рѣдкостный звѣрь?.. Что я дамъ представленіе для тебя и для твоихъ друзей?.. Ты ихъ предупредилъ: "аббатъ Жюль... сумасшедшій, оригиналъ, богохульствующій попъ"... Вотъувидите! Вы можете испытать и убѣдиться, что это настоящая, живая правда. Ты надѣялся доставить себѣ удовольствіе, выставивъ меня на показъ, какъ медвѣдя въ звѣринцѣ, какъ чудовище въ ярмарочномъ балаганѣ, какъ овцу на пяти ногахъ? И ты воображаешь, что я хоть одну секунду останусь въ твоей лачугѣ, съ такимъ дуракомъ, какъ ты, и съ такой кривлякой, какъ твоя жена? Ты думаешь?.. Нѣтъ, я переѣзжаю въ гостиницу... въ гостиницу... слышишь... въ гостиницу!..

Онъ надѣлъ свое ватное пальто, заперъ открытый было мѣшокъ и проворчалъ:

-- Ухожу въ гостиницу... До свиданія!

Аббатъ прошелъ мимо остолбенѣвшаго отца, сошелъ съ лѣстницы и скрылся. Слышно было, какъ онъ со злобой хлопнулъ калиткой.

Обѣдъ прошелъ въ тяжеломъ молчаніи. Кюрэ Сортэ ничего не ѣлъ, разстроивъ себѣ желудокъ этимъ необыкновеннымъ происшествіемъ. Время отъ времени онъ только спрашивалъ:

-- Какже такъ -- такъ и ушелъ?.. такъ и ушелъ?

И послѣ утвердительнаго кивка головы отца, онъ лепеталъ:

-- Но вѣдь это странно!.. Изумительно!

Среди глубокаго молчанія мировой судья два раза произнесъ слова, выражавшія плодъ его глубокихъ размышленій:

-- Тутъ Парижъ!.. Парижъ!.. это очевидно!..

Г-жа Робенъ сидѣла, выпрямившись, сохраняя достоинство женщины, оскорбленной неприличнымъ уходомъ аббата. Она раскаивалась, что надѣла для него свое муаровое платье, сохранявшееся лишь для торжественныхъ случаевъ; украсилась драгоцѣнностями; соорудила прическу, гдѣ подъ пучкомъ цвѣтовъ спрятала свои страшныя экзематозныя плѣши. Она не проронила ни слова и, отвернувшись, большимъ и указательнымъ пальцемъ перебирала свою длинную золотую цѣпь движеніями гитариста.

Когда трое мужчинъ безмолвно и серьезно усѣлись грѣться передъ каминомъ, забывъ о поданномъ горячемъ кофе, г-жа Робенъ отвела мою мать къ окну и потихоньку, не договаривая фразъ, съ многозначительнымъ взглядомъ спросила:

-- И вы ничего не знаете?.. ничего?..

Мать моя пожала плечами.

-- У него нѣтъ даже багажа!.. Какой-то несчастный дорожный мѣшокъ!.. Ахъ, я это все предвидѣла!..

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

Прошло два года. Кюрэ Сортэ умеръ отъ разрыва сердца, и преемникъ его, аббатъ Бланшаръ, прежній старшій викарій Віантэ, занимавшійся со мной по-латыни, занялъ его мѣсто у насъ, за семейными обѣдами и въ воскресныхъ играхъ въ лото. Случалось иногда, что игра въ лото сопровождалась музыкой, такъ какъ новый кюрэ былъ весельчакъ и премило игралъ на флейтѣ. Онъ любилъ развлекать насъ небольшими отрывками своего сочиненія. Въ такіе вечера мать угощала чаемъ съ нарѣзаннымъ кусками песочнымъ пирогомъ, и аббатъ, съ жадностью поглощая ихъ, говорилъ, громко смѣясь и потирая себѣ животъ:

-- Что выходитъ изъ флейты, то возвращается въ барабанъ.

Что касается Робеновъ, то они все еще ждали своей обстановки, оставаясь въ домѣ сестеръ Лежаръ. Зобы этихъ дѣвицъ разрослись и двигались подъ подбородками, какъ дѣтскіе животы. Медленно и однообразно проходила жизнь. Безмолвныя трапезы, время отъ времени прерываемыя хирургическими объясненіями и комментаріями насчетъ аббата Жюля; скучные вечера съ Робенами, когда жена судьи и моя мать штопали все тѣ же чулки, говорили о тѣхъ же вещахъ, изливались въ тѣхъ же жалобахъ, тогда какъ Робенъ и мой отецъ играли ту же партію въ пикетъ. Единственное важное событіе произошло за это время: мы больше не обѣдали по четвергамъ у Сервьеровъ. Первоначально охлажденіе началось изъ-за аббата Жюля, ставшаго другомъ ихъ дома, а потомъ отношенія наши внезапно порвались послѣ одного пожара, гдѣ поведеніе Сервьера, мэра, очень не понравилось моему отцу, его помощнику. Сей послѣдній громко критиковалъ принятыя мѣры и передъ всѣмъ населеніемъ сложилъ съ себя отвѣтственность за послѣдствія. Произошелъ обмѣнъ весьма ясныхъ упрековъ, окончившійся полнымъ разрывомъ. Мнѣ было жаль этого дома, гдѣ сердце согрѣвалось въ ароматной атмосферѣ, распространяемой коврами и мебелью. Въ особенности я сожалѣлъ о бѣлокурой г-жѣ Сервьеръ, съ такой розовой, нѣжной, пріятной для поцѣлуя кожей. Ея взглядъ вносилъ въ мою, лишенную улыбки и ласки, жизнь маленькій лучъ свѣта. Но прошло нѣсколько мѣсяцевъ, и я не вспоминалъ о ней больше.

Со времени знаменитаго ухода аббата, мы его почти не видѣли; развѣ только на улицѣ, гдѣ онъ даже намъ не кланялся. Двѣ попытки къ примиренію, сдѣланныя старымъ кюрэ, ни къ чему не привели. Старикъ наткнулся на непоколебимое и окончательное рѣшеніе. Отъ Жюля онъ добился только слѣдующихъ словъ:

-- Дур-р-раки!.. Мнѣ надоѣло жить съ дур-р-раками... пусть они отвяжутся отъ меня!

Послѣ неудачныхъ уговоровъ и просьбъ, кюрэ рѣшился пригрозить.

-- Послушайте, г. аббатъ,-- сказалъ онъ, стараясь придать своему голосу внушительное выраженіе,-- вы хотите поселиться здѣсь, какъ викарный священникъ... Вѣдь этого нельзя сдѣлать безъ моего согласія... Ну, а я согласенъ съ однимъ только условіемъ: вы примиритесь съ своей семьей.

-- Дуррраки!-- продолжалъ рычать Жюль.-- Пусть они оставятъ меня въ покоѣ!.

-- Берегитесь, г. аббатъ!.. Я не знаю вашего положенія, но подозрѣваю, что оно не изъ прочныхъ... Не доводите меня до крайности... Я пожалуюсь епископу.

-- Жалуйтесь хоть чорту!.. Убирайтесь вонъ!.. Оставьте меня въ покоѣ!.. Дуррраки!..

Вскорѣ кюрэ умеръ. Новый кюрэ слишкомъ дорожилъ своимъ спокойствіемъ и не старался вникать въ это дѣло. Къ тому же аббатъ сдѣлалъ ему визитъ вскорѣ послѣ его пріѣзда... Все устроилось наилучшимъ образомъ. Назначили часы службъ, обсудили необходимыя мелочи, обязательныя для приходскаго священника, при чемъ Жюль не обнаружилъ ни малѣйшаго противорѣчія. Его смиреніе удивило всѣхъ.

-- Онъ былъ очень приличенъ и вѣжливъ!-- заявилъ кюрэ Бланшаръ, тотчасъ же явившійся сообщить намъ результатъ свиданія.-- А какъ онъ хорошо говоритъ!.. Онъ настоящій говорунъ... э-э... ораторъ!

-- Спросили вы его, что онъ дѣлалъ шесть лѣтъ въ Парижѣ?-- поинтересовался отецъ.-- Надо же, наконецъ, узнать.

-- Да... То есть, я наводилъ разговоръ на это... но при словѣ Парижъ, аббатъ тотчасъ же сталъ въ оборонительной положеніе... и вскорѣ ушелъ...

-- Такъ ничего еще неизвѣстно?

-- Ничего.

-- Быть можетъ, и никогда не станетъ извѣстнымъ!-- сказалъ мой отецъ со вздохомъ разочарованія. И вдругъ, исполненный семейной гордости, забывъ всѣ огорченія, причиненныя ему Жюлемъ, онъ хвастливо замѣтилъ:

-- Онъ хорошо говоритъ, не правда ли?.. Ну еще бы! вѣдь онъ далеко не глупъ!

Двѣ необыкновенныя новости стали извѣстны одна за другою. Аббатъ купилъ за наличныя деньги усадьбу Капуциновъ... А затѣмъ привезли мебель и шестьдесятъ большихъ ящиковъ съ книгами. Моя мать пожимала плечами, не желая ничему вѣрить.

-- Это невозможно!-- возражала она.-- У него былъ одинъ только дорожный мѣшокъ.

А когда пришлось повѣрить очевидности, она пришла въ негодованіе:

-- Онъ, значитъ, обманулъ насъ!.. Онъ богатъ!.. Но гдѣ онъ могъ накрасть столько денегъ?

Обыкновенно такая спокойная, такъ владѣвшая собой, она совсѣмъ потеряла голову, предвидѣла цѣлый рядъ неизбѣжныхъ преступленій, возможныхъ доносовъ и, возбужденная непреодолимымъ чувствомъ мести, кричала:

-- Надо узнать, что онъ дѣлалъ въ Парижѣ... надо тотчасъ же узнать!..

Вечеромъ Робенъ высказалъ предположеніе:

-- Вѣроятно, онъ игралъ на биржѣ!

Аббатъ, между тѣмъ, устроился въ "Капуцинахъ". Такъ называлась усадьба въ двухстахъ метрахъ отъ города, хотя никто не зналъ происхожденія этого названія. Даже нотаріусъ, подробно изучившій мѣстную исторію, никогда не слыхалъ, чтобы когда-нибудь здѣсь былъ монастырь капуциновъ, или какіе бы то ни были монахи. Усадьба, впрочемъ, нисколько не была похожа на монастырь и скорѣе напоминала старинное убѣжище для таинственныхъ похожденій. Это былъ маленькій, въ стилѣ Людовика XV, домикъ красивой архитектуры, но старый и разрушенный. Онъ состоялъ только изъ одного этажа съ высокими и широкими окнами, какъ въ оранжереѣ. Къ домику вела отъ дороги узкая лавровая аллея, скорѣе тропинка между лаврами. Передъ главнымъ фасадомъ раскинулся круглый дворъ, поросшій травой и окруженный низкими стѣнами. Вдоль стѣнъ разрослись одичавшіе розовые кусты и необыкновенно густая зелень. Изящное и простое крыльцо оканчивалось ступеньками, почти совершенно закрытыми вѣтвями двухъ огромныхъ гортензій. За дворомъ обширный садъ спускался тремя террасами, окаймленными конически подстриженными деревьями, въ глубокій лугъ, похожій на дно высохшаго пруда. Вокругъ луга, на холмахъ раскинулись буковые лѣса и окружали недалекій горизонтъ кудрявой зеленью своей листвы. Какъ разъ противъ дома, въ промежуткѣ между холмами, развертывалась въ видѣ вѣера чудная, прозрачная даль, терявшаяся въ туманѣ. Лишенный долгое время ухода, садъ переполненъ былъ птицами, не боявшимися человѣка. Разрослась трава и дикіе цвѣты. Свободные, роскошные, опьяненные собственнымъ ароматомъ, они покрыли всѣ клумбы райски фантастическими букетами; старыя стѣны украсились чудной декораціей изъ нѣжной мозаики камней и подвижныхъ узоровъ виноградныхъ лозъ. Сплетенныя между собою вьющимися растеніями, фруктовыя деревья, нѣкогда изуродованныя садовыми ножницами, безбоязненно протягивали теперь свои узловатые бронзовые сучья съ новыми розовыми вѣточками, гдѣ укрывались птицы. Глубокій миръ царилъ въ этомъ мѣстѣ, и, казалось, само время не осмѣливалось переступать дорогъ этого рая. Такъ близко къ человѣку и въ то же время такъ далеко отъ него чувствовалась лишь жизнь вѣчно юной божественной природы, недосягаемая красота, не оскверненная доселѣ человѣческимъ взоромъ. Въ одномъ изъ угловъ этого безмятежнаго уголка, тоненькая стрѣлка солнечныхъ часовъ одна только отмѣчала медленный ходъ времени.

Въ теченіе нѣсколькихъ дней мысли моихъ родителей заняты были "Капуцинами", не потому, чтобы они думали о суровой поэзіи ихъ красоты, а потому, что тамъ жилъ аббатъ. Ихъ томило страшное любопытство...

Съ утра до вечера я слышалъ только восклицанія, вопросы, предположенія. Что онъ дѣлалъ? Что сказалъ? Почему онъ прячется? Навѣрно, тамъ творятся необыкновенныя вещи. Развѣ онъ не могъ, какъ всѣ, поселиться гдѣ нибудь въ городѣ, если бы у него не было преступныхъ намѣреній? Со склонностью честныхъ провинціалокъ видѣть страшный грѣхъ въ самыхъ простыхъ привычкахъ, имъ не свойственныхъ, и преувеличивать до ужаса физическую сторону грѣха, моя мать, съ мыслью объ аббатѣ Жюлѣ, несомнѣнно соединяла представленіе о чудовищномъ развратѣ въ тиши его одиночества. Въ своемъ волненіи она забылась до того, что въ моемъ присутствіи воскликнула:

-- Меня не удивитъ, если окажется, что онъ съ собою привезъ изъ Парижа какую нибудь-тварь!

Мой отецъ, подъ впечатлѣніемъ преступленія Верже и бомбъ Орсини, повидимому, представлялъ себѣ аббата приготовляющимъ мрачныя покушенія и адскія машины, среди грудъ пороха и пироксилина.

Аббатъ служилъ свою обѣдню въ семь часовъ утра. Раздавалось три негромкихъ колокольныхъ удара, онъ что-то бормоталъ про себя, затѣмъ будто благословлялъ, нѣсколько разъ склонялся на колѣни, будто пилъ что-то, опять что-то бормоталъ, и конецъ. Когда, запыхавшись, прибѣгали богомолки, священникъ уже шелъ изъ алтаря въ ризницу, неся подъ воздухомъ пустую дароносицу, и торопливо возвращался домой.

Смутно надѣясь что-нибудь узнать и, быть можетъ, повинуясь скрытому желанію сблизиться, моя мать принялась усердно посѣщать эти обѣдни.

-- Удобнѣе раньше и провизію покупать,-- оправдывалась она.

Нѣсколько разъ она причащалась. Аббатъ торопливо, быстрымъ движеніемъ большого пальца клалъ ей на языкъ бѣлую облатку причастія и, казалось, не замѣчалъ ея. Ей пришло было въ голову исповѣдаться у него, но она отказалась отъ этой мысли.

-- Ну, нѣтъ!-- спохватилась она.-- Еще пойдетъ всюду разсказывать мои грѣхи.

Пришлось на меня возложить важную миссію. Кромѣ дней, когда мой дядя ходилъ къ Сервьерамъ, его очень рѣдко можно было встрѣтить на улицѣ. Но каждый день, послѣ полудня, онъ гулялъ около часу, съ молитвенникомъ подъ мышкой, хотя никогда не раскрывалъ его.

-- Послушай,-- сказала мнѣ разъ утромъ мать.-- Не хорошо, что ты не видишься съ своимъ дядей, потому только, что мы съ нимъ въ ссорѣ. Вѣдь ты -- его крестникъ. Запомни хорошенько, что я тебѣ скажу... Это очень важно... Твой дядя каждый день, между часомъ и двумя, гуляетъ по до рогѣ возлѣ своего дома,-- ты знаешь?

-- Да, мама.

-- Ну, такъ вотъ. Каждый день, между часомъ и двумя, ты тоже будешь ходить туда гулять.

-- Хорошо, мама.

-- Ты, конечно, встрѣтишь дядю...

-- Да.

-- Главное, не бойся.

-- Хорошо.

-- Ты ему поклонишься... Запомни, дитя мое... Если онъ тебѣ отвѣтитъ, ты спроси, какъ его здоровье... Если онъ заговоритъ съ тобой, ты отвѣчай... Будь умникомъ, будь ласковъ и почтителенъ... Ну, покажи, какъ ты поклонишься?

Пришлось прорепетировать сцену возможной встрѣчи съ моимъ съ дядей. Мать изображала аббата.

-- Отлично!-- одобрила она.-- Очень хорошо... Постарайся быть такимъ же и тамъ.

Прогулка пришлась мнѣ по вкусу, тѣмъ болѣе, что она совпадала съ латинскимъ урокомъ. Все же я предпочиталъ, чтобы дядя на дорогѣ не встрѣчался мнѣ. Мысль о томъ, что я долженъ заговорить съ нимъ, ужасала меня. Кромѣ того, мнѣ было какъ-то стыдно разыгрывать эту комедію. Въ то же время въ сердце мое заползло тяжелое чувство, точно уменьшилось мое уваженіе и любовь къ матери. Въ продолженіе урока я сталъ замѣчать въ глазахъ ея, съ холоднымъ, металлическимъ блескомъ тоже жестокое и жадное выраженіе, какъ и во время разговоровъ съ г-жей Робенъ о деньгахъ.

Съ легкой дрожью, шелъ я по краю дороги, вперивъ передъ собою взглядъ. Подъ отвѣсными лучами солнца дорога бѣлѣла, какъ сливки, а запыленная и сожженная листва придорожныхъ деревьевъ бросала на нее узорчатую, голубоватую тѣнь съ просвѣчивающими пятнами солнечнаго свѣта. За плетнями, по обѣимъ сторонамъ дороги, тянулись желтые, созрѣвшіе хлѣба. Я шелъ медленно, подавленный страхомъ и зноемъ, ниспадавшимъ съ неба, гдѣ въ безпредѣльной лазури плавало одно забытое облачко, похожее на большую розоватую птицу. Дорога дѣлала внезапный поворотъ, исчезала и вновь появлялась. По мѣрѣ того, какъ я двигался впередъ, тѣни удлинялись, расширялись, принимая форму какихъ-то странныхъ животныхъ... Вдругъ я замѣтилъ страшную рясу, чернѣвшую на бѣлой дорогѣ. За ней слѣдовала маленькая тѣнь, болтавшаяся у ногъ, какъ собачонка. Я остановился, какъ вкопанный. Дядя прошелъ мимо меня маленькими шажками, сгорбившись, точно у него не двигались суставы. Его ряса, блестѣвшая на солнцѣ, какъ панцырь, показалась мнѣ ужасно черной. Видя, что онъ не возвращается, я пошелъ за нимъ. Онъ шелъ по краю дороги, заглянулъ черезъ заборъ, сорвалъ какую-то травинку, потомъ другую и со вниманіемъ сталъ ихъ разсматривать. Я воспользовался этимъ моментомъ и ускорилъ шаги. Очутившись противъ него по другую сторону дороги, я поклонился и быстро прошелъ мимо. Дядя поднялъ голову, взглянулъ на меня мелькомъ и вновь опустилъ глаза въ лупу: черезъ нее онъ разсматривалъ былинку.

На слѣдующій день я не былъ счастливѣе. Но на третій день я увидѣлъ его сидящимъ на межевой тумбѣ. Онъ меня ждалъ.

-- Подойди сюда, мальчикъ,-- сказалъ онъ почти ласково.

Я приблизился, очень взволнованный. Онъ нѣсколько минутъ смотрѣлъ на меня съ сожалѣніемъ,-такъ, по крайней мѣрѣ, мнѣ показалось.

-- Тебя послали сюда твои родители? правда?.. Не лги!-- прибавилъ онъ, погрозивъ указательнымъ пальцемъ.

-- Да, дядя,-- пролепеталъ я,-- моя мама...

-- А ты знаешь, зачѣмъ она тебя послала?

-- Нѣтъ, дядя,-- отвѣтилъ я, готовый расплакаться.

-- Ну, а я знаю... Твоя мать честная женщина... Твой отецъ, тоже честный человѣкъ... И въ то же время они глупые негодяи, мой мальчикъ... какъ и всѣ честные люди... Тебя этому въ школѣ не обучаютъ?.. Учишь ты въ школѣ катехизисъ? Ты въ школу ходишь?

-- Со мной занимается кюрэ...-- отвѣтилъ я, рыдая.

-- Кюрэ?..-- повторилъ дядя.-- Онъ тоже честный человѣкъ. Ты, бѣдное дитя, тоже будешь честнымъ человѣкомъ.

И, потрепавъ меня по щекѣ, прибавилъ:

-- Жаль!.. Ну, а теперь уходи прочь...

Моя мать была страшно раздосадована этимъ результатомъ.

Казалось, ненависть ея къ аббату возрасла, и ко мнѣ она отнеслась очень строго: на меня посыпались упреки за мою неудачу.

-- Ты не умѣлъ себя держать... Ты никуда не годишься!.. Изъ тебя никогда ничего не выйдетъ.

Желаніе ея знать объ аббатѣ, между тѣмъ, росло. Какъ и мною, она стала пользоваться нашей кухаркой Викториной и подбивала ее разнюхивать и шпіонить за дядей, разспрашивая у сосѣднихъ лавочниковъ; но все это дало ничтожные результаты. По ея же приказанію, Викторина стала часто бывать у Мадлены, старой служанки аббата. При встрѣчахъ на рынкѣ, въ мясной, въ мелочной лавкѣ, онѣ пускались въ безконечные разговоры, разспросы, восклицанія. Вслѣдствіе свиданій этихъ двухъ кумушекъ, стали извѣстны очень интересныя и таинственныя подробности, оживившія, хотя и не удовлетворившія, ненасытное любопытство моихъ родителей.

Такъ узнали, что аббатъ, поселившись въ своемъ домѣ, сталъ проявлять страшную злобу, все швырялъ, бранилъ рабочихъ и приходилъ въ такую ярость, что никто не хотѣлъ у него работать. Съ тѣхъ поръ, онъ значительно утихъ, не выходилъ изъ себя, не жаловался ни на что. Онъ скорѣе казался печальнымъ. Впрочемъ, Мадлена видѣла его только за ѣдой я утромъ, когда онъ возвращался изъ церкви и прогуливался въ своемъ саду, оставленномъ въ прежнемъ очаровательно дикомъ безпорядкѣ.

Въ домѣ аббатъ обставилъ самымъ необходимымъ только три комнаты: спальню, столовую и библіотеку. Въ послѣдней онъ просиживалъ цѣлые дни до поздней ночи, когда ложился въ постель. Иногда онъ писалъ, но большею частью читалъ. Онъ читалъ огромныя книги съ краснымъ обрѣзомъ, такія большія и тяжелыя, что ему трудно было одному поднимать ихъ. На дверяхъ своей библіотеки онъ жирными буквами написалъ: Входъ воспрещается. И никто до сего времени не осмѣлился переступить ея порогъ. Библіотеку онъ устроилъ безъ помощи рабочихъ; самъ, каждую субботу, вытиралъ въ комнатѣ пыль и подметалъ полъ. Когда онъ выходилъ изъ дому, то тщательно два раза повертывалъ въ замкѣ ключъ и уносилъ его съ собой. А посмотрѣть въ замочную скважину,-- то ужасъ, что можно было увидѣть! Все книги, книги, большія, среднія, совсѣмъ маленькія, всевозможныхъ формъ и цвѣтовъ, по всѣмъ четыремъ стѣнамъ отъ пола до потолка, кучи на каминѣ, на столахъ, даже на полу!.. Точно такъ же было запрещено входить въ комнату противъ библіотеки на другомъ концѣ корридора, и бывшую всегда на замкѣ. Между тѣмъ, въ этой комнатѣ лежалъ только одинъ чемоданъ и стоялъ одинъ стулъ. Аббатъ запирался въ ней разъ въ недѣлю на долгіе часы... Что тамъ происходило -- неизвѣстно, но, должно быть, что-нибудь противоестественное, потому что служанка часто слышала, какъ ея господинъ съ яростью бѣгалъ по комнатѣ, топалъ ногой и испускалъ дикіе крики. Одинъ разъ, услышавъ шумъ, она подумала, что аббатъ засталъ у себя воровъ; она стала подслушивать у двери и ясно разслышала слова: "Свинья... свинья... гнусная тварь... Навозъ!.." Къ кому это относилось?.. Достовѣрно только, что въ комнатѣ, кромѣ аббата, чемодана и стула, никого не было... Когда онъ вышелъ оттуда, то его можно было испугаться: волосы растрепанные, глаза мрачные и страшные, лицо возбужденное, блѣдный, какъ полотно, и запыхавшійся!.. Послѣ этого онъ бросился на постель въ своей комнатѣ и уснулъ. Навѣрно, чемоданъ былъ причиною всего зла. Между тѣмъ, Мадлена видѣла его, видѣла и стулъ. Стулъ былъ соломенный съ деревянными ножками, какъ всѣ стулья; чемоданъ старый, очень старый, съ украшеніями изъ свиной кожи на выпуклой крышкѣ, какъ и всѣ чемоданы... Это не мѣшало, однако, Мадленѣ испытывать сильный страхъ и спрашивать себя иногда, не слѣдуетъ ли предупредить жандармовъ.

Трепетавшая отъ ужаса, Викторія, переполненная всѣми сверхъестественными и чудесными росказнями, передавая все это моей матери, прерывала себя и спрашивала:

-- Ну, какъ по вашему, барыня, что можетъ быть въ этомъ чемоданѣ? Тамъ вѣдь нѣтъ чорта? Нѣтъ также тѣхъ звѣрей, что были при Господѣ нашемъ Іисусѣ Христѣ?.. А вотъ, барыня, когда я была маленькая, отецъ мой видѣлъ въ лѣсу звѣря... Какой-то чудной!.. Морда такая длинная, длинная, какъ палка, хвостъ метелкой, а лапы, Господи, какъ лопаты!.. Отецъ не тронулся съ мѣста, и звѣрь ушелъ... Ну, а если бы отецъ двинулся, звѣрь сейчасъ бы его съѣлъ... Не сидитъ ли въ сундукѣ именно такой звѣрь?

-- Ну, ну,-- говорила моя мать, улыбаясь концами своихъ тонкихъ губъ,-- вы говорите глупости, Викторія.

-- Глупости! дорогая моя барыня!-- вскричала кухарка, смущенная скептицизмомъ своей хозяйки,-- нѣтъ, нѣтъ! никто меня не разувѣритъ, что въ "Капуцинахъ" нѣтъ чертовщины... Вотъ на дняхъ дверной колокольчикъ, большой такой, вдругъ свалился Мадленѣ на голову. Мадлена и не думала о немъ, онъ не звонилъ даже... Вотъ какія вещи происходятъ у вашего зятя, сударыня!

Викторія находила все это совершенно справедливымъ, нормальнымъ и ничему не удивлялась, такъ какъ отъ своей подруги знала, что во всемъ домѣ нельзя было найти ни одного священнаго предмета. Тщетно было бы искать какого-нибудь распятія, изображенія мадонны, кропильницы, медальона, священной вѣтки. Никогда аббатъ не читалъ предъобѣденной молитвы и никогда не осѣнялъ себя крестомъ послѣ трапезы.

Исторія о чемоданѣ разрослась, проникла во всѣ дома городка и страшно возбудила всѣ головы. Наиболѣе невѣрующіе, трактирные вольнодумцы, явно отвергавшіе все сверхъестественное въ жизни, стали безпокоиться. Никто не могъ пройти мимо узкой лавровой аллеи-дороги къ "Капуцинамъ", безъ того, чтобы его не охватили робкія мысли, а порою не представились и привидѣнія. А что, если вдругъ аббатъ выпуститъ на волю свое страшное чудовище, этого неизвѣстнаго звѣря, что рычитъ на днѣ его чемодана?! Уже начинала казаться, что деревья принимаютъ необыкновенныя формы, что съ полей поднимаются зловѣщіе туманы, а птицы на вѣткахъ цинично смотрятъ на прохожихъ, насвистывая адскія пѣсни. Библіотека, благодаря сплетнямъ обѣихъ кухарокъ, въ разстроенномъ воображеніи обывателей также приняла демоническіе размѣры и характеръ. Моего дядю наряжали волшебникомъ, продѣлывающимъ заклинанія, тогда какъ его книги, одушевленныя бѣсовскою жизнью, какъ мыши, сползали со своихъ мѣстъ, кричали, какъ совы, и прыгали, какъ лягушки, вокругъ него.

У насъ въ семьѣ эти извѣстія не объяснялись волшебнымъ образомъ, но чемоданъ все же смущалъ. Несомнѣнно, тайна какая то была, потому что существовалъ чемоданъ. Но въ чемъ эта тайна? И что въ чемоданѣ? По поводу этого чемодана пускались въ сложные комментаріи, въ трагическія предположенія, не удовлетворявшія здраваго смысла. Библіотека возбуждала любопытство въ другомъ смыслѣ.

-- Такая библіотека должна стоить очень дорого!-- говорила моя латъ.

Мой отещ" съ увѣренностью, придавая еще большую цѣнность книгамъ, отвѣчалъ:

-- Такая библіотека?.. Неизвѣстно, что она можетъ стоить?.. Можетъ быть, двадцать тысячъ франковъ

-- И подумать только, что онъ не оставитъ ея даже своему крестному сыну!-- вздыхала мать.

Но вскорѣ жизнь, взволнованная всѣми этими событіями, приняла свое обычное теченіе. Видно было, что мать моя думаетъ о "Капуцинахъ" и составляетъ въ головѣ планы, но все-таки она рѣже говорила объ аббатѣ. Съ Викторіей у нея происходили длиннѣйшія таинственныя совѣщанія, не выходившія за порогъ кухни. Отецъ, въ свою очередь, утѣшился въ ссорѣ съ братомъ простымъ признаніемъ:

-- Ну, да съ Жюлемъ всегда такъ бывало... Пусть такъ и идетъ... Намъ, слава Богу, его денегъ не надо!

Дѣйствительно, двѣ богатыхъ роженицы, бывшія долго предметомъ разговоровъ за столомъ, отвлекли его отъ домашнихъ дѣлъ и внесли въ нашъ домъ знакомую мнѣ хорошо спеціальную радость. Я каждый день съ грустью уходилъ послѣ обѣда къ кюрэ. Во время уроковъ о. Бланшаръ иногда спрашивалъ меня:

-- Ты больше не видалъ своего дяди?.. Какая у него смѣшная фигура!..

Я съ грустью воспринималъ грубую веселость толстаго и безпечнаго попа. Для смягченія моего нрава онъ рѣшилъ обучать меня игрѣ на флейтѣ, одновременно съ молитвами.

-- Это прекрасный инструментъ,-- сказалъ онъ,-- онъ возвышаетъ нравственность.

Должно быть, также для возвышенія моей нравственности отецъ, въ одинъ изъ четверговъ, когда я хорошо велъ себя, взялъ меня съ собой, въ свой кабріолетъ. Я сопровождалъ его въ визитахъ по больнымъ. Безмолвно, подскакивая на выбоинахъ дороги, какъ на морскихъ волнахъ, мы переѣзжали отъ одного больного къ другому. Въ деревняхъ, передъ домами, гдѣ прозябали несчастные страдальцы, мы сходили съ экипажа. Отецъ привязывалъ лошадь и входилъ въ жалкія помѣщенія, а я оставался у порога двери и сквозь мракъ закопченыхъ и сырыхъ комнатъ различалъ страдающія пожелтѣвшія лица, закинутыя головы, сжатые зубы и остановившійся взоръ глубоко запавшихъ глазъ умирающихъ.

Съ тоскою въ душѣ, напуганный образами смерти, я думалъ о маленькихъ Сервьерахъ, объ ихъ веселой, беззаботной жизни, освѣщенной ласками родителей, окружающихъ ихъ довольствомъ и счастьемъ. Я думалъ также о своемъ дядѣ, о произнесенныхъ имъ съ грустью и лаской словахъ: "какъ жаль!"

Аббатъ показывался еще рѣже и тщательнѣе заперся въ своей библіотекѣ. Казалось, что здоровье его ухудшилось, онъ сильно кашлялъ и часто испытывалъ головокруженія. Обѣдню онъ служилъ только разъ въ три дня. Во время перенесенія мощей св. Реми, покровителя Віантэ, въ праздникъ, когда пріѣзжали три епископа и больше ста священниковъ, мой дядя отказался принять участіе въ процессіи. Отсутствіе его было истолковано не въ его пользу, хотя въ извиненіе онъ приводилъ свою болѣзнь.

Чувствовалось, что здѣсь имѣются другія причины, и между ними -- съ трудомъ скрываемое отвращеніе ко всему, что имѣетъ отношеніе къ религіозному культу. На дорогѣ онъ также появлялся рѣже. Любимымъ мѣстомъ прогулокъ для него сдѣлался его садъ. Въ ясные, солнечные дни онъ любилъ сидѣть на травѣ, подъ кругло подстриженной акаціей, и слѣдить за полетомъ быстрыхъ соекъ и за пареніемъ большихъ ястребовъ въ небесной вышинѣ. Была ли то усыпляющая тишина одиночества, были ли то страданія или усталость человѣка, чувствовавшаго себя побѣжденнымъ навѣки? По разсказамъ Мадлены, характеръ ея господина очень измѣнился. Взрывы гнѣва происходили все рѣже; онъ восторженно умилялся передъ растеніями и насѣкомыми; а птицы, получавшія отъ него крошки хлѣба и зерна, стаями летали вокругъ него. Не встрѣчая его больше на улицахъ, всѣ мало по малу стали меньше бояться "Капуциновъ", хотя библіотека и чемоданъ порою и служили предметомъ разговоровъ обывателей по вечерамъ, на сонъ грядущій.

Случайныя обстоятельства сильно укрѣпили нашу дружбу съ мировымъ судьею и его женой и связали насъ близкими узами. Моя мать думала, вѣроятно, найти въ Робенахъ нравственную опору, и кто знаетъ, въ случаѣ процесса, быть можетъ, и матеріальную. Г-жа Робенъ, конечно, была очень рада играть роль повѣренной въ комедіи, гдѣ она была не при чемъ, и гдѣ, наоборотъ, находила пищу для своей злости въ неожиданныхъ и потрясающихъ осложненіяхъ. Кромѣ того, она не могла простить дядѣ его отказъ отъ обѣда, когда ради него она разрядилась въ пухъ и прахъ. Два года спустя, она все еще сильно сердилась на него за его невѣжливость. Эти двѣ дамы видѣлись теперь гораздо чаще прежняго. Моя мать бѣгала къ своей пріятельницѣ за всякимъ пустякомъ. Съ своей стороны г-жа Робенъ по тому же поводу прилетала къ намъ съ важнымъ и таинственнымъ видомъ. Обѣ онѣ чувствовали необходимость совѣтоваться о всякой бездѣлицѣ, даже внѣ великихъ и малыхъ событій, гдѣ "Капуцины" служили неисчерпаемымъ матеріаломъ.

-- Подожди-ка, мнѣ надо посовѣтоваться съ г-жей Робенъ,-- сказала моя мать, когда мы разъ проходили мимо дома дѣвицъ Лежаръ.

Дѣвицы Лежаръ жили въ первомъ этажѣ; второй занимали Робены. Взглянувъ вверхъ на этотъ ненавистный для меня домъ, я замѣтилъ въ одномъ изъ оконъ худой профиль Жоржа, склонившагося надъ шитьемъ. Руки мальчика то подымались, то опускались вслѣдъ за иглой.

-- Онъ, по крайней мѣрѣ, годится хоть на что-нибудь,-- замѣтила моя мать тономъ упрека, въ то время, какъ мы вошли въ темный корридоръ, вымощенный кирпичамъ; въ глубинѣ его крутая лѣстница, безъ перилъ, вела въ квартиру Робеновъ.

Съ нѣкотораго времени г-жа Робенъ прекратила обученіе своего сына. Она разсудила, что уродливый и болѣзненный Жоржъ не можетъ разсчитывать въ будущемъ на какую-нибудь карьеру. Зачѣмъ же въ такомъ случаѣ тратить деньги на ни къ чему не нужное образованіе? Еще будетъ ли онъ жить? Она сомнѣвалась и въ этомъ. Въ виду этого, мать рѣшила приспособить его къ хозяйству и сдѣлала изъ него нѣчто въ родѣ слуги для себя. Она заставляла его исполнять грязныя и непріятныя обязанности, что избавляло ее отъ необходимости нанимать поденщицу. Онъ долженъ былъ мыть посуду, чистить котлы, мести полъ, чистить обувь, а затѣмъ цѣлый день шить. Онъ чинилъ кухонныя полотенца, грубыя простыни, штопалъ старые чулки, или вязалъ кальсоны для своего отца. Сидя у одного и того же окна, всегда склонивъ свое землистое лицо и несчастное тѣло, онъ время отъ времени тяжело кашлялъ; не прерывая работы, изрѣдка взглядывалъ въ окно на играющихъ на площади мальчишекъ, слѣдилъ взоромъ за полетомъ ручныхъ голубей и движеніемъ дѣтскихъ телѣжекъ, удалявшихся въ зеленое облитое солнцемъ поле.

Г-жа Робенъ отворила намъ дверь. Она была въ распашной кофтѣ. Синій холщевый передникъ закрывалъ черную нижнюю юбку, плохо завязанную у пояса и не прикрывавшую чулокъ и ногъ, обутыхъ въ ковровыя туфли. Увидѣвъ насъ, она стыдливо спряталась за дверью, сконфуженная, что ее застали въ безпорядкѣ, еще болѣе оттѣнявшемъ ея безобразіе и сыпь на лицѣ.

-- Я не могу васъ принять въ такомъ видѣ!-- кричала она.-- Я какъ разъ въ кухнѣ стряпаю пирогъ... Дайте мнѣ, по крайней мѣрѣ, одѣться...

-- Не надо, не надо,-- настаивала моя мать,-- мы не хотимъ вамъ мѣшать, дорогой другъ... Я пойду съ вами въ кухню... Альбертъ поболтаетъ съ Жоржемъ... У меня есть новости...

Г-жа Робенъ высунула свое лицо, обнаружившее гримасами неудержимое любопытство.

-- Все равно, это неприлично... Право, еслибы я знала, что вы придете...

Она продолжала кривляться, но мать моя утащила ее въ кухню, а я направился въ комнату, гдѣ сидѣлъ Жоржъ.

Посреди комнаты, подъ бѣлыми занавѣсками, стояла кровать изъ краснаго дерева. Разрозненныя половинки изорванныхъ ширмъ отдѣляли ее отъ желѣзной койки Жоржа, обращенной головою въ уголъ. Орѣховый комодъ съ сѣрой мраморной крышкой, вольтеровское кресло, обитое краснымъ репсомъ, туалетъ на трехъ ножкахъ въ стилѣ Имперіи, цинковые золоченые часы подъ колпакомъ на каминѣ, съ фигурой Маріи Стюартъ, дополняли убранство комнаты. Тамъ и сямъ висѣли распятія, кропильницы, пожелтѣвшія литографіи священныхъ картинъ, въ деревянныхъ рамкахъ.

У окна, безъ занавѣсокъ, передъ грудою тряпокъ и корзинкой, наполненной клубками нитокъ и иголками, сидѣлъ, сильно сгорбившись, Жоржъ и шилъ. Лицо его было подернуто синеватою тѣнью, при свѣтѣ живыхъ лучей солнца. Бѣдный уродецъ боязливо взглянулъ сначала на меня, потомъ на дверь и, увидѣвъ, что я одинъ, улыбнулся.

-- Матери тамъ нѣтъ?-- спросилъ онъ меня тихо.

-- Нѣтъ!

Онъ оставилъ свою работу и, поднявшись съ трудомъ, пошелъ ко мнѣ на встрѣчу. Слабыя ноги не могли держать его тщедушнаго тѣла и сгибались на каждомъ шагу, какъ нѣжные побѣги деревьевъ подъ тяжестью маленькихъ птичекъ.

Мнѣ не часто приходилось оставаться съ нимъ наединѣ. Бѣдняжка почти никогда не выходилъ изъ дому; а у него или даже у насъ между нами всегда стояла леденившая тѣнь его матери. Мы не могли разговаривать, но наши глаза вели живую бесѣду, и его взоръ много сообщилъ мнѣ о его страданіяхъ.

-- Сядь возлѣ меня,-- сказалъ онъ, подставляя мнѣ табуретъ.

Опираясь на мое плечо, онъ сѣлъ на свое мѣсто, и безмолвно устремилъ на меня глаза. Я также молчалъ. Нѣсколько стѣсняясь, даже немного опечаленный, я смотрѣлъ на него, чувствуя его превосходство надъ собою. У него были матовые свѣтлые волосы, лишенные блеска, какіе бываютъ у больныхъ животныхъ. Безкровное, увядшее лицо слегка оживилось выступившими розовыми пятнами на сильно торчавшихъ скулахъ. Безжизненное, захирѣвшее тѣло чувствовалось подъ ситцевой блузой, окутывавшей его до самыхъ ногъ. Руки его, длинныя и сухія, удивляли меня, такъ какъ я никогда ничего подобнаго у дѣтей не видѣлъ. Темносиніе глаза производили также тяжелое впечатлѣніе странной глубиною взгляда и недѣтской задумчивостью. Мнѣ становился невыносимымъ устремленный на меня взглядъ Жоржа, точно что то давило мнѣ на черепъ. Вдругъ онъ сказалъ:

-- Думалъ ты когда-нибудь уѣхать... далеко... какъ можно дальше?

-- Нѣтъ!-- отвѣчалъ я...-- Почему ты меня спрашиваешь объ этомъ?

Онъ обернулся къ окну и, размахивая своей длинной и сухой рукой, сказалъ:

-- Потому что тамъ должно быть прекрасно... тамъ, за этими крышами... далеко, за лѣсами... Вчера вечеромъ, когда мои родители были у тебя, мнѣ хотѣлось уйти... еще дальше, чѣмъ туда... Я всталъ и одѣлся... Но дверь была заперта.. Тогда я опять легъ и сталъ думать... Эта Америка далеко, скажи?

-- Зачѣмъ ты меня объ этомъ спрашиваешь, Жоржъ?-- повторилъ я свой вопросъ.

-- Въ прошломъ году я читалъ одну книгу... Въ ней говорилось о дѣтяхъ... Они жили среди полей и лѣсовъ... бѣгали среди цвѣтовъ, гонялись за красивыми животными... На деревьяхъ сидѣли попугаи, райскія птицы, дикіе павлины У дѣтей не было ни отца, ни матери... Это происходило въ Америкѣ.. Далеко она?

-- Не знаю,-- отвѣтилъ я съ тревогой въ сердцѣ.

-- Ты не знаешь?.. Вотъ бы я хотѣлъ уѣхать въ Америку... или въ другое мѣсто.. Иногда я вижу дѣтей, стерегущихъ коровъ у дороги... Коровы щиплютъ траву... Дѣти рвутъ цвѣты и дѣлаютъ изъ нихъ красивые желтые букеты съ... Или они рвутъ ягоды у изгородей... Должно быть весело пасти коровъ... А у пастуховъ-дѣтей есть родители, не знаешь?

-- Не знаю.

-- Да ты ничего не знаешь!-- сказалъ разочарованно Жоржъ и вздохнулъ. И вдругъ прибавилъ:-- Иногда я вижу, какъ черезъ площадь переѣзжаютъ фургоны фокусниковъ... Большія такія колымаги, желтыя, красныя, съ маленькими оконцами и съ дымящейся трубой. И мнѣ хочется уѣхать съ ними... Куда они ѣдутъ, не знаешь?

-- Они ѣдутъ въ города , далеко...

-- Можетъ быть, и въ Америку?

-- Можетъ быть!

Онъ подумалъ немного, потомъ притянулъ меня къ себѣ и поцѣловалъ.

-- Ты никому не скажешь?.. Вотъ что... Когда проѣдетъ такая карета, я выйду и пойду за ней... Потомъ я попрошу акробатовъ взять меня съ собой... А ты никогда не собирался уйти?-- спросилъ онъ, прерывая себя.

Слова Жоржа причиняли мнѣ боль. Они потрясали меня въ моихъ священныхъ дѣтскихъ вѣрованіяхъ, въ животной привязанности, прикрѣпляющей васъ даже къ тому дому, гдѣ вы страдали, къ семьѣ, лишавшей васъ ласки.

-- Послушай, Жоржъ,-- заговорилъ я, сильно взволнованный,-- нехорошо то, что ты говоришь. Это грѣхъ, и Богъ накажетъ тебя за это... Ты развѣ не любишь ни своей матери. ни отца, что хочешь ихъ бросить?

Несчастный мальчикъ заволновался на своемъ стулѣ. Пламя гнѣва, странное въ такомъ хрупкомъ созданіи, вспыхнуло въ его страшныхъ глазахъ. Сжавъ кулаки, онъ вскричалъ хриплымъ голосомъ:

-- Нѣтъ, нѣтъ... я ихъ не люблю!.. нѣтъ!

-- Почему?-- пробормоталъ я.-- За то, что они тебя бьютъ, запираютъ?..

-- Нѣтъ, прежде они меня били, запирали, и я ихъ любилъ.

-- Почему же ты не любишь ихъ теперь?

Жоржъ склонилъ голову на руки и зарыдалъ.

-- Потому что они дѣлаютъ гадости... гадости...

Сухой кашель прервалъ его слова. Я отвелъ глаза, смущенный чѣмъ-то для меня непонятнымъ, но что я чувствовалъ ужаснымъ и постыднымъ.

-- Развѣ я могу ихъ любить?-- продолжалъ несчастный калѣка.-- Вотъ почему я хочу уйти далеко.. далеко., въ е грану, гдѣ у дѣтей нѣтъ родителей... гдѣ на прекрасныхъ деревьяхъ распѣваютъ птицы... какъ въ Америкѣ...

За дверью послышался шумъ голосовъ и шаги. Жоржъ опять взялъ свою работу и склонился надъ ней, чтобы скрыть волненіе. Въ комнату вошли г-жа Робенъ и моя мать.

Увидѣвъ насъ сидящими рядомъ въ молчаніи, моя мать сказала, въ то время, какъ изъ-за ея плеча г-жа Робенъ, кинула на меня злобный взглядъ:

-- Ну, вижу, что вы вели себя хорошо.

Она подошла къ Жоржу, чтобы поцѣловать его. Но вдругъ, поблѣднѣвъ, протянула руку къ окну и воскликнула:

-- А! это ужъ слишкомъ!.. слишкомъ!.. Посмотрите!

Аббатъ Жюль вышелъ на площадь подъ руку съ кузеномъ Дебре. Они шли медленно, разговаривая, какъ близкіе друзья: кузенъ -- выпрямившись и жестикулируя; аббатъ -- опершись на его руку, съ довольнымъ видомъ. На углу гостиницы Трехъ Королей они исчезли.

Моя мать стояла, какъ пригвожденная. Г-жа Робенъ серьезно смотрѣла на нее.

-- Этого вамъ только не доставало!-- сказала она.-- Капитанъ Дебре вѣдь извѣстный интриганъ!..

Что касается меня, то я не думалъ ни о дядѣ Жюлѣ, ни о кузенѣ Дебре. Подъ впечатлѣніемъ словъ Жоржа, я чувствовалъ что-то ужасное. Я не сводилъ глазъ съ г-жи Робенъ и старался разгадать какую-то тайну.

II.

Кузенъ Дебре, за исключеніемъ старыхъ казарменныхъ воспоминаній и пластическаго знанія нравовъ хорьковъ, обладалъ весьма незначительнымъ умственнымъ багажомъ. Са времени выхода изъ полка, у него была одна мысль, и отъ той онъ принужденъ былъ отказаться. Храбрый кузенъ задумалъ наградить округу пожарными и стать во главѣ ихъ. По поводу этого онъ писалъ одинъ рапортъ за другимъ, одну записку за другой, составлялъ планы, велъ статистику пожаровъ, выдумывалъ прекрасныя правила, но наткнулся на непоколебимую стойкость городского совѣта, отказавшагося возложить на коммуну, и безъ того обремененную долгами, новый расходъ. Капитанъ воспылалъ злобой и, будучи рьянымъ бонапартистомъ, нарочно перешелъ въ оппозицію, но, спѣшу оговориться,-- въ оппозицію, выражавшуюся только возгласами "чортъ возьми!" по адресу мѣстныхъ властей. Благодаря своему чину, онъ занималъ весьма видное положеніе въ Віантэ. Сначала онъ въ полной формѣ появлялся на оффиціальныхъ торжествахъ, а потомъ оказывалъ неисчислимыя услуги матерямъ, имѣвшимъ сыновей въ арміи. Нужно ли было добиться отпуска, отставки или какого-нибудь снисхожденія, тотчасъ же направлялись къ капитану Дебре. Онъ указывалъ пути, исправлялъ прошенія относительно спеціальныхъ выраженій и заваливалъ своими рекомендаціями рекрутскія присутствія и военное министерство. Пользуясь нѣкоторой популярностью, какъ -обязательный человѣкъ, онъ утѣшился въ своей неудачѣ съ планомъ пожарныхъ и съ остервенѣніемъ принялся набивать чучела хорьковъ и ласокъ, убитыхъ въ окрестныхъ лѣсахъ. Каждая семья обладала, по крайней мѣрѣ, хоть однимъ произведеніемъ таланта нашего кузена, и въ то время нельзя -было войти ни въ одинъ домъ, чтобы не увидѣть на почетномъ мѣстѣ одного изъ этихъ животныхъ, сидящаго на деревянной дощечкѣ въ рѣзвой позѣ, заимствованной обыкновенно у бѣлокъ. Въ стремленіи къ идеалу, свойственномъ вообще старымъ военныхъ въ отставкѣ, кузенъ въ зоологіи млекопитающихъ исправлялъ все отталкивающее и жестокое. Онъ жилъ уединенно со своей служанкой Меланіей, толстой сорокалѣтней женщиной, и фамильярно звалъ ее: "моя курочка". Интимныя отношенія между хозяиномъ и служанкой были всѣмъ извѣстны. Ни тотъ, ни другая не скрывали этого, и однажды, поссорившись въ кругу чужихъ, капитанъ выразился ясно: "Кричи, кричи, моя курочка... Ты хорошо знаешь, что подушка примиритъ насъ". Изъ-за "курочки" его не принимали въ буржуазномъ обществѣ, но все же уважали его за хорьковъ, бывшихъ чудомъ искусства.

Послѣ случая на площади моя мать разсудила, что не -слѣдуетъ оставаться во враждебныхъ отношеніяхъ съ кузеномъ Дебре. Гораздо выгоднѣе приласкать его, осторожно внушить ему стремленіе къ великодушію и воспользоваться имъ, какъ естественной связью между аббатомъ и нами, а впослѣдствіи, какъ и орудіемъ примиренія. Капитанъ сталъ чаще появляться въ нашемъ домѣ; его даже приглашали обѣдать. Не удивляясь такому внезапному повороту и не имѣя привычки доискиваться корня вещей, капитанъ соглашался. Его угощали самымъ лучшимъ дорогимъ виномъ. Увы! тутъ была жестокая ошибка. Кузенъ пилъ, ѣлъ и восклицалъ:

-- Ахъ этотъ Жюль! Какой онъ чудакъ, чортъ возьми!

Весь лексиконъ его чувствъ и наблюденій кончался на этомъ. Это "чортъ возьми, чудакъ!" выражало наивысшее удивленіе, и невозможно было добиться отъ него чего-нибудь другого. И не потому, что въ этомъ была хитрость: добрякъ капитанъ былъ младенчески откровененъ. Онъ повторялъ: "чортъ возьми, чудакъ!" при каждомъ удобномъ и неудобномъ случаѣ, измѣняя тонъ восклицанія, согласно степени испытываемаго возбужденія; но форма выраженія никогда не мѣнялась. Тщетно мать моя внушала ему мысли, намѣчала отвѣты, онъ ничего не слышалъ, не понималъ и упорно повторялъ: "чортъ возьми, чудакъ!"

Мать вздыхала и, вызывая взглядомъ сочувствіе, произносила:

-- Ахъ! какъ грустно, когда семья разбита!.. Такъ хорошо было бы быть. вмѣстѣ, любить другъ друга... А онъ такой одинокій со своимъ слабымъ здоровьемъ!.. За нимъ бы такъ нѣжно ухаживали!.. Мы вѣдь такіе маленькіе люди въ сравненіи съ нимъ, съ такимъ ученымъ и краснорѣчивымъ. Конечно, когда обладаешь такимъ умомъ... Когда побывалъ въ Парижѣ... У насъ, простыхъ людей, ничего нѣтъ, кромѣ сердца...

И голосомъ, и позой, и жестами она, казалось, кричала:

-- Да передай же ему это, дуракъ!

На такое изліяніе кузенъ Дебре, съ полнымъ ртомъ и маслеными глазами, отвѣчалъ:

-- О! этотъ Жюль! чудакъ, чортъ возьми! Иногда, разговаривая съ нимъ, я не могу удержаться и говорю ему: чудакъ ты, Жюль, чортъ возьми!

-- А когда вы съ нимъ разговариваете,-- повторяла моя мать, безнадежно цѣпляясь за рѣдкія слова, кромѣ божбы,-- что онъ вамъ говоритъ?.. жалуется?.. Говоритъ о Парижѣ, о насъ?..

-- Онъ!.. Глупости, кузина!.. Это такой чудакъ, чортъ возьми!

Однажды, наконецъ, онъ сообщилъ, что заходилъ въ библіотеку. Онъ добавилъ даже, что видѣлъ книги, трогалъ ихъ, и Жюль показывалъ ему дорогія и рѣдкія сочиненія...

-- Вотъ такъ библіотека, чортъ возьми, дѣти мои!-- закончилъ онъ, качая головой.

Итакъ, онъ одинъ только изъ всей семьи былъ принятъ аббатомъ! И онъ не только былъ принятъ, но входилъ даже въ библіотеку, вопреки надписи на ея дверяхъ: входъ все прощается!.. Былъ въ той самой библіотекѣ, гдѣ ничья нога до сихъ поръ еще не вступала, даже Сервьеровъ... И онъ не только былъ тамъ, но дядя собственноручно показывалъ ему книги, указывая на ихъ цѣнность и рѣдкость.

-- А чемоданъ?-- спросила мать съ грустью.-- Видѣли вы и чемоданъ?

-- Нѣтъ!-- отвѣчалъ кузенъ Дебре, пересыпавшій свой разсказъ божбой и восклицаніями до десяти часовъ вечера.

Мои родители, погруженные въ думы, не слушали его больше, и онъ клялся въ пустую, поглаживая свои сѣдые усы, еще рѣзче выдѣлявшіеся на его фіолетовомъ, отъ переполненія желудка, лицѣ.

-- Ты видишь!-- вскричала моя мать, когда кузенъ ушелъ.-- Ты видишь!

-- Это удивительно!..-- отвѣтилъ отецъ, дѣлая удареніе на каждомъ слогѣ.-- Кто бы могъ это предвидѣть?

-- И ты отлично понимаешь, не правда-ли? что если онъ ввелъ этого неуча въ библіотеку, если Взялъ на себя трудъ оказать ему такую честь, то только потому, что имѣетъ на него виды...

-- Боюсь, что такъ!

-- И кузенъ все унаслѣдуетъ!..

-- Возможно!.. Это даже вѣроятно... Потому что безъ этого аббатъ не привелъ бы его въ свою библіотеку... Аббатъ его очень хорошо знаетъ.

-- Еще-бы не знать!.. Онъ уже, пожалуй, составилъ завѣщаніе... Въ концѣ концовъ, какъ велико его состояніе на самомъ дѣлѣ?

Отецъ сдѣлалъ неопредѣленный жестъ и принялся въ умѣ дѣлать вычисленія.

-- Надо вотъ что принять въ разсчетъ!-- отвѣтилъ онъ.-- За "Капуциновъ" онъ заплатилъ двѣнадцать тысячъ франковъ, не считая расходовъ по купчей... Послѣ моей матери ему досталось шесть тысячъ ливровъ дохода. Теперь... сколько у него?.. Больше, меньше ли?.. Вотъ эти шесть лѣтъ въ Парижѣ, никому неизвѣстныхъ, безпокоятъ меня!.. Что онъ могъ дѣлать въ Парижѣ?

-- Ты не упомянулъ библіотеки... А чемоданъ?

-- Да... Но Парижъ, Парижъ... Это самое главное!.. Что онъ могъ дѣлать въ Парижѣ?

Онъ всталъ и озабоченно, заложивъ руки въ карманы, сталъ ходить по комнатѣ. Мать разсѣянно звенѣла въ рукахъ связкой ключей, и ихъ металлическій звонъ раздавался тихо и пріятно, какъ отдаленное звяканье бубенчиковъ. Послѣ нѣкотораго молчанія, отецъ сказалъ, ни къ кому не обращаясь:

-- Ну, да вѣдь съ нами надо считаться!.. Гм... гм... Что намъ за дѣло до кузена Дебре?

Моя мать сильнѣе тряхнула связкой ключей и пожала плечами.

- -- Человѣкъ въ незаконной связи... нѣтъ дѣтей!.. Это ноэоръ!..

-- Да, что дѣлать!-- закончилъ мой отецъ.-- Вотъ тебѣ и справедливость на этомъ свѣтѣ!.. Ничего не подѣлаешь.

Мнѣ давно уже пора было спать. Погруженные въ свои мысли, родители мои не замѣчали меня. Я, впрочемъ, не желалъ обращать на себя ихъ вниманіе, съежился и спрятался поглубже въ кресло, въ темномъ углу. Я страшно заинтересовался не тѣмъ, что говорили о состояніи аббата, чего было бы достаточно для моего усыпленія, а тѣмъ, что говорилось о кузенѣ Дебре. Я хотѣлъ услышать подробности о его жизни, въ особенности о "курочкѣ", бывшей предметомъ разговора въ этотъ день. Событія такъ взволновали моихъ родителей, что они забыли всякую сдержанность и не стѣснялись передо мной въ выраженіяхъ и въ строгости своихъ приговоровъ. Я объединялъ "курочку", кузена и Робеновъ. Со времени разсказа Жоржа, передо мной возникъ какой-то новый неясный міръ. Я испытывалъ странныя, незнакомыя ощущенія, не умѣя понять ихъ. Они приводили меня въ ужасъ и въ то же время тянули ко всему запретному, таинственному и очаровательному грѣху, сквозившему теперь въ глазахъ всѣхъ женщинъ... Все это было во мнѣ спутано, неувѣренно, и я надѣялся, что какое-нибудь слово, какая-нибудь фраза о "кузенѣ и курочкѣ" въ устахъ моихъ родителей разсѣетъ мракъ, окутывающій для меня желанную и страшную тайну.

Отецъ поправилъ коптившую лампу и сѣлъ. Онъ, очевидно, все обсудилъ, потому что, видя свою жену по прежнему въ тревогѣ и въ задумчивости, нѣжно погладилъ ее по колѣнямъ и сказалъ:

-- Ну, будетъ, малютка. Не стоитъ ломать голову! Будемъ ждать, что будетъ... Мы, слава Богу, ни въ чемъ не нуждаемся... Мнѣ придется лишь побольше поработать на старости, вотъ и все!.. Только бы намъ время отъ времени ниспосылались хорошія эпидеміи!-- прибавилъ онъ весело, какъ бы въ шутку.

Но мать моя не успокоилась. Сильно жестикулируя, она заявила:

-- Нѣтъ!.. Никто не осмѣлится сказать, что мы остались въ дуракахъ... Я намѣрена защищаться! Прежде всего... прежде всего нужно, чтобы ты пошелъ въ "Капуцины"!..

-- Я!-- вскричалъ отецъ, привскочивъ на своемъ креслѣ.-- Я... О, нѣтъ! нѣтъ!..

-- Подожди прежде, чѣмъ говорить нѣтъ... Боже мой! такъ-то ты заботишься о своей семьѣ! Тебѣ необходимо идти въ "Капуцины",-- продолжала она торопливо.-- Пойми меня... Ты увидишь своего брата... Не унижаясь, не хныча, не умоляя о примиреніи, ты попросишь его взять на себя воспитаніе Альберта... Альбертъ -- вѣдь его крестный сынъ, наконецъ!.

-- А кюрэ?-- прервалъ ее отецъ.-- Онъ обидится.

-- Кюрэ -- мое дѣло! Разъ только ребенокъ попадетъ туда, это, понимаешь, отлично устроитъ наши дѣла... Остальное -- будетъ зависѣть уже отъ нашей ловкости! Не говоря уже о томъ, что онъ можетъ довести Альберта до второго класса... вѣдь это экономія четырехъ лѣтъ коллежа, въ одно и то же время.

-- Онъ меня не приметъ!-- замѣтилъ отецъ.

-- Почему ты знаешь?

-- Опять начнутся исторіи!..

-- Какія исторіи!.. Гдѣ ты ихъ видишь?.. Что можетъ быть естественнѣе, какъ то, что дядя учитъ своего племянника?.. И потомъ, онъ скучаетъ... это его развлечетъ?..

-- А если онъ откажетъ?

-- Ну, такъ ты вернешься домой... и все пойдетъ по прежнему... По крайней мѣрѣ, у насъ совѣсть будетъ чиста: мы предприняли что-нибудь.

Отецъ чесалъ себѣ голову, стараясь найти побѣдоносную реплику. Но ничего больше не приходило въ голову, всѣ аргументы истощились. Съ большой неохотой онъ согласился.

-- Ну, такъ и быть!-- сказалъ онъ со вздохомъ.-- Схожу на дняхъ.

-- Зачѣмъ откладывать?.. Съ такимъ здоровьемъ, какъ у него, онъ можетъ умереть каждую минуту... Ты пойдешь завтра!

-- Ну, такъ и быть!.. Пойду завтра.

На другое утро отецъ съ блуждающимъ взоромъ мотался по всему дому. Онъ искалъ предлоговъ, чтобы замедлить свой уходъ; ухищрялся находить вдругъ нетерпящія отлагательства дѣла, спѣшные визиты, лишь бы только отдалить на нѣсколько часовъ страшное свиданіе.

Никогда онъ не осмѣлится предложить брату этотъ безумный планъ... Что онъ ему скажетъ? Очевидно, ничего.

-- Не взять ли мнѣ съ собою Альберта?-- спросилъ онъ. Онъ чувствовалъ необходимость не быть одному при встрѣчѣ съ ужаснымъ аббатомъ. Ему казалось, что если я буду возлѣ него, то онъ будетъ чувствовать себя увѣреннѣе и смѣлѣе. Онъ думалъ также, что въ моемъ присутствіи Жюль будетъ болѣе сдержанъ... И отецъ переходилъ изъ кухни въ свой кабинетъ, оттуда въ гостиную, переставлялъ съ мѣста на мѣсто стулья, ощупывалъ свои карманы, чтобы увѣриться, не забылъ ли чего-нибудь. Мать толкала его къ двери.

-- Да или же!.. Чего ты ищешь?.. Чего боишься?

-- Не взять ли съ собой мальчика? Кажется, такъ будетъ приличнѣе.

-- Не сумасшествуй!.. Иди-же!.. И постарайся, чтобъ онъ принялъ тебя въ библіотекѣ.

Отсутствіе отца продолжалось меньше часу. Онъ вернулся, переполненный радостью. Шаги его побѣдоносно звучали по твердому грунту двора.

-- Ну?-- спросила мать, взволнованная и блѣдная.

-- Готово!.. Онъ согласенъ... Съ завтрашняго дня Альбертъ можетъ ходить къ нему.

-- Ну, вотъ видишь!.. Я это отлично знала!..

Она бросилась въ объятія своего супруга и поцѣловала его.

-- Скажи, не была-ли я права?.. Какъ же все это произошло?

Пришлось разсказать о свиданіи. Аббатъ былъ необыкновенно холоденъ, но приличенъ. Онъ прогуливался въ своемъ саду въ чемъ-то въ родѣ зеленаго плаща, не похожаго ни на сутану, ни на пальто. Садъ этотъ -- настоящая куча травы, исчезли даже аллеи. При первыхъ же словахъ, Жюль странно улыбнулся, но потомъ сказалъ:

-- Оглично. Я займусь съ нимъ. Пусть ходитъ.

Послѣ этого онъ задалъ два-три вопроса о будущемъ ученикѣ, гдѣ онъ учился и что знаетъ?.. Проводивъ брата до поворота въ аллею, онъ высказался слѣдующимъ образомъ:

-- Предупреждаю тебя, что нашихъ отношеній я не измѣню и нахожу ихъ прекрасными въ такомъ видѣ... Ни тебя, ни жены твоей я видѣть не желаю.

И они простились.

-- Такъ ты ничего не видѣлъ? ни дома? ни библіотеки?

-- Ничего. Онъ не пригласилъ меня войти.

-- А самъ онъ каковъ?

Отецъ грустно покачалъ головой.

-- Бѣдняга чертовски состарился... Меня не удивитъ, если у него окажется порокъ сердца...

Я былъ очень взволнованъ, когда, въ свою очередь, вступилъ въ узкую лавровую аллею "Капуциновъ". Я не обращалъ вниманія ни на дроздовъ, шумно перелетавшихъ съ одной зеленой кущи на другую, ни на реполововъ, шнырявшихъ съ мышинымъ пискомъ низко надъ землей, подъ вѣтками придорожныхъ кустовъ. Сойка съ громкимъ крикомъ сорвалась съ близкой сосны и такъ испугала меня, что я разронялъ свои книги. Я подобралъ ихъ и, выпрямившись, увидѣлъ въ аллеѣ передъ собой, въ двадцати шагахъ, дядю, высокаго, прямого и чернаго.

-- А, пришелъ!-- воскликнулъ онъ.

-- Да, дядя.

Я дрожалъ. У меня подкашивались ноги, безсильныя и холодныя, какъ ледъ.

Онъ направился къ крыльцу, почти закрытому разросшимися кустами гортензій, и сѣлъ на ступеньку.

-- Садись, мой мальчикъ,-- сказалъ онъ.-- Ты учишься играть на флейтѣ, сказалъ мнѣ твой отецъ?

-- Да, дядя.

-- И по латыни?

-- Да, дядя.

-- Что у тебя подъ мышкой?

-- Мои книги.

Онъ взялъ и, быстро перелиставъ ихъ, отбросилъ далеко въ траву, одну за другой. Я слышалъ, какъ онѣ тяжело хлопались, перелетая черезъ низкую стѣну, окружавшую дворъ.

-- Знаешь ты еще что-нибудь?-- спросилъ онъ меня.

-- Нѣтъ, дядя.,

-- Ну, такъ иди, мой мальчикъ, въ садъ... Тамъ увидишь заступъ... Покопай землю... Когда устанешь, прилягъ на траву... Иди!

Это былъ мой первый урокъ.

III.

-- Чего ты долженъ искать въ жизни?.. Счастья... И ты можешь добиться его, упражняя свое тѣло, чтобы быть здоровымъ, и какъ можно меньше набивая себѣ голову идеями: идеи тревожатъ покой и побуждаютъ къ дѣйствіямъ, всегда безполезнымъ, всегда мучительнымъ и часто преступнымъ. Не чувствовать своего я, быть безстрастнымъ, раствориться въ природѣ, какъ капля воды съ облаковъ расплывается въ морѣ, вотъ что будетъ цѣлью твоихъ стремленій... Предупреждаю тебя, что это вовсе не такъ легко. Легче сдѣлаться Христомъ, Магометомъ, Наполеономъ, нежели ничѣмъ... Выслушай меня... Твое знакомство съ человѣчествомъ строго ограничится самымъ необходимымъ. Первое: человѣкъ -- злое и глупое животное; второе: справедливость есть гнусность; третье: любовь -- свинство; четвертое: Богъ -- химера... Ты будешь любить природу, будешь даже обожать ее, если тебѣ это угодно, но не такъ, какъ это дѣлаютъ поэты и ученые, съ дурацкой смѣлостью пытающіеся воспѣвать ее въ риѳмахъ или объяснять въ формулахъ. Ты будешь обожать ее, какъ ввѣрь, какъ богомолки обожаютъ Бога, не сомнѣваясь въ его существованіи. Если же тебѣ придетъ въ голову безумная фантазія постичь сокровенную тайну, изслѣдовать неизвѣданное -- прощай счастье! Ты станешь жертвой безконечныхъ терзаній сомнѣніемъ и неудовлетворенностью... Къ несчастью, ты живешь подъ угрозой притѣснительныхъ законовъ, подъ гнетомъ отвратительныхъ учрежденій, представляющихъ собой искаженіе природы и первобытнаго разума. Это создаетъ для тебя безчисленныя обязательства по отношенію къ власти, къ отечеству, къ тебѣ подобнымъ. Обязательства порождаютъ пороки, преступленія, позоръ, безумныя выходки, а тебя учатъ ихъ уважать, подъ именемъ добродѣтели и долга. Я настойчиво совѣтую тебѣ освободиться отъ всего этого... но существуютъ жандармы, суды, тюрьма и гильотина... Слѣдовательно, лучше всего уменьшить зло, сокративъ число общественныхъ и личныхъ обязательствъ, насколько возможно удаляясь отъ людей и приближаясь къ животнымъ, растеніямъ, цвѣтамъ. Живи, какъ они, пышной жизнью, непосредственно черпаемой изъ источниковъ природы, то есть изъ красоты... И, проживъ жизнь безъ удручающихъ упрековъ совѣсти, безъ оскверняющей страсти къ женщинамъ и къ деньгамъ, безъ убивающихъ умъ исканій,-- ты умрешь спокойно, безъ колебаній... И весь міръ, ничего не зная о твоей жизни, не узнаетъ и о смерти... Ты уподобишься тѣмъ прекраснымъ лѣснымъ животнымъ, скелеты которыхъ никто никогда не находитъ и которые исчезаютъ безслѣдно, улетучиваясь въ пространство... Да, мой мальчикъ, если бы я раньше постигъ эти истины, я теперь не былъ бы тѣмъ, что я есть. Теперь я -- негодяй, зловредная тварь, гнусный рабъ грязныхъ страстей... (Можетъ быть, когда-нибудь я разскажу тебѣ все)... И знаешь почему? Потому что, какъ только я сталъ лепетать, мнѣ стали набивать голову безсмысленными идеями, а сердце -- сверхчеловѣческими чувствами. У меня были Есѣ органы тѣла, и по-гречески, по-латыни, по-французски мнѣ давали понять, что пользоваться ими -- позорно... Функціи моего ума были изуродованы такъ же, какъ и функціи моего тѣла, и вмѣсто естественнаго, повинующагося своимъ инстинктамъ человѣка, исполненнаго жизни, изъ меня искусственно сдѣлали манекенъ, заводную куклу цивилизаціи, надутую идеалами... идеалами, порождающими банкировъ, поповъ, мошенниковъ, убійцъ и несчастныхъ... Сейчасъ я сказалъ тебѣ, что Богъ -- химера... Можетъ быть... Не знаю... ничего не знаю... потому что слѣдствіемъ нашего воспитанія и результатомъ нашего образованія являются полное невѣдѣніе и сомнѣніе во всемъ... Можетъ быть, Богъ одинъ... можетъ быть, ихъ нѣсколько... Не знаю... Ну, теперь ступай бѣгать!.. Впрочемъ, подожди!.. Сегодня утромъ я опять нашелъ силки, разставленные на дроздовъ... Запрещаю тебѣ уничтожать птицъ!.. Жизнь птицъ достойна уваженія... Знаешь, что ты въ нихъ губишь? Ты губишь музыку, трепетъ жизни, стоющей дороже твоей... Видѣлъ ты птичій глазъ?.. Нѣтъ... Ну, такъ погляди... и ты больше не будешь губить ихъ... Ну, теперь бѣги играть... Лазай на деревья... бросай камни... Ступай!..

Такими-то полуанархическими, полуоентиментальными тирадами мой дядя началъ подготовлять меня къ бакалавреату -- цѣли честолюбивыхъ стремленій моихъ родителей.

Большею частью уроки ограничивались всевозможными дикими и продолжительными играми въ саду. Разъ въ недѣлю, не болѣе, аббатъ, одѣтый въ соломенную шляпу на подобіе колокола и въ зеленый, пожелтѣвшій отъ солнца плащъ, усаживался подъ стриженной акаціей и посвящалъ меня въ тайны своей философіи. Я не столько понималъ ее, сколько боялся. Часто я вовсе не видѣлъ аббата. Проходили цѣлые дни, а онъ не показывался: онъ работалъ въ своей библіотекѣ, или запирался въ таинственной комнатѣ, съ чемоданомъ. Мы съ Мадленой иногда слышали, какъ онъ топалъ ногами, кричалъ.

-- Ну, вотъ!..-- вздыхала служанка.-- Опять онъ съ этой тварью!.. Ужъ, навѣрно, кончится плохо!

Въ такіе дни Мадлена заставляла меня таскать воду изъ колодца, укладывать дрова въ сараѣ. Вѣроятно, я скоро сталъ бы чистить морковь и исполнять большую часть ея обязанностей.

За годъ занятій съ аббатомъ Жюлемъ и съ Мадленой, я совершенно забылъ и ту ничтожную латынь, что прошелъ съ кюрэ Бланшаромъ. Орѳографія, ариѳметика, исторія Франціи представляли въ моей памяти не болѣе, какъ старыя, стертыя воспоминанія. За то я сталъ сильнымъ и развилъ свои мускулы.

-- Какъ по-латыни огонь!-- спросилъ меня дядя, когда я разъ вошелъ въ комнату, вспотѣвшій, запыхавшійся, весь пропитанный ароматомъ свѣжей травы.

-- Забылъ, дядя.

-- Отлично!-- вскричалъ аббатъ, потирая руки.-- Великолѣпно!.. А какъ ты напишешь?

Я подумалъ минуту и сказалъ по складамъ:

-- Н...а... На... Z...

-- Z...Z... великолѣпно!.. Мадлена!.. Мадлена... Дайте тартинку съ вареньемъ г. Альберту!..

Время отъ времени онъ водилъ меня гулять. Часто по самому ничтожному поводу: сорванной на дорогѣ травинки, склоненной подъ яблоней спиной крестьянина, овцы, облака, пыли, поднятой порывомъ вѣтра, онъ начиналъ излагать теоріи соціальной жизни, пересыпая ихъ оговорками:

-- Не знаю, зачѣмъ я говорю тебѣ все это... Можетъ быть, тебѣ лучше бы сдѣлаться нотаріусомъ?

Рѣдко бывало, чтобы съ нами не случилось какого-нибудь необыкновеннаго приключенія. Разъ, послѣ обѣда мы встрѣтили маленькую нищенку. Она бѣжала рядомъ съ нами съ протянутой рукой.

-- Бѣдное дитя!-- пробормоталъ дядя участливо.-- Надо быть добрымъ съ маленькими и больными... Подойди!-- прибавилъ онъ, обращаясь къ дѣвочкѣ.-- Подойди ко мнѣ, я дамъ тебѣ денегъ... Будешь ты довольна, если я тебѣ дамъ десять франковъ?

Счастливая и обрадованная, дѣвочка съ удивленіемъ и робко пошла за нами. Возлѣ "Капуциновъ" дядя обернулся и, увидѣвъ маленькую оборванку, совершенно забытую имъ, закричалъ:

-- Тебѣ чего? Ахъ, ты воровка!.. Зачѣмъ бѣжишь за нами?

Смущенная, съ широко раскрытыми глазами, она не отвѣтила ни слова.

-- Да вѣдь вы, дядя, сами позвали ее,-- осмѣлился я замѣтить.

-- Какъ -- самъ?.. Ты шутишь?.. Развѣ я знаю ее?.. Кабацкая потаскушка... развратница!.. Пошла прочь!

Наконецъ и я, какъ и кузенъ Дебре, попалъ въ библіотеку. Это важное событіе произошло въ одинъ дождливый день. Введя меня въ свое грозное святилище, дядя произнесъ слѣдующую рѣчь:

-- Видишь!.. Вотъ книги!.. Въ этихъ книгахъ проявился весь человѣческій геній. Тутъ философія, системы мірозданія, религіи, науки, искусства... Но, мой мальчикъ, все это -- ложь, глупость или преступленія... И запомни твердо: наивное восхищеніе, вызываемое въ сердцахъ непосредственныхъ людей маленькимъ, ничтожнымъ цвѣткомъ, стоитъ несравненно больше, нежели тяжелое опьяненіе и глупая гордость, почерпаемыя изъ этихъ отравленныхъ источниковъ. И знаешь ли почему?.. Потому, что простое сердце понимаетъ, что говоритъ ему маленькій цвѣтокъ; всѣ же ученые, со всѣми философами и поэтами, никогда не поймутъ начальнаго слова творенія... Ученые!.. философы!.. поэты!.. Они только загрязняютъ природу своими открытіями и словами, какъ если бы ты, напримѣръ, вздумалъ загадить лилію или розу!.. Подожди, потерпи, мальчикъ, я привью тебѣ отвращеніе къ чтенію... И этого ждать не долго.

Онъ поднялся на маленькую лѣсенку, прислоненную къ книжнымъ полкамъ и, наудачу, взялъ одну изъ книгъ.

-- Этика Спинозы. Вотъ это по тебѣ!

Сойдя на полъ, онъ подалъ мнѣ книгу, похлопавъ ее нѣсколько разъ ладонью по переплету.

-- Сядь тамъ, у маленькаго столика, и читай вслухъ, съ какой хочешь страницы.

Дядя глубоко опустился въ свое кресло, положилъ одну на другую свои длинныя, худыя ноги, съ торчавшими костями, и поднялъ колѣни въ уровень съ подбородкомъ. Онъ запрокинулъ голову, правой рукой облокотился на ручку кресла, а лѣвую свѣсилъ внизъ.

-- Начинай!-- приказалъ онъ.

Неувѣреннымъ, беззвучнымъ голосомъ началъ я чтеніе "Этики". Не понимая того, что читаю, я путался и дѣлалъ на каждой строкѣ грубыя ошибки... Дядя сначала хохоталъ, но вдругъ вышелъ изъ терпѣнія:

-- Читай внимательнѣе, скотина!.. Что ты никогда не учился читать, что ли?.. Перечитай эту фразу...

Мало по малу онъ начиналъ увлекаться и прерывалъ меня, чтобы или высказать какое-нибудь размышленіе, или обругать меня. Наклонившись впередъ, съ сжатыми кулаками на ручкахъ креселъ, съ сверкающими, страшными глазами, какимъ я видѣлъ его по пріѣздѣ въ Куланжъ, онъ, казалось, угрожалъ и книгѣ, и столу, и даже мнѣ.

Вдругъ онъ поднялся съ мѣста, затопалъ ногами и вскрикнулъ:

-- Онъ находитъ, что намъ мало одного Бога!.. Необходимо совать его всюду!.. Дур-р-ракъ!

Во время дурной погоды, когда дождь или холодъ загоняли меня въ кухню, дядя призывалъ меня, усаживалъ за маленькій столикъ и приказывалъ читать вслухъ. Я прочелъ все отъ Экклезіаста до Стюарта Милля, отъ святого Августина до Огюста Конта. Всякій разъ дядя возмущался ихъ мыслями и, какъ нѣкогда на людей, обрушивался и на нихъ съ тѣми же жестами и словами. Онъ относился къ идеямъ, какъ къ живымъ существамъ, показывалъ имъ кулакъ и на ихъ безплотные образы изливалъ пѣну своей злости въ оскорбительномъ восклицаніи: Дур-рр-раки!

Родители мои были въ ужасѣ отъ метода преподаванія аббата Жюля; они далеко не были согласны съ его педагогической системой и сильно безпокоились о будущемъ, предначертанномъ мнѣ дядей. Но они и не думали извлекать меня изъ рукъ этого страннаго учителя, и еще менѣе думали о томъ, чтобы сдѣлать ему какое-нибудь замѣчаніе. "Я былъ на мѣстѣ", по словамъ моей матери, т. е. сторожилъ сокровище и уравновѣшивалъ вліяніе кузена Дебре.

Въ добавокъ, я вѣдь тоже входилъ въ библіотеку. Это преимущество возмѣщало недостатки обученія. Впослѣдствіи можно будетъ поправить зло. Далекіе отъ того, чтобы возмущаться, мои родители, напротивъ, съ усердіемъ принялись внушать мнѣ разныя льстивыя слова и фразы, заставляя повторять ихъ, съ тѣмъ, чтобы я при случаѣ сказалъ ихъ аббату и тѣмъ бы окончательно покорилъ дядю. Часто паціенты моего отца приносили намъ подарки въ видѣ откормленной птицы, зайцевъ, бекасовъ, форелей. Я относилъ ихъ въ "Капуцины" и потихоньку клалъ на кухонный столъ. Но дядя никогда не благодарилъ меня, не упоминалъ ни о чемъ и ѣлъ все съ видомъ удовлетворенія. Наоборотъ, когда я,приходя на "занятія", встрѣчалъ его въ саду или во дворѣ, онъ прежде всего глядѣлъ на мои руки, какъ бы спрашивая: принесъ что-нибудь?

Мою мать мучило это молчаніе. И, нагружая мою маленькую корзинку банками малиноваго варенья, любимаго варенья дяди, она прибавляла:

-- Ну, да все равно... Могъ бы поблагодарить, невѣжа!

Но аббатъ, видимо, и не думалъ объ этомъ. Онъ презрительно молчалъ и никогда не произносилъ даже имени моихъ родителей. На мои деликатные намеки въ заученныхъ фразахъ, при поднесеніи бекасовъ и вареній, онъ отвѣчалъ насвистываніемъ какой-нибудь арш. Никакія ухищренія моихъ родителей не достигали цѣли.

-- Простите, дядя, что я опоздалъ... Мамочка больна,-- сказалъ я однажды, невольно покраснѣвъ.

Онъ повернулся на каблукахъ и отошелъ отъ меня, заложивъ руки за спину. Казалось, мои родители для него не существуютъ. Онъ не удостоивалъ ихъ даже оскорбительной чести восклицаніемъ: Дур-р-раки!

Не смотря на исключительную свободу, предоставленную мнѣ въ "Капуцинахъ", эта упорная сдержанность аббата сильно безпокоила мою мать. Она видѣла въ ней не только ненависть, а нѣчто худшее: насмѣшку. Эта молчаливое игнорированіе родныхъ теперь ужасало ее гораздо больше, нежели громовая брань прежнихъ дней, такъ какъ подъ нимъ она угадывала непроницаемую холодность разсчета, смѣшаннаго съ желаніемъ одурачить послѣ смерти, съ того свѣта. Послѣ обѣда, въ ожиданіи прихода Робеновъ, она сидѣла долго, погруженная въ думы и тяжкія размышленія, накладывавшія складки страданій на ея блѣдное лицо, олицетворяя собою жертву мѣщанской трагедіи. На днѣ ея души несомнѣнно шла борьба между материнскою любовью и жадностью женщины. Ее тревожили упреки совѣсти отъ неувѣренности въ правильности своихъ дѣйствій, и легкая дрожь порою пробѣгала по ея тѣлу. Разъ я слышалъ, какъ она шепотомъ спросила отца, чистившаго инструменты:

-- Ты находишь, что онъ очень боленъ?

-- Я не выслушивалъ его, дорогая,-- отвѣчалъ онъ.-- Что ноги у дяди не опухли?-- спросилъ онъ, обращаясь ко мнѣ.

-- Не знаю, папа!

-- Впрочемъ, это еще ничего,-- продолжалъ онъ.-- По моему, у него болѣзнь сердца, можетъ быть, и печени... Но, къ счастью, я могу ошибиться въ своемъ діагнозѣ...

Онъ дохнулъ на блестѣвшій инструментъ.

-- Да, я могу ошибиться!-- повторилъ онъ, покачалъ головой и еще разъ осторожно провелъ по стали старой перчаткой, вытирая ее.

-- Такъ ты думаешь, что съ своей болѣзнью онъ можетъ прожить мѣсяцы, годы?

-- Боже мой, даже очень долго. Но и умереть можетъ каждую минуту... Смотря по обстоятельствамъ!.. по обстоятельствамъ!..-- повторилъ онъ, поднося полированный инструментъ къ лампѣ и вертя его между пальцевъ, чтобы, наконецъ, уложить его въ футляръ.

-- А что, если мы напрасно рискнули, поручивъ ему воспитаніе Альберта!-- произнесла моя мать съ затуманеннымъ слезами взоромъ и со складкой скорби на лбу.

-- Ну, вотъ!.. Не говорилъ ли я тебѣ?.. Да что тутъ! Давно слѣдуетъ опредѣлить его въ коллежъ.

Она подумала нѣсколько минутъ и сказала:

-- Подождемъ еще!

Отецъ развернулъ газету, глубоко усѣлся въ кресло и согласился:

-- Подождемъ!

Воцарилось глубокое, тяжелое, какъ свинцовая крышка гроба, молчаніе. Отъ тѣней, трепетавшихъ на потолкѣ и стѣнахъ, вѣяло ужасомъ смерти.

-----

Дядя былъ, дѣйствительно, боленъ, и день это дня ему становилось все хуже. У него дѣлалось сильное сердцебіеніе и появлялось удушье, заставлявшія его цѣлыми ночами сидѣть у открытаго окна: тяжелое дыханіе втягивало бока и сдавливало горло. Чтобы отдалить отъ себя самую мысль о смерти, онъ не хотѣлъ ни совѣтоваться съ докторомъ, ни измѣнять своего образа жизни и привычекъ. Онъ гулялъ, ходилъ, занимался въ библіотекѣ и чаще запирался въ своей комнатѣ съ чемоданомъ. Глаза его сохраняли свой странный блескъ, а тѣло, согнувшееся отъ страданій и худобы, точно переломилось пополамъ. Единственная уступка, сдѣланная имъ болѣзни, состояла въ томъ, что онъ служилъ обѣдню только по воскресеньямъ. Но и по воскресеньямъ иногда его ждали напрасно въ церкви: колокола звонили, а аббатъ не являлся. Кюрэ Бланшаръ заволновался. Полагая, что болѣзнь только предлогъ, такъ какъ аббатъ не прекращаетъ своихъ прогулокъ, онъ объяснился съ Жюлемъ.

-- Я дѣлаю, что хочу,-- заявилъ мой дядя.-- Если я настолько боленъ, что не могу служить обѣдню, но въ то же время болѣзнь не мѣшаетъ мнѣ гулять,-- то это -- патологическая особенность, касающаяся только меня... Занимайтесь лучше своими викаріями...

Кюрэ принялъ угрожающе-властный тонъ.

-- Господинъ аббатъ, если я до сихъ поръ оставлялъ васъ въ покоѣ, то только потому, что вы принадлежите къ одной изъ лучшихъ семей нашей страны, къ семьѣ, уважаемой, любимой и почитаемой мною.

-- Такъ что-жъ?-- прервалъ его аббатъ.-- Продолжайте уважать ее на здоровье... Играйте ей на флейтѣ... Это очень почтенная семья... Вы -- почтенный человѣкъ, я -- негодяй. Это рѣшено! Но... у меня три тысячи франковъ годового дохода, небольшой домикъ, большой садъ... я въ ссорѣ съ своей семьей и не имѣю пріятныхъ для меня наслѣдниковъ... Что, если я оставлю все вамъ по завѣщанію?.. а? что вы скажете?

И аббатъ потрепалъ кюрэ по плечу.

Кюрэ посмотрѣлъ на аббата со смущеніемъ, смѣшаннымъ Јъ жадностью, и, наконецъ, пробормоталъ:

-- О, г. аббатъ!.. О, дорогой г. аббатъ!.. Я не достоинъ вашего вниманія... я... я...

-- Вѣдь вы знаете, что я боленъ и долго не протяну?..

-- Но Господь не допуститъ!..-- запротестовалъ кюрэ.-- Право же... я... я...

-- Дур-рр-ракъ!-- насмѣшливо и со свистомъ оборвалъ его Жюль и толкнулъ къ двери, громко расхохотавшись.-- Вонъ!.. И вы могли подумать?.. Ха! ха!.. Вонъ!

Этотъ случай привелъ въ восторгъ кузена Дебре. Онъ воображалъ, что когда-то читалъ Вольтера, и находилъ, что Жюль больше чудакъ, чѣмъ этотъ Вольтеръ, чортъ возьми! Часто онъ приходилъ въ "Капуцины" съ громкимъ крикомъ, отплевываясь, проклиная и ища въ травѣ гнѣздъ хорьковъ и ласокъ. Чтобы польстить самолюбію дяди, капитанъ всѣмъ восхищался въ усадьбѣ: восхвалялъ, по-военному, въ сжатыхъ и изысканныхъ выраженіяхъ, деревья, стѣны, доброкачественность почвы, граціозность флюгера на крышѣ, высоту потолковъ въ комнатахъ, и всякій разъ, указывая на лугъ и окружавшія его кольцомъ деревья, восклицалъ:

-- Во всякомъ случаѣ, у тебя, чортъ возьми! живописный видъ! Чортъ побери, какая тишина вокругъ! Здѣсь было бы чертовски хорошо набивать чучела хорьковъ!..

Гораздо рѣже къ аббату пріѣзжали Сервьеры. Возлѣ хорошенькой г-жи Сервьеръ костлявые члены аббата какъ-то округлялись, разговоръ переходилъ въ веселый тонъ, принимая видъ остроумнаго ухаживанія, довольно страннаго въ такомъ сумазбродномъ и угрюмомъ человѣкѣ, способномъ на словахъ и на дѣлѣ такъ быстро переходить отъ безграничнаго энтузіазма къ безумному гнѣву. Но выраженіе его глазъ не согласовалось со спокойнымъ видомъ его манеръ. Когда онъ устремлялъ взоръ на затылокъ молодой женщины, на мягкія, граціозныя очертанія ея тѣла, на складки ея платья, то, казалось, онъ грубо, съ дикою страстью срывалъ съ нея всѣ покровы. Глаза его принимали похотливое выраженіе. а ноздри раздувались съ дрожью, сладострастно вдыхая ароматъ ея тѣла, тянувшаго его къ себѣ. Г-жа Сервьеръ потѣшалась надъ нимъ. Въ душѣ она была безконечно довольна этимъ тайно обнажавшимъ ее благоговѣніемъ и дѣлавшимъ ее, въ грязномъ воображеніи фавна въ сутанѣ, предметомъ его вожделѣній.

Я и теперь вижу до мельчайшихъ подробностей страшную сцену послѣ одного изъ такихъ посѣщеній.

Дядя сидитъ въ тѣни подстриженной акаціи, опираясь спиною на ея стволъ и вытянувъ ноги въ травѣ.

Онъ возбужденъ, немного задыхается, мрачный, какъ передъ наступленіемъ кризиса. Голова его свисла на грудь и качается изъ стороны въ сторону, какъ тяжелое ядро. ₍Съ лица его скатываются капли пота. Онъ срываетъ былинки травы, пожуетъ и выброситъ Я недалеко отъ него швыряю камни, стараясь попасть въ стѣну, отдѣляющую садъ отъ луга.

Только что здѣсь была г-жа Сервьеръ вся въ бѣломъ на зеленомъ фонѣ сада: бѣлое платье, мягкаго тона, бѣлая шляпа, покрытая трепещущими бѣлыми кружевами, бѣлый зонтикъ, а сквозь тонкую ткань рукавовъ просвѣчивало ея розовое тѣло. Она прикоснулась губами къ стакану съ малагой и погрызла бисквитъ... Г. Сервьеръ выкурилъ папиросу и говорилъ о выборахъ. Дядя б ллъ очарователенъ, говорилъ изысканныя вещи, получавшія странное выраженіе въ его устахъ. Сорвавъ цвѣтокъ махроваго мака, съ полузавядшими шелковистыми лепестками, спутавшимися въ прелестномъ безпорядкѣ, дядя подалъ его г-жѣ Сервьеръ и сказалъ:

-- Посмотрите на этотъ цвѣтокъ! Онъ очарователенъ! Не правда ли, онъ напоминаетъ маленькое изящное платье въ стилѣ Людовика XV?... Смущеніемъ, нѣжностью, граціей, воплощенной мыслью моды той эпохи, всѣмъ вѣетъ отъ этого маленькаго цвѣтка, и женщина, встрѣтивъ его на пути, могла бы позавидовать его убранству. Готическіе соборы возникали отъ взгляда человѣка, брошеннаго имъ на величественныя просѣки нашихъ лѣсовъ, когда онъ проходилъ по нимъ... Удивляюсь, почему наши танцовщицы не изучаютъ движеній животныхъ, полета птицъ, колебанія вѣтокъ..

-- Вы развѣ видѣли танцовщицъ?-- спросилъ, смѣясь, г. Сервьеръ.

-- Видѣлъ. Онѣ танцуютъ очень плохо.

Сервьеры ушли. Дядя сидитъ подъ круглой акаціей, я продолжаю швырять камни. Птички перелетаютъ съ дерева на дерево и поютъ. Вдругъ:

-- Альбертъ!

Меня зоветъ дядя. Вѣроятно, онъ хочетъ дать мнѣ урокъ. Я предвижу курсъ анархической морали о Богѣ, о добродѣтели, о справедливости.

-- Помоги мнѣ!

Его взглядъ ужаснулъ меня. Не знаю почему, но мнѣ кажется, что убійцы, настигая свои жертвы, смотрятъ также, какъ онъ въ эту минуту.

-- Помоги же мнѣ!

Онъ схватился за мою руку, оперся на плечо и тяжело поднялся съ земли. На сосѣдней грушѣ громко распѣвалъ снигирь.

-- Сколько тебѣ лѣтъ?-- спросилъ меня дядя.

-- Тринадцать.

-- Тринадцать лѣтъ!.. это хорошо... да!..

Мы молча направились къ библіотекѣ. Я усаживаюсь на свое обычное мѣсто за маленькимъ столикомъ, гдѣ на тринадцатому году перечиталъ всю философію. Съ торопливымъ нетерпѣніемъ дядя начинаетъ рыться на одной изъ полокъ, уставленныхъ большими книгами. Быть можетъ, онъ ищетъ еще какую-нибудь незнакомую мнѣ философію? И я ощущаю неопредѣленный страхъ. Въ спинѣ дяди есть что-то необычное, что производитъ на меня впечатлѣніе; руки его прямо безпокоятъ меня: онѣ появляются, исчезаютъ, опять показываются, двигаясь съ непріятной поспѣшностью. Наконецъ, онъ нашелъ. Это небольшой томикъ, въ грязномъ, оборванномъ, красномъ переплетѣ, съ расшитыми листами, вывалившимися изъ корешка. Видно, что имъ пользовались часто... Дядя быстро, быстро перелистываетъ страницы, останавливаясь на секунду, затѣмъ снова спѣшитъ еще больше... Перелистованіе производитъ шумъ, способный заглушить журчаніе маленькаго ручейка, выбивающагося изъ подъ камней.

-- Вотъ!.. Нашелъ!..

И, проведя ладонью по открытой страницѣ, гдѣ остановился, онъ положилъ книгу раскрытой на столъ, отмѣтивъ ногтемъ мѣсто, откуда слѣдуетъ начать чтеніе.

-- Медленно! Ты будешь читать медленно!.. Когда я тебѣ скажу, ты начнешь!..

Пока онъ усаживался въ свое кресло и вытягивалъ ноги, я прочелъ заглавіе книги: "Индіана" Жоржъ-Зандъ... Жоржъ-Зандъ!.. Вспоминаю, что отецъ часто говорилъ о Жоржъ-Зандъ... Онъ видѣлъ ее въ театрѣ. Это -- злая женщина, одѣвается всегда по мужски, куритъ трубку...

Жоржъ-Зандъ! Я стараюсь припомнить подробности о ней изъ разсказовъ моего отца. Но мать неуклонно обрывала безконечный анекдотъ. Одно это имя уже оскорбляло и ее, и г-жу Робенъ... Очевидно, "Индіана* есть то, что у насъ въ семьѣ называется романомъ, т. е. нѣчто запретное, страшное, и я оглядываю книгу съ любопытствомъ, смѣшаннымъ со страхомъ...

-- Начинай!..-- произнесъ дядя.-- Главное, медленно...

Я искоса взглянулъ на него. Онъ закрылъ глаза... руки повисли вдоль кресла... грудь опускается и подымается, какъ мѣхи... Я началъ:

"Нунъ задыхалась отъ слезъ; она сорвала цвѣты съ своей головы, и длинные волосы разсыпались по ея широкимъ, ослѣпительнымъ плечамъ. Если бы г-жу Дельмаръ не украшали ея рабство и страданія, то Нунъ безконечно превосходила бы ее красотой въ эту минуту. Она была великолѣпна въ своемъ горѣ и въ своей любви".

-- Не такъ скоро!-- проговорилъ дядя шепотомъ...-- И не двигайся такъ на стулѣ.

"Раймондъ, побѣжденный, привлекъ ее въ свои объятія, усадилъ возлѣ. себя на софѣ и, пододвинувъ маленькій столикъ съ графиномъ, налилъ ей немного померанцевой воды въ серебряный кубокъ. Утѣшенная его участіемъ, больше чѣмъ успокоительнымъ напиткомъ, Нунъ вытерла слезы и бросилась къ ногамъ Раймонда.

-- "Люби меня еще,-- оказала она ему, страстно обнимая его колѣни: -- скажи мнѣ опять, что ты любишь меня, и я исцѣлюсь и буду спасена. Поцѣлуй меня еще разъ, какъ тогда, и я не буду сожалѣть о своемъ паденіи, доставившемъ тебѣ удовольствіе въ теченіе нѣсколькихъ дней".

-- Стой!-- произнесъ дядя глухимъ и низкимъ голосомъ, похожимъ на хрипъ...-- Стой!

Меня охватило странное ощущеніе: голова моя точно отяжелѣла. Слова: любовь, наслажденіе, софа, серебряный кубокъ, Раймондъ, Нунъ, эти поцѣлуи, сверкающія плечи, волнуютъ меня. Мнѣ кажется, что страницы книги принимаютъ возбуждающія формы, образы чего-то знакомаго, о чемъ я мечталъ, что предугадывалъ; листы двигаются и подмигиваютъ. Біеніе моего сердца участилось, въ вискахъ стучитъ, и незнакомое раньше пламя переливается въ моихъ жилахъ... Я слышу хриплое дыханіе дяди, прерываемое судорожными вздохами... Почему?.. Я осмѣливаюсь искоса взглянуть на него... Глаза его по прежнему закрыты, руки висятъ, а тѣло время отъ времени нервно вздрагиваетъ. Спитъ онъ? Мнѣ страшно. Я готовъ бѣжать.

-- Продолжай!

Дрожащимъ голосомъ я снова начинаю читать:

"Она обвила его шею своими упругими темными руками, окутала его своими длинными волосами; ея огромные черные глаза смотрѣли на него съ страстнымъ томленіемъ, съ тѣмъ огнемъ въ крови, съ тою восточной нѣгой, когда всѣ усилія воли, всѣ доводы разума становятся безсильными. Раймондъ забылъ все: и свое рѣшеніе, и новую любовь, и мѣсто, гдѣ онъ находится. Онъ возвращалъ Нунъ ея горячія ласки. Онъ погрузилъ уста свои въ тотъ же кубокъ, и опьяняющее вино, его наполнявшее, окончательно помутило ихъ умъ".

Кажется, дядя говоритъ что-то?..

Я остановился... къ тому же мнѣ надо перевести духъ. Горло мое сдавлено, влажные волосы прилипли къ черепу, и я чувствую острую боль въ затылкѣ.

-- Дальше, дальше!..

Съ большимъ усиліемъ, пытаясь побороть головокруженіе, собрать разсѣянныя мысли, я продолжалъ:

"Два большихъ зеркала, стоявшія одно противъ другого, отражали въ безконечности образъ Нунъ и, казалось, наполнились тысячью призраковъ".

Призраки, какъ живые. Я вижу ихъ. Они появляются, исчезаютъ, опять приходятъ, неясные, чудные, съ разсыпавшимися волосами, съ опрокинутыми головами, сплетаются другъ съ другомъ... А я читаю, читаю, строчки убѣгаютъ отъ моихъ глазъ, выступаютъ изъ книги, скользятъ со стола, прыгаютъ, наполняютъ вокругъ меня всю комнату... Я все читаю... Оглушенный, задыхающійся, я узнаю среди галлюцинирующихъ образовъ Робеновъ, "курочку" кузена Дебре, г-жу Сервьеръ, съ безстыдствомъ выставляющихъ свою наготу, усиливая его еще невиданными положеніями... Всѣ мои воспоминанія воплощаются и присоединяются къ этой адской пляскѣ.

"Это она звала его,-- продолжаю я читать:-- и улыбалась изъ-за бѣлыхъ кисейныхъ занавѣсокъ; о ней онъ мечталъ на этомъ ложѣ, когда, изнемогая отъ любви и вина, увлекалъ на него свою безумную креолку".

Я вдругъ остановился. Приливъ крови затуманилъ мой взоръ. Въ ушахъ звенѣло, сердце замирало отъ нахлынувшей волны внезапной зрѣлости. Я ничего не различалъ, ничего не слышалъ... Я хотѣлъ кричать, звать на помощь: думалъ, что умираю...

Наступившая тишина въ библіотекѣ удивила меня. Я не чувствовалъ больше дыханія дяди и не смѣлъ на него взглянуть. Прошла безконечная минута. До меня не долетѣло ни звука, ни малѣйшаго шороха съ кресла дяди... Что съ нимъ?.. Я тихо окликнулъ его:

-- Дядя!

Онъ не отвѣтилъ.

-- Дядя!

Онъ не шевельнулся. Я прислушался. Не дышитъ.

Страшное подозрѣніе мелькнуло у меня въ мозгу. Я вспомнилъ, что сказалъ отецъ въ тотъ вечеръ, когда чистилъ свои инструменты: "Онъ можетъ умереть съ минуты на минуту-.

-- Дядя!

На этотъ разъ я закричалъ изо всѣхъ силъ, не помня себя. Опятъ ни звука.

Я всталъ, весь дрожа и стуча зубами. Онъ сидѣлъ, вытянувшись, какъ прежде, почти лежа. Лицо его было очень блѣдно. Я не помнилъ вопросъ отца: "Не замѣтилъ ты опухоли на его ногахъ"?

Да, теперь онѣ казались мнѣ огромными... И онъ не двигалъ ими... Муха кружилась надъ его лбомъ, проползла по вѣкамъ, спустилась до конца носа и вернулась. Онъ все не двигался. Я взялъ его руку: она была холодна, какъ ледъ... На сжатыхъ губахъ выступила пѣна.

-- Дядя!.. Дядя!

Но вотъ задвигались пальцы; зашевелились губы, и раздался слабый стонъ, второй, третій. Оцѣпенѣвшія черты мало по малу оживились; зашевелилась и хрустнула челюсть. Онъ сталъ дышать грудью, глаза полуоткрылись; а изъ широко раскрытаго рта, какъ бы желавшаго вдохнуть жизнь, вылетѣлъ протяжный и болѣзненный стонъ.

-- Дядя!.. Дядя!..

То былъ уже не крикъ моего отчаянія, а радости... Онъ былъ живъ.

Дядя устремилъ на меня взоръ точно съ того свѣта, изъ преисподней. Онъ не зналъ еще, гдѣ -- онъ... не зналъ, кто -- я... Взглядъ оживлялся и отражалъ удивленіе... Онъ перебѣгалъ съ меня на маленькій столикъ, гдѣ лежала книга... искалъ глазами, спрашивалъ... просилъ, умолялъ. Въ одну минуту онъ выразилъ всѣ ощущенія возвратившейся мысли, возстановленной памяти.

-- Это -- ты, Альбертъ?

-- Да, дядя... Это -- я!..

И съ выраженіемъ страданія, съ безконечно грустной жалобой, неизгладимо оставшейся въ моей памяти, онъ пролепеталъ:

-- Бѣдное дитя!.. Уходи, мальчикъ... Бѣдное дитя!..

-- Нѣтъ, дядя, вы больны... я буду за вами ухаживать.

-- Иди... мое бѣдное дитя! Все прошло... Иди... Я такъ хочу! ..

-----

На другой день я засталъ дядю во дворѣ сидящимъ у пылавшаго костра. Возлѣ него лежала груда книгъ. Онъ бралъ ихъ одну за одной, разрывалъ и кидалъ въ огонь.

-- Видишь, я ихъ сжигаю...-- сказалъ онъ.

Онъ приложилъ руку къ груди и продолжалъ съ выраженіемъ глубокаго отвращенія:

-- И вотъ эту книгу надо было бы уничтожить, эту ужасную книгу моего сердца!..

Я смотрѣлъ на поднимавшійся кверху дымъ, на его таявшія синеватыя спирали и слѣдилъ за маленькими сгорѣвшими лоскутками бумаги, улетавшія, гонимыя вѣтромъ, какъ увядшіе листья.

IV.

Спускался вечеръ теплаго апрѣльскаго дня. Дядя и я сидѣли, облокотившись, у окна въ его комнатѣ и смотрѣли вдаль. Было еще свѣтло, но другой, болѣе тонкій, болѣе безцвѣтный, тусклый свѣтъ уже разстилался по землѣ. Солнце спускалось за лѣсомъ, еще прозрачнымъ, подернутымъ зеленымъ пухомъ. Безоблачное спокойное, какъ море лѣтомъ, небо на западѣ слегка было окрашено розовымъ свѣтомъ. Жизнь возрождалась, почки на вѣткахъ готовы были уже раскрыться. Деревья казались счастливыми, что могутъ вытянуть свои плодоносныя вѣтви. Багрянникъ обнаружилъ уже красное украшеніе своей листвы; каштанъ выпустилъ свои широкіе нѣжно-зеленые листья. Съ земли поднимался сильный запахъ проснувшейся растительной жизни. На грушевомъ деревѣ, противъ насъ, гонялись другъ за другомъ два воробья, соединялись, спутывали свои перья, трепеща крыльями.

-- Знаешь, что они дѣлаютъ?-- спросилъ меня вдругъ дядя.

-- Нѣтъ, дядя, не знаю.

-- Они любятъ другъ друга... Тебѣ это кажется простымъ, занятнымъ и милымъ, не правда ли? Это потому, что животныя -- существа честныя и нормально организованныя. Они знаютъ цѣну вещей и никогда не имѣли ни философовъ, ни ученыхъ для разъясненія любви... Смотри, вотъ они улетѣли!.. Совѣсть ихъ нисколько не удручаетъ...

Онъ останавливался на каждой фразѣ, чтобы перевести духъ: онъ дышалъ часто и порывисто.

-- Мы,-- продолжалъ онъ: -- не будучи, къ сожалѣнію, безсловесными тварями, любимъ иначе... Вмѣсто того, чтобы придать любви характеръ, свойственный ея природѣ, характеръ правильнаго, спокойнаго, благороднаго акта... характеръ органической функціи... мы допустили въ любовь воображеніе-воображеніе привело насъ къ неудовлетворенности... неудовлетворенность къ разврату. Потому что развратъ есть не что иное, какъ обезображенная идеаломъ естественная любовь... Католическая религія -- главная пособница въ извращеніи любви... Подъ предлогомъ смягченія грубыхъ сторонъ ея -- самыхъ естественныхъ, между прочимъ,-- она развивала вредныя и пагубныя стороны посредствомъ чувственнаго возбужденія музыкой, куреніями, мистицизмомъ молитвъ, неестественнымъ поклоненіемъ статуямъ и образамъ... понимаешь?.. О, всѣ культы, эти обманщики, знали, что дѣлали. Они знали, что это лучшій способъ оскотинить человѣка и заковать его... И поэты стали воспѣвать только любовь, искусства превозносить только ее... И любовь восторжествовала надъ жизнью, какъ бичъ надъ спиною раба, рвущій ее на куски, какъ ножъ убійцы надъ пронзенною грудью жертвы!.. И Богъ не что иное, какъ одна изъ формъ того же воздѣйствія. Это -- высшее недостижимое наслажденіе. Мы несемъ ему наши тщетныя моленія,-- но никогда не получимъ ничего. Когда-то я вѣрилъ и въ любовь, и въ Бога. Я до сихъ поръ еще часто вѣрю въ Него, потому что отъ этого яда исцѣлиться совсѣмъ невозможно. Въ храмахъ, въ дни торжественныхъ праздниковъ, одурманенный пѣніемъ органа, возбужденный опьяняющими клубами ладана, побѣжденный чудной поэзіей псалмовъ, я чувствую, какъ душа моя приходитъ въ экстазъ... Она трепещетъ, взбудораженная всѣми этими смутными порывами, всѣми невысказанными стремленіями, какъ мое тѣло трепещетъ, потрясенное до мозга костей, передъ обнаженной женщиной, даже передъ однимъ ея образомъ въ мечтахъ... Ты понялъ?

-- Нѣтъ, дядя,-- отвѣтилъ я робко.

Онъ, казалось, удивился и пожалъ плечами.

-- Что же ты понимаешь въ такомъ случаѣ?

-- Сказать по правдѣ,-- осмѣлился я возразить,-- вы всегда говорите мнѣ страшное!

-- Страшное!-- воскликнулъ аббатъ.-- Чего-жъ тебѣ страшно?.. Ты -- просто дуракъ... Твои дураки родители дали тебѣ отвратительное воспитаніе!..

Онъ остановился. Одышка сдавила его горло...

По лицу его скатывались капли пота... Широко открывъ ротъ, онъ потянулъ въ себя воздухъ изъ сада продолжительнымъ, болѣзненнымъ вздохомъ.

-- Тебѣ страшно!-- началъ онъ опять.-- Это понятно. Отцы и матери -- большіе преступники, запомни это хорошенько, мой мальчикъ... Если бы, вмѣсто того, чтобы скрывать отъ ребенка, что такое любовь, сбивать его съ толку, смущать его сердце, выставляя любовь, какъ страшную тайну или отвратительный грѣхъ, они были настолько умны, что объяснили бы ему откровенно, что она есть, научили его ей, какъ учатъ ходить, ѣсть; обезпечили ему свободу любви въ періодъ полной возмужалости,-- то міръ не былъ бы такимъ, каковъ онъ есть... И молодые люди не приходили бы къ женщинѣ съ испорченнымъ уже воображеніемъ, зачерпнувъ изъ нечистаго источника всѣ отвратительныя тайны... А ты самъ?.. Держу пари...

Дядя пристально поглядѣлъ на меня. Я сильно покраснѣлъ, самъ не зная почему...

-- Держу пари,-- продолжалъ онъ,-- что ты уже мечталъ... Скажи!

-- Нѣтъ дядя, нѣтъ,-- бормоталъ я, краснѣя еще гуще.

-- Не лги!.. Сознайся...

Я молчалъ.

-- Почему ты покраснѣлъ?.. Вотъ видишь, маленькій негодяй!

Въ эту минуту Мадлена, не замѣтивъ, что мы прошли въ домъ, бѣжала по саду и кричала:

-- Г. аббатъ!.. Эй!.. г. аббатъ!..

-- Что такое?-- спросилъ дядя.

-- Вамъ надо сейчасъ же идти съ дарами и мѵромъ...

Въ кухнѣ васъ ждетъ человѣкъ...

-- Человѣкъ!-- вскричалъ дядя...-- Что онъ,-- смѣется надо мной? Развѣ это моя обязанность?... Я не приходскій священникъ!

-- Проситель говоритъ, что г. кюрэ нѣтъ дома,-- объяснила Мадлена...-- Г. Дерошъ боленъ, а другой викарій въ отпуску... Васъ зовутъ къ молодой дѣвушкѣ, почти умирающей...

-- Хорошо!.. Я пойду къ этому человѣку... Кхе... Кхе... я боленъ,-- ворчалъ онъ, выходя изъ комнаты.

Лѣсъ наполнился голубыми и красными тѣнями, прорѣзанными то тамъ, то сямъ блескомъ оранжевыхъ лучей. Ночь еще не наступала; но небеса уже потускнѣли, зелень поблекла, предметы приняли неопредѣленныя, расплывчатыя очертанія, терявшіяся въ сгустившемся воздухѣ. Тайна окутала лугъ и серебристая зелень слилась съ пыльною мглой. На фонѣ побѣлѣвшихъ стѣнъ рѣзко вытянулись скрюченные силуэты деревьевъ. Птицы умолкли. Я съ грустью думалъ объ умирающей молодой дѣвушкѣ.

Дядя вернулся недовольный, дыша чаще. Онъ долженъ былъ присѣсть, чтобы перевести духъ.

-- Въ такой часъ!-- проворчалъ онъ -- Это безуміе... И я боленъ!..

Въ груди у него свистѣло и клокотало, какъ въ локомотивѣ. Грудь вздымалась и втягивалась такъ, что иногда подъ сутаной обрисовывались кости.

-- Предсмертное соборованіе!.-- прошепталъ онъ.-- Почему я знаю, какъ оно совершается?.. Дитя!

-- Что, дядя?

-- Ты пойдешь со мной... Ты будешь пѣвчимъ. Фрелоттъ? Ты знаешь деревню Фрелоттъ?

-- Знаю, дядя.

-- Это на разстояніи одного лье отъ Віантэ?

-- Да, дядя.

-- Одно лье!.. Да я никогда не дойду!.. А мой требникъ!.. Гдѣ мой требникъ?

Стали искать требникъ и нашли его въ какомъ-то ящикѣ, среди свѣчныхъ огарковъ и старыхъ заржавленныхъ гвоздей. Пробѣгая страницы, гдѣ говорилось о соборованіи, онъ ворчалъ:

-- А кюрэ!.. Сидитъ себѣ и навѣрное жретъ на какомъ-нибудь собраніи!.. Гмъ... ad manus... ad pedes... смѣшной символизмъ! И когда я помажу мѵромъ... ad lumbos, будетъ ли эта бѣдная дѣвушка чище? Чортъ бы побралъ кюрэ! ad aures... Не могутъ оставить человѣка умереть спокойно!..

Аббатъ захлопнулъ требникъ и опустилъ его въ карманъ своей рясы.

-- Ну, идемъ!..-- сказалъ онъ.

На ходу онъ повторялъ безпрестанно:

-- Ad pedes... ad manus... Одно лье!.. Боже, какъ я задыхаюсь!..

Тускло-матовый свѣтъ блѣднаго вечерняго неба проникалъ въ широкіе стеклянные просвѣты церкви и своимъ слабымъ невѣрнымъ свѣтомъ ослаблялъ мракъ въ придѣлахъ. Шаги наши громко стучали по плитамъ, и шумъ подымался къ сводамъ, теряясь въ темной глубинѣ купола и алтаря, гдѣ смутно бѣлѣли балки и арки, скрытыя густою тѣнью. Свѣтъ невидимой лампады, спускавшійся съ хоровъ въ пространство, былъ такой же жалкій, какъ блескъ одинокой звѣзды, заблудившейся въ небѣ и подернутой черными облаками.

Предупрежденный, церковный сторожъ ждалъ насъ въ ризницѣ. Въ высокихъ паникадилахъ изъ желтой мѣди догорали свѣчи, освѣщая мертвеннымъ свѣтомъ каменный полъ изъ черныхъ и бѣлыхъ плитъ, блестящіе шкафчики и въ глубинѣ -- маленькую исповѣдальню съ рѣзными украшеніями поверхъ зеленыхъ саржевыхъ занавѣсокъ. Острый запасъ тающаго воска, смѣшанный съ ладаномъ, щекоталъ въ горлѣ.

-- Поспѣшимъ,-- сказалъ дядя, почтительно поклонившемуся сторожу.

Это былъ маленькій, круглый человѣчекъ, очень блѣдный, очень чистенькій, съ длинными, прилипшими къ вискамъ волосами, съ ласковымъ лицомъ, какъ у послушниковъ въ въ монастыряхъ. По профессіи пирожникъ, онъ еще былъ подрядчикомъ по очисткѣ города, таможенной площади и церковныхъ скамей. Въ важныхъ случаяхъ онъ прислуживалъ за столомъ у кюрэ. Точный, робкій, знакомый со всѣми церковными обрядами, Батистъ Кудрэ былъ такимъ благовоспитаннымъ сторожемъ, что его уважали почти такъ же, какъ и викарія. Онъ говорилъ всегда очень тихо, очень медленно, всегда въ изысканныхъ, любезныхъ выраженіяхъ... Онъ уже приготовилъ свой ящикъ и зажегъ красный фонарь на длинной ручкѣ, что я долженъ былъ нести.

-- На всякій случай я положилъ въ ящикъ скатерть для причастія,-- сказалъ онъ.-- Можетъ быть, у этихъ людей нѣтъ подходящей для святыхъ даровъ.

-- Кладите, что хотите!.. Поспѣшимъ!-- отвѣтилъ дядя.

Надѣвая съ помощью сторожа стихарь и эпитрахиль, онъ спросилъ:

-- Гдѣ это кюрэ?

-- Г. кюрэ въ Сенъ Сиръ-ла-Розіеръ, на засѣданіи.

-- А викарій?

-- Г. викарій вѣнчаетъ сегодня свою сестру на другомъ концѣ департамента.-- И подавая дядѣ мантію, прибавилъ тономъ участія и покровительства: -- Я замѣчаю, г. аббатъ очень боленъ... Но Фрелотъ вѣдь это -- прогулка!

-- Прогулка!..-- проворчалъ дядя.-- Вы забыли орарь, Батистъ.

-- Въ этихъ случаяхъ священнослужитель никогда не надѣваетъ ораря... Г. аббатъ можетъ справиться въ своемъ требникѣ.

Произнеся эти слова тономъ упрека, слегка оскорбленный, онъ потихонько ушелъ въ алтарь зажигать свѣчи.

Дядя недолго оставался у дарохранительницы. Онъ сократилъ, насколько возможно, молитву и колѣнопреклоненіе и, покрывъ дароносицу воздухомъ, обшитымъ золотой бахромой, вышелъ изъ алтаря.

Мы отправились.

Сторожъ шелъ впереди, держа въ одной рукѣ сосудъ со св. мѵромъ, въ другой -- колокольчикъ. Я слѣдовалъ за нимъ съ фонаремъ. Позади насъ шелъ дядя, задыхавшійся" больной, страшно стѣсненный дароносицей; онъ то поднималъ, то опускалъ свою ношу, поворачивалъ направо, налѣво, ища удобнаго положенія, чтобы легче дышать.

-- По тише!-- закричалъ онъ, когда мы шли по аллеѣ отъ церкви къ городу.

Каждыя двадцать минутъ сторожъ встряхивалъ колокольчикомъ: динь-динь!.. динь-динь!.. Изъ оконъ и дверей высовывались любопытные, обнажали головы и крестились. Женщины опускались на колѣни со сложенными руками. За дядей образовалось небольшое шествіе, и толпа, увеличиваясь на каждомъ перекресткѣ, превратилась въ настоящую процессію. Колокольчикъ все звенѣлъ съ правильными промежутками. Я гордился своею ролью и каждый разъ, когда мы проходили въ полосѣ свѣта, съ удовольствіемъ смотрѣлъ на свою длинную тѣнь, падавшую на дорогу, на тротуаръ, на бѣлые фасады домовъ. Красный огонекъ фонаря трепетно мигалъ При выходѣ изъ города, дядя остановился: у него захватило дыханіе.

-- Я задыхаюсь!-- сказалъ онъ мнѣ.-- Я весь вспотѣлъ. И дароносица стѣсняетъ меня ужасно!.. Подержи!

Онъ передалъ мнѣ дароносицу, вытеръ концомъ эпитрахили потъ съ лица и въ теченіе нѣсколькихъ минутъ жадно глоталъ воздухъ. Мы двинулись дальше.

Была темная, тихая ночь; только свистящее дыханіе дяди и наши шаги нарушали ея тишину. Сторожъ звонилъ при каждомъ отдаленномъ звукѣ человѣческихъ голосовъ или при скрипѣ телѣгъ вдали. Мы шли подъ тусклымъ и низкимъ небомъ, покрытымъ теперь синеватыми облаками. Тѣни, какъ огромныя скатерти, разстилались вокругъ насъ, покрывали поля бѣжали надъ близкимъ горизонтомъ, а искривленные стволы придорожныхъ яблонь казались растрепанными чудовищами. Иногда на откосѣ дороги вдругъ появлялся страшный силуэтъ низкорослаго дуба, лишеннаго вѣтвей, и въ эту темную ночь напоминалъ страшнаго горбатаго карлика, вынырнувшаго изъ бездны. Порою дорога была ровная, гладкая, безъ деревца, безъ выбоины, поднималась, бѣлѣла, въ безформенной мглѣ, подъ спустившимся надъ ней плоскимъ небомъ, своей свинцовой массой ограничивавшемъ, казалось, землю и весь міръ... Мнѣ было страшно, да и сторожъ, чтобы ободрить себя, вызывающе кашлялъ.

Ослабѣвъ отъ испарины, терзаемый страданіями, дядя долженъ былъ вновь остановиться. Ноги у него дрожали и отказывались поддерживать туловище. Онъ присѣлъ на камень и долго отдыхалъ, поставивъ дароносицу между колѣнъ и охвативъ голову руками. Страшно было слышать въ эту мрачную ночь хрипѣніе и клокотаніе въ его груди; видѣть, какъ онъ старался вдохнуть воздухъ при каждомъ порывѣ вѣтра.

-- Еще десять минутъ, г. аббатъ,-- ободрялъ сторожъ.-- Я уже вижу вдали огни Фрелотта.

-- Десять минутъ!.. Да я никогда не. дойду.. Я задыхаюсь... Умираю..

Онъ хотѣлъ встать, но пошатнулся, и чаша, звеня, скатилась въ канаву.

-- Пресвятая Дѣва!-- вскричалъ сторожъ.-- Тѣло Господне.. Мы потеряли Господа!

На откосѣ, въ темнотѣ, блестѣлъ бѣлый булыжникъ. Онъ представилъ себѣ, что это сверкаютъ дары.

-- Я ихъ вижу,-- пробормоталъ онъ.-- Они блестятъ!..

-- Такъ подберите ихъ, Батистъ!-- приказалъ дядя сдавленнымъ голосомъ.

-- Я, г. аббатъ!?-- вскричалъ Батистъ, объятый ужасомъ.-- Мнѣ... коснуться Бога нечистыми руками и съ преисполненной грѣхами душой?.. Нѣтъ, нѣтъ, никогда!.. Меня поразитъ громъ.

-- Дуракъ!-- выругался Жюль.-- Помоги мнѣ, дитя!

Кое-какъ онъ всталъ на ноги, и мы стали искать чашу.

Сторожъ поставилъ на землю свою шкатулку и колокольчикъ и блѣдный, съ расширенными глазами, водилъ фонаремъ у края канавы. Вскорѣ въ полосѣ краснаго луча свѣта мы увидѣли на травѣ не пострадавшую чашу, покрытую даже пеленой. Я поднялъ ее не безъ содроганія. Крышка плотно сидѣла на мѣстѣ. Дядя слегка приподнялъ ее и, увидѣвъ на днѣ ея св. дары, сказалъ:

-- Идемъ!.. все благополучно!.. Впередъ!

Направо отъ насъ рисовались уже смутныя очертанія домовъ. Нѣсколько огоньковъ прорѣзывали мракъ. Дядя дышалъ спокойнѣе и шелъ болѣе твердыми шагами. Все еще оглушенный происшествіемъ съ чашей и смотря на все, какъ на поруганіе и святотатство, сторожъ на ходу шепталъ молитвы. Время отъ времени онъ оборачивался съ блѣднымъ лицомъ и испуганнымъ взоромъ, смущенный тѣмъ, что священнослужитель такъ небрежно обращается со святыней. При входѣ въ деревню онъ зазвонилъ своимъ колокольчикомъ. Послышалось хлопанье дверей и стукъ деревянныхъ башмаковъ. Замелькали тѣни; лица показались въ оконныхъ рамахъ, освѣщенныхъ извнутри. Протяжно залаяли собаки; имъ отозвались другія издалека... Колокольчикъ жалобно звякалъ... Мы шли мимо дворовъ, мимо стоговъ сѣна, мимо низкихъ крышъ подъ сѣнью тощихъ деревьевъ. А сторожъ все звонилъ и звонилъ...

Передъ домомъ, гдѣ лежала больная, стоялъ кабріолетъ, и я узналъ моего отца, при свѣтѣ фонаря отвязывавшаго поводъ своей лошади. Онъ отодвинулъ экипажъ, чтобы освободить дорогу, и я услышалъ его удивленное восклицаніе:

-- Да, вѣдь это Альбертъ!.. Да и Жюль тоже!

И онъ вмѣшался въ толпу, собравшуюся на звонъ колокольчика.

На высокой кровати съ ситцевыми занавѣсками, на бѣлыхъ простыняхъ лежала больная неподвижно, съ восковымъ лицомъ и съ стиснутыми зубами. Желтыя худыя руки были вытянуты поверхъ одѣяла. Она казалась мертвой: рѣсницы не мигали, носъ обострился. Какая-то женщина, стоя у кровати, рыдала, уткнувъ лицо въ передникъ. Отъ самыхъ дверей до смертнаго одра стояли колѣнопреклоненныя сосѣдки и молились, а сосѣди -- на ногахъ, съ опущенными головами, безпомощно мяли въ рукахъ свои шляпы. Между очагомъ, гдѣ горѣлъ хворостъ, и кроватью, у закопченной стѣны стоялъ приготовленный маленькій столикъ. Столъ былъ накрытъ бѣлой скатертью; посреди него стояло простое деревенское распятіе, съ двумя восковыми свѣчами по бокамъ, и чаша со святой водой и кропиломъ изъ березовыхъ вѣтокъ. Рядомъ находилась тарелка съ пучкомъ пакли и хлѣбными крошками, а возлѣ тарелки -- кувшинъ съ водой для омовенія священника. Весь свѣтъ комнаты сосредоточился на лицѣ умирающей, тѣни застыли наверху въ складкахъ ситцевыхъ занавѣсокъ...

Дядя остановился на порогѣ двери и, передъ зрѣлищемъ смерти и молитвъ, лицо его вдругъ измѣнилось. Глубокая скорбь смягчила складки его рта, богохульствовавшаго за минуту передъ тѣмъ. Почти торжественная ясность появилась въ глазахъ, только что ослѣпленныхъ гнѣвомъ. Рѣзкимъ, страшнымъ усиліемъ воли онъ заставилъ умолкнуть свои страданія, сжимавшія грудь и раздиравшія горло, и, протянувъ впередъ руку благороднымъ, спокойнымъ и ободряющимъ движеніемъ, вступилъ въ обитель страданія.

-- Pax huic domui,-- сказалъ онъ мягкимъ, растроганнымъ голосомъ.

-- Et omnibus habitantibus in ea, отвѣтилъ сторожъ.

Поставивъ на столъ чашу съ дарами и, окропивъ всѣхъ святой водой, дядя произнесъ:

-- Dominus vobiscum!

-- Et cum spiritu tuo,-- отвѣтилъ сторожъ.

Аббатъ взялъ распятіе и приблизилъ его къ устамъ умирающей. Но уста оставались неподвижны. Она ничего не видѣла, не слышала, не чувствовала. Глаза ея смотрѣли уже въ вѣчность. Аббатъ нѣжно склонился надъ ней. Слабое, едва замѣтное дыханіе, какъ предсмертный вздохъ погибающаго, истощеннаго и увядшаго цвѣтка, выходило изъ сжатыхъ зубовъ. Даже простыня на ея груди не подымалась. Подъ блѣдной маской смерти дѣвушка казалась юной и трогательно прекрасной.

-- Господь посѣтилъ васъ,-- сказалъ ей дядя.-- Не чувствуете ли вы Его?

Молодая дѣвушка не шелохнулась.

Аббатъ обернулся къ толпѣ: къ женщинамъ на колѣняхъ, въ бѣлыхъ, освѣщенныхъ огнемъ, чепцахъ, и къ мужчинамъ съ загорѣлыми лицами, стоявшимъ въ тѣни.

-- Она умираетъ!-- сказалъ онъ.

И, указывая на дароносицу, блестѣвшую на столѣ, и на св. мѵро въ серебряномъ сосудѣ, онъ прибавилъ:

-- Къ чему? не будемъ ее тревожить... Вы любили ее -- молитесь за нее

Онъ склонилъ колѣни у кровати и съ глубокимъ волненіемъ и грустью произнесъ свою эпиталаму смерти:

-- Бѣдное дитя!.. Ты явилась и уже ушла... Въ жизни ты узнала только ея первую улыбку и уснула передъ наступленіемъ неизбѣжнаго страданія... Иди къ свѣту, къ покою, невинная душа, сестра душистыхъ цвѣтовъ, сестра поющихъ въ выси птицъ!.. Завтра я вдохну твой ароматъ вмѣстѣ съ ароматомъ цвѣтовъ въ моемъ саду, услышу твое пѣніе на вѣтвяхъ моихъ деревьевъ... Ты будешь охранять мое сердце и чаровать мои мысли...

Онъ всталъ, поцѣловалъ усопшую въ лобъ и, снова протянувъ руку надъ толпой, удивленной такимъ необыкновеннымъ напутствіемъ, сказалъ:

-- Dominus Vobiscum!

Но сторожъ не отвѣтилъ. Оглушенный, остолбенѣлый, онъ не могъ разобраться въ томъ, что произошло. Не только не понималъ, но не зналъ даже, живъ ли онъ, существуютъ ли на самомъ дѣлѣ этотъ домъ, женщины, чаша съ дарами на столѣ, эта покойница, и все то, что его окружаетъ? Не сонъ ли это? Въ своемъ смятеніи, онъ неподвижно стоялъ, какъ въ столбнякѣ, и не послѣдовалъ даже за аббатомъ. Жюль направился къ выходу, а онъ остался посреди комнаты, вмѣстѣ съ другими, съ помутившимся взоромъ, съ безсильно повисшими руками и съ широко открытымъ ртомъ.

Отецъ на улицѣ поджидалъ насъ.

-- Добрый вечеръ, Жюль,-- сказалъ онъ, подходя къ брату съ протянутой рукой.

-- Добрый вечеръ!.. Это ты?

-- Да!.. Я тоже былъ тамъ... Я тебя узналъ... Уже поздноты боленъ... Хочешь я довезу тебя?

-- Очень хочу!-- отвѣтилъ дядя.

-- А чаша?.. Кажется, съ тобой были дары?

-- Ахъ, да! Я ихъ оставилъ... Ну, и пусть! Батистъ позаботится о нихъ.

Мы усѣлись втроемъ въ кабріолетъ... Вскорѣ дядя сталъ задыхаться.

-- Ты страдаешь?..-- спросилъ его отецъ.

-- Да!.. да!.. Я задыхаюсь!.. задыхаюсь!.. Я весь въ поту, а между тѣмъ стучу зубами.

Отецъ укуталъ его одѣяломъ, вытащилъ изъ кармана маленькую бутылочку соли и далъ ему понюхать.

-- Почему ты не хочешь принять меня?-- сказалъ онъ тономъ нѣжнаго упрека -- Я тебя буду лѣчить. Вылѣчу... Вѣдь я, наконецъ, твой братъ, Жюль!.. И никогда я тебѣ ничего не сдѣлалъ!..

-- Хочу... очень хочу... Приходи... пусть и жена твоя придетъ... Я задыхаюсь!..-- говорилъ дядя прерывисто, ощущая сильныя боли

На другой день мои отецъ и мать явились въ "Капуцины". Они застали аббата въ постели въ сильной лихорадкѣ. Онъ хотѣлъ встать утромъ въ обычный часъ, но съ нимъ сдѣлался обморокъ и рвота. Послѣ припадка голова его такъ отяжелѣла и кружилась, а тѣло такъ дрожало, что онъ долженъ былъ снова лечь въ кровать. Отецъ мой выслушалъ его, внимательно осмотрѣлъ и не могъ скрыть своей тревоги передъ серьезностью болѣзни.

-- Это пустяки!-- все же сказалъ онъ...-- Что ты скажешь, если я позову товарища на консультацію?.. Я вѣдь спеціалистъ... И къ тому же никогда нельзя быть увѣреннымъ въ себѣ, разъ дѣло идетъ о близкомъ человѣкѣ.

-- Зачѣмъ?..-- отвѣтилъ дядя покорнымъ тономъ.-- Все во мнѣ разваливается... я не долго протяну... Все, чего я желаю, это -- чтобы мнѣ дали умереть спокойно и какъ мнѣ вздумается... Если я буду очень страдать, постарайся немного облегчить меня. Вотъ все, что я прошу... Моя смерть не имѣетъ значенія,-- прибавилъ онъ въ болѣзненномъ раздумьи.-- Всегда грустно видѣть, какъ рушатся старые дома, старыя деревья, колокольни... Но я... Я никого не защищалъ... никому не приносилъ плодовъ... ничто во мнѣ никогда не возбуждало ни кроткой вѣры, ни кроткой любви.. Если я умру тихо, если уйду изъ міра спокойно, базъ сожалѣнія и ненависти,-- смерть моя будетъ единственнымъ добрымъ дѣломъ всей моей жизни... и, быть можетъ, единственнымъ ея оправданіемъ.

Онъ долженъ былъ прервать себя, потому что задыхался. Черезъ нѣсколько минутъ онъ заговорилъ опять:

-- Я бы очень хотѣлъ, чтобы мою кровать поставили противъ окна... Я люблю свой садъ и свои деревья; люблю также небо, это безконечное небо...

Отецъ мой былъ сильно взволнованъ... Мать невозмутимо строго смотрѣла въ садъ.

-- Дѣйствительно... здѣсь очень красивый видъ,-- сказала она съ холодной усмѣшкой.

Аббатъ сдержалъ гримасу и притушилъ мрачный огонекъ, сверкнувшій въ его глазахъ.

-- О!-- сказалъ онъ,-- я люблю все это по причинамъ, не видимымъ и не ощущаемымъ вами, сестра. Вы ихъ и не понимаете.

Онъ повернулся лицомъ къ стѣнѣ и, устремивъ взглядъ въ блѣдный рисунокъ обоевъ, не проронилъ больше ни слова.

Большую часть дня я провелъ въ саду, не бѣгая и не играя. У меня не было къ тому прежней охоты. Все мнѣ казалось печальнымъ и мрачнымъ; зелень поблекла; птицы какъ будто стали угрюмыми; круглая акація съ темной листвой напоминала кустарникъ, растущій на могилахъ. Тѣмъ не менѣе я остановился именно здѣсь, гдѣ любилъ сидѣть дядя, вытянувъ въ траву свои длинныя ноги... Я представлялъ себѣ его рыжую сутану, соломенную шляпу, сгорбленную походку, странныя, пугавшія меня рѣчи, казавшіяся теперь вовсе не такими страшными, потому что въ эту минуту я смутно догадывался о его психическихъ страданіяхъ и думалъ, что, быть можетъ, ласка успокоила бы его. И я любилъ его, да, любилъ дѣйствительно, и сознавалъ, что, такой раздражительный всегда, онъ со мной не выказалъ ни разу ни признака нетерпѣнія. Душевная тревога безпрестанно толкала меня къ дому; я разспрашивалъ Мадлену, старался успокоиться возлѣ нея. Порою я тихонько, на ципочкахъ, подходилъ къ дверямъ и долго стоялъ, прислушиваясь къ тяжелому дыханію дяди и къ мягкимъ шагамъ моей матери по паркету.

Передъ вечеромъ пришелъ кузенъ Дебре.

-- Ну, что съ тобой?-- вскричалъ онъ.-- Чортъ возьми, вотъ чудакъ!

Онъ удивился, заставъ моихъ родителей расположившимися въ домѣ раньше его у постели больного, и съ тревожнымъ любопытствомъ будущаго наслѣдника поглядывалъ на столы и ящики.

Мы вышли изъ комнаты: пора было обѣдать.

-- Ну?-- спросила мать.

-- Онъ погибъ!-- отвѣтилъ отецъ.-- У него не только порокъ сердца, но и чахотка!.. Бѣдный Жюль!

Вечеромъ отецъ вернулся въ "Капуцины" къ больному, мать же спокойно и внимательно занялась ревизіей нашего носильнаго платья.

Послѣ трехъ дней, проведенныхъ у постели больного аббата, мать моя пошла въ Віантэ, гдѣ, по ея словамъ, ей надо было сдѣлать кой-какія покупки. Я остался наединѣ съ дядей въ его комнатѣ. Болѣзнь еще болѣе обезобразила его лицо и своимъ неумолимымъ рѣзцомъ провела новыя борозды на высохшей кожѣ. Лихорадка оставила два красныхъ пятна на выдавшихся впередъ скулахъ, расширенные глаза блестѣли и, окруженные темносиними кругами, имѣли уже нечеловѣческое выраженіе. Дрожащей рукой, съ узловатыми суставами, время отъ времени онъ подносилъ къ губамъ чашку съ освѣжительнымъ напиткомъ, и его обложенный языкъ какъ-то особенно громко и тяжело щелкалъ во рту. Онъ дышалъ съ трудомъ. На мраморной доскѣ комода симметрично стояли склянки съ лѣкарствами, распространяя аптечный запахъ, а на горячихъ угляхъ камина пѣвуче кипѣлъ чайникъ съ горячей водой.

-- Запри дверь, дитя, чтобы никто не вошелъ,-- сказалъ онъ мнѣ,-- и подойди ко мнѣ поближе... Мнѣ надо кое-что сказать тебѣ одному... Потому что ты единственное существо, дѣйствительно любившее меня.

Трогательная кротость голоса, сопровождавшая эти слова, взволновала меня, и я не могъ удержаться отъ слезъ. Я вдругъ разрыдался.

-- Ну, полно, полно,-- нѣжно утѣшалъ меня больной.-- Не плачь, дитя мое, и сдѣлай, что я тебѣ скажу.

Я заперъ дверь и подошелъ къ кровати. Дядя мнѣ улыбнулся и нѣсколько минутъ какъ бы собирался съ мыслями.

За окномъ, въ саду, расхаживалъ кузенъ Дебре, отплевываясь на каждомъ шагу. Онъ также поселился въ "Капуцинахъ" и не уходилъ оттуда, съ тревогой наблюдая за моими родителями. Его присутствіе раздражало дядю, хотя иногда онъ и потѣшался надъ капитаномъ.

-- Знаете, кузенъ,-- говорилъ онъ,-- когда я умру, вы изъ меня сдѣлайте чучело, прикрѣпите на сосновой дощечкѣ, съ орѣхомъ въ зубахъ, какъ своихъ хорьковъ.

-- Ну, не шутникъ-ли ты, Жюль!-- отвѣчалъ капитанъ.-- Никогда не видалъ я такого больного, какъ ты!

Отъ кузена, однако, добились, чтобы онъ появлялся какъ можно рѣже въ спальной. Онъ проводилъ день или въ прогулкахъ вокругъ дома, или ползалъ по полкамъ библіотеки, стараясь отыскать самыя дорогія изданія, когда-то указанныя ему аббатомъ. Потомъ бродилъ по комнатамъ, приглядывался къ вещамъ, какъ бы оцѣнивая ихъ, и всюду пронырливо запускалъ свой взоръ.

Дядя вытеръ запекшіяся отъ лихорадки губы, выпилъ еще глотокъ своего питья и прерывающимся отъ болѣзненныхъ усилій голосомъ заговорилъ:

-- Дорогое дитя, нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ я уже составилъ завѣщаніе... Ни тебѣ, ни твоей семьѣ я ничего не оставляю... Мать твоя придетъ въ ярость, но ты въ такомъ возрастѣ, когда деньгамъ не придаютъ никакой цѣны. Надѣюсь, впослѣдствіи ты на меня за это сердиться не будешь... Ты не сердишься на меня?

-- Нѣтъ, дядя!-- пролепеталъ я нѣсколько сконфуженно и краснѣя.

Онъ поблагодарилъ меня кивкомъ головы и продолжалъ:

-- Если я лишаю тебя наслѣдства, то не выводи изъ этого заключенія, что я не люблю тебя... У тебя будетъ порядочное состояніе и безъ моего, когда ты получишь его отъ своихъ родителей... Издавна въ головѣ моей сидитъ любопытная идея, желаніе сдѣлать психологическій опытъ... О немъ ты узнаешь на другой день послѣ моей смерти... Такъ ты на меня не сердишься?.. Вѣрно?

-- Вѣрно, дядя,-- отвѣтилъ я.

-- Теперь слушай меня. Какъ и всѣ, прожившіе дурно свою жизнь, я долго боялся смерти... Но съ тѣхъ поръ я привыкъ смотрѣть ей въ лицо, вопрошать ее... Она не пугаетъ меня больше. Вчера ночью, въ полудремотѣ, смерть представилась мнѣ, какъ огромное море, безъ горизонта и безъ границъ... и я чувствовалъ, какъ тихо уплываю въ это море среди бѣлыхъ пѣнистыхъ волнъ, бѣловатыхъ небесъ и безконечнаго бѣлаго пространства. Въ эту минуту я вижу ее подобной огромному небу, что разстилается надо мной... Въ ней чудное и глубокое сіяніе...

Аббатъ приподнялъ голову съ подушки и, вытянувъ шею къ окну съ выраженіемъ блаженства въ глазахъ, вперилъ ихъ въ пространство.

Серебристо-бѣлыя облака плыли по лазури неба, отливавшаго мѣстами то розовымъ, то зеленовато-блѣднымъ свѣтомъ. Облака то скучивались, то расплывались и расходились въ безконечномъ пространствѣ.

-- Да,-- повторилъ дядя,-- смерть подобна этому огромному небу...

Онъ замолкъ на минуту и съ восторгомъ слѣдилъ за медленнымъ, лучезарнымъ движеніемъ облаковъ надъ лѣсомъ. Потомъ опять опрокинулъ голову на подушку, вытянулся, на кровати и задумчиво продолжалъ:

-- Жизнь не удалась мнѣ, мой маленькій Альбертъ... Не удалась потому, что никогда я не могъ вполнѣ усмирить гнусныя страсти, обуревавшія меня. Священникъ сдерживалъ ихъ, но онѣ были наслѣдственными, были плодомъ мистицизма матери и алкоголизма отца. Я все же боролся!.. Но онѣ побѣдили меня... Я умираю отъ этой борьбы, отъ этого пораженія. Когда я вздумалъ вернуться сюда, въ эту обитель тишины и одиночества, я обѣщалъ себѣ забыть прошлое, жить мирно, работать... у меня были обширные планы... Я не могъ... И здѣсь, какъ вездѣ, я очутился лицомъ къ лицу съ своими чудовищами... Я перенесъ страшныя муки... Хорошо, право, что я умираю... Но если я жилъ въ позорной тревогѣ, лихорадкѣ, въ вѣчномъ противорѣчіи между стремленіями моего духа и похотями моей плоти, я хочу умереть въ чистотѣ. Хочу, хотя бы на одинъ мигъ вкусить неизвѣданное наслажденіе: полноту спокойствія моего мозга, моего сердца, моихъ чувствъ.

Больной медленно вздохнулъ; онъ лихорадочно теребилъ платокъ въ своихъ рукахъ. Послѣ нѣсколькихъ секундъ молчанія онъ продолжалъ болѣе отрывистымъ тономъ, съ нскрни леннымъ отъ боли лицомъ:

-- Я знаю, куда пошла твоя мать, по крайней мѣрѣ, догадываюсь... Твоя мать у кюрэ... Такъ должно быть... Она желаетъ, чтобы кюрэ видѣлъ меня и принесъ утѣшеніе вѣры... Она желаетъ этого не для меня, на меня ей наплевать, она хочѣтъ этого для себя, для твоего отца, для репутаціи набожной семьи... Но я не хочу, чтобы нога кюрэ переступила порогъ моего дома... Я не хочу этого... То, что онъ мнѣ скажетъ, я знаю такъ же хорошо, какъ и онъ. И посѣщеніе этого толстаго дурака только разозлитъ меня, выведетъ изъ себя, нарушитъ покой моихъ послѣднихъ часовъ... Если Богъ существуетъ, то, ты понимаешь, не въ лицѣ этого олуха, этого невѣжды явится Онъ ко мнѣ... Если я хочу молиться -- мнѣ никого не надо... Пусть мнѣ дадутъ умереть, какъ я хочу. Дѣлаю тебя сторожемъ моего покоя... Обѣщай мнѣ, что если кюрэ сдѣлаетъ попытку ворваться ко мнѣ, обѣщай, что ты удалишь его... Ты объяснишь ему, что я отказываюсь его видѣть, не хочу ни лживости его молитвъ, ни жалкаго фарса его увѣщаній, ни той смѣшной и мрачной комедіи, что разыгрывается у постели умирающихъ. Обѣщаешь мнѣ сдѣлать это? Обѣщаешь защитить меня отъ всѣхъ нарушителей агоніи, даже отъ своей матери?..

Объ взялъ мои руки и почти умоляюще смотрѣлъ на. меня.

-- Обѣщаешь?

-- Обѣщаю вамъ это, дядя!..-- сказалъ я съ глубокой душевной скорбью.

-- Хорошо, дитя мое! Спасибо тебѣ...

Затѣмъ, какъ бы говоря самъ съ собою, онъ проговорилъ нѣсколько тише:

-- Въ высшей степени любопытно, что происходитъ во мнѣ!.. Чѣмъ болѣе умиротворяется моя душа, тѣмъ болѣе мысль о Богѣ исчезаетъ въ моемъ разумѣ... Я Его больше не понимаю... Богъ!.. Богъ!.. Когда я жилъ безпутно, я вѣрилъ въ Бога и боялся Его... Теперь же я напрасно ищу его... Я не нахожу Его больше: Онъ скрылся.. Неужели же идеалъ, это -- упреки совѣсти?

Подумавъ нѣсколько минутъ, онъ обратился ко мнѣ:

-- А теперь, не плачь, не печалься, дитя мое... Когда я взгляну на твое личико, пусть не струится по нему слезъ... Улыбнись мнѣ... Не надо плакать, когда умираетъ кто-нибудь, кого любишь. Только католическая религія сдѣлала изъ смерти страшное пугало. Въ сущности, смерть -- освобожденіе человѣка, возвращеніе плѣнника жизни на его настоящую родину: въ благодѣтельное и сладостное ничто. О! я желалъ-бы, чтобы, вмѣсто траура и слезъ, у постели умирающихъ раздавались звуки музыки и радости!.. Я желалъ бы... желалъ...

Онъ остановился, какъ бы ища словъ, мыслей, убѣгавшихъ отъ него...

-- Не знаю, чего бы я хотѣлъ еще,-- пробормоталъ онъ.-- Не знаю... Я говорю съ тобой такъ, потому что чувствую приближеніе своего конца... Минутами я чувствую, какъ жизнь вытекаетъ изъ моихъ членовъ, сердце сохнетъ, кружится к путается голова, исчезая въ пространствѣ; мнѣ кажется, что я плыву уже по огромному морю, и нѣтъ ему ни дна, ни предѣла. Прежде чѣмъ уйти, исчезнуть въ лучезарной бѣлизнѣ, я хотѣлъ бы дать тебѣ кое-что дороже денегъ: секретъ счастья... Я много, много думалъ объ этомъ... Люби природу, дитя мое, и ты будешь честнымъ и счастливымъ человѣкомъ... Всѣ земныя радости, всѣ добродѣтели въ этой любви. Все, что уклоняется отъ природы,-- развратъ и оставляетъ по себѣ только неизлѣчимыя страданія и жесткіе упреки совѣсти... Я бы хотѣлъ еще одного... хотѣлъ бы, чтобы ты почиталъ мнѣ Паскаля... Пойди отыщи Паскаля... ты найдешь его въ библіотекѣ на третьей полкѣ слѣва, возлѣ камина... Это -- маленькая красная книжечка съ золотымъ обрѣзомъ... Принеси...

Я вернулся съ Паскалемъ и больше часу читалъ его дядѣ. Иногда онъ засыпалъ; дыханіе его становилось короче, стоны становились слабѣе; тогда я закрывалъ книгу и умолкалъ. Но онъ, не слыша моего чтенія, вдругъ просыпался, смотрѣлъ на меня, точно стараясь признать меня, вспомнить что-то.

-- Ахъ, да... это ты!..-- бормоталъ онъ.-- Продолжай, дитя мое... твой голосъ баюкаетъ меня... Я слышу, что ты читаешь... Слова, мысли долетаютъ до меня такъ пріятно, еле-еле, какъ очаровательныя грезы. Онѣ доносятся ко мнѣ, какъ феерическія существа, черезъ розоватый туманъ, плывущій надъ ослѣпительнымъ моремъ. Онѣ приходятъ ко мнѣ въ разноцвѣтныхъ платьяхъ, съ длинными шелковыми шлейфами, украшенныя драгоцѣнностями, съ ароматомъ духовъ... Какое волшебство эти лихорадочныя видѣнія... Какъ они оживаютъ, раскрашиваются въ сіяніи смерти... Хотѣлось бы умирать постоянно... всегда... Читай, дитя мое... Если я задремлю, не останавливайся...

Иногда онъ вдругъ прерывалъ меня съ блуждающимъ взоромъ:

-- Помнишь, что ты обѣщалъ мнѣ!.. Кюрэ, твоя мать... Остановись... меня это утомляетъ... Слова стали дѣлать какія-то странныя гримасы; мысли несутся черныя, растрепанныя, какъ тѣни... И еще этотъ барабанъ безъ остановки трещитъ тамъ... ахъ, какъ онъ безпокоитъ меня... Вели ему замолчать, дитя, прошу тебя!.. И этотъ колоколъ, вели ему тоже замолчать... Это кюрэ производитъ весь этотъ шумъ... Онъ гудитъ въ моихъ ушахъ, какъ огромный шмель... Прогони его... Я хочу спать...

Когда моя мать вернулась, аббатъ былъ очень возбужденъ. Онъ ворочался въ своей кровати, сбрасывалъ одѣяло и произносилъ часто безсвязныя слова. Мать подошла къ нему.

-- Не говорите мнѣ ни слова!-- вскричалъ онъ.-- Я не хочу, чтобы кюрэ былъ здѣсь... не хочу его Бога... Не хочу!.. Я желаю умереть по своему разумѣнію!.. Зачѣмъ вы меня такъ мучаете?..

Она поправила на немъ одѣяло и сказала тихо:

-- Кюрэ проходилъ мимо, мой дорогой братъ... Зная, что вы нездоровы, онъ зашелъ... ждетъ въ саду.

Дядя вскочилъ на своемъ ложѣ, въ страшномъ испугѣ.

-- Нѣтъ! нѣтъ!..-- повторялъ онъ.-- Не желаю... Оставьте меня умереть спокойно...

Мать нѣжно настаивала ласковымъ голосомъ и съ мольбою во взорѣ.

-- Онъ зайдетъ только на одну минуту... На одну минуту.

-- Оставьте меня... оставьте!..-- кричалъ съ ужасомъ аббатъ.

И, схвативъ мать за руку, онъ укусилъ ей большой палецъ.

-- Сожалѣю, что я -- не бѣшенный, гадкая женщина!-- вопилъ онъ.-- Я съ наслажденіемъ убилъ бы васъ, старая злодѣйка, убилъ страшной смертью!..

Въ это время кюрэ Бланшаръ полуоткрылъ дверь и просунулъ свою красную, блестящую голову. Дядя замѣтилъ его, повернулся лицомъ къ стѣнѣ и умолкъ. Невозможно было добиться отъ него ни слова. На вопросы кюрэ онъ молчалъ и, сжавъ зубы, съ раскраснѣвшимися щеками, лежалъ, неподвижный и мрачный, устремивъ пристально взоръ въ стѣну. Двигались только пальцы, судорожно мявшіе простыню. Я слышалъ, какъ сердце быстрыми ударами билось у него въ груди, какъ скрежетали крѣпко сжатые зубы. Кюрэ съ уныніемъ воздѣлъ руки къ небу и въ сопровожденіи моей матери вышелъ изъ комнаты, шепча слова негодованія.

-- Хотите, дядя, чтобы я опять читалъ вамъ?-- спросилъ я, стыдясь немного, что не сдержалъ своего обѣщанія, и желая отвлечь его отъ впечатлѣнія тяжелой сцены.

Больной не двигался. Вдругъ я услышалъ, какъ слабымъ и дрожащимъ голосомъ онъ сталъ напѣвать:

Le curé lui d'manda

Laii ra

Le curé lui d'manda...

-- Дядя, дядя!..-- завопилъ я,-- говорите же со мной, посмотрите на меня!

Руки, какъ клешни краба, то разжимались, то сжимались, и онъ продолжалъ, еще тише и по прежнему не двигаясь, повторять:

C'que j'ai sous mon jupon

Lari ron

C'que j'ai sous mon jupon...

Наконецъ, онъ уснулъ. Болѣзненный сонъ, временами прерывался внезапнымъ пробужденіемъ и слезами.

Сильное возбужденіе повело за собой плохую для него ночь. Лихорадка усилилась. Сердце билось, какъ часы съ лопнувшей пружиной. Казалось, жизнь уходила при шумѣ оглушительнаго звона. Горячка придала его взору выраженіе безумія, жестамъ -- порывы убійцы. Мой отецъ, съ помощью Мадлены, ухаживалъ за нимъ и удерживалъ съ большимъ трудомъ. Онъ хотѣлъ встать, испускалъ дикіе крики, пытался ринуться на воображаемаго врага, видѣлъ и преслѣдовалъ его безпорядочными движеніями, съ возраставшей съ минуты на минуту яростью. Ему казалось, что онъ видитъ кюрэ Бланшара.

-- Ты караулишь мою душу, разбойникъ!-- рычалъ онъ.-- Ты не хочешь, чтобы она растворилась въ мірѣ... была счастлива... Но ты ея не получишь.-., воръ! Она здѣсь...-- онъ указалъ на свое горло, сдавленное удушьемъ.--

Она здѣсь... Она причиняетъ мнѣ боль, душитъ меня... Но я все-таки не выплюну ее... Вонъ... Вонъ!..

Отецъ склонился надъ нимъ, стараясь успокоить его.

-- Выгони же его!-- приказывалъ Жюль.-- Теперь вонъ онъ уцѣпился за карнизъ, распластавъ свои черныя крылья...

А!.. вонъ летаетъ... летаетъ... жужжитъ... вотъ онъ... убей его... Да убей же его!.. Стой... онъ спрятался подъ мою кровать, поднимаетъ ее и уноситъ... Ахъ!.. Да убей же его!.. Убей гнуснаго попа!

Минутами онъ начиналъ бояться и плакать и забивался подъ одѣяло въ уголъ кровати.

Къ утру онъ успокоился. Ночное возбужденіе смѣнилось мрачнымъ угнетеніемъ, тяжелой простраціей духа и тѣла.

Онъ дремалъ въ теченіе трехъ часовъ, тревожимый нервными припадками, страшными кошмарами, сопровождавшимися криками ужаса. Въ перерывахъ забытья онъ устремлялъ на насъ глубокій, какъ пропасть, взглядъ, полный тревоги, смятенія и тяжелой сосредоточенности, таинственный взглядъ умирающаго животнаго. Онъ не отражалъ больше жизни въ блестя* щей выпуклости своихъ глазъ, ничего больше не видѣлъ ни внѣ себя, ни внутри. И вокругъ его мертвыхъ зрачковъ, лишенныхъ блеска, безсильныя и блѣдныя вѣки страшно обрисовывали глазное яблоко въ его впадинѣ. Одно мгновеніе, казалось, онъ узналъ меня; но лучъ сознанія угасъ безвозвратно.

-- Дядя!-- сказалъ я,-- дядя, я, Альбертъ... вашъ маленькій Альбертъ... развѣ вы меня не видите?

Онъ все такъ же пристально смотрѣлъ на меня и голосомъ, полнымъ страданья, безсвязными звуками, слетавшими съ его устъ, какъ рыданіе, продолжалъ напѣвать:

C'que j'ai sous mon jupon

Lari ron

C'que j'ai sous mon jupon...

Съ этого времени кузенъ Дебре прекратилъ свои прогулки по саду. Онъ сидѣлъ, прислушиваясь, въ библіотекѣ, появляясь въ корридорѣ при малѣйшемъ шумѣ въ комнатѣ. Каждый разъ, какъ мой отецъ или мать выходили отъ больного, они встрѣчались съ нимъ лицомъ къ лицу. Онъ стоялъ у дверей съ расширенными глазами и подозрительно оглядывался.

-- Ну, что? все хуже?

-- Да, хуже!

-- Знаете, придется на все наложить печати!

"Курочка" каждый день приносила ему бутылку сидра, трехфунтовый хлѣбъ и ломтики холоднаго мяса. Онъ ѣлъ въ библіотекѣ, спалъ тамъ, вытянувшись въ большомъ креслѣ дяди, просыпаясь каждый часъ, чтобы подслушивать у двери и быть въ курсѣ дѣла. Разъ вечеромъ онъ вступилъ съ моей матерью въ споръ, начавшійся шепотомъ и мало по малу перешедшій въ большую ссору, полную ярости и угрозъ.

-- Знаете...-- началъ капитанъ,-- придется на все наложить печати.

Мать моя, выведенная изъ терпѣнія этой повторявшейся кстати и некстати фразой, отвѣтила:

-- Какое вамъ дѣло?.. Прежде, всего почему вы здѣсь?

-- Почему?.. чортъ возьми!.. Да чтобы мѣшать вамъ красть, уносить съ собой отсюда имущество.

-- Мнѣ?.. мнѣ?..-- кричала мать.-- Это вы роетесь во всѣхъ ящикахъ... воръ!.. Что вы здѣсь дѣлаете? Вы вѣдь -- только его двоюродный братъ!..

-- Уже не хватаетъ посуды, серебра... Я иду предупредить полицію.

-- Я васъ съ жандармами выброшу вонъ!

Пришлось вмѣшаться отцу и заставить капитана прекратить всѣ имѣвшіяся въ его распоряженіи ругательства.

По мѣрѣ того, какъ состояніе здоровья дяди ухудшалось, кузенъ Дебре становился все болѣе дерзкимъ и недовѣрчиво-сварливымъ, какъ надсмотрщикъ на каторгѣ. Онъ слѣдилъ за моими родителями, спускался до самаго низкаго шпіонства и не скрывалъ больше своихъ циничныхъ надеждъ. Онъ постоянно ворчалъ:

-- Надо будетъ наложить печати, чортъ возьми!.. Обо мнѣ-то въ завѣщаніи упоминается, а васъ всѣхъ тамъ и въ поминѣ нѣтъ... Аббатъ наплевалъ на васъ, чортъ возьми!

Онъ находилъ даже, что библіотека очень удалена отъ комнаты умирающаго. Онъ перенесъ большое кресло въ корридоръ и отнынѣ проводилъ дни и ночи на караулѣ, радуясь въ душѣ стонамъ, хрипу и тяжелому дыханію, доносившимся до него со скорбнаго ложа, гдѣ дядя умиралъ въ страшной галлюцинирующей агоніи. Мы слышали, какъ онъ ходилъ, плевалъ и ругался.

-- Чортъ побери! Надо будетъ наложить печати!

Разъ, въ воскресенье, родители мои ушли въ Віантэ къ ранней обѣднѣ. Мадлена и я остались подлѣ больного. Уже цѣлую недѣлю онъ лежалъ безъ сознанія и только два или три раза за все время приходилъ въ себя на очень короткія мгновенія. И въ эти короткіе, свѣтлые промежутки его сознанія, омраченнаго мучительной лихорадкой, невыразимо больно было слышать, какъ онъ говорилъ:

-- Я доволенъ... доволенъ, что умираю такъ спокойно!.. Какое счастье сойти убаюканнымъ въ огромное море свѣта... Почему ты мнѣ больше не читаешь, мой маленькій Альбертъ?.. Когда я сплю, твое чтеніе меня успокоиваетъ... Оно прогоняетъ лихорадку... Почитай мнѣ немного изъ Лукреція!..

Въ безпокойныя ночи бредъ его часто принималъ эротическій характеръ, переходя въ страшное возбужденіе. Онъ начиналъ произносить скверныя слова и дѣлать неприличные жесты. Въ эти минуты моя мать не смѣла приближаться въ кровати. Она боялась неожиданнаго взрыва, внезапныхъ страстныхъ объятій, помня, какъ однажды высвободилась изъ нихъ съ большимъ трудомъ. Аббатъ схватилъ ее за талію, грубо привлекъ къ себѣ, и она почувствовала на своихъ губахъ ядовитое и горячее дыханіе чахоточнаго... Въ это воскресенье, когда мы съ Мадленой еще не успѣли пробыть въ его комнатѣ и получаса, аббатъ, сбросивъ съ себя простыню и одѣяло, всталъ вдругъ передъ нами въ непристойной позѣ. И прежде, чѣмъ мы могли помѣшать ему, онъ сошелъ съ кровати и, качаясь на своихъ длинныхъ высохшихъ ногахъ, бросился на другой конецъ комнаты... Тутъ произошла страшная, неописуемая въ своемъ отвратительномъ ужасѣ картина... Его плотскія желанія, то сдерживаемыя и побѣждаемыя, то необузданныя и удесятерявшіяся видѣніями ненасытнаго воображенія, вылились теперь изъ всего его тѣла и мозга неудержимымъ потокомъ. Точно тѣло его, вѣчно мучимое страстью, теперь освобождалось отъ нея... Испуская дикіе крики, онъ предавался воображаемому сладострастію, гдѣ идея любви граничила съ жаждой крови, страстность объятій съ убійствомъ. Онъ представлялъ себя Тиверіемъ, Нерономъ, Калигулой.

-- Бичевать ихъ!.. Разорвать въ куски!..-- рычалъ онъ.

Скрючивъ пальцы, какъ когти, онъ раздиралъ воздухъ, воображая, что рветъ женское тѣло. Онъ складывалъ губы въ чудовищный поцѣлуй, точно высасывалъ струящуюся красную кровь изъ зіяющихъ ранъ. Страшно было смотрѣть на это возбужденіе умирающаго тѣла, видѣть эти неподвижные, пустые, уже мертвые глаза, среди расширенныхъ, не мигающихъ вѣкъ. Наконецъ, онъ грохнулся на полъ, раскинулъ руки и сталъ искать чего-то вокругъ себя.

Пригвожденный сначала страхомъ, я не двигался съ мѣста. Со спутанными мыслями, съ обезсилѣвшими членами и сознаніемъ, что вотъ-вотъ я провалюсь сейчасъ въ адъ, я хотѣлъ было убѣжать. Но тяжелая скорбь удерживала возлѣ этого страшнаго, жалкаго и отвратительнаго созданія. Однако, когда я увидѣлъ, что дядя упалъ, я вскрикнулъ, зовя на помощь кузена Дебре. Тотъ явился съ своего караула вѣкорридорѣ, и мы подняли несопротивлявшагося больше аббата.

-- Вотъ хорошо!-- сказалъ онъ.-- Спать хочу!..

Когда его уложили, онъ сталъ потихоньку всхлипывать и стонать, но до моего слуха дошелъ опять едва уловимый мотивъ пѣсни, неотступно преслѣдовавшій его въ бреду:

C'que j'ai sous mon jupon

Lari ron

C'que j'ai sous mon jupon...

Съ этого времени мнѣ запрещено было оставаться въ комнатѣ дяди. Я тоже расположился въ корридорѣ, какъ и кузенъ Дебре, не обращавшійся ко мнѣ ни разу ни съ однимъ словомъ. Онъ ходилъ взадъ и впередъ съ одного конца до другого, заложивъ руки за спину, съ озабоченнымъ видомъ, недовольный, находя, безъ сомнѣнія, что агонія затянулась неприлично долго. Онъ усталъ и былъ грязенъ. Вмѣсто прежняго опрятнаго костюма, теперь на немъ было пыльное платье, борода не брита, и черный шелковый платокъ повязанъ на шеѣ, какъ веревка. Иногда онъ входилъ въ библіотеку, и я слышалъ, какъ онъ хлопалъ тамъ по книгамъ, потомъ выходилъ, усаживался снова въ большое кресло, проклиная кого-то и бормоча себѣ въ усы какія-то непонятныя мнѣ слова.

Припадки дяди, между тѣмъ, дѣлались все чаще и все ужаснѣе. Изъ-за запертыхъ дверей раздавались неистовые, удушливые крики, хрипъ, ревъ. Слышенъ былъ скрипъ тюфяка и кровати, какой-то глухой, страшный шумъ, производившій на меня впечатлѣніе происходившаго въ комнатѣ убійства. Время отъ времени голосъ моего отца умолялъ:

-- Жюль, другъ мой, успокойся!

-- Иди сюда!.. А! негодница!.. Отхлестайте ее!-- рычалъ аббатъ.

Прибѣжалъ кюрэ Бланшаръ, пробылъ тамъ съ полчаса и вышелъ въ сопровожденіи моей матери. Они разговаривали шепотомъ.

-- Это ужасно!.. ужасно!.. Онъ больше никого не узнаетъ,-- говорила мать.

-- Къ счастью,-- отвѣчалъ кюрэ.-- Иначе онъ ни за что не согласился бы... Но дѣло сдѣлано... Нѣтъ надобности, чтобы посторонніе знали...

Цѣлый день прошелъ въ томъ, что люди приходили и уходили, всѣ были въ смятеніи, торопились, все больше и больше теряли голову. Капитанъ передвинулъ свой караулъ ближе къ двери и не спускалъ съ нея глазъ, въ ожиданіи, что изъ нея вылетитъ бѣдная, грѣшная душа и исчезнетъ въ пространствѣ.

Агонія продолжалась еще два дня, два ужасныхъ дня, показавшихся мнѣ двумя вѣками. Самъ не знаю, какъ я не сошелъ съ ума. Я жилъ въ безпрерывномъ уясасѣ; разумъ мутился, голова не переставала кружиться. Подъ вліяніемъ рѣзкихъ впечатлѣній, воспріимчивость моя приняла уродливыя формы: самыя обыкновенныя вещи казались страшными, ненормальными, сверхъестественными. Мнѣ казалось, что мои отецъ и мать, когда проходили по корридору, тоже скользили, уносясь вмѣстѣ съ тѣнями, какъ кошмарныя видѣнія; они тоже заимствовали что то изъ безумныхъ припадковъ аббата. Нѣсколько разъ появлявшійся кюрэ представлялся мнѣ страннымъ и необыкновеннымъ призракомъ, вышедшимъ изъ головы какого-то безумца. Такъ же, какъ и дядя, онъ казался мнѣ оборотнемъ съ черными крыльями, какъ у огромной мрачной хищной птицы. Хотя я больше и не заходилъ въ комнату больного въ эти ужасные дни, я не могъ отдѣлаться отъ страшнаго образа Жюля, какимъ я видѣлъ его тогда. Напротивъ, онъ преслѣдовалъ меня, множился въ безчисленныхъ формахъ и видахъ. Каждый хрипъ, каждое удушье, конвульсивный крикъ и икота, ясно доносившіеся черезъ стѣну до моего слуха, представлялись мнѣ облеченными въ плоть, видимыми, осязаемыми. Они толпились безпорядочной массой, одухотворенные странной, чудовищной жизнью, все выростая въ своемъ могильномъ ужасѣ Я хотѣлъ бѣжать, но не могъ. Я оставался на мѣстѣ; слышалъ этотъ голосъ, вмѣстѣ съ послѣднимъ дыханіемъ извергавшимъ непристойности и проклятія, оставался и слышалъ послѣдній взрывъ возмущеннаго духа, послѣднія усилія обреченной плоти. И я вспомнилъ трогательныя слова дяди:

-- Какое счастіе уйти, убаюканнымъ, въ огромное море свѣта!..

Бывали часы, когда я считалъ себя мертвымъ и чувствовалъ, какъ погружаюсь въ страшный мракъ вѣчной кары.

Въ концѣ второго дня шумъ затихъ и голосъ умолкъ. Прошло, должно быть, около часу въ молчаніи. Наступила ночь; сквозь дверную щель пробивался желтоватый свѣтъ. Я былъ совершенно одинъ. Кузенъ Дебре заперся въ библіотекѣ. Отецъ вышелъ и позвалъ меня.

-- Поди простись съ дядей, дитя мое,-- прошепталъ онъ. Двѣ большія слезы скатились по его поблѣднѣвшимъ щекамъ.

Я вошелъ въ комнату. Дядя отдыхалъ, закинувъ голову на подушку. Можно было подумать, что онъ спитъ: лицо конвульсивно подергивалось, тѣло было неподвижно. Время отъ времени челюсти его судорожно сжимались, и руки, лежавшія поверхъ простыни, вздрагивали. Изъ едва открытыхъ устъ вылеталъ слабый свистящій звукъ, подобный бульканью воды изъ бутылки. Отросшая борода отбрасывала рѣзкую тѣнь на кожу, пожелтѣвшую на выступахъ костей, съ синими пятнами на мускулахъ. У ногъ кровати, на колѣняхъ, молилась моя мать. Но молилась ли она?..

Я приблизился; съ замирающимъ сердцемъ, запечатлѣлъ я поцѣлуй на лбу дяди. Й въ короткое мгновеніе, когда уста мои прикоснулись къ его безчувственной кожѣ, въ умѣ моемъ промелькнула вся жизнь этого несчастнаго человѣка, съ того момента, какъ онъ уморительнымъ жестомъ выбросилъ черезъ заборъ мои книги, до той страшной послѣдней сцены въ его комнатѣ... Я разрыдался. Мать моя встала съ колѣнъ, скрестила умирающему руки на груди и, всунувъ ему въ пальцы принесенное съ собой маленькое мѣдное распятіе, опять стала на молитву.

Не смотря на горе, въ ушахъ моихъ звенѣлъ мотивъ шансонетки... Казалось, онъ раздавался всюду: и въ шепотѣ моей матери, и въ мало-по-малу затихавшемъ хрипѣніи умирающаго, похожимъ на мурлыканье кошки:

Qu'as tu sous ton jupon?

Lari ron...

И, задыхаясь отъ слезъ, я мысленно отвѣчалъ себѣ:

C'est un p'tit chat tout rond

Lari ron...

Когда я вошелъ въ библіотеку, то увидѣлъ кузена Дебре на лѣсенкѣ передъ полками; со свѣчею въ рукѣ, онъ производилъ осмотръ книгъ. Онъ опять старался найти дорогія и рѣдкія изданія, не дававшія ему покоя.

-- Ну, какъ Жюль?..-- спросилъ онъ.-- Что-то не слышно больше его хрипа.

-- Онъ умеръ,-- сказалъ я, вновь разрыдавшись.

Капитанъ чуть не упалъ навзничь и принужденъ былъ удержаться за доску одной изъ полокъ.

-- Чортъ возьми!-- воскликнулъ онъ.

Онъ быстро спустился съ лѣсенки, схватилъ свою хорьковую шапку, лежавшую на столѣ, и вышелъ, съ громкимъ крикомъ:

-- Надо наложить печати!..

VI.

Семья Дервель сошлась въ конторѣ нотаріуса для выслушанія завѣщанія моего дяди. Нотаріусъ прежде всего далъ всѣмъ осмотрѣть большой четыреугольный желтый конвертъ, запечатанный пятью зеленоватыми сургучными печатями. На конвертѣ стояла надпись: "Мое завѣщаніе". Потомъ, обративъ общее вниманіе на то, что печати не тронуты, нотаріусъ взломалъ ихъ и, вытащивъ изъ конверта листъ гербовой бумаги, сложенный пополамъ, медленно и торжественно прочелъ слѣдующій странный документъ:

"Капуцины, 27 сентября 1868 года.

Я никогда не вѣрилъ въ искренность призванія деревенскихъ священниковъ и всегда думалъ, что они служители церкви только по бѣдности. Ремесло священника особенно привлекаетъ лѣнтяевъ, мечтающихъ о жизни, полной грубыхъ заботъ, праздности и беззаботности. Оно прельщаетъ также тщеславныхъ и дурныхъ сыновей, презирающихъ сгорбленныя спины въ синихъ блузахъ и мозолистые пальцы своихъ отцовъ. Для нихъ священническій санъ, это -- буржуазное удобство приходскаго дома, сытный столъ и низкіе поклоны прохожихъ при встрѣчѣ. Если бы большинство этихъ жалкихъ, возмущенныхъ и завистливыхъ крестьянъ родились въ достаткѣ, они никогда ни на минуту не подумали бы вступить въ какой-нибудь орденъ, а если бы, послѣ поступленія въ орденъ, имъ вдругъ свалилось богатство, то всѣ почти поспѣшили бы выйти изъ него. Я хочу дать этому блестящее и публичное доказательство.

Мое завѣщаніе и есть это доказательство.

Первому же священнику въ епархіи, который разстрижется послѣ моей смерти, я завѣщаю въ полную собственность -- все движимое и недвижимое имущество, состоящее въ слѣдующемъ:

1) Мое помѣстье "Капуцины", со всѣми угодьями, и всю находящуюся въ домѣ обстановку, съ погреба до чердака, за исключеніемъ только библіотеки, о коей рѣчь ниже.

2) Ежегодную ренту въ три тысячи пятьсотъ франковъ, заключающуюся въ различныхъ цѣнныхъ бумагахъ, списокъ коихъ хранится у нотаріуса въ Віантэ.

3) Наличныя деньги, купоны, векселя и проч., что найдется у меня послѣ моихъ похоронъ.

Не сомнѣваюсь, что когда воля моя станетъ извѣстна, очень многіе священники разстригутся и явятся съ жадностью требовать мой домъ, мои доходы, деньги, обстановку. Нотъ почему обязую моего душеприказчика точно и подробно установить званіе "перваго разстриги". Тутъ-то и откроется источникъ всякой ненависти, дикой зависти, гнусныхъ страстей, нечистой лжи, лжесвидѣтельства, всего того, что составляетъ душу священника. Если случится, что въ одинъ и тотъ же день, въ одну и ту же минуту разстригутся двадцать, пятьдесятъ, двѣсти поповъ, жребій долженъ рѣшить, кому изъ этихъ со-разстригъ будетъ принадлежать завѣщанное мною свободно и съ такимъ удовольствіемъ мое имущество. Они разыграютъ его или на соломенкахъ, или въ орелъ и рѣшетку подъ наблюденіемъ моего душеприказчика.

Этотъ неизвѣстный и недостойный наслѣдникъ обязанъ держать при себѣ Мадлену Куракенъ, мою служанку, платить ей сто двадцать франковъ въ годъ жалованья или, по ея желанію, предоставить ей пожизненную ренту четыреста франковъ ежегодно.

Прошу г. Сервьера, землевладѣльца въ Віантэ и моего друга, взять на себя обязанности душеприказчика. Прошу его такъ же, на память о нашихъ добрыхъ отношеніяхъ и въ вознагражденіе за доставленныя ему мною непріятности, принять отъ меня въ даръ мою библіотеку, въ томъ составѣ, въ какомъ она будетъ въ день моей смерти. Прошу съ особой заботливостью исполнить слѣдующій параграфъ:

Въ комнатѣ противъ библіотеки г. Сервьеръ найдетъ старый черный чемоданъ съ отдѣлкой изъ свиной кожи на крышкѣ. Поручаю г. Сервьеру, на четвертый день послѣ моей смерти, этотъ чемоданъ сжечь во дворѣ "Капуциновъ" въ присутствіи мирового судьи, нотаріуса и полицейскаго коммиссара.

Желаю, наконецъ, чтобы похороны мои были просты и непродолжительны; чтобы не было никакой заупокойной обѣдни, чтобы не зажигали свѣчъ во время богослуженія: оно должно быть такимъ же, какъ и при похоронахъ бѣдняковъ. Впрочемъ, такъ какъ я приказываю не расходовать никакихъ денегъ на совершеніе моихъ похоронъ, то, къ несчастью г. кюрэ Бланшара, я спокоенъ и не думаю объ этомъ.

Жюль-Пьеръ-Мари Дервелль,
священникъ".

Нотаріусъ окончилъ чтеніе. Покачивая головой, онъ нѣсколько разъ перевернулъ гербовый листъ бумаги, осматривая его съ сокрушеннымъ сердцемъ.

-- Это все!-- сказалъ онъ, дѣлая рукой недоумѣвающій жестъ.-- Совершенно все. Желаете получить копію?-- спросилъ онъ, подымаясь.

По утвердительному внаку моего отца, нотаріусъ вышелъ въ контору съ завѣщаніемъ въ рукѣ.

Всѣ были подавлены, уничтожены. Кузенъ Дебре не двигался. Устремивъ глаза въ полъ, онъ, казалось, окаменѣлъ: до того мертва была его неподвижность, до того изумленіе сковало его тѣло, превратило въ инертную глыбу. Однако, черезъ минуту, онъ также всталъ, громко свиснулъ и воскликнулъ глухо:

-- А! негодяй, чортъ его возьми!

И ни на кого не взглянувъ, онъ вышелъ, страшно ругаясь.

Что касается отца, то, конечно, онъ всегда боялся какой-нибудь загробной "штуки" со стороны аббата, но такого завѣщанія все-таки никогда не могъ себѣ представить! Его трусливый, буржуазный умъ не понималъ этого завѣщанія, превосходившаго всѣ ужасы непростительнаго святотатства. Оно навѣки самой смертью запечатлѣвало память о безбожіи, неблагодарности, безобразіи и обманѣ, составлявшихъ сущность жизни его брата; то былъ послѣдній хрипъ нераскаявшейся души, послѣдняя отрыжка демоническаго ума, и отнынѣ онъ будетъ видѣть ее, слышать постоянно. Кромѣ того, отца жестоко огорчала оскорбительная безучастность дяди къ семьѣ, заботившейся о немъ, преданной до самой послѣдней минуты. Отцу стало жаль себя и меня и, въ огорченіи, со слезами на глазахъ онъ повторялъ:

-- Ничего для меня... ни одного подарка на память Альберту!.. Ну, жена моя, я еще понимаю... Но я... ребенокъ!..

Когда нотаріусъ вернулся съ копіей, отецъ почувствовалъ необходимость облегчить немного свою душу.

-- Какъ ни какъ, а тяжело!-- сказалъ онъ тихо и грустно.-- Конечно, не изъ-за его состоянія... онъ воленъ былъ располагать имъ, хотя такое завѣщаніе -- подлость... И какой пріемъ! Ничего на память Альберту, своему крестнику. Бѣдное дитя!.. Согласитесь сами: онъ долженъ былъ бы оставить ему библіотеку... Вѣдь это не Богъ знаетъ что, не правда ли?.. А вмѣсто того-ни слова! Между тѣмъ, не разъ въ Рандоне, да и не дальше, какъ вчера еще въ Капуцинахъ", я отказалъ ради него всѣмъ своимъ больнымъ. О! люди не мало посмѣются!..

Нотаріусъ съ сочувствіемъ вторилъ мимикой и жестами огорченію моего отца.

-- Да, да!-- повторялъ онъ,-- ужасно досадно!.. ужасно досадно!.. Конечно, я не даю вамъ совѣта, но мнѣ кажется завѣщаніе весьма спорнымъ... Не могу сказать, въ чемъ именно... Впрочемъ, вы поступите по своему усмотрѣнію!..

-- Процессъ!-- вздохнулъ отецъ.-- О, нѣтъ, нѣтъ! Къ тому же оскорбленіе вѣдь не сгладится...

Онъ спряталъ копію въ портфель и поспѣшилъ домой, гдѣ его ждали Робены.

Мать съ трудомъ сдерживалась при чтеніи завѣщанія, а г-жа Робенъ испускала негодующіе крики.

-- Оно недѣйствительно, недѣйствительно!-- кричалъ Робенъ.-- Это -- капище безбожія и безнравственности... Оно недѣйствительно! И какъ отдавать наслѣдство первому разстригѣ!.. Завѣщаніе недѣйствительно.

Въ теченіе трехъ часовъ онъ цитировалъ статьи гражданскаго уложенія и рѣшенія касаціонной палаты. Въ глазахъ моей матери горѣлъ мрачный и страшный лучъ ненависти. Отецъ продолжалъ ныть:

-- Ничего на память мальчику!.. И если бы вы знали, какъ мы ухаживали за нимъ!.. Альбертъ читалъ ему вслухъ... Вѣдь онъ -- его крестникъ... Мыслимо ли это, г-жа Робенъ?.. О! Сервьеры должны жестоко смѣяться надъ нами!.. Библіотеку имъ? Скажите на милость!

-----

Похороны были просты и непродолжительны, какъ того желалъ мой дядя. Было почти весело. Ни одинъ патеръ изъ сосѣдняго прихода не явился. Какъ у бѣдныхъ, ни порталъ церкви, ни алтарь не были задрапированы, и органъ безмолвствовалъ. За то за гробомъ шла огромная, насмѣшливо перешептывавшаяся толпа, комментировавшая на всѣ лады завѣщаніе аббата. Шутливыя, презрительныя замѣчанія перелетали отъ одной группы къ другой; исторія о чемоданѣ переходила изъ устъ въ уста и сопровождалась сдержаннымъ ироническимъ смѣхомъ, прерываемымъ ритмическимъ звяканіемъ колокольчика и время отъ времени хриплыми возгласами единственнаго пѣвчаго. На кладбищѣ толпа увеличилась, и, толкаясь, всѣ стали вокругъ могилы. Можетъ быть, ждали, что дядя сброситъ вдругъ крышку гроба, выставитъ свое уродливое лицо, выкинетъ послѣднюю штуку, выкрикнетъ послѣднее богохульство. Когда яма была засыпана, зрители медленно разошлись, недовольные, что не видѣли ничего сверхъестественнаго и смѣшного. Никто не оросилъ каплей святой воды голый холмъ земли, гдѣ не было ни вѣнка, ни цвѣточка.

------

На четвертый день послѣ смерти дяди мы съ отцомъ отправились въ "Капуцины". Робенъ, обязанный присутствовать при сожженіи чемодана, настаивалъ, чтобы и мы были тамъ. Сервьеръ, нотаріусъ и полицейскій коммиссаръ уже ждали. Посреди двора приготовили подобіе маленькаго костра изъ трехъ сухихъ полѣньевъ и хвороста для большей силы огня. Робенъ опечаталъ все въ "Капуцинахъ". Удостовѣрились въ цѣлости печатей на чемоданѣ, и Сервьеръ съ полицейскимъ коммиссаромъ вынесли его во дворъ и осторожно возложили на дрова. Это былъ торжественный, почти страшный моментъ. Тайна, хранившаяся на днѣ чемодана, тревожила всѣхъ. И вотъ она расплывется въ дыму! Ея боялись, но всѣмъ хотѣлось знать ее. Взоры наши были прикованы къ чемодану, точно силились проникнуть сквозь изъѣзденныя червями скоробленныя доски, скрывавшія подъ собою... что?..

Судья, блѣдный, подошелъ къ отцу и спросилъ:

-- А что, если тамъ взрывчатыя вещества?

Отецъ сталъ разувѣрять его.

-- Если бы было такъ,-- сказалъ онъ,-- то онъ поручилъ бы сжечь чемоданъ мнѣ.

Сервьеръ пододвинулъ зажженную солому подъ дрова. Сначала въ спокойномъ воздухѣ поднялось густое облако дыма. Оно колебалось легкимъ дуновеніемъ вѣтра. Маю по малу огонь разгорѣлся, затрещалъ, и вскорѣ желтые и синеватые языки пламени охватили весь чемоданъ. Онъ вспыхнулъ и свалился въ середину костра; источенныя червями боковыя доски вдругъ распались и разскочились въ стороны; цѣлый ворохъ бумагъ, странныхъ гравюръ, чудовищныхъ рисунковъ посыпался оттуда, и мы увидѣли скорченныя огнемъ огромныя женскія тѣла, чудовищную наготу, изображенія разныхъ частей тѣла во всевозможныхъ положеніяхъ, рисунки невообразимой непристойности... Пламя коробило ихъ и придавало имъ невѣроятныя движенія. Мы всѣ, пораженные такимъ неожиданнымъ зрѣлищемъ, приблизились къ костру съ расширенными глазами.

-- Ступай прочь! ступай прочь!-- кричалъ мнѣ отецъ, схвативъ меня за руку и далеко уводя отъ костра.

-- Уходи, уходи!

Я отошелъ съ смущенной душой и остановился у входа въ лавровую аллею. Остальные пять зрителей простояли у огня добрую четверть часа, склонившись надъ бумагами, и съ вытянутыми шеями съ любопытствомъ и съ жадностью впивались въ нихъ глазами. Огонь погасъ, дымъ разсѣялся. А они все смотрѣли на кучку остывшаго пепла.

Возвращеніе въ Віантэ прошло въ молчаніи. На площади, прощаясь съ Робеномъ, я взглянулъ на домъ дѣвицъ Лежаръ. У окна сидѣлъ маленькій Жоржъ и шилъ, еще болѣе сгорбившись, еще болѣе желтый и высохшій. Руки его то подымались, то опускались, вслѣдъ за иглой.

-- До вечера!-- сказалъ отецъ мировому судьѣ.

-- До вечера!-- отвѣтилъ Робенъ.

Вечеромъ жизнь вступила въ прежнюю колею. Нѣсколько разъ отецъ повторилъ:

-- Но что-жъ онъ могъ дѣлать въ Парижѣ?

И мнѣ казалось, что я слышу хохотъ въ отвѣтъ на этотъ вопросъ, отдаленный, глухой хохотъ, изъ-подъ земли.

КОНЕЦЪ.

"Русское Богатство", NoNo 3--6, 1905

Оставить комментарий Мирбо Октав (перевод: Софья Боборыкина) (yes@lib.ru) Год: 1886 Обновлено: 04/06/2018. 462k. Статистика. Роман: Проза, Переводы Романы	Скачать FB2 Ваша оценка:
Аннотация: L'Abbé Jules. Перевод Софьи Боборыкиной. Текст издания: журнал "Русское Богатство", NoNo 3-6, 1905.

Мирбо Октав Аббат Жюль

АББАТЪ ЖЮЛЬ.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

Мирбо Октав
Аббат Жюль