Миров Михаил Васильевич
Смерть Исидора Лютого

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Михаил Миров.
Смерть Исидора Лютого

Другу моему Дмитрию Крутикову посвящаю.

Бригада

   Прославленная сказаниями легендарными о подвигах своих, Украинская Партизанская Бригада -- действовавшая в тылу у Деникина -- отступала, путая след, меняя маршруты, взрывая отбитые у врага бронепоезда отстреливаясь и сражаясь на каждой версте.
   Своим лучшим избранным полкам белым командованием был отдан приказ:
   
   ..."Уничтожить язву тыла во что бы то ни стало. Стереть с лица Украины, Кавказа и Таврии банды голодранцев, ибо для того, чтобы взять Москву, Добровольческой Белой Армии нужен крепкий тыл и дороги, свободные от банд".
   
   Украинская Партизанская, израненная в несчетных боях, разбитая усталью тяжелых переходов, опасаясь полного разгрома, -- бросила проселки, по которым отступала раньше, и пошла без дорог, по обледенелым полям, по степям, покрытым стеклянной коркой льда. Ее путь отягчал огромный обоз, с сотнями раненых, оставленных без помощи, без врачей и медикаментов.
   Отягчали телеги с женами, с детьми и походным скарбом бойцов.
   Нужно было быть уроженцем этих мест -- нужно было помнить здесь каждый овраг и каждую лощинку так, как не забывая помнит старый испытанный лоцман фарватер своей бухты, как знает зверь тропу к водопою, чтобы провести армию и обоз, минуя большаки и проселки, напрямик, через поля, леса и степи, засыпанные снегом, покрытые льдом.
   Лучшими проводниками не обладала ни одна из армий, сражавшихся на украинских полях в мятежные годы гражданской войны. Поводыри Украинской Партизанской не сбивались с пути и не путали дорог.
   Но у противника были в избытке полки для погони.
   Были часты перестрелки, много бойцов падало в стычках с нагонявшим врагом и еще больше раненых и больных грузили в обоз, на тачанки, отягчая и без того тяжкий путь армии, тяжкий путь бегств и отступлений.
   Коротки часы беглецов и куда длиннее версты, Нервно сжимает, коротит тревога дни и ночи, когда сзади торопит и шпорит коней погоня.
   Так были пройдены сотни длинных трудных верст, разбухших от осенней распутицы, скользких от заморозков и гололедицы. Много коней пало по дороге, много тачанок было брошено в пути...
   Прошли те дни, когда о подвигах храбрых слагались песни. Ушли и остались в прошлом те годы, когда слепые бандуристы бродили по Украине, из конца в конец, от Черного моря и до самой Московии, протаптывая путь сказаниям, былинам и думам своим от села к селу и от сердца к сердцу. Ведомы нашим предкам те дни, когда слагались песни о павших смертью храбрых, о стойком мужестве борцов за волю. Ведома и нам, правнукам тех предков, храбрость и борьба, только песен о ней уж никто не поет и никто не слагает. Бандуристов больше нет! Их не стало, как не стало в наши годы рыцарских доспехов и казацкой вольницы...
   И не от того ль я сегодня повествую о сраженьях, о боях, прошумевших так недавно, о павших борцах, забытых не правнуками, а братьями тех, что сражались. Не от того ль я заговорил сегодня, что уж много десятилетий прошло с тех пор, как ослеп и помер с голоду слагатель песен -- последний бандурист. И если я не расскажу о смерти Исидора Лютого, то кто же сложит песню о нем?!
   Украинская Партизанская Бригада, пройдя в боях и стычках не одну тысячу верст, докатилась в отступлении своем почти до самого города Умани.
   О, Умань, Умань-город! Много веков, украинских веков, сытых мятежами и восстаниями, прошло с тех времен, когда был ты основан. Не миновали пожары твоих церквей, синагог и домов. Не миновала резня, разбой и погром твоих улиц. Много, много битв произошло у подступов твоих, так много, что даже историки сбились со счета.
   А разве тот бой, последний, что был в девятьсот девятнадцатом мятежном году, разве не славен был он? Разве о нем не должно сложить песню?! И если бы только смогли наши прадеды из Запорожья встать и хоть одним оком глянуть, как сражались с офицерьем и панами их праправнуки из Украинской Партизанской -- налилось бы прадедовское сердце восторгом и гордостью, налилось бы до краев и дополна.
   Но так и не дошли полки бригады до Умани. Уперся авангард в белые полки, поставленные в заслон. И когда разведка вступила в перестрелку с конницей противника, бригаде был отдан приказ -- удариться вбок и попытаться взять Умань обходом.
   Умань взять надо было во что бы то ни стало, не глядя на потери. В Умани была база противника, там можно было отбить патроны для бойцов и медикаменты для раненых.
   Бригада попыталась исполнить приказ, но была обстреляна ураганным орудийным и пулеметным огнем... Полк, оставленный для прикрытия маневра, потерял больше половины своего состава и еле держался, беспрерывно требуя подкреплений.
   Разведки, посланные во все стороны, принесли жуткую весть:
   -- Бригада попала в мешок!
   Украинская Партизанская очутилась в стальном кольце лучших деникинских частей. Тут были, как выяснилось впоследствии, и Первый Железный Офицерский полк и Четвертый Донской Казачий, и Сводный Славянский, и другие кавалерийские и пехотные части, избранные из избранных, наилучших и вернейших белых полков.
   Кольцо сжималось. Становилось душным и грозным, как петля.
   Настал час, когда должно было решиться, быть или не быть бригаде. Погибнуть ли здесь всем до единого под Уменью или прорвать кольцо, скинуть петлю и уйти назад к Киевщине, Екатеринославщине, Харьковщине, чтобы там, в родных деревнях и селах, сменить загнанных, охромевших лошадей, пополнить новыми свежими силами ряды бойцов, сильно поредевшие в несчетных боях. Нужно было бросить думать о захвате Укани и попытаться где-нибудь по пути отбить у врага, нежданным налетом, поезда с патронами, снаряжением и медикаментами. Нужно было начать сызнова борьбу с офицерьем, до полного разгрома, до изгнания беляков, до того часа, когда враг будет прижат и опрокинут в море.
   Бригада отступила в деревню, которую накануне оставила. И как раз вовремя. Враг, суживая кольцо, попытался было сам занять ее, но партизаны опередили.
   Сгущалась темень. Надвигалась ночь. Перестрелка замерла.
   Комбригом Иваном Малым, за подписями всех членов штаба бригады, был отдан короткий приказ:
   
   "Всем бойцам пехоты, кавалерии и артиллерии. Всему обозу.
   Всем командирам:
   По пехоте: взводов, полурот, рот, батальонов, полков.
   По кавалерии: взводов, полуэскадронов, эскадронов, 1-го и 15-го Кав. полков.
   По артиллерии: 2-й батареи и полубатарей.
   Банды офицерья, кадетов и беляков окружили нас со всех четырех сторон. От врага нам ждать пощады нечего. Не для того восставали против беляков, чтобы теперь сдаваться и самим лезть з петлю под расстрел и на лютую казнь.
   Умиреть надо или выбиться!
   На завтра, спозаранку, чуть заря, назначаю главную атаку на прорыв. Бойцам быть готовым на победу или гибель!"

Комбриг Иван Малый
Члены штаба (подписи).

   Исидору Лютому, прославленному командиру тринадцатого партизанского полка, было дано задание: "в порядке боевого приказа достать во что бы то ни стало этой же ночью языка и препроводить означенного немедля в штаб".
   Исидор Лютый -- красавец-хохол громадного роста и богатырской добрынинской силы---был на голову выше всего своего полка. Когда шел полк густой колонной, то над всеми головами бойцов высилась и маячила большая исидорова голова.
   Лютый отрядил два десятка бойцов для захвата языка. Он наказал им, разделившись на двое, пойти в разных направлениях и так или иначе, но без пленника не возвращаться.
   Двадцать екатеринославцев-шахтеров пошли исполнить приказ командира -- исполнить или не вернуться.
   Один из них, запыхавшись, прибежал обратно, торопливо и прерывисто прокричал кому-то в темень:
   -- Хлиб увесь не роздай!.. Бондарчуку треба сказать, щоб и нам по шматку осталось!.. Щоб не весь э*илы...
   -- Я ты вже с переляку у...?! Злякавсь, що злог.аем и тоби не оставим! Догоная швидче, дурья башка, своих...
   Парень, не дослушав его и не отдышавшись, кинулся догонять ушедших, придерживая на ходу винтовку.

* * *

   Исидор Лютый, чтобы уж больше не ворошить своего полка, которому завтра надо было итти головным отрядом в бой, упросил комбрига не назначать охранения из Тринадцатого Партизанского и дать отдохнуть бойцам.
   Наспех с`ев кусок хлеба с салом, Лютый привычным быстрым шагом заспешил к хате, которую накануне занял, чтобы и самому лечь спать и хоть немного выветрить усталость, осевшую свинцовой тяжестью в голове. Лютый знал, что надо, обязательно надо, ему поспать хоть часа три, чтобы крепче и тяжелей была рука в завтрашнем бою, а голова полегче.
   Вошел Исидор в хату согнувшись почти вдвое, чтобы не задеть за притолку. Горела на столе лампа без стекла, и какими-то причудливыми тенями падал свет ее на мордастые портреты, висевшие на стенах, и на обветренные широкие и крепкие лица партизан, спавших вповалку на полу. Чад от лампы шел густой и подымался кверху, оседая копотью на потолке. Красный язычок пламени трепыхался из стороны в сторону, когда открывалась дверь и врывался ветер в хату. Исидор отбросил в сторону чьи-то ноги, чтобы освободить место на постланной на полу прелой соломе, снятой партизанами с крыши хозяйской клуни, и стал прилаживать себе седло в изголовье вместо подушки. Но потом он раздумал, седло бросил на стол и, положив под голову маузер в деревянной кобуре и на него папаху, лег так, укрывшись своим негнувшимся, покоробившимся от дождей и непогод, полушубком. Почти тут же, едва коснувшись щекой папахи, он захрапел. Храпел он как-то по-особенному, громко и переливчато, с передержкой и с присвистом.
   Хозяйка не по годам состарившаяся вдова, лежа на печи и ворочаясь от бессонницы, вдовьих забот и страха, как-то уныло и заученно, в сотый раз начинала повторять свои претензии к богу.
   -- Ой, боже ж мий, за яки таки грехи... И хропыть же, не наче в последний раз... от лиха годына!.. Ой, боже ж мий, хоть бы жменю сольцы, третью недилю без соли пропадаем... И сами и скотына. Боже ж мий, боже ж мий!..
   Тревожен сон на фронте, тревожен в ночь перед боем. Часто вздрагивали бойцы во сне, часто прерывался сон хриплым, простуженным кашлем. Кто-то беспокойно заворочался, кто-то выкрикнул со сна:
   -- Гарпына, чи ты чуешь, чи ни?! Гарпыно-olJ
   Хозяйка, вдруг прослезившись, утирая рукавом глаза, сквозь слезы прошептала:
   -- Нэ наче жинку кличе, нэ наче приснылась... Мабуть и чоловик без жинки знае почем пуд лыха!.. Ны за що, задаром народ переводють... Я де ж це мий сыночек, де ж це вин ниченьку ночуе?!.

Два языка

   Опрокинула ночь темным куполом небо. Скупо просыпала звезды. Крепким морозцем прошлась по голой земле.
   Перестрелка замерла и только одиночные выстрелы кой-где вспугивали ночную настороженную тишь.
   На аванпостах залегли секреты. Дозорные ходили патрулями. Густая и сильная цепь сторожевого охранения легла впереди обоза. Это было наиболее слабое место. Здесь были страшны неожиданности.
   Лежали в цепи бойцы на холодной земле и думалось бойцам и вспоминалось разное.
   Вспоминался кой-кому и Днепр, и бахчи у Днепра, и хмельные озорной человечьей любовью весенние ночи у Днепровских порогов.
   Вспоминалось партизанским конникам-грекам родное Приазовье и колонии греческие, раскиданные по степи щедрыми пригоршнями, и черноземные тучные поля, растившие тяжелую пшеницу, и густые отары "шленки" -- отборной овцы, поредевшие от многих грабежей и налетов, от военных постоев и частой смены властей.
   Вспоминалось красноармейцам-бородачам, семейным -- травило сердце полынью -- кровное свое, житейское и больное... Хозяйство, оставленное без хозяйского глаза и присмотра, обреченное на разор и безотцовщину... Вспоминались жены, покинутые в голодные дни, и дети малые, брошенные без призору и без хлеба. Я молодняку из городов и рабочих поселков так и снились немощеные улицы, узкие тупики и переулочки пригородов и окраин... Снились гулянки в ночь под воскресенье, гулянки до зари, под ручку и в обнимку, с молодой краснощекой девкой. Вспоминалось морщинистое материнское лицо и утерянный в оступлении кисет -- прощальный девичий подарок.
   А ночь, как все ночи, близилась к рассвету.
   Сомневались некоторые из бойцов в удаче завтрашнего боя:
   -- Силы-то у беляков чорт знает скоко! Темным темно!..
   -- Шибче тикать треба було... Я обоз як камень... из-за обоза всим теперь могила!..
   -- И опять же мешок, -- это тоже, брат, штука с гадкой!.. Подлая вещь!..
   -- Ишь штабник який нашовся!.. Сукиного сына сын треплет языком, як кобель хвостом... Тильке панику наводить...
   -- Пустозвонить, хлопци, тильке биду скликать. За Иваном Малым не сгинем! Не таки булы заслоны!..
   Пораненые во многих боях, не первый день рубившиеся под командой Ивана Малого, партизаны с простреленными костями и незажившими ранами верили в своего комбрига, верили в его силу, удачу и хитрость, и не опасались разгрома в завтрашнем бою.
   Но маловер и скептик от роду, Никола Левчук, не выдержал, обронил словцо:
   -- Малой, вирно Малой! А вже ж и вин не двужильный.
   -- Да и ты, трубохват, не того, не шибко...
   -- Оце як бы тилько коней не загнали б, хиба отступили б?!
   -- А ни в жисть!.. Порубали б на-чисто!..
   -- А у нас вже, мабуть, усю молотьбу кончили!..-- совсем некстати прогрезил кто-то вслух молодым и звонким голосом.
   На него оглянулись с укором. Старики смолчали, а молодняк не стерпел, -- надсмеялся вдосталь...
   -- Загнали хлопця в бутылку!
   -- А то ж не загонють?! Хвакт, -- загнали.

* *т*

   С полуночи окреп ветер... Дул с северо-востока холодный и резкий. Мчал сухую и мерзлую пыль, хлестко ударял по лицам, въедался в пальцы, охватывал стужей спину и бока...
   Качались, трещали голые верхушки двух тополей у крайней избы, гнулся, припадал к самой земле чахлый кустарник, тревожным, гудящим свистом полнилась ночь.
   За два часа до рассвета, на вражьей стороне, как раз напротив партизанского обоза, противник неожиданно открыл огонь. Пулеметную, сухую и дробную трескотню глушила лихорадочная стрельба пачками. Цепь охранения уже приготовилась к бою, силясь разглядеть врага.
   Тревога была напрасна.
   Стрельба так же неожиданно, как началась, смолкла. Десять шахтеров из второго десятка, посланного Исидором Лютым за языком, подкрались в темени к расположению беляков, но были обнаружены, неожиданно наткнувшись на вражий пикет. Противник принял их движение за ночную атаку и, открыв беглый огонь, скосил их всех до одного.
   Зато первый десяток, не потеряв ни одного бойца, возвратился сразу с двумя пленниками, захваченными живьем. Первый из них, коренастый и плотный, в свеже изодранной английской шинели, шагал посреди направленных на него штыков и винтовок, взятых на изготовку. Шагал он чеканно и четко, как на параде, вымуштрованным фельдфебельским шагом. Его пышные, с большой любовью и особой тщательностью взращенные усы спускались искусным завитком, на вершок ниже бритого подбородка. На его выпяченной груди блестящей шеренгой уставились ордена и медали, начиная от царского Георгия всех степеней и кончая орденом участника Корниловского ледяного похода.
   Второй пленник -- молодой и безусый офицер, спотыкаясь и хромая, брел позади фельдфебеля, пугливо озираясь по сторонам бегающими, ищущими глазами. Был он без шапки и в одном только сапоге. Второй с него стащили партизаны, но ни одному из них он не пришелся в пору, всем был мал. Они его тут же бросили, как ненужную вещь, но офицер не решился поднять его и снова надеть. Шерстяной носок (связанный, вероятно, еще бабушкой) на необутой ноге порвался вдрызг, а сама нога промерзла насквозь. Лицо офицера было до синевы бледно, руку он держал во рту, чтобы не лязгали зубы. Узкие в обтяжку брюки галифе были подозрительно мокры, зудили и щипали ноги, повыше колен.
   Пленники шли молча. Изредка фельдфебель оборачивался, оглядывал быстро офицера с ног до головы, презрительно складывал губы и зло сплевывал в сторону.
   -- В якой хати штаб тринадцатого? Нияк не знай- дем!..
   -- Третья с того краю.
   -- Беляков ведете?!
   -- Беляков.
   -- А чего их вести и куда?! Шлепай на месте, а хошь, дай я шлепну!..
   -- Сами грамотны... Языков ведем, понял?
   -- Що-ж тут не понять. За языков никто не говорит.

* * *

   Исидора Лютого кинулись будить сразу трое.
   -- Просыпайсь! Чуешь, языков привели!
   -- Да вставай же!..
   Исидор поднялся, сел, глянул на всех ничего не видящими со сна глазами, зажмурился от света.
   Фельдфебель, стоявший позади бойцов, будивших командира, подался всем туловищем вперед. Взглянув на Исидора, он вдруг, напружинившись, сжался весь и надсадно заорал, выплевывая вместе со словами слюну и ярость:
   -- Исидор?! Байструк?!
   Лютый, узнав голос, вздрогнул весь и вскочил на ноги...
   -- У-у-у, вотчим, убей его гром! -- завопил Исидор надорвано и страшно.
   Фельдфебель одним рывком схватил со стола седло и чувствуя, что сзади его уже ловят за руки, кинул его со всей силы в сторону Лютого.
   -- Исидор, сучья кровь! -- взвыл фельдфебель, бросая тяжелое седло в голову пасынка. Перекошенное лицо отчима с танцующими усами и злобным волчьим оскалом зубов --было страшно.
   Седло было брошено метко. Оно бы раскроило череп Исидору, если бы тот не успел согнуться почти вдвое и упасть на четвереньки. Тяжелое седло пролетело мимо, вышибло окно и застряло в раме.
   Дребезжа и дзинькая посыпалось битое стекло.
   Хозяйка, лежавшая на печи, проснулась от грохота... Завопила, хватающим за душу, бабьим криком:
   -- Ра-ту-у-у-йтэ!.. Ратуйтэ люди добры... Ра-ту-у-у-йтэ!.. Один из разбуженных шумом и воплями партизан цыкнул на нее:
   -- Цыц, ведьма!.. Цыц, бо убью!
   Исидор Лютый быстрым рывком кинулся за своим маузером.
   Фельдфебель, вырвавшись и опрокинув с грохотом табуретку, бросился вслед за Исидором...
   Яростный, надрывный вопль вырвался из его горла... Бойцы шарахнулись в сторону...
   Один из них, исступленно ухнув, со всего размаху, ударил штыком в фельдфебельскую спину.
   Колени фельдфебеля как-то нелепо подогнулись, лязгнув, сомкнулись зубы... Он рухнул на пол, не сделав и шага. Послышалось в жуткой тишине бульканье и хрип... Судорога прошла по ногам, напружинила, сжала их и снова вытянула... Фельдфебель замер.
   Пасынок, подлетев к телу отчима, вогнал еще две пули в голову трупа.
   -- У-у-ух, гад ползучий!.. -- Кто-то из партизан зло сплюнул фельдфебелю на ноги.
   Пленный офицер, отворачиваясь и почти рыдая, пробормотал:
   -- О бож-же!!!
   Зубы у него стучали, нижняя челюсть прыгала, глаза были выпучены ужасом...
   Исидор Лютый, схватив офицера за руку повыше локтя, крепко сжал ее и потащил его иссиня-бледного и дрожащего в штаб бригады. Шел он, опустив низко голову, быстрыми большими шагами. Офицер бежал за ним, охватив свободной левой рукой пальцы Исидора, въевшиеся клещами в мускулы и мясо правой руки.
   -- Отпустите руку!.. Я вас умоляю!.. Я ведь и так иду... Я не могу!.. Отпустите!.. Я упаду сейчас!..-- захлебываясь умолял офицер. Крупные слезы тяжелыми каплями падали часто из его больших и расширенных глаз.
   Исидор, не слушая его, шагал все быстрее, отхватывая длинными ногами каждый раз по полсажени. Губы его были плотно сжаты, мускулы щек играли. Слепые, ничего не видящие глаза глядели под ноги. Сквозь сомкнутые зубы он, время от времени, что-то бормотал, нелепо повторяя слова.
   -- Сгубыв... Оцэ так... Так... Вотчим...
   И вдруг в исидоровой тяжелой голове что-то прояснилось на миг... Вспомнился, неожиданно и совсем некстати, единственный подарок отчима, единственный ласковый улыбнувшийся день за всю их совместную жизнь, за все те тринадцать лет, отравленные лютой придирчивой злобой.
   В тот день отчим принес пасынку в подарок детский, блестящий и черный пугач. Исидор не знал, что пугач этот отчим, бывший тогда старшим городовым в участке, отобрал у какого-то гимназистика, встреченного на улице.
   Но все же то был единственный день, случайный и неожиданный, и запомнился он, напоенный радостью до сыта. Врос глубоко в память пугач тот, игрушечный и детский.
   А почему сейчас, вот в эту минуту, вспомнился именно тот день, единственный, а не любой из пяти тысяч других, когда придирчивые и буйные отчимовские кулаки били пасынка каждодневно "почем зря" и куда попало -- Исидор не знал.
   Крадучись, опасливо и по-воровски заползло что-то в роде жалости и сожаления в исидорово сердце...
   Лютый вдруг выпустил руку пленного офицера, схватил его за воротник шинели, тряхнул и гаркнул:
   -- Швыдче шагать умнешь?! Бо зразу научу!..
   Офицер, торопливо и неровно побежал на полшага впереди Исидора Лютого. Закусив нижнюю губу и весь согнувшись на бок, он несколько раз на ходу погладил выпущенную Исидором руку.
   Сзади, едва поспевая за офицером и Лютым, молча шагало семь бойцов из того десятка, что привел языков.
   Командир десятка -- взводный Микита Богацько и еще двое остались в избе.
   Убийца фельдфебеля отер свой штык о полу фельдфебельской шинели и, вдвоем с товарищем, ухвативши за ноги труп, они волоком потащили его вон из избы.
   Хозяйка, украдкой выглянув из-за печи, трижды перекрестила труп.
   Взводный Микита Богацько, перевернув солому, залитую фельдфебельской кровью, на другую сторону и раструсив по ней еще пук, выдернутый из-под заснувших товарищей, тяжело опустился на нее и, не разуваясь, заснул, положив под голову локоть.

На прорыв

   Тринадцатый Партизанский шел головным отрядом в бой, на прорыв вражеского заслона. Центром атакующих колонн командовал командир Тринадцатого -- Исидор Лютый; правым флангом -- член штаба бригады -- Иосиф Гарц, левым -- Григорий Малой, брат комбрига. Сам комбриг за полтора часа до начала боя во главе сводного кавалерийского отряда, -- куда были отобраны лучшие кони бригады и бойцы, испытанные и выверенные во многих боях, -- ушел в обход врагу для выполнения особого задания. Комбригу вместе с отрядом надлежало прорваться в тыл противника и оттуда неожиданным ударом в спину врага решить судьбу боя.
   Бойцам атакующих частей было выдано по сорок патронов на штык. В запасе у бригады осталось такое же количество. Строго-настрого было приказано заряды всемерно беречь и стрелять только по приказу командиров или в случае самой острой нужды.
   Бой начался.
   Наступали партизаны.
   Пробежит под неприятельским огнем согнувшись в "три погибели" партизанская цепь шагов двадцать и опять по команде "ложись" залягут бойцы до следующей перебежки. А потом снова с правого фланга на левый, из уст в уста, от соседа к соседу пробежит команда:
   -- Перебежка!
   -- Есть, перебежка.
   -- Перебежка!
   -- Есть, перебежка.
   И снова шагов на пятьдесят подвинется цепь вперед, роняя по пути выбывших из строя -- раненых, убитых...
   Тринадцатый Партизанский с самого начала боя, получил наказ отбить у врага хуторок, в котором, по словам захваченного вчерашней ночью языка -- офицера, был расположен полевой штаб беляков. Хуторок этот, разрушенный и полусожженный, залег позади холма, поросшего редким и чахлым мелколесьем.
   Партизанская цепь уже подошла почти вплотную к самому его подножью, но дальше, несмотря на упорное мужество и настойчивость бойцов, не смогла подвинуться ни на шаг.
   Враг, занимавший лучшие позиции, окопавшийся и полускрытый кустарником, открыл ураганный, беспорядочный огонь пачками. Вражьи пулеметы гневно отплевывались тысячами пуль, а у партизан были считаны патроны.
   Когда, не глядя на убийственный огонь противника и не считая своих потерь, партизаны все же стали одолевать, когда холм -- ключ к хутору -- был уже почти очищен белыми, Исидором Лютым был получен из штаба бригады приказ:
   -- Отойти назад, выравняться с правым флангом и не зарываться вперед.
   Левый фланг был сильно помят беляками и отступал, несмотря на то, что ему на подмогу была брошена почти половина всех резервов бригады. Штаб опасался из боязни флангового обстрела выпячивать центр, имея левый фланг отступающим и смятым.
   Исидор Лютый, шедший наравне с бойцами в первой цепи, нехотя распорядился отступать:
   -- Отдай назад, шагов на двести!..
   -- Есть, отдай назад шагов на двести, -- повторялось от соседа к соседу и так до самого крайнего, до левофлангового.
   Противник воспользовался внезапным отступлением партизан и решил неожиданным сабельным ударом ошеломить и опрокинуть отступавшие цепи.
   Двести чеченцев с шашками наголо и около сотни донцов с пиками наперевес бросились из-за холма конной атакой. Дикий боевой вопль чечни, осатанелое "ура" и разбойный присвист донцов, развевающиеся бурки и пики, зловеще взятые наперевес, хлестко ударили по сердцу партизан. Захолонуло оно, застыло и сжалось.
   Дрогнула первая цепь прославленного Тринадцатого полка, дрогнула и колыхнулась.
   -- Бойцы слухать!.. Сто-о-оп!.. Назад ни шагу!..
   Сумел Исидор унять дрожь. Сумел сломить первую, самую страшную, мысль о бегстве, сумел осилить страх и ужас бойцов.
   Цепи стали, как вкопанные. Первая опустилась на колени, вторая, подоспевшая к ней в затылок, стала во весь рост. Обе цепи, ощетинившись дулами, замерли в ожидании команды. Противник вынужден был огонь прекратить, чтобы не бить по своим.
   Исидор знал, что уж если сумел он уломать в первый самый страшный миг бойцов, то теперь и они "не подгадят", не выдадут. Не в первый раз он вместе с ними принимал сабельный удар и думалось ему, что и не в последний.
   Подпустил Исидор поближе чечню и донцов, ударил залпом раз, другой и третий... и вернулось из трехсот всадников не более сотни назад. Бились подстреленные кони... Ошалело и стремглав носились по полю без всадников, и всадники, высвобождаясь из-под павших коней, ползком на брюхе пробирались к своим.
   Исидор Лютый удержал бойцов, пьяных победой, рвавшихся неудержимо и жадно вперед, и начал отходить, выравниваясь с правым флангом.
   Перестрелка участилась...
   Враг взял инициативу и перешел в наступление.
   Партизанские цепи отстреливались редко и словно нехотя... надо было беречь патроны.

* * *

   Ветер утих. Обрывки белых облаков растерянно плыли по небу. Легкие, редкие снежинки кружились над землей. Морозный воздух был свеж и чист.
   Последний слабеющий порыв ветерка донес с деревни запах дыма... И был странен и не к месту этот запах жилья и уюта в холодном осеннем поле, истоптанном людьми и копытами коней, взрытом снарядами, кое-где запятнанном кровью и трупами мертвых и телами живых, притаившихся, припавших к земле бойцов...
   Стрельба становилась все напряженней и нервней.
   Бешеным карьером, на партизанской стороне, прямо вдоль линии огня, скакал какой-то всадник...
   Издалека, еще до того, как он поравнялся с цепью, услыхали партизаны его исступленный, отчаянный крик:
   -- З бидой!.. товарищи, з бидой!..
   Повод вместе с наганом всадник держал в правой руке. Из разрубленной левой стекала кровь, обрызгивала штаны, лошадь и голенище сапога.
   Всадник надсадно и хрипло вопил:
   -- З бидой!.. Комбрига вбило... Малого вбило!!!
   Ударил громом панический крик. Громыхая ужасом пронесся по цепи и застрял у каждого в ушах.
   Поняли бойцы, что неоткуда ждать теперь подмоги, неоткуда ждать спасения...
   -- Пропадем ни за що!..
   Охватила паника бойцов.
   Бросились многие россыпью в стороны, бросились стадом назад.
   Почуял Лютый, что гибель пришла и ему, и всему партизанскому войску, и всем бойцам Тринадцатого полка. И вдруг какая-то сила подмыла его. бросила и понесла вперед. Схватив винтовку наперевес, отбежал Исидор вперед шагов на десять, и оттуда грянул крик его, -- надежный и крепкий:
   -- Вдаримо, хлопцы!
   Крик этот, зовущий и резкий, хлестко ударил по нервам бойцов. Захлестнул огромной, неведомой силой. Бросилась в голову кровь и схлынула снова.
   Остановилась, обернулась грудью и застыла бежавшая цепь...
   Заколыхалась в секундной нерешительности, еще раз вздрогнула, вновь колыхнулась и бросилась за своим командиром. И вторая цепь кинулась вслед за первой.
   И совершенно неожиданно ошпарил страх Исидора крутым кипятком. Страх, что не кинутся, не пойдут бойцы за ним, и погибнет он зря и в одиночку, от шальной пули. Лютый хотел уж было обернуться...
   Но раздался сзади рев...
   Рев этот осатанелый и дикий:
   -- Ого-о-ой11! Бей!!! -- смыл исидоров страх без остатка.
   Слепой и яростный, дикий, как прапредок, преследующий зверя, Исидор Лютый скачками несся впереди Тринадцатого полка.
   -- Ого-о-ой!11 Ура!..
   -- Бе-ей!!!
   -- Вдаримо, товарищи!
   -- Вдарим, Лютый, вдарим!
   И ударил Тринадцатый Партизанский так, что вдребезги разнес два вражьих полка, поставленные в заслон.
   Вздумали было беляки опрокинуть атаку артиллерийским огнем, но перепутала, в спешке, батарея противника установку и целой очередью шрапнели ударила по своим. Это-то и помогло партизанам опрокинуть и погнать впереди себя лучшие части беляков.
   И когда опомнился противник, когда бросил на подмогу своим разбитым частям, прямо в лоб Тринадцатому, свежие резервы, а сбоку, а потом и сзади обрушил на него отборную свою конницу -- тогда круто пришлось бойцам Тринадцатого.
   Храбро, до последнего, дрались партизаны, разрезанные вражьей конницей на несколько групп. Мужественно, грудью встречали удары сабель и штыков. Никто не ждал и не просил пощады.
   И когда выбивалась хотя какая-нибудь кучка партизан из вражьего кольца, из тугой петли, мертвой хваткой, стиснувшей Тринадцатый, не кидались бойцы на утек... Снова бросались в бой на подмогу своим таявшим и редевшим, обреченным на гибель соратникам-бойцам.
   Когда увидел Исидор Лютый, что нет уж кругом людей, что все полегли, что покачнулся и упал ничком и взводный Микита Богацько -- земляк и друг Исидора...
   Когда увидел, что от врага просвету не видно, а до другой кучки еще сражавшихся партизан ему не пробиться -- захотелось Исидору Лютому помереть не от вражьей руки. Захотелось взорвать и себя и еще хоть бы с пяток наседавших беляков.
   Ухватился было Исидор за гранату, но слишком поздно. Ошеломленный ударом приклада в затылок, ударом, нанесенным сзади, Исидор Лютый рухнул.
   Рухнул наземь прославленный командир славного Тринадцатого полка, упал и был захвачен в плен живьем.

* * *

   Перестрелка утихла на час, как будто для передышки, как будто для того, чтобы, передохнув, начать сызнова хлестать горячим свинцом еще яростней, еще пуще.
   Беляки, подтянув резервы, перестраивали ряды для последнего штурма, для окончательного разгрома и уничтожения бригады. У партизан резервы отсутствовали и подтягивать было нечего, разве что ремни потуже на собственных голодных животах.
   И там на черноземных полях, где еще, накануне летом, росла густая и тяжелая зерном пшеница, шелестя и привычно кланяясь ветрам...
   Там на полях стыли теперь лужи горячей еще крови, там валялись белые сгустки мудрых человеческих мозгов и последним холодком остывали трупы павших, с той и другой стороны.
   Исидора, связанного и избитого, притащили беляки в свой штаб, помещавшийся в громадной риге полу- сожженного хутора, у которого тарахтя мотором стоял броневик. Исидора Лютого, единственного из всех сражавшихся партизан, они взяли в плен, очевидно почуяв в нем командира и одного из главных вождей бригады.
   Исидора Лютого допрашивал лично полковник Вередов, начальник штаба всей Особой Группы белых войск, действовавшей против партизанской бригады.
   Низенький, худой и желчный он вынужден был, из-за необычайного роста Исидора, запрокидывать голову и глядеть на него снизу наверх. Это полковника бесило и заставляло нервничать. Вопросы свои он гневно выкрикивал резким неприятным голосом.
   -- Ты чем был у голодранцев? Помощником Малого?!
   -- А хиба що?..-- связанные за спиной руки Исидора сжались в кулаки. От этого ремни еще глубже вошли в тело. Налились и переполнились жилы.
   -- Отвечать, когда спрашивают'--Полковник с силой топнул ногой. -- Ты помощник Малого?
   -- Не-е, я китайского бога помощник...
   -- Молчать!
   -- А сам чего орешь, як на ридного батька?!
   -- Молчать! Мерзавец! -- полковник, подпрыгнув, ударил одетым в перчатку кулаком по лицу Исидора.
   Из разбитого носа хлынула кровь.
   Невероятным усилием Исидор старался вырвать связанные руки. Но ремни не поддавались и содрали кожу с ладоней.
   -- Отвечать! Ты помощник Малого!?
   Набрав слюны, Исидор сочно плюнул прямо в голову полковника. Перемешанный с кровью плевок сел на серую папаху Бередова.
   Исидор, поваленный чьими-то руками, упал навзничь. Падая, Лютый ушиб раненую голову и прикусил язык.
   Полковник Вередов, подскочив к нему, ударил несколько раз по лицу и в грудь Исидора носком сапога. Лютый извивался, силясь подняться на ноги, но напрасно. Мешали, не давали встать связанные руки. Изловчившись, он вцепился зубами, как разоренный пес, в ногу полковника. Но даже исидоровы волчьи зубы не смогли прокусить кожу сапога.
   Полковник кинулся было рукой к кобуре, но она была пуста, -- револьвер остался, забытый, на штабном столе.
   Взбешенный полковник приказал коротко и хрипло:
   -- Рас-с-стрелять!.. Пристрелить тут же!..
   Штабной адъютант, придерживая на ходу ножны шашки, подбежал к полковнику. Склонившись к нему, он что-то наспех зашептал ему на ухо:
   -- Хорошо, честное слово, хорошо! Верная мысль!.. Благодарю! -- Полковник торопливо пожал руку адъютанта. Второй своей рукой он сделал знак солдатам, уже было лязгнувшим затворами винтовок.
   -- Эй, вы, приостановитесь! Не надо!

Конец Исидора

   Когда вдоль партизанских цепей пронесся раненый всадник с диким воплем:
   -- З бидой!.. Убило комбрига!..
   Ошпарил крик этот, панический и страшный, смертным ужасом бойцов. Отшиб надежду на победу, надежду на прорыв. Показали партизаны врагу затылок.
   Враг, оправившись после удара Лютого, уложив весь Тринадцатый Партизанский полк, и разгромив левый фланг бригады, учуял панику бойцов и погнал на них лавой свои полки.
   Захлестнул проливной и горячий свинцовый ливень в отступающие части бригады.
   Партизанские цепи бежали, изредка отстреливаясь на ходу.
   На гнедой кобылице, пущенной в яростный галоп, скакал огромный рыжий всадник к бегущим, охваченным паникой цепям. Всадник скакал так, остервенело увеча кобылицу от самого штаба бригады. Шпоры рвали лошадиные бока, и слова, лязгающие как затвор, резали и вхлестывались в ухо:
   -- Бл... Страху не разводь!.. Комбриг живой!.. Иван Малый жив!!! Григория Малого убило!
   Сумел всадник басом своим, густым, уверенным и властным обуздать панику бойцов. Примером своим, неудержимостью, стремглав несущейся вперед, сумел заставить бегущие цепи повернуть обратно.
   -- Цепи, равня-я-яйсь!.. Вперед бего-о-ом!.. Пошла наша-а!
   И цепи выравнивались...
   Бойцы, словно устыдившись прошлой трусости и паники своей, с новым упорством, ожесточенно и яростно бросились в контратаку. И были пьяны бойцы голосом всадника, были пьяны неудержимой жаждой мести... Мести за Григория Малого, брата комбрига, и за прошлую трусость свою, и за всех тех, что полегли за сегодняшний бой... За всех, что лежали на полях и в оврагах, скрюченные последней смертной хваткой... Местью кровной за всех своих соратников-бойцов, что сегодня в первый раз взглянули не живыми, а мертвыми очами на небо и в землю.
   Всадник скакал и останавливал остатки бегущих. Заставлял показать врагу грудь, а не затылок... Заставлял принимать смерть и пулю не спиной, а грудью-
   -- Бежать некуда!.. Поворачивай оглобли!.. Пробиться надо... Комбриг жив... Иван Малый выручит -- ударит врагу в спину!
   Так скакал всадник яростным галопом, пока шальная оголтелая пуля не сразила насмерть кобылицу. Тогда пешим повел он партизанские цепи в бой.
   Противник бешеную контратаку встретил, не дрогнув. Враг пачками бросал свежие части в бой. Были в избытке у беляков резервы.
   Контратака была отбита.

* * *

   Враг одолевал.
   Командир Первого Железного Офицерского полка- генерал Зарубин, стреляный воробей, старый вояка -- больше всего любил славу, ордена и отличия. Он был скуп на похвалу другим, но ждал щедрости в похвалах себе и своему полку. Поэтому и берег он полк свой для последнего удара. Для того, чтоб Железному Офицерскому досталось право добить раненого насмерть противника, и тем самым, оставив в тени остальные части белых, выставить свой полк, как застрельщика победы.
   Генерал Зарубин -- негнущийся, прямой, с драчливо торчащими усами на чисто выбритом лице, отправляя полк в бой, обнажил шашку, воинственно взмахнул ею, сказал:
   -- Господа офицеры! Генерал Драгомиров лично обещал мне, если мы уничтожим банду, неделю отдыха в Киеве для всего полка. Л кроме того немедленную выдачу полного денежного довольствия. Господа офицеры! -- генерал снова взмахнул шашкой. -- Эта шваль, эта чернь отобрала у нас все, она разгромила и пожгла наши поместья! Она сделала нас нищими! Уничтожьте ее! Это право вашей мести.
   Генерал Зарубин сделал еще какой-то фортель шашкой и сразу сорвавшимся голосом заорал, отдельно по одному выбрасывая слова:
   -- Рубите их!.. Колите!.. Стреляйте!.. Топчите!.. Уничтожьте и чтоб в живых не осталось ни одного! Ни одного!..
   Полк как-то нелепо парадно (для такой передовой позиции) повернулся на каблуках и пошел стройными рядами, четко выбивая шаг, так четко, словно впереди не молчал, а играл оркестр, маршу которого сами собой подчинялись бы ноги.
   Впереди полка шел, тарахтя железом и мотором, броневик, и на нем, на крыше броневика, между двух башенок, привязанный к ним на коленях стоял Исидор.
   Был он без шапки. Волосы на затылке слиплись и засохли кровяным комом. Лицо было вымазано кровью. Ветер сбрасывал со лба его пряди черных смоляных волос и играл ими. Ветер обдувал ушибленный затылок и от этого голова становилась легче.
   Глядел Исидор Лютый вперед и видел через головы беляков отступающие партизанские цепи.
   -- Стреляйте, сучьи дети! Стреляйте! -- кричал Исидор, но крик не долетал до бойцов.
   Обдавали партизан сухим ливнем жгучего металла пулеметы броневика, обдавали исидорово сердце нестерпимой болью.
   Я враг торжествовал, предвидя полный разгром партизан.
   Бойцы бригады сражались свирепо, ибо пощады нечего было ждать от врага.
   Штаба больше не существовало. Весь штаб рядовыми бойцами ушел на линию огня.
   Легко раненые вернулись в строй из обоза. Многие жены бойцов, бросив детей в обозе, легли в цепь рядом с мужьями чужих жен и рядом с собственными.
   Научила опасность непривычную женскую руку, научила сразу несложному уменью убивать. Огрубелые, но все же женственные руки крестьянок, созданные для страдного бабьего труда и материнской ласки, цепко ухватились за винтовки.
   Не хватало патронов.
   Единственная партизанская батарея расстреливала последние снаряды.
   Я когда расступились наступающие вражьи части, когда пропустили вперед броневик и вслед за ним первый Железный Офицерский полк, шедший по отделениям, как на параде, блестящий и торжественный...
   Когда увидели партизаны связанного живого Исидора на броневике... Увидели окровавленного и бессильного...
   Когда вдруг оркестр Первого Железного Офицерского полка ударил победный марш, а весь полк в такт ему четко стал выбивать шаг...
   Когда хищные дула пулеметного броневика без удержу стали хлестать свинцом...
   Заскулил страх в груди бойцов и сердце заныло в зловещей тревоге.
   Поняли бойцы Украинской Партизанской, что спасения нет и ждать его нечего.
   -- Дальше, хлопцы, ехать некуда!.. Дело гробом, могилой пахнет!..
   Храбрость от отчаяния -- та, что удесятеряет силы и ярость издыхающего, раненого насмерть хищного зверя, та храбрость от отчаяния, которая приходит, когда все потеряно, кроме желания гибели врагу -- храбрость яростная и слепая--овладела бойцами партизанской бригады.
   С ними тут же рядом, плечо к плечу, сражались их излюбленные, избранные командиры. С ними рядом они дрались, с ними вместе падали и умирали сражаясь.
   И те самые бойцы, которые, несколько часов назад от одной неверной и панической вести о смерти комбрига, бросились стадом бежать... Те самые бойцы, теперь, когда осталось только с честью погибнуть, научились умирать и скопом и в одиночку.
   Нет, не легко давалась победа белякам...
   Но впереди белых шел броневик и на броневике был живой Исидор... Но вражья музыка звучала победно. Оркестр был силен... И били кувалдами по головам партизан его звуки и рушили упрямое упорство отчаяния.
   Была страшнее музыка оркестра огневой музыки пулеметов... Была страшнее ураганного артиллерийского огня... Страшнее свинцового ливня...
   И эта торжественная парадная четкость поступи ратников Первого Железного Офицерского полка. Эта показная их храбрость и презрение к страху -- хорошо послужили белякам для победы.
   Полк этот необычайностью своей был страшнее дивизии. Впереди него шел броневик, сметал и косил партизанские цепи, расчищая дорогу.
   Невероятным, чудовищным усилием, вырвал Исидор из веревок и проволоки левую руку, оставив на них кожу и кровь. Из последних сил надрывая горло, он что-то кричал, яростно размахивая левой освобожденной и окровавленной рукой...
   Ветер ерошил и путал черные смоляные космы его волос и отбрасывал в сторону исступленный вопль.

* * *

   Партизаны вынуждены были отступить к селу...
   Был взорван мост у самых подступов села, проложенный через узкую речушку. Это послужило преградой для дальнейшего продвижения вражьего броневика.
   Броневик расстрелял те две сотни партизан, что остались отрезанными при взрыве моста. Только одиночки спаслись из двухсот срезанных огнем пулеметов. Спаслись те, что пробрались под обстрелом через реку -- ползком на брюхе там, где лед держал, вброд и вплавь там, где он проваливался и где его вовсе не было...
   Со второй стороны села, за спиной сражавшихся партизан участилась перестрелка... То охранение обоза и сам обоз -- раненые и женщины -- отстреливались от наседавших беляков.
   Партизанам осталась только одна надежда, -- надежда на смерть в бою, а не в плену от вражьих рук.
   Броневик подошел вплотную к берегу реки и стал в упор расстреливать отступившие цепи.
   Партизанская батарея пыталась его подбить, но были считаны последние снаряды. Их осталось на три орудия -- пять штук.
   И уж готов был вырваться, и даже, правду сказать, у немногих вырвался позорный крик пощады, и уж некоторые бросили винтовки, ибо у многих не стало патронов, как вдруг, неожиданно и вдруг, донесся с вражеского броневика остервенелый и торжествующий вопль Исидора:
   -- Батько спереду!!! Батько рубытца!!!
   Дальнозоркий Иосиф Гарц, партизанский командир, почти одновременно с Исидором заметил панику в тылу у врага...
   Бинокль подтвердил догадку... Комбриг ударил противнику в спину.
   Иосиф Гарц своим надорванным голосом, сильно напирая на р-р, в экстазе закричал:
   -- Товар-рищи, комб-рриг р-рубится впер-реди!
   Оборвался и заглох оркестр Первого Железного Офицерского полка. Сорвался на самой победной ноте...
   Вражий броневик повернулся лицом к своим... В это время партизанский снаряд угодил ему в спину.
   -- Ого-о-ой, комбриг спереду!!!
   -- Наши конники спереду!!!
   -- Наши рубятца!.. Наши бьють!..
   И тогда перемешались цепи.
   Тогда всяк жадно прорывался в первый атакующий ряд.
   Тогда гуртом, ордой ударили повстанцы, торопливо перебравшись через наспех и кое-как заплатанный мост.
   И глушил яростный вопль хриплых, простуженных глоток винтовочный треск и бранную скороговорку пулеметов.
   Глухие удары прикладов, хряск треснувших черепов лязг затворов и сотни предсмертных воплей -- покрыл грохочущий ржавый крик:
   -- Бей кадюку!..
   -- Рви беляков на портянки!..
   -- Бе-ей гада!!!
   И кадетов били.
   Первый Железный Офицерский полк вместе с оркестром своим был вырублен начисто. Погиб и лег костьми весь до единого ратника. Пощады не было, и редко ее просили.
   -- Офицерью крышка, каюк да ладан!
   Рубали повстанческие шашки офицерье, и рука бойцов не наливалась усталью от рубки.
   Генерал Зарубин -- стреляный воробей, старый вояка, искавший в жизни только почестей, орденов и наград, -- выплюнул вместе с кровью последний, жалкий хрип:
   -- У! У! у! Чернь! Шваль!..
   Упал генерал Зарубин, задрыгал левой, обутой в блестящую кожу ногой, заерзал, силясь подняться, уродливым комом мяса, ненависти и костей по земле...
   Так и застыл, мертвым ухом и щекой прикрыв генеральский погон.

* * *

   Комбриг Иван Малый, раненый пулей в живот, не сдал начальства и лично командовал разгромом и преследованием врага. Рану его не весьма умело перевязал фельдшер, -- он же конник и боец первого эскадрона.
   Рессорная тачанка мягко подпрыгивала на ходу, но у комбрига это "мягкое подпрыгивание отдавалось иглами в раненом животе. Лоб его, несмотря на холод и морозец, был густо усеян частыми, мелкими каплями пота.
   То и дело под`езжали ад'ютанты.
   -- Красноярска сотня захватом узяла батарею. Орудия на ять, в полной справности.
   -- Трехдюймовки?
   -- Усе до одной.
   -- А снаряды де?
   -- За снарядов и разговор лишний! Завал, товарищ комбриг!
   -- Добрэ!.. Молодци!
   -- Они было постромки рубить и верхача... А наши их люксами почти усех покосили... А охраненья что було, так с роту примером, так те свово офицера сапонином в штаб Духонина, и до нас усе прибегли, токо бери!..
   -- Обезоружнили?
   -- А то как же, сами ружья покидали...
   -- Дабровольци?
   -- Не-е, думка у меня така, шо наблизованы.
   -- Мг... так... А орудья треба було зразу в дило...
   -- А рази не слыхать?! Уже-ж бьють!
   -- Чую...--довольный ответил комбриг, вслушиваясь в гулкие удары. Эхо вторило им гудящими раскатами.
   А с другой стороны, на взмыленной лошади, скакал ординарец с худой вестью.
   -- Иоську Гарца вбыло!..
   -- Насмерть?!.
   -- Вчистую...
   -- Пулей?
   -- Шальною в лоб.
   -- Та-а-ак!--медленно, с приглушенным выдыхом, проговорил комбриг.
   -- А ищо третий Бабичевский скадрон живьем було споймалы билого генерала, ихнего нашштабу...
   -- Ну-у!?
   -- Да тильке порубалы, сукины сыны!
   -- Зовсим?!
   -- К ногтю.
   -- Вели гукнуть сюды Бабинова!
   -- Слухаю, зараз!... А ищо, товарыш конбриг, гнать биляков до самой Умани, ми не трэба?.. Бо кони дюже заморены, як бы зовсим не загнать насмерть.
   -- А хто гоныть?.. Грэки?!.
   -- Воны, товарыш конбриг.
   -- Нехай Петро Вершок скане вертеть... Всих хай вертае назад до села... Чуешь?
   -- Чую, товарыш конбриг!
   Пар от взмыленного коня ординарца шел густой... Бока лошади были нещадно исхлестаны нагайкой.
   Ветра не было. Падал снег, сухой и легкий. День клонился к вечеру.
   Рана комбрига ныла и терзала болью все лютей и яростней. Комбрига знобило, мысли путались. Изредка он высовывал сухой и опухший язык, ловил на него снежинки и слизывал их пересохшими губами.
   Возница--длиннорукий горбун с громадным чиреем на левой щеке, оборачивался часто назад, внимательно оглядывал комбрига любящими и тревожными глазами, упрашивал:
   -- Иван, а Иван, давай до обоза свезу...
   -- Успием, Ефрем, успием... Ще ни треба...
   Горбун остановил лошадей, слез, оправил осторожно сено под комбригом, снял с себя кожух и укрыл им ноги Малого. Комбриг противился, но Ефрем его не слушал, отмахивался, брюзжал.
   Тачанка снова тронулась шагом.
   Перестрелка, то лихорадочная и четкая, то, в перебоях, совсем затихающая, уходила все дальше, вперед, по направлению к Умани.
   С поля, в село возвращались победители, вели пленных, тащили трофеи, подбирали раненых.
   На западе пылал кем-то подожженный стог и за ним, в отблесках пламени, выростали группы всадников. возвращавшихся с погони.
   У околицы дымились костры, кашевары готовили пищу.

* * *

   Когда после боя из-под вражеского, подбитого партизанским снарядом броневика, извлекли Исидора Лютого, он еще дышал. Ноги его были раздавлены, и чья-то шальная пуля засела в груди.
   Когда, очнувшись, взглянул и увидел Исидор над собой небо -- высокое и чистое, без облаков, когда увидел на западе медный, сплюснутый солнечный шар, когда увидел обветренные, худые и крепкие лица партизан, сгрудившиеся подле...
   Когда почувствовал на щеке холодок от ветра и услышал издали донесшуюся песнь горластых, чуть охрипших глоток:
   
   Я на бочке сижу.
   А под бочкой склизко...
   Удерайте кадюки,
   Партизаны близько...
   
   Звериное, не знающее запрета и подавления, сильное и непреодолимое, как праотцовский инстинкт -- желание жить стиснуло всего Исидора крепко-накрепко...
   Огляделся Исидор, поводя ненасытными глазами, и вглядывался жадно и наспех.
   Так жадно, словно и небо это, закатное небо первых морозных дней, и снежок, дырявыми холстинами покрывавший землю, так что голыми стояли бугры, и ветлу эту, одинокую и голую с расстрелянными, перебитыми пулей ветвями -- видел он в первый раз, в диковинку, и сроку глядеть было дадено -- одна секунда. А увидеть все это, вобрать к себе внутрь, схоронить в сердце, в мозг и запомнить навек -- надо было до зарезу...
   -- Ком...брига... Малого... хочу... поба...чить...-- слабо, чуть слышно прохрипел Исидор.
   Тачанка комбрига под'ехала к подбитому броневику, у которого, на разостланной казачьей бурке, лежал раздавленный, раненый насмерть Исидор Лютый.
   -- Я тут...-- шевеля сухими, запекшимися губами, сказал комбриг.
   -- Нашкодив...я, батько!.. Полк... сгу...быв!
   Комбриг, превозмогая нестерпимую боль в боку, сказал, бросая тяжелые веские слова:
   -- Не-е-э, не нашкодив... ты, Исидор!.. Як бы булоб у нас бильше шкодников таких... не знав бы свит ни горя, ни нужды!
   Не видя комбрига и только слыша его голос, Исидор Лютый, ворочая, как стопудовым булыжником, деревенеющим языком, трудно, придушенно, хрипя проговорил:
   -- А хиба... добрэ... я ратовав... за наше дило?1
   -- Добрэ, Исидор Лютый, добрэ!..

--------------------------------------------------------------------------

   Источник текста: Три встречи. Рассказы / Михаил Миров. -- Москва: изд-ское т-во "Недра", 1928 (7-я тип. "Искра революции" Мосполиграфа). -- 163 с., [4] с. объявл.; 19х14 см.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru