Мизази Никола
Ее величество королева

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    S. M. La Regina .
    Перевод Л. Р-на (1909).
    Современная орфография.

Никола Мизази.
Ее величество королева

0x01 graphic

Мария Каролина на портрете кисти Ангелики Кауфман. 1783.

Часть первая.
В столице и в горах

I

Политический момент. -- Наполеон I и дочь Марии Терезии

   Обстоятельства были таковы: переговоры в Пресбурге завершились известным трактатом. Наполеон стянул к Болонье свое войско, намереваясь изгнать Бурбонов из Неаполитанского королевства. Была обнародована следующая прокламация, обращенная к неаполитанцам:
   "Двор вашего короля, подписав со мною договор о нейтралитете, нарушил его: он вновь открыл свои владения русским и англичанам. Император Наполеон, справедливость которого равняется его могуществу, желает примерно отплатить за такой поступок. Этого требуют достоинство его короны, интересы его народов и необходимость восстановить в Европе общественное к себе доверие. Войско, которым я командую, имеет целью покорить вероломных. Вам, однако, нечего опасаться: французские солдаты будут всегда вашими братьями".
   Прокламация, помеченная 25 декабря 1805 года, появилась в Неаполе 2 января 1806 года одновременно с вестью, что французское войско, приближающееся к неаполитанским границам, под началом Сен-Сира, имеет пять корпусов, к коим присоединен еще корпус Массены; что вся численность армии доходит до сорока пяти тысяч; что при ней находится брат императора генерал принц Иосиф Бонапарт.
   Эти вести для неаполитанского двора были громовым ударом, началом той грозы, которая захватила и русских, и австрийцев, которая закончилась Аустерлицким сражением и взятием Вены. Неаполь трепетал: для него были живо памятны ужасы многолетней войны конца XVIII века; раны, нанесенные сначала кровавой междоусобицей, а затем яростными репрессиями Бурбонов, еще далеко не зажили.
   Когда грянула эта новая гроза, порядок, особенно в отдаленных провинциях, не был еще вполне восстановлен не успевшей утвердиться королевской властью. Правда, шайки санфедистов [санфедисты -- от слов Санта-Феде (святая вера). Так назывались в Испании (XVI--XVIII вв.), а во время господства испанцев и в Южной Италии, вооруженные организации, защищавшие монархию и католическую религию от новых политических и церковных учений. -- Примеч. перев.] и преданные Бурбонам партизаны отвоевали у новорожденной республики [Под влиянием французской революции в 1799 г. царствовавшая в Неаполе Бурбонская династия была изгнана, а королевство объявлено республикой. -- Примеч. перев.] трон законного короля. Но санфедисты и партизаны не могли бы совершить этого, если бы они не разоряли все и всех на своем пути. Население всех крупных городов Неаполитанского королевства распадалось надвое: одна сторона -- торжествующая и самовластная -- легитимисты; другая -- республиканцы, доведенные до бессильного раздражения, грызшие наложенные на них цепи. Эта партия продолжала, однако, ожидать мести, трепетно ожидала, что новые события восстановят ее могущество.
   И в такое-то время, когда предшествовавшая буря не успела улечься, загрохотала новая гроза.
   Ввиду ее приближения русские и австрийские войска (ради которых Бурбоны нарушили нейтралитет, обещанный императору Наполеону) [Вероятно, речь шла о русской военной эскадре в Средиземном море. -- Примеч. перев.], занимавшие дотоле Теано, Венафро, Миньяно, получили от своих правительств приказание удалиться. Русский генерал Ласси сообщил неаполитанскому главнокомандующему, что защита всей пограничной линии королевства при внезапно сложившихся обстоятельствах немыслима прежними средствами, причем дал понять, что русский государь подготовляет средства для охраны достоинства короля обеих Сицилий (Неаполитанского королевства).
   Король Фердинанд IV хотя и понимал, что его гибель неизбежна, все-таки отправил кардинала Руффо к Массене, поручив первому хлопотать о перемирии и узнать, нельзя ли чем смягчить Наполеона. Но когда он узнал, что Руффо был в качестве пленника задержан в Женеве; когда на собранном им в Неаполе совете убедился, что, по единогласному мнению генералов и министров, бесполезна всякая попытка задержать вторжение французов, он поспешно отплыл в Сицилию, назначив королевским наместником в Неаполе своего старшего сына, принца Франциска.
   Наместник не сумел, или не смог изыскать новых средств; он прибег тоже к переговорам; но это оказалось бесполезно, как при отце его. Тогда Франциск, захватив с собою своего брата принца Леопольда, тоже покинул Неаполь и через Калабрию пробрался в Сицилию. Таким образом, раскаты грозы, еще отдаленные, обращали уже в бегство именно тех, кому бы следовало противостоять ей. Королевство, которое несколько лет ранее, после революции и республиканского правления только что успело вновь организоваться, грозило опять распасться благодаря неумелости своих правителей.
   Однако в тот самый момент, когда правители впадали в отчаяние, когда генералы ломали свои шпаги, оставалась одна женщина, горделивая, стойкая, предприимчивая, твердо решившая или одолеть врага, или погибнуть вместе с королевской властью, если только престолу суждено было погибнуть.
   То была ее величество королева Мария-Каролина, дочь австрийской императрицы Марии Терезии.
   Она одна не покинула королевского дворца в столице. И этого было достаточно, чтобы народ продолжал мечтать о возможности устранить опасность. Она не жила во дворце сложа руки: всем было хорошо известно, как зорко следила она за ходом событий, как решительна, неутомима была эта королева, как энергично готовилась она к борьбе.
   Даже самые робкие, те, которые недавно советовали королю обратиться в бегство, начали ободряться, толковать о средствах обороны, о необходимости спасти хотя бы честь нации. Французы уже надвигались, а в неаполитанском дворце все было спокойно и оживленно. По его мраморным лестницам и залам постоянно проходили и знатные и простые люди, хотя среди последних встречались непривлекательные личности, известные вожаки шаек лаццарони. А лаццарони в Неаполе тогда были то же, что санкюлоты в революционном Париже.
   На обширном дворцовом дворе постоянно слышался конский топот. Всадники то появлялись, то уезжали; и те и другие впопыхах.
   Народ, конечно, тоже интересовался полученными вестями. Небольшие группы людей нередко скоплялись на улицах, но и расходились быстро. Всякий знал, что заурядному обывателю опасно рассуждать о государственных делах. Всякому были памятны дни террора, водворившегося в столице по возвращении в нее бурбонского двора, и зверства, которыми сопровождалось вступление в Неаполь буйных шаек, предводимых кардиналом Руффо [Когда в 1799 в Неаполе была объявлена республика Партенопейская (Партенопе -- первоначальное название Неаполя, основанного греками) и Бурбоны были вынуждены спешно удалиться, кардинал Руффо по благословению папы Пия VI собрал изрядное партизанское войско, при содействии которого изгнал иноземцев, подавил республиканцев и вновь водворил на престоле короля Фердинанда]. Те либералы, которые и теперь с нетерпением ожидали появления французского войска, намереваясь вновь поднять республиканское знамя, не решались громко высказывать своих надежд, зная, что королева продолжает проживать во дворце. Наиболее робкие, такие, которые во время прошлого переворота не решались примкнуть ни к республиканской, ни к монархической стороне и которые все-таки изрядно пострадали во время кровавых междоусобиц, очутившись между двумя огнями, были нынче склонны полагать, что слухи о надвигающейся опасности преувеличены, что несокрушимая энергия австриячки сумеет помериться силами с подымающимся ураганом.
   В ней, т. е. в королеве Каролине, сосредоточивались все могущество, вся власть. Только в ней проявилась воля. Наполеон говорил, что королева Каролина единственный мужчина в Неаполе. Одним своим примером она ободряла самых робких, а своими речами и своей физически соблазнительной внешностью умела внушать уверенность в ее способности отвратить грозу; она поддерживала бодрость в населении. Зимний сезон был в разгаре; по приказанию королевы ни один театр, ни одно увеселительное заведение не было закрыто; ни один бал не был отменен.
   Носились слухи, что на предстоящем в театре Сан-Карло (в те времена обширнейшем в Европе) маскараде будет присутствовать сама королева, и появятся все блестящие придворные дамы, знаменитые не только своей красотой, но и приписываемыми, по крайней мере, им любовными приключениями. Конечно, всем, кто боялся вторжения французов в Неаполитанское королевство, было не до развлечений. Но все-таки ни одна из богатых буржуазных семей не осмелилась, бы оставаться дома, ибо отсутствовать на этом маскараде значило бы навлечь на себя подозрение либо в трусости, либо во враждебности ко двору. Без малого пятидесятитысячное французское войско, пододвинувшееся уже к самой границе, плохо гарантировало их безопасность. Боязнь этой женщины, единственной во всей Европе открыто решившейся бороться со всемогущим Наполеоном, у неаполитанцев доходила до террора.

II

Веселье накануне беды. -- Королева на маскараде

   Если бы кто, не знакомый с политическими обстоятельствами данной минуты, очутился на площади Сан-Карло в начале роковой январской ночи, он не мог бы даже подозревать, что на столицу надвигается враг, грозящий кровавыми бедствиями и разорением. Около театра шумно, весело волновалась толпа, по-видимому, совершенно беззаботная. Под арку подъезда то и дело подъезжали богатые экипажи, окруженные гайдуками, факелоносцами; из карет выходили дамы, пышно обвитые драгоценными шалями и кружевами, в складках которых сверкали брильянты и рубины. Группы шумливых масок сливались в сплошную бесконечную веселую толпу, которая поднималась по лестницам. Казалось, весь город спешно, почти задыхаясь, сбегался на праздник. Знали, что австриячка приказала всем веселиться в эту ночь: и огромное большинство, хотя не без ворчанья, подчинилось ее воле, но, попав в разгульный поток, скоро чувствовало себя, как рыба в воде.
   Громадная зала сияла огнями; толпа вела еще себя сдержанно. Ложи были полны аристократией и богатой буржуазией; все дамы были в обыкновенных бальных туалетах, лица некоторых были прикрыты полумасками. Только королевская ложа оставалась еще пустой, однако привлекала к себе всеобщее внимание публики. Кой-где в зале танцевали уже под звуки оркестра, примостившегося в глубине сцены, которая сливалась с залой.
   Вдруг гул и гам толпы как бы опали. В королевской ложе появились два служителя в придворных ливреях и раскинули по барьеру величественной ложи штофный ковер, в середине которого был вышит золотом бурбонский герб.
   Это обозначало, что ее величество королева соблаговолит появиться в маскараде, дабы выразить благоволение своим подданным. Это означало также, что ее величество желала дать понять своим подданным, что опасность еще далека, а, может быть, и устранена даже. Во всяком случае, королева подавала пример совершенной бодрости и спокойствия духа...
   Ну, а если опасности нет, если спокойна королева, чего же подданным беспокоиться? Отчего же и не повеселиться как следует? И плотно сгустившаяся толпа отдалась сплошному веселью.
   В глубине зала, прислонясь к стене, стоял высокий, отлично сложенный мужчина в костюме калабрийского бандита: черный бархатный с серебряными пуговицами казакин; за широкий красный кушак заткнут большой кинжал; из-под остроконечной широкополой шляпы спадают на широкий белый воротник черные кудри. Лицо его было скрыто черной маской, в ее отверстия глядели черные, лучистые молодые глаза. Он ни на кого не обращал внимания и, кажется, не ощущал, что им почти все интересовались.
   -- Да это просто атаман какой-то шайки кардинала Руффо, -- замечали одни.
   -- У него, кроме лица, ровно ничего не замаскировано, -- говорили другие.
   К нему приставали хорошенькие женщины; он старался отделываться от них вежливостями.
   -- Милая девочка, еще слишком рано. Приходите позднее, я буду рад всех вас перецеловать.
   Вскоре публика подметила другого калабрийского разбойника. Только тот был массивен, и одет чуть ли не в лохмотья. Но также в маске. И его женщины стали задирать; но он их грубо растолкал, выбиваясь из толпы. Женщины обиделись; другие мужчины вступились за них. Завязалась было борьба; но около бандита словно из земли выросли еще четыре вооруженных калабрийца.
   -- Да это просто скандал, здесь собрались все санфедисты, -- рычали в толпе.
   Кто-то шепнул: "Тише вы там: это все сторонники ее величества". "Это невозможно", -- шепотом же протестовали некоторые и громко выражали уверенность, что это замаскированные придворные. Толпа все-таки заволновалась; послышались возгласы: "Вон разбойников!"
   Толстый, массивный бандит пробивался ловко вперед, возбуждая больше смеха, чем негодования, и, ухватив какого-то полишинеля, вертел его, как куклу. Но стоявший долго у стены молодой атаман, приблизившись к товарищу, посоветовал ему оставить в покое несчастного (что тот и сделал) и убраться из залы без драки, против чего толстый протестовал.
   -- Я бы ушел вместе с тобой, -- добавил молодой товарищ, -- но мне необходимо дождаться именно здесь Гиро и Магаро и, как назначено, одной важной вести. Однако я провожу тебя на улицу, может быть, там найдем и наших.
   Толстый согласился; оба вышли.
   Этим инцидент и кончился, тем более что внимание публики привлекла королевская ложа. В глубине ее распахнулись широкие двери; из них выступили два ряда раззолоченных придворных гайдуков с серебряными канделябрами, восковые свечи которых ярко освещали всю ложу. Между этими потоками света появилась королева.
   Каролина Австрийская достигла уже того возраста, когда время успевает оставить следы на наружности женщины. Но ее красота изумительно сохранилась, а прирожденная величавость увеличивала еще более привлекательность. Она, сбросив роскошный плащ, прошла к балюстраде ложи. Взоры всей публики обратились к ней. Кто бы не залюбовался роскошными белыми ее плечами, около которых искрились брильянты; ее пышными золотистыми волосами, увенчанными небольшой короной. Ее огромные голубые глаза озирали толпу; лицо горделиво улыбалось. Ярко-пунцовые губы оттеняли нежно-розовый цвет безупречно овального лица; прямой, несколько крупный нос и чуточку выдающийся подбородок придавали ее физиономии выражение властности и твердости несокрушимой.
   Несколько секунд толпа оставалась безмолвной, словно очарованная красотой, которой время не посмело коснуться. Про поведение дочери императрицы Марии Терезии ходило много неблаговидных слухов; ее прошлое было ознаменовано кровавыми деяниями; много людей погибло по ее воле; много проливалось слез о жертвах ее жестокости. Много лжи и предательства ей приписывалось. И все-таки ее величавая красота была неотразимо ослепительна и как бы уравновешивала все нравственные пятна.
   Все знали, что она одна из наиболее образованных в Европе женщин; что она хорошо говорит и пишет на четырех языках; что она обладает тонким, проницательным умом. Она умела влиять на государственные дела своими советами и твердой, как алмаз, волей, перед которой склонялись не только министры, но и сам король. Она сумела поднять против изгнавшей Бурбонов республики кардинала Руффо, добившегося при содействии предводимой им орды горцев восстановления монархии. Она сумела распоряжаться, как своим рабом, английским адмиралом Нельсоном, очистить провинции от либералов и потопить в крови при помощи кардинала Руффо Партенопейскую республику.
   Ко всем еще свежим воспоминаниям о казнях и избиениях, о разорениях, совершенных по воле этой трагической, но блистательной женщины, примешивались в странном противоречии с ними образы ее наиболее известных любовников -- Гуаленго, герцога делла-Режина, Актона, Рамеского, Сен-Клера. Ее закадычным другом была леди Гамильтон, одно имя которой вызывало чуть не фантастические представления о бесстыдной распущенности, о ночных оргиях, о необузданных минутных увлечениях.
   Вот из каких сложных элементов, черных теней и ослепительного света, золота и грязи, капризов и железной воли, эпических предприятий и пошлых интриг, смелых до безумия проектов (которыми она чуть не увлекла даже Наполеона), из приятельских отношений с наисвирепейшими атаманами разбойничьих шаек складывался образ этой королевы. Она подобно своей матери Марии Терезии могла бы сказать:

я есмь король Мария-Каролина.

   И эта-то именно сложность личности изумляла, подавляла массы. Каролина словно судьбу вызывала на бой. Чужеземное войско надвигалось для того, чтобы разрушить ее престол; ее муж обратился в бегство, а за ним, обуреваемые страхом, исчезли в Сицилию и ее сыновья, министры, сановники. А она сама, невозмутимая, пышная, присутствовала на ночном празднике карнавала, с королевской короной на голове, окруженная царственным величием, горделивая, властная и в то же время улыбающаяся, словно самодержавная монархиня, которой все должны уступать.
   И в самом деле, публика, и в плебейской зале и в аристократических ложах, словно побежденная невиданной смелостью этой женщины, восторженно, дружно разразилась приветом:
   -- Да здравствует ее величество королева!
   Королева стояла у барьера ложи, величавая, недвижимая, как статуя, словно не чуя шумных приветствий. Ее лицо оставалось равнодушным, ни губы не шевельнулись, ни прекрасные лазурные глаза не блеснули, не выдали ни мысли, ни чувства. Она являлась олицетворением владычества, монархиней, от которой зависит жизнь и смерть каждого и всех. Только когда восторженные клики стали чрезмерно шумны и оглушительны, она ответила на них, склонив голову, опустилась в кресло и заговорила с каким-то генералом в блестящем мундире, обсыпанном звездами и орденами. Остальная часть свиты почтительно группировалась в глубине ложи; только в двух шагах от Каролины осталась грациозная женская фигура в бальном платье, но с полумаской на лице. Нетрудно было догадаться, что то была очень молодая особа, по всей вероятности, девушка. Но публика, возвратившаяся к своему маскарадному веселью, правда, несколько сдержанному присутствием государыни, более ничего о молодой особе не знала, хотя эту девушку никто ранее при королеве не видывал. Впрочем, все знали, что Каролина часто внезапно к кому-нибудь привязывалась и своих горячих привязанностей ни от кого не скрывала.
   Королева пробыла в маскараде очень недолго. Молодой бандит, провожавший своих земляков на улицу, был все это время задержан толпою вне залы. В ту самую минуту, когда он пробивался на середину залы, чтобы хоть взглянуть на монархиню, которой он никогда не видывал, живя в своих калабрийских горах, она уже встала, завернулась в белую горностаевую ротонду, поданную двумя камергерами, и удалялась из ложи. Когда бандит успел наконец пробиться и оглянуться на королевскую ложу, ее величество уже скрылась. Ярко освещенная ложа пустела; удалялись все придворные.
   Отбытие королевы послужило сигналом к оживлению веселья. Возобновились бесцеремонные танцы, шутки, хохот. Не только в большой зале, но даже в ложах, а особенно по коридорам и лестницам, стоял разгул. Пляшущие в зале постепенно слились в одну бесконечную цепь, которая, громко подпевая оркестру, завивалась спиралью и захватывала тех, кто вовсе не желал участвовать в танцах.
   Молодой бандит принадлежал к числу последних; он кое-как выбился из толкотни и стоял неподвижно в одном из отдаленных уголков. Около него бродили два человека в одинаковых с ним калабрийских костюмах, очевидно, хорошо ему знакомые. Все трое изредка обменивались словами. Наконец один из них ворчливо обратился к молодому бандиту:
   -- Что же это такое будет? Для чего мы здесь торчим, капитан Рикардо? Я тут совсем одурею. Вы знаете, что терпением я похвастать не могу.
   -- Видишь, у меня хватает же терпения: жду, -- отвечал тот, кого называли капитаном Рикардо. -- Ну, и ты принатужься, потерпи. Нам сказано ожидать в зале Сан-Карло; а до которого часу ждать -- не сказано. Если мы разойдемся, потеряем в толпе друг друга.
   Его нетерпеливый товарищ продолжал ворчать, и все трое продолжали ждать. Веселье все больше разгоралось, время шло. К Рикардо приставали грациозные маски, приглашая потанцевать с ними. Он не без затруднений отделывался.
   Вдруг кто-то, подойдя сбоку, крепко ухватил его за локоть. Он оглянулся. Перед ним стояли два домино: одно ярко-красное, другое бледно-голубое. Оба прижимались к нему, и он чувствовал, что они дрожат, особенно голубое, принадлежавшее, очевидно, очень молодой, стройной, грациозной женщине. Она молчала. Красное было спокойно, под ним чувствовалось роскошное, пластичное, прекрасное тело, домино заговорило:
   -- Если вы молоды, если у вас благородное сердце, если вы обладаете мужеством, которое присуще всегда одеянию вашему, то, ради всего святого, проводите нас до бокового выхода и защитите от пьяных негодяев, преследующих нас, -- сказало красное домино.
   Он не сразу ответил.
   -- Скорей, скорей, -- нетерпеливо требовала пунцовая маска, почти увлекая за руку по направлению к двери.
   Рикардо все-таки колебался. "Пожалуй, это какая-нибудь глупая маскарадная ловушка, хитрость, чтоб ужин добыть", -- думалось ему. Однако в голосе, которым к нему обращались, хотя и звучала просьба, но слышалось что-то повелительное. Наверно, это какие-нибудь аристократки. Не верить, что им грозит опасность, не было оснований.
   -- Умоляю вас, -- произнесло и трепещущее голубое домино, прижимаясь к нему еще крепче.
   Ему показалось, что он не впервые слышит этот молодой голос.
   -- Ждите меня тут, -- сказал Рикардо своим двум товарищам бандитам. -- Если посланный придет, попросите и его подождать.
   Товарищи ворчливо и неохотно повиновались. Он повел своих масок. Покуда они протискались вперед, с ними повстречалась одна из масок, пристававших к нему, раньше она была одета рыбаком.
   -- Видно, ты этих-то женщин и поджидал, что со мной не пошел.
   Глаза пунцового домино, которое первое заговорило с Рикардо, при этих словах блеснули сквозь узкие разрезы маски так злобно, что рыбачок воскликнул:
   -- Ага! кажется, тетушка-то шутить не любит. Смотри же, прекрасный разбойник, черепков не разбей.
   И, сказав это, рыбачок с хохотом скрылся в толпе.
   Тем временем они добрались до дверей. Пунцовое домино остановилось. Рикардо имел возможность внимательнее оглядеть эту женщину. Она казалась старше голубого домино, но, очевидно, была сложена, как античная статуя, сквозь отверстия маски выглядывали не то серые, не то голубые глаза. Взгляд их, по крайней мере в данную минуту, был жесток. Под кружевом, падавшим на нижнюю часть лица, довольно резко выдавался подбородок, щеки, насколько можно было судить, были свежие. Из-под покрывавшего голову капюшона выбивалась прядка светлых, осыпанных пудрой волос.
   -- Вся опасность там, под внешней колоннадой театра, -- обратилась она к капитану. -- Они потеряли в толпе наши следы и, наверно, ждут нас там...
   -- Кто они?
   -- Мы сидели в ложе, глядели вниз, в залу, любовались весельем. Моя подруга никогда не видала маскарадов. Вдруг в нашу ложу ворвались насильно трое каких-то негодяев. Наверно, пьяные. Между ними был моряк, в мундире.
   -- В мундире?
   -- Да, в мундире. Бесцеремонно стали нас трогать. Как я поняла, пьяный моряк вообразил, что узнал во мне, не знаю, право, какую-то знакомую ему даму, и держал с товарищами пари, что не ошибся...
   -- Как же вы ускользнули?..
   -- Я вам говорю, что эти господа были выпивши. Они едва держались на ногах. Мне удалось двоих из них оттолкнуть. Я протащила в коридор мою подругу. И там они пытались оскорбить нас, покуда мы не пробрались в залу. Кажется, они не посмели туда спуститься, потеряли нас из виду... Но, наверно, поджидают у подъезда...
   -- А, может быть, и совсем ушли?
   -- О нет! Этот моряк, хоть и пьян, а своего пари не забудет. А, может быть, у него и есть какая-нибудь другая цель.
   -- Отчего же вы обратились именно ко мне?
   -- На вас одежда доблестных... Так были одеты те, кто отвоевал у республики для короля его царство... А, впрочем, если вам боязно...
   -- Мне боязно! -- Рикардо засмеялся. -- Я позволю себе сказать вам, сударыня, что мой костюм не маскарадный. Я всегда так одеваюсь. Я так же одевался, когда находился среди тех, кто, как вы говорите, отвоевал королевство для своего законного короля.
   -- Значит, вы калабриец?
   -- И горжусь этим.
   -- А как вас зовут?
   -- Капитан Рикардо.
   -- Только?
   -- Только.
   Голубое домино как-то встрепенулось при имени Рикардо; пунцовое продолжало расспрашивать.
   -- Вы в самом деле ждали женщину?
   -- Нет, -- просто отвечал молодой человек. -- Я там был с товарищами-земляками. Однако скажите мне, куда я вас должен довести. Надолго удаляться из залы я не могу.
   -- А... понимаю теперь! -- воскликнуло красное домино. -- Вы, вероятно, ожидаете там извещения о том, куда и когда именно вы должны явиться вместе с вашими товарищами...
   -- Как же вы можете знать, чего я жду? -- спросил калабриец, пристально взглянув в глаза пунцовой маски, и засмеялся...
   -- Пойдемте, пойдемте, -- отозвалась она. -- Теперь я уверена, что с вами мне нечего бояться. Ведь это вы первым взошли на стену форта Вильены, где тогда заперлись и защищались полторы сотни ваших земляков, таких же храбрых, как вы... Только революционные бредни их с толку сбивали. Тогда вы были только сержантом, зато отряд, которым вы командовали, был одним из доблестнейших отрядов, которыми руководил кардинал Руффо. За Вильену вам и офицерский чин дали.
   -- Правда! -- воскликнул изумленный молодой человек. -- Вы разве знаете меня?
   А в толпе кто-то воскликнул:
   -- Вот глупый парень, попался на удочку двум бабам, которым за его счет хочется поужинать.
   -- Выйдем скорей отсюда, выйдем, -- едва слышно обратилось к Рикардо голубое домино.
   -- Экая важная бабища под красным-то домино, -- восхищался пробившийся к нашей группе ряженый почтальоном и, растопырив руки перед этой соблазнительной для него маской, стал ее упрашивать с ним прогуляться.
   А другой, турок, воскликнув: "Мне больше тоненькие нравятся", -- собирался подхватить под руку голубое трепещущее домино. Но калабриец, дотоле себя сдерживавший, высвободясь от своих дам, отшвырнул на пол и почтальона, и турка, сорвал с лица свою маску и громко закричал, обращаясь к окружающим его ряженым:
   -- Теперь вы видите мое лицо, и если не пропустите меня, то, как Бог свят, познакомитесь с моим кинжалом!
   Лицо оказалось красивое, смелое, с густыми усами; широкий лоб; черные глаза сверкали. Поняв, что с таким молодцом шутки плохи, ряженые посторонились. Подхватив своих незнакомок, молодой человек наконец вывел их из театра на улицу.
   -- А теперь позвольте мне вернуться в залу, -- сказал он под колоннадой подъезда. Однако голубое домино, еще крепче прижимаясь к нему, с ужасом произнесло:
   -- Вон они, те, что к нам в ложу врывались; моряк около колонны стоит.
   Красное домино тоже просило Рикардо не покидать их, тем более что их обидчики сделали уже несколько шагов по направлению к ним.
   -- Ради Бога не оставляйте нас. Вы молоды и храбры. Здесь меньше опасности, чем под Вильеной, -- говорила пунцовая женщина.
   Обе они влекли Рикардо к дворцовой площади, близко держась театральной стены, в нескольких шагах сливавшейся с дворцовой.
   -- Будьте только осторожны; через несколько минут мы будем в полной безопасности, -- говорила старшая.
   -- Если так... если через несколько минут я могу вернуться на мой пост, то извольте, провожу. И будьте спокойны: я сумею вас защитить.
   Но едва красная маска успела прошептать "спасибо", как группа их обидчиков, до тех пор медленно шевелившаяся около колоннады театра, почти ринулась на них с ругательствами.
   -- Не удерешь от нас, подлая женщина, -- кричали они. -- Думаешь, что мы не узнали тебя, развратную клятвопреступницу! И домино-то твое окрашено кровью жертв твоих.
   Рикардо, оставив женщин за своей спиной, обернулся лицом к обидчикам, спрашивая их, чего им надо от дам, которых он провожает домой из маскарада. Красное домино успело шепнуть капитану: "Отступайте вслед за нами; мы почти у двери и можем скрыться". Но моряк, который, по-видимому, руководил остальными тремя обидчиками, ответил Рикардо:
   -- Если вы стоите за этих женщин, значит, не знаете, кто они. Мы хотим видеть их лица и свести счеты с одной из них. Советую вам предоставить их нам. Идите своей дорогой.
   -- Этого не будет. Может быть, вам и знакомы эти маски, но, полагаю, вы меня не знаете. Я капитан Рикардо.
   -- Вы капитан? -- отозвался один из обидчиков. -- Как не стыдно честному воину заступаться за эту стерву.
   -- Будьте благоразумны, еще несколько шагов, и мы спасены, -- шептала сзади красная маска, продолжавшая все время двигаться вдоль стены. Она не выпускала из своей руки руку Рикардо и как бы вынуждала его отступать также. Он старался быть спокойным, но кровь его начинала закипать. Он сказал своим противникам:
   -- Мои маски просят меня быть благоразумным. И вы видите, господа, что я не только спокоен, но и вежлив с вами. Что же касается моего чина, так я не принадлежу к регулярным войскам, а получил звание капитана, сражаясь в отрядах кардинала Руффо.
   -- Ага, санфедист! -- презрительно зарычали все четверо обидчиков. -- Это один из тех разбойников, убийц, грабителей...
   Но они не успели договорить, так как Рикардо ринулся на них с обнаженным кинжалом. Завязался бой, безмолвный, но отчаянный.
   -- Вот мы и у двери; скройтесь, следуйте за нами, -- говорили калабрийцу обе дамы, перед которыми в дворцовой стене приотворилась маленькая дверь.
   Но Рикардо продолжал отбиваться. Через несколько мгновений женщины вошли во дворец. Дверь за ними закрылась. Рикардо, получивший две-три раны, продолжал отбиваться с успехом: он опасно ранил одного и убил другого противника, и оба они лежали на мостовой без движения. Тогда моряк выстрелил в калабрийца из пистолета и ранил его в грудь. Истекая кровью, Рикардо упал у ступенек дворцовой двери. Оставшиеся в живых обидчики думали, что враг сражен насмерть, покинули и его и трупы двух своих товарищей. Площадь опустела. До нее со стороны Сан-Карло доносились звуки музыки, песен и смеха. Вероятно, около театра кто-нибудь и слышал выстрел, подозревал кровопролитную свалку. Но в те времена люди были привычны к убийствам и грабежам, которые совершались на главных улицах и площадях Неаполя. Все мирные жители старались обходить места, где подозревали лихое дело, отнюдь не вмешиваясь в чужую беду. Когда обидчики удалились, дворцовая дверь снова приотворилась, и два гайдука, подняв капитана, внесли его внутрь здания.

III

Горцы-атаманы в гостях у ее величества

   Той же самой ночью в обширной, хотя невысокой зале, стены которой были обиты дорогим штофом и освещены множеством канделябров, висячих и расставленных на консолях перед большими зеркалами, один за другим собирались странные люди, очевидно, не столичные жители. Все они были в темных плащах толстого сукна, какие носят в горных местностях Южной Италии, в Калабрии, в Везувианской области и землевладельцы разного калибра, и рабочие, и разбойники. Вводил их в залу, поодиночке или парами, старичок почтенной наружности, по одежде судя, духовное лицо.
   Эти люди дивились незнакомой им обстановке; даже робели перед ее роскошью; молча, но с какой-то оглядкой, усаживались в удобные кресла, обитые бархатом. Кресла были тремя рядами расставлены посреди зала. Пришельцы озирались, словно не разумея, куда они попали. Очевидно, все они чувствовали себя не в своей тарелке среди штофа и зеркал. Молчали, покашливали ради самоободрения и поворачивали головы каждый раз, когда старичок в черной рясе вводил новое лицо и безмолвно указывал новичку на предназначенное для него кресло.
   В зале становилось жарко; гости начинали помаленьку распахивать свои плащи; из-под плащей виднелись короткие кафтаны из темного грубого сукна, с зелеными отворотами и серебряными пуговицами. Просторные жилеты, скорей куртки, с объемистыми охотничьими карманами были или красные, или зеленые, белые отложные воротники спадали на кафтаны. Из-за широких кожаных поясов выглядывали рукоятки пистолетов и кинжалов. Кое-кто стал узнавать знакомых. Почти все оказались горцами, калабрийцами, сражавшимися шесть лет назад в отряде кардинала Руффо, подавившего революцию и недолго прожившую Партенопейскую (Неаполитанскую) республику. Послышались имена партизан, игравших немаловажную роль в подавлении восстания, отголоска французской революции.
   -- Э! Да это ты, Парафанте! -- восклицал один.
   -- А ты как сюда попал, Франкатриппа? -- отзывался сосед.
   -- Да вон и Панедиграно, черт возьми!
   -- Я-то я; да зачем мы все здесь? Растолкуйте, в чем дело?
   -- Ну, да ты сам зачем сюда приехал?
   -- Зачем? Надоело мне жить в нашем селе сложа руки. Они у меня, знаешь, вольную работу любят. Забыли меня, думаю, совсем... Когда дьяволу душа твоя нужна, он к тебе всячески ластится, а забрал душу -- словно и не знавался никогда с тобой...
   -- Да у тебя на чертову долю еще душа полна осталась ли?
   -- Кабы души-то у меня своей не было, так не нападал бы на меня страх, что в пекло попаду, когда умру... А ей-Богу, нападает иной раз. Ведь какие дела мы проделывали, когда командовал этот сатана кардинал. Помнишь, в Кольтроне? Андриа памятна тебе? А Антониев день тринадцатого июня в этих республиканских-то городишках?! Я как только закрою глаза, особенно ночью, в потолке так все мне это и представляется. Женщины, малые ребятишки в крови, зарезанные, удавленные, пожарища эти. Мы в огонь еще живыми людей швыряли: у меня и теперь в ушах треск стоит... В домах все залито кровью тех, кто пытался защищать свое добро, мужчин, женщин и детей... И трупы их валяются... Кардинал, как живой, представляется мне в своем красном подряснике. Мы жжем, режем, грабим, а он так ласково нас крестом -- что в руке держит -- осеняет.
   -- Ну, так чего ж тут! Коли сам кардинал благословлял, значит, и грехи нам отпущены. Я, брат, над такими пустяками не ломаю себе голову. Будто не о чем другом думать... Ты вот лучше скажи, что о нас забыли те, кому мы царство отвоевали. Да!
   -- Тсс... молчи, лучше будет! Кто их знает, может быть, нас сюда как в ловушку заманили...
   -- Для чего в ловушку?
   -- Да... да просто, чтоб нас с дороги убрать. Ведь больно многое нам известно...
   -- Так зачем же ты-то сюда притащился?
   -- Тоже скучища начинала одолевать... Принимался было я за путевое дело... Да не такой я человек. Мне поразмашистее дело нужно... К тому же и мошна, в которой я кое-что на старость припас, все мелела да мелела, только на донышке оставалось. Собирался было я созвать старинных товарищей да попытать счастья хоть на малом, как тогда мы с кардиналом на большом пытали... Вот я надумал было...
   -- Да, видно, передумал, когда к тебе в хату заглянул один важный барин и сказал, что тебя в Неаполь требуют.
   -- Вот, вот...
   -- И отсыпал он тебе пятьдесят дукатов на дорожные расходы. И, кроме того, попросил, чтоб ты озаботился собрать старых товарищей, которые прежде под твоей командой работали.
   -- Это самое! Да ты-то почему знаешь?
   -- Очень просто. Этот барин и у меня за таким же делом побывал. А я, признаться, так, как и ты, скучать начинал... Да и мошна тоже отощала... И я собирался было за свой счет поработать...
   -- Против короля и королевы, которых мы тогда сами на трон посадили?
   -- А хоть бы против самого наисвятейшего дьявола.
   Покуда между двумя приятелями, случайно очутившимися соседями по бархатным креслам, шел такой разговор почти шепотом, зала наполнялась новыми гостями. Все они, как и первые, сначала растерянно оглядывались, не сразу решаясь опускаться в богатые мягкие кресла. А если заговаривали между собой, то едва слышно.
   -- Поди, из серебра эти подсвечники вылиты? -- интересовался бородач с мрачной физиономией, по костюму -- богатый калабрийский крестьянин.
   -- А то из чего же? -- отвечал ему сосед, бодрый старик, морщинистое лицо которого прорезал длинный рубец.
   -- Эка штука! В таком разе каждый подсвечник стоит не меньше, чем те, что мы нашли в церкви альтамурской. Мне тогда всего один достался; я его в куски поломал, продал тогда за тридцать дукатов. А потратил я на него всего два заряда...
   -- Дешевенько добыл.
   -- Недорого. Да ты пойми, мы ведь сам-двадцать были. Как только, бывало, управимся со всеми республиканцами, так промеж себя непременно свары заведем. Иной раз и поколошматимся. Двадцать нас человек, все вместе эту церковь грабили...
   -- Я церкви всегда уважал, не грабил.
   -- Да то альтамурская, анафеме была предана, потому что в ней республиканцы защищались; заперлись было... Да еще и капеллан требовал от нас своей части из добычи... Детина был этот поп! В одной руке распятие, в другой винтовка. Четверых наших один стоил; только взглянуть на него. Хорошее тогда времечко было. Ась?
   -- Погодите, опять вернется, -- отвечал сосед уверенно и знающе.
   -- Как? Право? Да ты знаешь, что вернется?
   -- Тише ты! Ну, где мы теперь, по-твоему?
   -- Знать не знаю, а хотелось бы разведать! Эти подсвечники на худой конец по сотне дукатов штука стоят.
   -- Мы, братец, сидим в зале королевского дворца, -- прошептал старикашка на ухо приятелю.
   -- Что ты! Очумел разве?
   -- Меня провели сначала в арсенал, через низенькую дверь; а потом водили, водили: то вверх, то вниз, то вправо, то влево. Да меня не обойдешь! Уж я тебе верно говорю: сидим мы с тобой в зале королевского дворца; она в самом нижнем этаже, что к арсеналу, на море выходит. Слышишь, гудит? Это море...
   -- Пожалуй что... Чего им от нас надобно?
   -- Ты молчи, узнаешь, потерпи.
   Освоившись с внушительной обстановкой и таинственностью положения, гости стали развязнее; говор делался громче; некоторые, завидя знакомых, вставали с указанных им кресел, здоровались, перебирали старые воспоминания.
   -- А что же о капитане Рикардо ни слуху ни духу? -- осведомился тот, кого звали Парафанте.
   -- Он в Неаполе; надо бы и ему здесь теперь быть, -- откликнулся густой бас.
   -- Эва! Да и ты, Пиетро Таро, с нами! -- воскликнули некоторые.
   -- Как видите, вот со мной Магаро и Гиро. Помните их? Вас я сразу признал. По правде сказать, подумывал, что и никогда Бог не судит свидеться. Целых шесть лет не видались.
   -- Ну, так отчего же Рикардо-то тут не хватает?
   -- А что мне вам сказать? В театре мы с ним были; надоело мне там, я ушел; даже повздорил с ним. Я ведь не люблю, чтобы мухи около носа меня щекотали. А его я все-таки люблю. Ждал я его, ждал у подъезда, и ждать надоело. Вернулся в залу, а Магаро и Гиро мне сказали, что он ушел с какими-то двумя женщинами. К нам явился какой-то человек, которого нам было наказано ждать на маскараде. И вот сюда привел нас. Думали мы, что и Рикардо уже здесь. Ан ошиблись. Видно, правду говорят, что бабий волос крепче каната тянет.
   Странно было видеть всех этих людей в одежде горцев-крестьян, с грубыми, иногда свирепыми лицами, часто исполосованными боевыми рубцами, среди роскошной обстановки, серебряных канделябров, штофных обоев, огромных зеркал.
   Да и им самим все кругом было странно. Пуще же всего им было странно сидеть в бархатных креслах, и больше всего интересовали их поставленные в глубине залы лицом к их седалищам три тоже бархатных, но с золотыми украшениями, высоких кресла. Спинка среднего, наиболее высокого, была увенчана золотой короной. Им казалось, что в эту ночь совершится нечто для них чрезвычайное; что они зачем-то нужны и созваны по весьма важному делу. В их горные захолустья еще не успела проникнуть весть о том, что французское войско идет низложить Бурбонскую династию. Столица Неаполь, в которой они съехались всего несколько часов назад, никаких внешних признаков тревоги не выказывала. В эту самую ночь весь город был поглощен карнавальным маскарадным разгулом, однако, словно в воздухе носилось что-то значительное. Откровенно об этом говорить они не осмеливались; но многие из них, полуземледельцы, полубандиты, втайне питали надежду, что вернулось-таки старое доброе время, когда они могли вовсю отдаваться разгулу своих порочных страстей, не опасаясь кары, даже нередко ожидая похвал и наград. Правда, немало было таких, что по самой своей полудикой натуре были буйны, склонны к насильственным деяниям, охотники до войны. После грабежей и всяческих совершенных ими во время вооруженной борьбы ужасов они становились жалостливы и великодушны. Но когда дрались, усмиряли, покоряли, то они были свирепы и беспощадны. Из таких-то людей состояли шайки кардинала Руффо, раздавившего республику Партенопейскую.
   Многие из этих людей, вожаков и главарей кардинальских шаек, могли бы оказаться полезнейшими, достойными вождями, если бы их усилия направлялись на более благородные, более идеальные цели.
   Весьма немногие из них были вознаграждены Бурбонами за их содействие восстановлению монархии. Бурбоны, неблагодарные, как все короли (или, вернее, как все те, кто успел воспользоваться плодами оказанных им благодеяний), совсем позабыли об этих партизанах, которым были столь обязаны. Впрочем, большинство самих благодетелей этим особенно не гордились и в некотором отношении были довольны, что их игнорировали: за каждым из них водились грехи и преступления, совершенные либо из мести, либо из корысти, либо просто по злобности нрава, преступления, за которые по-настоящему пришлось бы попасть не только в тюрьму, но и на виселицу. Но все эти деяния после услуг, которые оказала престолу партизанская борьба с революцией, были также забыты. Все атаманы могли спокойно проживать в своих деревушках и селах. Награбили они во время междоусобицы достаточно, чтоб жить не нуждаясь; никто им о старом не напоминал. Тем не менее эта безопасность, сопряженная с бездействием, их изрядно тяготила. Не к такому существованию привыкли они. Их тянуло в горы, им было обидно глядеть на ржавевшую в углу хаты винтовку, на печально висевший на стене кинжал, с лезвия которого еще не стерлись пятна крови человеческой.
   Понятно, что они не без удовольствия приняли приглашение ехать в Неаполь, еще не зная, ради какой цели. Во всяком случае, их щедро снабдили деньгами на длинный и скучный путь. А главное, им сказано было, что они могут явиться в столицу вооруженные, как в горах. Горец не любит расставаться с оружием. Если приглашают с винтовками и кинжалами -- значит, есть надежда на что-то путное. Взбунтовала их надежду и фантазию сама таинственность, которой был обставлен призыв. Им было неизвестно, ни кто их призывает (однако, должно быть, важный и богатый человек, если столько денег дает), ни где их соберут. Только по приезде в Неаполь, да и то почти ночью, их оповестили о часе и месте сборища.
   Прибыли они в столицу к вечеру. Вот уже часа два толкутся среди зеркал, сидят в бархатных креслах. Давно миновала полночь. И все-таки они не знают, зачем все это. Нетерпение возрастало; фантазия все ярче разгоралась. Они уже не стеснялись; говорили громко; даже слышались ругательства. Некоторые грозились удалиться. Но все это не помогало. На нетерпеливые протесты гостей никто ничего не возражал. Даже старичок в духовном одеянии, который рассаживал их по креслам, словно совершенно забыл об атаманах. Он давно даже исчез из залы.
   -- Хоть бы пожрать да выпить дали, -- горланил Гиро, обращаясь к Пиетро Торо.
   -- Я бы одно желал знать, -- отозвался последний, -- куда это Рикардо запропастился?
   -- Куда? Туда, где ему лучше, чем нам. Бабенки, что его подтибрили, -- знатные бабенки. У одной плечища чудо какие.
   -- Ну, это ты вздор мелешь. Не такой парень Рикардо. Он знает, что дело есть; не станет со шлюхами прохлаждаться. Беспокоюсь я, беспокоюсь; что-нибудь да не ладно... Города-то я не знаю; весь путаный какой-то, а не то отыскал бы его. А коли утром он не появится, то я хоть до самого короля дойду, да отыщу молодца.
   -- Ну, полно тебе. Он забавляется себе. А мы тут, как дураки оглашенные, сидим...
   -- Невтерпеж мне. Уйду отсюда, -- воскликнул Торо.
   -- Да, так тебя и выпустят.
   -- А кто это меня не выпустит? Посмотрим. У меня руки уж давно чешутся.
   -- Ты проберешься, и я за тобой. Этот старикашка, что нас сюда затащил, больно уж бесцеремонно с нами обходится.
   -- Шутки, надо быть, шутит. Я вот ему покажу шутки-то.
   -- Какие тут шутки, когда этакую уйму деньжищ роздали.
   -- Друзья мои, -- раздался твердый, видимо, привыкший распоряжаться голос, -- хочу я вам сообщить мои подозрения. Выслушайте, может, тут дело идет о жизни каждого из нас.
   Все смолкли. Говоривший встал на кресло, чтоб его лучше могли слышать. То был Парафанте, едва ли не самый знаменитый изо всех калабрийских атаманов. Наружность у него была внушительная, словно нарочно сделанная для господства над массой. Его кровавые деяния были всем хорошо известны и тоже внушительны. Его ввалившиеся глаза были окружены густыми ресницами и светились, как раскаленные угли; брови тоже густые, широкие. Лицо обросло лохматой нечесаной бородой. Вся его фигура, движения обозначали физическую мощь и безумную отвагу. А это сильно действует на массы.
   -- Вот что я вам, друзья, сказать хочу, -- начал Парафанте, -- ведь нас заманили в ловушку.
   -- Кто заманил? -- раздались со всех сторон восклицания.
   -- Кто? Да известно кто: полиция. Чего нам самих-то себя обманывать: у всякого из нас на совести не без грешков. Пустячные, я знаю, что пустячные. Ну, там недруга своего подстрелили; непокладливую бабенку от мужа утащили; рухлядь какую-нибудь подожгли, чтоб руки погреть себе; ну, там да сям захватили что-либо; иногда деньжат горсточки две, когда сами были в нужде... Пустяки все это, повторяю. Кабы не пустяки, так не обратились бы к нам за помощью шесть лет тому назад, когда надо было раздавить врагов нашей святой веры, благочестивейшего нашего государя. Мы сделали свое дело. Время идет; теперь мы больше не нужны; вот полиция, чтобы ее не обвиняли в укрывательстве, и ухитрилась нас сюда заманить: кого перестреляют, а кого в каторгу засадят.
   -- А ей-Богу так, -- раздались возгласы среди слушателей.
   -- А если это так, черт возьми... если так, -- рявкнул бородач из-под Везувия, давно прельщавшийся канделябрами, -- так заберем себе вон те подсвечники, уйдем отсюда и подожжем дом.
   -- Да, да, подожжем весь дом.
   -- Потише вы, приятели, потише, -- послышался спокойный, но твердый голос старика с рубцом поперек лица. -- Теперь я слово хочу сказать. И скажу я вам, что все вы, как есть, а вместе с вами Парафанте -- сущие зайцы.
   Старик, произнося эти слова, тоже влез на кресло, его маленькие глазки светились, и по их выражению видно было, что от слов своих он не отступится.
   -- Меня! Это ты меня зайцем обозвал, -- зарычал Парафанте и тут же, захохотав, прибавил: -- Знаешь ты, старикашка, вкус мяса человеческого? А? Аль не отведывал?
   Старик только было открыл рот, чтобы ответить, как в глубине залы, за тремя высокими креслами широко распахнулась дверь, за которой стояли два длинных ряда камер-лакеев в придворных ливреях; каждый держал по канделябру с зажженными свечами.
   Чей-то голос провозгласил:
   -- Ее величество королева!
   Гости словно окаменели; в зале воцарилось мгновенно мертвое молчание; не только внезапность, изумление поразили атаманов: к изумлению и страх примешивался. Много слыхали, много толковали все они в своей глуши о короле, о королеве; но никогда их не видывали и не смели думать, что когда-нибудь могут своими собственными глазами видеть их. Воображению и уму этих полудикарей монарх и монархиня смутно представлялись чем-то сверхчеловеческим, божественным, но божественным более страшным, чем церковное божество, ибо первое было ближе, на земле, а не на небе. Власть королевская казалась им безграничной, безапелляционной силой, непосредственно распоряжающейся жизнью и смертью всех подданных, в том числе и самих атаманов...
   Несколько секунд длилось оцепенение гостей. Потом они зашевелились; сидевшие инстинктивно встали и, затаив дыхание, глядели на распахнувшуюся дверь с жадным любопытством и страхом. Королева появилась между двумя рядами ярко светивших канделябров и плавно приближалась к высоким креслам. Она была в черном бархатном платье, подхваченном на плечах большими алмазными пряжками; скульптурно красивые руки и плечи были обнажены; на голове красовалась небольшая корона, из-под которой ниспадали низко на шею густые золотистые волосы. Она была неописуемо величава; но еще более красива.
   Непосредственно за Марией-Каролиной шла стройная молоденькая девушка, блондинка, с скромным симпатичным личиком. Далее следовали придворные и генералы в блестящих мундирах.
   -- Господи Иисусе Христе! Мать Пресвятая Богородица! -- бормотал Пиетро Торо, -- словно в раю!..
   -- На колени, -- произнес чей-то негромкий, но твердый голос.
   И все эти свиреполицые атаманы, грабители и убийцы, большинство которых совершили не одно ужаснейшее преступление, не только стали на колени, но инстинктивно пали ниц, лицом на пол, перед королевским величием.
   В голубых глазах Каролины Австрийской, в глазах, умевших поражать, смотря по надобности, и неумолимой злобой, и нежной любовью, теперь сверкнуло непритворно радостное торжество. Несколько секунд она недвижимо стояла перед креслом, украшенным короной, словно безмолвно наслаждаясь зрелищем простершихся перед нею атаманов. Села и голосом повелительно-благосклонным произнесла:
   -- Встаньте!
   Но так как никто не вставал, -- кто недослышал, кто робел, -- то она громко и настойчиво повторила:
   -- Мы повелеваем вам встать.
   Головы приподнялись с полу; спины выпрямились; все эти люди, как один человек, поднялись на ноги.
   Тишина не нарушалась; большинство даже дыхание сдерживало...
   -- Друзья мои! -- наконец заговорила королева, -- посланный, созвавший вас сюда, действовал по моему приказанию. Но для вас было лучше, чтобы вы до сей минуты не знали этого. Я знаю, что у каждого из вас немало врагов. Даже при дворе есть лица, завидующие вам за прошлое, за то, что вы оказали нашей монархии столь важные услуги. Если бы я не заботилась о вас все эти годы, кто знает, что бы с вами сталось. Многим пришлось бы работать на каторге; а иные, вероятно, тлели бы в общей могиле казненных преступников.
   По толпе гостей пробежал трепет. Королева продолжала:
   -- Вы, Франкатриппа, должны были бы дать отчет во множестве убийств и поджогов, в которых вас обвиняют ваши враги. Вы, Парафанте, вы, Панедиграно, вы, Беннинказа, вы, Фра-Диаволо [Имена исторических, так сказать, южно-итальянских разбойников того времени. Фра-Диаволо, как известно, прославлен прелестной музыкой Обера], вы, Спакафарно, -- обвинялись во многих преступных деяниях. Я знаю, что все это клевета. Но тем не менее они могли бы привести вас к виселице. Однако ваша королева заботилась о вас и устраняла от вас опасность.
   -- Ваше величество, до гроба за вас Бога молить станем. Воистину все это одни наветы, неповинны мы, государыня, -- послышалось в толпе предстоящих.
   -- Да, я знаю, что наветы. Иначе я бы не созвала вас в Неаполь. А созвала я вас потому, что должна скоро покинуть столицу и ехать в Сицилию, где уже находится теперь король. И тогда наше несчастное королевство вновь останется во власти исчадий ада, еретиков, злоумышляющих против нашего престола, дарованного нам Господом Богом, против нашей святой веры. Враги эти не будут иметь возможности поразить лично нас, но они выместят злобу свою на вернейших наших подданных. Они вновь вспомнят наветы, направленные против вас, и доведут вас до каторги, до виселицы, от которых мне до сих пор удавалось спасать наших верных подданных.
   Она на минуту смолкла, чтобы проверить впечатление, произведенное ее словами. В стоявшей среди залы толпе пробегал сердитый ропот; лица некоторых побледнели; у других пылали злобой. Стоявшие сзади, в отдалении от государыни, позволяли себе угрожающие восклицания.
   -- Карабин-то мой еще не оплошает!
   -- Кинжал у меня не дурак!
   -- Пусть придут еретики! Справимся!
   -- Слушайте же, друзья, -- заговорила опять королева, очень довольная, что слова ее оказали желанное действие, -- слушайте. Ваши дела и мои дела -- все одно; я вас не покину. Поэтому-то я и собрала вас около себя. Если вы мне доверяете, и я доверяю вам. И вот что я поведаю. Французы и вам и мне враги. Они посылают опять свое войско к нам, чтобы овладеть нашим королевством, как шесть-семь лет тому назад. Но другие государи, наши союзники, которые уже раз помогли нам вытеснить французов, опять шлют помощь; войско их еще более сильное, чем прежде, так что проклятые Господом еретики, желающие ворваться в нашу родину затем, чтобы грабить наших подданных, насиловать наших женщин, оскорблять наших святых угодников и Пречистую Владычицу Небесную, -- очутятся между двух огней. С одной стороны, ваши верные винтовки и ружья королевских солдат, а с другой -- войска двух императоров, наших друзей и свойственников, императоров австрийского и русского. Так вот: желаете ли вы в этом святом деле стоять на стороне вашего короля, моего августейшего супруга, и на моей? Желаете ли вы вновь доказать этим негодным иноземцам, этим выходцам из преисподней, которых вы раньше уже обращали в бегство, желаете ли, говорю я, доказать им еще раз вашу силу? Каждый из вас в одиночку управится с ними десятью.
   -- Да, да... желаем! Мы готовы! -- восклицали атаманы, увлеченные не только словами королевы, но и ослепительной красотой женщины, взывавшей к ним о помощи. Не только ее лицо было привлекательно, но и обнаженные полные руки и плечи, особенно в ярком свете и блестящей придворной обстановке, опьяняли пылких героев.
   Помолчав с минуту, чтоб дать время разгореться энтузиазму своих слушателей, королева наконец высказалась о главнейшем.
   -- Желаете ли вы покарать от священного имени короля, а также от моего всех наших подданных, которые по прирожденной ли им злобе, по увлечению ли сатанинским революционным духом, или по низкому честолюбию, перейдут на сторону наших врагов, поднимут оружие против вас, защитников монархии, и против религии. Я от имени государя предоставляю в вашу власть личности этих нечестивцев, их жилища, имущества, женщин и детей. Истребите огнем и мечом самые корни этих злокачественных плевелов, даже если бы они искали убежища у самых алтарей. Его святейшество папа шлет благословение и отпущение всех грехов, которые вам пришлось бы совершить ради торжества нашей веры... А когда вы завершите ваше великое дело, то мы не забудем вас. Все имущество, захваченное вами у врагов ваших, будет по справедливости признано законно вам принадлежащим. Всепрощенье грехов ваших, несомненно. Благословение святейшего отца снизойдет на защитников католической церкви... Скажите же мне: хотите ли вы быть с нами?
   -- Да, да, желаем!.. Да здравствует наша королева! -- восклицала в восторге толпа. Крики потрясали стены зала; восторг доходил до опьянения.
   Вернулось, значит, доброе старое времечко! В пылком южном воображении горцев-атаманов уже носились пленит тельные видения кровавой борьбы, пышных пиршеств, оргий, необузданного грабежа и обогащения, и притом полной безответственности перед законом. Ничто в мире не было так ненавистно этим людям, как формальные стеснения со стороны властей ради порядка и общественной безопасности. Надо, конечно, рисковать жизнью... Но что значит целая жизнь по сравнению с годом -- даже только одним месяцем -- свободного разгула воинственных страстей. Отцы их говаривали: "Лучше год быком, чем сто лет волом". Да и умирать с оружием в руках, в бою, под открытым небом куда лучше, чем околевать в своей норе, на соломе под старость, прожив многие десятки лет под ярмом нелепых стеснений и работы, как раб, -- умирать долго, медленно, чувствуя, как болезнь гложет, рвет их мясо и кости...
   Восторги доходили до стихийности. Атаманы восклицали, махали руками, перекликались с товарищами, стоявшими подальше, здорово переталкивались от радости кулаками с соседями и хохотали, беспрестанно повторяя громкий клич:
   -- Да здравствует королева!
   С лица королевы не сходила благосклонно-добродушная улыбка; глаза с видимым удовольствием наблюдали за разыгравшейся перед ними сценой.
   Однако, дав атаманам нарадоваться, королева серьезно, почти строго, обратилась к ним опять. Они стихли.
   -- Мой казначей, -- произнесла она, -- выдаст вам деньги на обратный путь. Приехав домой, созовите всех своих старых боевых товарищей, а также всех, кто пожелает пристать к нашему делу. Позаботьтесь, чтобы люди были вооружены хорошо, вербуйте как можно больше людей смелых. Вождь каждого значительного отряда будет на правах командира полка. Одновременно с вами прибудет мой особый уполномоченный и позаботится обо всем, что вам нужно. Главное же -- ни малейшего промедления. Как только враг вступит в королевство, начинайте свое дело: истребляйте всех, кто склонен пристать к нему. Впрочем, вам не замедлят передать наши дальнейшие указания. А покуда каждый из вас должен целовать крест, поклясться в верности королю и святой вере нашей.
   Королева сделала знак рукой по направлению к свите. Один из придворных, приблизясь к ней с поклоном, вручил ей серебряное распятие. Каролина встала и, подняв высоко крест, торжественно произнесла:
   -- Клянетесь ли вы защищать трон и алтарь, не щадя живота своего?
   -- Клянемся! -- как один человек, отозвались присутствующие.
   -- Клянетесь ли вы истреблять без пристрастия всех -- земляков и чужаков -- врагов наших?
   -- Клянемся! -- отвечали атаманы, протягивая правые руки по направлению к распятию и тем как бы подтверждая клятву.
   -- А теперь, -- прибавила Каролина Австрийская, сияя торжеством, что еще более увеличивало ее красоту и величавость, -- приблизьтесь целовать крест. Да благословит вас Всемогущий, как благословляю вас я, именем короля, власть которого только от Бога. А в знак нашего королевского благоволения допускаю вас поцеловать мою руку.
   Толпа ринулась к Каролине с громким возгласом:
   -- Да здравствует королева!
   Странно, но исторически неоспоримо, что никто не крикнул: "Да здравствует король".
   Происходило это оттого, что для таких загрубелых, можно сказать, примитивных, людей в данную минуту монархия олицетворялась королевой: они понимали важность момента и не только не видели короля, но понимали, что он бежал со своего поста. В королеве же, поразившей их своей красотой и обращением, они инстинктивно угадывали те же чувства, которые их самих волновали: ненависть, жажду мести, потребность борьбы, смелость и упорство. К тому же она удостоила их неслыханной чести: разговаривала с ними, допустила к своей руке. С этого момента она могла безгранично на них положиться. Более даже, чем полагался кардинал Руффо, который увлек их за собой в 1800 году, благодаря религиозным предрассудкам, прирожденной ненависти к чужеземцам и жажде добычи.
   Все это королева хорошо понимала.

IV

Королева дома

   Возвратясь в свои апартаменты, она отпустила ожидавших ее там камер-фрейлин.
   -- Удалитесь, -- сказала она, -- мне еще надо заняться работой.
   Она приблизилась к столу, заваленному документами и пакетами. Одно за другим она открывала и пробегала письма. Но читала как-то рассеянно, и сама, казалось, чувствовала это; не могла сосредоточиться. Губы ее складывались в улыбку, которую можно назвать жестокой, а взгляд был мрачен и свиреп.
   Она вдруг как будто вспомнила о чем-то, бросила на стол письмо, которое читала, встала и направилась к двери. Но, не дойдя до нее, досадливо махнула рукой, и на лице ее выразилась досада: в тени около двери она увидела ту молодую девушку, свою новую фаворитку, которую оставляла при себе и в королевской ложе Сан-Карло, и во время совещания с атаманами.
   -- Что вы тут делаете, Альма? -- спросила Каролина, пытливо вглядываясь в хорошенькую стройную особу. -- Я ведь сказала, что хочу остаться одна...
   -- Я полагала, что приказание вашего величества не касается меня, -- мягко, но с оттенком неудовольствия отозвалась Альма.
   Лицо королевы в тот же миг утратило мрачное выражение, и она обратилась к девушке мягко, добродушно, почти любовно:
   -- Да, да, ты не ошиблась, дитя мое. Это я сама спутала. Столько у меня накопилось забот! Все надо обдумать... Видела ты, какую отличную встречу я подготовила французам и какой славный праздник задам всем нашим пустомелям, которые только и ждут наполеоновских войск, чтобы восстать опять против того, кого сам Бог поставил их повелителем, и объявить республику. Ты, кажется, очень утомилась, бедная девочка, -- начала опять Каролина, -- это я виновата. Хотя, признаться, я надеялась тебя повеселить. Ведь ты никогда не бывала на маскараде. А там, в толпе, случается забавное... я так понимаю жизнь: успевай выполнять все свои обязанности, но не упускай по возможности приятных сторон существования, наслаждений... Впрочем, ты, как кроткая голубка, выросла в горах и лесах... Быть может, тебе кажется непристойным, что королева надевает домино, маску, отправляется на маскарад.
   -- Я повиновалась воле вашего величества, -- тихо ответила Альма.
   -- У моего величества бывают иногда самые буржуазные капризы, как видишь... Но это ничему не мешает. Говорят, моя рука хорошенькая, маленькая... А она, как бы там ни было, сумеет, если понадобится, и саблю держать, и владеть ею для защиты этого бедного королевства, которое покинули мужчины на жертву своим врагам... Может быть, тебе казалось, что я роняю мое достоинство, смешиваясь с разгульной толпой. Зато ты видела меня и с теми людьми, которые готовы охранять от опасности трон моего мужа и сына.
   -- Я не смею обсуждать поступки моей государыни, -- робко отвечала молодая девушка, опуская глаза, через которые словно в душу проникал ласковый, но испытующий взгляд Каролины.
   -- Ну, да, вообще сегодня нам маскарад не удался. А прежде случалось, что я там очень веселилась инкогнито. Очень даже бывало забавно. Если бы не эти негодяи, что нынче ворвались к нам в ложу, то ты могла бы поразвлечься. Мне этого-то и хотелось. За тобой бы ухаживали, не зная, что ты дочь герцога Фаньяно. Ты ведь и в маске прелестна. Я, бывало, совсем увлекалась, около меня шутили, хохотали, и я тоже смеялась и дурачилась. Никто меня не узнавал; я сама забывала свое положение, забывала о себе. Другим под маской я казалась простой веселой бабенкой...
   -- Вашему величеству угодно, чтобы я ушла? -- спросила Альма.
   -- Да, иди.. Ты устала, бедняжка.
   Молодая девушка удалилась, сделав низкий реверанс. Королева проводила ее долгим мечтательным взором, вспоминая свою молодость.
   -- И я в ее годы была такая же, -- размышляла Каролина. -- Не дай Бог, чтоб она рано начала влюбляться...
   При этом мысль ее перенеслась к молодому человеку, защищавшему их отступление с маскарада, -- красавец, смелый.... Настоящий паладин. "Заметки о калабрийских атаманах, прочитанные много ранее, не обманули меня. Его нетрудно зачислить в королевское войско. Раньше, чем поступить волонтером в отряд кардинала, этот Рикардо служил сержантом в королевских карабинерах... Мне нынче особенно нужны подобные молодцы... Надо будет и им заняться. Мне нетрудно будет приручить его".
   Она несколько минут раздумывала, словно колебалась, лицо то хмурилось, то прояснялось.
   -- Ну, так что ж такое! -- наконец почти вслух произнесла Каролина. -- Я ему обязана жизнью, а признательность -- первая добродетель монархов.
   Только по сладостной улыбке, разлившейся по ее лицу, иной мог бы заключить, что чувство, охватившее ее в это мгновение, называлось другим именем.
   -- Он очень красив, бесстрашен, ни перед чем не остановится... Да, такие мне и нужны... Молод, правда, даже слишком молод, что за беда! Мне стукнуло пятьдесят... А Нинон де Ланкло? Да, кроме того, мое положение не то, что у бедной Нинон...
   Королева еще не скинула с себя того платья, в котором ее видели атаманы.
   Она взяла со стола небольшую серебряную лампочку-фонарь и направилась в дальние апартаменты дворца, не обитаемые и не освещенные.

V

Капитан Рикардо. -- Кто он и где он? -- Петр Бык

   Раненый Рикардо очнулся не скоро после того, как его унесли с мостовой. Он очнулся только под утро и с изумлением осматривал роскошно убранную комнату, в которую попал неведомо как. В таких палатах он в жизни не бывал, на такой мягкой богатой постели никогда не лёживал. Многие предметы, украшавшие комнату, были даже непонятны для него. С потолка мягко светила лампада. Он смутно в полубреду припоминал то, что с ним случилось в эту ночь. Мелькнула мысль о посланном, которого он должен был ждать в Сан-Карло и который, конечно, его не нашел: ему стало досадно и стыдно. Он опять забылся.
   Наступало зимнее утро, хотя еще не рассвело. Издалека было слышно, что город начинает шевелиться. Но около Рикардо царила полная тишина... Однако он опять очнулся, и взгляд его упал на картину на противоположной стене.
   -- О, какая прелесть! -- невольно вырвалось у молодого человека.
   Картина, находившаяся у самого пола, изображала красивую женщину с обнаженными роскошными плечами и руками. Женщина плавно выдвинулась из рамки, приближаясь к нему.
   Он думал, что это ему грезится, что это сон, бред, и стал ощупывать одеяло, кровать, свои руки; но через несколько мгновений от слабости и напряжения мысли опять забылся.
   Королева подошла к самой его постели, пристально глядела на него, любовалась, как-то невольно провела рукой по его волосам. Потом зорко окинула взглядом всю комнату и, убедившись, что раненый окружен всем для него необходимым, удалилась через ту же дверь, в которую вошла. Дверь беззвучно заперлась, и ее покрыл висевший над ней гобелен.
   Когда раненый проснулся, -- его глаза не могли нигде отыскать ни видения, ни картины, ни красавицы.
   "Несомненно, все это мне приснилось", -- подумал он и пожалел, что то был только сон.
   А Каролина в это самое время уже принимала тех из сановников, которые еще не покинули столицы с королем. Она совещалась о том, как, ввиду соглашения с атаманами, надлежит организовать защиту государства от вторжения французов.
   Рикардо был окружен действительно всем, что в его положении было необходимо. Пожилой добродушный доктор благополучно вынул пулю, попавшую в неопасную часть туловища, навещал больного по два раза в день, залечивал другие менее важные раны, беседовал с пациентом. Солидный слуга, видимо, умевший ухаживать за больными, исполнял приказания врача, приносил вкусную пищу, помогал одеваться, когда Рикардо был уже в силах встать с постели.
   Окровавленное в ночном бою платье заменили новым. Рикардо любил читать, конечно, по своему скудному образованию, по преимуществу о рыцарских и романтических приключениях. Ему приносили книги.
   Но, кроме этих лиц, к нему никто не заглядывал, и эти двое безусловно уклонялись отвечать на его вопросы о том, где он находится, кто его неведомый покровитель.
   -- Дней через восемь, -- успокаивал врач, -- мы вас совершенно вылечим... И раньше, чем вы отсюда удалитесь, вы узнаете, кто заботится о вас, а покуда хозяин этого дома в отъезде.
   Молодому горцу тем не менее так надоело заточение, что он подумывал, еще не долечившись, о бегстве. Однако убедился в невозможности этого. Из больших, огражденных изящными чугунными решетками окон видно было только море. За порогом его спальни невидимо, но ощутимо стерегли каждый его шаг. Иногда он был уверен, что находится в королевском дворце; но когда заводил с доктором речь о таких догадках, тот очень добродушно, но искусно опровергал их и даже подсмеивался над капитаном. Да и сам Рикардо готов был нередко полагать, что подобные мысли приходят ему в голову потому, что он с детства начитался рыцарских романов, да и теперь только ими занято его время.
   Рикардо родился в калабрийских горах и всю юность там провел. С тех пор, как он себя помнил, он не расставался с неким Кармине, простым земледельцем, жившим скудными доходами с собственного клочка земли, которую обрабатывал собственными же руками. Он в раннем детстве считал Кармине своим отцом, хотя звал его, как и все окрест, дядя Кармине. Кармине не был женат; но глас народа решил, что Рикардо его незаконнорожденный сын от вдовы Гертруды, которую (не без основания) считали его возлюбленной. Сам Кармине и посторонним и мальчику говорил, что последний был найден в лесу. Но этому мало кто верил, ибо очень уж крепко старик любил найденыша.
   Он усердно учил мальчика тем работам, которыми занимался сам -- обработке земли, рубке леса и т. д. И не менее усердно заботился о возможном его образовании, что в те времена было весьма затруднительно. Старик посылал его в единственную, содержавшуюся патером школу во все свободное от работ время, умел находить для того довольно много свободного времени, просил учителя учить отрока как можно лучше и подробнее и -- небывалое дело в той среде -- не отрывал его от учения почти до восемнадцати лет.
   Рикардо был способный мальчик, легко преуспевал в науках, любил читать. Нрав у него был добрый, он располагал к себе всех и на любовь дяди Кармине отвечал искренней привязанностью.
   Кроме Кармине, его очень любил и по-своему заботился о нем приятель и ровесник его дяди Пиетро Торо, которого прозвали так (Того -- бык) за его мощную фигуру. Пиетро, как и многие его соседи-земляки, не был ни мужиком, ни барином, ни купцом. Он сам с помощью наемного рабочего обрабатывал землю и занимался мелкими промыслами. Молодость его прошла весьма бурно. Он влюбился в девушку, которая совсем не любила его, даже имела отвращение к его бычьей наружности, однако вышла замуж, прельщенная землицей, домиком и виноградником, которые достались ему от отца. Вскоре Торо, благодаря услужливым соседям, воочию убедился в измене жены, застав ее в объятиях лесного сторожа; будучи человеком нрава необузданного, он задавил их на месте, почти мгновенно и одновременно: ее правой, а его левой рукой. Ему предстояла виселица. Он, как это делается обыкновенно в южной Италии, скрылся в родные леса, присоединился к шайке бандитов. Не будучи от природы кровожадным, он не участвовал в грабежах и кровопролитных предприятиях; однако, чтоб не умереть с голоду, собирал по обычаю скромную дань с богатых землевладельцев и обладателей больших стад. Случалось, он и в родное село заглядывал, чтоб побеседовать с приятелями, которые его уважали за простодушно-честный нрав. Даже многие землевладельцы, так называемые синьоры, интересовались им и добровольно снабжали его средствами с тем, чтобы он оставлял в покое их собственность. Нрава Торо был веселого; забавный был человек.
   Когда отголоски большой французской революции отозвались (к концу XVIII века) в Южной Италии либеральными волнениями, изгнанием Бурбонов из Неаполя, провозглашением Партенопейской республики, Пиетро Торо одним из первых вступил в войско, собираемое кардиналом Руффо для подавления революции и для борьбы с французами. Во время этой партизанской войны он всем доказал, что его смелость и сметка равняются его бычачьей силе. В 1800 году, после возвращения Бурбонов, Торо, как и многие бандиты и даже разбойники, как бы искупившие свои старинные преступления участием в вооруженном восстановлении прежнего режима, возвратился в родное село и принялся за обработку своих наследственных земли и виноградника.
   Власти, действительно, оставляли в покое и Пиетро, и многих ему подобных бандитов, вернувшихся из лесов. Соседи уважали его еще более прежнего.
   Рикардо с самого раннего детства привык видеть в нем лучшего, после дяди Кармине, друга. Во время десятилетнего пребывания Торо в лесах мальчик часто проводил с ним в горах по несколько дней. Когда Рикардо опасно заболел, Торо, рискуя попасть в руки карабинеров, проводил ночи в домике Кармине и ухаживал за больным.
   Торо всегда подозревал в своем юном друге воинственные наклонности и изрядную долю честолюбия, он не задумался, поступив в войско Руффо, привлечь туда и Рикардо. Последнему было уже двадцать лет. Кардинал обратил особое внимание на смышленость и храбрость молодого человека, сразу определил его в отборный отряд, называемый королевские калабрийцы (Real Calabria). А когда Рикардо особенно полезно для дела отличился при Котрони, Вильене и проч., назначил его капитаном.
   Надо заметить, что молодой человек, невзирая на свою горячность и отвагу, всегда избегал тех жестоких грабительских деяний, до которых было падко большинство партизанов кардинальского войска.
   По окончании же этой кровопролитной кампании оба друга, Торо и Рикардо, остались как бы на мели, не знали, что с собою делать. Кардинал Руффо, сложив свои полномочия, удалился. Все атаманы распустили свои отряды, вернее шайки. Король вернулся из Сицилии в отвоеванный для него Неаполь, но, казалось, забыл о тех, кто за него воевал. Даже чины, пожалованные партизанам кардиналом, не были утверждены королем, хотя и не отменялись.
   Так прошло шесть лет. Французы опять надвигались на юг Италии, Фердинанд IV снова удалился в добровольное изгнание, а его жена, сестра уже погибшей Марии Антуанетты, собрала старых партизан в Неаполь, где все они очутились как в лесу.
   Торо, Магаро, Гиро и Рикардо приехали вместе в столицу, где никогда не бывали.

VI

Ночь королевы. -- Сочетание расчета со страстью

   Благодаря молодости и хорошему уходу лечение Рикардо шло быстро. Однако протекло более недели с маскарадной ночи, а доктор и неведомая власть продолжали держать его взаперти. Горец начинал терять терпение, тосковал по горам, по товарищам! Его тревожило, что Пиетро Торо, Гиро и Магаро считают его чуть ли не изменником; приехали вместе в столицу, он же заставлял их ждать в Сан-Карло какой-то вести, несомненно, важной, и вдруг, подхваченный двумя женщинами, бесследно исчез и голосу не подает целую неделю.
   О соблазнительной женщине на картине он часто задумывался; молодая кровь начинала закипать в одиночестве. Но и красавица, и сама картина более не появлялись; хотя ему по временам и мнилось, что то был не бред, -- но что пользы.
   Однажды доктор обнадежил Рикардо, что не завтра, так послезавтра его выпустят: и раны залечены, и особа, ему покровительствующая, должна вернуться с часу на час в Неаполь.
   Наступила ночь. Калабриец давно крепко спал. Лампада лила мягкий свет на всю комнату, заботливо поставленная около его кровати ширма скрывала от него свет и погружала в полутьму ближайшие предметы.
   Царила глубокая тишина.
   Эту тишину внезапно нарушил тонкий, как отдаленный писк цикады, скрип двери за гобеленом. Гобелен приподнялся и опустился за вошедшей в комнату женщиной. Беззвучно пройдя освещенное лампадой пространство, она приблизилась к кровати, где было полутемно, и быстро, осторожно, почти не дыша, насыпала из какого-то крошечного золотого флакончика небольшую щепотку белого порошка в пустой стакан, стоявший на столике.
   Она была облечена в легкую черную весталку (так называли тогда капот-накидку), руки были обнажены, на пышные белые плечи спадали не менее пышные светлые волосы, вишневые губы горели и трепетали, глаза искрились страстью.
   Рикардо спал. Его античный торс, руки, голова и черные кудри разметались по мягким белым подушкам... Он почувствовал, что чьи-то губы прильнули к его губам, чьи-то руки мягко обхватили его тело... Что это? -- наяву или во сне... Он очнулся, открыл глаза. Это не может быть бредом, как в первую ночь: ведь он теперь здоров... Он громко воскликнул:
   -- Вы! Это вы пришли?
   И слегка отстранился от женщины, чтобы лучше разглядеть ее.
   -- Говорите как можно тише, -- даже не прошептала, а словно продышала она.
   Сон то или нет, но Рикардо почувствовал, что его охватывает страстное блаженство от прикосновения ночной гостьи.
   -- Это я ваш портрет видел в первую ночь на стене? Потом его убрали?
   -- Нет, нет...
   -- Но такое сходство! Вы -- та маска, которая просила меня в маскараде проводить ее.
   -- Да, да... Только тише...
   -- Я помню. Я и тогда подумал, что вы красавица. Но теперь, когда я могу любоваться вами... Я и представить себе не мог...
   Лаская руками ее пышные волосы, он еще несколько отстранял от себя ее лицо, чтоб упиться его красотой.
   -- Если б я раньше, после маскарада, видел вас, как теперь, и меня бы убили за вас, я бы был уже счастлив и вознагражден, -- повторял пылкий юноша. -- Отчего же вы раньше не навестили меня?..
   Женщина опять склонилась к нему и нежно ласкала его своими маленькими ручками.
   -- Вы были ранены, больны... я не хотела вас тревожить, знала, что вам необходимо избегать всякого, самого ничтожного волнения.
   -- Понимаю... Боже, здесь почти темно... А как вы должны быть дивно хороши в солнечном свете... Скажите мне, кто голубая маска, которая была с вами?
   -- Моя камеристка.
   Ответ был лаконичен и почти резок. Он несколько удивился: в маскараде из-под голубой маски он слышал словно знакомый голос. Пурпурное домино, как ему помнилось, назвала свою спутницу Альмой; а это имя было ему с ранней юности известно на родине. Но эта мысль теперь проскользнула, как молния, и исчезла в обаянии, исходившем от женщины, близко склонявшейся к нему... Он невольно притянул ее к себе и шептал:
   -- Скажи же, скажи, кто ты? Имя я хочу знать.
   -- Я тебе нравлюсь? -- спросила она с улыбкой, которая словно все вокруг осветила.
   -- Да, да. Ты дивно хороша...
   -- Ну и зови меня, как хочешь: наслажденьем, страстью, любовью...
   -- О да!.. Наслажденье, страсть...
   -- Отчего ты недоговариваешь: любовь?.. Или ты любишь другую...
   Когда она произнесла эти слова, ее верхняя, чуточку выдающаяся вперед губа задрожала, и в голубых глазах, столь нежных в мгновения лобзаний, промелькнуло какое-то ехидное выражение хищного зверя.
   -- Любовь! -- тихо произнес молодой человек, задумавшись на несколько секунд и чуточку отстранив свое лицо от своей соблазнительницы. -- Да, и любовь!.. Нет, меня никогда никакая женщина не любила, -- добавил он с истинно калабрийским лукавством, хотя и сказал правду. И сейчас же сказал:
   -- Конечно, жизнь моя беспорядочная. Многим женщинам я нравился, многие нравились мне... Но любить? Нет, любви не было.
   И смолк в страстном забытьи, опьяненный возобновившимися ласками незнакомки, чувствуя, что ее взгляды пронизывают всю его душу.
   -- А меня ты будешь любить? Всегда?.. Любовь на жизнь и на смерть?
   -- Да, на жизнь и на смерть.
   Она словно боролась с собой, боясь слишком ясно высказаться, и произнесла твердым голосом:
   -- Только смотри, остерегайся... Моя любовь из тех, что убивают человека, но могут и возвысить его. Она как солнце: и сжигает, и благодетельствует.
   -- Что мне за дело -- жизнь, смерть, ад, рай -- все равно! -- воскликнул совершенно порабощенный страстью юноша.
   -- Вот таким, именно таким я представляла себе тебя... Таким я хотела тебя! -- отвечала она, вся трепещущая от вожделения.
   Сколько протекло часов, они сами не могли бы сказать. Часы блаженства обращаются в секунды. Секунды страданий обращаются в годы, в вечность.
   -- Ты хочешь пить? -- нежно спросила она, когда оба поуспокоились.
   Он, приподнявшись на локте, жадно любовался этой мраморной статуей, которая еще трепетала любовью.
   -- Ты хочешь пить? Вот я вижу на столике стакан и бутылку токайского. Ты любишь это царственное вино?
   Она встала.
   -- Дай, -- прошептал он, -- все, что от тебя, прекрасно...
   Она подала ему розовый стакан и бутылку, он налил вина.
   -- Прежде выпей ты, -- предложил он.
   -- Нет, пей ты.
   -- Нет, ни за что не буду прежде тебя, моя радость.
   -- А я говорю: пей... Я так хочу. -- И в ее голосе звучало настойчивое приказание.
   -- Не сердись же. Какая ты горячая! -- несколько изумленно отозвался Рикардо. -- Знаешь, и я тоже умею сердиться. Я и с женщинами умею быть настойчивым мужчиной.
   -- А! умеешь быть мужчиной? Я это люблю... Я до сих пор всегда жила с мужчинами, которым следовало бы быть бабами... Даже король уехал в Сицилию...
   -- Что нам за дело до короля?
   -- Как нам нет дела до короля? Мы неаполитанцы. В такое смутное время его присутствие в столице необходимо.
   -- Ну, оставим в покое политику и бедного короля, за которого и мне пришлось несколько крови пролить.
   -- А королева?
   -- Много я о ней всего худого наслышался. А, впрочем, тоже говорят, что она умна, горда, зла не забывает, но уступать не любит, своего добьется.
   -- Да, пожалуй, так -- только около нее нет энергичного мужчины, на которого она могла бы опереться, -- заметила Каролина, пододвигая стакан к молодому человеку, и поспешно добавила: -- Однако пей же вино, у тебя жажда. Выпей, дорогой. Видишь, я прошу тебя, рыцарь мой прекрасный. Не сердись, что я капризничаю...
   -- Вот хорошо. Коли так -- я хоть яд выпью, -- произнес Рикардо и осушил стакан.
   Она взяла стакан из его рук, налила для себя вина, поднесла его к губам и, воспользовавшись мгновением, когда Рикардо взглянул в другую сторону, выронила стакан; он разбился.
   -- Ах, какая я неуклюжая! -- воскликнула она и, не дав ему ответить, заключила молодого человека в свои объятия...

VII

Рикардо возвращен друзьям. -- Высочайшая милость. -- Отплытие королевы из столицы

   Через несколько часов после описанной в шестой главе сцены, рано утром, январское солнце сияло ярко, воздух был мягок и море ласково. На пустынном прибрежье Гранилли, за городом, на дне лодке, вытащенной на песок, спал глубоким сном молодой человек в щегольской, новой одежде калабрийца. Его голова покоилась на довольно большом, мягком, кожаном мешке-чемоданчике.
   В нескольких шагах от лодки то сидели на обломке утеса, то прохаживались по берегу, поглядывая на спящего, трое мужчин, тоже в калабрийском платье, однако подержанном и местами даже заплатанном. Недалеко от них были привязаны три оседланные лошади.
   Спал в лодке Рикардо. Сторожили его сон трое земляков: старый Пиетро Торо, Гиро и Магаро, калабрийские горцы, которых мы видели у королевы. Они беспокойно разговаривали между собой, чего-то не понимали: и, решив, что их товарищ неестественно долго спит, разбудили его наконец. Это оказалось не очень легко.
   Проснувшись, Рикардо озирался кругом и как будто дивился еще более земляков. Он их спрашивал, как они сюда попали. Они, в свою очередь, интересовались: почему он отсутствовал, когда они все представлялись королеве, и как он очутился спящим в лодке?
   Атаманы поведали ему, что после представления королеве все их товарищи разъехались дня через два в горы. Их же задержало неизвестное им лицо, попросив их от имени Рикардо пробыть еще несколько дней в столице, чтобы пуститься в путь вместе с ним. Что лицо, сообщавшее им это, было почтенного вида и достойно доверия, показывали деньги, и довольно в их глазах крупные, которые этот господин выдавал им от имени как в воду канувшего земляка на проживание в Неаполе. Этот же господин на рассвете сегодня дал им -- опять от имени Рикардо -- трех лошадей и приказал ехать за город к морю, у Гранилли, обещая, что там они непременно встретятся с молодым приятелем.
   Все это весьма изумило Рикардо. Но он, очнувшись окончательно от тяжелого сна и вспомнив свои странные за последние дни, а особенно за последнюю ночь, приключения, счел за лучшее скрыть свое изумление, ничего не возражать, а о себе самом ничего не говорил тем более, что и сам не знал, как попал в Гранилли. Сказал он только, что имел неожиданные дела, задержавшие его.
   Товарищи тоже не возражали, но удовлетворены, кажется, не были. И он и они понимали одно: что на конях, которые получили в подарок, им должно немедленно ехать в родные горы и не медлить долее исполнением повелений королевы, данных ей на ночном заседании. Чтобы спокойнее разобраться в мыслях и на свободе ознакомиться с неизвестным ему также содержимым чемоданчика, кем-то подложенного ему под голову в лодку, молодой человек предложил приятелям идти закусить на дорогу в ближайшей остерии, а ему принести кусок хлеба с сыром да стакан вина.
   Рикардо был моложе их, но он кое-чему учился, получил некоторое образование; свою боевую карьеру начал очень рано и сразу блистательно отличился. Теперь он был одет и вооружен куда лучше их, и какие-то у него дела оказывались особенные, вероятно, связанные с теми, которые занимали остальных атаманов с самой роковой ночи, проведенной в зале королевского дворца. Так рассуждали старшие земляки.
   Все это вместе -- и особенно "княжеское" отменное оружие Рикардо, и приказание неизвестного человека передать лучшую лошадь Рикардо, импонировало простым людям. В данный момент они охотно повиновались ему.
   Оставшись один, он почувствовал во всем своем юношеском теле еще не остывшее обаяние женщины, с которой провел ночь. Он все-таки не знал наверное, она или кто иной заботился о нем, лечил, кормил, а нынче щедро наделил оружием, платьем и золотом, которое между прочими предметами оказалось в обилии запрятанным в чемоданчике.
   "Кто она? Королева?" -- мелькнуло в его голове. Но он не посмел и на минуту остановиться на этой мысли. В воображении тогдашнего горца королева (что бы о ней ни говорили недоброжелатели) была окружена таким величавым, ярким блеском, что одна мысль о ней в данном случае являлась святотатством, смертным грехом, безумием...
   Он с трепетным ужасом старался выкинуть из головы это помышление...
   Между прочим, он нащупал в грудном кармане своего нового щегольского кафтана значительных размеров конверт. Надеясь найти в нем разгадку, Рикардо нетерпеливо вскрыл его...
   Там оказался лист бумаги, исписанный очень мелко.
   Почерк был решительный, твердый...
   Вот что прочел молодой калабриец: "Та, за которую вы рисковали жизнью, покуда не может еще открыть вам своего имени. Но она -- вблизи или издали -- непрестанно будет следить за вами и надеяться, что ваше поведение будет всегда достойно оказанного вам доверия. Разузнавать, кто она, вам положительно запрещается. Иначе вы утратите ее расположение, которое может быть вам в высшей степени полезно. То, что с вами произошло и кажется вам таинственным, в свое время само собой для вас выяснится, если вы не будете допытываться. В противном же случае, благодаря высокому положению этой особы, вы легко можете сильно пострадать за свою нескромность. Повинуйтесь слепо приказаниям, которые дойдут до вас от ее имени. Ваш ум, ваше мужество вы должны посвятить исполнению этих приказаний. И вы не раскаетесь в том, что пролили кровь за лицо, вам неизвестное. Покуда эта особа, пользуясь своим положением при наших монархе и монархине, исходатайствовала для вас у ее величества королевы, находящейся еще в столице, назначение вас королевским эмиссаром вашей родины. В этом же конверте вы найдете документ о таковом назначении, которое ставит вас в ответственное, но весьма значительное положение среди ваших земляков. Это особенно важно в настоящее время, когда необходимо приступать к организации защиты от внешних врагов прав нашего законного государя. Не смущайтесь золотом, которое найдете в чемодане, и не принимайте его за подарок. Это просто годовой аванс вашего жалованья по эмиссарскому званию, который препровождается по приказанию ее величества. Оружие же и коней, я надеюсь, доблестный рыцарь не откажется принять от своей дамы. Не забывайте, что отныне ваше существование всецело принадлежит ее любви и вашей доблести..."
   Рикардо вглядывался в отдельные слова, даже буквы письма, словно пытаясь угадать, кем они начертаны. Но это ни к чему не привело. Вкладывая письмо в конверт, он вспомнил о другом документе, упомянутом в послании; вынул, пробежал его и был поражен еще более.
   "Повелеваем главарям всех отрядов, сражающихся за своего законного, Богом данного, короля признавать нашим королевским эмиссаром полковника Рикардо и повиноваться его приказаниям, как бы от вашей власти исходящим.
   Каролина Австрийская, королева Неаполитанская".
   Таким образом, Рикардо получал чин полковника, назначался государственным эмиссаром в область, которой угрожало французское вторжение! Ум молодого человека мутился. Он опять, как безумие, отгонял от себя мысль, что все это исходило от королевы. Однако было несомненно, что королева благоволила к нему, ибо награждала его. Что же такое? Этим благоволением он, вероятно, обязан той женщине, которая любила его, хотя и не скрывала, что может наказать его за измену. Конечно, эта женщина близка королеве, имеет на ее величество большое влияние, это так. Но все-таки: кто она?..
   Долго сидел в раздумье калабриец; приятели еще не возвращались из остерии.
   Он случайно взглянул на море, по направлению к Неаполю. Ему бросились в глаза три больших военных корабля, на полных парусах удалявшиеся из порта. На мачте каждого развевалось по белому бурбонскому флагу. Раздался и прокатился окрест могучий пушечный выстрел. За ним другой, третий... пальба...
   -- Что это за выстрелы? -- спросил Рикардо у рыбака, который шел к своей лодке с неводом на плечах.
   -- В честь ее величества палят. Она отплывает в Сицилию к государю, -- отвечал рыбак.

VIII

Шабаш дьяволов и шабаш атаманов. -- Герцог Фаньяно. -- Так началась война

   Как необъятная белая кровля, подпираемая снизу густыми группами темных колонн, стлался снежный покров по верхушкам вековых сосен гор Гарильонских. Могучие деревья тесно жались друг к другу; лес покрывал необозримое холмистое пространство. На отлогой вершине, почти в сердце этого леса, по какому-то капризу природы образовалась обширная прогалина, почти круглая поляна. К ней сходилось множество тропинок, прихотливо извивавшихся и переплетавшихся между собою в лесу. Мало кто осмеливался ходить по этим тропкам; на них и в яркие летние дни почти не проникал солнечный свет, так густо переплетались между собой ветви многовековых сосен.
   Во времена седой древности эта прогалина считалась священным местом, храмом, в котором витали таинственные и страшные для всякого человека духи. Те немногие поселяне, которые по необходимости попадали в безбрежный лес, чтобы вырубить бревно, собрать сухие ветки на топливо, либо добывать смолу, не отваживались подходить к этому храму. А если и добирались туда, то погибали: и память о них, и следы их исчезали.
   В эпоху, которой занимается наш рассказ, правда, мало уже кто верил, чтобы круглая прогалина была жилищем древних богов Бруцци [Ветвь Абруцских гор, принадлежащих к Аппенинам], но зато мало было и таких, кто бы не верил, что туда продолжают сходиться на свой шабаш демоны ада, не менее ревниво, чем языческие Бруцци, сторожившие это место, и не менее жестоко каравшие попавших туда смертных. Были, конечно, люди, чуждые всяким суевериям, не верившие ни в языческую, ни в папистскую чертовщину. Но и они не решались проникать туда, не желая быть съеденными волками; кроме того, всякий опасался, что на обратном пути может безвозвратно заблудиться.
   Во времена испанского владычества некто Маркс Берарди, небогатый местный дворянин, возбудил против себя гнев тогдашнего правителя, вздумавшего учредить в Калабрии инквизиционные суды. Берарди с немногими своими единомышленниками энергично протестовал против такого жестокого нововведения. А когда совершились на его родине первые казни -- инквизиция сожгла на костре двух неповинных старух, обвинив их в колдовстве и чернокнижии, -- то он, собрав шайку в пятьсот с чем-то человек, забрался с нею в самую гущу горного леса и долго отбивался там от нескольких отлично вооруженных испанских полков. Взять его оказалось невозможным. Его блокировали. Без пищи и боевых припасов он изнемогал и предпочел с немногими верными товарищами погибнуть голодной смертью в дикой пещере, чем сдаться чужеземцам и попасть в руки инквизиции.
   К сожалению, я должен заметить, что благодаря беспечности современных нам правителей этот лес нынче почти весь вырублен. А последствием нерасчетливой эксплуатации является немалое для земледелия зло: весной и осенью огромная масса воды, прежде сдерживаемая лесом, безжалостно размывает в долинах посевы и сносит иногда жилища. А в самое знойное время года поля, сады и виноградники чахнут от засухи.
   В описываемое нами время с одной стороны круглой прогалины ютился обширный бревенчатый сарай. Кем он был построен, никто не знал, но построен был давно и прочно, ибо, невзирая на беспрестанно трепавшие его непогоды, представлял еще хорошее убежище.
   С самого рассвета к этому сараю стягивались из леса конные и пешие люди, по десяти и более, до сотни человек вместе. Лес, Бог знает как давно не слыхавший человеческой речи, теперь оглашался шумным говором. По диалекту и одеяниям различных групп заметно было, что эти люди стянулись из разных южных провинций королевства. Слышался мягкий апулийский говор, жесткий базиликатский и отчетливый сицилианский и т. д.
   Воздух был прозрачен. Сильная пурга, господствовавшая в горах дня два назад, рассеяла облака. Солнце весело освещало широкий снежный покров и миллиарды разноцветных искр на нем. Вся окрестность словно улыбалась и нимало не напоминала угрюмого мрака, в который зачастую бывала погружена. Господствовало бодрящее настроение и в природе, и в людях. Сосны-великаны, медленно разраставшиеся в течение многих столетий, производили впечатление величавых бодрых старцев, которые умеют невозмутимо относиться и к грозным бурям, и к предвечной непоколебимости мировых законов.
   А у подножия этих великанов кишели, как муравьи, люди, закинутые в глухую высь страстями, которые постоянно помыкают ими там -- где-то внизу.
   Каждый отряд или даже группа горцев, показывавшиеся около прогалины, были ранее прибывшими встречаемы приветно: криками, хлопаньем в ладоши. Тем восторженнее были эти приветы, чем более горцев оказывалось среди новоприбывших, прославившихся во время партизанской войны шесть лет назад, войны, которой руководил кардинал Руффо. Каких тут не было физиономий и фигур! Мрачные, отважные, нагло беспечные, разгульные... Всем им снова начинала улыбаться фортуна.
   Каждый отряд притащил свою провизию на общее пиршество. Добровольцы-повара вырыли за сараем широкую и глубокую яму, навалили в нее хвороста, зажгли его. Высоко подымалось дымчатое пламя. Их товарищи подготавливали излюбленные травы и зелень, чтобы начинить ими только что зарезанных коз и овец. Когда дрова прогорят, уголь останется; в него положат эти туши целиком и завалят сверху углем, заранее откинутым на землю из ямы, и самою этой землей. В стороне ежеминутно нарастала груда приношений: каждый пришедший клал туда, на общую потребу, принесенные им запасы: сыры, хлеб, фляжки вина и прочее.
   -- Это мне детство мое напоминает. Когда я к попу в школу ходил, мы, ребятишки, с собой завтраки туда из дома таскали, -- говорил ражий пожилой атаман. Он только с коня спрыгнул, даже не успев еще снять с себя оружия, и любовно остановился перед грудой яств.
   -- В какую такую ты школу ходил? -- подсмеивались над ним товарищи.
   Впрочем, большинство атаманов или главарей даже мелких отрядов слезали с коней у противоположного импровизированной кухне входа в сарай. Все они, видимо, были довольны радушию, с которым их встречали товарищи, и усаживались в сарае большим кругом. При появлении каждого нового лица все шумно хлопали в ладоши.
   Подчиненных своих они оставляли под открытым небом.
   -- Вот мы и собрались. Все наши, кажется, тут? -- заговорил знакомый нам Парафанте, обращаясь к приятелям, как и он сам, прибывшим в лес по приглашению королевы.
   -- Из наших, кажется, все налицо. Да есть зато кое-кто и незнакомый, -- отозвался Бенинказа.
   -- Это из тех, что за свой счет прежде работали. Когда мы, помните, от русских отстреливались, так они -- вон Таконе из Базиликаты, Бойя, Капарале -- спокойненько себе самим только руки нагревали.
   -- Значит, всякого здесь жита по лопате.
   -- Да, так оно и по-моему.
   -- Я бы не хотел, чтоб такие молодцы под мою команду попали, -- заметил Франкатрипа и, помолчав чуточку, добавил тоном, не допускающим возражений: -- А я полагаю, что нынче мне следует генералом быть...
   -- Черт побери! -- воскликнул Спакафорно, -- я думаю, что эта должность ко мне больше подходит. А, впрочем, я сам ее уж взял.
   -- Чего вы? -- строго произнес один из атаманов. -- Аль с ума спятили? Думаете, что нас созвали сюда для того, чтобы должности да чины разбирать промеж себя? Не слыхали, что ли: французы уж в Неаполе хозяйничают теперь. А два их полка не сегодня-завтра в Калабрию явятся.
   -- Так и подавно времени терять нельзя.
   -- Мои молодцы все в сборе. А сюда я привел с собой только податаманов.
   -- Да, все-таки надо назначить главного генерала, который приказывал бы, как войну вести следует, -- опять нагло закричал Парафанте.
   -- А что же я-то говорю: главного генерала, который бы надо всеми остальными власть имел...
   Франкатрипа зорко вглядывался в глаза товарищей.
   -- Который бы по совести распоряжался дележом... как это говорится?.. дележом военной добычи, который не только известен своей доблестью, но и -- как это... и благородством тоже, -- проговорил Спакафорно. -- Вот какого надо назначить главнокомандующего.
   -- Да мы все люди благородные, -- строго заметил Бенинказа.
   -- Известно, что все, -- возразил говоривший раньше. -- Только для этакого дела надо, чтобы человек грамотный был. Наш учитель при всей школе говаривал, что продолжай я учиться -- я бы по крайней мере в адвокаты вышел... Да. Он говорил, что человек, который ни читать, ни писать не умеет, ни к чему не годен.
   -- Ни читать, ни писать я не умею, -- чванливо отозвался Парафанте, -- зато на трехстах шагах не промахнусь в щегленка пулей из моего карабина, это-то и есть главное.
   -- Главное, чтобы старший генерал... это я, братцы, не о себе скажу... главное, чтобы он... как бы это...
   -- Главное, -- перебил Франкатрипа, -- чтоб он ранее никогда ни у кого в подчинении не бывал...
   -- Даже и у кардинала?
   -- Кардинал Руффо не был нашим главнокомандующим, а только викарным викарного Иисуса Христа, то есть его святейшества папы... Я и при нем все по-своему делал. Скажет, бывало, кардинал: "Не грабьте такого, либо сякого села"... А я грабил; потому что мои ребята все до единого за меня готовы были хоть в пекло. Хоть на куски их режь...
   -- По-твоему выходит, что всем нам под твою команду идти надо.
   -- А если бы и так? Что же по-твоему? Плохо?
   -- Это ты так рассуждаешь?
   -- Да, так я рассуждаю.
   -- Ладно, ладно, товарищи, -- воззвал Бенинказа, чуявший близость рукопашной и подмечая, что многие хватаются уже за рукоятки своих кинжалов, -- полно! Время ли теперь печенку себе раздувать. Вы мне лучше растолкуйте, как это взбрело на ум молодому парню, у которого и шайки никакой еще не подобрано, как взбрело на ум капитану Рикардо.
   -- Го! Капитану... Полковник целый...
   -- Не в том дело. Это, пожалуй, даже похвально, что он взял чин ниже того, какой нам надлежит. А дело в том, как он осмелился созывать нас от имени королевы. Явился ко мне с этим приглашением Пиетро Торо... у меня и ноги и руки чесались, чтоб ему трепку задать...
   -- А не задал-таки? -- язвительно вставил Парафанте. -- Тебе же лучше.
   -- Мне лучше? Это ты что же... -- свирепо отозвался Бенинказа.
   -- А то, что Торо в моей шайке капралом служил и на моих глазах однажды схватился с двумя здоровеннейшими нашими молодцами. Да одного в одну, а другого в другую сторону шагов на двадцать, как чурбаны какие, отшвырнул.
   -- Для этаких... у меня всегда две пули наготове... Да не в том дело!.. Полно вам печенку-то свою раздувать. А вот как он смел от имени ее величества нам приказания рассылать. Ведь его и на собрании-то у королевы не было вместе с нами... Ее величество и не думала, полагаю, нас оскорблять... А приказания от такого молокососа, да еще таким, как мы, людям, оскорбительны... Сущая обида.
   -- Я не думаю, чтоб королева решилась... А, впрочем, женщина... Каприз такой нашел.
   -- А мы и подчиняйся капризу?
   -- Мне сдается, генерал Бенинказа, ты меня прости -- мне сдается, что ты суть-то самую не так понял.
   "Генерал Бенинказа" был польщен данным ему титулом и приятно улыбнулся. Храбрость его была безупречна; он не сморгнув шел всегда навстречу смерти. Впоследствии он так же спокойно и на виселицу пошел. Но зато и тщеславие его не имело границ.
   -- Я сути не понял?! -- спросил он.
   -- Нет. Сам посуди: быть только передатчиком приказаний еще не ахти какая честь. Это лакейская обязанность.
   -- Знаю я это, знаю, -- заговорил опять Спакафорно. -- Только этот паренек гордый, самолюбивый и лакейского поручения на себя ни за что не взял бы. И храбрый. Это он при кардинале показал... На войне, которую затеяла женщина, он не бесполезен. Там после, может, и дальше пойдет. Потому что он грамоте хорошо обучен. А грамота, я вам опять говорю, дело важнейшее.
   В эту минуту поднялся большой шум, приветственный, но почти буйный, сначала вне, а затем и внутри сарая. Сюда вошел вновь прибывший молодой атаман -- Вицаро. Он уже был и тогда популярен, успел показать чудеса храбрости шесть лет тому назад. Он и доселе остается едва ли не самым блестящим историческим героем того бурного, революционного и воинственного периода, о котором мы рассказываем. Не так давно известный итальянский поэт описал его подвиги в поэме, исключительно посвященной Вицаро. В горах пелись и поются еще о нем песни, сложенные простонародьем в его честь.
   Его конь, сбруя, оружие -- все было богато, изящно, черты лица красивы, но выражение свирепо. На вид ему тогда едва было лет тридцать пять.
   Он был очень популярен в стране. Но далеко не все старые атаманы его любили. Шумные восторги, встретившие вновь прибывшего, некоторым не по вкусу пришлись.
   -- Молодец-то он молодец, -- с презрительной гримасой пробурчал Бенинказа, -- только что ж он такое? Разбойник и больше ничего. Никогда он за короля не сражался, как мы.
   -- Зато сердце-то у него из стали, -- возразил Франкатрипа.
   -- А у нас из пуху, что ли? Вот коли Господь судит мне быть главным генералом, так увидите, как я его на настоящее место осажу...
   Покуда шла в сарае между атаманами описанная беседа, вне его обменивались мыслями податаманы и рядовые добровольцы. До них, конечно, долетали голоса главарей, и они обсуждали возможные результаты сегодняшнего сборища.
   -- Если наши командиры собрались, чтобы главного генерала выбирать, так, право, нам лучше по домам разойтись, -- говорил один опытный податаман.
   -- А знаете, чем все это кончится? -- добавил другой, -- передерутся, перережутся они между собой, да и нам придется друг с другом драться.
   -- А что ж ты думаешь? Любезное бы это было дело! Самое справедливое... Командиром выбирать надо самого что ни на есть сильного человека. А силу надо показать прежде... Лучше этого места не найти; прогалина просторная; есть место не только кинжалу -- и пуле разгуляться... Кто верх возьмет, тот и головой быть должен...
   Эти рассуждения были прерваны появлением Вицаро со своей свитой. Он, соскочив быстро с коня, прошел прямо в сарай. Вслед за ним проскакал на белом невысоком, но статном коне какой-то юноша. Он бросил поводья сопровождавшему его горцу весьма свирепого, отталкивающего вида, вооруженному двумя топорами за поясом да карабином за плечами. Калабрийское национальное одеяние на молодом человеке было щегольское, даже богатое. Из-под полуконической высокой шляпы, обвитой по местному обычаю разноцветными, развевающимися по ветру лентами, спадали на плечи пышные кудри цвета воронова крыла. Большие черные глаза были поразительно красивы; но взгляд их был жесток, почти свиреп.
   Этот красавчик, ни на кого не взглянув, прямо прошел в сарай.
   -- Ведь это баба, -- заметил вполголоса один из податаманов.
   Остальные не могли не согласиться: больно красив был этот молодец, а высокая грудь и широкие бедра красноречиво обнаруживали, что это мужчина только по одежде.
   -- Это, братцы, любовница Вицаро, -- пояснял говоривший ранее. -- Родители ее дворяне, богачи были. Вицаро у них на конюшне служил; она слюбилась с парнем. Барин узнал, парня избили; девку тоже мучили, в подвале держали. Они оба умудрились сбежать, с тех пор Вицаро и бандитом стал. Ловок он. И пощады от него не жди. Они со своей возлюбленной отца ее родного не пожалели. Замок его сожгли и отца, и мать, и прежнего жениха этой девки, барона какого-то, на тот свет отправили. Вицаро из-за нее целые реки крови человеческой пролил... Любит крепко. А она за ним везде как тень.
   -- Боже ты мой! Какая важная девка!.. И еще дворянская дочка!.. Богатая!.. Видно, и в овечьем стаде волчица может народиться, -- восклицали кругом.
   -- Красива-то красива, да чего она тут делать будет? На кой она нам черт на войне нужна?
   -- Э, брат! -- отвечал тот, кто, видимо, был более товарищей осведомлен о Вицаро, -- она с десятком наших потягается, не уступит. Увидите ужо, какова эта волчица в бою. Перед ней сам Вицаро иной раз пасует. А уж он ли не командир...
   Тем временем в сарае продолжали беседовать сами атаманы. Многие -- на случай выбора в главные генералы -- старались расположить к себе подходящих товарищей. Вицаро сидел в сторонке, молчал и высокомерно глядел на остальных. Остальные же не без вожделения исподтишка поглядывали на его подругу Викторию, женские формы тела которой соблазнительно ясно обрисовывались под мужским одеянием.
   Парафанте, Бенинказа, Франкатрипа, имевшие наибольшие шансы быть выбранными, несколько смутились при появлении Вицаро. Подвиги его за последние годы гремели по всей Южной Италии. Но все-таки они не считали его серьезно опасным соперником: он только разбойничал за свой счет и в рядах кардинальского отряда за короля и родину не дрался, как они.
   Каждому из них, да и многим другим, приходила мысль, что, затеяв с ним добрую свалку, и Викторию можно бы отбить у него.
   -- Да какого черта мы тут еще ждем? -- воскликнул наконец Бенинказа.
   -- Говорят, какой-то важный барин собирался сюда приехать... Не то князь, не то герцог...
   -- А я так слышал, что сама ее величество королева прибудет на наше собрание.
   Вне сарая послышалось особенное оживление. В одной из групп, на которые стало было распадаться скопище атаманов, воскликнули:
   -- Да это Рикардо!
   -- Вырядился как барин какой...
   Вошел Рикардо. Он был действительно не в национальном костюме, а в бархатных кафтане и жилете голубого цвета, высоких до колен сапогах. Зато оружие, которым он был обвешан, превосходило все, о чем могли мечтать остальные горцы. С ним вместе вошли Пиетро Торо, Магаро и Гиро.
   Он обвел спокойным взором собрание, подошел к какому-то свободному ларю, встал на него, чтобы все могли его видеть, и сказал, обращаясь к атаманам:
   -- Простите, друзья и товарищи, что я запоздал, хлопоты были. Дурную новость я привез. Несколько французских полков уже вступили в Калабрию. Их главная квартира в Монтелеоне. Они имеют приказание идти к нам в горы. И я знаю, что значительная часть их уже двинулась. Нам надо поспешить. Только прежде необходимо сговориться, чтобы действовать сообща.
   -- Это что же такое? -- послышались восклицания в толпе атаманов. -- Мы, значит, в ловушку попались. Ловко вы нас обработали.
   -- Нет, -- спокойно возражал на эти слова молодой человек. -- Вы вовсе не в ловушке. Кто желает, может отселе спокойно вернуться домой. О французах же я вам поведал, чтобы вы времени не теряли. Нам нужно немедленно взяться за оружие и начать действовать прежде, чем французы осмотрятся, укрепятся, разузнают о нашем положении и добудут себе проводников.
   -- Проводников они никаких не найдут! -- вскричал Парафанте. -- Хотел бы я посмотреть, как хоть один из наших земляков вздумал бы услужить нашим врагам. Вы, молодой человек, клевещете на своих земляков.
   -- Верно, верно это! -- заорали те, кого начинала разбирать зависть при виде богатого платья, а пуще всего отменного оружия Рикардо.
   -- Я, товарищи, ни на кого не клевещу, -- отвечал последний. -- Вы забываете, что между нашими земляками осталось еще немало республиканцев. Главари их, правда, были казнены шесть лет тому назад, но не все же республиканцы исчезли. Да и после тех, кто исчез, остались или выросли сыновья, племянники, внучата. Все они помнят прошлое, жаждут отомстить нам. И, конечно, не будут дремать, когда страна будет замята хотя бы иноземным, но сочувствующим раздавленной нами республике войском.
   -- Ну, так и всех этих щенков мы перережем!
   -- А французское войско? -- продолжал Рикардо, -- с ним надо считаться. Наши головы и теперь, наверно, уже оценены на вес золота.
   -- И на все это нам наплевать! -- кричали атаманы старых санфедистских шаек. -- Мы готовы опять душить эту мразь. Надоела нам наша бабья жизнь. Шесть лет сложа руки сидели! Шутка!
   Рикардо напрасно пытался еще и еще убеждать в необходимости воевать с врагом, вторгшимся на родину, отстаивать независимость, не раздражая своих земляков, напрасно доказывал он, что таким способом атаманы скорей достигнут главной цели -- восстановления законной власти короля, без междоусобицы.
   Его почти не слушали. Речи молодого человека были для них по малой мере непонятны.
   -- Чего он нам проповеди вздумал читать? -- орали одни.
   -- Какие еще там "независимости"? Какие такие "статьи"! Воевать мы будем со всеми теми, кто нам враг. Не станем разбирать -- кто француз, кто земляк, -- кричали другие.
   Неудовольствие возрастало, и шум тоже рос. Слышались грубые ругательства; грубейшие слова, бесцеремонные оскорбления. Даже из тех троих, которые вместе с Рикардо приехали из Неаполя, т. е. Пиетро Торо, Гиро и Магаро, Пиетро, по-видимому, оставался одного с Рикардо мнения, остальные двое хотя и молчали, но уже сочувственно переглядывались с протестующими.
   Рикардо, стараясь сохранять спокойствие, продолжал стоять на возвышении и выжидал удобного момента, чтоб заговорить. Но едва он опять произнес два слова, как крики усилились.
   -- Да чего он нам толкует! Какое право имеет он так разговаривать с нами!..
   -- А вот мы ему заткнем глотку-то, -- резко выкрикнул франкатрипа, которому показалось, что выскочка, вспоминая жестокое обращение атаманов с республиканцами во время кардинальской кампании, намекает именно на него.
   -- Нет, постойте, -- возгласил доселе молчавший Вицаро, -- я его проучу.
   И, пробившись сквозь толпу к ларю, на котором стоял Рикардо, крикнул ему:
   -- Слезай! Убирайся!.. Надоел ты нам!
   Рикардо оставался на своем месте.
   -- Меня зовут Вицаро, -- продолжал бандит. -- Понимаешь? Я Вицаро! И никто в мире еще не осмеливался не исполнять приказаний Вицаро...
   -- А меня зовут капитан Рикардо. Я эмиссар короля. Да если бы меня звали просто Рикардо, и тогда бы я не обратил внимания на приказания такого бездельника, как ты.
   -- Я бездельник! -- как зверь, зарычал Вицаро и вскочил на ларь. Но Рикардо, проворно обхватив его за туловище и руки, столкнул вниз.
   Над толпой атаманов сверкнули кинжалы сторонников Вицаро, ринувшись на защиту своего главаря. Но между передними выросла массивная приземистая фигура Торо, который спокойно обратился к ним со словами:
   -- Дорогие мои, я не вмешивался, покуда эти два молодца были один на один, хотя и знаю, что капитан... то бишь полковник Рикардо может с целым десятком справиться... Но когда вас набралось несколько человек против одного -- так уже не прогневайтесь: и со мной вам придется помериться...
   -- Ну, полно там, полно! Собрались мы за делом, а кончим резней, что ли, -- закричало несколько голосов, между тем как наиболее влиятельные атаманы поспешили окружить рассвирепевшего Вицаро, чтоб не допускать его до драки.
   Рикардо воспользовался моментом некоторого успокоения и обратился вновь к товарищам, большинство которых под впечатлением его, хотя и краткого, торжества над Вицаро, казалось, было расположено его выслушать.
   -- Не я был зачинщиком, -- сказал он, -- и мне неприятно, что так все это случилось... Я только защищался. Впрочем, нынче не время разбираться в наших личных отношениях. Мы все сюда собрались для того, чтобы столковаться и решить, какого образа действий нам следует держаться во время предстоящей войны. Как я разумею, вам всем желательно избрать главнокомандующего, в повиновении которому мы все, и я первый, обязаны присягнуть. Так ли? Кто согласен, поднимите руки.
   Поднялись три-четыре руки. Остальные кричали хором, что не хотят никакого главнокомандующего, что желают распоряжаться своими отрядами каждый по-своему.
   В эту минуту, вскочив на какое-то возвышение, громко заговорила красавица Виктория:
   -- Я, друзья мои, полагаю, что этот молодой человек прав. Нам необходимо иметь командира. Вразброд мы не можем сладить с чужеземным войском. Выбрать надо человека, который того стоит: самого смелого и благоразумного из нас. Полагаю, что лучше этого молодца, который сейчас речь держал, нам не нужно искать. Уж чего смелее? Всем нам в лицо сказал, что мы только разбоями умеем заниматься! И храбр он. Видели, как ловко оборонился от нападавшего? Я первая готова присягнуть в подчинении ему как командиру...
   Атаманы, озадаченные, переглядывались между собою. Вицаро совсем озверел: как могла так нагло изменить ему любовница, которая для него пожертвовала всем, не пожалев ни отца, ни матери... Атаманам пришлось крепко держать его за руки.
   -- Ты теперь успокойся, -- советовали ему, -- успеешь после отомстить...
   -- Кровь их всю сам высосу, и у Виктории, и у него, -- хрипел любовник последней...
   Разговоры продолжались. Многие атаманы начинали склоняться на речи Виктории. Те, которые завидовали раньше одежде Рикардо, оружию и спокойной выдержке, стали, по своей дикой простоте, дивиться всему этому и проникаться уважением. Особенно содействовало этой перемене то, что Вицаро перед ним спасовал. Начинали уже раздаваться голоса:
   -- Ну, ладно... Пусть он нам только прежде скажет, как думает он вести кампанию.
   В это время вне сарая обнаружилось движение, обратившее общее внимание. Туда прибыло несколько отлично вооруженных, богато одетых всадников. Во главе их оказался герцог [Ошибочное мнение, что титул герцога (duca) в Италии выше князя (principe). Звание итальянского герцога по значению нечто среднее между, напр., русскими графом и князем (жалованным). -- Примеч перев.] Фаньяно, крупнейший местный землевладелец и важная особа при бурбонском дворе.
   Совещание в сарае оборвалось. Герцог вошел туда с частью своей свиты и, осведомись, что речь шла о выборе главнокомандующего, громко произнес:
   -- Главнокомандующий по праву -- только наш король, его величество Фердинанд IV!
   Атаманы словно встрепенулись. Речи Рикардо, его блестящее вооружение и не менее блестящий исход борьбы с доселе непобедимым Вицаро были забыты: перед ними нынче стоял величавый, бодрый, нестарый еще феодал, помогавший им шесть лет назад отбиваться от французов, раздавить республиканцев и восстановить Бурбонов. Из-под богатой распахнутой шубки виднелась грудь, покрытая золотыми и алмазными звездами и крестами.
   -- Мы осведомились, -- громко и авторитетно продолжал Фаньяно, -- что сегодня сюда сойдутся наивернейшие подданные нашего государя, поклявшиеся не щадить живота своего за охранение престола его величества. Нам неизвестно, кто пригласил вас, но мы желаем верить, что это лицо предложило вам избрать себе командира не из каких-либо личных корыстных целей; что его к тому побуждало благородное верноподданническое чувство. Мне неизвестно даже его имя. Я же, герцог Фаньяно, старший обер-шталмейстер двора ее величества королевы, обращаюсь к вам от имени нашего короля и повелителя. И говорю вам, что война, которая предстоит нам, война партизанская. Для нее вовсе не требуется никаких главных генералов или главнокомандующих. Такой начальник мог бы даже оказаться вредным. И вот почему. Наши коварные враги не стесняются никакими средствами. Если им не удастся обессилить нас оружием, то они постараются победить нас предательством, хитростью, подкупом. Поэтому я и говорю: не надо никакого главного начальника. Пусть главарь каждого отряда будет полным хозяином в пределах той области, которая будет ему поручена.
   -- Так это! Так! Браво! Да здравствует король, и никаких командиров нам не надо, -- отозвалась толпа.
   Громче всех кричали те атаманы, которые имели в виду личные выгоды, личное обогащение на войне. Герцог, вынув из кармана лист бумаги и развернув его, заговорил снова:
   -- Я вот на этом листе пометил подробно приказания, которые должен передать вам. Здесь обозначены ваши имена и те части нашего отечества, которые каждому из вас надлежит защищать от французов.
   Фаньяно громко, внятно прочел список и добавил:
   -- Каждый из вас, атаманов, получит по тысяче пиастров для вооружения своего отряда. Кроме того, я привез вам истинно радостную весть. Наш святейший отец папа посылает свое благословение вашему оружию, а каждому из вас десятилетнюю индульгенцию, то есть полное отпущение грехов.
   Атаманы возликовали. Крики и возгласы сливались в какой-то дикий гам. Особенно кстати оказались эти тысячи пиастров. Многие атаманы не утерпели и выглядывали из сарая, чтобы воочию убедиться, что мешки с золотом прибыли в свите герцога. Несколько мулов, нагруженных соблазнительно тяжелыми мешками, стояли в прогалине, охраняемые вооруженными слугами Фаньяно.
   Так началась война, которая длилась пять лет, -- война жестокая, беспощадная, с коварными ухищрениями, с бесчеловечными западнями. Мелкие сражения и стычки непрестанно и повсюду следовали без передышки и ни к каким результатам не приводили. Франции она стоила много тысяч молодых доблестных жизней. На нас [т. е. Южную Италию] она обрушилась страшным разором, возбудила непримиримую ненависть между близкими земляками, загубила целые семьи, охватила террором самые благодатные, самые благословенные провинции королевства. Земледельческие классы впали в нищету непоправимую, пути сообщения не могли более служить своей цели, торговля затихла. Самое имя нашей страны обратилось впоследствии, на страницах исторических сочинений иностранных прогрессивных писателей, в синоним варварства.
   Нынче минул целый век после этой войны, а мы все еще ощущаем последствия ужасных событий, жестокой репутации и клеветы, возводимой на нас теми, кто, желая унизить репутацию Бурбонов, унижали и целую нацию, приписывая происхождение всего зла преувеличенной безнравственности населения.
   Впрочем, мы не беремся подробно описывать трагический период итальянской жизни, который до сих пор не нашел еще для себя вполне компетентного и беспристрастного историка. Мы желаем только объяснить, что спокойствие и относительное благоденствие страны не было восстановлено одним Манесом; такая задача для одного человека была бы не по силам, как бы безжалостны ни были принятые им репрессивные меры, как бы стойки ни были его намерения и характер.
   Нет! Жестокая война стала стихать тогда, когда народ начал понимать, что правительство Иоакима Мюрата [Ставленника и родственника Наполеона I. Мюрат царствовал в Неаполе в промежуток исчезновения бурбонских королей] действительно стремилось извлечь население из тяжкого нищенства. Когда это правительство стало издавать клонившиеся к тому законы и честно применять их, когда начали строиться дороги, когда учреждались школы, распространялось просвещение; когда сам король Мюрат стал приходить в личное соприкосновение с народом, -- тогда население оценило его доброе сердце, благородство и стало уважать его военные подвиги.

IX

Год спустя. -- Успехи французов. -- Королева в опасности. -- Альма

   В 1799 году калабрийские атаманы менее чем в полгода помогли кардиналу Руффо не только вытеснить французов с юга Италии, но и подавить местное республиканское движение во всем королевстве, а затем торжественно возвратить на неаполитанский трон короля Фердинанда IV и королеву Марию-Каролину.
   Нынче дело оказывалось труднее. Прошло более года с начала военных действий; атаманские банды работали не менее усердно, чем восемь без малого лет назад, однако французы не уступали. Императорские войска успели придвинуться к столице; Наполеон назначил мужа своей родной сестры, Иоакима Мюрата, королем неаполитанским на место удалившегося в Сицилию Фердинанда Бурбонского.
   Причины безуспешности партизанской войны заключались в безначалии, отсутствии дисциплины, в распрях между атаманами, побуждаемыми в большинстве случаев не столько родинолюбием, сколько мелочным тщеславием и жаждой наживы.
   Главным же образом нынче как численность, так и благоустроенность французских войск были несравненно выше, чем в 1799 году.
   Партизанский отряд, состоявший под командой Рикардо, действовал успешнее других. В нем участвовали отборные, преданные смышленому, энергичному командиру люди: Пиетро Торо, Гиро, Вольпино, Магаро [для сохранения местного колорита мы будем называть калабрийцев русскими словами, которые соответствуют местным прозвищам. -- Примеч. перев.] и другие, было больше дисциплины. Неприятелю приходилось серьезно считаться с этим отрядом. Французы относились к Рикардо с уважением. Местное население тем более: его банда едва ли не единственная щадила по возможности и личность, и собственность жителей.
   После его отряда шайка Вицаро считалась наиболее победоносной; но вследствие разбойничьей беспринципности атамана далеко не пользовалась популярностью среди мирного населения. Деятельная соратница и возлюбленная его Виктория, очевидно, охладев к своему любовнику, которого на сходке атаманов унизил и одолел Рикардо, тогда же предлагала последнему перейти в его отряд. Но молодой капитан отказался, отчасти потому, что не желал в такое критическое время обострять свои отношения к другому атаману, отчасти потому, что не желал иметь около себя женщину.
   Был вечер. Весь день небольшой отряд Рикардо храбро отбивался от преследования целого полка французов; десять человек убито и пятнадцать ранено. Темнело; французы прекратили преследование; Рикардо со своими товарищами отдыхал в безопасном горном ущелье. На опасные пункты были выставлены надежные часовые.
   Капитан (как его продолжали величать), кинув под себя плащ, лежал на траве. Относительный успех его шайки не удовлетворял его: он понимал, что цель войны, во всяком случае, достигнута не будет. Кроме того, его грызло недовольство и своим личным положением: очевидная неосуществимость его честолюбивых надежд, возбужденных в Неаполе сближением с незнакомкой. Кто бы ни была она, -- если бы даже сама королева, и тогда тем хуже, -- она за все время не вспомнила о нем. Никакого намека на весть от нее он не получил за целый год. А честолюбив он был чрезвычайно. Чувство оскорбленного самолюбия обострялось чувством неудовлетворенности молодого мужчины. Он понимал, что в ту женщину, которая провела с ним ночь, он не влюблен, однако все-таки она сумела влить в его вулканическую кровь столько жгучего яда, что в минуты отдыха и раздумья он ощущал страстное желание вновь с нею свидеться...
   Соратники все спали. Тишина была полная. Только изредка с одной стороны бивуака слышался резкий писк лисицы, на который отзывался с другой стороны волчий вой.
   То перекликались часовые.
   Вдруг от рощи, прикрывавшей вход в ущелье со стороны долины, раздался громкий крик совы.
   Рикардо встрепенулся; спавший рядом с ним Пьетро Торо вскочил на ноги. Все остальные чуткие горцы, спавшие около, пробудились. В ночной темноте слабо обрисовались три тени, которые, несомненно, двигались по направлению к центру бивака. Оказалось, то был Вольпино и два неизвестных человека с завязанными глазами: обычная предосторожность, соблюдаемая для посторонних, хотя бы и заведомо миролюбивых лиц, имеющих надобность проникнуть в пункт расположения партизанских отрядов.
   Неизвестными оказались два оруженосца герцога Фаньяно, приславшего их из своего замка к капитану Рикардо с письмом.
   Рикардо приказал снять с них повязки, потребовал фонарь.
   -- Разве герцог в замке? -- спросил он.
   -- Да. Герцог только что приехал к себе из Сицилии с дочерью и ее подругой.
   Имени подруги оруженосцы не знали.
   -- Герцог приказал нам, -- добавил один из оруженосцев, -- сообщить, что две роты французов приближаются к замку, наверное желая атаковать его. Замок не укреплен. Но герцог говорит, что его во что бы то ни стало надо спасти, не столько ради него самого, как для чего-то еще более важного. Из отрядов, сражающихся за нашего короля, ваш расположен ближе других. Оттого наш господин и направил нас к вам.
   -- Все это написано в письме, что вы мне привезли? -- спросил Рикардо.
   -- Нет. Письмо мы получили из рук дочери герцога, герцогини Альмы. Она наказывала сказать вам, что письмо от ее подруги.
   Сердце молодого капитана встрепенулось от осветившего его луча надежды: "Может быть, меня еще не совсем забыли".
   Он приблизил фонарь и раскрыл письмо. Оно было написано мелким убористым почерком, который был ему знаком по письму, полученному в Неаполе.
   "Большая опасность, -- стояло в письме, -- угрожает той, которая, как вы, может быть, полагаете, совсем забыла о вас, но которая не переставала никогда думать о вас и выжидала случая быть вам полезной. По этой причине, а также ради успешного направления великого дела она решилась на весьма опасный шаг, который, пожалуй, назовут сумасшествием, но который обусловлен важнейшими соображениями. Поспешите сюда для защиты замка со всем вашим отрядом. Податель письма вас проведет. Постарайтесь прибыть сюда ранее ваших товарищей. Не сомневайтесь в той, которая ни на одно мгновение не переставала думать о вас и которой во всех подробностях известны геройские, доблестные подвиги ваши в настоящей войне. Не медлите ни одной секунды".
   Подняв всех своих соратников, Рикардо поручил Пьетро Торо вести отряд к замку Фаньяно ближайшими тропками, вьющимися по утесам и горам. На коне этим путем пробраться было бы невозможно, потому сам капитан направился другой дорогой, по которой местами мог ехать даже рысью.
   На половине пути он встретился с немногочисленной шайкой под предводительством Виктории, она не скрыла, что искала его; молодая женщина окончательно порвала свои отношения с Вицаро и во главе двадцати пяти человек, не желавших отставать от нее, решилась действовать самостоятельно. Узнав от Рикардо о цели его экспедиции, она предложила присоединиться к его отряду, прося его включить и ее людей в свой отряд. Он согласился.
   У Виктории не было коня. Она, не стесняясь, вскочила на круп лошади Рикардо и обхватила молодого человека сзади за талию [Обычай ездить верхом (на лошадях, мулах, ослах) таким образом распространен и доселе в Сицилии. Нам случалось видеть целые семьи, мужа, жену, детей, на спине одного животного. -- Примеч. перев.]. Она не скрывала своего давнишнего к нему влечения, но он сам, занятый иными помыслами и ощущениями, воздерживался от соблазна.
   Еще не светало, когда они прибыли в замок. Виктория осталась у дороги ожидать свой отряд, Рикардо тотчас же был впущен в замок. Его провели в один из приемных покоев. Он полагал, что там его встретит та, чье письмо было ему доставлено ночью. Но ошибся и изумился, увидав юную дочь Фаньяно Альму.
   С этой девушкой были связаны лучшие воспоминания ранней юности, когда он часто видел ее. Домик дяди Кармине находился вблизи замка, так что мальчику случалось встречать около парка, в лесу и в полях эту прелестную молодую девушку. Она ему очень нравилась, однако, он, бедный простолюдин, мог любоваться ею только издали. А обменяться с нею несколькими словами довелось ему только однажды. А именно, когда он нашел на одной из внешних аллей парка оброненную ею золотую цепочку с медальоном. Он принес находку в замок и был допущен лично к дочери магната, она ласково поблагодарила его и расспрашивала о старике Кармине. С тех пор отрок, давно почтительно издали любовавшийся хорошенькой duchessina [Уменьшительное титула герцогини (duchessa)], почувствовал себя влюбленным. Боевая жизнь в период кардинальской войны и затем шесть лет более или менее бурного существования заставляли его забывать об этой почти ребяческой любви, однако она при малейшем поводе давала о себе знать в сердце Рикардо, проявляясь нежным, теплым воспоминанием -- чувством, которого не пробуждала в нем никакая другая женщина.
   За год приблизительно до созыва атаманов королевой в Неаполь Альма исчезла из замка: слышно было, что ее величество приблизила девушку к себе, назначив ее своей чтицей.
   Общественное расстояние между молодыми людьми было так огромно, что Рикардо даже не приходилось бороться со страстью; он как будто не ощущал ее, а только вспоминал об Альме и дорожил редкими проявлениями ее в своем сердце, как чем-то неизмеримо отрадным, светлым, чистым, ощущением, которое нельзя было сравнить ни с какими иными элементами его существования.
   На маскараде (который описан нами в первой главе) ему показалось, что голубая маска скрывает дорогое личико Альмы. В нем тогда проснулось было детское чувство. Оно охватывало его нередко и во время его лечения от раны, полученной после маскарада. Но затем жгучее, опьяняющее чувственное наслаждение, доставленное ему другой женщиной, совсем поглотило идеальное воспоминание детства.
   Теперь же, когда он неожиданно увидел Альму, когда услышал ее спокойный, несколько горделивый, но все-таки приветливый голос, в сердце его опять шевельнулось что-то неописуемо чистое и теплое, влекущее к ней...
   -- Мне поручено просить вас подождать несколько минут в этой комнате, -- обратилась к нему Альма. Капитан поклонился, девушка продолжала: -- Мы с вами, кажется, знакомы... Ведь это вы много лет тому назад нашли и принесли мне цепочку, которую я потеряла в парке.
   -- Да, я, -- смущенно отозвался Рикардо, -- я счастлив нынче, что мне представляется случай оказать вам несколько большую услугу -- охранять ваш замок...
   -- Услугу не мне, -- с оттенком горделивости холодно отвечала дукессина, -- не мне, а той, которая одна имеет право повелевать. Это она соблаговолила удостоить вас таким поручением.
   Почти в это самое мгновение дверь за спиной Альмы растворилась, и в комнату вошла статная женщина. Девушка, приблизясь к ней, почтительно сказала:
   -- Если вашему величеству понадобится что-либо приказать, потрудитесь позвонить. Я явлюсь немедленно.
   Смущение капитана и возросло, и странно усложнилось.
   Каролина Австрийская была вся в черном: она дала обет не надевать иных цветов, покуда не возвратит мужу и себе неаполитанский престол.
   Каролина пристально глядела на молодого человека, и, судя по улыбке, скользнувшей по ее глазам и устам, ей нравилось его смущение. Отпустив Альму, королева продолжала глядеть на калабрийца. Это уже начинало неприятно волновать его. Он недоумевал, что ему с собой делать. Всякие сомнения насчет тождественности красной маски с государыней окончательно было рассеялись, как вдруг она промолвила:
   -- Вас, полковник, мне рекомендовала одна моя большая приятельница, которая многим вам обязана. Я знаю, как раз вечером в Неаполе вы за нее рисковали своей жизнью. К тому же мне известны ваша доблесть и верность государю.
   "Опять мистификации! -- мыслил начинавший терять голову Рикардо. -- Неужели дочь императоров может так лгать? Или в самом деле все было так, как она говорит?"
   -- Садитесь, полковник, -- продолжала она. -- Мы здесь не при дворе, а на войне. Не до церемоний. Моя приятельница никогда не переставала о вас помнить. Но обстоятельства не дозволяли ей сноситься с вами. У ней много забот и огорчений.
   -- Значит, ее здесь нет? -- решился спросить Рикардо.
   -- Ее здесь нет. Здесь только королева.
   И она пронзительно посмотрела в его глаза, как бы желая убедиться, понял ли он смысл ее слов.
   -- Да, понимаю, -- сказал он, начиная несколько успокаиваться и оправляться.
   -- Ваша королева, -- продолжала Каролина, -- находится в весьма опасном положении. Война слишком долго затянулась без всякого успеха. Я решилась на месте сама удостовериться, в чем кроются причины неуспеха, и устранить их. Меня удостоверили, что, во всяком случае, мое пребывание в Калабрии не представляет для меня никакой опасности. И я приехала сюда из Сицилии. Однако оказывается, что я была слишком доверчива. Наши шпионы сегодня уведомили, что французы знают о моем прибытии; что, надеясь захватить меня, они посылают к замку Фаньяно довольно значительный отряд. Недалеко отсюда бухта св. Евфимии; там меня ждет вооруженная яхта. Я могу во всякое время отплыть на ней обратно в Сицилию. Но не уверена, что между замком и бухтой я не встречу препятствия. Я призвала вас сюда, желая узнать ваше мнение. Как вы думаете: следует ли мне поспешить обратно на корабль, или выжидать здесь неприятеля в уверенности, что созванные мною партизанские отряды отстоят замок?
   -- Простите, государыня, что я осмеливаюсь обратиться к вам с вопросом. Скажите, что вам известно о движении ближайших французских отрядов? Две роты командированы для атаки замка Фаньяно? Так. Но дорога от замка до залива св. Евфимии охраняется неприятелем или нет?
   -- Нет. Французы в данную минуту могут располагать в этой местности только тем, что сюда посылают. Все их остальные силы или далеко впереди, или заняты охраной своих позиций от англичан.
   -- В таком случае следует привлечь неприятеля сюда, к замку. А покуда наши отряды будут его защищать, ваше величество успеет с небольшой свитой проследовать к бухте св. Евфимии путем, свободным от неприятеля.
   -- И мне так кажется. А в ваших людях вы уверены, полковник?
   -- Как в самом себе. Только я полагаю, что вашему величеству необходимо сохранять покуда самое строгое инкогнито. Я даже предпочел бы, чтоб и для меня вы сохранили инкогнито.
   -- Вы предпочли бы, может статься, чтобы вместо меня тут была сама моя приятельница.
   Рикардо уже успел совсем оправиться от смущения и собраться с мыслями. Близость этой женщины начинала вновь больше, чем следовало бы, действовать на него. Он с жаром воскликнул:
   -- О да! конечно! Я бы мог тогда говорить не стесняясь, вполне откровенно.
   -- Что же вы ей сказали бы? Я откровенность люблю. Говорите и со мной не стесняясь. Как бы с ней самой, -- отозвалась королева.
   Дотоле она старалась держать себя с достоинством, спокойно, по-королевски. Но напряженная борьба со своим пылким, неудовлетворенным чувством утомила ее. Она облокотилась обеими локтями на стоявший перед нею столик; ее лицо расцвело такой чарующей улыбкой; глаза, ласкающие собеседника, светились такой любовью, она казалась так хороша, что молодой человек чувствовал, как кровь его закипает от сладостной жажды когда-то испытанного наслаждения, не мог долее сдерживаться, заговорил с увлечением о том, что испытывал в это мгновение; о том, как часто вспоминал божественную ночь в Неаполе. Он не проговорился, однако: обращаясь к королеве, как бы высказывал свои чувства, испытываемые к другой женщине. Но он любовался ею, возбуждался ее присутствием, красноречием ее отзывчивых взглядов. Она только раз чуть слышно прошептала: "О, если бы меня прежде кто так любил!"
   Наконец Рикардо смолк, как бы опомнясь.
   -- Продолжайте, продолжайте, -- сказала она.
   -- Что же мне продолжать? -- ответил он с горькой усмешкой... -- Ведь эта женщина так далека от меня, до нее так высоко... Я могу только беззаветно преданно и верно служить ей.
   Королева произнесла, нахмурив брови:
   -- Словом, вам кажется, что правы те, кто не советует моей приятельнице снисходить до вас?
   Но юный сын вулканической Калабрии опять горячо протестовал против этого. И, по-видимому, к великому удовольствию своей собеседницы.
   Меж тем уже наступало утро: свет ламп бледнел перед ярко разгоравшейся зарей. Королева встала со своего кресла и подошла к Рикардо, который стоял бледный от волнения. Его красивые глаза умоляюще глядели на королеву.
   -- Завтра в полночь, -- сказала она поспешно вполголоса, вручая ему ключ. -- Этот ключ вместе с остальными владетель замка, как надлежит верноподданному, передал мне. Он отпирает внешнюю маленькую дверь башни. За дверью лестница, которая приведет вас в комнату, где вы найдете мою приятельницу.
   Он опустился на колени и жадно целовал протянутую вместе с ключом маленькую, пухлую ручку.
   -- Разумеется, все это возможно, только если мы можем быть уверены в нашей безопасности, -- прибавила она.

X

Масса населения между молотом и наковальней. -- Как спасти королеву от плена

   Выйдя из замка, Рикардо очутился на обширной площадке, с которой была видна вся окрестность. Луна на ущербе еще не закатилась; на востоке уже занималась заря; кроме того, молодому человеку была отлично известна вся местность: он тут родился, избегал всякую тропку, а за последний год его отряд работал около видневшихся в небольшом отдалении гор.
   Вокруг всего замка, стоявшего на изрядном возвышении, раскинулась обширная безлесная равнина. Жители деревушек и отдельных крестьянских хозяйств, расположенных за пределами этой плоскости в лесистых и гористых местах, все давно разбежались по более безопасным ущельям, чтобы не попадаться живыми французам. Но в мелких селениях, белевших издали на самой равнине, еще оставалось немало поселян с семействами, во-первых, потому, что отряд Рикардо доселе успешно охранял доступы к равнине; во-вторых, потому, что дома, как ни на есть, этим людям было чем питаться, в глубине же горных лесов они рисковали с голоду умереть.
   В настоящую минуту обстоятельства, однако, изменились. Герцог Фаньяно, проживавший с самого начала войны в Сицилии при королевском дворе, внезапно приехал в свой замок с дочерью Альмой и с какой-то никому не известной ее подругой, надо быть, важной особой, потому что -- как толковали среди населения -- именно ради этой гостьи он и старался стягивать к замку, имея в виду безопасность последнего, партизанские отряды, охраняющие долины. Виктория и Рикардо со своими соратниками уже прибыли. За некоторыми другими были посланы гонцы.
   Непосредственные подчиненные Фаньяно, в особенности лично им содержимые вооруженные люди, конечно, готовы были противостоять врагу. Население же вообще не было расположено принимать участия в борьбе.
   -- Мы, братцы, -- говорил большей частью шепотом старый Бьазио (служивший с незапамятных времен сторожем при замке, много повидавший на своем веку, а теперь, словно по инерции бродивший с никуда не годным кремневым ружьем по полям герцога), -- мы, братцы, век живем между молотом и наковальней. Вернее, мы-то сами и есть наковальня. В семьдесят девятом году был над нами молотом король Фердинанд, и нынче он молотом, хотя и покинул царство и, кажется, даже покуда забыл о нас. Вот приказывают мне нынче из этого карабина по французам палить. А как они-то, французы-то, мне в лоб пулей угодят? Тогда кто мою старуху да внучат кормить станет? А если живым французам в руки попадусь, того и гляди, повесят...
   -- Да если ты откажешься по ним стрелять, так тебя сам герцог велит на осину вздернуть, когда он с королем в Неаполь вернется.
   -- То-то я и говорю: между двух огней.
   Народ вообще по опыту давних событий верил, что король непременно возвратится. Но вообще старался оставаться на всякий случай нейтральным. Были, конечно, молодцы, добровольно бравшиеся за оружие, сражавшиеся за короля.
   -- Я так рассуждаю, -- возражал на речи Бьазио молодой парень, атлет, красавец, сверкая черными беспокойными глазами, -- если мы не будем защищать Богом данного короля, то кто же и будет защищать его. А, защищая короля, мы и себя самих защищаем, защищаем наши дома, наши семьи -- храмы Господни, которые, как поп мне намедни сказывал, эти проклятые еретики, чертово их отродье, так и норовят осквернить. Так ли я говорю?
   -- Говоришь ты так потому, что за твою молодую женку тебе боязно. Французы, известно, до молодок охочи...
   Глаза парня словно молниями сверкали.
   -- У меня есть пули, есть и порох. Ни один петух [Gallo по-итальянски петух. В древности Франция называлась Галлией; а жители ее галлами, т. е. петухами. Это прозвище употребляется и доселе. -- Примеч. перев.] не успеет к жене моей носа сунуть... А говорю я вообще... Потому, что так чувствую. Народ трус... Я это не о тебе говорю, дядя Бьазио; ты стар, а известно, что старикам жизнь своя дороже, чем молодым. Я это о других, о тех, кто не решается дом свой защищать, за веру свою вступаться.
   -- Так-то так. Только вы главное-то забываете, -- возражал Бьазио едва слышным голосом, осторожно оглядываясь, -- забываете вы, что для этого надо с разбойниками брататься; что французы считают разбойниками всех, кто в горах работает кинжалом, карабином.
   -- А при кардинале, -- шепнул один из герцогских военных наемников, бывший санфедист, -- при кардинале мы сами всех республиканцев считали разбойниками. Их и вешали.
   -- Ну? -- торопил Бьазио.
   -- Ну, значит, коли родились наковальней, так и терпи, когда молот по нас бьет. Нынче над нами два, стало быть, молота: один законный, как говорят, государь, он в Сицилии засел; а другого в Неаполе на престол французский император посадил... Он, значит, другой молот. Да это я так парню в ответ толкую...
   Приведенного сейчас разговора Рикардо, конечно, не слыхал, но ему давно и хорошо было известно отношение населения к войне. Теперь, когда его ответственности была предоставлена, хотя бы и временная только, безопасность замка Фаньяно, ему надо было обсудить средства защиты. На простой народ нельзя было рассчитывать. Вопрос же, достаточно ли вооруженных людей в замке, молодой человек решил утвердительно, учитывая силы, которыми располагал герцог, сам он, Рикардо, и Виктория. Кроме того, ожидали прибытия других атаманов, оповещенных Фаньяно.
   Во всяком случае, полезно было задержать приближение французов до прихода этого подкрепления; следовательно, надо охранять ближайшие дороги, по которым неприятель мог идти к замку. Это казалось нетрудным: обширная равнина была извне доступна только через два ущелья; а дороги, ведущие от ущелий к центру ее, как на ладони, видны были с возвышенной террасы замка. За этими дорогами легко наблюдать. На всякий случай в единственной небольшой, но густой роще, темневшей на равнине между двумя дорогами, полезно расположить засаду; тогда, если бы французы и пробрались неожиданно сквозь ущелья ранее ожидаемых партизанских банд, их все-таки можно было бы задержать этой засадой, задержать настолько, что королева могла бы со свитой и приближенной охраной спастись, по дороге, как она сама сказала, свободной от неприятеля, пробраться к бухте св. Евфимии.
   Таков был план, сложившийся в голове Рикардо. Главная цель его была устранить всякую опасность для королевы. Он уже более не сомневался теперь, что таинственная дотоле незнакомка была сама Каролина Австрийская. Он сознавал, что, дав в Неаполе (когда он не знал, кто она такая) слово служить ей верой и правдой, не щадя живота, он обязал себя непоколебимой ей верностью, как и монархине...
   Но, кроме того, к сознанию им своего рыцарского и верноподданнического долга примешивалось тревожное ощущение страсти, которую эта женщина возбуждала в нем.
   Это чувство было сильно подогрето только что происходившим между ними свиданием, распалено обещанием на будущую ночь. Обдумывая план защиты замка, он обращал особенное внимание на возможность надолго задержать неприятеля.
   Раза два-три в голове молодого человека, как молния, блеснуло сомнение: да любовь ли то чувство, которое его влечет к Каролине. При этом возникали на миг и нежный облик Альмы, и почти детские, сладостно невинные воспоминания о молодой девушке. Но горячий поток непосредственной чувственности скоро охватывал его, и сомнения исчезали. Тем более что к чувственности, возбуждаемой в нем королевой, присоединялись порывы другой присущей его натуре -- сильной, едва ли не преобладающей страсти -- честолюбия...
   Рикардо разузнал, где герцог приказал разместить его и Виктории отряды. Он обошел своих, сделав надлежащие распоряжения. Для него самого и для приближенных к нему старших партизанов был отведен флигель у самого главного корпуса замка. Там он нашел Торо, Магаро, Гиро. Вскоре пришла Виктория. Все ужинали.
   Герцог распорядился, чтобы партизаны в его замке ни в чем не нуждались; за каждый день службы при нем обещал уплачивать по пиастру, а по окончании войны сулил исходатайствовать у короля Фердинанда награды всем отличившимся.
   Во время трапезы капитан обсуждал с товарищами составленный им план обороны, который тут же и был одобрен всеми, в том числе и Викторией.
   Виктория не скрывала, что любит Рикардо, что ради него покинула Вицаро, однако вела себя сдержанно.
   Ночь прошла. Утром все еще не проявлялось признаков близости неприятеля, но зато и о других партизанских отрядах, приглашенных в замок, ничего не было слышно.

XI

Совещание у герцога Фаньяно. -- Всемилостивейшие награды. -- Зависть и ревность

   Рикардо и Викторию, как начальников отрядов, рано утром пригласили к Фаньяно. Герцог их принял в своем кабинете, он сидел перед письменным столом, заваленным бумагами, и довольно надменно принял приглашенных, однако расцвел сладострастной улыбкой, оглядывая женщину-атамана.
   -- Вы год тому назад, -- обратился он к ней, -- оказали мне существенную услугу: помогли пробиться через неприятельскую линию, когда я был вынужден покинуть наш край по обязанностям, которые призывали меня в Сицилию к королевскому двору. Нынче вам обоим предстоит оказать услугу еще более важную, не мне, собственно, а моей дочери и ее... ее подруге.
   -- Такие услуги оказывать -- наше ремесло, -- отвечала Виктория, -- мы готовы служить делу, если только от нас при этом не требуют другого рода услуг.
   Герцог понял намек, отвел глаза от красавицы и продолжал почти строго:
   -- Как вам это удастся, я не знаю. Хотел бы я быть уверенным в вашем успехе, но не увлекаюсь надеждами. Мы, то есть моя дочь с подругой и я, поступили весьма неосторожно, приехав сюда. Вообще война не дала до сих пор тех результатов, которых от нее ожидали. Однако нас уверяли перед отъездом, что в этой именно провинции дело идет лучше, что наши партизаны одолевают врага. И мы полагали, что наше присутствие здесь придаст бодрость остальным провинциям, будет повсюду содействовать успеху. Оказалось же, что мы были введены в заблуждение. Правда, мы могли безо всякой опасности сюда пробраться; правда, что французы покуда не коснулись ни окрестностей моего замка, ни моих владений. Однако надо полагать, что французские шпионы выследили наш отъезд из Сицилии; что неприятель знает, где мы находимся. Следовательно, возвратиться назад нам будет по малой мере затруднительно. Что же мы, по-вашему, должны делать? -- прибавил Фаньяно, помолчав несколько секунд и обращаясь к Рикардо. -- Ваш план мне известен, и я его одобряю. А вы как думаете?
   Последний вопрос он задал Виктории.
   -- И я одобряю, хотя меня мало интересуют проекты... Мне интересно главное: где и когда нам можно будет хорошенько поработать руками.
   -- Я потому одобряю, -- продолжал Фаньяно, -- что план этот соответствует основной цели: нам нужно, чтоб неприятель стянул все свои силы к замку, дабы дорога к морю оставалась для нас свободной. Покуда она еще свободна, как мне известно. Но зато все французские солдаты, находящиеся в нашем околотке, стягиваются к дорогам, ведущим через ущелья к замку. Мало того, по всему можно заключить, что они не сомневаются утвердиться здесь: они уже выбрали, говорят, своего гражданского комиссара, который должен управлять отсюда всей провинцией.
   Герцог опять помолчал. Рикардо показалось, что драпировка двери за спиной хозяина чуточку колыхнулась. Фаньяно продолжал, как будто не совсем охотно.
   -- Я должен вам сказать, что в настоящую минуту я не имею права всем распоряжаться. Я могу только завидовать вам, призванным совершить трудный подвиг, оказать важную услугу королевскому дому. Я сам ничего вам обещать не могу за предстоящее вам деяние, успех которого, по моему мнению, будет превыше всяких наград. Об этом позаботится особа, одно благосклонное слово которой, исходящее от искреннего великодушного сердца, составляет уже неоценимое вознаграждение. Эта особа не оставит вас своими милостями...
   -- И искренней благодарностью, -- добавил внушительный женский голос, голос королевы, вошедшей в комнату из-за драпировки.
   Герцог, видимо, был удивлен; его лицо выразило досаду. Но то было одно мгновение. Опытный придворный, он быстро обернулся, посторонился и низко склонился перед монархиней.
   -- Да, благодарности, -- повторила Каролина. -- Может быть, вы, герцог, осуждаете мое вмешательство. Но я поступила по непреодолимому влечению, откинув всякие придворные церемонии. Мне кажется, нехорошо скрываться от лиц, которые решились пожертвовать своей жизнью за государя.
   -- Это долг каждого верноподданного, -- пробормотал Фаньяно.
   -- В настоящее время, к сожалению, не все так думают, -- возразила королева. -- Придет время, когда Господь покарает тех, кто не покоряется данному Им монарху. Мы же обязаны уметь вознаграждать тех, кто в черные дни хранил нам верность. Герцог, потрудитесь заполнить один из бланков, предоставленных в мое распоряжение моим августейшим супругом. Напишите бревет на чин полковника для капитана Рикардо.
   -- Но... ваше величество.
   -- Потрудитесь, -- повторила Каролина, кинув такой грозный взгляд на осмелившегося возразить ей шталмейстера, что он, весьма поспешно исполнив повеление, вручил бревет королеве, она же передала его Рикардо со словами:
   -- Жалуемый вам чин -- это награда государя. А это, -- она сняла богатую ленту, облегавшую ее плечи, -- это награда от королевы.
   Рикардо принял, став на колени, высочайшие дары.
   -- Встаньте, полковник. Дай Бог, чтобы у короля было побольше таких верных и доблестных слуг.
   Фаньяно и Виктория не пошевелились во время этой сцены. Но оба -- по разным причинам -- были ею недовольны. Герцог позеленел от зависти к новому любимцу королевы, тем более что этот любимец, без роду и племени, был приемышем простого земледельца-соседа. Он был недоволен также, что ее величество приняла молодого человека вчера вечером ранее, чем тот подумал представиться владельцу замка.
   Проницательная и чуткая Виктория подозревала, что отношения королевы к Рикардо идут далее высочайшего благоволения. Но и Каролина была проницательна не менее женщины-партизана. Каролина подметила, что та влюблена в Рикардо. Каролина была слишком горда и самоуверенна, чтоб ревновать полковника к этой женщине. Но она считала полезным в настоящую минуту и ее расположить к себе. Поэтому она обратилась к Виктории:
   -- Нам хорошо известны доблестные поступки, бесстрашие и героизм единственной женщины, которая выступила с оружием в руках на защиту престола и отечества. Нам приятно, что мы можем лично поблагодарить вас. Нам давно хотелось вознаградить вас за вашу верность. Примите эту цепь, наденьте ее и носите, вспоминая вашу государыню.
   Каролина, сняв с себя золотую цепь, передала ее молодой женщине, которая приняла богатый подарок с почтительным поклоном, но без коленопреклонения, что неприятно изумило королеву. Однако она, все еще улыбаясь Виктории, удалилась, кинув на Рикардо равнодушный взгляд и слегка махнув рукой герцогу Фаньяно.

XII

   Ночь королевы. -- Ее враги, замыслы и бегство. -- Вторжение французов
   Весь этот день прошел спокойно. Никаких признаков близости французов не обнаруживалось. Другие атаманы со своими бандами все еще не прибыли.
   Рикардо, Виктория и Пиетро Торо были заняты расположением своих отрядов в возможно выгодном для защиты порядке. По преимуществу они располагали вооруженные группы в мелких около замка постройках, с таким расчетом, чтобы в случае нападения неприятеля на замок партизаны имели возможность стрелять из своих прикрытий в тыл французам. Чтоб ранее времени последние не заметили засады, рьяным партизанам было строго-настрого наказано не показываться весь день на улице. А так как каждая из этих групп могла подвергнуться продолжительному нападению врага, некоторым образом осаде, то все они были снабжены обильно как боевыми, так и съестными припасами.
   Герцог, со своей стороны, организовал группу лазутчиков. Его люди были расставлены на всех тропках и холмах, окружающих равнину, каждый под естественным прикрытием кустов или скал; многие были на конях. Всем было приказано, как только заметят неприятеля, дать сигнал свистом и во весь карьер бежать к замку.
   Фаньяно был очень озабочен. Ему вообще не нравилась рискованная поездка королевы под его охраной. Теперь же он находился в особой опасности. Во-первых, попадись королева в плен французам, вся ответственность, не только перед ее мужем, но, что еще страшнее, перед австрийским двором пала бы на его голову. Во-вторых, он имел основания (какие именно, мы увидим ниже) быть уверенным, что, овладев замком, новое правительство Мюрата конфискует все имущество его, Фаньяно, все обширные земельные владения его.
   Спускалась ночь, а о французах ни слуху ни духу.
   Рикардо был в сильном волнении. Он не мог не явиться на назначенное ему в полночь королевой свидание, но, с другой стороны, его тревожила мысль о защите ее. Было почти невероятно, чтобы неприятель этой же ночью проник к замку. Ну, а если...
   Неудовлетворенная страсть и честолюбие, однако, взяли верх над опасениями. Его положение дозволяло, даже обязывало его наведываться повсюду окрест, поэтому он без труда, не возбудив ничьего внимания, около полуночи пробрался к башне, от маленькой двери которой ему накануне был вручен ключ.
   Выждав, когда башенные часы пробили двенадцать, он отпер дверь. Скрип старых петель смутил было его. Но, удостоверившись, что никто не мог этого заметить, он вошел внутрь башни и вновь замкнул дверь изнутри. На каменной лесенке, которая вела вверх, стоял зажженный фонарь. Это его приятно поразило: значит, королева ожидает его. С этим фонарем он тихо поднялся до первой площадки, ощупал выходящую на нее дверь; дверь легко поддалась напору его руки; он переступил порог, фонарь же поставил на пол.
   Он был в комнате королевы. Она сидела на большом широком диване, опершись локтем на его ручки и подпирая свою голову ладонью.
   Рикардо остановился у порога, не смея идти дальше.
   -- Подойдите ближе, -- тихо произнесла королева, не изменяя своего положения.
   Он приблизился, стал на колени и прильнул губами к ее платью, раскинувшемуся по дивану.
   -- Вот вы и нашли вашего друга... Она никогда вас не забывала. Она понимала, что не напрасно возлагала на вас надежды во время всей этой несчастной кампании. Теперь я сама убедилась, что дело здесь велось плохо, и именно потому, что с самого начала не был принят атаманами ваш совет выбрать главнокомандующего. Виноваты те, кто этому противодействовал, противодействовал, может быть, бессознательно, но во всяком случае во вред государству, мне и королю. Да и вам, в частности. Выигрывают только наши враги. Я теперь убедилась, что наше дело проиграно...
   -- Ваше величество, мы будем биться до последней капли крови.
   -- Ну, и что же из этого выйдет? Вы все, мои лучшие, мои единственные друзья, будете перебиты. А дело все-таки будет проиграно... с одной стороны, для меня. С другой же -- меня окружают враги, едва ли не более опасные, чем французы.
   -- С другой стороны? Где? В Сицилии?
   -- Да, в Сицилии англичане. Они считаются нашими друзьями и союзниками, а в сущности действуют исключительно в свою пользу, вводят в заблуждение наше правительство. Они хозяйничают при дворе, который теперь находится в Сицилии, да и вообще во всех оставшихся еще во власти короля Фердинанда владениях, как у себя дома. Они не стесняются средствами... Вы, может быть, полагаете, как и другие, -- продолжала Каролина, немного помолчав, -- что французское войско узнало о моей поездке в Калабрию через своих шпионов? Нет. Я вполне уверена, что Мюрату сообщили об этом сами его враги, англичане: им это выгодно. Их генерал Макферлан, а еще более английский посол при нашем дворе, лорд Бентинк, следят за каждым моим шагом, подслушивают каждое мое слово. Для их политики невыгодно, что я направляю все усилия к защите нашей нации; они исподтишка стараются парализовать все мои предприятия.
   Рикардо был несказанно изумлен и в то же время очарован. Эта женщина, которая разжигала страсть в его молодой крови, в самом деле доверялась ему, как другу. Будучи королевой, она этим сильно возвышала его до себя.
   -- Казалось, естественнее всего, с моей стороны, было бы искать опоры у Австрии... Но она поставлена Бонапартом в такое положение, что едва-едва может отстаивать независимость своего императора...
   Королева задумалась. Молодой человек, как очарованный, продолжал стоять на коленях у ее ног и восторженно глядел в ее голубые глаза.
   -- У меня есть новый план, -- опять заговорила она. -- Но для его исполнения мне решительно не к кому обратиться... И вот я вынуждена искать помощи у скромного предводителя партизанского отряда...
   Калабриец встрепенулся. Эти слова его оскорбили.
   -- Государыня, я не смел бы вызывать вас на такую откровенность. Вам самим было угодно... -- произнес он и хотел было подняться на ноги. Королева, положив руку на его плечо, удержала; но лицо ее омрачилось; ей стало досадно на себя: она не выдержала своего достоинства, жаловалась...
   Но эта мысль омрачила ее лицо только на одно мгновение. Она ласково дотронулась до длинных черных кудрей юноши и поспешила загладить впечатление, сказав:
   -- Нет, не то... Для исполнения моего намерения мне нужен человек верный, искренне, непоколебимо мне преданный. Я выбрала вас потому, что вы доказали уже вашу преданность престолу в этой войне... правда, несчастной, но не по вашей вине. Напротив... И вот что, слушайте: как только минует непосредственная опасность, которая угрожает мне в эту минуту, как только вы будете знать, что я вне преследования, что я свободна и могу возвратиться в Сицилию, то вы отберете самых надежных партизан вашего отряда и, покинув вместе с ними Калабрию, как можно поспешнее проберетесь в Сицилию. Я вас буду ждать с нетерпением. Я бы охотнее вас взяла с собою, но этому препятствуют весьма важные причины, между прочим, и герцог Фаньяно вам завидует, не любит вас. Я поступила опрометчиво, заставив его написать ваш бревет полковника. Я знаю, что это его сильно раздражило. Если бы я привезла вас в Сицилию с собой, он помешал бы выполнить задуманный мною план, из ненависти к вам он стакнулся бы с англичанами. Между тем мне необходимо именно на вас возложить важное поручение, связанное с моими намерениями. Если все удачно исполните, я не только возвращу королевство моему супругу и сыну, но получу возможность рассчитаться со всеми, кто осмелился идти против меня... отомстить им.
   При этих словах лицо австриячки приняло жестокое, почти яростное выражение. Ноздри расширились, характерно выдающаяся верхняя губа Габсбургского дома дрожала, и голубой цвет глаз потемнел, как зловещая синева моря перед грозой. В эту минуту она являлась той бесстрашно неумолимой женщиной, которая семь лет назад, вопреки договору, подписанному королем, ее супругом, руководимая личным чувством мести, повесила знаменитого адмирала Карачоло [адмирал Карачоло был либеральный роялист, храбрый, популярный воин, не расположенный к союзу Неаполя с Англией. По настоянию англичан он был позорно повешен на мачте военного корабля в неаполитанском порту. Лучшая улица Неаполя названа в честь этого мученика. -- Примеч. перев.], презирая научные заслуги и дарования, казнила известных писателей и ученых Чирилло, Пагано, Конфарти, которых любила нация; покарала доблестно честных неаполитанцев аристократов Мантоне, графа Руво, даже оклеветанных женщин, например, юную маркизу Санфеличе, Пиментели и многих других. Эта женщина для окончательного усмирения своих несчастных подданных, вина которых заключалась в том, что они выражали желания освободиться от некоторых политических стеснений, наслала на них в 1799 году необузданные орды Фра-Диаволо, Панедиграно, Парафанте, Франкатрипа и прочих.
   -- Ах, Боже мой, -- произнесла она, как бы отвечая на тревожные мысли молодого человека, который глядел на нее с испугом. -- О, если бы только я сама могла стать в начале войны во главе моих партизан, как бы я отомстила всем негодяям, которые предали нас.
   Через минуту Каролина как бы пришла в себя; она отдалась настоящему мгновению, обвила руками стан Рикардо, который все время оставался на коленях, и притянула его лицо к себе. Испытующе глядя в его глаза, она спросила:
   -- Можешь ли ты сохранить в тайне... не ночь, проведенную с женщиной, которой ты понравился... нет, важнее... тайну, от которой зависит восстановление трона и отмщение за королеву.
   -- Государыня, моя жизнь принадлежит вам.
   -- Жизнь. Что такое твоя жизнь? Нынче человеческая жизнь ценится дешево. Ею жертвуют или ее отнимают у других за всякий вздор. Нам нужна верность несокрушимая, такая, которая может устоять перед всяческими соблазнами. А мои враги, если узнают, что я задумала, не постоят за искушениями. Устоишь ли ты?.. Таков ли ты человек, какого я ищу?
   Эти слова вновь словно приподняли Рикардо в своем собственном мнении: он чувствовал себя ровней доверявшей ему королеве.
   -- Да, вы не ошиблись во мне, -- отвечал он, -- сообщите мне вашу тайну. Доверьтесь мне, если считаете меня способным исполнить важное поручение. Я его выполню, даже если бы меня соблазняли целым царством.
   -- Верю. Ты честен, ты не предатель. Это несомненно. И твой взгляд, и еще больше твои поступки мне это доказывают: ты не предашь меня.
   -- Так скажите же наконец, в чем дело.
   -- Ты все узнаешь... Но не здесь и не теперь. Мне покуда надо было только предупредить тебя. А в Сицилии, куда ты обязан приехать как можно скорее, я все сообщу тебе.
   -- Даю вам честное слово, что если я останусь жив, то через месяц, не позднее, я буду у ваших ног.
   Каролина продолжала ласкать его. Глаза ее разгорелись страстью, пыл которой объял и Рикардо. Она встала, обняла его. Фонарь, все время остававшийся на полу, догорал... Вдруг послышался выстрел...
   Что же происходило вне замка во время описанного нами свидания?
   Ночь была совершенно темная. Пиетро Торо и Гиро несколько раз уже обходили дозором замок. Все было безмолвно, беспросветно. Но приблизительно в час ночи около холмов, окружающих равнину Фаньяно, по которой две дороги вели к ее центру, стали появляться искорки. Их было немного; они то вовсе исчезали, то опять слабо вспыхивали, то шевелились, то оставались несколько секунд неподвижными. И в то же время как будто приближались медленно к замку.
   -- Видишь? -- спросил Гиро товарища.
   -- Вижу, -- отвечал Торо, -- не иначе как французы. Дураки, сколько раз они себя этими фонарями выдавали. Не раз мы их за это взбучивали и все-таки не выучили.
   Не успели партизаны поднять тревогу, как со стороны равнины послышался близкий топот коня, во мраке вырисовалась фигура одного из сторожевых всадников, и раздался наконец его громкий стук в главные ворота замка.
   -- Французы! Французы! -- послышалось из-за ворот.
   -- Французы! -- отозвались партизаны.
   -- Где капитан? -- спрашивали они друг друга, и никто не знал, где Рикардо: может быть, у герцога; может быть, в обходе.
   Рикардо же встрепенулся в объятиях королевы и воскликнул:
   -- Неприятель!.. Я должен идти туда... Могу ли я пробраться наружу иначе, как через дверь, в которую вошел.
   -- Невозможно! -- отвечала Каролина. -- Пришлось бы проходить через все мои комнаты, комнаты Альмы, а далее половина самого Фаньяно.
   -- Во что бы то ни стало я должен выйти! -- в большом волнении восклицал молодой человек. -- Я должен быть с моими.
   Фонарь потух; мрак был непроницаемый.
   -- В такую минуту одна я имею право распоряжаться. Слушай: ты должен защищать меня, ты поклялся. Я приказываю тебе оставаться здесь.
   Она объяснила, что он прежде всего должен воспрепятствовать врагу ворваться к ней через заветную дверь. Это ей даст возможность вместе с приближенными и герцогом через противоположную часть замка добраться до потаенного и надежного хода. Для этого достаточно четверти часа, даже десяти минут...
   Покуда они переговаривались, завязалась перестрелка уже у самого замка... И действительно, французы как будто знали, где искать свою добычу: в дверь башни королевы они стали бить ружейными прикладами.
   -- Иди, -- прошептала королева, -- я вышлю людей тебе на помощь... Дверь сломают не сразу. Прощай, до свиданья.
   И, не выдержав, женщина еще раз бросилась в его объятия, страстно прижалась устами к его губам. В это самое мгновение комната осветилась, и послышался трепетный голос вошедшей Альмы:
   -- Государыня, нельзя больше медлить. Все готово, отец вас ждет...
   -- Иду, иду, -- откликнулась королева, поспешно оставляя Рикардо, не уверенная, однако, видела ли Альма свою королеву в объятиях партизана, или не успела заметить. "А впрочем, не все ли равно, мне этой девочки бояться нечего", -- подумала Каролина.
   Рикардо спустился бегом с узкой лестницы, дверь еще не поддалась, но не могла долго продержаться, удары извне усиливались. Он был вооружен двумя заряженными пистолетами, кинжалом и саблей. За плечами заряженная винтовка.
   Дверь была выбита, но еще не совсем. Минут пять она могла служить ему прикрытием. Он положил на месте первых двух солдат, пытавшихся ворваться на лестницу, отбивался от других, отбивался еще, когда дверь окончательно сбросили с петель. Он слышал голоса своих, напавших с тыла на французов. Но последних было больше. Его чем-то ударили по голове. Он чувствовал, что ранен, в уме успела блеснуть мысль: "Прошло более четверти часа, государыня спасена".
   Затем он ничего не помнил, покуда не очнулся в цепях, в тюрьме, в плену у французов.

XIII

Отношения населения к завоевателям. -- Семья Фаньяно

   К утру замок и его службы после беспощадной, упорной борьбы с партизанами были заняты французами. Пожар был потушен без особого труда, ибо неприятелем подожжены были только отдельные строения, сараи, сеновалы, помещения для рабочих и т. п., большею частью деревянные. Огонь почти не коснулся замка, который оказался пуст, когда его занял французский отряд: ни семейства Фаньяно, ни его стражи, а главное, королевы Каролины, для захвата которой, собственно, и была направлена экспедиция, не было следов. Все они успели скрыться через подземную галерею, о существовании которой было неизвестно французам и вход в которую, невзирая на все усилия, они отыскать не могли.
   На следующий день прибыл гражданский комиссар французского правительства, нечто вроде губернатора, с обширными полномочиями, соответствующими военному времени.
   Две роты солдат расположились кольцом в окрестностях замка и равнины для охраны порядка и защиты от нападений орудующих в горах партизанских шаек. Спокойствие во всем округе постепенно начинало восстанавливаться. Через два-три дня жители, скрывавшиеся в ущельях и лесах, начали возвращаться в свои жилища и подумывать об обычной работе, тем более что французские солдаты, расквартированные частью в замке, частью в ближайших селениях, хорошо относились к мирному населению. Оно убедилось, что завоеватели страшны только для своих врагов, бурбонских атаманов, которые, в свою очередь, тоже зверски обращались с императорскими солдатами. Убитые с обеих сторон были похоронены в одной общей большой могиле, вырытой около самого кладбища.
   Прежде всех других принялись за свои дела мелкие торговцы, они открыли свои лавочки и лари в надежде на усиленные барыши, благодаря квартированию в их местности части войска. И не ошиблись: иностранных солдат им было легче обирать, чем своего брата -- крестьян.
   Мало-помалу и земледельческое население, к которому принадлежали почти все окрестные жители, освоилось с французами и даже вступало с ними в более или менее взаимно понимаемые разговоры на своеобразном условном языке, смеси калабрийского диалекта с жаргоном французских солдат.
   Водворению порядка и успокоению жителей много содействовала хорошая дисциплина императорского войска, о поддержании которой преимущественно заботились старшие наполеоновские сержанты и капралы, а также заботы гражданского комиссара, в руках которого сосредоточивалась административная и судебная власть. На него же возлагалось председательство в местной военно-судебной комиссии над военнопленными.
   Комиссар был седовласый старик с печальным, добрым выражением худощавого лица. Звали его Дюрье.
   Еще не въезжая в замок, он вышел из экипажа и обошел пешком все те места, где накануне шла жестокая резня. Следившие за ним издали простолюдины подметили, что зрелище, окружавшее его, глубоко потрясало и печалило старика: груды еще не погребенных обезображенных трупов солдат и партизан; черно-багровые потоки запекшейся крови; следы пожара... Некоторые уверяли, что из глаз французского комиссара нередко капали крупные слезы, которых он ни сдерживать, ни скрывать не мог.
   Два-три старика уверяли, что этот француз Дюрье вовсе не француз и не Дюрье, а их земляк, бывший господин, настоящий герцог Фаньяно, которого чуть не четверть века уже считали умершим, казненным в Париже.
   И эти старики не ошибались.
   У отца того герцога Фаньяно, который появлялся в предыдущей главе и который был отцом королевской фаворитки Альмы, было два сына: Фома и Людовик. Фома был любимец отца, очень скромный, преданный науке молодой человек. Людовик, наоборот, огорчал отца: это был весельчак и кутила сначала, а вскоре беспринципный развратник и карьерист. Фома унаследовал после кончины отца герцогский титул, обширные наследственные владения и хороший капитал. Но своего образа жизни не изменил: проводил время в своей лаборатории и обширной библиотеке. Своими земельными владениями он занимался настолько, насколько нужно было для улучшения материального положения зависевшего от него простонародья: земледельцев, арендаторов земли, мельниц. При нем окрестное население благоденствовало. За мота-брата он уплачивал долги, ни о чем его не расспрашивая, до тех пор, покуда не истощился наследственный капитал.
   Тем не менее, как это нередко бывает, и брат, и поселяне, облагодетельствованные Фомой, были им в некотором отношении недовольны.
   Брат потому, что Фома стал давать ему меньше из-за истощения капитала и решительно отказывал уделять ему из поземельных доходов более определенной суммы на прожиток, очень крупной суммы. Отказывал же Фома потому, что остальной избыток доходов он употреблял на дела благотворительности, на улучшение положения рабочего населения, а также и на свои книги и научные опыты.
   Простонародье, со своей стороны, сознавало и чувствовало заботливость герцога Фомы, но с великой подозрительностью относилось к его нелюдимству и чернокнижию, как оно понимало его химические и физические опыты. Невежественное духовенство, недовольное равнодушием молодого магната к культу католической церкви, распространяло среди крестьян мнение, что их господин знается с нечистой силой. Добровольное уединение и замкнутость богатого и знатного молодого человека в те времена казались всем не только странны, но и подозрительны.
   Ко двору он не ездил; книги читал большею частью французские; не скрывал своего весьма либерального образа мыслей, знакомства с энциклопедистами и уважения к "правам человека". При дворе его недружелюбно игнорировали, брата же Людовика, сумевшего туда втереться, почти ласкали, сожалея, что не он унаследовал майорат.
   Участвовал ли Фома в зарождении революционного движения в Италии в последней четверти XVIII века, в сущности, никто не знал; но обвинить его в таком участии было нетрудно. Насколько был виновен его младший брат в том, что Фому наконец арестовали, как одного из членов заговора, направленного на цареубийство, в то время мало кто знал. Как бы то ни было, герцог был посажен в тюрьму и приговорен к смертной казни. Он спасся бегством во францию; а вскоре по сведениям, которые его друзья имели основание считать достоверными, скончался в Париже. С тех пор на родине о нем не было ни слуху ни духу; о нем все забыли, кроме двух-трех стариков-земледельцев, между прочим Кармине и Пиетро Торо, помнивших еще доброту герцога Фомы.
   Брат же его Людовик на законном основании получил и богатство, и замок, и титул. А около 1805 года был назначен обер-шталмейстером двора ее величества.
   Во время кампании 1806--1808 гг. Наполеон, ранее своего воцарения знавший Фому Фаньяно (носившего во Франции буржуазное имя Дюрье), предложил ему в случае занятия императорскими войсками Калабрии принять на себя там обязанности гражданского комиссара и желал также восстановить полностью его права на отцовское наследие. Фома долго колебался, однако согласился. Население области Фаньяно, убедившись, что комиссар действительно их бывший герцог, объясняло его появление во главе французов именно желанием его возвратить себе утраченное богатство и общественное положение. Однако не это соблазняло старого якобинца, как мы увидим ниже.

XIV

Якобинец-монархист. -- Бегство Рикардо

   На обязанности комиссара лежало водворение порядка в занятой стране, успокоение жителей, словом, как бы заметание следов кровавой борьбы в данной местности. Военные власти должны были в этом отношении оказывать полное содействие гражданскому начальнику.
   Обходя тотчас же по прибытии в свой родной замок разоренные, окровавленные накануне места, где валялись еще груды трупов, Фома Фаньяно, как мы уже сказали, не мог не содрогаться.
   -- Ужасно, ужасно! -- тихо восклицал он по временам.
   -- Что же делать, господин комиссар, -- возражал ему сопровождавший его во время обхода французский капитан. -- Что же делать, -- чувствительный пример необходим, чтобы этот дикий народ, вернее, эти хищные животные, а не люди, образумились наконец.
   -- Почему же хищные животные, капитан? -- сурово отозвался комиссар. -- Эти несчастные люди не имеют никакого понятия о том, что мы называем -- правами человеческими, человеческим долгом. Им внушается с молоком матери, из поколения в поколение, что священнейшая обязанность каждого защищать законного короля, даже жизнью жертвовать за него... Они поступают по своему разумению. Почему они хищные животные? Они также защищают себя, свои семьи, свое имущество, свое право собственности, которое мы, завоеватели, надо сознаться, здесь не очень-то уважаем.
   -- Да, однако священные принципы тысяча семьсот девяносто девятого года...
   -- У многих эти принципы на языке, капитан, но многие ли носят их в сердцах своих. Мне это хорошо известно; за искреннее исповедание этих принципов я был посажен в темницу, приговорен бурбонским правительством к смертной казни. Я спасся бегством, вынужденный покинуть здесь самых дорогих мне существ. Они умерли, покуда я жил в изгнании. Во Франции же я должен был прятаться от вашей французской полиции. Не перемени я своего имени, мои лучшие друзья выдали бы меня и моя голова давно бы осталась под гильотиной. Видите эти трупы? Видите это разрушение, следы пожара? Ко всему этому ужасу привели не сами по себе принципы тысяча семьсот девяносто девятого года, а преступно неумелое их проведение в жизнь. Народ же судит не по словам, а по осязательным для него фактам. Если бы деяния проповедников соответствовали их словам, то, поверьте, и этот народ не подумал бы нам сопротивляться с оружием в руках. Для достижения такого результата надо было не на словах только, но и на деле доказать, что "свобода" -- не значит вовсе "необузданная распущенность"; что "братство" значит любовь и уважение между всеми людьми, что "равенство" обусловливает уничтожение всяких кастовых и сословных привилегий.
   Капитан не без изумления слушал эти речи. Комиссар вглядывался в лица встречавшихся ему местных жителей: нет ли кого из знакомых ему в юности. И никого не видел. Поднявшись в замок и войдя в комнаты, обыкновенно занимаемые герцогской семьей, он и там никого не нашел и спросил сопровождавших его офицеров:
   -- Разве совершенно никого из прислуги тут не осталось?
   -- Все разбежались, -- отвечал капитан. -- Некоторые убиты; остались раненые. Остальных мы надеемся переловить.
   -- Только позаботьтесь, пожалуйста, чтобы в случае поимки их не наказывали. Ведь они брались за оружие потому, что им приказывали.
   -- Это так, но тем не менее...
   -- Тем не менее, капитан, единственное средство для полного усмирения несчастной страны -- это поступать справедливо и милосердно.
   Сказав это, старик поклонился офицерам и, пригласив к себе только капитана, удалился во внутренние комнаты.
   Оставшиеся французы, очевидно, не были довольны; они ворчливо обменивались мыслями.
   -- Как может правительство посылать сюда, хотя бы и гражданскими правителями, этаких старцев, да еще вдобавок местных уроженцев! -- говорил один.
   -- Мало того, что местный уроженец, он прежний владелец этого замка, -- объяснил другой.
   -- Непостижимо! Такая серьезная обязанность -- и вдруг в руках феодала, аристократа, а следовательно и легитимиста. Что он легитимист, это видно из его слов.
   -- Аристократ, если хотите... да. Только он дружил и с Дантоном, даже с Маратом. Робеспьер ценил его. Он принадлежал к якобинскому клубу.
   -- Может быть. Только под старость он, кажется, опять обратился в свою старую веру. Как бы то ни было, приходится до известной степени исполнять его приказания.
   -- Ну, это как придется, -- вставил почти дочерна загорелый старый грубый наполеоновский поручик, -- это-то еще посмотрим. Попадется нам кто из беглецов, раскроим ему череп и скажем, что он не хотел сдаваться...
   -- Да еще с ранеными тут заставляет нянчиться, -- бурчал другой француз. -- Они сколько наших побили, а мы изволь от простуды их оберегать.
   Тем временем комиссар, поборов потребность отдаться дорогим, хотя и горьким для его сердца воспоминаниям детства и юности, готовился к занятиям в кабинете.
   Прежде всего он считал своим долгом успокоить жителей замка и окрестностей, приведенных в жестокое смятение и страх кровавыми событиями предыдущей ночи. Надо было написать прокламацию. Но чем, однако, мог он утешить этих несчастных людей, очутившихся между двумя огнями: с одной стороны, вторжение французов, с другой -- яростная защита партизанских отрядов. И та и другая сторона была со своей точки зрения права; но и те и другие совершали свое дело, не стесняясь мирным населением. Оно пострадало больше всего. Как им будешь говорить о свободе, когда французы, вторгшиеся в страну во имя этой свободы, являлись -- в настоящий по крайней мере момент -- более жестокими и разорительными поработителями, чем господствовавшие не одну сотню лет феодалы и их агенты. Покуда простонародье испытывало еще вместо чувства свободы чувство нового порабощения; оно видело насилие, совершаемое во имя братства. Новая власть захватывала права, явно презирала вековые воззрения, убеждения и предубеждения, а главное -- обычаи. Те же -- хотя и в несколько иной форме -- злоупотребления сильных: захват имущества, грабеж, неуважение к личности человека, посягание на честь женщин.
   Между тем, вступая в страну, французы сулили мирным жителям полную безопасность. В их первых прокламациях -- да и доселе в их разговорах -- беспрестанно повторяются великие слова: братство, равенство, свобода!.. Да, слова. А на деле? Чем же можно успокоить жителей, глубоко встревоженных целым годом сыпавшихся на их головы бед, так осязаемо противоречивших словам и обещаниям...
   С другой стороны -- еще партизанские отряды. Партизаны тоже толковали народу, что дерутся за родину, за поддержание закона и законного государя! А между тем и они также никогда не считались ни с собственностью, ни с безопасностью мирно трудящегося населения; также беспощадно к нему относились.
   С правдивым словом, со словом истины надо обратиться к запуганной трудящейся массе. А если сказать правду об обеих воюющих сторонах, то обе они представятся в своем настоящем, т. е. далеко не привлекательном, мало успокоительном свете.
   Долго обдумывал Фома Фаньяно трудную задачу. Наконец, отложив перо в сторону и подвинув кресло, воскликнул вслух:
   -- Нет! Все не то!.. Этим только масла в огонь подольем.
   Его помощник капитан писал бумаги за другим столом у окна. Услыхав восклицание комиссара, он спросил, что его затрудняет.
   Комиссар объяснил и в заключение сказал, весь проникнутый печалью:
   -- Я знаю, что ложь всегда была свойством, присущим всякому правительству. Необходимость вынуждает каждое правительство прибегать к мистификациям. Об истине толкуют многие, но на деле истину устраняют, покуда не достигнут данной цели. Проповедники истины сегодня искренни, я допускаю. Но завтра они обратятся в мистификаторов. Обманутыми же являются Бог и народ, во всяком случае: и тогда, когда мистификаторы гласно обращаются к божественному праву, и тогда, когда они провозглашают права человека. Революции меняют одну за другой системы власти, но ложь все-таки не заменяется правдой. Торжествуют исключительные люди, но не идеи, как бы они возвышенны и справедливы ни были. А ведь в сущности идея -- едина: она зовется Истиной... Правительство тоже едино, и повсюду имя ему -- Ложь, какова бы ни была его форма...
   -- Позвольте, ваше сиятельство, -- возразил капитан, -- правительство всегда сила.
   -- Это так. Сила, провозглашающая, однако, себя правом.
   -- Во всяком случае, правительство есть выражение воли большинства народа.
   -- Ах, нет, -- грустно покачав головой, отвечал Фаньяно. -- Христос был приговорен к казни и умерщвлен на Голгофе большинством, тогда как Христос-то и являлся выразителем, -- или представителем, как хотите, -- всех страждущих и обремененных. Мало того, Он был Истина, а Его последователи, имея в виду порабощение человеческой совести, стали впоследствии проповедовать ложь. Царство лжи не есть царство правды. Царство лжи принадлежит обманщикам, хитрецам, лукавцам, себялюбцам, мистификаторам. Это царство тех, кто наслаждается земными благами за счет тех, кто испытывает тяжкие лишения. Это царство смелых мистификаторов над простодушными и робкими тружениками.
   -- Я слышал, -- начал капитан, сдерживая ироническую улыбку, -- что ваше сиятельство в молодости принадлежали в Париже к клубам, которые проводили и проповедовали самые крайние идеи, к тем, которые добивались казни Людовика XVI.
   -- Да, -- отвечал Фома, -- все это было, и я был тогда горячим якобинцем. Но нынче я убедился, что правительство, наиболее подходящее для основной цели, то есть благу народному, должно быть монархическое.
   -- Как! Даже бурбонское?
   -- Отчего же нет, если только верховный правитель называется Генрихом IV или, например, Карлом III [Карл III Анжуйский, родоначальник Бурбонской династии в королевстве Неаполитанском. -- Примеч. перев.]. Отчего бы нет, если только король в самом деле верно понимает значение своей высочайшей миссии; если он обладает светлым умом, честным сердцем; если он движим благороднейшим из всех родов честолюбия -- честолюбием давать счастье возможно большему числу своих подданных. Таков должен быть человек, именуемый избранником Божиим. Душа его должна быть столь возвышенна, что он не пожертвует благом последнего своего подданного ради личных страстей, ради личного честолюбия, что сумеет устоять против всяческих соблазнов, направленных к совращению его на ложный путь.
   -- Значит, Наполеон Бонапарт? -- спросил капитан.
   -- Наполеон? Да, если бы он мог отрешиться от своей всепоглощающей страсти к войне, к победным торжествам, к неограниченному мировому господству. Словом, от всего, что заставляет его забывать, затмевает в уме его даже помышления о неисчислимой массе страданий, которым подвергает целые народы его стремление к яркому призраку, называемому славой.
   В тот же день вечером начались заседания военного суда над пленниками, в котором председательствовал Фома Фаньяно. Через четыре дня Рикардо, начинавший поправляться от ран, был из своего заключения приведен в комиссию и приговорен к расстрелу, ибо французское правительство не признавало партизан воюющей стороной, но относилось к ним, как к разбойникам. Накануне казни, при содействии уцелевших в ночном сражении Пиетро Торо и Виктории, ему удалось бежать.
   Верный слову, которое он дал королеве Каролине, он, не медля ни минуты, направился в Сицилию.
   
   

Часть вторая.
Одна против всех

XV

Король умирает от скуки; англичане властвуют. -- Королева и Фердинанд IV в царствии земном и небесном. -- Замысел и манифест ее величества. -- Шпионы Бентинка

   Прошло около двух лет. Иоаким Мюрат благополучно царствовал в Неаполе, именуясь королем неаполитанским и признанный таковым большинством европейских дворов. А его величество Фердинанд IV Бурбонский, Божией милостью король неаполитанский, как он продолжал называться, и сицилийский, чуть не умирал от скуки в своем добровольном изгнании, на вилле Фиккуцца (Ficcutzza). Эта вилла со своим парком и охотничьими угодьями фактически представляла все, что осталось у него от обширного государства, которым он владел несколько лет назад.
   Да и в пределах этой скромной собственности он свободен не был. Свобода его не простиралась далее занятия охотой, рыбной ловлей, излюбленной им гимнастикой весьма разнообразных систем да слушанием по два раза в день обедни в своей домашней церкви.
   Представитель Англии лорд Бентинк избавлял его от всех других забот. Палата заседала в Палермо, над неаполитанским парламентом в Неаполе главенствовал Иоаким Мюрат. По совету Бентинка, Фердинанд IV передал бразды правления своему старшему сыну, наследному принцу Франциску, которого и назначил своим генерал-викарным (Vicario generale). Франциск был послушным орудием в руках английского представителя уже по одному тому, что ненавидел всеми силами души свою мать. Он всегда был готов поступать вопреки ее желаниям, ибо полагал, как, впрочем, и доселе полагают некоторые историки, что Мария-Каролина Австрийская пыталась в своих личных целях отравить своего первенца.
   Король сначала неохотно привыкал к такой обстановке. Но покуда при нем оставался еще его закадычный друг, герцог Асколи, Фердинанд кое-как мирился с нею. Когда же его вынудили удалить и Асколи в почетное изгнание в Сардинию, то ему не с кем было слова сказать: все остальные приближенные, которым он привык доверять всю свою жизнь, -- граф Сан-Марко, герцог Сангро, оба маркиза Чирчелло, -- продались английской партии и обратились в шпионов Бентинка.
   Единственно, чем в этом положении был доволен старый король, это тем, что не был вынужден жить под одной кровлей с женой, которая устроилась в Кастельветрано, другой королевской вилле, довольно отдаленной от Фиккуццы. Правда, королева нередко посещала -- и обыкновенно невзначай, как бы инкогнито, -- своего супруга. Она не желала утратить остатки своего политического влияния. Однако она, вероятно, с той же целью, не простирала своего влияния на его нежные отношения к красавице вдовушке, княгине Лучии Партанна, которая помогала Франциску переваривать однообразие жизни. Впоследствии она играла видную роль в истории Южной Италии под именем светлейшей герцогини Флоридии, морганатической супруги Фердинанда IV [В Неаполе доселе цела во всем своем великолепии лучшая в городе вилла Флоридиана, старческое Nid damour Фердинанда после падения Наполеона и расстрела Мюрата. Нынче эта вилла принадлежит богатому американцу. -- Примеч. перев.].
   Знала или нет Каролина Австрийская о старческой страсти своего мужа? Вероятно, знала, но не такая она была женщина, чтоб задумываться о подобных пустяках.
   Совсем иным был занят ее беспокойный ум, иного рода шипы вонзались в ее сердце и тревожили ее гордость. Ненависть ее к англичанам далеко превышала ненависть, которую она питала к французам, лишившим ее престола неаполитанской королевы. Французы во всяком случае боролись с нею открыто и честно, доблестью своею купили они победу. Характер и склонности Каролины были до крайности сложны. Одно свойство характера было почти несогласимо с другим, одно свойство противоречило другому. Трудно было определить, где кончалось доброе, где начиналось злое. И то и другое всегда бушевало, редко уравновешиваясь. Она обладала всеми крупными пороками и не могла похвалиться ни одной из тех мелких добродетелей, которые людская масса ставит выше крупных.
   Но у нее была прирожденная склонность к героизму, которая побуждала ее как бы невольно понимать безграничное честолюбие и славолюбие. Она восхищалась Бонапартом и гордилась тем, что худо ли, хорошо ли, а все-таки боролась с ним.
   Зато англичан она ненавидела. Она считала их лукавыми, эгоистами. Они действовали хладнокровно, не спеша, не нарушая даже внешнего этикета, и все-таки довели до того, что мужа ее держали под строгим надзором в Фиккуцце, а ее в каком-то глухом селе. Они по-хозяйски распоряжались всей Сицилией, властвовали над подчинившейся желаниям лорда Бентинка палатой. Бентинк издавал законы от имени Фердинанда IV, законы, обременительные для итальянского населения, но весьма выгодные для ненасытных англичан.
   Вот что терзало королеву. И не потому, что она сожалела о народе, у которого отнимали последние признаки свободы, а потому, что всякому человеку свойственно ненавидеть в других свойства, которыми он сам в известной степени обладает. Каролина обвиняла англичан в жестокости, в самовластии и в то же самое время сама с презрением относилась к народу за то, что он позволял без малейшего протеста давить и грабить себя иноземцам.
   Приближалась ночь; стемнело. Король в ожидании ужина уже удалился в свои апартаменты, когда массивная карета, конвоируемая так называемыми верховыми конюхами, остановилась перед главным подъездом виллы Фиккуцца. Двери охранялись двумя неаполитанскими солдатами-инвалидами, которые с разрешения англичан оставались еще на королевской службе. Швейцар только что было вошел в свою комнату, дабы освободиться от тяжелой шляпы с плюмажем, массивного жезла с золотым шаровидным шаром и прочих обременительных атрибутов своего почетного звания. Заслышав шум экипажа, он поспешно выскочил на крыльцо, уже без кафтана, изумленный таким поздним визитом к государю, который собирался уже лечь спать. Швейцар намеревался спровадить непрошенного гостя, как раздался громкий возглас солдата, стоявшего на часах:
   -- Ее величество королева!
   Каролина Австрийская проворно спустилась из экипажа, выждала, покуда вышла оттуда герцогиня Фаньяно, и, опершись на ее руку, проследовала в виллу. Швейцар кое-как наскоро облачился в свои величавые доспехи и стоял вытянувшись со своей золоченой булавой.
   -- Государь еще не почивает? -- спросила его королева.
   -- Полагаю, ваше величество, что его величество уже в постели. Сейчас приходил мажордом приказывать тушить огни и замыкать двери.
   В это время сам старик-мажордом, предупрежденный уже камер-лакеем, спускался с лестницы, низко поклонился королеве и с некоторым оттенком бесцеремонности, приобретенной сорокалетней службой при бурбонских монархах, спросил:
   -- Что так поздно, ваше величество?
   -- Государь в постели?
   -- Нет еще; ему только что подали кушать. Ваше величество найдет его в столовой.
   -- Проводите меня в мои комнаты. Я не хочу беспокоить государя. Доложите ему, когда он кончит ужинать, что я приехала и желаю его видеть.
   -- Государь перед самым ужином дал мне письмо для пересылки вашему величеству завтра утром.
   -- Дайте мне теперь это письмо, -- приказала Каролина, продолжая подниматься по лестнице.
   Мажордом проводил королеву в ее апартаменты, очень редко обитаемые, и оставил ее наедине с Альмой.
   -- Ты устала, дитя? -- спросила ее королева.
   -- Немножко.
   -- Так ложись в постель. Если не заснешь до моего возвращения от короля, то мы поговорим еще с тобой.
   В эту минуту вернулся мажордом с камер-лакеем, которые засветили все лампы. Он на серебряном подносике подал королеве письмо от ее супруга.
   Она не торопилась его читать, положила на стол, не распечатывая, сбросила с себя дорожную шаль и в задумчивости снимала перчатки.
   -- Доложите мне, когда его величество откушает, -- обратилась она к мажордому.
   -- Прикажете прислать сюда ваших камеристок?
   -- Нет, покуда они мне не нужны. Можете идти.
   Старик, низко поклонившись, вышел, сопровождаемый камер-лакеями, и закрыл за собою дверь.
   -- Ты обратила внимание, -- спросила королева у Альмы, -- на нищего, который появился из-за кустов у самой кареты и просил милостыню.
   -- Да, ваше величество, -- заметила его.
   -- Это мой шпион, он только что вернулся из Калабрии, куда я его посылала. -- Лицо Альмы чуточку побледнело. Каролина продолжала: -- Из письма, которое он мне передал, я вижу, что, помнишь, тот юноша, который провожал нас с маскарада в Неаполе и защитил нас от негодяев, что он хотя и был взят в плен, хоть и убежал из темницы, но вот уже чуть не два года совсем исчез из Калабрии. Никто не знает, куда он пропал.
   Альма грустно выслушала эту новость.
   -- А между тем он мне особенно нужен в эту минуту, Ты знаешь, как слепо он мне предан и как он неустрашим. Он мне дал слово еще в Фаньяно перед моим отъездом приехать в Сицилию. Я и в других местах пыталась его искать, -- ничего...
   -- Если он дал слово, то наверняка приедет, -- ответила Альма.
   -- Приедет! Но когда? Тогда, когда все мои усилия окажутся бесполезными; когда восторжествуют мои враги; когда англичанам наконец удастся удалить меня, отправить в изгнание. Они давно на это метят. Ну, да я еще сумею бороться, -- злобно сверкая глазами, восклицала королева.
   Чтобы успокоить ее, Альма напомнила о письме короля, лежавшем на столе еще не распечатанным.
   -- Ах, да, -- вспомнила Каролина и, еще взволнованная и поглощенная иными размышлениями, вскрыла пакет. Чтение первых строк вызвало на ее лицо презрительную улыбку. В письме стояло [Подлинник этого письма автор видел в государственных архивах бурбонского двора в Неаполе]:

"Моя дорогая Каролина.

   Все твои письма я получил своевременно, милый друг мой, и благодарю тебя за них. Они мне доставляют большое развлечение. А в развлечении, признаюсь, я изрядно нуждаюсь. Рыбная ловля нынче совсем немыслима по многим резонам, а главным образом потому, что речонка Фиккуцца почти совсем пересохла.
   Помнишь блаженное время, когда мы с тобою вместе ловили рыбу в озере Фузаро в Патриа, и сколько я продавал ее моим обычным покупщикам [Местности около Неаполя. Король Фердинанд любил разыгрывать Гарун-Аль-Рашида. Веря в свое инкогнито, он торговал рыбой на рынках, где наблюдал, не обманывают ли народ торгаши и не злоупотребляют ли своей властью полицейские]. Конечно, я мог бы устроить завод в Солонта для ловли тунца [крупная морская рыба]. Беда только, что нынче не время для этой рыбы. Да еще и англичане, узнав, что я нахожусь на самом морском берегу, чего доброго, вообразили бы, что я собираюсь улизнуть из Сицилии. Конечно, это было бы с их стороны нелепостью. Куда я могу направиться? В Неаполь? Да, если бы Господу Богу и патрону моей столицы св. Януарию было угодно меня туда допустить! Ах, дорогая моя Каролина, нет и не будет на всем земном шаре города прекраснее Неаполя.
   А покуда не остается у меня никакой утехи, кроме охоты. Да и к ней у меня как-то проходит влечение. Почти даже совсем не охочусь. Однако вчера убил кабана в Чепеларском лесу. Только что за дрянь здешние кабаны. И сравнивать нельзя с персанскими!
   Мой капеллан аккуратно дважды в день служит для меня обедню. Случается даже три раза, это для меня великое утешение.

Обнимаю тебя

Твой Фердинанд".

   "Р. S. Вскрываю письмо, чтобы сообщить тебе новость. Моя сука, знаешь, с длинной рыжей шерстью, ощенилась: принесла четырех славных щенков, и, кажется, все четыре выживут.
   Кстати, слышала ты, что наш сынок Франциск, мой генерал-викарный, несколько дней страдал жестокими болями желудка...
   Если хочешь, я тебе пришлю одного из щенков! Очень смышленые и привязчивые".
   
   Прочитав это послание, Каролина некоторое время не сводила с него глаз, покачивая головой. Потом как бы про себя (с Альмой она не стеснялась) презрительно и медленно произнесла:
   -- Вот чем занимается король, потомок Генриха IV и Людовика Великого, в то время когда половина его подданных борется с чужеземным врагом, а другая половина чуть не порабощена жадными, коварными британцами.
   Она замолчала, сердито стиснув губы и нахмуря брови. Губы у нее дрожали от гнева. Вошел мажордом.
   -- Его величество король ожидает ваше величество в своем покое, -- возгласил старик.
   Королева поднялась, вышла и, сопровождаемая рядами камер-лакеев с зажженными канделябрами, направилась к апартаментам Фердинанда IV.
   Он был изумлен поздним приездом своей жены, которой вовсе к себе не ожидал. Он был совершенно к ней равнодушен как к жене, но побаивался ее; она имела большое на него влияние, когда ее допускали до короля. Теперь он вышел к ней навстречу и старался скрыть свое дурное расположение духа, порожденное ее появлением.
   Фердинанд IV, свояк уже казненного Людовика XVI, зять Марии Терезии, был, вообще говоря, мужчина красивый, высокий, мускулистый. Но было в нем что-то грубоватое, вульгарное, особенно портил его огромный нос, из-за которого он среди своих подданных слыл под прозвищем короля Носача (Re Nasone). Мускулы его тела были слишком развиты гимнастическими упражнениями, к которым он был весьма пристрастен. Однако старость брала свое, и тело начинало полегоньку дрябнуть.
   Он приблизился к королеве с широко распростертыми объятиями и прижал ее к своей груди. Она весьма равнодушно отдалась его супружеской ласке.
   -- Какой добрый ветер занес тебя ко мне, моя драгоценная Каролина? -- спрашивал он, ведя ее под руку в свой кабинет. -- Я как раз сегодня написал тебе письмецо. Виноват я перед тобой: давно бы следовало ответить на твои послания. Да что поделать? Такая на меня ужасная апатия нападает. К тому же и писака я плохой. Ты ведь знаешь, что не больно-то я литературен... Вот ты ковчег всяческой мудрости и знания...
   -- Не трудитесь, государь, я уже здесь получила ваше письмо.
   -- А, так тебе известно, что Заира ощенилась. Помнишь рыжую суку? Четырех молодцов мне подарила. Вот я их сейчас покажу тебе. Прелесть, что такое, прелесть! Для стойки на охоте нет собаки лучше Заиры. Нюх какой! Какая выдержка! Как она это уставит свои ноги, пригнет морду к земле, подымет хвост кверху, окаменеет -- ты можешь быть вполне уверен, что либо перепел, либо куропатка, либо бекас у тебя все равно что в ягдташе. Обидно только, что мои ноги не по-прежнему мне служат. Помнишь, бывало, я в один день настреливал до ста двадцати бекасов. А теперь вот пробреду шагов сотню-другую, и уж никуда не годен.
   Король грустно повздыхал.
   -- Вы, государь, -- отозвалась она, -- собирались, кажется, ложиться в постель.
   -- Да, собирался. Но если ты хочешь сказать мне что-нибудь такое, что до завтра даже не терпит, так поговорим лучше теперь. Ты, кажется, также утомилась с дороги... А какая ты все красавица еще; и по-прежнему пикантная такая. Словно женщина в полном расцвете лет. Годы бегут, а тебя как будто касаться не смеют.
   -- Нет, я не утомлена, -- резко возразила Каролина, -- я никогда не устаю, особенно когда надо бывает подумать о серьезных делах, о благе нашего несчастного королевства, о вас, государь, о будущем наших детей...
   -- О! -- воскликнул король, почесывая затылок всей пятерней, как истый неаполитанский простолюдин, -- у тебя в голове все еще зайчики бегают.
   -- Мне, государь, необходимо переговорить с вами наедине, -- настойчиво ответила она, заметив, что во время их разговора неслышно, но с низкими поклонами в комнату вошли патеркапеллан и двое придворных, деливших изгнание короля.
   -- Значит, что-нибудь очень важное, -- заметил король не то с насмешкой, не то с досадой и обратился к своим придворным: -- Потрудитесь удалиться, господа. Доброй ночи...
   Патер, придворные, а за ними мажордом вышли.
   -- Ну, пойдем, пойдем, моя прелестная, в спальную ко мне пойдем, -- приглашал Фердинанд жену.
   Когда она вошла в следующую комнату, он, лукаво улыбаясь, потирая руки и молодецки потряхивая плечами, сказал:
   -- А что они о нас с тобой, Каролиночка, подумают? А?.. Подумают, что нам с тобой захотелось в спальне остаться наедине. Ведь ты у меня еще такая хорошенькая, свеженькая... Право, знаешь, еще... еще такая...
   -- Ну, чего ты паясничаешь, -- бесцеремонно обратилась к нему Каролина. -- Самый последний неаполитанский лаццарони постыдился бы... Еще потомок Генриха IV и Людовика XIV, Карла III... А в твоей столице на троне сидит бесстыдный конюх. Подумай, что и здесь в Сицилии на престоле не ты сам, а глупая марионетка, которого ты туда посадил... Этот наш сынок, твой викарный, как лакей, во всем подслуживает нашим владыкам и ненасытным грабителям англичанам... Между тем подавленный народ проклинает за это тебя самого.
   Фердинанд IV, усевшийся было на край кровати и собиравшийся сбросить кафтан, вдруг поднялся во весь рост, лицо его выражало и скуку, и досаду, и изумление.
   -- Это ты затем только сюда и приехала? -- заговорил он раздраженно. -- Как это я раньше не догадался? Ты ведь всегда появляешься сюда, чтобы меня мучить. Хоть бы пожалела немножко. Мало, что ли, у меня и без того неприятностей. Я потерял и сон, и аппетит. Охота и та опостылела. Вот и бедного Асколи услали отсюда. Я даже один сам с собой не имею возможности оставаться. Изо дня в день с утра до ночи около меня шляются люди, которых бы я давно послал ко всем чертям в тартарары. Недоставало еще, чтоб и ты надоедала мне своими вздорными, бесполезными причитаниями.
   -- Бесполезными? Да, бесполезными, потому что ты совсем распустился; трусишь. Унижений, которым тебя подвергают, не вынес бы ни один твой подданный. А ты терпеливо, как вол, шею под ярмо подставляешь.
   -- Вол! Какие у тебя, право, сравнения, Каролина! -- заметил король не то лукаво, не то дурачливо.
   Королева, не обратив на его слова внимания, продолжала:
   -- Бесполезны мои советы будут до тех пор, покуда ты не стряхнешь с себя апатии...
   -- А, совсем это не апатия, а философское подчинение обстоятельствам.
   -- Подчинение обстоятельствам! -- негодующе воскликнула королева, и в глазах ее засверкали искры. -- Да разве не ты законный король?.. Разве этим престолом не благословил тебя сам Господь? Наше право твердо. Справедливость на нашей стороне.
   -- Так-то оно так, -- позевывая, отозвался Фердинанд. -- Только у англичан есть кое-что посущественнее: штыки их солдат и пушки их военных кораблей.
   -- И у нас будет то и другое... Как-никак, а наши калабрийцы все еще держатся. Подай им голос; кликни их, ободри по-королевски -- и у нас еще могут быть и штыки, и кинжалы. Очнись же наконец, тогда ты опять взойдешь на отцовский престол.
   -- Я и не прочь, если бы достаточно было только ногу на ступени трона поднять. Я, однако, полагаю, что мы можем довести и этих проклятых англичан до белого каления, как ты своими безумными предприятиями довела французов.
   Король оживился; сонливость его словно пропала.
   -- Ну, будем рассуждать беспристрастно. Признайся, не ты ли сама была причиной наших невзгод, убедив меня открыть доступ в наши порты сначала англичанам, а потом и русским. К этому-то и придрался Бонапарт: не обращая внимания на наши уверения в нейтралитете, он не церемонился прислать целую армию воевать с нами. Меня -- по пословице моих добрых неаполитанских лаццарони -- холодной водой ошпарили. Ну, посуди сама, могу ли я, как ты советуешь, пуститься еще Бог знает в какое рискованное предприятие? Нет, душа моя, apres moi le deluge, как сказал мой дядюшка, или как он там мне приходится -- Людовик XV.
   -- А о спасении своей души ты думать перестал, что ли?
   -- К чему это ты спасение души приплетаешь? Разве я не исповедываюсь аккуратно каждую пятницу? Разве не выслушиваю чуть не по три обедни в сутки?
   -- Да ведь англичане еретики, папа очень недоволен, что мы им так потакаем. Они враждебнее мусульман относятся к нашей святой католической религии. А между тем хозяйничают у нас; прикрываясь твоим именем, правят столь благочестивым народом, как наш. Ведь это позор, за который нам придется дать ответ Господу Богу!
   По-видимому, этот аргумент подействовал на старого короля. Он задумался. Королева продолжала говорить: подметив произведенное на мужа впечатление, она спешила ковать железо, пока горячо.
   -- Уж если ты ничего не хочешь сделать для своего земного царства, позаботься хоть о Царствии небесном. Если обязанности короля стали тебе не по силам, хоть о христианских-то обязанностях позаботься; ведь ты сын святой апостольской католической церкви...
   -- Оно, конечно... я с тобой согласен, -- нерешительно бормотал король. -- Но все-таки я как-то...
   -- Кстати, -- прервала его Каролина, -- знаешь ты что-нибудь о новом законе для охоты, который англичане на днях провели в палате и против которого твой сын, генерал-викарный, не посмел рта разинуть?
   -- Новый закон? -- словно очнувшись, спросил король, у которого еще не совсем угасла единственная страсть -- охота. -- Какой такой новый закон?
   -- Такой, что впредь никто, а следовательно, и ты сам, не имеет права охотиться в некоторые месяцы. Кроме того, есть местности, в которых охота на несколько лет вовсе запрещается.
   -- Да возможно ли это! -- сердито возразил Фердинанд, и даже кровь бросилась ему в лицо. -- Мало того, что престола меня лишили, что засадили в эту поганую трущобу, где присматривают за мной, как за каторжником... вздумали еще этого последнего права лишить... Нет, Богом клянусь, не допущу. Это оскорбление. Это всякую меру превышает... Не допущу, не допущу, хоть бы мне пришлось всю вселенную огнем сжечь...
   Он вскочил; быстро заходил взад и вперед по комнате; кусал себе руки и грозил кому-то невидимому в воздухе кулаками. Королева спокойно предоставляла ему бесноваться; когда же он достаточно отвел душу, обратилась к нему почти нежно:
   -- Ну, полно, успокойся же, Фердинанд. Твой гнев совершенно основателен, но он все-таки мешает нам спокойно обсудить дело. А между тем нам с тобой необходимо быть очень осмотрительными и рассудительными.
   -- Что же мы должны сделать? Говори скорей, что нам теперь делать? -- нетерпеливо требовал Фердинанд, остановись перед женой.
   -- Прежде всего надо, чтоб ты мне доверял. Потом постарайся ничем, понимаешь ли -- ничем не выказать твоим окружающим, что мы с тобой совещались о государственных делах. За тобой ведь шпионят еще усерднее, чем за мной. Конечно, англичане и теперь знают, что я у тебя. Завтра, наверно, всеми силами будут у тебя выпытывать, о чем мы толковали. И ты, пожалуйста, обо мне отзывайся плохо. Ведь тебе не привыкать жаловаться на меня твоим приближенным.
   -- Ну, что ты это говоришь, Каролина? Клянусь тебе, -- с протестующим жестом перебил было король, но жена, пожав плечами, продолжала:
   -- Так вот ты скажи им, что я прибежала опять надоедать тебе давно надоевшим тебе и, по-твоему, неразрешимым вопросом о моем приданом... Скажи им, что я не даю тебе покоя, что чуть не оскорбляю тебя, что ты всякое терпение потерял... Все в этом роде, я же, с моей стороны, буду подготавливать средства для исполнения задуманного мною плана. Цель его -- выпутать и тебя и меня из невыносимого положения... Только без твоего согласия я ни к чему не приступлю, разумеется. Когда же все будет готово, то я напишу тебе письмо. Да ты слушай, пожалуйста, внимательно и не забудь, что я тебе говорю... Вот в этом письме будет сказано что-нибудь о приданом. Если ты мне ответишь, что согласен... понимаешь...
   Гнев короля, возбужденный охотничьим законом, уже охладел под влиянием более серьезных опасений, о которых напомнила жена. Он прервал ее:
   -- Да что такое я пойму-то? Ах, ей-богу, Каролина, не рискуй ты, пожалуйста; принимай в соображения препятствия; не доверяйся ты слишком тем, кто близок тебе...
   -- Никому я, кроме самой себя, не доверяю. Благодаря нашим невзгодам и моей опытности прежняя львица обратилась теперь в лисицу.
   -- В тигрицу... Тебя наши враги зовут тигрицей.
   Фердинанд полагал, что сказал комплимент.
   -- Ну, пусть... в тигрицу, которая давно могла бы спасти царство, если бы не была окружена зайцами...
   -- Уж очень ты строга стала, Каролина... Да продолжай, продолжай. Это я так...
   -- Ну, так когда ты получишь от меня письмо, ты будешь знать, что все подготовлено. И сейчас выдумай какой-нибудь предлог... охоту, что ли... уезжай из Фиккуццы и прямо в Патрику. Там тебя будет ждать князь Кассеро.
   -- Кассеро! Да ведь это отъявленный англофил!
   -- Был прежде... теперь -- нет. Он ведь входит в состав кабинета министров, составленного этой ехидной, лордом Бентинком. Но Бентинк поставил маркиза Бельмонте выше Кассеро. А ты знаешь, как Кассеро ненавидит Бельмонте. Зависть и ненависть заставили первого перейти на нашу сторону... Так ты поезжай в Патрику, и Кассеро все тебе расскажет. Он тебе поможет и в столицу, в Палермо, пробраться. Как туда приедешь, тотчас же отправляйся во дворец. Там ты прикажешь обнародовать манифест. Я его уже изготовила. Вообще объявишь, что вновь сам будешь править королевством, так как здоровье твое вполне окрепло.
   -- А англичане-то?
   -- Около дворца к тому времени стянутся до двадцати тысяч преданных тебе вооруженных людей. Частью сицилийцы, частью калабрийцы. Этого достаточно, чтобы оградить тебя и держать англичан в узде.
   -- А ты сама?
   -- Я буду там, где больше нужно.
   Фердинанд безмолвно глядел на жену. Любви к ней он давно не испытывал; за многое основательно упрекал ее. Но в эту минуту он почти любовался ею, -- столько в ней было решимости, стремительности. Невольно он -- человек без воли -- подчинялся, по крайней мере в эту минуту, энергичной женщине.
   -- Что же это за манифест ты написала? -- спросил он. -- Покажи-ка.
   Она вынула и развернула лист бумаги. Едва ли бы самый свободолюбивый член сицилийской палаты сумел написать лучше и более либерально-демократично воззвание монарха к народу. В этом воззвании между прочим говорилось:
   "Народ есть истинный носитель верховной власти; государь считает себя только верховным охранителем законности".
   Король обязывался в самом непродолжительном времени даровать широко-либеральную конституцию и утвердить независимость Силиции на новых, демократических началах.
   Все это Каролина прочитала государю. Он ее слушал внимательно. Но лицо его выражало и досаду, и крайнее изумление.
   -- И ты, ты сама советуешь мне обратиться к народу с такими посулами, -- заговорил он, когда жена кончила чтение. -- Да разве помазанник Божий может унизиться до таких речей?..
   Каролина предвидела, что ее проект произведет неприятное впечатление на короля, и приготовилась ответить. Она иронически улыбалась.
   -- Если бы мессер Николо Макиавелли написал вместо своего политического руководства государям руководство для охоты, ты бы его давно прочитал. А политического трактата ты и не раскрывал... Ну, полно. Пожалуйста, не приходи в ужас от громких слов и фраз нового современного стиля. Народ везде ребенок, обещаниями и приятными словами его везде можно подкупить... Ваш же Макиавелли говорит, что всякое средство хорошо, лишь бы вело к цели; что кто хочет одержать верх -- должен бороться тем же оружием, как и его противник. Разве англичане не умасливали нас точно такими же обещаниями? А какая им нужда в независимости сицилийского народа? Вовсе не о нашей свободе или о представительных правах нации они заботятся. Им хочется хозяйничать в наших портах, скупать повыгоднее сицилийскую серу да апельсины. Они только пыль в глаза пускают своими речами о независимости. Все это слова, слова и слова, которые очень нравятся простакам... Ну, и мы подобную же пыль станем пускать в глаза, когда нам выгодно. Покуда они станут себе глаза протирать, мы успеем заготовить и пушки, и штыки. Задумываться тут не над чем. Так испокон века поступали все короли, все завоеватели, все проповедники. Все морочили народ. Так всегда было и так всегда будет.
   При этих словах Каролина встала, подошла к письменному столу, обмакнула перо в чернила и поднесла королю вместе с заготовленной бумагой.
   -- Да решайся же, подписывай.
   Фердинанд хмурился и колебался.
   -- Подписать? -- пробормотал он. -- Сейчас же подписать? Помилуй! Мне необходимо еще поразмыслить... Мне надо прежде...
   -- Медлить, друг мой, невозможно. Послезавтра я должна буду заявить о твоей прокламации главарям братства св. Павла. Ты знаешь, что это великое учреждение устроило Сицилийские вечерни; благодаря ему были перерезаны и изгнаны из Сицилии все французы... Теперь это братство возникло вновь, чтобы истребить англичан, как пятьсот лет назад истребило анжуйцев.
   -- Как это ты все помнишь! -- с непритворным изумлением воскликнул король.
   Фердинанд не любил заниматься государственными делами, потому что он всегда сознавал чистосердечно свою неспособность, и это его простодушие не раз помогало Каролине настаивать на своем.
   -- Да полно же раздумывать, подпиши, -- сказала она ему настойчиво и вместе с тем ласково, как говорят с детьми.
   Еще несколько секунд он колебался, но все-таки подписал и, облегченно вздохнув, молвил:
   -- Ну, кажется, теперь все... Могу я теперь в постель лечь? Мне на заре встать надо; я и обедню раннюю приказал капеллану служить чуть свет. На охоту... Мне сегодня доложили, что в той стороне леса егеря обложили великолепного зверя.
   Королева тоже была очень довольна. Положив свою белую руку на плечо мужа, она заметила:
   -- Значит, мы с тобой заодно. Все налажено.
   -- Налажено, налажено. Ради Христа не будем больше об этом разговаривать, -- нетерпеливо возразил государь, позвонил и, когда вошли придворные, даже нежно простился с женой.
   Однако, как ни осторожно налаживала дело Каролина, как ни была она уверена, что их никто не мог подслушивать, Бентинк (как исследовано позднейшими историками) знал о совершившемся ранее, чем ее величество утром рано покинула Фиккуццу. Представитель Великобритании щедро оплачивал услуги придворных шпионов.

XVI

Братство св. апостола Павла

   Недалеко от порта Трапани [прибрежный портовый город в Сицилии], в открытом море высится угрюмый утесистый островок Мальконсильо. Он необитаем. Если верить преданию, тут известный патриот, ненавистник французского владычества Прочида, полтысячи лет назад собирал заговорщиков, подготовлявших Сицилийские вечерни.
   Ночь была темная, беззвездная. Город Трапани и его порт были окутаны безмолвным мраком. Свет немногих лампад, теплившихся на перекрестках перед иконами, и редких фонариков, мерцавших на судах, которые стояли в гавани, скудно освещал темные, узкие переулки и робко отражался в массе черной воды.
   Из гавани по направлению к Мальконсильо отплыла лодка с двумя гребцами и рулевым. Все они были в широких плащах, а на лицах имели черные маски. Рулевой поглядывал на берег, остававшийся сзади. Невзирая на ночную тьму, он заметил, что какой-то челн с одним гребцом отчалил из одной бухточки и словно следил издали за их лодкой.
   -- Это шпион, -- шепнул рулевой товарищам-гребцам. -- Надо его захватить раньше, чем он сообразит, куда мы едем.
   Лодка, описав полукруг, направилась назад, несколько длинных загребов -- и она приблизилась к челну. Челн обратился было в бегство. На нем действительно был только один человек. Лодка нагнала его, оба гребца ловко вскочили в челн. Что-то бухнуло в воду, гребцы, оставив челн, опять сели в лодку. Тишина. Они опять повернули к своей цели. Добравшись до утеса, они завели свою лодку в небольшую, незаметную с моря бухточку, где уже стояли несколько ранее их приплывших лодок и челнов. Затем все трое, предшествуемые рулевым, сошли на берег. В центре острова их ожидало несколько человек. Все последние, как и вновь прибывшие, были в плащах одинакового цвета и покроя. Рулевой, еще не доходя до ожидавшей его группы, резко свистнул, искусно подражая ночной птице. Ожидавшие тотчас же расположились кругом. Безмолвие было полное.
   По-видимому, свистевший был старшина. Он, став в центре круга, произнес тихо: "Пароль?" И потом, подходя к каждому из остальных по одиночке, выслушивал заветное слово, подставляя свое ухо. Окончив проверку, он опять вышел в середину круга, вынул из-под плаща потаенный фонарь, кидавший небольшой круг света на землю, и тихо произнес:
   -- Между нами есть шпион. Он выдал себя, произнося сию минуту неправильно пароль "Сицилия" В дни Сицилийских вечерен обжившихся в стране французов узнавали по произношению слова чечи (сухой горох), которое заставляли произносить всех сомнительных. Если подозрительный человек выговаривал хорошо, его оставляли в покое. Если нет -- убивали. Все французы, как XIII в., так и XX в., звука че буквально произнести не могут]. Приглашаю всех открыть ваши лица.
   Старшина сам первый снял маску и отбросил назад капюшон-шапочку, покрывавший дотоле его голову: красивую голову, мужественное лицо настоящего сицилийского типа. Это был мужчина зрелых лет.
   Все последовали его примеру. Он обошел весь круг, освещая каждое лицо особо своим фонариком.
   -- Вот предатель! -- воскликнул он, остановись перед одним из собратий. -- Схватите его.
   Приказание было исполнено мгновенно. Старшина продолжал:
   -- Этот предатель англичанин. Англичанин осмелился забраться к нам, конечно, для того, чтобы выдать нашу тайну палачам народа сицилийского. Я только что потопил шпиона, который вздумал было следить за нашей лодкой, а здесь я нашел другого. Да схоронится тайна святого апостола Павла в пучине морской вместе с ее похитителем.
   Виновный даже не пытался ни оправдываться, ни защищаться. Он понимал, что это было бесполезно. Ему заклепали рот, связали по рукам и по ногам веревками. Четыре человека унесли его во мрак, к обрыву утеса. Опять что-то грузно бухнуло в воду. Четыре человека, как тени, из мрака вернулись на свои места.
   -- Жестокая необходимость вынуждает нас поступать жестоко, -- печально, но торжественно произнес старшина. -- Если бы даже наш статут нас к тому не обязывал, то все-таки мы не могли бы поступать иначе ради нашей собственной безопасности, ради будущего нашей родины. Наглость наших врагов безгранична; она ужасает меня. Правительство не далее, как вчера, казнило семерых из наших... нет... я не считаю себя в праве сказать "наших братьев", хотя мученическая кончина и отказ что-либо сообщить врагам о нашем союзе служат достаточным оправданием и искуплением для них. Но я не могу назвать этих несчастных братьями, потому что они, будучи членами союза, вместо того чтобы наносить удары во имя отечества и на пользу родины, наносили удары нашим врагам, правда, но в своих личных целях: ради тщеславия, корыстолюбия, честолюбия. Я их не мог спасти от казни уже потому, что они нарушили устав, в верности которому мы все поклялись, и, следовательно, должны были подвергнуться тяжкому наказанию и с нашей стороны. Тот, кто, злоупотребляя принадлежностью к нашему обществу, облегчает себе личную месть, хотя бы за брата, за отца, должен быть смертью казнен. Все, безусловно все, должно уступать верховной, священной обязанности, добровольно взятой нами на себя: принести независимость и свободу нашей обожаемой Сицилии. Тот, кто растрачивает свои силы и энергию на достижение личных целей, те, кто безнравственными поступками позорят наше общество, как и те, кто не умеют хранить тайны братства, должны быть казнены. Тем не менее я должен заявить, что наши преступные братья, вчера казненные в Палермо, сохранили тайну общества. Простим же им остальное и помолимся Господу Богу об упокоении душ их.
   -- Аминь, -- произнесли хором все стоящие и несколько минут безмолвствовали, мысленно молясь за казненных.
   Потом снова заговорил старшина:
   -- Братья, нынче время для нас тяжелое: за нами следят; грозная опасность преследует нас. Среди нас есть еще новички. Да и у нас, стариков, может дрогнуть иной раз сердце. Поэтому я прошу вас разрешить мне напомнить о происхождении и целях нашего учреждения. Старинное, основанное в тринадцатом веке братство святого Павла было оклеветано впоследствии многократно. Между тем у него была одна идея, одна цель -- независимость дорогой Сицилии, этого обширного острова, обильно одаренного Богом земными благами, но непрестанно злосчастного. Его население никогда не переставало стремиться к свободе и никогда не наслаждалось свободой. Мы всегда были рабами то одного, то другого чужеземца. Наши предки, принадлежавшие к братству, пытались по возможности бороться с проявлениями общественной несправедливости: они карали подкупных судей, карали мощных феодалов, давивших слабых и бедных; они мстили за обиды, нанесенные невинным и бессильным, словом, они желали общественное благоустройство и довольство обосновать на частном благоденствии. В то же время они никогда не упускали из виду высшей цели общества. Не раз удавалось им приблизиться к ее осуществлению. Но только приблизиться. Время и неудачи постепенно ослабили силы братства; целые социальные и политические катастрофы обрушивались на него. От него к ближайшему нам времени оставалась только одна тень. Тогда-то некоторые задумали реформировать братство. Оно вновь возникло нынче в виде конгрегации дворян [Конгрегациями в Италии назывались еще в средние века добровольно формировавшиеся общества кооперативно-евангельского характера; цели их были благотворительные по преимуществу. Разные общественные группы имели свои собственные конгрегации: помогали (а также и посторонним) в нужде, в болезни; хоронили бесплатно бедняков (особенно во время эпидемии). Конгрегации в несколько измененном виде существуют и ныне, особенно на юге. Есть конгрегации ученых, художников, ремесленников, торговцев и т. д. Каждая из них имеет на кладбищах участки земли для своих членов. -- Примеч. перев.]. Но эта форма служит только внешним прикрытием. Под благотворительной деятельностью кроется более глубокая и широкая, тщательно замаскированная деятельность -- патриотически-освободительная. Мы, верные заветам наших отцов, воодушевлены одинаковыми с ними стремлениями и желаниями. Мы преследуем цели наших предков, только добиваемся их иными средствами. Мы многое уже совершили; совершим еще больше. Города и провинции Катанья, Кальтажироне, Минео уже присоединились к нам. В Мессине и Палермо наших очень много. Нам недостает только одного -- верховного вождя. Здесь теперь собрались представители всех провинций. Я позволю себе предложить вам лицо, вокруг которого мы можем организовать наш центр.
   Слушатели стали перешептываться между собой. Очевидно, что их любопытство было сильно возбуждено и они с великим нетерпением ждали дальнейших объяснений. Старшина продолжал:
   -- Нам необходимо -- и для собственной пользы, и ради устранения вмешательства Европы -- организовать правительство прочное, твердое, и, конечно, мы должны руководствоваться принципами преемственного легитимизма. Всякое увлечение утопиями может повредить благороднейшему предприятию. Идея должна оставаться всегда независимой и от личности, и от имени. При настоящих обстоятельствах нам следует остановиться на имени, которое гарантирует нам успех в борьбе с англичанами, может быть, в войне с англичанами даже... -- Оратор несколько замялся, как бы затрудняясь высказать достаточно сильно свою ненависть к англичанам. -- Да, война, война! -- наконец воскликнул он, -- война с этими ненавистными, наглыми торгашами. Они нас лично тиранят, а нашу бедную родину бессовестно грабят.
   -- Верно! Правда! -- раздались возгласы в толпе.
   -- Я, как и многие из вас, разорен и оскорблен. Англичане погубили моего сына, единственного наследника доблестного имени графов Бученто, за то, что он хотел жениться на девушке, которая нравилась высокопоставленному англичанину. Они обвинили бедного юношу в небывалом государственном преступлении и добились его казни.
   Несколько секунд прошли в молчании: граф был слишком взволнован.
   -- В эту минуту на том самом утесе, на котором бесстрашный Прочида в тринадцатом веке готовили сотоварищей к нанесению окончательного удара иноземному владычеству, здесь, на острове Мальконсильо, где зародилась мысль о Сицилийских вечернях пятьсот лет тому назад, мы и должны обсудить предстоящий нам образ действий. Будем же следовать по стопам Прочиды: лукавству противопоставим лукавство; жестокости -- беспощадность. Не станем тратить сил на сомнительные попытки; накопим мощь для нанесения столь же решительного доблестного удара, каковым оказались Сицилийские вечерни. В Палермо! Вам известно, что теперь в Палермо у нас много единомышленников; что в Палермо выгоднее всего поднять наше знамя. Но для организации в столице нашей партии, для подготовки решительного шага надо, чтобы кто-либо из нас, восстановителей братства святого Павла, находился в Палермо. Братья, кто из вас желает туда отправиться?
   -- Я готов! -- отозвался один из братьев и выступил вперед.
   -- Вы, кавальере Биази, -- воскликнул граф Бученто. -- Несомненно, вы самый подходящий человек. Только имейте в виду, что благороднейшая обязанность, которую вы на себя примете, сопряжена с большими опасностями. Достаточно ли вы себя чувствуете окрепшим? Вы ведь только что освободились от тюремного заключения, где протомились три года. Вас неоднократно подвергали жестокой пытке. Кроме того, наши враги не пощадили семьи вашей. Ваше сердце истерзано.
   Биази настаивал, утверждая, что, искалеченный пыткой и тюрьмой, он чувствует себя вполне сильным для выполнения завидной миссии. Вся братия единодушно согласилась с его желанием.
   -- Однако прежде, чем расстаться с вами, -- обратился к товарищам Биази, -- я должен предъявить важное обвинение против одного из наших братьев, а именно против маркиза Артале, недавно назначенного в Мессину главным комиссаром [губернатор. -- Примеч. перев.]. Он креатура англичан.
   -- Он предатель!
   -- Палач для своих земляков!
   -- Смерть ему!
   -- Да. Но я все-таки считаю себя обязанным пояснить мое обвинение. Может быть, не всем вам известны поступки Артале. Как только он вступил в должность, вся Мессина была объята террором; слезы льются теперь в семьях, а человеческая кровь без меры проливается в тюрьмах. Сотни граждан ввергаются ежедневно в темницы; для этого достаточно неосторожного слова, пустого подозрения, безыменного доноса. Иногда полиция хватает людей заведомо неповинных, только для того, чтоб угодить какому-нибудь англичанину, даже простому британскому солдату. И в каких тюрьмах держат этих несчастных -- в подземельях, где нельзя встать на ноги, а иногда и сесть невозможно. Всех их заковывают в цепи. Забывают о них по целым неделям и месяцам. Только по краюхе заплесневевшего хлеба кидают, как собакам. А знаете еще, как с ними обращаются? За здорово живешь бьют палками и жгутами из бычьих жил. Кроме того, нередко по произвольному распоряжению начальства пытают: жгут тело раскаленными прутьями, рвут ногти... Страшно подумать, что всем этим распоряжается сицилиец, принявший такую отвратительную власть кровопийцы из рук англичан.
   -- Кавальере Биази, -- строго спросил граф Бученто, -- можете ли вы поручиться вашей головой в справедливости всех сообщенных вами фактов?
   -- Клянусь перед вами, братья, и перед Всевышним, что я говорю правду. Если сомневаетесь, осмотрите мое тело, на котором еще сохранились явственно зловещие рубцы, следы истязаний, которым меня подвергали. Месяц в тюрьме старит человека более, чем десять лет на свободе. Господу угодно было сохранить мою жизнь, полагаю для того, чтобы я мог непреложно засвидетельствовать перед вами потрясающую правду. Я, кавальере Биази, считаю себя вправе требовать смертного приговора для этого палача и изменника.
   -- Братья, -- опять строго спросил Бученто, -- те, кто не согласен на предложение, пусть выйдут вперед и заявят причины отказа.
   Никто не вышел.
   Согласно уставу общества старшина троекратно повторил вопрос, и все-таки никто не шевельнулся. Тогда он спросил:
   -- Признаете ли вы, братья, по чести и по совести, что маркиз Артале совершил поступки, за которые должен быть казнен?
   -- Да, -- как один человек, отвечали все члены общества.
   -- В таком случае я, граф Бученто, старшина братства святого Павла, в силу предоставленной мне власти, ввиду только что происходившего между нами совещания, приговариваю к смертной казни маркиза Артале, главного мессинского комиссара, и возлагаю исполнение приговора на собрата нашего Акардити совместно с братом Ломбарди.
   Оба поименованных лица со словами "мы готовы" приблизились к старшине, который благословил их.
   После некоторого молчания из рядов членов послышался такой вопрос:
   -- Нам остается еще узнать, кто человек, около которого мы обязаны будем сплотиться, чье имя явится выражением наших стремлений?
   -- Фердинанд IV, король Неаполя и Сицилии, -- отвечал старшина, но как-то не сразу и нерешительно отвечал.
   Ропот изумления пробежал в толпе заговорщиков. Граф Бученто понял, что это значит, и поспешил объясниться:
   -- Да, братья, Фердинанд четвертый. При нашем содействии он получит возможность восстановить свои попранные права и отомстить англичанам за унижения, которым они подвергают помазанника Божия. Фердинанд четвертый малодушный человек, он убежал из Неаполя, а здесь безо всякого сопротивления подчинился чуть ли не заточению, он добровольный пленник, в сущности. Я не могу этого отрицать. Но тем не менее надо иметь в виду, что перед всей Европой его личность гарантирует миролюбие и законность нашего братства по отношению к установляемому нами правительству. Нам не следует увлекаться мечтами. Если мы, изгнав англичан, объявим республику, как многие из вас желают, то мы восстановим против нашего отечества всех европейских государей, не исключая французского императора. Если бы мы возвели на сицилийский престол какого-нибудь иностранного принца крови, то, во-первых, возбудили бы зависть всех остальных царствующих домов. А, во-вторых, едва ли бы улучшили положение нашей родины. По всей вероятности, мы, без всякой для нее выгоды, переменили бы только хозяина. Словом, благоразумие вынуждает нас поднять бурбонское знамя, которое Европа и не оспаривает у Фердинанда. Вы говорите, что он робок и малодушен. Это так. Но за ним стоит женщина, которая отваживалась и в эту минуту отваживается еще открыто бороться с французами.
   -- Это вы о Каролине Австрийской? -- раздались еще более изумленные и недовольные голоса.
   -- Да, о Каролине Австрийской. Пусть она кровожадная тигрица, пусть она развратница, бывшая любовница и Актона [Любовники Каролины. Отношения ее к леди Гамильтон некоторые приравнивают к отношениям ее сестры Марии Антуанетты к графине Ламбаль, с той разницей, что последняя была кротка и в политику не вмешивалась, а Гамильтон и в нравственном, и в политическом отношении вредно, в ущерб нации влияла на неаполитанскую королеву. -- Примеч. перев.], и жестокого Караманика, пусть ее дружба с леди Гамильтон постыдна. Вы ведь на это намекаете, братья. Но что же из этого? Что нам за дело, из какого железа скован меч, если он может разить врага? Англичане теперь смертельно ненавидят Каролину Австрийскую потому, что им приходится весьма серьезно с нею считаться. С точки зрения нашего дела это одно уже хорошо ее рекомендует. Провидение нередко дает в руки человеку презренное орудие, при помощи которого достигается высокая цель. Передовые французские революционеры, пропагандировавшие учение о правах человека, сами далеко не были образцами добродетели... А знаменитые завоеватели, мудрейшие законодатели, гениальные умы, которым человечество стольким обязано, -- разве многие из них не были порочными людьми, не обладали отвратительными позорными наклонностями?
   Заговорщики понемногу стали сдаваться.
   -- Хорошо, -- говорили они. -- Пожалуй, она может быть полезна. Но воспримет ли она наши принципы? Известно ли ей, что мы боремся не только за политическую независимость, но и за гражданскую свободу Сицилии?
   -- Манифест, который король должен подписать по настоянию своей жены, написан мною. Там ясно выражено, что король есть только верховный охранитель закона, что настоящий хозяин нации сам народ. Если Фердинанд подпишет этот манифест, значит, он вступит в союз с нами.
   -- Король, пожалуй, и подпишет манифест нынче. А при первом удобном случае изорвет его в клочки.
   -- Тогда мы свергнем клятвопреступника с престола.
   Мнения братьев св. Павла были разноречивы. Они долго не могли столковаться. Наконец один из них спросил старшину:
   -- А какую материальную поддержку может оказать Каролина нашему делу?
   -- Она уже призвала в Сицилию несколько сотен отборнейших, испытанных калабрийских вояк. Этот отряд она будет содержать за свой счет.
   Такой аргумент подействовал в пользу предложения графа Бученто...
   -- Однако, братья, -- обратился он к заговорщикам, -- ночь на исходе. Нам пора разойтись. Полагает ли наше настоящее собрание, что в случае подписи королем прокламации я могу войти с ним в соглашение от имени нашей конгрегации?
   -- Да, да, можете, -- отозвалось большинство. Меньшинство было весьма немногочисленно, оно не возражало более.
   -- Значит, по домам! -- объявил старшина. -- О дальнейшем я вас всех извещу известным вам путем. Нам надо работать очень осторожно. Все мы должны помнить, что по уставу всякая неосторожность по отношению к тайным деяниям братства карается, как измена, смертной казнью. До свиданья, братья. Да поможет вам Бог!
   Каждый из заговорщиков направился к своей лодке. Ночной мрак вскоре поглотил их лодки.
   Старшина граф Бученто один остался на острове. Ему еще до восхода солнца предстояло свидание с ее величеством по делу, только что решенному братством.

XVII

Королева в Черной башне. -- Возвращение Рикардо. --Англичане пытаются произвести обыск в жилище королевы

   Вернувшись на другой же день из Фиккуццы в Кастельветрано с либеральным манифестом, подписанным Фердинандом IV по ее настоянию, королева решила на следующее утро перебраться временно в Торре Нера (Черная башня).
   Роскошная вилла Кастельветрано была постоянным в Сицилии местопребыванием Каролины, отведенным ей англичанами, во всяком случае терпимым ими. Черная башня отстояла от виллы всего на несколько верст; она принадлежала также королеве, которая изредка удалялась туда, чтобы подышать морским воздухом и отдохнуть от придворного этикета, окружавшего все-таки ее и в большом горном поместье.
   Черная башня стоит почти у самого моря, в ущелье, образуемом сходящимися с обеих сторон утесистыми холмами, между которыми быстро несется довольно широкий горный поток. Башня была выстроена несколько веков тому назад, -- подобно множеству других, сохранившихся и доселе, -- для защиты берегов Сицилии от нападения сарацин и пиратов. Почти все эти башни квадратны, поместительны; стены их необычайно толсты. Каролина просто, но удобно приспособила башню для своих приездов и гостила там безо всякой свиты: Альма Фаньяно, доверенная камеристка и искренно преданный государыне негр Джиованни сопровождали ее в этот раз, как и в предыдущие.
   Основательно или нет, Каролина полагала, что английские шпионы следят за нею менее усердно здесь, чем в Кастельветрано. На трех же упомянутых лиц она вполне полагалась. Может статься, она нередко приезжала в башню просто отдохнуть. Но нынче она прибыла туда за делом, о котором, разумеется, не поведала даже Альме, хотя вечером, когда они обе оставались наедине, изумила ее, сообщив, что она, королева, на маленькой лодке с известным ей рыбаком уедет куда-то задолго до рассвета и вернется не ранее, как следующей ночью. При этом она строго-настрого приказала, чтоб за время ее отсутствия никто, кроме самой Альмы, не смел заглядывать в ее спальню и вообще знать об ее отсутствии. Альма же обязана была всем, кому до королевы будет надобность (это, впрочем, во время пребывания в башне почти никогда не случалось), говорить, что ее величество, жестоко страдая мигренью, не дозволяет беспокоить себя под каким бы то ни было предлогом. Поручение для молодой девушки не особенно приятное, но Альма привыкла к странностям своей госпожи, а главное, была безгранично предана Каролине, как помазаннице Божией, к тому же всегда ласково, задушевно, дружески относившейся к своей юной фаворитке.
   Цель поездки королевы составляло тайное деловое свидание с графом Бученто, старшиной братства св. Павла. Она спешила передать ему манифест, им же самим составленный, но теперь уже освященный подписью монарха. Манифест этот, обещающий нации многие политические свободы, должен был подготовить, при посредстве братства, появление в Палермо и возвращение к власти Фердинанда IV.
   Поездка и свидание с Бученто совершились без препятствий; королева вернулась благополучно в Черную башню вечером, как только стемнело. Но у нее было и другое обстоятельство, ради которого она покинула Кастельветрано, а именно: накануне, по дороге от короля на виллу, один из ее многочисленных шпионов передал ей записку, извещавшую, что почти два года пропадавший без вести Рикардо прибыл в Сицилию и скрывается в ожидании ее приказаний. Через того же шпиона она приказала, чтоб Рикардо пробрался к Черной башне для получения дальнейших инструкций. Она об этом тоже ни слова не сказала Альме, уверенная, что ко времени прибытия молодого человека она сама уже будет дома. Случилось, однако, не так.
   Солнце, окруженное ореолом пурпурных облаков, опускалось в море. Альма сидела у окна и задумчиво следила за потухавшими над двумя утесистыми холмами лучами вечерней зари.
   Вдруг со стороны противоположного башне холма раздались два ружейных выстрела. Она вгляделась в сумерки: с холма быстро спускался какой-то человек, а за ним гнались, по-видимому, несколько солдат. Когда все они приблизились к башне, то Альма по одежде узнала в убегавшем калабрийца, а по красным мундирам -- солдат-англичан.
   Сначала она очень испугалась, не с королевой ли что случилось, потом поняла: англичане, вероятно, выследили и стараются захватить одного из калабрийских партизан, секретно вызванных на днях в Сицилию королевой...
   Добежав до места, где холмы сходятся, калабриец перескочил на утес, на вершине которого высилась Черная башня; быстро обернулся лицом к солдатам, выстрелил из своего пистолета, кого-то ранил, потому что раздался крик в толпе, и один из них упал; затем проворно вскарабкался по направлению к башне и внезапно исчез. Напрасно молодая девушка старалась разглядеть или по крайней мере догадаться, куда он скрылся. Тем временем и красные солдаты успели подняться до самой башни. Они остановились у ворот и, казалось, не решались войти.
   Однако через несколько минут негр Джиованни доложил ей, что начальник отряда, английский офицер сэр Эдуард Вальтер, желает видеть ее величество или, если королева нездорова, лицо, приближенное к государыне. Бедная девушка очень встревожилась: англичане настойчивы и часто грубы. Однако, овладев собой, она приняла офицера, который, казалось, был весьма удивлен, что ему предстоит о важном деле объясняться с такой юной особой.
   -- Государыня не совсем здорова, -- сказала Альма, -- она приказала мне переговорить с вами.
   -- Дело в том, -- не совсем охотно объяснил сэр Эдуард, -- что я обязан обыскать все помещения этого здания, потому что тут скрылся негодяй, который, будучи нами арестован, вырвался и убежал, ранив кинжалом двух моих солдат, когда отбивался, и едва ли не ранил смертельно третьего, почти у самой башни...
   -- Известно ли вам, что в этом здании в настоящую минуту пребывает наша августейшая госпожа и королева? Так что, если бы этот калабриец...
   -- Позвольте, как вы знаете, что он калабриец?
   -- Я догадалась по его костюму, -- отвечала несколько сконфуженная Альма. -- Но, во всяком случае, я не думаю, чтобы беглец осмелился искать убежища именно здесь. Я не могу себе представить, как он мог проникнуть в башню. Вход в нее один только, и этот вход всегда охраняется негром королевы.
   -- Да, но с задней стороны башни есть узкие окна, вероятно, старинные бойницы; есть отдушины, в которые человек может пролезть. Впрочем, всем известно расположение ее величества к этим калабрийцам, которые своим поведением замедляют успокоение страны и компрометируют Бурбонскую династию...
   -- Вы, сударь, оскорбляете мою государыню! -- воскликнула, поднимаясь с кресла, Альма, -- королеву, к которой все обязаны относиться с уважением, все, не исключая вас, англичан; ваш король союзник нашего.
   Англичанин был смущен неожиданным отпором хорошенькой молоденькой девушки.
   -- Могу вас уверить, -- заговорил он гораздо почтительнее, -- что я не имел намерения оскорбить ее величество... Тем не менее я должен исполнить мою обязанность...
   -- Я готова вам верить, -- возразила Альма, поняв, что дальнейшие пререкания опасны. -- Но повторяю, что беглец не имел никакой возможности проникнуть в башню. В этом я вам могу поручиться моим честным словом. Признаюсь, я тоже была поражена, когда он -- я следила за этой сценой из окна -- пропал внезапно; просто непостижимо. С другой стороны башни я бы могла заметить, если бы он вскочил в окно.
   -- Значит, вам угодно поручиться честным словом?
   -- Да, -- так твердо отозвалась Альма, что и сэр Эдуард поверил ее искренности.
   Она и в самом деле была искренна, ибо была убеждена, что калабрийца в башне нет.
   Англичанин тоже опасался заводить дело слишком далеко -- насильно производить обыск в жилище королевы. Она, особенно если бы беглец не был найден, могла поднять скандал, и Бентинк, как бы ни враждовал он с Каролиной, был бы вынужден ради ее удовлетворения подвергнуть через генерала Макферлана взысканию его, сэра Эдуарда. Он поклонился и вышел.
   Молодая девушка вздохнула свободно и перешла в соседнюю комнату, маленький кабинет королевы, почти втиснутый, так сказать, в угол массивных стен старой башни. Здесь они сиживали обыкновенно с королевой, читали, вышивали. За стеной этой комнаты у самой двери проходила деревянная лестница. Вверх она поднималась до самой крыши (как бывает на юге, плоской и превращенной в террасу), вниз лестница уходила в подземную часть здания.
   Альма хотела было заняться чтением до приезда королевы. Но чтение не шло на ум... Вдруг ей послышалось, что ступени лестницы за стеной скрипнули. Сначала она подумала, что ссыхаются недавно положенные доски. Но когда скрип повторился явственнее, когда издала легкий звук даже приотворенная у лестницы дверь, то ее объял ужас, тем более что в двери обрисовалась человеческая фигура: то был искомый англичанами беглец. И этот беглец был Рикардо.
   -- Как вы сюда попали? -- собравшись с духом, спросила его юная герцогиня.
   Он объяснил, что, подбежав к основанию башни, когда его преследовали солдаты, он за невысоким кустом подметил у самой земли окно, вернее отдушину, в которую попытался пролезть и пролез; попал в какие-то коридоры, без малейшего просвета; двигался по ним наугад, ощупью. Ощупав лестницу, поднялся по ней. И вот где очутился.

XVIII

Альма и Рикардо. -- Королева начинает ревновать

   Молодые люди были в большом замешательстве. Их встреча произошла слишком неожиданно. Рикардо оповестил королеву о своем приезде; но случайно ему пришлось явиться в Черную башню ранее назначенного часа и далеко не обычным путем. Вместо королевы он прежде всего увидел Альму, прелестную в своем волнении и не успевшую достаточно овладеть собой, чтоб скрыть от него причину своего смущения. Он понимал, что она тревожится за него, и чувствовал в этой тревоге особую нежность. Его юношеская, идеальная любовь к этой девушке вновь охватила сердце его сладостной теплотой. Но он тщательно старался скрыть то глубокое чувство, которое испытывал.
   Альма, со своей стороны, еще с детства испытывала Удовольствие при встречах с приемышем старика Кармине. Это чувство стало как-то живее после того, что ей случилось обменяться несколькими словами с юношей, вручившим потерянную ею золотую цепочку. Но она, конечно, относилась к нему и тогда, и после с той холодностью, почти высокомерием, которое приличествует дочери и наследнице знатного феодала в мимолетных отношениях с простыми земледельцами. В 1799 году Рикардо отличился на войне, руководимой кардиналом Руффо, получил звание капитана, его подвиги тогда прославлялись всеми верными Бурбонам легитимистами; и девушка, сама глубоко искренняя монархистка, часто вспоминала о нем с особенным чувством, которое считала благодарностью, отчасти за участие его в защите от французов владений ее отца и живущих около соседних земледельцев, главным же образом за содействие законному государю возвратить свою столицу и трон, которых он был лишен революцией.
   Предки Альмы были всегда верными слугами самодержавия; она была воспитана в строгих правилах религии и легитимизма. Когда ее отец был назначен обер-шталмейстером ко двору королевы, он выхлопотал для дочери место чтицы при государыне. Государыня полюбила молодую девушку, относилась к ней, как к другу. Юное сердце не могло не ценить этого; она сама привязалась к королеве, невзирая на темные стороны характера последней. Привязалась сугубо, как к другу, а больше всего как к монархине.
   Случайная встреча с Рикардо в маскараде, при весьма исключительных обстоятельствах, похвалы, высказанные ему королевой, бесстрашная защита на улице неизвестных ему двух масок, вести, сообщенные ей самой королевой сначала о его ранах, болезни, потом о выздоровлении, а через несколько месяцев о новых подвигах в Калабрии, -- все это подняло со дна ее души детские воспоминания, девические чувства, сложившиеся в новое чувство, характер которого был несомненен. Она осознала, что любит Рикардо, но не переставала также сознавать безнадежность такой любви и необходимость побороть ее. Оттого она внешне холодно приняла его по поручению королевы в замке Фаньяно, когда там скрывалась Каролина, как было нами описано.
   Но зато следующей ночью, когда французские солдаты ворвались в замок, чтобы захватить Каролину, и когда Альма, вбежав в спальню королевы, увидела ее в объятиях Рикардо, она вмиг постигла их отношения и почувствовала себя охваченною каким-то мощно мучительным, но сложным чувством. Первое время после этого потрясения она была уверена, что никогда никакой любви к Рикардо она не испытывала. Она даже негодовала на него, ненавидела. Однако в ненависти, как и в любви, слишком часто вспоминала его, чтобы забыть. Она бессознательно ревновала его к Каролине и, если бы эта женщина не была ее государыней, могла бы возненавидеть ее.
   Альма со страхом ожидала появления молодого человека в Сицилии, куда она возвратилась после занятия французами замка Фаньяно.
   Правда, в течение почти двух лет он не появлялся, зато самое исчезновение его и сопровождавшие это исчезновение обстоятельства постепенно ослабляли сложность чувств и размышлений молодой герцогини. Она незаметно усиливала сознание нежного к нему расположения.
   Она частью от самой королевы, частью от отца знала, что он геройски защищал замок, был взят в плен, приговорен к расстрелу, но бежал. И бежал с одним намерением -- сдержать слово, данное королеве, т. е. содействовать восстановлению престола Фердинанда IV. Мало того, Альма знала, что гражданский комиссар, которого император назначил правителем области Фаньяно, оказался старшим братом ее отца, прежним герцогом Фомой, который много лет назад был бурбонскими королями за революционные тенденции приговорен к смертной казни, хотя и избег ее, скрывшись во Францию; что Наполеон утвердил Фому в отнятых у него королем неаполитанским правах, и, следовательно, отец ее, Людовик Фаньяно, утратил и титул, и богатство. Она знала, что Рикардо был сыном Фомы. Отец умолял Рикардо перейти на сторону французов, что избавило бы его от казни и открывало перед ним карьеру и более блестящую, и более верную в императорском войске. Но Рикардо остался непреклонен, верен Бурбонам, как ни умолял его старик отец. Кроме того, он раз и навсегда бесповоротно отказался от своих прав на титул и состояние и не согласился даже изменить своего имени.
   Когда королева передавала своей любимице-чтице это последнее обстоятельство, она зорко всматривалась в глаза девушки и добавила:
   -- Может быть, отказ твоего кузена от своих прав обусловлен желанием сохранить за тобой и положение, и богатство.
   -- Вернее, ваше величество, что он не желает изменить своим законным государю и государыне, -- ответила Альма, тоже испытующе взглянув в глаза своей августейшей покровительнице.
   Излишне объяснять, как глубоко взволнована была Альма, очутясь лицом к лицу с молодым калабрийцем, да еще в отсутствие королевы. Она постаралась скрыть овладевшую ею тревогу, избегала дальнейших объяснений с ним и, предварив, что ее величество возвратится скоро, предложила ему дожидаться в соседней комнате.
   Ключ от этой комнаты для большей безопасности она спрятала в свой карман.

XIX

Королева и Рикардо

   Каролина возвратилась из своего таинственного путешествия, едва лишь Альма успела вернуться в кабинет. Она сначала услыхала у ворот незнакомые мужские голоса, очевидно, сопровождавших государыню до самой башни лиц (то были граф Бученто и несколько членов общества св. Павла). Голоса стихли; по лестнице ее провожал с фонарем один негр Джиованни.
   По лицу королевы нетрудно было догадаться, что она довольна результатами своей поездки. Сбросив плащ и сняв черную фетровую шляпу, она спросила у негра, не было ли писем.
   -- Вот конверт, доставленный известным вашему величеству человеком из Калабрии, -- отвечал Джиованни.
   Каролина взяла письмо, обратила свое лицо к черному слуге и, приложив свой палец к губам, пристально взглянула в его глаза.
   Негр растянул свои толстые губы в широкую улыбку, низко поклонился, скрестив на груди руки, и беззвучно исчез.
   Приласкав свою фаворитку и обменявшись с ней двумя словами, королева стала внимательно просматривать письма. Альма не осмеливалась ей мешать и только тогда, когда письма, судя по выражению лица королевы, содержавшие вести добрые, были отложены в сторону, сообщила ей, что Рикардо ждет в соседней комнате.
   Королева побледнела, хотела что-то сказать и как будто не находила слов.
   -- Да? -- наконец произнесла она, испытующе вглядываясь в Альму. -- Я его ждала, только гораздо позднее. Как он попал сюда так рано?
   Чтица доложила обо всем происшедшем. Лицо королевы омрачилось. Она вскочила с дивана, подбоченясь своими красивыми, сильными руками, вплотную приблизилась к девушке и почти крикнула:
   -- Ты меня обманываешь?.. А? Обманываешь? Берегись!
   -- Вашему величеству хорошо известно, -- сдержанно отвечала Альма, -- что чувство собственного достоинства никогда не допустило бы меня злоупотреблять добротой моей государыни. Герцоги Фаньяно в течение долгих лет всегда умели говорить с особами, которым Бог судил родиться на престоле.
   -- Значит, это правда! -- восклицала Каролина радостно, неудержимо, почти истерично. -- Прости, прости меня, дитя мое. Ты ведь постичь не можешь, как мне именно в эту минуту необходимо беззаветно преданное нашему делу сердце... Да где же он? Где он теперь?
   Альма объяснила и подала ключ. Королева взяла было ключ, но тотчас же одумалась и, не желая слишком компрометировать себя, возвратила ключ Альме, сказав:
   -- Он просил моей аудиенции, ты говоришь. Я могу его принять теперь же. Приведи его сюда.
   -- Ваше величество, -- тихо произнесла девушка, -- простите меня; я чувствую себя не совсем здоровой и очень утомлена. Разрешите мне уйти в мою комнату.
   Несколько секунд обе женщины пристально глядели друг на друга, словно желая прочесть, что таится в сердце другой. Королева стояла бледная, мрачная, пораженная жестоким подозрением. Альма спокойная, гордая; лицо ее выражало твердую решимость. Такого выражения Каролина никогда еще не видела на лице своей любимицы.
   -- Спокойной ночи, -- сухо отозвалась государыня. Ее губы дрожали, взгляд, которым она провожала Альму, метал искры, искры, от которых легко мог бы разгореться пожар. Несколько минут она оставалась недвижима, крепко обдумывая основательность своих подозрений. Вскоре, однако, лицо ее просветлело: она пришла к заключению, что если Альма любила Рикардо, то давно, тогда, когда он был почти мужиком; что она никогда не сознается из присущей всем Фаньяно гордости в своей слабости к простолюдину.
   -- Мои враги французы, -- размышляла она, -- совсем не такой уж дурной народ; у них есть пословица: "на войне по-военному!" А я разве не на войне постоянно, жестоко и со всеми? Пожалуй, больше всего с теми, кто считается моими друзьями.
   Эта женщина, эта королева была словно создана для постоянной борьбы. В одном из ее писем мы читаем, что она охотнее готова была погибнуть сама, увлечь за собой в бездну мужа, детей, целые народы, чем уступить своим противникам. В описываемое нами время она действительно была покинута всеми и во всех изверилась. Она теперь искала опоры против английских интриг в кинжалах калабрийцев, которых, по ее секретному приглашению и распоряжению, тайно перевозили в Сицилию. Но еще два дня назад она не знала, кому поручить руководство этой полуразбойничьей ордой.
   И вдруг появляется давно пропадавший Рикардо. Как большинство пылких, порывистых натур, Каролина была суеверна и видела в этом перст Божий.
   Кроме того, Рикардо оставил слишком глубокий след в ее увядающем сердце. Ничья страсть так горячо не зажигала ее буйную кровь. Она хотела верить и верила искренней страсти молодого калабрийца. Препятствия и почти двухлетняя неизвестность о его участи только усиливали жажду его любви. Она теперь сознавала, что старость близка, и дорожила этой любовью, как последней вспышкой сердца.
   Рикардо к тому же был красив, храбр, находчив, и королева верила, что он безгранично лоялен, как верноподданный.
   Когда королева вошла в комнату, где был заперт Рикардо, он как-то растерялся: ему почему-то казалось, что дверь отворяет Альма.
   -- Вы долгонько заставили себя ожидать, герцог Фаньяно, -- произнесла Каролина, подавая ему свою руку для поцелуя.
   Ей было приятно называть его герцогом, хотя она и знала, что он отказался от титула.
   -- Как, вашему величеству известно...
   -- Сердце моего величества интересуется всем, что касается до преданнейших мне лиц... Однако, я полагаю, что ваше изумление не может помешать вам приложиться к руке вашей государыни.
   -- Простите, простите меня, ваше величество.
   Рикардо, склонясь к маленькой нежной ручке, запечатлел на ней поцелуй, и это соприкосновение с женщиной, трепетавшей любовью к нему, мгновенно зажгло пылкую кровь калабрийца.
   -- Господи, с каким нетерпением я вас ждала, я знала, что ваш отец вас признал; что вы скрылись из тюрьмы. Но больше ничего. Чего я ни делала все это время, чтобы добыть весть о вас. И только третьего дня мне наконец сообщили.
   -- Государыня, осмеливаюсь просить великой милости: признавайте во мне по-прежнему только полковника Рикардо. Я навсегда отказался и от титула, и от владений моего отца. Отказался, имея в виду благосостояние особы, давно пользовавшейся тем и другим.
   -- Словом, вы не желаете, чтобы от утраты богатства ее отцом пострадала Альма? -- спросила королева, в которой вновь вспыхнули ревность, досада и злоба. -- Значит, вы любите ее, вашу кузину...
   Рикардо понял, какой опасности он подвергал и себя, и Альму, возбуждая ревность королевы. Ему стоило немалых усилий рассеять ее подозрения. Он горячо рассказывал ей все, что перенес за эти два года. Избежать расстрела французами, он поехал в Сицилию, как приказала королева, но, переплывая пролив между Калабрией и Мессиной, был захвачен африканскими корсарами, работал у них в Алжире как каторжник; бежал; раненный, скрывался в пустыне; был захвачен другими мусульманами; снова избавился от рабства бегством. Претерпев неисчислимые невзгоды, он успел, наконец, все-таки добраться до Сицилии, куда все время стремился, помня слово, данное королеве, помня клятву быть верным и непрестанно помышляя о той, которой дал эту клятву...
   -- И вот, государыня, я здесь у ваших ног. Неужели вы не верите моей любви? Неужели я заслужил такую горькую, обидную для меня встречу?.. -- заключил молодой человек свою речь.
   Эта речь производила на Каролину все более и более смягчающее впечатление. Глаза ее, сначала выражавшие гнев, теперь глядели любовно, страстно. Она не выдержала и бросилась в объятия своего возлюбленного.
   -- Нет, я знаю, я вижу, -- начала она, когда оба они успокоились, -- я знаю, что ты не изменишь мне, как изменили другие. Прости меня; около меня столько предательства, что я стала нелепо подозрительна. Я понимаю теперь, что ты и от отцовского наследия отказался ради меня... Скажи, желаешь ли ты разделить мою участь, какова бы она ни была: на высоте трона или на дне бездны.
   Он еще находился под обаянием страстной ласки этой женщины и отозвался искренно: "Да, всегда и везде!"
   -- Ну, так слушай же меня внимательно. Сицилия готова восстать для изгнания англичан. Король на днях объявит в Палермо либеральный манифест и вступит сам в управление государством. Калабрийцы по моему призыву съезжаются сюда. Они скрываются от англичан около Сегестской равнины. Их уже накопилось до двух тысяч. Желаешь ли ты принять над ними командование?
   -- Я желаю все, что угодно моей королеве.
   -- Хорошо; но это не все. Нам следует иметь, по крайней мере, две стрелы для нашего лука. Если задуманное нами либеральное движение не поможет мне окончательно избавиться от англичан, то знаешь, кто может явиться мне на помощь?
   -- Кто?
   -- Бонапарт.
   Странно прозвучало это имя в устах родной сестры Марии Антуанетты. Молодой человек был более чем изумлен. Каролина продолжала:
   -- На днях я должна буду принять для переговоров посланца Бонапарта. К сожалению, здесь он навлек на себя подозрение английской партии и даже посидел в мессинской тюрьме. Мне удалось добиться его освобождения. Но все-таки за ним пристально следят. Мне надо послать во Францию верного человека для переговоров с корсиканцем. Я думаю послать тебя.
   -- Меня?
   -- Что ты смотришь на меня с таким изумлением?
   -- Какой же я дипломат...
   -- Об этом я могу судить лучше самого тебя. -- И королева стала доказывать Рикардо, что он вполне способен выполнить возлагаемое на него поручение. Впрочем, его убедили не столько доводы Каролины, сколько ловко задетое ею честолюбие. А честолюбие молодого человека, как мы знаем, было чрезвычайное.
   Затем она деловито сообщила ему, где он найдет прибывших калабрийцев, какие он должен сделать распоряжения, где и от кого получит для себя деньги, мундир и лошадь. Объяснила ему, каким путем ему удобнее выбраться из башни. Провела его в комнату, где был приготовлен для него холодный ужин, и посоветовала ему хорошенько подкрепиться.
   -- А сама я есть не хочу. Я сейчас же иду в мою спальню, там у меня есть еще немало дел, -- заключила она деловитым, холодным тоном.
   Рикардо изумлялся и дивился. "Да это совсем другая женщина, совсем не та, которая ласкала меня час назад. То было страстно влюбленное существо. А это -- холодная, расчетливая королева, и только".
   Удаляясь, она сказала мимоходом:
   -- Имейте в виду, полковник, что герцогине Альме известно и о вашем родстве с нею, и о вашем отказе от наследства.

XX

Отзывы французских писателей о характере королевы Каролины. -- Тайные сношения ее с Бонапартом. -- Разговор с посланцем Наполеона

   Приступая к настоящей главе, автор романа считает своим долгом заявить, что ему приходится превратиться исключительно в историка; это, однако, случалось ранее и случится не раз в течение дальнейшего рассказа о злосчастном периоде жизни Италии. Он всегда держался достовернейших источников, касающихся истории того времени, и заносил на страницы своего романа только строго до мелочей проверенные факты. Он даже избегал от себя развивать разговоры, имевшие место между более или менее историческими лицами, а черпал их из воспоминаний современников, которым можно доверять.
   Автор считает необходимым объясниться в этом отношении, ибо в его романе встречаются факты, по-видимому, совершенно противоречащие некоторым широко распространенным в обществе воззрениям. Например, мало кому известно, что Каролина Австрийская была горячей поклонницей гения Наполеона Бонапарта, которого в то же самое время считала не без основания своим опаснейшим врагом. Saint Beuve в десятом томе своих "Nouveaux Lundis" приводит сообщение по этому предмету Лефевра, автора "Истории европейских кабинетов в период консульства и империи". Лефевр был французским посланником при неаполитанском короле и близко знал Каролину (мы приводим в подлиннике его слова): "Cette fameuse reine Caroline, fille de Marie Thérése, notre ennemie furée, une femme violente, capricieuse, passionée, et qui a laissé dans Ihistoire de souvenirs romanesqoes et sanglants" [Эта знаменитая королева Каролина, дочь Марии Терезии, наш заклятый враг. Она женщина свирепая, непостоянная, страстная. В истории она оставила по себе воспоминания романтические и кровавые]. Однажды она так говорила Лефевру:
   "Конечно, мне было бы весьма простительно не любить Бонапарта. А я, признаюсь, готова бы пройти пешком хоть тысячу лье, чтоб взглянуть на него. Если бы я в каком-либо отношении позволяла себя сравнивать с этим великим человеком, то я сказала бы, что мы оба одинаково славолюбивы, с той разницей, что он искал славы en grand, широко и высоко, и нашел ее, я же нашаривала ее в мелком кустарнике и только пальцы себе наколола. Когда вы ему будете писать, скажите, что никогда не перестану изумляться его умению пользоваться исчезновением с исторической сцены короля Фридриха и русской императрицы Екатерины, после которых il n'y a plus sur tous les trones de l'Europe que des imbéciles" [на всех европейских тронах остались только дураки].
   Само собой разумеется, что к числу "des imbéciles" Каролина присоединяла и своего супруга, Фердинанда IV, "et pour cause", как говорил состоявший при нем французский посол.
   В приемном салоне виллы Кастельветрано, где жила королева, она сидела на диване в ожидании своего мажордома, который должен был ввести французского офицера, именовавшего себя полковником Эльбеном. Несколько дней тому назад он приехал на остров Сицилию под предлогом археологических изысканий, был захвачен англичанами, подозревавшими у него иные цели, и засажен в мессинскую тюрьму. Вследствие некоторых дипломатических соображений ему, однако, скоро была предоставлена свобода. Прежде чем покинуть остров, он, сумев ускользнуть от зоркости англичан, явился на виллу королевы и испросил у нее аудиенцию, под предлогом, что имеет передать ей некоторые известия о капитане Амелио. Амелио был послан ею же с каким-то неважным (по крайней мере, по-видимому) поручением по части дамского туалета в Париж и очень долго не возвращался.
   В сущности же, Амелио должен был передать собственноручное письмо Каролины императору Наполеону, который, узнав об этом, вместо всякого ответа приказал посадить посланца в тюрьму Венсенского замка.
   Понятно, королеву очень интересовало, что может сообщить ей француз.
   Войдя в салон, последний еще у порога низко поклонился и сделал несколько шагов вперед.
   -- Садитесь, полковник, -- пригласила его Каролина. -- Мы прямо приступим к делу. Вы имеете что-либо сообщить мне от Бонапарта?
   -- Бонапарта? -- повторил Эльбен с чуть заметной и все-таки почтительной улыбкой. -- Мы во Франции не знаем никого, кто бы носил это имя. Ваше величество, вероятно, имеет в виду императора Наполеона. Бонапарт же для нас как бы умер двадцать восьмого февраля двенадцатого года.
   -- Будем говорить о деле; мне некогда играть словами. Я желаю знать, что вы имеете мне передать.
   Полковник вновь низко поклонился и произнес:
   -- Государыня, я могу только на словах передать возложенное на меня поручение. Суть его слишком важна, чтоб доверяться бумаге. Мой арест в Мессине служит доказательством подозрительности и осторожности англичан.
   -- Понимаю... Но прежде скажите мне, Бон... император по-прежнему зовет меня Фредегондой?
   -- А он, между прочим, поручил мне осведомиться, продолжаете ли ваше величество звать его корсиканским тираном?
   -- Это зависит от того, как он желает относиться ко мне, -- улыбаясь, ответила Каролина на резкий вопрос француза.
   -- В таком случае я уверен, что ваше величество, движимые чувством благодарности, назовете его Карлом Великим.
   -- Я затрудняюсь соотнести ваши слова с его поступками относительно меня. Если бы он обратил внимание на мое предложение, я не находилась бы теперь в таком затруднительном положении, и вся Сицилия была бы уже давно свободна от великобританского ига. На самом же деле как поступил ваш император? Я посылаю к нему морского офицера, хорошо мне известного, человека, на которого безусловно можно положиться. А маршал Мармон, к которому мой посланный по необходимости обратился, прежде всего посылает его к министру полиции Савари, Ровиго... не помню хорошенько имени... у ваших новых сановников такие странные имена, что одного невозможно отличить от другого. Лицо, мною уполномоченное, сообщает о данном ему поручении представиться Наполеону, а его вместо того сажают в острог, где он, насколько я знаю, и до сих пор сидит. Вот каким образом Бонапарт доказывает доброту своих намерений относительно меня.
   -- Виновник всего этого... ваше величество, позвольте мне быть откровенным... настоящий виновник -- ваш поверенный. Он вошел в сношения с посредниками, вместо того чтобы прямо обратиться к императору, как, например, я представился вам, государыня. Император не разговаривает со своими министрами ни о чем выходящем за пределы их непосредственно официальной деятельности. О секретных сношениях государственной важности никто ранее его самого не должен быть осведомлен. Кто в таких случаях обращается к посредству третьего лица, заранее проигрывает дело. Относительно посланца вашего величества он и не мог бы поступить иначе. Император не мог публично входить в сношения с представителем государства, открыто враждующего с Францией. Я говорю "публично" потому, что, по мнению императора, тайна, известная трем лицам, известна всем. Ваш же посланный сообщил о цели возложенного на него поручения не только маршалу Мармону, герцогу Роверта, но и многим другим. Смею надеяться, ваше величество поймет, что арест капитана Амелио по государственным соображениям был неизбежен. Вот объяснения, которые император изволил поручить мне сообщить вашему величеству, присовокупив его искреннее желание, чтоб вы на него не сетовали.
   -- Давать подобные объяснения легче, чем принимать их. Впрочем, я готова удовольствоваться ими, если мои предложения приведут к желаемому результату, -- отвечала Каролина.
   -- Я не могу скрывать, что сначала император не без предубеждения относился к... к этим... -- полковник как будто затруднялся...
   -- Понимаю, он относился с предубеждением ко мне, -- вскричала королева, быстро встав с дивана. Она была поистине великолепна в своем надменном негодовании. -- Ко мне! А я, дочь Марии Терезии, монархиня по праву, исходящему от Бога... разве я не боролась долго и мучительно сама с собой и с чувством моего достоинства прежде, чем решилась на этот унизительный для меня шаг... на шаг постыдный... Но все-таки я переломила себя, понимая, что так необходимо для блага страны, из которой мы с мужем изгнаны и на престоле которой восседает ставленник Наполеона... Мы с королем... прошу вас не оставлять моих слов без внимания, полковник... мы Богом призваны управлять народом... Ваш император достиг своего величия иным путем; но его возвышение так поразительно, что я не могу не видеть в этом перста Провидения, которому иногда бывает угодно по причинам, для смертных непостижимым, облачать властью своих особых избранников. Вот почему я решилась... я смиренно обратилась к нему, готовая искупить мои ошибки, которые все называют преступлениями, но которые -- если бы только удалось мне вернуть себе и Фердинанду IV корону -- все стали бы восхвалять как величайшие государственные деяния...
   По мере того, как Каролина говорила, она увлекалась и раздражалась все более. Она трепетала гневом, и посланец Наполеона невольно любовался ее гордой красой.
   -- Успокойтесь, ваше величество, -- тихо и почтительно обратился к ней полковник, -- император с восхищением и с живейшим участием относится к вам и вашему уму, тем более...
   -- Тем более, что имеет намерение сделать меня теткой того, кто выгнал меня из Неаполя [Наполеон тогда готовился сочетаться браком с дочерью австрийского императора, родного брата королевы Каролины].
   -- Как вы сами заметили, государыня, пути Провидения для нас, смертных, непостижимы.
   -- И, конечно, я не стану противиться Провидению. Я готова забыть отношение ко мне Наполеона, его колебания, промедления... Все это можно поправить... но мы потеряли престол, и наименьшее, что он может сделать для меня, это возвратить нам утраченное.
   -- В этом отношении воля императора непоколебима, как непоколебимо его намерение осуществить желание, на которое вы намекнули. Если он еще колеблется, то единственно в выборе надежнейшего пути.
   -- Пусть в отношении меня он не беспокоится. Я в изгнании -- правда, за мной всюду следят англичане. Но мне достаточно только соглашения с императором, чтобы со всем остальным справиться самой...
   -- Император, даже игнорируя средства, которыми располагает ваше величество, вполне предоставляет вам их выбор и направление.
   -- Собственно, мои предложения совершенно ясны; я их раньше так же формулировала. Пребывание в Сицилии англичан и беспокойно, и весьма опасно; отсюда они постоянно будут мешать успеху его предприятий на юге Европы, сдерживать его движения. Для меня англичане тоже неудобны и опасны. Словом, с этой стороны интересы мои и императора тождественны.
   -- Таково же и мнение императора.
   -- А раз наши интересы так близко сходятся, то я имела бы право просить его содействия для изгнания англичан. Тем не менее я сама беру на себя исполнить это, признаюсь, не совсем легкое предприятие. Я приняла уже меры, которые, я вполне уверена, окажутся успешными. Я не сомневаюсь, что достигну цели. Но в политике следует предвидеть все, даже невозможное. И если я не добьюсь своей цели, то буду просить Наполеона предоставить мне убежище верное и, конечно, приличное моему сану, около Генуи или Милана, как он пожелает.
   -- Вся французская империя будет открыта для вашего величества.
   -- Впрочем, это вопрос второстепенный. Не будем на нем останавливаться; возвратимся к главному. Как только я избавлюсь от англичан и совместно с королем Фердинандом получу возможность распоряжаться государственными делами, то прежде всего предоставлю свободный доступ французским судам, как военным, так и торговым, во все сицилийские порты.
   -- А взамен этого ваше величество желает получить?..
   -- Во-первых, помощь войском и судами на случай, если бы англичане попытались возвратить себе утраченное.
   -- Это само собой разумеется.
   -- Во-вторых, мне и моему супругу должно быть возвращено все Королевство Неаполитанское, совместно со старинными, Богом данными нам правами суда над нашими подданными, во всей его полноте, от самых низших до высших инстанций.
   -- Вы коснулись, государыня, центрального вопроса, -- возразил полковник, слегка покачивая головой. -- Вам известно, что императору было угодно возвести на неаполитанский престол своего зятя, великого герцога Бергского. Следовательно, родная сестра французского монарха пользуется титулом королевы неаполитанской.
   Мария-Каролина вся вспыхнула и гневно вскричала:
   -- Королева, единственная королева неаполитанская -- это я. Никакая человеческая власть не может нарушить воли Господней. В моем присутствии никто не смеет упоминать об иной неаполитанской королеве.
   -- Да простит мне мою смелость ваше величество, но дело в том...
   Не слушая Эльбена и все более горячась, Каролина продолжала:
   -- Раздавать титулы и звания, до сих пор даруемые только Богом, сыновьям каких-то кухмистеров, каким-то конюхам! Назначать нам преемником какого-то плебея!
   -- В распоряжении императора столько венцов, что он не затруднился бы дать своему зятю другой и возвратить неаполитанскую корону вашему величеству. Но для этого необходимо, чтобы с королем, то есть с Иоакимом Мюратом, поступали, как с честным человеком, правдиво и открыто. Между тем он знает и видит, что при его дворе, то есть в его доме, есть агенты вашего величества, которые шпионят за ним. Он даже знает их имена.
   -- От кого он это узнал? От кого? -- воскликнула несколько сконфуженная неожиданным заявлением Каролина.
   -- Вы не догадываетесь, государыня?
   -- Право, не знаю... не могу догадаться.
   -- Да те же англичане...
   -- Мюрат! В тайных сношениях с англичанами?!
   -- Даже с Бентинком, и непосредственно.
   -- Но Бентинк-то сам не может знать, имею ли я агентов или нет при дворе Мюрата.
   -- Вот в этом-то и заключается главная ошибка вашего величества. Некто Ромео, которого вы удостаивали доверия, очень выгодно продавал Бентинку выгодные для него сообщения.
   Королева словно окаменела; она была поражена словами Эльбена.
   -- Всюду, куда я ни обращусь, -- кусая губы, едва внятно говорила она, -- на каждом шагу отвратительное предательство. Но однако, -- и она подняла голову, глядя собеседнику прямо в лицо, -- я все-таки постичь не могу, зачем Бентинк известил Мюрата. Какая ему выгода?
   -- Во-первых, для того, чтобы повредить вашему величеству, воспрепятствовать осуществлению ваших планов. Ведь англичанам решительно все равно, кто царит в Сицилии: Иоаким I или Фердинанд IV, лишь бы им никто не мешал извлекать из страны свои торгашеские выгоды. По моему личному мнению, они даже предпочли бы Иоакима... И это понятно...
   -- Как понятно? -- вскричала королева, а полковник спокойно объяснил ей:
   -- Бурбоны имеют неоспоримые права на Сицилию; Мюрат же никаких. Он бы весьма охотно, -- если бы англичане не относились к нему враждебно, -- предоставил им в Неаполе искомые ими выгоды, если бы они гарантировали за ним и обладание Сицилией... Впрочем, раз ваше величество решились возвратиться в Неаполь открытым свободным путем, не прибегая ни к заговорам, ни к таинственным предприятиям, то факт осведомленности Мюрата о ваших агентах утрачивает всякое значение для нашего дела.
   Оба собеседника безмолвствовали несколько минут, каждый обдумывая свои аргументы для заключительного и самого важного вопроса. Первый заговорил полковник:
   -- Со своей же стороны император требует...
   -- Тре-ебует! -- снова гневно воскликнула Каролина.
   -- Простите меня, государыня... Я солдат и плохо владею речью. Слово "требует" вырвалось у меня безо всякого умысла. Я хотел сказать, что император желает.
   -- Чего же он желает?
   -- Чтобы, во всяком случае, жители Неаполитанского королевства продолжали пользоваться недавно предоставленными им французскими законами [Code Napoleon]. И чтобы таковые же установления были распространены также на Сицилию.
   -- Словом, он желает конституционного правления? -- переспросила Каролина довольно спокойно, ибо она ожидала худшего.
   -- О нет... Мода на конституции уже прошла. Император имеет в виду наполеоновский свод законов. Вашему величеству хорошо известно, что бесплодные политические мечтания нынче свойственны только пустоголовым идеологам. Самая лучшая конституция -- это гениальный человек во главе государства, мужчина или женщина -- все равно. А в этом смысле лучшими конституциями будут обладать Франция и королевство обеих Сицилий...
   Каролина все выслушала внимательно; по выражению ее лица было видно, что она не только согласна на эти условия, но и довольна ими. Обменявшись с Эльбеном еще несколькими необходимыми соображениями и получив в ответ на свой вопрос, имеет ли он еще что-либо передать, лаконическое: "Ничего более, ваше величество", -- она сняла со своей руки дорогой перстень и, подавая его посланцу императора, сказала:
   -- Покуда я, к сожалению, не имею возможности наградить вас неаполитанским орденом. Примите по крайней мере на память обо мне эту безделицу. -- Полковник склонился, чтобы поцеловать руку королевы; она добавила: -- Так как вам едва ли будет возможно вновь побывать у меня ранее, чем неаполитанский трон вновь станет нашим, а тем временем мне нельзя обойтись без сношений с императором, то я имею в виду послать письмо касательно, так сказать, ратификации нашего договора императору с лицом, которому доверяю безусловно.
   -- Ваше величество, будьте как можно осторожнее. Не дай Бог, чтобы о тайне узнал какой-нибудь предатель.
   -- Не беспокойтесь, полковник; тот, кого я выбрала, не может предать меня, -- воскликнула Каролина с такой живостью, что Эльбен невольно подумал, низко кланяясь государыне: "Наверно, ее любовник, -- а, сходя с лестницы, мысленно прибавил: -- Я теперь отлично понимаю, почему император зовет ее Фредегондой. Эта женщина какая-то помесь тигра со львицей, орла с пресмыкающейся ехидной".
   Королева же, оставшись одна, дала волю своей радости и произнесла несколько раз свою любимую за последнее время фразу: "Я этого Бентинка в ступе истолку".
   Автор позволяет себе повторить то же, что заметил в начале главы. Все подробности описанной нами беседы безупречно верны исторически. Которая из договаривавшихся сторон -- Наполеон или Каролина -- имела в виду перехитрить другую, и чем именно, трудно сказать, ибо обстоятельства воспрепятствовали полному развитию интриги. Но, несомненно, велась она деятельно, что, между прочим, доказывают хранящиеся ныне в архивах письма, которыми они обменивались. Те письма, которые удалось видеть автору этого рассказа, не успели дойти до назначения в данную эпоху, будучи перехвачены теми, кому было выгодно.

XXI

Каролина тайно выписывает из Калабрии партизан для изгнания из Сицилии англичан. -- Бедственное положение калабрийцев. -- Назначение Рикардо их командиром. -- Агенты королевы -- воры

   На другой день после аудиенции полковника Эльбена королева назначила официальную, так сказать, аудиенцию Рикардо, о свидании с которым в Черной башне, конечно, никто, кроме Альмы и негра, не знал. Калабриец был принят монархиней в кабинете виллы Кастельветрано. Его едва можно было узнать теперь в красивом новом придворном одеянии. Даже манеры, движения его казались грациознее. Каролина не могла им налюбоваться; а когда они остались одни, приказала ему сесть на стул, ближайший к ее креслу.
   -- Что же вы мне скажете о наших калабрийцах? -- спросила она. -- Вы, конечно, уже всех их видели.
   -- Мои земляки, как всегда, молодцы каждый по себе. Но все вместе никакой дисциплины знать не хотят. Необходимо, чтобы ваше величество соблаговолили лично представить меня всему отряду, как назначенного вами командира.
   -- С моей стороны это будет очень неблагоразумно: за мною англичане зорко следят.
   -- Понимаю. Но все-таки это крайне необходимо. И я уже обещал им, что ваше величество завтра же произведете смотр всему отряду. Я осмелился так поступить, будучи Уверен в вашем согласии, государыня, и выбрал уже надежнейших людей для конвоирования вашего экипажа. Мы могли бы выехать отсюда, из Кастельветрано, в полночь; и тогда к рассвету будем на Сегестской равнине. Командование калабрийцами я могу принять не иначе, как при таком условии.
   -- И вы позволяете себе давать мне приказания, и я обязана исполнять вашу волю...
   -- Не мою волю исполнять, -- холодно возразил полковник, -- а подчиняться требованиям обстоятельств... Едва ли ваше величество сможет отрицать, что успех предприятия почти всецело зависит от порядка в войске и от всесторонней предусмотрительности тех, кто должен заботиться об этих людях, руководить ими. Я нашел всех этих бедных калабрийцев в ужасном положении. Они в лохмотьях, голодные; местность им неизвестная; проводников нет; бродят без толку и без приюта. Конечно, намерение вашего величества было прекрасно -- вызвать сюда испытанных вояк. Только...
   -- Только я, затащив их на чужую сторону, нимало о них не забочусь. Это вы хотите сказать?.. По-вашему, мысли у меня бывают хорошие, но в исполнение их приводить я не умею! -- вспылила королева.
   -- Напротив, ваше величество сделали очень много. Дело же в том, что при этом нет толковых мужчин.
   -- Мужчин нет, а женщина не может и не умеет распоряжаться как мужчина?..
   -- Да, по крайней мере я так мыслю, -- ответил молодой человек с почтительным поклоном.
   -- Значит, я должна первый раз в жизни подчиниться воле мужчины, тогда как я до сих пор подчинялась только моей собственной воле.
   -- Да, если это необходимо для пользы вашего дела, для вашего личного интереса. Я полагаю, что, если этот мужчина ставит ради вас свою жизнь на карту, вам бы следовало поступиться некоторыми королевскими прерогативами.
   Сказав это, Рикардо встал. Взбешенная Каролина не выговорила, а прошипела: "Вон!" Он поклонился и сдержанно промолвил:
   -- Государыня, вам известно, что я перенес и чем пожертвовал ради того, чтобы быть с вами и с пользою вам служить. Я готов и теперь на все, на бой, на казнь, на смерть для вас; но я то же самое сказал бы при настоящих обстоятельствах, если бы палач заносил над моей головой топор по вашему приказанию или если бы, опьяненный страстью, я лежал в ваших объятиях, но не считайте меня ни придворным, ни лакеем.
   Каролина молчала несколько минут. Она была просто озадачена; никто никогда с ней так не говорил. Но ей это понравилось. Она словно любовалась дерзновенным и наконец произнесла медленно:
   -- Да, вы настоящий мужчина. Зачем, зачем я раньше не знала вас?
   -- Значит, вашему величеству угодно будет собраться завтра к полуночи? Существует у этой виллы какой-нибудь малоприметный выход?
   -- Да, с задней стороны виллы есть небольшая дверь, почти замаскированная деревьями. Меня там никто не заметит. Но надо иметь в виду, что моя чтица, ваша кузина, не может не заметить моего отсутствия.
   -- Это верное и преданное вам создание, -- промолвил полковник, сдерживая глубокий вздох.
   Побережье, на которое мелкими партиями высаживались калабрийцы, призванные Каролиной в Сицилию, было пустынно. Никто из местных жителей не заходил туда, особенно в жаркое время года, когда испарения влажной почвы были убийственны для здоровья и распространяли малярию. Однако там изрядно росли, хотя и в диком состоянии, фиговые, гранатовые деревья и кое-какой кустарник. Небольшая речка не текла, а ползла под густыми тростниками, затянутая водяными лилиями. Она оставляла с обеих сторон обширные пространства стоячей воды, испарения которой отравляли воздух. На десятки верст окрест не существовало человеческого жилья.
   Место для высадки на остров "друзей королевы", как любили величать себя калабрийцы, было выгодно в одном отношении: оно было безопасно от шпионов, врагов королевы, т. е. англичан. Некто Кастроне, бывший камер-лакей ее двора, умевший заслужить доверие Каролины, заведовал перевозкой. Он владел небольшим торговым суденышком, забирал людей небольшими партии на калабрийском берегу; умудрялся избегать в море встречи с англичанами; высаживал свой живой товар, который щедро оплачивала Каролина, в описанной пустыне и уплывал немедленно обратно за новой партией, не заботясь нимало о том, где бедные эмигранты найдут приют, чем они станут питаться.
   Об этом-то роковом недосмотре и хотел подробно переговорить с королевой Рикардо после того, что повидался со своими земляками. Их беспомощное положение привело его в ужас. Он не решился даже заявить им, что ему поручено начальствование над ними. Их положение не напоминало не только лагеря, но даже партизанского бивака: это было просто скопище нищего сброда. Они бросились окрест, отыскивая пищу, по пустынному побережью и ничего не находили, ни гроша денег им не было выдано. Они, конечно, не поцеремонились бы грабежом и насилием добывать себе продовольствие, но опасались приближаться к населенным местностям, понимая, что их там поодиночке англичане могут перебить или переловить. Они оплакивали свои родные горы; там они тоже могли встретить смерть, попасться в руки французов, но все-таки они были в своей стороне, где нетрудно было и насытиться, и напиться, и костер развести.
   Как ни был в прежние годы популярен среди калабрийцев Рикардо, нынче они косо посматривали на него: он явился к ним теперь блестяще одетый, имел лихого коня из конюшни королевы, а им и прикрыться нечем, им негде найти корки хлеба.
   На его счастье, он встретил тут некоторых старых товарищей, всегда доверявших ему: Гиро, Магаро и даже старика Пьетро Торо. От них он узнал подробности бедственного положения партизан, причины его и мог советоваться с ними, как помочь делу, как возвратить через них доверие к себе других калабрийцев.
   От них он узнал, между прочим, что все ропщут, полагают, что их заманили в ловушку, некоторые не сегодня-завтра собираются разграбить ближайший городок, чтоб не умереть с голоду. Все, покидая родину, были обнадежены капитаном Кастрони, что в Сицилии они будут вполне обеспечены благодаря заботам государыни и что она сама будет их встречать на берегу.
   -- Между тем, -- говорили старые приятели Рикардо, -- все это обман. Кастрони спихнул нас на берег да в обратный путь направился, а нас утешал, что, дескать, надо потерпеть чуточку: вот, дескать, остальные подъедут, тогда и ее величество прибудет и обо всем позаботится. Между тем партии одна за другой прибывают, бедствуют, и никакой о нас заботы. А Кастроне, известно, получает деньги от королевы и кладет себе в карман.
   Друзья Рикардо опасались, что терпение эмигрантов уже лопнуло, что в обещания никто больше не верит; что появись нынче королева, ей едва ли уважение окажут.
   -- У меня маковой росинки во рту не было с третьего дня, -- заключил Магаро. И жалкое выражение его лица свидетельствовал о справедливости его слов.
   Из всего этого Рикардо вывел такое заключение. Королева должна, не медля ни одного дня, сама явиться перед партизанами, успокоить и воодушевить их. Но чтоб они встретили королеву как подобает и доверяли ей, необходимо их прежде всего накормить.
   Последний вывод он осуществил на практике так. Суденышко Кастроне стояло недалеко от равнины. Взяв с собою двух партизан, Рикардо явился на это судно и потребовал именем ее величества, чтобы Кастроне выдал все находящееся съестное в его распоряжение; старый камер-лакей клялся, что на его судне провизии очень мало. Это было правдой. Но присутствовавший при этом шкипер дал понять калабрийцу, что в сундуке его капитана хранится золото, полученное от королевы, и что часть этого золота предназначалась ее величеством для партизан. Когда старик и это отрицал, то Рикардо пригрозил ему смертью, приставив свой пистолет к груди королевского подрядчика; это подействовало. Суденышко направилось к ближайшему прибрежному городку и, закупив там необходимые съестные припасы, доставило их голодным партизанам.
   Раздав эту провизию землякам от имени государыни, молодой полковник объявил им, что завтра около полуночи она сама прибудет к ним, выбрал временных начальников и десять надежнейших людей для эскортирования королевы. Первым поручил по возможности приготовить отряд для смотра. Вторым приказал ранее полуночи осторожно пробраться к резиденции королевы.
   Затем он сам поскакал в Кастельветрано, где происходил разговор, описанный в предыдущей главе.

XXII

Неудачный ночной смотр. -- Королева в опасности. -- Бегство, гнев. -- Ревность разгорается

   Незадолго до полуночи Рикардо ожидал в указанной ему Каролиной аллее, около низкой двери виллы избранных им для конвоя партизан. Верный негр Джиованни словно вырос из земли перед ним и едва слышно сообщил, что по его распоряжению сюда прибудет карета, запряженная мулами, в которой поедет ее величество вместе с герцогиней Альмой Фаньяно.
   Присутствие Альмы было для Рикардо полной неожиданностью. Его лично оно как-то стесняло психически. Но главное -- бесполезно усложняло предприятие. Несомненно, то был каприз королевы, который, однако, при данных обстоятельствах устранить не представлялось возможным.
   Магаро, Гиро, Вольпино, Торо и другие конвойные скоро пришли; они тоже сообщили ему плохую весть: по дороге они наткнулись на небольшой отряд "вареных раков".
   Так звали итальянцы английских солдат за их пунцовые мундиры.
   -- И они вас заметили? -- спросил Рикардо.
   -- А еще б не заметить. Мы таких солдат в Калабрии не видывали. Нельзя было не пощупать английской новинки.
   -- Дрались?
   -- Не то что... дрались, а так... без маленькой свалки не обошлось.
   -- И что из этой свалки вышло?
   -- Вышло то, что они еще и теперь, надо быть, удирают. Французы в Калабрии куда стойче этих краснокафтанников.
   -- Лучше было бы вовсе не трогать их, -- заметил Рикардо.
   -- Оно, пожалуй, что лучше... да поди урезонь наших молодцов, -- отозвался Торо.
   В это время к подъезду подъехала небольшая карета, запряженная двумя мулами, с погонщиком при каждом.
   Негр сообщил полковнику Рикардо, что эти погонщики люди верные, сицилийцы; они выбраны самой государыней.
   Через несколько минут появилась и она, закутанная в просторный черный плащ, капюшон которого спадал ей на лоб. За ней следовала Альма.
   -- Это кто такие? -- спросила Каролина о группе черных теней, стоявших около кареты.
   -- Конвойные вашего величества. Я их сам выбрал.
   -- Все калабрийцы? Да?
   -- Все.
   -- Вы не предвидите никакой опасной встречи, полковник?
   -- Англичане не решатся нас атаковать, если не скопятся в изрядном количестве. А насколько я знаю, их во всей окрестности менее, чем нас, вооруженных телохранителей вашего величества.
   Королева, опираясь на руку Рикардо, поднялась в экипаж и на минуту, однако, подмеченную Альмой, задержалась, пожимая его руку. Она ему что-то шепнула. Он был так польщен, что, отстранясь от подножки, позабыл пособить Альме подняться в карету.
   Он опомнился, но было уже поздно: молодая девушка, кинув на него беглый, недовольный взгляд, быстро села рядом со своей повелительницей.
   Кортеж благополучно миновал большую часть дороги. При слабом свете луны на ущербе можно было уже разглядеть вдали море, белевшее около Сегестского прибрежья, на котором ютились калабрийцы. Звезды начинали бледнеть, а восток чуточку просветляться.
   Вдруг впереди по дороге раздался свисток, хорошо знакомый Рикардо, предупреждавший партизан Калабрии о близости опасности.
   Карета королевы остановилась. Рикардо поскакал вперед, зная, что в голове маленького конвоя, как бы служа ему авангардом, пробирался могучий и смышленый Петр Торо.
   Торо на вопрос начальника не отвечал сразу, пристально вглядываясь в даль. И ответил наконец вопросом:
   -- Ты слышишь?
   -- Ничего не слышу, -- отозвался Рикардо.
   -- Невозможно, чтобы я ошибался, -- шептал Торо, -- у меня еще, слава Богу, глаза зорки и уши чутки: я на понюшку табаку об заклад побьюсь, что в лесу впереди нас засели солдаты.
   В этот момент к ним приблизился один из конвойных, которого Торо еще ранее послал на разведку, и сообщил, что видел красных людей.
   Он указал рукой в сторону, противоположную той, где Торо уверенно предполагал неприятеля.
   Всем стало ясно, что они окружены с двух сторон. Вероятно, нашелся шпион или предатель, выследивший королеву. При свете разгоравшейся зари калабрийцы сквозь гущу деревьев могли довольно ясно различить красные пятна, т. е. мундиры английских солдат. Но, по всей вероятности, англичане еще не заметили кортежа.
   По тропинке, ведущей к морю, еще можно было добраться до Сегестской равнины, но не всей процессии, а только одному человеку. Рикардо послал Вольпино предупредить об опасности ожидающих там королеву товарищей.
   -- У Вольпино ноги проворные, -- заметил Торо, -- он свое дело сделает... А мы-то что же будем делать?
   -- Я должен переговорить с государыней, -- отвечал молодой полковник, -- а ты не спускай глаз с красных.
   Дав шпоры коню, он возвратился к хвосту кортежа. Карета стояла на своем месте; Каролина нетерпеливо глядела в окно. Он объяснил ей положение дела и спросил:
   -- Как угодно будет решить вашему величеству?
   -- Во всяком случае не отступать! -- гневно отвечала Каролина Австрийская.
   Препятствия, с которыми ей приходилось встречаться, раздражали ее в последнее время более, чем прежде.
   -- Позволяю себе откровенно высказаться перед вашим величеством, -- очень почтительно, но твердо возразил Рикардо. -- Мы усмотрели сию минуту, что англичан здесь более, чем можно было ожидать. Если они нападут на нас, то все с нашей стороны усилия, как бы геройски мы не отбивались, будут бесполезны. Отступление при таких обстоятельствах благоразумно и не позорно. Гениальнейшим полководцам мира случалось отступать...
   -- Разве я уже больше не королева Неаполя и Сицилии, что мне смеют нагло преграждать дорогу?!
   -- Что они не посмеют задержать вас, в этом я уверен. Но вам невозможно, государыня, явиться перед ожидающими вас калабрийцами в сопровождении английского, хотя бы и почетного, конвоя.
   -- Ну, распоряжайтесь, распоряжайтесь сами, как знаете, -- иронически и досадливо промолвила королева. -- Вы же сами вынудили меня предпринять эту рискованную поездку.
   Молодой человек чувствовал себя оскорбленным, раздосадованным и возразил:
   -- Осмеливаюсь всепочтительнейше доложить вашему величеству, что если вы рискуете быть оскорбленною, то я рискую быть расстрелянным. Остальные же калабрийцы, покинувшие по вашему повелению свою родину, наверно, будут истреблены...
   Ранее, чем он договорил, он уже раскаялся в своих словах, поняв, что так обращаться с женщиной невеликодушно и во всяком случае жестоко.
   Каролина побледнела; губы ее дрожали; на глаза навернулись слезы. Он постарался загладить свою ошибку.
   -- Простите, ваше величество, простите меня... Опасность, угрожающая вам, слишком волнует меня... Я готов отдать всю мою кровь, лишь бы моя королева не проливала слез.
   -- Ага! -- воскликнула Каролина Австрийская, -- меня упрекают в жестокости, в бессердечии, в зверстве... Но никто не знает, что я страдаю, как не страдало ни одно Божье создание.
   В эту минуту к карете подбежал запыхавшийся калабриец, посланный Торо, который просил дальнейших приказаний, ибо англичане начинают выходить из своей засады, спускаются к дороге с двух противоположных холмов. Услыхав это, Каролина быстро распахнула сама дверцу кареты и спустилась на дорогу.
   -- Надо драться! -- воскликнула она. -- Нам надо пробить себе дорогу. Если вы боитесь, так я не боюсь. Я ваша королева, я властна в вашей жизни и смерти. Я ничего не боюсь.
   Глаза ее блистали. Выражение лица было отважное. Она была прекрасна и величава. Все присутствовавшие калабрийцы невольно тесно окружили ее и с искренним увлечением кричали: "Да здравствует королева!"
   Обведя всех глазами, она громко спросила:
   -- Значит, я могу положиться на вас?
   -- Мы за тебя костьми ляжем! -- был единодушный ответ.
   -- В таком случае -- вперед! Я с вами. Если англичане осмелятся на нас напасть, мы ответим огнем на огонь, насилием на насилие. Нечего медлить и нечего больше скрывать наши намерения.
   Тем временем уже совсем рассвело. С пункта, на котором происходила эта сцена, были ясно видны красные мундиры, двигавшиеся на прилежащих холмах. Они направлялись в глубь долины, где пролегала дорога. Спешившийся Рикардо стоял неподвижно, прислонясь к своему коню. Он был так раздосадован вмешательством королевы в дело, которое неминуемо должно было привести к ее же собственной погибели ("И погибели Альмы", -- невольно болезненно пробегало в его мыслях), что он сам себе не доверял, боялся сказать слово, чтоб еще пуще не усугубить опасности. Наконец, овладев собой, он решился подать голос:
   -- Если вашему величеству угодно, чтобы я умер с угрызениями совести, с сознанием, что я вовлек вас в опасность, которой не имел возможности устранить, то я готов драться с англичанами... Я клялся посвятить жизнь моей королеве... Но ради ее прихоти, исполнение которой грозит неминуемой опасностью ей же самой... Я еще раз решаюсь доложить, что государыне следует отменить данное сейчас приказание, чтоб не лишать бесплодно жизни тех, кто по ее призыву явился для ее защиты. Умоляю вас, государыня, подумайте, какое торжество готовите вы для англичан... Они получают возможность открыто обвинять в противодействии законному порядку лицо, обязанное по своему положению наблюдать за охранением закона...
   Каролина кусала побелевшие губы; она боролась между гордостью и благоразумием, хотела было прервать полковника, но он все-таки продолжал свою речь, и самая возможность высказаться настолько уравновесила его самообладание, что голос его был ровен и спокоен. А это спокойствие действовало на королеву внушительнее врага.
   -- Стычка с англичанами, даже если мы одолеем, будет гибельна для вашего плана. Доселе англичане (что бы они не имели в виду) формально союзники и даже охранители короля и королевы. Только тогда, когда государь сам вновь возьмет в свои руки бразды правления, с этими чужеземцами можно поступать, как с посягателями на свободу нашей родины...
   -- Другими словами, полковник, -- прервала королева, почти задыхаясь от гнева, -- вы мне советуете обратиться в бегство.
   -- Нет, государыня, просто вернуться к себе на виллу.
   -- Ну, а вы сами?
   -- А я? -- решительным тоном отозвался Рикардо. -- Я останусь на своем месте; я буду охранять дорогу вашего величества, чтоб воспрепятствовать погоне... Я поклялся пожертвовать ради вас жизнью, и мне все равно, когда придется принести эту жертву. Поверьте, государыня, что я не ради себя, а ради вашего спокойствия, во имя благоразумия настаиваю на моем мнении.
   Видно было, что в душе этой женщины бушует страшная буря; гнев доходил до крайних пределов возможного.
   -- Хорошо, я согласна, -- почти прошипела она. -- Но... но наступит время, когда я жестоко отомщу за все, что меня заставили выстрадать.
   Альма, все время не шевелясь и слова не проронив, стояла за королевой у подножки кареты.
   -- На коней! -- крикнул Рикардо. -- Мулов надо гнать в галоп, и через час вы будете дома... Медленно ехать рискованно...
   -- А Альма? -- спросила королева, все еще как будто колебавшаяся.
   -- Герцогине надо оставаться с нами. Если мы столкнемся с англичанами, ее присутствие может объяснить и путешествие, и нашу охрану. Таким образом, ваше величество останется в стороне и нам даже не придется сражаться, по всей вероятности.
   При этих словах Каролина почти затряслась от злобы, ибо самая злоба имела своим источником ревность. Подозрения насчет взаимной склонности между своей фавориткой и своим любовником опять болезненно вспыхнули в сердце чувственной женщины и затмили всякую опасность, всякую политику. "Все это подстроено нарочно, чтоб Рикардо мог без меня остаться с Альмой", -- пронеслось в ее голове. В эту минуту она готова была всем рискнуть, лишь бы не оставлять молодых людей с глазу на глаз.
   -- Я не должна, я не хочу одна возвращаться в Кастельветрано, -- настойчиво произнесла королева.
   В это время прибежал второй посланец от Торо, который все это время сторожил в авангарде: англичане всего в какой-нибудь сотне сажен от дороги. Что же следует предпринять?
   Каролина почти не обратила внимания на это сообщение, будучи поглощена иной заботой. Она сердилась даже на себя: как она могла допустить, чтобы эта девочка стала ее соперницей, зная отношение ее королевы к Рикардо. Она чувствовала себя и тут униженной, возвратилась в карету и забилась в угол.
   В этот критический момент один из конвойных калабрийцев осмелился предложить такую комбинацию. Он берет на себя сопровождать и защищать молодую герцогиню, которая должна будет сесть верхом на одного из каретных мулов. На другом же муле уедет сама королева в сопровождении полковника Рикардо. У него хороший конь; мул под королевой тоже прыткий; они наверняка спасутся от англичан.
   Королева ожила: Рикардо будет с ней. Времени терять нельзя было, она быстро пересела на мула. Рикардо был мрачен: и совесть, и сердце мучили его, что он ради Каролины покидает Альму в большой опасности. Теперь едва ли не впервые он почувствовал, как сильна, отрадна, чиста его юношеская любовь к этой девушке, как порочна его чувственная страсть к Каролине. Но он ничего не мог изменить и задумчиво, машинально сел на коня.
   В эту минуту издали раздался ружейный выстрел.
   -- Скорей, скорей, нечего медлить! -- вскричал один из калабрийцев.
   Каролина хлестнула своего мула и поскакала в обратный путь, по-видимому, совершенно забыв об Альме, а, может быть, и сознательно жертвуя ею, чтоб обмануть неприятеля. Зато Рикардо, не двигаясь с места, обратился к Альме:
   -- Я не могу вас оставить одну...
   -- Ваше место при королеве, -- резко отозвалась она. -- Прежде всего надо заботиться, чтоб ее величество благополучно доехала домой...
   Напрасно уговаривал ее молодой человек. Альма оставалась непреклонной. Ему ничего не оставалась, как догонять королеву. Его конь шел быстрее ее мула, и он скоро поравнялся с нею. Издали до них долетали звуки редких выстрелов, но все-таки англичане их не нагнали, и Каролина со своим провожатым благополучно достигли Кастельветрано.
   У ворот парка ее ожидал неусыпный и преданный негр; она проворно соскочила с мула. Полковник отстал от нее на несколько шагов. Она осталась ожидать его на пороге лестницы.
   -- Смею надеяться, что ваше величество простит мою смелость, -- сказал он, подскакав к государыне минуты через две и спешившись. -- Я должен доложить вам, что, по-моему, ваша молодая подруга находится в серьезной опасности. Я вглядывался в дорогу с вершины этого холма и не мог увидеть никого в долине... тогда как...
   -- Идите вперед по лестнице, -- повелительно прервала его королева.
   Они поднялись и вошли в небольшую комнату, стены которой были увешаны портретами австрийских императоров и императриц. Она опустилась на широкую оттоманку. Молодой человек, которому она знаком приказала затворить дверь, почтительно оставался у порога.
   -- Садитесь, -- приказала королева, видимо, сдерживая себя и стараясь быть спокойной.
   -- Я имел честь докладывать вашему величеству, что есть серьезные основания тревожиться за...
   -- Садитесь, -- настойчиво повторила она, бросив на калабрийца проницательный, гневный взгляд.
   Он повиновался, с трудом сдерживая свое негодование. Он был жестоко возмущен.
   -- Помните, в Черной башне вы рассказывали мне, сколько бедствий и опасностей вам пришлось пережить и одолеть для исполнения данной вами клятвы всю жизнь оставаться мне верным? -- начала королева. Побледневшие губы ее дрожали; голос звучал резко, невзирая на все ее усилия казаться спокойной. -- Я тогда трепетала от радости, от сознания, что наконец мне удалось встретить человека, неограниченно мне преданного, прямодушного, готового идти без колебаний на все, лишь бы помочь довести до конца великое дело справедливости. Я видела в вас тогда избранника Провидения.
   В голосе Каролины стала проступать оскорбительная для ее рыцаря ирония. Он начинал все более и более возмущаться в душе.
   -- Помните ту роковую ночь в Неаполе?.. Да... Я поступила тогда под влиянием женского капризного увлеченья и только... Все, что я сделала для вас, было последствием моей уверенности, что вы человек, выходящий из ряда вон; один из тех избранников, коим суждено совершить великие деяния. И я, чувствуя к вам большое расположение, -- я не скрываю этого, -- решилась содействовать вашим стремлениям к идеалу... Но нынче, не взыщите, я с горечью в сердце вынуждена сознаться в моей ошибке.
   Рикардо встал; ему словно дали пощечину. Однако, сдерживая свое раздражение, он спросил возможно спокойнее:
   -- Смею спросить ваше величество, почему вы полагаете, что ошиблись?
   Королева, перейдя на "ты", осыпала его упреками за заботы об Альме, за любовь к Альме, за предпочтение Альмы ей, Каролине. Она говорила, что сначала не имела ни малейших подозрений, а когда подозрения стали возникать, она не верила самой себе, старалась объяснить разными соображениями. Но нынче она окончательно убедилась...
   -- Говори же, говори, -- почти истерически восклицала она, -- сознавайся: для меня или для этой девочки ты подвергал себя опасности в течение трех лет?.. Ты теперь здесь для меня или для нее? Разве ты для меня отказался от положения, которое предлагал тебе твой отец? Нет, ты просто не хотел лишить Альму богатства и титула, которыми она пользовалась с рождения, которую ты любил еще тогда, когда считался презренным плебеем, когда тебя за такое дерзкое твое чувство всякий мог выпороть на конюшне.
   Он не мог более владеть собой и гордо ответил:
   -- Словом, ошибка вашего величества заключается в том, что вы удостоили открыть ваши объятия выросшему в грязи рабу как раз в ту самую ночь, когда он обливался кровью, пролитой для защиты вашего величества; что вместо того, чтобы приказать вашим лакеям высечь его...
   Она не ожидала такого дерзкого возражения. Ее королевская гордость, резкая порывистость ее характера, злобная ревность боролись в ней против ее страсти к молодому человеку и все-таки не могли подавить страсти. Она любила его; она хотела быть его любовницей, но вместе с тем и повелевать им. Кроме того, она к самой себе относилась злобно за то, что не могла не ревновать. К кому же?.. К ничтожной девчонке, к своей чтице! Да, ничтожной! Но, с другой стороны, эта чтица -- единственное существо, которому можно доверять...
   Каролина не думала в эту минуту ни о своих политических замыслах, ни об англичанах. Она чувствовала, как никогда, свое одиночество. Чувство сожаления к самой себе постепенно подавило остальные. Из глаз ее, как-то окаменело уставившихся в одну точку, полились по бледным Щекам обильные слезы.
   В сердце ее любовника шевельнулась искренняя жалость.
   -- Вашему величеству, -- сказал он тихо, -- угодно было жестоко покарать меня за то, что я посоветовал вам рискованную, но и теперь признаваемую мною важной для вас поездку к калабрийскому отряду. Я вызвал ваш гнев особенной заботливостью о герцогине Фаньяно, которой пришлось остаться в открытом поле на виду у неприятеля и с весьма слабым прикрытием... Но удостойте вникнуть в мои слова, государыня. Я не скрываю, что я весьма обеспокоен положением этой молодой девушки. Только не любовь тому причиной. Могу вас уверить, что я одинаково бы беспокоился о всяком другом лице, которое находилось бы в таковых же, как герцогиня Альма, отношениях к вам. Ведь попадись она в руки англичан, все ваши планы могут быть поколеблены, если не больше. А я желаю вам только успеха...
   -- Да? Только поэтому? -- ответила королева. На нее подействовало объяснение, которому ей хотелось верить. Она начала успокаиваться. Но все-таки допрашивала Рикардо: может ли она быть уверена, что он никогда не променяет ее на Альму, никогда не покинет своей государыни?
   -- Я вам поклялся, что не покину, и слову не изменю. Что же касается Альмы, то, по известным вашему величеству обстоятельствам, между мною и существом, на которое я прежде взирал с благоговением, образовалась бездна непроходимая.
   -- Значит, ты сознаешься, что любил ее? -- воскликнула Каролина.
   -- Сознаюсь, да. Но сознаюсь и утверждаю, что с той роковой ночи, когда моя монархиня снизошла до меня, а я поклялся быть ей предан до конца жизни, я решил, что и думать не смею о другой.
   Такое объяснение не вполне удовлетворило ум и сердце королевы, однако она поверила, что молодой человек говорит правду и что всегда он останется предан ей. Переходы настроения у этой женщины были изумительно быстры. Ее лицо просветлело, и она ласково протянула ему свою руку, которую он крепко и горячо поцеловал, сказав:
   -- А теперь, согласно желанию королевы, я обязан немедленно оказать помощь тем, кто находится еще в опасности, спасти преданнейшую подругу вашего величества.
   -- Я вас жду, -- промолвила Каролина.
   Оставшись одна, она что-то долго обдумывала. Потом, пожав плечами, поднялась с дивана и почти шепотом обратилась сама к себе:
   -- Что же делать!.. Мы слышали немало выстрелов. Несомненно, Альма была в опасности... Может быть, случилось несчастие... Ведь не она первая погибнет за своих короля и королеву... Разве венгры не поклялись моей матери, что готовы пролить за нее свою кровь? Разве мало их погибло?..

XXIII

Фердинанд IV не в духе. -- Взгляды придворных на политику. -- Английский посол и фаворитка государя. -- Их козни против королевы

   Утро. Фердинанд IV не в духе. Он пошел охотиться с ружьем еще на заре и подстрелил всего три куропатки да несколько перепелов. Теперь, в ожидании завтрака, он один-одинешенек бродил взад и вперед по длинной аллее обширного парка, окружающего виллу Фиккуццу.
   На значительном от него расстоянии сидели на садовой скамье двое дежурных при нем придворных -- граф Кастельротто и маркиз Ровелло. Они глаз не спускали с короля издали. Но он их едва ли замечал и не мог слышать ни слова из их разговора.
   Король остановился в дальнем конце аллеи и нервно срывал цветы, бросая их на землю.
   -- Тучи собираются, -- заметил Кастельротто товарищу, указывая глазами на государя. -- Охота не удалась ему сегодня.
   -- Нет, что ж охота! -- отозвался Ровелло. -- Он, бедняга, не может успокоиться с самого того дня, когда к нему королева приезжала.
   Граф Кастельротто недавно прибыл к сицилийскому двору и не вошел еще в курс политических обстоятельств. Он спросил:
   -- Она ему опять сделала сцену? Из ревности?
   -- Охота ей ревновать, -- пожимая плечами, отвечал маркиз.
   -- Вы полагаете, она не ревнует его к этой... знаете?..
   -- И не думает. Да, кроме того, она сама себя вознаграждает и с процентами.
   -- И теперь еще? С кем это?
   -- Покуда так... только смутные слухи. Поговаривают, что за последние дни около Кастельветрано появился какой-то красивый молодой человек. Кажется, один из известнейших калабрийских атаманов. Кто-то даже видел, как он ночью пробрался на виллу к королеве.
   -- По-моему, в этом нет ничего особенного. Одним больше, одним меньше, не все ли равно. А она такая красавица, просто непостижимо. На последнем балу, в день святой Розалии, ее зрелая красота -- по летам, конечно, зрелая -- просто затмевала молодых прелестниц.
   -- Ну, и знаменитый атаман, о котором вы говорите, тоже, вероятно, красавец. Понятно, что она предпочитает его нашим тощим, золотушным щеголям.
   -- Да не в этом суть. Толкуют о каком-то заговоре против лорда Бентинка, о том, что в Сицилии высаживаются отряды калабрийцев. Уверяют, все налажено этим демоном в юбке.
   -- Гм-м... Все равно, без его согласия, -- возразил Ровелло, слегка кивнув в сторону короля, -- она ничего не сделает.
   Король теперь уселся и читал газету.
   -- Пожалуй! Но надо иметь в виду, что она приезжала к королю несколько дней тому назад почти украдкой, уехала внезапно, и с тех пор он стал не в меру озабочен. Я упоминаю об этом в наших общих интересах. Бентинк сумел удалить почти всех остальных придворных. Если мы остались при дворе, то единственно по его милости. Если заговор удастся, то ведь и нам несдобровать.
   -- Милый мой граф, поверьте, что никакая мелочь не ускользает от зоркости Бентинка. Он все предусматривает. Покуда я могу сообщить вам по секрету, что дня через три-четыре в Палермо высадится около пяти тысяч английских солдат. И эти свежие силы, совместно с теми, которые уже здесь находятся, легко парализуют замыслы интриганки.
   -- Словом, по-вашему, мы можем быть спокойны.
   -- Спокойны и архиспокойны.
   -- Конечно, я вовсе не дорожу нынешней моей должностью; от нее немногим поживишься. Тем не менее эта проклятая революция и война так ощипали меня, что приходится даже оскорбления безропотно переносить: король едва обращает на меня внимание.
   -- Ну, и пусть себе. Что за беда! Сознайтесь, граф, что вы нынче состоите при дворе не ради короля, а ради самого себя...
   -- И-и... Вы хотите сказать -- ради Бентинка?
   -- А хоть бы и так. Никто из нашего общества, кроме разве некоторых либеральных головорезов из дворян, не может на него пожаловаться. Он умеет быть благодарным. Либералишки кричат: "Народ страждет, народ подавлен, народ обманут!" Ведь всегда так было, и не англичане тому виною. Видно, уж Господь так мир сотворил.
   Маркиз согласился и действительно успокоился.
   Фердинанд IV тем временем продолжал сидеть в глубокой задумчивости над газетой, которую не читал. Венец самодержца всегда тяготил его; он всегда охотно подчинялся влиянию тех, кто хотел умалять его личные заботы. В 1799 году за эту беспечность он поплатился было престолом. Однако скоро возвратил его себе, благодаря энергии Каролины и других лиц, заинтересованных в сохранении старых монархических традиций. В 1806 году, когда уже приближались старость и слабость, он, казалось, безвозвратно утратил Неаполитанское царство и готов бы был с этим примириться, как с политическим фактом, если бы его не заточили в Сицилию и не лишили спортсменских радостей в богатых дичью и рыбой окрестностях Неаполя. Так или иначе, он, во всяком случае, старался примириться со своим положением и довольствоваться виллой, парками и лесами Фиккуццы. Но жена...
   Зачем эта беспокойная женщина втягивает его в тревожные предприятия? Зачем она заставила его подписать этот проклятый лживо-либеральный манифест и норовит, вопреки английскому влиянию, заставить его опять управлять государством. Бог знает, какие неприятности могут за этим последовать! Конечно, свободнее было бы дышать, если бы можно было устранить англичан. Только тогда, пожалуй, попадешь из огня да в полымя... Он боялся этой женщины, уверенный, что она на все способна. Ведь говорят же, что она из личных видов покушалась отравить наследника престола, своего родного сына, который нынче, по доверенности отца, управляет государством в качестве генерал-викария. Сам Фердинанд считал такое покушение более чем возможным, хотя показывал вид, что не верит молве.
   А этот манифест! Что она с ним сделает? Чем он грозит в будущем? Вечно висящий над головой Дамоклов меч. И при этой мысли король переходил от жалоб на англичан к соблазнительным упованиям: о, если бы эти англичане избавили его от этой опасной до ужаса жены... Конечно, он бы и сам мог найти средства освободиться от нее. Но он не решался, боялся... Да кто ее не боится?
   Покуда Фердинанд все это раздумывал, с противоположной стороны парка, примыкавшей к большой дороге, послышался звук приближавшегося экипажа и треск кучерского бича.
   -- Герцогиня! -- воскликнул он, почувствовав значительное облегчение, -- хоть не в одиночку буду скучать!
   Он быстро пошел по направлению к вилле, приказав Двум своим дежурным придворным следовать за ним.
   Карета герцогини Флоридии остановилась на значительном расстоянии от главного подъезда, у аллеи, которой не было видно из комнат короля. Высокий, мускулистый, элегантный господин, очевидно, англичанин, с рыжими баками, вышел первым из кареты, открыв дверцу. Герцогиня, едва коснувшись его руки, проворно соскочила наземь.
   Она была блистательно красива. Тип сицилийки, обжигающей страстностью не только сердце, но весь организм человека. Огромные, выразительные черные глаза, рассыпающиеся по плечам и спине густые, вьющиеся волосы цвета воронова крыла, крошечный ротик с розоватыми пухленькими губами.
   -- Король, кажется, заметил меня издали, -- обратилась она к своему спутнику, предложившему ей свою руку. -- Я не хочу заставлять его дожидаться меня.
   -- Кто заставляет себя ожидать, никогда не проигрывает, -- отозвался англичанин.
   -- Даже если ожидающий -- король? -- засмеялась она.
   -- Относительно женской красоты в этом отношении нет королей. Все мы ее подданные.
   -- Так что и вы, милорд, относительно меня?
   -- Ваш покорнейший слуга и друг, жаждущий быть вам полезным.
   Шли медленно по длинной аллее, густо отеняемой платанами.
   -- Я должна буду сказать ему, что вы приехали со мной вместе?
   -- Да... если он будет слишком колебаться... Хорошо бы, если бы вы могли намекнуть ему, что я не смел просить его аудиенции, не желая нарушать его удовольствия иметь вас своею гостьей...
   Они опять прошли молча несколько шагов.
   -- Что это вы вдруг так призадумались, герцогиня? -- спросил англичанин.
   -- Думаю, что совет, который вы меня просили дать королю, очень щекотлив, даже опасен, -- отвечала красавица.
   -- Почему опасен?
   -- Возвращение ко двору... королевы означает мое удаление от короля.
   -- Да ведь всего на несколько дней.
   Флоридия подняла глаза и старалась угадать по лицу англичанина его заднюю мысль.
   -- Но зато вы будете вознаграждены в будущем: вы получите возможность стоять еще ближе к королю.
   -- То есть мне предстоит борьба с этой женщиной, которая не остановится ни перед каким средством. Король к ней не питает любви, это правда. Но он ужасно боится ее, и она как-то умеет овладевать его умом и волей.
   -- Вот поэтому-то мы и должны бороться с нею ее же оружием. Это большая ошибка, что мы удалили ее в Кастельветрано, здесь было бы удобнее за нею следить. Необходимо уговорить короля сделать то, чего он сам давно желает, то есть обставить дело так, чтобы ее удаление не только от двора, но и из Сицилии вообще не могло дать Австрии повода к протесту, чтоб Австрия не могла настаивать на ее возвращении сюда... Это будет содействовать умиротворению государства, успокоению короля и также... дорогая герцогиня, вашему возвышению.
   -- Говорят, что этот атаман и молод, и очень красив.
   -- Мужская красота не мое дело. Я знаю, что он блистательно отличался в калабрийской войне с французами, что он сын, только незаконный, какого-то аристократа... Во всяком случае, смелость у него образцовая. Представьте себе, едва он высадился на сицилийский берег, как подрался с английскими солдатами, двух убил и забрался прямо к королеве, которая находилась тогда в своей Черной башне.
   -- Зачем же вы его не арестовали?
   -- А потому, что и мне, и вам, и всему здешнему королевству нужно, чтоб он оставался на свободе, покуда мы не поймаем его в ловушку.
   -- Которую придется мастерить именно мне?
   -- Да, но для вашей личной пользы.
   -- И для того, чтобы избавить Англию от довольно опасного врага.
   -- Англия, -- возразил несколько напыщенно спутник герцогини, -- боится только Бога. Она идет вперед прямым и честным путем, давит только тех, кто пытается ей препятствовать.
   -- Не разбирая средств?
   -- В случае крайности, пожалуй... Между этими средствами есть такие, которые могут содействовать превращению герцогини Флоридии в королеву.
   Красавица почти вздрогнула от удовольствия: Бентинк знал, что она вся проникнута необузданным тщеславием.
   -- А теперь, герцогиня, до свиданья, -- сказал он, -- к вечеру я велю кучеру приехать за вами. Разумеется, если его величество не пожелает играть с вами в шахматы... Он, кажется, их очень любит. Он, говорят, жалуется, что я удалил от него его любимых придворных. Да разве возможно жаловаться, когда он мне же обязан знакомством с прелестнейшей из всех сицилиек.
   Она грациозно улыбнулась, лорд Бентинк, откланявшись, вернулся к экипажу, послал к герцогине дотоле не выходившую из кареты старушку компаньонку и уехал.
   Лорд Бентинк всегда ездил не только без конвоя, но и без лакея. Придворные, знавшие, как ненавидит его королева и как она хитра, дивились его смелости. Он же только отшучивался, объясняя, что его ярко-красные солдаты расставлены везде вблизи его пути очень расчетливо, не только для его безопасности, но и для отвода глаз его врагов, которые не догадываются, что его оберегают, кроме того, и солдаты невидимые.
   Флоридия, как и другие, дивилась бесстрашию английского дипломата, ибо он рассказал ей, между прочим, что не далее, как вчера вечером, к нему на виллу пробрался известный заговорщик граф Бучето, старшина братства св. Павла, имея намерение войти в соглашение с английским правительством по осуществлению в Сицилии либерального переворота. "Но я его приказал арестовать и посадить в тюрьму", -- закончил свой рассказ Бентинк.
   Рассказ об этом эпизоде произвел на герцогиню особенное впечатление, потому что днем ранее граф Бучето предлагал ей самой принять участие в замыслах братства. Теперь она благословляла судьбу, что отказалась, иначе Бентинк не затруднился бы отдалить ее от короля, а, может статься, еще серьезнее навредить ей.

XXIV

Радость Фердинанда IV отравлена: и обожаемая Флоридия заговорила о политике

   Часовой, ветхий бурбонский ветеран, дремотно охранявший вход в королевскую виллу, встрепенулся и чуть было не взял на караул перед фавориткой государя. Обшитый золотыми галунами швейцар с золотой булавой низко ей поклонился. Но она, не обратив на него внимания, быстро прошла вестибюль и поднялась по лестнице. Тем не менее швейцар нагнал гостью и, склонившись очень низко, доложил:
   -- Его величество видели издали карету вашего сиятельства и изволили отложить свой завтрак до вашего приезда.
   Она продолжала подниматься, на первой площадке ее почтительно встретил хорошо знакомый ей мажордом, тот самый, который несколько дней назад встречал королеву Марию-Каролину. С ним Флоридия удостоила заговорить:
   -- Дорога меня ужасно утомила. Прежде всего я хочу кушать.
   -- Госпожа герцогиня имеет в виду провести здесь ночь? -- спросил мажордом.
   -- Право, не знаю. Может быть, государь пожелает закончить партию в шахматы, которую нам помешали довести до конца прошлый раз...
   Они вошли в одну из комнат, обыкновенно отводимых герцогине, которая считала необходимым привести в порядок свой туалет.
   Король между тем нетерпеливо шагал по комнатам, ожидая гостью. Для него это посещение было очень кстати, он истерзался одиночеством, невозможностью ни с кем откровенно поговорить. Сегодня он решился рассказать ей все свои опасения, все свои заботы и посоветоваться с нею. Старый Фердинанд был глубоко убежден в искренней бескорыстной любви к нему этой молодой особы, а также и в ее уме. К тому же она так умела успокаивать его раздражительность, рассеивать его мрачные мысли, забавлять и веселить.
   Ему особенно было дорого в фаворитке отсутствие какого бы то ни было нравственного сходства с королевой. Флоридия это понимала и старалась всеми мерами поддерживать в нем это предположение. Она избегала досаждать ему разговорами о политике и почти во всем с ним соглашалась.
   К тому же, по внешней красоте обе эти женщины были диаметрально противоположны...
   Нетерпение короля возрастало с минуты на минуту. Во-первых, он был голоден, а без прелестной гостьи ни за что не хотел завтракать. Во-вторых, он просто жаждал поскорей с ней увидеться. Не цепляйся он все еще за этикет, связанный с королевским достоинством, он давно бы побежал ей навстречу.
   Тот же дворцовый этикет не позволял ему спросить у прислуги, что задержало гостью. Он даже начинал сомневаться, не обманули ли его собственные глаза; может быть, кто другой приехал. Фердинанд начинал, по своему обыкновению, чертыхаться вслух.
   Наконец дверь распахнулась, и камер-лакей доложил:
   -- Ее сиятельство герцогиня Флоридия...
   Фердинанд не выдержал, громко воскликнул: "Наконец-то, наконец!" -- ринулся к двери и, по внушению своего желудка, не менее энергично повелел подавать на стол сию же минуту.
   Красавица остановилась на пороге; лицо ее выражало неудовольствие, оскорбление. Когда слуга вышел, король по обыкновению прикоснулся губами к ее челу.
   -- Что с вами? -- спросил он тревожно, -- что случилось?..
   Она ответила раздраженным жестом, как капризный ребенок:
   -- Ваше величество очень забывчивы. Едва ли вы когда думаете о вашей маленькой герцогине... Лакеи вашего величества позволяют себе оскорблять ее в вашем присутствии.
   -- Что такое тебе взбрело на ум? -- воскликнул в испуге король, не понимавший, чем провинился. -- Я тебя позволяю оскорблять?! Полно, полно, девочка... Или это ты так болтаешь, чтоб не дать мне времени распечь тебя за то, что ты долго ко мне не шла? Да говори же: зачем это милое личико хмурится?.. -- Он обнял ее, притянул к себе и снова поцеловал в лоб. -- Ну, скажи... Скажи же, что я такое забыл? Чем я мог огорчить тебя?
   -- Ни за что... Если ваше величество забывает обещания, которые ему, как монарху, следовало бы исполнять, то... то я действительно огорчена... Конечно, не за себя, а за моего короля... Эта забывчивость унижает его самого, а не мое достоинство... Но вот, я сказала и не хочу больше вспоминать. Я преклоняюсь перед моим государем по-прежнему.
   Конечно, Фердинанд этим не удовольствовался. Он продолжал допытываться о причине огорчения своей очаровательницы да кстати, между прочим, жаловался на свое одиночество, объяснял, как ее приезд ему радостен. Она казалась растроганной, тоже обняла его, склонила ему на грудь головку и наконец тихо произнесла:
   -- Разве ваше величество не заметили, что камер-лакей, докладывая обо мне, назвал меня ее сиятельством вместо ее светлости.
   -- Ах, черт бы меня побрал! -- воскликнул король, вспомнив, что обещал дать Флоридии титул светлейшей.
   Обещание это он дал в момент пылко разгоревшейся старческой страсти. Остыв же, он решил, что такой титул при настоящих обстоятельствах мог бы возбудить неудобные для него толки. Потом забыл, в надежде, что и она забудет.
   Мажордом доложил, что кушанье подано. Король приказал ему сказать дежурным камер-юнкеру и камергеру, что он освобождает их от обязанности служить при его трапезе.
   Флоридия как будто не перестала еще дуться, сев за стол, и едва касалась яств. К концу завтрака король выслал из комнаты всю прислугу и не без раздражения сказал:
   -- Неужели мне суждено постоянно видеть около себя мрачные, недовольные физиономии! Улыбнись ради Бога, моя девочка.
   -- Ведь не я, ваше величество, недовольна, а вы сами сердитесь на меня за то, что я осмелилась напомнить...
   -- Нет же, нет! Совсем я на тебя не сердит. Только и королю приходится иногда сдерживать свои желания... С титулом надо обождать; воспользуемся первым подходящим случаем... А теперь... так, ни с того ни с сего... это возбудило бы зависть, ревность... Много неприятностей для меня вышло бы.
   -- Я понимаю! Зависти я, конечно, не допускаю. Но ревность?! Ваше величество боится разгневать государыню.
   Фердинанд, не поняв иронии, отвечал:
   -- Что же делать, драгоценная ты моя! Эта женщина всегда на меня наводила страх. А все обрушившиеся на меня несчастия последнего времени еще пуще обострили ее характер. Мы хоть и не живем вместе, а все-таки с ней нельзя не считаться...
   -- И все-таки вашему величеству от этого не легче...
   Король открыл рот, желая что-то возразить; она его перебила:
   -- Знаю, государь, вы скажете, что мое присутствие для вас искупает многое...
   -- Да Бог с ней... пусть живет, как знает, лишь бы меня оставила в покое... А то как ни толкуешь с ней, а в конце концов подчинишься ее власти.
   -- Даже тогда, когда ее власть бывает направлена во вред молодого существа, которое, любя ваше величество, отдалось вам беззаветно и на всю жизнь, -- отвечала герцогиня печально.
   -- Нет, не то. Ты преувеличиваешь; очень преувеличиваешь. Королева превосходно понимает, что никоим образом не может иметь влияния на мои отношения к тебе. Она знает, что невозможно поколебать мое обожание лучшей, прекраснейшей женщины, той, которая отдала мне свою молодость, всю душу свою.
   Он держал в своих руках руки красавицы, целовал их; старческие глаза горели вожделением.
   -- Однако вы, государь, из боязни королевы не решаетесь подписать декрет о даровании мне обещанного титула светлости.
   -- Нет... Я не отказываюсь. Только перестанем теперь этом говорить.
   -- Вы боитесь, что ей это не понравится, -- продолжала Флоридия, предоставляя свои руки в его распоряжение, но не обращая внимания на его слова. -- А королева, сидя в своем Кастельветрано, проделывает Бог знает что, вовсе не справляясь с вашими желаниями. Она интригует, водится с негоднейшими искателями приключений, с ворами, разбойниками. Особенно близка с каким-то проходимцем, который под прикрытием военных подвигов, крови, пролитой за престол и короля, удовлетворяет низменные капризы этой женщины.
   Король немного побледнел; его лицо выражало и презрение, и досаду, и скуку. Он счел необходимым возражать, хотя бы ради поддержания своего достоинства:
   -- Все это англичане выдумывают, потому что ненавидят ее. Она не может забыться до такой степени... Да в ее годы...
   Король недоговорил, вспомнив свои годы и свой tete-a-tete почти с девочкой. Мало ли что случалось; мало ли на что он смотрел сквозь пальцы. Он охотно прощал жене ее эротические капризы. Не ему бы прибегать к подобным аргументам.
   Он перешел к жалобам на ее интриганство, к опасениям насчет либерального манифеста. Черт знает, что из этого может выйти. Последние его... если не друзья, все-таки сторонники, англичане и наследник престола, управляющий нынче царством, ведь и они, пожалуй, отступятся... Статься может, уже отступились... Кто знает, что успела уже проделать с манифестом эта шустрая баба?
   Фердинанд любил простонародные выражения.
   -- Англичане вовсе не ее ненавидят, -- нараспев возразила герцогиня, -- а ее интриги. Им хорошо известно, что женщина, которой должно же быть дорого... ну, хоть просто спокойствие вашего величества, мутит вокруг вас воду, рискует совсем сгубить эту несчастную Сицилию и во все вмешивает ваше имя, государь.
   -- Как? Что? -- испуганно забормотал король. -- Имя мое вмешивает?.. А я сам ровно ничего об этом не знаю... Всюду-то она свою своевластную голову без моего ведома сует. Это ведь она взбунтовала Калабрию, это она втянула королевство в такую жестокую войну... Я тут ни при чем... решительно ни при чем...
   -- Это правда, государь, что вы ни при чем. Но представьте себе, что этот манифест, вами подписанный, будет объявлен.
   -- А ты что же, знаешь о манифесте? -- вскричал Фердинанд, причем лицо его позеленело даже.
   -- Я знаю от лорда Бентинка...
   -- От Бентинка?
   -- Да. Оттого я к вам позднее и приехала. Он был у меня утром, задержал, он и довез меня сюда, он мне все и рассказал. Рассказал, что под влиянием королевы ваше величество подписали либеральнейший манифест. Признаюсь, меня глубоко огорчило, что потомок Людовика Святого и Людовика Великого дал свое согласие на средство, которому он должен бы был противиться, даже если бы ему грозила мученическая участь его свояка, французского короля. Ведь это провозглашение главенства власти народной, несомненно, поведет к восстанию, к ожесточению народа против единственных, существенно поддерживающих вас друзей, т. е. англичан. Ведь только они одни вам доставляли относительное спокойствие. Они настояли на предоставлении наследнику вашего величества полномочий правителя, на удалении Каролины Австрийской. Все для того, чтоб парализовать опасные происки беспокойной женщины, которая, как вы сейчас заметили, виновна и в брожении Калабрии, и в войне. Сицилийцы спокойны, покуда около вас англичане. Но разжечь страсти моих земляков немудрено... И что тогда будет?
   -- Ого-го, да ты, матушка, как по книге о политике рассуждаешь! -- воскликнул изумленный король.
   Действительно, Флоридия никогда еще не касалась политики в беседах с Фердинандом. Намек короля на то, что она говорит теперь со слов Бентинка, заставил ее покраснеть. Однако она продолжала, не смущаясь:
   -- Я говорю потому, что предана вашему величеству, люблю вас, государь, всем сердцем. Если бы я в такую критическую для вас минуту не высказала всего, что у меня накопилось на душе, я была бы недостойна вашего доверия; я перестала бы быть вашим искренним другом, как вы меня называете, и оставалась бы только любовницей...
   -- Ну! Что ты говоришь! Зачем это! Не огорчайся же, душа моя, -- возразил король, которому очень не нравился такой оборот разговора...
   -- Что же! Я бы не стыдилась такого звания; я бы гордилась им... Но только при условии, чтобы мне было предоставлено право оберегать любимого человека, предупреждать его об опасности...
   Убедясь, что невозможно перевести беседу на более приятную тему, Фердинанд решился идти прямо навстречу грозе. Он бросил на стол салфетку, встал, подошел совсем близко к своей любовнице и, глядя ей прямо в глаза, твердо спросил:
   -- Скажи откровенно, это все Бентинк научил тебя мне сказать?
   -- Лорд Бентинк преданный мне друг. Но он еще более предан вашему величеству. Я и не скрываю, что я от него узнала все то, что понудило меня так откровенно заговорить с вами. Но я еще должна добавить, что если будет обнародован манифест, который королева заставила вас подписать... ведь все знают, что она почти силой вынудила вас... вообще все известно...
   -- Известно?! Но каким образом? Мы были одни... Неужели у меня и в спальне сидят шпионы!
   -- Да, и хорошо еще, что шпионы не проглядели такой ужасной вашей ошибки, почти невольной ошибки, но уж чересчур опасной; лорду Бентинку это известно, и он считает крайне необходимым, чтобы этот промах был как можно скорее заглажен. Подумайте, государь, как только ваш манифест будет обнародован, так зашевелятся все либералы, все, кто обратил революцию чуть не в ремесло, кто совершает переворот, прикрываясь вашим же знаменем. Что они прежде всего изгонят англичан -- это неизбежно. И также несомненно, что вслед за тем в Сицилию высадятся французы. Флот Наполеона давно сторожит с той стороны пролива... А их победа... Знаете, к чему приведет победа Наполеона? Ни больше ни меньше, как к присоединению нашей родной Сицилии к французским владениям.
   -- Да, необходимо ее арестовать; если мой генерал-комиссар не решится подписать указ о ее задержании, я сам подпишу, -- воскликнул Фердинанд, задетый за живое.
   Все, что говорила ему герцогиня, являлось как бы комментариями его собственных мыслей, которые мучили его вот уже несколько суток, с того самого дня, когда он подписал роковой манифест. Рассуждения герцогини были ясным выводом из его смутных дум. Ему уже не раз приходило в голову, что каковы бы ни были последствия решенной его женою борьбы -- победа ли англичан, изгнание ли их, -- расплачиваться придется ему: вторжение чужеземцев в Сицилию и присоединение этого последнего клочка его царства либо к английским владениям, либо к наполеоновской империи, смотря по тому, как сложатся обстоятельства. Искать поддержки у России, у Австрии было бы невозможно, как бы он, еще недавно могущественный монарх, перед ними ни унижался. Они никогда не простили бы ему провозглашения резко революционных принципов.
   -- Только такая мера, -- продолжал он с негодованием, -- могла бы хоть до некоторой степени предотвратить окончательную погибель государства, которую подготовила эта ехидна. Иначе вся Европа будет считать меня недостойным носить венец, который угодно было Всевышнему возложить на мою голову.
   Флоридия в душе торжествовала, но приняла опечаленный вид и, с сожалением покачивая головой, возразила:
   -- Нет, нет. Я вам докладывала уже, как глубоко предан вам лорд Бентинк. Но должна сообщить, он считает арест чересчур опасной мерой. Она воспользовалась бы для защиты тем же самым манифестом. Чем бы вы могли доказать, что подписали его против своей воли, что вы не сообщник вашей супруги? Австрия неминуема будет жестоко оскорблена вашим поступком с дочерью Марии Терезии, и трудно даже предвидеть, какие меры она надумает принять против вашего величества. А вы знаете, что в настоящее время монархи, поставленные Богом правителями своих народов, более, чем когда-либо, должны поддерживать между собою твердо братские отношения.
   -- Так-то это так, -- произнес король, подсаживаясь ближе к своей подруге. -- Так! Но что же, однако, делать?
   -- Надо прибегнуть к хитрости: на интриги отвечать интригами...
   -- Не понимаю тебя.
   -- Разрешаете ли вы мне, государь, высказаться безо всякого стеснения, единственно в видах вашей собственной пользы, вашего личного спокойствия?
   -- Разумеется. Когда же я мешал тебе говорить со мной вполне откровенно?
   -- Но прежде скажите и вы мне совершенно откровенно: желали бы вы или нет, чтоб королева навсегда удалилась из Сицилии?
   -- Конечно, желаю. Чем скорее, тем лучше.
   -- В таком случае единственное средство избавиться от нее, не опасаясь, что Австрия будет считать виновным вас...
   -- Да не тяни, ради Бога... Какое средство?
   -- У королевы есть любовник.
   Фердинанд не хотел с этим явно соглашаться, оберегая еще свое и королевское, и супружеское достоинство.
   -- Разве друг, доверенное лицо, сообщник ее кабалистических замыслов... Но какой же у нее может быть любовник!..
   -- Я повторяю, государь, что есть любовник. Надо их подстеречь, получить явные доказательства ее адюльтера. Тогда уже нетрудно будет выслать ее из Сицилии.
   -- Однако! -- более чем изумленно воскликнул король, не ожидавший такого совета.
   Его собеседница понимала, что при склонности короля к колебаниям надо ковать железо, покуда горячо.
   -- Я готова согласиться, что средство резкое, пожалуй, недостойное монарха... Но что же делать! Другого не придумаете для успокоения этой несчастной страны, для предупреждения присоединения Сицилии к английским владениям или вторжения французов... А ведь тогда пострадаете вы, государь... Как пострадаете... об этом излишне распространяться.
   -- Верно. Но дело в том, что я не верю, не могу и не хочу верить тому, что рассказывают про эту женщину ее заклятые враги.
   -- В таком случае оставим наш проект. Наша цель не будет достигнута, зато ваше величество получит возможность убедиться, что ваша супруга... истинная Пенелопа.
   Фердинанду следовало бы возмутиться такой насмешке. Но ему почти польстил намек, что его жена интригует против него из ревности. Он потребовал, чтобы ему рассказали план осуществления предполагаемого средства.
   -- Ваше величество пригласит государыню погостить несколько дней в Фиккуцце. Предлог не трудно придумать: какой-нибудь праздник, большая охота, все равно. Она, наверно, не откажется пробыть с вами некоторое время из-за своих собственных замыслов, рассчитывая и на вашу власть, и на вашу... на вашу, государь...
   -- На мою слабость...
   -- Не совсем. А на вашу доброту. Она, наверно, приедет и, наверно, привезет с собой своего шталмейстера. Чтоб всегда иметь около себя этого молодца, ведь она назначила его шталмейстером своего двора.
   -- Так, значит, он из дворян... принадлежит к аристократии, хотя бы и новейшей. Ведь не с ума же она сошла, чтоб назначить на такое место, как ты говоришь, мужика, атамана разбойников... Я готов допустить, что и в ее годы случается... случаются слабости: простительно. Кто из нас без греха, как сказано в Евангелии... Но назначить шталмейстером своего двора плебея? Нет, нет, я ручаюсь, что она на это не способна... Она помнит, даже чересчур помнит, что она австрийская эрцгерцогиня, королева Неаполя и Сицилии...
   -- Как бы там ни было, а я знаю точно, что она назначила его своим шталмейстером.
   -- Я непременно заставлю ее дать мне отчет в таком чудовищном поступке.
   -- Право, было бы лучше, если бы вы, ваше величество, оставил это покуда без внимания. Дело наше слишком серьезно... Королева, наверно, примет ваше приглашение, прибудет сюда. Все будет устроено так, что обличение будет почти публичное. А затем, государь, вы можете почивать спокойно.
   Фердинанд призадумался, он предвидел немалую для себя тревогу. Этот проект не особенно ему нравился.
   -- Хорошо... только, как ни говори, это предательство, ловушка, -- бормотал он.
   -- А разве все ее замыслы не предательские? -- вскричала герцогиня, раздосадованная, что король сдавался не так легко, как она ожидала. -- Разве она не старается ставить на каждом шагу западни тем, кто сюда пришел для защиты и ее супруга, и ее самой.
   -- Но пойми ты, -- воскликнул король, открывая настоящие причины своего противодействия, -- пойми, что я не хочу оскорблений, не хочу мучительных, тревожных забот! Мне нужен покой. Потому-то я и управление государством передал сыну, потому-то не протестовал, когда англичане удалили от меня моего лучшего друга, бедного д'Асколи, когда они фактически урезали мои прерогативы.
   -- Но вашему величеству в этом деле никаких забот не предстоит. Ваши вернейшие друзья все устроят, нимало вас не тревожа. У них одна цель -- торжество истины и справедливости.
   Король, подумав, согласился наконец.
   -- Так я, пожалуй, готов. Значит, моего вмешательства совсем не потребуется?
   -- До некоторой степени оно будет нужно, только не причинит вам ни малейшего беспокойства.
   -- Это все вам так кажется, милая ты моя девочка. Вы воображаете, что так легко заманить ее в западню, накрыть на месте преступления. Вы хотите бороться лукавством с ее ухищрениями -- и жестоко ошибетесь в ваших расчетах. Ведь вы не знаете ее. У нее душа не человеческая, а сатанинская какая-то. Она способна совершать самые возвышенные, геройские поступки так же, как способна к отвратительнейшей низости. Иногда она, как орел, взлетит за облака и вдруг неожиданно, как ехидна, ползает в грязи. Она всякого человека насквозь видит... Правда, случается иногда, что она поддается влиянию какого-нибудь дурака из ее придворной челяди. Но все-таки не услаждайте себя надеждой быстро ее победить. Имейте в виду, что если она заподозрит вашу ловушку, то я и представить себе не могу. До чего она может дойти. Я в таком случае...
   -- Вы не вступились бы за меня? Не защитили бы меня от ее ярости? -- вкрадчиво произнесла Флоридия, обвивая руками шею короля и прижимаясь лицом к его лицу. Она верно рассчитала: сладостное ощущение постепенно, но быстро ослабило его последние опасения. Он как бы махнул рукой на них...
   -- Однако, -- обратился он через несколько минут к своей собеседнице, указывая на стол, -- мы с тобой еще поклевать путем не успели. Жареные фазаны совсем остыли... а все-таки рекомендую: они заслуживают еще твоего внимания.
   -- Вы всегда меня будете любить? -- спрашивала красавица, целуя его в седые волосы. -- Всегда так же крепко, как теперь?
   Король ничего не ответил, но, доедая фазана, глядел на нее такими глазами, что слова были бы излишни.
   -- Ах, Фердинанд! Фердинанд! -- вздохнула герцогиня, -- если бы я только могла всегда быть с тобой! Как бы я берегла тебя, как бы тебе спокойно жилось.
   -- Кто знает, -- наконец отозвался он. -- Все может еще случиться. Не так ведь еще я стар...

XXV

Гибель калабрийских партизан. -- Тактика английского посла. -- Альма спасена

   Возвратимся к калабрийцам, вызванным Каролиной в Сицилию и не дождавшимся чести видеть свою королеву. Их, как мы знаем, скопилось около двух тысяч, кой-как ютившихся на прибрежной Сегестской равнине. До роковой ночи, описанной нами выше, у них были надежды, что непосредственные заботы королевы обеспечат их существование и дадут возможность сформироваться в боевые отряды. После же неудачной экскурсии ее величества к месту расположения своих калабрийцев все упования рушились. Им стало известно, что сама королева обратилась в бегство с половины пути, что полковник Рикардо, едва назначенный их командиром, исчез вместе с государыней. Лучшие люди отряда, конвоировавшие экипаж ее, покинутый теперь на дороге, тоже словно в воду канули.
   Мелкие шайки калабрийцев, прятавшиеся среди холмов около Сегесты, были без труда рассеяны англичанами. Бентинк, знавший обо всем происходившем, выслал нарочно целый полк "вареных раков", как звали в Сицилии великобританских солдат, носивших -- и носящих доселе -- пурпурного цвета мундиры.
   Несчастные не пытались даже сопротивляться; они разбежались кто куда мог, бродили по чужой, неизвестной им стране, плохо вооруженные, еще хуже одетые, голодные. Счастливцы, успевшие пробраться к морскому берегу, питались надеждой, что найдут какое-нибудь суденышко, на котором могут переплыть в родимую Калабрию. На сочувствие, а тем более на содействие местного населения эти пришельцы рассчитывать не могли. Сицилийцы, соплеменники и соседи калабрийцев (их разделяет только узкий Мессинский пролив), преданы одному и тому же королю; но они горды, самонадеянны и вмешательство калабрийцев в свои расчеты с англичанами считали оскорблением, как ни жаждали освободиться от последних. Они надеялись только на самих себя. Местные простолюдины отказывали пришельцам в куске хлеба. Многочисленные члены тайных революционных обществ усматривали в них помеху.
   Королева сделала большую ошибку, пригласив этих несчастных, оторвав их от родимых гор, не предусмотрев последствий, а главное -- поддавшись обману со стороны своих агентов, вербовавших и перевозивших калабрийцев. Она снабжала этих агентов крупными суммами, вполне достаточными для вооружения и содержания людей. Но агенты клали себе в карман львиную часть, а люди бедствовали во всех отношениях.
   Разогнав калабрийские шайки около Сегесты, высланный англичанами для этого полк поспешно вернулся в Палермо, оставив для надзора на месте незначительное число солдат. Полк был поспешно вызван в столицу к открытию экстренных заседаний парламента, собравшегося для утверждения законов об увеличении налогов на зерновой хлеб. Правительство (т. е. английская партия) опасалось народного возмущения, которое, как говорили, подготовляется братством св. Павла. Слухи были основательны, и лорд Бентинк, конечно, не желал, чтобы его застали врасплох.
   В местности, где еще бродили в одиночку калабрийцы, была оставлена всего одна рота. Бояться калабрийцев было уже нечего, однако патрули появлялись постоянно там, где пытались сходиться вместе несколько побежденных. Дня не проходило без стычки англичан с беглецами в гуще какого-нибудь леска. Тактика англичан заключалась в том, чтобы все более и более стягивать круг, в котором ютились калабрийцы, и заморить их голодом.
   Что касается той дюжины "лучших людей", которых Рикардо выбрал для конвоирования королевы, -- то они находились вне этого круга и с солдатами не дрались, когда Каролина ускакала в сопровождении своего шталмейстера, оставив не только карету, но и свою подругу Альму на попечении конвоя под началом Пьетро Торо.
   Едва королева и Рикардо скрылись в чаще леса, как раздалось около пункта, где осталась конвойная группа, несколько выстрелов, и при свете утренней зари за зеленью деревьев обнаружилось столько подвижных пурпурных пятен, что Торо и товарищи, как смелы они ни были, решили, что сопротивление было бы бесполезной нелепостью. К тому же на их попечении осталась юная герцогиня Фаньяно. Они решили рассеяться по лесу. Пьетро Торо сопровождал Альму, которая даже на мула не успела сесть. Почти все утро они пробродили по невидимым тропинкам и наконец добрались до каких-то необитаемых развалин. Туда раньше их успели скрыться двое из конвойных. Они сообщили Торо, что в старом здании есть две-три сохранившиеся комнаты. Позднее, днем, сюда собрались и все остальные конвойные; частью их разыскали в лесу и привели товарищи, некоторые сами отыскали приют благодаря своему горному чутью.
   Здание было окружено хорошо сохранившейся каменной стеной. Из-за нее, в случае нападения англичан, калабрийцы рассчитывали по возможности защищаться. Вода была в колодце; но сначала еды не предвиделось. Однако благодаря изворотливости и прозорливости Торо, Магаро и Вольпино были ограблены безнаказанно возы со съестными припасами, ехавшие на соседний базар. Англичане просмотрели эту проделку.
   Впрочем, англичане едва ли знали об этом притоне калабрийцев, будучи уверены, что не сегодня-завтра партизаны либо постепенно перемрут с голода, либо сдадутся. Вообще Бентинк не любил без явной пользы растрачивать своих солдат. Он приказал английским командирам только в самых крайних случаях прибегать к оружию. К тому же он полагал, что не следует заводить много шума из-за преследования калабрийцев, потому что легальных доказательств их участия в кознях королевы все равно нельзя представить; следовательно, нельзя добиться изгнания ее из Сицилии.
   Английские дипломаты в то время относительно Сицилии держались таких принципов: не давать другим европейским державам ни малейшего повода предполагать, что вмешательство Великобритании в дела Бурбонской династии было неприятно для самих Бурбонов. Факт же призыва супругой бурбонского короля Фердинанда IV калабрийских подданных для того, чтобы они помогли Сицилии и ее королю освободиться от англичан, явился бы явным доказательством противного.
   Королеву английская партия надеялась, как мы уже видели, убрать из Сицилии при помощи более надежного средства. Если Европа и узнает, что английские солдаты иногда подстреливают какого-нибудь туземца, то это может быть объяснено необходимостью: дескать, подозрительный бродяга, сопротивлявшийся законным властям. Но, как значится и в инструкциях английского министерства того времени, должно избегать подобных случаев, дабы не раздражать местного населения и не возбуждать завистливого негодования против Великобритании европейских держав.
   Более недели провели в найденной ими развалине бывшие конвойные. Альму охраняли и успокаивали, насколько было возможно. Особенно тепло относился к ней старый Пьетро Торо. Она очень ценила его доброту; но он понимал, что эту девушку необходимо как можно скорее возвратить к королеве, тем более что в случае весьма вероятного столкновения с "вареными раками" она будет для калабрийцев помехой и обузой. Торо через одного из товарищей подал весть о местопребывании Альмы полковнику Рикардо, жившему в Кастельветрано. Рикардо, давно беспокоившийся в неизвестности, захватив с собою нескольких смельчаков, явился к убежищу калабрийцев. Однако англичане выследили его и узнали, где скрываются беглецы, и поспели к развалинам одновременно с Рикардо.
   Произошел упорный бой. Некоторые калабрийцы были убиты. Но Торо и полковник уцелели, и последнему удалось наконец привести свою двоюродную сестру к королеве.

XXVI

   Фердинанд IV приглашает супругу к себе на праздник. -- Сомнения королевы
   Королева приняла Альму очень радостно, даже слишком радостно, суетливо, восторженно, словно желала скрыть или заглушить мучившую ее ревнивую подозрительность. Несомненно, ей было приятно, что Альма вернулась цела и невредима. В противном случае ей, королеве, пришлось бы объяснять другим многое для себя невыгодное; она являлась бы виновницей гибели молодой девушки, принадлежащей к одной из лучших аристократических фамилий, девушки, которая безропотно последовала за ней в Сицилию, разделяла опасность, которой она доверяла и которая преданно оправдывала доверие своей монархини.
   Мучило, однако, Каролину то, что Альма в данном случае была обязана своим спасением Рикардо, что они, долго оставаясь вдвоем при весьма исключительных обстоятельствах, могли переговорить о многом, чего ранее не позволяли себе касаться. Кто знает, может быть, они узнали, что любят друг друга. Правда, она ни в чем не могла упрекнуть Альму. Альма по-прежнему выполняла безупречно свои обязанности. Но в ней проявлялась какая-то подозрительная холодность. Правда, королева чувствовала в глубине души некоторую благодарность к юной герцогине, по крайней мере за прошлое. Все-таки ревность заглушала благодарность. Она готова была бы пожалеть Альму относительно любви к Рикардо (в которой сама была уверена), если бы только могла также увериться, что красавец калабриец не отвечает на эту любовь.
   Но в том-то и заключался ужас для Каролины, что в равнодушии ее любовника к его кузине она никак не могла себя уверить. Она, чтобы иметь Рикардо ближе к себе, назначила его своим шталмейстером, а он словно нарочно появлялся в ее (королевы) присутствии только тогда, когда того требовал придворный этикет, всегда почти одновременно с прочими придворными. Она не могла и за это упрекать его в глаза, хотя ей было тяжело себя сдерживать. Тем более, что и он, как Альма, глубоко почтительно, но холодно относился к ней с некоторых пор. Она жаждала так или иначе убедиться, разлюбил он ее или нет. Забота об этом часто заглушала в Каролине ее политические заботы. Притом охлаждение Рикардо и Альмы усиливало гнетущее ее чувство нравственного одиночества, особенно обострявшееся неудачей, которые ее преследовали.
   Никакое предприятие ей не удавалось. Калабрийцы, как войско, были раздавлены; те из них, которые попали в плен, откровенно сознавались, что их приглашали и перевозили в Сицилию агенты, уполномоченные ее величеством.
   Заговор братства св. Павла был обнаружен, а следовательно, и восстание в Палермо народа против повышения налога на хлеб было подавлено английскими войсками без труда. По требованию Бентинка в Сицилии было вновь высажено два великобританских полка.
   Каролине оставалось только ожидать ответа на предложение, сделанное ей императору Наполеону. А Наполеон, очевидно, не торопился вступить в переговоры с бывшей неаполитанской королевой, будучи занят приготовлениями к походу в Россию.
   Чтоб освободиться, по крайней мере, от нравственного мрака, чтоб облегчить муки ревности, она наконец решилась вызвать Рикардо на объяснение. Она послала за ним, приняла его в своем уютном кабинете и посадила рядом с собой.
   -- Здесь нас никто не может слышать, -- заговорила Каролина. -- Открой мне свою душу. Скажи, почему ты избегаешь оставаться со мной наедине? Я каждый вечер жду тебя. Я вижу, что ты хитришь со мной, делаешь вид, что даже не догадываешься о тревоге в сердце моем.
   Он слушал бесстрастно и ответил холодно, твердо:
   -- Я посвятил мое существование вашему величеству; я даже готов влачить для этого постыдное существование, как мне это ни тяжело... Я говорю постыдное, потому что при настоящих обстоятельствах я не могу постичь, к чему нужны вашему величеству мои руки, мое сердце и моя храбрость. Им приходится гнить в унизительном для меня бездействии. Во главе моего отряда -- я был солдатом; здесь же при дворе -- я только мишень для двусмысленных взглядов придворной челяди.
   -- Ага! Когда мужчина приходит к подобным выводам, значит, он больше не любит, -- вполголоса произнесла королева, чуть не задыхаясь от волнения.
   В эту минуту мажордом постучался в дверь кабинета, громко произнеся: "Курьер от его величества, короля".
   -- От короля? -- побледнев, сказала королева, -- что бы это значило?
   -- Во всяком случае, вашему величеству следует поспешить принять его.
   Она приказала ввести посланца. Вошел камергер Фердинанда IV и, с низким поклоном приблизясь к государыне, подал ей на серебряном подносе большой конверт с несколькими большими красными печатями.
   Королева, стараясь скрыть свое волнение, ответила любезной фразой и, отпустив придворного, стала читать послание мужа.
   Рикардо хотел было тоже удалиться, она задержала его и сообщила, что король приглашает ее в Фиккуццу.
   То было приглашение, внушенное Фердинанду герцогиней Флоридией. Государь решился устроить пышный праздник в обширном парке своей виллы Фиккуццы. Вся сицилийская знать, все английские дипломаты и офицеры получили приглашения. Все дивились такой затее короля, жившего уже несколько лет почти отшельником. Тем более дивилась Каролина. Сначала приглашение поставило ее в тупик. Но, внимательно перечитав письмо, она решила принять приглашение: письмо было написано убедительно и ласково; главное же, она, сознавая опасность своего политического положения, хотела воспользоваться свиданием с супругом и людьми, имеющими на него влияние, дабы яснее понять положение дел, а, может быть, и придумать какой-нибудь новый ловкий ход в своей игре с Бентинком.
   Она сообщила Рикардо о содержании письма и о своем согласии на просьбу мужа. Рикардо позволил себе скромно одобрить ее решение, вовсе не подозревая, что усиливает этим ее волнение. Она же, словно гроза, разразилась:
   -- А, вот как! Ты радуешься, что тебе не нужно будет ко мне появляться, что ты будешь свободен. Что я не буду помехой твоей любви!
   Он побледнел, хотел было протестовать. Но эта женщина в своем унизительном гневе казалась ему столь жалкой, что он решился промолчать. Она же продолжала громить его:
   -- Что ты мне толкуешь о двусмысленных взглядах моих придворных, об унизительности твоего положения! Совсем не от этого ты постоянно избегаешь меня... И к чему ты лжешь, к чему ты лукавишь? Будто я не понимаю, что у тебя на сердце? У тебя и... и у той, которую я за последнее время считаю моим злейшим врагом... Она останется здесь, ты тоже... Нет, нет, ни за что...
   -- Я, государыня, буду там, где вы мне прикажете.
   -- Ты бы поехал со мной в Фиккуццу? -- спросила она, как будто начиная успокаиваться ввиду его невозмутимости.
   -- Если вашему величеству будет угодно мне приказать... Я осмеливаюсь, однако, доложить, что мое присутствие там может подать повод к пересудам. В Кастельветрано, при вашем дворе, я ваш шталмейстер. Но я не знаю, изволил ли государь утвердить меня в этом звании.
   Каролина несколько минут сидела в глубокой задумчивости.
   -- Это так... И только это стесняет тебя?.. Не спрашивай меня, почему, зачем я так дорожу тобой.
   И она долго и горячо говорила о преследующих ее несчастиях, о друзьях, на каждом шагу готовых предать ее, об ее уверенности в непоколебимости его благородства, как верноподданного, о его доблести, как воина. Снова возвращалась к жалобам на одиночество в борьбе со всеми, на унижения и наконец разрыдалась.
   Он понимал, что то не были слезы душевной печали; что она плакала с досады на его сдержанность, негодуя на свое собственное бессилие воздержаться от унижения даже перед своим любовником... И все-таки он жалел эту женщину, доставившую ему столько, правда, исключительно чувственных, но пылких наслаждений... Он чувствовал себя почти виноватым перед нею, хотя и не сознавал за собой вины. Потом, в надежде успокоить ее, спросил по своей обязанности шталмейстера о распоряжениях насчет поездки в Фиккуццу. Вероятно, ей показалось, что Рикардо сдается; она положила руку на его плечо и молвила:
   -- Я думаю, что там мы будем спокойнее. Мои комнаты в нижнем этаже, выходят прямо в сад... Понимаешь?..
   Она прижалась к нему, стала ластиться. И опять его молодая кровь закипела. На повторенный ею вопрос: "Ты поедешь туда?" -- он был не в силах не ответить "да".
   -- Ты, около полуночи, -- шептала она трепетными устами, почти касавшимися его губ, -- будь около моих окон. Я буду ждать...
   И он опять невольно отвечал на ее ласки новым обещанием. Его же ласки, успокаивая ее возбуждение, словно ободряли весь ее организм и мозг, Она чувствовала, что теперь вновь может хладнокровно обсуждать политическое положение, и короля, и свое, дальнейший план своих действий, что она проникновеннее способна наблюдать за врагами, окружающими государя, с которыми непременно придется встретиться в Фиккуцце, и искуснее бороться с ними.
   Она не ошибалась. Только не принимала в соображение, что за последние годы ее нервы слишком легко возбуждались, достаточно было ничтожнейшего повода, чтобы мгновенно переменилось ее настроение...

XXVII

Королева у короля. -- Герцог Фаньяно сообщает дочери о ловушке, приготовленной для ее величества

   В Фиккуцце ее величество была встречена со всеми подобающими ей почестями. Сам Фердинанд IV, окруженный блестящей свитой придворных, встретил супругу внизу парадной лестницы; крепко обнял, расцеловал ее; предложив ей свою руку, сам отвел в приготовленные для нее апартаменты и спросил, довольна ли она ими.
   Конечно, она была довольна. Это были те самые комнаты, о которых она говорила Рикардо: окна и двери выходят в сад, пестреющий и благоухающий роскошными цветами.
   Оставшись одна, она внимательно вгляделась во все окружающее, дабы определить, возможно ли будет калабрийцу проникнуть незамеченным в ее жилище. Результат ее исследования оказался благоприятным. Сад на ночь замыкался решетчатыми воротами, но через них очень легко перелезть. От ворот к ее окнам вела садовая дорожка. Свои окна она только притворит.
   Насчет Альмы она уже договорилась. Герцог Фаньяно находился в числе придворных, встречавших королеву при въезде. Он выразил живую радость при виде дочери, ясно дал понять, что хоть на эти несколько дней желал бы постоянно с нею оставаться, и Каролине было легко, не возбуждая никаких подозрений, согласиться на желание отца, чтоб дочь помещалась в комнатах, занимаемых им самим, хотя для нее была отведена спальня на половине государыни.
   Тем временем съезжалось множество гостей. Вся сицилийская родовая знать, высшие чины английского войска и посольство. Конечно, сам Бентинк был налицо. На первый день королем был назначен большой парадный обед. На другой день предполагалась охота. Гости, приглашенные на охоту, должны были ночевать в королевской вилле.
   Как только герцог Фаньяно остался наедине с Альмой в своих комнатах, он неосторожно посвятил ее в тайны двора.
   -- Да, дочка моя милая, я должен наконец откровенно с тобой побеседовать. Я не могу больше жить без тебя... Ну, и обстоятельства так складываются, что, если слухи, которые здесь носятся, справедливы... через несколько дней ты наконец вернешься ко мне... Любовь к своему государю, преданность к королеве -- все это, разумеется, прекрасно... Но когда у тебя есть отец, а у него, кроме тебя, никого нет на свете, то не мешает и о нем подумать.
   -- Я вас не совсем понимаю...
   -- Не понимаешь? А тебе, я думаю, лучше моего известно, -- он подсел к дочери и говорил едва слышно. -- Ведь ты не станешь отрицать, что ее величество совершила целый ряд непростительных и непозволительных... непозволительных проступков.
   Герцог приписывал Каролине и войну, и бегство Бурбонов из Неаполя, и сицилийские волнения, которые пришлось подавлять англичанам.
   На эту тему он неоднократно и прежде заговаривал с Альмой. Он не скрывал от нее, что, по различным своим соображениям, а главное потому, что королева утратила всякий престиж и власть, он втайне уже перешел на сторону английской партии, что Бентинк ему обещал очень видное и выгодное положение, если он и его дочь совершенно устранятся от двора королевы. Однажды он уже намекал дочери на возможность ее брака с английским аристократом, родственником Бентинка. Об этом молодая девушка и слышать не хотела, так что Фаньяно решил до поры до времени не поднимать щекотливого вопроса. Не касался он этого и сегодня. Но зато о королеве отзывался резко, как никогда прежде, с полным презрением.
   -- Да, -- заметила Альма, -- но она жестокими страданиями искупает свои ошибки.
   -- Ах! Ты не знаешь. Страдать! Да как же такой женщине не страдать: сама кругом виновата. Но если ты воображаешь, что она в чем-нибудь раскаивается, то жестоко ошибаешься. Все жестокости, совершенные ею, вся кровь, пролитая по ее приказанию, -- нимало не смущают ее. Беда, если она вновь добьется власти и станет фактически королевой. Она все начнет сызнова и будет мстить по-прежнему. И мне, я уверен, достанется. Она не знает ни сожаления, ни благодарности.
   -- Мне очень больно, отец, что вы, один из первых представителей высшего дворянства, так отзываетесь о государыне.
   -- Потому что благодаря ей я разорен. И если ты не покинешь этой женщины...
   -- Добровольно? Никогда. Особенно если вы, как мне кажется, все еще держитесь намерения относительно устройства моей будущности, на которое намекали несколько дней тому назад...
   Герцог понял, что на этот счет ему надо быть весьма осторожным.
   -- Ты не хочешь, -- продолжал он, помолчав, -- и в этом отношении я не могу идти против твоей воли. Что же касается остального, то я должен тебе сказать, что ее вынудят совсем удалиться. Если же она удалится, то для тебя не будет никакого резона оставаться при ней. Так ведь? Тогда ты вернешься к своему бедному отцу и, надеюсь, будешь любить его больше, чем ту женщину.
   -- Но я ее и не люблю, -- вдруг невольно вырвалось у Альмы. -- Я только вижу в ней представительницу монархического принципа, в который верю; я выполняю мой долг...
   Герцог был очень обрадован этим необдуманным признанием своей дочери.
   -- Ну, да! -- воскликнул он. -- Я всегда был уверен, что такое благородное, чистое существо, как моя Альма, не может любить особу, которая даже не умеет охранять тебя от соприкосновения со всякими скандальными мерзостями... Ведь о ней всем все известно. Ты вот покраснела: значит, и тебе известны ее грязные отношении к... к кому? Не знаю... Но, говорят, она приблизила к себе одного из свирепейших проходимцев, которые опозорили наше имя, скомпрометировали наше положение... Ты даже побледнела от негодования теперь... Ты видишь, в какую пучину бесстыдства она пала. А ты, моя милая чистая девочка, приходишь в постоянное соприкосновение со всеми этими ужасами. Но... -- Фаньяно еще ближе придвинулся к дочери и еще тише заговорил ей на ухо: -- Но не беспокойся. Они попадут в западню. Все, кажется, готово. Я полагаю, что и все эти празднества устроены для того, чтобы вернее нанести удар. Только ради Бога, дитя мое, ни слова... ни-ни... Не то и я погибну. Англичане мне не простят; они и то не решаются еще доверяться мне, именно потому, что ты всегда при королеве. Им бы хотелось, чтоб через тебя я мог по крайней мере получать некоторые сведения...
   -- То есть чтобы я шпионила! -- с негодованием воскликнула молодая девушка.
   -- Ну, нет, нет. Как тебе такое резкое слово могло в голову взбрести... Совсем не то. Достаточно, если ты будешь нейтральна. Ты вот сказала мне, что не любишь этой... этой женщины. А разве ты можешь ее уважать? Ведь не можешь? Только чувство долга привязывает к ней тебя. Так что, случись нечто отталкивающее тебя от нее, ты можешь покинуть ее безо всякого угрызения совести... Я теперь отлично понял, что тебя связывает с ней твоя преданность монархии, сознание обязанности... словом, отвлеченный принцип, а вовсе не уважение. Я это понимаю; ничего против этого не имею... Даже хвалю.
   Она внимательно слушала, но остерегалась возражать, чтобы опять не проговориться. "Однако о какой западне говорит отец? -- думалось ей. -- Может статься, в эту ловушку должен попасть и Рикардо". А герцог продолжал шептать:
   -- Словом, их накроют сегодня ночью!
   -- Сегодня ночью?!
   -- Да, если удастся. Во всяком случае, не сегодня, так завтра. Мы все предупреждены. Мы наготове.
   -- Но что же такое замышляют, Боже мой? -- испуганно вскричала Альма.
   -- Никакого зла ей не причинят. Не пугайся, не бледней, бедняжка. Я тебе говорю, ты можешь быть спокойна. Устраивается маленький скандальчик, после которого ей положительно невозможно будет более оставаться в этой несчастной Сицилии, где по ее милости, -- впрочем, как и раньше в Неаполе и Калабрии, -- пролито столько человеческой крови. Хуже всего, что она помешала королю принять довольно удобные мирные условия от Наполеона.
   -- Ну, а что же с ним сделают? -- слабым голосом выговорила Альма, чувствуя, что она близка к обмороку.
   -- С кем "с ним"?
   -- С тем, которого вы называете ее сообщником?
   -- Ах, с этим проходимцем... У него накопилось немало счетов с англичанами. Его предадут суду, приговорят к казни и повесят. С этим господином нечего церемониться.
   Молодая девушка была ни жива ни мертва. Она решительно не знала, как ей следует поступить. Открыть отцу все, что она знает о Рикардо, что к нему чувствует? Но это усилит опасность, которой подвергается любимый ею человек. Открыть все, что она узнала, самой королеве? Но Каролина не поверит ей и заподозрит ее саму в ревности, в ухищрениях...
   Между тем приближалось время парадного обеда, а она не успела даже одеться. Чувствуя себя совершенно подавленной, она спросила отца, нельзя ли ей остаться в своей комнате под предлогом нездоровья. Фаньяно, уже раскаивавшийся в своей излишне откровенной болтовне с дочерью, обрадовался, что на этот роковой вечер может удержать ее от встречи с королевой, и охотно согласился.
   Оставшись одна, она могла спокойнее разобраться в мыслях. Она поняла теперь, почему королева предложила герцогу поместить дочь в его комнатах. Потому, что близость спальни чтицы в эту ночь ее стесняла. Каролина ждала к себе в эту ночь Рикардо. Значит, в эту же ночь и должен произойти скандал.
   Девушка не знала, на что решиться, но твердо сознавала, что обязана так или иначе спасти от позора самую энергичную представительницу монархизма, а главное -- спасти от виселицы человека, которого она, Альма, любит с детства.

XXVIII

На краю позорной бездны

   Было уже за полночь, когда Каролина Австрийская, покинув парадные залы, наполненные высшей аристократией, проследовала в свои апартаменты. Ее сопровождали, согласно правилам этикета, высшие чины двора обоего пола. Она простилась с ними; с помощью камеристки сняла бальное платье, облачилась в кокетливое ночное неглиже, отпустила прислугу и стала ждать.
   Она осталась довольна вечером. Фердинанд IV был с ней более, чем когда-либо, не только любезен, мил, даже как будто особенно доверчив. Бентинк старался относиться к ней с таким предупредительным вниманием, что ей удалось слегка испытать его в разговоре и убедиться, как ей казалось, что лукавый британец, окружающий ее целой сетью шпионства, не знает ничего о ее сношениях с французским императором. У нее возродилась надежда на возможность довести до конца начатые переговоры. И тогда она покажет свою мощь английским интриганам.
   Однако приятное политическое, так сказать, настроение, вынесенное из бесед с королем, с великобританским послом, с многими влиятельными лицами, начинало затмеваться опасением: а что, если Рикардо и сегодня не придет?
   Она сидела в спокойном кресле своей просторной уборной, ждала и прислушивалась. Обширный покой выходил прямо в сад на веранду; она сама притворила окна и внутренние ставни, но не заперла задвижек. За дверью, ведущей в спальню, скрываемой штофной драпировкой, как и за массивными резными дверями, ведущими в целый ряд парадных комнат, все было тихо. В саду царствовало полное безмолвие.
   Из дальних концов дворца-виллы сначала слышалось обычное движение, изредка долетали голоса; мало-помалу все стихло. А он все еще не появлялся. До некоторой степени она считала промедление благоразумной с его стороны осторожностью, а потом начала волноваться. Она поднялась с кресла, остановилась перед огромным венецианским трюмо и полюбовалась своей действительно эффектной, привлекательной наружностью.
   -- Нет, я напрасно тревожусь, -- самодовольно подумала она. -- Он не может меня не любить. Это просто глупо с моей стороны ревновать к какой-то девочке-простушке. Остерегался приходить потому, что действительно было неудобно в Кастельветрано.
   Она приблизилась к ставне, сквозь щель взглянула в сад, и ее сердце забилось: к веранде беззвучно приближалась тень стройного мужчины. Она приотворила ставню, Рикардо вошел в комнату.
   -- А, наконец-то! -- воскликнула она, едва сдерживая радостный крик. -- Ты мой! Что мне за дело до всего остального!
   В этот момент никто не узнал бы в Каролине властной, тщеславной королевы, без раскаяния ненавидевшей все, что ей становилось поперек дороги, и не задумываясь пролившей столько крови. В этот момент это была красавица, вся трепетавшая страстью, женщина, которая за час любви могла бы броситься в бездну и погибнуть.
   -- Иди, иди ко мне, милый, любовь моя! -- шептала она, плотно заперев окна на веранду, привлекая его в свои объятия.
   Но он не отвечал восторгом на ее восторг. Он был задумчив, почти мрачен.
   -- Что же с тобой? -- продолжала она, еще крепче прижимая его к своей груди. -- Разве ты не рад?.. Я, видишь ли, все забыла. Все!.. Не хочу ни о чем думать. Только о тебе одном... Сколько бессонных ночей я провела без тебя... Однако, что же с тобой?..
   -- Я боюсь, -- отвечал он, видимо напряженно прислушиваясь ко всякому шороху.
   -- Боишься! Ты, который никогда не знал страха. Мой бедный Нельсон [английский адмирал, герой Трафальгара. В первые годы XIX века, после возвращения в Неаполь (1799 г.) Фердинанда и Каролины под покровительством кардинала Руффо, Нельсон, командуя английской эскадрой, помогал Каролине подавить остатки революции. Он был весьма близок к королеве. -- Примеч. перев.] говаривал, что не знает, из чего делается страх.
   -- Я не за себя боюсь, а за вас.
   -- За меня?
   -- Тише, -- воскликнул он и словно окаменел, прислушиваясь. -- В парке есть люди...
   -- Да нет же, вздор. Теперь все давно спят... Да и кто посмеет переступить порог моих комнат.
   Он не выходил из своей задумчивости.
   -- Ты просто не любишь меня больше... Не любишь! -- воскликнула Каролина, по своему характеру быстро переходившая от одного настроения к другому, противоположному. -- Не любишь. Так зачем же ты пришел? Чтоб насмеяться надо мной. Может быть, и ты называешь меня тигрицей?.. Да, когда было нужно, я не одну голову отправила на плаху... Берегись! Моя любовь может обратиться в ненависть. Ты, как многие, считаешь меня униженной, обессиленной... Увидим, берегись!..
   -- Вы для меня всегда были и будете моей государыней, -- возразил он почти рассеянно, потому что еще напряженнее прислушивался к ночным шорохам, которые ему казались слишком внятными в такую глухую пору.
   -- В эту минуту здесь нет ни государыни, ни королевы. Здесь только женщина, которой стало больно от твоей холодности, от какой-то нерешительности твоей. Ты говоришь с женщиной и должен открыть, что у тебя на сердце.
   -- В таком случае я должен вам сказать, что вот уже трое-четверо суток за мной днем и ночью по пятам следят какие-то странные люди, и в Кастельветрано, и сегодня здесь, в Фиккуцце. Днем это какие-то нищие, погонщики мулов, разносчики. Ночью, как только выйду из дома, я вижу прячущиеся от меня на некотором расстоянии тени... Меня они не обманут, я вижу, что это ряженые, и полагаю, что шпионы. Я стараюсь быть осторожным. И, признаюсь, сделал большую неосторожность, придя теперь сюда... Но я вам дал слово, и, кроме того, мне казалось необходимым предупредить вас: что-то против вас замышляют, государыня... За мной следят, имея умысел против вас... Я -- что же! Маленький человек, до которого английским шпионам, казалось бы, и дела никакого нет. Дай Бог, чтобы я ошибался... Но я боюсь, что вам грозит опасность.
   Она слушала, то недоверчиво улыбаясь, то хмурясь. Она хорошо понимала, что ее возлюбленный не за себя боится, а за нее, и тем не менее негодовала, что ему не чуждо чувство страха. Ей мнилось, что, люби он ее в самом деле, он не поддавался бы тревоге и к ней самой, по крайней мере, ни в коем случае не относился бы так холодно.
   Злоба и оскорбленное самолюбие боролись в ее сердце. Рикардо оставался для нее преданнейшим человеком, испытанно верным подданным; принадлежа к ее политической партии, он, наверно, пожертвует жизнью, отстаивая ее интересы, но... но он не был уже более ее любовником. Она напрягала свои мысли, чтобы придумать выход из такого тяжелого положения. Наконец суровым, презрительным тоном сказала:
   -- Никакой опасности я не боюсь. Вы, может быть, запамятовали, что Мария-Христина Австрийская, королева Неаполя и Сицилии, страха никогда не знала?
   Она еще не успела договорить, как из-за занавески, отделяющей спальню от уборной, почти вбежала Альма в большом волнении и, почти задыхаясь, словно приказывая, произнесла:
   -- Спасайтесь, как можно скорее спасайтесь!
   -- Это вы мне устроили ловушку? -- с негодованием отозвалась королева, кидая злобные взгляды то на Альму, то на Рикардо. Ей представилось, что молодые люди искали ее погибели.
   -- Не мы, а другие, -- вся трепещущая, возразила Альма. -- Все равно, спасайтесь. Видите, что у меня и платье разорвано, и руки расцарапаны. Меня с вечера отец запер в спальне на замок, я этого не знала. Мне было необходимо вас предупредить... Я не успела вовремя... Свив простыню, я спустилась в сад... окно вашей уборной было отперто, камеристки забыли.
   Взор Рикардо, глубоко нежный, любящий взор, обратился к молодой девушке, которая решилась на такой поступок ради него, как ему мнилось. И он не ошибался. Только он не знал, что любящее его существо, уверенное, что застанет его у королевы, спасало его жизнь, отрекшись от возможности принадлежать ему, ибо между ними стояла ее величество.
   -- Значит, я не ошибался, заподозрив опасность, -- тихо произнес он.
   -- Берегитесь, если вы оба все это подстроили... Вы знаете, что я умею мстить и ни того, ни другого не пощажу! -- воскликнула Каролина.
   Ее зубы были стиснуты, бледные уста дрожали; глаза были злобны, налиты кровью.
   Раньше, чем молодые люди успели ответить, послышались какие-то звуки, суматоха и в саду, и внутри королевской виллы.
   -- Потрудитесь прислушаться, ваше величество, -- гордо кинула Каролине до нельзя оскорбленная последними словами ее юная чтица и подруга.
   -- Неужели же это возможно! -- пробормотала королева, объятая и яростью, и ужасом.
   -- Постойте, молчите, -- остановил ее Рикардо, к которому в непосредственной опасности вернулись его обычные энергия и смелость. -- Прислушайтесь.
   -- Ловите, ловите!.. Вор в покоях ее величества королевы! -- кричало несколько голосов в стороне парка, на которую выходила веранда.
   -- Вы понимаете, государыня, -- пояснила Альма, -- что под предлогом изловить вора они хотят пробраться в ваши комнаты.
   -- Пусть попытаются схватить меня, -- отозвался Рикардо, -- пробьюсь, хотя бы их были сотни. Мне не впервые...
   Он обнажил свой кинжал и приблизился к двери, ведущей в сад. Королева бросилась к нему; крепко ухватив за руку, оттащила от двери и прошептала:
   -- Нет, не нужно... Они не вора ищут, а моего любовника.
   Теперь она все постигла: ее враги подготовили для нее неминуемый скандал. Ей придется покинуть Сицилию; все планы ее рушатся.
   -- Как же, ваше величество, прикажете мне поступить? -- спросил полковник. -- Если моя смерть может облегчить ваше положение, то я готов... Вы можете им сказать, что я сам себя убил, желая избежать позора; что я вор...
   В большую входную дверь парадных комнат королевы громко постучали, и послышался голос мажордома:
   -- Ваше величество, какой-то дерзновенный осмелился проникнуть в ваши покои... Соблаговолите отомкнуть дверь, ваше величество!
   Она уже успела понять, что напрасно обвиняла молодых людей. Невзирая на свою тревогу, она чувствовала их преданность и была почти тронута ею. Теперь она серьезно взглядывала то на того, то на другого, как бы ожидая от них совета: как ей следует поступить?
   -- Неужели это конец всем моим усилиям, предприятиям, замыслам? -- прошептала она. -- Неужели изгнание, позор?
   -- Во всяком случае, это позорная смерть для того, кого вы любите, -- добавила Альма.
   Каролина словно встрепенулась. Раньше она об этом не подумала.
   -- Что ты сказала? -- спросила она.
   -- Я сказала, -- отвечала Альма, -- что сын герцога Фаньяно попадет на виселицу как вор и разбойник, но не как любовник вашего величества...
   -- Я? Ты ошибаешься, дитя мое, -- отозвался ее двоюродный брат, -- прежде чем я погибну, многим придется расплатиться своей жизнью за мою.
   -- Вы обе скройтесь в соседней комнате, -- почти скомандовал он вслед за тем, причем лицо его почти преобразилось, это был прежний атаман калабрийских шаек. -- Мой час настал, и вы должны мне повиноваться,
   -- Мы должны спасти королеву, -- возразила Альма.
   Стучавшие в дверь после короткого промежутка повторили стук еще настойчивее.
   -- Да, спасти государыню. Но как спасти? -- воскликнул Рикардо.
   -- Если ты что-нибудь придумала, Альма, скажи мне: я до гроба не забуду твоей услуги, -- сказала королева, в уме которой блеснул слабый луч надежды.
   -- Есть единственное средство... Мне оно может стоить моей девической чести, но зато спасет добрую славу вашего величества и жизнь его...
   С этими словами Альма быстро вышла в приемные комнаты и отперла дверь, в которую давно стучались.
   -- Что вам угодно, господа? -- спросила она, обращаясь к стоявшим впереди.

XXIX

Сердце разбито, но честь спасена. -- Фердинанд IV доволен

   Обширная передняя была полна. Крики: "Воры у королевы!" -- раздававшиеся в парке, подняли с постелей тех, кто не был посвящен в заговор, а посвященные еще вовсе не ложились в ожидании интересного, для одних желанного, для других забавного происшествия. Все они сбежались к дверям апартаментов ее величества.
   -- Что вам угодно, господа?
   -- Мы ищем вора, герцогиня, -- объясняли двое-трое из предстоящих, -- может быть, даже убийцу, замышляющего святотатственное дело. Он проник в королевскую виллу, через веранду пробрался на половину государыни. Его видели сторожа, охраняющие парк.
   -- Здесь нет никого, кто бы мог возбуждать подобные подозрения, -- спокойно отвечала Альма.
   -- Да вот он! Вот! -- воскликнули несколько голосов, указывая на Рикардо, который стоял в дверях за нею. Он, пораженный смелым поступком девушки, последовал за ней, когда она пошла отомкнуть дверь.
   Затем толпа придворных и знати, словно побуждаемая непреодолимым рвением, словно жаждавшая только спасти королеву, и не имевшая времени стеснять себя строгим этикетом бурбонского двора, почти ворвалась через парадные комнаты в комнату Каролины.
   У нее подкосились ноги, и она невольно опустилась в кресло. До самого этого момента она как бы находилась под влиянием слов, произнесенных Альмой, хотя и не могла объяснить себе их сути. Однако, увидя перед собой ворвавшуюся в ее уборную толпу, она вновь почувствовала себя дочерью непреклонной Марии Терезии.
   -- Что вам здесь нужно, господа? -- горделиво спросила она. -- Мы находимся в королевском дворце, но, по-видимому, вы уже более не считаетесь с прерогативами короля и королевы.
   Эти слова подействовали на большинство придворных. Что бы ни было на уме у каждого из них, никто не мог забыться до непочтительного обращения с высочайшими особами. Несколько секунд все молчали. Наконец выступил вперед герцог Фаньяно и, низко склонясь перед государыней, произнес:
   -- Ваше величество, нас всех разбудили крики сторожей, на обязанности которых лежит безопасность и спокойствие наших государя и государыни. Теперь оказывается, что сторожа не напрасно подняли тревогу. Лучшее доказательство представляет присутствие этого молодого человека. Мы считаем нашим долгом перед монархом и монархиней потребовать от него объяснения, зачем он здесь находится.
   Произнося эти лукавые слова, старый герцог предвкушал выгодные последствия благоволения к нему лорда Бентинка. Но в то же время его весьма смущало появление при королеве его дочери, которую он запер в спальне на ключ и был уверен теперь, что она давно спит.
   Рикардо хотел было отвечать, но Альма его предупредила.
   -- Батюшка, -- обратилась она к отцу, -- этот человек мой двоюродный брат, ваш родной племянник, законный сын вашего старшего брата Фомы, герцога Фаньяно.
   Среди придворных пробежал шепот; озадаченный Фаньяно, бледный и сконфуженный, недоуменно глядел на дочь. Королева, казалось, хотела остановить Альму, приподнялась с кресла, но в ту же минуту опустилась в каком-то изнеможении. Рикардо бровью не моргнул, но тоже с изумлением следил за молодой девушкой.
   Однако Фаньяно постарался овладеть собой. Состроив любезную ироническую гримасу, которая должна была выражать его проникновение в похвальные верноподданнические намерения дочери спасти государыню, он произнес среди общего молчания;
   -- Я, твой отец, не могу постичь, дитя мое, что тебя побудило высказывать подобные странные, невероятные вещи. Во всяком случае, чтобы из этого проходимца сотворить герцога Фаньяно, недостаточно... недостаточно одного порыва с твоей стороны, одного желания твоего. Я понимаю великодушие, благородство твоего намерения; я не могу не радоваться даже возвышенности твоей души и твоей преданности государыне... Тем не менее я должен сказать тебе, что как все вот эти господа, так и я сам, мы знаем только одного герцога -- Людовика Фаньяно, настоящего законнорожденного, твоего родителя, моя бесценная, добрая, но чересчур неопытная дочурка... Наши друзья могут подумать, что ты, всегда правдивая и откровенная, прибегла ко лжи для того, чтобы...
   -- Умоляю вас, батюшка, не продолжайте, -- прервала его Альма, понявшая, куда он клонит. Затем, едва сдерживая свое негодование, она приблизилась к толпе придворных и, слегка приподняв правую руку, твердо, торжественно молвила: -- Клянусь священной памятью моей матери, что этот молодой человек -- законный сын герцога Фомы Фаньяно, родного и старшего брата моего отца. Его покойный отец, умирая, признал его при свидетелях своим сыном. А вот брачное свидетельство моего дяди и свидетельство о крещении его законного сына. Эти документы неоспоримо доказывают справедливость моих слов. Вам, граф Феррантино, как королевскому нотариусу, я их доверяю и прошу сохранить на случай надобности.
   Объясним, как эти документы попали в руки Альмы.
   Читатели, вероятно, помнят, что герцог Фома Фаньяно вскоре после кончины отца был, как политический преступник, посажен в тюрьму и приговорен к смерти. Ему удалось убежать из тюрьмы и пробраться в родную Калабрию, где он открылся двум наипреданнейшим ему поселянам, Кармине и Петру, который нам знаком под партизанским прозвищем Торо. В ту же самую ночь Фома обвенчался. Свидетелями, кроме патера, совершавшего таинство, были только Кармине и Петр Торо. Фома настоял, чтобы в их руки патер передал брачное свидетельство. Их же просил, как только родится у жены ребенок, которого он ожидал, заставить того же патера окрестить младенца и выдать им надлежащее свидетельство; хранить оба документа и самый факт брака в тайне до поры до времени. Сам он должен был немедленно бежать во Францию.
   Мать Рикардо умерла почти тотчас после родов, поручив ребенка Кармине, который и взрастил его, любя, как сына. Отец жены Фомы Фаньяно, барон, сосед и злейший враг всего рода Фаньяно, не мог даже допустить, чтоб его дочь была обвенчана с одним из этого "отродья". Людовик Фаньяно, брат Фомы, унаследовал титул и поместья брата, лишенного всех прав, бежавшего за границу и, по слухам, погибшего в Париже на гильотине. Он, Людовик, отец Альмы, многие годы не подозревал, что после Фомы остался сын; так удачно Кармине и Торо обставили появление в доме первого приемыша неизвестного происхождения. Тем не менее, дабы окончательно быть спокойным, он вынудил патера, венчавшего брата, показать ему все церковные книги. В книгах этих он никаких следов бракосочетания Фомы не нашел, потому что робкий сельский священник нарочито ничего туда не вписал. Конечно, одержимый боязнью, он упорно отрицал перед новым герцогом, допрашивавшим его, что когда-либо венчал Фому. Кармине и Торо держались так осторожно, что подозрения Людовика на них не простирались.
   Документы всегда хранил при себе Торо.
   Когда Фома Фаньяно появился с французскими войсками на родине после описанного нами бегства Каролины из замка Фаньяно, то он узнал от Кармине, что его сын жив, но попал в плен к французам. Наполеон назначил Фому правительственным комиссаром области. Это звание давало ему возможность видеть пленного сына, признать его, убеждать перейти на сторону нового неаполитанского правительства. Но молодой человек не желал нарушить клятву верности, данную бурбонской королеве, и отказался наотрез воспользоваться своими наследственными правами главным образом потому, что не желал колебать положения, занимаемого Альмой. При таких обстоятельствах отец был лишен возможности воспрепятствовать приведению в исполнение смертного приговора, избавить сына от участи, которой подвергались все захватываемые французами калабрийские партизаны, которых наполеоновское правительство воюющей стороной не признавало.
   Приговор не был исполнен только потому, что при содействии Виктории и Торо Рикардо удалось бежать. Он пропал без вести. Его отец с горя умер.
   Когда два года спустя королева Каролина позвала в Сицилию "своих" калабрийских партизанов, с ними, как мы знаем, прибыл и Петр Торо, а Рикардо удалось наконец, после длинного ряда опасных приключений, явиться также в Сицилию.
   В описанную нами ночь, когда королева, направлявшаяся к партизанам, вынуждена была обратиться в бегство, ее конвойные укрылись в разрушенном замке. Туда же попали Альма и Торо; он особенно заботился о девушке, за неделю совместных действий между ними завязались дружеские отношения. Альма узнала от Петра об отказе Рикардо от своих наследственных прав, узнала, что главной причиной отказа была привязанность к ней ее двоюродного брата, и решилась воспользоваться первым удобным случаем заставить его отменить такое решение, или, по крайней мере, не отрицать свое происхождение. Документы, хранимые столько лет Петром Торо, были переданы ей стариком лично, когда конвойные королевы вместе с Альмой скрывались в развалинах.
   Альма вручила теперь оба свидетельства графу Феррантино, он их развернул. Остальные присутствовавшие его окружили, заглядывая через его плечи в бумаги. Любопытство заставляло забывать в эту роковую ночь не только об этикете, но и о приличной скромности: эти старые бумажонки грозили лишить титула и имущества одного из их собратьев, и виновницей такой катастрофы являлась родная дочь. Сам Людовик Фаньяно старался казаться равнодушным, держался развязно, но это ему плохо удавалось. Всем была заметна охватившая его тревога: он был бледен, как полотно, и руки его дрожали.
   -- Моя дочь зашла слишком далеко, -- шептал он несвязно то тому, то другому, -- к чему ведет вся эта комедия?.. Все это не может изгладить очевидного факта: молодец в покоях ее величества об эту пору!.. Очевидно, вор...
   -- Прекрасно. Но чем вы объясните, что документы попали в руки вашей дочери?
   Он и сам не мог разрешить этого вопроса, утешая себя только надеждой, что вспомнят же все наконец о главном -- о скандале, подготовленном для королевы. И тогда любопытный эпизод с документами будет позабыт. А там свое-то дело он уж сам сумеет уладить.
   Во время этой сцены лицо королевы хранило выражение презрительного равнодушия. В душе она была рада, что общее внимание было отвлечено от нее самой. Нравы придворной знати были ей хорошо знакомы. Все они слишком возбуждены неожиданностью; они охладели уже к главной цели своего вторжения на ее половину. И ей нетрудно будет в удобный момент осадить их, поставить на надлежащее место: стоит только произнести несколько величаво внушительных слов, силу которых она постоянно сознавала.
   В наполнявшей комнату толпе стоял до сих пор безмолвно и лорд Бентинк, всемогущий при дворе Фердинанда IV английский посол. Теперь он счел выгодным продвинуться вперед и заговорить:
   -- Полагаю, совершенно неуместно разбирать вопрос о происхождении и правах незнакомца, попавшего ночью во дворец, и о том, откуда он появился, -- сказал англичанин. -- Общее внимание обратилось на него, и он продолжал: -- Важно выяснить только, зачем этот молодой человек, с которым, если не ошибаюсь, государственному правосудию придется свести серьезные счеты, зачем он находится в спальне королевы, куда ночью не может входить никто, кроме его величества короля.
   Затем, почтительно склоняясь перед королевой, он обратился к ней с вопросом:
   -- Осмеливаюсь просить ваше величество, соблаговолите сообщить нам ваше мнение. С каким намерением мог проникнуть сюда этот подозрительный человек? Покушался ли он обокрасть, а может быть и оскорбить ваше величество? Ни у кого из нас и мысли нет, чтобы вместо вора он оказался...
   По лицу королевы можно было видеть, какая ужасная борьба совершалась в ее сердце. Глаза ее сверкали, как кинжалы.
   Перед ней стоял ее заклятый враг Бентинк, про которого она всегда говорила, что хотела бы его в ступе истолочь. Он почтительно до унижения относился к ней в эту минуту, но в его глазах она читала торжество. Торжество над нею!.. Неужели он выиграл партию? Что она может ответить на его вопрос? Спасти себя, выдав Рикардо? Назвать его вором, чтобы не назвать своим любовником?
   Она поднялась на ноги, хотя они дрожали. И вся она дрожала бесполезным бешенством тигрицы, загнанной и окруженной охотниками. Все присутствующие, чувствуя приближение кризиса, не шевелились, затаив дыхание. Один Бентинк оставался спокоен и даже вежливо улыбался.
   Рикардо стоял все это время, тоже не двигаясь. Ему давно хотелось помериться с этой толпой лукавых интриганов. Он долго сдерживался, наконец потерял терпение. В нем проснулась глубокая жалость к этой затравленной женщине.
   -- О, Боже мой, -- вскричал он, ринувшись вперед, -- ведь это позор! Позор, что вы, господа, позволяете пришельцу, чужеземцу так оскорблять нашу государыню. Всех вас, господа... я вас всех...
   Альма поспешно и твердо остановила его, положив свою руку на его плечо, и сказала спокойно:
   -- Замолчите. Я, а не вы, должна объяснить, почему вы здесь находитесь. -- И, обращаясь к толпе присутствующих, она произнесла без малейшего колебания: -- Господа, этот человек пришел сюда потому, что он мой возлюбленный.
   -- Неправда, неправда! Моя дочь лжет. Не верьте ей, господа, -- воскликнул, пораженный в самое сердце, ее отец.
   -- Нет, отец, это правда, -- возразила девушка. -- Еще раз повторяю: этот человек, мой двоюродный брат, сын брата моего родителя, находится здесь потому, что он мой возлюбленный.
   Все были неописуемо изумлены. Королева, не ожидавшая ничего подобного, более всех. Но у нее не хватило решимости опровергнуть слова своей чтицы. Она только устремила на нее пристальный, полный ужаса взор.
   На лице Бентинка, невзирая на всегдашнее британское хладнокровие, выразилась злобная досада; его интрига не удалась, партию выиграла Каролина. Однако она не смела радоваться своему политическому торжеству: ее сердцу было слишком больно.
   В эту минуту соседние парадные комнаты быстро осветились канделябрами, которые несли камер-лакеи, а в уборную неожиданно вошел сам король. Он остановился у порога и, как бы недоумевая, оглядывал всех присутствующих, искусно делая вид, будто бы не понимает, зачем эти люди тут собрались.
   -- Что такое случилось? -- спросил он. -- Я думал, господа, что все вы давно почиваете... А вы здесь. Объясните же мне, в чем дело.
   Прежде чем кто-либо успел ответить, Альма, опустясь перед ним на колени, произнесла:
   -- Ваше величество, в этой комнате находится человек, которого я люблю. Когда все во дворце заснули, я через дверь, выходящую на веранду, впустила его. Сторожа в парке заметили его, приняли за злоумышленника, проникшего в покои государыни. Ее величество еще не почивала, заслышала наш шепот и, выйдя из спальни, увидела нас вместе. Но она по милосердию и доброте сердца своего не желала оглашать мой проступок...
   -- Действительно, проступок, и -- немаловажный, -- заметил Фердинанд IV.
   Сказал он это, однако, далеко не сердито, скорей благосклонно. Он понял, что молодая девушка жертвовала собой, чтобы спасти честь своей монархини. Он сам уже ранее раскаивался, что дозволил себя втянуть в грязный заговор... Но у него не хватило духа открыто воспротивиться, потому что он боялся упреков Флоридии и мстительности державшего его в своих руках лорда Бентинка. Его раскаяние, впрочем, не было вызвано привязанностью к жене, добродушием или снисходительностью к ней. Нет. Как большинство его побуждений, оно обусловливалось, с одной стороны, вялостью его характера, с другой -- страхом, который он испытывал всегда, встречаясь лицом к лицу с Каролиной. Наконец, ему теперь было безусловно приятно, что королева не была опозорена, потому что, удайся скандал, и на его личном положении это, наверно, отразилось бы неприятно. Словом, он в душе был доволен неожиданным оборотом дела и, укоризненно покачивая головой, продолжал бормотать:
   -- Проступок весьма серьезный. Если бы я и королева не принимали в соображение заслуг престолу и отечеству ваших предков и испытанной преданности нам вашего родителя, а также и вашей, -- конечно, покарали бы ваш проступок очень строго. Это почти оскорбление величества! Но... встаньте, встаньте же! Мы все это примем к сведению, ну, и вашу личную молодость. Совместно с королевой мы обсудим, как следует поступить, чтобы снять позор, которым вы запятнали фамилию герцогов Фаньяно. Встаньте же.
   Альма поднялась. Все глаза были устремлены на нее: и многие дивились ее спокойствию, равнодушию. Некоторые придворные даже чувствовали себя оскорбленными. Она же отвечала на любопытные взгляды так, как будто бы гордилась, что ее свидание с кузеном удалось: так или иначе, их сборище потерпело фиаско.
   Другие были уверены, что перед ними разыгралась комедия, сочиненная королевой и чуть ли не срепетированная заранее под ее руководством. Кое-кто видел в Альме жертву отпущения за грехи Каролины, которая все это время старалась улыбаться, но ее улыбка была улыбкой фурии, в ней выражались и злоба, и страдание, и яростное торжество над Бентинком.
   -- Однако, -- спросил король, -- где же главный-то виновник? Надеюсь, что ему не дали убежать...
   -- Я здесь, ваше величество, -- отозвался Рикардо, приблизясь к государю. -- Я никогда не обращался в бегство, сражаясь с врагами моего государя... и... и не обращаюсь в бегство теперь.
   Он гордо оглядел толпу предстоящих аристократов и особенно упорный взгляд кинул на английского посла.
   -- Да кто вы, сударь, такой? -- спросил Фердинанд, оглядев его с ног до головы, довольно, впрочем, благосклонно.
   -- Так как моя двоюродная сестра, которой была известна тайна моего рождения, в благородном порыве души открыла ее всем, то и я не имею причины скрываться. Я -- Рикардо, герцог Фаньяно, единственный сын Фомы, который жил во Франции изгнанником, скончался в своем замке в Калабрии вскоре после занятия ее французскими войсками.
   -- А, знаю! -- произнес король, насупя брови, -- мечтатель республиканец... Он был приговорен к смертной казни за чернокнижие и государственные преступления.
   -- Мой отец был жертвой предрассудков, невежества и намеренной клеветы. Он простил своим врагам. А я надеюсь восстановить его честное имя... я, государь, сражался в войске кардинала Руффо, которое имело счастье водворить ваши величества на прародительском престоле. Покуда мы в Калабрии тогда проливали кровь за монархию, трусливые аристократы в пышных одеждах беспечно веселились и танцевали в Палермо...
   Это было не в бровь, а прямо в глаз: большинство присутствовавших при этой сцене сановников и придворных принадлежало к категории, упомянутой молодым калабрийцем. В их толпе пробежал ропот: "Видно, что вырос в лесу, -- ворчали они. -- Да и как он смеет напоминать государю, что ему оказали услугу какие-то разбойники, оборванцы?"
   Фердинанд, действительно неприятно взволнованный такими воспоминаниями, движением руки хотел было остановить речь Рикардо, но тот продолжал:
   -- Я отрицаю виновность моего отца; даже если бы он был виноват перед помазанником Божиим, то я своей кровью искупил уже его вину... Не только в тысяча семьсот девяносто девятом году, но и в тысяча восемьсот седьмом году, когда имел счастье отстоять от французов замок Фаньяно, покуда ее величество, наша государыня, и семейство моего дяди успели безопасно скрыться...
   -- Дядя, вы можете засвидетельствовать, что я говорю правду, -- обратился он в заключение к старому Фаньяно.
   -- Значит, вы и прежде встречались? -- обратился к Фаньяно и король.
   -- Встречались, государь, но я до сегодняшнего дня не имел понятия о его претензии...
   -- Не претензия, а право, -- отозвался племянник. -- Право за мной сейчас признала моя двоюродная сестра. Я откровенно говорю, что не рад этому, я бы охотнее продолжал жить в скромной неизвестности и брался за оружие только для того, чтобы служить моему государю.
   -- Прекрасно сказано! -- невольно вырвалось у короля.
   -- Волк, кажется, приручаться начинает, -- шепнул один придворный соседу. А сосед шепотом же отозвался: "Погодите маленько, скоро обратится в домашнюю собачку и выучится на сене лежать".
   -- Моя двоюродная сестра открыла тайну, движимая чувством справедливости...
   -- Ладно, ладно -- перебил король, -- вернее, движимая любовью, которая довела ее до того, что она ночью вздумала вас принимать... Ну, да мы это уладим. Может быть, все к лучшему случилось.
   Бентинк, доселе безмолвно стоявший около короля и переваривавший свою желчь, решился обратиться к Фердинанду IV:
   -- Осмеливаюсь сказать мое слово, государь. Боже меня сохрани не доверять искренности этой благороднейшей молодой особы, высказавшейся с такою откровенностью о своем проступке, весьма важном, почти невероятном... Но, может быть, ее величество королева соблаговолит выразить свой взгляд на поступок молодой герцогини Фаньяно...
   Король понял, что англичанину хотелось вновь замутить воду, и с раздражением вскричал:
   -- Я вас не понимаю, милорд. Что вы хотите этим сказать?
   -- Только то, что я сказал, государь, -- возразил Бентинк, искоса поглядывая на королеву.
   Королева трепетала от злобы против этого ненавистного ей врага и, выпрямившись на кресле, хотела было в резком ответе излить свою злобу и отвести душу. Но в самом этом озлоблении она почерпнула силу удержаться от соблазна и, насколько могла равнодушно, отозвалась:
   -- Да, это правда, что, выйдя из спальни в эту комнату, я нашла молодых людей вместе. И почти в ту же самую минуту ко мне ворвались вот все эти господа...
   -- Но как же это? -- не воздержался пробормотать, однако, довольно внятно Фаньяно, -- я ее запер на ключ в спальне...
   Альма расслышала слова отца и отвечала:
   -- Вы меня заперли, батюшка, это верно. Но я спустилась из окна в парк и прошла сюда через веранду. Вы помните, что в половине ее величества для меня тоже была отведена комната; я знала, что меня ожидает мой двоюродный брат.
   Выслушав это объяснение, король совершенно успокоился: к нему возвратилось его хорошее расположение духа, и он сказал:
   -- Словом, дело ясно. Конец выходит лучше начала, теперь всем нам пора спать: помните, что рано утром -- охота. -- Затем он обратился к отцу Альмы: -- Я, король, обращаюсь к вам в качестве свата и прошу у вас руки вашей дочери для вашего племянника молодого герцога Фаньяно.
   -- Государь! -- мог только ответить старик, низко кланяясь.
   -- Вам, -- добавил Фердинанд IV, -- я предоставляю пользоваться по-прежнему герцогским титулом. А вашему племяннику мы жалуем в виде свадебного подарка звание графа Роветто. Ну, теперь, господа, по постелям; давно пора спать. Я разрешаю этому молодому человеку являться ко двору и сам позабочусь, чтоб не позже, как через неделю он повенчался со своей кузиной.
   Королева, стоявшая все время около мужа, слегка склонила свою красивую голову в ответ на низкие поклоны придворных, дружески простилась с королем, который по своему обыкновению обнял ее публично и громко пожелал доброй ночи. Но когда к ней приблизился лорд Бентинк, то лицо ее вспыхнуло, и она едва воздержалась, чтоб не отвернуться от него.
   -- Умоляю ваше величество, -- сказал англичанин, -- простить, что я осмелился беспокоить вас, просил высказать ваше мнение по поводу такого неожиданного... и непредвиденного обстоятельства.
   -- Я привыкла, милорд, к непредвиденным обстоятельствам, которые нередко обращают победителей в побежденных.
   Посол откланялся, закусив губы, и вышел. Рикардо в комнате уже не было. Каролина осталась лицом к лицу с Альмой, своей спасительницей и соперницей.
   Альма словно окаменела. Тяжело было ей: через несколько дней она сделается женой человека, которого давно любит, но этот человек любовник ее государыни. Она не слышала, как Каролина подошла к ней совсем близко, и очнулась только, когда последняя положила ей на плечо руку. Альма оглянулась, и взоры обеих женщин встретились.
   -- Тебе было известно, что меня заманили в тенета? -- спросила королева.
   -- Да... то есть я это сообразила по некоторым словам окружающих.
   -- И ты единственно для того, чтобы спасти меня, взвела на себя позорную клевету.
   -- Да, -- отвечала Альма, гордым взглядом отвечая на пристальный взгляд своей повелительницы. -- Я приняла на себя позор единственно для того, чтоб отклонить его от моей венчанной Богом монархини...
   -- И чтобы разбить мое сердце?
   -- Я не помышляла о женщине, а спасала только королеву, которой не должно касаться подозрение, а которая должна уметь побороть свои женские слабости.
   -- Словом, через какую-нибудь неделю ты покинешь двор вместе с ним, счастливая, гордая сознанием, что ты спасла королеву, отняв у нее единственного дорогого ей человека. И этот человек будет твоим мужем; благодаря ему ты сохранишь богатство и положение, которые иначе не могли бы более принадлежать тебе.
   Жестокая оскорбительность этих слов усугублялась презрительным тоном, с которым их медленно роняла Каролина. Бедная Альма не могла более сдерживать себя и резко ответила:
   -- Вы забыли свое достоинство. Вы говорите слова, непристойные для королевы. Если бы ваши враги вас слышали, видели бы вас в эту минуту, даже они пожалели бы вас...
   -- Жалеть меня! -- почти закричала Каролина.
   -- Да. Как я вас жалею. Я вас спасла совсем не для того, чтобы быть его женой. Нет. Он и после венца не посмеет войти в наш брачный покой. Я свяжу перед алтарем мою душу клятвой верности этому человеку... Я его люблю; да, глубоко и давно люблю. Я этого не скрываю. Но я не буду женой его, как вы полагаете. Никогда! Слышите ли? Никогда. Вы, сударыня, не потеряете вашего любовника... Мне были бы противны уста, не остывшие еще от поцелуев другой женщины. Чтоб вас спасти, я рисковала моей честью, я утрачу мою свободу -- но не прошу ни благодарности, ни отплаты... Забудьте все; и этого для меня будет довольно.
   Альма первые свои слова произнесла резко и гневно, но постепенно природная кротость и грусть взяли верх. Она договаривала мягко и глубоко, глубоко печально. Так печально и мягко, что Каролина почувствовала себя растроганной.
   Она вообще была склонна переходить от одного настроения к другому, часто противоположному. В данную минуту озлобленность, которою она была только что проникнута, содействовала перемене.
   Она в этот миг постигла все благородство своей подруги; измерила всю разницу между любовью Альмы к Рикардо и своей собственной любовью. В этот миг ей было больно не столько от сознания своих политических неудач, сколько от сознания нравственного над ней превосходства высокодобродетельной девушки.
   Она поняла, что с ее стороны тут не может быть и речи о благодарности женщины, но благодарность венчанной особы должна поглотить все остальные ощущения.
   Каролина опустилась в кресло, и две горячие слезы скатились из ее все еще прекрасных глаз.
   Альма, видя горе женщины, которой она столько лет была сердечно предана, почувствовала к ней жалость. Но не ту презрительную жалость, которой грозила несколько минут назад, а теплое нежное сожаление: королева, страдающая для Альмы являлась всегда сугубо монархиней.
   Она опустилась на пол около кресла государыни. Слов она не находила, только взяла руки Каролины и стала их целовать.
   Каролина Австрийская, нежно приподняв голову молодой девушки, промолвила:
   -- Да... я понимаю... Теперь мой черед принести жертву ради тебя. Как женщина я должна покончить с жизнью; должна заставить наконец молчать мое сердце. Но как королева я еще могу отплатить тебе. Через неделю я покину Сицилию; уеду далеко-далеко и буду доживать свой век, стараясь забыть, что я когда-то была женщиной и королевой. Я вас не буду стеснять.

XXX

Король между фавориткой и женой: одна другой стоит

   Прошла неделя. Фердинанд IV никогда в своей жизни не занимался так усердно государственными делами, как в эту неделю приготовлениями к свадьбе Рикардо.
   Он убедил старого Фаньяно признать племянника законным наследником и выдать за него дочь. Старик сдался легче, чем можно было ожидать ввиду его недавнего намерения выдать Альму за богатого родственника лорда Бентинка. У хитрого феодала были свои расчеты.
   Король приказал изготовить великолепное приданое в подарок невесте; пожелал, чтобы бракосочетание совершилось в его королевской вилле Фиккуцце, и разослал приглашения на свадьбу всем, кто имел право быть приглашенным ко двору.
   С королевой он избегал оставаться наедине, как, впрочем, и она с ним. Но их внешние отношения были корректны и даже, по-видимому, дружественны. Тем не менее к числу приглашенных принадлежала и герцогиня Флоридия, еще никогда не встречавшаяся с королевой после своего сближения с государем.
   Хотел ли он пышным торжеством на несколько дней оживить свое монотонное существование, или желал уязвить жену, выставляя на вид женитьбу ее любовника, никто определить не мог.
   Флоридия раньше других догадалась о затаенной мысли своего венчанного обожателя.
   Она, как большинство гостей, приехала вечером накануне свадьбы. Ей было отведено помещение, по-видимому, не имевшее никакого сообщения с покоями короля, что не помешало ей вечером находиться в его кабинете, благодаря искусно замаскированному потайному коридору.
   -- Дорогая моя герцогиня, -- встретил ее ворчливо Фердинанд, опасавшийся, что ее появление в присутствии Каролины может вызвать досадные осложнения, -- с моей стороны, было неосторожно приглашать вас. Но, признаюсь откровенно, я ожидал, что вы откажетесь воспользоваться приглашением.
   -- Приглашение вашего величества в моих глазах равняется приказанию.
   -- Понимаю. Только на этот раз мне было бы приятнее, если бы вы ослушались. Даже обязали бы меня.
   -- В таком случае зачем же вы внесли мое имя в списки приглашенных?
   -- Боже мой! Просто потому, что вы принадлежите к сицилийской аристократии, имеете право приезда ко двору. Ведь я вас хорошо знаю: не пригласи я вас, так вы бы мне никогда этого не простили. Только я надеялся, что при вашем уме вы...
   -- Что я струшу и побоюсь встретиться с вашей женой?
   -- Нет. Что вы, всегда великодушная, всегда заботливо оберегающая меня от неприятностей... Да, наконец, вы знаете, что она через несколько дней уезжает в Австрию. Все знали при дворе об этом намерении, но избегали говорить.
   -- Словом, так или иначе наша цель достигнута. Только мне жалко эту девочку, она связывает свою судьбу с человеком, которого никогда, никогда не выпустит из своих когтей ваша...
   -- Я вас прошу, герцогиня, так не выражаться. Я не могу допускать никаких намеков, оскорбительных для лица, которого Всевышний соблаговолил возвести на престол моих предков.
   Эти слова Фердинанд произнес очень строго, Флоридии оставалось только конфузливо склонить голову.
   Но бедный король обеих Сицилий сейчас же испугался, что рассердил свою возлюбленную, что она его разлюбит. Он тотчас же взял ее за подбородок, приподнял покорно было склонившуюся перед ним прелестную головку и, увидев на ее глазах слезы, притворные или искренние, все равно, поспешил добавить:
   -- Ну, да уж, видно, мне так на роду написано: куда ни обернусь, все печальные лица. Да полно же, Флоридия. Право, нечего особенно сокрушаться об этой девочке, которая дошла до того, что назначала свидания возлюбленному в королевских покоях.
   -- Вы ни за что не хотите поверить, что бедняжка пожертвовала собою! -- почти вскричала Флоридия, уверенная теперь, что ее собеседник в ее руках, и желая отомстить ему за выговор.
   -- Сердечко мое, -- отвечал ласково, но нетерпеливо государь. -- Пойди, пожалуйста, в залу, там уже собрались остальные гости. И умоляю тебя, ради самого Бога умоляю, сдерживай себя, даже если бы к тебе отнеслись не совсем вежливо... Ты попомни, что через несколько дней ты будешь полной здесь госпожой. Понимаешь ты это, чудесная моя?
   Она рассердилась. Но отвечала тоном капризного ребенка: -- Если вашему величеству угодно, чтобы я удалилась... -- Да нет, нет. Совсем я тебя не гоню, а только мне надо немножко моим туалетом заняться. Сейчас камердинер сюда должен прийти.
   -- Ваше величество меня прогоняете, я повинуюсь, ухожу.
   И красавица исчезла за потайной дверью, а бедный старик несколько секунд стоял не шевелясь, обиженный, печальный и немного раздосадованный.
   -- Одна другой стоит! -- проворчал он наконец и позвонил прислуге.
   Каролина все эти дни, чувствуя, что за ней следят, даже шпионят сотни глаз, держала себя весьма осторожно. Она завтракала и обедала с мужем, хотя, как замечено выше, избегала оставаться с ним вдвоем. С окружающими придворными обходилась благосклонно, любезно. Выказывала ровное, веселое расположение духа.
   О происшедшем, конечно, не смели с ней заговаривать. Но все знали, что ее песенка спета, и только один смельчак, приехавший из Палермо (куда старый Фаньяно, почувствовавший внезапный прилив нежности к племяннику, повез его знакомить с местной знатью), позволил себе сказать при государыне:
   -- Я видел их вчера в Палермо, и дядю, и племянника. Они неразлучны. Молодой человек не очень-то разговорчив, задумчив. Ну, да такая жена, как герцогиня Альма, скоро рассеет его печаль... Он, говорят, любит ее чуть не с детства.
   Каролина выслушала такие речи рассеянно, словно они не касались ее и вовсе не интересовали, но все-таки приветливо улыбалась.
   Зато в своих комнатах она давала волю горю. Теперь, как никогда, она чувствовала свое одиночество, свое бессилие и подозрительно относилась ко всякой мелочи. Она полагала, что король под влиянием Бентинка, желающего ее хоть чем-либо уязвить, так торжественно и шумливо празднует брак дорогого ей человека. Ее гордость страдала от сознания, что она обязана своим спасением девочке, чтице, даже в искренности которой она снова не была уверена: не ради своей монархини, а ради своей любви к Рикардо разыграла комедию Альма. Может, они сообщники англичан...
   Если это так, то она являлась словно игрушкой в руках человека, которого любила, как никого, и которому доверяла, как никому другому.
   Он порвал с нею, хотя и не высказал этого. Альму она больше не видела с глазу на глаз после роковой ночи. Правда, Альма сказала ей тогда же, что она "никогда вполне не будет женой любовника своей королевы". Но что значат подобные речи в устах молодой влюбленной невесты: невозможно, чтобы она долго могла выдержать добровольное отдаление от мужа, которого любит и который отвечает ей взаимностью.
   Английская партия выиграла-таки игру: лорду Бентинку не удалось опозорить королеву, но обстоятельства сложились так, что она должна покинуть двор и Сицилию. А, в сущности, он только этого добивался. Конечно, он в душе торжествовал, хотя тщательно скрывал свои чувства.
   Словом, Каролина чувствовала, что приходит конец ее многолетнего бурного политического существования.
   Ее более, чем когда-либо, пожирали ненависть к врагам, страстная ревность и мрачные сомнения насчет своей будущности. Она не умела покоряться судьбе, не умела сознавать себя побежденной окончательно. Все ее существо требовало продолжения неотступной, неумолимой борьбы. Но как бороться: она была одна на утесе, тесно со всех сторон окруженном черной пропастью.
   Ее нравственные терзания доходили до апогея. Но энергичная, порывистая, взращенная и жившая в притворстве, она сумела овладеть собой и перед всеми окружающими появлялась спокойной и величавой.

XXXI

Свадьба. -- Отъезд королевы. -- Английская политика. -- Заключение

   Алтарь небольшой домашней капеллы, в которой полуизгнанник-король ежедневно слушал по три раза в день церковное богослужение, горел огнями множества свечей, убранных цветами. Широкие двустворчатые двери капеллы, выходившие в обширный парадный зал, были распахнуты. Зала же была полна знати и придворных, ожидавших появления государя и государыни.
   Они вошли, блестящая толпа расступилась, и низко склонились головы всех присутствовавших. Фердинанд IV вел под руку свою супругу Каролину Австрийскую. Она была ослепительна, как никогда, не столько своей изумительно сохранившейся красотой, сколько величием. Злейшие враги ее сознавали, что она прелестна. Поборов все свои личные чувства, она являлась нынче истинной представительницей своих предков-императоров: женщина затмевалась королевой, помазанницей Божией, носительницей и защитницей самодержавия, за охранение прерогатив которого она ревниво и неустанно боролась столько лет, не останавливаясь ни перед какими средствами.
   Король как бы исчез в ее сиянии. Все сознавали, что не он был носителем власти, а она -- дочь Марии Терезии.
   Она поднялась, гордая, недоступная, по пурпурным ступеням возвышения, на котором стояли украшенные коронами кресла для августейших супругов, и села, по-видимому, игнорируя все окружающее.
   Возвышение стояло напротив дверей капеллы. Сзади, в зале, были расположены места для гостей, по роду и чину их. Кресло английского посла приходилось первым позади государева. Покуда Фердинанд поднимался к своему трону, Бентинк успел ему тихо поведать:
   -- Известно вашему величеству, что Иоаким Мюрат обнародовал полную политическую амнистию в королевстве Неаполитанском?
   -- Знаю... И, признаюсь, я доволен этим. Со стороны Мюрата довольно политично расположить к себе тех, кто последовал за мною в Сицилию, покинув свою собственность. Все время им приходилось жить на личные средства. Но, с другой стороны, теперь мне будет выгоднее: они вернутся в Неаполь, им возвратят их земли и дома. А, будучи там, они и для меня могут быть полезнее.
   -- Но ведь им придется признать Мюрата своим королем и присягать ему?
   -- Присягать! Присягать! -- бормотал Фердинанд, усаживаясь на троне. -- Какое значение может иметь присяга, данная узурпатору, проходимцу?
   Когда же Бентинк отошел, король шепнул Каролине:
   -- Я теперь понимаю, почему старая лисица Фаньяно так легко соглашался на брак дочери. Он, видно, раньше еще пронюхал об амнистии и боялся потерять свои замки и земли в Калабрии...
   Появились жених с невестой; Рикардо в мундире гусарского полковника, который заставил его сшить в Палермо и надеть для брачной церемонии его дядя и будущий тесть.
   Старик следовал за невестой. Когда он проходил мимо трона, государь воскликнул с изумлением:
   -- Как это... Полковник?
   -- Чин этот пожалован ему вашим величеством бреветом, бланк которого был собственноручно подписан вами, государь. Я тогда еще не знал, что один из самых доблестных воинов, которому мы были обязаны свободой священной особы ее величества королевы, окажется моим племянником, -- доложил герцог.
   -- Ага... Хорошо, понимаю, -- ответил король, покачав головой.
   Брачная церемония окончилась; Людовик Фаньяно первый поздравил новобрачных и тепло облобызал их.
   Альма была очень бледна. Когда Рикардо взял ее за руку, чтоб отвести от алтаря, ее рука была как лед холодна. Он сам двигался словно во сне.
   Король, сойдя со ступеней трона, подошел к низко склонившимся перед ним молодым и сказал, вкладывая в руку Альмы небольшой пакетик:
   -- Вы верно служили государыне и нам. Эта безделица будет вам напоминать, что вы всегда можете рассчитывать на благосклонность нас обоих, графиня Роветто.
   Король посторонился, чтоб уступить место Каролине, и заговорил с окружающими, между которыми был и английский посол. Королева к поздравлению молодых добавила:
   -- Я никогда не забуду, чем я вам обязана.
   Молодые отвечали безмолвным поклоном. Рикардо, казалось, ничего не слышал и не видел, погруженный в свои думы.
   -- А теперь -- ужинать, господа! -- возгласил король и подал руку Альме.
   Это была большая честь для новобрачной. Согласно этикету, ее молодой супруг обязан был вести к ужину королеву. Однако он не шевелился, покуда, как бы мимоходом, дядя догадливо не шепнул ему:
   -- Дай же руку государыне.
   -- Ваше величество, извините мою неопытность, -- обратился к Каролине молодой человек, -- я в первый раз при большом дворе.
   Пышный ужин прошел благополучно. Их величества сидели все время за столом. Когда трапеза подходила к концу, Фердинанд, встав с бокалом в руке, провозгласил:
   -- Пью за здоровье молодой четы! Желаю, чтоб их дети унаследовали от отца доблесть и верность, а от матери -- сердечность и добродетели.
   Когда король подымается со своего места за столом, то должны встать и все остальные сотрапезники, кроме государыни. Но на этот раз, движимая вновь проснувшимся в ней чувством жестокой ревности, королева не могла оставаться неподвижной. Она встала, казалось, хотела что-то произнести, но удержалась; вновь остыла в своем неотразимом величии... и заговорила с окружавшими ее придворными дамами. Молодые удалились в комнаты, нарочито приготовленные для них по приказанию короля. Он сам покинул столовую, а за ним и его супруга.
   Уходя, она невольно обернулась и взглянула на дверь, за которой скрылись Рикардо и Альма.
   На другой день королева устроила так, что в течение нескольких минут могла оставаться наедине с Рикардо, не возбуждая ничьих подозрений. Что она перечувствовала, конечно, никому не известно. Достоверно только, что Рикардо в силу данного ей слова всегда верно служить ей предлагал следовать за нею один, без жены. Но Каролина, поборов свои личные чувства и помня свое обещание, данное Альме в роковую ночь, освободила молодого человека от данной им клятвы.
   К тому же она понимала, что останется он при ней или нет, его сердце все равно принадлежит другой; он мог быть её верным и полезным другом, но любовника она утратила в нем безвозвратно.
   Через несколько дней она уехала в Австрию. При этом был соблюден весь необходимый декорум с ее стороны, со стороны Фердинанда и даже английской партии.
   После описанных событий английская политика около несчастного бурбонского короля утратила значительную долю резкости; не столько потому, что исчезла личность, боровшаяся "одна против всех", сколько потому, что английское министерство, не желая, в своих личных целях, раздражать против Великобритании южных итальянцев, предписало лорду Бентинку действовать мягче.
   Каролина сдержала свое слово, удалилась навсегда в Австрию, где вскоре скончалась. Перед кончиной она вызывала к себе Рикардо и просила его сообщить своей жене, что, невзирая на все, что между ними тремя произошло, она любила Альму и сохранила к ней привязанность до гроба.
   Фердинанд IV не замедлил после смерти жены вступить в морганатический брак с красавицей Флоридией. У них было двое детей.

-------------------------------------------------------------------------------

   Первое издание перевода: Ее величество королева. Роман Никола Мизази / Пер. с ит. Л. Р-на. -- Санкт-Петербург: тип. А.С. Суворина, 1909. -- 184 с.; 25 см.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru