Мочульский Константин Васильевич
Письма к В. М. Жирмунскому

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   Опубликовано в журнале: "НЛО" 1999, No 35

К. В. Мочульский

Письма к В. М. Жирмунскому

(Вступ. статья, публ. и комм. А. В. Лаврова)

К. В. МОЧУЛЬСКИЙ -- В. М. ЖИРМУНСКОМУ

1

   [Одесса. 9 января 1912 г.]
   9. I. 12

Дорогой Витя.

   Я перед тобой так виноват, что не мог собраться с духом и покаяться в своих прегрешениях. Прости, милый, что я долго тебе не писал -- Одесса повлияла на меня деморализующим образом; не потому, чтобы я стал окончательным и безвозвратным "барчуком", а вселила в меня ужасную пассивность и апатию, еще более подкрепляемую безотрадной "Логикой" Введенского1. Поэтому горе тебе, если ты усумнился в моих самых искренних и преданных чувствах и решил, что расстояние влияет на дружбу, горе тебе, ибо ты не избегнешь крупного объяснения со мной после моего приезда в СПБ. Писал мне Тедди2, что ты, голубчик, захворал -- и лежишь неподвижно. Это меня очень поразило и заставило пожалеть, что меня нет в Петербурге, я бы постарался развлечь тебя собственными средствами. А пока, в чаяньи лучшего будущего, строчу тебе послание, на которое ты можешь не отвечать, т<ак> к<ак> числа 14<-го> я уже собираюсь выехать -- итак, скоро, скоро увидимся. Ну как ты себя теперь чувствуешь? Навещают ли друзья-приятели или слишком поглощены изучением всякой романо-германской премудрости. Тедди -- преданный товарищ, -- он наверное тебя не забывает. Ах, милый Витя, сколь я достоин сострадания! Еще ни в одну пору моей жизни мне так не надоедало заниматься, как теперь. Мысли снуют, как ящерицы, порхают со свойственным им легкомыслием, и чуть ли не на каждой странице приходится призывать себя к порядку. А тут еще целая вереница интересных книг и куча других соблазнов -- ну как устоять слабому духу? А как твои экзамены? Занимаешься много? Я прочел "A rebours"3, и мне чрезвычайно понравилась эта книга. Вообще много прочел, между прочим немно<го?> Шопенгауэра и "Многообразие" Джемса4. Время праздников пролетело, как день, -- все радужные облака рассеялись -- и на горизонте скучный переезд в СПБ, мрачный силуэт экзамена и т.д. Но ты, мой хороший, должен обязательно выздороветь и пожаловать ко мне в пресловутый Тучков переулок, поверь, что зеленая лампа по-прежнему будет гореть, серый халат по-старому облекать мои плечи, а сам я по-прежнему тебя с нетерпением ждать. После 24 января (это -- мое memento Введенского) я вздохну и проявлю в полном объеме свою жизнерадостность, а до тех пор:
   -- Тише! Человек зубрит!
   Целую тебя и желаю здоровья, а главное, в новом году прежней дружбы!

Барчук Котя.

   1 Александр Иванович Введенский (1856-1925) -- философ-неокантианец; с 1890 г. -- профессор философии Петербургского университета (читал логику, психологию, историю философии), с 1898 г. -- председатель Философского общества при Петербургском университете. Имеется в виду его труд "Логика как часть теории познания" (последнее, 4-е изд. -- Пг., 1922).
   
   2 Федор (Теодор) Артурович Фиельструп (Фьельструп; 1889-1933?) -- выпускник историко-филологического факультета Петербургского университета (поступил в 1908 г.); в 1920-е гг. -- помощник хранителя отдела этнографии Русского музея. Арестован в 1933 г. по делу сотрудников Русского музея, умер в заключении "от сердечного приступа" (на допросе). См. о нем: Анциферов Н.П. Из дум о былом. Воспоминания. М., 1992. С. 203, 207, 208, 505 (биографическая справка А.И. Добкина).
   
   3 Роман французского писателя Жориса Карла Гюисманса (1848-1907) "Наоборот" ("A rebours", 1884), представляющий собой своего рода программную манифестацию декадентского мироощущения.
   
   4 Имеется в виду книга американского философа и психолога Уильяма Джемса (1842-1910) "Многообразие религиозного опыта" (русский перевод -- М., 1910).

2

   [Одесса. Конец мая -- начало июня 1912 г.]

Милый и дорогой Витя!

   Ты наверное успел уже сложить самое неблагоприятное мнение о моей аккуратности и прочих чертах характера -- быть может даже решил, что я уже тебе так и не напишу, а между тем (о! я несчастный Кот) я все время думал о тебе и "собирался" написать. Однако этому препятствовали два обстоятельства -- жара, достигавшая в Одессе таких грандиозных размеров, что жители из чувства самосохранения должны были проводить целые дни в полном "неглиже" и в не менее полной неподвижности. С другой же стороны мешал тот рассеянный образ жизни, который мне приходится вести под отчим кровом. Нахлынули знакомые и приятели (не говоря уже о родственниках) и с чисто южной экспансивностью завладели всем моим временем. Дела пошли so arg*, что я решаю прибегнуть к единственному исходу: бежать. Если бы ваша Финляндия1 была немного ближе, то ты имел бы удовольствие видеть меня в скором времени. Но, к сожалению, географические препятствия непреодолимы, и я уезжаю в Крым недели на две. У меня такая страшная тоска по Италии, что я не могу себе реально представить всего трагизма моего положения и прибегаю к суррогату -- быть может, я в Крыму найду что-нибудь похожее на Апеннинский полуостров. Поеду я туда, вероятно, не раньше 15-го июня, так что ты при желании сможешь ответить мне в Одессу. Без твоего письма не хочу уезжать! Я буквально ничего не делаю -- и нахожу, что это имеет свою собственную прелесть, тем более после экзаменов. Образовалась у нас очень милая и дружная компания -- и по вечерам мы устраиваем обще-образовательные прогулки по берегу моря. В хорошие минуты, когда особенно ярки звезды и ласково море, -- я вспоминаю тебя и жалею, что не с кем поспорить на абстрактные темы. Кроме одного письма от Марии Исидоровны2, я не имел до сих пор никаких вестей "с дальнего севера". Опиши, мой милый, торжественный jour-fixe у Ал<ексея> Алекс<андровича>3. Поздравляю тебя с блистательным окончанием экзаменов и желаю много счастья, а так как: pour Рtre heureux, il faut aimer**, то желаю тебе и этого. Если будешь видеть Тэдди, поцелуй его от меня. Жду длинного письма с горячим нетерпением и обещаю отвечать немедленно.
   Целую тебя, carino***.

Твой Котя.

   Одесса. Пироговская 3, кв. 45.
   
   1 Лето 1912 г. Жирмунский проводил в Юстиле (Финляндия), на Сайменском канале (адрес: Via Viborg, Saima Kanal, Juustila, Pensionat). Ср. его недатированное письмо к Н.А. Нолле-Коган, отправленное из Юстилы: "...здесь удивительно красивое место, самое красивое в Финляндии <...> Спокойно и тихо, красивые озера, скалы, можно много гулять, отдыхать, и думать, и радоваться, что все экзамены и мытарства кончились наконец" (РГАЛИ. Ф. 237. Оп. 2. Ед. хр. 245).
   
   2 М.И. Ливеровская (урожд. Борейша; 1879-1923) -- филолог-романист, переводчица, специалист по западноевропейской литературе средних веков; в январе 1912 г., пройдя четырехлетний курс на романо-германском отделении историко-филологического факультета Петербургского университета как вольнослушательница, защитила диссертацию на соискание степени магистра романо-германской филологии. Перевела на русский язык "Новую жизнь" Данте (см.: Данте. Новая жизнь (Vita nuova). Перевод в стихах с введением и комментарием проф. М.И. Ливеровской. Самара: Типография Штаба 4-й армии, 1918). Подробнее см.: Белодубровский Е.Б. М.И. Ливеровская // Дантовские чтения. 1976. М., 1976. С. 119-131. Б.М. Эйхенбаум вспоминает о Ливеровской: "Среди нас была одна женщина, не только умственно, но и душевно богато одаренная. Она переводила песни провансальских трубадуров, "Новую жизнь" Данте и с большим музыкальным и словесным изяществом пела старинные французские романсы" (Эйхенбаум Б. Мой временник. Л., 1929. С. 37). О встречах Ливеровской со студентами романо-германского отделения рассказывает также в своих воспоминаниях Н.В. Султанова-Гвоздева: "...с Марией Исидоровной Ливеровской я познакомилась в июне 1911 года в Мюнхене, в пансионате Ламперта. <...> В мае 1911 года группа студентов Петербургского университета в составе Виктора Жирмунского, Константина Мочульского, Василия Гиппиуса, Алексея Гвоздева и еще некоторых дам во главе с Марией Исидоровной Ливеровской жила в этом пансионате. Они приехали слушать лекции немецких профессоров. <...> 19 лет я вышла замуж за одного из "мюнхенцев" А. Гвоздева и бывала у Марии Исидоровны в Морском корпусе, где продолжали встречаться романо-германисты: говорили о книгах, о стихах, Мария Исидоровна пела под рояль старофранцузские песенки. Квартира была казенная, небогатая, ничего особенно светского, не салон, а встречи за чаем. <...> Кроме "мюнхенцев" там бывали А.А. Смирнов, Б.М. Эйхенбаум, Б.А. Кржевский..." ("К истории автографа" // Вечерний Ленинград. 1991. No 10, 14 января. С. 3). Сохранилось шуточное стихотворение Ливеровской, посвященное Мочульскому (собрание Т.А. Ливеровской, Москва).
   
   3 А.А. Гвоздев (1887-1939) -- историк театра, критик, литературовед; с 1908 г. студент романо-германского отделения историко-филологического факультета Петербургского университета; в 1913 г. был оставлен при Петербургском университете, с 1916 г. -- приват-доцент романо-германского отделения историко-филологического факультета, с 1917 г. -- профессор историко-филологического факультета Томского университета, с 1920 г. -- в Петрограде, профессор Гос. педагогического института им. А.И. Герцена по кафедре всеобщей литературы. Подробнее см.: Уч. зап. Ленинградского гос. педагогического института им. А.И. Герцена. Т. 26. Кафедра всеобщей литературы. Л., 1939. С. 9-18, 19-25 (Библиографический список важнейших печатных работ проф. А.А. Гвоздева. Составила О.М. Милеант); Шнейдерман И.И. Алексей Александрович Гвоздев // Гвоздев А. Театральная критика. Л., 1987. С. 3-17. -- Имеется в виду встреча университетских товарищей, устроенная в гатчинском доме Гвоздева; сведения об этом -- в письме Гвоздева к В.В. Гиппиусу от 18 мая 1912 г. (ИРЛИ. Ф. 47. Оп. 3. Ед. хр. 15):
   Гатчино, Люцевская 38. Тел<е>ф<он> 161.

Многоуважаемый Василий Васильевич.

   По примеру прошлого года избранная рада романо-германистов собирается в Гатчино. На этот раз 27 мая в воскресенье с целью трогательного прощания с покидающими университет товарищами. Был искренне рад, если бы Вы вспомнили дорогу в Гатчино и с поездом в час дня с Варш<авского> вокзала прибыли бы ins GrЯne <на лоно природы. -- нем.> Гатчины. На вокзале Вы встретите, надеюсь, знакомые Вам лица, а в Гатчине ожидающего Вас

Алексея Гвоздева.

3

   [Одесса. 17 июня 1912 г.]
   17 июня

Мой дорогой Витя!

   Наконец-то письмо! Признаться, я уже начинал роптать на судьбу и на тебя -- думал с прискорбием, что ты куда-нибудь уехал. Однако открытка из Лебяжья, на которой вы все расписались1 (и за которую я всем вам очень благодарен), убедила меня, что ты вблизи Петербурга. Затем твое письмо удовлетворило наконец мое проголодавшееся любопытство. Мне так бы хотелось видеть тебя сейчас, мой ласковый Витя, держать тебя за руки и глядеть в твои глаза, которые из-под очков кажутся строгими и темными, а без оных выглядят нежно и немного растерянно. Тогда б я тебе сказал, что ты так добр ко мне, что это делает меня радостным и счастливым -- немного менее одиноким. Но так как приходится ограничиваться медленным писанием по бумаге, то знаю вперед, что все равно не скажу всего и не так, как хочется. Меня очень обрадовал твой рассказ о свидании с Ф<едором> Ал<ександровичем> и о его к тебе отношении, и я вполне уверен, что ему удастся то, что он задумал2. Я тоже его очень люблю, но как отвергнутый любовник старательно скрываю свои чувства. При моей крайней подозрительности мне кажется, что я ему не интересен, и это предположение заставляет меня отдаляться от него. Я ярко представляю себе лебяжинскую идиллию на переливчатом фоне моря, с румяным Тедди и свеженькими "дубками" на авансцене. Жаль, что Мар<ия> Исид<оровна> печальна; когда встретишь, постарайся ее рассмешить от моего имени. У меня тоже, мой милый, смутное и неопределенное настроение -- то пробьется искрящейся струйкой жизнерадостность, то снова на долгое время погружаешься в туман бездумья и бесчувствия. Все у меня есть, даже энергии много, и все-таки как-то зловеще тихо в душе. Может быть оттого, что пусто? -- спросишь ты. Хочется ярких красок, звонких песен, радостных переживаний. Не хочется "стараться быть счастливым", если это счастье без нарочитых усилий не приходит. Впрочем, у меня это -- eine alte Geschichte*, и ничего нового в этой области сообщить тебе не могу. В Крым я не поехал, так как там свирепствуют циклоны и прочие метеорологические неурядицы. Я время провожу довольно однообразно, хотя у нас составилась дружная компания, которая помогает мне коротать вечера в прогулках и экскурсиях по берегу моря. Часто бываю на симфонических концертах, так как в Одессе недурной оркестр, котор<ый> очень часто исполняет вещи Грига, Римского3, Вагнера и других моих любимцев. Читаю много, но почему-то всё исторические книги. Неужели это так отразился на моем самочувствии экзамен по истории? Одолел пять томов Ключевского4, теперь нашел у папы в библиотеке Записки Екатерины на французском языке (издание Академии)5, кроме того читаю Stendhal'я, Balzac'а и прочих, во вкусе Алексея Александровича6. Когда уж очень скверно приходится, пишу стихи, большей частью неудачные. Витя, когда будешь в Юстиле7, передай мой глубочайший и нежнейший поклон барышням вместе с поздравлением по случаю окончания гимназии8 и передай им, что я их помню и часто о них думаю. Навещай почаще Лебяжье и развлекай Мар<ию> Исид<оровну>, которая, между прочим, что-то давно не отвечает на мое письмо. Как ты относишься к такому с ее стороны поведению?
   Ну целую крепко и жду с нетерпением ответа.

Котя.

   Длинного, предлинного письма, которое равнялось бы одной из наших зимних бесед.
   
   1 Лебяжье -- деревня под Петербургом, на южном берегу Финского залива, в которой была усадьба Ливеровских. Ср. воспоминания Н.И. Гаген-Торн "У Финского залива": "...рыжекосая и экстравагантная Мария Исидоровна Ливеровская обучает молодежь "новым" поэтам: Блоку, Ахматовой, О. Мандельштаму, С. Городецкому. У Ливеровских в Лебяжьем была небольшая усадьба. Там у Марии Исидоровны -- центр дачной молодежи. К ней наезжали в Лебяжье гостить и молодые ученые из Петербурга" (Жизнь и творчество Виталия Бианки. Л., 1967. С. 134-135).
   
   2 Имеется в виду Ф.А. Браун (1862-1942) -- филолог-германист, профессор Петербургского университета в 1900-1920 гг. и руководитель романо-германского отделения историко-филологического факультета, вел семинар по немецкому романтизму, в котором начинал свою исследовательскую деятельность Жирмунский (см.: Берков П.Н. Краткий очерк научно-исследовательской, педагогическо и общественной деятельности // Виктор Максимович Жирмунский (Материалы к биобиблиографии ученых СССР. Серия литературы и языка, вып. 5). М., 1965. С. 9). Подразумевается, вероятно, намерение Брауна направить Жирмунского, оставленного в 1912 г. при Петербургском университете для подготовки к профессорскому званию, в Германию с целью специализации в области германской филологии.
   
   3 Имеется в виду Николай Андреевич Римский-Корсаков (1844-1908). Ср. свидетельство Д. С. Лихачева: "...была такая манера у петербургской интеллигенции в двойных названиях или двойных фамилиях оставлять только одно слово, которое было в форме прилагательного: "Римский", "Лебединое", "Спящая", "Пиковая" и т.д. -- так, кстати, говорила А.А. Ахматова" (Лихачев Д.С. Воспоминания. СПб., 1995. С. 129).
   
   4 Вероятно, имеется в виду "Курс русской истории" Василия Осиповича Ключевского (1841-1911), изданный в 1904-1908 гг. и распространявшийся также в студенческих литографированных изданиях.
   
   5 Имеются в виду "Автобиографические записки", опубликованные на французском языке в кн.: Сочинения Екатерины II. СПб., 1907. Т. 12. Кн. 1-2.
   
   6 А.А. Гвоздев.
   
   7 См. примеч. 1 к п. 2.
   
   8 Имеются в виду выпускницы гимназии М.Н. Стоюниной; в их число входила Н.В. Шумкова (в замужестве Гвоздева), организовавшая в гимназии литературный кружок.

4

   [Одесса. Лето 1912 г.]

Дорогой мой Витя!

   Мне трудно тебе писать, так как яркие солнечные лучи заливают мой стол; я сижу около раскрытого окна, за ним, внизу целое море зелени -- от темного малахита старых акаций до изумрудов насыщенной солнцем травы. Все вокруг так прозрачно, так чисто, так полно густым ароматом. Ясное тепло лета, неясный гул города вдали... И на душе у меня также светло и радостно, хотя причин радости у меня, собственно, никаких нет. И я начинаю верить в то, что ты мне писал, -- в пробуждающуюся во мне радость жизни. Да, я теперь люблю каждую мелочь, каждый осколок жизни; -- всюду, не стараясь даже, нахожу красоту и упиваюсь его, погружаюсь в ее "золотые волны", напитываюсь ею до экстаза, до печали... Вид моря, раскинувшегося, как лазурная японская кисея с вытканными на ней серебряными парусами и чайками, цветы, такие яркие на солнце, музыка, это загадочное, печально-чарующее божество; запах каких-нибудь странных, волнующих духов, -- все это теперь -- мое близкое, родное, необходимое. И право, мой иногда просыпающийся рефлекс бывает обидно поражен тем, что меня занимает исключительно внешнее, говорящее пяти чувствам, все остальное отошло вдаль, в дымку -- уступило место царству красок, звуков, ароматов... Каждая минута жизни укрепляет меня в моей религии эстетизма; сознание, какое-то почти ощущение прекрасного всегда мне сопутствует, тогда как мистические переживания -- мои редкие случайные гостьи. Может быть, я слишком поверхностен, чтобы видеть глубины, слишком южанин, чтобы понимать Откровение. У меня много степенных и серьезных забот -- нужно читать толстые, авторитетные книги, нужно готовиться к экзаменам. А я так мало, так до смешного мало этим теперь интересуюсь, как будто уже переступил границу, за которой исчезают все "нужно", а остается одно торжествующее "хочу"; а я многого хочу -- кругом столько интересного, а время до того быстро бежит. Я никого не люблю такой любовью, о которой ты мечтаешь, и мне часто кажется, что я никого и не полюблю. Я так объективен в своем преклонении перед красотой, что не смогу заслонить одной женской фигуркой всего мира, не смогу ослепнуть и сосредоточиться на одном чувстве; монотеизм так противен моей языческой природе. Вот и теперь я влюблен... в один рот -- нежный, прекрасный, тонкого рисунка. Я брежу им, я страдаю от сознания полной невозможности поцеловать его. Представление о нем так упорно меня преследует, что когда я вижу близко перед собой эти губы -- у меня темнеет в глазах и хочется плакать. Не правда ли, переживания в стиле Катулла или Проперция? Я б тебе не писал об этом (ведь если это грех -- то грех только мысленный, так как никто не узнает об этом, кроме тебя), я б не писал тебе, если бы ты не сказал мне как-то раз, что чувственность прекрасна. Меня очень соблазнило твое предложение поехать в Крым, но, к сожалению, я не смогу по многим обстоятельствам, да, наконец, и потому, что в середине августа собираюсь уже в Петербург. Передай от меня барышням1 самые искренние приветы и, если ты сообщишь мне их адрес, я лично напишу им. Видишься ли ты с Марией Исидоровной? Вообще, как себя чувствуешь? Не грусти, милый мой, будь беззаботным и радостным -- это так хорошо! Когда я приеду, постараюсь тебя развеселить, и надеюсь, что до тех пор ты меня не разлюбишь и будешь приходить ко мне по-прежнему. Я очень соскучился по всех вас и жду с большим нетерпением твоего письма. Хотел бы еще написать, да надо отсылать поскорей письмо.

Твой Котя.

   1 См. примеч. 8 к п. 3.

5

   [Одесса. Июль 1912 г.]
   Витя, милый, если б ты знал, как ты мне близок в настоящую минуту, как я тебя люблю и чувствую около себя. Еще не отзвучало во мне только что полученное и прочтенное твое письмо, как я под впечатлением, под обаянием его сажусь тебе писать. Меня трогает, радует твое отношение -- я, признаюсь, не верил до самой последней минуты, что я тебе так дорог и мил. Ты простишь мою вечную подозрительность, в особенности по отношению к самому себе, так как я раскаялся и наказан за нее. Мне так хорошо, когда я читаю твои милые строки, что я забываю и расстояние, разделяющее нас, и долгое время нашей разлуки -- хочу взяться за шапку и зашагать по Дворцовому мосту к тебе -- на Казанскую1. А там усесться уютно и глубоко в твое кресло против тебя и говорить, и слушать -- отдыхать в соприкосновении с твоим сильным интеллектом и с твоей ясной, мечтательно-печальной душой! Когда же я дочитал до того места, где ты сообщаешь о своем репертуаре чтения -- я испытал страшно редкое и удивительно радостное волнение -- какое-то самооправдание, давно жданное удовлетворение. Ты любишь то же, что и я -- если б ты мог себе представить, какая это радость: мнить себя одиноким и вдруг увидеть светлого, ласкового спутника. За твою фразу, что Гюисманс (A rebours)2 -- книга исключительная и ни с чем не сравнимая -- я хотел бы нежно взять в свои руки твою голову и бережно и медленно тебя поцеловать в благодарность. Что это? Или я не такой уже отъявленный рационалист-кантианец, как ты меня иногда называл? Или же у тебя есть что-то со мной общее, но только я чувствую, что мы близки, чувствую это не рефлектирующим мозгом, а той подсознательной, интуитивной стороной моего "я", которая так любезна нашему Н.О. Лосскому3. Боюсь признаваться в своих теперешних все более и более частых переживаниях, боюсь показаться ренегатом, но все-таки скажу тебе, мой милый, что теперь основной тон моей жизни -- светлая (почти всегда) беспричинная радость, какая-то полнота или переполнение души, которая ищет исхода, и как лазурная волна ударяется о стены сознания. Радостно и то, что живешь, -- радостен покой и движение, приятно задуматься и залететь в сказочные миры на крыльях фантазии, -- приятно "выявлять" себя, -- двигаться, шуметь, петь, хохотать... Как все это странно для меня, мой ласковый! Так непривычно, что мысль порою в недоумении ищет причин и оснований, пытается погрузиться в свой кропотливый и скучный анализ, но жизнь снова куда-то мчится, ускользает и извивается яркой, искрящейся струей! В то же время в душе поет чувство великой, безграничной свободы не внешней и предметной, но внутренней свободы от целой армии призраков и пережитков, с которыми борешься и не раз падаешь в отчаяньи бессилия. Я не верю в Бога, но верую в красоту и радость жизни -- разве это не священный, великий кумир и разве я не набожен? Когда на травы ложится туман и море кажется усталым и бледным в тусклом блеске заката, или когда я в бесконечной тишине ночи гляжу на звезды с такой долгой, с такой страстной тоской, что перестаю ощущать свое тело -- и мое одиночество наполняется каким-то радостным и мучительным опьянением; или когда я сижу в сумерках в полутемной зале, а из-за двери звенят медленные и печальные звуки пианино -- и вдруг все становится вокруг меня не тем, чем оно было, -- все делается значительным, важным и таинственным, а я сам куда-то погружаюсь в какое-то сладкое, но печальное царство моих смутных переживаний, недочувствованных эмоций, недодуманных мыслей и несбывшихся грез, Витя, дорогой, разве я тогда -- не мистик, разве это не своего рода романтизм? Но довольно, я боюсь перейти черту, за которой мое признание станет abdication И la lettre*. Ты, вероятно, спросишь, чем объяснить это странное и резкое изменение настроения, -- нет, милый, любви тут нет. Сердце мое по-прежнему не смущается женскими образами, не трепещет в искусной сети чьих-либо золотистых волос (помнишь Петрарку?). Не знаю, что с ним, но начинаю серьезно опасаться, как бы оно после долгого запустения не пришло в полную негодность. Бог мой -- исписал я уже четыре листа, а ничего, собственно говоря, не сказал. О болтливость! Твою фотографию я получил и горячо тебя благодарю, вышел ты, по-моему, чудесно, и поза, и выражение лица -- все совершенно твое, но лучше всего глаза, которые прямо на меня смотрят, иногда одобрительно, когда я беззаботен и светел духом, иногда укоризненно, когда я подпадаю власти апатии и меланхолии. Также очень порадовала меня милая и сердечная надпись. Хочу, хочу жить с тобой di un talento**, часто тебе писать и получать длинные письма, от которых веяло бы теплом и лаской! Спасибо также за открытку из Юстилы, ехидство оценил и благодарю за него Веру Федоровну4. Das war nicht arg gemeint, net?*** Кланяйся им обеим от меня -- твое приглашение приехать к 1 августа неисполнимо: я объявил родителям, что следующее лето целиком проведу в Италии, и они поэтому выразили претензии на меня до конца августа этого года. В Крым я, как я тебе уже, кажется, писал, не поехал, тихо и мирно живу в Одессе, читаю Monnier и Burkhardt'а о Ренессансе5, читаю Stendhal'я и прочие прелести и "коснею в своем индивидуализме". Мне очень хотелось бы постранствовать по Финляндии, которую заочно уже люблю, но боюсь загадывать вперед. Вероятно, явлюсь в Петербург около 20 августа вместе с братом. Представляю себе, как это будет, и заранее счастлив -- Петербург ведь я страшно люблю, петербуржцев тоже (кроме Шааба6 злого) и часто мыслью блуждаю на севере. От Марии Исидоровны получил письмо из Котин; она пишет, что здорова и весела, шлет несколько беглых упреков моим кошачьим ухваткам и нраву, сообщает, что собирается в Юстилу. Вероятно, в то время, когда я пишу эти строки, вы все собрались над холодным озером и рассыпаете свой звонкий смех под низкими финскими тучами. Вспомните обо мне, побраните слегка "легкомысленного одессита", живущего "на пламенном юге" около "сапфирового моря", а побранив, помяните добрым словечком, так как сей страстный и пылкий южанин любит и помнит своих холодных северных друзей. Addio, addio, carino. Un tenero bacio ti mando, il tuo amico Costantino*.
   Никак не хочется кончать письма -- перебираю в памяти, все ли сказал, и кажется, что целую кучу забыл. Ну да ладно -- ты хотел, чтоб письмо было потяжелей, смотри, как бы оно не придавило тебя своей тяжестью!
   P. S. Мой привет твоей маме 7.
   Еще одно, милый Витя: никому не показывай моих писем -- я пишу их только тебе, и никто не должен входить в святилище наших душ.
   
   1 Петербургский адрес Жирмунского -- Казанская ул., дом 33, кв. 4.
   
   2 См. п. 1, примеч. 3.
   
   3 Николай Онуфриевич Лосский (1870-1965) -- философ, представитель интуитивизма и персонализма; с 1907 г. -- приват-доцент, с 1916 г. -- экстраординарный профессор Петербургского университета.
   
   4 В.Ф. Гвоздева (в замужестве Шухаева; 1897-1979) -- впоследствии жена художника В.И. Шухаева, художница, декоратор. См. о ней: "Кофейня..." С. 18, 31; см. также о ней в письме К.А. Сомова к А.А. Михайловой от 10 ноября 1930 г. (Константин Андреевич Сомов. Письма. Дневники. Суждения современников. М., 1979. С. 375). В последние годы жизни, обосновавшись в Тбилиси после возвращения из эмиграции, лагерей и ссылки, Шухаевы возобновили отношения с Жирмунским; сохранились их письма к нему за 1967-1970 гг. (ААН. Ф. 1001. Оп. 3. Ед. хр. 953).
   
   5 Книги французского писателя Марка Монье (1829-1885) "La renaissance, de Dante И Luther" (Paris, 1884) и швейцарского историка культуры Якоба Буркхардта (1818-1897) "Die Kultur der Renaissance in Italien. Ein Versuch" (1860; см. новейший русский перевод: Буркхардт Якоб. Культура Возрождения в Италии. Опыт исследования. М., 1996).
   
   6 Иван Христофорович Шааб (1885-?) -- студент историко-филологического факультета Петербургского университета (с 1910 г.).
   
   7 Александра Яковлевна Жирмунская, урожд. Малкиель.

6

   [Одесса. 16 августа 1912 г.]
   16 августа 1912 г.

Мой милый Витя!

   Спасибо за хорошее письмо -- мне захотелось немедленно же на него ответить, однако я решил немного подождать, чтобы иметь возможность сообщить тебе кое-что положительное относительно моих планов на будущее. Нет, нет, мой дорогой -- твои опасения, к счастью, напрасны -- и мой уют с зеленой лампой И la фламандские intОrieurs останется неприкосновенным. На днях получил от своей любезной хозяйки не менее любезное предложение водвориться снова в Тучковом переулке. Меня это очень порадовало, так как, несмотря на мою кошачью породу, к месту я привязываюсь и неохотно меняю. Итак, мой милый, надевай скорей галоши ("быть может рваные, быть может не твои") и смелей через Дворцовый мост ко мне. А уж я тебя буду ждать с прежней радостью и нетерпением, так как очень соскучился по ласковом друге. Не взыщи только, если серый сюртук-халат не будет красоваться на моих плечах -- он за ветхостью дней сдан в архив. Tout passe, tout casse, tout lasse!*
   На днях собираюсь идти за билетом и в зависимости от того, на который день достану, находится мой приезд в Питер. Во всяком случае к 30-му буду наверное. (Я мог бы приехать раньше, но мои хозяева возвращаются с дачи только в конце августа.) Боюсь, что будет уже слишком поздно и экзамены мне помешают попутешествовать с тобой по Финляндии. Как только я приеду в СПБ, тотчас же или зайду к тебе на Казанскую, или позвоню по телефону -- я надеюсь, что к тому времени ты уже будешь в городе. Я был бы ужасно рад, если бы ты мне смог немедленно сообщить, будешь ли ты в СПБ 26 августа? Если мне удастся (я надеюсь) приехать этого числа в СПБ, я зашел бы за тобой и мы вместе отправились бы в Лебяжье, если М<ария> Ис<идоровна> еще там. Не правда ли, было бы очень хорошо? Одним словом, жду твоего ответа и решения -- и радуюсь, что скоро, скоро противная бумага и медленное перо мне уж не пригодятся боле.

Котус.

   Ответь поскорее, милый Витя, чтоб я успел получить. Пишу тебе в СПБ, т<ак> к<ак> боюсь, что мое письмо не застанет тебя в Финляндии. Итак, до скорого свидания!

7

   [Петербург. 19 октября 1912 г.]
   СПБ. Октября 19 1912 г.

Милый дружок!

   Спасибо большое за то, что ты меня не забываешь, я с большой радостью получил твои 3 открытки и ничуть не обижаюсь, что ты не успел еще прислать мне письма, напротив -- я тебе бесконечно благодарен за нежное внимание ко мне. Итак, ты уже в Берлине около недели -- устроил ли свои дела, мой дорогой?1 Мы все очень беспокоимся, как-то тебе удастся уладить все неприятности, и не успокоимся, пока не получим от тебя утешительных известий. Благодарю за Мадонну Mantegna2 -- она действительно страшно интересна, и до сих пор я ее не знал. Заходил я к вашим на Казанскую за книгой, видел твою маму -- она сообщила мне, что ты страшно занят хлопотами в Берлине и, между прочим, сломал свое pince-nez; это мне очень понравилось, так как очень похоже на меня. Первые дни после твоего отъезда мы всё вздыхали по тебе -- был я у Марии Исидоровны, и она говорила мне, как ей жаль, что ты уехал; у ней теперь почти не осталось друзей (горькую иронию понимаешь?); я, конечно, тоже вздохнул и поспешил с ней согласиться. В тот же вечер Мария Исид<оровна> жаловалась на полное отсутствие впечатлений в ее теперешней жизни и выражала желание пойти на днях в театр на "Натали Пушкину"3. Когда же оказалось, что "Натали" идет именно сегодня (т.е. в тот вечер), то я со свойственной всем одесситам экспансивностью предложил отправиться в театр немедленно. Испуг у Мар<ии> Исид<оровны> сменился удивлением, удивление -- раздумьем, раздумье -- вздохами, а вздохи -- твердым решением, и мы провели очень милый вечер, после кот<орого> М<ария> Ис<идоровна> сразу почувствовала значительное облегчение, как физическое, так и моральное. Вот какое значение имеет театр, не правда ли? Насколько мне известно -- письма тебе пишутся; М<ария> Ис<идоровна> послала уже одно на poste-restante, а в настоящее время строчит другое. Тедди с присущей ему британской крутостью натуры объявил, что напишет тебе не раньше, чем ты сообщишь ему адрес; strange boy, indeed!* Да, забыл еще одну вещь: когда я шел в глубоком раздумье и в не менее глубоких галошах к тебе на Казанскую за книгой, то вдруг одна неожиданная мысль заставила меня похолодеть: я, грешный, забыл, кому ты велел передать книгу. К счастью, из моего трагического положения меня спасла надпись на книге, и ныне сей FrЯh-SpКt-Deutsch вручен Леснеку4. В Университете у нас все по-прежнему. Дмитрий Константинович5 находится, по-моему, теперь in pieno fiore della sua sapienza** и преподносит нам такие благоуханные экземпляры, что приходится прибегать к усиленной вентиляции. Недавно он объявил, что если бы дать Шекспиру изобразить его жизнь, то у того не хватило бы красок на палитре. По-моему, вообще не легкая задача изобразить жизнь Петрова красками: она -- сплошной трубный звук (см. "увеселяемы трубой" и Сборник Стихов passim)6. Мы с ним каждый вторник ведем длинные споры, и он, к моему удовольствию, тоже заинтересовался графиней Альбани7, а посему не выдает мне нужных книг. Тяжел и неудобен для нас принцип docendo discimus***. Когда я проводил тебя в воскресенье, я тотчас же отправился в Эрмитаж, где ждал меня большой триумф (почти апофеоз). Я нашел там ослабевшего синьора Лоренцони8, которого тесными кольцами обвивали группы курсисток (душ тридцать) e poverino mormorava dolcemente: "Questo quadro di Tizian П molto gentile, П proprio ben fatto"****. Когда он меня увидел, восторгу его не было границ (другие коллеги почему-то не пришли), и он провозгласил следующее: "Sentite, signorine, questo П <il> mio allievo carissimo, chi vi parlerИ sull'arte italiana"*****. Я начал доказывать, что никогда в жизни не произносил итальянских речей, но ничего не помогло, и мне 1 1/2 часа пришлось docieren****** этим курсисткам. Сначала мое повествование было усеяно ошибками, кот<орые> любезный маэстро, чтобы не конфузить меня, не поправлял, а затем я немного освоился с новым положением и говорил довольно гладко. Que faire? C'est la vie! Pour la bonne bouche******* я оставил торжественное заседание Нео-филологического общества, на котором я имел честь присутствовать. Все было обставлено с поразительной помпой -- даже чай подавали служителя с 3 кусками сахара! (чай, а не служителя). Присутствовал сам попечитель Мусин-Пушкин, затем Петров, Шишмарев, Гливенко, Сильверсван, Батюшков, Аничков, Зелинский, Радлов, Лапшин, Чебышев, Боткин, Кржевский, Лассен, Гадд, copia курсистк'arum et studentum*, а также множество посторонних utrius sexus**, имена их ты, Господи, веси!9 Фед<ор> Ал<ександрович> сначала предложил новых членов общества (в том числе и тебя)10; затем до 11 часов читал свой доклад11, показавшийся мне интересным не столько новизною материала, сколько своеобразным и тонким методом его расположения и остроумием выводов. Правда, я представлял себе его более строго-научным, но если принять во внимание популярное издание, для кот<орого> он писан12, то тогда эти требования покажутся излишними. Возражал один Радлов, объявивший, что в сущности из реферата он вывел, что у Фр. Шлегеля никакого собственного мировоззрения не было: живи он в наше время, он с радостью сделался бы ницшеанцем. Ф<едор> Ал<ександрович> с этим согласился. Затем Лапшин, выразив глубокую благодарность "за величайшее наслаждение", ему доставленное, отказался возражать. На этом заседание и закрылось. А вместе с заседанием заканчиваю и я свое письмо, т<ак> к<ак> царапаю тебе 1 1/2 часа, а меня ждут всякие ужасы, итальянские, испанские, немецкие! Ох! Ох!

Пиши, целую тебя крепко. Котя.

   1 Жирмунский отбыл в полуторагодичную командировку в Германию для специализации в области германской и английской филологии; в конце 1912 -- 1913 г. он слушал лекционные курсы в Берлинском, Лейпцигском и Мюнхенском университетах. 28 ноября / 8 декабря 1912 г. Жирмунский писал из Берлина Н.А. Нолле-Коган: "Мои дела во многих отношениях устроились очень хорошо. Попечитель, как Вы, может быть, уже слыхали, утвердил мое оставление при Университете. Сейчас я здесь в Берлине имматрикулировался, слушаю много лекций, работаю в семинарии, хотя и для этого пришлось хлопотать и биться очень долгое время. Учусь я более или менее весь день. Но чувствую себя здесь одиноким и очень скучаю, особенно по воскресеньям" (РГАЛИ. Ф. 237. Оп. 2. Ед. хр. 245).
   
   2 Имеется в виду, вероятно, картина итальянского живописца Андреа Мантенья (1431-1506), репродуцированная на одной из открыток, присланных Жирмунским.
   
   3 Премьера пьесы В.Ф. Боцяновского "Натали Пушкина (Жрица солнца)" состоялась в Русском драматическом театре А. Рейнеке (бывшем Панаевском театре) 8 октября 1912 г. (постановка Евт. Карпова). См.: Шебуев Н. Театр Рейнеке. "Натали Пушкина" -- драматические сцены в 4-х действиях, В. Боцяновского // Обозрение театров. 1912. No 1875, 10 октября. С. 8-10. В октябре 1912 г. состоялось 12 представлений пьесы.
   
   4 Артур-Иоганн Андреевич Леснек (1885-?) -- студент историко-филологического факультета Петербургского университета (с 1907 г.).
   
   5 Д.К. Петров (1872-1925) -- филолог-романист, специалист по испанской литературе; профессор Петербургского университета (романо-германское отделение историко-филологического факультета), с 1922 г. -- член-корреспондент Российской Академии наук. Автор монографий "Очерки бытового театра Лопе де Вега" (СПб., 1901), "Заметки по истории староиспанской комедии" (ч. 1-2. СПб., 1907). Подробнее о нем см.: Испанистика в Петербургском-Ленинградском университете (Библиографические материалы) // Научный бюллетень Ленинградского гос. университета. 1947. No 14/15. С. 66-67.
   
   6 "Увеселяемы трубою" -- строка из стихотворения Д.К. Петрова "Зимняя картинка", напечатанного в его сборнике стихов (автор обозначен инициалами): Д.К.П. Элегии и песни (1889-1911). СПб., 1911. С. 122. Экземпляр этой книги сохранился в библиотеке Жирмунского, дарительная надпись: "В.А. <sic!> Жирмунскому на память от Д. Петрова. 14 апр<еля> 1912"; страницы книги не были разрезаны. Ныне книга -- в библиотеке ИРЛИ (шифр: 115 5/130).
   
   7 Графиня Луиза-Мария-Каролина Альбани (1752 или 1753 -- 1824) -- дочь принца Густава-Адольфа фон Штольберг-Гедерна, жена (в 1772-1788 гг.) Карла-Эдуарда Стюарта (внука Иакова II); подруга Витторио Альфьери; ее салон был центром флорентийского общества своего времени. Интерес Мочульского к ней нашел отражение в его докладе "Графиня Альбани", прочитанном в романо-германском кружке в 1914 г. (см.: Отчет о состоянии и деятельности имп. С.-Петербургского университета за 1914 год. Пг., 1915. С. 235).
   
   8 Ринальдо Викторович Лоренцони (1857-?) -- лектор итальянского языка (с 1901 г.) на историко-филологическом факультете Петербургского университета.
   
   9 Речь идет о 171-м (209-м) заседании Общего собрания Неофилологического общества, состоявшемся 15 октября 1912 г.: "Присутствовали члены Общества: Ф.А. Браун, Д.К. Петров, Ф.Ф. Зелинский, Э.Л. Радлов, Е.Н. Щепкина, А.Е. Пресняков, С.А. Адрианов, Ю.Ю. Форсман, Е.А. Штейн, В.Ф. Шишмарев, П.С. Коган, И.И. Гливенко, Б.П. Сильверсван, Н.К. Пиксанов, Ф.Е. Беттак, Т.М. Глаголева, Н.Г. Гадд, В.В. Сиповский, Гр. Мусин-Пушкин, Ф.Д. Батюшков, Е.В. Аничков и весьма большое количество гостей" (Записки Неофилологического общества при имп. С.-Петербургском университете. Вып. VII. СПб., 1914. С. 61). Среди упоминаемых Мочульским лиц -- граф Александр Алексеевич Мусин-Пушкин; Владимир Федорович Шишмарев (1874-1957) -- филолог-романист, профессор романо-германского отделения историко-филологического факультета, впоследствии -- академик (с 1946 г.), см. о нем некрологическую статью Жирмунского "Академик Владимир Федорович Шишмарев" (Известия АН СССР. Отделение литературы и языка. 1958. Т. 17. Вып. 1. С. 98-104; Жирмунский В.М. Из истории западноевропейских литератур. Л., 1981. С. 272-279); Иван Иванович Гливенко (1868-1931) -- приват-доцент кафедры истории западноевропейских литератур, автор монографии "Витторио Альфьери. Жизнь и произведения" (СПб., 1912), впоследствии -- профессор романской филологии I МГУ, заведовавший Главнаукой Наркомпроса; Борис Павлович Сильверсван (1883-1934) -- приват-доцент кафедры истории западноевропейских литератур; Федор Дмитриевич Батюшков (1857-1920) -- историк литературы, литературный и театральный критик; читал курсы романских литератур и романо-германских языков в Петербургском университете (с 1891 г. -- приват-доцент); Евгений Васильевич Аничков (1866-1937) -- историк литературы, фольклорист, критик; с 1902 г. -- приват-доцент Петербургского университета по кафедре западных литератур; Фаддей Францевич Зелинский (1859-1944) -- филолог-классик, поэт-переводчик, культуролог; с 1887 г. -- профессор Петербургского университета по кафедре классической филологии; Эрнест Львович (Леопольдович) Радлов (1854-1928) -- философ и историк философии, заместитель председателя Философского общества при Петербургском университете; Иван Иванович Лапшин (1870-1952) -- философ-неокантианец, приват-доцент (с 1913 г. -- профессор) кафедры философии Петербургского университета; Александр Александрович Чебышев (?-1917) -- казначей Неофилологического общества; Сергей Михайлович Боткин и Борис Аполлонович Кржевский (см. о них примеч. 13 к п. 9, примеч. 16 к п. 8); Наталья Георгиевна Гадд -- филолог-германист (см. ее статью "Лирика Рикарды Гух" // Записки Неофилологического общества при имп. Петроградском университете. Вып. VIII. Пг., 1915. С. 162-178), впоследствии автор нескольких пособий по грамматике немецкого языка.
   
   10 Согласно протоколу заседания Комитета Неофилологического общества от 15 октября 1912 г., было постановлено "предложить в Члены Общества Х.Ф. Вознесенскую, В.М. Жирмунского, А.Я. Левинсона, С.М. Боткина, Б.А. Кржевского, С.В. Соловьева и Л.А. Левину" (Записки Неофилологического общества... Вып. VII. С. 61).
   
   11 На заседании Общего собрания Неофилологического общества 15 октября 1912 г., прошедшем под председательством Ф.А. Брауна, последний прочитал доклад "Эволюция романтической теории". В протоколе отмечено: "К докладу, который вызвал единогласное одобрение присутствовавших, было сделано Э.Л. Радловым несколько небольших замечаний" (Записки Неофилологического общества... Вып. VII. С. 61).
   
   12 Имеется в виду 1-й раздел ("Возникновение и развитие романтической теории") главы V ("Немецкий романтизм"), написанной Ф.А. Брауном, в изд.: История западной литературы (1800-1910 гг.). Под ред. проф. Ф.Д. Батюшкова, при ближайшем участии проф. Ф.А. Брауна, акад. Н.А. Котляревского, проф. Д.К. Петрова, приват-доцента Е.В. Аничкова и прив.-доц. К.Ф. Тиандера. Т. I. М.: изд. т-ва "Мир", 1912. С. 212-246.

8

   [Петербург. 22 октября 1912 г.]
   СПБ. 22 октября 1912 г.

Милый Витя!

   Получил твое письмо и вот снова с азартом строчу тебе. Не правда ли, меня нельзя назвать принцем и упрекнуть в столь прославившей меня в Петербурге лени? Устраивай благополучно и скоро свои дела, мой милый, и возвращайся к нам, а уж мы (и я в частности) постараемся выработать из тебя оптимиста чистейшей воды. Странное, правда, у меня состояние -- сам себя не узнаю. Не было ничего на свете несноснее, стремительнее и неудовлетвореннее меня; вечно я терзался, метался; проводил жизнь в каком-то плачевном и тревожном кошмаре -- и вот, теперь, как будто все бесы из меня вышли, и я стал спокойнее, чем, быть может, следует. И ведь в конце-то концов причин довольства и удовлетворения нет никаких. Ни сердце, ни ум не заполнены; казалось бы, тут-то и разыграться великолепнейшему Sturm und Drang'у1. Чем же объясняется столь рано наступивший классицизм? Физическими ли законами или психическими? Только боюсь и предчувствую, что что-то во мне лопнет, прорвется и начнется Божественная Комедия сначала. Подавай жизни, довольно с меня Альфьери2 и испанских грамматик! Что ты скажешь тогда, мой милый, если серый халатик перестанет быть символом спокойной и ласковой невинности? Но довольно о себе, что за вечный эгоцентризм! Ты просишь сообщать тебе новости о знакомых. Что ж, в общем все по-старому. Мар<ия> Исид<оровна> чувствует себя недурно -- на днях даже была у меня, и мы очень долго вполне мирно беседовали о ней. Вспоминали прошлое, вздыхали о настоящем и улыбались будущему. То есть собственно я улыбался, а Мар<ия> Исид<оровна>, как всегда, полна печальных предчувствий и грустных мыслей, которые я старался прогнать. Какая богатая, яркая и странная жизнь у нее. Не знаю, завидная ли, но во всяком случае необыкновенная... Барышень, которыми ты интересуешься, я не видел. Вера3 звала к себе в четверг, но я не пошел. Я ведь от тебя не скрываю, что мне там скучно. Барышень нужно творить из себя, и сознательность такового процесса порой придает особую остроту и прелесть творимому, порой же утомляет творящего. Ах, Витя, я верю, что сотворю что-то в моей жизни, но не женщину. Быть может, я сам слишком женствен, но am Weibe ist mir keine RКtsel*, а без этого... В эту среду собираемся мы с Тэдди к очаровательной Эльзе4. Она так мило кокетничает, так tЯchtig** . Во вторник5 пойду к Федору Александровичу (конечно, я до сих пор не собрался) и расспрошу его насчет экзаменов. Да, вот что: 10 ноября, кажется, предстоит Концерт в Дворянском Собрании, под управлением Никиша -- девятая симфония с оркестром и хором Мариинского театра6. Приезжай, пойдем вместе. Второе собрание нашего кружка все откладывается, так как Мандельштам оказался очень неаккуратным лицом -- все пишет свой реферат, все жмет мне руку, прося отсрочки7, -- боюсь, что так продолжится ad infinitum*** . Познакомился я в Университете с поэтом Гумилевым8, который собирается учредить кружок изучения поэтов (вероятно, в том числе и самого себя), в котором будут участвовать многие достославные люди: Мандельштам, Гиппиус, Пяст, Лозинский, Лебедев, Шилейко и прочие9. Записался и я. Гумилев мне не понравился -- неподвижное, грубо вылепленное лицо с бесцветными глазами. Между прочим (я забыл тебе сообщить) на заседании Нео-филолог<ического> общества было решено устроить в мае публичное торжественное заседание на манер Бальмонтовского10, в честь Вагнера11. Лектором выступит среди других и почтенный Браудо. Кажется, уже заручились согласием 2 певцов Мариинского театра12. Я много занимаюсь теперь испанским, а также читаю по-румынски с Лозинским, который мне очень нравится. Оказывается, поэт не он, а его брат -- Михаил Лозинский13. Вышел на днях новый журнал "Гиперборей", в кот<ором> есть стихи Гиппиуса (очень недурные), Мандельштама (оригинальные), Гумилева, Городецкого, Клюева, Нарбута и других14. Алексея Александровича вижу часто, так как он переселился в Питер15. В субботу обедали втроем с ним и Борисом Аполлоновичем в "Вене"16 -- очень мило провели время. У Эйхенбаумов все счастливо, и Боря являет нежный вид счастливого отца17. Мне, холостяку по призванию, это и завидно и смешно. Видишь, сколько наболтал всякой всячины. Пиши.

Котя.

   Я написал итальянскую поэму в терцинах, в подражание Данте18. Дело происходит в Purgator'и, где Данте встречает знакомых лиц -- Вогака19, Лозинского 20, Тэдди, Лоренцони -- одним словом, всю итальянскую компанию. Думаю прочесть ее на лекции у Лоренцони.
   Милый, не тревожься невзгодами -- право, все это устроится и наладится; чтоб не поддаваться грустным мыслям, ходи в Музей и кланяйся от меня Боттичелли!
   
   1 "Sturm und Drang" (нем.) -- "Буря и натиск" (литературное движение в Германии, сложившееся в начале 1770-х гг.).
   
   2 В студенческие годы Мочульский изучал творчество итальянского драматурга графа Витторио Альфьери (1749-1803), выступил в романо-германском кружке с докладом "Драматургия графа Альфьери".
   
   3 В.Ф. Гвоздева, в замужестве Шухаева.
   
   4 Вероятно, Эльза Яковлевна Зандер (в замужестве Радлова; 1887-1924), первая жена Н.Э. Радлова. См. о ней в предисловии Н.К. Телетовой к публикации дневника (1919-1927) А.И. Оношкович-Яцыны (Минувшее. Исторический альманах. 13. М.; СПб., 1993. С. 358-359).
   
   5 3 октября.
   
   6 10 ноября 1912 г. в I экстренном концерте А. Зилоти под управлением немецкого дирижера и композитора Артура Никиша (1855-1922) были исполнены 1-я и 9-я симфонии Бетховена. См.: Русская музыкальная газета. 1912. No 47, 18 ноября. Стб. 1011-1012.
   
   7 О.Э. Мандельштам, участвовавший в деятельности романо-германского кружка, выступил с докладом о Франсуа Вийоне, по всей вероятности, в феврале или марте 1913 г. (см.: Азадовский К.М., Тименчик Р.Д. К биографии Н.С. Гумилева (вокруг дневников и альбомов Ф.Ф. Фидлера) // Русская литература. 1988. No 2. С. 183).
   
   8 Н.С. Гумилев, поступивший в 1908 г. на юридический факультет Петербургского университета, в сентябре 1909 г. перевелся на историко-филологический; в 1912-1914 гг. регулярно посещал университетские занятия, а также и кружок романо-германистов.
   
   9 Вероятно, о той же инициативе идет речь в письме М.Л. Лозинского к Вас.В. Гиппиусу от 29 октября 1912 г.: "...Сегодня Вогак, Мандельштам и я сообщили вкратце Брауну о нашем кружке. Браун отказался быть руководителем за недостатком времени, но просил прийти к нему завтра, во вторник, в 7 часов для беседы о целях и характере кружка" (Азадовский К.М., Тименчик Р.Д. К биографии Н.С. Гумилева. С. 183). Василий Васильевич Гиппиус (1890-1942) -- поэт, впоследствии историк русской литературы; в 1908-1913 гг. учился на историко-филологическом факультете Петербургского университета (на романо-германском, потом на славяно-русском отделении); выступал в кружке романо-германистов с докладами "Елизавета Кульман" (в 1910 г.), "Любовь и одиночество в поэзии Пушкина" (в 1912 г.), "В двух мирах (Кн. Одоевский и романтизм)" (в 1913 г.), а также читал отрывки из собственного перевода романа Новалиса "Генрих фон Офтердинген" (в 1911 г.). Вл. Пяст (наст. имя Владимир Алексеевич Пестовский; 1886-1940) -- поэт, переводчик, стиховед, мемуарист; о романо-германском кружке и его участниках рассказал в своих воспоминаниях (глава Х, "Университет"). См.: Пяст Вл. Встречи. М., 1997. С. 112-116. Григорий Леонидович Лозинский (1889-1942) -- филолог-романист, переводчик; выпускник, затем -- приват-доцент Петроградского университета по кафедре западноевропейских литератур; после революции эмигрировал во Францию. См. некролог о нем А.А. Васильева (Новый журнал. 1943. No 4. С. 364-366). Лебедев -- неустановленное лицо; возможно, Леонид Васильевич Лебедев (1889-?), студент историко-филологического факультета Петербургского университета (с 1908 г.). Владимир (Вольдемар-Георг) Казимирович Шилейко (1891-1930) -- ассириолог, поэт, переводчик; студент факультета восточных языков Петербургского университета. См. о нем: Гельперин Ю.М. О поэтическом наследии В.К. Шилейко // Материалы XXVII научной студенческой конференции. Литературоведение. Лингвистика. Тарту, 1972. С. 76-78; Топоров В.Н. Две главы из истории русской поэзии начала века // Russian Literature. 1979. Vol. VII. No 3. С. 249-325; Иванов Вяч.Вс. Одетый одеждою крыльев // Всходы вечности. Ассиро-вавилонская поэзия в переводах В.К. Шилейко. М., 1987. С. 129-158.
   
   10 Имеется в виду 170-е (208-е) заседание Общего собрания Неофилологического общества по случаю 25-летия литературной деятельности К.Д. Бальмонта, состоявшееся 11 марта 1912 г.; на нем были произнесены вступительная речь председателя Общества Ф.А. Брауна и речи Ф.Д. Батюшкова ("О поэзии Бальмонта"), Е.В. Аничкова ("Бальмонт и английская поэзия"), Д.К. Петрова ("Бальмонт и его переводы с испанского"), Вяч.И. Иванова ("Лиризм Бальмонта") (Записки Неофилологического общества... Вып. VII. С. 56; тексты речей Брауна, Батюшкова, Петрова, Иванова, а также статьи К.Ф. Тиандера ("Бальмонт -- викинг") и Е.В. Аничкова ("Бальмонт и "новые веяния"") опубликованы там же. -- С. 1-54). См. описание этого заседания в мемуарном очерке А.И. Дейча "Арабески времени" (Дейч А. День нынешний и день минувший. Литературные впечатления и встречи. М., 1969. С. 295-299).
   
   11 В протоколе заседания Комитета Неофилологического общества от 15 октября 1912 г. было постановлено: "Устроить в весеннем семестре торжественное, юбилейное собрание в память Рихарда Вагнера" (Записки... Вып. VII. С. 61).
   
   12 Евгений Михайлович Браудо (1882-1939) -- музыковед; в 1911 г. окончил историко-филологический факультет Петербургского университета, с 1903 г. вел лекторскую работу. Приуроченное к 100-летию со дня рождения Рихарда Вагнера, 185-е (223-е) заседание Общего собрания Неофилологического общества состоялось не в мае, а 16 декабря 1913 г., Е.М. Браудо прочел на нем доклад ""Парсифаль" Рихарда Вагнера", а С.С. Полоцкая-Емцова исполнила на рояле отрывки из "Парсифаля" (см.: Там же. С. 77-78).
   
   13 Михаил Леонидович Лозинский (1886-1955) -- поэт, автор книги стихов "Горный ключ" (Пг., 1916), член Цеха поэтов и редактор-издатель журнала "Гиперборей"; переводчик.
   
   14 В журнале "Гиперборей. Ежемесячник стихов и критики" (1912. No 1, октябрь), помимо перечисленных авторов, со стихами выступили также Анна Ахматова и Сергей Гедройц.
   
   15 А.А. Гвоздев ранее жил в Гатчине (см. примеч. 3 к п. 2).
   
   16 Суббота -- 20 октября. "Вена" -- петербургский ресторан, популярный в среде литераторов. Борис Аполлонович Кржевский (1887-1951) -- литературовед, переводчик; выпускник романо-германского отделения историко-филологического факультета, помощник руководителя кружка романо-германистов (весной 1910 г.); испанист по основной специальности, впоследствии -- профессор Ленинградского университета. См. о нем: Испанистика в Петербургском -- Ленинградском университете (Библиографические материалы). С. 69; Берковский Н.Я. Б.А. Кржевский // Кржевский Б.А. Статьи о зарубежной литературе. М.; Л., 1960. С. 3-20.
   
   17 Борис Михайлович Эйхенбаум (1886-1959) -- историк и теоретик литературы, критик; в 1912 г. окончил историко-филологический факультет Петербургского университета (занимался на романо-германском и славяно-русском отделениях). Об отношениях Эйхенбаума и Жирмунского в 1910-е гг. см.: Переписка Б.М. Эйхенбаума и В.М. Жирмунского. Публикация Н.А. Жирмунской и О.Б. Эйхенбаум. Вступ. статья Е.А. Тоддеса. Примечания Н.А. Жирмунской и Е.А. Тоддеса // Тыняновский сборник. Третьи Тыняновские чтения. Рига, 1988. С. 256-329. Жена Эйхенбаума -- Раиса Борисовна Броуде (1889-1946); их дочь Ольга родилась 26 сентября 1912 г. (см. дневник Б.М. Эйхенбаума // РГАЛИ. Ф. 1527. Оп. 1. Ед. хр. 244. Л. 23).
   
   18 Текст этого произведения нам не известен.
   
   19 Константин Андреевич Вогак (1887-1938) -- выпускник историко-филологического факультета Петербургского университета (1914), член первого Цеха поэтов, литератор, сотрудник журнала "Любовь к трем апельсинам" (см. о нем комментарий Р.Д. Тименчика в кн.: Пяст Вл. Встречи. С. 336-337).
   
   20 Здесь и далее в аналогичных случаях упоминания фамилии подразумевается Г.Л. Лозинский.

9

   [Петербург. 1 ноября 1912 г.]
   СПБ. Ноября 1/14 1912 г.

Дорогой Витя!

   Прости, голубчик, что я так запоздал со своим письмом -- я чувствую свою вину, тем более, что мне так хотелось тебе написать, так многое сообщить. Но наш maestro Petroff угнетает нас рефератами -- и вот в данное время я усердно пишу об Альфьери -- и поэтому рука отяжелела, бумага и чернила страшно надоели. Вот почему я никак не мог собраться с духом и начертать тебе послание. Ты не сердишься, не правда ли? У нас в Петровском семинарии царит такая удивительная скука, что мой неспокойный дух воспротивился сему мертвому делу, Альфьери, и решил в виде реакции бросить в лицо Петрову реферат, который, по-моему, должен произвести впечатление разорвавшейся бомбы, начиненной всевозможными парадоксами. Конечно, в моих тезисах много собственной фантазии и поэтического творчества, но, тем не менее, я убежден, что в общем я говорю правду и что эта правда идет вразрез со всем, что проповедует Дмитр<ий> Конст<антинович>. Когда ты приедешь, я дам тебе прочесть реферат, если он тебя заинтересует -- он немного касается тебя: я стараюсь доказать, что трагедия Альфьери "Саул" -- произведение не классическое, а романтическое1. Мой доклад о графине Альбани2 несколько приостановлен, т<ак> к<ак> Петров сам читает нужную мне книгу и мне не дает. Надеюсь написать его к середине ноября и прочесть в кружке (в твоем присутствии). Жизнь у нас идет по-прежнему учащенным темпом -- я не заметил, как промелькнул октябрь; знаю только, что перегружен работой, что книги давят мой стол, а времени так мало! Хочу я тебе рассказать о втором заседании Нео-филологического общества. Сперва произведены были выборы председателя, комиссии и новых членов. Фед<ор> Алек<сандрович>, конечно, был выбран почти единогласно3. Новые члены, предложенные Брауном (Левинсон4, Боткин, Кржевский, ты, Левина5 и еще кто-то), прошли единогласно, с чем тебя и поздравляю6. Затем Ф.Ф. Зелинский прочел доклад о вновь найденной сатирической драме Софокла "Icneutai". Конечно, все его выводы, общие построения были великолепны, но особенное наслаждение доставило чтение его собственного перевода. Как жаль, что тебя не было -- это такая прелесть, такое очарование! Зелинский готовит к печати полное собрание трагедий Софокла в своем переводе -- туда войдет и эта. Возражал ему Браун, запротестовав против перевода греческого "ea" русским "ура"7. В общем все были в восторге. Нео-филолог<ическое> общество процветает -- в этом году заседания будут очень частыми, т<ак> к<ак> накопилось много докладов. Будут читать Сиповский8, Пиксанов9, Аничков10 и другие. Что же касается нашего кружка, то положение дел, грозившее стать критическим, за последнее время значительно улучшилось -- и у меня до Рождества все среды расписаны. В ближайший срок читает Зейдлер "Опыт эстетики Шиллера" (9 ноября)11, может быть, ты к тому времени вернешься. Затем в середине ноября я прочту свою графиню, а 28 ноября мы устраиваем торжественное заседание в память 350 со дня рождения Великого Лопе-де-Вега12. Ты догадываешься, конечно, что главную часть вечера взял на себя Боткин13 (он прочтет, кажется, сразу 3 реферата), а затем Кржевский. Дмит<рий> Конст<антинович> очень доволен этой идеей и проектирует устроить это в большой аудитории и с большим шиком (публике вместо одного стакана чая будет выдаваться по два). Затем в декабре предполагается 2 реферата (Мандельштам о Виллоне и Алексей Александр<ович> о книге Hamman'a об импрессионизме)14. Надеюсь, что дело пойдет, и меня это очень радует. Был я как-то во вторник у Фед<ора> Алекс<андровича>, он меня очень мило принял и, между прочим, выражал сожаление, что так редко видит меня на своих лекциях (я ведь слушал только один курс). Ему жаль, что наш уютный литературный семинарий прекратил свое существование: каждую субботу он чувствует, что ему чего-то недостает. Тогда я нежным голосом спросил, нельзя ли будет в следующем году восстановить это милое дело; он рассмеялся и очень утешительно ответил, что это возможно. Когда я передал это Мар<ии> Исид<оровне>, то она объявила, что труд по выбору темы для занятий она берет на себя. Мар<ия> Исид<оровна> чувствует себя неважно -- хотя все идет нормально, но чем ближе к развязке, тем тяжеле; она с трудом ходит, но духом не падает и пишет статью к своему Aucassin'у15. Как-то раз Алекс<ей> Алекс<андрович> путем очень сложных хитростей завлек меня на акт Стоюнинской гимназии, где я видел барышень в голубом, с цветами -- картина довольно живописная. Наташа и Вера16 получали свои медали -- все было очень торжественно. Я стараюсь недолго останавливаться на всех наших событиях, чтобы по возможности перечислить все. Скоро ли ты приедешь, мой милый? Довольно тебе обедать у Heusler'a17 -- немецкая кухня не особенно полезна, и, как я заметил по твоему описанию, Heusler открыто проповедует алкоголизм!! Кланяются тебе все друзья и знакомые и не забывают. Желаю тебе поскорее покончить со своими делами в Берлине и снова появиться на петербургском горизонте.

Любящий тебя К. Мочульский.

   1 "Саул" ("Saul", 1782) -- трагедия Витторио Альфьери, признанная вершина его творчества.
   
   2 См. примеч. 7 к п. 7.
   
   3 Имеется в виду 172-е (210-е) заседание Общего собрания Неофилологического общества, состоявшееся 29 октября 1912 г., на нем были произведены выборы председателя Общества и членов Комитета: "Избранными оказались: в Председатели Общества Ф.А. Браун (14 голосов избирательных, 1 неизбирательный), и в Члены Комитета -- В.Ф. Шишмарев и Д.К. Петров (15 избират., 1 неизбират.), Ф.Ф. Зелинский и И.И. Гливенко (13 избират., 3 неизбират.) и А.А. Чебышев (14 избират. и 2 неизбират.)" (Записки Неофилологического общества... Вып. VII. С. 62).
   
   4 Андрей Яковлевич Левинсон (1887-1933) -- критик и историк балета, художественный критик, филолог-романист; по окончании историко-филологического факультета Петербургского университета преподавал там на кафедре истории западноевропейских литератур; с 1921 г. в эмиграции.
   
   5 Людмила Александровна Левина-Мерварт -- филолог-германист (см. ее статью "К вопросу о роли немецких грамматиков XV-XVI вв. и их школ в образовании немецкого литературного языка": Записки Неофилологического общества... Вып. VIII. С. 128-140); в 1914-1918 гг. вместе с мужем, этнографом А.М. Мервартом, находилась в командировке в Индии, с 1918 г. -- в должности доцента по кафедре западноевропейских литератур гос. Дальневосточного университета (Владивосток). См.: Новая русская книга. 1922. No 3. С. 39.
   
   6 Ср. запись из протокола заседания: "Произведены выборы новых Членов Общества. Единогласно избраны: Х.Ф. Вознесенская, С.М. Боткин, Б.А. Кржевский, А.Я. Левинсон, С.В. Соловьев, В.М. Жирмунский и Л.А. Левина" (Записки Неофилологического общества... Вып. VII. С. 63).
   
   7 Ср. запись из протокола заседания: "Ф.Ф. Зелинский прочел доклад "Новонайденная сатирическая драма Софокла "Следопыты"", предназначенный им к печати. К докладу несколько небольших замечаний сделал Ф.А. Браун" (Там же). Свой перевод "Следопытов" Зелинский читал в 1912 г. на заседании Общества классической филологии и педагогики (см.: Гермес. 1912. No 15. С. 392-395). Перевод вместе со статьей Зелинского был опубликован в "Вестнике Европы" (1914. No 1. С. 157-177; No 2. С. 141-159), вошел в изд.: Софокл. Драмы. Т. III. М.: изд. М. и С. Сабашниковых, 1915. См.: Софокл. Драмы. В переводе Ф.Ф. Зелинского. Издание подготовили М.Л. Гаспаров и В.Н. Ярхо. М., 1990. С. 365-377.
   
   8 Василий Васильевич Сиповский (1872-1930) -- историк русской литературы, с 1902 г. -- приват-доцент Петербургского университета, член Неофилологического общества с 1897 г. 12 ноября 1912 г. на 173-м (211-м) заседании Общего собрания Неофилологического общества прочитал доклад "Сказки северного края" (по сборнику Ончукова).
   
   9 Николай Кириакович (Кирьякович) Пиксанов (1878-1969) -- литературовед, библиограф; приват-доцент историко-филологического факультета Петербургского университета по кафедре русской словесности (с 1912 г.); член Неофилологического общества с 1908 г. 10 декабря 1912 г. на 175-м (213-м) заседании Общего собрания Неофилологического общества произнес речь, посвященную памяти В.Е. Якушкина.
   
   10 Е.В. Аничков прочел доклад "Эстетика средних веков" на 174-м (212-м) заседании Общего собрания Неофилологического общества 3 декабря 1912 г.
   
   11 Юлиус Карлович Зейдлер (1888-?) -- студент историко-филологического факультета Петербургского университета (с 1909 г.). Сохранилось извещение об этом докладе Зейдлера в романо-германском кружке, отправленное Мочульским В.А. Пясту (ГПБ. Ф. 248. Ед. хр. 491). "Критическое" положение кружка романо-германистов заключалось в том, что за 1912 г. состоялось всего 3 заседания (см.: Отчет о состоянии и деятельности имп. С.-Петербургского университета за 1912 год. СПб., 1913. С. 85).
   
   12 Текст оповещения об этом заседании (отправленного Мочульским Пясту):
   "В среду, 28 ноября состоится заседание романо-герм<анского> кружка.
   1) Реферат С. Боткина "Очерк жизни Лопе де Вега и принципы его драматургии".
   2) Реферат Б. Кржевского: "Эстетический анализ "La estrella di Sevilla"".
   Начало в 8 ч. вечера в IV аудит<ории>.
   Пом<ощник> руков<одителя> К. Мочульский" (ГПБ. Ф. 248. Ед. хр. 491).
   
   13 Сергей Михайлович Боткин (1888-1918) -- филолог-романист, специалист по испанской литературе; выпускник романо-германского отделения историко-филологического факультета Петербургского университета (1911). Был оставлен при Университете, в 1911-1914 гг. ездил в научные командировки за границу (Швейцария, Испания, Франция), с 1916 г. -- приват-доцент Петербургского университета; летом 1918 г., получив приглашение занять кафедру истории западноевропейских литератур Таврического университета, прибыл в Симферополь, где вскоре скоропостижно скончался (18 сентября 1918 г.). См. некрологи, написанные А.А. Смирновым (Памяти профессора С.М. Боткина // Известия Таврического университета. Кн. 2. Симферополь, 1920. С. 87-95; печатный текст с авторской правкой -- ГПБ. Ф. 99. Ед. хр. 67) и С.С. Мокульским (Русский голос (Киев). 1918, 18 октября), а также: Испанистика в Петербургском-Ленинградском университете (Библиографические материалы). С. 68-69. В 1910-е гг. опубликовал ряд статей в научных и литературных журналах: "Пьер Корнель и Руис де Аларкон" (Записки Неофилологического общества... Вып. VIII. Пг., 1914), "Святая Тереса (1515-1915)" (Вестник Европы. 1915. No 8), "Сервантес (1616-1916)" (Там же. 1916. No 4), "Драматург-мистик" (Там же. 1916. No 12 -- о Кальдероне), "Из истории магии в Испании XVII в." (Журнал Министерства Народного Просвещения. 1917. No 2) и др.; в архиве Боткина сохранились рукописи двух его неопубликованных монографий -- "Из истории испанской мысли XVII в. Аларкон и его творчество" (ГПБ. Ф. 99. Ед. хр. 2) и "Святая Тереса и ее литературное творчество" (Там же. Ед. хр. 3, 4).
   
   14 См. примеч. 7 к п. 8. Имеется в виду книга немецкого историка искусства, профессора Марбургского университета Рихарда Гаманна (Hamann; 1879-1961) "Der Impressionismus in Leben und Kunst" (Marburg, 1912).
   
   15 Имеется в виду памятник французской средневековой литературы "Окассен и Николет", переведенный М.И. Ливеровской на русский язык. 11 февраля 1913 г. на 177-м (215-м) заседании Общего собрания Неофилологического общества Ливеровская выступила с докладом "Aucassin et Nicolette (характеристика и опыт перевода)" (Записки Неофилологического общества... Вып. VII. С. 69); позже перевод был опубликован в "Русской Мысли" (1914. No 3. Отд. I. С. 167-204) и выпущен отдельной книжкой: "Об Окассене и Николет". Средневековая песня-сказка. Перевод со старофранцузского М.И. Ливеровской. Пг., 1914. В рецензии на это издание (Северные Записки. 1914. Апрель. С. 185-188) Жирмунский чрезвычайно высоко оценил работу Ливеровской. Перевод переиздавался и в советское время (см.: "Окассен и Николет". Старофранцузская песня-сказка. Перевод М. Ливеровской. Под ред. А.А. Смирнова. Вводная статья и примечания А.А. Смирнова. <М>., "Academia", 1935).
   
   16 Н.В. Шумкова и В.Ф. Гвоздева (см. примеч. 8 к п. 3 и примеч. 4 к п. 5).
   
   17 Андреас Хойслер (Heusler, 1865-1940) -- филолог-германист, профессор скандинавской филологии в Берлинском университете (1890-1919), специалист по теории и истории древнегерманского эпоса. Со вступительной статьей ("Германский героический эпос в трудах Андреаса Хойслера") и примечаниями Жирмунского была издана в переводе с немецкого книга трудов А. Хойслера "Германский героический эпос и сказание о Нибелунгах" (М., 1960).

10

   [Петербург. 29 ноября 1912 г.]

Дорогой мой Витя!

   Ты, вероятно, недоумеваешь и незаметно возвращаешься к своему прежнему мнению о моей любви к корреспонденции. Но я смело оправдаю свое 3-дневное опоздание с ответом умыслом сообщить тебе целую кучу интересных вещей, которых нужно было подождать до вчерашнего дня, т.е. 28 ноября. И если я тебя заставил немного ждать, то зато не напрасно -- т<ак> к<ак> теперь я имею возможность ответить на все предложенные тобой вопросы. Впрочем, pardon, не совсем так: на Стоюнинском балу я, к сожалению моему, не был, т<ак> к<ак> за месяц был приглашен на именинный бал у одних знакомых. Впрочем, я тоже достойно отпраздновал это торжество, проплясав до 4 часов утра. Я, как неисправимый эстет, помню только, что было много цветов, всюду, на столах и колоннах <?>, в гостиной и будуаре; были высокие бокалы с шампанским, были нравившиеся мне лица. Помню, что за какой-то доморощенный тост меня наградили гвоздикой, помню, что познакомился с какой-то княжной (!) и проболтал с ней часа 2 по-итальянски. Когда я возвращался домой, Исаакий расплывался на бледном небе и Нева вздрагивала от утреннего холода.
   Тедди и Алексей Алекс<андрович> были на Стоюнинском вечере и остались в восторге. Барышни были очаровательны; Наташа1, как всегда, загадочно-обаятельна. Ал<ексей> Ал<ександрович>, придя ко мне на следующий день утром, проявил такую жовиальность (passez moi le mot)* и легкомысленную жизнерадостность, что я пришел в восхищение от полного перерождения его, происшедшего под лучами Ewig-Weibliches**.
   Мария Исидоровна с поразительной быстротой возвращается к жизни; с каждым днем ей открываются новые двери в сей храм и в душе ее расцветают новые розы. Теперь она пребывает на ступени увлечения кинематографом, но в скором будущем поднимется alle virtu piu chiare***. Мы были недавно (я, М<ария> Ис<идоровна> и Тедди) в cinОma по идее М<арии> Исид<оровны> и всей душой переживали 1000-метровые драмы захватывающего трагизма (в 3 частях и в красках). С большим также любопытством наблюдаю я <за> спиритуализацией Тедди; он медленно переходит от Mailied к Frauenminne, а оттуда к Gottesminne****. Наконец я перехожу к изображению ряда необыкновенных событий, высыпавшихся на мою голову 28 сего ноября. Торжественное заседание Лопе-де-Вега было обставлено всей возможной помпой; портрет сего гения был увенчан огромным лавровым венком и повешен на стене над головой Don-Perez'a2; собрание было многолюдно (30 душ) и почтенно; М<ария> Ис<идоровна>, Эльза, Нат<алия> Георг<иевна>3 украшали первую скамейку; на остальных же блистали такие фигуры, как Левинсон, Шкловский4, Пяст, Гумилев, Мандельштам, Гиппиус, Лозинские-frПres***** и прочая, многая. Вступительная речь Дмитр<ия> Конст<антиновича> отличалась если не цветами красноречия, то во всяком случае крайне выразительной монументальностью. Затем последовала речь Боткина -- биография Лопе-де-Веги; слушатели с пользой для себя прослушали отчет о крайней продуктивности великого испанца, как в литературе, так и в жизни, ибо комедии его равняются числу его детей. Затем, вздохнув 2 раза, Сергей Михайлович принялся читать (а не говорить уже) свой другой доклад о драматургии Лопе и его современников; а в это время господа поэты писали сонеты, акростихи в честь Лопе и Don-Perez'a. После сего был произведен перерыв, посвященный обмену горячих мыслей и впечатлений. Si verbis audacia detur******, я скажу, что пахло Севильей и Гранадой; а чай казался нам всем manzanill'ьей5. После перерыва Кржевский прочел "Эстетический разбор комедии La Estrella di Sevilla" -- прочел очень хорошо, с большим подъемом, очень красиво. Заключительные слова Петрова предлагали поблагодарить докладчиков и предложить "вы там, сидящие на последних скамейках" не разговаривать, ибо это на заседаниях запрещается (преступниками оказались Гумилев, Мандельштам и Лозинский). Докладчики были награждены дружными аплодисментами. Следующее заседание кружка состоится в эту среду (5 декабря) и будет посвящено двум докладам -- Мандельштама о Франсуа Виллоне и Гумилева "О Франсуа Виллоне, Теофиле Готье и их отношении к современной литературе"6 (Pardonnez du peu!)*******. Итак, как видишь -- кружок процветает: до Рождества будет 4 заседания, а после Р<ождества>, надеюсь, еще больше. Намечены доклады: Мирона Аркадьевича о Дон-Жуане7 (он с удовольствием согласился прочесть), Пяста -- переводы Тирсо (я с ним беседовал и назначил даже число)8, мой -- об Albany9. Затем более недостоверные Гвоздева10, Лозинского, Гершенкройна11.
   После чествованья Лопе мы решили компанией отправиться в Kneipe* на 1 линии (знаешь?), Лозинский, Гиппиус, Мандельштам, Гумилев, Боткин, Кржевский, Пяст и я. Я был избран симпозиархоном, а Кржевский Лопе-де-Вегой; начались речи, тосты, беседы и расспросы воскресшего Лопе; затем стали читать стихи и экспромты и заставили меня прочесть свою поэму (о Данте). Она им всем понравилась, поэтому они нашли, что я "divino"**, и пригласили меня гостем в цех. Когда в час ночи нас стали гнать из Kneipe -- все порешили отправиться в "Бродячую собаку"12; там мы тоже устроили чествованье Лопе-де-Веги; Боткин и Кржевский с эстрады сказали несколько слов о нем, но в более легкомысленном стиле. Я познакомился с Кузьминым, Потемкиным, Судейкиным13 и прочими знаменитыми людьми; было много угара, шампанского, споров, импровизации. Появились какие-то очаровательные артистки. В заключение меня стали качать -- обстановка была столь необычная и оригинальная, что я почувствовал себя, как дома, и наверное выступил бы в качестве танцора, певца, имитатора или жонглера, если бы не студенческая тужурка. Noblesse oblige!*** Когда же Кузьмин запел "Коль славен наш Господь"14, Боткин заговорил по-испански, а Гумилев стал изъясняться мне в любви, я решил, что наступает maximus gradus**** и очень ловко удрал. Было 5 ч. утра...... Одно мне только печально, что я не пьянею и внутри не горячею; спокойно, как незаинтересованный наблюдатель, гляжу на разошедшуюся компанию -- а войти в их хмельную удаль не могу. Все это было занимательно, но basta una volta!***** Лег я в 6 часов, а поднялся в 11 утра и, представь, несмотря на многое выпитое шампанское, чувствовал себя свежим и вполне работоспособным. После угара кабачка -- лекция Сильверсвана -- лучшей холодной воды нельзя себе и представить!
   Милый мой, отвечай мне поскорей, чтобы я успел получить твое письмо до отъезда в Одессу, который по моим расчетам произойдет 12 декабря. А затем, я надеюсь, что ты будешь мне писать и в Одессу, так как твои письма я читаю с жадностью и очень тебе завидую. Во вторник 27-го я читал у Петрова реферат; теперь снова принялся за Albany -- эта фатальная женщина меня преследует, а ведь женщин я так не люблю.
   Тебе кланяются все знакомцы, между прочим Пяст, не знавший о твоем пребывании в Берлине. Пиши, civis academice!******

Твой Cotus Motulicus Universitates Petriburgianae.

   Ноября 29.
   
   1 Наталья Владимировна Шумкова (в первом браке Гвоздева, во втором -- Султанова; 1895-1976) -- впоследствии искусствовед. В мемуарном письме О.А. Ланг к Г.П. Струве упоминается "красавица Наташа", "в которую был влюблен Жирмунский, но которая, поколебавшись, вышла замуж не за него, а за А. Гвоздева" ("Кофейня..." С. 33). См. о ней: Кузмин М. Дневник 1934 года. СПб., 1998. С. 216 (примеч. Глеба Морева).
   
   2 Шуточное прозвище Д.К. Петрова, руководителя кружка романо-германистов.
   
   3 Вероятно, Э.Я. Зандер (см. примеч. 4 к п. 8) и Н.Г. Гадд.
   
   4 Владимир Борисович Шкловский (1889-1937) -- брат Виктора Шкловского; студент историко-филологического факультета Петербургского университета (с 1910 г.), член Неофилологического общества (с 1913 г.); автор работ по поэтике и истории итальянской литературы, переводчик (в его переводе вышла кн.: Данте Алигьери. De vulgari eloquio. (О народной речи). 1321-1921. Пг., 1922). См. о нем: Галушкин А. Четыре письма Виктора Шкловского // Странник. Вып. II. М., 1991. С. 77-78.
   
   5 Мансанилья -- сорт белого вина.
   
   6 См. примеч. 7 к п. 8.
   
   7 Мирон Аркадьевич Жирмунский (1890-1974) -- двоюродный брат В.М. Жирмунского; филолог-романист, специализировался по португальской литературе; студент историко-филологического факультета Петербургского университета с 1908 г., по его окончании преподавал на кафедре западноевропейских литератур (приват-доцент); после революции эмигрировал. С докладом "Дон-Жуан и Дон-Кихот" М.А. Жирмунский выступил в кружке романо-германистов в 1913 г. (Отчет о состоянии и деятельности имп. С.-Петербургского университета за 1913 год. СПб., 1914. С. 384).
   
   8 Инициатором выступления Пяста в кружке романо-германистов был Жирмунский; 2 октября 1912 г. он писал Пясту: "Мне передавали, что, занимаясь переводом Тирсо де Молина, Вы подготовили к печати статью о нем. Не согласитесь ли Вы прочесть эту статью на одном из заседаний нашего (романо-германского) кружка? Наш maestro Дм<итрий> Конст<антинович> Петров и все товарищи были бы очень рады увидеть Вас снова в нашей среде и услышать Ваш доклад. Собрания в нынешнем году проходят по средам. <...> В нынешнем году распорядителем кружка состоит К.В. Мочульский. Не будучи лично с Вами знаком, он очень просил меня уговорить Вас посвятить нам один вечер" (ГПБ. Ф. 248. Ед. хр. 185). О работе над переводом трех комедий Тирсо де Молина Вл. Пяст пишет в мемуарах "Встречи" (С. 128, 337-338 -- комментарий Р.Д. Тименчика), сообщение об этом появилось в хроникальной заметке в газете "День" 4 февраля 1913 г.; см. также статью Пяста "Тирсо де Молина и испанский театр" (Любовь к трем апельсинам. 1914. No 2. С. 41-43. Подпись: -ст-). С чтением отрывков из своего перевода Тирсо "Осужденный за недостаток веры" Пяст выступил на 183-м (221-м) заседании Общего собрания Неофилологического общества 25 ноября 1913 г. (см.: Записки Неофилологического общества... Вып. VII. С. 76-77). Из выполненных Пястом переводов был напечатан отдельным изданием только перевод комедии Тирсо де Молина "Дон Хиль Зеленые штаны" с предисловием Б.А. Кржевского (Берлин, 1923).
   
   9 См. примеч. 7 к п. 7.
   
   10 В 1913 г. А.А. Гвоздев выступил в кружке романо-германистов с докладом "Письма женщин к Казанове".
   
   11 Аврам Иосевич Гершенкройн (1890-?) -- студент историко-филологического факультета Петербургского университета с 1909 г.
   
   12 Литературно-художественное кабаре (Михайловская пл., 5), функционировавшее в 1912-1915 гг. и пользовавшееся исключительной популярностью в литературно-артистической и богемной среде. См.: Парнис А.Е., Тименчик Р.Д. Программы "Бродячей собаки" // Памятники культуры. Новые открытия. Ежегодник 1983. Л., 1985. С. 160-257.
   
   13 Михаил Алексеевич Кузмин (1872-1936), поэт Петр Петрович Потемкин (1886-1926), живописец и сценограф Сергей Юрьевич Судейкин (1882-1946).
   
   14 "Коль славен наш Господь в Сионе" -- гимн на слова М.М. Хераскова, музыка Д.С. Бортнянского. Ср. стихотворение М.А. Кузмина "Я тихо от тебя иду..." из цикла "Холм вдали" (1912): ""Коль славен наш Господь в Сионе" // Трубят в Таврическом саду" (Кузмин М. Стихотворения. СПб., 1996. С. 241. ("Новая Библиотека поэта")).

11-12

   [Петербург. 19 января 1913 г. -- Одесса. 21 декабря 1912 г.]
   Петербург. 19 января

Витя -- дорогой мой дружок!

   Я презираю себя за то, что, поддаваясь скверному настроению, не мог решиться поделиться с тобой своими скучными мыслями. Мне ужасно стыдно за свое молчание, и меня мучит то, что его можно было понять, как нежелание писать тебе. Но ведь не так это было, Витя! Из того, что ты не сердишься на меня и пишешь, я заключаю, что ты, несмотря на все мои темные стороны, любишь меня -- а поэтому поверишь, если я скажу тебе, что никогда тебя не забывал, всегда бережно носил воспоминания о тебе в своей душе, всегда чувствовал большое пустое место в том уголке ее, который принадлежит тебе. В Одессе я писал тебе 2 письма -- и ни одно не отослал; в доказательство правды этого утверждения посылаю тебе одно из них, неоконченное, писанное еще до Рождества. Почему я не послал его -- не знаю; то настроение, которое продиктовало мне его, -- скоро бесследно исчезло -- и пришло другое, тяжелое, тягучее, скучное. А внешне жизнь моя в Одессе была обставлена блистательно -- я непрерывно танцевал, участвовал в любительских спектаклях, переживал пестрый ряд всевозможных увеселений. Ну и как же мне все это надоело, с каким радостным нетерпением я примчался в Петербург, как вздохнул свободно, когда увидел свою прежнюю студенческую жизнь. Нехорошо, Витя, что ты уехал: то, что я сейчас скажу, быть может, эгоистично, но я хочу сказать. Понимаешь ли, первые годы моей петербургской жизни -- была у меня интересная духовная жизнь -- я, проголодавшийся без нее в Одессе, с жадностью набросился -- и все, что я воспринимал, что видел, о чем думал, выкристаллизировалось в моей душе, стало родным, дорогим. Передо мной открывались целые новые области -- и энтузиазм мой не слабел, радость не гасла. Я был счастлив духом, вероятно, как ты теперь в Берлине. Толкал и зажигал меня, конечно, не Университет. Но, между прочим, я многим обязан тебе и Алексею Александровичу. Ты всегда горел, всегда в тебе было много любви -- и я часто согревался душой во время наших споров, бесед -- но ты уехал, а Алексей Алек<сандрович> как-то обеднел духом -- видно, он переживает что-то мучительное, но он выгорел -- и неспособен более часами рассуждать со мной об эстетическом восприятии жизни. И вот я остался один -- буквально. Потому что никто более из окружающих, ни товарищи, ни знакомые -- не любят моего мира -- не любят духа. Это очень печально -- быть одиноким не только сердцем, но и душой. Но довольно об этом. 12-го я приехал в Питер и 6 дней зубрил с утра до вечера (поэтому не написал тебе раньше). Из испытания вышел молодцом: за неделю подготовил романскую и германскую филологии и сдал на весьма1. Теперь немного гуляю. У нас ставят Meistersinger'ов, приехала Павлова, танцует Дункан, поет Собинов2. Кроме того "Мир искусства" и выставка Врубеля3.

Целую тебя крепко. Котя.

   Пиши побольше, дорогой мой, -- теперь я буду отвечать очень аккуратно. Еще раз крепко жму твою руку.
   Прилагаю при сем сие несколько устарелое письмо:
   
   Одесса. Декабрь 21.
   Amico mio dolce* , как стыдно мне, что житейская суета не дала мне до сих пор возможности побеседовать с моим нежным дружком -- Витей! Ты скажешь, что нужно писать только когда хочется, но ведь мне хотелось, всегда хотелось -- и все-таки все так складывалось, что я не писал. Сначала хлопоты и бесконечная суета перед отъездом из Петербурга; масса дел, ликвидация занятий, прощальные визиты и т.д. Как-то не хотелось мне уезжать -- не знаю почему; слишком, быть может, я сжился с петербургским жанром, с его бледным, туманным силуэтом, с его обостренной и напряженной жизнью; мне казалось невозможным внезапно уйти от всего этого, оторваться от этого северного миража и перенестись в совершенно другую жизнь, обстановку, среду. И хотя я в этой последней родился, я всегда чувствую себя чужим в ней, мне многое здесь любопытно, но ничто не интересно. Сперва я был очарован после петербургского неприютного мрака -- массой света, тепла и красок; это захватило меня, осветило, согрело. Как будто весна. А потом утомило. Слишком уж это резко; понимаешь, такое непрерывное мелькание бликов, лучей режет глаз. В Петербурге носишь свою душу, свой внутренний мир, как драгоценную чашу. Пусть кругом мрак, холод, жуть; зато у меня в душе расцветают сказочные цветы -- зато я полон сотканными мной лучистыми видениями, хрупкими мечтами -- и нежно баюкаю я их среди туманов... А здесь в этом примитивном и конкретном мире -- съеживается как-то душа; жизнь -- не та таинственная и нежная, которую я творю своей фантазией, -- а какая-то плоская, назойливая, банальная -- нагло просится в душу, ослепляет, оглушает. Во<т> уж где нет никаких абстракций! Вот уж где были бы смешными наши бесконечные горячие споры с тобой, мой милый Витя! И перед лицом такой жизни я теряюсь; я не улавливаю в этой дисгармоничной пестроте смысла ее -- самого сокровенного и радостного; даже красота ее отпугивает -- это красота сытой полногрудой мещанки. Здесь все мне чуждо, т<ак> к<ак> люди живут здесь с опозданием лет на тридцать -- и все, о чем болеем, о чем мечтаем и томимся мы на севере, -- здесь не вошло еще в сознание людей. Одним словом, ты видишь, к чему я клоню: на юге есть красота, но нет эстетизма, а тем более мистики; я не понимаю, как католицизм мог расцвесть на юге, -- или же романская душа устроена иначе, чем славянская. А вот, мой милый, как я провожу время, -- решил за Рождество подготовиться к 3<-м>, а может быть и к 4-м экзаменам, -- между прочим к mittel-hoch-deutsch4. И теперь сижу над Bartsch'ем5 и усердно перевожу. Не могу сказать, чтобы это было очень легко. Мария Исид<оровна> любезно дала мне свои записки, диктованные тобой, -- и с помощью милых друзей надеюсь выдержать сей экзамен. Кроме того, мои одесские знакомые прилагают все свои усилья, чтобы не давать мне заниматься и развлекать меня во что бы то ни стало. В двух семьях устраиваются любительские спектакли -- и я должен в обоих участвовать; в одном играю для пущей оригинальности роль няньки. Жаль, что ты не будешь видеть этого редкого зрелища. Когда мы с тобой увидимся, Витя? Кажется, в марте, не особенно скоро, а я очень соскучился -- и жду с огромным нетерпением твоих писем. Напиши очень, очень много, обо всем -- ты мне так давно не писал!
   
   1 Оценка "весьма удовлетворительно".
   
   2 Опера Рихарда Вагнера "Нюрнбергские мейстерзингеры" ("Нюренбергские мастера пения") была поставлена в сезон 1912-1913 г. Театром музыкальной драмы (в Консерватории); спектакли шли постоянно в течение всей зимы. Первый выход Анны Павловой после берлинских гастролей состоялся 20 января 1913 г. в балете "Дон Кихот" (см.: Д-н. К приезду А. Павловой // Обозрение театров. 1913. No 1970, 16 января. С. 12). Гастроли Айседоры Дункан проходили в Петербурге с 8 января 1913 г. (см., например: Старк Э. (Зигфрид). Айседора Дункан // Театр и искусство. 1913. No 5, 3 февраля. С. 111-113). С участием Л.В. Собинова в январе 1913 г. в Мариинском театре давались оперы "Лоэнгрин" Р. Вагнера, "Фра Диаволо" Д. Обера, "Искатели жемчуга" Ж. Бизе, "Евгений Онегин" П.И. Чайковского, "Орфей и Эвридика" К.-В. Глюка.
   
   3 Выставка "Мира Искусства" была открыта в Петербурге в январе 1913 г. в доме Шведской церкви на Большой Конюшенной улице.
   
   4 Средневерхненемецкий язык.
   
   5 Карл Барч (1832-1888) -- германист и романист, подготовил многочисленные издания средневековых немецких и французских поэтических памятников, в том числе трехтомное критическое издание "Песни о нибелунгах" (1870-1880). Позже, на кафедре романо-германской филологии Саратовского университета, Жирмунский использовал на практических занятиях по средневековой немецкой лирике пособия Барча "Deutsche Liedergedichte des XII-XIV Jahrhunderts" (Известия Саратовского университета. Историко-филологический факультет. Вып. I. Саратов, 1918. Приложение, отд. I. С. 4).

13

   [Петербург. Начало февраля 1913 г.]
   Милый мой Витя, спасибо за ласковое письмо. Тепло у меня на душе, когда я думаю о тебе, о моем настоящем дружке, всегда таком нежном и добром! И вот снова пробежали незаметные дни и я отвечаю тебе не так скоро, как мне этого хотелось. Спросишь, почему я медлил, -- отвечу своей вечной тоскливой песней: реферат, реферат! Знаешь, моя студенческая жизнь кажется мне порой экраном из экзаменов и рефератов, за которым виднеется красивая декорация -- много солнца, яркости, радости -- но впереди всегда туманный экран -- и за ним все фигуры кажутся тенями, все лучи -- бледными отблесками. Но вот я его прочел: опять о том же Альфьери в том же семинарии у Петрова, ставшем для нас троих (!), участников его, тесной ботинкой, немилосердно жмущей ногу. А событий в моей жизни много, очень много -- не знаю, о чем писать, и радуюсь мысли, что скоро ты приедешь и все пропущенное и недоговоренное в письме я смогу пересказать тебе устно. Я последнее время очень сблизился с поэтом Гумилевым, который мне очень симпатичен (представь!), в кот<ором> я нашел больше того, чего ждал. Он готовится теперь к проверочным испытаниям по греческому и латинскому языкам, и я занимаюсь с ним сиими предметами. Коплю деньгу, чтобы осуществить свою вечную мечту, свой хронически вздох об Италии. Быть может, летом мне удастся поехать в Рим -- тогда я буду так счастлив, так счастлив! А пока я живу мечтами, да планами, выкраивая из фантазии реальную возможность, пропорциональную моим ожидаемым капиталам! Для того чтобы литературная деятельность не отвлекала его от сурового пути классических штудий, Гумилев поселился в одном доме со мной, этажом выше 1. И часто вечерами мы плаваем с ним в облаках поэзии и табачного дыма, обсуждая все вопросы поэтики и поэзии; споря и обсуждая новое литературное течение "акмеизм", maФtre'ом которого он себя считает. Все это хоть и не вполне соответствует моим вкусам, тем не менее очень оригинально и интересно. При встрече расскажу подробней. Сегодня вечером в нашем кружке Гумилев будет читать реферат о Теофиле Готье2; будет блестящая ассамблея ученых и литераторов "под эгидой Андерсона"3. Я много думаю теперь над темой своего зачетного сочинения, предполагая использовать свое итальянское путешествие (если таковое состоится) для выполнения этой задачи. Скоро 8-е февраля -- наш традиционный ужин; Петров поручил мне организацию, и я деятельно зазываю всех желающих ром<ано>-германистов. Все будут, всё будет по-прежнему, только тебя не будет в нашей среде. Когда ты приедешь? Мне говорила Вера, что через 2 недели4. Значит на масленицу? Был я вчера, после долгого промежутка времени у Веры. Кроме меня, никого не было -- мы сидели очень уютно вдвоем и говорили, говорили -- т.е. говорил больше я, а Вера возражала. Я развил ей целую житейскую философию, внушая ей бЧльшую веру в себя, в людей и в жизнь. Вспоминали тебя; читали твои стихи. Ах, ты знаешь, Мария Исид<оровна> от кого-то узнала, что Над<ежда> Алекс<андровна> Нолле5 очень больна, почти при? смерти и находится в Петербурге. Мне ужасно жаль ее, и, разузнав, где она, пойду ее навестить. Какая трагическая жизнь, какой печальный человек Над<ежда> Алек<сандровна>! Я также не забываю и М<арию> Исид<оровну> и часто любуюсь ее очаровательной Таней6. Тебе предстоит большое удовольствие познакомиться с этой новой германо-романисткой. Мар<ия> Исид<оровна> -- такая нежная мать, такая добродетельная и строгая теперь, что я называю ее не иначе, как Mater gloriosa*. Говорим мы с ней только о святых вещах, хотя я иногда своим легкомыслием сбиваю ее со "стиля" и она становится прежней жизнерадостной студенткой. Тэдди все прежний "Amor che nella mente mi ragiona"!7 Был я на гастроли Дункан и пережил много взволнованных и радостных минут. Ф.Ф. Зелинский прочел вступительное слово (растянувшееся в целую лекцию), где он называл Дункан "своей вдохновенной союзницей в деле воскрешения античности". Эти танцы -- это нечто необычное, стихийное, непонятное. Она танцевала "Ифигению в Авлиде"8. Был я также на Мейстерзингерах9 вместе с М<арией> Исид<оровной> и Тэдди. Какая красивая вещь и как великолепно поставлена. Комната Ганса Закса -- была живой гравюрой Дюрера, а мотив сна Вальтера до сих пор не дает мне покоя. Теперь у нас танцует Павлова, и Алексей Алек<сандрович> ходит сияющий и умудренный -- он счастлив, как ребенок, когда достает билет. А я до сих пор не сумел попасть в балет -- буду 16 февр<аля> на "вечере Павловой" -- когда она будет танцевать весь свой лондонский репертуар (между прочим, "безумно знаменитого" лебедя Сен-Санса) 10. Первого марта наш маэстро Петров уезжает на родину, т.е. в Испанию, и я буду свободней. Мои занятия по Альфьери окончились трагично -- я написал пародию на его трагедии, слух о которой, несмотря на все мои усилья, дошел до Петрова, и в наказание я должен был читать ее ему. Изволили много смеяться и милостиво похвалить. Я теперь очень сдружился с Лозинским, часто у него бываю и вообще нахожу его очень интересным человеком. Итак до скорого свидания, мой дорогой. Приезжай ужо, лучше устно поболтаем -- на бумаге все как-то не выходит.

Целую крепко. Котя.

   1 Адрес Гумилева с января 1913 г. -- Васильевский остров, Тучков пер., 17, кв. 29.
   
   2 В Отчете о деятельности кружка романо-германистов за 1913 г. указан доклад Н.С. Гумилева ""Эмали и камеи" Теофиля Готье" (Отчет о состоянии и деятельности имп. С.-Петербургского университета за 1913 год. СПб., 1914. С. 384).
   
   3 Вальтер-Артур-Александр (Вальтер Николаевич) Андерсон (1885-1962) -- фольклорист и филолог-классик, приват-доцент Казанского университета, автор монографий "Роман Апулея и народная сказка" (Казань, 1914), "Император и аббат. История одного народного анекдота" (Казань, 1916). См. о нем: Иванова Т.Г. Русская фольклористика начала ХХ века в биографических очерках. СПб., 1993. С. 121-134. При подготовке к профессорскому званию Андерсон был прикомандирован к Петербургскому университету с 26 ноября 1909 г. на один год (Отчет о состоянии и деятельности имп. С.-Петербургского университета за 1910 год. СПб., 1911. С. 63) и также на один год в 1912 г. (Отчет о состоянии и деятельности имп. С.-Петербургского университета за 1912 г. СПб., 1913. С. 32). В среде петербургских филологов Андерсон воспринимался, по всей вероятности, как чрезвычайно активный и упорный исследователь с ограниченными способностями; Ф.А. Браун, советуя Жирмунскому (в письме от 3/16 августа 1913 г.) "отдохнуть как следует", добавляет: "Не должно быть переутомления. Это очень опасно в Ваши годы. <...> Вы можете на многие годы, быть может, навсегда подорвать свою свежую работоспособность. Вспомните Андерсона" (ААН. Ф. 1001. Оп. 3. Ед. хр. 232).
   
   4 В.Ф. Гвоздева. К началу марта 1913 г. Жирмунский возвратился в Петербург (11 марта он присутствовал на 178 (216-м) заседании Общего собрания Неофилологического общества, а 18 марта на 179-м (217-м) заседании Общего собрания прочитал доклад "Иенский романтизм и мистика жизни"; см.: Записки Неофилологического общества... Вып. VII. С. 70-71).
   
   5 Надежда Александровна Нолле-Коган (1888-1966) -- жена П.С. Когана (с 1909 г.); переводчица с немецкого и французского языков, окончила Высшие женские (Бестужевские) курсы по романо-германскому отделению. См. о ней вступительную статью Л.К. Кувановой к публикации писем А. Блока к Н.А. Нолле-Коган (Литературное наследство. Т. 92. Александр Блок. Новые материалы и исследования. Кн. 2. М., 1981. С. 324-325).
   
   6 Новорожденная дочь М.И. Ливеровской -- Татьяна Алексеевна Ливеровская (1913-1993).
   
   7 Цитата из "Божественной Комедии" Данте ("Чистилище", II, 112): "Любовь, которая говорит в моем уме" (в переводе М.Л. Лозинского: "Любовь, в душе беседуя со мной").
   
   8 Речь идет о 3-м вечере Айседоры Дункан в Театре музыкальной драмы (Консерватории) 22 января 1913 г.; при участии оркестра Русского Музыкального Общества и хора Музыкальной драмы были исполнены "Ифигения в Авлиде" (музыка Глюка) и вальсы И. Брамса и Ф. Шуберта; вступительное слово об "Ифигении в Авлиде" произнес Ф.Ф. Зелинский. В газетном отклике "Третий вечер Дункан. "Ифигения в Авлиде"" А.Я. Левинсон отметил, что выступление Зелинского "внесло в последнее представление г-жи Дункан характер исключительной торжественности": "Проф. Зелинский, мастер изысканной, образной и выразительной <...> речи, истолковал "великое" искусство Дункан, как подлинное возрождение "идеи античной орхестики", указав на аналогичное сходство ее попытки с творчеством Фридриха Ницше, Беклина (?), Рихарда Вагнера. <...> Соответствие танцев г-жи Дункан отнюдь не выясненной лектором идее античной орхестики он не совсем последовательно обосновал путем психологического анализа Еврипидовой "Ифигении"" (Речь. 1913. No 23, 24 января. С. 7).
   
   9 См. примеч. 2 к п. 11-12.
   
   10 Вечер А. Павловой 16 февраля 1913 г. состоялся в Театре музыкальной драмы (Консерватория); см.: Шебуев Н. Вечер А.П. Павловой в Консерватории // Обозрение театров. 1913. No 2002, 18 февраля. С. 11. "Артистка танцевала "Ночь" Рубинштейна, "Valce-caprice" Рубинштейна, вальс cis-moll Шопена, "Бабочку", "Лебедя" Сэн-Санса и "Вакханалию" из "Времен года" Глазунова", а также "новинку вечера: Pas de deux из "Раймонды" в постановке г. Легата" (Левинсон А. Вечер А.П. Павловой // Речь. 1913. No 49, 19 февраля. С. 6).

14

   [Петербург. Первая половина мая 1913 г.]

Милый дружок -- Витя,

   как всегда, должен свое письмо начать с извинений. Я запоздал с ответом, так как за эту неделю я превратился в Геракла и совершал подвиги. Правда, этих подвигов было только два, но они стоят всех геракловых: я сдал греческую и римскую литературы. Дело, видишь ли, в том, что я прогулял (очень грациозно и не без вкуса) все праздники, а затем за неделю должен был пройти более тысячи страниц по римской и "большой" курс Зелинского плюс Croiset по греческой1. Заниматься приходилось порядочно, а так как я ненавижу подневольную и усидчивую работу, то ты представляешь себе всю флору моих нравственных страданий и душевных скорбей. У меня не хватало времени для размышлений о цели жизни и тщете всех человеческих стремлений -- а вместо этих насущных вопросов мне приходилось возиться с Цицеронами, Демосфенами и прочими симпатичными людьми, не знавшими удержу в своих писательских страстях. Теперь я благополучно сдал, причем экзамен у Толстого2 прошел не без удовольствия. Я гордо объявил ему, что специально занимался эпосом и гомеровским вопросом и после недолгого повествования получил от него ряд лестных эпитетов. Теперь у меня -- mittel-hoch-deutsch и история у Гревса3 -- а затем я свободен от полукурсовых; остаются одни государственные. Что рассказать тебе о себе -- за эти три недели я пережил два резко-отграниченных периода -- первый полный ярких впечатлений на Пасхе4 -- когда мы с мамой посещали театры, ездили за город, катались на островах -- вообще старались брать жизнь с ее хорошей стороны, помня carpe diem, quam minimum credula postero5; а второй -- именно это роковое posterum*, неделя вынужденного затворничества, на фоне яркой весенней природы, когда все бледные распускавшиеся листочки пели гимны жизни (риторика!). Мой братишка, с которым ты познакомился, нашел себе достойных сподвижников в лице Юры и Леши Ливеровских6 и профутболивал у них целые дни. Два раза я возил маму к Марии Исидоровне; была и она у мамы в гостинице -- кажется, друг другу понравились. Особенно ярко сохранилась в памяти пасхальная ночь, когда мы среди густой, радостной толпы, в гирляндах электрических фонариков, в каком-то смутном волнении торжественного момента, ходили к Исаакию, а он стоял мрачный и надменный среди легкомысленной иллюминации, и только четыре языческих факела дымились высоко в небе. Исаакия я люблю особенно весной, на раннем рассвете -- тогда он действительно мистичен: какая-то безумная и величественная фантазия гениального человека, бред, ставший реальностью, больше чем реальностью. Быть может -- он один реальность. Этот бред логичен, строен, прекрасен неумолимо.
   Однако фантазировать на архитектурные темы -- кажется, признак акмеизма. С последним у меня прервались всякие сношения вместе с прекращением занятий с Мандельштамом. Кажется, знакомство с новейшей русской поэзией обойдется мне, благодаря Манд<ельшта>му, в несколько десятков рублей. Ничего, я скажу, как Цицерон: "Ardeo incredibili amore poesiae!"7 Я с большим сожалением узнал о смерти Эриха Шмидта. Ты счастлив, что тебе удалось услыхать его лебединые песни8. Однако, постой, я совсем забыл: я тобою недоволен -- во-первых, коротенькое письмо, совершенно не удовлетворившее мое "бабье" любопытство (за справками о моем любопытстве и других душевных качествах просят обращаться к М.И. Ливеровской, в Морск<ой> Корпус)9, во-вторых, не хорошо, мой милый, что ты грустишь. Полно, голубчик, стоит ли? Я надеюсь, что это у тебя минутное настроение и что следующее письмо будет do-major. Однажды дойдя до полного умоисступления над страницами римской литературы -- я отправился заниматься к Тедди; бедняжка Тедди сдает Кареева10 и занимается до 15 часов в сутки -- он ужасно подавлен, и мне его от души жаль. Вместе зубрить было веселее. Завтра еду в Гатчину, где Алеша11 будет меня вводить в храм германской премудрости. Ох уж эти мне "германские пущи и рев позаун!"12 В Одессу еду 14/27 мая -- а поэтому жду твоего письма в Петербурге -- и поскорей.

Любящий тебя Котя.

   Пиши!!
   
   1 Курс истории древнегреческой литературы Альфреда (1845-1923) и Мориса (1846-1935) Круазе (Croiset Alfred, Croiset Maurice. Histoire de la littОrature grecque. Т. 1-5. Paris, 1887-1899; их же -- в кратком изложении: Manuel d'histoire de la littОrature grecque. A l'usage des lycОes et collПges. Paris, <1901>).
   
   2 Иван Иванович Толстой (1880-1954) -- филолог-классик, академик (с 1946 г.); окончил историко-филологический факультет в 1903 г., преподавал там же с 1908 г.
   
   3 Иван Михайлович Гревс (1860-1941) -- профессор Петербургского университета; историк, специалист по истории Рима и средневековой Европы, общественный деятель. См.: Скржинская Е.Ч. И.М. Гревс. Биографический очерк // Гревс И.М. Тацит. М.; Л., 1946. С. 223-246; Каганович Б.С. И.М. Гревс -- историк средневековой городской культуры // Городская культура. Средневековье и начало нового времени. Л., 1986. С. 216-235.
   
   4 Пасха -- 14 апреля.
   
   5 Цитируется ода (I, 11) Горация; в переводе С.В. Шервинского: "Пользуйся днем, меньше всего веря грядущему".
   
   6 Сыновья М.И. Ливеровской -- Юрий Алексеевич Ливеровский (1898-1983), впоследствии ученый-почвовед, поэт, и Алексей Алексеевич Ливеровский (1903-1989), впоследствии химик-технолог, прозаик, профессор Лесотехнической Академии (см. о нем: Горышин Г. Несколько жизней писателя Алексея Ливеровского // Аврора. 1990. No 5. С. 30-31).
   
   7 "Я горю неимоверной любовью к поэзии" (лат.) -- измененная формулировка фразы Цицерона из его Речи о консульских провинциях (De provinciis consularibus, 23): "ardeo incredibili quodam amore patriae" ("я горю неимоверной любовью к отечеству" -- перевод В.О. Горенштейна). См.: Цицерон Марк Туллий. Речи. В 2 т. М., 1993. Т. 2. С. 212.
   
   8 Эрих Шмидт (Schmidt; 1853-1913) -- немецкий историк литературы, профессор Берлинского университета, с 1885 г. -- директор архива Гете в Веймаре; скончался в Берлине 30 апреля (н. ст.) 1913 г. Жирмунский опубликовал о нем некрологическую статью (Эрих Шмидт (Письмо из Берлина) // Русская Молва. 1913. No 136, 29 апреля. С. 3), в которой, назвав покойного "величайшим историком немецкой литературы", поделился и своими личными впечатлениями от его лекций: "Вечером, при торжественном свете электрических фонарей, в самой большой аудитории университета, собиралась громадная толпа слушателей вокруг любимого профессора. Он сам всегда приходил особенно торжественный, как будто сознавая, что идет на праздник, и из неимоверной сокровищницы его знаний рождались исторические сопоставления, справки, объяснения, открывавшие глубокие просветы в жизнь прошедшего времени, или вдруг, со вкусом и изяществом, столь редко свойственными немецкому ученому, он выделял тонкую психологическую черту или новую эстетическую особенность разбираемого им произведения".
   
   9 Квартира Ливеровских в Морском Корпусе (муж М.И. Ливеровской А.В. Ливеровский был врачом Морского Корпуса).
   
   10 Николай Иванович Кареев (1850-1931) -- историк, профессор Петербургского университета. Вероятно, подразумевается его курс "История Западной Европы в новое время" (т. 1-7. СПб., 1892-1917).
   
   11 А.А. Гвоздев.
   
   12 Posaune (нем.) -- труба органа; тромбон. Фраза, возможно, восходит к письмам Жирмунского из Германии или обыгрывает неизвестные нам обстоятельства общения корреспондентов.

15

   [Одесса. Вторая половина мая 1913 г.]

Милый, дорогой Витя!

   Невероятная горячка экзаменов, мой неожиданный и поспешный отъезд из Петербурга и, наконец, болезнь по приезде в Одессу -- все это с головокружительной быстротой промелькнуло пред глазами, и я до сих пор не очнулся и стою, протирая веки. После отъезда моей мамы из Питера я с жаром принялся за работу и, действительно, за 2 недели сделал очень много, но вдруг почувствовал такую апатию, такую усталость и полную невозможность заниматься дальше, что решил отложить историю у Гревса на осень и, сдав у Федора Александр<овича> mittel-hoch-deutsch -- умчался отдыхать в Одессу. Но и здесь меня не покидало это чувство как физической, так и моральной угнетенности. Так было все скучно, противно, тяжело. Одним словом, один из видов "russische Chandra"1. Я был доволен, когда действительно заболел -- по крайней мере, против этого были реальные средства в виде микстур и порошков. Все дело завершилось сильной ангиной, от кот<орой> я теперь поправляюсь. Вот тебе мой мартиролог -- и смешной и грустный. Было бы еще грустнее, если бы крылатая, лучезарная мысль об Италии не летала бы вечно надо мной, если бы стремление к ней не загоралось во мне тем ярче, чем больше отдалялся от меня срок моей поездки. Теперь, я надеюсь, ничто не помешает мне уехать из Одессы 6 июня. Я еду морем через Константинополь и Афины. Оттуда в Сицилию, затем в Неаполь и Рим. В Риме пробуду месяц в милом обществе синьора Лоренцони, который открыткой уже выражал свое нетерпение видеть меня в Италии. Вернусь в Одессу через Флоренцию (pension Fondini) и Венецию. Это будет прелестно, только если бы все это сбылось. Ты знаешь, я стал теперь очень недоверчивым и печальным, не знаю отчего. Я так давно не имел от тебя известий -- и я совершенно не знаю, как тебе живется, доволен ли ты Лейпцигом2 и вообще как твое настроение. Впрочем, виноват в этом, конечно, я сам; я так долго не мог тебе написать. Жаль, что мы с тобой расстались, хотя, быть может, в будущем мы и это сумеем исправить -- и будем учиться вместе в Париже. Ведь это вполне возможно, не правда ли? Тебе, вероятно, хочется узнать мои последние петербургские впечатления. Отрадного было мало. Мне кажется, не только я, но и все окружающие чувствовали себя угнетенными. Федор Александрович -- перенесший такое горе, стал еще грустнее3. Впрочем, он идеально владеет собой и держится всегда бодро, но близким людям жалуется на свою большую усталость... На похоронах Марии Владимировны я не был -- это было бы для меня слишком мучительно видеть идущим за гробом маленького Максика... Тедди тоже что-то хандрит -- ему предстоит печальная перспектива провести все лето в Петербурге, между тем ему так безумно хочется куда-нибудь уехать. Мне так было грустно, что я не имею возможности взять его с собой в Италию. Несмотря на грустное событие, Федор Александр<ович> экзаменовал, как всегда. Государственные держали в этом году Мирон Аркадьевич (по романскому) и Гвоздев, Шенфельдт, Зейдлер и Эглит4. Петров сорвался с цепи и мучил бедного Мирона Арк<адьевича> до потери сознания (конечно, терял сознание не Петров, а Мир<он> Арк<адьевич>). В следующем году мне предстоит та же горькая участь: я кончаю один и попадаю ему прямо в зубы. Алексей Александрович безумно волновался и безумно готовился к германистике, которую и сдал блестяще. Я уехал и не знаю, как прошли у него остальные экзамены. Мария Исидоровна живет теперь в Лебяжьем, как ты вероятно знаешь, и, кажется, серьезно принялась за изучение всяких наук. У нас много пишут о вашей выставке и восхваляют ее всячески5. Правда ли, что она такая грандиозная? Одним словом, жду от тебя предлинного письма и еще раз прошу не сердиться на меня за вынужденное молчание. Я часто тебя вспоминаю, мой милый, и остаюсь по-прежнему твоим любящим другом Котей.
   Ответ на сие письмо препроводи в Афины (GrПce), poste-restante. Motchoulsky.
   
   1 "Русская хандра" (нем.); формулировка из "Евгения Онегина" (гл. 1, XXXVIII): "...русская хандра // Им овладела понемногу".
   
   2 Весной 1913 г. Жирмунский продолжил свои занятия германской филологией в Лейпцигском университете.
   
   3 21 апреля 1913 г. Ф.А. Браун извещал Жирмунского: "Во вторник 16-го моя жена скончалась, -- тихо угасла. Последние 3 дня она была уже без сознания. В четверг мы ее похоронили. Тяжело очень" (ААН. Ф. 1001. Оп. 3. Ед. хр. 232). Ср. газетное оповещение: "Федор Александрович Браун извещает родных и друзей, что его жена Мария Владимировна Браун (урожд. Пушкарева) скончалась после продолжительной тяжкой болезни во вторник, 10-го апреля, в 4 1/2 час. дня в Царском Селе (Госпитальная ул., д. Селиверстова). Вынос тела для отпевания в царскосельском Екатерининском соборе сегодня, в четверг, 18-го апреля, в 8 1/2 час. утра. Погребение в С.-Петербурге, на Смоленском (лютеранском) кладбище" (Новое Время. 1913. No 13325, 18 апреля. С. 1).
   
   4 Студенты историко-филологического факультета Петербургского университета Альфред Юльевич Шенфельдт (1888-?; год поступления -- 1910) и Ян Анцевич Эглит (1881-?; год поступления -- 1909). См. также примеч. 7 к п. 10 и примеч. 11 к п. 9.

16

   [Неаполь. 28 июня / 11 июля 1913 г.1]

Милый Витя!

   Я ждал от тебя письма в Афинах, но не получил. Как тебе живется? Не забыл ли меня? Шлю тебе привет из Помпеи, где я так счастлив среди воскресшей античности. Из Неаполя еду в Рим, куда очень, очень прошу написать мне poste-restante и побольше. Мне очень хорошо в Италии, я люблю здесь каждую мелочь.

Motchoulsky.

   1 Датируется по почтовому штемпелю. Отправлено по адресу: Leipzig. Peters Steinweg 18II. Pension KrЯger. Открытка с видом Помпеи (Strada delle Tombe).

17

   [Рим. 8/21 июля 1913 г.1]
   Милый Витя! Я очень огорчен, что ты до сих пор не отвечаешь на мои открытки. Как тебе живется? Теперь мне приходится упрекать тебя в нежелании писать, а не наоборот. Я блаженствую в Риме с помощью caro Maestro Lorenzoni, котор<ый> тоже сюда явился. Пиши, пожалуйста. Целую тебя. Котя.
   
   1 Датируется по почтовому штемелю. Отправлено по адресу: Leipzig. Peters Steinweg 18II. Pension KrЯger. Открытка с видом Рима (Colonna di Foca).

18

   [Рим. Июль-август 1913 г.]

Голубчик мой, хороший мой Витя!

   Почему такое грустное письмо? Жизнь не может уходить от тебя, лишать тебя своих радостей, если ты так любишь ее и так веришь в нее. Это было бы таким вопиющим абсурдом, такой дикой несправедливостью, а я верю, что есть справедливость и гармония в жизни. Мне так хотелось бы дать тебе света, тепла, радости, которыми я теперь так богат. Душа моя так переполнена нежностью и лаской, что, кажется, я в состоянии расплавить какой угодно лед, заставить улыбаться самые грустные глаза. А мне кажется, что теперь у тебя грустные глаза. Ты так долго, так верующе искал в жизни радости, счастья, красоты и не находил их... И если я действительно, как ты мне написал, твой самый ласковый друг, так дай же мне окутать тебя этой лаской, дай заглянуть тебе в глаза, погладить твои руки и пожурить тебя за временный упадок духа, за скоропреходящую усталость... Да, ты прав, мы переменились ролями, потому что я давно забыл, что такое грустно-туманные настроения, тоскливые тона, которые обволакивали меня на севере. Теперь я живу именно так, как мечтал, всей душой, всем существом. Теперь я забыл книги, вот уже больше месяца ничего не держал в руках, кроме Baedeker'a и Tribuna... 1 И я, который не мог дня прожить без книги, не чувствую никакого лишения; испытываю только вечный, непрестанный наплыв энергии и жажды впечатлений. А вечером усталость бросает меня на постель, и снятся мне мои дорогие храмы, мои темно-зеленые сады Боргезе, мои тихие, потускневшие в своей позолоте базилики. И право, мой милый, не страшен Рим. И у меня билось сердце, когда я подъезжал к вечному городу; меня он сначала подавил своей мощью, своим необъятным величием, но теперь я успел полюбить и горячо привязаться к каждой его мелочи, к каждому осколку старины, к каждому причудливому фонтану -- барокко, к каждому palazzo с наглухо закрытыми окнами. О если б ты сюда приехал -- здесь, в этом центре мира, ты нашел бы ту жизнь, которую ты ищешь. Ты затрепетал бы в мощном биении его бессмертной жизни и переродился бы, как Гете!!2 Действительно, я совсем другой -- душа моя расширилась, восприняв в себя Афины и Рим, и накопил я в ней такие драгоценности, такие радости, которые, надеюсь, уберегут меня от тоски и печали в будущем. Я видел столько прекрасного, что до сих пор не знаю, за что меня так щедро наградила жизнь, ведь я никогда не был таким горячим пророком ее, как ты... Я всхожу на Капитолий, и там, с мраморной площадки, подолгу гляжу на Форум; вдали за аркой Тита возвышается Колизей. Справа среди темной зелени садов Фарнезе -- развалины Палатина, слева -- Рим с его узкими старинными улицами и церквями XVII века... И что-то растет в душе, что-то накопляется в ней, какая-то сила, какое-то решение. Становишься серьезным, как будто более взрослым, более религиозным. Как я желаю тебе от всей души испытать подобное и как я был бы счастлив быть в эту минуту подле тебя; видеть моего Витю восторженным и счастливым. Что значит не созрел для Рима? Разве Рим воспринимается умом, а не чувством? Разве тебе важны археологические детали, а не ряд изумительных по силе и красоте восприятий, которые нахлынут на тебя, захлестнут, унесут куда-то? Я с ужасом отгоняю мысль, что так скоро, так невообразимо скоро мне придется расстаться с городом, ставшим как бы частью меня самого. Или, вернее, наоборот. А между тем время летит -- и уже 2 недели, как я в Риме. Я собирался прожить здесь месяц, но не знаю, хватит ли у меня сил уехать отсюда через две недели... Вероятнее всего, что я доживу до nec plus ultra* и затем прямо без остановок помчусь в Россию. Поэтому, если хочешь света, радости, красоты; если хочешь бесконечно меня обрадовать и порадоваться вместе со мной, приезжай поскорей сюда. Хоть на несколько дней. Каждый час в Риме драгоценен. Быть может, он и тебе даст столько же, сколько давал стольким уже людям. Я сказал, что здесь я становлюсь религиознее. Да, я с изумлением и даже некоторым страхом убеждаюсь, что католичество обладает для меня какой-то притягательной, магической силой. Я хожу из церкви в церковь, как средневековый пилигрим; я испытал настоящее и до сих пор незнакомое мне волнение, когда был на мессе в San-Pietro3. Мне хочется этого еще и еще, и я понимаю романтиков, глубоко понимаю их хоть в этом. Я дохожу до вывода, которого старался не делать и не замечать: красота на своей высшей ступени становится религией: все прекрасное мистично и эстетизм приводит к мистицизму. Я осознал связь между A rebours и LИ-bas, между "Эстетическим манифестом" и "De profundis"4. Милый мой, печальный, но любящий радость Витя -- я зову тебя в Рим -- неужели ты не откликнешься?

Целую. Котя.

   Мой адрес: Roma. Via Macao 7 interno 12. Motchoulsky.
   
   1 Путеводители, выпускавшиеся издательской фирмой Карла Бедекера, и популярная итальянская газета "La Tribuna", выходившая в Риме с 1883 г.
   
   2 Подразумевается поездка Иоганна Вольфганга Гете в Италию в 1786-1788 гг., выведшая его из состояния длительной депрессии. Итальянский дневник Гете лег в основу его книги "Путешествие по Италии" ("ItaliКnische Reise"), опубликованной в 1816-1817 гг.
   
   3 Собор св. Петра в Риме.
   
   4 См. примеч. 3 к п. 11. "LИ-bas" ("Там, внизу", 1891) -- роман Гюисманса, в предисловии к которому автор провозглашал "спиритуалистический натурализм". "Эстетический манифест" -- предисловие Оскара Уайльда к его роману "Портрет Дориана Грея" (1890), "De profundis. Тюремная исповедь" (1897) -- его же пространное послание к лорду Альфреду Дугласу, раскрывавшее пережитую автором жизненную трагедию и содержавшее определенную религиозно-нравственную переоценку былых убеждений.

19

   [Одесса. 1 января 1915 г.]
   Одесса. 1 января 1915 г.

Дорогой мой Витя!

   Если бы ты знал, какое удовольствие ты мне доставил своим письмом и присланной статьей1, ты бы не пожалел, что ты сделал это доброе дело. В моем одесском уединении это был светлый луч из другого мира, и я еще раз благодарю тебя за память и за милый привет. Поздравляю тебя, дорогой, с Новым Годом, относительно которого от всей души хочу быть оптимистом и верить, что в нем выявится и выяснится все смутно-хаотическое и запутанное, что мучило нас в прошлом. Одним словом, верю в лучшее будущее, хотя неясно себе представляю, в какие формы оно отольется. Новое чувство жизни несомненно во всех нас постепенно вырабатывается, но в какие эстетические формы оно отольется -- предугадать нельзя. Еще поздравляю тебя с окончанием экзаменов и с титулом магистранта 2. В твоей жизни что-то пройдено, завершено, а все законченное и определенное наполняет душу спокойной и радостной уверенностью -- я надеюсь, что ты теперь придешь в совершенное равновесие и будешь смотреть на мир с героической точки зрения. Я даже примиряюсь с тем, что сперва вызывало во мне большой протест, -- с твоими милитаристически-националистическими тенденциями. Быть может, и вправду так и нужно -- и быть может, крестившись кровью и огнем3 -- ты овладеешь всеми твоими силами и станешь самим собой -- настоящим и хорошим Витей Жирмунским. Одного бы мне только хотелось -- это повидаться с тобой до твоего отъезда, и, если ты уедешь не раньше 13 января, то, надеюсь, что и это осуществится. Писать тебе о моей жизни почти не стоит -- внешних событий, конечно, никаких, что же касается внутренней жизни, то она, к сожалению, не была на высоте. Много темного, бесформенного и гнетущего приходится переживать, но я не люблю об этом говорить. Лучше думать о том, что скоро я вернусь в Петербург -- и жизнь будет "так прекрасна и радостна, как сказка". Твоя статья меня очень обрадовала. Ты в ней вступил на тот путь, который особенно меня привлекает и приковывает все мои мысли. Как хорошо, что у людей появилось чувство формы и интерес к ней. Но прочитав одним взмахом твою статью, я все искал начала даже на последней странице, и мне показалось, что это интродукция, и я все ждал ответов на мои вопросы. Я не мог себе уяснить, говоришь ли ты о WeltanschauungsgefЯhlen4 или об эстетической культуре и вообще понимаешь ли ты под последней чувство жизни, способ восприятия жизни (факт психологический), или же форму воплощения, эстетику (факт исключительно формальный). Ты указываешь на известную структуру самой душевной жизни, но она может только объяснить ту или другую художественную форму, но отнюдь не обусловливает ее. И Новалис и Тик, и Эйхендорф верили в красоту и божественность жизни -- а между тем как разно они ее изображали. Я понимаю, что у поздних романтиков была общая психическая основа, сходное мировоззрение -- но отсюда до эстетики и до культуры эстетической еще далеко. Символы поэтов всегда индивидуальны -- и писатели кватроченто с ног до головы индивидуальны; если мы можем тем не менее говорить об общей для всех них эстетической культуре, то это значит, что в силу каких-то условий их индивидуальные символы более или менее совпадали. Где же эти условия у романтиков -- народная песня? Но ведь это только мечты и стремления Арнима оживить то, что давно перестало существовать. Это только желание искусственно создать то, что у кватрочентистов было естественно -- мифологию, арсенал образов -- в одно и то же время художественных и народных. "Культурно-воспитательные задачи", которые ставили себе поздние романтики, кажутся мне крайне показательными в том смысле, что они поняли отсутствие культуры и стремились к ней. Но эстетическая культура не создается в один год, по желанию двух умных людей. "Эстетическая традиция народной песни должна была создать эстетическую культуру романтической эпохи"5. Я отношусь с недоверием к этому "должна". Одним изданием "Волшебного рога"6, одним искренним стремлением к общенародной культуре не искупается столетие индивидуалистической анархии. Я вспоминаю, что когда мне захотелось ясно определить, в чем заключается эстетическая культура французского рококо, мне пришлось обратиться к классицизму XVII в., оттуда к французскому Ренессансу -- и я пришел к заключению, что в основе эстетической культуры лежит длинная художественная традиция, как литературная, так и жизненная. Эта культура -- своего рода наследственная аристократия духа -- и в одном жесте или изящном "пуанте" какого-нибудь Fontenelle'я сказываются столетия интенсивной художественной жизни Франции.
   Я могу тебе сделать только один упрек -- твои положения часто звучат как постулаты. Ты выясняешь чувство жизни романтиков, говоришь об их стремлениях, но мало места уделяешь самой-то форме, самой эстетике. Как было бы интересно, если бы ты показал эту форму на примерах, указал бы на общие всей эпохе символы -- на то, что действительно здесь культура, а не индивидуальное творчество. Но это, конечно, потребовало бы целой книги, и я знаю, что мои замечания несостоятельны. Прости, милый Витя, за несвязный отзыв -- но ты сам этого хотел.
   Мой сердечный привет твоим маме и папе!!
   Очень прошу, дорогой, не уезжай до моего приезда, если можешь!
   
   1 Статья Жирмунского "Проблема эстетической культуры в произведениях гейдельбергских романтиков" (Записки Неофилологического общества при имп. Петроградском университете. Вып. VIII. Сборник в честь проф. Ф.А. Брауна. Пг., 1915. С. 52-75); перепечатана в кн.: Жирмунский В.М. Из истории западноевропейских литератур. Л., 1981. С. 62-75.
   
   2 Жирмунский был оставлен при Петербургском университете по кафедре романо-германской филологии сначала на два года (по 29 сентября 1914 г.), затем -- на третий год (по 29 сентября 1915 г.). См.: Отчет о состоянии и деятельности имп. С.-Петербургского университета за 1913 год. СПб., 1914. С. 61; Отчет о состоянии и деятельности имп. Петроградского университета за 1914 год. Пг., 1915. С. 111.
   
   3 Имеется в виду принятое Жирмунским решение пойти добровольцем на военную службу. Ср. дневниковую запись Б.М. Эйхенбаума от 30 ноября 1914 г.: "Заходил В. Жирмунский. <...> Хочет идти санитаром на войну" (РГАЛИ. Ф. 1527. Оп. 1. Ед. хр. 244. Л. 27).
   
   4 Ср. начальные фразы статьи Жирмунского: "На границе чувства и систематической мысли существуют переживания, особенно ценные и интересные для историка литературы. По терминологии психологической эстетики Фолькельта это -- "WeltanschauungsgefЯhle", т.е. чувство, переходящее в мировоззрение" (Записки Неофилологического общества... Вып. VIII. С. 52).
   
   5 Сокращенная цитата из той же статьи (Там же. С. 68).
   
   6 "Волшебный рог мальчика" ("Des Knaben Wunderhorn", 1806-1808) -- сборник немецких народных песен, изданный Ахимом фон Арнимом и Клеменсом Брентано.
   
   7 Бернар Ле Бовье де Фонтенель (Fontenelle, 1657-1757) -- французский писатель, автор либретто опер, пасторалей, популяризатор науки.

20

   [Петроград. 10 февраля 1915 г. 1]
   СПБ. 10-II-15.

Дорогой мой радостный Витя,

   если бы ты знал, как меня порадовало твое письмо, сколько вызвало мыслей, раздумий и сожалений. Я счастлив за тебя, что тебе хорошо, что нашел что-то большое и светлое, чем можно заполнить жизнь, и в то же время мне совестно за мои уговоры, опасения и сомнения относительно тебя. Видно, тобой руководил правильный инстинкт, чувство жизни, перед которыми все наши scrupules* и малодушные доводы разлетелись в прах. Ecce venit Deus fortior mei, qui dominabitur me!2 Спасибо, голубчик, за добрый пример, за голос, громко прозвучавший о другом среди наших эстетических туманов. Мне остается только завидовать тому, что у тебя хватило сил разорвать путы цепкой индивидуалистической сети, которой все мы оплетены. Мне грустно и больно, что я не могу сделать того же, отчасти, как тебе известно, по независящим от меня обстоятельствам, отчасти же по слабости и инертности моей воли. Но верь, мой дорогой, что "эстетический индивидуализм" не выел во мне окончательно живого человека, и что этот человек часто задыхается в искусственной атмосфере парниковой культуры, часто чувствует смертельную усталость и тоску. Мрачные провалы все чаще случаются в моей жизни, и если это будет прогрессировать, я с ужасом думаю, до чего дойду. Достаточно пока и того, что я временами болезненно-обостренно ощущаю пустоту и одиночество моей жизни, какую-то неразрешимую и нелепую тайну, которая управляет моими поступками, направляя их в ту, а не другую сторону. Я не стану тебе описывать остальные симптомы моей acaedi'и 3 -- ты сам их знаешь, и они с твоей точки зрения, вероятно, логически вытекают из индивидуализма. Ах, как хочется встряхнуть себя, выветрить всех микробов, разъедающих мою душу, -- взлететь куда-нибудь высоко или же упасть ужасно низко. Не напрасно же мне ночью снится, что стрелять лучше всего в рот, и чувствуется на языке вкус крови. Я знаю, что огорчаю тебя такими словами, но мне кажется, что я освобожусь от нелепых навязчивых мыслей, если напишу тебе о них. Ведь здесь я никому никогда не говорю о том, что во мне творится, и от этого полного духовного одиночества еще тяжелей. Мне так страстно хотелось бы услышать теперь твой взволнованный голос, говорящий о том, что жизнь прекрасна и божественна. Я так нуждаюсь теперь в таких словах, так как, слепой, я не вижу и не чувствую красоты и радости. Мой тяжелый крест в том, что у меня нет прирожденной привязанности и "вкуса" к жизни; мне всегда нужно было создавать их искусственным путем, а все искусственное так жалко и хрупко. Я веду очень рассеянный образ жизни. Целый день разнообразно занимаюсь дома, в Университете, в библиотеке, а вечером иду куда-нибудь к людям, но у меня еще остаются ночные часы, когда мне хочется плакать. Я хочу, чтоб мне стали доступны и радость, и восторг, и энтузиазм; я не хочу вечно жить головой, рефлексом. Но даже и то чувство, которое так грубо и больно было во мне подавлено, слабеет и уходит от меня, унося мучительные переживания, но все-таки переживания -- а остается пустота. Ах Витя, как мне иногда противно думать о себе, о той изломанной карикатуре, которую я изображаю. Неискренность, фальшь, игра -- всюду в каждом слове, в каждом жесте. Я ловлю себя на лжи на каждом шагу. В моей натуре какая-то коренная испорченность, извращенность, какие-то порочные инстинкты, с которыми мне противно бороться. Вот, кажется, хотел бы сейчас же, не бросая перо, все сказать тебе, назвать все своими словами -- но не скажу, не могу. И знаю, что никогда никому не скажу и всю жизнь буду носить в себе весь свой гной, всю свою гниль. И все-таки мне хочется горько, как ребенок, жаловаться на несправедливость меня создавшего. Ведь не виноват же я в противоречиях, с которыми родился? Ну довольно об этом. Ты просил вестей "из туманного, тоскливого Петрограда" -- прости, что нерадостные, такой уж здесь климат. Все наши общие знакомые поживают отлично; прекрасный пол работает в госпиталях, а менее прекрасный культивирует belles-lettres и beaux-arts. Я как-то отстал от mОnage Gwosdeff* и с удовольствием вижусь только с Лозинским. Его-то, кажется, я искренне люблю. М<ария> Исид<оровна> блещет, как всегда, и путь ее триумфальной колесницы усыпан розами и лавром. О тебе часто думаю, скучаю без тебя и вижу тебя во сне. Пиши, милый.

Люб<ящий> тебя Котя.

   1 Пп. 20-22 направлены в действующую армию, по месту расположения военно-санитарного отряда, в котором служил Жирмунский. См. его статью "По Восточной Галиции с санитарным отрядом" (Русская Мысль. 1916. No 1. Отд. II. С. 43-63).
   
   2 Искаженная цитата из "Новой Жизни" Данте (II; слова духа жизни -- латинская фраза); в оригинале: "Ecce Deus fortior me, qui veniens dominabitur mihi" ("Вот пришел Бог сильн
   ее меня, дабы повелевать мною").
   3 Acaedia (лат. acedia, acidia, греч. akhdia) -- беззаботность, беспечность (у Цицерона: akhdia tua me movet -- "твоя беспечность меня трогает"; Письма к Аттику XII, 45); в позднейшей латыни -- уныние, печаль. "Acaedia" -- заглавие одного из разделов "Элегий и песен" Д.К. Петрова (см. примеч. 6 к п. 7).

21

   [Петроград. 1 марта 1915 г.]
   СПБ. 1-III-15.

Дорогой друг Витя!

   Почти на всех твоих открытках я читаю таинственно-экзотическое слово "с оказией". Признаться, оно меня очень огорчало и я часто думал: "Какой он счастливый, что может посылать письма не по почте, как все мы смертные, а с какой-то таинственной "оказией"". Но теперь эта тайна раскрылась и я узнал, что под "оказией" следует понимать одну почтенную даму, которая привезет тебе и мое письмо. Представь себе мою чуткость: я почему-то всегда предполагал, что "оказия" женского рода. Прости, если настоящее письмо не будет отличаться столь же законченной формой, как остальные мои послания, конкурирующие по своему аттицизму с Epistolae ad familiares Цицерона1, но дело в том, что мое вдохновение несколько стеснено скорым отъездом Дамы Оказии, и поэтому я спешу. Ты несправедливо жалуешься на мое молчание: я написал тебе увесистое письмо. Впрочем, это хорошо, что оно затерялось, т<ак> к<ак> было написано в сгущенно-пессимистических тонах в час горького раздумья над страницами Экклезиаста. Сегодня мной владеет другой Daimwn**, и с его помощью я беспечно мчусь во мрак будущего, с иронической усмешкой. В сценарии моей жизни произошла значительная перемена: дело в том, что наскучила мне роль субретки или конфидентки, которую я скромно и, признаюсь, не без таланта играл до сих пор, и теперь я претендую на роль первого любовника (конечно, в фигуральном стиле), в случае же провала придется перейти на роли добродетельного, но любящего отца. Об одном молю судьбу, чтобы она подыскала подходящий репертуар -- я совершенно непригоден для comОdie larmoyante* , а тем менее для буржуазной драмы. Мне бы потрясающую трагедию с дикими воплями и с количеством насильственных смертей по числу действующих лиц, или же грациозную комедию в стиле Мариво. Наши беседы об эстетической культуре оказались чреваты последствиями. Недавно я con applauso generale** читал реферат, озаглавленный в твою честь "Проблема эстетической культуры Франции XVIII в.", главным образом на основании Parny и других лириков2. Когда ты, отягченный георгиями, вернешься из военной экспедиции, я улучу минутку между двумя чествованиями и прочту тебе сей незрелый плод грозившей полным бесплодием смоковницы. Тревога военного времени, конечно, отразилась на новорожденном. Скажу заранее, он не без дефектов; зато мил, очарователен и страшно похож на папашу. Рассказать тебе в двух словах, в чем заключалась прелесть моей жизни после твоего отъезда, -- задача нелегкая. В этом деле я собаки еще не съел, и признаюсь, это для меня une mer И boire*** . Поэтому я воспользуюсь кратким конспектом моих переживаний, который недавно был мне дан Верой Федоровной3, т<ак> к<ак> я знаю, что ты считаешь ее очень умною. Быть может, она и права, во всяком случае я тут не при чем. Итак, говорит Вера (Opera inedita, MОlanges et Appendice. T. II, p. 223)**** : "После своего приезда из Одессы Котя твердо и непреклонно решил влюбиться. С этой целью он предпринял обход всех своих знакомых барышень, включая сюда Олю (двоюродную сестру Наташи), Алю Трусевич, Амлер***** и др.4 Однако во многих случаях места были заняты, в других он не встретил ответной страсти -- и так влюбиться ему не удалось. Теперь он много занимается и, говорят, пьет денатурат". Ты узнаешь острое и беглое перо Веры Фед<оровны>. Относительно надежности источника предоставляю тебе судить самому. Для этого у тебя достаточно акрибии. От себя прибавлю, что, окончив обход, я окончательно успокоился, разочаровался в жизни, стал увлекаться арабскими текстами, изданными в Лейдене Д.К. Петровым5, и заниматься гимнастикой. Постепенно тренируюсь в чтении газет. Правда, сначала дело идет трудно, но со временем я надеюсь читать их ежедневно с неослабевающим интересом. На курсах дела идут очень хорошо6. От моей тонкой наблюдательности не укрылась повальная влюбленность в меня моих учениц. Но пока они еще скрывают свои чувства, а я очень искусно делаю вид, что ничего не замечаю. Зато, когда я дал им домашнюю письменную работу, их темперамент прорвался, и многие написали по 10 больших листов о старофранцузском склонении. Я всегда предчувствовал, что погибну от женской страстности. Семья Гвоздевых, кажется, благоденствует. Наташа с утра до вечера работает в госпитале, а дома высыпается. Зато покой полный. Пока, Витя, ты прав, и мне еще никогда не было так приятно сознаваться в своей ошибке. На днях в нашем кружке будет читать доклад об эстетических воззрениях Тургенева Ю.А. Никольский7. Съезд публики ожидается очень большой. Прошлое заседание было посвящено реферату Мирона Аркадьевича о Камоэнсе8. Всем нам Камоэнс очень понравился, и мы нашли, что он был не без литературных способностей. Андрей Яковлевич9 читает в третий раз публичную лекцию о японском искусстве. Алексей Александрович пишет статьи, поэты удивительно художественно передают в стихах военные статьи из Биржевых Ведомостей. Да! Анна Ахматова написала поэму, которая привела меня в восторг 10. Такая хрустальная полупечальная глубина... Мария Исид<оровна> переживает большое горе -- умерла ее сестра Надежда Исид<оровна>11. Кажется, она тоже тебе пишет. У нас начинается весна -- небо все выше, все бледнее -- появились весенние волнующие запахи и шелесты. Я стараюсь держать себя в руках, чтобы не заболеть очередной весенней тоской. А как хочется в Италию!!
   Итак, мой милый и любимый, все у нас по-прежнему. Эстетизм свирепеет с каждым днем, а эстеты в большой чести. Мне твоя мама говорила, что ты ей часто пишешь -- попробуй и мне тоже -- я очень по тебе скучаю.

Котя.

   1 Epistulae ad familiares (Письма к друзьям) -- сборник писем Марка Туллия Цицерона в 16-ти книгах, адресованных к разным лицам.
   
   2 Заглавие -- по ассоциации со статьей Жирмунского "Проблема эстетической культуры в произведениях гейдельбергских романтиков" (см. п. 19, примеч. 1).
   
   3 В.Ф. Шухаева (Гвоздева).
   
   4 Ольга Афанасьева; Н.В. Гвоздева; Александра Яковлевна Трусевич -- актриса, с осени 1917 г. -- жена поэта и театрального режиссера К.Ю. Ляндау, с 1920 г. -- в эмиграции. См.: Минувшее. Исторический альманах. 16. М.; СПб., 1994. С. 141 (биографическая справка Г.А. Морева). Амлер -- неустановленное лицо.
   
   5 В издании Лейденского университета в 1914 г. Д.К. Петров выпустил отдельной книгой "Ожерелье голубки" Ибн-Хазма в подлиннике со своим предисловием.
   
   6 Имеются в виду курсы иностранных языков Демидова, на которых преподавал Мочульский.
   
   7 Юрий Александрович Никольский (1893-1921) -- поэт, литературовед; в 1917 г. окончил историко-филологический факультет Петроградского университета. См. о нем некролог, написанный Б.М. Эйхенбаумом (Литературные записки. 1922. No 1. С. 14), а также новейшую публикацию С.В. Шумихина "Судьба Юрия Никольского (Из писем Ю.А. Никольского к семье Гуревич и Б.А. Садовскому. 1917-1921)" (Минувшее. Исторический альманах. 19. М.; СПб., 1996. С. 135-198). В кружке романо-германистов Никольский прочитал доклад "Эстетические воззрения Тургенева".
   
   8 Доклад М.А. Жирмунского в кружке романо-германистов -- "Золотой век Португалии и Луис де Камоэнс".
   
   9 А.Я. Левинсон.
   
   10 Поэма А. Ахматовой "У самого моря" (1914); впервые опубликована в журнале "Аполлон" (1915. No 3. С. 25-32).
   
   11 Н.И. Савелова (урожд. Борейша; 1877-1915).

22

   [Петроград. 15 мая 1915 г.]
   15-V-15.

Дорогой Витя!

   Я давно не имею от тебя вестей и очень этим огорчен. В своей последней открытке ты писал, что не получаешь от меня писем, а между тем я пишу тебе аккуратно и после твоей открытки послал тебе два письма. Вчера я решил навестить твою маму и от нее узнать, что о тебе слышно. Она рассказала мне, что ты пишешь мало, т<ак> к<ак> находишься в блаженных местах без почтового сообщения, что ты очень занят и постоянно передвигаешься с места на место. Пользуюсь оказией и пишу тебе, на этот раз с твердой уверенностью, что мое письмо прочтешь ты, а не какой-нибудь любознательный почтарь. Хотелось бы написать тебе подробно обо всем, что происходит, но я живу в каком-то водовороте, дни мчатся страшно быстро, впечатления сменяются -- и я чувствую себя как в кинематографе, перед весьма оживленной, но бессодержательной фильмой. Кроме того -- внешний мир, окружающий меня, как-то потускнел за последнее время; я как-то отдалился от людей, ушел немного в самого себя и после долгих и мучительных тревог, устремлений, разочарований и борьбы -- я снова успокоился, стал смотреть на жизнь со стороны, не соблазняясь ее пестрым движением и нестройным гулом. Я много, много испытал и перечувствовал за эти месяцы, после того, как мы с тобой расстались. Мне кажется, что я очень изменился и стал другим человеком, быть может более взрослым. Это очень тяжело становиться взрослым. Я понял совершенно ясно, что нельзя строить жизнь на эмоции, как я это делал до сих пор, -- всегда кончается все полным крушением и остаешься измученный и беспомощный перед вопросом -- как же надо жить. И надо ли вообще? Если бы я захотел рассказать тебе все, что происходило со мной и во мне все это время, -- ты не поверил бы. Столько диких противоречий, нелепых и ненужных страданий -- так все запутано, сложно, ненормально -- и все это когда-то занимало всю душу, поглощало все мысли, казалось единственно значительным в жизни. Теперь -- я как-то ушел от всего этого. Хватило мужества бросить красивые иллюзии и принять тяжелую, безнадежную правду. Еще не знаю, как буду жить дальше, во всяком случае не так, как жил до сих пор. Пока чувствую себя бесконечно усталым, физически разбитым, почти неврастеником. Хотелось бы в какую-нибудь глухую санаторию, где не позволяют думать. И вместе с тем чувствую себя снова свободным, и хочется жить, по-другому, по правде и простоте. Собираюсь в начале июня уехать в Одессу, а оттуда в Крым. Пиши мне, мой дорогой, в Одессу Пироговская3. Я по-прежнему тебя искренне люблю и очень ощущаю твое отсутствие. Когда ты приедешь? Так хорошо с тобой говорить. Ты мой умный ученый, а вместе с тем такой ласковый и нежный друг.

Целую. Котя.

23

   [Алушта. 6 августа 1915 г.]
   Алушта. 6 августа.
   Витя, дорогой мой, неужели ты уже в Петербурге? Я как-то не могу еще поверить такой большой радости -- так она неожиданна, что боюсь горького разочарования. Получил от тебя после месячного перерыва письмо, писанное тобой в середине июня и полученное мною здесь в Крыму в начале августа. В нем ты говоришь, что предполагаешь вернуться в Петроград в начале августа1. Дай Бог, чтоб твои предположения оправдались и чтобы это письмо застало тебя снова дома, на Казанской! Да сохранит тебя Господь, мой любимый, да приведет он меня увидеться с тобой. Я так растерялся духом, так отчаялся и изнервничался, что мне хочется плакать, совсем как истерической женщине. Тяжелое испытание было послано нам судьбой -- большие нужно было иметь силы, чтобы выдержать его. Моих сил у меня, малодушного и маловерного, не хватило. Я был сильно болен, доктора отослали меня в Крым лечить мои нервы и затронутые легкие. Я же не нахожу в себе никаких физических болезней -- все это пустяки, все это на нервной почве; у меня была очень тяжелая весна, мне много пришлось пережить гнетущего; к тому же я совсем не оправился после смерти брата -- и вот не выдержал и расхворался. Я уже около месяца живу в Алуште в дивных условиях, в милой комнате; силы прибывают с каждым днем, и надеюсь приехать осенью в град Петра совсем здоровым. Какое счастье, если я увижу тебя: поверь, Витя, -- сил больше нет тревожиться и волноваться за родных и близких; мы, оставшиеся не у дела, здесь в России, мы устали не меньше вас, воюющих. Но обнять тебя, дорогой, -- лучшей награды за все мучительные пережитые дни я и не желаю. Лишь бы это сбылось поскорей! Я живу здесь вместе с Ал. Ал. Смирновым и М.М. Рындиным2, кот<орые> горячо тебя приветствуют. Пиши немедленно, умоляю тебя: Крым. Алушта. Профессорский уголок. Дача Магденко3. К.В. Мочульс<кому>.
   
   1 С осени 1915 г. Жирмунский обосновался в Петрограде, с 10 октября 1915 г. он был зачислен в Петроградский университет приват-доцентом по кафедре романо-германской филологии историко-филологического факультета (Отчет о состоянии и деятельности имп. Петроградского университета за 1915 год. Пг., 1916. С. 31).
   
   2 Александр Александрович Смирнов (1883-1962) -- филолог-романист и кельтолог, шекспировед, историк западноевропейских литератур; в 1900-е гг. -- поэт, критик; с 1913 г. -- приват-доцент Петербургского университета по кафедре романо-германской филологии историко-филологического факультета, впоследствии -- профессор кафедры истории зарубежных литератур Ленинградского университета. См.: Жирмунский В.М. Памяти А.А. Смирнова; Список основных научных трудов А.А. Смирнова. Сост. З.И. Плавскин // Известия АН СССР. Отделение литературы и языка. 1963. Т. 22. Вып. 1. С. 78-85; Жирмунский В.М. Из истории западноевропейских литератур. Л., 1981. С. 280-286. Михаил Михайлович Рындин (1882-1941) -- филолог, выпускник Петербургского университета; впоследствии -- профессор кафедры романо-германской филологии Ленинградского университета.
   
   3 Елизавета Петровна Магденко (?-1923) -- первая жена А.А. Смирнова; бывшая актриса, владелица дачного пансионата под Алуштой ("Профессорский уголок"). См. о ней: Кравцова И.Г., Обатнин Г.В. Материалы Н.В. Недоброво в Пушкинском Доме // Шестые Тыняновские чтения. Тезисы докладов и материалы для обсуждения. Рига; М., 1992. С. 100. 26 июля 1915 г. Ю.Л. Сазонова-Слонимская писала Ан.Н. Чеботаревской из Алушты: "Здесь целый выводок молодых филологов, которые в звездные ночи превращаются в живой сборник стихов Федора Кузьмича <Сологуба>, Вяч. Иванова, отчасти Ахматовой" (Тименчик Р.Д. Анна Ахматова и Пушкинский Дом // Пушкинский Дом. Статьи. Документы. Библиография. Л., 1982. С. 110).

24

   [Одесса. 31 декабря 1916 г.]
   31 дек. 1916.

Дорогой Витя!

   Получил твое письмо и горячо тебя благодарю, что ты исполнил свое обещание. Я с такой жадностью жду писем здесь в Одессе -- ты и представить себе не можешь. Я себя очень плохо чувствую -- трудно разобрать -- физически или нравственно. Какая-то невероятная усталость и слабость, как будто поправляюсь после тяжелой болезни, и в связи с этим большая угнетенность, упадок духа и полнейшая апатия. Я все время сижу дома, читаю или так просто брожу по комнатам, беспорядочно о чем-то думаю, сам не понимаю, что со мной и чего мне надо. Впрочем, нет, я прекрасно знаю, что мне надо как можно скорее уехать, пока мое безразличие не выросло до грандиозных размеров -- тогда, быть может, не хватит энергии уехать. Говорят, что очень трудно достать билет -- эта мысль меня раздражает и мучит. Пожалуй, я был бы уравновешеннее и спокойнее, имея билет в кармане, но в том и беда, что билеты не продаются заранее. Я все сплю, много, чудовищно много, когда не сплю -- читаю; опять набросился на Достоевского и -- в который раз, не помню -- перечитываю "Идиота". Как мучительно и как сладостно его читать. Несомненно, все любящие Достоевского -- немножко мазохисты, это я твердо знаю. На этот раз моя душа как-то особенно в тональности Достоевского: то же восприятие жизни как бреда (у меня иногда забавного, иногда тяжелого), тот же лихорадочный темп мыслей, та же сгущенная, насыщенная атмосфера. Я злюсь на себя, что своим родным показываюсь всегда в таком несносном, уныло-раздражительном виде -- ведь у меня есть и другое лицо, только в Одессе оно куда-то прячется и его трудно отыскать. Виделся я с Екатериной Дм<итриевной> Воронец и слышал ее раз в опере1. Только в Крыму она лучше -- непосредственнее и естественнее; здесь high life, grand train*, поклонники и т.д. Один визит меня вполне удовлетворил. Получил письмо из СПБ от Алекс<андра> Алекс<андровича> -- очень грустное и меня расстроившее -- возможно, что он останется в Перми еще на год2. Может быть, на Масляную я к ним поеду на несколько дней -- очень соскучился по Елизавете Петровне3. Я с большим интересом и удовольствием прочел то, что ты пишешь о Брюсове. Ты безусловно прав относительно повторений, что же касается перифраз и антитез -- то этот вопрос требует детального рассмотрения, что касается словоупотребления, то характерно для Брюсова и французов доминирующий прием метонимии, в особенности частный ее случай -- конкретное через абстрактное. Вот пример наугад:
   
   Чтоб в борьбе с сладострастной безмерностью
   Нарастающих яростных мук
   Я утешен был девственной верностью
   Этих строго безжалостных рук4.
   
   Это совсем не расплывчато и не нагромождено: это не непосредственное ощущение, не настроение, а рационально-логическое расчленение и построение. Не из лирического волнения рождаются стихи Брюсова, а из противоположения двух мыслей, из раскрытия какого-нибудь эффектного контраста, из логического задания, развитого диалектически. Возьми "Элегии" 1) любовь и призвание поэта (Женщинам). Это не лирика -- это идея -- и притом какое резонерство! "Да, я вас бросил... Что ж!", "Не одинаковой жаждой наши горели сердца". Ведь это рассуждение и дальше -- антитеза: "Вы, опаленные" -- "Я, прикоснувшись". "Шел к ужасу новых границ"5 (сравни "с'Оtait pendant l'horreur d'une profonde nuit")6. "Но не хочу я довериться раю", потому что "Жить мне и быть одному"7. No 2. Даже в момент сильного эротического волнения -- он делает все эффектные выводы из данного положения. Положение -- это только повод к умозаключениям. "Вся жизнь была в руках". "Когда же отдались мы жгучим тайнам страсти". "И мне представилось (sic!): сбылась судьба земного. Нет человечества! (Это в такой-то момент он думает о человечестве!) И я искал поспешно слова". В этом-то и трагизм, что он прежде всего литератор и всегда ищет слова, эффектного слова! Но дальше еще лучше -- вроде Фихте "Сливалось медленно с действительностью "я""!!8 Прочти No 6 (диалектическое развитие понятия любовь -- пытка), 5 -- (диалект<ическое> развитие понятия любовь -- таинство), 8 -- если любовь -- таинство -- храм, то ясно, что можно из этого вывести "И этот храм позором соучастий в моей душе навеки осквернен". Особенно прочувственно звучит здесь это великолепное "позором соучастий". А No 11? "Мы беспощадно одиноки на дне своей души-тюрьмы" -- это переложение в стихах Канта. "Он вечно здесь, над той же бездной, упасть в соседнюю -- нельзя"9. Я не вполне с тобой согласен, что у классиков слово точно покрывает собой обобщенное понятие предмета -- не более точно, чем у Брюсова. Сказать вместо того, "что я выйду за него замуж" -- "De ses chastes feux je serai le salaire". Или что она была нарумянена -- "MРme elle avoit encore cet Оclat empruntО, dont elle eut soin de peindre et d'orner son visage"10 -- не значит общим покрыть частное. Перифраза часто случайна, недостаточна и не построена по законам логики.
   Повторения часто встречаются у классиков с той же целью, что и у Брюсова, -- для усиления впечатления. Посмотри в "Horace" Corneille'я: "Que dОsormais le ciel, les enfers et la terre unissent leurs fureurs И nous faire la guerre; que les hommes, les dieux, les dОmons et le sort prОparent contre nous un gОnОral effort: je mets И faire pis, en l'Оtat oЭ nous sommes, le sort, et les dОmons, et les dieux, et les hommes"11. Или единоначатие: "Je ne lui pus montrer...", "Je ne m'aperНus par...", "Tout ce que je voyais...", "Tout ce qu'on me disait...", "Tout ce que je disais..." etc., etc... 12
   Относительно антитез, ты пишешь, что у Брюсова -- контраст, воспринимаемый эмоционально, чувственными впечатлениями, а не антитеза. Но разве не антитезы: царица -- и раб, ложе сладострастья и раб, прикованный как пес; эфиопки-рабыни и светлая царевна, любовь -- и яд, любовь -- и стихийное бедствие (а Везувий все извергается и извергается...), дева и седой старец; роскошный сад -- и безводная степь; двое влюбленных и решетка, горе -- и "моря ласковая даль". Или, наконец: "Но чем мука полней и суровее, тем восторженней песни пою"?13 Разве это контрасты чувственных восприятий, а не сопоставление противоречивых понятий. Правда, все эти антитезы относятся к композиции вообще, но я уверен, что можно было бы отыскать у Брюсова и антитезы в более узком смысле -- в пределах одной строфы. Например: "Меня, искавшего безумий, меня, просившего тревог... на тихий берег бросил Рок". "И зыби синяя безбрежность... смирила буйную мятежность и даровала мир и нежность" ("На Сайме")14. Ну, довольно об этом. Голова болит и иногда кажется, что я все пишу не то и совсем не убедительно. Но наш спор еще больше укрепляет меня в убеждении, что насущно необходимо написать поэтику классицизма и романтизма. Давай напишем с тобой -- ты вторую, а я первую (я понимаю, конечно, поэтику одной какой-нибудь школы романтизма, а не Новалиса и Виктора Hugo в одну кучу). Тогда у нас будет твердая почва под ногами, тогда можно будет радостно работать, зная цель и веря в смысл. Пока этого нет -- будет не наука, а метафизика и споры бесконечные. Я читал статью В. Иванова и считаю ее превосходной, только о Достоевском нужно писать больше и более подробно15. У Вячеслава -- Достоевский все-таки только мыслитель, а художника мало. Скоро приеду, поговорим -- а пока пожелай мне побольше сил, терпения и смирения, чтобы дотянуть эти безрадостно-унылые дни в Одессе. Мне иногда бывает очень тяжело на душе -- ну да это ничего. Психоз. Прощай, целую и люблю.

Твой Котя.

   Привет маме и папе.
   
   1 Певица Е.Д. Воронец-Монтвид исполняла партию Оксаны в опере П.И. Чайковского "Черевички", возобновленной в Одессе 19 декабря 1916 г. См.: Д.Ф. Городской театр. "Черевички" // Театр и кино (Одесса). 1916. No 52, 24 декабря. С. 6-8.
   
   2 А.А. Смирнов преподавал в Пермском университете только в 1916/17 учебном году. "Вспоминаю свой год в Перми и неспособность там работать", -- писал он Жирмунскому 25 ноября 1917 г. (ААН. Ф. 1001. Оп. 3. Ед. хр. 764).
   
   3 Е.П. Магденко.
   
   4 Заключительная строфа стихотворения В. Брюсова "Пытка" (1901) из его книги "Urbi et orbi" (раздел "Элегии"). См.: Брюсов В. Собр. соч.: В 7 т. Т. 1. М., 1973. С. 316.
   
   5 Фрагменты из стихотворения Брюсова "Женщинам" (1902), открывающего тот же раздел (Там же. С. 309).
   
   6 Строка из трагедии Жана Расина "Аталия" ("Athalie", 1690; acte II, scПne V, 490); в переводе под ред. Е. Якобсон: "То было в страшный час глубокой тьмы ночной".
   
   7 Цитаты из стихотворения Брюсова "Женщинам" (Брюсов В. Собр. соч.: В 7 т. Т. 1. С. 310).
   
   8 Фрагменты из стихотворения Брюсова "Свидание" (1901), 2-го в разделе "Элегии" (Там же. С. 310-311).
   
   9 Цитаты из стихотворений Брюсова "Таинства ночей" (1902) и "Одиночество" (1903) -- 10-го и 11-го в разделе "Элегии" (Там же. С. 318-319).
   
   10 Строки из "Аталии" (acte II, scПne V, 494-495); в переводе под ред. Е. Якобсон: "Черты ее лица являли, как тогда, // Заемную красу, что придают румяны".
   
   11 6 строк из трагедии Пьера Корнеля "Гораций" ("Horace", 1639; acte II, scПne III), слова Куриация; в переводе Н. Рыковой:
   
   Пускай же небеса, земля и силы ада
   На нас обрушатся отныне без пощады,
   Пусть люди, божества, и рок, и самый ад
   Неотвратимым нас ударом поразят.
   Пускай мы в эти дни добычей легкой будем
   И року, и богам, и демонам, и людям <...>
   
   12 Начальные словосочетания 5 строк из "Горация" (acte I, scПne II), слова Камиллы; их текст:
   Je ne m'aperНus par que je parlais И lui;
   Je ne lui pus montrer de mОpris ni de glace:
   Tout ce que je voyais me semblait Curiace;
   Tout ce qu'on me disait me parlait de ses feux;
   Tout ce que je disais l'assurait de mes voeux.
   
   13 Неточная цитата из стихотворения "Пытка" (Брюсов В. Собр. соч.: В 7 т. Т. 1. С. 315).
   
   14 Фрагменты (с неточностями) стихотворения "Меня, искавшего безумий..." (1905), открывающего раздел "На Сайме" в книге "Stephanos" (Там же. С. 378).
   
   15 Вероятно, подразумевается статья "Достоевский и роман-трагедия", входящая в книгу Вячеслава Иванова "Борозды и Межи. Опыты эстетические и критические" (М., 1916. С. 3-60).

25

   [Одесса. 3 июня 1917 г.]
   Одесса. 3 июня.

Дорогой мой Витя!

   Я только что получил Твое письмо и, признаться, давно не испытывал такого возмущения и негодования, как теперь. Я считаю поступок Гвоздева бесчестным и не представляю себе, как все мы сможем в дальнейшем поддерживать отношения с подобным человеком1. Твое письмо сильно меня взволновало, и я не нахожу слов, чтобы выразить Тебе свое сочувствие и симпатию. Считаю, что Ты поступил совершенно правильно, вызвав его на объяснения и этим покончив раз навсегда с неизвестностью и неуверенностью по отношению к нему. Действительно, очень жаль, что Ты не порвал с ним резко -- в подобных случаях не следует бояться крайностей -- в особенности когда Тебе вполне цинично заявляют, что в будущем намереваются продолжать ту же недостойную тактику. Хотя, конечно, я вполне Тебя понимаю; целый ряд обстоятельств заставляет остановиться на компромиссе. Не знаю, как поступлю я, во всяком случае не собираюсь кривить душой (я уже достаточно из-за него это делал) и скрывать от него своих истинных чувств. Какая удручающе-грязная история! И как печально, что он член нашей романо-германской семьи! Ты помнишь, Витя, мы с Тобой несколько раз говорили о его отношении к Тебе. Ты жаловался мне на него и высказывал предположение, что он систематически Тебе вредит в Северных Записках. Ты предполагал, что делает он это без личных и грубо-эгоистических целей, что это полемика на почве научных воззрений, а не что иное. Если я правильно припоминаю, я советовал Тебе не доверять ему и убеждал Тебя, что он лично Тебя не любит и сознательно Тебе вредит. Когда Ты требовал у меня доказательств -- я отмалчивался и ссылался на впечатление. Я кривил душой, т<ак> к<ак> был связан. Неприязнь Гвоздева к Тебе для меня давно была ясна. Я долго не разбирался в ее мотивах; Гвоздев с большой ловкостью прикрывался своими научными убеждениями, как теперь он прикрывается политикой. А я, желая верить в лучшее и не имея оснований подозревать его в подлости -- все его возмутительные выпады, ехидные замечания и шуточки на Твой счет относил все к той же полемике. К тому же он знал, до каких пределов можно было доходить со мной -- Твоим другом. Дело ограничивалось иронией, уколами, противным тоном и т.д. Никогда он открыто не высказывался, и когда я ему начинал возражать -- он тотчас же все брал назад: ведь все это шутки, смешно не понимать шуток и т.д. А к его ехидно-недоброжелательному тону, его вечному глумлению над добрыми друзьями я давно привык, считал отличительной чертой его характера и старался, чтобы как-нибудь с ним ладить, не замечать его. Помнится, я часто Тебе жаловался на дурное отношение ко мне, и Ты сам говорил, что это просто манера, что по существу он меня очень любит и ценит. Тем не менее манера всегда меня огорчала и оскорбляла. Поэтому и по отношению к Тебе я все приписывал манере, не желая думать о нем хуже, чем он этого заслуживал. Наконец, один факт открыл мне глаза, и я рад, что он сам упомянул об этом и тем самым дал мне право, наконец, рассказать Тебе о нем. Величайший цинизм Гвоздева в разговоре с Тобой -- это ссылка на заседание в Сев<ерных> Записках, на котором присутствовали Смирнов и я. Как ему не стыдно было говорить об этом с Тобой -- ведь он должен был знать, что ни я, ни Ал<ександр> Ал<ександрович> с нашей стороны не будем молчать, и Ты узнаешь правду! Дело было так. Меня и Ал<ександра> Ал<ександро>вича приглашают на заседание в редакцию. Мы отправляемся -- и находим там, кроме Чацкиной и Сакера2, Гвоздева и Левинсона. Нас удивляет Твое отсутствие, но мы, конечно, не считаем себя вправе предписывать редакции то или другое поведение. Начинает говорить Софья Исаковна -- о планах реорганизации журнала на манер Mercure de France3, но быстро передает слово Гвоздеву "как инициатору сегодняшнего заседания". Гвоздев, путаясь и волнуясь, заявляет, что он считает необходимой борьбу с "мистической критикой", основание чисто литературной, эстетической критики. Я начинаю понимать, что скрывается под этими словами и чем вызвано Твое отсутствие. Мы перешептываемся с Ал<ександром> Ал<ександровичем>, и тот просит Гвоздева сказать, что он понимает под "мистической" критикой и какие предлагает способы борьбы. Гвоздев, смущенный, называет статью о двух душах4, называет Мережковского и Тебя и предлагает писать полемические статьи, опровержения и т.д. Тогда и я и Смирнов резко отказываемся от такой программы, считая ее недопустимой по отношению к товарищу. Гвоздев быстро меняет фронт и говорит, что он лично против Тебя ничего не имеет, но Твое направление считает вредным и т.д. Вообще он начинает нести полную ерунду, в то время как Ал<ександр> Ал<ександрович> логически припирает его к стене. Вмешивается Чацкина и говорит, что, конечно, она и не предлагала борьбы с Тобой -- а просто хотела просить нас написать ряд статей по Возрождению и XVIII веку, т<ак> к<ак> о романтизме уже слишком много пишут и говорят. Тебя она не позвала только потому, что Ты уже согласился написать ряд статей об англичанах5, а ей хотелось узнать, что бы хотелось нам написать. Уходя, мы с Ал<ександром> Ал<ександровичем> вполне оценили подлость попытки Гвоздева и вынесли убеждение, что она блестяще провалилась. Гвоздев взял с нас обещание не говорить об этом собрании никому, т<ак> к<ак> оно было очень интимно, мы с Ал<ександром> Ал<ександровичем> решили предать забвению эту его гадость, чтобы не расшатывать ваших и без того непрочных отношений. Тем не менее я в разговоре с Тобой счел нужным предостеречь Тебя относительно Гвоздева, не объясняя, на чем я основываюсь. Вот Тебе полная картина этого печального вечера, который мучил мою совесть и как бы делал сообщником козней Гвоздева. Я счастлив, что наконец сказал Тебе об этом. Не думай, дорогой мой Витя, что Ты ссоришь меня с Гвоздевым, -- за наше долгое знакомство у меня накопилось слишком много возмутительных фактов -- и один лишний ничего не изменит. За последнее время -- я совсем от него отошел, теперь я уже не мальчик и желаю если не уважения к себе, то по крайней мере допустимого тона. Моя мягкость и все те причины, которые помешали Тебе порвать с ним, до сих пор мешали и мне поступить энергично. Но теперь я к нему не просто равнодушен -- я не могу о нем думать без раздражения и брезгливости. Его последнее travesti -- социалист и демократ омерзительнее всего прежнего -- положительно такому человеку противно подать руку! Ну довольно об этом -- я порчу только себе кровь. Давай лучше условимся не идти на его уловки и нашептывания и жить дружно, дружнее чем прежде. Я надеюсь, что Ты веришь, что я Тебя искренне люблю и ценю; в Тебе у меня никогда не было никаких сомнений. Я могу только бесконечно быть Тебе благодарным за прекрасное дружески-теплое и внимательное отношение. Я верю, что мы с Тобой навсегда останемся друзьями -- и если и будем спорить, то только о стихах Брюсова или Ахматовой. Вот это убеждение мне дорого и радостно, а на Гвоздева я давно махнул рукой. Моим настоящим другом он никогда не был, никогда не интересовался и не уважал меня как человека, всегда обескураживал меня во всех моих начинаниях и держался за меня, пока я ему был нужен. Что же касается Александра Александровича, то он тоже прекрасно знает истинное лицо Гвоздева, и все его симпатии, конечно, на Твоей стороне. Ты не думай, что Гвоздеву удастся вас поссорить -- для этого мало одного лицемерия и искажения фактов. Поведение Ал<ександра> Ал<ександров>ича на том знаменитом заседании и впоследствии -- лучшее доказательство его отношения к Тебе6. А теперь, в заключение, желаю Тебе забыть об этой грязи -- поверь, что Тебя она не пачкает, а только увеличивает мое уважение и любовь к Тебе.
   Теперь о делах. Я с величайшей радостью изъявляю свое желание участвовать в новом издательстве7. Это было бы, право, чудесно! Если технически это дело наладится -- материал мы без труда распределим. Я мог бы написать и об Ахматовой, и о Кузмине, и об Анненском, м<ожет> б<ыть>, и о Блоке. Вообще напиши подробнее, как обстоит дело, какие статьи в ближайшее время желательны, что будешь писать Ты, и тогда я окончательно выберу тему. Жаль только, что здесь под рукой у меня нет ни одного поэта, ну да в случае надобности всегда можно выписать из Петербурга. Как я рад, что скоро выйдет Стая!8 Витя, милый, пожалуйста, приобрети один экземпляр для меня, и если будешь у Анны Андреевны, попроси его надписать и привези в Крым.
   Напиши подробнее о своей работе, о своих планах и мыслях -- я так давно с Тобой не беседовал и здесь в моем унылом уединении совсем abruti* и engourdi** -- сижу целый день дома, никого не вижу, кроме изредка Mary Gurfinkel9 (наша свадьба расстраивается, кажется, по вине жениха); читаю много и с большим увлечением; достал ряд книг по комедии -- между прочим редкое издание Cailhava -- De l'art de la ComОdie10. Все придумываю форму своих практических занятий -- вижу, что это не так легко. Вчера написал Ал<ександру> Ал<ександровичу> о том, что приеду в Алушту не раньше начала июля. Признаюсь Тебе по секрету, что в этом году меня не очень влечет в Крым. Я как-то устал, нервен, тревожен, нуждаюсь в отдыхе и одиночестве, а там опять светская жизнь -- с многоликой компанией, сложные отношения, запутанные комбинации -- Аля, Переплетник, Гвоздевы, Радловы11, моя кузина с семьей; все это очень хорошо зимой, а летом утомительно. К тому же мой брат уехал в Петербург (он живет в моей комнате на Васильевском) -- и мне очень трудно оставить маму. Все-таки в июле я туда двинусь -- и мы проведем с Тобой хороший месяц, не правда ли? Пиши, голубчик, почаще. Не забывай любящего и преданного Тебе К. Мочульского.
   
   1 Неприязненные отношения с А.А. Гвоздевым сложились у Жирмунского еще до того инцидента, о котором он информировал Мочульского в неизвестном нам письме; эти отношения были дополнительно окрашены полемикой в печати: положения статьи Гвоздева "Общественная сатира Карло Гоцци" (Северные Записки. 1915. Октябрь. С. 124-151) Жирмунский оспаривал в статье "Карло Гоцци -- политик или художник?" (Любовь к трем апельсинам. 1916. Кн. 2/3. С. 119-131). Тем не менее, Жирмунский рекомендовал Гвоздева Ф.Д. Батюшкову, редактору коллективного труда "История западной литературы", как возможного автора статьи о драматургии немецких романтиков; Гвоздев писал Жирмунскому в этой связи из Мюнхена (10/23 мая 1914 г.): "...каково было мое удивление, когда я узнал, что Вы не только не обижаетесь на меня (ведь, по правде, я этого заслужил); но и предлагаете еще меня в "сотрудники". Много раз Вам благодарен и постараюсь, чтобы Вы не особенно пострадали за Вашу рекомендацию" (ААН. Ф. 1001. Оп. 3. Ед. хр. 300).
   
   2 Софья Исааковна Чацкина (?-1931) -- издательница петербургского журнала "Северные Записки" (1913-1917). Яков Львович Сакер -- редактор того же журнала.
   
   3 "Меркюр де Франс" -- французский ежемесячный литературный журнал, выходивший с 1890 г. (с 1905 г. -- два раза в месяц); в первое десятилетие своей деятельности был тесно связан с символизмом.
   
   4 Имеется в виду статья М. Горького "Две души", опубликованная в декабрьском номере журнала "Летопись" за 1915 г.
   
   5 Английская проблематика нашла отражение в опубликованных в "Северных Записках" статье Жирмунского "Английская народная баллада" (1916. Октябрь. С. 91-99) и его рецензии на книгу И.А. Аксенова "Елисаветинцы", вып. 1 (1917. Январь. С. 270-272).
   
   
   6 Об "инциденте с Гвоздевым" А.А. Смирнов писал Жирмунскому 3 июня 1917 г.: "...тактика Гвоздева мне давно и хорошо известна. <...> На редакц<ионном> заседании в "Сев<ерных> Зап<исках>" я, с помощью Коти, прямо сорвал всю его затею. Замечательно, что после 2-3 реплик Левинсон (!) должен был открыто присоединиться ко мне! -- и Гвоздева пытался поддерживать лишь Сакер... <...> Поведение Гвоздева -- сплошная некорректность, нечестность и трусость" (Собрание семьи Жирмунских).
   
   7 Неосуществленный проект. Ср. письмо Н.В. Недоброво к Жирмунскому от 6 июля 1917 г. -- отклик на приглашение участвовать в задуманном журнале (Тименчик Р.Д. Из поздней переписки Н.В. Недоброво // Шестые Тыняновские чтения. Тезисы докладов и материалы для обсуждения. Рига; М., 1992. С. 150-152), а также дневниковую запись Б.М. Эйхенбаума от 26 августа 1917 г. (De Visu. 1993. No 1 (2). С. 12).
   
   8 Книга стихов А. Ахматовой "Белая стая" (Пг.: "Гиперборей", 1917) вышла в свет в начале августа 1917 г. (см.: Платонова-Лозинская И. Летом семнадцатого года... О дружбе А. Ахматовой и М. Лозинского // Литературное обозрение. 1989. No 5. С. 66). Жирмунский опубликовал рецензию на это издание (Наш век. 1918. No 21, 30 января. С. 5).
   
   9 Мария Лазаревна Гурфинкель (в замужестве Тронская (Троцкая); 1891-1987) -- впоследствии историк немецкой литературы, профессор Ленинградского университета; была связана с семьей Жирмунских многолетней дружбой. Общение ее с Мочульским в Одессе 1910-х гг. нашло отражение в издании: Метхильд Лихновски. Бог молится. Перевод с немецкого М. Гурфинкель. С предисловием К. Мочульского. Одесса: "Омфалос", 1919.
   
   10 Имеется в виду издание: Cailhava d'Estandoux Jean-Francois. L'art de la comОdie, ou DОtail raisonnО des diverses parties de la comОdie et de ses diffОrents genres, suivi d'un traitО de l'imitation. 4 vol., 1792. Автор (1731-1813) -- французский актер и драматург.
   
   11 А.Я. Трусевич. Переплетник -- неустановленное лицо. Сергей Эрнестович Радлов (1892-1958) -- театральный режиссер и критик, переводчик, поэт; окончил в 1916 г. классическое отделение историко-филологического факультета Петроградского университета. Его жена -- поэтесса и переводчица Анна Дмитриевна Радлова (урожд. Дармолатова; 1891-1949).

26

   [Одесса. 10 июля 1917 г.]

Дорогой мой Витя!

   Последние известия из Петрограда привели меня в ужасное состояние1. Я в мучительной, тяжелой тревоге. Единственно меня успокаивает мысль, что во время последних событий Ты был в Шувалове и не подвергался опасности. Я совершенно расстроил свои нервы и живу в каком-то истерическом состоянии. Меня беспокоит и брат, о котором ничего пока не известно, и все мои петербургские друзья. Пожалей меня, мой дорогой, и напиши поскорей о себе! Как ужасно находиться так далеко от города, с которым связан всей душой, всеми мыслями! Мне хотелось бы знать, что Ты обо всем этом думаешь? Здесь мы ничего определенно не знаем -- доходят какие-то разноречивые и явно преувеличенные слухи -- и все рисуется в самом кошмарном виде. Неужели это агония? Если да, то хоть бы поскорей все кончилось. Можно сойти с ума от тревоги и страдания. В Крым я, вероятно, совсем не поеду. Собирался числа 18 июля и мечтал провести с Тобой месяц, чтобы отдохнуть и забыться от окружающего мрака. Но теперь я совсем расклеился и нет настроения что-либо затевать2. Стремлюсь лишь поскорей вернуться в Петроград -- и совсем не знаю, когда и как это случится. Наша старушка, по всем признакам, квартиры еще не нашла, а, возможно, и не найдет, и, быть может, мне придется снова устроиться у Смирновых, тем более, что Елизавета Петровна так больна, что вряд ли вернется на зиму в Петроград3. От Ал<ександра> Ал<ександровича> давно никаких писем -- вероятно, он предполагает, что я уже выехал. Итак, вполне возможно, что по приезде в Петроград мне снова придется искать комнату, а теперь это жуткая трагедия. Ну, да все-таки я надеюсь как-нибудь и где-нибудь устроиться, лишь бы только приехать, а я даже в этом не уверен. Вообще ни во что теперь не верю, так удручен и измучен...
   А между тем так недавно еще ликовал по случаю нашего наступления и верил, что все снова образуется. У меня был прилив веры, энергии. Я задумал исследование поэмы "Мцыри" и с упоением работал над синтаксисом и стилем Лермонтова. Работа меня очень увлекла -- я дошел до кое-каких, по моему мнению, любопытных выводов. Вышла большая статья (больше листа)4. Теперь опять все рухнуло -- и все валится у меня из рук -- буду с мучительным нетерпением ждать письма от Тебя -- напиши, все что видел и думаешь. Едешь ли в Крым? Вообще все, все. Я совсем сейчас невменяем и поэтому прости за нелепый тон письма.
   Целую Тебя и поддерживаю себя мыслью о нашей дружбе.

Твой Котя.

   Одесса. Пироговская 3. Июля 10-го.
   
   1 Имеются в виду вооруженные выступления против Временного правительства 3-5 июля, подавленные правительственными войсками.
   
   2 Поездка Мочульского в Крым (в Алушту) в июле 1917 г., однако, состоялась. 9 июня 1917 г. А.А. Смирнов писал Жирмунскому из Алушты: "Жду (и "ждем") с нетерпением Вашего приезда <...> Котя, увы, приедет только в начале июля" (Собрание семьи Жирмунских).
   
   3 В письме к М.А. Волошину от 4 декабря 1918 г. А.А. Смирнов сообщал, что его жена, Е.П. Магденко, "уже около 2 лет тяжело больна чем-то вроде суставного ревматизма и находится почти без движения" (Заборов П.Р. М.А. Волошин и А.А. Смирнов // Труды Отдела древнерусской литературы. Т. 50. СПб., 1996. С. 651). 25 ноября 1917 г. Смирнов, откликаясь на предложение Жирмунского перейти в Саратовский университет, признавался: "Скажу откровенно: единственное, что могло бы меня побудить расстаться с Петерб<ургом>, это -- выбор места, где было бы хорошо жить для здоровья Ел<изаветы> Петровны" (ААН. Ф. 1001. Оп. 3. Ед. хр. 764).
   
   4 Эта работа Мочульского, вероятно, не была опубликована, текст ее нам неизвестен. С докладом "Опыт формального анализа поэмы Лермонтова "Мцыри"" Мочульский выступил в Пушкинском кружке С.А. Венгерова при историко-филологическом факультете Петроградского университета. Ср. замечание о Мочульском в письме Б.М. Эйхенбаума к Жирмунскому от 24 ноября 1917 г.: "Я был у него недавно. Он читал мне работу о "Мцыри" -- очень интересно!" (Тыняновский сборник. Третьи Тыняновские чтения. С. 295).

27

   [Петроград. 16 октября 1917 г.]
   16 окт. 1917 г.

Дорогой мой Витя!

   Я очень перед Тобой виноват: получил Твое письмо в Крыму -- и так как это было около двадцатого сентября, я не решился ответить Тебе в Петербург1. Если б Ты знал, в каком смятении и волнении я пребывал последние дни в Алуште -- Ты бы простил мне мое молчание. Чем ближе подходил я к необходимости повернуть свою судьбу собственными руками в ту или другую сторону, тем больше я испытывал мучительное чувство неуверенности и раздвоенности, которое выросло до пределов какой-то неврастенической тревоги. Отец писал из Одессы, что мне предлагают там платный курс и лектуру итальянского языка, Алекс<андр> Алекс<андрович> звал с собой в Питер -- и я метался fra el si ed il no* , как загнанный заяц. Еще накануне отъезда я не знал, еду ли я с Ал<ександром> Ал<ександровичем> и Костычевым2 в Симферополь или же отправляюсь в Ялту, чтобы оттуда на транспорте доставиться в Одессу. Меня безумно влекло в мой любимый Петербург, но ужасала перспектива голодной и необеспеченной жизни, да к тому же еще по всем вероятиям праздной. Голодная праздность -- что может быть отвратительней. Я так и не решил вопроса об отъезде: он решился сам собой; у меня оказалось место в экипаже: я машинально сел -- и этим единственным жестом предрешил все дальнейшее. Грустно было расставаться со светлым, по-осеннему сверкающим Крымом, жаль было покидать свою голубятню, где я с таким увлечением читал Плавта3: особенно тяжело было оторваться от бедной Елизаветы Петровны... Анна Михайловна чинно поцеловала меня в щеку, Паллада проспала наш отъезд и потом неслась с Орестом за экипажем, подобно менаде; Эльза чуть не задушила меня в своих экзотических объятиях4. Я был одет в черное -- символ траура по лету и начала новой трудной жизни. Я останавливаюсь на этих мелочах не для того, чтобы выявить свой акмеизм, а потому что я становлюсь старым и меня тешат воспоминания. Доехали мы до Петрограда частью в отдельном купе первого класса, в котором Костычев и Саша резались 24 часа непрерывно в шахматы5, частью в коридоре на чемоданах. Были минуты полные жути -- но я созерцал не внешние события, а лишь их отражение в хрустальной душе Сергея Павловича -- и испытывал длительное удовольствие. Наконец, 4 октября, прибыли в СПБ. В то время как извозчик равнодушно влачил нас домой -- моя душа переполнялась и расплескивалась от восторга и счастья. Тонкий яд della cittИ dolente** -- пусть недоброжелатели называют ее Гинденградом, Хамбургом, Проплеванском, тонкий яд Петербурга разлился по моим жилам, и я с вожделением смотрел на вывески, тумбы, с чувственным упоением подпрыгивал на ухабах. Наша новая квартира еще больше меня очаровала. Как жаль, что Ты не можешь посидеть в большом кресле у моего окна, имеющего такую форму , из которого открывается вид на крепость, Неву, парк и т.д. Правда, у нас было несколько неудач: багаж пришел через неделю, причем из сундука Ал<ександра> Ал<ександровича> выкрали новый костюм и вино; монтер до сих пор продолжает ковырять стены, прислуги все еще нет -- но разве эти мелочи заметны там, где столько прекрасного и радостного. Приехав, я узнал, что занятия всюду возобновляются, и остался здесь на всю зиму: на Демидовских курсах вот уже вторую неделю читаю, у Лесгафта6 мне предложили прочесть эпизодический курс: я взял тему -- политические салоны Парижа накануне Революции. Пришлось окоганиться, т<ак> к<ак> требовали курс с общественным значением7. Не знаю еще, состоится ли он. Лозинский уговорил меня взять час в неделю на курсах Бобрищевой, где я на французском языке буду вести практические занятия по Мольеру; на днях начну читать у Раева (2 ч<аса>), заменяя Марию Исидоровну8. Кроме того, у меня будет 2 частные урока по итальянскому языку -- с твоей поклонницей Залшупиной и с женой Яши Блоха9. Таким образом, в материальном смысле я вполне благополучен и даже имел возможность отвергнуть предложение Михаила Леонидовича поступить на службу в Публичную Библиотеку 10. Человеку свободной профессии непристойно превращаться в чиновника. Скоро уже две недели, как я здесь -- и до сих пор все еще кажется мне сном -- калейдоскоп лиц, встреч, дел, развлечений; у меня не было минутки времени для себя -- я не установил еще линии своей жизни -- а просто уношусь бурным течением. Условия экономические и политические представляются мне какими-то призраками, которых никто не видел и все боятся. Ни о каком голоде не может быть и речи -- в Петербурге все есть и в большем количестве, чем, напр<имер>, весной. Правда, все дорого -- но с этим нужно примириться. Лучший способ такой: посвятить один какой-нибудь досужий день переживаниям и восприятию дороговизны: метаться по комнате, рвать на себе волосы и одежды, плескать руками, исступленно кричать: масло 7 р.!! костюм 600 р.!!! мясо 4 р.!!!, потом тихо поплакать у печки и провести бессонную ночь; после этого орган восприятия ценностей притупляется -- и никакая покупка не воспринимается как трагическая катастрофа* . Мария Исидоровна уехала 13-го 11; до этого дня я бЧльшую часть времени проводил у нее и старался вселить в ее измученную душу бодрость. Она уехала в очень тяжелом состоянии -- физически и морально больная. В день отъезда я был у нее, и мы с большой нежностью и печалью с ней расстались. Было условлено, что перед самым отъездом на вокзал она мне позвонит. Я никогда не забуду этого отчаянного, взволнованного голоса по телефону: Котик, я уезжаю, прощайте, -- я хотел сказать что-то, но ее голос оборвался, мне показалось, что она разрыдалась, и трубка была повешена. Бедная Мария Исидоровна, как бесконечно мне ее жаль и как ее мне недостает. Что же рассказать Тебе, мой родной? Я видел столько лиц, слышал столько речей, что не придумаю, как все это передать Тебе. На следующий день по приезде мы с Сашей были у Наташи; присутствовали Оля Афанасьева, Коля Радлов и Гальперн12 -- два последние chevaliers Наташи -- постоянно, особенно Коля, у нее бывают, и я уверяю Наташу, что к ней перешло все наследство Саломочки13. Как lОgataire universel** она держит себя с изящным достоинством и с каждым днем раскрывается. От Наташи, робкой и неуверенной в своем charm'е девочки, почти ничего не осталось; она кокетлива, оживленна, остроумна; спокойно принимает adoration des mages*** и очень мало заботится о глубоких душевных переживаниях Гвоздева. Сей последний приобрел солидно-надменный вид томского профессора14 и стал еще более негоден к дружескому общению. В распоряжении Наташи мотор и место в царской ложе императорских театров (Гальперн). Гвоздев произносит панические речи, заканчивающиеся катоновским "Полагаю, что следует немедленно эвакуироваться", но Наташа смотрит более оптимистически на дальнейшие судьбы России и остается в Петрограде до января. Недавно было блестящее заседание Пушкинского кружка -- читал А. Белый о поэтическом жесте15 (приблизительно то же, что и в Скифах)16. Знакомых было невероятное количество -- и только тут я окончательно убедился, что все идет совсем нормально и русская культура по-прежнему существует. Свидание с Мейерхольдом, увлеченным созданием нового театра, и Волынским, взволнованным подъемом Карсавиной17, утвердили меня в этом убеждении. Если бы Ты был здесь -- было бы все совсем по-старому -- old merry time*. Но увы!
   Много всяких крупных и мелких событий -- всего не напишешь -- надеюсь вскоре написать опять и быть Твоим летописцем. А Ты не забывай меня, дорогой мой профессор, будь бодрым и радостным и верь в Дух!

Люб<ящий> Тебя Твой Котя.

   
   1 Жирмунский выехал из Крыма в Петроград, видимо, в конце августа -- начале сентября, из Петрограда отправился в Саратов, где осенью 1917 г. был избран профессором и заведующим кафедрой романо-германской филологии на историко-филологическом факультете Саратовского университета.
   
   2 Сергей Павлович Костычев (1887-1931) -- микробиолог; впоследствии академик.
   
   3 Чтение Плавта в алуштинском "профессорском уголке", вероятно, было стимулировано С.Э. Радловым, изучавшим и переводившим его комедии (см.: Близнецы (Menaechmi). Комедия Тита Макка Плавта в переводе Сергея Радлова // Любовь к трем апельсинам. 1915. No 4/7. С. 17-116).
   
   4 Анна Михайловна Зельманова (1891-1952) -- художница, в первом браке -- жена В.А. Чудовского, во втором -- жена полковника Б. Белокопытова (см. о ней: "Кофейня..." С. 17, 30). Паллада (Палладия) Олимпиевна Богданова-Бельская (урожд. Старынкевич; в замужестве также Пэдди-Кабецкая, Дерюжинская, Гросс; 1885-1968) -- автор сборника стихов "Амулеты" (Пг., 1915), хозяйка литературного салона; была широко известна в кругу петербургских литераторов (см.: Парнис А.Е., Тименчик Р.Д. Программы "Бродячей собаки" // Памятники культуры. Новые открытия. Ежегодник 1983. Л., 1985. С. 253). Эльза -- см. примеч. 4 к п. 8.
   
   5 А.А. Смирнов был шахматистом и теоретиком шахматной игры.
   
   6 Педагогические курсы иностранных языков при Демидовской женской гимназии (Мочульский преподавал там французский язык) и Высшие курсы П.Ф. Лесгафта.
   
   7 Подразумевается: уподобиться П.С. Когану. Петр Семенович Коган (1872-1932) -- историк литературы, критик; в 1911-1918 гг. -- приват-доцент Петербургского университета по кафедре романо-германской филологии. Его публичные лекции пользовались широкой популярностью.
   
   8 Женские частные педагогические курсы новых языков С.М. Бобрищевой-Пушкиной и Высшие историко-литературные курсы Н.П. Раева (М.И. Ливеровская преподавала там зарубежную литературу).
   
   9 Надежда Александровна Залшупина -- жена художника-графика С.А. Залшупина. Елена Исааковна Блох -- жена Якова Ноевича Блоха (1892-1968), переводчика, секретаря правления издательства "Petropolis".
   
   10 М.Л. Лозинский работал в Публичной библиотеке с марта 1914 г. (с января 1915 г. -- в Отделении изящных искусств и технологии). См. статью М.Д. Эльзона в кн.: Сотрудники Российской национальной библиотеки -- деятели науки и культуры. Биографический словарь. Т. I. Императорская Публичная библиотека. 1795-1917. СПб., 1995. С. 327-329.
   
   11 М.И. Ливеровская уехала в Самару в числе педагогов Петроградского университета, получивших в сентябре 1917 г. предложение от Самарского земства организовать историко-филологический факультет в Педагогическом институте; Ливеровская стала на этом факультете в Самаре доцентом по кафедре романо-германской филологии и новых языков (см.: Белодубровский Е.Б. М.И. Ливеровская // Дантовские чтения. 1976. М., 1976. С. 126).
   
   12 Н.В. Гвоздева; Николай Эрнестович Радлов (1889-1942) -- брат С.Э. Радлова; художник, критик. Александр Яковлевич Гальперн (1879-1956) -- адвокат, специалист по международному праву; в Петербурге работал для британского посольства; после революции эмигрировал, занимался адвокатской практикой в Лондоне.
   
   13 Саломея Николаевна (Ивановна) Андроникова (в первом браке Андреева, во втором -- Гальперн; 1888-1982). В мемуарном очерке "Александр и Саломея Гальперны" сэр Исайя Берлин пишет о ней: "Саломея Николаевна Андроникова была дочерью грузинского князя древнего рода -- красивой, чрезвычайно умной, остроумной и очаровательной женщиной высокой культуры, с исключительным обаянием и эстетическим вкусом, особенно в области литературы. Приехав в Петербург, она в последние годы перед первой мировой войной стала сердцем и душой группы друзей -- писателей, музыкантов, художников, -- среди них были поэт Гумилев, его жена, поэтесса Анна Ахматова, композитор Игорь Стравинский и его жена Вера, урожденная Боссе <...>. Больше всего она стала такой душой и сердцем для Осипа Мандельштама, который влюбился в нее и посвятил ей замечательное лирическое стихотворение, назвав его, по ассоциации с ее именем, "Соломинка"" (Евреи в культуре русского зарубежья. Сб. статей, публикаций, мемуаров и эссе. Вып. 1. 1919-1939 гг. Сост. Михаил Пархомовский. Иерусалим, 1992. С. 231. Перевод М. Пархомовского). В 1919 г. эмигрировала из Тифлиса, жила в Париже, с 1937 г. -- в Лондоне. См. о ней: "Кофейня..." С. 10-15, 26-28; Цветаева М. Собр. соч.: В 7 т. Т. 7. Письма. М., 1995. С. 161-162 (комментарии Л. Мнухина); Ахматова А. Поэма без героя. М., 1989. С. 94-95 (фрагмент из "Воспоминаний" Тэффи); Мандельштам О. Полн. собр. стихотворений. СПб., 1995. С. 546 (примечания А.Г. Меца). Незадолго до кончины Жирмунский получил известия о Саломее из письма В.Ф. Шухаевой от 11 июня 1970 г.: "Последние сведения о Саломее я имела в апреле. Сестра ее, Машенька, ездила к ней, пробыла там три месяца и вернулась в апреле. Поездка была очень неудачной, потому что Саломея болела все эти три месяца, и даже лежала в больнице. У нее был тяжелый грипп, от которого она очень медленно поправляется. <...> Я очень надеюсь, что все обойдется. Саломея ведь очень крепкая. Еще осенью Слава Рихтер был у нее и написал мне: "Саломея была в форме и в туалете, и все еще львица!!" -- а ведь ей исполнится в октябре 82" (ААН. Ф. 1001. Оп. 3. Ед. хр. 953).
   
   14 См. примеч. 3 к п. 2.
   
   15 Доклад Андрея Белого "О ритмическом жесте" состоялся в Пушкинском кружке на историко-филологическом факультете Петроградского университета 14 октября 1917 г. (см.: Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1979 год. Л., 1981. С. 54). Б.М. Эйхенбаум изложил в общих чертах содержание доклада в письме к Жирмунскому от 25 октября 1917 г., добавив: "Я был очень взволнован -- он минутами кажется прямо гениальным. Но метод его кажется мне ложным. И его стремление найти определенную "знаменательность" в ритме и в звуках никуда не ведет" (Тыняновский сборник. Третьи Тыняновские чтения. С. 293). О выступлении Белого написал Жирмунскому и А.А. Смирнов (24 октября 1917 г.): "В Пушк<инском> кружке был чудесный доклад А. Белого "О ритмическом жесте". Само конкретное построение, предложенное им для объективного определения ритмического богатства, по-моему, совершенно иллюзорно, но ему предшествовали превосходные предпосылки <...> между прочим о тождестве формы и содержания, кот., однако, он понимает несколько иначе, чем мне хотелось бы" (Там же. С. 327. Примечания Н.А. Жирмунской и Е.А. Тоддеса. (Текст исправлен по автографу.) Там же приводится восторженная оценка доклада Белого, данная 15 октября 1917 г. Ю.Г. Оксманом в письме к жене).
   
   16 Подразумевается статья Андрея Белого "Жезл Аарона (О слове в поэзии)", опубликованная в 1-м сборнике "Скифы" (<Пг.>, 1917. С. 155-212).
   
   17 Аким Львович Волынский (наст. имя Хаим Лейбович Флексер, 1861-1926) -- историк и теоретик искусства, литературный и балетный критик. Об отношении его к Тамаре Платоновне Карсавиной (1885-1978), балерине Мариинского театра в 1902-1918 гг., см. в комментариях В. Гаевского в кн.: Волынский А.Л. Книга ликований. Азбука классического танца. М., 1992. С. 288.

28

   [Петроград. 25 ноября 1917 г.]
   25 ноября.

Милый мой Витя!

   Ты не сердишься на меня за долгое молчание -- на душе было очень пусто и уныло и никак не мог собраться написать. Моя реакция на события1 -- полнейшая апатия, какая-то чудовищная душевная прострация. Писать об этом не стоило, т<ак> к<ак> такие построения не имеют ни художественного, ни общественного значения. Недавно Ал<ександр> Ал<ександрович> прочел мне Твое письмо -- и я очень обрадовался, что Ты не изменил своего решения приехать -- и следовательно мы увидимся. В этом году я в Одессу не поеду -- по крайней мере я твердо это решил.
   Как приятно будет снова с Тобой свидеться после долгой разлуки и поговорить не о большевиках и дороговизне, а о красивых и вечных вещах. Для меня это будет настоящий духовный праздник: нам о многом, многом надо с Тобой переговорить. У нас полное затишье всяких возвышенных интересов -- какое-то массовое отупение; где наша культура, наша наука, где все наше? Я стараюсь не думать об этом -- становится страшно. Жить стало очень скучно -- какая-то беспросветность и одичание. Я очень далек от всякой политики -- но все же воздух, которым дышишь, -- стал тяжелым и разлагающим. Не знаю, как будет дальше. Я острее, чем когда бы то ни было, чувствую механизм своей жизни -- прозаическую машину, вертящуюся, скрипящую, что-то делающую -- но это что-то так бесцельно и ненужно. Лекции, уроки, встречи с людьми -- все это происходит как-то по инерции и не без участия дьявола. И в то же время эта гнетущая ни с чем не сравнимая усталость и разбитость, от которой, чувствую, мне никогда не избавиться. Свежесть мыслей и непосредственность чувств навсегда утрачена. Я с покорностью начинаю думать, что в гнилом брожении нашей родины мы не являемся прекрасными исключениями.
   Недавно приехала Эльза, оглушила нас своим крымским голосом, засыпала рассказами об алуштинцах, особенно о чудотворной Палладе. Коля водворился в семейном уюте на Васильевском острове, и прелестный mОnage* на Кирочной немного расстроился. Наташа бодра, хорошо выглядит, похорошела, по-прежнему свирепствует по отношению к покорному Леонидопуло и окружена почитателями2.
   По воскресеньям у Ал<ександра> Ал<ександровича> семинарий на дому -- и после него у меня в комнате собираются все элегантные его ученицы: Наташа, Вера, Оля3, Блохи; раз даже был Коля Радлов, хотя он в семинарий не записался.
   Был я раз у Ахматовой -- она читала новые очень хорошие стихи. Я все думаю над ее Стаей -- хочется что-нибудь написать4. Курс в Университете так и не начал -- нет охоты5; зато читаю у Раева, Бобрищевой и Демидова -- в общем работы много. Довольно часто вижу Лизу Александрову, раз даже был у нее с Ал<ександром> Ал<ександровичем>6; провели милый вечер в обществе Кузминых7. Очень подружился с Алекс<еем> Васильевичем Ливеровским; у него собирается иногда компания во имя Отсутствующей8 -- Эйхенбаумы, Тэдди, Керн9 и я. Вчера приехал на несколько дней Юра10. Я бесконечно Тебе благодарен за доброе желание устроить меня в Саратове -- когда приедешь, мы подробно об этом поговорим -- в письме слишком сложно.

Целую Тебя. Котя.

   1 Подразумевается Октябрьский переворот и последующие действия большевистской власти.
   
   2 Э.Я. Радлова, П.О. Богданова-Бельская, Н.Э. Радлов, Н.В. Гвоздева. Леонидопуло -- Александр Леонидович Слонимский (1884-1964) -- критик, литературовед, прозаик; под именем педагога Александриса Леонидопуло выведен в шуточной пьесе "Кофейня разбитых сердец, или Савонарола в Тавриде", сочиненной в Алуште летом 1917 г.
   
   3 А.А. Смирнов, В.Ф. Шухаева, О. Афанасьева.
   
   4 Рецензию на книгу стихов А. Ахматовой "Белая стая" Мочульский опубликовал в газете "Одесский листок" 28 января 1919 г. См. предисловие Р. Тименчика к статье Мочульского "Поэтическое творчество Анны Ахматовой" (Литературное обозрение. 1989. No 5. С. 45). 24 октября 1917 г. А.А. Смирнов писал из Петрограда Жирмунскому: "Мы с Котей были недавно у Ахматовой, кот<орая> еще здесь. Она слегка хворает. Подарила нам по книжке "Белой Стаи". Говорили о ее стихах и вспоминали тебя. Гумилев в Париже и зовет ее туда, но она не хочет и скоро едет на зиму в деревню" (Собрание семьи Жирмунских).
   
   5 С 1917 г. Мочульский -- приват-доцент по кафедре романской филологии историко-филологического факультета Петроградского университета.
   
   6 Елизавета Александрова (1897 или 1898 -- 1948) -- актриса Московского Камерного театра, впоследствии жена актера Вл. Соколова; с 1920-х гг. -- в эмиграции. См. о ней: "Кофейня..." С. 18, 31-32; Сильман Т., Адмони В. Мы вспоминаем. СПб., 1993. С. 32, 37-39, 46-47.
   
   7 Подразумеваются, видимо, М.А. Кузмин и его постоянный спутник, прозаик, драматург и художник Юрий Иванович Юркун (1895-1938).
   
   8 М.И. Ливеровская, уехавшая в Самару; ее муж -- Алексей Васильевич Ливеровский (1870-1942), врач Морского Корпуса в Петербурге.
   
   9 Константин Эдуардович Керн (1899-1960) -- впоследствии архимандрит Киприан, профессор Богословского института в Париже в 1936-1960 гг. (см. о нем очерк Б.К. Зайцева в: Зайцев Б.К. Соч.: В 3 т. М., 1993. Т. 3. С. 389-395).
   
   10 Ю.А. Ливеровский.

29

   [Петроград. 16 мая 1918 г.]

Дорогой мой Витя!

   Когда Ты на Рождестве просил меня дать скорый, решительный и бесповоротный ответ на Твое предложение переехать в Саратов, меня испугала, пожалуй, не самая суть предложения, а ее категорическая форма. Все-таки вопрос этот был для меня чрезвычайно важен, дело шло не об научной экскурсии, а быть может о всем дальнейшем устройстве и направлении жизни. И я, испугавшись и поддавшись своей инертности, предпочел отказаться от быть может необыкновенно блестящих перспектив. Казалось мне, что такой разрыв со всей моей прошлой жизнью, с налаженным курсом, разлука с городом и друзьями -- будут мне очень мучительны. Но Ты помнишь, что я не был в состоянии привести Тебе сколько-нибудь основательных причин и замкнулся в расплывчато-романтических утверждениях. Это происходило потому, что разум мой был вполне согласен с Твоими доводами, возражала только, если можно так выразиться -- эмоциональная инерция, тот душевный тон, который всегда более консервативен. Но решение и согласие уже тогда у меня латентно существовало. Нужен был еще один сильный толчок извне, чтобы оно в совершенно сложившемся и созревшем виде проявилось в сознании. Таким толчком было Твое меланхолическое письмо, в котором Ты сетуешь на мою нелюбовь к Тебе, на мое нежелание жить и работать вместе с Тобой. Прочитав это письмо, я понял, что ехать в Саратов я давно решил и не колеблясь ни минуту (уверяю Тебя!) послал Тебе телеграмму1. Никакие окружающие обстоятельства за время нашей разлуки не изменились и ничто, видимо, не могло меня склонить к этому решению. Поэтому я считаю, что не логика и расчет заставляют меня покинуть Петербург, а тот же внутренний голос (pardon за банальность), который раньше не желал этого.
   Признаюсь Тебе, дорогой мой, меня по-прежнему пугает несколько нужда в книгах и угроза общественной деятельности, которую я искренне ненавижу. Впрочем, думается, что в будущем году можно будет книги выписывать, получать из Ун<иверситет>ской библиотеки, вообще как-нибудь устроиться. Что же касается второго пункта, но Ты, как мне кажется, тоже не деятель-организатор par profession, и если Ты доволен, то вероятно и я буду вполне благополучен.
   Конечно, меня не соблазняет, а устрашает почетность и ответственность поста. Но вот я стал смелым и надеюсь, что смогу выполнить взятые обязанности. Решающим моментом, несомненно, для меня явилось Твое общество и Твое дружеское отношение ко мне. Я Тебя считаю самым большим моим другом и люблю Тебя больше других. Раньше мне было бы грустно покидать здесь Лозинского2, но за этот год он так от меня отдалился, стал таким чужим и далеким, что в сущности мне некого здесь покидать. Если мои мечты и надежды исполнятся, Саратов превратится для нас в Аркадию, у нас будет веселая и горячая работа, gay labo<u>r* , и методология процветет подобно жезлу Аарона. Крепко жму Твою руку, мой дорогой, и без страха вступаю на новый путь, опираясь на Твое плечо...
   Посылаю Тебе 1) прошение 3, 2) curriculum vitae4, 3) мою статью о Гоцци5, 4) рекомендательные письма Брауна6 и Петрова7. О результате конкурса сообщи мне по телеграфу.
   Я могу в будущем году объявить 1) общий курс или по французской литературе XVIII века или по итальянской XV века, мы еще должны с Тобой на этот счет сговориться. Что касается остальных 4 часов -- то я уже сейчас могу сказать вполне определенно 2) специальный курс о французской комедии XVII в. (Мольер и компания) или же практические занятия по Мольеру -- как угодно, 3) старофранцузский язык и Chanson de Roland или провансальский и Bertran de Born8. Могу в случае надобности взять итальянскую литературу.
   Напиши мне, мой милый, подробно, сколько часов и где я должен читать, какой оклад и с какого месяца начиная я буду получать, когда и сколько я получу подъемных, каким образом я могу перевезти свою библиотеку? и к которому числу я должен быть на месте?
   Мне бы ужасно хотелось поселиться с Тобой в небольшой квартирке, но говорят, что в Саратове квартирный "кризис". Не позаботишься ли Ты о том, чтобы меня где-нибудь приютить?
   Мои планы на лето совершенно неопределенные. Я все еще надеюсь навестить родных после года разлуки, но пока никаких конкретных возможностей уехать не представляется. Очень возможно, что все лето проведу в Петрограде. Если бы Ты мог приехать поскорей -- Тебя бы здесь никто не развлекал, мы бы отлично вместе работали в Публ<ичной> библиотеке и провели бы спокойное идиллическое лето. Потом вместе поехали бы в Саратов. Но Ты, вероятно, привык к обильной, жирной и сладкой пище, а этого здесь, увы! нет. Во всяком случае не могу настаивать на скором Твоем приезде -- ручаюсь только, что с голоду Ты здесь не умрешь; я, несмотря на голод, поправился и чувствую себя великолепно. Итак, жду длиннейшего послания с инструкциями, сведениями и просто дружескими советами.
   Я много работаю над комедией, и у меня уже в тумане намечается план диссертации. Правда, он издали имеет еще циклопические очертания (чуть ли не вся комедия от Менандра до Фонвизина), но надеюсь, что со временем он оформится. Работать хочется очень -- и после тяжелого года в Петрограде мечтаю о Твоем тихом Гейдельберге. Целую Тебя нежно и верю в нашу дружбу. Знай, что если бы не Твоя ласковая настойчивость, я никогда бы не решился на столь грандиозный поступок.

Твой любящий Тебя Котя.

   Петроград. Мая 3/16, 1918.
   
   1 Текст этой телеграммы (10 мая 1918 г.): "Решил конкурировать посылаю прошение целую Мочульский" (ААН. Ф. 1001. Оп. 3. Ед. хр. 608. Л. 7).
   
   2 Г.Л. Лозинский также входил в число лиц, которым было предложено выставить свою кандидатуру на вакантное место профессора романской филологии в Саратовском университете, но он предпочел остаться в Петрограде. О мотивах, которыми он руководствовался, Лозинский писал Жирмунскому 21 апреля 1918 г.: "Невыносимо тягостное положение и настроение, царившее в Птг в январе, теперь несколько изменилось в связи с отъездом кой-кого в Москву (подразумевается переезд в Москву большевистского руководства. -- А.Л.) <...> мне для переезда в Саратов необходимо было бы ломать все свои домашние и семейные отношения. В Птг же у меня за Ваше отсутствие наметилось несколько новых дел. Прежде всего, я уже с мая месяца вступаю в число преподавателей Университета, так к<ак> у нас будет летний семестр с мая по июль . <...> При Alliance FranНaise открываются высшие дополнительные курсы языка и литературы, и я приглашен читать на них, что меня очень-очень привлекает, как и вообще работа в этом симпатичном учреждении <...> Наконец, я, по примеру Батюшкова, в ближайшие дни попадаю в П<убличную> Б<иблиотеку>, если этому не помешают какие-либо чрезвычайные обстоятельства. Все это привлекает меня и привязывает к Птб, не говоря уже о домашних обстоятельствах" (ААН. Ф. 1001. Оп. 3. Ед. хр. 535).
   
   3 Этот документ хранится вместе с настоящим письмом (ААН. Ф. 1001. Оп. 3. Ед. хр. 608. Л. 3):

Его Превосходительству

   Господину Декану Историко-филологического факультета
   Саратовского Университета
   Приват-доцента по кафедре романской
   филологии Петроградского Университета
   Константина Васильевича Мочульского

Прошение

   Покорнейше прошу Ваше Превосходительство выставить мою кандидатуру на конкурс по замещению кафедры романской филологии в Саратовском Университете. Прилагаю при сем мой curriculum vitae.

Приват-доцент К. Мочульский.

   Петроград, Кронверкский просп. 23, кв. 18.
   3/16 мая 1918 года.
   
   4 Этот документ также присоединен к настоящему письму. Текст его представлен в двух вариантах; первый, более пространный, см. во вступительной статье, второй -- следует ниже (Там же. Л. 4-5):

Curriculum vitae

   Я родился в 1892 году. По окончании Одесской 2-й классической гимназии с золотой медалью поступил на романо-германское отделение историко-филологического факультета Петроградского Университета. Работал по вопросам романских и германских литератур и языкознания под руководством профессоров Д.К. Петрова, Ф.А. Брауна и доцентов В.Ф. Шишмарева и А.А. Смирнова. Окончив факультет в 1914 году с дипломом первой степени, был оставлен при Университете для подготовки к профессорскому званию. Весной 1916 года сдал магистерские экзамены и с 1917 года числюсь приват-доцентом по кафедре романской филологии Петроградского Университета. С осени 1914 года состою преподавателем на курсах иностранных языков Демидова, Лесгафта, Бобрищевой-Пушкиной, на высших историко-литературных курсах (бывших Раева) и в высшем художественном училище Штиглица. Читал ряд курсов по истории французской и итальянской литературы и вел практические занятия по исторической грамматике романских языков. Весной 1918 сего года читал цикл публичных лекций по истории западных литератур XIX века на курсах журнализма. Делал ряд научных сообщений в романо-германском и пушкинском кружках и в Обществе ревнителей художественного слова. Из ряда работ, подготовленных для напечатания в Журнале Министерства, Северных Записках и других органах печати, по условиям времени мне удалось напечатать лишь серию заметок и рецензий на страницах "Северных Записок" и небольшую статью о "технике комического у Гоцци", которую при сем прилагаю.

Приват-доцент К. Мочульский.

   5 Оттиск статьи Мочульского "Техника комического у Гоцци" (Любовь к трем апельсинам. 1916. Кн. 2/3. С. 83-106).
   
   6 Рекомендательное письмо Ф.А. Брауна, обращенное к С.Л. Франку (в 1917-1921 гг. -- декану историко-философского факультета Саратовского университета), сохранилось среди писем Брауна к Жирмунскому (ААН. Ф. 1001. Оп. 3. Ед. хр. 232. Л. 23-24):
   15/2 мая 1918.

Многоуважаемый Семен Людвигович!

   Узнав от К.В. Мочульского, что он намерен выставить свою кандидатуру на замещение экстраординатуры по кафедре романо-германской филологии, спешу поддержать эту кандидатуру перед Вами и прошу Вас сообщить о содержании этого письма прочим членам Вашего факультета перед баллотировкой.
   Константин Васильевич принадлежит к числу моих бывших слушателей, и вся его студенческая жизнь прошла на моих глазах. Еще будучи студентом, он выдвинулся среди своих товарищей выдающимися способностями, горячей любовью к науке и крупной рабочей энергией. Оставленный при университете, он вполне оправдал оказанное ему факультетом доверие и по сдаче магистерских экзаменов он с прошлого года состоит у нас приват-доцентом. Сфера его научных интересов и размах его работы достаточно велики, обнимая как вопросы романского языкознания, так и истории западноевропейских литератур, в частности французской и итальянской. Хотя печатных трудов у него пока еще нет, но я могу засвидетельствовать, что он вполне зрелый и самостоятельный ученый, в лице которого Саратовский университет приобретет талантливого и знающего преподавателя с большим, по-моему, научным будущим.
   Как лектор, он проявил выдающиеся способности в качестве преподавателя на разных курсах в Петрограде и, в частности, на бывших Раевских курсах, где он в этом году с большим умением и успехом вел практические занятия (семинарий) по истории французской литературы.
   Позвольте мне в заключение еще раз выразить уверенность, что Саратовский университет найдет в К.В. Мочульском не только хорошего товарища, преданного делу, но и талантливого преподавателя.
   Прошу Вас принять уверение в искреннем уважении и преданности

Вашего Ф. Брауна.

   7 Рекомендательное письмо Д. К. Петрова обращено к Жирмунскому (ААН. Ф. 1001. Оп. 3. Ед. хр. 662):

Многоуважаемый Виктор Максимович,

   Узнав недавно, что кафедра романо-герм<анской> филологии в Саратовском Университете все еще не имеет представления по романистике, беру на себя смелость рекомендовать И<сторико->Ф<илологическому> факультету Константина Васильевича Мочульского. Он мог бы с успехом претендовать на профессуру в Саратовском У<ниверсите>те. Воспитанник С.-Петербургского У<ниверсите>та, К. В. Мочульский усердно занимался романистикой и историей всеобщей литературы под руководством Ф.А. Брауна и моим. Центр тяжести его ученых интересов -- литературы Франции и Италии. У него есть небольшие печатные работы (напр<имер> о Гоцци) и заготовлен длинный ряд статей и этюдов, не напечатанных только по несчастным обстоятельствам времени. Приближается к окончанию и его диссертация о Мольере. Есть у К.В. Мочульского и удачный преподавательский опыт. Сверх того г. Мочульский превосходно владеет фр<анцузским> и итальянск<им> языками, т<ак> что мог бы быть и лектором этих языков.
   Уверен, что факультет приобретет в нем дельного работника и отличного товарища. Мой привет Вам и Вашим коллегам.

Преданный Вам Д. Петров.

   8 "Chanson de Roland" -- "Песнь о Роланде", героический старофранцузский эпос (XII в.). Бертран де Борн (ок. 1140 -- ок. 1215) -- провансальский трубадур; сохранилось около 40 его стихотворений.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru