Lib.ru/Классика: Мордовцев Даниил Лукич. Последние годы Иргизских раскольничьих общин

Мордовцев Д. Л. Собрание сочинений: В 14 т. Т. 6.

M.: TEPPA, 1996. (Библиотека исторической прозы).

Последние годы Иргизских раскольничьих общин

ИСТОРИЧЕСКИЙ ОЧЕРК

В истории самозванцев и поволжской понизовой вольницы второй половины XVIII века, равно как во всех народных движениях того времени и начала XIX века, известные иргизские монастыри, как мы неоднократно указывали на это в наших исторических монографиях, играли очень важную роль, подобно тому, как русские монастыри в польской Украине во второй половине XVIII века во время гайдамачины и Уманской резни играли немаловажную роль в народных движениях юго-западной или украинской половины России. Интриги Пугачева получили первую организацию и начальную руководящую нить в раскольничьих монастырях, основанных в XVIII веке за Волгой, по рекам Иргизам, и долгое время бывших центром тяготения для бродячей массы народа восточной половины России. Интриги Железняка и подготовительные действия гайдамачины также вышли из монастырей, расположенных на границах польской Украины, по реке Тясмину, и также долгое время служивших точкою опоры для бродячих элементов народа западной Украины. После Пугачева иргизские монастыри давали приют не одному коноводу народных движений Поволжья.

То же значение в народных движениях имели и тясминские монастыри. Вообще монастырская жизнь и скитничеств, несомненно, выявили органическую связь с историей народных движений, и бытовая история русского народа не вполне будет ясна для историка, если он не откроет эту связь стихийных движений народа с русским скитничеством и влияние этого последнего на историческую жизнь массы. В этом великую услугу бытовой истории русского народа могут оказать сохранившиеся провинциальные архивы XVIII и XIX веков, разработка которых, с этой стороны, тем желательнее в настоящее время, что совершающаяся ныне введением в разных местностях России судебных уставов 20 ноября 1864 года судебная реформа, с одной стороны, приводит в более стройныи порядок уцелевшие от пожаров и других разрушительных действий всесокрушающего времени остатки памятников бытовой истории русского народа, с другой -- служит невольной причиной их уничтожения. Предшествовавшее открытию новых судебных установлений упразднение магистратов, ратуш и уездных судов, в архивах которых хранилась, между прочим, -- если позволено будет так выразиться, -- вся криминальность нашего бытового прошлого, и предшествовавшее этому упразднению старых судов распоряжение правительства (1866 г.) о сосредоточении более важных и имеющих историческое значение дел, возникавших до начала девятнадцатого столетия, в московском центральном архиве министерства юстиции и об уничтожении дел неважных, -- имели последствием то, что приведение в порядок архивных дел было в то же время началом -- конечно, невинным -- и уничтожения их. С одной стороны, неопытные чиновники, не имеющие ни малейшего понятия об исторической важности разбираемых ими остатков старины и руководимые такими же неопытными стряпчими в оценке того, что с исторической точки зрения драгоценно и что недрагоценно, наблюдавшими за проверкою архивов, нередко уничтожали целыми массами дела, казавшиеся им неважными с канцелярской точки зрения, и несомненно драгоценные, в смысле остатков бытовой истории русского народа; с другой -- эти же чиновники и архивные сторожа, тяготясь этим, по их мнению, бесполезным хламом, целыми вязанками уничтожали старые дела на топку архивов и своих квартир или сбывали их за бесценок в обмен на табак, чай и сахар, по мелочным лавочкам на оберточную бумагу {Мы не говорим собственно об архивариусах, из которых многие страстно привязываются к своим детищам -- архивным делам.}. Результатом всего этого было то, что архивы упраздненных магистратов, ратуш, уездных и совестных со словесными судов, особенно до начала девятнадцатого века, или окончательно исчезли с лица земли и, таким образом, безвозвратно утрачены для истории хранившиеся в них памятники прошедшей жизни русского народа, или же, приведенные в порядок и снабженные красивыми папками для дел и изящно переплетенными описями, умалились в своем объеме до весьма скромных размеров. Но и за всем тем то, что еще спаслось от всесокрушающих рук времени и канцелярских чиновников, все, что осталось в архивах других присутственных мест, представляет, бесспорно, неоцененные памятники бытовой истории русского народа, и на эту-то бытовую историю мы и желали бы обратить внимание историков и других исследователей, поставив себе задачею разработку тех или других сторон исторической жизни русского народа на основании уцелевших в провинциях архивных памятников. Насколько раскольничьи монастыри и скитничество служили центром тяготения для бродячих элементов народа, а иногда и источником народных движений, можно отчасти заключить даже из того, что не далее как тридцать лет назад {Это сказано было автором в 1889 году. Прим. ред.} раскольничьи иргизские монастыри изображали собою почти самостоятельное и изолированное от государства общество, а какие-нибудь пошехонские скиты давали убежище весьма важным коноводам бродячих народных сил. Так, архивные дела тридцатых годов прошлого века сохранили для будущей истории имя одного "предводителя шайки грабителей, бежавшего из Сибири вора, известного под названием "Алешки Дьячка". Личность эта, стоявшая во главе значительной шайки удалых молодцов, особенно ознаменовала себя разбойными делами в ярославской губернии, и несмотря на то, что, по особому высочайшему повелению Алешка Дьячок был преследуем жандармскими командами внутренней стражи и земскою полициею, несмотря на то, что о розыске его и об истреблении предводительствуемой им партии циркулярно сообщалось по всем губерниям империи, Алешка Дьячок все-таки не был схвачен правительством, благодаря тому обстоятельству, что его, как доходили до правительства слухи, укрывали раскольничьи скиты в пошехонских лесах, а может быть, такие же скиты костромские, вологодские, наконец, иргизские {Приведем здесь сохранившиеся два любопытные циркуляра министерства внутренних дел об Алешке Дьячке. Первый циркуляр от 7 мая 1829 г. за No 1334: "Господину гражданскому губернатору. Вследствие донесения г. генерал-адъютанту Бенкендорфу корпуса жандармов полковника Шубинского о появившейся будто бы в ярославской губернии шайке грабителей под предводительством бежавшего из Сибири вора, известного под названием Алешки Дьячка, Его Императорское Величество высочайше повелеть соизволил, чтобы полковник Шубинский старался открыть сию шайку и захватить всех разбойников при содействии жандармских команд внутренней стражи и земской полиции. Во исполнение сей высочайшей воли приняты были г. ярославским гражданским губернатором и полковником Шубинским надлежащие меры к разведыванию о местопребывании вора Алешки Дьячка и его сообщников, но, вопреки всем стараниям, поиски по этому предмету остались доныне безуспешными. Полагают, что сей вор в августе и сентябре прошлого года проживал в Романово-Борисоглебском уезде; но что повсеместное разглашение о мерах, принятых к поимке его, побудило его, Алешку, оставить ярославскую губернию, тем более, что он на свободное житье в других губерниях, вероятно, имеет поддельные паспорта. Впрочем, есть слухи, что Алешка ушел в раскольничьи скиты, в пошехонских лесах или еще далее, в вологодскую и костромскую губернии. Так как об отыскании означенного вора Алешки Дьячка последовало особое высочайшее Его Императорского Величества повеление, то я и счел долгом поручить гг. начальникам губерний и областей об отыскании вора Алешки сделать немедленно по ведомствам их нужные распоряжения и о последующем министерство внутренних дел уведомить". Подписал управляющий министерством внутренних дел Федор Гигель.

Второй циркуляр от 13 августа No 2304: "Циркулярным предписанием министерства внутренних дел от 7 прошлого мая за No 1334, поручено гг. начальникам губерний и областей сделать немедленно по ведомствам их нужные распоряжения об отыскании вора Дьячка Алешки. Ныне г. генерал-адъютант Бенкендорф сообщил мне, что на докладной записке, представленной им всеподданнейше Государю Императору, по делу о бежавших из Сибири грабителях, под предводительством означенного вора Алешки Дьяка, Его Императорское Величество высочайше отметить изволил: "Продолжать отыскивать". О таковом Высочайшем Его Императорского Величества повелении поспешаю уведомить о сем ваше сиятельство (князя Голицына, саратовского губернатора) для надлежащего исполнения".}. Последние годы существования этих-то иргизских монастырей и их значение в истории народных движений и должны составить предмет настоящего исследования.

Весною 1827 года саратовский губернатор князь Александр Борисович Голицын получил от Иринея, епископа пензенского и саратовского, официальную бумагу, в которой Ириней, между прочим, писал: "Ваше сиятельство, препроводив ко мне при почтеннейшем отношении своем, от 25 минувшего апреля, ставленную грамоту находящегося в Саратове беглого раскольнического попа Кирилла, совратившего многих православных христиан в раскольническую ересь, требовать изволили мнения моего по сему предмету, как неимеющему положительного закона, к пресечению тех способов раскольникам, которые употребляются ими к распространению той ереси, не только в кругу их жительства, но и в отдаленных местах, а именно в городах: Астрахани, Тамбове, Нижегородске, между войском донским и в других местах, как показал о том сам беглый поп Кирилл". Далее Ириней, прежде чем изложить свое мнение по этому предмету, указывает на правила православной церкви относительно попов, оставляющих свою церковь и "прилепляющихся к расколу". Правила эти он находит в Кормчей книге, в толковании этой книги, в постановлениях вселенских соборов: антиохийского, карфагенского и др.

"Из правил сих, коими духовное правительство руководствуется, ваше сиятельство усмотреть изволите, -- продолжает Ириней, -- что попы, у раскольников укрывающиеся, не говоря уже о совращении ими христиан, за одно такое оставление церкви своей подвергаются лишению санов. За совращение же от православной церкви простодушных христиан подвергаются большему суждению и истязанию, как о том изъяснено и в высочайшем указе 1722 года, апреля 29 дня. На основании сих узаконений беглые попы, по суду духовного правительства, всегда и непременно подвергаются лишению санов с отсылкою в гражданское ведомство для определения, куда годными окажутся. Но тем из них, которые в преступлениях своих во время суда изъявляют раскаяние и обязуются пребывать до конца дней своих в недрах православной церкви нашей, по исполнению временной монастырской епитемии и довольном усмотрении чистосердечного раскаяния их, возвращаемы бывают паки должности священнические".

До 1822 года, по словам Иринея, когда "измена церкви" была преследуема по существующим узаконениям, духовенство весьма редко уклонялось к раскольникам, хотя и находило там "всегда верное убежище от наказаний за свои преступления". По делам видно, говорит он, что ни один священник не убегал к раскольникам, не сделав прежде какого-либо преступления. Были у раскольников даже и преступники, которые, после лишения санов, как их называли "попы расстриги", совершали богослужение. Были и такие, которые, похищая ставленные грамоты после умерших священников, укрывались у раскольников под именами, означенными в похищенном документе. Но при всем том, как выражается Ириней, "злодейство обуздываемо было: будучи презрительным в своих вертепах, оно наводило ужас и на взирающих и никак не осмеливалось возносить главы своей". Но когда в 1822 году допущена была свобода открытых сношений православного духовенства с раскольниками, когда дозволено было священникам, не сделавшим уголовных преступлений, отлучаться к раскольникам и исправлять у них священнические должности "как таким людям, -- прибавляет Ириней, -- коими дорожить не должно", то такое множество священников, особенно преследуемых за что-либо епархиальным начальством, ушло к раскольникам и преимущественно за Волгу, в богатые иргизские скиты, что эти скиты, "преизобыточествуя сими беглецами, начали производить ими торговлю", посылая их в такие места, где их прежде не было и где в них не нуждались, и через эту торговлю раскольничьими попами и другими беглецами иргизские скиты накопили громадные богатства, о которых мы и скажем в своем месте. Наконец, массы беглых попов и самозванцев до того увеличились, раскольничье проходимство, бродяжничество духовенства и мирян, самозванство и общие побеги, как в понизовую вольницу, так и в привольные раскольничьи скиты за Волгу, где при том допускалась всевозможная свобода сношений между скитами мужскими и женскими, до того усилились, что сами раскольники испугались этого наплыва народа со всех сторон России, и тех из беглых попов, расстриг и самозванцев, "которые развратными поступками своими соделались и там нетерпимыми", выгоняли из скитов, а иногда прямо выдавали в руки полиции. В дальнейших своих объяснениях Ириней говорит, что дозволением свободных сношений духовенства с раскольниками "зло восприяло образование и приняло на себя отблески истины, не имея существа ее", что, таким образом, зло это получило и опору в умах народных масс, проявляясь в различных видах и разветвляясь на бесчисленные секты, согласия и толки. К этому Ириней прибавляет со своей стороны, что снисхождение правительства при допущении священников удаляться к раскольникам имело далеко не ту цель, чтобы умножать раскол и, унижая тем господствующую церковь, "вооружать против себя лютых неприятелей, и государству, и государю непрестанно зломыслящих", как выражался Петр I в своих указах о раскольниках, но чтобы беглые священники, являясь между раскольниками, могли, напротив, служить как бы звеном соединения их с православными. Между тем, раскольничьи коноводы, начетчики и другие грамотники, будучи "кривотолками священного писания", по выражению Иринея, "криво толкуют и законы". Они внушают беглым попам, что если бы их раскольничья вера не была права, то не могло бы существовать и дозволения священникам свободно жить между раскольниками, даже после побегов и преступлений, кроме уголовных. Обольщая этой казуистикой беглых попов, раскольничьи коноводы делают их слепым орудием умножения раскола, особенно же посредством так называемой "исправы" и проклятий, относимых к господствующей религии, как в никонианской ереси. Вскоре, по объяснению пензенского епископа, обнаружилось и другое зло, давшее новую силу расколу и вызвавшее в народе волнение и прямое неповиновение властям целыми массами. Это умножение раскольничьих церквей и часовен, привлекавших народ богатою внутреннею обстановкою. Так как высочайшими указами 12 марта 1798 года, 27 октября 1800 г. и 14 октября 1807 г. раскольникам дозволено было строить церкви и иметь при них священников только с разрешения духовного начальства, с тем, чтобы церкви эти назывались единоверческими, как это выяснено в высочайше утвержденном мнении московского митрополита Платона на известные пункты, поданные ему московскими старообрядцами, то в силу этого дозволения во многих городах и были построены такие церкви с избранными от самих раскольников и утвержденными епархиальным начальством священниками. "Но сей снисходительный глас правительства, -- прибавляет епископ Ириней, -- не был услышан в главном гнездилище разврата раскольнического -- иргизских скитах и городе Вольске. Там строились церкви по своевольным и прихотливым желаниям загрубелых в заблуждении своем изуверов; взирая же и другие на них, построили молельни и часовни наподобие греко-российских церквей в разных городах, селах и деревнях". Подобным образом была построена каменная церковь в Вольске. Когда об этом было донесено синоду и когда Вольских раскольников спросили, кто разрешал им строить церковь, те отвечали, что церковь построена ими с разрешения бывшего саратовского губернатора Белякова. Об этом было доложено государю Александру. Тогда-то и последовало высочайшее повеление, объявленное в указе синода от 31 декабря 1817 года, которым повсеместно подтверждалось, чтобы "начальники губерний отнюдь не давали дозволений по предметам, до духовного ведомства принадлежащим", и в то же время повелено было наблюдать, чтобы постройка Вольской раскольнической церкви не была ими своевольно довершена. Впоследствии оказалось, что Вольские раскольники не послушались и этого распоряжения. В заключение своего послания к князю Голицыну Ириней предлагает, в отношении раскольников, принять следующие меры:

"1) Священников, у раскольников находящихся, впредь до составления о них положительных правил, обязать строжайшими подписками, чтобы они ни под каким предлогом не присоединяли вновь в раскол православных христиан, хотя бы они объявили о себе, что имеют на то собственное желание и ни кем к тому побуждаемы не были.

2) Не совершали бы браков между таковыми лицами, где одно принадлежит к нашей православной греко-российской церкви.

3) Не давали бы молитв родильницам и не крестили бы детей, от таковых браков рожденных.

4) Если за всем тем кто-либо из таковых священников оказался бы нарушившим что-либо из вышеописанных правил, такового, как преступника высочайшей воли, изъясненной в мнении комитета гг. министров 1825 г., октября 17 дня, отбирая у раскольников, препровождать к епархиальному начальству для поступления с ним по законам. На сем основании и попа Кирилла, признавшегося в совращении многих православных в раскол, препроводить для суждения к епархиальному начальству.

5) Усугубить внимание со стороны гражданского начальства: будут ли сверх того соответствовать сии беглецы благодетельному снисхождению к ним правительства, в обстоятельствах, необъясненных в сказанной подписке, но клонящихся к той цели, чтобы они, беглецы, служили орудием к соединению заблудших с нашею православною церковью; в противном случае отправлять их к тем епархиальным начальствам, к коим они принадлежали, и таким образом снисхождению правительства полагать мало-помалу предел, а раскольников возбуждать к скорейшему принятию единоверческой церкви и благословенных священников.

6) Из дел открывается, что не одни беглые попы совращают православных в раскол, но и наставники и лжеучителя раскольнические, а наипаче монахи и бельцы и монахини и белицы иргизских монастырей, то всем им, посредством полиции, строжайше подтвердить, чтобы они никого к своей ереси не совращали, в противном случае подвергать их уголовному суду.

7) Выше сего изложено, что церкви, часовни и молельни, своевольно раскольниками построенные, служат для простодушных христиан большою приманкою к поступлению в раскол, то по силе вышеписанного высочайшего указа, чтобы раскольники ничего вновь не строили похожего на церкви, до воспосле-дования о них особого постановления, строжайше воспретить им, раскольникам, перестраивать и возобновлять оные, ибо если раскольники будут их починивать и переделывать, то эти останутся всегда в одинаковом положении и при всей своей многочисленности, а высочайшее повеление не достигнет своей цели; но дабы раскольникам пресечь к тому способы, то, исчислив секретно таковые церкви, часовни и молельни и назначив некоторые к немедленному, а другие к постепенному уничтожению, иметь списки сии в виду как гражданскому, так и духовному начальствам, и затем поручить, с гражданской стороны полициям, а с духовной благочинным строго наблюдать и, при малейшем движении раскольников к возобновлению оных, доносить каждому по своему начальству; своевольное же оканчивание раскольниками в городе Вольске каменной церкви воспретить, если они не согласятся иметь оную на правилах единоверческой церкви, согласно с высочайше утвержденным мнением высокопре-освященнейшего Платона, митрополита московского".

Письмо свое, по обычаю того времени, Ириней заканчивает словами: "С отличным высокопочитанием и совершенною преданностью имею честь быть, сиятельнейший князь, милостивый государь, вашего сиятельства покорнейшим слугою и богомольцем, Ириней, епископ пензенский и саратовский".

III

Это знаменитое послание Иринея к князю Голицыну было началом роковых последствий для иргизских раскольничьих монастырей и одним из сильнейших нравственных ударов, поразивших понизовую вольницу за все время ее долгого исторического существования. Мало того, что этим ударом как бы пришиблена была понизовая вольница -- он рефлективно отразился и на всей истории народных движений.

До 1827 года иргизские монастыри представляли какой-то отдельный мир, до того замкнутый от вторжения в него каких бы то ни было правительственных властей, что даже местные губернаторы знали о них только по слухам. Это была совершенно самостоятельная и богатая община, управляемая своими собственными властями на выборных началах. Маленькое государство это, status in statu, руководствовалось в своих внутренних распорядках чисто республиканскими приемами, и президент республики, которых было несколько, по числу общин, был ответственным лицом перед народом, его избравшим. Поэтому, когда правительство поняло, насколько опасно и вредно ютившееся в темном углу за Волгой независимое братство, оно не знало даже, с какой стороны подойти к нему, чтобы узнать, какая сила заключается в этой общине. Знали только, по слухам, что эти раскольничьи скиты владели огромным количеством богатых земель, находящихся по рекам Караману, Иргизам, Вертубани, Тишане, Тарлыку, Сазанлее, Еруслану и Березовке, что в казначействах этих скитов хранятся несметные сокровища и что президенты и президентши общин, иноки и схимники, Тарасии, Мардарии и инокини Феофании, Дросиды и другие распоряжаются своими подданными, как настоящие государи, с правом суда и наказания по своим законам. Через несколько месяцев после получения уже известного нам письма Иринея, князь Голицын потребовал от Вольского земского исправника, в ведении которого территориально, но не юридически находились иргизские общины, следующих сведений: 1) в каком употреблении находятся земли, состоящие во владении иргизских монастырей, в каких угодьях эти земли заключаются и какой приносят доход; 2) о способах содержания этих монастырей, о их имуществе, как велики их годовые доходы и расходы, "хотя примерно, но сколько можно ближе к истине"; 3) кроме иноков и бельцев, сколько проживает в монастырях людей, из какого они звания и чем занимаются, и вообще все сведения, какие только можно собрать о монастырях и их обитателях. Исправник Канищев, представляя князю Голицыну требуемые им о всех пяти монастырях сведения, добавил, что настоятель одного из монастырей, Прохор, заменен другим монахом -- Саввою. "Но как тот выбор происходил -- сведения не имею, -- писал Канищев. -- Господину заседателю Юрасову те обстоятельства, которые должны доводить до сведения вашего сиятельства, особо передам, ибо я, по милостивому вашего сиятельства позволению, сего числа отъезжаю в отпуск". Из этих сведений оказалось, что в трех мужских монастырях, Верхне-Спасо-Преображенском, Нижне-Воскресенском и Средне-Никольском, считалось сорок священников, из которых одни находились при монастырях налицо, а другие в отлучках или по разным случаям выбывали из монастырей. Тут были священники, сошедшиеся на Иргизы со всех местностей Поволжья, а некоторые из внутренних губерний России. Тут были священники и иеромонахи из Казани, Чистополя, Сенгилея, Сызрани, Симбирска, Пензы, Астрахани, Ярославля, Костромы, Тамбова, Вятки, Елабуги, Калуги и других городов. Как оказалось, иные из этих священников пришли на Иргизы в начале этого столетия и оставались там до последних лет. В двух женских монастырях, Средне-Успенском и Верхне-Покровском, считалось до восьмисот инокинь и белиц, которые в монастырских списках иначе назывались просто "девками". В мужских же монастырях, кроме священников, иеромонахов и диаконов, считалось более трехсот бельцов, между которыми были не только юноши, "мальчики", как они значатся в списках, но и младенцы. Вообще же женское население монастырей было многочисленнее мужского, потому что последнее не довольствовалось монастырскою жизнью, скитничеством и "монастырскими трудами" и "молением", "хождением на клирос" и прочими подвигами, но искало и внешней деятельности, начиная от торговли и кончая паломничеством и бродяжничеством и даже участием в подвигах понизовой вольницы. Получив эти первоначальные сведения о монастырях и узнав об отрешении от должности настоятеля Нижне-Воскресенского монастыря инока Прохора, замененного монахом Саввою, князь Голицын потребовал от Юрасова новых сведений. Он предписал Юрасову -- "без всякой огласки, под рукою, тотчас разведать и донести с первою почтою: в каком отношении находятся иргизские монастыри к удельной конторе, какой доход дают они конторе, от кого зависит отрешение настоятелей и, наконец, каким образом производится самый их выбор". На это Юрасов донес, что основание иргизских монастырей положено в 1762 году, что "заводились" они выходцами из-за границы и, по собственному желанию раскольников-выходцев, причислены были в дворцовые крестьяне, что впоследствии они переименованы были в крестьяне удельные и заведовались бывшею тамбовскою удельною экспедицией). С 1808 года иргизские монастыри поступили в заведование саратовской удельной конторы, так как заводители монастырей "были прежде дворцовыми". Все имеющиеся в монастырях "сокровища" приобретены не от собственного труда монастырских обывателей, а "чрез подаяния доброхотных дателей, старообрядцев, находящихся в столицах, разных губерниях и сибирских краях". Выбор настоятелей производится следующим образом: иноки и бельцы известного монастыря, собравшись на сходку и посоветовавшись между собою, избирают того, кого считают наиболее достойным править их общиною; о результатах избрания составляется приговор, который и представляется в удельную контору чрез местный приказ. Отрешение настоятелей также зависит "от братии монастырей, если что оная заметит противное уставам". Иноки и бельцы вносят в удельный приказ оброк -- на жалование голове, двум заседателям, на шитье голове кафтана, на содержание приказа и на другие мирские надобности. Вообще же оброк не превышает одиннадцати рублей с души. Князь Голицын не остановился на этих сведениях. Он обратился в удельную контору и просил сообщить ему: в каком отношении находятся монастыри к удельной конторе по всем предметам, сколько в тех монастырях считается собственно удельных крестьян, какой они платят оброк и через кого он собирается, каким образом устроена хозяйственная часть монастырей, кто составляет их сельское начальство, кем производится выбор настоятелей, кто утверждает их в духовном звании и кем они удаляются от должностей. Добытые посредством удельной конторы сведения состояли в следующем: иргизские монастыри вместе со всеми обитателями этих духовных общин, на основании второго параграфа учреждения об императорской фамилии и по преобразовании в 1808 году положения об уделах, поступили в управление удельной конторы наравне с прочими дворцовыми крестьянами. Во всех пяти монастырях, по сказкам 7-й ревизии, считалось в этих монастырях, как мы видели выше, за уделом 202 души мужского пола и 152 женского, тогда как только по монастырским спискам считалось в этих монастырях, как мы видели выше, более тысячи ста иноков, инокинь, бельцов и белиц. Фактически же цифры эти были еще более. Хозяйственная часть монастырей состоит в хлебопашестве и скотоводстве. Поземельная собственность их простирается до 12 500 десятин. Но главный доход монастырей сих, пояснила удельная контора, состоит в подаяниях от доброхотных дателей равной им секты, приезжающих к ним на моление, а некоторые таковое посылают и из мест своих, и подаяние сие делается не одними деньгами: Уральск снабжает их рыбою, Сибирь -- железом, а Москва и Санкт-Петербург -- церковными утварями. Относительно утверждения настоятелей дознано было, что утверждение их в духовном звании зависело от конторы.

"Что же касается до отправления монастырскими жителями богослужения и прочих по их секте духовных обрядов, равно приема в монастыри сии священников и диаконов, то, -- заключала контора, -- все сие, по нахождению старообрядцев в непосредственном заведовании и наблюдении начальников губернии, ни до какого другого местного начальства не относится, и контора, не имев на сие от своего начальства никакого постановления, в предмет сей не входит". Между тем, как оказывается, губернаторы менее всего знали, что делается в монастырях. Гражданская замкнутость этих общин, особенно перед великим официальным оком и против всякого административного шага и посягательства, была до того абсолютна, что губернаторы имели в этом отношении на монастыри более ничтожное влияние, чем на шайки понизовой вольницы, против которой они могли высылать свои команды, которую они могли преследовать и попадавшихся в руки удалых добрых молодцев сажать в остроги, наказывать кнутом, ссылать в Сибирь. Иргизские монастыри -- это была духовная понизовая вольница, более, может быть, страшная для гражданского строя, чем гражданская понизовая вольница. Духовные удалые добрые молодцы -- иноки, бельцы, инокини, белицы -- имели сильную руку в столицах, в Сибири, во всех концах России и на всех ступенях правительственной лестницы.

Собранные разными косвенными путями сведения о монастырях не удовлетворили князя Голицына. Он требовал указания на документы, по которым раскольники владеют такими обширными земельными статьями. Мало того, он требовал от удельной конторы того, чего она сама не в силах была дать. Проведав о "сокровищах", хранящихся в монастырях, он писал конторе: "Считая нужным знать, в чем именно заключаются находящиеся в помянутых монастырях сокровища... я посему покорно прошу удельную контору доставить мне надлежащие о сем сведения, сколь возможно поспешнее". За этими сведениями пришлось обратиться к самим монастырям. И вот, в октябре 1827 года, настоятели монастырей иноки Савва, Тарасий и Гавриил, а равно настоятельницы девичьих обителей инокини Надежда, Феофания вместе с уставщиками, соборными "старцами", инокинями, бельцами и белицами составили реестры монастырских имуществ и даже необходимые объяснения. Так, из описи Нижне-Воскресенского монастыря, например, видно, что в нем было три церкви. Внутренность одной была вся расписана изображениями Апокалипсиса. В ней находилось до трехсот образов "с серебряными ризами, иные позлащены и унизаны жемчугом и разными каменьями". Были также "разных святителей частицы мощей" и проч. Келий в монастыре 47, в том числе келарня, пекарня и больница. Из трех лучших келий одна занимаема была настоятелем, другая хранением риз, утвари и библиотеки из 450 книг, третья -- "неугасимым Богу служением". При монастыре имелось два магазина для жизненных припасов, три конюшни, два сарая и два колодца. Монастырь обнесен оградой с тремя воротами. На озере две мельницы. Для уборки хлеба и для скотоводства -- хутор с десятью кельями, двумя магазинами и восемью сараями. При хуторе -- три мельницы, кузницы и другие хозяйственные заведения. В лесу пчельник с сорока ульями. Волов 46, дойных коров -- 25 и много другого мелкого скота. На озере и на реке дощаники и лодки. Для рыболовства невод в 120 сажен. Затем пожарный обоз и проч. Но гораздо больший интерес представляет описание церковного имущества, утвари, книг и других принадлежностей. Утомительно читать перечисление икон, которых во всех монастырях насчитывалось более двух тысяч, книг, священнических риз, сосудов... Между тем все это были предметы ценные, все это были действительно "сокровища". Просматривая перечни книг, мы постоянно встречаем пояснения, что из них такие-то напрестольные Евангелия -- или с "серебряными кованными и позлащенными досками" аршинной меры, или с кованными украшениями по углам. Между ними были рукописи, свитки и иная раскольничья святыня. Богатство и ценность икон еще более бросаются в глаза. То и дело при перечне икон попадаются пояснения -- или "в серебряных и позлащенных ризах", или "ризы убраны жемчугом", или "в серебряных и вызлащенных окладах и жемчужных убрусах". Венцы, оплечья на образах -- все это тоже драгоценно. Не менее драгоценны ковчеги, непременно "серебряные и вызлащенные", драгоценные запрестольные и благословящие кресты, воздухи -- "унизаны жемчугом", "шиты золотом", иконостасы -- "резные, вызлащенные червонным золотом на полимент", громадные серебряные паникадила, из коих в некоторых было по 42 и по 48 подсвечников. Затем следуют лампады, подсвечники, потиры, кадила, блюда, сосуды, рапиды -- все это цельное кованное серебро, и все это массивно и ценно. Ризницы переполнены священническим и диаконским облачением. На ризах и диа-конских стихарях также блестит золото и серебро, а самая материя говорит об их ценности: все это, большей частью, парча, бархат, атлас, штоф. Потом богатые диаконские орари, поповские подрясники, епитрахили, поручи, пояса. Из других церковных драгоценностей обращают на себя внимание -- богатые плащаницы, блестящие золотом и жемчугом, церковные хоругви, одежды на престолах и на жертвенниках -- все это сплошное серебряное и золотое ткание, равным образом покрывала -- на золоте, пелены и прочая утварь и одеяния. Не даром до сих пор саратовские старожилы, которые помнят когда и как уничтожались иргизские скиты, рассказывают, что некоторые из мелких официальных лиц, принимавшие участие в фактическом уничтожении скитов, набивали громадные сундуки серебряными ризами от ободранных икон и другими сокровищами, скопленными раскольниками. Действительно, существование этих сокровищ неудивительно, потому что вся европейская и азиатская Россия, Москва, Петербург и богатейшие города империи несли свои дорогие вклады в эти обители, а тратить эти сокровища раскольникам было некуда, как бы роскошно и расточительно ни жили они в своих, сокрытых от глаз нескромных мирян, обителях и скитах. При том для старцев и старух-инокинь самая роскошь не имела смысла, а молодежь -- юные бельцы и молоденькие белицы, могли роскошничать только тайно от посторонних глаз, да и то роскошь эта при тогдашних общественных нравах и при простом образе жизни в глухом Заволжье едва ли могла быть разорительна. Раскольники могли разве только в свое удовольствие пожить животно -- сладко поесть и в волю попить, а для этого они имели все под рукою, не говоря уже о беспрестанных богатых посылках всякой провизии с Волги, Дона, Урала. Эту нескромность и распущенность монастырской жизни изобличают имеющиеся у нас под руками два современных документа, принадлежащие, по-видимому, одному из раскольников. Документы эти мы и приводим в следующей главе.

В декабре того же года князь Голицын получил безыменный донос. Донос писан древним почерком, едва ли не полууставом, каким в XVIII веке и в начале XIX писались разные раскольничьи книги и молитвы.

Вот содержание первого доноса:

"Ваше сиятельство, проницательный господин саратовский губернатор! По дозволению доносить вашему сиятельству на каждом шагу о законопротивных поступках, которые совершаются со всякою похабностью и необузданностью в Средне-Никольском старообрядческом мужском и девичьем Успенском монастырях, я за необходимое поставил по обязанности моей сделать честь вашему сиятельству донести о расслабленном схимнике Тарасии и о надутой настоятельнице инокине Феофанье. Между ими двумя лицами единственная есть неразрывность и отверстые к противлению его царского величества законам врата. Нужда, заставляющая их так поступать, есть сия: поелику что в прихоти своей предпримет Феофанья настоятельница, то и Тарасии делает в угодность ее со всевозможнейшей поспешностью, боясь дабы ее не прогневать, отчего он может (и не диво) лишиться благого ее правления и распоряжения в его монастыре. К исполнению же сему, имея под собою подобных себе похотопоследователей, церкве-управителя инока Павла, у которого редкие сутки не наполнена бывает голова горячих напитков, и подчиненный ему поп Иван Петрович, по прозванию... есть оных вседействующее орудие указопротивным делам, чрез которое могут исполнить все то, что кому требуется, не только в полдень, но и в полночь. Причина же его есть та, что были бы ему даны деньги, а кольми паче и паче всего вином кто его напоит. 1) Понеже пьяный оный поп смело и безразборчиво преступил крестить числом пять человек, как-то {Стахий, Матрона, Настасия, Парасковия, Стефанида. (Прим. доносчика).}: мальчик, лет 15, женщина, лет 30, и три девицы, лет по 20, есть иным и менее. На что, однако, имеются (и хранятся удивления достойно) у настоятеля Тарасия данные документы о дозволении пяти душ крестить, а позабыв его царское величество воспретительные указы, состоящиеся 1826 года, и свою данную господину исправнику подписку, чтоб впредь ни по какому поводу не принимать. И убо по вытребованию ваше сиятельство документов, можете в них все видеть содержащееся. А совершилось сие тайнодействие октября 31-го числа поутру 1827 года, поелику в тот день настоятель Тарасий с согласия Феофании уволил попа от священной литургии и дозволил ехать в женский монастырь, и настоятельница Феофанья, изготовив на реке Иргизе иордань для совершения крестин, где и было величайшее позорище, на которое стекалось народу душ сот до четырех. Тогда поп едва-едва на ногах стоял от одурения горячих напитков, не взирая на указ, воспрещающий о поении вином попов, существующий с 1827 года, да и навсегда. 2) Еще сей Иван поп вновь исправлял, то есть миром помазывал того ж года, месяца ноября 9-го числа, ночью в 11 часу, то есть Хвалынского уезда деревни Грачев, двух господских человек..., которых привозил оное ж деревни и уезда Григорий Иванов, прозванием Асотов, впрочем и сих по деревенскому документу. Посему извольте видеть ваше сиятельство сих настоятелей дерзопротивность его царского величества указам и необузданность. Итак, просим ваше сиятельство исполнить свою должность и поддержать оных монастырей своевольных настоятелей с их последователями, дабы они впредь более не разразились о камень противления и невоздержания своего и дать им знать, для чего они суть настоятели и к чему приставлен инок Павел, управитель церковный, и что суть законы, что указы и что значит подписка, в которой обязались впредь нежили крестить крещеных не по силе указа, но не принимать и в исправу. Впрочем, не осмеливаюсь более утруждать и обеспокоивать вас, ваше сиятельство.

Я есмь правдолюбящий гражданин и всенижайше повергающийся на вашу дальновидность и проницательность вашего сиятельства, покорный слуга. Аминь".

Одновременно с этим получен другой донос, писанный тою же рукою. Содержание его следующее:

"Ваше сиятельство, господин губернатор! Не соблаговолите ли милостиво взойти в расход бывшего казначея, инока Ефрема, того ж Средне-Никольского старообрядческого монастыря, и не благоугодно ли вам будет потребовать его расходную книгу на 1826 год. Предвидится, что для вашей, ваше сиятельство, проницательности будет очень любопытно, поелику оный казначей при собрании всей братии оказал расходу на один год подлинно слишком 7000 рублей, за что уже самое сменен из казначеев сего ноября 8-го числа 1827 года. Также убо нужно предозначается вытребовать расход сего ж года и от настоятеля Тарасия: убо он объявил мельком братии расходу на один год 12 тысяч рублей, а приходу братии открыл И тысяч рублей, но исправнику объявлено, кажется, семь тысяч рублей -- подлинно не знаю, право: буде семь исправнику объявлено, то всеподлинно ложь. Надеемся, ваше сиятельство, сами изволите узнать, по громкому вашему любопытству, все здесь совершающееся, но только б было вашему сиятельству известно, -- или уже и известно? -- что настоятель Тарасий, по предписанию из саратовской удельной конторы, сменяется из настоятелей. Готовый всегда к услугам вашему сиятельству".

Почти одновременно с получением этих доносов в монастырях, по распоряжению князя Голицына, производились обыски. В обществе много ходило толков о том, что в иргизских монастырях есть подземные тайные ходы. Говорили, что ходы эти представляли возможность тайного сношения между монастырями, а также служили для невидимых миру сообщений мужских обителей с женскими. Утверждали также, что в тайниках этих сохраняются несметные богатства раскольников, "сокровища", не показанные в описях. Произведенные полицией обыски при понятых и в присутствии монастырского начальства, действительно, обнаружили тайные подземные ходы в монастырях; но все это было не то, чего искали. Так, в Средне-Никольском мужском монастыре, в настоятельской жилой связи, по поднятии во многих местах половых досок найдено: "в средних сенях, под глухим полом, без творила, куда по спу-щении лестницы и сойдении в оный с огнем, усмотрено -- под видом, должно быть, давно, как будто кельи или выхода, со стенами и потолком, разгорожено на две части, длиною в 8 аршин, шириною в 6 аршин, а вышиною в 3 аршина красное окошко с рамою, заваленное, изнутри малого дворика, землею ровно, направо дверцы на железных петлях, а от оной прорыт узким коридором ход и сделана лесенка с площадкою о девяти ступенях в другие сени, как при том утверждал казначей, инок Ефрем и уставщик Павел, что у прежнего покойного их настоятеля Амвросия был холодный чулан, из коего ход был в упомянутый выход и что в нем никто не жил, а ставилось там настоятелем Амвросием нужное для монастыря питье, в отгороженной половине, где окошко, а в другой половине, где прежде подымали, в средних сенях, пол, тут клался лед, но после смерти Амвросия, лет уже восемь, был оставлен и обвалился". При обыске второй половины этих помещений, при обыске в сенях и проч. найден глубокий погреб. При обыске келий бывшего лет двадцать назад настоятелем инока Иакова найдено в разных комнатах и чуланах шесть "творил", которые подымались и под которыми тоже найдены подземные помещения, из коих иные были уже засыпаны. Впрочем, в этих подземных помещениях ничего подозрительного не отыскано. "Но чтобы был где-нибудь проход из этих связей в другие связи, не запримечено, -- говорится в акте обыска, -- и настоятель Тарасий, иноки Ефрем и Павел утверждали, что других ходов под землею, как в их монастыре, равно и в других в Вольском уезде состоящих монастырях никаких не имеется и они не знают".

Результаты обысков не оправдали, таким образом, ожиданий администрации. На них нельзя было построить никакого серьезного обвинения. Зато доносы пригодились как нельзя более, и ими ловко воспользовались власти, взяв указанные в доносах обстоятельства точкою отправления для дальнейших действий относительно раскольников. Так, опираясь на доносы, князь Голицын вносил уже в область фактов, что будто бы в мужском Средне-Никольском и девичьем Успенском монастырях "совершаются разные непотребства с похабностью и необузданностью", что между схимником Тарасием и настоятельницею инокинею Феофанией существует "похотливая связь", что Тарасий исполняет все "прихотливые предприятия" Феофании "с точностью и подобострастием" и что последняя, так сказать, "совершенно управляет монастырем его", что "Тарасий и Феофания -- главнейшие нарушители и противники воли правительства по стремлению их к поддержанию раскола", что "они имеют последователей, таких же прелюбодейцев и особенно в иноке Павле и подчиненном ему Иване Петрове", которые "повседневно почти пьяные", что в недавнее время они окрестили в особо устроенной на реке Иргизе иордани пять человек взрослых, в числе которых находились и пятидесятилетние, что скандальный обряд этот совершался при огромном стечении народа и что совершавший обряд поп был до того пьян, что едва мог держаться на ногах, и т. д.

Возводя все эти обстоятельства на степень несомненных фактов, князь Голицын искал только официального их подтверждения и требовал от Вольского исправника проверки их на месте, чтобы начать преследование виновных судом. Он предписывал исправнику "лично разыскать о истине вышеизложенного самым аккуратнейшим образом, основав разыскание сие на несомненных видах и доказательствах". Затем князь Голицын добавлял в бумаге своей к Вольскому исправнику: "Употребление способов к точному исполнению сего я не назначаю. Их укажет вам долголетняя опытность ваша по службе и совершенная известность всех обстоятельств, до вверенного вам уезда относящихся. Все то, что вами по сему предмету будет открыто, донести мне в самом непродолжительном времени, которое я, впрочем, не назначаю, предполагая, что вы употребите оного столько, сколько необходимо будет к окончанию дела сего с надлежащим успехом".

Целых пять месяцев тянулось следствие о сказанных скандалах, бесчинствах и своевольных действиях монастырей и кончилось только к лету 1828 г. Намеченные в доносах факты подтверждались, только обнаружение монастырских скандалов пошло глубже и шире. Оказалось, что беглый поп крестил четырех молдаванок и одного русского мальчика, что все это, действительно, делалось с разрешения настоятеля Тарасия и с позволения настоятельницы Феофании и что, наконец, окончание обряда, наделавшего столько шуму, особенно при крещении молдаванок, совершено к келье инокини Александры. Всех виновных немедленно арестовали и отправили в Вольск для судебного разбирательства.

В это же время князь Голицын получил из Петербурга бумагу, доказывавшую, что иргизские монастыри приобретали все большую и большую популярность, и правительство начинало уразумевать их важное и пагубное значение в государственной жизни. Управляющий в то время министерством внутренних дел В. Ланской писал князю Голицыну, что министр императорского двора, генерал-адъютант князь Волконский, узнав от одного чиновника, командированного для осмотра саратовского удельного имения, о существовании иргизских монастырей и о том, что монашествующие в этих монастырях, а особенно в девичьих, "ведут жизнь крайне развратную и разного рода обманами переманивают в свое общество других поселян" и что вообще эти раскольничьи скиты, по удобству местоположения, служат притоном для беглых, -- просил министерство внутренних дел сообщить ему, имеется ли со стороны губернского начальства полицейский надзор за сими монастырями. Поэтому Ланской и поручил князю Голицыну доставить о монастырях подробнейшие сведения и в то же время "к немедленному прекращению происходящих в оных монастырях беспорядков, толико предосудительных и общему благоустройству противных, сделать зависящие от губернского начальства распоряжения". Приходилось на иргизских монастырях сосредоточить исключительное внимание.

Хотя в существовании их правительство и видело нечто "противное общему благоустройству", но оно видело только пока внешние стороны явления: оно не догадывалось, что явление это маскирует собой более серьезную болезнь государственного организма, что за внешней оболочкой явления скрывается политическая сторона дела и что все это -- исторический продукт известных стремлений и общественных движений всего русского народа, недостаточно понятых и едва ли замечаемых правительством. Если бы потрудились глубже исследовать источник явления, то могли бы напасть на след того, что народ давно живет отдельной от государства жизнью и что самые иргизские монастыри были не столько выражением религиозного сепаратизма раскольников, сколько выражением общественного сепаратизма русских окраин, сказывавшегося в движениях понизовой вольницы и в других народных движениях.

Тотчас по получении бумаги Ланского, князь Голицын командировал в иргизские монастыри особого чиновника, Полонского с секретными поручениями. В помощь ему отряжен был из Вольска другой чиновник, Юрасов. Но как для этого оказалось необходимым иметь более влиятельное и более опытное лицо, то вскоре Юрасова князь Голицын заменил новым Вольским исправником, которым в это время был Христиан Шейне. Сам Голицын в скором времени намеревался быть в Вольске, поближе к иргизским монастырям, а может быть, и в самих монастырях. Вслед за тем из Петербурга получено было новое требование относительно иргизских монастырей. Министр внутренних дел, которым в то время был Закревский, писал князю Голицыну, то он ожидает от него доставления обещанного "проекта правил о прекращении производимых раскольниками беспорядков", который должен быть изготовлен по совещанию с епархиальным архиереем. Закревский напоминал, что сказанные правила "в настоящих обстоятельствах могли бы быть весьма полезны для положения преграды дальнейшему распространению ересей и заблуждений раскольников, толико вредных для общего спокойствия и благоустройства".

VII

Между тем произведенным об иргизских монастырях следствием обнаружено было, между прочим, следующее: 30 сентября 1827 года через иргизские монастыри проходил уральский казачий полк. Полк этот возвращался из Молдавии, и некоторые из офицеров везли с собой на родину четырех молдаванок и одного мальчика. Остановясь в иргизских монастырях, офицеры обратились с просьбою к священноиноку Иларию о крещении им в женском монастыре четырех находившихся у них молдаванок и одного мальчика, которых они называли своими крепостными. Иларий обратился к настоятелю Тарасию за дозволением, но тот будто бы ему отказал. Тогда к Тарасию явились командир казачьего полка, войсковой старшина Михайлов и есаул Буренин, прося его "убедительно и неотступно" позволить священнику окрестить помянутых молдаванок и мальчика и называя их крепостными своими людьми. Чтобы вывести настоятеля из всякого сомнения, Михайлов написал ему особое письмо с изложением просьбы. Тогда Тарасий, как он сам о себе показывал, "руководимый простотою своею, без всяких сторонних видов", дозволил священнику исполнить обряд крещения. Есаул Буренин, со своей стороны, написал крестившему священнику письмо, которое служило как бы дозволительным свидетельством, называя это письмо таким документом, "коим он может оправдаться во всяком случае". Настоятельница Феофания дала позволение, чтобы обряд крещения был совершен в ее монастыре, что и было исполнено на особо устроенных на Иргизе мостках, а потом самое празднование обряда окончено в келье монахини Александры, с которой офицеры и казаки давно были знакомы.

Так как на иргизские монастыри начали обращать серьезное внимание в Петербурге, то об этих обстоятельствах князь Голицын немедленно сообщил оренбургскому военному губернатору, которым в то время был генерал от инфантерии Эссен, называя все, происшедшее в Иргизах, "очень важным случаем". В Петербург об этом "важном случае" также было написано, с добавлением, что офицеров Михайлова и Буренина следовало бы подвергнуть "за вышеписанное действие их, как служащее сильным поводом к распространению расколов, достойному взысканию".

Наконец, в виду приобретаемой иргизскими монастырями все большей и большей важности в глазах правительства сам Голицын посетил эти скиты, чтобы лично ознакомиться с их положением. Войсковой старшина Михайлов, проведав, что о крещении им в иргизских монастырях молдаванок возбуждена официальная переписка и боясь ответственности за свое рвение к расколу, поспешил письменно оправдаться перед князем Голицыным, надеясь этим заискиванием замять дело. "Чувствуя, -- писал Михайлов весьма безграмотно, -- благосклоннейшее принятие вашего сиятельства, во время следования моего с полком прошлою осенью с астраханской границы через город Саратов сюда, в Уральск, ко мне оказанное, почему и приемлю смелость принесть за оное покорнейшую мою благодарность. А притом честь имею доложить вашему сиятельству, что во время того следования моего с полком через иргизские монастыри, везенные мною с той границы две девки, взятые оттоль по свидетельствам, данным мне от присутственного места, не есть сомнительные, находились тамо не в секте российском, а у ксендзов в обливанском, которые по усердию и по желанию своему к старообрядческой вере, в Никольском монастыре были исправлены. По какому акту, желая ж за таковые угодить в бракосочетание, к коему теперь, по нахождению своему в Уральске, себя определяют. А как я наслышан, что будто от Вольского нижнего земского суда до того монастыря коснулось во исправлении сказанных девок прикосновение, и если в том произошла какая ошибка, то не иначе, как от неумышленности и незнания. Я всепокорнейше прошу вашего сиятельства, как начальника губернии, оказать справедливую защиту и покровительство невинно страждущему человечеству, а мне в чувствительнейшую благодарность и вечному прославлению добродетельного имени особы вашего сиятельства".

Между тем, пока происходили розыски и другие следственные распоряжения по делу об иргизских монастырях, пока князь Голицын рассылал по этому делу секретные эстафеты и самолично являлся в монастыри, генерал Эссен, со своей стороны, расследовал действия войскового старшины Михайлова и есаула Буренина и в конце июля сообщил князю Голицыну, что подвергшиеся окрещению девки, Агафья Антонова и Елена Петрова, поступили к Михайлову -- одна как свободная, по собственному желанию, а другая, принадлежавшая одному каменец-подольскому помещику, Роговскому, была куплена у этого последнего Михайловым, обе увезены были оттуда и крещены на Иргизах по убеждениям старшины и казаков. Находившиеся же у есаула Буренина две женщины и мальчик показывали, что одна из них, девушка, ночью взята была уральскими казаками у себя в доме, куда мальчик был послан помещиком за вином, и что другая женщина также принадлежала одному подольскому помещику, а потом поступила к Буренину в хозяйки. Все они отзывались незнанием относительно того, по какому праву их увезли с родины и зачем их окрестили в раскол.

VIII

Выше мы упомянули, что князь Голицын около этого времени лично посетил иргизские монастыри, чтобы ближе ознакомиться с их положением и состоянием духа раскольников. Обстоятельства и результаты этой поездки заключались в следующем. В начале весны 1828 года князь Голицын был в Петербурге по делам службы. Там он представил управляющему министерством внутренних дел Ланскому всеподданнейшую просьбу Вольских старообрядцев о подчинении их по делам не прямо епархиальному архиерею, а непосредственной власти гражданского начальника. При этом князь Голицын передал в министерство подписку Вольских раскольников о готовности на обращение выстроенного ими в Вольске молитвенного храма в единоверческую церковь.

На представление это Ланской отозвался, что как старообрядцы могут быть обращены в единоверцев только на основании согласительных пунктов митрополита Платона, высочайше утвержденных, как единственного на сей предмет постановления, то и следует привести в исполнение высочайшее повеление об обращении в единоверческую церковь Вольского старообрядческого храма на основании сказанных пунктов. Возвратясь из Петербурга, князь Голицын решился исполнить это лично и на месте, для чего и отправился в Вольск. "Прибыв туда, -- пишет он в своем отчете о поездке, -- я нашел Вольских старообрядцев уже не в той готовности, с какою они дали подписки свои на обращение выстроенного храма в единоверческую церковь, представленные мною в министерство внутренних дел. Они в продолжение столь значительного времени, сбитые с пути истины разуверением иргизских монастырей, сим гнездилищем безрассудных толков, мнимой набожности и избытком в пороках, -- уже отклонили прежде объявленную ими готовность на то согласие, какое объявлено будет мне, в отношении к сему предмету, со стороны тех старообрядческих монастырей. Поставив таким обр^ом себе за правило действовать во всяком случае с сими монастырями единодушно, они приняли оное в том уповании, что монастыри из единого опасения быть обращенными, подобно всякому молитвенному храму, в единоверческие останутся непоколебимыми в изменении древних своих обрядов и, тем отвергнув предлагаемое единоверие, дадут чрез то и им способ остаться в одинаковой с ними степени; вместе с сим узнал я, что иргизские монастыри, нарядив от себя депутацию, состоящую из двенадцати иноков, отправляют оную ко мне. Не постигая, для какой цели составляется сия депутация, я, однако ж, имел в предмете моем, что обращение Вольских монастырей в единоверческие обители не столько трудно, как присоединение Вольских старообрядцев к единоверческой церкви по тому обстоятельству, что иргизские монастыри, по малому числу и по древности лет настоящих иноков, уже весьма близки, с смертью их, к самоуничтожению, между тем как дух суеверия, внедрившийся между Вольскими старообрядцами, переходя от отца к сыну и так далее, есть потомственный и, следовательно, продолжаться может на неопределенное время. По сим причинам, опасаясь, дабы с прибытием в Вольск сказанных иноков, как чиноначалия и источника старообрядческого заблуждения, не мог составиться из них, так сказать, новый собор защитников ереси, который, при упорном сопротивлении их на обращение в единоверие, мог бы сделаться гласным и тем послужить вредным примером для Вольских старообрядцев, сего только ожидавших, я приказал предварить тех иноков, чтобы они, не переправляясь через Волгу, возвратились в свои обители, которые сам я посетить располагаюсь".

Не успев, по-видимому, ничего сделать в Вольске, князь Голицын решился переехать через Волгу, чтобы лично явиться в притоне духовной понизовой вольницы. "Отправясь в монастыри, -- говорит князь Голицын о своем путешествии в скиты, -- я в ближайшем из них к Вольску, так называемом Нижне-Воскресенском, нашел помянутую депутацию, собравшуюся из других монастырей и неизвестно зачем там остановившуюся, тогда как сии монахи знали, что я осматривать буду все монастыри их. Окружен будучи ими, я услышал от них первый вопрос: "А что будет с нашею вольскою церковью?" Итак, мне надлежало разрешить оный не изустным объявлением высочайшей об ней воли, но непременным дозволением моим прочесть им высочайшее о Вольском молитвенном доме повеление. К исполнению сего я подвинут был более обстоятельством, что не только живущие в монастырях иноки, но даже и многие из Вольских старообрядцев относили высочайшее о молитвенном храме их повеление к собственному распоряжению министерства внутренних дел, без всякого влияния на оное государя императора, и что схимник сего Нижне-Воскресенского монастыря Прохор, бывший пред сим около тридцати лет настоятелем оного, уверял меня неоднократно, что если воспоследует высочайшая его императорского величества воля об обращении иргизских монастырей в единоверческие, то он надеется, что в исполнении ее не встретится никакого препятствия и что он сам будет примером для всей братии. Но когда дозволил я сим собравшимся инокам прочесть предписание по сему предмету министерства внутренних дел, то весьма немногие из них могли понять оное, прочие же затем или по простоте своей, или по совершенному упрямству, или же по безрассудку своему, не видя в том предписании, чтоб помещенное в нем высочайшее о молитвенном храме повеление объявлялось мне высочайшим именем его императорского величества, то есть подобно тому, как объявляются правительствующим сенатом именные его величества повеления, -- остались при том заблуждении, что действие его происходит по единственному направлению управляющего министерством внутренних дел, в каковом заблуждении, сверх чаяния моего, остался и известный первостатейный Вольский купец Петр Сапожников. Итак, видя из сего, что всякое настояние мое обратить сих невежд к прямому понятию означенного предписания не будет иметь желаемого успеха, я велел тем собравшимся из двух монастырей монахам тотчас возвратиться в оные".

Так неудачно кончились переговоры князя Голицына с Вольскими старообрядцами и с иргизской депутацией. Но он, по-видимому, не терял надежды на успех, рассчитывая одолеть неприятеля по частям и избегая, так сказать, генерального сражения. Распустив депутацию, он, однако, не двигался далее, потому что отъезд из монастыря без всякого результата походил бы на отступление с поля битвы. "Оставшись в Нижне-Воскресенском монастыре с одними только живущими там иноками, -- говорит о себе князь Голицын, -- я, при благоразумии помянутого схимника Прохора, убедил их изъявить полную готовность и усердие на присоединение их к единоверческой церкви, с принятием всех правил высокопреосвященнейшего Платона. Сей схимник Прохор первый вызвался дать мне в том подписку, а с ним вместе подписались и нынешний настоятель оного монастыря Андриан, уставщик Никанор и иноки Савва, Феодорит, Мардарий, Арсений и Игнатий. Но при сем усердном присоединении сих иноков к единоверию (ибо они уже знали, что таким действием исполняется августейшая воля государя императора) один из них, Иосаф, сущий невежда, закоренелый в грубых своих предрассудках и суеверии, остался к тому непреклонным. Он, в то время, как расположился я в том монастыре, до другого дня, не токмо бегал во всю ночь из одной кельи в другую, убеждал, настаивал и устращивал гневом Божиим изъявивших желание принять единоверие -- отвергнуть сие, по мнению его пагубное для них намерение, но даже позволил себе возмущать подобным образом и живущих близ монастыря старообрядцев, удельных крестьян селения Криволучья. Сей дерзновенный поступок Иосафа тотчас доведен был на другой день до сведения моего самим настоятелем монастыря и иноками. Они, явясь ко мне, убеждали или дать им дозволение расстричь сего негодяя, или исторгнуть его навсегда из их обители, присовокупляя к тому, что, по буйному духу его, он уже не один раз находился в подобных сему действиях, ссорах, враждах и всяких неистовствах. Обуреваемый таким духом примерной дерзости, он даже решился объявить и мне, что "к единоверческой церкви он не присоединится и тогда, если бы последовало на то высочайшее государя императора повеление, хотя, впрочем, знает, что оное должно быть священно" {По другому варианту Иосаф говорил, что "к единоверческой церкви он присоединиться не хочет, хотя весьма знает, что тем нарушает священное государя императора повеление".}.

По сим причинам, дабы, с одной стороны, удовлетворить убеждениям настоятеля и иноков, а с другой -- чтобы сие противозаконное действие Иосафа не могло иметь на других пагубного влияния, я приказал тотчас отправить его ко мне в Саратов".

Дальнейшее путешествие князя Голицына по иргизским монастырям было еще менее удачно. Он, как видно, и думать уже перестал о победе над раскольниками путем убеждений и соглашений, а решился действовать иными путями -- исподволь и тайно, чтобы не уронить авторитета власти. Вот каким образом сам он описывает дальнейшие свои действия. "Из Нижне-Воскресенского монастыря я переехал в прочие старообрядческие монастыри -- два мужские и два женские. В монастырях сих я уже не делал убеждений моих о присоединении к единоверию, ибо из вышеписанного здесь обстоятельства уже довольно ясно видел, сколько далеки живущие там от оного и сколько трудно отклонить их от упорного заблуждения. Причиною сему есть нелепое предубеждение их о какой-то пагубе, которая будто бы неразлучна с обращением их к единоверию, как с следствием расторжения сохраняемых ими древних уставов церкви. Укоренившись в таких предрассудках, они поддерживаются в оных сколько волжскими и округ живущими них старообрядцами, удельными крестьянами, столько же и не менее того удельными чиновниками, которые, распоряжаясь старообрядческими монастырями непосредственно, по праву принадлежности их к уделу, стараются, под рукою, тайными внушениями своими направлять по своему преднамерению, обессиливать в понятиях их все распоряжения правительства и тем удерживать их в твердых границах упорного отречения от соединения с православною церковью нашею, имея, конечно, в предмете своем то обстоятельство, что в противном сему случае монастыри иргизские должны будут перейти уже в зависимость духовного начальства и, следовательно, отторгнуться от учета в доходах их и распоряжения ими удельной конторы".

Так описывает князь Голицын свои впечатления, вынесенные им из посещения иргизских монастырей. Этот драгоценный исторический документ, из которого мы извлекли выдержки в предыдущей главе, дает нам возможность вполне ознакомиться с состоянием этих важных раскольничьих скитов в ту эпоху, когда они уже были близки к уничтожению одновременно с окончательным падением понизовой вольницы. "Они, -- говорит князь Голицын об иргизских монастырях, -- кроме истинного приюта беглецам, разврата, тунеядства, мнимой набожности и всех вообще пороков, -- ничего в себе не заключают. Монастыри мужские, обнесенные будучи пристойною оградою, еще представляют собою некоторый образ смиренного обитания, усвоенного монастырями всероссийскими. Что же касается до монастырей женских, Успенского и Покровского, то они, находясь в ближайшем расстоянии от монастырей мужских и в кругу удельных селений, есть точное обиталище разврата. Не имея ничего похожего на монастырь, не имея даже никакой ограды, они состоят только из простых крестьянских изб, крытых большей частью соломою. Повсюду видите совершенное безобразие. Самые молитвенные дома их, или вернее назвать часовни, имея привлекательный вид наружности, не обращают на внутреннее устройство свое ни малейшего внимания. Богослужение в них отправляется теми же инокинями и белицами. В келье настоятельницы первого из сих монастырей Феофании я нашел святые дары сохраняющимися в серебряном вызолоченном ковчеге. На вопрос мой о причине хранения их, настоятельница отвечала мне, что святыня сия оставлена приходящими к ним из иргизских монастырей священниками будто бы на случай приобщения оною больных и умирающих. Зная, что хранение святых даров вне церкви совершенно противно уставам ее, я долгом поставил обстоятельство сие отнести на особенное рассмотрение и разрешение преосвященного Иринея, епископа пензенского и саратовского. Сия настоятельница Феофания есть та самая, которая во время перехода через иргизские монастыри, в октябре месяце 1827 года, уральского казачьего полка, дозволила войсковому старшине оного Михайлову и есаулу Буренину окрестить в монастыре своем по старообрядческому расколу одну женщину, трех девок и мальчика, тем офицерам принадлежащих. Засим, желая знать о занятиях монастырских, об образе управления оными и о тех правилах, кои должны быть с сим управлением нераздельны, я требовал от настоятельниц обоих монастырей надлежащих о том сведений, но они решительно отозвались мне, что никаких правил они у себя не имеют и что образ управления и занятия их происходят по собственным от них самих распоряжениям. В упомянутых монастырях ныне находится: Успенском -- 128 инокинь и 174 послушницы и белицы, а в Покровском -- 20 схимниц, 300 инокинь и 200 белиц. Следовательно, общество первых состоит из 302, а последних из 520 женщин. Беспрепятственный доступ ко всем вообще кельям ясно объясняет, до какой степени допущен разврат в сих обиталищах, разврат толико нетерпимый в гражданском состоянии и влекущий за собою пагубные последствия. Из сего очевидно, что дальнейшее существование сих монастырей в настоящем их положении не может быть допущено ни под каким предлогом. На одной из тех часовен я нашел еще и колокола, которые тотчас приказал снять, а по всем вообще монастырям открыл десять человек, живших там с просроченными видами. Они в то же время отправлены в те общества, к коим принадлежали". Обращаясь засим опять к Вольским раскольникам, князь Голицын излагает свои предположения о способах более успешного уничтожения при помощи естественного вымирания скитников и скитниц. "Изложив здесь осмотр иргизских монастырей, -- продолжает князь Голицын, -- я должен коснуться и до Вольского молитвенного храма. Тамошние старообрядцы, как выше сказано, отлагают соединение свое до согласия в том иргизских монастырей, а сии, кроме некоторых из иноков, совершенно упорствуют в присоединении к единоверцам. По сей причине тот молитвенный храм остается доныне в прежнем его положении. Обратить оный в православную церковь нашу на точном основании Высочайшей воли значило бы, по мнению моему, дать способ Вольским старообрядцам при терпимом отречении их от прежде данного ими согласия на обращение храма сего в единоверческую церковь, согласия, имеющего, впрочем, некоторые исключения из правил преосвященнейшего Платона, отвергнутые министерством внутренних дел; но отвержение сие, как объясняют старообрядцы, не имеет себе основанием Высочайшее повеление. Оно только сильно заставит их обратиться в единоверцев, и сие тем необходимее, что они уже близки к сему соединению. Примеру их, конечно, последуют и монастыри иргизские.

Но если бы, сверх всякого ожидания, остались оные упорными в своем заблуждении, то самое время уничтожит сии обители, без всякого настояния о том со стороны правительства. Надлежит поставить непременным правилом отнюдь не дозволять умножаться в них числу монашествующих и пресечь средства принимать в монастыри пришельцев, хотя бы они у себя имели узаконенные виды, и совершенно прекратить приют беглых попов. Последнее из сих правил наблюдается мною неослабно. Тогда живущие в монастырях написанные там по 7-й ревизии в числе удельных крестьян иноки и прислужники, умаляясь мало-помалу, наконец, с прекращением бытия своего прекратят и самые правила своих обителей. Если такая мера уничтожения иргизских мужских монастырей признается мерою благовидною, то существование сих монастырей, при строгом соблюдении означенных правил, продолжится недолгое время. Сему служит доказательством то, что из числа написанных в тех монастырях по нынешней 7-й ревизии 203 душ мужского пола умерло со дня той ревизии 139, да и остающиеся затем 64 человека уже большей частью самых преклонных лет. В числе их заключается только 32 инока, а прочие суть прислужники монастырские. Но сии прислужники, вопреки всякой монастырской строгости, живут там неразлучно со своими женами к совершенному соблазну и разврату монашествующих, о чем теперь по просьбе настоятеля Нижне-Воскресенского монастыря с братиею производится исследование, ибо один из этих прислужников, Яков Ганичкин, имеющий при себе жену, надел на себя сам собою монашескую одежду и до того развратился, что поведение его превышает всякую меру распутства".

Представляя министру внутренних дел эти соображения, князь Голицын присовокупил, что так как "сосредоточение власти в одном лице начальника губернии там, где старообрядцы имеют главнейшие свои рассадники для многих губерний, есть единственный способ удержать их в настоящих пределах зависимости", то князь Голицын и считал необходимым монастыри эти, как не имеющие над собой никакой духовной власти, подчинить, во все время их существования, непосредственному надзору местной полиции и притом в большей степени, чем полиция может оказывать этот надзор за удельными имениями, чтобы этим средством удобнее было преследовать разврат в монастырских жителях и рассеваемые от них соблазны. Он требовал также предоставить ему самому утверждать настоятелей и удалить удельную контору от всякого на раскольников влияния, потому что в противном случае раскольники будут всегда находить способы уклоняться от исполнения требований местной полиции, "считая власть сию до себя непринадлежащей, и по тайному внушению чиновников конторы, разуверяющих о неподчиненности их иной власти и о противных будто бы действиях губернского начальства приносить жалобы", они решительно откажутся от всякого повиновения.

Что касается арестованного и предназначенного к отправлению в Саратов инока Иосафа, то князь Голицын не решался предать его суду по разным опасениям. С одной стороны, он боялся, что состав суда должен будет состоять "большей частью из собственных лиц Вольских старообрядцев", что этим судом, кроме того, можно было, как он выражался, "породить здесь мысли об открытом на иргизские монастыри гонении". С другой стороны, князь Голицын опасался суда над Иосафом и потому, что "инок сей есть самый дерзновенный, способный на все роды неистовства"; губернатор и боялся "оглашать", потому что с этим оглашением огласилось бы и "самое происшествие", а такие происшествия обнаруживать было невыгодно и небезопасно. Вот вследствие-то этого или, как выражается князь Голицын, "по уважению к сему, а равно по совершенной наклонности его, т. е. Иосафа, произвесть всеобщее в монастырях возмущение, и по настоянию самих монастырей об удалении от них сего нарушителя спокойствия", Голицын и решился отправить упрямого раскольника в Петербург, с жандармами, прямо к министру внутренних дел. При этом он просил министра о ссылке раскольника как можно дальше от Саратовской губернии, "ибо, -- прибавлял он, -- средством сим сколько накажется он за содеянное им преступление, столько не менее того оно послужит примером и для других".

В заключение князь Голицын представлял министру, что, "согласуясь с закоснелым от невежества понятием старообрядцев", он желал бы, чтобы все министерские предписания, если только они основаны на высочайшей воле, начинались "самыми разительными для них словами -- именем его императорского величества" и т. д., чтобы чрез это избежать тех безрассудных толков, которые слышал губернатор в Вольске в последнюю свою поездку. Независимо от этого, князь Голицын сообщил Серафиму, митрополиту новгородскому и петербургскому, как обо всех обстоятельствах, касавшихся его поездки в Вольск и в иргизские монастыри, так и свои предположения относительно этих монастырей, и вместе с тем просил его непосредственного содействия к утверждению сказанных предположений и о высылке из Саратовской губернии фанатика Иосафа. Иринею же пензенскому писал о том, что в женском Успенском монастыре он нашел святые дары в келье настоятельницы, почему и просил отзыва архиерея по настоящему предмету. Ириней отвечал, что "святые дары, по правилам святых отец и указам святейшего синода, не токмо не позволяется хранить в домах простолюдинов и особенно женщин, но и прикасаться к оным возбранено, кроме священнослужителей, начиная с диакона", что, "хотя святые дары и выносятся из церкви, но токмо в домы больных для приобщения их и сие чинится чрез одних священников", что "при этом требуется величайшее благоговение к сей святыне как со стороны священников, так и от светских людей, под опасением за противление тому строжайшего суждения" и что "священник ни в каком случае не должен оставлять святые дары в домах не токмо посторонних, но даже и тех больных, и кроме сих последних не должен заходить с оными ни в какие другие домы". Вслед за этим князь Голицын сообщил Иринею и о тех предположениях относительно иргизских монастырей, которые он представил Министру и митрополиту Серафиму. В письме к Иринею он, между прочим, объяснял, что стремление его в данном разе состоит в том, чтобы доказать правительству, что "всякому злу, от сих обителей неверия и разврата происходящему, есть истинная причина -- настоящий образ управления ими", что порядок этот совершенно стесняет губернское начальство иметь должное влияние на лица, там пребывающие, что если правительство "уважит его настоянию дозволением ему непосредственного влияния на распорядок сими монастырями, с устранением власти на оные удельного начальства", то он "может ручаться, что сей корень раскола сам собою истребится". Ириней, благодаря его за это сообщение, добавлял в своем письме, что "подвиги" князя Голицына, "ко славе святой церкви предприемлимые, без сомнения, увенчаются вожделенным успехом. А мое дело, -- заключает владыка, -- есть воссылать о том моление ко Господу". Таковы были первые подвиги князя Голицына, совершенные им к подавлению раскола в Поволжье.

Когда Голицин понял, что сила раскола не в догматах его и не в фанатизме его последователей, а в том, что явление это есть только одно из видоизменений или один из симптомов наследственной исторической болезни русского народа, высказывавшейся в течение многих столетий то в явлениях самозванцев, то в вспышках понизовой вольницы как на Волге, так и на Днепре, в пугачевщине и гайдамачине, в подвигах удалых добрых молодцев на обеих окраинах России, восточной и западной, тогда он повел иную тактику против иргизских скитников. Он понял, что и эти отщепенцы общества были не что иное, как продукты и в то же время факторы бродячих сил русского народа, которые не могли уложиться в тесные рамки крепостного права и московской централизации и проявлялись как сила протестующая, сила центробежная в государстве. Надо было, следовательно, подавлять проявление протестующей силы духовных добрых молодцев, понизовой вольницы и украинских гайдамаков. Надо было поэтому прекратить приток свежих сил к центрам раскольничьего движения, прекратить приток воздуха к тем частям государства, где происходило брожение элементов, разложение государственных частей, где, одним словом, происходил процесс горения, и за недостатком пищи, за недостатком воздуха процесс горения и разложения общественного тела должен был сам собою прекратиться. Князь Голицын, может быть, чутьем администратора угадывал эту историческую истину и действовал, хотя, по-видимому, ощупью, нигде не высказывая, что ратует не против одних раскольников, а против всех бродячих сил русского народа, старается подрубить это историческое дерево под корень, -- однако, действия его были направлены именно против процесса брожения и разложения этих стихийных сил России.

Так, в бытность свою в Петербурге, в том же 1828 г., князь Голицын представлял государю императору особую записку "о разных предметах до управления и благоустройства саратовской губернии относящихся, а также о мерах к обращению раскольников к единоверию и о сооружении единоверческих церквей". В этой записке, как и в вышеупомянутых предположениях, представленных министру относительно иргизских монастырей, князь Голицын настаивал на сосредоточении в руках губернатора распорядительной власти по делам раскола, в тех, без сомнения, соображениях, что тут дело не в догматах, а в антигосударственных стремлениях сектантов, что на сектантов как и на понизовую вольницу, нужна одна и та же узда, что там и здесь один и тот же процесс разложения старой административной системы, только прикрытый "старою верою". Между тем, на эту записку князь Голицын получил от министра внутренних дел ответ, в котором, между прочим, говорилось, что государь император, по рассмотрении упомянутой записки, "изволит находить, что губернатор всегда может употреблять зависящие от него средства для благоустройства губернии, и потому стараться своими внушениями обращать раскольников к православной церкви"; но что "дать открытое дозволение старообрядцам по делам веры относиться с архиереями чрез губернаторов его величество не изволил признать удобным и применимым для православной нашей церкви, ибо старообрядцы давно сего домогаются, дабы им представить из себя особое общество -- одну из договаривающихся сторон, -- и тем действовать на простодушных к привлечению в свою ересь".

Выше мы упомянули, что в бытность князя Голицына в иргизских монастырях он приказал арестовать и отправить в Саратов одного из раскольничьих агитаторов, инока Иосафа. 15-го июня агитатор привезен был в село Балаково и отдан в удельный приказ под строгий надзор. Его велено было держать там до особых об нем приказаний. Надлежащим властям объявлено было, что монах этот арестован "за ослушание, сделанное им противу высочайшей воли". На другой день агитатор, по приказанию губернатора, был переправлен через Волгу и привезен в Вольск. Через несколько дней прибыл в Вольск и князь Голицын и, не решившись судить арестанта в этом городе, наполненном раскольниками, приказал отправить его в Саратов "без всякой огласки". Его взяли из земского суда, где он содержался под именем "бывшего инока Иосафа", арестованного "за грубость и ослушание", и отправили в Саратов с одним из полицейских унтер-офицеров, при особой подорожной, на которой было написано: "За ослушание высочайшей воле". 2-го июля Иосаф выехал из Саратова в Петербург, сопровождаемый жандармом. В письменном "наставлении", которым был снабжен жандарм от князя Голицына, между прочим, говорилось: "Поручая тебе инока старообрядческих иргизских монастырей, Иосафа, отправляемого мною при донесении господину министру внутренних дел, тебе же отданном, я предписываю: во время следования твоего с сим иноком до С.-Петербурга, иметь за ним бдительный надзор, дабы не мог сделать побега, с тем при том, чтобы ты не торопился прибытием к месту назначения, а так бы ехал, сколько дозволят престарелые лета того инока".

Так как местное удельное начальство, представителем которого в Саратове в то время был Манассеин, не могло не видеть, что власть над иргизскими монастырями мало-помалу ускользала из его рук, то путешествие князя Голицына в скиты и отправление в Петербург монаха не могли не встревожить Манассеина. Этот последний спрашивал сначала Вольские власти, за что взят монах. Оттуда отвечали, что по распоряжению губернатора. Манассеин спрашивал о том же губернатора, прибавляя, что он ничего не знает "ни о подлинном существе настоящего дела, ни о самих действиях и распоряжениях судебных мест о упомянутом Иосафе" и что ему необходимо все это узнать, чтобы "выполнить в настоящем случае все то, к чему обязывают его и общие государственные узаконения, и особенные постановления по части удельной". Не отвечая ничего Манассеину, князь Голицын тотчас же потребовал от Вольского исправника копии со всей его переписки с Манассеиным и приказывал не входить с ним прямо ни в какую переписку об иргизских монастырях. Кроме того, когда князь Голицын был еще на Иргизах, то приказал выслать оттуда двух монахов -- Антония и Филарета, "за дерзостные ответы и закоснелость их в поддержании старообрядчества". Антоний был отставной казак гребенского войска Авраам (в монашестве Антоний) Сатвалов, а Филарет -- екатеринбургский заводский крестьянин Федор Сарапулов. Первого из них исправник тотчас же выслал в Саратов под стражею. Но он, как видно, в дороге выдавал себя за мученика и много ораторствовал. Князь Голицын узнал об этом и запретил исправнику иметь переписку с Манассеиным, сделал ему строжайший выговор за то, что он "допустил отправление инока Антония в Саратов за присмотром подобных ему", что монах этот, писал Голицын, "до явки ко мне имел возможность бродяжничать по Саратову и разглашать разные толки" и т. д. Только уже после этого князь Голицын отвечал Манассеину, и притом в весьма резких выражениях, что инока Иосафа, "оказавшегося виновным в наклонении жителей старообрядческих монастырей к противоборству распоряжениям начальства, относящимся до прекращения расколов", он лично приказал арестовать и доставить в Саратов. "Обстоятельство это, -- писал он, -- обязывает меня поставить в виду вашем, что все дела, касающиеся до лиц в отношении веры, какого бы ведомства сии лица ни были, подлежат непосредственному моему влиянию и распоряжению", что "я имею в руководство о сем предмете секретные правила, утвержденные государем императором", что "следовательно, засим, всякое сношение удельной конторы с земским судом по делам подобного рода вовсе уже неуместно", что "все случаи, до веры относящиеся, должны быть доводимы непосредственно до моего сведения, я же, соображая оные с теми высочайшими правилами, обязан дать им надлежащий ход" и что "все здесь сказанное прошу вас принять к надлежащему с вашей стороны исполнению". Инока Антония или казака Сат-валова, этого второго после Иосафа агитатора, князь Голицын из Саратова немедленно отправил на Кавказ, под стражею, и при этом сообщил начальнику кавказской области, генерал-лейтенанту Эммануэлю, что Сатвалов "по закоснелости в расколе, дерзновенными мнениями своими о вере в поддержание старообрядства препятствует в распоряжениях правительства по делам раскольников", что он "весьма много содействует укоренению заблуждения в невеждах и самому распространению оного" и что "за эти вредные мнения его следует держать под строжайшим надзором и отнюдь не допускать возвратиться в Иргизы". Это был старый закоренелый раскольничий агитатор, и потому князь Голицын понял всю опасность допущения этой личности в центр сектаторского движения. Уже находясь под стражей, Антоний не переставал проповедовать то, что проповедовал в монастырях и что, без всякой боязни, прямо и дерзко говорил в глаза Голицыну.

Другой агитатор, вместе с ним арестованный, был еще молодой человек, хотя уже давно именовался иноком Филаретом. Этому отважному раскольнику было всего 28 лет. Он был грамотен и писал довольно бойко. Под допросом, который снят с него после ареста, стоит его собственная подпись. Инок Филарет, он же крестьянин Сарапулов, пошел в монахи еще мальчиком. Это была, по-видимому, беспокойная личность, каких не мало встречалось между поволжской понизовой вольницей. Это был один из тех добрых молодцев, которые вызывались к деятельности движением неугомонных бродячих сил русского народа. "Проживал я в монастырях единственно для богомолья и спасения души своей, -- говорил о себе этот молодой монах, -- будучи с малолетства, как отцы и прадеды мои, в старообрядчестве. До прибытия же моего сюда я еще на прежнем жительстве моем почувствовал желание посвятить себя монашеской жизни и удалился в тамошнюю старообрядческую обитель, состоящую в пределах заводских, где находился тогда иеромонах Иларий, который и надел на меня иноческое одеяние, с наименованием Филаретом. А по прибытии моем в верхний монастырь пострижен в монахи священником Мефодием, скрытным образом, без свидетелей. Мефодий же назад тому лет шесть помер". Монах этот был из помещичьих заводских крестьян. Когда его спрашивали, известно ли помещикам об его монашестве, Филарет отвечал: "Позволения на сие пострижение я от помещиков своих не имел и о том не спрашивал, ибо в жительстве моем почти все крестьяне старообрядцы и никому из них, по случаю старости и неспособности к работе, не воспрещается принять иноческий сан. Оброку я плачу господам, несмотря на расстроенное здоровье мое, по сто рублей в год, который взносят большей частью за меня родственники мои при заводе, которым я посылаю иногда пособие от великодушия монастыря и доброхотных дателей". Этого третьего молодого агитатора, "закоснелого в расколе", князь Голицын выслал в пермскую губернию, в Екатеринбург.

В бытность свою в иргизских монастырях князь Голицын наметил и четвертого раскольничьего агитатора, инока Фирса. Раскольник этот вышел из-за границы по манифесту 1816 г. и приписался в деревню Пузановку Вольского уезда под именем крестьянина Филиппа Тимофеева. Фирс жил в иргизских монастырях и обратил на себя внимание князя Голицына "своим буйством", "нарушением общественного спокойствия" и "нелепыми толками". Его также под караулом привезли в Саратов, подвергли допросам, потом снова отвезли в Вольск и отдали под суд без очереди.

Этими крутыми мерами князь Голицын нагнал такой страх на монастыри, особенно после ссылки четырех агитаторов, что более неподатливые из коноводов раскола, боясь новых гонений, тайно скрылись из монастырей, не желая уступить требованиям губернатора и не рискуя вступить с ним в открытую борьбу. Таким образом, разбежались десять иноков -- Филипп, Пахомий, Ефрем, Савватий, Иаков {Иаков -- "евангельский сын" Серапиона, как сказано в бумагах.}, Герман, Иоиль, Серапион и Григорий схимник и пять бельцов. Личности эти рассеялись в разные стороны и потому правительственным властям предстояла новая забота -- ослабить, по возможности, агитацию этих опасных вожаков, которые должны были разнести пропаганду по всему Поволжью и наэлектризировать население рассказами о гонениях за веру. Они являлись уже бродячими пророками, теми каликами перехожими, которым всегда безусловно верит русский народ и за которыми он шел тем охотнее, чем таинственнее обставляли себя эти самозванцы, эти "странники", эти "люди божий" и "неведомые". Они скрылись из монастырей в монашеском одеянии, со всеми атрибутами странничества. Местные власти тотчас же отправились за Волгу, чтобы тайно разведать следы этих странников и бдительно наблюдать за их появлением. От настоятелей монастырей взяты подписки в том, чтобы их ни в коем случае не принимать в обители, если они возвратятся. В то же время за Волгой оставлены были два чиновника, которые, если возможно, с самым строгим секретом следили бы "за бродяжничеством сих иноков самозванцев" и ловили бы их при первом появлении. Вместе с тем начались розыски по всей губернии, и, кроме того, князь Голицын предуведомлял губернаторов тамбовского, пензенского, симбирского, астраханского, и оренбургского, а также войсковых атаманов донского и уральского, что "подобные самозванцы, под прикрытием монашеского платья, бродяжничая по отдаленным местам, рассеивают всюду ересь свою, а равно распространяют и другие не менее вредные невежественные толки", что поэтому, "дабы люди сии не могли бродяжничать в монашеском платье и под сим видом, ни мало им принадлежащим, распространять раскол", он просил соседних губернаторов "таковых самозванцев всюду преследовать" и ловить и по поимке предавать строгому суду, "не токмо как бродяг, но и как самозванцев". Тогда же от настоятелей трех мужских монастырей, от иноков Гавриила, Корнилия и Андриана, взяты были подписки в том, что они из числа приезжающих к ним из разных мест для богомолья людей, какого бы они звания ни были, в иноческий сан принимать и постригать никого уже не должны, что даже тех иноков, которые должны быть высланы вследствие просрочки актов, они обязывались не допускать к себе на жительство, "даже кратковременное". Между тем, выезжавший из Саратова 2-го июля, с жандармом, фанатик Иосаф в Петербург не являлся в течение почти месяца. Не имея об нем никаких вестей, генерал-адъютант Закревский спрашивал князя Голицына, выслан ли к нему этот фанатик; а если нет, то почему. Голицын отвечал, что выслан, но что сопровождавшему его жандарму приказано щадить старость монаха и не утомлять его быстрой ездой. Оказалось, что Иосаф мог прибыть в Петербург и явиться к генералу Закревскому только 24-го июля. Около этого времени из Средне-Никольского монастыря бежал еще один из важных раскольников, священноинок Иларий. Он был прежде иеромонахом подгорной Макарьевской пустыни, что около Свияжска. Раскольник этот бежал ночью на 27-е июня, вероятно, предуведомленный о том, что казанский архиепископ Филарет требовал высылки его в Казань.

Слухи ходили, что он пробрался на Урал и скрывается в Сергиевском скиту. На основании этих слухов князь Голицын сообщал оренбургскому военному губернатору Эссену о необходимости произведения обыска в помянутом ските. Тогда атаман уральского войска Бородин командировал разъездного комиссара Поликарпова и чиновника Буренина из Уральска для производства обыска, и оказалось, что ни Илария, ни других агитаторов, бежавших с Иргизов, не могли там отыскать, а схватили из них только одного инока Пахомия, бежавшего с Иргизов в числе пятнадцати коноводов, и тотчас же за крепким караулом отправили в Симбирск, на место его родины. Розыски в других местностях оказались безуспешными: народ, как видно, умел скрывать своих героев и мучеников, кто бы они ни были -- понизовые ли удалые добрые молодцы, или старцы страннички. Только астраханский губернатор попал на след каких-то подозрительных личностей. Когда производились розыски по каспийскому взморью, где обыкновенно укрывались шайки понизовой вольницы, начиная от Заметаева, Петьки Казанского, Беркута и кончая новейшими атаманами, ниже Астрахани в 60 верстах, "в крепях камыша" открыты неизвестные личности, числом одиннадцать, из коих четверо было мужчин и семь женщин. Маленькая эта община, удалившаяся от мира и прятавшаяся в камышах, составляла как бы отдельное поселение, расположенное в трех землянках. Старший из мужчин, которому было более пятидесяти лет, считался чем-то вроде начальника общины или настоятеля. Другому мужчине было лет за сорок, третьему под сорок и четвертый был еще юноша лет восемнадцати. Настоятель был мужчина высокого роста, черный, седоватый. Юноша казался болезненным. Женщины были большей частью старухи, семидесяти и шестидесяти лет, и только две из них были молодые. Когда эту общину взяли, привезли на "Василистов промысл" и стали допрашивать каждого, они упорно отказывались объявить о своем звании. Когда их спрашивали, давно ли они поселились в своей уединенной колонии, они отвечали, что другой год живут в камышах; когда же потребовали от них указания о месте их первоначального жительства, бродяги упорно молчали. Они утаили также и свои имена, назвавшись только такими именами, "которые они получили при втором крещении". Когда же их спросили, кем они крещены во второй раз, арестованные молчали. Утаили также и место своего второго крещения. Настоятель называл себя Семеном Максимовым, а двух женщин -- своими сестрами. Это были Мавра и Ирина, первая 56, а вторая 43 лет. Он говорил, что пришел на взморье Каспия с этими двумя сестрами и пятью другими женщинами. Поэтому он и был основателем и главою общины, чем-то вроде пророка мормонов Брайгама Юнга, окруженного одними женщинами. Трое мужчин присоединились к его общине уже впоследствии. При дальнейшем ознакомлении с этой любопытной общиной оказалось, что все ее члены, и мужчины и женщины, грамотны. Они говорили только о себе, что они раскольники. Когда их спросили, чем они питаются, бродяги отвечали, что пищу получали они из Астрахани, что привозили им эту пищу от доброхотных дателей. "Предмет их отлучки, -- говорилось в бумаге астраханского губернатора, -- по их умствованию, есть тот, чтобы удалиться от мира и последовать Христу Спасителю, т.е. жить в уединении и молиться Богу по старым церковным книгам". Сколько потом ни пытались узнать от них еще что-либо, фанатики твердо и непоколебимо стояли на своем, отделываясь от всех вопросов упорным молчанием. Астраханский губернатор, арестовав всю эту таинственную общину, спрашивал князя Голицына, не принадлежат ли эти бродяги к числу тех, которые разбежались из иргизских монастырей. Князь Голицын дал знать об этом исправнику в Вольске. Исправник немедленно сделал розыск по всем иргизским монастырям, допрашивал обо всех, тайно и явно ушедших с Иргизов как в последний разгром скитов, так и в прежние годы, и ничего не добился; о таинственных бродягах, найденных в камышах, никто не знал. Так дело о них и заглохло в Астрахани.

XII

Когда князь Голицын был в иргизских монастырях и рассматривал тамошние церкви, он особенно заинтересовался тамошними антиминсами. Он просил настоятеля показать ему эти церковные принадлежности. "И хотя старообрядцы, -- говорит князь Голицын в письме к епископу Иринею, -- выискивали все средства препятствовать мне о том, но, однако, несмотря на то, я их видел". Мало того, он снял с них копии. "Видя их в натуре, -- продолжает Голицын, -- нельзя не иметь сомнения о подлинности. Материя, из коей они изображены, заключается в самом простом и толстом холсте; нет ни малейших украшений; одно простое письмо бледными чернилами, которое с трудом можно разобрать". Снимки с этих антиминсов князь Голицын послал к Иринею. По рассмотрении этих антиминсов, Ириней находил, что все они "по несправедливому объяснению некоторых из них времени существования великих государей, патриархов и преосвященных архиереев и по другим замечаниям, есть совершенно подложные". Кроме того, "фальшивость" их Ириней обнаруживал еще и тем, что ни на одном антиминсе не значится, кем они освящены, что никем не подписаны, что четвертый и пятый показаны освященными при патриархе Никоне, тогда как раскольники не приемлют не только антиминсов, но даже и книг, которые изданы со времени патриаршества Никона, и что, наконец, самое существование древних антиминсов в иргизских монастырях, возникших по прошествии более столетия после Никона, подвержено "величайшему сомнению", так как раскольники не могли иметь их тогда в запасе, потому что антиминсы выдаются на известные только, существующие уже церкви. Ириней замечал, что первый антиминс означен 7109, т.е. 1607, годом и приурочен к царствованию Димитрия Иоанновича, тогда как этот последний царствовал с 1359 по 1388 г., когда еще патриархов в России не было, да при нем и не могло быть патриарха Ермогена: в 1601 году царствовал Борис Годунов, а при нем был патриарх Иов. На втором антиминсе сказано, что 3 июня 7160, или 1652 года, был митрополит Макарий, тогда как он посвящен только 8 августа, следовательно, в июне митрополитом еще не был. На третьем антиминсе тоже ложь: архиепископ Ефимий именовался тверским и старицким, а не кашинским. На четвертом новая ложь: епископ Александр посвящен при Никоне. Та же и на пятом: архиепископа Иосифа не было, а был Иосаф, тоже при Никоне; Иосифом он назван уже при схиме; титул его был тоже тверской и старицкий, а не кашинский. Фальшь и на шестом: в 1629 г. Алексей Михайлович не царствовал, а царствовал Михаил Федорович (1612--1645 гг.) и при том тогда был патриарх Филарет Никитич и ростовский митрополит Варлаам, а не Иосиф и не Иона. Впрочем, все эти замечания Иринея могут не иметь и никакого значения, так как князь Голицын сам говорил, что он с трудом разобрал надписи на антиминсах. А кто ручается, что он правильно разбирал их? Реставрируя старинные буквы, он мог прочитать одни годы за другие, особенно когда они писались славянскими буквами, и вместо 7157, год царствования Алексея Михайловича, мог прочитать 7137, год царствования Михаила Федоровича, и для этого стоило только вместо стершегося и полинявшего "м" или "н" прочитать "л". Как бы то ни было, раскольники берегли эти антиминсы, как драгоценную святыню, и впоследствии энергически их отстаивали, несмотря на то, что раскольников в трескучий мороз обливали водой из пожарных труб, о чем нами будет сказано в свое время.

XIII

Страх, внушенный иргизским монастырям и всем поволжским раскольникам князем Голицыным, не ограничился тем, что коноводы раскола, не покоряясь административной опеке и ненавистной для них регламентации, предпочли лучше скитаться по России бродягами, чем жить спокойно и молиться по старым книгам в своих кельях под протекцией губернатора и исправника. Страх был до того силен, особенно между женщинами, что они не только уходили тайно из монастырей на время гонения до более счастливой поры, но многие из них решились и окончательно порвать все связи с излюбленными ими обителями, текущими молоком и медом (у них были и свои стада, и пчелиные пасеки с обилием меду). Оказалось, что многие монахини тайно увозили из монастырей свое имущество. Узнав об этом, Голицын снова поднял тревогу. Он требовал, чтобы исправник силою прекратил этот вывоз из монастырей имущества, требовал отобрания подписок у настоятелей. Тех же самых распоряжений он требовал и от Манассеина. Исправник пригрозил кому следует, отобрал подписки, напугал монахинь и настоятельниц. Те уверяли, что монахини увозили из монастырей свое собственное имущество, что они отдавали его на хранение своим родственникам в ближайшие селения, что все это делалось "из опасения в непрочном пребывании их в настоящем месте".

Но несколько раньше этого погрома, обрушившегося на иргизские монастыри, возникло было новое, весьма сильное движение в этой местности Поволжья в пользу раскола. Народные движения заразительны -- и вот целые селения поднялись с намерением присоединиться к иргизским общинам. Это движение обнаружилось в селе Сухой Острог, в Кормяжке, в слободе Криволучье и в деревне Большой Кушум. В обществах этих селений составились приговоры. Составился потом общий мирской совет из всех селений. Выборные от обществ просили настоятелей иргизских монастырей принять их селения в свою соединенную общину. Настоятели, напуганные князем Голицыным, конечно отказали им в этом. Тогда крестьяне решились на более смелую попытку. Нашлись советники, которые указали им путь -- прямо обратиться в Петербург. Крестьяне сошлись и сочинили коллективную просьбу князю Петру Михайловичу Волконскому, генерал-адъютанту, министру двора и уделов. "Обширные пространства земли, в Вольском уезде, по луговой стороне реки Волги лежащие и простирающиеся по реке Иргизу, в древнее время весьма малое имели народонаселение, -- писалось в этой коллективной просьбе. -- Оно усилилось, когда по всемилостивейшим манифестам начали водворяться в сих местах разного рода сходцы, отлучившиеся из жилищ своих без дозволения правительства люди и выходцы из-за границы. Таково было начало нынешнего многочисленного народонаселения по Иргизу. Впоследствии времени, когда всемилостивейшие манифесты великие Екатерины сделались гласны и в отдаленных странах вне государства русского и когда милости чадолюбивой матери проникли сердца людей, повелительницу севера обожавших, тогда-то из-за польской границы явились монахи, старообрядческие иноки, люди честного поведения и доброй нравственности, большею частью в летах преклонных. Поселившись по Иргизу, в избранных ими местах, они, с дозволения правительства, завели скиты и молитвенные домы. В них началось отправляться богослужение христианское и требы, до священных таинств относящиеся, по книгам старопечатным и по установлениям, в оных изложенным. Таким образом, положено основание старообрядческих по Иргизу монастырей, и прибегшие прежде в скиты и молитвенные домы для отправления богослужения христиане получили наименование старообрядцев. Таковое отправление богослужения, сперва начавшееся в скитах и домах молитвенных, а с продолжением времени глубоко проникло и тронуло сердце народа, приверженного к оным, и как при начале старообрядческих скитов по селениям иргизским церквей греко-российских совсем почти не было, то старообрядческие скиты и молитвенные дома сами собой неприметно усилили действия свои, и оттого ныне большая часть народа, по Иргизу поселявшегося, -- старообрядцы, несмотря, что во многих селениях устроены церкви".

Видно, что просьба составлена была людьми грамотными, читавшими и знавшими не только историю заселения поволжского края, но и историю законодательств, касавшихся этой местности вообще и раскольников в особенности. Вот почему эта любопытная и замечательная просьба крестьян представляет собою подобие адреса, с которым несколько крестьянских обществ, как государственная фракция, обращаются к правительству с изложением своих нужд и требований, обусловливаемых историческим ходом жизни Поволжья. Вот почему просьба имеет не только вообще историческое значение, но и, в тесном смысле, политическое. Далее раскольники объясняют последующее развитие жизни в среднем Заволжье и перипетии их собственной жизни. "Благотворное правительство, -- говорят они, -- при всех своих осторожностях, дабы старообрядчество не могло породить худых последствий и душевного вреда для христианства, взирало на все действия старообрядцев с человеколюбием, и, наконец, старообрядцам высочайшими указами дозволено торжественное отправление по их обрядам богослужения. Народ, особенно родившийся в недрах старообрядческого исповедания, тем более привлекся и прилепился к принятым ими обрядам, отправляя и совершая все священные таинства и требы чрез священников старообрядческих, однако же рукоположенных епархиальными преосвященными. Предки наши, деды и отцы, совершаясь примером их и вняв движениям собственного сердца и внушениям совести, завещали и нам исповедывать и отправлять христианскую религию по обряду отцов наших".

Затем они объясняют, что в 1811 г., по распоряжению правительства, происходило повсеместное обозрение христианских исповеданий и сект и что иргизским раскольникам производима была перепись, но что селения и слободы Сухой Острог, Кормяжка, Криволучье и Большой Кушум будто бы в раскольничьи ведомости не записались, "предполагая, -- как выражались теперь раскольники, -- по ограниченным понятиям нашим, дабы не могло последовать откуда-либо нам стеснения", что при всем том они практически исповедывали раскол, отправляя свои требы чрез иргизских священников, без всякого препятствия со стороны гражданских властей, а что теперь именно, продолжают раскольники, "по обряду христианскому для спасения души, по слову Спасителя Христа, когда намерены были принести Ему душевную жертву с сокрушенным сердцем чрез покаяние во грехах наших и тем очистить совесть, то, к прискорбию и душевному соболезнованию нашему, священники тех монастырей в том нам отказали, и мы остались теперь отвергнуты и не можем решиться обратиться в недра греко-российской церкви приходской". Вот почему селения эти и решились обратиться к князю Волконскому. Они откровенно объяснили ему, что им строго запрещено подавать просьбы высшему начальству помимо местных властей, что на этот предмет у них отобраны подписки, но что они все-таки решились на этот последний шаг, как на необходимость. Они просили дозволения примкнуть к иргизским общинам, а если этого нельзя, то хоть к той раскольничьей общине, которая имеет свою церковь в Вольске.

Князь Волконский по этой просьбе потребовал отзыва местного архиерея и удельного начальства. Князь Голицын, узнав из разговора с Манассеиным об этих притязаниях крестьян, требовал объяснения от удельной конторы и в то же время спрашивал Иринея пензенского о том, как он намерен поступить в данном случае. Манассеин, давно имевший основания негодовать на князя Голицына, воспользовался этим обстоятельством и довел обо всем до сведения князя Волконского. Последний считал себя обиженным, так как губернатор врывался в область его владений, и князь Голицын получил от министра внутренних дел внушение. "Ваше сиятельство, -- писал Закревский согласно отзыву князя Волконского, -- не в праве были требовать от конторы (удельной) предписания ее начальства, а тем менее давать ей предложения, как месту, вам неподчиненному, вследствие чего, по таковому отзыву князя Петра Михайловича, поручаю вашему сиятельству доставить мне надлежащее объяснение немедленно". Князь Голицын, твердо решившись забрать в свои руки иргизские монастыри и парализовать все действия этой новой понизовой вольницы и зная, что только сосредоточенными ударами можно добить эту вольницу, а сосредоточение силы ударов он понимал только в руке, добивавшей Заметаевых, Беркутов и других атаманов Поволжья, горячо отстаивал перед министром свои права на этот молот, который он держал своею рукой над головами раскольников и которым уже удачно начал бить по горячему железу. Он защищался перед Закревским тем, что "на дела о раскольниках вообще гражданские губернаторы имеют непосредственное влияние, к какому бы состоянию жителей в губернии раскольники ни принадлежали"; что "все касающиеся их распоряжения правительства приводятся в исполнение через губернаторов, будучи означаемы в секретных и других предписаниях, на имя их присылаемых"; что поэтому он "счел себя в праве иметь сношение с удельною конторою по сим делам, непосредственно до ведомства его принадлежащим"; что "она сама (контора) сие хорошо знала и потому исполнила требование его"; что "другое бы дело, если бы требования его относились к предмету хозяйственного управления удельными имениями"; что "в таком случае ближе бы некоторым образом почесть их неуместными, хотя, впрочем, едва ли надлежит считать излишним доставление сведений губернатору отдельными начальствами в губернии, по каким бы предметам он их ни требовал"; что в XII статье наставления губернаторам 1764 года, подтвержденного 102 статьею высочайшего о губерниях учреждения, сказано, что губернатор, "яко хозяин в губернии, о всем должен иметь прямые известия и незнанием отговариваться не может"; что в XI статье упомянуто, что "хозяйственное влияние его распространяется и на все те места, которые не входят в состав общего управления губерниею, но подчинены особым правительствам"; что поэтому "нет места в губернии, для которого бы губернатор мог быть лицом вовсе посторонним", и что он вправе был делать то, что сделал. Одним словом, у такого административного Вулкана Гефеста, каким был князь Голицын, не легко было вырвать из рук молот, когда он занес его над наковальнею, чтобы ковать железо, хотя и неподатливое, но достаточно подогретое. Он тем самоувереннее бил по одному месту, что сознавал, как бродячие силы Поволжья все более и более чувствовали себя пришибленными с каждым ударом и что правительство само было убеждено в пользе той кузницы, в которой ковались железные путы для бродячих сил русского народа.

XIV

Не прошло полгода, как настойчивые стремления князя Голицына к задуманной им цели увенчались полным успехом. Народным бродячим силам нанесен был роковой удар, и факт этот оказался бесповоротным в истории внутренних политических движений русского народа. В начале сентября 1828 года состоялось высочайшее повеление, в силу которого иргизские монастыри "передавались в ведомство губернского начальства, с надлежащим заменом удельному из экономических имений". Торжество князя Голицына было полное. Предположения его были одобрены министерством внутренних дел; мало того, князь Волконский, при всем понимании того, что князь Голицын врывался в его область, должен был тоже одобрить и доложить государю его предположения. Иргизские монастыри, таким образом, утрачивали свою независимость и навсегда должны были проститься с тою республиканскою свободою, на которую до князя Голицына никто не смел посягать. Государственность этих коммун прекращалась, и бродячие элементы русского народа всего юго-востока России теряли свой политический, материальный и нравственный центр. Чтобы окончательно добить в иргизской коммуне всякую возможность снова подняться на ноги, велено было всю молодежь, годную к военной службе, отдать в солдаты, негодных сослать на поселение, а детей и мальчиков -- записать в военные кантонисты.

В сентябре же князь Голицын приступил к приему монастырей в свое непосредственное заведование. На Иргизы он командировал чиновника особых поручений Полонского, который должен был объявить монастырям, при чиновнике удельной конторы и исправнике, о последовавшей передаче их в ведомство губернского начальства, произвести самую аккуратную поверку "всему монастырскому имуществу, из предосторожности", чтобы "при таком перевороте" не могло последовать какой-либо растраты этому имуществу, и, наконец, по особому списку лицам, предназначенным к отдаче из монастырей в солдаты, к ссылке в Сибирь на поселение и к написанию в военные кантонисты собрать сведения о каждом лице, о принадлежности к инокам ли, к бельцам ли, но так, "чтобы не произвести в них ни малейшего беспокойства, и вовсе не давая им того заметить". В течение месяца этот "переворот", о котором говорил князь Голицын, совершился благополучно. По крайней мере, в имеющихся у нас под руками делах нет никаких указаний на то, чтобы при этом были какие-либо протесты со стороны монастырей, неудовольствия, вспышки, неповиновения, бунты. Подавленные силой и неотразимой необходимостью, монастыри, по-видимому, безропотно покорились тому, что рано или поздно должно было их постигнуть.

В октябре Полонский доносил князю Голицыну, что он исполнил его поручение. Он добавлял, что общая сложность всех описей по монастырским имуществам, с копиями, составляла 752 листа. При этом он сообщал и сведения о лицах, предназначенных к отдаче в солдаты или к ссылке в Сибирь. Против многих из них помечено: или -- "белец холостой, обе ноги сведены с самого младенчества", или -- "холост, белец с упавшим носом от венерической болезни, худо видит", или -- "белец, уставщик в монастыре, женат на такой-то, дети такие-то, весьма сухощав, но не болен", или -- уставщик в Самаре, белец, женат, или -- "разбит параличом и одержим частыми припадками падучей болезни", или -- "белец, холост, весьма глуп и больной", или -- "белец, весьма гнусит, женат", или -- "белец, разбит параличом, храмлет", или -- "мельник, здоровый, развратной жизни" и т. д. В октябре же князь Голицын доносил уже государю, что иргизские монастыри приняты.

Вместе с тем он сообщил об этом и министру, подробно объясняя все свои распоряжения по этому предмету, а также представил новые соображения относительно управления монастырями и пресечения всякой возможности раскольнической пропаганды в Поволжье. Князь Голицын и в настоящих своих предположениях преследует одну и ту же мысль, с пользою применявшуюся еще в прошлом столетии к понизовой вольнице на Волге, к Запорожской Сечи и гайдамачине на Днепре и вообще ко всем народным движениям, -- это, выражаясь словами запорожцев, -- "покрепче завязать мешок", в который должны быть собраны все бродячие силы русского народа. Вот каким образом князь Голицын думал "покрепче завязать" этот административный "мешок" в иргизских монастырях. По отношению к "беглым попам": все живущие в Иргизах беглые попы никуда из монастырей не отлучаются "ни под каким предлогом", что равносильно вечному заключению в монастыре; дозволившие себе отлучку преследуются и предаются суду как бродяги; вновь явившиеся беглые попы в монастыри не принимаются, но тотчас же задерживаются и передаются исправнику, а исправник, взяв задержанного под стражу, отбирает от него допрос и вместе с ставленною грамотою на сан представляет губернатору. По отношению к инокам и бельцам: ни один из иноков и бельцов не отлучается из монастырей без разрешения губернатора. На это нужно его личное дозволение. В иноки никто вновь не постригается и никто не принимается в бельцы, кто бы он ни был и к какому бы званию ни принадлежал. Все это в равной мере относится и к женщинам -- к инокиням и белицам. По отношению к прочим лицам: все крестьяне, приписанные к монастырям, не смеют отлучаться по своим надобностям без ведома монастырского начальства, которое непременно должно знать, за каким именно делом каждый из них отлучается. Живущие в монастырях собственными домами, но не приписанные к монастырям, должны иметь срочные виды; без видов же -- тотчас должны быть высылаемы. Временно пребывающие в монастырях ни мало не должны быть терпимы без узаконенных видов; иначе -- поступать с ними как с бродягами. Никто положительно не может ни въехать в монастырь, ни выехать из него без ведома монастырского начальства. По отношению охранения нравственности: "всякого рода распутство и особенно пьянство и любодейство отвращать предварительными мерами. Пороки сии нигде не могут быть терпимы, а тем более в монастырях. Здесь надо преследовать их со всею строгостью". "Не допускать никаких посещений посторонних лиц, ежели таковые с какой-либо стороны будут иметь вид подозрительный. Живущие в мужских и женских монастырях не должны без действительной надобности быть одни у других". По отношению к монастырскому начальству: "В мужских монастырях -- три настоятеля, они же и сельские старосты. Над ними главный настоятель вроде волостного головы. Он глава всех монастырей, в том числе и женских. Каждый месяц он доносит губернатору о состоянии монастырей и о малейших происшествиях. Выбор, утверждение и смена монастырского начальства непосредственно зависят от губернатора. Наконец, над всеми монастырскими общинами, над лицами и их действиями, над имуществом, над всем происходящим в монастырях должен был господствовать строжайший полицейский надзор". Таковы были те "крепкие заставы", которые перегораживали всякий путь как для движений понизовой вольницы, так и для пропаганды раскола, исходивших из одного и того же источника -- из неудачно прилаженных к обстоятельствам и условиям быта форм государственной жизни старой Руси, переданных по наследству России XIX века и только в настоящее время переделываемых заново. Дальнейшие события доказали, что это закрепощение монастырей было непрочно и являлось как бы нарушением общей гармонии в поступательном ходе государственной жизни русского народа.

Обращаясь к участи одного из главных агитаторов раскола в Поволжье, известного уже нам инока Иосафа, мы видим, что во время вышеобъясненного "переворота", постигшего иргизские монастыри, он продолжал оставаться в Петербурге. Только уже в октябре после этого "переворота" генерал-адъютант Закревский признал необходимым обратно выслать Иосафа в Саратов, под надзором одного из воинских чинов, на почтовых. По случаю холодного времени старику куплена была шуба за 15 рублей и дано 25 рублей на продовольствие. Генерал Закревский сообщил князю Голицыну, что, "буде Иосаф не обратится к православию и останется непреклонным в заблуждениях содержимой им ереси, в таком случае его, как нарушителя общественного спокойствия и благоустройства, предать суду по законам, и какой последует об нем судебный приговор, оный, не приводя в исполнение, представить по порядку в министерство внутренних дел для дальнейшего распоряжения". Около полугода высидел старик под стражею, по прибытии в Саратов. Наконец, князь Голицын призвал его к себе для убеждений. Сначала он объявил ему волю высшего правительства, "с приличным гражданской власти внушением". Затем он убеждал монаха, чтобы он, "оставя заблуждения" свои по содержимой им секте, "обратился к православию". Старик стоял на своем: "он остался непреклонным". Тогда князь Голицын решился подействовать на него при помощи убеждений со стороны духовного лица. "Я нахожу за необходимое, -- писал он Моисею, назначенному епископом в Саратов, -- предварительное увещание ему, Иосафу, от духовной власти, ибо внушения оной по заблуждению в вере скорее и сильнее, может, подействуют на совесть сего раскольника чрез обнаружение источников заблуждения". Он просил назначить для этого особое лицо, которому он мог бы передать фанатика. Моисей назначил ключаря кафедрального собора протоиерея Федора Вязовского. Более месяца Вязовский препирался с Иосафом в вере. Все доводы ученого священника были бессильны против стойкости раскольничьего агитатора, и, наконец, Вязовский доносил Моисею, что "он всемерно старался доказать означенному иноку заблуждения его и святость православной церкви, но он, ничему не внемля, решительно ответствовал, что не может согласиться на присоединение к православию". Тогда "непреклонный и закоснелый инок Иосаф" был передан в руки гражданской власти. Над ним назначен был суд.

Одновременно с этим в Оренбурге шел суд над подполковником, бывшим войсковым старшиною Михайловым и есаулом Бурениным за окрещение ими в иргизских монастырях молдаванок. Над ними суд назначен был в составе военно-судной комиссии под председательством генерала Лукьянова. Михайлов показывал, что молдаванскую шляхтянку Антонову и девку Петрову он просил окрестить в православие, а не в раскол. Потребовались доказательства. Искали его подлинного письма, которое найдено было уже в следующем году и послано в Оренбург. Шла процедура отдачи в солдаты, ссылка в Сибирь и написания в военные кантонисты молодых раскольников. Шло измерение земель, оценка угодий, исчисление выгод от монастырских имуществ, приведение в известность суммы платимых ими податей, беспрестанно командировались чиновники то от князя Голицына, то от вице-губернатора Сырнева, от казенной палаты, от Манассеина, посылались землемеры, асессоры, счетчики, приемщики, сдатчики. Возникали споры между чиновниками, пререкания между высшими властями, улаживались и снова возникали. Начинались переверки описей, учет сумм, свидетельствование и пересвидетельствование людей. В монастырях шла беспокойная, тревожная жизнь: покой скитов нарушен, "переворот" тяжко отозвался не только на дряхлых старцах, но и на молодежи. Следят за поведением старых и молоденьких беличек, следят за каждым шагом. У старых настоятелей руки опускаются. Настоятель, инок Андриан, захворал и слагает с себя звание. Соборные старцы увольняют его и избирают на его место настоятелем достойного во всех отношениях инока Никанора, который "по отличному поведению своему и прежде занимал по выбору сие место в продолжение нескольких лет, с похвалою исполняя еще обязанность уставщика почти бессменно". Но избиратели уже строже относятся к правам и обязанностям настоятеля. "Мы, -- говорится в избирательном акте, -- иноки, бельцы и все живущие в монастыре, повиноваться ему (Никанору) должны без всякого и малейшего ослушаний". На настоятеля же возлагается: "все принадлежащее нашему монастырю имение и сокровища принять от бывшего настоятеля Андриана по описи, а по принятии в свое заведование сберегать оное как собственное свое, не чиня оному ни малейшей растраты и ни за какие надобности без совету жителей наших не употреблять. Каких-либо постановлений по монастырю, прием на проживание в оном разных людей и все, что будет по должности до него относиться, без совету нашего ничего не делать. Если им замечено будет деланное кем-либо по монастырю неблагочиние, нарушение тишины и спокойствия, оный инок Никанор, как избранный достойнейший в звание начальника монастыря, обязан все прекращать". "Жителей наших за делаемые какие-нибудь по монастырю неблагопристойности, ослушание приказаний его, Никанора, и за всякие деяния, противные монастырским правилам, с общего нашего согласия наказывать по мере виновности, по монастырскому обыкновению".

Началось нагнетение на монастыри с другой стороны. Приводились в известность недоимки и начались взыскания оброчных денег, мирских, на починку "приказных домов", на общественную запашку, на запасные магазины. Взыскивали чиновники нового управления монастырями, продолжали взыскивать и удельные власти. Князь Голицын пишет Манассеину, что балаковский приказ не должен посылать своих нарочных в монастыри за взысканием разных сборов. Манассеин отвечает, что никто нарочных в монастыри не посылает, а сами монастыри шлют своих нарочных, то инока Феодорита, то бельцов с деньгами в уплату разных сборов. Начинаются новые пререкания из-за денег, из-за штрафов, из-за того, кто должен принимать эти деньги -- удел или казна. Каждый ссылается на свои права -- тот на "существующие правила", другой на "сепаративные распоряжения", на совершившийся факт "переворота", вследствие которого должен совершиться "переворот" и в фискальных отношениях властей к монастырям. Князь Голицын требует "оснований расчета", по которому взыскивается та или другая сумма с монастырей. Ему отвечают общими местами и жалуются на приостановление платежей. Князь Голицын положительно отказывается делать фискальные распоряжения в пользу удела, пока ему не выяснены будут основания тех или других сборов. Манассеин жалуется князю Волконскому на князя Голицына в том, что этот последний ничего даже не отвечает на его отношения. Князь Волконский сносится с генерал-адъютантом Закревским. Идут запросы, подтверждения, внушения. Князь Голицын, конечно, отражает нападения, заручившись такими же неисполнениями его требований со стороны Манассеина.

При всей этой упорной борьбе, то с раскольниками и их коноводами, вроде инока Иосафа, то с уделом, князю Голицыну, без сомнения, приятно было получить уверение в том, что духовенство оценило его подвиги к подавлению сектаторской понизовой вольницы в Поволжье. В конце ноября он получил от епископа Иринея письмо, в котором, между прочим, к лицу князя Голицына относились такие похвалы: "Благосклонное внимание вашего сиятельства к мнению моему, сообщенному саратовским городским благочинным, протоиереем Чернышевским, обязывает меня изъявить вам, милостивый государь, искреннейшую благодарность. Во все время управления моего церквами Саратовской губернии я имел душевную радость видеть, сколько ваше сиятельство озабочивались умирить святую церковь с отпадшими, и без сомнения сие святое предначертание ваше вскоре, при благодатной помощи свыше, достигнет своей цели. Не имев свидания с вами, милостивый государь, в доме г. Кологривова, я мог бы воспользоваться оным в Саратове; но слух, разнесшийся о разделении пензенской епархии, остановил меня. Впрочем, никакое разделение не отделит меня от искренней любви, с коею я по гроб останусь, сиятельнейший князь, милостивый государь, вашего сиятельства всепокорнейший слуга и богомолец, Ириний, епископ пензенский и саратовский". Действительно, вскоре после этого состоялось отделение саратовской епархии от пензенской, и в Саратов назначен был Моисей, о котором мы упомянули выше.

XVI

Время шло, а окончательному умиротворению иргизских монастырей было еще далеко до конца. Вековые наросты на государственном теле не легко излечиваются, особливо когда предстоит ампутация, которую, впрочем, желали произвести без шума, без крика со стороны больного. Нужно было забрать в монастырях всех людей, предназначенных к отдаче в солдаты, к ссылке в Сибирь на поселение и к написанию в кантонисты. Приехал в монастырь Шейне для того, чтобы исследовать, так сказать, почву, наблюсти за состоянием умов монастырского населения, выискать удобный момент для приступа к рискованному делу. Дело было действительно рискованное, потому что власти боялись не только шума и огласки, но открытого возмущения населения и решимости на самые отчаянные поступки.

Шейне, по прибытии в монастыри, "не дав заметить настоящей цели своего прибытия", прежде всего осмотрел предназначенных к высылке людей и разузнал о каждом из них, сколько было можно: большая часть из них были чтецы, певчие и служки церковные, другие -- рабочие, а "увечные и расслабленные" содержались в больницах и кельях; молодежь, назначенная в кантонисты, большею частью уже вышла из возраста; иные женаты и имеют маленьких детей. Вот что узнал Шейне. Но главные опасения Шейне заключались в том, что он ожидал бунта. "Имел я случай заметить, -- говорит Шейне, -- что, по нравственности здешних раскольников, высылка в одно время назначенных в списке людей к отдаче в рекруты или к ссылке на поселение, за надлежащею стражею, может произвести в умах оставшихся в монастырях необразованных и загрубелых в старообрядческой ереси монахов весьма неприятное впечатление и даже самое возмущение и побег всех налицо находящихся людей, с чем самым легко может случиться, что они, в заблуждении своем и недоверии к местному своему начальству, покусятся на опустошение своей обители и расхищение довольно значащих монастырских сокровищ, что самое должно ожидать и от окольных жителей, закосневших в тех же правилах". Поэтому Шейне решительно остановился, не смея двинуться дальше. Но в то же время он не смел не исполнить и того, что ему приказано было. Надо было так или иначе взять людей. Вот почему он писал князю Голицыну, что, "сообразив все сии обстоятельства и важность сего предмета с последствиями, кои могут произойти", он не осмелился обнаружить того, зачем приехал. Он просил указаний князя Голицына, поддержки, точного и категорического приказа, как ему действовать. Тут и князь Голицын не знал уже, на что решиться. Пойти напролом -- это значило принять на себя ответственность за бунт, который мог вспыхнуть за Волгой, за расхищение монастырских сокровищ, которое неминуемо последовало бы при бунте, за пожары и все ужасы возмущения. При том же Шейне сообщал, что большая часть назначенных к высылке -- все это калеки, уроды, слабоумные, негодные к военной службе, а следовательно, долженствующие угодить в Сибирь. Подобно чиновнику Полонскому, он так описывал эти личности: один -- "грамоте знает, поет на клиросах, ногами хром", другой -- "грамоте умеет, на клиросах поет, расслаблен, с упавшим носом"; третий -- "грамоте знает, на клиросах голосильщиком", четвертый -- "при часовне уставщиком, правая рука не подымается", этот -- "расслаблен, косноязычен, подвержен припадкам", тот -- "малоумен, при конном дворе", далее -- "слабоумен, при пекарне помогает", или -- "занимался пьянством", или "временно бывает пьян", следующий -- "под судом за соблазнительную жизнь с женою своею", потом еще -- "поет на клиросах, употребляется на письмоводство по монастырю, правая рука с малолетства не подымается", затем -- "слабоумен, по-видимому, имеет расположение к венерической болезни". Что касается до молодежи, то все это певчие, голосильщики и т. п. В этих затруднениях князь Голицын вынужден был обратиться к генерал-адъютанту Закревскому. Он писал, что, по высочайшему государя императора повелению, он обязан был принять монастыри так, чтобы при этом "не были допускаемы никакие действия, которые могли бы иметь хотя малейший вид какого-либо притеснения", что поэтому он, при всех своих сношениях с раскольниками, "старался удалять все то, что могло дать понятие о каком-либо притеснении", но что в данном случае он поставлен в величайшее затруднение, что назначенные к высылке оказались большею частью "калеки, одержимые жестокими болезнями", что за всем этим "натуральным следствием сказанного удаления неминуемо будет во всех монастырях страх и уныние, которые дадут обитателям их неизгладимое понятие о невыгоде перехода их в казенное ведомство, хотя воля государя императора состоит в том, чтобы отстранить от них и малейший вид притеснения".

Князь Голицын просил помочь ему выпутаться из этой дилеммы. Тогда повелено было: тех из раскольников, которые назначены были в кантонисты, но вышли уже из лет, отдать в военную службу, неспособных к оной калек сослать на поселение, одержимых тяжкими болезнями оставить на нынешнем их жительстве под присмотром местного губернского начальства, а детей, кои по летам своим уже годны в кантонисты, сдать начальству военно-саратовского отделения. С другой стороны, возникали затруднения от тайных интриг и подкопов, которые так и сквозят в этом деле, полном драматизма, хотя драматизму этому трудно было пробиться сквозь сухую, мертвую, канцелярскую форму. Этот драматизм слышится в тех устных рассказах, которые еще сохранились об этом любопытном историческом эпизоде Поволжья, но которыми, в данном историческом труде, мы не считаем себя вправе воспользоваться, дабы не лишить настоящее исследование вполне документальной достоверности. Мы уклоняемся даже от истолкования тех или других данных, которые оставил нам канцеляризм того времени в сыром материале и которые, без пояснения их другими, остаются неполными выразителями известного исторического события. Интриги и подкопы шли то со стороны удела, то со стороны раскольников, не принадлежащих к иргизским скитникам, но затронутых за живое общим делом раскола. Всполошились капиталисты и именитые личности не только по Поволжью, Поуралью и Подонью, но и далеко вне районов этих местностей. Посылались на Волгу эмиссары издалека -- выведать о положении дел. Велась война подпольная, поддерживаемая подкупом, застращиванием. Золото и таинственные послания передавались из рук в руки, поручения и донесения нашептывались на ухо, с глазу на глаз. В деле попадаются, например, такие письма, как лежащее перед нами от 24 января 1829 года письмо из Вольска от Егора Курсакова (известный тамошний богатый купец) к какому-то Лаврентию Яковлевичу, по-видимому, лицу близкому к князю Голицыну. Может быть, это был доверенный его чиновник Полонский, имени которого мы не знаем. "Почтеннейшее письмо ваше от 22 января имел честь получить, на которое спешу моим ответом, -- пишет Курса-ков. -- Проезд г. полковника Ю. чрез Вольск ничего любопытного не доставляет, только спросил меня, был ли я в Саратове, на что отвечал, что был, и будто бы много насказал его сиятельству, но я ему отвечал: "Я то донес, как начальнику губернии, что вы говорили мне, а более ничего". Но только к сим словам сказано: "Вижу я, что вам запрещено говорить. Если так, то и не добиваюсь ничего". "Сказал и то, что я знаю все более вас, -- тем и кончил с ним разговор о делах известных". Кто был этот полковник Ю., от кого и зачем он приезжал в Вольск, что именно выпытывал он у Курсакова -- этого не объясняют нам вдавленные в узкую рамку канцеляризма официальные бумаги той эпохи. Полагаем, однако, что это был полковник Юренев, о котором будет сказано ниже и на бестактные действия которого указывал князь Голицын.

XVII

Между тем, раскольники, уступая необходимости в одних пунктах, стали сдаваться и на других пунктах своей позиции. Перед нами лежит весьма любопытное письмо одного из настоятелей иргизских монастырей, Никанора, недавно избранного, писанное им князю Голицыну. В этом письме мы видим уже попытки к компромиссу, но в то же время представителям раскола хочется выгородить себя, чтобы хотя внешность совершающихся фактов не слишком резко говорила против них. Свое поражение им хочется, по крайней мере, маскировать приличным отступлением в глазах людей древнего благочестия, обращенных на них со всех концов России и из-за границы. С другой стороны, можно понимать и так, что раскольники тайно думали: "мы, по-видимому, все им уступим, всему покоримся, но пусть они, забирая нас в пленение и работу египетскую, оставят нам наши корабли, на которых мы впоследствии, в более благоприятное время, могли бы возвратиться в обетованную землю". Так, Никанор писал 1 марта князю Голицыну: "Сиятельнейший князь, милостивый государь, отец и покровитель наш Александр Борисович! Десница Всевышнего да сохранит дрогоценнейшее здоровье ваше. Я прошу и молю Бога, дабы продолжал оное на множество лет во всяком благоденствии. Страшуся и с опасностью дерзаю повергнуть себя перед стопы вашего сиятельства. В обязанность себе и за необходимо нужное поставляю вашему сиятельству доложить, когда у нас восстановится полная при трех чинах единоверческая церковь и дадутся законные попы, которые обрядов наших и пения слыхали, а у нас коренных певцов не остается и церковного чиноположения содержать на будущее время некому, а как сей мой несчастный Гаврило Филиппов {Гаврило Филиппов был самый грамотный и способный человек в монастыре; он был и письмоводителем. Шейне его аттестует: "27 лет, грамоте знает, поет на крилосах и употребляется на письмоводство по монастырю, поведения хорошего, правая рука с малолетства не поднимается" (?). Как же он мог быть посьмоводителем? Полонский же аттестует его "человеком здоровым". Этот Гаврило Филиппов должен был по последнему распоряжению или идти в солдаты, или в Сибирь.} читать, петь и писать достаточен и мальчиков всему этому научать может, того ради прошу слезно, сиятельнейший князь, по вашему неограниченному великодушию и для установления церковного порядка оставить его быть при оной на пунктах митрополита Платона. В Москве и Питере, в Нижнем, в Казани и костромской епархии, в Высоковской пустыне монахи были согласны с нами, и они, видя, что попы отлучаются к нам без воли епархиального епископа, того ради и отдалилися от нас. А пение и обряд неизменно во всех показанных церквах производится, и окрестные прихожане видя -- различности нет ни в чем, и узнать не могут и охотно могут последовать нам, и будет выгоднее и приятней вашему сиятельству и нам веселее. Но паки повторяю всенижайшую мою сердечную просьбу и надеюсь на ваше ко мне убогому отеческое благоволение, одного и возможного прошу -- освободить несчастного и верного моего служителя и сироту Гаврила Филиппова, оставить его в нашем монастыре в вашем распоряжении. Он законно уволен обществом от своего жительства села Кормежки, в седьмую ревизию прописан в монастыре с престарелым своим родителем, рекрутская очередь отправлена и квитанцию у себя имеет, и повинностей за ним никаких не состояло. Явите, сиятельнейший князь, мне и несчастному ваше отеческое благоволение. Если же с такой непереносной печали лишусь жизни или здравого рассудка, кто может восстановить порядок, когда нам определится церковь? Я вашему сиятельству у себя в монастыре сначала не противился. Ваше сиятельство, осмеливаюсь донести вам: мужики криволуцкие приходили 24 февраля, у Прохора {Схимник Прохор прежде был настоятелем Нижне-Воскресенского монастыря, исполняя эту обязанность еще с 1795 года, а потом был настоятелем и в 1828 году, во время посещения Иргизов князем Голицыным. Это была одна из популярнейших и влиятельнейших личностей между раскольниками. Об нем так отзывается и князь Голицын, в представлении генерал-адъютанту Закревскому, говоря, что за Прохором все монастыри охотно пойдут, куда он их поведет.} списали с указа копию, как сложен с монастырей рекрутский набор ста шестидесяти пяти душ, и хотели в Саратов просьбу писать, а мой несчастный Гаврило Филиппов не участвует в сем деле, только со слезами ожидает от твоего сиятельства избавления, а моего обрадования. Арсений на Прохора, в небытность мою, 16 февраля, подал мне объявление, что Прохор на клиросе во время утреннего пения мальчика бил. Арсению хочется, чтоб не стоял Прохор на прежнем настоятельском месте. Ваше сиятельство! Простите меня великодушно за дерзость мою: хоша и с вашего позволения я писал, достатку в слоге и подчерке не имею и паки дерзаю на сиятельные стопы ваши -- осчастливить меня своими отеческими словами хотя чрез Крестьяна Крестьянина, чего нетерпеливо ожидать буду, и остаюсь под вашим сиятельным покровительством Нижнего монастыря настоятель, знаемый вам инок Никанор".

Таковы были влиятельные представители раскола в Поволжье. Вышеприведенное письмо все написано Никанором собственноручно и представляет образец невероятной безграмотности. Правда, он сам это понимает, когда говорит: "достатку в слоге и подчерке не имею". Он сам сознается, что без уставщика "несчастного" Гаврилы Филиппова монастырь их останется как без рук и что на одной личности держатся истинные порядки монастырские, что "сей мой несчастный Гаврило Филиппов (и только он один) читать, петь и писать достаточен". При всем том на этих невежественных личностях опирались массы народные, как верили они безграмотным манифестам Пугачева. Значит, было что-то такое, что скорее привязывало народ к инокам Прохорам, Мордариям и "несчастным Гаврилам", скорее тянуло к Пугачеву, чем привязывало к законным и образованным епископам и тянуло к правительству. С одной стороны доверие, с другой -- недоверие и страх. К первым охотно неслось все достояние грубых масс, сыпались сокровища со всей России по доброй воле и радостно, к последним -- с трудом доходила жалкая копейка законных сборов, да и ту взыскивали мерами напоминаний, угроз, строгости, потому что иначе ничего бы не получили. Народ слепо шел за этими Прохорами, Никанорами и "несчастными" Гаврилами. Так, когда "переворот" в иргизских монастырях уже почти окончательно совершился, князь Голицын продолжал высказывать опасение, что соседние крестьяне помешают ему мирно кончить так удачно начатое дело, которым он завоевывал себе место на страницах русской истории. Он говорил, что еще во время обозрения им монастырей "в стекшемся народе из соседственных удельных селений, Ме-четного и Криволучья, приметен был дух к беспокойству и даже буйству, по случаю тому, что им было известно соглашение иргизских настоятелей к принятию единоверческой церкви"; что когда иноки Нижне-Воскресенского монастыря дали подписку о принятии ими единоверия, то эта "готовность возбудила к ним ненависть удельных крестьян до расположения к личному оскорблению"; что так как иноки эти продолжают изъявлять желание поддержать свое согласие, уже высказанное в подписке, то легко может быть, что сие намерение обитателей Нижне-Воскресенского монастыря не скрыто от удельных крестьян и что "даже есть повод заключить, что оно им известно, и они ненависть свою к ним довели до высочайшей степени".

Побуждаемый этим опасением, князь Голицын уже в марте месяце 1829 года, вскоре после получения вышеприведенного письма настоятеля Никанора, предупреждал Манассеина, что затаенная ненависть крестьян может повести к серьезным столкновениям. Он, по-видимому, узнал хорошо инстинкты масс и был настороже. "Известно, -- говорил он, -- на что может решиться иногда озлобленное невежество. Та склонность к буйству удельных крестьян по сему предмету, которую я приметил, может теперь явиться во всей силе, без должных мер учреждения. Конечно, -- писал он дальше, -- земская полиция не оставит, со своей стороны, без внимательного наблюдения настоящее положение обитателей Нижне-Воскресенского монастыря; но дабы предосторожность была в полном действии, неизлишним считаю отнестись к вам, дабы вы со всею поспешностью приняли без огласки такие меры, какие от вас зависят по хозяйственному управлению вашему удельными крестьянами, к предупреждению всякого со стороны жителей Мечетного и Криволучья покушения оказать ненависть инокам ощутительным образом, при том внушить им, что как они не имеют никакой связи с монастырями, то и действия сих последних не могут подлежать их суждению". При этом князь Голицын сообщил Манассеину, что "особенно состоят на замечании" крестьяне села Криволучья Починков и Демихин, у которых тайно собирались сходбища для того, чтобы возмутить прочих удельных крестьян. Для этого возмущения, конечно, пускались в ход "разные ложные внушения и понятия о делах веры". Князь Голицын предупреждал об этом Манассеина и спрашивал, что так как все относится "совершенно до спокойствия и тишины губерний", то известно ли ему об этих "предприятиях" удельных крестьян. "А если известно, -- заключил он, -- то почему я от вас не извещен? Впрочем, дальнейшие последствия, если будут, я отношу на личную ответственность вашего высокоблагородия". Одновременно с опасением за спокойствие крестьян возникали опасения и относительно начинавшего господствовать беспокойства и внутри самих монастырей. Неладица восставала между "согласниками" и "несогласниками", между "покорными" и "непокорными". На покорных не могли не смотреть как на изменников общему народному делу, и потому началась подпольная война в стенах монастырей. Самая популярная личность, схимник Прохор, который уже в 1795 году был настоятелем, на которого князь Голицын на первого обратил внимание как на такую личность, которая может стать в голове ли движения в пользу видов правительства, в голове ли движения беспокойного, антиправительственного, и советами которого руководствовался князь Голицын в своих сообщениях генерал-адъютанту Закревскому, -- этот самый Прохор стал не безопасен. Его боялся настоящий настоятель монастыря, инок Никанор, выражая опасения тем, что он "становится в настоятельском месте", и, как мы видели, косвенно жаловался на него губернатору. Письмо Никанора, которым он ходатайствует о своем несчастном" и "верном служителе и сироте" Гавриле Филиппове, "без коего он, с такой непереносной печали, может лишиться жизни или здравого рассудка", обнаруживает возникновение смуты как в стенах монастырей, так и вне стен, между крестьянами, приходившими советоваться к схимнику Прохору. Вследствие этого письма, князь Голицын писал в Вольск исправнику Шейне: "Объявите настоятелю монастыря Никанору, что ходатайство его об оставлении в монастыре Гаврилы Филиппова как человека необходимого для исправления обрядов их, и особенно если будет у них единоверческая церковь, я тогда токмо могу принять в уважение, когда все живущие в тех монастырях единодушно изъявят желание быть единоверцами. Равным образом, объявите бывшему настоятелю Прохору дошедшие до меня сведения, что он непокойно живет и делает по монастырю беспорядки, а потому, если он не уймется, то я переведу его в другой монастырь или совсем из оных устраню". Вот где, наконец, высказались последние цели князя Голицына. Он согласен оставить раскольникам "несчастного сироту" Гаврилу Филиппова, если только все живущие в монастырях единодушно ему покорятся. Такою дорогою ценою монастыри должны были купить свободу своему уставщику и так дорого запрашивал князь Голицын за калеку! Дальнейшие обстоятельства покажут нам, сошлись ли в цене покупщики и продавец.

XVIII

С этого момента начинается второй акт того "переворота", который должен был последовать в исторической жизни раскольничьих общин среднего Поволжья. Первая победа, которую одержал князь Голицын, была только приступом. Все, что могла сделать власть губернатора, она сделала, и все, что могла взять сила, -- было взято: иргизские монастыри подчинены общему надзору власти и все, что выдавалось в их обособленном положении, было нивелировано под общий уровень государственных форм. Оставалось взять то, чего не могла взять ни власть, ни сила: надо было, чтоб раскольники и руководимые ими крестьяне поступились своими убеждениями, как ни были нелепы эти убеждения. Тут недостаточно было одной силы, одного приказа, приходилось иметь дело с человеческою совестью, с человеческою мыслью -- это было еще, впрочем, ничего; но приходилось начать борьбу против предрассудков, против религиозных заблуждений, даже более -- против фанатизма. А история всех веков и народов доказала, что самая упорная борьба в человечестве -- это борьба одних предрассудков против других или даже борьба истины против заблуждений. Морями крови, миллионами погибших человеческих жизней история доказала, что самые кровопролитные человеческие распри -- это распри из-за веры, из-за предрассудков, заблуждений, борьба мрака со светом. Эта борьба должна была и здесь повториться. Правда, тут крови не было пролито; но ведь и победа осталась сомнительною, если только уничтожение монастырей можно назвать победою. Победа эта еще впереди: она будет только тогда полною, когда свет осилит тьму.

Когда в высших правительственных сферах сделались известными попытки князя Голицына к подавлению раскола в Поволжье, министр внутренних дел просил его составить правила, "какие бы можно было употреблять для надежнейшего отвращения раскольников от расколов". Князь Голицын, не решаясь без обсуждения этого вопроса совместно с архиереем составить эти правила, медлил, ожидая, пока с разделением епархий пензенской и саратовской не прибудет в Саратов вновь назначенный епископ, которым был, как известно, Моисей. Когда он ожидал его прибытия, генерал-адъютант Закревский выслал ему полное собрание установлений правительства о раскольниках для руководства при разрешении возбужденного о них вопроса. "Вникая в содержание сих установлений, -- говорил впоследствии Голицын, -- я нахожу, что достаточно одного строгого наблюдения за исполнением их, дабы пресечь пути раскольникам к беспорядкам". Поэтому он находил совсем излишним составление особых правил о раскольниках, а полагал постановить только воспрещение раскольникам-старообрядцам принимать беглых попов и производить им, как он выражался, богослужение чрез самих себя в их молитвенных заведениях. Одним словом, нужно было запретить публичное обнаружение раскола, чтобы он потерял силу гласной пропаганды. Соображения свои князь Голицын подкреплял тем, что беглецы нигде терпимы быть не могут, что, следовательно, беглые попы, как нарушители общественного благоустройства, достойны преследования, и тем справедливее, что побег их служит к укоренению раскола, и что если старообрядцам воспрещено будет чрез себя производить богослужение, то, не имея беглых попов, они склонны будут к обращению в господствующую церковь или, по крайней мере, к принятию единоверия -- "цель, которой желает достигнуть правительство". "Не на умственных соображениях, но на опыте я основал сие мое заключение, -- говорит Голицын. -- Когда я принял надежные меры к пресечению бродяжества беглых священников в Вольске и в иргизских монастырях, так что они теперь постоянно пребывают на одних и тех же местах, то весьма сделалось ощутительно согласие многих старообрядцев к принятию единоверия, и я даже бы видел достойные усилий моих плоды, если бы оное не разрушилось нескромным от бывшего здесь полковника Юренева вопросом Вольских старообрядцев: не чувствуют ли они от местного начальства стеснения". Это, надо полагать, тот самый полковник Ю., о котором пишет Курсаков и который, по-видимому, своею бестактностью повредил князю Голицыну в сношениях его с Вольскими раскольниками. Как на доказательство того, что на раскольников следует действовать репрессивными мерами, князь Голицын указывает на следующее обстоятельство. "Когда я, -- говорит он, -- объявил в Вольске и в монастырях, что попы за погребение с процессиею купца Сапожникова могут быть преданы суду, как и сын его, с удалением первых от служения, и что за крещение в одном из монастырей нескольких людей, принадлежащих офицерам уральского казачьего войска, ожидает участвовавших в сем деле суд строгий, и когда, наконец, совершавшего крещение попа из монастырей я удалил, как подсудимого, то снова старообрядцы явили самые несомненные знаки к принятию единоверия, особенно иноки Нижне-Воскресенского иргизского монастыря. Настоятель их являлся ко мне и к епархиальному архиерею и обещал явиться еще с доверием от братии просить рукоположенного священника и освящения церквей. Должно сказать, -- прибавляет Голицын, -- что много действовала к утверждению в них расположения принять единоверие отдача некоторых людей в рекруты, по высочайшему повелению. Таким образом, я даже близок к надежде, что, если несколько усиленные меры, принятые в рассуждении раскольников, являющие им начальство в постоянной твердости, продолжатся, то весьма скоро совершиться может обращение к единоверию некоторой их части". Таков взгляд на это дело князя Голицына. Безошибочность своего мнения в данном случае он подтверждает примером. Один из иргизских раскольничьих попов, Александр, бежал в пермскую губернию. Пермский губернатор, по поимке этого попа, спрашивал министра, как с ним поступить. Из Петербурга дали знать в Пермь, что Александр, согласно своему желанию, должен отправиться в Иргизы. "Если бы, -- говорит по этому поводу Голицын, -- сделалось гласно в монастырях это распоряжение, если бы поп прибыл вместе с ним, то весь план обращения рушился бы до основания. Старообрядцы, видев, что к ним беглецы возвращаются, как в место законного жительства, тотчас бы получили понятие, что правительство покровительствует им, и тогда ничто бы не могло поколебать их привязанности к содержимой вере". По таким соображениям он с первою почтою отправил в Петербург представление о том, чтобы польские раскольнические священники за погребение с процессиею купца Сапожникова были удалены от богослужения и преданы суду, равно как и сын Сапожникова, "первый виновник сего соблазнительного действия"; "это много, -- заключает он, -- поможет обращению старообрядцев, ибо сказанный Сапожников, имея, по богатству своему, сильное влияние в Вольске, есть один из самых твердых столпов раскола".

Князь Голицын, по-видимому, очень хорошо знал почву, на которой он стоял, иначе бы он не действовал так решительно. Посылая в Петербург свое последнее представление, он успел уже тайно переговорить с настоятелем Никанором, который приезжал к нему в Саратов и являлся также к архиерею. Это тот Никанор, который недавно упрашивал князя Голицына оставить ему "несчастного сироту" Гаврилу Филиппова и жаловался на схимника Прохора, тайно сносившегося с крестьянами. Князь Голицын был уверен, что подведенная им под иргизские монастыри махинация действует успешно. Надо было только иметь письменную заруку. Зарука не замедлила явиться. Старый Никанор, возвратившись из Саратова 4 апреля, при помощи "несчастного сироты" Гаврилы Филиппова, написал к князю Голицыну следующее, важное для дела, письмо: "Ваше сиятельство, милостивый государь, общий наш отец и покровитель, Александр Борисович! Осмеливаюсь всеподданнейше поздравить ваше сиятельство уже с наступившею, приятною для всей природы и прекраснейшею весною, и душевно желаю вам здравствовать во всяком благоденствии. При сем всепокорнейше и обще просим вас исполнить волю вышнего правительства, ибо мы душевно желаем принять христопреданную и утвержденную на камени единоверческую церковь с ее обрядами в непродолжительном времени, несмотря на невежествующих и незнающих закона. А теперь препятствует распутица: я, приехавши от вашего сиятельства, едва спасся от смерти, лошади и повозка были в Волге, однако все сохранилось в целости. Также и господин исправник весь приехал мокрый; и теперь приехать к нам и объявить ваше предписание нет возможности до открытия воды. Ваше сиятельство! Мы, убозии, надеемся только на ваше отеческое покровительство. Впрочем, все нас оставили. Употребите, сиятельнейший князь, все средства о переименовании монастыря и церквей наших единоверческими, на пунктах Платона, митрополита московского, по примеру Высоковской пустыни, и с тем вместе всеусерднейше и слезно просим ваше сиятельство -- обрадуйте нас на первый случай своею отеческою милостью: отпустите несчастных наших жителей, обритых и в остроге держащихся, восемь человек, ради приходящего пресветлого и всерадостнейшего праздника. Еще же мы имеем хлебопашество и скотоводство, а управлять оное некому, для чего и необходимо просить и молить ваше сиятельство об освобождении наших (sic!) трудников на всегдашнее жительство в наш монастырь. Во время моей отлучки балаковский голова Гаврило Иванов Золотовский в слободе Криволуцкой увещевал и приказывал жителям: "Если вы оставите церковь и не будете последовать старцам Нижнего монастыря, то с вами может последовать весьма худое последствие". Отчего и было у нас на праздник Благовещения Пресвятыя Богородицы большое стечение народа. При сем честь имею донести вашему сиятельству, что у нас в обители по сие число, благодарение Господу Богу, все состоит благополучно. Итак, донося вашему сиятельству о наших обстоятельствах, затем и остаемся, в ожидании вашей отеческой и щедрой милости, ваши, сиятельнейший князь, всепокорнейшие слуги, Нижне-Воздвиженского старообрядческого монастыря настоятель инок Никанор с братиею". К этому письму, на особом клочке бумаги, приложена записка, писанная рукою Никанора: "Извини, батюшка, ваше сиятельство, что я доверил переписать моему келейнику Гаврилу Филиппову. Еще доношу: не позволите ли писать о духовных нуждах пастырю, его преосвященству. Пожалуйте, научите, как писать титул ему, а материю можем знать сами".

XIX

С той минуты, когда сам собою наметился путь к уничтожению иргизских монастырей, шаги князя Голицына на этом пути с каждым днем становятся все решительнее. Обставив монастыри, как выражались раскольники, "тенетами неупустительного уловления", он уже смело думал о неизбежном и скором самоуничтожении иргизских общин. Расчет его был верен. "Дабы, -- говорит он, -- с одной стороны, избавить старообрядческое общество от вреда, наносимого развратом и соблазном старообрядцев иргизских монастырей, а с другой -- избежать, сколько то возможно, решительных мер к уничтожению сего общества, могущих принять вид открытого гонения", он настаивал на мысли считать монастыри существующими только в продолжение жизни иноков, означенных в реестре, составленном еще в 1797 году, следовательно, тридцать два года назад. Понятно, что те монахи, которые могли попасть в реестр в конце прошлого века, в 1829 году были уже очень стары и дряхлы и положительно, что называется, смотрели в могилу. От этих полумертвецов трудно было ожидать энергического и упорного, а главное -- продолжительного сопротивления и раскольничьей пропаганды. Опасна была молодежь, а еще опаснее тридцати- и сорокалетние здоровые сектанты, но из них одни взяты были уже в солдаты, другие пошли в Сибирь. Оставались старцы вроде Никанора, следовательно, обломки прежней силы, да женщины и девушки, которые едва ли были не опаснее всех, и старых и молодых сектантов, но без них они должны были разбрестись куда попало, не имея центра тяготения, которым до сих пор служили мужские общины. Так вот, по смерти этих-то древних старцев, раскольничьи монастыри должны были считаться уничтоженными. Так как князь Голицын добился уже того, что монастыри и принадлежащие им крестьяне со всеми угодьями и землями поступили в его непосредственное заведование, а затем крестьяне собственно, получив другие земли, взамен тех, которыми они владели, как бы совсем отрезаны были от монастырей, то в монастырях и остались одни только старики-иноки да пришельцы, жившие по паспортам "в виде временных посетителей". "Древность многих из иноков, -- писал князь Голицын в Петербург, -- приближает их к скорому переселению в вечность. Убавляясь мало-помалу, число их уменьшилось уже до того, что один из этих монастырей, Средне-Никольский, имеет у себя ныне только пять человек престарелых иноков, написанных по ревизии; прочие же затем, находящиеся в оном, суть живущие по паспортам и, следовательно, совершенно чуждые лица для монастырской собственности. Итак, из сего явствует, -- заключал он, -- что означенный монастырь уже близок, за смертью тех иноков, к самоуничтожению".

Но тут являлось новое опасение. Что делать потом, когда все монахи перемрут, с монастырями, землями, церковными богатствами и другими "сокровищами"? Не оставлять же их у пришельцев, не отдавать же их другим монастырям. Поэтому он спрашивает министра, как ему поступить в этом случае. Ему кажется немыслимым отдать все эти богатства пришельцам, хотя живущим там и целые десятки лет, но все же числящимся за другими обществами. Сделать их наследниками старцев, служивших ядром для иргизского раскольничьего населения, значило бы поддерживать вечное существование рассадников раскола и центров тяготения поволжской понизовой вольницы. Поэтому князь Голицын, видимо, волновался и торопился окончательным секуляризированном раскольничьих общин. Преподав некоторые секретные наставления бывшему у него в конце марта Вольскому исправнику, он нетерпеливо ожидал результатов его дипломатических уловок и, не видя этих результатов до самого мая, писал ему: "Напоминаю вам об окончании дела насчет обращения к единоверию Нижне-Воскресенского старообрядческого монастыря, чего я давно уже ожидаю, ибо весьма достаточно было время на изъявление ими формального согласия, вместо словесного, давно данного настоятелем Никанором от лица всех там живущих. Впрочем, если бы встретились какие-либо неожиданные по сему предмету препятствия, то и тогда вы обязаны были поставить меня о них в сведение". Через несколько дней князь Голицын имел удовольствие видеть исполнение своих желаний. С Иргизов снова приехал в Саратов настоятель Нижне-Воскресенского монастыря Никанор и явился к нему уже как формально-доверенное лицо от всей своей обители с изъявлением согласия на принятие единоверия. Никанор имел при себе и просьбу, которую должен был подать по начальству. Князь Голицын немедленно препроводил его к архиерею и в тот же день писал ему о том, какими усилиями он достиг этого счастливого исхода дела. Он говорил, что еще в бытность свою в монастырях в прошлом году он видел, что на один из них подействовали его внушения и он готов был склониться к соединению с православием. Прошение действительно было подано в тот же день. Князь Голицын знал это, потому что следил за каждым движением раскольников, и тогда же просил Моисея сообщить ему о распоряжениях по поданной просьбе для всеподданнейшего о том донесения. Тут же он препроводил к архиерею инвентарь монастырского имущества и высказывал мысль, что монастырь за принятие единоверия должен быть избавлен от платежа повинности, которую он исправлял наравне с удельными крестьянами. В тот же день Моисей извещал князя Голицына, что он принял от раскольников просьбу, в которой они "ходатайствуют как об освящении их церквей, так и о рукоположении для них священников, и что как из всех старообрядческих монастырей на Иргизе они только одни по сие время соглашаются принять единоверие и, следовательно, не могут уже пользоваться теми монастырскими доходами, какие приносимы были от доброхотства старообрядцев разных сословий и окружающих их из удельных крестьян, пока они не будут следовать их примеру, и таким образом, будучи в престарелых летах, останутся вовсе без пропитания", то и просили, чтобы те, которые назначены к высылке из монастыря, были в нем оставлены, "ибо, -- прибавляли раскольники, -- они необходимы для церкви, как знающие вполне устав ее, существовавший до времен Никона патриарха, и что одни они могут поддерживать бытие престарелых иноков работами хозяйственными". Через несколько дней состоялось определение об обращении Нижне-Воскресенского монастыря в единоверческий. Основания, на которых должно было последовать это обращение, заключались в следующем.

1) Монастырь должен быть "общежительным" и именоваться не раскольническим и не старообрядческим, а единоверческим Воскресенским; а "дабы отличить и возвысить оный пред прочими иргизскими монастырями и тем возбудить в сих последних таковое же соревнование к единоверию, учредить его классным" и оставить за ним неотъемлемо все земли и другие угодья, какими владел монастырь.

2) Настоятеля Никанора оставить в этом звании и, если пожелает, рукоположить его в иеромонахи по старопечатным книгам.

3) Постричь в монашество и тех, которые будут освобождены от податного состояния и сами пожелают постричься.

4) Священников и дьяконов, которые согласятся быть у них, определить или вновь посвятить по избранию монастырской братии; находившихся же в монастыре священников и дьяконов отослать по принадлежности к тем епархиальным начальствам, откуда они сделали побег, для поступления с ними по законам.

5) Церкви освятить по старопечатным книгам.

6) Во всем прочем к монастырю применить правила митрополита Платона.

7) Благочинному, в ведомстве которого будет состоять монастырь, "иметь надзирание" -- все ли предписанное означенными правилами будет соблюдаться монастырем, и обо всем доносить архиерею пополугодно, в случае же каких-либо замечаний -- в то же самое время.

Торжество главного в этом деле деятеля князя Голицына было полное. Ему оставалось только "убрать в мешок" остальные монастыри, разослать непокорных то в Сибирь, то в другие отдаленные места, молодежь сдать в рекруты или в кантонисты и спокойно ожидать, когда "древность остальных старцев приблизит их к скорому переселению в вечность". О торжестве своем князь Голицын писал в Петербург, называя последний совершившийся факт "событием важным". Он уже думал об успокоении после двухлетних хлопот с раскольниками и потому писал управляющему министерством внутренних дел: "Если ваше превосходительство об обращении одного раскольничьего монастыря в единоверческий изволите довести до высочайшего сведения, то я покорнейше прошу присовокупить во всеподданнейшем донесении вашем, что занятия мои по настоящему предмету, требовавшие особенного внимания и попечения, а равно и смерть вице-губернатора отклонили меня воспользоваться всемилостивейше дозволенным отпуском в сибирские губернии, несмотря на то, что положение дел содержимого мною там откупа требует непременно присутствия моего на некоторое время". Все эти административные подвиги князя Голицына были отличены в Петербурге и на раскольников и на все бродячие элементы Поволжья нагнали страх. О понизовой вольнице стало меньше слышно. Князя Голицына хвалили со всех сторон, кроме той стороны, которой он наносил значительное поражение. Петербургский митрополит Серафим слал ему свои архипастырские благословения. Вот что, между прочим, князь Голицын писал по этому поводу Серафиму: "Василий Сергеевич Ланской извещал меня, что ваше высокопреосвященство удостаивать изволите меня вашего благословения. Я нахожу здесь доказательство, что я не чужд памяти вашей, и приятнейшим долгом поставлю принести вашему высокопреосвященству искреннейшую благодарность за благосклонность ко мне.

Попечение мое в рассуждении уменьшения раскола в Саратовской губернии беспрерывно. Весьма трудно действовать на закоренелое упорство. Доказательством тому служит, что, при постоянных усилиях в течение более двух лет, едва мог склонить к единоверию некоторое число братии одного монастыря старообрядческого на Иргизе". При этом он пользуется случаем высказать свой взгляд на средства подавления раскола. "Я, со своей стороны, могу сказать только то, -- говорит он, -- что если правительство желает видеть раскол пресекаемым, то необходимо наблюдать такое поведение, которое бы могло разуверить раскольников в продолжении беспредельного снисхождения к ним. Примером может служить дело о волжском молитвенном доме. Раскольники, свободно построив его, никак не хотят отступить от мнения, что им позволено будет перенести туда богослужение, и ныне утруждают о том государя императора, несмотря на объявленное им высочайшее повеление об обращении сего дома в церковь единоверческую или православную. Таким образом, для успеха в деле обращения нужно особенное внимание к представлениям губернского начальства и даже согласия на заключения его, хотя бы они в некоторых отношениях казались не вполне соответствующими общим правилам терпимости". Поэтому он надеется, что "благое содействие" митрополита "упрочит ему свободу располагать дальнейшие свои действия относительно раскольников сообразно местным обстоятельствам".

Но в это время, когда в Саратове торжествовали первую победу над раскольниками, с Иргизов получено было печальное известие. Оттуда сообщали, что один из монастырей, именно Верхне-Преображенский, истреблен пожаром. Бедствие это постигло монастырь 10 мая, в тот самый день, когда в Саратове одна партия раскольников, с монахом и настоятелем Никанором во главе, завершила дело, столь упорно отталкиваемое другими раскольниками и другими монастырями. В Саратов сообщали, что пожар начался в одной из церквей монастыря, в деревянной, внутри алтаря. Церковь и колокольня сгорели. У другой церкви, у каменной, сгорел и обрушился "осмерик" церковный. Келий монастырских уцелела меньшая половина. Погорело множество образов драгоценных и таких же книг и прочей утвари. Говорили, что жертвою пожара был также какой-то крестьянин или монах. Тотчас наряжено было следствие по этому делу. Расследованием обнаружено, что 10 мая, по окончании в церкви обедни, и едва только монахи успели пообедать и выйти из трапезной, как увидели, что из церковного алтаря выбивается огромными клубами дым. Немедленно ударили в набат. Настоятель Гавриил, все бывшие в монастыре иноки и посторонние посетители бросились в церковь, которая уже вся была наполнена дымом. Заметили, что дым выходит из алтаря, где, по-видимому, и начался пожар. Тогда с наружной стороны алтаря выбиты были все окна, чтобы освободить церковь от невыносимого дыма и тем дать возможность сбежавшемуся народу действовать для спасения церковных сокровищ. Прежде всего старались спасти богатые местные образа, в дорогих ризах и с драгоценными украшениями; но из алтаря нельзя уже было много вынести, так как он весь был объят пламенем. Пожар между тем усиливался. Зарево его и дым видны были в окрестных селах и деревнях, и потому на пожар сбежались толпы народа из Пузановки, Давыдовки и Мечетной. Народ дружно действовал, чтобы спасти монастырь, высоко им ценимый, от конечного истребления пламенем. Привезены были пожарные трубы и другие гасительные снаряды; но пламя быстро перекинулось на соседние кельи и настоятельские покои, охватило все стоявшие под ветер строения, монастырскую ограду и затем вспыхнула и другая церковь, каменная, деревянный "осмерик" которой и крыша сделались жертвою огня, хотя внутренние богатства церкви, ризницы и алтари были спасены от пламени. Сгоревший человек оказался кузнецом монастыря. Перед пожаром он вместе со своим сыном находился на реке, где они бреднем ловили в Иргизе рыбу. Услышав "всплох", кузнец бросился спасать монастырское добро, таскал вместе с прочими из церкви образа и драгоценные вещи, а потом вместе с другими влез на колокольню, чтобы обрубить колокола. Пламя охватило колокольню, и когда все бывшие с ним на колокольне успели спастись, он остался в пламени, где и погиб. По пожару раздавался только голос его: "Батюшки! Спасите меня Христа ради!" -- но помощи ему уже нельзя было подать. Пожар, как оказалось, начался из алтаря. Там всегда горела неугасимая лампада перед образом Чудотворца Николая с мощами, и, вероятно, от стоявшей в лампаде свечи загорелась стена. Урон, понесенный монастырем, был весьма значителен. Кроме стоимости церкви, построенной в начале этого столетия и оцененной в 50 000 рублей, кроме колоколов, множества ценных образов с золотыми и серебряными ризами, украшенными жемчугом, кроме богатых и старинных книг, погорело флигелей -- гостиных один, священнических и дьяконских два, настоятельский один, монашеских отдельных покоев 13 и шесть простых келий. Одной монастырской ограды выгорело протяжением до 160 сажен. Ценность погоревших или не оказавшихся сокровищ -- серебряных и золотых окладов, драгоценных камней, богатых икон до 120 и другой церковной утвари -- не могла быть даже приведена в известность, так как оценки этим драгоценностям в монастыре не имелось.

XXI

Прошло около трех лет со времени последних событий, и об иргизских монастырях как будто забыли. Главное, чего искали власти, было достигнуто, а остальное должно было совершиться само собой. Главные деятели последних событий сходят со сцены. Князя Голицына уже нет в Поволжье, и раскольникам свободнее дышится. Со всех сторон снова начинают стекаться к центрам рассеянные бродячие силы, и центры эти все более и более приобретают силу притяжения тяготеющих к ним элементов. Рассеянные стихийные силы и их факторы, как, например, знаменитый ссыльный инок Мельхиседек {Об интересных похождениях Мельхиседека будет сказано в другом месте.}, притягиваются к центрам тяготения из самых далеких концов России -- из Сибири, с Урала, с Дона, с Кубани и Терека. Монастыри мало-помалу начинают вновь наполняться пришельцами -- беглыми попами и дьячками, каликами перехожими, странниками, чиновными людьми и купцами, казаками и крестьянами, солдатами и мещанами. Старые и молодые женщины, безутешные вдовы, осиротевшие матери, безнадежные или потерявшие женихов невесты, больные и здоровые -- все это тянулось на Иргизы то ради души спасения, то для забвения своего жизненного горя, то для оплакивания своих незаменимых потерь. Кельи, особенно в женских обителях, переполнялись пришельцами. На Иргизах снова оживает "древлее благочестие", снова воскресает приволье жизни, а вместе с ним и брожение народных элементов.

Но вот в 1832 году власти снова вспоминают об Иргизах. Отголоски вольной жизни в Поволжье доносятся до Петербурга, и оттуда на Поволжье обращается неусыпное око административной власти... Саратовский губернатор, которым в то время был уже Федор Лукич Переверзев, получает от управляющего министерством внутренних дел, статс-секретаря Новосильцова, требование о доставлении сведений о том, сколько "теперь" состоит налицо при иргизских монастырях иноков, с показанием их лет, и собственно тех, которые значились поименованными в реестре 1797 года. При этом Переверзеву поручено было обратить внимание на то, нет ли между наличными монахами и таких, которые приняли имена умерших иноков, поименованных в сказанном реестре. За этой бумагой стало вновь повторяться посещение монастырей полицией. Опять началась перепись монахов, проверка их личностей, спросы о летах, спросы о поведении и пр. При этих переписях и спросах оказалось, что "переворот" для иргизских монастырей не прошел бесследно. В численном составе коренного населения монастырей, так сказать, в аборигенах этих раскольничьих общин, "переворот" этот произвел страшное опустошение. По реестру 1797 года значилось записанными 108 монахов -- это ядро, около которого, как около маток в пчелиных ульях, группировалось все раскольничье население Иргизов, и мужское, и женское. Теперь оказывалось, что только в одном Верхне-Спасопреображенском монастыре осталось в живых всего три престарелых инока. Все остальное или перемерло, или разбрелось по России искать или покоя от "гонителей-никониан", или места и почвы для новой пропаганды. Взамен этих старых деятелей раскола, монастыри оказались буквально набитыми наплывом нового населения. Тут были казаки войска оренбургского, уральского, донского, моздокского, гребенского, купцы, мещане, заводские крестьяне, солдаты и скитающееся духовенство всех видов. Эти казаки, солдаты и всякие пришельцы носили "ангельские имена" -- все это были иноки Иосафы, Савватии, Ионы, Иоили, Авели, Ермогены, Паисии, Виталии, Филареты. Под этими иноками под монашескими рясами полиция находила или храбрых и отчаянных казацких бойцов, или солдат, еще недавно резавших турок под Браиловым, или же натыкалась на неведомую личность, которая в низовьях Волги была атаманом шайки и ушла от кнута и рудников. Между этими пришельцами, рядом с семидесяти- и восьмидесятилетними иноками, стоят иноки и двадцатипятилетние -- "ангельское имя" и ангельское одеяние все прикрывали. Переверзев, сообщая в Петербург о результатах этих розысков в иргизских общинах, добавлял, что он намерен лично осмотреть эти общины и особенно выведать об укрывающихся там бродягах и всяких беспаспортных подозрительных личностях. Прошло еще более года. В течение этого времени Переверзев действительно был на Иргизах, и вынесенное им оттуда впечатление было не вполне благоприятное в видах раскола. С иноками, под которыми скрывались бывшие воины и удалые казацкие служаки, он намеренно вступал в разговор о походах, о битвах, и таким образом проверял предварительно собранные о них сведения. Так как Переверзев был на Иргизах в начале августа, то он нашел там множество офицеров донского и уральского казачьих войск, "по старообрядчеству своему прибывших туда целыми семействами для говения и приобщения святых тайн". Женские общины произвели на него странное впечатление: это были просто селения, наполненные одними женщинами, "напоминали они те скиты, которые во множестве находятся в семеновском уезде, нижегородской губернии, или в ветлужском и варнавинском -- костромской". Многих из раскольников он тотчас же выслал из монастырей, а местную полицию подверг строгому выговору за недостаток наблюдения над скитами.

Так как нельзя было не видеть, что пришибленные, так сказать, князем Голицыным четыре года тому назад иргизские общины вновь поднялись на ноги и окрепли едва ли не больше прежнего, то явились новые заботы о необходимости остановить рост этого опасного раскольничьего дерева. Опять понадобились самые подробные сведения об общинах, об их владениях, населении, о богатствах и о порядке управления. Снова нужно было поднимать старину, допрашивать настоятелей и настоятельниц о начале их общин, рыться в их книгохранилищах для розыска документов и составлять новые инвентари. Раскольники видели, что гроза опять надвигается над ними. Явилась полиция. Все, что имело причину опасаться начальнического ока, снова ударилось в бродяжничество, пошло отыскивать новых безопасных местечек, скитов, притонов или простого гостеприимства. Страх обуял и мужское, и женское население общин. Монахи и белички на спросы чиновников отзывались, что "упражнения" их состоят то в "занятии прядением льна и хождением в часовню для моления", то "в сажании разного овоща и поливании оного", то "в продаже оного за деньги", то "в обменивании на пшеницу", то, наконец, "в жнитве хлеба". На спросы о причинах проживания в скитах, скитницы отвечали, что живут тут "по ревности к Богу", "для спасения души", "для душевной пользы". Из Петербурга, между тем, приходили такие распоряжения, которыми снова подрезывались крылья у пропаганды сектантов, а вместе с тем сжимались в тесные рамки вообще бродячие народные силы. Не раскол, по-видимому, беспокоил власти, а эти стихийные, неугомонные бродячие силы. На них-то и направлены были все административные удары. Требовалась тщательнейшая перепись всех раскольников, населявших общины: это была перепись именная, с приметами каждого лица, чтобы нельзя было одно лицо прикрыть другим и под ангельским именем прятать имя мирское, с его грехами гражданскими, с проступками, а иногда и крупными преступлениями. Положительно запрещено вновь селиться в монастырях и таким образом окончательно закрывался бродячим силам доступ к центрам раскола. Та же строгость принята была и в отношении к женскому населению. Мало того, "женщин, кои изобличены будут в распутстве", велено было "отсылать на фабрики или в Сибирь на поселение".

Для наблюдения над скитами велено было организовать целый штат полицейского управления, кроме секретных чиновников, которые должны были выведывать все тайны раскольничьих общин. Для образования наблюдательного полицейского штата велено было руководствоваться тем штатом, который утвержден был "для обуздания раскольников в заштатном городе Судиславе костромской губернии". Как ни было, по-видимому, строго наблюдение за скитами, однако дальнозоркие чиновники не могли всего видеть, что там происходило. Так, в этом же 1838 году Переверзев получил из Петербурга замечание за небрежность наблюдения над раскольниками. Летом этого года член совета министерства внутренних дел, статский советник Арсеньев, приезжал в Саратов и посетил Иргизы. Возвратившись в Петербург, он донес министру, что в скитах "проживают в довольно значительном числе иноки, инокини и разных сословий лица без всяких видов и о коих даже неизвестно, какого они звания или происхождения {Впрочем, Переверзев, защищаясь перед министерством, отвечал Блудову, что донесение Арсеньева он "не признает справедливым", что сам он лично ездил в скиты и проверил тамошнее население по спискам, всех расспрашивал о месте родины и "подставных", даже "подозрительных", никого не нашел, хотя и отыскал беспаспортных, преимущественно калек и стариков.}". Это-то и были те бродячие элементы, которые с таким тщанием, хотя не всегда успешно, преследовались властями. Выговоры, полученные из Петербурга, отражались еще более резкими выговорами, передаваемыми вниз по ступеням иерархической лестницы всем "беспечным начальникам, могущим примером своим служить прочим членам вредною для службы копировкою", как выражался Переверзев в минуты гнева. Порывы начальственного гнева, в свою очередь, рефлективно доходили по назначению, и раскольникам приходилось тяжело.

XXII

Около этого времени внутренний разлад, внесенный в скитскую жизнь отчасти разделением раскольников на партии, отчасти проникновением в эту жизнь чуждых ей элементов, и раздражение умов, проявлявшееся уже вне монастырей, среди крестьянского населения окольных местностей, послужили началом новых невзгод, надолго парализовавших бродячие силы русского народа. Иргизские монастыри чаще и чаще стали заявлять о себе то тем, то другим громким скандалом, навлекавшим на скиты необходимость более тяжелой правительственной опеки, а с другой стороны, беспокойство, овладевшее населением соседних местностей и возбуждавшее тот или другой неблаговидный протест против правительственной опеки, вынуждало власти к принятию более крупных мер как в отношении сектантов, так и относительно возмущавшегося населения. К этому времени относится наделавшая не мало шума история с иноком Мельхиседеком, а также волнения, вспыхивавшие между удельными и казенными крестьянами среднего Поволжья. В 1831 году в иргизские монастыри воротился из Сибири один из старых монахов, Мельхиседек, находившийся в ссылке за разные, далеко не монашеские, преступления. Много в этой личности было странного и загадочного. Мельхиседек показывал, что он из Сибири приходил в Петербург, был на аудиенции у государя, получил дорогие подарки из собственных рук императора Николая и проч., и проч. В монастыре он отличался буйством и непослушанием властям; собирался идти в Киев, в Соловки и т. д. 21 марта 1832 года Мельхиседека видели в Саратове. Утром он явился в почтовую контору и подал, для отсылки в Петербург, пакет с просьбой на имя государя. Какой результат имела эта просьба -- неизвестно. Между тем по монастырям ходили слухи, что Мельхиседек действительно был у государя во дворце, милостиво был принят императорскою фамилиею, получил царские подарки и т. п. Мельхиседек подтверждал эти слухи и даже показывал всем драгоценные, пожалованные ему в Петербурге подарки. Слухи эти переходили из монастыря в монастырь, из села в село. Местные власти должны были удостовериться, насколько справедливы были эти разглашения, чтобы так или иначе положить конец толкам, потому что молва о похождениях Мельхиседека не умолкала в течение двух лет. В Никольский монастырь, где жил Мельхиседек, приехал исправник Безобразов и остановился в "гостиных кельях". Мельхиседек сам явился к нему, чтобы познакомиться с новым представителем местной полиции.

Речь, конечно, зашла о царских подарках, о которых так много говорили в окрестностях. Безобразов просил Мельхиседека показать ему эти драгоценности. Монах исполнил его желание.

-- Продайте мне их, -- сказал Безобразов, -- я вам дам двадцать золотых полуимпериалов.

Мельхиседек не хотел расстаться с вещами, которые наделали так много шуму в окрестностях.

-- Я не согласен, -- говорил он, -- они у меня не продажны.

Безобразов настаивал на своем.

-- Дайте мне их хоть на подержание -- поносить, -- просил он.

Чем больше настаивал Безобразов, тем более упрямился монах.

-- Я хощу и паки быть пред лицом их величеств, -- сказал упрямый инок.

Безобразов, не добившись ничего, уехал в другой монастырь. По возвращении в Никольский, он снова призвал к себе Мельхиседека и уже стал обращаться с ним круто, как с человеком, которого следовало припугнуть. "Ты беглый, -- говорил он монаху, -- и вещи у тебя краденные. Ты не был в Петербурге, а на разбое был. Тебя плетьми наказывали. Не инок ты, а казенный крестьянин". Безобразов, без сомнения, узнал прежнюю жизнь Мельхиседека, которая была не безупречна, и потому принял со стариком такой бесцеремонный тон. Но Мельхиседека трудно было запугать. "Вы не имеете права меня так порочить, -- говорил он. -- Я не беглый и не разбойник, и вещи у меня не краденные, а получены в подарок в Петербурге, во дворце, из рук их императорских величеств". Безобразов назвал ему его прежнюю фамилию, мирскую, и его мирское имя.

-- Вы говорите, что я плетьми наказан и чужим именем -- Михайлою Михайловым -- подходил к их императорским величествам, так мне сие имя дано при крещении, а по иноческому названию я -- инок Мельхиседек, -- возражал монах.

Безобразов напомнил ему о Сибири. Монах отвечал, что из ссылки он возвращен сенатом. "Сенат требовал мое дело из саратовской уголовной палаты, рассмотрел мою невинность и возвратил меня с тем, чтобы меня не обзывать и не порочить, и водворил меня иноком, а не казенным крестьянином, -- продолжал он. -- Также и подарками императорскими не подозревайте и не ругайтесь ими: я отвечал лично самому государю, что я буду его прославлять по всему лицу земли и по всей Азии". Безобразов неотступно требовал выдачи вещей. "Я здесь хозяин -- подай вещи, -- говорил он. Упрямый старик не повиновался. "Я разобью сундуки", -- кричал Безобразов. Упорство монаха вызвало насилие со стороны Безобразова. Он его арестовал и приступил к формальному допросу. Смелый старик сам рассказал все, что от него требовали, и рассказ его представляет много занимательности. "Мельхиседек меня зовут -- инок, от роду имею 72 года, -- говорил он. -- Не помню, в котором году я был сослан в Сибирь на поселение, и проживал я в Сибири, Томского уезда, в деревне Батурине. Оттуда я ходил в С.-Петербург. Шел именем Михайлою Толкачевым. Прошел я до Петербурга без всякого письменного вида, с одною молитвою Иисуса, и прибыл туда в 1829 году, в марте месяце, остановился в квартире, Тверской-Ямской, против церкви Предтечи, а в чьем доме -- не помню. В третий день по прибытии моем в С.-Петербург, пришел к графу Бенкендорфу, в дом его, в Малой Морской, и, чрез посредство сделанного мною знакомства с его камердинером Егором Кузьмичем, я был представлен самому графу, которому я и объявил, что я бывший монах старообрядческого Никольского монастыря Саратовской губернии Вольского уезда, а теперь сосланный в Сибирь на поселение, и пришел просить государя императора, чтобы он просьбу мою, посланную из Томска, на имя графа, рассмотрел и меня из Сибири возвратил. Затем я был представлен государю и получил от него подарки. Из Петербурга я отправился Томского уезда в деревню Батурину. Не доезжая до Томска, в лесу, я был ограблен, о чем по приезде в город Томск я подал объявление губернатору Фролову, и по оному вещи, жалованные мне, найдены, и из томского губернского правления мне возвращены".

XXIII

После допроса подарки, которые Мельхиседек называл царскими, были отобраны у него и отданы настоятелю монастыря иноку Корнилию на хранение. Равным образом у него отобран был вид, по которому он хотел отправиться вновь странствовать по России, намереваясь посетить Киев и соловецкие обители, и, кроме того, взята с него подписка о невыезде из монастыря. Монастырскому начальству поручено было строгое наблюдение за этою беспокойною личностью. Мельхиседек жаловался Переверзеву на это притеснение свободы и на допущенное Безобразовым насилие. Он просил выпустить его из монастыря, чтобы исполнить обещание относительно путешествия ко святым местам. Переверзев ничего не отвечал на это. Так прошел год. Через год Мельхиседек снова пытался возвратить себе свободу. Как ловкий раскольничий проповедник, он рассчитывал подействовать на Переверзева своим красноречием. Со свойственною сектантам витиеватостью Мельхиседек объясняет, что не решился отвлекать Переверзева "от полезнейших занятий, посвященных на благо службы и на защиту невинных"; но что "молва, -- продолжает он, -- распространившаяся во все концы, достигла за пределы Волги, даже до жилища монастыря нашего, о беспредельной добродетели особы вашей и побудила меня припасть к стопам вашим и яко щедролюбивому отцу объяснить" и т. д. Витиеватая просьба старика опять-таки выражала желание скорее вырваться на свободу и получить царские подарки. Но тут уже он, кроме того, является прямым противником монастырских властей, наговаривает на Корнилия, изобличает власти в злоупотреблениях и утайке преступлений и проч. Корнилия он называет своим непримиримым врагом и ненавистником, обвиняет его в неблаговидных сношениях с исправником.

Видно, что внутренний разлад окончательно подрывал уже и без того шаткое существование общин. До тех пор небывалые доносы все чаще и чаще стали исходить из монастырских стен. Мельхиседек, например, доносит о подозрительной смерти пьяницы инока Иоиля, труп которого найден "в квасном выходе", о том, как его хоронили, как потом вырывали из земли, как скрылся из монастыря инок Варсанофий и проч. С другой стороны, монастырь вошел к Переверзеву с коллективной жалобой на беспокойного и буйного старика Мельхиседека, прося освободить монастырь от этого бунтовщика. Припоминаются прежние темные дела Мельхиседека, за которые он сослан был в Сибирь с наказанием плетьми. Припоминается и его "развратная жизнь", и "уграживание бывшему настоятелю Сергию лишить его жизни", и "присвоение принадлежащего монастырю образа". Объясняется, что "ссылка в Сибирь и отлучение не исправили этого старика в дурной жизни и не обратили к миролюбию, но что, напротив, он не только не ускромился, а еще более впал в разврат, начал посевать между мирных жителей раздоры к нарушению тишины, спокойствия и содержимого порядка", что "он не оказывает повиновения местному начальству, не усмиряет себя пред настоятелем монастыря, иноком Корнилием с братнею" и т. д. Мельхиседек снова отдается под суд. Переверзев спрашивает об нем Бенкендорфа и томского губернатора, действительно ли имеют какое-либо основание рассказы Мельхиседека, которыми он волнует население и вооружает против властей доверчивые массы.

Между тем население действительно возбуждено и в этом возбужденном состоянии внушает серьезные опасения властям. Такие личности, как Мельхиседек, служат только как бы прибавкою к тому горючему материалу, который готов вспыхнуть во всем среднем Поволжье. Возбуждение в массах растет годами, постоянно накопляя горючий материал, и нужна только искра, чтобы пожар охватил Поволжье. Мы не говорим о крестьянских волнениях, вызываемых неумеренным нагнетанием на народ крепостнической несдержанности -- народным движениям подобного рода в рассматриваемое нами время мы намерены посвятить особое исследование. Мы говорим единственно лишь о тех движениях этой эпохи, в основу которых, так сказать, положены раскольничьи мотивы, -- о движениях, которые на лицевой стороне своего знамени имели все-таки восьмиконечный раскольничий крест, тогда как подкладка знамени носила совсем другие изображения -- общие брожения понизовой вольницы и брожения не уложившихся народных сил. В этом последнем случае возбуждение умов в населении вызывалось мыслию, что их, свободных (конечно, относительно) удельных и экономических крестьян, ожидает то же нагнетание власти, какое испытывали на себе помещичьи крестьяне, и отсюда являлось раздражение против представителей и факторов нагнетания, против местных властей и православного духовенства. Раскольничье население Поволжья вообще отличалось сравнительным богатством, материальным довольством и относительною свободою, чего оно не видело в населении православном, преимущественно в помещичьих вотчинах. У раскольников и земли, и воды, и даже свободы было достаточно. Они боялись, конечно, что с новыми порядками у них урежут не только земли и воды, но и волю. Отсюда является раздражение против чиновников и попов, против "иерихонцев", как их называли раскольники {Попы и чиновники -- это "по Кирилловой книге -- иерихонцы или отпавшая сила", как говорил мужик из слободы Мечетной одному раскольнику, изменившему своей вере.}. Особенное раздражение замечается в богатых раскольничьих селах и слободах Заволжья -- в Мечетной, Кормяжке, Пузановке, Криволучье, Кушуме. Так, например, священник села Каменки, Державин, обративший в православие одного раскольничьего дьякона, Иванова, тайком увозит его в Саратов, чтобы представить к архиерею. Озлобленные мечетенские мужики-раскольники скачут за ними по следам, чтобы отнять жертву "иерихонских" происков, дьякона Иванова и возвратить опять в монастырь или убить Державина, а может быть, и "отпавшую силу" (Иванова). Но им этого не удается сделать -- они их не успевают настичь. Тогда, встречаясь "с отпавшей силой" уже в Саратове, в лавке, где Иванов покупал деревянное масло для церкви, мечетенский раскольник, Широкий, говорит ему:

-- Зачем оставил ты старую веру? По Кирилловой книге ты -- иерихонец, отпавшая сила.

Когда Иванов старается уйти от преследования, Широкий не отстает от него и на улице, говоря, что они, мечетинские мужики, гнались за отщепенцами, когда они ехали в Саратов. "Мы считали следы ваши... Счастливы вы, что мы не догнали вас одною упряжкою!" -- сказал Широкий с угрозою. "Что ж, опять бы в монастырь меня взяли?" -- спросил Иванов. "Да, счастливы вы, что мы вас не догнали". Священника Державина озлобленные раскольники осаждали по ночам в его собственном доме. Так, он часто, запершись у себя, слышал возгласы под окнами: "Счастлив ты, поп, что у тебя светится долго огонь. Не пора ли тебе спать?" Иногда озлобленные мужики, съезжавшиеся из соседних раскольничьих селений, кричали на улице: "Живи по-мирнее с старообрядцами, как жили старые попы, а если будешь увозить попов и дьяконов (т. е. раскольничьих), то скоро твой дом обратим в пепел или сам скоро будешь в Иргизе". "Ты не поп, а антихрист!" -- кричали другие. На Державина окрестные раскольники злобились за обращение им в православие раскольничьего дьякона Иванова, а равно за обличение старой веры. Часто мужики наезжали к нему по ночам и под разными предлогами вызывали из дому; но Державин не давался в обман. Ему грозили, ломились прямо в дом, кричали: "Дайте попа! А если не выйдет он, то разобьем окошки и сожжем дом!" Тут же мужики разбили и разграбили дом дьячка Покровского и его самого схватили. "Пойдем-ка на улицу-та! -- кричали они. -- Мы тебе докажем дворянство и научим, как здесь жить за Волгою! Так-то скоро доберемся и до попа -- недолго надышит и он!" -- кричали разгулявшиеся крестьяне. Архиерей пишет об этих волнениях Переверзеву, сообщает обер-прокурору синода. Начинаются розыски, следствие, аресты. К духовенству, осаждаемому раскольниками, по ночам ставится караул из сельской стражи, "из крестьян православного вероисповедания". Начинаются обоюдные обвинения -- попов раскольниками, раскольников попами. Идет переписка с министерствами, виновные судятся. Судебное дело "о буйственных поступках" раскольников приводится к окончанию ровно через девять лет. В других селениях идет открытая пропаганда раскола уже не через иноков иргизских общин, а пропагандистами являются простые мужики, как, например, Лоскутов и Ширяев в селе Порубежке.

Мужики уже не нуждаются в беглых попах, а сами заправляют богослужением, отправляют требы, крестят, исповедуют, приобщают и хоронят мертвых, никого не спрашивая и никому не давая отчета. Мало того, в праздничные дни они собираются толпами "всякого возраста люди и с подобными себе девицами без всякого опасения производят богослужение". Для привлечения к расколу допускается и насилие: "от правоверных женок рожденных младенцев, не по желанию матерей, но по смелости оных развратников, от больных по рождению усильственно уносят, имена нарекают и таинство крещения совершают". Начинается рознь между самими раскольниками. "Отпавшие силы", т. е. перешедшие в православие, начинают врываться, так сказать, в мир раскольничий и производят там опустошения; так, из дела видно, что раскольничьи попы "исторгаются обманом и разными происками из иргизских общин, и эти удары общинам наносят бывшие раскольники, "отпавшая сила", единоверцы. Ввиду таких явлений, которые стали повторяться чаще и чаще, по доведению до сведения государя об одном подобном "исторгнутии" раскольничьего священника из иргизских общин и по изъявлении "исторгнутым" полного раскаяния в своих заблуждениях, высочайше повелено -- "сообщить о том всем начальникам губернии, дабы они сделали сие известным находящимся у раскольников попам, не официальным порядком, но по их усмотрению, через посредство доверенных лиц, и буде сии попы изъявят наклонность предстать к своему начальству с искренним раскаянием в их поступках, то таковым оказывать всевозможное пособие к исполнению их намерения".

XXIV

Несмотря на все эти невзгоды, иргизские монастыри продолжали держаться. Большою нравственною поддержкою служило для них то обстоятельство, что со всех сторон к ним доходили вести не о падении, а об усилении раскола в Поволжье. Саратовские, Вольские, хвалынские и дубовские раскольники крепко отстаивали свою независимость в этом отношении. Являющиеся со всех мест странники рассказывали о "непреоборимости" своих сподвижников, бродивших по Поволжью. Когда в 1835 году велено было сделать перепись всем раскольникам, находившимся в Саратовской губернии, то оказалось, что цифра их была весьма заметная. Одних помещичьих крестьян-раскольников насчитывалось 12 070 душ, а прочих сословий и состояний 51 405 душ, всего 63 475 раскольников. Раскольничьих богослужебных зданий и общин насчитано:

Монастырей -- 4

Церквей -- 4

Часовен -- 10

Молитвенных домов -- 19

Молелен -- 10

Кроме того, во всех раскольничьих селениях были частные молитвенные дома, где богослужение и все обряды совершались или явно, или тайно. Чувствуя свою силу, раскольники не всегда подчинялись велениям властей, а в необходимых случаях даже сами миряне держали своих попов в строгой подчиненности раскольничьему обществу, которое всегда было сильно своей нравственной сплоченностью и безусловным подчинением законам ассоциации {Так, например, саратовские раскольничьи попы дали отзыв властям, что они ничего не смеют делать без воли "попечителей" избираемых всем раскольничьим обществом. "Попечители", которыми в 1835 году были саратовский почетный гражданин 2-й гильдии купец Иван Афанасьев Уфинцев и 1-й гильдии купец Мартын Федоров Ситников, отвечали властям: "Священниками, как теперь у нас находящимися, так и до них бывшими, никогда мы самовластно не управляли и управлять ими состоит не в нашей воле, ибо мы в отношении к ним все то же, как и прочие нашего сословия старообрядцы; но только от нас зависит одно наблюдение по молитвенному храму за тишиною и спокойствием, что мы, как верные сыны отечеству и престолу, и исполняем с надлежащим тщанием, не входя отнюдь в непринадлежащее до нас и смирясь всегда против властей, мы совсем чужды принимать на себя чего-либо недолжного, тем паче самовластие, о котором у нас даже и помышления нет".}.

В то время, когда в иргизских общинах замечена была неладица между "отпадавшими силами" и "столпами правой веры", власти прибегли к новому опыту поколебания "столпов". Епископ Иаков, сменивший Моисея, препроводил к Переверзеву записку о древней плащанице, хранившейся в Астрахани, на которой изображение "в благословляющей руке Христа Спасителя сложение перстов не по мнению старообрядцев, но согласно постановления греко-российской церкви, сильнейшим было убеждением к обращению в православие настоятеля иргизской Успенской пустыни Сергия", и просил Переверзева записку эту передать иргизским коноводам, в надежде, что эта записка на них подействует.

Из записки этой видно, что плащаница принадлежит к половине XV века. "Кроме своей древности, -- сказано в записке, -- она может быть примечательною и по следующему обстоятельству: в 1791 году, при преосвященном астраханском Никифоре, приезжал сюда настоятель иргизской Успенской пустыни Сергий. Пастырь сей, известный своими увещаниями к раскольникам, видя перед собою главу и начальника старообрядцев, увлечен был духом евангельской ревности поборника заблуждения побороть истиною православия и спасения. Сверх других предметов прения важный составляло перстное сложение. В сем случае ни глубокая ученость Никифора, ни его красноречие, ни самое рождение в Греции, долженствующее преклонять к убеждению, потому что оно могло познакомить его ближе с постановлениями древней греческой церкви, ни мало не убеждали Сергия. Истину надлежало решить древними памятниками, и для сего употреблена была плащаница сия. Это так подействовало на Сергия, что он не только обратился к православной церкви нашей, но и запечатлел сие своим увещанием к раскольникам в книге, им изданной, под названием "Зеркало для старообрядцев". Достоверность сего происшествия засвидетельствуют и современники, и очевидцы". Иаков получил эту записку от обер-прокурора синода Нечаева и сообщил Переверзеву. Переверзев переслал ее иноку Корнилию. Но и эта попытка не удалась. Иргизские "столпы" стояли на своем. Тогда решились прибегнуть к новым, еще неиспытанным средствам. Против иргизских "столпов" нужно было выставить равносильных бойцов со стороны православия, с тем, чтобы эти последние силою своего убеждения подорвали в народе авторитет первых. Оставалось таким образом учредить в Поволжье миссии, и уже миссионеров пустить на тайную и явную борьбу с сектантами и их нравственными вожаками. Епископ Иаков, между прочим, писал Переверзеву, что раскол "при всех распоряжениях правительства к удержанию порывов своеволия и при возможных усилиях и попечениях приходских священнослужителей, не токмо не ослабевает, но, по обольщению закоренелых в том, видимым образом увеличивается"; что в особенности рост раскола замечается около города Вольска; что "там простодушные христиане, более нежели в других местах, увлекаясь суетным понятием о вероисповедании, принятом и содержимом в монастырях старообрядческих, расположенных на берегах Иргиза, слепо принимают нелепое заблуждение за такую истину, одни по собственному недоумению, а другие большей частью по лжеучению обольстителей, скрывающихся в тех скитах, почитаемых соревнователями их, живущими даже в отдаленных краях России, за места святые"; что в недавнее время один из этих монастырей "угодно было всемогущему Богу озарить светом истины"; что в монастыре этом, по обращении его в единоверческий, "обитающей братии оставалось хотя немного", но что "ныне, при благоразумном управлении настоятелем архимандритом Платоном, число сынов церкви постоянно увеличивается"; что убеждения Платона действуют на окрестное население весьма благотворно; что за Платоном последовали и многие жители Вольска, но что такового намерения не открывают явно из опасения, что находящиеся при тамошней часовне беглые попы не будут исправлять треб их, между тем как единоверческий монастырь на Иргизе находится от них слишком далеко. Ввиду этих соображений, ввиду, наконец, "строгой и примерной жизни Платона, имеющего большое влияние даже на закоренелых старообрядцев" и хорошо знакомого "с обычаями и уставами старообрядческими", Иаков назначил его миссионером тамошних местностей и просил содействия Переверзева в том именно, чтобы иргизские раскольники, по прибытии к ним Платона, "не уклонялись от него, но принимали бы его к себе в виде миссионера для собеседования" и т. д. Затем в другие уезды посланы были миссионеры -- иеромонах Моисей из Саратова, протоиерей Ястребов из Аткарска, протоиерей Бибиков из Вольска. Через несколько месяцев прибавлено было к этим еще два миссионера -- из Саратова Атаевский и из Вольска Дьяконов. При этом статс-секретарь Блудов поручил Переверзеву вменить в непременную обязанность полициям, чтобы, по прибытии миссионеров в какую-либо местность, немедленно объявляемо было раскольникам об этом прибытии, а полиция должна была иметь "внимательное наблюдение, чтобы от сильных и упорных раскольников не было прочим делаемо препятствий" в сношениях их с миссионерами.

Из этого распоряжения, между прочим, вышло то, что рекомендованное местным властям "содействие" миссионерам и "внимательное наблюдение" не всеми полициями и не всеми миссионерами было достаточно понято, и от этого рождались новые смуты, новые странные толки, которые и миссионеров, и власти ставили в каком-то невыгодном свете перед населением и перед раскольниками в особенности. Вместо "содействия", ожидался какой-то загон раскольников силой в православные церкви, а "внимательное наблюдение" превращалось в угрозу острогом и Сибирью. Так, в посаде Дубовке, где коренился весьма старый раскол, оставленный там бывшими Вольскими казаками, имевшими до Пугачева свою столицу в Дубовке и за присоединение своего войска к полчищам Пугачева переселенными на Терек, местный благочинный требовал от полиции, чтобы она "вызвала" всех дубовских раскольников в тамошнюю церковь, для "внушения им догматов православной церкви". Полиция слово "внушение" поняла буквально в полицейском смысле, так как по полиции "внушение" граничило с сечением розгами, и потому пришла в недоумение, каким образом в церкви может быть исполнен самый акт внушения. За разрешением своего недоумения она немедленно обратилась к Переверзеву. "Дабы,-- писала она, -- вызовом людей, коим не обозначены ни имена, ни фамилии, ниже числа противодействующих господствующей религии, но, впрочем, предположенных собрать в здешнюю соборную церковь, не возродить в сердцах сынов православной веры смущения и самого оскорбления, и чтобы от того или другого не родилось в слабых умах неожиданных случаев, видевши в церкви своей людей, отвратившихся от оной, и дабы сии сектанты не возмечтали в ложной гордости своей изобретать своими ухищрениями способ, утверждающий их в теперешнем заблуждении, а тем еще более, когда сия полиция приступит к сему без воли и особенного предписания господина начальника губернии, а потому из опасения, дабы не подвергнуться впоследствии ответственности, то с прописанием сего отношения представить (и почтеннейше представляется) вашему превосходительству на зависимое благоусмотрение, как начальнику, коротко известному образ мыслей и самая предприимчивость сих людей, блуждающих в ложных своих преданиях".

Таким образцовым канцелярским набором слов отвечал дубовский полицеймейстер Бардовский на требование о "внушении раскольникам истин веры". В Вольске, напротив, в центре раскольничьего движения местные власти положительно ничего не делали ни в пользу содействия, ни в пользу внушений, и Иаков жаловался на это Переверзеву. Переверзев, со своей стороны, спрашивал Иакова, в чем же, наконец, должно заключаться содействие в этом деле, ожидаемое от полиции. Ему отвечали, что полиция опять-таки должна "иметь внимательное наблюдение, чтобы от сильных и упорных раскольников не было прочим поставляемо преград касательно сношений их с миссионерами". Но так как "внимательное наблюдение" для полиции, а "убеждения" для миссионеров казались понятиями весьма эластическими, то и не могло не быть увлечений то с той, то с другой стороны. Увлечения эти были замечены в Петербурге, и обер-прокурор Нечаев писал Иакову, что, по всеподданнейшему его докладу государю императору о результатах деятельности миссионеров в Поволжье, изъявлена была высочайшая воля, "чтоб продолжать действия оной миссии, не торопясь, и отнюдь не показывать намерения к насильному действию".

XXV

Усилия миссионеров сделали, впрочем, то, что "сильные и упорные раскольники", т. е. самые злейшие и опаснейшие враги миссии, еще крепче заперлись в своей непроницаемой скорлупе и повели тайные подкопы против своих "супротивников". В народе появились фальшивые высочайшие указы (приуроченные к 23 января 1831 года) о дозволении будто бы построек раскольничьих часовен и беспрепятственном отправлении в них богослужения.

На этом фальшивом указе раскольники построили целую систему пропаганды и противодействия миссионерам. Одна из захваченных на таких "соблазнительных действиях" раскольническая девка Акулина Федорова на допросах отзывалась, что указ, с помощью которого она пропагандировала, "получила она, якобы по неведению, в книге, взятой для чтения в деревне Натальиной, в доме отпущенного от г. Сатина на волю крестьянина Ивана Калинина Сергеева", что Сергеев, со своей стороны, получил его из слободы Мечетной (знаменитого раскольничьего центра, недалеко от иргизских общин) от солдата Иванова, что Иванову писал его крестьянин Савельев, что способствовала этому сестра его, инокиня иргизских общин девка Авдотья и т. д. Акулина Федорова упорно защищала свое дело перед судом, никого не выдавала, а только говорила, что она -- раскольница и начетчица, ничего противозаконного не делала, а что только к ней часто ее единомышленники ходили, в ее келье "сбирывались", а она им "читывала божественные книги и певала стихи". Пропагандистов секли розгами, сажали в острог, ссылали, а вместо них поднимались новые ревнители, и Поволжье мутилось непереставаемыми смутами. В Балакове, в одном из богатых сел Поволжья, расположенных в окрестностях иргизских общин, приведены были в приказ два молодые парня, один родом из Балакова, другой -- из Криволучья, которые назывались иноками Паисием и Корнилием. Взяты они были за бродяжничество "в неприличном виде", т. е. в монашеском одеянии.

Когда их спрашивали о причинах бродяжничества, Корнилий отвечал:

-- Мы странники, люди Божии называемся, а не бродяги.

Паисий к этому прибавил:

-- Почитали бы вы священные книги, то по вашему и святые апостолы вышли бы бродяги, поелику ходили они по Азии и Греции без паспортов.

На вопрос старшины, где они были и у кого укрывались, Паисий отвечал:

-- Ходили мы по всему лицу земли, были в Астрахани и на Дону, ходили вверх до Керженца, и ни от кого мы не укрывались.

Старшина требовал непременно указать пристанодержателей, а в противном случае грозил отправить иноков в острог.

-- Имена наших пристанодержателей помещены в святцах: нет того имени в святцах, который бы нашим пристанодержателем не был, -- отвечал Паисий.

-- Все уральское и донское войско есть наши пристанодержатели -- ведайтесь с оными, тако ж и с целою приволжскою страною, -- добавил Корнилий.

Старшина, ввиду "непреклончивости и озорничества" молодых бродяг-иноков, напомнил им о власти губернатора, о необходимости "представить их, бродяг, пред лице его превосходительства и кавалера".

-- У нас есть свои губернаторы и кавалеры, -- отвечал с продерзостью Паисий, -- только наши будут познатнее ваших и посильнее.

-- Теперь они молчат, а придет время -- заговорят на всю нечестивую Россию, -- хвастался Корнилий.

Молодые иноки-бродяги были пьяны, и оттого так дерзка была их речь: "оные иноки были в хмельном состоянии", -- сообщал в своей бумаге балаковский приказ. Когда дерзких бродяг стали запирать в "секретную", они продолжали шуметь. "За нас мужики-ста и солдаты все, равно святители и угодники: наше войско сильнее вашего", -- буянил Паисий. Чрез несколько дней буйные странники отправлены были в суд, и о дальнейшей судьбе их ничего не известно. Одна раскольничья девка, инокиня Гавделла, проповедовала, что "молитвами праведных иргизских мужей вся русская держава стоит" и что когда они перестанут молиться за Россию, то "оную посетит глад, мор и кровопролитная война". Понятно, что народ, охотно внимающий всему "священному", не мог быть спокойным, слушая нелепые разглагольствования мнимых людей божьих.

XXVI

Все эти глухие волнения народных масс сказывались во все продолжение годов 1834, 1835 и 1836. Время это само по себе было тяжелою порою для народа: 34--Зб-е годы следовали за "голодным годом" (1833 г.), тяжко отразившимся на всем населении России, когда правительство не знало, чем прокормить голодающие массы, а помещики отказывались от своих собственных крестьян, ставших на это время не рабочими силами, а голодными ртами, просившими куска хлеба. В начале 1836 года послан был в Саратов, после Переверзева, новый губернатор, имя которого связано с окончательным уничтожением иргизских раскольничьих общин. Это был Александр Петрович Степанов. Первую свою служебную деятельность Степанов начал еще при Суворове, адъютантом которого он был во время итальянской кампании и вместе с Суворовым переходил знаменитый "Чертов мост". До Саратова Степанов служил в Сибири, где управлял Енисейскою губернией, и уже известен был как автор некоторых ученых исследований о Сибири и романист.

Приехав в Саратов, Степанов круто повернул дело о раскольниках, по-видимому, несколько залежавшееся после князя Голицына, и повернул его чисто механическим образом, силою, натиском, совершенно "по-Суворовски". На раскольников взглянул он, как взглянул бы на польских повстанцев или, скорее, на шайки понизовой вольницы. При первом обозрении губернии и по ознакомлении с положением дел на Иргизах, он тотчас же составил себе план действий. Еще до приезда Степанова, 18 декабря 1835 года, последовало повеление об учреждении в заволжских равнинах, примыкающих к Иргизу и расходящихся далеко в открытую степь, между Уралом, Волгою и ордынскими степями, большей частью заселенных раскольниками, трех новых уездов: Николаевского, Царевского и Новоузенского. В начале 1836 года последовало торжественное открытие самих городов: Николаева, Новоузенска и Царева. В черту Николаева введен был один из бывших иргизских раскольничьих монастырей, Средне-Никольский, принявший единоверие еще при князе Голицыне. С остальными монастырями пришлось ведаться Степанову. Познакомившись с положением дел, Степанов сообщил в Петербург, что настало время действовать. Ему отвечали, что он имеет употребить все зависящие от него меры, не прибегая к насилию: как и всегда, Степанову указывали один путь -- убеждение.

Для приведения своих планов в исполнение Степанов командировал на Иргизы лиц, на которых он мог положиться, и ожидал благополучного исхода дела. Между тем эстафеты принесли ему известие, что до 27 тысяч раскольничьего населения, все окрестные села, слободы, хутора и уметы готовы грудью стать за иргизские общины. Степанов вызвал обратно своих чиновников. Насколько были правы чиновники, сообщившие Степанову, что до 27 тысяч народу готовятся к бунту, неизвестно, но только в таком виде дело представлено было в Петербург. Это было в марте 1837 года. Через несколько дней из Петербурга, с фельдъегерем, получено было распоряжение "действовать силой с употреблением воинских команд". Степанов немедленно вытребовал две артиллерийские батарейные команды, квартировавшие в Хвалынске и Вольске. Батареи, под начальством командиров барона Розена и Соколовского, с орудиями и полным вооружением переправились через Волгу и стали в Мечетной слободе, уже считавшейся в то время городом Николаевым. Из Саратова Степанов приказал отправить две вооруженные роты местных войск с достаточным запасом патронов. Роты должны были следовать в Николаев экстренно на подводах, заблаговременно выставленных на станциях. Вместе с тем полицеймейстер Демостико, по приказанию Степанова, отправил в Николаев, также экстренно, пожарную команду от всех частей Саратова, с пожарными трубами и достаточным числом пожарных солдат под начальством брандмейстера штабс-капитана Акимова. Сам Степанов выехал из Саратова вслед затем, в сопровождении чиновников и духовенства. Вся эта экспедиция направилась в Николаев, лежащий в нескольких верстах от иргизских общин. В Николаеве власти осведомились, что монастыри обложены массами собравшегося из окрестностей населения, готового защищать "святые обители"; сошлось более двадцати тысяч народу, женщин и детей. В виду такого положения дел, власти совещались относительно образа действий против собравшихся масс. Положено было идти на монастыри немедленно. 10 марта, утром, военные силы выступили из Николаева. Впереди шла артиллерия, готовая действовать по первому сигналу командиров. За артиллериею и прикрываемая артиллеристами двигалась пожарная команда со своими бочками, наполненными водой. Затем шли две роты солдат. Степанов и окружающие его чиновники на время превратились в кавалеристов и следовали вместе с командой. Народ стоял спокойно, завидев это угрожающее шествие войска. Женщины-раскольницы держали в руках детей, ясно показывая этим, что не бунтовать они вышли, а просить, разжалобить начальство. Что касается самих иноков и инокинь, то они ждали приближения войска в своих кельях, по монастырям. Еще в Николаеве власти условились, что, когда батареи приблизятся к народу и когда народ не разойдется сам собою и не откроет монастырей, то должна была последовать обыкновенная артиллерийская команда перед открытием артиллерийского огня, но только мнимая: вместо пушек, по сигналу, должны были действовать пожарные трубы водою. Так и было сделано. Когда последовала команда: "Заряжай! -- пли!", пожарные трубы пустили воду в народ, сделалось общее смятение, крики ужаса; женщины бросились бежать, полагая, что в них стреляют, и спасая себя и своих детей; мужчины были поражены неожиданностью и ужасом. Все смешалось. Большинство народа обратилось в бегство, и только зачинщики и подстрекатели были упорнее других. Во время общей суматохи солдаты бросились в народ и более 1700 человек связали. Этих пленных тотчас же отправили в Николаев. К четырем часам пополудни все было кончено. Власти вступили в монастыри, и раскольники должны были покориться, признав совершившийся факт. Так покончили самостоятельное существование иргизские раскольничьи общины, с тех пор превратившиеся в единоверческие монастыри. Большая часть монахов и бельцов, особенно же монахини и белицы, которым велено было в течение 1837 года непременно продать свои дома и кельи, разбрелись по всей России, разнося в самые отдаленные края чудесные сказания о святом житии в уничтоженных обителях и о последних днях этих прославленных в памяти народа "вертоградов". Степанов вскоре был уволен; как он добил исторические остатки поволжской понизовой вольницы, таившейся еще в стенах иргизских общин, так его самого добило это же иргизское дело. В тех местах, где тридцать пять лет назад подвизались раскольничьи угодники и где раздавался в полях, во время полевых работ, голос молодых беличек, распевавших стих о "пустыне прекрасной", растет теперь великолепная пшеница, составившая среднему Поволжью репутацию на хлебных рынках Западной Европы, а у стен самих обителей нередко слышатся подмывающие мотивы из Оффенбаха. Историку остается только освещать и очищать от посторонних примесей факты и, бросая их на весы исторической критики, выводить сравнительные заключения, насколько одни факты останавливали поступательный ход человеческих обществ к искомому ими счастью и насколько другие ускоряли ход. Кто знает, может быть, пшеница и Оффенбах не хуже Голицына и Степанова повлияли бы на уничтожение иргизских общин, и при том без насилия, от которого почти никогда не бывают чужды действия человеческие.

XXVII

Обращаясь теперь к другой стороне рассматриваемого нами исторического процесса развития общественной жизни в Поволжье и сопоставляя последовательный ряд фактов и явлений с результатами, в конце концов возникавшими из этих фактов и явлений, освещая, так сказать, этот исторический процесс, мы не можем не видеть того неотразимого значения, какое оказывали иргизские раскольничьи общины во все время своего существования как на самый ход народных движений в восточной половине России, так и на развитие социальной жизни русского востока. Нет сомнения, что развитию этому помогла борьба двух сил, из которых всегда слагается жизнь народов и государств -- силы центробежной и центростремительной. Иргизские раскольничьи общины, как известно, были ядром и центром нравственного тяготения тех именно элементов, из которых, начиная с XVI века, исходили народные движения, вступавшие в борьбу с существовавшими в свое время государственными порядками и нередко помогавшие их упрочению. К иргизским общинам, так сказать, притекали живые соки из всего Поволжья, Подонья и Поуралья, т. е. из тех именно местностей России, которые, в разное время существования нашего отечества, успели выставить Ермака, покорителя Сибири, Стеньку Разина, затем Булавина и Некрасова, потом Пугачева и целый ряд самозванцев, преследовавших одинаковую с Разиным идею народной общественности, наконец, бесчисленный контингент понизовой вольницы, во главе которой стояли атаманы -- Заметаев, Кулага, Брагин, Дегтяренко, попович Данило Ильин, неудачно подражавший Разину, попович Петька Казанский, взбунтовавший не только волжское войско, но и калмыцкую орду, Беркут и другие.

Посмотрим теперь, как основались и при каких обстоятельствах развивались иргизские общины. Императрица Екатерина И, через несколько месяцев по принятии державы, в изданном 4 декабря 1762 года манифесте, между прочим, объявляла: "По вступлении нашем на всероссийский императорский престол, главным правилом мы себе постановили, чтобы навсегда иметь наше матернее попечение и труд о тишине и благоденствии всей нам вверенной от Бога пространной империи и о умножении в оной обитателей". Далее говорилось: "...а как нам многие иностранные, равным образом и отлучившиеся из России наши подданные бьют челом, чтобы мы им позволили в империи нашей поселиться, то мы всемилостивейше сим объявляем, что не только иностранных наций, кроме жидов, благосклонно с нашею обыкновенного императорскою милостью, на поселение в России приемлем и наиторжественнейшим образом утверждаем, что всем приходящим к поселению в Россию наша монаршая милость и благоволение оказывано будет, но и самим до сего бежавшим из своего отечества подданным возвращаться позволяем, с обнадеживанием, что им хотя бы по законам и следовало учинить наказание, но, однако ж, все их до сего преступления прощаем, надеясь, что они, восчувствовав к ним сии наши оказываемые матерние щедроты, потщатся, поселясь в России, пожить спокойно и в благоденствии, в пользу свою и всего общества" {Указы Екат. II, 1763-1779, стр. 161-162.}. Затем, 14 декабря, сенат, ссылаясь на этот манифест, публиковал во всеобщую известность о тех местностях, которые предназначались для поселения выходцев из-за границы. "Усматривая из дел, -- говорит сенат, -- что между прочими до сего бежавшими из своего отечества в Польше и в других за границею местах немалое число находится раскольников, которые, не имея понятия о силе законов, страшась притеснения или истязания, опасаются выходить", и что "потому, имея со святейшим правительствующим синодом конференцию", сенат "за благо определил сим ее императорского величества указом всем живущим за границей российским раскольникам объявить, что им позволяется выходить и селиться особыми слободами не только в Сибири, на Барабинской степи и других порожних отдаленных местах, но и в воронежской, белогородской и казанской губерниях, на порожних же и выгодных землях, где полезнее быть может". К этому сенат присовокуплял, в видах приохочения раскольников возвращаться в Россию, что, во-первых, "они в рассуждении добровольного им выходу, не токмо за побеги в винах их, но и во всех до сего преступлениях прощаются и отнюдь ничем истязуемы не будут"; во-вторых, что "как в бритье бород, так и в ношении указного платья никакого принуждения им чинено не будет, но оное употреблять имеют по их обыкновению беспрепятственно; в-третьих, что "дается каждому на волю, к помещикам ли своим кто идти пожелает, или государственными крестьянами и в купечество записаться пожелает, а против желания никто инако приневолен быть не имеет"; в-четвертых, что "с начала выхода их, раскольников, при поселении каждому дается от всяких податей и работ льготы на шесть лет", но что все эти милости относятся только до тех раскольников, которые вышли из России до манифеста 4 декабря 1762 года и доселе "за границею странствуют", а что новые беглецы будут жестоко наказаны, и что, наконец, в-пятых, раскольники могут свободно являться, для перехода в Россию, во все пограничные города и крепости, а равно в форпосты. Вместе с тем губернаторам велено было принимать их без задержек, давать вспоможения, квартиры, отводить места и проч.

Для поселения этих выходцев отведены были громадные пространства земель: близ Тобольска, в Барабинской степи несколько сот тысяч десятин богатых и плодоносных земель; потом по рекам: Убе, Ульбе, Березовке, Глубокой и другим, впадающим в Иртыш, и в Вятской губернии; наконец, за Волгой -- более 70 000 десятин, начиная от Саратова вверх по Волге, в урочище Раздорах, по рекам Караману и Теляузику, при урочище Зауморском Рвойке, при речках Тишане, Вертубани, Иргизе, от Саратова вниз по Волге -- у речек Мукар-Тарлык, Безымянной, Малом Тарлыке, Большом Тарлыке, у Камышева Буерака, по Еруслану и при Яблонном Буераке, наконец, по реке Сакмаре, по Самаре и Капели {Указы Екатерины II, стр. 165--171.}. Таким образом, все Заволжье, все богатые земли, раскинувшиеся между Волгой и Уралом, те равнины, которые, будучи орошены реками, наиболее плодородны, все это предоставлено было выходцам из-за границы и другим бродячим элементам. Такими выходцами являлись сначала русские раскольники, потом немецкие колонисты. В течение нескольких десятков лет они заняли все Заволжье. Это были такие же новонасельники в необитаемых равнинах Заволжья, какими раньше их являлись в Северной Америке новонасельники из старой Англии, создавшие потом сильнейшую и богатейшую в мире державу -- Северо-Американские Соединенные Штаты. Пустынное Поволжье, по которому в течение многих столетий бродили только кочующие орды киргизов и калмыков да рыскали сайгаки, покрылось богатыми селами, слободами, хуторами, уметами, поселками и, наконец, немецкими колониями. Раскольники создали села и слободы -- Мечетную, Криволучье, Кормяжку, Пузановку, Сухой Острог, Большой и Малый Кушумы, Балаково, громадная хлебная торговля которого отражается повышением и понижением цен на хлебных рынках Англии, Франции и других государств Европы; вообще было бы трудно перечислять здесь все те села и слободы, которые выросли за Волгой с появлением вышедших из-за границы раскольников. Рядом с ними немцы создали свое немецкое царство за Волгой, перенося в пустынные дотоле степи целиком почти всю Швейцарию, имена кантонов которой они дали своим колониям. Так, рядом с раскольничьими слободами за Волгой явились колонии: Базель, Гларус, Золотурн, Люцерн, Цюрих, Цуг, Унтервальден, Шафгаузен, Брокгаузен, Гогонберг, Сузаненталь, Нидермонж, Екатериненштадт (знаменитый Баронк, в котором благодарные немцы поставили памятник Екатерине II) и т. д. Все это выросло как из земли, и во всем этом закипела жизнь, развитие которой шло быстрыми шагами. Вот среди этого-то нового мира, среди, так сказать, русского Нового Света возникали и иргизские общины, подобно общине мормонов в Утахе, и стали центром нравственного тяготения не только всего нового заволжского, исключительно раскольнического населения, но и целого Поволжья, Подонья и Поуралья, как мы говорили выше.

XXVIII

Посмотрим теперь, среди каких условий развивалась эта жизнь, нравственным средоточием которой стали иргизские раскольничьи общины, из каких элементов возникла эта жизнь и какие главные исторические явления сопровождали ее развитие. Все среднее и нижнее Поволжье, начиная от Сенгилея и Самарской Луки до Астрахани, можно по справедливости назвать "колонией беглых". После падения царств казанского и астраханского Волга стала большою открытою дорогою для всякой вольницы. Все, что не уживалось в центральных губерниях, шло на Волгу или для разбоя, или для поселения. "Юрьев день", лишивший русский народ свободы передвижения с места на место, заставил его целыми массами, разрывая всякие связи с помещичьим закреплением, идти на Волгу, куда еще не проникла ни власть бояр и помещиков, ни созданная крепостным правом администрация. Первая вольница и первые новонасельники Поволжья начали осаживаться около Самарской Луки, а оттуда все подвигались ниже до Саратова. Покрытые высокими лесами Жигули, с естественными пещерами и другими удобствами, были первоначальными становищами для поволжской вольницы. Со своих сторожевых пикетов вольница следила за всем, что делалось на Волге, и почти ни одно судно, везшее товары из Персии, не проходило, чтобы не быть атакованным с криком: "Сарынь на кичку!". Убегавшее судно, спасаясь по одну сторону Луки, было перехватываемо по другую ее сторону, ибо вольница, потеряв его из виду, входила на своих лодках в речку Усу, перерезывающую Луку в поперечном направлении, и настигала спасшееся судно в другом конце Луки. Там были в свое время становища и покорителя Сибири Ермака, и его сподвижника Ивана Кольцо. Там же было укрепленное окопами становище атамана Герасима.

Кроме беглецов, бездомников и вольницы, эту часть Поволжья начали заселять и другого сорта люди, привлеченные туда естественными богатствами, удобствами рыбной ловли, месторождениями горючей серы и соляными ключами. Так, торговый человек Надей Светешников и его сын Иван, еще в царствование Михаила Федоровича, завели близ разбойничьей речки Усы соляные варницы, получившие название Надеинского усолья, а позднее, близ нынешнего села Ширяева Бурака, началась разработка серы, вследствие чего это село и теперь называется Серным Городком, хотя разработка серы давным-давно оставлена. Надейские соляные варницы впоследствии перешли в вотчину Саввину-Сторожевскому монастырю, старцы которого, в качестве управителей вотчины, особенно келарь Леонтий Моренцов, сумели захватить до нескольких миллионов десятин свободной, привольной земли и заселили ее мордвой, чувашами и беглыми от помещиков крестьянами и холопами. Вот где начало великой "колонии беглых", ставшей впоследствии богатым Поволжьем. Вместе с беглыми и вольницей пробиралось сюда и оседлое, но недовольное население. Сюда же тянулись и раскольники, которым после Никона не жилось в центральных губерниях и которые искали укрыться от новых порядков на окраинах -- северной поморской и поволжской. В Поволжье закипела жизнь, беспорядочная, разгульная, которая вызывала смиряющую руку правительства и установление форм государственности. Явилось царское "недреманное око" на Волге. Из Казани были отправлены стрелецкие головы Гордей Пальчиков и Сунгур Соковнин, из которых первому приказано было поставить "острог" на устье разбойничьей Усы и от этого острога Волгою вниз до Самары, а Усою вверх "посылати на легких стругах почасту"; Соковнину указывалось -- "ехать до переволоки, где переволочаться с Волги на Усу реку и рассмотря крепкого места, поставить острожек и в острожке укрепиться, а укрепясь стояти с великим бережением, чтобы воровские люди безвестно откуда не пришли и дурна которого не учинили, да и рыбных ловцов оберегати, чтоб их воровские люди не погромили".

С каждым годом "колония беглых" ширилась и крепла, и "недреманное око" должно было доглядать все дальше и дальше. Тогда боярину Хитрово поручено было построить новый город, именно "Синбирск", который и укреплен был по всем правилам тогдашней русской фортификации. От него пошла "черта" -- земляной вал со рвом, увенчанный деревянным тыном и защищенный по местам засеками, башнями и острогами. Отчасти под прикрытием этой "черты" еще более ширилась "колония беглых", так что к концу XVII века "недреманное око" пришлось перенести еще ниже по Волге и основать город Сызрань. Смелые бродники переходили за черту, вдаль от форм государственности, так что, чем ниже, тем смешаннее и разгульнее становилось население "беглой колонии": все это было, как и теперь выражаются крестьяне, "всякий сброд да наволока". Преследуемые помещиками и другим начальством, новонасельники прибегали к разным уловкам, чтоб уклониться от исполнения земских повинностей, которые и там уже заводились, и потому записывались в одни дворы с другими семействами, под именами "соседов", "подсоседников", "захребетников", так что этот сброд и наволока, по их же выражению, "в одни ворота ездили по десяти дворов". Непоседливость, таким образом, была главным характером нового поволжского населения. Так, в селе Рожественном, у Самарской Луки, жители жаловались, что они обижены самарцами, захватившими у них остров, и пренаивно угрожали властям, что если им не возвратят острова, то они все "разбегутся розно". И действительно, в 1706 году у пензенского помещика, впоследствии известного дипломата графа Головкина, отобрано 700 беглых мужиков и возвращены в Самарскую Луку {Сборник историч. и статистич. материалов о Симбирской губ., 1869 г., Симбирск, стр. 5--9.}. Почти одновременно с этим беглые и воровские люди, а за ними и отшельники, раскольники стали появляться и основывать свои становища и скиты в тех местах, где основались города Самара и Саратов. Тогда признано было необходимым перенести туда и "недреманное око" -- построением городов и острогов, т. е. внесением административных начал для устрашения как наших воровских людей, так и ногаев, которые сочли это для себя обидою и требовали срытия Самары, как писал астраханский воевода князь Лобанов-Ростовский царю Федору Ивановичу. В смутное время Самара была уже опасным пунктом для бродячих элементов, все более и более укреплявшихся на Волге, так что Заруцкий похвалялся взять ее, надеясь именно на эти бродячие силы, которые пристали к нему: "Покаместа-деи люди с Москвы пойдут, а я-деи до тех мест Самару возьму, да и над Казанью промысл учиню" {Акты истор., III, No 250--253.}; а бродячая молодежь прямо хвасталась: "Нам-деи все едино, где бы ни добыть зипунов, и под Самарской можно идти с Заруцким" {Городские поселения в Российской империи, т. IV. СПб. 1864 года, стр. 362--369.}.

Совершенно ту же роль "недреманного ока" должен был играть и Саратов, специально для этого построенный, когда воровские люди и отшельники угнездились в этих местах Поволжья, а равно таким же наблюдательным постом стал Царицын. Уже акты XVII века постоянно предостерегают саратовских и царицынских воевод от лихих людей: "Из Царицына, смотря по вестям, идти на Саратов с великим бережением... и идти степью, и на станах становиться с великим бережением и около конских табунов, для бережения, посылати в разъезды почасту и самим разъезжати в день и в ночь, а на станах, на караулах стояти бережно и усторожливо и во всем держати бережение великое, чтобы в дороге -- и на станах... воры казаки или иные какие воинские люди безвестно не пришли и никакого дурна не учили" {Акты историч., IV, No 13, о сторожевой службе, стр. 426.}. Эти воинские люди -- собственно "воровские казаки", а вместе с ними беглые холопы, потому особенно любили Волгу, что, кроме вольного раздолья и бесподатного житья, она представляла легкую добычу: торговые люди, водившие свои дела с восточными купцами, и царские караваны с царскою казною были обдираемы вольницею беспощадно. Кроме Ермака с его подручниками и кроме Разина, исторические акты указывают на атаманов Андрюшку Голощапа, ютившегося со своими шайками по Волге, Курдюму, Чардыму и Терешке, и на Треню Щеголева, действовавшего ниже. Около этих же мест были становища Кудеяра и Кувыкана, а около нынешней Девичьей горки, на самой Волге, страшное становище атамана-женщины "девушки Пелагеюшки" {Списки населенных мест Российской империи, XXXVII. Саратовская губерния, 1862, XXVIII--XXIX.}. К довершению зла, в этой столь расширившейся и окрепшей колонии беглых и самое "недреманное око" вело себя небезукоризненно. Так, из актов видно, что "по сыскным делам ведомо учинилось, будто астраханский воевода князь Хаванский с дьяком Поздеевым не только смелою рукою захватывали казенное имущество, многие дела делали не по указам, медведями людей травили" и т. п., но и подговаривали ордынцев нападать на казаков, и наоборот, и тем вызывали набеги, разорение... Другие царские слуги управляли не лучше и "государеву делу чинили поруху" {Акты историч., IV, NoNo 32, 42. Дополн. к актам истор., NoNo 62, 63, т. II и т. VII, 47.}. Понятно, что при таких порядках сюда быстро стекались бродячие и беспокойные элементы России, и все, что имело силу гулять, -- гуляло, кроме, разумеется, старцев-раскольников, которые ютились по своим уединенным хуторкам, уметам и скитам, давая в то же время приют гуляющей вольнице. Преследование раскольников гнало их целыми массами то в Польшу, то на Волгу, под прикрытие удалых добрых молодцев. Сюда же потянулись в свое время и стрельцы, вольности которых были подрезаны, а с собою эти люди могли принести сюда, конечно, и свои заветные бороды, и старое перегное сложение, и неуказное платье. За ними опять-таки тянулись беглые холопы которым все равно было какое платье ни носить, какими бы перстами ни молиться, лишь бы избавиться от боярской тяготы.

XXIX

Вот в каком состоянии было среднее Поволжье, когда в Польшу и в другие далекие заграничные места пришла весть о том, что скрывавшиеся там от царского и боярского гонения раскольники, беглые холопы и все, что ушло за границу от давления известных порядков, -- могут безбоязненно возвращаться в Россию, что не только в России не встретит их наказание за побег и прежние преступления, но ожидают разные льготы и богатые земли в придачу.

Явившиеся из Польши выходцы -- раскольники и другие личности, не уживавшиеся прежде с русскими порядками, скитавшиеся за границей в качестве первых русских эмигрантов, прямо направились к Иргизу, тогда еще пустынному, никем не населенному, но уже получившему известность в Польше и в других местах за границей. Известность эта обусловливалась разными обстоятельствами. Между проживавшими в Польше русскими эмигрантами, не только раскольниками, но и политическими отщепенцами, были такие, которые или лично знали удобства Иргиза, или слышали об этих удобствах от тех, которым Иргиз был известен как очевидцам. В бездомной тогда, дикой заволжской степи Иргиз представлял действительно исключительное явление: извилистый, многоводный, протекая по пустынной степи, он привлекал уже тем, что берега его были покрыты богатыми рощами разнообразного леса. Уже кочевые орды, из столетия в столетие бродившие по безводным и безлесным заволжским равнинам, часто были привлекаемы его удобствами, и следы их становищ оставались долго заметными. Там имели свои жилища и татары, -- так что вышедшие из Польши раскольники нашли там еще остатки разрушенных татарских мечетей. Русским эмигрантам, бродившим за границей, и раскольникам, бежавшим за польскую границу, было не безызвестно, что и в старину на Иргизах жизнь была привольная; что удаль молодецкая, теснимая на Волге, особенно со второй половины прошлого века, разъездными командами, уходила от "недреманного ока" начальства в степь, именно на Иргизы, где и прежде удалым добрым молодцам было раздолье и куда не досягали ни разъездные лодки, ни ненавистные пушки казенных баркасов. Иргизы, как это доказывают и исторические акты, уже прославлены были знаменитыми подвигами атаманов, отделившихся от волжской понизовой вольницы и перенесших свою удалую практику вглубь степей, именно атаманов Трени Уса и Максима Дутой Ноги {Городские посел., IV, 386.}. Сюда именно, на старые и заброшенные становища Трени Уса и Максима Дутой Ноги, и пришли польские раскольники и русские вольнодумцы прошлого века, эмигрировавшие за границу во время бироновщины и других смут, изобличавших политические брожения русского общества первой половины XVIII столетия. И тех и других связывала общность политических интересов: и те и другие не были сторонниками существовавшего порядка; и те и другие не были ни "покорными", ни "согласниками" -- оттого они и шли не в центральную старую Россию, порядки которой им были не любы, а на пустынную окраину, где они, находясь в России, были как бы вне России, составляли как бы отдельное государство. Повторяем, это были своего рода мормоны, которые искали основать свое государство, которого они не могли основать за границей по тесноте тамошнего населения и по прочности уже окристаллизовавшихся там известных гражданских и политических порядков. Целая непрерывная цепь тайных союзников связывала этих пришельцев с их единомышленниками в Польше и за границей: эта тайная цепь шла через Дон, через уединенные хутора тамошних раскольников и через Малороссию, доходя до форпоста Добрянки у русской границы. Эта тайная цепь искусно связала всю хитрую интригу, которая подготовляла взрыв пугачевщины, и иргизские общины были первыми руководителями этого крупного народного движения. Когда Пугачев, еще не помышлявший о самозванстве, первый раз принужден был бежать из своей станицы и не знал, где голову приклонит, то раскольник Худяков вывез его в малороссийскую степь и дал возможность пробраться к Изюму, к раскольнику Коровке. Коровка направил его в Польшу. На пути туда он зашел в Стародуб, в тамошний монастырь, "где живут все раскольники и беглых великий притон", говорил о себе впоследствии Пугачев на допросах. Там он жил пятнадцать недель у старца Вавилы. Оттуда пробрался в Польшу. Из Польши вышел на Добрянку, на пограничный форпост, уже в качестве выходца. Тут он, в Карятине, объявил намерение поселиться на Иргизе. Тут же познакомился он с раскольником Кожевниковым и тут в первый раз услышал соблазнительное слово от этого раскольника: "Слушай, мой друг! Если ты хочешь бежать за Кубань, то бежать одному не можно. Хочешь ты пользоваться и начать лучшее намерение? Есть люди здесь, которые находят в тебе подобие государя Петра Федоровича. Прими ты на себя это звание и поди на Яик. Я точно ведаю, что яицкие казаки притеснены; объявись там под сим именем и подговаривай их бежать с собою. Обещай яицким казакам награждение, по 12 рублей на человека: деньги ж, если будет нужда, я вам дам, и прочие помогут, с тем только, чтоб вы нас, раскольников, взяли с собою, ибо нам здесь жить, староверам, стало трудно и гонение нам делают непрестанное". Затем Пугачева направили на Иргиз, в слободу Мечетную, к игумену Филарету {Чтения Моск. Общ. Ист. и Древн., 1858, кн. 2, стр. 1--52.}. Дальнейшие обстоятельства этого дела всем известны: старец Филарет поднял на ноги всю Россию, благословил своим раскольничьим крестом Пугачева, его простые посконные знамена, его малую дружину, ставшую через несколько месяцев стотысячною армиею. На Иргизах же, как известно, шли совещания донских и яицких казаков о том, как бы им "Российскую державу вверх дном поставить". В этих совещаниях принимали участие и гайдамаки (Дударенко), и на этот подвиг благословлял их старец Питирим. Наконец, иргизские общины связаны с именем Лже-Константина, явившегося вскоре после скорбных событий 1825 года. Народ верил, что иргизские старцы в состоянии были поднять на ноги все беспокойные элементы, представителем которых выставил себя Лже-Константин, производивший смуты в Ошмятовке, Романовке и других местностях. Эти три крупные факта в истории народных движений, по внутренней связи их с иргизскими раскольничьими общинами, служат неоспоримым доказательством того громадного влияния, какое имели на всю народную историю последнего века нравственные рычаги, опиравшиеся на пяти неведомых, укрывавшихся в красивой зелени иргизских рощ "древлеотеческих обителях". Слово старцев, которым верил народ, могло поднять на ноги тысячи жаждавших изменения к лучшему своего экономического и морального положения, и только 19 февраля 1861 года поворотило народ на ту дорогу, с которой уже бессильно своротить его слово всех "старцев" вместе взятых. Великую силу имело также в глазах народа и слово женщины, воспитанной в иргизских скитах, а воспитание в них получили, если не непосредственно, то рефлективно, почти все женщины целого юго-востока России, именно тех классов, в которых постоянно жили бродячие, беспокойные элементы. Эти женщины были жены, сестры и в особенности матери тех, которых так легко электризировали слова старцев-скитников, и эти матери, вскормившие и воспитавшие в своих понятиях и верованиях всю молодежь богатого и обширного Поволжья, а равно По-донья и Поуралья, могли заставить и заставляли эту молодежь, детей, своих и стариков-мужьев своих идти туда, куда указывали они, женщины, и старцы скитники, "люди божий". Выше мы видели, что на Иргизах перебывали тысячи женщин с Дона, Урала и Волги, и эти женщины живали там долго, напитываясь духом тамошних верований, и женщин было в скитах на 500 -- 600 проц. более, чем мужчин.

Однако, указывая на три вышеупомянутые крупные факта в истории народных движений, историк обязан пояснить, что тот сделал бы грубую ошибку против исторической правды, кто на основании вышеупомянутых исторических фактов стал бы делать заключение о том, что иргизские раскольничьи общины были ядром народных смут, неповиновения, безурядицы, непризнания законной власти, источником бунтов, самозванств, разбоев и всех ужасов, в которых повинна вся история понизовой вольницы и которых кровавая память несправедливо лежит темным, еще доселе несмытым пятном на страницах истории всего русского народа. Иргизские общины были русским наследием старых исторических верований всего русского народа, освященных этой самою историей и санкционированных прежними верховными властями, которые когда-то заодно веровали с народом, одним с ним перстным сложением крестились и одинаковою с ним любовью любили Россию, за которую охотно умирали под неприятельскими пушками, под татарскими ятаганами, под саблями поляков, под бердышами шведов, в застенках, на дыбах, в крепостях и холодной Сибири. Иргизские общины, как и все старообрядцы, -- это все тот же русский народ, с его историческими капитальными достоинствами и с его историческими, такими же капитальными недостатками: вся их беда и вся их положительно простительная вина состоит в том, что они отстали от общего хода русского общества, и в то время, когда правительство и более образованные и достаточные классы русского народа, узнав нечто новое и усвоив себе это новое, отметнулись от ненужных, чисто обрядовых верований старины, народ, продолжая оставаться историческим младенцем, продолжал по-прежнему мыслить и веровать и мог о себе сказать: "Егда бех младенец, яко младенец глаголах, яко младенец смышлях, егда же бы муж бых -- отвергох бы младенческая". Чувствуя иногда на себе непосильную тяжесть, взваленную на его плечи неудачно сложившимся ходом всей его исторической жизни, ощущая острые боли, вызываемые в нем то неумеренным наказанием его за маловажные, чисто детские проступки, то голодом и холодом, которому, как он ни был перенослив, не мог все-таки безропотно и с охотою поддаться, тяготясь своею бедностью, при которой он все же должен был нести оброк то помещику, то "ярыжке-приказному", он прибегал к единственным своим утешениям -- или к религии, а с нею и к "святому человеку", к старцу, речь которого и все верования ближе гармонировали со всем его внутренним миром, следовательно, в иргизские или пошехонские скиты, или, если это утешение не помогало, к цареву кабаку, к зелену вину, а затем -- к дубине, к ножу, к легкой лодочке и проч. Старообрядцы и народ одинаково чувствовали, что им тяжело, что они чем-то и кем-то теснимы, как говорит Кожевников Пугачеву, что на них постоянно обращено чье-то "гонение" -- и вот они все вместе, соединенными силами, хотят уйти куда-то на Волгу, за Волгу, на Яик, на Терек, на какую-то Лабу-реку, на Дарью-реку, в Анапу, на Амур, наконец, пошли бы даже в Америку и Австралию, если б знали о существовании этих стран. А не пускают их -- и они встают поголовно, потому что так жить нельзя, невмоготу. Кто же тут виноват? Виноват ли тут русский народ, виноваты ли тут "старцы", ищущие спасения то в "трегубой аллилуйи", то в "хождении посолонь", то в пении стиха "о пустыне прекрасной", о "грешной душе"? Русский народ не виноват в том, в чем его винят прежние историки -- не виноват он ни в пугачевщине, ни в понизовой вольнице, ни в пожарах, ни даже картофельных бунтах. Виновато его несчастное прошлое, с которым он доселе не может вполне покончить своих счетов. Вот почему, обозревая все это прошлое, историк может с уверенностью и с глубоким нравственным утешением сказать, что едва ли не ошибались те, которые жестокими мерами нарушали тишину и спокойствие скитской жизни, заключали старцев в остроги, ссылали в Сибирь, обливали народ из пожарных труб водою на мартовском морозе, что едва ли эти меры были необходимы и исторически логичны: суд истории никогда не оправдывает тех спешных и в свое время казавшихся настоятельно необходимыми мер давления, насилия и проч., к коим люди, в порыве понятного нетерпения, всегда прибегают вопреки неизменным законам жизни, которая сама в себе отрицает насилие и всякие скачки, и можно сказать с отрадной уверенностью, что если бы спокойное существование скитов и подобных им государственных и общественных аномалий оставлено было до 19 февраля 1861 года, то едва ли нужно было бы прибегать к пожарным трубам -- никакие скиты и никакие старцы не были бы страшны на том пути, на который с той поры вступило наше отечество.

Главными источниками при составлении этого очерка служили архивные дела, извлеченные нами из губернских архивов Саратова (из дел бывших военных губернаторов этого города и гражданских губернаторов): 1) об иргиэских старообрядческих монастырях и о передаче их в ведение губернского начальства (дело 1827 года, по описи No 909--986); 2) об иргиэских старообрядческих монастырях и о проживающих в них людях (1832 г.. No 1-7); 3) по отношению Амвросия, о развратном священнике Иванове и о высылке его в пензенскую духовную консисторию из иргиэских монастырей (1820 года, No 608); 4) по отношению преосвященного епископа саратовского о экономическом крестьянине слободы Порубежки Дмитрии Лоскутове, дозволившем себе хоронить раскольников в первый день смерти (1832 г., No1 -- 6); 5) по донесению инока Средне-Никольского иргизского старообрядческого монастыря Мельхиседека о подаренных ему государем императором часах и перстне (1834 г., No 22, 17--63); 6) о буйственных поступках казенных крестьян Петра Севастьянова с прочими противу приходского священника Иоанна Державина (1835 г., No 1--7); 7) по отношению епископа саратовского и миссии, учрежденной в Саратовской губернии по высочайшему повелению к приведению раскольников в православие (1833 г., No 28--78); 8) о старообрядцах и раскольниках разных наименований и сект, находящихся в Саратовской губернии (1835 г., No 113--133); 9) по предписанию министра внутренних дел относительно появляющихся у старообрядцев беглых попов и о высылке некоторых из них, проживающих в иргизских монастырях, к местным епархиальным начальствам (1835 г., No 21); 10) по отношению епископа саратовского, о снабжении иргизских старообрядческих монастырей описанием древней плащаницы, изображающей перстное сложение креста по мнению православных (1833 г., No 26--65); 11) по предписанию министра внутренних дел, о соблазнительных действиях старообрядческой девки, Балашовского уезда деревни Натальиной, Акулины Федоровой и о найденном у нее подложном указе относительно в оных по раскольническим обрядам служения (1836 г., No 48 -- 91); 12) о передаче ограды, принадлежащей женскому Ниж-не-Успенскому старообрядческому монастырю, и келий в ведение единоверческого мужского монастыря (1873 г., No 60--89), и многие другие.

Оставить комментарий Мордовцев Даниил Лукич (yes@lib.ru) Год: 1872 Обновлено: 22/08/2025. 245k. Статистика. Очерк: Проза, История Исторические романы и повести	Скачать FB2 Ваша оценка:

Мордовцев Даниил Лукич Последние годы Иргизских раскольничьих общин

Последние годы Иргизских раскольничьих общин

Мордовцев Даниил Лукич
Последние годы Иргизских раскольничьих общин