Lib.ru/Классика: Мордовцев Даниил Лукич. Борьба с расколом в Поволжье

Мордовцев Д. Л. Собрание сочинений: В 14 т. Т. 6.

M.: TEPPA, 1996. (Библиотека исторической прозы).

Борьба с расколом в Поволжье

ИСТОРИЧЕСКИЙ ОЧЕРК

Более двухсот лет ведется упорная борьба с расколом, а между тем силы его едва ли ослабевают. По крайней мере, до настоящего времени не представляется таких веских данных, на основании которых можно было бы с достаточною положительностью утверждать, что раскол падает, хотя, быть может, силы его и не крепнут качественно в той же прогрессии, в какой растут они количественно: за последнее стоит ряд весьма доказательных цифр, первое же слабо опирается лишь на весьма шаткие гадания. Все это напоминает такую же, по-видимому, безрезультатность ведущейся около девятнадцати столетий борьбы всех в совокупности христианских наций, всех иафетидов против осязательного нравственного преобладания семитов или народа еврейского, который, повинуясь воздействию на него двух сил -- силы христианского давления и силы реализации исторически вложенной в него идеи мессианизма, превращенного им в мессианизм практический, избрал себе, по-видимому, самый надежный исторический ход -- по диагонали, превратив в то же время обе эти силы для себя в силы служебные.

Ясно, что или борьба ведется не так, как бы следовало, неумело, непрактично, или же силы, против которых ведется безрезультатная война, непобедимы в самой своей идее, или же, наконец, не следовало бы вовсе вступать в борьбу с явлениями, которые в этой самой борьбе не только почерпают свою силу, но -- что всего важнее -- становятся идеей, приобретают живучесть, которая ни в расколе, ни в еврейском мессианизме, как в обыкновенных исторических, следовательно, преходящих, функциях не должна бы и существовать столь долго и последовательно.

Которое из этих трех предположений имеет неоспоримую историческую цену -- сказать трудно, но едва ли не более основательные из них первое и третье.

Вот почему выяснение всех фазисов этой бесконечной войны, с одной стороны, с еврейским практическим мессианизмом, с другой -- с русским расколом, как с историческими функциями, должно приобрести в первом случае капитальную важность для истории всего человечества, в последнем случае -- не менее капитальную важность для истории поступательного хода всего русского народа в течение последних двух столетий. Главными условиями для успешного изучения исторического развития и подъема русского раскола должны быть, на первый раз, добросовестный и всесторонний подбор, свод и оценка фактов, спокойное и вполне беспристрастное к ним отношение как к математическим данным и холодная историческая критика, свободная от всякого внешнего давления партий, от всякой окраски явлений в цвета pro и contra, от ревности обличителей и ревности адвокатской, потому что история не должна быть ни прокурором, ни адвокатом, ни даже присяжным, которого призвание -- сказать "да" или "нет", "виновен" или "невиновен": история всегда должна оставаться просто зеркалом, первым служебным орудием в великой нравственно-человеческой оптике, видоизменяющимся, в подлежащих случаях, то в микроскоп -- для явлений мелких, не видимых не вооруженному глазу, то в телескоп -- для явлений крупных, но отдаленных, то в рефрактор -- для явлений, обратно воздействующих на поступательный ход человечества, то, наконец, в призму и исландский шпат -- для разложения явлений на составные цвета, на первичные явления. Из всех этих оптических орудий история не должна только превращаться в зажигательное стекло, в которое по преимуществу и принято превращать ее, как орудие известных политических направлений и требований данной минуты, а по отношению к изучению раскола наша история всегда делалась именно этим зажигательным стеклом, посредством которого собирали в один фокус все лучи света, все однородные факты, и перемешанные со всяким мусором, для того, чтоб осветить раскольнический вопрос известным светом, пристрастно-обличительно, и, так сказать, поджечь и ту, и другую сторону.

Русский раскол переживал несколько периодов особенно усиленных движений, вследствие причин, которые отчасти крылись в самом расколе и его историческом росте, отчасти же являлись как силы извне действующие и вызывающие то или другое движение. Такие движения приходилось переживать расколу в течение тридцатых и сороковых годов нынешнего столетия. Движения сказались особенно в Поволжье, где раскол, опираясь на свою многочисленность, окреп почти до несокрушимости и где сектанты, заняв более ста тысяч лучшей и плодороднейшей поволжской земли, образовали громадные раскольничьи общины с богатыми монастырями и где потом раскол целое столетие мог не только свободно дышать и развиваться, но и стать средоточием духовных сил всего русского старообрядчества, опираясь на торжественные слова манифеста императрицы Екатерины II, которая, вскоре после восшествия на престол, 4 и 14 декабря, провозгласила, что "возвращающимся из-за границы раскольникам и их детям и с детьми их никому ни от кого никакого притеснения чинено не будет"; что они, "в рассуждении добровольного их выходу, не токмо за побеги в винах их, но и во всех до сего преступлениях прощаются и отнюдь никем истязаны не будут"; что, "как в бритье бород, так и в ношении указного платья никакого принуждения им чинено не будет, но оное употреблять имеют по их обыкновению беспрепятственно"; что "дается каждому на волю, к помещикам ли своим кто идти пожелает, или государственными крестьянами и в купечество записаться, а против желания никто инако приневолен быть не имеет" {Указы импер. Екатерины II, изд. 1779 г., Москва, стр. 165--171.} и т. д. В среднем Поволжье на отведенных выходцам и переселенцам-раскольникам богатейших землях скоро выросли огромные земледельческие и промысловые села; закипела торговля, захватившая в свои руки все коммерческие и производительные силы Поволжья, Подонья и Поуралья; образовалось пять могущественнейших раскольничьих монастырей на Иргизах, в казну и ризницы которых полились сокровища со всех концов России, с Волги, с Дона, с Урала, из Сибири, Москвы, Петербурга и "из-за рубежа", из-за границ: польской, турецкой и австрийской; возникло множество скитов со знаменитыми сектаторами-отшельниками, схимниками, скитниками, пророками и учителями; тысячи монахов, монахинь, бельцов и белиц, популярнейшие коноводы раскола, именитое купечество, беглые православные попы, распопы, молодежь и старики -- все это потянулось на Волгу, на Иргизы, к святым местам старообрядства; лучшие города Поволжья: Казань, Симбирск, Саратов, Вольск, Дубовка, Хвалынск, Астрахань -- стали как бы духовными колониями раскола, так высоко поставившего свое знамя на Иргизах и на Волге. Все очутилось в руках у раскольников -- и богатые земли Поволжья, и богатые его города, и богатая его торговля, и даже власти: все было или взято ими силою, влиянием, или куплено на золото, или подкуплено золотом.

Такой нравственный и материальный подъем раскола в Поволжье казался уже опасным для государства, а потому в конце двадцатых годов нынешнего столетия начата была систематическая борьба против него, обнаружившая всю неистощимость силы, которую носило в себе органически сплотившееся сектаторство и против которой поэтому надо было действовать осторожно, чтобы не вызвать наружу таившиеся в расколе страсти: страсти эти могли сообщиться народу, массам, потому что именно в народе раскол пустил глубокие корни, став делом общим, народным. Так как центром сектаторского тяготения становилась в последнее время средняя Волга, и именно раскольничьи общины на Иргизах, казавшиеся новым раскольничьим Киевом или Соловками, куда со всей России постоянно приливали новые силы сектантов, то правительство, главным образом, и обратило внимание на Иргизы: надо было ударить на этот пункт, чтобы нанести расколу удар по возможности непоправимый.

Известно, какими опасными движениями в Поволжье сопровождалось уничтожение в 1837 году нескольких раскольничьих монастырей на Иргизах. Подробности этого первого удара, нанесенного расколу в Поволжье, выяснены мною в отдельной монографии "Последние годы иргизских раскольничьих общин" {"Дело", 1872 г., кн. 1, 2 и 4. -- Ныне эта статья вошла в настоящее издание.}.

Как ни был тяжел этот неожиданный удар для раскола, однако силы сектантов не были им подавлены: удар едва ли не придал еще большую упругость тем силам, которые не были тронуты, потому что удар этот непосредственно отразился на сектантах всей России и заставил их сплотиться еще крепче, поставив чувство самозащиты общим знаменем для раскола. Сектанты видели, что в Поволжье оставаться небезопасно, что у них на Иргизах хотя и остались еще не тронутыми две могущественнейшие духовные общины, два монастыря, мужской и женский, однако нельзя было не видеть, что и до них, рано ли, поздно ли, дойдет очередь и что они также рухнут под тяжестью правительственной регламентации. Поражение раскола на Иргизах нагнало панический страх на тех особенно сектантов Поволжья, которые принадлежали к так называемым вредным ересям духоборцев, иконоборцев, молокан, иудействующих и скопцов, -- а их в среднем Поволжье было не мало. Между раскольниками пронеслась молва, что их всех истребят, что, начав гонение на Иргизах, никонианцы перенесут это гонение на всю Волгу, а потом на всю Россию. Как семьдесят лет назад они на зов Екатерины II толпами потянулись из-за рубежей польского, австрийского и турецкого, так теперь снова приходилось им искать спасения за рубежом, вне пределов России, и дети, внуки тех, которые при Екатерине вышли из-за границы, должны были теперь вести за границу своих престарелых отцов и одряхлевших в России дедов.

Среднее Поволжье зашевелилось. Но это было пока только тайное движение, попытки найти исход из безвыходного положения. Жизнь за границей уже не тянула раскольников: деды и отцы их уже испытали всю горечь житья на чужбине, особенно там, где вызванные цивилизациею своеобразные условия жизни давили раскольников, где не было поволжского простора и раздолья, где не было свободных и жирных земель, которых нельзя глазом окинуть, как это было на Волге и за Волгой. Надо было искать новых мест, посылать соглядатаев для отыскания новой обетованной земли, нового Иерусалима. Странники, люди Божий, бродячие раскольничьи попы и соглядатаи приносили, между тем, вести, что есть одна страна, неведомая сектантам, где земли глазом не окинешь, куда еще почти не проникло "страховитое око никонианцев" и куда уже пробралось несколько гонимых из глубины России. Это был Кавказ и Закавказье. Это были действительно новые места, "новый свет". Не даром еще Пугачев обещал яицким казакам-раскольникам, теснимым русскими порядками и сдавливаемым железным кольцом государственности, что он выведет их за границу, на Лабу-реку. Лаба-река -- это было Закубанье, куда еще в прошлом веке начали пробираться донские раскольники. На Кубань, в Черноморье, давно уже перебрались остатки распуганного Запорожья и создали там свой "новый свет", напоминавший им о далекой метрополии, о невозвратно погибшей Сечи запорожской. На Кубани, за Кубанью, по Лабе-реке, по так называемой "линии" тянулись необозримые степи, не перегороженные ни казенными заставами, ни казацкими форпостами, где жизнь еще не вдавлена в рамки государственности: этот-то простор и любил всегда русский человек, а на Волге простора уже казалось мало, на Волге становилось тесно, особенно когда завелись всепригнета-ющие порядки. Нужно было найти дичь и глушь, чтоб был простор необъятный.

Раскольник -- это вполне русский человек, страстно любящий или степное раздолье, "мать пустыню прекрасную", где бы торчали только курганы да землянки для ночлега, или лес дремучий, где бы можно было устроить скит, жить около зверя и пчелы, не видать ни капитана-исправника, ни строки приказной. Такую дикую девственность жизни представляло Закавказье -- и туда-то поволжский раскол, нагнетаемый правительственною регламентацией, задумал направить свою колонизацию после первого разгрома иргизских монастырей. Его еще и потому тянуло туда, что уже с тридцатых годов на Кавказ потянулись все бродячие элементы -- беглые помещичьи крестьяне и дворовые, Иваны, непомнящие родства, и проч. беспокойный люд.

Около этого времени вышел новый закон о раскольниках, которым, между прочим, постановлено: "Людям разного звания из духоборцев, иконоборцев, молокан, иудействующих и других ересей, признанных особенно вредными, дозволять приписываться только в закавказских городах: Нухе, Шемахе, Кубе, Шуше, Ленкорани, Нахичевани и Урдубату".

Закон этот, по-видимому, исходил из того же побуждения, каким руководствовалось правительство, решившись положить пределы быстрому и повсеместному развитию раскола. Секты, считавшиеся невредными, положено было привлечь к единоверию: эта-то мера и была применена к иргизским монастырям. Но для так называемых вредных сект этой меры было недостаточно, с ними нельзя было помириться на известных пунктах митрополита Платона. Вредные сектанты, эти "духовные христиане", как они себя называли, не нуждались ни в церквах, ни в священниках; привлечь к единоверию их было невозможно; между "духовными христианами" и православными не существовало таких нравственных точек соприкосновения, которые послужили бы хотя для внешнего, механического сплочения той и другой стороны. Ни та, ни другая сторона, взаимно расходясь в главных принципах, не заключали в себе того амальгамирующего начала, на основании которого возможны были бы хотя полусближения, так как ни для правой, ни для левой стороны всякий православный и даже гражданский компромисс был немыслим. Нужно было, следовательно, "исторгнуть сию вредную примесь" из среды русского общества, а исторгнуть из государства целые массы народа -- это нелегко, тут ни ссылка, ни наказание немыслимы. Возможно было только удаление сектантов целыми обществами, следовательно, поголовное переселение их в такие отдаленные страны, где они были бы по возможности менее вредны в общих интересах государственности.

Вышеприведенный закон отвечал именно этим целям. Но систематическое, мелкое, повседневное тиснение сектантов началось еще раньше этого закона. Тиснение это применялось практически в ежедневном житейском и гражданском обиходе. Полиция и приходское духовенство начали зорче смотреть за сектантами, за их отношениями к православным,- даже их торговые и промысловые действия взяты были под полицейский надзор. Сектантам не дозволялось иметь прислугу и рабочих из православных. Сотни дел возникали по этому поводу, и сектанты увидели себя окончательно как бы отрезанными от всего общества, оторванными от почвы. Сектанты не могли даже получать паспортов для отлучек из места жительства. Чиновники, пользуясь общим настроением правительственного духа, повели свое давление на раскольников с самым похвальным рвением. Ни частная, ни общественная жизнь, ни даже семейные дела сектанта не могли быть оставлены в покое, и сектант должен был от всего откупаться деньгами или расплачиваться тюрьмой, ссылкой или каким-либо другим соответственным взысканием.

Вот почему, когда раскольничьи соглядатаи принесли в Поволжье весть из Закавказья об относительных удобствах и приволье тамошних "вольных поселений", когда некоторые из сектантов, раньше пробравшиеся туда, оповестили тайными грамотками и "благословениями" своих поволжских единомышленников, что в Закавказский край еще не успел проникнуть "гонительный меч Диоклетиана" и "поповское несытое око", как они выражались, то ко всем местным губернаторам и к министру внутренних дел потянулись раскольничьи ходоки с просьбами о дозволении им переселяться в закавказские города и на свободные земли для хлебопашества. Движение началось поголовное. Раскольники в своих ходатайствах подкреплялись новым законом о вредных ересях, не называя себя, впрочем, принадлежащими к вредным сектам. В просьбах и на словах они обыкновенно называли себя так: "находящиеся с давних времен в вере духовных христиан евангельского (или евангелического) исповедания".

"Имеем мы желание с семействами нашими переселиться из настоящего местожительства в Закавказский край, в города Ленкорань, Шемаху, Шушу, Кубу, Нахичевань и Урдубат, в настоящем звании гражданства, а некоторые из числа нас в хлебопашцы оного ж края, где кому нравиться будет, по усмотрению нашему", -- писали обыкновенно раскольники в своих просьбах к министру, ссылаясь на закон 11 ноября 1835 года. Так, в конце 1836 года поднялась почти вся Дубовка, посад на Волге в Саратовской губернии, где "евангельское исповедание" проникло почти во все купеческие и мещанские дома, отчасти потому, что Дубовка, бывшая столица казаков волжского войска, наказанная за измену в пользу Пугачева поголовным почти переселением на Терек, издавна имела в населении своем весьма значительный процент "духовных христиан", а отчасти потому, что в этот посад, как в торговый приволжский пункт, раскол приливал со всех сторон в течение целого столетия. В числе изъявивших желание эмигрировать на Кавказ были купеческие дома Жабиных, Грушенковых, Захарочкиных, Крючковых, Самодуровых, Хлюпиных, Артамоновых, Миняевых и проч. -- все коренные русские фамилии, а между тем они считались или "обретающимися в молоканизме", или "иудействующими". Первая партия, вызвавшаяся променять Поволжье на Закавказье, состояла более чем из 130 духовных христиан одного посада Дубовки. К ним примкнули, -- как они называли, -- "единомысленники" и из других местностей, которые уже раньше "имели о том хождение" -- искали правительственного одобрения на безобидную со стороны местных властей эмиграцию.

"Хождение" это, состоявшее в подавании просьб по присутственным местам, в буквальном "хождении" каждодневно за справками и нередко в годичных выжиданиях ответов, тянулось год за годом, хотя, по-видимому, разрешение ходатайства раскольников должно было исходить из непосредственного применения закона к данному случаю. Поэтому "хождение" свое раскольники сравнивали с известным "хождением Богородицы по мукам" и унесли с собой на новые земли недобрую память о Поволжье. В течение нескольких лет им приходилось повторять жалостливые фразы, ставшие эпическими выражениями -- "припадать к особе вашего превосходительства", "ласкать себя надеждою", жаловаться на "великие убытки", понесенные от несвоевременной продажи имуществ в виду ожидаемой эмиграции и от других неудобств, связанных с их положением; многие из них действительно разорились, иные, пока тянулось дело, перемерли; с другой стороны, они видели притеснение от "христиан правоверных", как они называли не-раскольников, и в этом отношении им трудно было искать защиты у местных властей, враждебно на них смотревших. Это заставляло их с новыми силами браться за начатое дело, но дело двигалось медленно, иногда с придирками, с желанием вырвать у богатого сектанта "поклон", "посулу", "взятку". Думая, что дело их забыто, раскольники силились напомнить начальству о своем твердом намерении расстаться с "несостерпимым" Поволжьем. "Мы не перестаем простирать стремления свои к переселению в закавказские край", -- повторяли они в своих почти ежедневных напоминаниях властям. Местные власти, со своей стороны понуждаемые высшими властями, начинают относиться к раскольникам-переселенцам не в меру круто. В Дубовке, напр., полицеймейстер Розенмейер согнал всех "духовных христиан" в полицию в ночное время, производил им всем пристрастные допросы, "громко кричал" на допрашиваемых, добиваясь получить от них показания, которые отдали бы ему в руки сектантов: "По каковом кричании его на нас мы все пришли в страх и робость и вышесказанный образцовый (т. е. пристрастно измышленный) допрос подписали". Мало того, главного ходока их, снабженного общественною доверенностью, отдали под суд, а многих посажали в острог.

Притеснения, вызывавшиеся не всегда бескорыстными побуждениями выдавить из притесненного лихоимственное взятие деньгами или же попросту "харчами", доходили иногда до мелочей, которые, однако, не могли быть легко выносимы теми, кто подпадал под это "лиховынудительное притеснение", как выражались грамотные молокане. "Будучи посажен я в тюремный секретный замок, -- писал один из купцов-молокан Миняев, -- и где я находился семнадцать дней, что могло привести столь немощное мое семейство в испуг и великое смятение и страх, лишась своей надежды в дневном пропитании и покоя, в 28-го июля под 29 число ночью, родитель мой с малыми детьми толь утомленный от печали чрезвычайным сном, и неизвестно по какому распоряжению полицейский сотник Шалатов пришел с пятью человеками в квартиру отца моего и сделал тревогу и стук в окнах, и пробудил отца моего спящего, и вызвал на двор, требуя от него родного его брата Леона Миняева, которого полиция держала более двух недель в полиции, в каменном темном выходе, и неоднократно, не отдавши никому на поручительство, выпускала и чинила иск по посаду Дубовке в разных домах, почему отец мой, увидев их вышеупомянутых людей нечаянное пришествие в квартиру, пришел в великое смятение и страх, и во отчаянности жизни сделавшись вне себя, и от чего сделался чрезвычайно болен, так что я уже не имею надежды, чтобы остался в живых, и дети мои вынуждены терпеть глад и жажду и скитаться по миру, равно и несчастный отец мой лежит без всякого призору, и я без всякой вины испорчен и лишен доверенности, стеснен и разорен до крайности" и т. д. Конечно, все эти разглагольствования грамотея-молокона могут показаться смешными, особенно когда он, обращаясь к защите губернатора, пишет: "Благоволите воззреть милосерднейшим оком на меня несчастнейшего, бедного и разоренного и обидимого от сильнейших меня стеснителей, кои называют правду неправдою". Однако все это остается историческим фактом, констатируя который, историк видит, что эти, мелочные, по-видимому, испытания раскольники-переселенцы несли на себе в течение шести лет и по мелочам дошли до крайнего разорения, несмотря на то, что со стороны высших властей давно уже все было сделано к приему переселенцев на новых местах. Так, раньше чем через три года после того, как Дубовка заявила о своем желании перебраться на Кавказ, главноуправляющий Грузией уведомлял саратовского губернатора, что "несогласия на переселение духовных христиан со стороны главного начальства встречено быть не может". Но при этом тифлисский военный губернатор, генерал-лейтенант Брант, со своей стороны, сообщал, что, по отзыву управляющего мусульманскими провинциями и Талышинским ханством генерал-майора Тараканова, для поселения такого огромного числа людей, как дубовские раскольники, могут быть отведены места только в Талышинском ханстве, что те из переселенцев, которые намерены поселиться собственно в городах ханства, могут отправляться теперь же {Это было осенью 1839 года.}, а располагающие переселиться с деревенскими жителями "должны несколько обождать, пока не будут отведены им удобные для хлебопашества земли". "Но как при всем старании и поспешности для исполнения сего потребно время, в течение коего в переписке этой наступит и зима, -- писал Брант, -- раннею же весною переезд через Кавказские горы людям, отправляющимся со значительнейшими тяжестями и малыми средствами, при совершенном неимении подножного корма и недоступной дороговизне сухого фуража, весьма неудобен, а прибывшие из внутренних губерний переселенцы в летнюю пору подвергаются жестокому влиянию перемены климата, -- то я полагаю весьма полезным предварить вышеупомянутых людей, изъявивших желание к переходу на Кавказ, что лучшим для этого временем есть конец лета: тогда они, окончив уборку полей своих, могут прибыть сюда безопасно к половине августа месяца и успеть еще заняться озимыми посевами и устройством домов для себя и быть обеспеченными существенными потребностями здешнего поселянского быта, так как в заготовлении сена, по умеренным ценам южных провинций здешних, по крайней мере, на первый случай, не настоит особенной необходимости".

Восемь лет тянулось дело, и только в 1844 году духовные христиане могли сказать, что они избавились от пленения египетского и увидали обетованную землю: из числа тех из своих "единомысленников", которые вместе с ними вынесли "гонение немилостивых фараонов" (так они называли царицынского полицеймейстера Розенмейера и какого-то полицейского чиновника Лобарского), многих недосчитывались на месте нового поселения -- одни перемерли еще в Дубовке, других пришлось хоронить в дороге.

Одновременно с этими и другими поволжскими сектантами поднялись раскольники в разных местностях. Особенно сильное движение в пользу переселения оказалось по реке Хопру. Духовные христиане этой местности, носившие название, как и дубовские раскольники, то просто молокан, то иудействующих, с подразделением на субботников и воскресенников, то, наконец, официально называвшиеся "жидовскою сектою", рассеяны были во множестве прихоперских селений. Молокане находились также и в городе Балашове, в среде купеческого и мещанского сословий. Прихоперские раскольники задумали оставить эти места также в 1836 году по общему уговору и вследствие предварительных тайных сношений. Таким образом, одновременно началось раскольническое движение в Балашове и в селениях: Мелике, Свинухе, Дурникине, Кислое тож, Инясеве Турках. И здесь, как и в Дубовке, раскольники должны были вынести немало испытаний: по целым годам тянулись справки, выправки, допросы, запугивания; все, что имели раскольники, было ими прожито, потому что каждый год, надеясь на выпуск из "Египта" в следующую весну, они принуждены были переживать "между египтянами" и весну, и лето, и следующую затем зиму, а потом снова весну, лето и т. д.; а между тем, в ожидании этой весны они не решались засевать поля, продавали свое имущество и в конец разорялись. "Хождение" похоперских молокан тянулось таким образом тринадцать лет; в это время "главы семейств", задумавших переселиться, почти все перемерли; не мало перемерло раскольников и от нужды, от невозможности найти себе пропитание при полном расстройстве хозяйств. Раскольники дошли, наконец, до того, что многие семейства, начав "хождение" о переселении еще в 1836 году и не видя конца этой волоките, уже в 1849 году "тайно, в ночное время", ушли из своих селений. Все ли они увидели свою обетованную землю -- неизвестно; известно только то, что они шли туда целыми сотнями и не всегда переносили трудности дороги, бескормицу и убийственный для них климат земли, которую они в неведении считали обетованною.

В связи с общими мерами, принятыми в тридцатых годах относительно противодействия распространению раскола, последовало особое распоряжение о часовнях и молитвенных домах раскольников, как мера косвенная, паллиативная, по-видимому, не имевшая внешних признаков открытого преследования сектантов, но понятая раскольниками как преследование.

Мера эта вызвана была тем, что раскол, усиленный рост которого замечался с каждым годом, все более и более искал публичного обнаружения и как бы вступал в открытую борьбу с существующими государственными порядками. Раскольники домогались, чтобы церкви их и часовни строились открыто и имели право на законное существование, как и православные церкви: таким образом, обнаружением раскола в часовнях, где совершалось богослужение "невеждами-служаками", сектанты как бы мерялись силами с православными, мечтая этим показать превосходство своей веры. От этого происходил соблазн; нередко стычки раскольников с православными вызывали вмешательство властей, и при этом всегда обнаруживалось, что раскольничьи часовни и их священнодействующие "мужики-невежды" не могли не оказывать нравственного влияния на простой народ, не всегда отличавший правую сторону от неправой и нередко отдававший свои симпатии таким же, как и сам он, "мужикам-невеждам", исполнявшим обязанности священников, особенно там, где население было смешанное, нравственно "мотающееся", как тогда выражались.

Так, напр., до сведения правительственных учреждений нередко доводимы были случаи, что в каком-нибудь селении со смешанным населением, в раскольнической часовне, куда заходили и православные, "невежда-мужик" Михаил Мокеев делал возгласы, крестьянские же мальчики попеременно читали часы, сын крестьянина Андреева Ефрем чел апостол, во время чтения коего Моисей Степанов кадил все иконы, а Иван Куприянов прочитал Евангелие с произношением слов: "от Матфея святого Евангелия чтение", а певцы пели как пред началом, так и по окончании оного: "слава Тебе, Господи, слава Тебе", и т. д.

Подобные обнаружения раскола, все более и более ширившегося в Поволжье и охватывавшего города и деревни даже не смешанного населения, заставили применить к часовням более строгие меры, чем те, которые существовали до тридцатых годов. До этого времени относительно раскольнических молитвенных зданий существовало правило, что те раскольнические церкви, часовни и молитвенные дома, которые построены до 17 сентября 1826 года, оставляются в том положении, в каком они в то время были, после же того не только вновь строить что-либо похожее на церкви, но и переделка или возобновление старых подобных зданий ни по какому случаю не должны быть дозволяемы. Поэтому в 1839 году, 5 мая, повелено было: противозаконно построенную или возобновленную часовню или моленную раскольническую губернское начальство, по дознанию, запечатывает и с точным изложением обстоятельств доносит министерству внутренних дел, присовокупляя и мнение, как полагало бы поступить далее: если часовня, оставленная запечатанною, будет распечатана своевольно или, с употреблением подлога, откроются в ней раскольнические собрания, то за это вторичное противозаконное действие она подлежит уничтожению; в случае необходимости уничтожить часовню губернское начальство, получив на то разрешение министерства, должно произвести это по избрании удобнейшего времени, со всевозможною осмотрительностью и без предварительной огласки, могущей подать повод к народным скопищам.

Насколько раскол успел в это время захватить собой все Поволжье, видно из того, что не только число раскольников множилось с каждым годом, православные села передавались на сторону сектантов, являлись по захолустьям пророки и пророчицы, но и настала какая-то общая сектаторская разнузданность: секты смешивались между собою, простые сектанты шли в молокане, начиналось в Поволжье иудейское обрезание младенцев, православное духовенство нередко изгонялось из селений. Мало того, Поволжье стало поддаваться обаянию скопчества, и эта ужасная секта все более и более забирала в свои руки увлеченных ею прозелитов в городах и селах. Так, около этого времени открыты были скопческие общества в Саратове, а равно в селах Широком Уступе и Дальнем Переезде Аткарского уезда, Малиновке Балашовского и Вязовом Гае Хвалынского. Конечно, скопцы не оглашали, подобно другим раскольникам, своих действий, но тайные нити этой секты растянуты уже были по всему Поволжью. В Саратове захвачен был скопческий пророк Данила Степанов, беглый крестьянин графа Разумовского, по фальшивому паспорту приписавшийся в саратовские мещане. Степанов между саратовскими скопцами, кроме звания пророка, играл роль первосвященника, занимая первенствующее место при совершении скопческих богослужений. Вместе с пророком захвачены были другие скопцы: цеховой Петр Бочаев, все семейство саратовского купца Агафона Бекетова -- его сыновья, невестки, дети, помещичьи и экономические крестьяне и крестьянки, однодворцы, мещане, солдаты -- всего более шестидесяти человек. Скопческая пропаганда разошлась в это время на такое далекое пространство, что нити ее из Саратова проведены были до Рязани, до Белева, Тулы, Москвы и Петербурга. Ближайшие расследования открыли, конечно, разные мелкие подробности, интересные разве только с физиологической точки зрения -- у мужчин "безжизненность" известных частей, отвращение от мяса и вина, строгое воздержание от закалывания животных и птиц, а у женщин и девушек -- "расслабление, изнурение, лишение натуральной живости и цвета в лице, плоскость и вялость грудей" и т. д.

Между тем самое противодействие расколу вызывало неумеренные его проявления, особенно там, где успевшие бежать из уничтоженных иргизских монастырей коноводы раскола распускали слух, что настал конец старой вере. В селе Каменке, например, запечатали раскольничью часовню за то, что там продавались свечи в ущерб дохода православных церквей, а на другой день около часовни собралась толпа народу, и крестьянин Мокеев, оплакивая мнимое гонение церквей, громко читал к народу из какой-то раскольнической книжки духовные стихи и плакал, "неистово гнусоватым образом, -- как доносил благочинный, -- оглашал":

"Ох, увы, увы, благочестие,

Увы, древлее правоверие.

Кто лучи твоя скоро потемни,

Кто блистания тако измени?

Десяторожныи зверь сие сотвори,

Седмиглавныи змий тако учини,

Весь церковный чин зверски преврати,

Вся предания злобно истреби:

Церкви Божия истребишася,

Тайнодействия вси лишишася,

А и пастыри попленилися,

Жалом дьявола умертвилися.

Зело горестно о сем плачемся,

Увы, беднии сокрушаемся,

Что вси пастыри посмрадилися,

В еретичестве потопилися", и т. д.

При этом чтении декламировавшего и плакавшего раскольника собравшийся около часовни народ пришел в такое волнение, что готов был силою распечатать часовню, если бы не был остановлен благочинным. Над Мокеевым назначено было следствие, и рукописная книжка, "полууставная", по которой он декламировал приведенные стихи, была отобрана и представлена местному архиерею.

Бродячие раскольничьи пророки дошли до того, что распустили слух о появлении антихриста, который разрушает церкви и всех обращает в свою веру. Явились даже проповедники самосожигательства, которые уверяли, что единственное спасение от общей гибели, посланной на землю, это -- сожжение своих телес на кострах. Так, в селе Копенах, на Медведице, взят был старик, который в доме крестьянской девки Ирины Игнатьевой, "при собрании нарочитого числа крестьянских женок и девок, читал им еретическую сказку о хождении некоего старца и о встрече того старца якобы со Христом", как доносил копенский староста местному исправнику. Старик оказался добринским крестьянином Марком Самоткиным, а "еретическая сказка" -- одним из раскольнических духовных стихов, писанным на свитке, длиною в пол-аршина, скорописью XVIII века, и приложенным при рапорте старосты. В стихе этом положительно проповедовалось самосожигание, что, между прочим, видно из следующего места стихотворения:

"Народися дух нечистый,

Народися злой антихрист:

Распусти он свою прелесть

По городам и по весям,

Людей многих изгоняет,

В свою веру принуждает,

В церковь ходить заставляет.

Своих попов поставляет,

Судей злыих насылает,

Злы словеса разглашает

И по городам и по весям.

По прекрасным по пустыням.

А вы, светы, не сдавайтесь

Тому змию седмиглаву.

Вы бегите в горвертепы,

Поставьте костры большие,

Положите сер-горючей,

Телеса свои сожгите,

Пострадайте за меня вы.

За мою веру за праву,

Я за то вам, мои светы,

Отворю светлицы райски,

Во небесно введу в царство".

Учение о самосожжении, по-видимому, и прежде имело своих последователей в Копенах, так как нам известно, что лет за десять до описываемого нами случая в этом селе было несколько самосожигателей, которые и погибли ужасною смертью самосожжения {Подлинного дела двадцатых годов о копенских самосожигателях мы не могли найти в местных архивах, хотя оно, по-видимому, и значится в описи саратовского губернского архива за 1828 год под No 1106.}. Что же касается до проповеди Самоткина, то возможные от нее последствия были предупреждены своевременным арестованием проповедника-фанатика и преданием суду всех его последователей, захваченных в избе крестьянки Игнатьевой.

Вообще раскольники обеих сторон Поволжья, и нагорной и луговой, находились в сильном возбуждении, особенно когда после оказавшегося между ними общего движения, в котором высказывалась мысль о поголовном выселении из Поволжья и раскольников и не-раскольников крестьян, последовало распоряжение правительства о приостановлении, впредь до особого распоряжения, переселений на Кавказ и в закавказские провинции. Крайнее брожение умов преимущественно проявилось около нравственных центров поволжского раскола, в крестьянском населении за Волгой, около иргизских монастырей, а равно в поволжских городах Хвалынске, Вольске, Саратове и Дубовке, где, несмотря на поголовное почти переселение "духовных христиан" на Кавказ, оставались еще коноводы раскола, как Кобызев, которые и мутили остальное население. На Иргизах такое брожение сказалось разными манифестациями молокан в деревнях Яблонном Враге и Тяглом Озере.

Симптомы брожения умов в раскольниках и повсеместное обнаружение какого-то раздражения в крестьянском населении были такого рода, что вызвали правительство на принятие более энергических мер в отношении к сектантам.

Нужно было поколебать "столпы" раскола -- последние иргизские монастыри: на них-то и обрушился первый удар, которым думали "подавить и уничтожить гидру суеверия и разврата", как выражался саратовский губернатор Фадеев.

III

В конце 1840 года саратовский губернатор, представляя управляющему министерством внутренних дел, графу Строганову, сведение об исполнении им предписания министерства об удельных крестьянах николаевского уезда, деревень Яблонного Врага и Тяглого Озера, судимых за публичное отправление богослужения по молоканской секте, сообщил и свои соображения относительно необходимости уничтожения последних раскольничьих монастырей на Иргизах.

Губернатор писал графу Строганову, что, находясь в Николаевском уезде для обревизования тамошних присутственных мест, он обратил особенное внимание на иргизские монастыри и, посещая их, старался по возможности узнать образ мыслей монастырских настоятелей и братии, входил с ними в продолжительные разговоры, тщательно осмотрел все постройки монастырей, познакомился с их расположением и местностью и нашел следующее: два монастыря, Воскресенский и Средне-Николаевский, отстоящие от города Николаева -- первый в 50 верстах, а последний в 7, по присоединении в 1837 году к единоверию, "потеряли доверенность раскольников"; в настоящее время, -- писал губернатор, -- оба эти монастыря "по крайней мере безвредны, и есть надежда, по мнению моему, довольно верная, что единоверцы в непродолжительном времени озарятся светом истины и возвратятся в недра церкви православные; два другие монастыря, Верхне-Николаевские мужской и женский, в расстоянии от города -- первый в 12 верстах, а последний в 16, а друг от друга -- дорогою пять верст, а местными тропинками около трех, будучи гнездилищем заблуждений и разврата, поддерживают в заволжском крае раскол и вредны во всех отношениях"; поэтому, полагал губернатор, "было бы весьма полезно уничтожить эти монастыри чем скорее, тем лучше". К этому губернатор присовокуплял, что один из этих монастырей, мужской, имеет сношения с молоканами удельного ведомства, находящимися в деревнях Яблонном Враге и Тяглом Озере, где и были произведены раскольниками немалые смуты. "Крестьяне деревень Яблонного Врага и Тяглого Озера суть раскольники молокане, самые злые, упорные и погруженные в невежестве, разврате и пороках, -- писал губернатор графу Строганову, -- они стараются всемерно поддержать в том крае раскол; исполнение означенного выше приговора над собраниями их сильно над ними подействует и во всех случаях весьма полезно, в особенности же облегчит средства к достижению цели правительства -- искоренения раскола".

Менее чем через полгода (27 апреля 1841 года) последовало высочайшее повеление следующего содержания:

1. Старообрядческий Верхне-Спасопреображенский на Иргизе монастырь, за смертью последних иноков, получивших в 1797 году привилегию монастырских жителей и по прекратившемуся в нем священнослужению, обратив в единоверческий монастырь, перевести в этот монастырь, если окажется нужным, несколько иноков из других единоверческих монастырей и определить от епархиального начальства священника для отправления там службы Божией и таинств церковных по древнему обычаю и старопечатным книгам.

2. Начальствующих в монастыре и имеющих разные монастырские должности лиц, если присоединятся к единоверию, оставить при их местах и должностях и взносить за них в общества их подати и повинности, до новой ревизии, из монастырских доходов; в случае же, если они останутся в расколе, дать этому монастырю единоверческого настоятеля и заместить прочие должности единоверными иноками, по распоряжению епархиального начальства.

3. Равномерно оставить в монастыре и прочих по паспортам и видам проживающих, если они присоединятся к единоверию, с платежом за них, если принадлежат к городским или сельским обществам, податей и повинностей, до новой ревизии, из монастырских доходов.

4. Из тех же доходов уплачивать подати и повинности за приписанных к этому монастырю государственных крестьян, с тем, чтобы те из них, кои не пожелают обратиться к единоверию, помещены были при монастыре в богадельню, равно как и те "из коснеющих в расколе" посторонних лиц, которые, не принадлежа к городским или к сельским обществам, проживают там по разным видам и в других местах не могут иметь себе приюта.

5. Женский старообрядческий Покровский монастырь, состоящий на землях мужского Спасопреображенского монастыря и пользующийся нераздельно с ним монастырскими угодьями, обратить в женскую единоверческую обитель, в которой отправление службы и священных треб по старопечатным книгам возложить на священника Спасопреображенского монастыря.

6. В женской обители оставить тех из живущих там отшельниц, которые присоединятся к единоверию; прочих же обратить в их семейства, а не имеющих приюта престарелых и немощных содержать в особой женской богадельне на счет монастырских доходов.

7. Земли с находящимся на них лесом и другими угодьями, отмежеванные в 1801 году к Верхне-Спасопреображенскому монастырю, оставить при нем на общем положении монастырских земель.

8. Приведение всех этих распоряжений в немедленное и точное исполнение предоставить по принадлежности саратовскому гражданскому губернатору и местному епархиальному архиерею, при содействии управляющего палатою государственных имуществ и местного окружного начальника.

Граф Строганов, объявляя это высочайшее повеление Фаддееву, со своей стороны прибавлял, что, так как в 1837 году, при обращении Средне-Никольского иргизского монастыря в единоверческий, "огласка сего и несвоевременные распоряжения были поводом происходивших там беспорядков", то он и просил Фаддеева, для исполнения этой последней высочайшей воли, "принять удобнейшие меры по ближайшему усмотрению и известности всех обстоятельств", с тем, чтобы "дело сие приведено было к окончанию со всевозможною осторожностью и с предупреждением всяких неблагоприятных последствий". Считая это весьма серьезным и подверженным риску, особенно при том брожении умов, какое сказывалось в раскольниках всего Поволжья, граф Строганов присовокуплял ко всему этому: "Я отношусь к вашему превосходительству по сему предмету в том предположении, что вы вступили уже в управление губерниею; в противном же случае я прошу вас оставить сие мое предписание без исполнения до времени вступления вашего в должность, так как, согласно высочайшей воли, дело сие поручается вам под личную вашу ответственность".

21 мая Фаддеев получил это предписание, а 26 он был уже в Вольске, по дороге к Иргизам.

Перед отъездом он сделал следующие секретные распоряжения: желая по возможности, чтобы тайна его намерений не была обнаружена и не оглашена между раскольниками, Фаддеев, чтоб замаскировать свой отъезд, написал не николаевскому окружному начальнику, в округе которого находились раскольничьи монастыри, а новоузенскому, чтобы он в тот же вечер отправился через город Вольск в город Николаевск и ожидал бы там его прибытия для принятия поручений лично от губернатора, так как николаевский окружный начальник болен. Вместе с тем он велел этому начальнику распорядиться при проезде по тракту от Саратова о немедленном заготовлении на станциях по двенадцати обывательских лошадей сверх почтовых. С ним вместе он послал предписания николаевскому городничему и исправляющему должность окружного начальника с извещением о своем выезде. Первому он писал, что, предполагая прибыть 26-го числа в Николаевск и иметь там ночлег, он желает, чтоб при проезде его через город "чиновники никаких встреч и приготовлений не делали", а что он находит только нужным иметь при себе земского исправника, для сопровождения по тракту к селению Пестравке, и кого-нибудь из становых в селе Балакове. Окружному же начальнику, между тем, Фаддеев писал, что он располагает прибыть в Николаевск и в округ этого города для совещаний будто бы с оренбургским военным губернатором, на границе оренбургской и саратовской губерний, по делам, касающимся башкирских земель, что поэтому он должен распорядиться к тому времени заготовлением по тракту через село Пестравку до двенадцати лошадей с проводниками, как для проезда его самого, так и начальника съемки "свободных земель". Чтобы еще больше обмануть население и распустить слух о башкирских землях для отвлечения любопытства народа совершенно в противоположную сторону, Фаддеев приказывал окружному начальнику возложить на кого-либо из членов пестравского волостного правления дознать под рукою, не появились ли в соседстве их сборища башкирцев и не разглашали ли каких-либо предположений насчет земель, ими оспариваемых, -- чтоб донесение об этом было представлено Фаддееву тотчас по приезде его в Пестравку, чтобы к его приезду в Николаевск собрались волостные головы малокопаевский и тагетовский и чтобы сам начальник никуда не отлучался.

Кроме того, перед отъездом Фаддеев призывал к себе жандармского начальника Есипова и объявил ему секретно высочайшую волю о раскольнических монастырях, а потом написал, чтобы Есипов тоже выезжал в Вольск к утру 26 мая и взял бы с собою несколько благонадежных жандармов. Он просил Есипова "сохранить насчет отъезда вашего по Вольскому тракту совершенную безгласность, объявив, если то необходимо будет, или дав вид, что отправляетесь со мною в кузнецкий уезд, по случаю возникавших там между крестьянами беспокойств". Между тем, саратовскому земскому исправнику написал, что он отменяет распоряжение свое относительно предполагаемой поездки в кузнецкий уезд, и велел распустить лошадей, приготовленных на станциях от села Клещовки. Мало того, Вольскому почтмейстеру он приказал остановить на этот день всю почтовую корреспонденцию, а равно все посылаемые с нарочным от кого-либо частные и казенные пакеты по пути от Саратова к Николаевску.

Со своей стороны, саратовский преосвященный Иаков, по тайному совещанию с Фаддеевым, послал на Иргизы, одновременно с губернатором, двух доверенных протоиереев, Федора Вязовского и Гавриила Чернышевского, дав им особые секретные инструкции. Кроме того, Иаков предписал благочинному архимандриту Платону, настоятелю Нижне-Воскресенского единоверческого монастыря (обращенного из раскольнического в 1837 году), а равно настоятелю другого единоверческого монастыря, Никольского, иеромонаху Арсению, исполнять все требования, с какими может к ним отнестись Фаддеев в данном случае. Затем, предварительные распоряжения Иакова заключались в следующем: архимандрит Платон посылает в старообрядческий Спасопреображенский монастырь священника Никольского единоверческого монастыря Лебедева или надежного иеромонаха, по своему усмотрению, для отправления там богослужения и церковных таинств по древнему обычаю и старопечатным книгам, если иноки старообрядческого монастыря примут единоверие; если же они не пожелают присоединиться к единоверию, то принять начальство, временно, над этим монастырем самому Платону, а управление Нижне-Воскресенским монастырем поручить надежному иеромонаху; архимандрит Платон должен взять с собой из Воскресенского монастыря, смотря по надобности, несколько иночествующих для поручения им монастырских должностей и послушаний по старообрядческому монастырю; архимандрит Платон, приняв начальство над старообрядческим монастырем, должен совершить в монастырской церкви молебствие с провозглашением многолетия государю императору и царской фамилии, равно и святейшему синоду; архимандриту Платону предоставляется освятить монастырскую церковь в старообрядческом монастыре по обращении его в единоверие, для чего и послан Платону антиминс древней формы; потом архимандрит Платон должен немедленно составить опись монастырскому движимому и недвижимому имуществу, затем принять в свое заведование и женскую старообрядческую обитель, находящуюся от мужской в трех верстах, составить ведомости монастырскому населению и имуществу при иеромонахе Арсении, а если он болен, то при протоиерее Элпидинском.

Наконец, когда Фаддеев уже выезжал из Саратова, его несколько раз догоняли посланные от Иакова с записками, совершенно секретно вручаемыми, из коих в одной, например, говорилось: "Книги и зловредные тетрадки у жильцов (раскольников) монастыря полезно отобрать и представить куда следует на рассмотрение. Бог да благословит путь ваш!" В другой: "Если на озере Калаче принять лодку, на которой монастырские бабы переезжают в мужской монастырь, если поставить штыка три-четыре на мосту монастырской мельницы, то доступ к мужскому Спасопреображенскому монастырю для посторонних людей совершенно будет невозможен. Жандарм может при лодке на Калаче покупаться. Нужно обратить внимание на Толстовку, село, изобилующее раскольниками и недалекое от Давыдовки. Благословение Господне да будет на вас!"

При этом следует указать на одно весьма немаловажное обстоятельство, доказывающее, что для раскольников ничто не было тайной из того, что делалось не только в кабинетах губернаторов, но и в кабинетах министров, даже более -- в кабинетах государей. Око их агентов всюду проникало, и запертые двери, как они сами выражались, "отмыкались золотыми ключами". Так, без сомнения, иргизские раскольники проведали, что в Петербурге готовится на них гроза, раньше, чем последовало высочайшее повеление 27 апреля. По крайней мере, 16 апреля на Иргизах уже знали, что для поднесения государю готовится доклад об обращении их монастырей в единоверие, что доклад этот не в их пользу. 16 апреля в Петербург, на имя графа Строганова, с Иргизов полетела просьба раскольников, в которой раскольники просили им дать священников.

Вот эта любопытная просьба (последняя попытка раскольников удержать свою автономию), подписанная настоятелем иноком Силуаном:

"Духовное начальство давно уже передало гражданскому начальству мысль об иргизских монастырях, что будто бы они были главой и рассадником старообрядческого вероисповедания и прочих сект: если-де монастыри сии и находящееся в оных священство не будут уничтожены, то и старообрядцы обратиться не могут. Потому правительство и обратило на монастыри сии особенное действие: два монастыря преобразованы из старообрядческих в единоверческие -- первый, Нижне-Воскресенский, по добровольному немногих людей согласию, второй, Средне-Никольский, без согласия жителей, силою воинскою, которые жители и наказаны ссылкою в закавказские провинции, признанные преступниками высочайшей воли. Последний же, сей Верхне-Спасопреображенский, хотя и состоит старообрядческим, но священства во оном с 1836 года, по распоряжению начальства, не имеется, и, где таковые священники находятся, отлучаться нам туда для исполнения духовных своих треб строго воспрещается, да и всякая из монастыря отлучка тож воспрещена. За исполнением же таковых действий, положеного напротив евангельского Христова изречения -- "никто же может прийти ко мне, аще не Отец небесный привлечет его" и напротив ныне существующего -- гражданского закона (т. XIV, ст. 73), не дозволяющего господствующей церкви иметь ни малейших понудительных средств при обращении иноверных и отнюдь ничем не угрожать, поступать же по образу проповеди апостольской, -- старообрядцы, имеющие свое вероисповедание, основанное на учении Христа Спасителя, апостольской проповеди и на церковном святых отец предании, изложенном в старопечатных книгах, существовавших при пяти первых российских патриархах, а не на предрассудках человеческих, и, поныне все остаются старообрядцами; духовное же начальство, не удовлетворяясь таковыми вышепрописанными действиями, продолжает и теперь порицательные к стеснению старообрядцев передавать к гражданскому начальству свои мнения и, по частному неимению священства, смешивается старообрядческое вероисповедание с прочими богопротивными сектами".

Вследствие этого раскольники, подкрепляясь еще ст. 45, т. I, просили дать им священников, на основании высочайшего повеления 26 марта 1822 года, а если этого нельзя сделать, то дозволить по крайней мере приезжать им на Иргизы временно из столиц и других городов, где есть старообрядческие священники, для исправления между иргизскими раскольниками треб и богослужения в монастырских церквах. "Мы усугубим славить всемогущего Бога по закону и исповеданию праотцев наших, -- прибавляли раскольники, -- благословляя царствование российского монарха отца нашего и моля Творца вселенной об умножении благоденствия и укреплении силы империи".

Но просьба эта не успела дойти до Петербурга вовремя, запоздав в дороге всего только четыре дня: высочайшее повеление об обращении иргизских монастырей последовало 27 апреля, а просьба раскольников получена 1 мая.

Когда Фаддеев уже отъезжал в Вольск, то ему принесли с почты пакет, в котором он нашел бумагу графа Строганова и при ней это прошение раскольников. Рукою Фаддеева на прошении сделана помета: "3а уничтожением монастырей взять к делу". Так неудачно кончилась последняя попытка раскольников отстоять свою независимость.

Прискакав 26 мая в Вольск, Фаддеев тотчас же распорядился командировать оттуда военную команду за Волгу в село Подъем Николаевского уезда, приказав "снарядить ее всем нужным по походному положению" и продовольствием на двое суток. Команда должна была остаться в Подъеме и ожидать дальнейших приказаний губернатора. В самом Вольске должны были остаться караулы при тюремном замке, казначействе и на других постах, и отправка пересыльных арестантов должна была на время приостановиться. Команда отправлена на подводах, с тем чтобы растах она имела в Николаевске. Находившемуся в Вольске депутату от удельного ведомства Фаддеев также не сообщил о цели своей поездки, боясь, вероятно, огласки, так как чиновники удельного ведомства всегда навлекали на себя подозрение в не совсем бескорыстных отношениях к раскольникам, состоявшим большею частью в удельном владении, а предлогом поездки своей опять-таки выставил "свободные земли" и спор из-за них с башкирами. Он приказал этому депутату (Краснову) немедленно распорядиться заготовлением по тракту от Балакова до Подъема по двенадцати лошадей и по шести троек, особо, с телегами во всех селениях удельного ведомства. Эти тридцать лошадей не должны были быть никому отпускаемы, кроме чиновников, нарочных и команд, которые будут посылаемы лично Фаддеевым. Наконец, губернатор поручил Краснову распорядиться, чтобы отправление частных писем и всяких посылок посредством обывательских лошадей было непременно приостановлено. Этим способом Фаддеев желал прервать всякое сообщение с иргизскими монастырями, чтобы кто-либо тайно не предуведомил их о грозящей раскольникам опасности, ибо раскольники везде имели своих сторонников, соглядатаев и подкупщиков. Тут же он приказал Краснову безотлучно находиться в Балакове или назначить кого-либо из благонадежнейших служебных лиц для безотлучного нахождения при балаковском перевозе через Волгу: это лицо должно было наблюдать, чтобы день и ночь были в готовности один дощаник и две лодки, которых ни под каким видом никому не давать, кроме тех нарочных, чиновников и команд, которые будут снабжены личными приказаниями губернатора. Наконец, Вольскому земскому исправнику Фаддеев велел, кроме заготовления подвод по всем трактам -- на Иргизы и обратно в Саратов, наблюдать строжайше, чтобы в течение этого времени положительно никому не были даваемы обывательские подводы под своз партикулярных проезжающих, равно нарочных, посылок и писем от всех частных лиц. Сам исправник должен был безотлучно находиться на правом берегу Волги, против Балакова, и иметь при себе лодки и дощаник для экстренных посылок.

28 мая все чиновные лица как гражданского, так и духовного ведомства, губернатор, жандармский начальник и прочие съехались в городе Николаевске. В тайном совещании обсуждены были все меры, которые могли привести к наиболее успешному и возможно безгласному исполнению распоряжения правительства. Положено было захватить раскольническую обитель в тот именно момент, когда все монастырское население будет находиться в церкви. Это было мнение архимандрита Платона, который заявил в совещании, что в монастыре утреня начинается в три часа, оканчивается в шесть; часы начинаются в девять, а оканчиваются в одиннадцать: все монашествующие, даже те, которые заняты некоторыми монастырскими послушаниями, к десяти часам непременно соберутся в церковь. Этот момент Платон находил "удобнейшим к действию". В совещании положено, что в начале одиннадцатого часу архимандрит Платон и прочее духовенство будут находиться близ монастыря, именно у плотины, на дороге, ведущей в самую обитель; эти лица должны были находиться в двух закрытых повозках и по первому зову тотчас явиться в монастырь. Так как из мужского монастыря в женский ведут две дороги -- сухопутная, около озера Калача, через лес, и другая -- через озеро на лодках, то в этих двух местах поставить караул, который должен преградить всякое сообщение между обителями. Приняты были во внимание еще следующие обстоятельства: раскольники соседних сел Давыдовки и Пузановки, а равно из города Николаевска, так как "не почитаются особенно склонными к противлению", то они и признаны неопасными. Относительно чиновников удельного ведомства в тайном совещании заявлено было, что, "сколько известно по слухам, надежным признается окружный г. Воробьев; впрочем и о других ничего противного неизвестно". Настоятель монастыря Силуан, четыре его помощника или старшие из братии, "а по форме монастырской старообрядческой -- уставщики" -- Афанасий, Платон, Вениамин и Трифиллий, "из коих менее упорными признаются Вениамин и Трифиллий, а прочие одного духа противного".

Несколько часов достаточно было, чтобы "сии последние твердыни древлего правоверия пали пред смрадным дыханием зверя десяторожного" -- таков отзыв раскольников о падении последних двух раскольнических оплотов на Иргизах.

А вот в какой форме Фаддеев доносил графу Строганову об окончательном исполнении им высочайшей воли относительно иргизских монастырей:

"По предварительном соображении существа дела я нашел, что для достоверности успеха, сообразно видам и указаниям, необходимы были два условия: 1) внезапность и нечаянность исполнения в отношении к обитателям монастырей и отвращение всякого препятствия к исполнению во время самого приведения в действие; 2) уничтожение моральной причины покушения окрестных старообрядцев, к возвращению монастырей в старообрядчество и отвращение каких-либо со стороны их беспокойств после обращения.

Для достижения первого условия потребна была совершенная неизвестность предприятия до самого времени исполнения; почему всем моим предварительным распоряжениям и дана была совершенная безгласность, отъезду же из Саратова -- другой благовидный предлог.

Для уничтожения моральной причины к покушению старообрядцев возвратить монастыри и произвести беспокойства после обращения, необходимо было скорейшее вступление единоверческого духовенства в церкви и окропление оных святою водою, с каковым действием соединяется нелепое, но не менее того сильное убеждение старообрядцев и уверенность, что заветная святыня их храма после сего уничтожается. Известно, что старообрядцы дорожат своими церквами токмо дотоле, пока не последует освящение их по уставам единоверия, после чего они соделываются уже совершенно к обладанию ими равнодушны".

Вот на этих-то соображениях и основаны были все действия Фаддеева.

Рано утром 28 мая в сопровождении духовенства, чиновников жандармов и солдат Фаддеев выехал из Николаевска. В тот же час, одновременно с выездом, он распорядился -- удалить из всех смежных селений, не далее двух верст расстояния от монастырей, тех из обывателей раскольников, которые, по влиянию на умы местного крестьянского населения, могли быть не безопасны и могли поднять крестьян на бунт, что и было в 1837 году, -- прекратить на время всякое сообщение между монастырями, обложить все окрестные дороги народом из православного населения Николаевска и ближайших сел, отнять у монахов все средства запереть монастырь, церковь, ризницу и покуситься на воззвание к поголовному ополчению соседних крестьян посредством набатных колоколов или каким-либо другим условным знаком с колокольни, для чего пущены были в дело солдаты, которые и заняли караулы разом во всех опасных местах и именно в то самое время, когда Фаддеев со свитою чиновников неожиданно вступил в монастырскую церковь.

Внезапность появления властей в монастырской ограде, штыки, по мановению невидимой руки разом заблестевшие у монастырских ворот, у церкви, ризницы и колокольни, зловещая тишина и одновременность, с которою все это сделалось, так поразили раскольников, неожиданно очутившихся в засаде, что монастырь сдался без признака даже сопротивления. Монахи не знали даже, что делается за воротами -- кто там, не окружены ли они со всех сторон войском, не направлены ли на их теплое гнездо жерла пушек. Помощи ждать было, по-видимому, неоткуда: их защитники, крестьяне, или предали их, или уступили силе. Все было потеряно.

Собравшимся в церкви монахам Фаддеев тотчас же объявил высочайшую волю. Затем, по прочтении высочайшего повеления, "я, -- говорит губернатор, -- потребовал от них отзыва, от каждого порознь, о согласии или несогласии на обращение в единоверие; они приняли таковое повеление, по крайней мере наружно, с покорностью и смирением; но присоединиться к единоверию в то же время не согласились".

Вслед затем в церковь вступил архимандрит Платон с единоверческим и иным духовенством в полном церковном облачении. Губернатор вновь прочитал высочайшее повеление. Тогда Платон, "испытав средства религиозного убеждения и, наконец, видя бесплодность увещаний, немедленно, в полном облачении произвел окропление церкви святою водою с провозглашением многолетия государю императору и всему августейшему дому". Затем архимандрит "счел необходимым поставить инокам на вид суетность их святыни и воображаемой древности церкви, раскрытием, что антиминс на престоле был без святых мощей и подписи древних архиереев".

После всего этого, сделав подтверждение бывшим монастырским настоятелю иноку Силуану и прочим властям, уставщикам и инокам о сохранении между обитателями монастыря спокойствия, в ожидании дальнейших распоряжений и оставив во всех местах военные караулы, губернатор вместе с архимандритом и прочим духовенством отправились в женский монастырь, где, по объявлении высочайшего повеления, также произведено было окропление часовни, молебствие, провозглашение многолетия и т. д.

Так совершилось, по выражению раскольников, "посрамление святыни древлего благочестия десяторожным зверем".

Архимандрит Платон немедленно приступил к приему монастырского имущества от прежних монастырских властей, а так как раскольники продолжали упорно отказываться от принятия единоверия, то, для отправления там богослужения и церковных таинств по древнему обычаю и старопечатным книгам, остался сам в монастыре с несколькими единоверческими монахами, в ожидании распоряжения архиерея об определении туда постоянных священно- и церковнослужителей.

Фаддеев и другие чиновники выехали из монастыря обратно в Николаевск, и в тот же день николаевским старообрядцам и раскольникам соседних селений было объявлено о приведении в исполнение сказанного высочайшего повеления относительно иргизских монастырей. "Крестьянам, вместе с тем, внушено, в отвращение всяких ложных толков, возникнуть могущих, якобы вслед затем последует и насильственное их обращение к единоверию, -- чего, по их невежеству и склонности к превратным истолкованиям, ожидать было возможно, -- что обращение монастырей к ним, крестьянам-старообрядцам, в их религиозном положении и в ограничениях, законами постановленных, никакого отношения не имеет и что потому они должны оставаться совершенно спокойными, в чем и оказано ими полное послушание", как доносил Фаддеев потом министру внутренних дел. Трое суток губернатор пробыл в Николаевске, и в это время ни в городе, ни в монастырях, ни в окрестных селениях "спокойствие и тишина ни малейше не были нарушены".

Впрочем, для предупреждения могущих возникнуть в монастыре беспокойств и смут со стороны разжалованных старообрядческих властей, Фаддеев потребовал от архимандрита Платона отзыва относительно степени благонадежности или неблагонадежности бывших раскольничьих иноков и насколько могут быть опасны коноводы раскола, если их оставить в монастыре или просто на свободе. Платон отозвался, что пребывание бывших монахов в монастыре он "считает не только возможным, но даже полезным, в видах ожидаемого с течением времени и по благодати Божией присоединения их к единоверию"; что только трех главных столпов раскола -- настоятеля Силуана, а также иноков Афанасия и Платона -- "положительно нельзя оставлять в монастыре, из опасения возможного от них какого-либо покушения на обольщение умов простого народа и нарушение спокойствия"; что из бельцов никто не опасен, и потому они могли бы остаться в монастыре; но что бывших инокинь и белиц женского монастыря, которых там было больше ста старух, молодых женщин, девушек и даже детей, он решительно не знает, почему и не может сказать насколько это женское население опасно, при всем том полагал бы полезным немедленно удалить из обители настоятельницу и уставщиц.

Во время пребывания в Николаевске Фаддеев признал необходимым делать следующие меры по отношению к вновь обращенным монастырям: для ограждения спокойствия как внутри монастырей, так и в окрестном крестьянском населении оставлена в монастырях небольшая военная команда из солдат городов Вольска и Николаевска; солдаты должны были помещаться в особых монастырских кельях и довольствоваться от монастырской трапезы улучшенною пищею; бывших иноков Силуана, Афанасия и Платона велел понудить чрез исправника самым настоятельным образом о передаче ими архимандриту Платону всех хранившихся у них книг, реестров, счетов и других документов, относящихся до церковных и монастырских имуществ; велел объявить им, что, за уничтожением монастыря, им неприлично носить иноческую одежду "к соблазну простодушных людей", а что они должны избрать какую-либо светскую одежду по своему желанию, все же иноческие знаки отдать для хранения в суд; затем этих трех монахов, по разоблачении от монашеского платья, приказал отправить в Саратов под надзором чиновника Сазонова и под конвоем жандармов; прочих монахов, "не почитаемых опасными для тишины и спокойствия обители", оставить в монастыре, учредить над ними строгий надзор, чтобы пресечь всякое сообщение с ними посторонних людей, особенно раскольников; бельцов и всех принадлежащих к разным сословиям других губерний оставить на время в монастыре; тех же, которые принадлежат к крестьянским обществам саратовской губернии, немедленно выслать в подлежащие общества под строгий надзор местных властей, с тем чтобы они никуда не отлучались и не носили монашеского платья; престарелых и бесприютных поручить призрению обществ или оставить в монастырской богадельне; горожан оставить в монастыре.

"Столпы благочестия" Силуан, Афанасий и Платон имели следовать через Вольск прямо в Саратов, где и должен был принять их вице-губернатор Одедессион. По дороге, для избежания огласки -- из опасения возбудить в народе толки, велено было на станциях переменять лошадей немедленно, не допускать у экипажей ни стечения народа, ни разговоров с арестантами; при малейшем же с чьей-либо стороны покушении освободить или укрыть монахов -- немедленно и тех, и других арестовать и сажать в острог, особенно если покушение это возникнет в Вольске, где все раскольническое население могло быть взволновано появлением их прежних коноводов. Но в то время, когда уже все было готово к отъезду, новый настоятель монастыря архимандрит Платон заявил губернатору, что Силуан занемог и не может ехать, и потому просил оставить его в монастыре под строжайшим надзором и удаленно от остального населения монастыря. Фаддеев согласился на это.

Затем от всех монахов, монахинь, бельцов и белиц отобраны были книги, тетрадки, духовные стихи, рукописи и все, о чем просил Фаддеева Иаков. Что же касается другого имущества, не вошедшего в монастырские описи, то его велено продавать по желанию каждого владельца, и чем скорее, тем лучше, чтобы впоследствии, когда бы предстояла необходимость всех монастырских обывателей рассылать на место родины каждого, эти не поконченные имущественные дела не затянули рассылку монастырского населения. Из женского монастыря настоятельницу инокиню Надежду и помощницу ее, уставщицу Асенефу, на другой же день отправили с особыми чиновниками и с жандармами -- первую в Вольск, последнюю -- в Хвалынск, к родным, под строжайший надзор местной полиции, с тем чтобы ни та, ни другая не носили монашеского платья и ни с кем не входили в сношения; всех прочих инокинь и белиц -- выслать из монастыря в подлежащие губернии с особыми видами и с обозначением в них причины изгнания из монастыря; все они отдавались под надзор полиции, которая должна была наблюдать, чтоб раскольницы ходили в светском одеянии и не заводили для себя особых келий, скитов и прочих пустынно-жительских обителей.

Наконец, отъезжая уже в Саратов, Фаддеев призвал к себе местного земского исправника Ансиева и приказал ему, поручив кому-либо из членов земской полиции надзор за сохранением спокойствия и порядка в монастырях и окрестных селениях, наполненных приверженцами раскола, немедленно отправиться, совместно с членом управления государственных имуществ и чиновником удельного ведомства, в те села и деревни, где находятся в значительном числе последователи раскола, и, созвав везде сельские сходы, объявить крестьянам: об обращении, по высочайшему повелению, помянутых монастырей в единоверие "без всякого со стороны кого-либо упорства или затруднения"; о предоставленном монаршим снисхождением праве бывшим обитателям монастырей присоединиться к единоверию или же остаться при прежних их убеждениях, "без всякого принуждения"; о милостивом дозволении оставить престарелых, немощных и бесприютных в богадельнях при монастырях, с оплатою за них податей из монастырских доходов; об оставленном монастырям пользовании землями и угодьями, дарованными монастырям в прежние времена; об обращении, наконец, всех, не присоединившихся к единоверию и по летам и здоровью не оставленных в богадельнях, в их семейства или их прежние сословия. На сельских сходах чиновники должны были "предостеречь крестьян и внушить им", что после этого формального объявления им "о происшедшем не должны они давать какое-либо вероятие могущим произойти от неблагонамеренных людей разглашениям о совершившихся каких-нибудь насильственных мерах с бывшими обитателями монастырей, и что они сами должны оставаться совершенно спокойными насчет непреследования их за религиозные их убеждения, если только поступки их и действия будут согласоваться с существующими на сей конец законными постановлениями". Вместе с тем губернатор приказал Ансиеву, по окончании этого оглашения по селам и деревням, донести "о впечатлении, которое произведет на крестьян таковое объявление".

При отъезде Фаддеева из Николаевска бывший с ним жандармский штаб-офицер Есипов получил особое поручение. Фаддеев, благодаря Есипова "за благонамеренное и полезное содействие" на Иргизах, вместе с тем просил его тотчас же отправиться прямо в Хвалынск -- город особенно изобилующий раскольниками, и при содействии тамошнего городничего объявить им ("без большой гласности и призвав их к себе") об обращении иргизских монастырей и при этом "успокоить насчет, может быть, распространяемых слухов о каких-либо мероприятиях правительства относительно их вероисповедания", а напротив, поставив им на вид "дарованные монаршим снисхождением бывшим обитателям старообрядческих монастырей свободу последования их религиозным убеждениям и права гражданства", внушить, что они "не должны опасаться никаких преследований и стеснений", если только с их стороны не будут нарушаемы постановленные правительством правила и формы. "Мне кажется, -- прибавлял Фаддеев, -- что ваши внушения должны будут произвести глубокое на сих людей впечатление, и в сем-то преднамерении я обращаюсь к вам с моею просьбою принять на себя дело столь большой важности". Он просил его также по возвращении в Саратов сообщить, как будут приняты хвалынскими раскольниками его убеждения, в каком состоянии он найдет умы тамошнего населения и не признается ли необходимым принять какие-либо особенные меры для предотвращения могущих встретиться недоразумений и затруднений.

Проезжая через Вольск, губернатор объявил Вольским старообрядцам о том, о чем они уже знали -- сначала как бы по предчувствию, а потом от разнесшейся по Поволжью с быстротою молнии народной молвы. Вольские старообрядцы-миллионеры, как Сапожниковы, Курсаковы и пр., не могли не чувствовать, что и до них доходит очередь.

"Поздравляю с благополучным исполнением важной порученности по обращению монастырей! -- таким письмом встретил Фаддеева преосвященный Иаков по возвращении губернатора в Саратов. -- Это прекрасное начало вашего нового служения престолу и отечеству. Это бриллиант в венце вашего губернаторства. Это твердое основание нового вашего поста и вместе доказательство Божие к вам благоволения. Святая саратовская церковь будет вас помнить и молиться о вас Богу.

Покорнейше благодарю ваше превосходительство за скорое уведомление меня о обращении монастырей. Это меня успокоило. Заготовив репорт в Петербург о успехе вашем по делу обращения монастырей, я отправляюсь в путь, где меня давно ожидают".

Тотчас по возвращении в Саратов Фаддеев донес государю императору "о приведении в действительное исполнение" высочайшего повеления от 27 апреля. В донесении этом никаких подробностей положительно не заключалось.

Графу Строганову губернатор донес обо всем подробно. Подробности эти более или менее известны нам из предыдущей главы. В заключение же своего донесения министерству Фаддеев присовокуплял: "Совершенная и полная безгласность сего дела, по высочайшей воле непосредственно на меня возложенного, кроме совершения оного без всяких беспокойств и смут, принесло еще пользу в том отношении, что все находившиеся в церкви, монастыре и принадлежащем оному хуторе имущества, заключавшиеся в утвари, запасах хлеба и проч., скоте, лошадях и земледельческих орудиях, не могли быть сокрыты или расхищены и поступают ныне в заведование нового монастырского начальства. Церковные вещи в храме и ризнице не только оказались все налицо по описи, но даже в значительном излишке противу оной. Нельзя здесь пройти молчанием странного, может быть, преднамеренного, но не менее того неожиданного поступка бывшего настоятеля Силуана. Человек этот, обладающий замечательным по происхождению его {Салуан в мире назывался Семеном Никифоровым (хвалынский мещанин). Ему в то время было 51 год. Два другие влиятельнейшие раскольника, высланные из монастыря в Саратов, Афанасий -- тоже хвалынский мещанин Абрам Абрамов, 37 лет, и Платон -- симбирский купеческий брат Петр Вандышев, 30 лет.} природным умом, в течение многих лет производивший сильное влияние на приверженцев старообрядчества, по окончании почти уже описи обратился ко мне и архимандриту с убедительною просьбою принять в казну церкви сохранившиеся у него пожертвованные в разные времена деньги 7800 руб., сохранившиеся в билетах сохранной казны на имя неизвестного. Он присовокупил, что к сему не обязывала его никакая формальность, но единственно по желанию очистить совесть и показать, что он вполне чувствует, как и все его единомышленники, всю кротость и умеренность мер, которыми приведена в исправность неизменная высочайшая воля государя".

Привезенные в Саратов иноки Афанасий и Платон помещены были под караул "не в виде арестантов" в здании полицейского управления, во втором этаже и притом в тех комнатах, окна которых обращены не на улицу, а на двор, к Волге, чтоб с улицы никто не мог их видеть в окна, разговаривать с ними или тайно что-либо передать им через окно. При этом полицеймейстеру приказано было "грубого обращения, упреков или насмешек над ними никому из приставленных к ним для надзора строжайше не дозволять, а напротив, вменить в обязанность все их просьбы, непротивные установленному порядку, исполнять по мере возможности" -- это относительно доставления им некоторых удобств в помещении, одежде и пище. Но зато велено было строжайше смотреть, чтобы ни от них, ни к ним не было передаваемо каких-либо книг, писем и записок. Наконец, велено было снабдить их особою посудою: тарелками, ложками и проч., а также и хлеб доставлять им целым, "ибо, по предрассудству их, они не любят тех вещей, до которых касались руки людей, к их вероисповеданию не принадлежащих", сказано было в предписании губернатора полицеймейстеру.

Как ни было мирно и, по-видимому, безропотно повиновение обоих монастырей объявленной им высочайшей воле, однако из всех монастырских обитателей ни одна душа не отказалась от своего старого верования, а через несколько дней оба монастыря опустели. Особенно же кипевший жизнью многолюдный женский монастырь был оставлен положительно всеми, так что, когда исправник Ансиев, по возвращении из объезда окрестных селений, где он объявлял крестьянам о мирном обращении старообрядческих монастырей в единоверческие, приехал в эти монастыри, то в женском он нашел только трех старух-калек, брошенных там остальными жилицами монастыря за неимением права взять с собою и отправить их в Николаевск, куда старухи сами просились. Брошенный всеми монастырь был охраняем только солдатами, а потому архимандрит Платон должен был вывести оттуда всю церковную утварь в мужской монастырь, а женскую обитель запереть, словно это был мертвый город. Действительно, вместо кипевшего жизнью монастыря осталось одно кладбище, где покоились кости прежде умерших обитательниц этой опустевшей обители.

Такой исход дела не мог не привести в смущение местные губернские власти, особенно Фаддеева и преосвященного Иакова, по мысли которых сделано было все нами выше рассказанное, и потому, когда Иаков воротился из своей поездки по епархии, Фаддеев, благодаря его за поздравление, высказанное в вышеприведенном письме, между прочим писал: "Если вы мне дозволите откровенно сказать мнение мое, то я полагал бы, что скорая бытность ваша во вновь обращенных монастырях необходима. Она нужна, во-первых, для испытания еще средств убеждения склонить оставшихся иноков и бельцов принять единоверие, ибо без этого и мужской монастырь может опустеть, а отец Платон один в этом успеть не может, по замеченному мною недоброходству к нему жильцов монастырских; во-вторых, для скорейшего освящения церкви, и в-третьих, для каких-либо решительных распоряжений с женским монастырем, вовсе опустевшим".

Распуганные раскольники, несколько одумавшись и сообразив свое положение, повели тайную борьбу против того самого дела, которым убивали их силу, разъединяя ее и отнимая у нее точку нравственной опоры. Эта борьба повелась, можно сказать, подземною силою, окольными путями, со стороны второстепенных после иргизских раскольничьих центров -- со стороны городов Хвалынска, Вольска, Саратова.

В Хвалынске находился богатый раскольничий дом купцов Козьминых. Две сестры девицы Козьмины имели в иргизских монастырях, как в мужском, так и в женском, свои собственные дома, которые отчасти служили для монастырей странноприимными домами, отчасти же были занимаемы самими Козьмиными, когда сестры наезжали в монастыри для богомолья, для говения и просто для отдохновения в "прекрасной пустыне". Когда монастыри перешли в руки единоверия, тогда Козьмины, не имея права проживать в монастырях и пользуясь дозволением властей, которыми разрешено было раскольникам, удалившимся из обителей, брать с собой свое имущество, не вошедшее в монастырские описи, или продавать его, один из принадлежавших им домов, находившийся в женском монастыре, продали, а когда хотели продать и тот дом, который находился в мужском монастыре, то архимандрит Платон запретил им это. Козьмины пожаловались губернатору. Губернатор снесся с архиереем и уже от него получил разъяснение интриги, которая крылась в помянутом намерении Козьминых. Оказалось, что помянутые здания построены были Козьмиными "не на временное существование", не для приезда их в монастыри на богомолье, а собственно в пользу монастырей, для проживания в этих зданиях инокам; что устройство и приспособление домов совершалось под руководством монастырского начальства, которое и расположением комнат, и всеми удобствами, необходимыми для монастырских целей, распоряжалось по своему усмотрению; что поэтому в одном из этих зданий были настоятельские покои, а потом здание обращено под монастырское казначейство; что затем здания эти, при обращении монастырей в единоверческие перешедшие во владение начальства со всеми прочими монастырскими зданиями, должны и оставаться в вечном владении монастырей; что опасная сторона этого дела заключается в том, что если дозволить Козьминым продать помянутые здания как свои собственные, то примеру Козьминых последуют и другие раскольники -- потребуют назад все свои прежние пожертвования и вклады, и тогда не останется в монастыре более четырех или пяти келий, так как все в монастырях строилось и сооружалось на доброхотные пожертвования дателей. Все это, по мнению Иакова, "даст повод раскольникам приступить к расхищению священнических риз, церковных сосудов, святых икон и книг, и обнажена будет святая церковь от всякого имеющегося в ней благолепия и украшения, чего они, раскольники, весьма желают", что поэтому Козьминых следует отклонить от их намерения, "как от вредного раскольнического злоумысла".

С другой стороны, в Саратове шла тайная агитация в пользу коноводов раскола Афанасия и Платона, содержавшихся под тайным присмотром. Их сторону держало влиятельное купечество, к которому пристали и некоторые чиновники. В Вольске все крупные капиталисты были глубоко потрясены совершившимися фактами и еще глуше замкнулись в своих палатах, обратив их чуть ли не в монастыри, где моленные покои были залиты золотом и жемчугом и где шла тайная служба и тайная раскольничья пропаганда.

Иаков, посетив монастыри и лично познакомившись с главными силами, на которых держится раскол в иргизских скитах, пришел к убеждению, что именно этих-то нравственных сил и не следует выпускать на волю, а всеми способами стараться если не победить их стойкость, то всеми мерами попытаться удержать в монастырях; что в монастырях, под неослабным надзором, они будут менее опасны, чем тогда, когда свободно будут бродить по Поволжью и по всей России как мученики своих убеждений. Руководимый этими справедливыми опасениями, Иаков нашел даже, что один из виденных им влиятельных руководителей раскола, инок Трифиллий (родом из симбирской губернии), человек с отличными природными способностями и с заметною доброю нравственностью, что "он положительно будет полезен для монастыря, особенно если присоединится к единоверию". Того же мнения он был и относительно самых самостоятельных характеров между иргизскими столпами -- относительно иноков Силуана, Афанасия, Платона, Вениамина, Филарета, Всеволода и Сергия. Он решительно доказывал, что их не следует выпускать на свободу, а что они должны вечно остаться в монастыре -- "частью (как полагал Иаков) в надежде на обращение их в единоверие, от чего они, судя по их мягкости обращения и сговорчивости, по-видимому, не далеки, частью для предотвращения вредных последствии, какие могут произойти от опытности сих иноков поддерживать и распространять в народе раскол и от авторитета их между раскольниками". Не менее опасными -- "как с большими способностями и склонных поддерживать раскол" -- он находил двух неподатливых и умных бельцов, одного московского -- Степана Яковлева, другого николаевского -- Степана Васильева, и не советовал выпускать их за монастырскую ограду, чтобы не сделать их непримиримыми пропагандистами своего учения.

Все же остальное население монастырей немедленно разбрелось не только по среднему Поволжью, но по губерниям всей России, преимущественно по Московской, Тамбовской, Тверской, Вятской, Владимирской, Нижегородской, Смоленской, Оренбургской и др. Так велико было нравственное притяжение иргизских общин, что к ним притекали разнородные и едва ли не самые крепкие силы раскола из всех концов России.

Об этих "смиренных воинах" разбитого иргизского полчища, которые, как они сами выражались, не положив оружия веры, разбрелись по всем концам России, тотчас же сообщено было секретно всем губернаторам, что вышедшие из иргизских монастырей монахи и монахини, бельцы и белицы должны быть подвергнуты строгому полицейскому надзору, что им безусловно запрещено ношение монашеского платья и заведение где бы то ни было скитов моленных, тайных обителей и раскольничьего богослужения, с предупреждением, что "нарушившие сие запрещение возвращаются в монастырь под строгий надзор и навсегда".

Около же самих монастырей оставлена была военная команда которая должна была, с одной стороны, охранять монастырские сокровища от расхищения, с другой -- защищать монастыри от нападения окрестного населения, державшего сторону раскола. Власти опасались, что раскольники, руководимые бродячими иноками, за которыми положительно уследить было невозможно, могли нечаянно напасть на монастыри, как на отнятую у них неприятелем крепость, и разграбить собранные годами церковные богатства и драгоценности, оскверненные, по их мнению, табачниками. Команда эта мало-помалу уменьшалась, потому что раскол, по-видимому, присмирел. Но он присмирел только на время и только наружно. В Поволжье шла тайная работа поборников старообрядчества, а в Петербурге агенты их тайно исследовали почву и местность, на которой раскол думал выступить в защиту своего, как нам кажется, капитального исторического заблуждения.

Оставить комментарий Мордовцев Даниил Лукич (yes@lib.ru) Год: 1903 Обновлено: 22/08/2025. 87k. Статистика. Очерк: Проза, История Исторические романы и повести	Скачать FB2 Ваша оценка:

Мордовцев Даниил Лукич Борьба с расколом в Поволжье

Борьба с расколом в Поволжье

Мордовцев Даниил Лукич
Борьба с расколом в Поволжье