Мордовцев Даниил Лукич
Вечевой колокол

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   
   Мордовцев Д. Л. Собрание сочинений: В 14 т. Т. 6.
   M.: TEPPA, 1996. (Библиотека исторической прозы).
   

Вечевой колокол

ИСТОРИЧЕСКИЙ ОЧЕРК

   
   В ряду исторических имен и исторических реликвий, которые оставила потомству история Русской земли, на долю двух из них, далеко не крупных, как имени, так и реликвии, бесспорно выпала довольно крупная известность.
   Кто не знает того имени и той реликвии, которые я разумею? Имя это -- Марфа Борецкая, вдова одного из бывших новгородских посадников, известная более под именем Марфы-посадницы, а реликвия -- вечевой колокол.
   Какие же были особенные причины, вследствие которых на этих двух, далеко не крупных, исторических величинах отразилось, почти одинаково и нераздельно, историческое бессмертие? Почему эти величины так ярко врезались в общую нашу память?
   События, с которыми связаны эти исторические величины, принадлежат к XV столетию, очень отдаленному от нас и далеко не яркому в истории Русской земли. Все это столетие было довольно бесцветное, без исторических рельефов, за которые легко зацепляется человеческая память и несет их с собою к бессмертию; XIV столетие дало нам более выдающиеся исторические рельефы; XVI тоже, и даже очень яркие. В XIV столетии ярко выступают такие исторические события, как Куликовская битва, нашествие Тохтамыша, Тамерлана. В XVI столетии рельефно выделяются на общем фоне истории Русской земли: покорение Астраханского царства, взятие Казани -- этих последних свидетелей господства над Русскою землею татарского ига, появление на Русской земле типографского станка, легендарное покорение Сибирского царства такими же легендарными историческими деятелями (Ермак, Кольцо).
   Ничего подобного, по-видимому, не представляет XV век, столь громкий в истории всего мира (мученичество Гуса, сожжение Иоанны д'Арк, начало печатного дела, открытие Америки, морской путь Васко де Гамы; а сколько ярких имен!). В истории Русской земли этот век -- полная бесцветность.
   Но из этой бесцветности ярко выступает одно только событие -- покорение Новгорода, и в фокусе этого события стоят, как яркие точки, те две исторические величины, которые я назвал выше. Едва ли кто станет оспаривать, что эти две, сравнительно мелкие, даже ничтожные, величины в воображении нашем заслоняют собою такую, бесспорно, очень крупную в истории Русской земли величину, как московский великий князь Иван Васильевич III, покоритель Новгорода, выдвинувший на высоту исторического бессмертия и эту самую Марфу, и этот ничтожный колокол, который бы ныне казался жалким в любом русском селе.
   Но все же для нас до сих пор остается неясною причина этой яркости. В чем она? Она в нашем воображении, в наших исторических рефлексах. Но почему воображение наше не останавливается над покорением Пскова? Ведь судьба его была не менее трагична, как и судьба Господина Великого Новгорода. Разве не глубоко трогателен этот плач летописца о гибели своего города? "О славнейший граде Пскове Великий! Почто убо сетуеши и плачеши? И отвеща прекрасный град Псков: како ми не сетовати, како ми не плакати и не скорбети своего опустения? Прилетел бо на мя многокрыльный орел, исполн крыле Львовых когтей, и взят от мене три кедра Ливанова -- и красоту мою, и богачество, и чада моя восхити. Богу попустившу за грехи наша, и землю пусту сотвориша, и град наш разориша, и люди моя плениша, и торжища моя раскопаша, а иныя торжища коневым калом заметаша, а отец и братию нашу разведоша, где не бывали отцы и деды и прадеды наша, и тамо отцы и братию нашу и други наша заведоша, и матери и сестры наша в поругание даша. А иные во граде многи постригахуся, в чернцы, а жены в черницы, и в монастыри поидоша, не хотяще в полон пойти от своего града во иные грады" (Псков, лет. I, 287).
   И, между тем, этот трагический момент остается в тумане, а такой же момент в жизни Новгорода влечет к себе и наше воображение, и наши симпатии.
   Почему именно над последним останавливается воображение художника, и карандаш его рисует эту седую Марфу, жалкую старуху, и этот жалкий колокол, везомый на дровнях? Почему кисть художника не воспроизводит сурового образа самого триумфатора, в победном шествии которого, в хвосте этого торжественного шествия, волокли и эту седую старуху, и этот опальный колокол, превращенный в позорное сидение московского возницы?
   Я не ошибусь, мне кажется, если позволю себе утверждать, что в ранней юности все мы плакали и над участью этой бедной старухи, и этого опозоренного колокола, а если не плакали, то глубоко сочувствовали все-таки им.
   Кто в свое время не читал "Марфы-посадницы" Карамзина? Вот где, по нашему мнению, источник популярности и несчастной посадницы, и колокола -- "вечного колокола", как его называет летописец.
   Бесспорно, в обширных монументальных познаниях истории Русской земли и ее исторически-бытового колорита никто не посмеет отказать Карамзину. Кто вынес из мрака архивов на свет Божий все наше историческое прошлое, кто десятки лет имел своими собеседниками вылинявшие от времени листы летописей и архивные свитки, тот не мог не проникнуться духом той отдаленной жизни и не впитать в себя ее живую, для нас мертвую, речь.
   И, между тем, он заставляет Марфу-посадницу говорить такое ораторское слово:
   "Скоро ударит последний час нашей вольности, и вечевой колокол, древний глас ее, падет с башни Ярославовой и навсегда умолкнет!.. Тогда, тогда мы позавидуем счастью народов, которые никогда не знали свободы. Ее грозная тень будет являться нам, подобно мертвецу бледному, и терзать сердце наше бесполезным раскаянием!.. Но знай, о, Новгород! что с утратою вольности иссохнет и самый источник твоего богатства; она оживляет трудолюбие, изощряет серпы и златит нивы: она привлекает иностранцев в наши стены с сокровищами торговли; она же окрыляет суда новгородские, когда они с богатым грузом по волнам несутся... Бедность, бедность накажет недостойных граждан, не умевших сохранить наследие отцов своих! Померкнет слава твоя, град Великий, опустеют многолюдные концы твои; широкие улицы зарастут травою и великолепие твое, исчезнув навеки, будет баснею народов. Напрасно любопытный странник среди печальных развалин захочет искать того места, где собиралось вече, где стоял дом Ярославов и мраморный образ Вадима: никто ему не укажет их. Он задумается горестно и скажет только: здесь был Новгород!.."
   В другом месте, во время похорон новгородцев, павших в Шелонской битве, Карамзин влагает в уста Марфы-посадницы такую витиеватую речь:
   "Честь и слава храбрым! Стыд и поношение робким! Здесь лежат знаменитые витязи; совершились их подвиги; они успокоились в могиле и ничем уже не должны отечеству, но отечество должно им вечною благодарностью. О, воины новгородские! кто из вас не позавидует сему жребию? Храбрые и малодушные умирают; блажен, о ком жалеют верные сограждане и чьею смертью они гордятся! Взгляните на сего старца, родителя Михайлова: согбенный летами и болезнями, бесчадный при конце жизни, он благодарит небо, ибо Новгород погребает великого сына его. Взгляните на сию вдовицу юную: брачное пение соединилось для нее с гимнами смерти; но она тверда и великодушна, ибо ее супруг умер за отечество... Народ! Если Всевышнему угодно сохранить бытие твое, если грозная туча рассеется над нами и солнце озарит еще торжество свободы в Новгороде, то сие место да будет для тебя священно! Жены знаменитые да украшают его цветами, как я теперь украшаю ими могилу любезнейшего из сынов моих... (Марфа рассыпает цветы)... и витязя храброго, некогда врага Борецких; но тень его примирилась со мною: мы оба любили отечество!.. Старцы, мужи и юноши да славят здесь кончину героев и да клянут память изменника Димитрия!.."
   Как ни сентиментально все это и как ни фальшиво, в смысле колорита времени, в которое совершалось описываемое, однако, быть может, вследствие этого именно, и речи Марфы-посадницы, отдающие романтизмом, и трагическая судьба вечевого колокола неизгладимо врезывались в душу юных читателей, и оттого Марфа-посадница и вечевой колокол сделались, можно сказать, достоянием общественных симпатий более, быть может, чем исторические события и лица гораздо высшего разряда.
   Я считаю лишним вызывать в памяти читателя все перипетии трагической борьбы Новгорода за свою автономию. Я напомню только исход этой борьбы.
   Конечная цель желаний великого князя Ивана Васильевича III, "собирателя Русской земли", была -- уничтожение последних остатков местных автономий, которые в то время держались еще в Новгороде и Пскове. И он ловко повел это дело. Воспользовавшись личной враждой двух знатных новгородцев, Захара Овинова и Подвойского Назара, приезжавших в Москву судиться, Иван Васильевич показал вид, что считает их послами от всего Новгорода. Новгород протестовал. Тогда великий князь выслал против него войско, но, чтобы не быть заподозренным в насилии, в нарушении вековечных прав могущественной республики, он ловко вынудил у Новгорода то, чего хотел.
   Думая, что повинная отвлечет от них грозу, новгородцы вину Назара и Захара перенесли на весь Новгород.
   -- Мы винимся в том, -- говорили новгородские послы с владыкою Феофилом во главе, -- что посылали Назара да Захара.
   -- А коли вы, владыка и вся отчина моя Великий Новгород, пред нами, великими князьями, виноватыми сказались, -- отвечал Иван Васильевич, -- и сами на себя теперь свидетельствуете, и спрашиваете: какого государства мы хотим, то мы хотим такого государства в нашей отчине Великом Новгороде, как у нас в Москве.
   Ни о каком государстве новгородцы не спрашивали!
   Вече посылает новое посольство -- умилостивить великого князя усиленною данью. Но Ивану Васильевичу не того нужно: дань от него не уйдет. А ему нужно, чтобы новгородцы назвали его государем своим, вместо господина, как они титуловали его доселе.
   -- Я сказал вам, -- повторил он новому посольству, -- что хотим такого государства, какое в нашей низовской земле -- на Москве.
   Новгородцы все еще не хотели понять, чего от них требуют. Тогда Иван Васильевич заговорил уже прямо:
   -- Вы мне бьете челом, чтоб я вам явил, как нашему государству быть в нашей отчине (т.е. в Новгороде). Так знайте! -- наше государство таково: вечу и колоколу в Новгороде не быть, посаднику -- не быть! И земли, что за вами, -- отдать нам, чтобы все это наше было.
   Тогда в Новгороде раздался последний крик отчаяния:
   -- Идем биться! Умрем за святую Софью!
   Но было уже поздно. Истомленный голодом и осадою, Новгород сдался. 15 января 1478 года новгородцы присягали великому князю, а скоро начались аресты более видных представителей новгородского общества. Все они в оковах отвозились в Москву.
   Вечевой колокол был снят с вечевой башни, а скоро взята была и Марфа-посадница.
   Что особенно поражает в этом событии, это -- необыкновенно суровый тон, с которым современники-москвичи относились к Новгороду и к его бессильным попыткам удержать хотя слабую тень прежней автономии. Читая Новгородские и Софийские летописи, заменявшие тогда собою общественное мнение и печать, тогда еще не существовавшую, -- летописи, страницы которых так и пестрят беспощадным обвинением новгородцев в "измене", в "латинстве", в "безбожии", -- не веришь, чтобы это писали благочестивые иноки, и невольно удивляешься, зачем эти желчные филиппики названы "Новгородскими" и "Софийскими" летописями. По всему тону видно, что пером летописца водили и московская рука, и московское сердце. Кое-где только в московский текст летописей как бы нечаянно попадали робкие вставки из летописей, действительно писанных в Новгороде, и писанных не желчью, подобно московским, а слезами. В одном месте Софийской 1-й летописи эти слезы как бы невольно вылились из глаз новгородца и только по недосмотру московского летописца оставлены не стертыми: "И поеха (великий князь) прочь, и поймал новгородских бояр с собою, и Марфу Исакову (Марфу-посадницу) со внуком ее повел на Москву, и плени Новгородскую землю... а иное бы что писал и не имею что писати от многия жалобы" (Софийск. I, 19).
   Бессмертный Карамзин, изучая летописи для своего бессмертного труда, чутьем художника угадал, на чьей стороне правда, и потому все свои симпатии отдал Новгороду в своей тоже бессмертной повести -- "Марфа-посадница".
   В сущности, в чем же тогда обвиняли москвичи Новгород вообще и Марфу Борецкую в частности? Если мы переведем летописный язык на современный, то окажется, что Москва обвиняла тогда Новгород в том, в чем теперь обвиняет она Киев -- в сепаратизме. Но если это и было в действительности, то беспристрастие обязывает утверждать, что Новгород вынужден был к этому именно Москвою и притом с нескрываемым, хотя и замаскированным ею, умыслом. Что московские обвинения были неискренни, это гораздо раньше Карамзина было высказано людьми, почти современниками событий, о которых идет речь, -- людьми, для которых не было никакого расчета ни льстить Новгороду, давно уже переставшему существовать политически, ни клеветать на Москву и на ее народ, с которым они лично и обстоятельно ознакомились. В этом случае свидетельство Герберштейна получает значение исторической важности крупного размера. Он говорит: "Novogardia gentem quoque humanissimam ас honestam habebat; sed quae nunc, procul dubio peste moscovitica, quam eo commeantes mosci secum invexerunt, corruptissima est". "Московская зараза, которую москвичи внесли в Новгородскую землю, превратила этот гуманнейший и честнейший народ в самый развращенный", -- это очень сильно сказано.
   Повторяю, как ни много трагизма в истории последних лет существования вечевого Новгорода, однако, эти трагические годы, без сомнения, остались бы одною темною, бесцветною страницей в истории собирания Русской земли, если бы не художественный гений Карамзина.
   В самом деле, что нам дают летописи об этих годах агонии одной из блестящих республик славянского севера? Очень немного, особенно местные летописи. В них сама Марфа Борецкая является личностью совершенно бесцветною. Об ней как будто боятся говорить или же, если не боятся, то мало говорят, потому что считали излишним говорить о личности, слишком хорошо всем известной. Так, о самом пленении знаменитой новгородской гражданки летописцы говорят как бы вскользь. Один: "...и Марфу Исакову со внуком ее повел (великий князь) на Москву". Это говорит 1-я Софийская летопись. Летописец II-й Софийской обмолвился немногим больше: "Того же дни (2 февраля), в понедельник, в Новгороде князь великий велел пойимати боярыню новгородскую Марфу Исакову" (II Соф., 220). Точно определен был только день ареста Борецкой -- понедельник; истинно тяжел был этот понедельник для Марфы.
   Зато московский обличитель не пожалел красок, чтобы очернить несчастную женщину, в борьбе за священные права родины потерявшую двух взрослых сыновей-героев и оставшуюся с одним только внучком. Он относит к ее лицу самые бранные эпитеты: по его словам, это была бес-баба, которая будто бы вертела всем Новгородом, ему на пагубу, а бесу (вероятно, московскому) на утеху, которая будто бы склоняла всех к латинству, мало того, хотела выйти замуж -- старуха-то! -- за князя Михаила Олельковича, чтобы княжить в Новгороде и в Киеве разом, так как после смерти киевского князя Симеона Олельковича киевский престол доставался брату его Михаилу.
   Следовательно, летописи дают вам только отрицательную или, скорее, порицательную оценку знаменитой русской женщины. И несмотря на все филиппики московского Демосфена, личность Марфы перешла в память потомства самою симпатичною; даже больше -- она одна скрасила собою неприглядные страницы истории XV века Русской земли.
   О вечевом колоколе летописцы также говорят немного, но в этом немногом так было много трогательного.
   "...и вел (великий князь), -- говорит один летописец, -- колокол вечный спустите и вече разорите..." (Соф. I, 33).
   "...не быти в Новгороде, -- говорит другой летописец, -- ни посадником, ни тысяцким, ни вечу, и вечной колокол сняли долов и на Москву свезоша..." (Соф. I, 19).
   Но особенно трогательно упоминание о дальнейшей участи этой святыни Господина Великого Новгорода:
   "...и привезен бысть (это колокол) на Москву, и возне-соша его на колокольницу, на площади, с прочими колоколы звоните..."
   "С прочими колоколы!" -- Да ведь таких "прочих колоколов" много было и в Новгороде; но их не взяли и не с ними повесили звонить вечевой колокол, а с московскими. Вот над чем кровью обливается новгородское сердце, а за слезами летописец писать не может -- "от многия жалобы".
   Надеюсь, что теперь более доказательною становится мысль, высказанная мною выше, -- мысль, что упрочению в нашей общественной памяти исторических событий и лиц очень помогает не одна история, но и ее "незаконное дитя" -- исторический роман.
   Даровитейший из русских историков -- Карамзин блистательно доказал это своею "Марфою-посадницею" и неразлучным с ее именем вечевым колоколом. Оно и неудивительно: "незаконное дитя истории" есть дитя любви прекрасной Клио.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru