Моргун Глеб
Степка

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Рассказ.
    Текст издания: "Русское Богатство", No 9, 1903

СТЕПКА.
(Разсказъ).

  

I.

   На станціи ждали прибытія поѣзда. У кассы III класса толпился народъ.
   -- Долго чавой-то билетовъ-то не даютъ, кабы не опоздать!-- говорила баба въ полушубкѣ другой бабѣ, привязывая къ мѣшку огромные стоптанные сапоги, подбитые гвоздями.
   -- Поспѣешь, милушка, народу-то не такъ што бы, -- отвѣтила та.
   Въ сторонѣ, прижавшись къ стѣнкѣ, стоялъ блѣднолицый, обтрепанный парнишка лѣтъ тринадцати, съ бѣлокурыми жидкими волосами, торчащими изъ-подъ рваной шапки, и тревожно слѣдилъ глазами за толпой у кассы.
   Наконецъ, открылось окошечко, защелкала машинка кассира, толпа задвигалась, зашаркала, затопала ногами по полу, переливаясь отъ кассы къ запертымъ дверямъ, ведущимъ на платформу.
   Пронзительный свистокъ прорѣзалъ сырой тяжелый воздухъ, и къ станціи съ лязгомъ и грохотомъ подкатилъ поѣздъ.
   Толпа прорвалась въ только что открытыя двери и бѣгомъ бросилась къ вагонамъ.
   -- Эй, вы, кавалеры, проходи дальше! Дальше, говорю, проходи!-- крикнулъ имъ кондукторъ, и сѣрые кавалеры съ мѣшками за плечами послушно побѣжали дальше. За ними, не отставая, бѣжалъ и парнишка.
   -- Дунька, идешь, што ли? -- крикнулъ на ходу мужикъ.
   -- Ну, а што жъ?-- откликнулась, шагая за нимъ, баба, согнувшись подъ ношей.
   Толпа, напирая другъ на друга, полѣзла въ задній вагонъ.
   Въ вагонѣ расползался ѣдкій дымокъ махорки. Было душно и тѣсно. Гдѣ-то въ углу, надрываясь, кричалъ ребенокъ, слышалось галдѣнье нѣсколькихъ голосовъ, дружеская ругань и раскатистый смѣхъ.
   -- Эй, Явдоха, вали сюды! Эвонъ мѣстовъ-то сколь!-- обрадовался мужикъ, сбрасывая съ плеча котомку на лавку.
   -- Занято, занято! Нѣшто не видишь: котомки положены!-- крикнулъ сверху сѣдой старикъ, и свѣтлые добродушные глаза его какъ будто улыбались изъ-подъ нависшихъ бровей.
   -- А намъ плевать на твои котомки! Человѣковъ нѣтъ, -- значитъ, слободно.
   -- Значитъ -- пристяжная скачетъ. Будетъ еще слободнѣе, какъ тебя по загривку отселя. Здѣсь потеряешь, въ другомъ мѣстѣ прозѣваешь. Вотъ тѣ и выйдетъ слободно!
   -- Чаго по загривку, мы чай такіе же капиталы платили, какъ и другіе прочіе!
   -- Ну, такъ и требуй мѣста, а на голову другому не лѣзь.
   -- Кому это? Тебѣ, што ли? Чай и самъ въ три погибели согнумшись, однѣ ноги болтаются!
   -- Ну, ну, проваливай!
   И мужикъ съ бабой снова схватили свои котомки и побрели дальше. Парнишка, шедшій за ними, остановился, быстро оглянулся, какъ-то жалко-растерянно улыбнулся старику, глядѣвшему на него сверху, и вдругъ безшумно припалъ къ полу и въ одно мгновеніе подползъ подъ лавку.
   -- Эко, дѣло-то какое! Заяцъ!-- покачалъ головою старикъ, покосился на галдѣвшихъ пассажировъ слѣва, на бабу, сидѣвшую напротивъ, уткнувшуюся въ окошко и съ кѣмъ-то переговаривавшуюся во всю глотку.
   "Не видали! Ну и ладно! Я тоже не видѣлъ... Эхъ, глупый!"... оборвалъ онъ свою мысль, проворно слѣзая на полъ. Онъ осторожно заправилъ предательски высунувшійся наружу уголъ ватной кацавейки и прошелся по вагону, украдкой заглядывая подъ лавку: "ничего, убрался ловко!"... подумалъ онъ и снова забрался на свое мѣсто, подъ потолокъ.
   Раздался звонокъ. Въ вагонъ торопливо входили пассажиры. Вбѣжала баба съ жестянымъ чайникомъ въ рукахъ и усѣлась на лавку, подъ которой лежалъ мальчуганъ. Съ нею рядомъ помѣстился подкутившій мастеровой.
   -- Ну что, молодки, чай стосковались по мнѣ?-- обратился онъ къ бабамъ.
   -- Какъ, поди, не стосковаться по экому красавчику, мотри, харя-то какими вавилонами расписана!
   -- То-то и оно-то!-- ухмыльнулся мастеровой, облизывая губы, -- эхъ вы бабы, бабы, взять бы васъ всѣхъ за хвостъ да объ мостъ, потому что мущинскому сословію жить мѣшаете... А ты, поштенный, все спалъ?-- повернулся онъ къ старику.
   -- Ну, што жъ, больше спишь -- меньше грѣшишь. Спокойнѣе. На каждой станціи выскакивать не надо.
   -- И мнѣ теперича не надо, потому -- во!-- мастеровой показалъ на горлышко бутылки, торчавшей изъ кармана.
   А поѣздъ уже шелъ полнымъ ходомъ. Подъ лязгъ а грохотъ его раздавался людской говоръ и смѣхъ.
   Завизжала гармоника, но проходившій кондукторъ прикрикнулъ на музыканта. Гармоника свирѣпо рявкнула и замолкла.
   -- Спрашивается, чаво нельзя-то? Не-е-льзя! А чаво нельзя?..-- прорывался изъ общаго гула хриплый протестующій голосъ.
   Летитъ поѣздъ, летитъ впередъ, а съ нимъ вмѣстѣ летитъ и время. Въ вагонѣ полумракъ и еле мелькаютъ тусклые огни фонарей. Пассажиры утихомирились, скорчились кое-какъ на лавкахъ, между своими мѣшками. Какой-то молодецъ растянулся на полу, головой подъ лавку, ногами подъ другую и храпитъ во всю ивановскую.
   Хлопаютъ двери. Несетъ холодкомъ по вагону. Идутъ кондуктора.
   -- Билеты, билеты приготовьте, эй, вы!-- громко выкрикиваетъ кондукторъ съ фонарикомъ въ рукѣ.
   Сѣрая публика тревожно закопошилась. Защелкали щипчики "обера".
   -- Какая станція?-- спросилъ старикъ, подымаясь.
   -- Станція Долгово, -- громко отвѣтилъ оберъ, простригая билеты.
   Заспанная баба щурила глаза на свою сосѣдку, снова повалившуюся головой на котомку.
   Кондуктора ушли. Пассажиры одинъ за другимъ свертывались на своихъ мѣстахъ.
   Старикъ сползъ на полъ и, громко позѣвывая, сталъ одѣваться.
   -- Ишь-ты, просторнѣй стало, -- сказала баба, укладываясь на свое мѣсто, -- а ты, дяденька, на эту станцію?
   -- Да, я на Долгово...
   Въ это время изъ-подъ лавки робко высунулась бѣлобрысая голова парнишки, затѣмъ руки съ шапкой, черезъ мгновеніе парень выкатилъ изъ своей засады и бросился вонъ изъ вагона.
   -- Что это, Господи батюшки; изъ-подъ лавки-то кто-то выбѣгъ, -- испуганно заговорила баба, приподымаясь съ мѣста.
   -- Ну, кто тамъ выбѣгъ, никто не выбѣгъ, -- равнодушно оказалъ старикъ, подвязывая на спину кожаную сумку.
   -- Какой тамъ!.. Ой, тошнехонько! Ужь не жуликъ ли грѣхомъ?-- и баба съ безпокойствомъ начала оглядывать свои пожитки.
   -- Слышь, тетка, чего дрыхнешь?
   -- Гм... чаво?-- откликнулась баба соннымъ голосомъ.
   -- Глянь-ка, все ли у тебя цѣло-то?
   Баба испуганно вскочила на ноги.
   -- Ишь васъ бросаетъ. Мечутся словно одурѣлыя овцы. Придумали тоже: жу-у-ликъ, -- говорилъ старикъ, неторопливо выходя изъ вагона.
   Ночь была темная. Онъ остановился на тормозѣ и опустилъ голову на встрѣчу вѣтру, свиставшему ему въ уши.
   Станція подплывала къ поѣзду, привѣтливо улыбаясь ему освѣщенными окнами и весело мигающими фонарями. Толчокъ -- и поѣздъ остановился. Мимо старика, чуть не сбивъ его съ ногъ, проскочилъ мальчуганъ, кубаремъ скатился со ступенекъ и исчезъ въ потемкахъ.
   -- Чтобъ тебя разорвало!-- сердито крикнулъ ему старикъ вдогонку, -- ужь и впрямь не жуликъ ли?-- подумалъ онъ и, невольно ощупавъ свой боковой карманъ, облегченно вздохнулъ и направился черезъ плохо освѣщенную залу третьяго класса къ выходу.
   Остановившись на грязной и скользкой ступени лѣстницы, онъ невольно съежился отъ пронизывающаго вѣтра. Дождь лилъ уныло и настойчиво.
   "Ну, и весна"! подумалъ старикъ, безнадежно устремивъ глаза въ ночной сумракъ, съ тускло-мигающими въ немъ красноватыми огнями фонарей; постоявъ съ минуту, онъ крикнулъ извозчика. Гдѣ-то вдали задребезжали колеса, залаяла собака, и снова все стихло. Только дождь лилъ, неутомимый въ своемъ однообразіи. Постоявъ немного, пріѣзжій пошелъ обратно. Въ дверяхъ онъ столкнулся не то съ носильщикомъ, не то со сторожемъ, въ грязномъ передникѣ поверхъ солдатской шинели.
   -- Не знаешь ли, любезный, далече ли до чугунно-литейнаго?
   Сторожъ остановился, передвинулъ на головѣ шапку и раздумчиво поскребъ въ затылкѣ.
   -- Чугунный тебѣ?
   -- Да, чугунно-литейный...
   -- Эти, братецъ, черезъ рѣку буде.
   -- А какъ далече?
   -- А не такъ, чтобъ очень далече, да и не близко... Главное дѣло -- за рѣкой...
   -- А можно ли лошадокъ достать?
   -- Лошадокъ-то? Теперича?..
   -- Ну, да, теперича...
   -- Ну, это, братецъ ты мой, того... Не повезутъ поди: перво дѣло -- ночь, второе -- черезъ рѣку. По рѣкѣ-то, другъ ты мой милый, полынья на полыньѣ: утресь мужикъ съ лошадью чуть подъ ледъ не угодилъ: еле-еле выволокли. Пѣшіе-то, кажись, еще ходятъ, да и то съ опаской: ледъ-то подъѣло...
   -- Гм!.. Вотъ такъ исторія! Что-жъ я буду теперича дѣлать?
   -- Чего?.. До утра подождать. Можетъ, утречкомъ перейдешь, а можетъ -- и не перейдешь, бабушка на двое сказала. Вишь, дождь-то какой ядовитый...
   Сторожъ забралъ пріютившуюся у дверей метлу и пошелъ на платформу. Пріѣзжій вздохнулъ и направился къ буфету, гдѣ еще тихо допѣвалъ свою пѣсню огромный пузатый самоваръ, пуская легкія струйки пара. Толстая женщина за стойкой вслухъ пересчитывала деньги; молодецъ въ красной рубахѣ и холстинномъ передникѣ громыхалъ посудой.
   Купивъ кое-что изъ съѣдобнаго и захвативъ чаю, старикъ отошелъ къ сторонкѣ и только что успѣлъ расположиться на лавкѣ, какъ передъ нимъ, словно изъ земли, выросла жалкая фигурка мальчугана.
   Сѣрые, глубоко впавшіе глаза робко глядѣли на старика изъ-подъ бѣлесоватыхъ бровей.
   -- А-а, заяцъ!.. Ты чего тутъ шатаешься? Чего тебѣ надо? А?-- сурово спросилъ старикъ, пытливо оглядывая его.
   Мальчуганъ съежилъ узкія плечи, словно ожидая удара въ голову и стараясь уйти отъ него подъ защиту грязной кацавейки, болтавшейся на немъ, какъ на вѣшалкѣ.
   Это движеніе показалось старику жалкимъ, оно напоминало движенія голодной собаки подъ ударомъ. Старикъ быстрымъ взглядомъ окинулъ еще разъ тщедушную фигурку зайца съ зеленоватымъ лицомъ, съ краснымъ носомъ и руками, въ большихъ стоптанныхъ сапогахъ съ загнутыми кверху носками, и ему стало почему-то неловко и больно...
   -- Ну, чего тебѣ? -- спросилъ онъ мягче.-- Христа ради, что ли, просишь?
   Мальчуганъ сдѣлалъ движеніе.
   -- Нѣтъ, дяденька, не прошу я, -- отвѣтилъ онъ робко.
   -- Ну, такъ чего же тебѣ?..
   -- Да ты, дяденька, туточки сказывалъ -- на чугунный?
   Мальчикъ говорилъ тихо и заикаясь.
   -- Да, на чугунный, а тебѣ что?
   -- Да и мнѣ, дяденька, туды же... Боязно одному-то... Ужъ ты меня, дяденька, возьми съ собой, я тебѣ сумку потащу.
   -- Ишь ты, ухарь какой! Су-у-мку потащу... Ладно ужъ, садись-ко рядкомъ, да потолкуемъ ладкомъ: чей, да откуда? А теперь, перво-наперво: ѣсть хочешь?
   -- Хочу, дяденька...
   -- На вотъ, садись и ѣшь.
   Мальчуганъ сѣлъ на краешекъ лавки, бережно взялъ въ руки хлѣбъ съ колбасой, поданный ему старикомъ, и сталъ ѣсть поспѣшно, съ жадностью, не сводя глазъ съ куска.
   -- А вотъ тебѣ и чайку стаканчикъ, поди -- зазябъ... Да вытри соплю-то, не жалѣй, Боженька другую пошлетъ, -- пошутилъ старикъ.
   Мальчутанъ провелъ подъ носомъ длиннымъ рукавомъ кацавейки, взялъ стаканъ и, весело смѣясь, съ видимымъ наслажденіемъ обжигалъ свои иззябшіе пальцы.
   -- Мотри, стаканъ-отъ не расшиби.
   -- Ладно ужъ...-- кивнулъ головой парнишка. Глаза его засвѣтились, щеки покрылись легкимъ румянцемъ. Онъ, не спѣша, глотокъ за глоткомъ, пилъ чай и, когда стаканъ былъ опорожненъ, съ сожалѣніемъ посмотрѣлъ на дно и опрокинулъ стаканъ на блюдечко. Потомъ мальчуганъ повернулся къ образу и началъ размашисто креститься, при каждомъ поклонѣ встряхивая волосами, какъ продѣлываютъ это взрослые мужики. Исполнивъ это, онъ забрался на лавку и, запахнувъ поплотнѣе кацавейку, поджалъ подъ себя ноги.
   -- Какъ тебя звать-то?-- спросилъ старикъ, попивая чай.
   -- Степка...
   -- Чей ты?
   -- Маткинъ.
   -- А отчего не батькинъ?
   -- Оттого, что маткинъ, -- отвѣтилъ уклончиво Степка и нахмурился.
   -- Откуда идешь?
   -- Изъ своей деревни, Панфилкой прозывается.
   -- Зачѣмъ на заводъ-то? Аль работы искать?..
   -- Родитель у меня тамъ, на заводѣ-то... Иваномъ прозывается, корявый такой и на тальянкѣ гораздъ играть. Ты, дяденька, можетъ, не слыхалъ ли?.. Можетъ, знаешь?
   -- Нѣтъ, братъ, никого я тамъ не знаю, не былъ еще на заводѣ. А ты, видно, не въ первой по чугункѣ-то этакъ зайцемъ катаешься?
   -- Не ѣзжалъ еще, -- серьезно проговорилъ Степка, -- а вотъ пришлось. Хотѣлъ было пѣшой дорогу-то обломать; да шелъ, шелъ, присталъ -- страхъ!.. Въ какой-то деревнѣ заночевалъ. Тамъ меня напоили, накормили и спать уложили, какъ въ сказкѣ, на утро подняли, сунули хлѣба и указали, какимъ трахтомъ идтить. Ну, пошелъ, опять шелъ, шелъ; хлѣбушко съѣлъ и опять ѣсть захотѣлось. А тутъ, какъ на грѣхъ, дорога-то пошла все лѣсомъ, да лѣсомъ. Жуть такая -- оборони Богъ! Вдругъ, думаю, волкъ! Что тогда?... Хоть бы одна душа крещеная, только пташки гомозятся по вѣткамъ... А тутъ дождь зачалъ падать; темнѣть стало. Ну, думаю, пропала моя голова съ затылкомъ -- заплуталъ, видно. И такой на меня страхъ! Такой страхъ! Повалился я на мокрую землю и давай вопить, какъ баба. Вопилъ это я, вопилъ, и слышу телѣга торохтитъ, а я и башки не подымаю. Вдругъ, слышу: "чего ревешь?" -- Смотрю, а это мужикъ въ телѣгѣ сидитъ и кнутикомъ помахиваетъ. "Лѣзь, говоритъ, ко мнѣ, я тебя изъ лѣса-то вывезу". Обрадовался я -- полѣзъ, онъ меня рогожей прикрылъ. Ну, поѣхали. "Куда, говоритъ, пробираешься?"На Долгово, говорю, на заводы. "Дуракъ, говоритъ, да вѣдь до Долгова-то, кажись, верстовъ шестьдесятъ буде, не дойдешь. Ты лучше, говоритъ, садись на чугунку, да и айда со Христомъ". Ну, сталъ мнѣ сказывать, какимъ манеромъ мнѣ на чугункѣ-то схорониться. Все, какъ слѣдоваетъ быть, обсказалъ. Довезъ онъ меня до этого самаго... какъ его... изба, куда чугунка-то пристаетъ?..
   -- Къ вокзалу?
   -- Вотъ, вотъ, къ этому самому. Подвезъ, да и ссадилъ, да и говоритъ: "ты, мотри, за господами-то не лазь; господа -- не свой братъ, живо въ кутузку сволокутъ, да тамъ и выволочку зададутъ; а ты за своимъ братомъ, сѣрыми мужиками трафь: увидишь, куда мужики попрутъ, туда и ты. Понялъ?" Ладно, молъ, понялъ, а у самого душа въ пятки... Поджилки трясутся... Такъ вотъ и кажется, что всѣ на тебя зенки таращатъ. Ну, одначе, кое-какъ, кое-какъ пробрался я... Прижался въ уголъ, да и жду, когда чугунка пріѣдетъ. Ждалъ это, ждалъ... А самому жутко таково! Смотрю, слава тѣ Господи, ѣдетъ чугунка и оретъ во всю пасть! Затарабанилъ колокольчикъ, чугунка остановилась, пыхтитъ, отдувается и пошла потѣха... Вижу -- мужики съ котомками въ чугунку полѣзли, я перекрестился, да за ними. А у самого сердце-то, какъ овечій хвостъ, трепыхается. Влетѣлъ я въ чугунку, увидалъ тебя, дяденька, и еще пуще испужался, да ужъ и не помню, какимъ манеромъ подъ лавкой очутился, словно бы меня кто подкатилъ-туды... Лежу это я, а самъ кацавейкой морду покрываю... Ни живъ, ни мертвъ... Вотъ, вотъ сейчасъ, думаю, меня за волосья выволокутъ и драть зачнутъ. Одначе, слышу -- затарабанило, затарабанило что-то подъ ухомъ, закачало; страшно таково. Подумалось мнѣ, словно бы мы куда-то внизъ летимъ; голова закружилась, мутить зачало... Опосля отошло... Чую, что ѣдемъ: гудеть чугунка... Какая-то баба узелъ стала подъ лавку подсовывать, да прямо мнѣ въ брюхо, чуть не заверещалъ я. Одначе, ничего... Лежу это я и не дышу -- боюсь, а самъ слушаю. Какъ остановится чугунка, такъ сердце и захолонетъ:-- а ну, какъ Долгово, думаю... А пойди-ко, вылѣзи, какъ разъ сцапаютъ въ кутузку. Лежалъ я такъ, лежалъ -- надоѣло. Вдругъ, слышу, мужикъ какой-то закричалъ: "Долгово!" Ну, думаю, Степка, высаживайся, пріѣхали... Слышу -- заходили, загомонили тутъ около меня, а чугунка, знай себѣ, торохтитъ. Лежу и слушаю, а сердце такъ и трепыхается. Стало тихо. Я высунулъ башку, а самому боязно, а ну-ко, думаю, за вихры хватятъ? Смотрю -- дяденька снаряжается. Чугунка словно тише ѣдетъ... Осмѣлѣлъ я, да какъ дамъ стрекача!.. Да за двери... А тутъ, скоро и чугунка остановилась. Обрадовался я; да кубаремъ, кубаремъ со ступенекъ-то!-- смѣясь, закончилъ Степка, показывая руками, какъ онъ -- кубаремъ.
   Всѣ пережитые страхи и волненія казались ему теперь забавными.
   -- А и натерпѣлся же я страху! И-и-и!..
   -- А отецъ-то, видно, недавно на заводѣ-то?-- спросилъ старикъ.
   -- Да кто его знаетъ, кажись бы, и не такъ давно, -- отвѣтилъ Степка, громко позѣвывая.-- Охъ-хти-хти! Въ нашей деревнѣ спятъ, одна Лушка не спитъ, на лавкѣ сидитъ, глазомъ не мигаетъ, няньку поджидаетъ. А нянька-то вотъ она: чаекъ попивала, колбасой заѣдала, -- улыбнулся Степка, съ веселымъ задоромъ, глядя въ лицо старика.
   -- А кто же это Лушка-то?
   -- Лушка да Ванька -- ребятенки наши. Я съ ними няньчусь... Куда дѣваться? Мать-то все по работамъ ходила, ну, а я съ ними воевалъ. Вѣдь малыши, глупые. Однова Лушкато въ корчагу со щелокомъ чуть не угодила... Щелокъ-то мамка только что изъ печи выволокла, да на полъ поставила... Было тутъ крику-то... Ну, мамка-то съ перепугу и меня, и Лушку отлупила здорово...
   -- Стало быть, на заводъ-то тебя мамка послала?
   -- Да, мамка, когда помирала, такъ наказала, чтобы я разыскалъ его.
   -- Такъ мать-то умерла у тебя?.. Охъ вы, бѣдные, бѣдные! А отецъ-то? Али бросилъ васъ?
   -- Бросилъ... Почитай -- пятый годъ, какъ изъ деревни ушелъ... Мать-то вотъ все по работамъ ходила, пока здорова была, а потомъ, слышь, надорвалась: подъ лѣвый вздохъ ей подкатывало... Ну, все чахла да чахла, а объ масляной слегла, да и померла... Мы и до сей поры не знали бы, гдѣ отецъ болтается, да одинъ землякъ, встрѣтилъ его, все разузналъ, да мамкѣ и разсказалъ: сказывалъ -- полюбовницу себѣ завелъ... Дѣвченка есть. Вотъ, мамонька-то, когда помирала, такъ и велѣла мнѣ къ ему пойтить: "ты, говоритъ, Степка, старшій: должонъ позаботиться о Ванькѣ съ Лушкой..."
   -- Охъ, грѣхи, грѣхи! Послѣднія времена переживаемъ!.. Драть бы этакихъ отцовъ-то!..
   -- Ну, чего тамъ драть-то, не махонькій вѣдь, самъ разумѣетъ, -- степенно замѣтилъ Степка.-- Потомъ, когда мамку-то на погостъ стащили, -- продолжалъ онъ, -- сходъ собирали; опосля схода-то кресный къ намъ въ избу пришелъ, я другой народъ... Кресный мой старостой ходитъ. Кресный-то и говоритъ: "ничего, братцы, не удумаешь умнѣе покойницы: пусть, говоритъ, парнишка идетъ, его лучше послушаетъ -- пожалѣетъ. Какъ ни какъ, все же отецъ, говоритъ. Да и матка его на то благословила передъ смертью... Хлѣба ему дадимъ, а не хватитъ -- Христосъ пошлетъ. Ты, Степка, говоритъ, встрѣтишь отца-то, такъ Богомъ моли, чтобъ малыхъ пожалѣлъ... Съ голоду, молъ, пропадемъ всѣ... Міръ, скажи, отказался насъ кормить, потому -- не обвязанъ... Такъ и скажи, мотри..." Ну, я и пошелъ... Мнѣ бы вотъ только найтить-то его! Тогда бы что-о-о! Ребятъ къ нему притащу, самъ работать стану...
   -- Ну, Господь поможетъ. Все по хорошему будетъ. Господь защитникъ сирыхъ и неимущихъ.
   -- А когда мы на заводъ-то пойдемъ, дяденька?
   -- Да до утра подождать надоть. Чуть свѣтъ забрезжитъ, мы съ тобой въ путь-дорогу: ты отца разыскивать, я -- книжечки продавать.-- Старикъ хлопнулъ рукою по сумкѣ.
   -- Сказки у тебя, дяденька?
   -- И-и! Господь спаси! Священныя книжечки, житія святыхъ, Евангеліе.
   -- Это что въ церкви-то читаютъ?
   -- Да, эти самыя... Читать-то умѣешь?
   -- Разбирать-то разбираю, а такъ, чтобъ по всамдѣлишнему -- не умѣю. Учился у нашего учителя, Михаила Иваныча... Хорошій онъ, добрый, да, вотъ, въ школу-то ходить не пришлось.
   -- Что такъ?
   -- Да такъ ужъ... Съ ребятишками надо было!..-- Степка потянулся, зѣвнулъ и, сдвинувъ на ухо шапку, долго царапалъ голову.
   -- Что, видно, спать захотѣлъ? Ляжь-ко, молодчикъ, утро вечера мудренѣе. И усталъ же, поди!
   -- Чего тамъ усталъ... Мнѣ бы вотъ только найтить-то его, -- проговорилъ Степка раздумчиво.
   -- А ты вотъ съ вѣрою помолись Господу, попроси Его, такъ по просту: "Господи, молъ, Ты позвалъ къ себѣ нашу мать, да будетъ на то воля Твоя святая, но, Господи, верни намъ отца, смягчи сердце его, Господи!.." И такъ скажи Ему, какъ умѣешь, скажи все, что у тебя на душѣ. Онъ услышитъ тебя и поможетъ, и сжалится... Онъ, батюшка, одинъ намъ печальникъ...
   Степка сошелъ съ лавки и долго, усердно крестился на озаренный огонькомъ лампадки ликъ Спасителя.
   Старикъ сидѣлъ на лавкѣ, опустивъ голову, и прислушивался къ его шопоту, покручивая длинными сухими пальцами сѣдую бороду.
   Кончилъ Степка молиться, забрался на лавку и, подложивъ подъ голову шапку, изъ которой клочьями торчала грязная вата, сладко зѣвнулъ.
   -- А что, дяденька, а какъ вдругъ насъ съ тобой отсель попрутъ?-- спросилъ онъ боязливо.
   -- Не бойсь, спи, не пойрутъ: я здѣшняго начальника станціи знаю, -- позволитъ.
   -- Это что въ красной шапкѣ?
   -- Да, въ красной шапкѣ.
   -- Ишь ты!-- удивился мальчуганъ и почти съ благоговѣніемъ посмотрѣлъ на старика, водившаго знакомство съ такими важными лицами.
   -- У тебя, Степка, поди ноги-то мокрыя, ты бы снялъ сапоги да портянки-то развѣсилъ, за ночь-то попросохнутъ.
   -- Портянокъ нѣтъ... Сапоги вотъ сыму.-- Степка взялся было за ноги, а потомъ подумалъ: а ну, какъ сволокутъ? -- плевать, почитай, ужъ просохли...-- проговорилъ онъ и повалился на лавку.
   Подогнувъ подъ себя ноги, онъ, не мигая, смотрѣлъ на мерцающій огонекъ лампады и мечталъ. Мечты его были неясны; проходили передъ нимъ туманными обрывками, а, между тѣмъ, были свѣтлы и радостны: грезился ему разысканный отецъ, Ванька съ Лушкой... Ясный солнечный день, родная деревня съ зеленой муравой на огородѣ, народъ по деревнѣ... Самъ онъ, Степка, въ кумачевой рубахѣ и настоящихъ сапогахъ... Хорошо! Не то Пасха, не то имянины... Отецъ на гармоніи играетъ; Степка слушаетъ. Звуки все тише, тише, все дальше и выше куда-то несутся, чуть слышные, словно жаворонокъ поетъ высоко, высоко тамъ, въ золотистыхъ облакахъ, купается, радуется теплому солнышку и счастью жизни, шлетъ свою пѣсеньку серебряную на землю... Какъ хорошо!.. Стоитъ Степка, а кругомъ рожь колышется высокая, высокая; идетъ Степка по межѣ, а его всего, съ головы до ногъ, закутали пахучіе, колючіе колосья; тянутся къ нему, обнимаютъ и шекочутъ лицо... "Хлѣбушка-то сколько буде"! думаетъ онъ и такъ радостно бьется сердце... А серебристая пѣсня жаворонка все льется и льется сверху и словно разбивается на тысячи серебряныхъ колокольчиковъ и разсыпается во ржи... Вотъ, словно теплая волна подхватила его и, покачивая, нѣжно и тихо плеща, понесла за собою куда то... Изможденное лицо Степки радостно улыбается, сухія, блѣдныя губы слегка вздрагиваютъ.
   Старикъ задумчиво посмотрѣлъ на мальчика.
   "Видно однолѣтки съ моимъ внукомъ Васяткой", -- подумалъ онъ, и теплая улыбка расползлась по его морщинистому лицу, -- "а что ежели бы да съ нимъ такое приключилось"?-- мелькнуло въ его умѣ, и словно холодная рука прошлась по его старой спинѣ.-- "А вѣдь и онъ, Степка-то, не хуже, а можетъ и лучше моего Васятки, а ему вотъ этакое въ жизни: ни любить, ни беречь некому, словно былинка въ чистомъ полѣ: люди мимо пройдутъ -- ногами притопчутъ!... И отчего, Господи Боже мой, у нашего брата, маленькаго человѣка, горя -- море, а счастья -- лужа, не выкупаешься, только вымараешься. Или за то, что мы маленькіе? Зачѣмъ есть маленькіе и большіе, не всѣ-ли мы, Господи, передъ лицомъ Твоимъ ровныя дѣти?.. Что это я? Прости, Господи, прегрѣшенія наша вольныя и невольныя"!..
   Старикъ обнажилъ лысую голову, набожно помолился и рѣшилъ спать. Но заснуть онъ не могъ. Ему вдругъ вспомнилась чугунка, биткомъ набитая народомъ. Подъ лавкой человѣкъ. И онъ еще тогда поймалъ себя на мысли: "ишь, дескать, какой я добрый человѣкъ, вижу, что парнишка подъ лавку хоронится, а буду молчать." На старика напала тоска. Онъ долго лежалъ съ открытыми глазами и думалъ: отчего люди не живутъ межъ собою по заповѣдямъ Христа, какъ братъ съ братомъ, каждый живетъ въ себя и для себя, и даже гораздо хуже, обижая, грабя, убивая другъ друга... Наконецъ, старику удалось задремать, но подошедшій поѣздъ разбудилъ его. Старикъ тревожно опустилъ ноги съ лавки: по залѣ суетливо пробѣгали люди. Слышалось тяжелое дыханіе паровоза.
   "Поѣздъ" -- сообразилъ старикъ, стараясь въ то же время припомнить, уяснить себѣ что-то, разобраться въ чемъ-то. Но въ чемъ?.. Что такое?.. Да, вотъ что! -- почти вслухъ проговорилъ онъ, увидавъ скорченную фигуру Степки, и тоскливое чувство снова закопошилось у него въ душѣ...
   Ни говоръ, ни ходьба, ни завыванье локомотива не заставили Степку даже пошевельнуться. Онъ спалъ, какъ убитый.
  

II.

   Мутно-сѣрое раннее утро, словно нехотя, заглянуло въ высокія окна вокзала.
   Старикъ-книгоноша наклонился надъ спящимъ мальчуганомъ и шевельнулъ его за плечо.
   -- Эй, Степашка, чего разоспался, вставай, братъ, пора и въ путь.
   Мальчуганъ съ трудомъ поднялся и долго протиралъ глаза и почесывалъ въ затылкѣ.
   -- Ну, ну, очухайся! Эдакъ я къ твоему батькѣ какъ разъ одинъ уйду, -- пошутилъ старикъ.
   Мальчуганъ мигомъ вскочилъ и, ежась отъ холода, надвинулъ на голову шапку.
   -- Ну, Господи благослови, -- перекрестился старикъ на образъ, -- перекрести рыло-то, глупый.
   Оба путника вышли на улицу.
   Сѣрыя тучи тяжело ползли по небу и плакали холодными ядовитыми слезами. Казалось, надъ землей была разлита безпросвѣтная тоска. Она падала мелкимъ дождемъ, робко глядѣла чахлой травой изъ-подъ грязнаго снѣга, лежала на полусгнившемъ коврѣ прошлогоднихъ листьевъ. На улицахъ было пусто и тихо. Только воробьи, громко чирикая, прыгали по кучамъ навоза, да гдѣ-то протяжно кричалъ пѣтухъ.
   Путники наши, ежась отъ холода и сырости, храбро шлепали по лужамъ.
   Вотъ и рѣка. Широкая, почернѣвшая дорога, изрѣзанная глубокими колеями, вьется, поблескивая грязными лужами.
   Ни души на рѣчномъ просторѣ, только вороны, каркая и тяжело маша крыльями, кружились надъ какою-то черной грудой.
   Съ веселымъ говоромъ срывались съ крутого берега суетливые ручейки и, журча и звеня, вливались въ широкую промоину.
   Остановился старикъ на берегу, оглядѣлся вокругъ и, снявъ шапку, началъ креститься. За нимъ перекрестился и мальчикъ.
   -- Ну-ка, Господи, благослови! Въ добрый часъ, во святой! Ты, Степка, за мной слѣдомъ. Да, мотри, не отставай! Слышишь?
   -- Слышу, дяденька.
   -- Старайся слѣдъ въ слѣдъ, не сворачивай! Слышишь?
   -- Слышу, дяденька, слышу.
   Старикъ, скользя по липкой грязи, осторожно спустился съ берега.
   Степка, какъ мячикъ, скатился за нимъ.
   -- Ты, мотри, по рѣкѣ-то не вздумай такимъ ухаремъ!-- погрозилъ ему старикъ.
   Степка улыбнулся.
   Обойдя широкую промоину, отдѣлившую дорогу отъ берега, старикъ, постукивая по льду тяжелой дубинкой, осторожно двинулся впередъ.
   Мальчуганъ храбро шагалъ за нимъ.
   Но путь былъ не легкій: почти на каждомъ шагу подтаявшій снѣгъ расползался подъ ногами, и путники по щиколку погружались въ воду. Ледяная вода успѣла просочиться въ дырявые сапоги Степки, и ноги его закоченѣли. Чѣмъ дальше отъ берега, тѣмъ страшнѣе дѣлалось Степкѣ. Мѣстами ему казалось, что ледъ трещитъ подъ его ногами и вздрагиваетъ. Наконецъ, съ сильно бьющимся сердцемъ, остановился онъ, окинулъ взоромъ безлюдный просторъ рѣки, и безпредѣльный ужасъ охватилъ его душу...
   -- Дяденька, миленькій! Ледъ-го трещитъ, вотъ те Христосъ трещитъ!-- крикнулъ онъ не своимъ голосомъ.
   -- Не призывай имени Господа Бога твоего всуе!.. Иди, знай!..-- строго отвѣтилъ старикъ, не оглядываясь.
   Строгій голосъ "дяденьки" ободрилъ мальчугана, и онъ снова старательно вышагивалъ слѣдъ въ слѣдъ за своимъ вожакомъ. Долго шли они, поворачивая то вправо, то влѣво. Ледъ мѣстами дѣйствительно трещалъ, угрожая разступиться подъ ногами дерзкихъ прохожихъ.
   Измученный старикъ, наконецъ, остановился, тяжело перевелъ духъ; оглянулся назадъ: больше половины рѣки осталось за ними.
   -- Чего, дяденька, аль не дойтить?-- спросилъ Степка, еле ворочая языкомъ: его била лихорадка.
   -- Господь милостивъ, дойдемъ! Айда впередъ со Христомъ! Шагай, шагай, молодчикъ, тятьку увидишь.
   Степка силился пріободриться.
   Но чѣмъ дальше -- тѣмъ хуже: все чаще и чаще полыньи пересѣкали дорогу, приходилось далеко и съ большой осторожностью обходить ихъ. Скользя по льду и купаясь чуть не по колѣно въ ледяной водѣ, Степка полуживой плелся за старикомъ. Ему казалось, что онъ съ дяденькой до скончанія вѣка будутъ шагать по рѣкѣ, проваливаясь въ снѣгу, купаясь въ лужахъ, коченѣя отъ холода... А тамъ, за нимъ, въ родной деревнѣ, въ убогой избушкѣ, куда крещеные подаютъ кусочки, ждутъ его ребятенки.
   "Къ нимъ бы теперича, домой"!-- подумалъ онъ. И такъ милы, такъ дороги казались ему и осиротѣлая избушка, и Лушка съ Ванькой, поджидающіе возвращенія няньки. Степкѣ мерещутся ихъ чумазыя рожицы въ мутно-зеленомъ стеклѣ маленькаго оконца. "Неужели я не увижу ихъ"? Эта мысль больно толкнула его въ сердце, вызвала изъ полубезчувственнаго состоянія, и ему захотѣлось закричать, зарыдать отъ душевной муки, но онъ удержался и голосомъ, полнымъ тоски и отчаянія, проговорилъ:
   -- Дяденька, родненькій, утонемъ! Вотъ те крестъ, утонемъ!..
   Старикъ молчалъ и съ мучительнымъ вниманіемъ постукивалъ дубинкой, едва подвигаясь впередъ.
   "Ты, Господи, помощникъ страждущимъ"!-- вдругъ затянулъ онъ. Это неожиданное пѣніе дико нарушило грозную тишину ледяного простора.
   Старческій голосъ дрожалъ и обрывался; вѣтеръ подхватывалъ его надорванныя, неестественно-высокія ноты и, словно подпѣвая и смѣясь, уносилъ ихъ куда-то далеко, далеко...
   А старикъ все шелъ, повторяя только первыя слова молитвы: "Ты, Господи, помощникъ...".
   Вдругъ Степка остановился, въ ужасѣ растопырилъ закоченѣвшія руки, какъ бы стараясь сохранить равновѣсіе, зашатался и дико крикнулъ:
   -- Дяденька, родненькій, ледъ-то уходитъ! Вотъ-те Христосъ, уходитъ!
   Старикъ оборвалъ свое "Ты, Господи", оглянулся, сердито стукнулъ палкой и громко крикнулъ:
   -- Стоитъ!.. Шагай шире!.. Ну-у!..
   Степка съ отчаянной храбростью рванулся впередъ, нѣсколько разъ провалился по колѣно и, наконецъ, добрался до старика.
   -- Ну, теперь смотри: видишь, передъ нами берегъ! Иди и не отставай, а не то пропадешь...
   Степка молчалъ. Онъ автоматически повиновался голосу вожака, шелъ за нимъ, съ трудомъ передвигая ноги.
   На берегу собрались люди, они что-то кричали имъ, махали руками; но вѣтеръ заглушалъ голоса.
   Прошло еще четверть часа мучительнаго перехода. Степка терялъ силы и сознаніе, онъ безпрестанно спотыкался и падалъ, подымался съ трудомъ и опять шелъ, ничего не видя кромѣ мелькавшихъ ногъ старика.
   Широкая черная полынья отрѣзала путниковъ отъ берега.
   -- Братцы, помогите! Дайте лодку!-- закричалъ старикъ охрипшимъ голосомъ.
   -- Волоки, Ефимка, челнокъ! -- скомандовалъ весь черный, прокопченый рабочій, толкая молодого парня въ спину.
   -- А какъ ледъ-то тронется, такъ вѣдь затретъ...
   -- Братцы, перевезите, не обойти такъ-то! -- молилъ старикъ, снявъ шапку, а вѣтеръ кружинъ надъ его плѣшивой головой, поднимая и путая остатки сѣдыхъ волосъ. Степка тоже хотѣлъ присоединиться къ просьбѣ старика, но губы его не шевелились, и вмѣсто словъ вырвалось какое-то мычанье.
   -- Чего рты-то разинули, дьяволы! Волоки, говорятъ, челнокъ! аспиды окаянные!..-- кричалъ рабочій.
   Нѣсколько человѣкъ побѣжали вдоль берега.
   Наконецъ, лодку приволокли, столкнули внизъ. Ледъ съ краевъ затрещалъ, разступился, лодка закачалась на водѣ и поплыла. Стоя на днѣ ея, рабочій мѣрно взмахивалъ весломъ.
   -- Погоди, не торопись, дѣдко! Я ледъ-то съ краевъ обламаю, не надеженъ больно -- подмыло.-- Подъ сильными ударами весла ледъ обламывался, какъ подмоченный сахаръ, и, шурша и блестя, расползался въ разныя стороны. Рабочій ударилъ еще разъ, два, ледъ не поддался, лодка причалила.
   -- Ну, дѣдка, переправь сперва парня: онъ легше...
   Степка почти ползкомъ добрался до лодки. Рабочій ловко подхватилъ его за шиворотъ.
   Слѣдомъ за Степкой осторожно пошелъ старикъ и только что успѣлъ захватиться за протянутую ему руку парня и занести ногу, какъ ледъ подъ нимъ предательски затрещалъ и заколебался.
   Старикъ потерялъ равновѣсіе. Лодка сильно накренилась и чуть не опрокинулась.
   Степка пронзительно крикнулъ.
   Рабочій сильнымъ движеніемъ, какъ мѣшокъ съ картофелемъ, перевалилъ старика на дно лодки.
   Лодка закачалась и поплыла.
   -- Слава показавшему намъ свѣтъ! -- лепеталъ старикъ и торопливо крестилъ грудь дрожащею рукою.
   Лодка быстро переплыла полынью и врѣзалась въ грязь отлогаго берега.
   Путники высадились.
   -- Ну, братцы мои, -- говорили мужики, -- мы такъ и ждали, что оба вы подъ ледъ нырнете. Вотъ те Христосъ! Только что до васъ нашъ заводскій перешелъ, такъ онъ, братцы мои, два раза съ головой выкупался. Насилу, Богъ далъ, выкарабкался. Такъ, сказываетъ, и подсасываетъ, и подсасываетъ подъ ледъ-то... Теперь товарищи откачивать его повели.
   Старикъ радостно слушалъ и не понималъ говора мужиковъ, улыбался и благоговѣйно крестился на крестъ церковнаго купола, виднѣвшагося изъ-за деревьевъ.
   -- Господи Исусе, Христе, Боже нашъ!-- шепталъ онъ.-- Спасибо тебѣ, добрый человѣкъ, не далъ погибнуть безъ христіанскаго покаянія грѣшнымъ душамъ, помогъ намъ. Пошли тебѣ, Господи! -- съ чувствомъ сказалъ старикъ, низко кланяясь рабочему.-- Кабы не ты, пожалуй, и не сдобровать бы намъ. Ты для Бога, а Богъ для тебя.
   -- Ну чего тамъ, лодка-то нѣшто моя? Ефимкина лодка-то.
   -- Вали, дѣдка, въ трактиръ. Въ трактирѣ-то тепло!
   -- Шевелись, шевелись, малый! -- подгонялъ Степку перевозчикъ.
   Но Степка съ трудомъ передвигалъ ноги. Сапоги его издавали какой-то странный пискъ. Намокшая кацавейка тяжело трепалась около ногъ. Какъ во снѣ слышалъ мальчуганъ говоръ толпы, онъ всѣмъ существомъ ушелъ въ проклятую дрожь и прислушивался, какъ зубы его отбарабанивали мелкую дробь.
   Черезъ минуту наши путники были въ комнатѣ трактира "Якорь". Ихъ обдало тепломъ, запахомъ капусты и пригорѣлаго сала.
   За стойкой, расчесывая бобровую бороду, стоялъ хозяинъ и съ недоумѣніемъ глядѣлъ на ввалившуюся ватагу, на Степку, оставлявшаго за собой мокрые слѣды.
   -- Послушай, хозяинъ, не для насъ, а для Бога, дай ты мальчишкѣ какую ни на есть ветошь, чтобъ ему потомъ свою одеженку обсушить. Видишь, весь промокъ, -- попросилъ старикъ, кланяясь трактирщику.
   -- Ужъ не знаю, есть ли?-- лѣниво проговорилъ трактирщикъ снисходительно. слушая разсказъ рабочаго о только что совершенномъ переходѣ черезъ рѣку.
   -- Окажи милость... можетъ, найдешь что.
   -- Не знаю... Вотъ у бабы поспрошаю. Эй, Власьевна! Слышь, что ли, подъ сюды!-- закричалъ трактирщикъ, глядя на перегородку.
   -- Ну, чего тамъ приспичило? Лба не дастъ перекрестить!-- ворчала толстая баба, вылѣзая изъ-за перегородки и на ходу застегивая на груди кофту.
   -- А ты вздыхать-то повремени. Сперва волоки сюда одеженку какую ни на есть, вотъ этому парнишкѣ просятъ.
   -- Держи карманъ шире, такъ я и припасла одежу для всякаго бродяги! Много ихъ здѣсь шатается!
   -- Да вѣдь отдадутъ, -- горячо вступился какой-то мужикъ, -- обсушитъ свою муницію и отдастъ!
   А Степка, между тѣмъ, въ мокрыхъ, облѣпившихъ ноги холстинныхъ штанишкахъ и грязной ситцевой рубахѣ, стоялъ у топившейся печки.
   Баба исподлобья поглядѣла на мальчугана и, переваливаясь, какъ утка, пошла за перегородку.
   Черезъ нѣсколько минутъ измученные путники попивали чаекъ. Степка, въ розовой рубахѣ и широченномъ пиджакѣ на плечахъ, сидѣлъ, подогнувъ подъ себя голыя ноги. Онъ повернулся спиной къ чугунной печкѣ, отъ которой такъ и пыхало жаромъ; рядомъ съ нею сушились сапоги съ загнутыми носками; на спинкѣ стула были развѣшаны штаны, а владѣлецъ этихъ сокровищъ съ наслажденіемъ похлебывалъ горячій чай съ блюдечка и посматривалъ, какъ на днѣ его вздрагиваютъ и колышутся синіе голубки,
   -- Ну, что, Степка, согрѣлся?-- спросилъ старикъ.
   -- Согрѣлся, дяденька.
   -- То-то. Бери ситный-то, чего же ты?
   Мальчишка ѣлъ, пилъ и исподлобья поглядывалъ на рабочихъ, тоже тянувшихъ чай.
   -- Дяденька, а это тятькины товарищи?
   -- Можетъ, и товарищи, кто-жъ его знаетъ?
   Степкѣ страхъ какъ хотѣлось заговорить съ предполагаемыми товарищами тятьки, но онъ трусилъ. Наконецъ, удобный случай представился: одинъ рабочій взялся за шапку и, проходя мимо ихъ стола, пріостановился.
   -- Ну что, сохнете?
   -- Со-о-хнемъ, -- улыбнулся старикъ.
   Степка вдругъ расхрабрился, поставилъ блюдце на столъ и спросилъ:
   -- Ты, дяденька, съ чугуннаго?
   -- Да, племянничекъ, съ чугуннаго.
   -- А у тебя, можетъ, есть товарищъ Иванъ, корявый такой и на тальянкѣ гораздъ играть?
   -- Какъ же, есть, -- засмѣялся рабочій.
   -- Взаправду?
   -- Взаправду...
   -- Это мой тятька, Иванъ-то... Ты ему скажи: Степка, молъ, къ тебѣ пришелъ, въ трактирѣ, молъ, чай теперь пьетъ...
   Рабочій опять засмѣялся.
   -- Да ты чего ржешь-то?-- спросилъ Степка.
   -- Да ужъ больно ты простъ, парень: да вѣдь Ивановъ-то у насъ хоть прудъ пруди, и корявыхъ не мало, и на гармоньяхъ много играютъ. Придешь, такъ самъ выберешь, который твой. Ну, а теперь, братцы, бывайте здоровы; на предки милости просимъ.
   И рабочій, нахлобучивъ шапку, пошелъ къ двери.
   Степка задумался.
   -- А что, дяденька, можетъ, его, отца-то, нѣтъ здѣся? Какъ тогда мнѣ съ ребятенками-то, а?
   -- А ты, Степка, переходя рѣку, думалъ-ли быть на берегу?
   -- Нѣтъ, дяденька, я такъ и думалъ, что мы оба утонемъ.
   -- Такъ скажу я тебѣ на это: во время оно апостолъ Петръ, идя по водамъ, испугался вѣтра и началъ тонуть и воскликнулъ: Господи, спаси меня! Господь сейчасъ же простеръ руку, поддержалъ его и сказалъ: "маловѣрный, чего усомнился". Такъ вотъ и тебя Господь ведетъ теперь глубокими водами, и тебѣ кажется, что ты долженъ утонуть въ нихъ, но стоитъ тебѣ съ вѣрою воскликнуть: "Господи, спаси меня", и Господь явится къ тебѣ на помощь. Все, что ты теперь переживаешь, пришло по волѣ Господа. Зачѣмъ? Когда-нибудь уразумѣешь, а уразумѣвъ -- восхвалишь въ восхищеніи пути Его.-- Старикъ досталъ изъ сумки евангеліе и началъ читать.
   Опершись головой на руку, Степка во всѣ глаза смотрѣлъ въ лицо старика, внимательно слушалъ, умилялся сердцемъ, хотя не понималъ ничего. Одно только онъ понялъ отъ старика, что все отъ Бога и во всемъ Богъ...
   Близь сидящіе гости прислушались. Двое изъ нихъ по: дошли къ столу.
   -- Это что же у васъ за книжечки?
   -- Евангеліе. Вотъ купите-ко, недорого.
   Старикъ разложилъ книги въ синихъ, красныхъ, коричневыхъ переплетахъ съ золотомъ и сказалъ цѣны.
   -- Ишь ты, братцы мои, переплеты-то какіе красивые и цѣны дешевыя. Жаль вотъ, что я человѣкъ темный, а то безпремѣнно купилъ-бы.
   -- Да ты для Дуняшки купи, она у тебя даромъ что махонькая, а начнетъ читать, такъ только слушай.
   -- Ну, вотъ видишь, грамотѣй въ семьѣ есть, ты и купи. Она будетъ читать, ты -- слушать, и будетъ тебѣ устами младенца Господь глаголать.
   -- И то, развѣ...
   Мастеровой вздохнулъ и полѣзъ въ карманъ.
   -- Уступилъ бы, отецъ, семитку.
   -- Не могу, братецъ, цѣны не отъ меня... Да ты не жалѣй, лучше лишній шкаликъ водки не выпей, а на слово Божіе не жалѣй. Слово Божіе не затемнитъ, а просвѣтитъ.
   -- Получай гривенникъ, дѣдка.
   У стола образовалась цѣлая толпа покупателей, всѣ брали и разсматривали книги.
   -- Нѣшто и мнѣ купить? Только я грамотѣ не гораздъ...
   -- А ты у нашего отца Семена поучись. Вотъ, братцы мои, читаетъ-то! Слышалъ?
   -- Слышать-то слышалъ, да что -- слабъ... А вотъ въ нашей деревнѣ отецъ-діаконъ, Ѳомой звать, такой, братцы мои, голосистый, словно вотъ изъ сороковой бочки голосъ-то изъ него лѣзетъ! Ну и пьетъ же здорово! Такъ вотъ онъ, братцы мои, читаетъ, такъ ужъ читаетъ, стекла въ окнахъ дребезжатъ, по церкви-то гулъ идетъ! А словъ, братцы мои, ни единаго не разберешь. Какъ возгласитъ: "во время оно", а потомъ и пошелъ, и пошелъ чесать такъ, что по церкви только и слышишь: "го-го-го", гудетъ только!
   -- Ахъ ты, миленькій, чтожъ тебѣ за корысть въ этомъ громогласіи, если ты, темный человѣкъ, словъ не разбираешь. Что тебѣ въ этомъ: "го-го-го"? Отъ этого тебѣ легче не станетъ. А ты возьми книгу, да помни, что ты слово Божіе читаешь, не торопясь -- по-легоньку, да по-маленьку: каждое слово выговаривай ясно, отчетливо, вдумывайся и проникайся.
   -- Вотъ это правильно, отецъ, -- проговорилъ трактирщикъ, умиляясь.-- А ну-ко, дай-кось и мнѣ слово-то Божіе. Власьевна, шагай сюда, выбери на свой скусъ, какой переплетецъ...
   Баба подошла и долго выбирала, не зная, на чемъ остановиться.
   -- Бери вотъ библію, рѣдкостная книга: тутъ -- все.
   -- Говорятъ, эту книгу нельзя читать-то...
   -- А что?
   -- Да рехнуться можно. Много, говорятъ, такъ-то было -- зачитывались.
   -- Ну это не библія, а чить минея.
   -- Нѣтъ, и библія тоже. Да вотъ, не далече ходить, сватъ Кузьмы Захарыча читалъ, читалъ, да и зачитался...
   -- Ну чего путаешь, не знамо чего; и вовсе не отъ той причины.
   -- Ужъ отъ той ли, не отъ той ли, а старые люди не зря говорятъ. Люди -- ложь, ну и я тожъ...
   -- Полно тебѣ, язычница! Не грѣши грѣхомъ смертнымъ, не взводи хулу на священныя книги.
   -- Ну, что съ бабами: волосъ дологъ -- умъ коротокъ. Такими Богъ уродилъ ихъ, для домашняго обихода, -- улыбнулся трактирщикъ.-- Бери, что ли, книгу-то, тумба!
   Трактирщица взяла библію и съ какимъ-то не то страхомъ, не то благоговѣніемъ бережно понесла ее за стойку.
   Стейка, между тѣмъ, досушивалъ штаны, встряхивая ихъ передъ чугункой.
   -- Дяденька, а на заводъ-то мы скоро?
   -- Погоди малость, вотъ я въ сосѣднюю горницу схожу, кажись, тамъ купцы есть.-- Старикъ собралъ книги и вышелъ.
   -- А что, мальчишкина-то одежа просохла чай?-- спросила баба у полового.
   -- Не то что просохла, поджарилась даже, -- засмѣялся парень.
   -- Чего брешешь, непутный!
   -- Да, ей Богу: развѣсилъ я ее надъ плитой, а кацавейка-то тяжелая, ну, висѣла она, висѣла, а веревки возьми, да и лопни. Слышу гарью вовяетъ, глядь, а кацавейка-то мальчишкина на плитѣ лежитъ -- жарится.
   -- Да ну-у?..
   -- Вотъ те крестъ!
   Степка опустилъ штаны, которые только что собирался надѣть, и лицо его вытянулось.
   Половой замѣтилъ испугъ мальчугана и оскалилъ зубы.
   -- Дай мнѣ ее сюда, кацавейку-то!-- дрожащимъ голосомъ попросилъ Степка.
   -- Ишь ты, баринъ какой голоштанный выискался! На-ко вотъ, выкуси! И самъ сходишь.
   -- А ну-ко, Ванька, и то принеси. Одежду-то перемѣнить ему надоть!-- приказалъ трактирщикъ.
   -- А самъ-то онъ что? Не великъ баринъ -- сходитъ! -- огрызнулся Ванька.
   -- Дура-голова, да куда онъ нагишомъ-то?
   Ванька нехотя пошелъ и черезъ минуту вернулся.
   -- На вотъ тебѣ салопъ атласный, воротникъ суконный красный!-- балаганилъ Ванька, помахивая кацавейкой передъ самымъ носомъ Степки.
   Степка нелѣпо махалъ руками и подпрыгивалъ, стараясь поймать ее.
   -- Отдай, говорятъ тебѣ, отдай!-- кричалъ онъ. Наконецъ, ему удалось вырвать кацавейку изъ рукъ парня.
   Степка развернулъ ее, да такъ и ахнулъ: въ нѣсколькихъ мѣстахъ она прогорѣла.
   Мальчуганъ опустилъ руки и съ такою скорбью смотрѣлъ на одежду, словно видѣлъ передъ собою не старую тряпку, а дорогого покойника: "мамушка, -- прошепталъ онъ, -- мамушка, кацавейка-то твоя, кацавейка!.." Подбородокъ его дрожалъ, губы кривились.
   Эта сцена нѣмого горя до крайности забавляла Ваньку. Заложивъ за спину руки, онъ, ухмыляясь, смотрѣлъ на Степку.
   Вдругъ мальчуганъ поднялъ голову и встрѣтился съ нахальными глазами Ваньки.
   Гнѣвъ, обида вдругъ всколыхнулись въ его душѣ. Онъ взвизгнулъ, рванулся съ мѣста и въ одно мгновеніе вцѣпился, какъ кошка, въ крѣпкую шею своего врага.
   -- Такъ, такъ, сыпь, молодчикъ, сыпь! Дуй его въ хвостъ и въ гриву!-- весело подзадоривали дерущихся рабочіе.
   -- Ахъ ты, чортъ каторжный! Холера проклятая, такъ ты наскакивать! Такъ вотъ же тебѣ! Вотъ! вотъ! вотъ!-- задыхаясь, шипѣлъ Ванька, подминая подъ себя Степку и тузя его кулаками.
   Возвратившійся старикъ съ ужасомъ увидѣлъ эту безобразную сцену и бросился разнимать дерущихся.
   Ему едва удалось вырвать изъ цѣпкихъ лапъ парня избитаго, запыхавшагося Степку.
   Безъ штановъ, съ голыми, худыми, какъ палки, ногами, съ подбитымъ глазомъ, съ оборваннымъ воротомъ рубахи, обнажившимъ узкую впалую грудь, съ длинной, тонкой шеей, растрепанный, -- онъ казался только что вырвавшимся изъ дома душевно-больныхъ.
   Горящіе злобой глаза его были полны слезъ.
   -- Сволочь!.. Сволочь чортова!.. Сволочь...-- шепталъ онъ весь дрожа, какъ въ лихорадкѣ.
   Трактирщикъ, схватившись за бока, хохоталъ во все горло.
   -- Чего хохочешь?.. на такое безобразіе хохочешь? Надъ кѣмъ глумишься? Смотри, надъ кѣмъ! Эхъ, люди!.. Допустилъ... Вотъ вѣдь какъ обработалъ малаго! Грѣхъ вѣдь такъ-то безобразить! Развѣ это потѣха? Это грѣхъ, соблазнъ! Эхъ, Господи, батюшка!-- говорилъ старикъ взволнованно.
   -- Чего распѣтушился-то, дѣдка? Смотри, печонка лопнетъ! -- переставая хохотать, сердито заговорилъ трактирщикъ, -- лучше вотъ, прибавь свому озорнику на орѣхи: онъ первый затѣялъ.
   -- Ну, онъ самъ не полѣзъ бы, не такой. Ужъ, видно, этотъ жердило его раздразнилъ.
   -- И не думалъ дразнить! Ты, дѣдка, не видалъ, такъ и молчи! Чего грѣхъ-то заводить зря. Вотъ лучше добрыхъ людей спроси, они тебѣ скажутъ.
   Добрые люди сидѣли и молчали, наблюдая за ходомъ событій.
   -- А я вотъ было тебѣ, какъ доброму, пиджакъ хотѣлъ дать, -- съ злорадной усмѣшкой повернулся трактирщикъ къ Степкѣ, -- ну, а теперь не дамъ, не дамъ зато, что ты, мразь нечесанная -- забіяка, да ругатель! Лучше вотъ въ помойную яму брошу, а тебѣ не дамъ!.. Хорошъ и въ бабьей кацавейкѣ.
   -- Не надо мнѣ твоего пиджака! Не хочу, самъ не хочу! Черти!.. Сволочь!.. Вотъ и рубаха!..
   Степка, весь дрожа, сорвалъ съ себя разорванную рубаху, швырнулъ ее на полъ, схватилъ свои полупросохшія тряпки и съ трудомъ сталъ напяливать ихъ на себя.
   -- Чего, чего ты, Степка? Не злобься, грѣхъ! Господь велѣлъ всѣмъ прощать, даже врагамъ прощать велѣлъ. А ты что?.. Эхъ, Степка!..-- урезонивалъ старикъ мальчугана.
   Но Степка не слыхалъ его словъ.
   Вся горечь, накипѣвшая за послѣднее время, поднялась въ немъ, переполнила сердце, подступила къ горлу и рвалась наружу...
   -- Да я -- Степка, я -- Степка въ кацавейкѣ! -- горячо выкрикивалъ онъ, надѣвая сапогъ и барабаня имъ по полу, -- а вы?.. вы всѣ сволочи... сволочи!..
   И съ трудомъ сдерживая рыданія, Степка, какъ сумасшедшій, выбѣжалъ на улицу.
   -- Куда, Степа, куда? -- кричалъ ему вслѣдъ старикъ, пріотворивъ дверь, а мальчуганъ, не оглядываясь, бѣжалъ по улицѣ, и слышно было, какъ онъ плакалъ и что-то выкрикивалъ.
   -- Ахъ ты, мразь нечесанная! Ишь ты какіе выверты завертываетъ!-- услышалъ старикъ сзади себя.
   -- Это теперь? А что дальше? Это не то что мазурикъ, убивецъ будетъ!..
  

III.

   Гудокъ завывалъ.
   Далеко и грозно разносился этотъ вой, словно сказочное чудовище ревѣло отъ злобы, пытаясь сорваться съ мѣста, схватить, изорвать цѣпкими лапами, искрошить стальными зубами всю эту несчастную толпу, хлынувшую изъ широко открытыхъ дверей.
   Толпы прокопченныхъ, грязныхъ рабочихъ, какъ муравьи, торопливо шли и разсыпались въ разныя стороны.
   -- Голубчикъ, Артёмычъ, дай мнѣ двугривенничекъ, сегодня получу -- отдамъ! Вотъ, ей-Богу, отдамъ! -- приставалъ молодой, съ впалой грудью и лихорадочно горящими глазами, рабочій къ пожилому бородатому товарищу по несчастью.
   -- Откуда я тебѣ возьму? Вотъ, тоже подумаешь, богача какого нашелъ. Насилу самъ до получки дотянулъ, задолжался, а ему двугривенный! -- ворчалъ пожилой, торопливо шагая впередъ; но молодой не отставалъ.
   -- Дай! Послушай, ну, дай хоть пятиалтынный... ну, гривенникъ... Ну, хоть пятачекъ, чортъ тебя побери!
   -- Пошелъ ты къ чертовой матери, говорятъ тебѣ: нѣтъ!
   -- Ну, такъ дай хоть цыгарку, анаѳемская твоя душа! Вотъ вѣдь сквалыга дьявольская! Вѣдь нутро все изныло!
   -- Ишь, смола! -- проворчалъ пожилой, остановился, досталъ изъ кармана коробку съ табакомъ и бумажкой, присѣлъ на корточки въ сторонкѣ, свернулъ цыгарку и подалъ ее товарищу.
   -- Ну, и на томъ, братъ, спасибо. Дай раскурить.-- Тотъ зажегъ спичку.
   -- Теперь куда? Небось опять къ Ѳомичу?
   Молодой махнулъ рукой и, молча закуривъ, направился своей дорогой.
   -- Слышь, дяденька!-- окликнулъ его дѣтскій голосъ. Чья то рука слегка дернула его сзади за блузу.
   Мастеровой обернулся.
   Передъ нимъ стоялъ мальчуганъ, грязный, съ подбитымъ глазомъ, въ изорванной одеждѣ.
   -- У меня, братъ, у самого ничего нѣтъ...
   -- Я тятьку свово ищу; здѣся, сказываютъ, на заводѣ... Можетъ, ты, дяденька, знаешь? Иваномъ звать, корявый такой...-- Онъ тяжело вздохнулъ, какъ вздыхаютъ долго и горько плакавшія дѣти.
   -- А фамилію, прозвище знаешь?
   -- Да Иванъ Кузьминъ.
   Мастеровой опустилъ голову, подумалъ, пощипалъ усики: "Кузьминъ... Кузьминъ..."
   -- Нѣтъ, такъ не вздумаешь сразу-то, много насъ здѣсь работаетъ... А Ивановъ страсть! Ты вотъ что: пойди-ка въ контору, да тамъ и справься. Тамъ разберутъ и тебѣ твоего Ивана Кузьмина разыщутъ. Понялъ?
   -- Понялъ. А гдѣ же эта самая контора будетъ?
   -- А вотъ или ты, милый человѣкъ, этой самой улицей все прямо, прямо, пока не упрешься въ заборъ, а тамъ поверни налѣво, увидишь флигель съ вывѣской -- это и будетъ заводская контора. Да тамъ спросишь, -- укажутъ.
   Мальчуганъ, скребя ссохшимися, какъ желѣзо, сапогами по проложеннымъ вдоль улицы доскамъ, замѣняющимъ троттуаръ, побрелъ по указанному направленію.
   Гудокъ по прежнему завывалъ во всю пасть, и рабочіе выползали изъ черной утробы чудовища.
   У мальчугана кружилась голова отъ гула и движенія. Онъ пытливо заглядывалъ въ лица рабочихъ, хотя зналъ, что, иди теперь отецъ между этими рабочими, онъ ни за что не узналъ бы его; всѣ они на одно лицо: всѣ черные, худые, замасляные.
   Наконецъ, вотъ и заборъ; ни налѣво, ни направо не было видно вывѣски. Мальчуганъ остановился въ раздумьи.
   -- Тетенька, а гдѣ тутъ контора?-- спросилъ онъ у проходившей мимо женщины, съ подбитымъ глазомъ и опухшей щекой.
   Баба остановилась.
   -- А вонъ, видишь, гдѣ дерево-то?
   -- Вижу...
   -- А изъ-за дерева, видишь, на углу вывѣсочка бѣлѣется, ну, эта самая и есть контора. Вонъ мужики туда полѣзли... Ахъ, дуй тя горой!-- вдругъ обругалась женщина и опрометью бросилась за какимъ-то рабочимъ, крича на всю улицу:-- Ива-а-нъ! Ива-а-анъ!
   Мальчуганъ перешелъ улицу и остановился передъ небольшимъ одноэтажнымъ флигелемъ съ точеными столбиками, которые поддерживали навѣсъ надъ крылечкомъ съ вывѣскою: "контора".
   Мальчуганъ остановился, долго разбиралъ надпись и, наконецъ, нерѣшительно полѣзъ по грязнымъ, скрипучимъ ступенямъ.
   -- Дяденька, контора здѣся?-- спросилъ онъ у мужиковъ, галдѣвшихъ о чемъ-то въ сѣняхъ.
   -- Тутъ, тутъ; вотъ въ эту дверь ступай.
   Мальчуганъ вошелъ въ большую комнату, заставленную
   столами съ грудами бумагъ на нихъ. Нѣсколько молодыхъ конторщиковъ стучали счетами. У одного стояло нѣсколько мужиковъ съ какими-то листками въ рукахъ. Конторщикъ. записывалъ что-то въ книгу и ругался. Мужики почесывали въ затылкахъ и переминались съ ноги на ногу.
   Мальчуганъ остановился у дверей и теребилъ въ рукахъ шапку, не зная куда ему сунуться.
   Никто изъ присутствующихъ не обращалъ на него вниманія; проходившіе мимо не замѣчали его.
   Долго бы простоялъ онъ, если бы не рыжая собака съ рыжимъ господиномъ, съ ружьемъ за плечами. Неожиданна вырвавшійся изъ дверей сосѣдней комнаты рыжій сетеръ съ визгомъ и лаемъ, какъ бѣшеный, принялся скакать по комнатѣ, подбѣжалъ къ Степкѣ и ткнулъ его влажнымъ носомъ въ щеку.
   Не ожидавшій собачьей ласки, Степка со страхомъ отступилъ; собака за нимъ; мальчуганъ отмахнулся отъ нея шапкой, песъ ловко вырвалъ ее зубами и принялся немилосердно трепать.
   Степка заревѣлъ.
   -- Спивакъ, ici! Дай сюда!-- крикнулъ рыжій господинъ, наступая на пса. Сетеръ дѣлалъ неожиданные скачки и повороты, видимо рѣшивъ не уступать своей добычи безъ боя.
   -- Сидоренко, помоги мнѣ отнять отъ Спивка эту рвань.
   Старикъ сторожъ и ожидавшіе мужики приняли живое участіе въ охотѣ за собакой.
   -- А, чтобъ ты подохла, анафема! -- ругался Сидоренко, мечась изъ стороны въ сторону съ растопыренными руками.
   Кое-какъ удалось вырвать изъ собачьихъ зубовъ злополучную шапку.
   -- На, дурында, самъ виноватъ. Нѣшто можно на пса замахиваться, -- проворчалъ запыхавшійся Сидоренко, сунувъ въ руки Степки истерзанную и замусоленную шапку.
   -- Ты чего тутъ торчишь?-- не особенно любезно обратился рыжій баринъ къ мальчугану.-- Съ кѣмъ онъ, братцы?-- Но "братцы" молчали, поглядывая на взволнованнаго Степку, который безтолково и сбивчиво объяснялъ барину о своемъ дѣлѣ.
   -- Ѳоминъ, узнайте, въ чемъ дѣло, и отпустите его, -- приказалъ баринъ:-- Иди вонъ къ тому столу.
   Степка предсталъ предъ лицомъ сердитаго конторщика. Начались разспросы: "званіе, имя, фамилія". Степка плохо понималъ, чего отъ него хотятъ, сильно трусилъ, путался и заикался.
   -- Ну, не шмурыгай носомъ... Лобачевъ, распорядитесь, чтобы Сидоренко свелъ этого мальчишку въ казарму, да помогъ бы ему разыскать рабочаго Ивана Кузьмина изъ деревни Панфилки, Горѣлой волости. Иди вонъ къ тому столу!-- указалъ Ѳоминъ куда-то въ пространство, швырнулъ перо и началъ собирать бумаги.-- Ну, пошли всѣ къ чорту! Завтра утромъ приходите. Бухгалтеръ ушелъ, подписать некому.
   -- Такъ чего жъ ты морилъ насъ столько времени? Вѣдь булахтеръ-то тутъ былъ, чего не сказалъ?
   -- Мало бы чего. Говорятъ вамъ: завтра, ну и никакихъ! Поняли?
   Мужики потоптались, поворчали и побрели къ выходу. А Степка, между тѣмъ, стоялъ у сосѣдняго стола. Молодой конторщикъ кончилъ щелкать на счетахъ и закричалъ:
   -- Сидоренко!
   Явился Сидоренко.
   -- Отведи-ка этого парнишку въ казарму, спроси тамъ Ивана... Ну тамъ онъ самъ тебѣ скажетъ кого.
   -- А нехай его чортъ!.. И пожрать не дадутъ!-- ругался Сидоренко, хватаясь за шапку и направляясь къ выходу.
   -- Ну, чего стоишь, ротъ разиня, или за сторожемъ!-- крикнулъ на Степку конторщикъ.
   -- Эй, кумъ, кумъ, поди сюда!-- пройдя нѣсколько шаговъ, закричалъ Сидоренко молодому рабочему.
   Тотъ остановился.
   -- Въ казарму?
   -- Въ казарму.
   -- Ну такъ, для Бога, захвати съ собой мальчишку, отецъ тамъ у него... Мнѣ треба до кумы на часъ.
   Рабочій кивнулъ головой и, не оглядываясь, пошелъ по деревянному троттуару.
   Шагая за нимъ, Степка съ любопытствомъ оглядывалъ кирпичныя зданія завода съ большими окнами, огороженными желѣзными рѣшетками. "Ишь ты, какая махина, мужики-то, что муравьи, тамъ копошатся. Туда бы пойтить -- тятьку разыскать, да поди заплутаешь", -- разсуждалъ онъ про себя.
   Рабочій проворно шагалъ, и Степка, скребя сапогами, торопился за нимъ.
   Вотъ двухцвѣтная вывѣска пивной метнулась въ глаза, изъ пріотворенныхъ дверей неслись голоса, смѣхъ. Рабочій постоялъ съ минуту въ раздумьи, вдругъ круто повернулся и вошелъ въ гостепріимное общественное учрежденіе. Степка послѣдовалъ за нимъ.
   -- Антипычъ, дай-кось мнѣ кружечку пивка,
   -- А вотъ этого хочешь? -- показалъ ему приказчикъ выразительную фигуру изъ трехъ пальцевъ.
   -- Этимъ ты самъ закуси, а мнѣ лучше пива.
   Сидѣвшіе за столиками рабочіе засмѣялись.
   -- Мало бы чего намъ лучше; мнѣ бы вотъ лучше, что бы ты сюда не шлялся.
   -- Ну, чего лаешься, давай пива. Сегодня получка, разсчитаюсь, не бойсь.
   -- Получишь съ вашего брата шишъ съ масломъ. Поди, не хватитъ на раздачу.
   -- Ныньче хватитъ!..
   Антипычъ ломался, но рабочій не отставалъ, все просилъ и все ходилъ взадъ и впередъ по комнатѣ.
   -- Да будетъ тебѣ мелькать-то передъ глазами! Теперь Антипычъ такой, сякой, не мазаный, а придетъ дѣло къ разсчету: "Антипычъ приписалъ, Антипычъ обобралъ"... Знаемъ мы васъ, архаровцевъ, оченно даже хорошо знаемъ: только тогда и Антипычъ, когда въ карманѣ вошь на арканѣ, а въ другомъ -- блоха на цѣпи.
   -- Охъ, ей Богу! Да не мозжи ты, ради Христа! Душу всю вымоталъ! Сказалъ -- отдамъ, такъ и отдамъ! Вѣдь на мной не пропадало еще?-- вспылилъ рабочій.
   -- А ты хлопушку-то закрой, не испугаешь вѣдь... Ладно ужъ, Васька, нацѣди ему кружку.
   Успокоенный рабочій усѣлся за столъ.
   Степка усѣлся къ стѣнкѣ и, пока рабочій тянулъ изъ кружки желтую, пѣнистую жидкость, съ тоскою думалъ: "вотъ вѣдь какъ ихъ тутъ много, и неужели никто не знаетъ моего тятьку!".
   Ему было жутко, какъ-то не по-себѣ, въ ушахъ звенѣло, все тѣло ныло, вотъ такъ бы и свернулся гдѣ нибудь тутъ въ углу, если бы не прогнали, и заснулъ...
   Вдругъ изъ сосѣдней комнаты донеслись звуки гармоники и немного гнусливый голосъ запѣлъ:
  
   Ит-ахъ тальяночка, тальяночка,
   Твой чистый голосокъ!
   Не дала ты мнѣ, тальяночка,
   Заснуть одинъ часокъ!..
  
   Степка забылъ своего чичероне, который, видимо, на долго расположился за столомъ, и весь блѣдный, вытянувъ шею прислушивался.
   -- Ну-ка, барыню, барыню!-- кричало нѣсколько голосовъ Гармонія вдругъ заревѣла, какъ-то заухала:
  
   Барыня, барыня,
   Сударыня барыня!
   А-ай барыня чай пила
   Съ чаю дочку родила!
   Барыня, барыня,
   Сударыня барыня!..
  
   Выразительно выкрикивалъ мужской голосъ.
   -- Охъ, бодай тебя мухи съ комарами! Сами ноги такъ и ходятъ! Зажаривай, зажаривай! И-ухъ, на!
   Затопало нѣсколько ногъ, послышались нецензурныя восклицанія.
  
   И-ахъ барыня, барыня!..
  
   Но вотъ ревъ гармоники вдругъ оборвался, гамъ и топотъ ногъ разомъ затихли, и черезъ нѣсколько мгновеній полились заунывные, тягучіе звуки. Гармонія точно плакала, за нею плакалъ тихо, жалобно нѣсколько хриплый, но мягкій и глубокій контральто.
   "Лу-у-чина, лу-у-чи-нушка бе-ре-зо-ва-я...". Степка всполошился, сердце въ груди его забилось. Ему вспомнилось, какъ эту пѣсню пѣвала мать, сидя въ праздничный день подъ окошкомъ, пѣла и сама плакала.
   Степка забылъ свою слабость, свою робость и пробрался въ сосѣднюю комнату. Тамъ, за столикомъ, въ углу сидѣлъ всклокоченный рабочій, растягивая гармонію, покачивался слегка изъ стороны въ сторону и крутилъ головою. Передъ нимъ сидѣла баба съ подбитымъ глазомъ и опухшей щекой и, облокотясь на руку, пѣла: "Или тебя моя свекро-ву-ушка водой облила!".
   Плакала, причитала пѣвица, а за нею плакала и причитала гармонія, и тихо, какъ отдаленные раскаты грома, гудѣлъ, подпѣвая, густой басъ гармониста.
   Степка, прижавшись къ косяку двери, во всѣ глаза смотрѣлъ на рабочаго, сидѣвшаго къ нему въ полъ-оборота, и съ замираніемъ сердца слушалъ "Лучинушку". Ему вдругъ стало чего-то или кого-то жаль, такъ жаль, что слезы подступили къ горлу и одна за другой поползли по щекамъ.
   "А мнѣ, мо-ло-о-дешенькой, всю ночьку не спать!.." -- уже рыдала гармонія, за нею рыдалъ и обрывался голосъ пѣвицы, гудѣлъ и рокоталъ, замирая, басъ гармониста.
   Рабочій вдругъ круто оборвалъ, брякнулъ гармонію на столъ и крѣпко выругался.
   Степка смотрѣлъ на него и думалъ: "голосъ будто тятькинъ, а морда будто не тятькина -- сивый, шаршавый".
   -- Эхъ ты, фефела, чего сморкаишься! На вотъ, трескай лучше пиво, -- повернулся гармонистъ къ своей дамѣ.
   -- Тятька!-- тихо окликнулъ Степка, дѣлая шагъ впередъ.
   Рабочій взглянулъ на мальчугана. Степка несмѣло подошелъ ближе.
   -- Тятька, да это ты! Вотъ тѣ Христосъ, ты!
   Глаза рабочаго широко раскрылись и не то со страхомъ, не то съ недоумѣніемъ уставились на оборванца.
   -- Да неужто Степка?-- наконецъ, выговорилъ онъ глухо, -- да какъ ты попалъ сюда?
   Степка молчалъ, ему было почему-то боязно и неловко, хотѣлось плакать и смѣяться, было и грустно, и весело...

Глѣбъ Моргунъ.

"Русское Богатство", No 9, 1903

  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru