Моруа Андре
Жан-Жак Руссо

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Андре Моруа
Жан-Жак Руссо. "Исповедь"

0x01 graphic

   Не много есть писателей, о которых можно было бы сказать: "Без них вся французская литература пошла бы в другом направлении". Руссо -- один из них. В то время, когда жизнь общества по-своему формировала писателей, ведя их от одного этапа литературных причуд к другому -- от драпирующегося в вычурные одежды благородства XVII века к неприкрытому цинизму XVIII, -- женевский гражданин, который не был ни прирожденным французом, ни дворянином, ни прихлебателем у знати, скорее чувствительный, чем галантный, предпочитающий удовольствия сельской уединенной жизни салонным развлечениям, широко распахнул окно на швейцарские и савойские пейзажи и впустил струю свежего воздуха в затхлые гостиные.
   Шатобриан обязан ему музыкой "Рене", мыслями и даже репликами своего героя. Без Руссо у нас не было бы ни ласточек Кобурга, ни шума дождя, пробивающегося сквозь листву деревьев, ни песни мадемуазель Буастиллёль в "Замогильных записках", идею которой Шатобриан почерпнул из того пассажа "Исповеди" о чувствительности, где приводится "интимный и камерный" отрывок песни тетушки Сюзон. "Я стараюсь постичь, в чем заключается для меня нежное очарование этой песни; странно и непонятно, но я не в силах допеть ее до конца без того, чтобы слезы не остановили меня" [].
   Рене -- тот же Руссо, но видоизмененный; это не бродячий путешественник, не вороватый ученик гравера, не чичисбей зрелых красоток, а благородный странствующий рыцарь, возлюбленный индианок и сильфид. Если бы Шатобриан н Руссо Жан-Жак. Исповедь. М., ГИХЛ, 1949, с. 154е читал "Исповеди", многие источники красоты, составляющие очарование "Записок", остались бы ему неведомыми. Руссо первым, как сказал Сент-Бёв, "внес вкус деревни" в нашу литературу. Дни, полные "соблазнов, восторгов и наслаждений", проведенные Шатобрианом с Натали Ноай, воскрешают в памяти те "нежные, печальные и трогательные мгновения", какие испытал Руссо возле мадам де Варанс. Жан-Жак задал тон Рене.
   Стендаль был не меньше обязан Руссо. И не только в силе чувств его героев и пылкости их признаний чувствуется влияние сего великого предшественника, но и самый образ Жюльена Сореля вылеплен с Руссо, каким мы его знаем в "Исповеди". Жюльен у маркиза де ля Моль -- это Руссо у графа Гувона: первый старается преодолеть пренебрежение Матильды, второй -- привлечь внимание мадемуазель де Брей. Руссо пробивает пелену презрения, как и Жюльен, своим знанием латинского языка: "Все смотрели на меня и переглядывались, не говоря ни слова. В жизни не видано было подобного изумления. Но мне особенно польстило удовлетворение, которое я ясно заметил на лице м-ль де Брей. Эта гордая особа удостоила меня еще одного взгляда, который по меньшей мере стоил первого; потом, устремив глаза на своего дедушку, она, казалось, с некоторым нетерпением ждала должной похвалы мне, которую тот сейчас же воздал, так искренне и с таким довольным видом, что весь стол хором присоединился к нему. Краткая, во всех отношениях восхитительная минута!" [Там же, с. 110--111.] Не напоминает ли вам это сцену из "Красного и черного"?
   И разве смог бы сто лет спустя Жид написать "Если зерно не умирает" [1] с такой искренностью в выражении чувств, если бы Руссо не подал столь блестящий пример в своих признаниях? У Жида больше притворства, у Руссо -- снисходительности; Жид -- "выходец из верхов буржуазии", Жан-Жак -- сын буржуа из низов, но вкус и почти религиозное стремление к искренности не были до Руссо столь естественными побуждениями человека. Классики более почитают приличие, чем истину: Мольер и Ларошфуко приукрашивали откровенность; Вольтер не делал ни того, ни другого. Руссо похваляется тем, что говорит обо всем без утайки.
   В библиотеке Невшателя хранится первый черновой набросок начала "Исповеди". Здесь гораздо выразительнее, чем во введении к законченной книге, немного театральном, перенасыщенном трубными звуками Страшного суда и призывами к верховному существу, Руссо выявляет "идею своего замысла":
   "Никто не может описать жизнь человека лучше, чем он сам. Его внутреннее состояние, его подлинная жизнь известны только ему. Но, описывая их, он их скрывает, рисуя свою жизнь, он занимается самооправданием, показывая себя таким, каким он хочет казаться, но отнюдь не таким, каков он есть. Наиболее искренние люди правдивы, особенно в том, что они говорят, но они лгут в том, что замалчивают; и то, что они скрывают, изменяет, таким образом, значение того, в чем они лицемерно признаются; говоря только часть правды, они не говорят ничего. Я помещаю Монтеня во главе этих "искренних лжецов", которые хотят обмануть, говоря правду. Он показывает нам свои недостатки, но только привлекательные: нет ни одного человека, который не был бы неприятным. Монтень изображает себя похоже, но только в профиль. Но, может быть, у него изуродована щека или выколот глаз с той стороны, которую он прячет, а это меняет всю физиономию".
   Этот оригинальный набросок заставляет задуматься над двумя вопросами: не был ли сам Руссо "искренним лжецом" и возможна ли абсолютная искренность?
   Возможно, Руссо сам верил в свою искренность и абсолютную честность. Он хотел быть таким, даже вызывая отвращение к себе, когда признавался в рано развившейся склонности к удовольствиям наедине, в счастье, которое он испытал, получая оплеухи мадемуазель Ламберсье, в застенчивости с женщинами из-за своей чрезмерной чувствительности, которая иногда приводила к импотенции, в почти кровосмесительной связи с мадам де Варанс и в других афишируемых странностях. Однако здесь надо иметь в виду, что искренен Руссо, только говоря о сексуальной сфере, и эта искренность -- своего рода эксгибиционизм. Писать, что все это доставило ему много удовольствия, значило вызвать у тысяч читателей любопытство к своему беспорядочному образу жизни и тем самым подать пример. Цинизм подобных высказываний писателя -- способ ворваться в интимный мир читателя, сделать его сообщником, подобным и родственным себе. Писатель, который решается на это, склонен скорее преувеличивать, чем преуменьшать свои недостатки.
   Правда, Руссо изобличал себя еще в воровстве, в ложном обвинении (лента бедной Марион), в неблагодарности к мадам де Варанс. Однако кража эта была мелкой; о доносе он говорит, что это малодушие; измена, в которой он себя так сильно обвиняет, относится к тому времени, когда между ним и мадам де Варанс уже давно не было близости, и многие другие мужчины поступали тогда таким же образом. Руссо яростно кается в своей вине, хорошо зная, что читатель все равно его оправдает. И наоборот: он быстро проходит мимо того факта, что подбросил всех своих детей, как будто это не стоящий внимания пустяк. Не принадлежал ли сам писатель к породе тех "искренних лжецов", которые, говоря нам о своих недостатках, показывают только те, какие можно простить?
   Руссо ответил на этот вопрос: "Вы не найдете человека, который осмелился бы сказать, что он искренней меня!" И в этом он прав. Потому что полная искренность предполагает, что человек должен сохранять объективность, анализируя себя, словно вещь. Но что делать, если самый аналитический ум в некоторых аспектах деформирован? Писатель, повествующий о своем прошлом, полагается на память, которая, словно актер или казуист, сама делает первую выборку. Особое значение писатель придает тем эпизодам, о которых он сохранил яркое представление, пренебрегая -- без всякой мысли о том -- множеством часов, когда он жил обычной жизнью. Жорж Гусдорф в "Открытии самого себя" [2] разбирает этот механизм: "Исповедь никогда не расскажет всего. Может быть, потому, что действительность чрезвычайно сложна, никакое описание не восстановит ее совершенно правдиво. Мнение старого дневника прошлых лет весьма показательно в этом отношении. То, что мы фиксировали изо дня в день, наша первая интерпретация каждодневной реальности нисколько не соответствуют тому, что сохранила об этом память..."
   Писатель, сочиняющий исповедь, думает, что воскрешает свое прошлое; в действительности он пишет о том, каким стало это прошлое в настоящем. Фуше в старости, вспоминая годы революции, писал так: "Робеспьер как-то сказал мне: "Герцог Отрантский..." Фуше добросовестно забыл, что он тогда еще не был герцогом [3]. Так позднейшие события бросают иной свет на прошлое. Неизменная потребность согласования этих внутренних противоречий побуждает нас искать мотивы для оправдания поступков, которые в свое время зависели от случая, плохого пищеварения, характера собеседника. "Чем пристальней я вглядываюсь в прошлое, тем сильнее искажаю, -- сказал Валери, -- и тем больше изменяю предмет". Нам кажется, что мы помним некоторые случаи из нашего детства; на самом деле мы помним только то, что нам о них рассказали.
   Каждому человеку свойственно притворяться. Мы не только играем ту или иную роль для других, но и для себя. Мы чувствуем настоящую потребность установить соответствие между "я" вымышленным и настоящим, которое толкает нас на те или иные действия, чуждые нашему инстинкту. Вся наша мораль основывается на второй, более стабильной природе человека. Каждый человек есть, в сущности, сочетание разных характеров, и поэтому искренний писатель должен был бы охарактеризовать их все; однако эти характеры настолько противоположны, что писатели идут на это крайне неохотно. Стендаль ясно показал нам у своих героев смешение безрассудства и логики; о том же говорит и его собственный "Дневник", однако такая непоследовательность чаще встречается в литературе, чем в жизни. Что было бы с искусством, если бы оно не привносило в природу большего порядка, чем в ней есть?
   Правильно утверждают, что исповедь -- это всегда роман. Если мемуарист честен, то сообщаемые им факты верны исторической правде настолько, насколько ему позволяют память и его собственная интерпретация этих фактов. Чувства -- это уже объект его воображения. "Исповедь" Руссо -- лучший плутовской роман [4]. Все романические элементы заимствованы Руссо из литературных произведений этого жанра: юность, предоставленная самой себе, большое разнообразие ситуаций, характеров и мест, любовные похождения и путешествия и постепенное осознание пустоты светского общества, что побудило героя романа покинуть его, когда ему исполнилось сорок лет. Все эти особенности могли бы дать пищу новому "Жиль Блазу"[5] на чувствительный лад, и Руссо ни одной из них не пренебрег.
   Странное впечатление производит высказывание писателя о том, что изображение даже давно угасших чувств должно быть более правдивым, чем описание событий прошлого. "Я могу упустить факты, что-то переставить, ошибиться в датах, но я не вправе обманываться ни в том, что я сам испытал, ни в том, к чему привели меня мои чувства. Вот мой принцип. Единственная цель моей исповеди -- детально познакомить читателя с моим внутренним миром при всяких обстоятельствах моей жизни..." Из этого следует вывод, что человек может ограничиться знанием своего внутреннего мира, оторванного от внешнего, и что мысль не всегда есть перцепция. Такому человеку я абсолютно не верю. Руссо был правдив не в своих признаниях, а в добросовестном изложении фактов, к которым относился с таким пренебрежением.
   Тот, кто рассказывает о своей жизни и пишет автопортрет, почти никогда не подозревает, что, сам того не желая, он всегда оказывается в аналогичных ситуациях. Стендаль рядом с Анжелой Пастагруа -- то же, что Стендаль у ног Мелани Луасон, Руссо в любовном треугольнике с Сен-Ламбером и мадам д'Удето напоминает Руссо в жизни втроем с мадам де Варанс и Клодом Ане. Многое в поведении Руссо объяснялось его плохим здоровьем. Болезнь мочевого пузыря заставила его покинуть свет. Из принудительного воздержания Руссо выводит целую доктрину. Он поражается тому, что, "обладая такими пламенными чувствами и сердцем, переполненным любовью, он никогда не пылал страстью к какой-либо определенной женщине". И бессознательно дает этому объяснение. "Главной причиной, которая заставила меня вести уединенный образ жизни и отказаться от общения с женщинами, был мой недуг". Сама мысль о встрече с женщиной, которая ему нравилась, приводила его в такое неодолимое волнение, что он являлся на свидание совершенно обессилевшим. Именно этому несовершенному механизму Жан-Жак и обязан своими злоключениями; его беде мы обязаны "Исповедью" и "Новой Элоизой". "Писатель вознаграждает себя как может за некоторую несправедливость судьбы".
   Знание самого себя было бы вполне возможным, если бы ум человеческий отличался достаточной объективностью, чтобы человек, говоря о чувствах, учитывал бы свое происхождение, детские годы, общественное положение, укоренившиеся предрассудки, свойства организма и предел его физических возможностей, круг обязанностей, обстоятельства, вызывающие у человека сопротивление и желания, эпоху, в какую он живет, причуды, увлечения, суеверия своего времени. Можно представить, как будет выглядеть "мсье Тэст" [См. статью о П. Валери. -- Прим. ред.], сбросивший с себя чуждые наслоения. Останется ли у него после этого хоть что-нибудь свое? И не является ли глубокое знание самого себя познанием мира?
   О чувствительности Руссо можно сделать несколько замечаний. Уже с детства он проявлял тот живой непосредственный интерес к женщинам, который будет придавать поэтичность его произведениям, как только он окажется во власти нежных чувств. Нет ничего изящнее описания -- в четвертой книге "Исповеди" -- его прогулки с мадемуазель де Графенрид и мадемуазель Галлей и того чистого наслаждения, какое она ему доставила.
   "Мы обедали в кухне арендаторши; подруги сидели на скамейках по обе стороны длинного стола, а их гость -- между ними, на трехногой табуретке. Что это был за обед! Какое очаровательное воспоминание! Зачем, имея возможность без всякого ущерба наслаждаться такими чистыми и подлинными радостями, желать других? Никакой ужин в парижских ресторанах не может сравниться с этим обедом -- я говорю не только о веселье, о тихой радости, но также о самом удовольствии от еды. От обеда мы кое-что сэкономили: вместо того чтобы выпить кофе, оставшийся у нас от завтрака, мы приберегли его, чтобы полакомиться им со сливками и пирожными, которые они привезли с собой, а чтобы не дать нашему аппетиту заглохнуть, мы отправились в сад закончить нашу трапезу вишнями. Я влез на дерево и кидал им пригоршни вишен, а они сквозь ветви бросали в меня косточками. Раз м-ль Галлей, протянув фартук и откинув голову, стала так удобно, а я прицелился так метко, что одна пригоршня попала прямо ей на грудь. Сколько было смеху! Я говорил себе: "Зачем мои губы -- не вишни! С какой радостью я бросил бы их вот так!" [Руссо Жан-Жак. Исповедь. М., ГИХЛ. 1949, с. 147.]
   Не менее очаровательна -- во второй книге -- и идиллия писателя с мадам Базиль: "Я пережил невыразимо сладкие мгновения. Все, что я перечувствовал, обладая женщинами, не стоит тех двух минут, которые я провел у ее ног, не смея даже коснуться ее платья. Нет, не существует наслаждений, подобных тем, которые способна доставить нам честная, любимая женщина; близ нее все ласкает нас. Легкий призывный жест, знак пальцем, слегка прижатая к моим губам рука -- вот единственные милости, какие я когда-либо получал от г-жи Базиль, но воспоминание об этих милостях, в сущности таких незначительных, до сих пор приводит меня в восторг" [Там же, с. 94].
   Сент-Бёв с полным основанием восхищается прелестным описанием первой встречи писателя с мадам де Варанс и приветствует появление во французской литературе новых страниц, раскрывающих перед читательницами Версаля [6] и теми, кто их окружает, незнакомый им мир -- мир, полный свежести и солнца. "Они (эти страницы) представляют сочетание чувствительности и естественности, причем острие чувствительности выступает только тогда, когда это необходимо, чтобы освободить нас от фальшивой метафизики сердца и спиритуализма условности..." Но Сент-Бёв сетует на то, что писатель, способный выразить всю чистоту наслаждения и достойный его, не проявляет, к сожалению, должного вкуса в эпизодах с ужасным Мором, лионским аббатом, или с мадемуазель Ламберсье. И почему писатель называет мадам де Варанс "мамочкой" в тот самый миг, когда она становится его любовницей?
   Сент-Бёв, представитель уже не существующего класса, объясняет эти ошибки писателя и "некоторые недостойные и вызывающие отвращение выражения, которые не знакомы порядочному человеку", тем, что Руссо был одно время лакеем и воспринял лакейский лексикон. Но "тому, кто оказывался в разных условиях, не кажется странным называть некоторые неприличные и постыдные вещи своими именами". Мы отрешились теперь от подобных предубеждений, и цинизм современного лексикона не является более в наше время принадлежностью определенной среды. Смелость Руссо, шокировавшая критиков XIX века, кажется нам сегодня почти робкой.
   Можно ли сожалеть, что Руссо и его подражатели осмеливались проповедовать то, что знает каждый человек и должна знать любая женщина? Восхвалять искренность, когда она замалчивает существенное, и негодовать, когда она показывает человека таким, каков он есть, -- это ли не лицемерие? В сексуальной искренности есть своя привлекательная сторона, которая по ассоциации пробуждает сочувствие читателя и ощущение братства; это приносит ему известное утешение. Найдя у другого человека, и притом великого, те же желания, а иногда и причуды, которым читатель сам предается или которые по меньшей мере вводят его в искушение, он проникается доверием к самому себе, его колебаниям приходит конец. Вот выигрыш для него. Однако есть здесь и свои опасности. Заставлять целую эпоху жить в атмосфере чувственности вредно. Времена цинизма были всегда и временами упадка. Рим Гелиогабала заставляет жалеть о Риме Катона [7]. Чрезмерное целомудрие может быть причиной мучительной угнетенности духа; распущенность ведет к безрассудству...
   Однако те, кто усердно предается любви, вовсе не относятся к тем, кто много говорит о ней. Руссо много говорил о любви и этим раздражал своих друзей, которым проповедовал о добродетели, отнюдь не намереваясь, однако, ее укреплять. Чтобы понять причину жестокой неприязни общества и обеих церквей к Руссо, нужно вспомнить о философии, ставшей в 1750 году неожиданно модной. Руссо покорил Париж как просвещенный гражданин, друг добродетели, противник мнимых удовольствий, враг цивилизации. Но, порицая театр, Руссо в то же время поставил оперу при дворе [8]; гордый республиканец, он получил от мадам де Помпадур пятьдесят луидоров; апостол освященной браком любви вступил в связь с девицей, соблазнив ее еще совсем юной; и, наконец, будучи автором знаменитого трактата о воспитании [9], он поместил всех своих детей в приют для подкидышей или, во всяком случае, похвалялся этим. Все это дало мощное оружие в руки его врагов.
   Да, у Руссо было их немало, и вся вторая часть "Исповеди" представляет попытку оправдаться от их клеветнических наветов. Шесть первых книг, созданных в Англии, в Бутоне, и доведенных до 1741 года, рассказывают о счастливых ученических годах Руссо. Последние шесть книг написаны с перерывом в два года, с 1768 по 1770 год, в Дофине и в Тире. Повествование заканчивается 1766 годом, в момент, когда Руссо, преследуемый одновременно Францией, Женевой и Берном, решается искать убежища в Англии. Вторые шесть книг рассказывают о том, как Руссо взял Париж, о связи с Терезой Левассер, о начале литературной жизни, о нежной любви к мадам д'Удето и о злополучных последствиях этой страсти.
   Кроме того, есть в этой книге и другие прекрасные эпизоды. Радостное чувство, которое испытывал Руссо во время своих посещений мадам д'Эпине в Эрмитаже, где он наслаждался красотами природы, манившей его к себе, заставляет его с нежностью писать о зеленой траве, деревьях, цветах, ясных прудах; создание "Юлии" под впечатлением этих счастливых, опьяняющих дней; любовь к этой Сильфиде -- плоду его воображения; прогулки с мадам д'Удето; романтика первых встреч, свидания ночью в роще -- все это передано Руссо великолепно и с умилением, как и пейзажи Шарметты.
   Но постепенно дух недовольства проникает в повесть. Запах тления и свечей примешивается к благоуханию лета, Руссо кажется, что какие-то тайные силы неотступно преследуют его. Уже начали раздаваться глухие раскаты, предшествующие грозе, и... "стало ясно, что вокруг моей книги и меня самого куется заговор и что скоро он даст себя знать..." [Там же, с. 513] Не было ли это манией преследования? Или писатель жаловался беспричинно? Долгое время комментаторы так и думали, потому что противникам Руссо, тоже писателям, и притом крупным, последующие поколения верили. Однако то, что мы читаем в книге Анри Гийемена [10] "Человек, две тени", не позволяет сомневаться в наличии врагов у Руссо, жаждущих его погубить в силу разных, но преследующих одну цель причин.
   Скромный, несчастный, неизвестный, оригинальный, к сорока годам он достиг прочного положения. Светские дамы гордились тем, что открыли новый талант. Затем к Руссо пришел и успех -- то, что люди меньше всего прощают. Гримм, Дидро, которых Руссо считал своими самыми верными друзьями, вынуждены были выслушивать похвалы в его адрес. Гримм [11] страшно злился; Дидро, совсем не злой, не мог простить Руссо его христианства. Тот факт, что длительное знакомство с энциклопедистами укрепило веру женевского гражданина, вместо того чтобы ее поколебать, мешал всему их кругу в успешной пропаганде атеизма. Но что значило для Руссо христианство, когда сам он следовал то той, то другой религии! Протестант, затем католик, потом снова протестант, он предпочитал исповедовать свою собственную веру -- веру савойского викария [12], освобожденную "от пустословия". Ее независимость, достойная уважения, хотя и опасная, вооружила против него и иезуитов и пасторов.
   У Руссо оставались женщины, очень влиятельные, которые долгое время покровительствовали ему в благодарность за ту нежность, с какой он всегда говорил о них. Руссо отпугнул и женщин. Они просили его разогнать их скуку, добивались его общества. Но Руссо предпочитал отдаваться мечтам во время одиноких прогулок [13], чем служить украшением будуара знатной дамы. Его недуг делал его непригодным для трудного ремесла куртизана и фаворита. Мадам д'Эпине хотела ему добра, но Руссо смертельно уязвил ее, полюбив ее невестку, мадам д'Удето, и не скрыв этого от нее. Наивность Руссо была столь велика, что он поведал о своей новой любви Дидро, которого считал другом, хотя в действительности тот уже им не был. Нет врага более жестокого, чем прежний друг. Чтобы оправдать в собственных глазах плохой поступок, он с удовольствием чернит того, кого предает. Дидро злоупотребил доверием Руссо; Гримм искусно подлил масла в огонь. Даже мадам д'Удето, влюбленной в него, наскучил поклонник, одновременно и платонический и нескромный -- две непростительные ошибки. И тогда Руссо вдруг увидел, что весь тот маленький мир, который когда-то казался ему восхитительным, ощетинился против него. Ему пришлось покинуть Эрмитаж [14]. Это была подлинная драма.
   Об остальном можно было бы умолчать [15]. Вереницы писем, тоскливый анализ настроений гольбаховского кружка [16], мелочность жителей Берна и Валь-де-Травера -- все это представляет некоторый интерес для историка литературы. Но для впечатлительного читателя прелесть "Исповеди" исчезает с последней, двенадцатой книгой, хотя Жан-Жак по-прежнему вызывает его восхищение и признательность. Сей труд заканчивается так же, как и начинается, -- восхвалением искренности:
   "Я рассказал правду. Если кому известно что-нибудь противоположное рассказанному здесь, ему известны только ложь и клевета; и если он отказывается проверить и выяснить их вместе со мной, пока я жив, он не любит ни правды, ни справедливости. Что до меня, то я объявляю во всеуслышание и без страха, что всякий, кто, даже не прочитав моих произведений, рассмотрит своими собственными глазами мой нрав, характер, образ жизни, мои склонности, удовольствия, привычки и сможет поверить, что я человек нечестный, тот сам достоин виселицы" [Там же, с. 581]. Есть все основания думать, что Руссо, насколько слабость человеческого ума это позволяет, сказал правду -- свою правду.

Комментарии

   Жан Жак Руссо (1712--1778) -- писатель и мыслитель, творчество и личность которого оказали огромное воздействие на современников. С точки зрения "естественного человека" он подверг критическому пересмотру различные сферы цивилизации -- от государственного устройства до воспитания подрастающего поколения; его социальные идеи были усвоены деятелями Французской революции. Основные литературные произведения Руссо -- эпистолярный роман "Юлия, или Новая Элоиза" (1761) и автобиографическая "Исповедь" (1765--1769, издана посмертно). Утверждая как высшую нравственную и художественную ценность искренность и непосредственность чувства, Руссо выступил как оригинальный представитель сентиментализма. Его книги, хотя и дали толчок к широко распространившейся условной игре в "чувствительность", стали шагом вперед в художественном постижении внутреннего мира человека.
   Статья опубликована в книге А. Моруа "От Лабрюйера до Пруста" (1964).
   
   1 "Если зерно не умирает" (1920--1924) -- автобиографическая книга А. Жида.
   2 "Открытие себя" (1948) -- книга философа Жоржа Гусдорфа.
   3 Фуше Жозеф (1759--1820) -- политический деятель, министр полиции при Наполеоне I. Робеспьер, разумеется, не мог именовать его "герцогом", так как в годы революции дворянские титулы были полностью упразднены и восстановлены лишь Наполеоном, который и присвоил своему министру титул "герцога Отрантского".
   4 Плутовской роман -- жанр испанской литературы XVI--XVII вв., основой его фабулы были приключения бродяги-авантюриста, служащего у разных хозяев.
   5 "Жиль Блаз" -- "История Жиль Блаза из Сантильяны" (1715--1735) -- роман Алена Рене Лесажа, написанный в подражание испанским плутовским романам.
   6 Версаль -- резиденция королевского двора в XVIII в.
   7 Гелиогабал (Секст Варий Авиций Бассиан, 204--222) -- древнеримский император в 218--222 гг., правление которого было ознаменовано упадком нравов; Катон -- очевидно, Марк Порций Катон Младший (93--47 до н. э.), древнеримский политический деятель, олицетворение гражданских добродетелей республиканского Рима.
   8 Имеется в виду комическая опера Руссо "Деревенский колдун" (1752).
   9 Имеется в виду роман Руссо "Эмиль, или О воспитании" (1762).
   10 Гийемен Анри (род. 1903) -- критик и литературовед.
   11 Гримм Мельхиор (1723--1807) -- немецкий литературный критик, живший в Париже и близкий к энциклопедистам.
   12 Имеется в виду произведение Руссо "Исповедание веры савойского викария" (входит в состав романа "Эмиль"), где излагаются религиозные взгляды писателя.
   13 Имеется в виду книга Руссо "Прогулки одинокого мечтателя" (1776-- 1778).
   14 Эрмитаж -- дом в городке Монморанси, где жил Руссо.
   15 Реминисценция из "Гамлета" Шекспира ("Дальнейшее -- молчанье" -- предсмертные слова Гамлета; перевод Б. Пастернака).
   16 Гольбаховский кружок -- просветители и вольнодумцы, собиравшиеся у философа-материалиста П.-А. Гольбаха (1723--1789).

-------------------------------------------------------------------------------------

   Источник текста: Моруа А. От Монтеня до Арагона. Сборник. Пер. с фр / [Вступ. ст. Ф. Наркирьера; Коммент. С. Зенкина. -- Москва: Радуга, 1983. -- 677 с.; портр.; 21 см.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru