Муретов Дмитрий Дмитриевич
Борьба за Эрос

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Письмо П. Б. Струве по поводу письма к нему князя Е. Н. Трубецкого.

   Национализм. Полемика 1909--1917
   М.: Модест Колеров, 2015. (Исследования по истории русской мысли. Том 18.)
   

Дмитрий Муретов

Борьба за Эрос.

Письмо П. Б. Струве по поводу письма к нему князя Е. Н. Трубецкого

   Дорогой Петр Бернгардович.
   Удивительно, как мало в наших журналах теоретического интереса к самой мысли! Когда я решился напечатать два маленькие свои "этюда о национализме", я сознавал, конечно, что вопрос, мною задетый, требует и более систематического и более всестороннего рассмотрения. Но мне хотелось, прежде чем приступить к этой работе, проверить некоторые основные свои мысли и тем впечатлением, какое произведут они на других, и теми возражениями, какие будут мне сделаны. Я не могу пожаловаться, что их не заметили, но уровень вызванного ими интереса удивительно низок. "Не означает ли это, что Русская Мысль поправела?" -- вот основное настроение, каким отозвались на них газеты. Новое Время за это похвалило, День выбранил. И поступили так не только газетные обозреватели. Философ Д. Койген так и начал свою статью: "Договорились! На этот раз не публицисты из Земщины" и т.д. Проф. Сумцов в Южном Крае прямо даже озаглавил свою статью: "Этюды по человеконенавистничеству" -- Почему? какое человеконенавистничество в моих статьях? до чего особенного я договорился? Дело очень просто; к мысли моей отнеслись не по существу, а по связанным с нею ассоциациям: все это мы слышали, думать мы об этом не хотим, надо только поскорее положить статьи г. Дм. Муретова в заранее заготовленную папку, где хранятся статьи из Земщины и на которой твердым и уверенным почерком написано: "Вредные мысли". А что стесняться с вредными мыслями? Как не расправиться с ними, лишь бы было упомянуто в статье или о полиции, или о Русском Знамени, а лучше всего о еврейском погроме. Какой же это национализм без погрома?..
   К глубокому моему сожалению, по форме свысока, а по существу с недостаточной высоты отнесся к моим статьям и кн. Евг. Ник. Трубецкой в своем письме к Вам. Я не случайно назвал его имя в числе наиболее видных мыслителей, точке зрения которых я хотел противоположить свою. В вопросе о национализме он является живым защитником взглядов Соловьева, а это так много значит для мыслящего русского. Решаясь выступить против мнения нашего великого философа, я ждал суровой критики откн. Трубецкого и принялся зачтение ее не без страха, что выяснится моя грубая оплошность. Не скрою от Вас, Петр Бернгардович, что окончил я чтение ее с глубоким разочарованием и что "Развенчанный национализм" остался для меня неразвенчанным.
   Прежде всего не могу не посетовать на то, что и кн. Трубецкой поддался соблазну прибегнуть против меня к argumentum pogromicum, т. е. к утверждению, что моя точка зрения ведет к оправданию еврейских погромов; причем это сделано путем остроумным, но не имеющим в школьной логике никакого оправдания. Платон, описывая действие страсти в душе человека, говорил в "Федре", что человеку, охваченному страстью, "нет нужды, что через нерадение гибнет имущество". Это место из Платона я привел в своей статье. Надо ли доказывать, что никакого сомнения в том, чье разумеется тут имущество, грамматика не допускает? Раз не сказано, чье, то, конечно, подразумевается свое. Если говорится: "NN почесал нос", то только в шутку можно спрашивать чей? Но князь Е. Н. находит, что моя формула неосторожна, и для доказательства этого вставляет в фразу два произвольных определения: "Через нерадение полиции гибнет еврейское имущество". Не спорю, что оборот получается остроумный, и я понимаю соблазн воспользоваться им в качестве argumentum ad hominem. Но, по совести говоря, Петр Бернгардович, что же он доказывает кроме того, что вставка произвольных определений на место логически подразумеваемых причудливо изменяет смысл предложения?
   Сим заявляю, что если бы я захотел оправдывать погромы, то я написал бы так: "погромы -- вещь похвальная", хотя бы для этого мне пришлось перейти из Русской Мысли в Русское Знамя. А пока я этого не написал, я вправе требовать, чтобы мои возражатели оставили сознательную игру бессознательными ассоциациями наших читателей.
   Я не думаю оспаривать, что хорошими словами можно прикрывать дурные поступки. В том числе и словами о национальном эросе. Но у нас с кн. Трубецким речь идет лишь о хороших и дурных теориях. Вопрос не в том, не может ли кто прикрыть нашими словами дурные свои поступки, но в том, не прикрывает ли кто-нибудь из нас хорошими словами своей плохой философии. Теоретически же можно быть правым, защищая несправедливость, и быть неправым, защищая самую высокую мораль. {Доказательство тому, например, следующее. В приведенном выше рассуждении я считаю доказанным, что защитник справедливости кн. Трубецкой поступил несправедливо, вставив в фразу Платона два слова. В такой же несправедливости обвиняет меня кн. Трубецкой, говоря, что я вставил в его рассуждение несколько слов. Он объясняет это моим "пристрастием". Хочу показать Вам, что моя защита "пристрастия" нисколько не сделала меня логически пристрастным. При крайней сжатости моего этюда я должен был в одной фразе не только напомнить читателям сущность лекций кн. Трубецкого (содержание коих предполагал им известным), но и оттенить мое отношение к ним. Кн. Е. Н. считает искажающими его мысль подчеркнутые в следующей фразе слова: "Князь Евгений Трубецкой доказал, что только национализм мешает нам овладеть святой Софией, а вместе с тем проливами и многими выгодными угодиями". Я понимаю, что кн. Трубецкой сам не написал бы подчеркнутых слов, потому что он не стал бы отрицательно оценивать своих взглядов. Мое "националистическое пристрастие" называется обыкновенно иронией, и ничего непозволительного в таком приеме речи нет. Если нужно иронию объяснять, то могу пояснить, что слово только вставлено для того, чтобы оттенить, что только об этом препятствии кн. Трубецкой счел нужным говорить, а слова об угодиях вовсе не обвинение в широких завоевательных планах, но осуждение той двойственной "практически-идеалистической" позиции, о которой я говорю в следующих строках. Считал и считаю дурным признаком, когда к моральному увещанию "ты должен так поступить" проповедник добавляет: "да оно тебе и выгодно".}
   Итак, я категорически отказываюсь рассматривать вопрос, поскольку опасна моя философия, не потому, что не имею ответа по существу, но потому, что считаю его диалектически неправомерным. Остается у нас таким образом лишь вопрос, насколько кн. Трубецкому удалось убедить Вас в том, что она ошибочна.
   Я сказал, что кн. Трубецкой отнесся к моей статье одновременно и свысока, и с недостаточной высоты. Свысока потому, что посмотрел на меня как на человека, ставшего на низшую, чем он, моральную точку зрения. С недостаточной высоты потому, что не поднялся до той теоретической постановки вопроса, стать на которую, думаю, моя статья обязывала моих критиков. Никакой низко моральной позиции я не занимал просто потому, что у меня в статье вовсе нет никакой моральной позиции. Поэтому нет у меня никакого аморализма. Аморализм есть с формальной стороны моральное учение, так как содержит в себе ответ (хотя и отрицательный) на вопрос о безусловно должном. Мой же вопрос вовсе не моральный: каким должно быть отношение к моему народу? -- а теоретический: как нужно ставить самый вопрос об отношении к народу? Вопрос этот логически первее, и ответ на него возвышается над различием морализма и аморализма.
   В § 2 своей статьи я специально отвергал понятие о национализме как учении, признающем какие-то особые права за своей народностью, ставящие ее вне морали. Такой национализм есть, говоря языком схоластики, ens rationis -- сущность, имеющее бытие только в разуме критиков. Поэтому, поскольку кн. Трубецкой возражает защитнику аморализма, он спорит не со мною, а с некоторым "воображаемым дураком", с которым спорить ему тем легче, что, как заметил еще Декарт: "Когда ясам являюсь причиной какой-либо вещи, то могу вложить в нее все совершенства, идеей коих только обладаю". Означенное ens rationis утверждает, что сделанное ради своего народа и ради своей возлюбленной хорошо даже тогда, когда оно само по себе дурно. Мудрено ли, что кн. Трубецкому остается поразить его указанием на всеобщность нравственного закона?
   Как же случилось, что кн. Трубецкой приписал мне аморализм? Это случилось потому, что он приписал мне ту ошибку, в которой всецело повинен сам. Он утверждает, что я спутал два понятия не морального! 1) "не вытекающее из морального предписания" и 2) "не подлежащее моральному суду, т. е. аморальное". На самом деле это смешение принадлежит ему, так как именно он мои слова: "Эрос не есть моральное отношение (отношение порядка морального)", передал "Эрос есть аморальное отношение (отношение порядка морального, но отменяющее обычные моральные нормы)".
   Я нисколько неповинен в таком смешении. Моральным я называл исключительно то, что вытекает из морального закона, им предписывается. То же, что не вытекает из закона и им не предписывается, само по себе не морально и, следовательно, не есть добродетель. Поэтому моральна та любовь, которую я обязан питать. Не моральна та, которую я могу питать, а могу не питать. Я не смешал морального отношения с равным отношением ко всем людям, т. е. не думал отрицать, что обязанности к детям и жене у меня иные, чем к чужим людям. Но я утверждал, что моральное предписание всегда общее и потому устанавливается им равное отношение ко всему, входящему в объем известного понятия. Должное отношение к людям вообще есть равное, поскольку они для меня только люди. Любовь к соотечественникам есть равная, поскольку они для меня только соотечественники. Наконец, обязательная моя любовь к жене есть для меня единственная, неравная любви Сократа и Платона к их женам.
   От такой моральной любви я отличаю любовь личную, направленную на данное лицо как таковое, и следовательно, единичную по самому своему смыслу. Любовь к женщине для меня лишь пример, ценный своей яркостью. С равным логическим результатом я могу поставить любовь к данному ребенку или к данному другу. Ибо дело не в свойствах половой любви, а в том, что это есть отношение к единичному, поскольку оно единично. Такой любви предписать нельзя. Нельзя сказать: люби Анну, а не Марию, поскольку любовь эта направляется не на общее в них, а на самое конкретную индивидуальность. И равна она может быть всегда только самой себе.
   Когда я сказал, что эрос не морален, то я разумел именно невозможность предписать эту любовь, исключающую по самому своему смыслу. И для того, чтобы пояснить различие, я сказал: "было бы издевательством над душой человеческой сказать женщине: "я вас люблю", и подразумевать при этом моральное к ней отношение". Издевательством потому, что она поняла бы эти слова в смысле любви-эроса, а я говорил бы о той любви, которую, по определению Канта, я обязан питать "ко всякому разумному существу"; неужели это неясно? Между тем кн. Трубецкой мне отвечает: "Напротив, для женщины оскорбительно, если моя любовь к ней не есть моральное отношение". Неужели это не игра словами? Я говорю о различии двух отношений, а мне отвечают так, как будто бы я признал их исключающими.
   Я никогда не говорил, что эроса нельзя ценить с моральной точки зрения, применять к нему категорию доброго и дурного. Но именно потому, что он может быть и добрым и злым, он сам по себе ни добр, ни зол. Недаром же учение Платона о двух Афродитах -- небесной и вульгарной -- не помешало ему написать, что Эрос ни добр, ни зол. Как и все, что само не вытекает из закона, любовь-эрос может быть доброй или дурной через подчинение или неподчинение себя закону. Таковы естественные влечения, напр. чувство самосохранения.
   Теперь мы подходим к самой основе "Эротической науки". Как относиться к личной любви самой по себе. Видеть в ней лишь естественное влечение (половую или родительскую любовь), которое само по себе совершенно бесценно, или видеть в ней эрос, отношение, имеющее самостоятельную ценность, или, как Вы прекрасно передали мою мысль, нечто живущее о себе. Платон первый дал ответ: эрос не есть просто половое влечение, хорошее, поскольку оно подчинено закону, и дурное, поскольку ему противоречит, и сказал: эрос есть гений.
   Совершенно также ставлю я вопрос о национализме. Любовь к народу может быть либо моральной любовью (отношением обязательным), либо эросом, любовью необязательной. По отношению к первой формула Соловьева ("люби чужие народы" и т. д.) верна. Можно указать и нравственно обязательное отношение к своему народу (патриотизм), но отношение это не будет единственное (равное только себе одному) отношение потому, что совершенно таким же должно быть отношение француза к своему, а немца к своему народу. От этой любви я отличаю интимную любовь к своему {Можно и чужому, если тело рождено в России, а душа принадлежит "короне французской".} народу, к его народности, т. е. ко всей конкретной его индивидуальности. Любовь эта сама по себе ни добра ни зла, потому что может быть и доброй, и злой. Вопрос в том: видеть ли в этой любви просто естественный факт влечения к своему -- "всякому своя слюна солона", который хорош, когда не переступает меры законной, и дурень, когда ее переступает, или видеть в ней национальный Эрос, единственное, неповторяемое в сущности своей отношение, носящее ценность само по себе.
   Это и есть по-моему проблема национализма. Кто видит только естественный факт, тот космополит. Кто видит в этой любви эрос, тот националист. Tertium non datur. Ибо когда datur рассуждение, что бывает эрос добрый и дурной, то нет ответа на вопрос, каков он сам по себе. {Достойно замечания, что Соловьев, выступив с моральным разрешением национального вопроса, полагал, что борется на два фронта, против двух искажений: национализма и космополитизма. Националисты были названы по имени в его полемике со славянофилами. Космополиты -- нет. И что же? Ни один космополит себя не узнал, ни один не принял вызова. Напротив, лагерь космополитический (западники) приветствовал статьи Соловьева. Сделай он обратное, назови он космополитами западников, а промолчи о том, кто такие националисты, "возводящие нацию в абсолютную ценность", -- ни один националист не начал бы полемики: себя не узнали бы. А западники закричали бы: "разве мы отрицаем всякие обязанности перед родиной". Не ясно ли, что не ответ его ошибочен, а ошибочен подход к вопросу.} Я нисколько не отрицаю права применения к эросу нравственных норм, но утверждаю, что, поскольку поставлена проблема о самом эросе, надо брать его таким, как он существует психологически.
   Кн. Трубецкой приписывает мне желание, чтобы эрос был слеп и неразумен. Это вовсе немое желание, а факт. Я взял психологическое описание эроса у Платона потому, что оно удивительно смелое и яркое. Вовсе я не говорил, что эрос должен не знать и не стараться познать любимого. Не говорил и того, что он вовсе его не знает. Кое-что можно объяснить в любви. Ведь и помпадур объяснял, что он свою дуру-бабу любит "за простоту". Но эрос есть любовь к конкретной индивидуальности. Индивидуальность же до конца разумом не познаваема. Поэтому эрос есть всегда любовь "выше разума". И то, что любовь приходит в столкновения с нормами морали, вовсе не мое желание или "попустительство" ей. Таков просто факт. Такова любовь, что в сознании человека она становится выше сознания справедливости (нелюбовь выше справедливости, а сознание любви действует сильнее, чем сознание справедливости). Потому она в известном смысле идет выше совести. Потому-то она и есть страсть, а по Платону -- исступление.
   Принятие любви не отменяет нравственного суда. Признание в любви начала оправдывающего и снимающего вину (вроде вошедшего у нас в обычай оправдания убийств из ревности) есть великая мерзость. Подвиг, совершенный по любви, -- хорош. Грех, совершенный по любви, -- дурен. Принять любовь не значит оправдать грех, но принять ее можно только как она есть, с ее подвигом и ее грехом. В частности, я не понимаю, как можно оправдать войну со всеми ужасами человеческой злобы, которую она вызывает к жизни. Я могу мыслить ее лишь как тяжелый грех, принимаемый надушу ради великой любви к своей родине и великой (выше разума идущей) веры в ее назначение. И для того, чтобы принять войну, для меня необходимо сознание, что она безусловно необходима для моего отчества -- qu' il s'agit de la Russe!
   Признание психологической связи эроса с грехом вполне понятно может заставить некоторых отрицать его. "Ну вас с вашим эросом -- один грех с ним" -- так ставит вопрос гр. Толстой, и потому точка зрения его есть чистый морализм, т. е. отрицание всяких ценностей, кроме ценностей моральных.
   Отрицать морализм не значит отрицать всякую связь между эросом и моральным сознанием и всякое между ними отношение. Но связь эта, я думаю, не есть связь всегда одинаковая. Прежде всего ее можно мыслить различно, в зависимости от того, каков объект эроса. Можно воспользоваться, например, схемой Соловьева для его классификации нравственных обязанностей, т. е. различать эрос к низшему, равному и высшему. Если в отношении к низшему (например, ребенку) эрос ведет к заботе о его моральном сознании, то эрос к высшему есть стимул нравственного возвышения. Жизнь народности (как я ее понимаю) представляется мне таким громадным духовным капиталом, что претензия "растить в душе народной нетленную красоту" представляется для меня недоступной. А если бы я и ощутил в себе такую гордыню, то в моей совести прозвучал бы призыв Достоевского: смирись, гордый человек!
   Поэтому мне близко и дорого то понятие о связи между эросом и моралью, какое я улавливал у Вас, Петр Бернгардович. Ваше "блюдение себя" я понял так: та громадная историческая задача, которую возлагает на нас любовь к России, требует величайшего напряжения наших моральных сил и величайшей строгости к себе.
   С начала войны в этом отношении Вы и кн. Евг. Трубецкой представились мне публицистами, различно понявшими свои обязанности. Кн. Трубецкой понял свою задачу как нравственное руководство историей и народной душой, Вы -- как нравственное руководство обществом и нашими душами. Кн. Трубецкой говорил: народ должен; вы говорили: мы должны. Моя симпатия была на вашей стороне.
   По существу в моральных рассуждениях кн. Трубецкого, может быть, и нет большой беды. Его "моральный патриотизм" путем некоторых логических на мой взгляд натяжек (Эрос большой софист и склонен представлять "моральным" то, что ему хочется) по большей части действительно есть та же норма поведения, как и Ваш национализм. {Однако нисколько не лучше гарантирует его точку зрения от вырождения в демагогию в форме газетных, например, обличений немецкого национализма.} Беда в ошибке перспективы, в том, что кн. Трубецкой признал своим долгом предупреждать против злоупотреблений тем, чего на самом деле не хватало. Еще недавно можно было сказать, что проповедовать русскому обществу национальную умеренность -- все равно что проповедывать строгое единобрачие скопцу. Еще и сейчас оно находится в национальной и через то и нравственной дремоте. Беда в том, что "моральный патриотизм" исторически бессилен, что он есть только норма поведения, а не живая страсть души. Нам нужны огненные слова, которые всколыхнули бы вялую волю, обожгли бы сердца, пробудили бы дремлющие души, а такие слова пишутся в сердцах человеческих не благовонным елеем моральных рассуждений, а раскаленным металлом страсти.
   Я сознательно отвечал лишь на основной ход мысли кн. Трубецкого. Не согласен я еще с очень многим в его письме. Во многих случаях вина в недоразумениях лежит на мне, так как вопрос, мною задетый, требовал по существу более полного изложения. Я надеюсь иметь случай это сделать.
   

ПРИМЕЧАНИЯ

   Впервые: Дмитрий Муретов. Борьба за Эрос. Письмо П. Б. Струве по поводу письма к нему князя Е. Н. Трубецкого // Русская Мысль. 1916. Апрель [Книга IV]. II отд. С. 88--95. Переиздается впервые.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru