Нагродская Евдокия Аполлоновна
Он

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

КЛУБ БЛАГОТВОРИТЕЛЬНЫХ СКЕЛЕТОВ
Фантастика Серебряного века
Том X

   

Евдокия Нагродская
ОН
Рукопись, найденная в бумагах застрелившегося доктора

   Дорогой доктор! Простите, что я не ответила вам на ваше первое письмо. Вы пишете второе; как это мило, что вы не считаетесь письмами.
   Ваше участие, ваша заботливость, поверьте, всегда останется одним из лучших моих воспоминаний.
   Вы были так внимательны ко мне! А главное -- я вам обязана рассудком.
   Вы блестяще вылечили мою болезнь в самый короткий срок. Вы даже сами удивились, что галлюцинации, припадки бешенства вы исцелили несколькими баночками брома и теплыми ваннами в какие-нибудь две недели. Поразительный случай!
   Милый, хороший доктор, я слышала, что вы докладывали о моем "случае" на каком-то медицинском съезде!
   О, как мне совестно! За всю вашу заботу и ласку я так вас обманула!
   Не сердитесь на меня и не думайте обо мне дурно. Согласитесь сами: кому охота сидеть в сумасшедшем доме?
   Я и притворилась, что согласна со всеми, что страдаю галлюцинациями и бредом, что все случившееся -- одно мое больное воображение... Мне хотелось на свободу.
   "Пришлось здоровому человеку согласиться с другими, что он сумасшедший, чтобы его признали здоровым".
   Оцените, доктор, этот житейский парадокс!
   Посмотрите, как я смело даю вам в руки документ, удостоверяющий, что я никогда не вылечивалась от того, от чего вы меня лечили.
   Но я нисколько не боюсь. Здесь, у тети в Сорренто, знают больше вас, а моим родным в Петербурге вы ничего не скажете. Маму и Шуру вы побоитесь огорчить, а брату Косте...
   Сознайтесь, вы немного опасались, что я заразила брата моим безумием.
   Вы сказали маме: "Нервные болезни иногда бывают заразительны. Константин Петрович -- человек, кажется, нервный, и ему не следует долго оставаться с Еленой Петровной".
   Костя сделал глупость, проболтавшись вам кое о чем.
   Нет, вы никому не покажете этого письма, потому что я этого не хочу.
   Письмо мое имеет цель, и вы ее узнаете.
   Теперь хоть созовите целый полк психиатров для моего освидетельствования, никто меня не признает даже за особенно нервную особу. Недавно мне пришлось оказать помощь нескольким раненным при несчастном случае, и доктор, которому я помогала, советуя мне учиться медицине, сказал: "У вас большое присутствие духа и удивительно крепкие нервы". О моих слезах, припадках, обмороках -- нет и помину. Ведь все это происходило потому, что я сама считала себя нервнобольною, боролась против "него", против "галлюцинаций" -- боялась сойти с ума!
   Я вздрагивала, озиралась со страхом, превращала ночь в день, плакала, просила помочь мне, вылечить меня, спасти, и все всем рассказывала... ну и пошло, пошло.
   Вы меня часто просили рассказать и даже записать подробно всю эту историю; я знаю, у вас много хранится записок ваших пациентов -- "записок сумасшедших", -- вот я и исполняю ваше желание; приобщите эту рукопись к вашей "сумасшедшей библиотеке", но, повторяю, я имею свою цель.
   
   Я встретила его в первый раз на набережной реки Пряжки. Я шла с урока английского языка, который давала трем идиотам -- отвратительные были мальчишки.
   Я была зла и, поверьте, думала только о том, как бы скорей дойти до трамвая и приехать домой. Я шла, по обыкновению, очень скоро. Было около четырех часов, и зимний закат догорал яркой багровой полосой. И вот я его встретила...
   Я обратила на него внимание потому, что это был единственный прохожий в эту минуту.
   Сначала мне бросилось в глаза его пальто с меховой шалью и рукавами, обшитыми мехом.
   Теперь эти пальто вошли в моду, а тогда их мало носили. Поравнявшись, я взглянула ему в лицо.
   Шура показывала вам мой набросок. Правда, красив? Но разве мало красивых людей! Меня поразило сочетание светло-зеленых огромных глаз с черными бровями и ресницами.
   Дойдя до угла Офицерской, я оглянулась: его фигура уже скрылась.
   Я даже удивилась, зачем я обернулась, и простояла несколько секунд, прежде чем повернуть на Офицерскую. Это случилось или в среду, или в понедельник, или в пятницу: я давала уроки три раза в неделю.
   У меня было много дела на другой день, дела спешного и кропотливого -- я делала выписки из многочисленных книг, два раза бегала в Публичную библиотеку, проверяла целые столбцы цифр. Все это я исполняла точно и аккуратно, но странные зеленые глаза ни на минуту не оставляли меня, они все время плыли передо мной.
   Сидя за уроком в следующий раз, я была занята мыслью -- встречу я его или нет и... мне хотелось его встретить... чтобы хорошенько рассмотреть.
   
   Каждый раз, идя с урока, я давала себе слово на этот раз пристально вглядеться в него, но почему-то я видела только глаза... одни глаза.
   Это злило меня.
   Мы так привыкли с Шурой делиться нашими мыслями и впечатлениями, даже самыми мимолетными, что я раз вечером сказала:
   -- Какого красавца, Шурочка, я встречаю, идя на урок к Ивановым, -- ты бы моментально влюбилась.
   -- Брюнет или блондин? -- спрашивает Шура.
   -- Не знаю; у него светлые-светлые глаза и черные брови.
   -- А какой нос?
   -- Не знаю.
   -- А рот?
   -- Тоже не заметила. А у него нет ни усов, ни бороды.
   -- Вот это на тебя похоже! Кажется, первый раз ты обратила внимание на мужчину и то не сумела рассмотреть.
   Я стала припоминать, припоминать... и мне сделалось досадно, что мои мысли заняты таким пустяком.
   -- В следующий раз рассмотрю и доложу тебе подробно, -- засмеялась я.
   
   Когда я встретила его, я опять увидала одни глаза.
   Меня это взбесило. Я круто повернулась и пошла за ним.
   Он шел медленно, я бы могла его обогнать, но почему-то не решалась. Таким образом я шла за ним до Торговой улицы и увидала на другой стороне знакомого студента, который мне поклонился. Я словно очнулась, мне вдруг стало мучительно стыдно, сразу вся глупость моего поступка ясно представилась мне, да еще в комическом свете: барышня, преследующая мужчину на улице! Бог знает что такое!
   Я окликнула студента, поболтала с ним о каких-то пустяках и, взяв извозчика, вернулась домой.
   За обедом я со смехом рассказала об этом приключении.
   Мама покачала головой:
   -- Хорошо, что ты вовремя опомнилась, а то бы могла нарваться на скандал; хорошо, что он не заметил.
   На следующий раз я решила идти с урока другой стороной, но едва я сделала несколько шагов, как он словно вырос из-за угла, -- я чуть не столкнулась с ним.
   Он, как всегда, пристально и равнодушно взглянул на меня и прошел.
   Книги выпали из моих рук, и я невольно прислонилась к стене. Я как-то сразу разглядела его лицо: оно словно "засияло передо мною". Все кружилось вокруг меня. Какая-то старуха остановилась и спросила, что со мной; при звуке ее голоса я очнулась, подобрала книги...
   На этот раз я ничего не рассказала дома, мне было стыдно, но мама спросила меня, отчего я такая бледная.
   
   Через неделю я переменила часы урока у Ивановых, а немного спустя отказалась от него совсем, так как в котором бы часу, какой бы дорогой я ни возвращалась домой, я всегда встречала "его".
   Я отказалась от урока, чтобы не встречать его больше и забыть о нем, но я ни о чем больше не могла думать.
   Я вставала с этой мыслью и засыпала с ней.
   Вы думаете, я не старалась избавиться от этого наваждения? Всячески старалась, дорогой доктор.
   Я никогда так много не ходила по театрам и концертам, а днем не давала себе ни минуты отдыха. Усердно занималась немецким языком, набрала массу работы: переводов, компиляций... Я себе не давала думать, но... стоило мне выйти на улицу, безразлично -- куда и в котором часу... я встречала "его". Несколько раз я решала проследить, где он живет, и узнать, кто он, но это мне не удавалось: я его всегда теряла из виду.
   Несколько раз я решала не выходить некоторое время из дома и не выдерживала... я уже любила его.
   Я теперь понимала то, что рассказывали мне подруги и сестра. Это замирание сердца при встрече, ожидание, похожее на страх, мечты и даже беспричинные слезы. Да, я чувствовала теперь все то, над чем всегда смеялась.
   Шура видела перемену во мне, не спрашивала, но, очевидно, ее обижало мое молчание.
   Я ей рассказала все.
   -- У этого господина, наверное, много свободного времени, вот он и следит, когда ты выйдешь из дома... Это ужасно интересно, Леночка.
   -- Зачем он будет следить за мной?
   -- Очень просто! Зачем все мужчины преследуют женщин? Покажи мне его, пожалуйста, завтра.
   -- Да он не думает преследовать меня! Он проходит мимо и глядит совершенно равнодушно, словно мимо меня. Я сама пробовала его "преследовать", а он даже не оглянулся назад.
   -- Странно... но, может быть, это его манера ухаживать: изображать равнодушного... а может быть, есть много людей, похожих на него, и ты...
   -- Ах, Боже мой, разве могут десятками попадаться такие лица? Да я узнаю его в целой толпе.
   Я говорила с Шурой, сидя за столом. Передо мной лежала рукопись начатого перевода, я машинально чертила карандашом по чистой странице, и вдруг на бумаге начал словно просвечивать едва заметный абрис его лица... мне оставалось только очерчивать линии... Шура изумленно открыла рот:
   -- Как ты хорошо нарисовала! Я просто бы не поверила, что это такой рисунок: ведь ты совсем не умеешь рисовать... Знаешь, я как будто где-то видела это лицо.
   Она хотела уже бежать к маме с моим рисунком, но я уговорила ее не показывать -- мне было тяжело и неприятно. Я казалась сама себе смешной и глупой.
   После этого я его не встречала несколько дней.
   На меня напала ужасная тоска -- почти отчаяние. Я несколько раз расплакалась из-за каких-то пустяков, нервничала, злилась, не находила себе места.
   Мама подозрительно взглядывала на меня и удивлялась: до сих пор у меня был такой ровный характер.
   
   Один раз тоска и желание видеть его дошли до того, что, идя по улице, я почти громко крикнула:
   -- Приди! О, приди!
   И вот тут-то со мной случился первый обморок, потому что он словно вырос передо мной из толпы и первый раз улыбнулся мне.
   Упав в обморок на улице, я, конечно, попала в приемный покой.
   Хорошо, что я скоро пришла в себя и сообщила свой адрес.
   Дома страшно перепугались. Костя, как угорелый, прилетел за мной.
   
   Вечером, когда я совершенно оправилась, мама пришла ко мне в комнату и села на мою постель.
   -- Деточка, скажи мне, -- начала она ласково, -- что такое с тобой происходит? Ведь я замечаю, что ты сама не своя... Зачем ты так много работаешь? Слава Богу, теперь Костя служит, Шура имеет уроки. Ты сама видишь, что прежней нужды нет. Не надо себя так изнурять, ты зарабатываешь около ста рублей, -- неужели этого мало? Здоровье нетрудно потерять. Брось ты переводы или брось уроки...
   Голос мамы, этот милый ласковый голос, как всегда, подействовал на меня успокоительно. Я прижалась к ней и стала целовать ее руки.
   -- В детстве, когда ты уж очень ласкалась ко мне, я знала, что тебе хочется чем-нибудь важным поделиться со мной, -- сказала мама, гладя меня по голове. -- Отчего же теперь ты не хочешь сказать мне, что тебя мучает?
   -- Мамочка, если бы ты знала, какая это глупость! Это не от работы, а... не спрашивай меня... мне стыдно сознаться.
   -- Леночка, -- начала мама после некоторого молчания, -- Шура намекала мне на какое-то твое увлечение... Что, это серьезное что-нибудь? Скажи мне.
   Я жалась к ней и молчала.
   -- Я вижу, что это серьезно, -- вздыхает она, -- и мне жаль, что не хочешь мне сказать правды.
   Голос мамы полон тревоги.
   -- Я не знаю, что это такое, мама: увлечение или любовь... я никогда не влюблялась раньше но... но... мне страшно тяжело! -- расплакалась я и все рассказала.
   Мама так и всплеснула руками:
   -- Лена! Да от тебя ли я слышу! Ты -- такая серьезная, уравновешенная, в двадцать четыре года! Если бы еще это наговорила мне Шурка! А то -- ты! Как тебе не стыдно!
   -- Да, мне стыдно... мучительно стыдно, но... но... -- и я залилась слезами.
   -- Мой тебе совет -- взять себя в руки и не встречаться с этим господином.
   -- Мама, мама! Да ведь я же тебе сказала, что я не ищу встречи, а всегда его встречаю!
   -- Ну, Леночка, это твое воображение. Ты заработалась, переутомилась. Не выходи несколько дней одна на улицу, успокойся.
   Мама долго сидела со мной в этот вечер. Она со своим обычным юмором подсмеивалась надо мною, смешила меня, и я заснула совершенно успокоенная, дав себе слово позабыть "его".
   
   На другой день я не выходила из дома до вечера, а вечером вышла пройтись с Шурой.
   Мое сердце усиленно билось. Встречу или не встречу?
   Мы шли по нашей линии и только что завернули за угол, как я увидела на другой стороне знакомую фигуру.
   -- Шура! Шура! Смотри! -- указала я его сестре.
   Шура глянула на другую сторону, и потом я увидела ее широко раскрытые глаза, полные ужаса, устремленные на меня.
   -- Ты его видела, Шура?
   -- Ради Бога, Леночка, пойдем домой! -- она схватила меня за руку и потащила.
   -- Что с тобой, Шура? -- придя в себя, спросила я, еле поспевая за ней.
   -- Леночка, дорогая, не говори об этом маме!
   -- Что, почему?
   -- Не говори, ты ее напугаешь... ведь там, на той стороне, никого не было.
   "Значит, это галлюцинации! -- с ужасом думала я. -- Но когда же они начались?
   Видела ли я его когда-нибудь?
   Видела ли я в первый раз этого человека или мое воображение само создало его в дымке морозного дня, на красном фоне заката?
   Не все ли равно? Факт тот, что я галлюцинирую".
   
   Я пошла к доктору.
   Он мне прописал брома и холодные обтирания и запретил "усиленные занятия".
   Когда я возвращалась и увидала "его", я нарочно остановилась, решив, что, если я буду смотреть дольше, -- галлюцинация рассеется.
   Он поравнялся со мной и тихо сказал, словно уронил:
   -- Зачем тебе лечиться? Не проще ли верить?
   "Вот уже и галлюцинация слуха!" -- с ужасом подумала я, и тут со мной случился мой второй обморок.
   
   С этого дня меня стали лечить и не отпускать одну на улицу.
   С прислугой, с Шурой, с мамой -- я всегда встречала его. Я ничего им не говорила, но они догадывались об этом, потому что я начинала дрожать и страшно бледнела.
   Наконец, я совсем отказалась от прогулок.
   Однажды вечером мама и Шура уехали в театр, а Костя предложил мне пройтись. Я отказалась, но он настаивал, и мне пришлось рассказать ему подробно о моей "болезни".
   Я со слезами говорила, как я боюсь помешаться, что лучше смерть, чем безумие. Служить предметом ужаса и быть в тягость своим близким...
   -- И почему это случилось? Ведь всегда я была здорова! Сумасшедших у нас в роду не было. Чем это объяснить?
   -- Конечно, теперь трудно, -- вздохнул Костя, -- а лет триста-четыреста назад объяснялось просто: завелся, мол, "инкуб", как теперь заводится какая-нибудь бацилла или микроб, и все было ясно. Вели к попу, он отчитывал, и все, проходило.
   -- Почему проходило?
   -- Да потому, что сам пациент был уверен, что поп выгонит духа, ну и исцелялся самовнушением.
   -- Значит, прежде было лучше, -- грустно вздохнула я.
   -- Ну, матушка, вовсе не лучше! Тебя за твои галлюцинации могли и на костер потащить. Меня, знаешь, очень интересовали все эти средневековые верования. Я много читал книг по демонологии и так называемым тайным наукам и уверяю тебя: если бы мы с тобой жили в то время, я сейчас же бы стал тебя отчитывать.
   -- Попробуем, Костя, -- сказала я, смеясь.
   -- Ну, милая, тебе этим не поможешь, ты в это не веришь, -- какое же это будет самовнушение!
   -- А ты знаешь заклинания?
   -- Представь, знаю несколько формул для изгнания бесов и ни одной для вызова. Впрочем, говорят, вызывать черта очень легко -- прогнать трудно. У Гофмана есть рассказ "Стихийный дух" {У Гофмана есть рассказ "Стихийный дух" -- Имеется в виду рассказ Э. Т. А. Гофмана (1776-1822) "Der Elementargeist" (букв. "Дух-элементаль", 1821); переводился на русский яз. также как "Огненный дух".}; так там колдун, чтобы вызвать нечистую силу, берет французскую грамматику и начинает: "Avez vous un canif? Non, monsieur, mais ma soeur a un crayon" {"Avez vous... crayon" -- У вас есть перочинный нож? Нет, месье, но у моей сестры имеется карандаш (фр.).}. На девятой фразе черт уже является. Да пойдем, Леночка, погуляем; смотри, какая лунная ночь!
   -- Я боюсь.
   -- Брось! Ты мне укажешь своего инкуба, а я пойду и вызову его на дуэль или просто дам по шее. Ну, идем одеваться!
   
   Костя был весел, болтал и понемногу развеселил меня. Мы скорым шагом шли через Николаевский мост, когда я слегка замедлила шаги и, дернув Костю за рукав, шепнула: "Вот он!"
   "Он" поравнялся с нами и прошел. Костя обернулся и посмотрел ему вслед.
   Я ждала от него того ужаса и испуга, который я видела в глазах Шуры, и с удивлением смотрела на него.
   -- Действительно, красивое лицо! Я, кажется, где-то видел его, -- произнес он спокойно.
   -- Ты видел его?
   -- Кого? Господина в шубе и шапке? Конечно, видел.
   -- Да ведь это "он"! Он! Моя галлюцинация.
   -- Твоя галлюцинация? Но на этот раз ты указала не в пустое пространство, а на человека.
   -- Что ж это такое? -- с ужасом произнесла я.
   -- Да чего же ты волнуешься? Слава Богу, что на этот раз ты не галлюцинировала.
   -- Да, но тогда "он" существует?
   -- Этот, что прошел, очевидно, существует, так как он даже задел меня рукавом.
   -- Но мама и Шура его не видели!
   -- Значит, тогда его не было.
   -- Костя, это еще хуже!
   -- Почему?
   -- Значит, он существует?
   -- Ну так что ж?
   -- Да ведь я его люблю! Понимаешь, люблю! -- вырвалось у меня со слезами.
   -- Незнакомого, за один вид? Лена, постыдись!
   -- Я стыжусь! Стыжусь! Но мне от этого еще тяжелее. Все прекрасно понимаю и знаю. Что могли бы мне сказать другие, я тысячу раз сама себе говорила, и... и ничего не помогает. -- Я расплакалась.
   -- Ну не плачь, Лена, если в другой раз мы его встретим, я узнаю, кто он, постараюсь познакомиться... Я уверен, что, когда отпадет фантастический элемент, твоя дурь сразу исчезнет.
   
   Вы, дорогой доктор, со слов Кости знаете, как он несколько раз, бросив меня на улице, устремлялся за ним, но всегда терял его.
   Последний раз мы шли все вместе: мама, Шура и Костя.
   "Он" прошел мимо, и Костя, бросив маму, которую вел под руку, ринулся было за ним.
   -- Что с тобой? Куда ты? -- спросила мама удивленно.
   -- А вот я ему... -- начал Костя и вдруг побледнел, пробормотал: "Мне показалось", -- и, взяв маму под руку, молча пошел вперед.
   -- Ты опять упустил его, Костя, -- сказала я с упреком.
   -- Лена, милая, на этот раз я сам ошибся: на улице не было ни души.
   С этого дня Костя перестал говорить со мной об этом.
   
   А я все ходила, ходила к доктору и "не поправлялась". Только к доктору теперь я и ходила, боясь встречи.
   Один раз, когда я шла с мамой, он вдруг повернулся и пошел рядом со мной. Я замерла от страха.
   -- Зачем ты не веришь? Зачем ты борешься сама с собой! -- услышала я опять его голос.
   -- Не хочу, не хочу! Мама! Мама! Спаси меня! -- закричала я на всю улицу.
   Меня стали возить к доктору в карете с опущенными шторами.
   Я была в полном отчаянии.
   Я видела, что мама и Шура, хотя скрывают и стараются быть веселыми, страдают и живут в постоянном страхе за меня.
   Я так измучилась.
   Костя был мрачен и, казалось, избегал меня.
   
   Я не видела "того" уже целую неделю. Я страшно боялась и в то же время мучительно хотела видеть его.
   Вот тогда-то и начались мои сны.
   Первый раз это был настоящий сон. Что-то несуразное. Я читала на ночь историю французской революции и вспоминала с Шурой о гимназии, в которой мы учились.
   И я видела во сне, что спасаюсь с начальницей гимназии от Марата. Начальницу поймали, а я укрылась в какой-то погреб...
   "Он" вошел в этот погреб, и я отдалась ему...
   Я не проснулась, и сон продолжался, глупый и путаный.
   Второй сон тоже был сон. Я очутилась с ним в какой-то комнате, низкой, темной, освещенной оплывшим огарком, с убогой мебелью и жесткой широкой кроватью, покрытой каким-то тряпьем, но... но "он" был со мной, и я была так счастлива!
   Я вышла утром на улицу и... "не встретила" его.
   У нас был словно праздник.
   Мама ожила. Шура несколько раз принималась танцевать.
   Я легла с надеждой, что я "поправлюсь".
   
   Во сне я чистила какие-то ягоды, беспокоилась о филипповских калачах... и вдруг меня что-то встряхнуло, кто-то громко и властно позвал меня, и я проснулась.
   Уверяю вас, доктор, что я проснулась.
   Я стояла на каменной лестнице и отворяла двери в какую-то квартиру.
   Я прошла две или три темные комнаты и вошла в ярко освещенную богатую спальню.
   Я вам подробно описывала эту комнату, вы еще все хотели меня поймать и подробно расспрашивали о сюжетах гобеленов на стенах, о форме мебели, одним словом -- о всех мелочах обстановки.
   "Он" встретил меня словами:
   -- Наконец! Право, у тебя огромная сила воли. Как долго ты мне противилась -- я уже начинал терять надежду.
   Я стояла как потерянная и молчала.
   -- Иди же, иди ко мне, милая! -- заговорил он, протягивая ко мне руку. -- Ну, чего ты боишься? Я пугал тебя, когда хотел просто видеть тебя или говорить с тобою, а теперь вообрази, что это сон, -- и он обнял меня.
   -- Ведь это -- сон? -- произнесла я, обвивая его шею руками и смотря в эти светлые, чудные глаза. "Странный, реальный сон!"
   -- Думай, что это сон, пока ты не привыкнешь ко мне, пока всецело не доверишься мне. Ты иначе слишком пугаешься меня, а вот теперь ты не бежишь, не сопротивляешься, -- я нахожу, что так лучше. Ты любишь меня?
   Любила ли я его?!
   Теперь, во сне, я безумно, бешено целовала его и твердила: "Это сон, сон, сон".
   
   Потом спустился какой-то туман, началась опять путаница обыкновенного сна, и я искала какие-то калоши, чтобы ехать на аэроплане.
   Я теперь уже не встречала его больше. Все мы ликовали.
   Я сказала, что вижу его во сне, но, конечно, снов моих никому не рассказывала.
   А сны эти были моим счастьем! Я торопилась лечь вечером спать, а днем я была весела и спокойна, потому что я вспоминала.
   Одно смущало меня -- удивительная реальность этих снов и то, что он всегда уверял меня, что это не сон, а "он" вызывает меня к себе силою какой-то тайной науки.
   -- Все это глупости, моя фантазия, мои больные нервы и больше ничего. Сон! Сон! Оттого-то я так и смела, оттого так и ласкаю и целую тебя! -- говорила я, прижимаясь к нему. -- Ну, а скажи, отчего первые два сна были -- сны?
   -- Я ехал из Петербурга сюда, в Неаполь, и мне было неудобно в дороге серьезно заняться вызовом тебя: я просто вошел в твой сон.
   -- А, значит, мы в Неаполе? -- смеюсь я.
   -- Да, в Неаполе.
   -- Вот ты и попался! Мама вчера входила в мою комнату и сказала, что я крепко спала. Попался!
   -- Нисколько. Твоя телесная оболочка оставалась там, а твое астральное тело было у меня.
   -- Какое астральное тело?
   -- Это объяснять долго -- потом сама узнаешь, а если интересуешься, прочти в какой-нибудь книге или спроси у брата -- он знает. А теперь целуй меня, дай мне целовать тебя и забудь все другое.
   
   Как только я вошла к Косте, я спросила:
   -- Дай мне, пожалуйста, книги, о которых ты говорил.
   -- Нет, Елена, это совсем тебе неподходящее чтение. Я сам их бросил читать, страшно действуют на нервы.
   Я долго колебалась и наконец, откинув всякую стыдливость, подробно рассказала Косте мои сны.
   Он смотрел на меня с удивлением:
   -- Ужасно странно, что эти нервные болезни появляются в одинаковой форме во все века и у всех народов.
   -- Костя, расскажи, что ты знаешь об этом! -- в волнении схватила я его за руку.
   -- Я думаю, что тебе, Леночка, надо выйти замуж.
   Я залилась слезами.
   -- Какая гадость! Какая гадость! -- твердила я. -- Этого больше не будет. Я попрошу маму разбудить меня ночью. Я не хочу! Я не хочу!
   Со мной сделалась истерика, и Костя едва успокоил меня.
   
   В ту ночь я вошла к нему со стыдом, со злостью и еще с порога крикнула:
   -- Я не хочу тебя! Слышишь, не хочу! Я ненавижу эти сны! Ненавижу тебя, твои чары!
   -- А, значит, ты веришь уже в чары? -- с улыбкой спрашивает он.
   -- Нет, не верю! -- кричу я. -- Не хочу верить! Это -- скверная, гадкая, позорная болезнь. Не смей дотрагиваться до меня. Я не хочу твоих поцелуев. Слышишь?
   -- Как я люблю таких смелых, энергичных противников!.. Когда я тебя увидел в первый раз, я сказал сам себе: вот девушка здоровая, сильная, без всяких признаков истерии, неврастении, девушка с железными нервами, с огромным характером, и... она будет моей! Мне нравится борьба, но все же для твоей пользы я тебе не советую бороться со мной.
   -- Нет, нет! Это болезнь, это сон! -- кричала я в отчаянии, стараясь не смотреть на него.
   Он подошел ко мне, и эти сияющие глаза, эти губы были так близко, и я чувствовала, что еще мгновение, и...
   Вдруг все словно рушилось вокруг меня со страшным треском. Я проснулась!
   Я увидела над собой испуганное лицо матери...
   Я корчилась на постели от страшной боли в спине и затылке и кричала... кричала...
   Три доктора возились со мной до утра. Пришлось впрыскивать морфий... но боли не проходили.
   -- Убейте меня! -- кричала я. -- Убейте, если есть у вас жалость! Что он делает со мною! Да помогите же мне чем-нибудь! Отчитайте меня! И "ты", ты, который говоришь, что любишь меня, зачем ты меня так мучаешь? Сжалься! Я не буду бороться против тебя. Я покоряюсь! -- И вдруг боль сразу прошла.
   Я смотрела на всех дикими глазами и понемногу приходила в себя...
   -- Мама, -- сказала я в этот день, ложась спать, -- ты уж, пожалуйста, не буди меня среди ночи.
   -- Хорошо ты была наказана? -- спросил он меня на следующую ночь.
   -- Я больна и буду лечиться, -- отвечала я упрямо, покорно отдаваясь его ласкам.
   
   В этот раз я ходила по комнате, рассматривала все предметы, ощупывала их, пила вино, стоящее на столе, щипала себя, колола булавкой.
   Он следил за мной с насмешливой улыбкой, сидя в высоком резном кресле.
   На нем была накинута та же широкая белая одежда, в которой он всегда встречал меня.
   Я подошла к нему, провела рукой по этому мягкому белому шелку, рассмотрела пристально арабеску золотой вышивки.
   Он молча обнял меня, смотрел мне в глаза своими длинными зелеными глазами и улыбался ярким ртом.
   "На этот раз я проснусь", -- думала я.
   
   Но я не проснулась...
   Едва он выпустил меня из своих объятий, я вскочила с кровати и, шаркая нарочно сильнее по ковру босыми ногами, подошла к окну и взялась обеими руками за портьеру из старинной парчи.
   Он говорит: мы в Италии. "Хорошо... я вот сейчас откину портьеру и "хочу" увидеть за окном нашу пятую линию Васильевского острова, или русскую деревню, или..."
   Я сразу раздвинула портьеру.
   Передо мной узкая улица с высокими старинными домами -- кое-где свет в окнах; на углу на высоте второго этажа статуя Мадонны с лампадой перед ней, а как раз напротив вывески "Sale е Tabacchi... Merceria..." {..."Sale е Tabacchi... Merceria..." -- "Табачная лавка"... "Галантерея" (ит.).}.
   Я с отчаянием закрыла портьеру.
   Когда я со вздохом отвернулась от окна, я увидела, что он лежит на постели, облокотившись на подушку, и с насмешливой улыбкой смотрит на меня.
   -- Ну что? -- спрашивает он тихим голосом.
   -- Нет, это сон, сон!
   -- Ну, пусть сон. Иди сюда, любовь моя, -- и он протягивает ко мне руки.
   Вдруг одна мысль словно молнией прорезала мою память...
   От радости я даже подскочила и захлопала руками.
   -- Поняла, поняла! -- вдруг залилась я радостным смехом. -- Теперь мне все ясно, теперь я знаю, что это сон! Ведь перед тем, как заболеть, я читала... да-да, читала "Братьев Карамазовых"... Ведь это оттуда, это разговор Ивана Федоровича с чертом... тот тоже уверял, что существует... О, теперь я понимаю! Все понимаю!
   -- Я не понимаю -- не объяснишь ли ты? -- насмешливо сказал он.
   -- Читали ли вы, г-н черт, "Братьев Карамазовых"? -- тоже насмешливо спросила я.
   -- Нет! Это фантастический роман? Я не люблю фантастических романов. Люди, не зная настоящей науки, пишут всегда ужасные глупости, все перепутывают.
   -- "Братья Карамазовы" -- фантастический роман? -- вдруг разразилась я.
   -- Да ведь там же говорится о каком-то черте.
   Я сама не знаю, почему я вдруг страшно обиделась пренебрежением, с каким он говорил со мной, и, упав лицом в подушку, расплакалась.
   -- Ну, милая, не плачь! Как мы могли бы быть счастливы, если бы ты не сопротивлялась и верила мне. Ну, если тебе хочется, расскажи мне твою фантастическую историю...
   Его руки обнимали меня, я, как всегда, чувствовала теплоту его тела, но на этот раз, когда я привязывалась ко всем мелочам, желая напасть на какую-нибудь несообразность, я почувствовала легкое давление кольца на моем плече.
   Я схватила его руку:
   -- Дай мне твое кольцо! Если это не сон, я проснусь с ним завтра.
   -- Милая, астральное тело может переносить легкие предметы, и мое кольцо ты найдешь у себя завтра. Подумай, как ты испугаешься, сколько будет вопросов, допросов, докторов... Вот если бы ты мне верила... Я не хочу тебя мучить. Поверь мне -- и мы будем счастливы. Мы могли бы путешествовать с тобой, я бы показал тебе так много прекрасного и интересного, но теперь я не могу вывести тебя из этой комнаты, потому что ты начнешь опять бороться против сна -- бросишься к прохожим и... будут явления для меня нежелательные. Поверь, о поверь мне! Ведь рано или поздно я сломаю твое неверие.
   -- Вот дай мне кольцо, и я поверю.
   -- Я тебя хочу охранить от неприятностей и кольца не дам.
   -- Хорошо, вот я затыкаю эту розу в волосы и крепко сожму ее рукой, когда буду просыпаться.
   -- Напрасно -- лучше бы верить мне просто.
   
   Первой мыслью моей, когда я проснулась, была эта роза -- я нашла ее и подняла отчаянный крик.
   -- Ты, верно, сама вчера купила цветок и забыла об этом, -- сказала мама взволнованно, -- теперь, после болезни, у тебя стала плохая память: помнишь, как ты уверяла меня недавно, что ты отдала прачке твою белую блузочку?
   -- Да, я могла забыть, что я отдала прачке, но забыть, как я вошла в магазин, купила розу, прятала ее где-то целый день от всех и потом утром нашла в постели!
   -- Напрасно вы так думаете, -- заметил доктор, -- у нервнобольных это случается. Еще более длинные периоды времени совершенно исчезают из памяти.
   И доктор уложил меня в постель на целый день: я была так слаба и расстроена всем происшедшим и волнением и испугом мамы, которая, очевидно, начинала приходить в отчаяние.
   
   Вечером Костя пришел навестить меня.
   -- Опять ты, Леночка, расхворалась. Пора бы тебе поправиться.
   -- Ах, Костя, Костя, ты знаешь про розу?
   -- То есть о том, как с тобой был припадок потери памяти? Да, доктор мне говорил, а ты не огорчайся...
   -- Слушай, Костя, ты читал в "этих книгах" о подобных случаях?
   -- Да... Э, брось, Лена. Я пришел к заключению, что эти книги читать нельзя. Недаром народ называет их "черными"; они, право, расстроят нервы, их нельзя читать... Не будем говорить об этом... Хочешь, я дам тебе совет. Сегодня, если опять увидишь сон, дай ты своему инкубу по физиономии. Посмотри -- прахом рассыплется. Брось, сестренка, глупости, не думай, и все пройдет.
   
   Совет, который шутя дал мне Костя, засел у меня в голове.
   Когда я пришла к "нему", я все время улучала момент.
   Я заметила, что он как-то особенно пристально смотрит на меня.
   Я ходила по комнате, все более и более уменьшая круги и ближе и ближе подходя к дивану, на котором он лежал. Лицо его было странно насмешливо, глаза прищурены. Тело его, как желтовато-розовый мрамор, резко выделялось на темной кордовской коже дивана.
   Я вдруг сделала несколько быстрых шагов и замахнулась, но он тотчас схватил меня.
   Я вскрикнула: так крепко сжал он мою руку.
   Брови его сдвинулись, и я испугалась его лица.
   -- Этого я не позволю. Никогда этого не пробуй.
   Он толкнул меня, я упала в кресло, смущенная, испуганная и дрожащими руками закрыла лицо.
   -- Уходи теперь, -- услышала я над собой спокойный, равнодушный голос, -- сегодня я не хочу тебя видеть.
   И я перешла в "простые сновидения".
   
   Утром я всем показала пять круглых багровых синяков от схватившей меня руки.
   Все это объясняли очень просто: я сама во сне сжала себе руку.
   Этому я готова была верить. Один раз на даче я насадила себе синяков о деревянную кровать и не проснулась.
   Прислуга наша последнее время стала побаиваться меня, как, вообще, простые люди боятся испорченных, какою она меня считала, но, видя мои синяки, она мне сказала:
   -- Вы, барышня, спать ложитесь без молитвы, эдак не годится: домовой это щиплется... один раз мою тетку прямо избил.
   -- Как же это было, Аннушка, расскажите мне.
   -- Тетка моя, барышня, очинно мужа своего покойного любила; как он умер, в речку кидалась... и все это выла, выла... смучились мы с нею. Батюшка ей это: "Смирись, Агафья, молись". А она ему: "Не хочу молиться: коли Бог меня моей жизни решил, -- не хочу!" И такое еще сказала, что даже все обомлели от ее слов. Убивалась она это, убивалась -- вся высохла даже. Мы ее в больницу возили, в земскую, да разве доктора что понимают... а была у нас в двадцати верстах знахарка... Тетку свозили к ней, и диву все дались: как рукой сняло. Верите, барышня, совсем как рукой сняло. Веселая стала такая, работает, песни поет, шутит. Только с нами в избе ночевать не стала -- все на сеновал уходила. Под осень холодно уж стало, я ей и говорю, значит: "Тетушка Агафья, холодно на сеновале-то", а она мне таково весело: "С милым другом и в проруби тепло". Это, барышня, -- таинственно подвинулась ко мне Аннушка, -- к ней нечистый, будто ее Афанасий-покойник, ходил.
   -- Ну и что же потом было?
   -- Отчитывали в монастыре, у старца отчитывали: наш-то батюшка отказался -- суеверие, говорит.
   -- Отчитали?
   -- Отчитали. Как она в себя пришла, так уже ужаснулась! На богомолье ходила и скоромное перестала есть.
   -- А как же вашу тетку избили-то?
   -- А это, барышня, было, когда мы замечать стали... Раз и говорит мне брат Никита: "Спрячемся на сеновал, посмотрим..."
   -- Аннушка, -- вошла мама в комнату, -- вместо того, чтобы болтать глупости, идите лучше в лавку.
   
   Вечером Костя, придя навестить нас, со смехом спросил:
   -- Ну что, исполнила мой совет?
   Я молча показала ему синяки.
   Он осмотрел мою руку и, слегка побледнев, пробормотал:
   -- Странно... след правой руки на правой руке и руки больше твоей... это не ты сама...
   -- Правда, Костя?
   -- Да не волнуйся, Елена. При нервных болезнях и не то бывает. Существует такой вид болезни, что появляются раны и из них течет кровь. Эта болезнь носит даже особое название "стигматизм" и в Средние века была довольно распространена, да и теперь, хотя очень редко, наблюдается в женских монастырях на Западе.
   -- Какая же это болезнь?
   -- Раны, как у распятого Христа. Следы тернового венца на голове, раны от гвоздей на ладонях и на ступнях и от копья под ребром. Появлялась эта болезнь у экзальтированных монахинь, как говорят теперь, на почве истерии. У тебя, как у человека нерелигиозного, она, верно, проявилась в иной форме.
   -- Я теперь просто-напросто выброшусь из окна, должен же будет сон прекратиться тогда?
   -- Нет-нет, Елена, ты этого не делай. У людей в таких болезнях находили переломы и поранения, которые они наносили себе во сне. Один священник посоветовал женщине, которую, по ее словам, какой-то дух уносил к себе в башню, сброситься с этой башни. Неизвестно, последовала ли она его совету, но ее нашли наутро мертвой. Лучше, если ты хочешь проверить, возьми у него кольцо, только смотри, Елена, не показывай его никому... Тьфу! Какая глупость! Конечно, никакого кольца не будет, и ты успокоишься. Ну, прощай, сестренка, не ссорься со своим духом во избежание синяков.
   
   Три ночи он не целовал меня!..
   Он был ласков, приветлив, рассказывал мне много интересного, но... ни одного поцелуя, ни ласки, ни страстного слова...
   А сам был прекрасен, так волшебно-прекрасен!
   На четвертый день я лежала у его ног и с безумными слезами молила о прощении, и... он простил меня... "Это сон! Это сон! -- говорила я. -- Но пусть он снится, этот волшебный, чудный сон!"
   -- Ты стоишь на своем?
   -- Не будем поднимать этого вопроса. Дай мне кольцо... Я хочу верить, но не могу... я сама хочу верить.
   -- Возьми, -- вдруг протянул он мне кольцо, -- но я прошу тебя поверить сразу, не проверять, не показывать другим. Ты сама видишь, как ты пугаешь своих домашних, как ты волнуешься.
   -- Я не покажу, -- тихо сказала я, одевая кольцо на свой палец.
   
   Наутро поднялось целое следствие.
   Розу я могла купить и потом позабыть об этом, но кольцо?
   Купить я его не могла. Его возили к ювелиру, который сказал, что ему не случалось видеть такого изумруда, и после долгого осмотра он оценил его в несколько тысяч.
   Значит, я "бессознательно украла" это кольцо где-нибудь?
   Меня повезли к доктору.
   Доктор меня пробовал усыпить, надеясь, не скажу ли я что-нибудь под гипнозом.
   Но как он ни бился, я не заснула.
   Взволнованная, измученная, я начала нервно хохотать ему в лицо и издеваться над его ничтожными знаниями.
   -- Ухватили хвостики великой науки, -- кричала я, -- назвали чары гипнозом и думают, что они могут бороться с волей человека, а может быть, духа, стоящего на вершине этого знания!
   Я опомнилась. Зачем я это говорю; ведь все они сочтут меня за сумасшедшую.
   Но было поздно: мама упала в обморок, окружающие смотрели в сторону, и я поняла, что все решили, что я сошла с ума.
   Домой я вернулась мрачная.
   Опять я ему не поверила, не послушалась. Я мысленно просила прощения. Я верила, я верила.
   
   Ложась спать, я потребовала, чтобы мне отдали кольцо, я хотела возвратить его, я знала, что Шура заперла его в зеркальный шкаф.
   Мне почему-то отказали. Я настаивала, хотела его достать сама -- Шура схватила меня за руки.
   Тогда я разбила зеркальный шкаф и бросилась на Шуру.
   Доктор посоветовал не раздражать меня и отдать мне кольцо.
   
   Я возвратила кольцо. Я просила прощения. Он смеялся и говорил, что я и так хорошо наказана.
   В эту ночь мы в первый раз вышли из дома.
   О, как прекрасно было море в эту тихую лунную ночь. Цвели апельсины и миндаль. Как легко, как хорошо мне было...
   Я смущалась, что на мне нет одежды, и "он" дал мне какой-то тонкий белый блестящий плащ.
   -- Ведь тебя не видят, -- смеялся он.
   И правда, редкие прохожие проходили, словно не видя меня, только какая-то старуха с подавленным криком бросилась в сторону.
   -- Она кое-что смыслит в науке, -- сказал он, ласково взглянув на женщину.
   
   На следующий день меня поместили в вашу лечебницу, доктор.
   Я не сопротивлялась. Поздно было разуверять окружающих.
   Кольцо, как вам известно, искали очень тщательно, и не нашли; сами вы осматривали меня рентгеновскими лучами, думая, что я проглотила его.
   
   Первую ночь в вашей лечебнице я от волнения и беспокойства за маму не могла заснуть.
   Я вертелась с боку на бок.
   Меня злило, что я заперта на ключ и что из окошечка коридора ко мне кто-то постоянно заглядывал.
   -- Неужели я не усну и он не позовет меня? -- думала я и начинала приходить в отчаяние, но вдруг дверь отворилась, и "он" вошел.
   Я бросилась к нему, счастливая, плачущая от радости, где я и что со мною.
   -- Хорошее ты себе доставила развлечение! Добилась-таки, что тебя посадили в сумасшедший дом, -- смеясь и целуя меня, сказал он.
   -- О, теперь мне все равно. Ведь и здесь я могу спать, и ты будешь меня брать к себе. А сегодня хоть я и не заснула, а ты пришел ко мне.
   -- Мне было очень трудно это сделать, но мне хотелось утешить тебя немного.
   -- Немного! Да я опять счастлива! Но... но скажи, как тебя зовут и кто ты? Теперь я верю и хочу все знать про тебя.
   -- О, женское любопытство! Ты, конечно, знаешь миф об Амуре и Психее, легенду о Лоэнгрине, о рыцаре Реймонде и Мелюзине, русскую сказку о "Финисте -- ясном соколе"? Помнишь, как те, кто желал проникнуть в тайны своих не совсем обыкновенных супругов, -- теряли их? Эти истории сильно приукрашены, но факты верны. Ты любишь меня, ты теперь веришь мне -- зачем тебе знать, кто я и как меня зовут? Разве ты не счастлива?
   -- Счастлива, но мне хочется называть тебя как-нибудь.
   -- Дай мне сама какое-нибудь имя.
   -- ...Ну, как называла тебя твоя мать?
   Он весело засмеялся:
   -- Моя мать? О, это было так давно, так давно.
   -- Но ты -- юноша, ты, пожалуй, одних лет со мною.
   -- Я -- ученый. У науки есть средства сохранять вечную юность.
   -- Но тогда бы все ученые были молоды!
   -- Настоящие -- да. Они могут сохранить свое тело в том возрасте, в котором они узнали высшее знание, но обыкновенно высшего знания достигают уже в старческом возрасте; один Сен-Жермен сравнительно еще не старый человек.
   -- Граф Сен-Жермен... Калиостро... Я о них что-то читала.
   -- И, очевидно, очень мало, так как ставишь эти два имени рядом. Калиостро был посвящен в начатки науки, стоял еще на первых ступенях знания. Ему была дана одна небольшая миссия. Но он стал профанировать науку, и у него отняли силу. Лишенный силы, для поддержания своей славы и положения он пустился в шарлатанство, попался и жалко окончил свое существование в итальянской тюрьме. Употребление своего знания на пустяки -- простые "фокусы за деньги" -- должно караться рано или поздно.
   -- Постой, а разве ты добивался не пустяка? Что для тебя любовь такой ничтожной, простой девушки, как я?
   -- Ты сама не знаешь еще твоего великого назначения. Я взял тебя себе в супруги. Ты получишь и знания и силу, и не будет во всем мире царицы, равной тебе. Придет время, и ты возвеличишься над всеми женщинами, и всё преклонится перед тобою. Пока тебе больше не надо знать, но ты должна вполне довериться мне.
   -- Доверяюсь вполне.
   -- Отдаешь ли ты мне твою волю, сердце и душу?
   -- Отдаю, -- прошептала я, полная земного восторга, склоняясь в каком-то страстном порыве к его ногам.
   -- Встань, супруга моя, и ты будешь царствовать вместе со мною.
   Он поднял меня и прижал свои горячие губы к моим.
   -- А скажи, милый... -- смущенно спросила я, когда он, усадив меня рядом с собою, гладил мою голову, -- твоя сила ведь -- добро и для добра? Не злой же ты дух?
   Он расхохотался:
   -- Остатки старых суеверий! Не считаешь ли ты меня демоном? Стыдись! В двадцатом веке!
   -- Но в двадцатом веке ты пришел ко мне через запертую дверь.
   -- Это -- наука. Люди ощупью ходят, думая, что они много знают: выдумывают сложные машины для телефонов, телеграфов, пользуясь "механической" силой. Все это давно знали мы, настоящие ученые, но пользовались силой "психической", и нам не надо сложных машин. А люди, ощупью добиваясь жалких результатов, уже со смехом недоучек отрицают "настоящую" науку. "Мы этого не знаем, значит, -- это вздор", и упираются в своем невежестве или верят шарлатанам, подобным Калиостро, которые показывают им фокусы. Иногда приходится людям верить в то, над чем они недавно весело смеялись. Они дают тогда этому новое название, и им кажется, что все ясно для них: "электричество, магнетизм, гипнотизм" -- жалкие крохи, которыми они умеют пользоваться!
   Он говорил, тихо покачивая меня на своих коленях, и я, прильнув к его груди, спокойно заснула.
   
   Проснулась я от звука вашего голоса, доктор. Вы, стоя в коридоре перед моей дверью, спрашивали сиделку, как я провела ночь.
   Сиделка доложила вам, что барышня все время разговаривала "на два голоса" и что другой голос так не походил на мой, что она несколько раз заглядывала ко мне, но я сидела одна на постели.
   Вы в этот день, доктор, вывели меня из себя. Вы издевались над тем, что я говорила, вы, как опытный следователь, желали меня сбить в моих показаниях. Я была сдержанна сначала, но потом это мне надоело -- я наговорила вам дерзостей. Я не сдерживалась, меня даже забавляла мысль: а, вы считаете меня сумасшедшей, так вот же вам -- не хочу стесняться. Я находила забавным положение человека, с которого снята ответственность за его поступки. Мне даже хотелось, простите, доктор, ударить вас, но я просто не привыкла к таким вульгарным поступкам. Ах, как мне понравилось, когда маленький, курносенький гипнотизер, которого вы привели ко мне, в ужасе бросился удирать, когда я погналась за ним. Я хотела его поймать и взъерошить его примазанный хохолок. Я не выдержала и расхохоталась.
   
   Ночью я спала, была у него, и он пожурил меня за мои выходки.
   -- Зачем ты пугаешь их и заставляешь держать себя в сумасшедшем доме?
   -- Да не все ли равно! Было бы где спать ночью, чтобы приходить к тебе.
   -- А не лучше ли жить под теплым небом в роскоши и красоте, постоянно быть со мной и не только астральным, но и земным телом?
   -- Что же я должна сделать?
   -- Согласись с ними, что все это было бредом, слушайся их. Они выпустят тебя, и ты приедешь ко мне сюда, в Италию.
   -- Как в Италию? Мы -- бедные люди.
   Он засмеялся.
   -- Моя жена -- бедна! Успокойся, это произойдет очень просто -- без всяких чудес. Мои друзья устроят все самым прозаическим образом.
   
   Помните, доктор, как на другой день я была кротка и послушна? И так благоразумна и тиха. Я так "здраво" говорила, что пустили ко мне Костю.
   Костя принес мне фруктов и притворялся очень веселым.
   -- Костя, -- прервала я его рассказ о каких-то пустяках, -- скажи мне откровенно, считаешь ли ты меня за сумасшедшую?
   -- Бог с тобой, Леночка: никто тебя не считает за сумасшедшую, просто нервы у тебя... Доктор говорит, что ты скоро поправишься.
   -- Да, я думаю завтра прийти в себя, -- сказала я спокойно.
   -- Как? -- вытаращил он глаза.
   -- Да так, поправлюсь. Вот увидишь, все как рукой снимет. Мне надоело, что вы все волнуетесь; наконец, бессовестно с моей стороны так огорчать маму... Я завтра поправлюсь.
   -- Лена! -- сказал Костя с волнением, -- неужели ты притворялась? С какой целью?
   -- Как тебе не стыдно это думать, Костя, -- возмутилась я, -- вот теперь мне придется притвориться... одним словом, я завтра поправлюсь.
   -- Значит, ты сознала, что все "это" был бред?
   -- Да, да, сознала -- сама вижу, что говорила глупости. Знаешь, ведь я вспомнила, как я купила розу.
   -- А кольцо?
   Я смутилась:
   -- Видишь, я про кольцо еще не вспомнила, но, верно, вспомню и про кольцо... Снов я больше не вижу...
   -- А этот человек?
   -- Полно, Костя, ведь это же была галлюцинация.
   -- А тогда, на мосту... и потом много раз...
   -- Случайность, Костя.
   -- Странная случайность, -- пробормотал он.
   Костя помолчал несколько минут и потом нерешительно спросил:
   -- Мне хотелось бы тебя спросить, Лена, что он тебе говорил?
   -- Да ведь это мне все казалось... Эти души Шарко, теплые ванны действуют удивительно.
   -- Да, да, конечно... но не можешь ли ты припомнить, повторить мне ваши разговоры?
   -- Да, право, я все забыла, Костя. Мало ли какую чепуху я рассказывала во время моей болезни.
   -- Гм... конечно... да... да... Ну, прощай, сестренка, рад, что ты поправляешься, -- пойду обрадую маму.
   
   Ночью я сказала "ему", как мне неприятно было обманывать Костю.
   -- Людей приходится обманывать, как детей. Они скорее верят обману, чем правде, только бы этот обман был преподнесен в привычной для них форме, и не верят истине, если она не соответствует их привычным понятиям.
   Когда я посвящу тебя в тайны науки, тебе не придется обманывать: ты будешь заставлять их действовать по твоей воле. Ты уже теперь имеешь силу, которую люди прежде называли "чарами" -- теперь зовут гипнотизмом, -- жалкими урывками, которыми они пользуются. Я дам тебе власть более сильную, чем власть короля: ты будешь иметь рабов, сколько захочешь... если останешься моей рабыней.
   
   На другой день пришли мама и Шура.
   Они обе робко смотрели на меня.
   Мама была так бледна и печальна, что я расплакалась. Я целовала их и уверяла, что все прошло, что я совершенно спокойна, что я "поправилась".
   Мама ушла сравнительно успокоенная и просветлевшая.
   Как я была глупа, что не слушалась тебя, мой супруг, мой царь!
   
   Вы помните, доктор, как мы с вами мило беседовали в тот вечер?
   Сознайтесь, что вы с этого дня стали испытывать мою власть.
   Мы говорили с вами долго и много о литературе, о политике, о театре.
   Сначала вы наблюдали за мной, но потом увлеклись разговором.
   Мне было ужасно смешно. Смешно, как взрослому человеку, когда он болтает с ребенком, подделываясь под его понятия и слушая его детский лепет.
   В разговоре вы ловко избегали касаться моей болезни, но потом не выдержали и спросили:
   -- А не скажете ли вы, Елена Петровна, куда вы девали это знаменитое кольцо?
   -- Право, не помню, дорогой доктор.
   -- Не вернули ли вы его по принадлежности?
   -- Может быть, -- и я засмеялась.
   Помните, в каком вы были затруднении?
   Расспрашивать дальше нельзя, можно "сумасшедшую" опять навести на ее прежнюю манию, но смех мой задал вам задачу.
   Отчего я засмеялась?
   Над своими ли галлюцинациями или над вами, скрывая что-то?
   Как я хохотала в душе!
   Простите, но не одни вы -- все казались мне какими-то ребятами: я уже много "знала".
   
   Дня через три вы пустили ко мне маму, и она ушла такая довольная и спокойная. Как она жала вам руки и благодарила вас!
   После нее явилась Шура.
   Шуре вами даны были инструкции позондировать меня.
   Я блестяще выдержала и этот экзамен.
   -- Скажи, Леночка, -- робко начала Шура, -- откуда тебе пришло в голову лицо, которое ты нарисовала?
   Доктор, доктор! Давая поручения Шуре, вы не забыли и себя; вам хотелось узнать, не существовало ли реальное лицо, в которое я была влюблена.
   -- Представь, Шура, ведь я вспомнила. Я нарисовала лицо по картинке какой-то английской иллюстрации; я даже вспомнила, как я брала эту иллюстрацию в библиотеке, -- отвечала я совершенно серьезно.
   -- Да?.. А как же ты показывала его Косте... несколько раз?
   -- Да мало ли похожих друг на друга людей! Он, наверно, преследовал разных лиц по моему указанию. Ты же сама знаешь, что мне "он" чудился даже там, где никого не было.
   -- Ах, как хорошо, -- захлопала она в ладоши. -- Как я рада, что ты поправилась!
   И она защебетала о своей любви к какому-то студенту, и я поняла, что возложенная вами на нее миссия окончена.
   Я радовалась ее веселости, но мне она была немного жалка. Стоило отдавать свою любовь какому-то мальчишке. Я понимала теперь, почему я никогда не влюблялась, никогда ни один мужчина не казался мне достойным любви.
   Я ждала "его"!
   Любить "просто мужчину", хотя бы гения или монарха. Какая это мелочь перед "ним"!
   
   А вы, доктор, в это время все более и более увлеклись мною и даже просили моей руки у мамы.
   У вас явилась потребность проводить все свободное время со мною.
   Вы стали нервны -- то очень веселы, то мрачны. А я? Я играла "пустяком, капелькой силы", данной мне для развлечения.
   Я помню, что "настоящая наука" должна быть обставлена глубокой тайной!
   Как трудно удержаться от желания пробовать свою силу!
   Я уверена, что если бы самому серьезному человеку дали бы эту силу, в первую минуту он обязательно стал бы пробовать ее на пустяках.
   Как верно это схвачено Уэллсом в одном из его рассказов.
   В рассказе Уэллса {...в рассказе Уэллса -- Речь идет о рассказе Г. Уэллса "Человек, который мог творить чудеса" (1898).} один "простой" человек получил дар делать чудеса, и какая глупая путаница получается.
   Уверяю вас, когда мне дана была ничтожная доля этой науки, на какие глупости я ее употребила! Заставила вертеться стулья в моей комнате, привела в отчаяние сиделку, заставляя скатываться простыни на кровати, которую она стелила, стучала в углах комнаты, но, когда кувшин с треском перескочил с умывальника на стол, я бросила эту игру, потому что сиделка чересчур перепугалась.
   Когда она ушла, меня опять неудержимо потянуло испытать новую силу. Я заставляла подниматься на воздух разные мелкие предметы, поиграла на мандолине, не дотрагиваясь до нее, и, когда вы пришли, влюбила вас в себя, доктор.
   Как видите, я была не умнее героя Уэллсова рассказа.
   Нет, "эту науку" нельзя давать всем! Что бы за путаница вышла!
   
   В эту ночь мне было стыдно взглянуть на "него". Когда я вошла, он покачал головой.
   Я стала раскаиваться, а он сказал мне:
   -- Это неудивительно: люди посерьезнее тебя -- старцы, убеленные сединами, отказавшиеся от мира, -- первое время делают вещи не умнее.
   -- Слушай, -- сказала я ему, -- отчего ты своей силой не уничтожишь все зло на земле?
   -- И моей силе есть предел. А позволь спросить тебя, знаешь ли ты законы, которыми управляется Вселенная? Может быть, все, что ты называешь злом, нужно для какой-нибудь высшей цели, высшего блага? Мало ли и среди людей совершается зла и преступлений, цель которых -- дать счастье многим?
   -- А ты знаешь эту "высшую" цель?
   -- Знаю. Но тебе еще рано знать; не торопись, любовь моя, всему придет время, а ты пока играй стульями в твоей комнате. Только помни -- не разменяй на мелочь данный тебе золотой.
   -- Нет, нет! Этого больше не будет! Ты прав: что за глупые фокусы, детская игра! Клянусь тебе -- этого больше не будет!
   
   Проснувшись, я задумалась: на что употребить данную мне силу? И все казалось мне таким мелким и ничтожным. Сила эта годна была только на мелкие фокусы, которые стоит показывать разве в балагане. Я решила просить у "него" еще знания, и он сказал мне:
   -- Ты уже прошла первую ступень, тебя уже не занимает поражать и удивлять людей, потерпи -- и скоро будешь знать больше.
   
   Инцидент с кувшином и простыней не остался незамеченным -- сиделка была так перепугана, что боялась войти в мою комнату.
   Сплетня дошла до вас, и вы во время нашей с вами прогулки по саду спросили меня:
   -- Что за чудеса, Елена Петровна, показали вы сегодня Маше?
   -- Вы верите в медиумическую силу, доктор? -- спросила я.
   -- Конечно, нет. Это одно шарлатанство.
   -- Я тоже шарлатанила, дорогой доктор; конечно, глупо было пугать бедную Машу, но это я со скуки. Мне адски скучно: я привыкла работать, гулять... Да, невесело сидеть в сумасшедшем доме.
   Вы тогда схватили мои руки, сжали их и стали уверять, что я совершенно поправилась.
   Лицо ваше было смущенное, виноватое.
   Вам было стыдно, что вы удерживаете в лечебнице уже здорового человека, но вам казалось ужасным расстаться со мной.
   
   Мама и Шура навещали меня теперь каждый день, и мама уговаривала меня ехать домой, но я сама не хотела.
   Мне здесь было удобнее -- я не рисковала, что мне помешают "спать" ночью.
   Я ждала того, что он мне обещал.
   Мама в последний раз пришла ко мне очень веселая, хотя немного взволнованная.
   -- Представь, Леночка, какая счастливая случайность, -- начала она, -- доктор только что вчера советовал для полного укрепления твоих нервов пожить тебе где-нибудь в хорошем климате, переменить обстановку. Я задумалась, как это устроить, и вдруг получаю письмо от тети Лиды. Ты помнишь тетю Лиду?
   -- Очень смутно, мама. Я была такая маленькая, когда она уехала... Ну, ну, рассказывай скорей, -- спросила я, ужасно заинтересованная. Значит, "он" устраивает мою поездку через тетю Лиду, с которой мы в продолжение многих лет только изредка переписывались.
   -- Муж Лиды умер с год тому назад, она поселилась теперь в Сорренто, купила там виллу и предлагает тебе или Шуре погостить у нее... Для тебя лучшего и не выдумаешь! Ты согласна?
   -- Пожалуй, но я совсем не знаю тетю Лиду.
   -- О, она тебе должна понравиться, она удивительно умная и образованная женщина. Может быть, она теперь изменилась, но в молодости она была ровная, добрая, правда, немного гордая и чересчур сдержанная, но мы были всегда с ней друзьями.
   Она написала такое милое и ласковое письмо и, посылая пятьсот рублей, прибавляет, что если ни одна из вас не захочет приехать, то пусть эти деньги я приму "на булавки девочкам"... Да вот, прочти сама это письмо.
   Я развернула письмо и сразу увидала на бумаге водяной знак, хорошо мне известный, -- "его" знак.
   Когда мама ушла, я положила перед собой письмо и... конечно, я не объясню вам, доктор, каким способом вызвала на бумаге между строками "родственного письма" иные строки:
   "Царица, служанка твоя ожидает тебя с покорностью и трепетом. Не медли, дай скорей нам всем счастье поклониться тебе".
   
   Костя пришел к вечеру, чтобы помочь мне перебраться домой.
   Он был бледен и взволнован, поцеловал меня крепко и, тщательно заперев дверь, сказал:
   -- Лена, я пришел узнать правду.
   -- Какую правду, Костя?
   -- Ты сама понимаешь, о чем я говорю.
   -- Право, не понимаю.
   -- Ты не хочешь сказать мне прямо... позволь задать тебе несколько вопросов?
   -- Пожалуйста...
   -- Как ты перемещалась к нему? Летала или...
   -- Костя, да что ты говоришь! Ведь это же был сон, галлюцинации!
   -- Хорошо, хорошо... Но как? Ты что-нибудь пила? Или натиралась мазью? -- задавал он мне торопливо вопросы.
   -- Ничего подобного.
   -- Он заставлял тебя поклоняться какому-нибудь изображению?
   -- Нет.
   -- Да, да, для каждого века, для каждого интеллекта у "него" другая манера, -- заходил он по комнате.
   -- Что ты говоришь, Костя?!
   -- А требовал он, чтобы ты всецело отдала ему свою волю, свою душу?
   -- Да.
   -- Ага! А отреклась ты от Бога?
   -- Какие пустяки!
   -- Конечно, конечно. Мы сами, "интеллигентные люди", давно все отреклись от Бога! "Тому" теперь лафа!
   -- О чем ты говоришь? -- спросила я, испуганная волнением Кости.
   -- Не могу, не могу, не хочу верить! Это ужасно! -- вдруг закричал он, хватаясь за голову. -- Неужели это правда?
   -- Что правда?
   -- Нет, нет, это, конечно, вздор... я страшно расстроил себе нервы, и мне в голову лезут ужасно глупые мысли... но твой бред... твой бред был ужасно похож на бред... средневековых ведьм... Лена, милая, конечно, все это -- вздор, но ты попробуй помолиться. -- Он, дрожа с головы до ног, сжал мою руку.
   -- Костя, родной, да успокойся ты. Я совершенно поправилась.
   -- Помолись, помолись, Лена.
   -- Да как же я буду молиться? Я и в детстве никогда не молилась, никто и не учил меня. Нянька заставляла повторять за собой непонятные слова, а в гимназии я стояла на молитве и исполняла обряды, отбывая известную повинность. Смешно теперь заставлять меня вдруг молиться!
   -- Лена, Лена, ну прочти хоть "Отче наш", -- с отчаянием, протягивая мне руки, снова зашептал он.
   В эту минуту я почувствовала, что на мое плечо легла "его" рука и его милый, гармоничный голос произнес:
   -- Не волнуйся.
   И в ту же минуту Костя как бы замер с протянутыми ко мне руками.
   -- Он все забудет, -- снова услыхала я голос, -- не беспокойся за него. Он хотел приподнять завесу науки, но он слишком слаб для этого и мог бы кончить безумием.
   Голос замолк, и Костя, опустя руки, весело сказал:
   -- Так собирай вещи, Леночка, а я пока пошлю за извозчиком.
   
   Теперь, доктор, я хочу вам сказать, зачем я все откровенно рассказала вам.
   "Он" находит, что вы можете быть ему хорошим слугой.
   Подумайте об этом серьезно. Вы страдаете от безнадежной любви ко мне, "сохнете и вянете", как пишет Шура. Я сниму с вас эти чары, и вы снова будете веселы и счастливы. "Он" вам даст дар исцелять больных одним прикосновением, одним взглядом или словом.
   Подумайте о пользе, которую вы принесете человечеству! Слава, богатство -- это пустяки, мелочь, которые всегда приходят к человеку, имеющему власть. И богатство, и слава, конечно, будут уделом "великого целителя": вам будут воздвигать памятники и осыпать вас золотом. Хотите?
   Ну, конечно, хотите. Вы еще не верите сейчас, но вы поверите, потому что хорошие слуги нужны всякому господину, а мой господин желает иметь вас своим слугой.
   
   Под рукописью другими чернилами и другой рукой написано:
   "Не верю! Не верю... Никогда!!"
   

Комментарии

   Публикуется по авторскому сб. Аня; Чистая любовь; Он; За самоваром (СПб., 1911).
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru