Недоброво Николай Владимирович
Душа в маске

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Повесть.
    Текст издания: журнал "Русская мысль", 1914, No 1.

H. В. Недоброво.
Душа в маске

Повесть.

Que c'est un dur mИtier que d'être belle femme...
Ch. Baudelaire.[*]

   [*] -- Это тяжелая работа -- быть красивой женщиной... Ш. Бодлер - фр.
   
   -- Какого цвета домино пойдет мне?
   -- Я думаю, цвет должен быть сам по себе красив, а идти... Ведь лицо и волосы закрыты.
   -- Но разве цвет можно подбирать только к лицу? А к стану, к росту, к движениям, а к душе, наконец! Или у меня нет души?
   -- Я был бы слепой! Ведь на меня ваши глаза смотрят!
   -- А если выколоть глаза, то у меня души не останется?
   -- Как вы взыскательны... ведь это поверхностно скользнувшие слова.
   -- Нет, совсем не поверхностно. Я затем и в маскарад еду.
   -- Я не улавливаю... Но случайно можно тронуть душу очень глубоко. Расскажите мне!
   -- Рассказать? Вы знаете, что такое красота?
   -- На этот вопрос еще ни один мыслитель не мог ответить, не опростоволосившись.
   -- Красота, это -- самая высокая, самая беззвучная стена между людьми.
   -- Это я слышу в первый раз.
   -- В первый раз? Я, как себя помню, только и слышу, какие у меня глаза -- вот и вы их помянули, -- какое у меня лицо, волосы, руки, шея, вся я. И что бы я ни делала, смеюсь ли, страдаю ли, -- я чую, как мною любуются, а о душе и не вспомнят. И кажется мне -- вы поймете -- каждое такое слово, каждый такой взгляд ударом молотка по гвоздю, как будто новую железную чешуйку набили на тот гроб, в который издавна заколачивают мою душу. Раз, помните, с вами же мы говорили о том, что такое "я". И мне глубоко по сердцу пришлось, что "я" -- это где-то в душе, в сознании, а совсем не в теле; что если отрезать у человека обе руки, то его "я" не изменится, а отрезанные руки явно будут "не я". Значит, "не я" они были и раньше. Значит, и весь телесный человек--"не я". Ну, прочувствуйте... взяли бы истукан, поставили рядом с вами и говорили: "вот Константин Андреевич Хлудов", и обращались к нему вместо вас, а вы стояли бы сбоку, невидимый и ненужный. Да вы бы, вне себя, расколотили этого истукана! А я свой хочу закутать -- только!
   -- Что же вы замолчали?
   -- Но это такие скорби, о которых можно занятно распространиться и стяжать себе славу самобытной. Гораздо худшее есть -- говорить не хочется...
   -- Что?
   -- Ну, я двумя словами намекну. Многие ли смотрят на красоту женщины, как на красоту природы? Потому я и открытых платьев так не люблю надевать.
   -- Как в голову не приходило!..
   -- А сколько сложных неисчерпаемых людей, какие яркие цвета, какие глубокие тени в человеческих душах, а я ни к кому не могу подойти ближе... Ничьей любви, ничьей дружбе не верю, как богатые невесты своим искателям... Мнительна я!
   -- Да... А скажите, Ольга Александровна, какое же облегчение вы надеетесь получить в маскараде?
   -- Вот что я задумала. У меня ведь и душа есть, и ум, и много-много мыслей -- целый мир. Вот вы улыбаетесь, что я на этом так настаиваю, а настаивать приходится, потому что я -- красавица. "Красавица -- дура". Вы теперь должны понять, откуда это изречение. Впрочем, сегодня, я знаю, вы верите, что у меня есть мысли. И вот, никого не влечет заглянуть во весь этот душевный мир, даже умных людей. Помните строки Бодлера:
   
   Que m'importe que tu sois sage?
   Sois belle! et sois triste! [*]
   
   [*] -- Какое мне дело, что ты умна?
   Будь красивой! И печалься! - фр.
   
   Еще бы не быть печальной!..
   -- Что же вы? Говорите!..
   -- А теперь, раз пошло на то, чтобы показывать мою начитанность в поэтах, вот стихи Тютчева:
   
   На самого себя покинут он,
   Упразднен ум и мысль осиротела;
   В душе своей, как в бездне погружен,
   И нет извне опоры, ни предела.
   
   Вот так и я. Я утверждала, что у меня есть мысли, думы... А что, если кроме вот этой истины моей души, что я сейчас раскрываю, которая далась не уму, а чувству, мысли мои ничего не стоят? Как проверить? Мне к миру доступа нет. Я и хочу проникнуть в него тайком, хочу испытать, могу ли я привлечь человека просто собою, а не этим внешним. Вот я и поеду под Новый Год в маскарад в Дворянское. Недавно у знакомых я встретилась с одним господином... Он меня, по счастию, не заметил, потому что я села в тень. Мельком я услыхала несколько его слов. Сильным чем-то и прозрачным веяло от них. Меня было потянуло заговорить с ним, я двинулась, но опустила голову: вспомнила о печати проклятия и предпочла не вводить его в искушение. Ведь так иногда легко подменить человека! И я подумала, как бы поговорить с ним, а потом это желание сплелось с другим, более общим; тогда то я и решила поехать в маскарад и все обдумала. Надо послать ему такое письмо, чтобы он понял, что свидание важное, но чтобы подкладки не разглядел, потому что, если разглядит,-- все равно, что без маски.
   -- Я не знаю, выйдет ли из этого толк. Он примет за обычное завлекание. Боже, какие решительные письма приходится получать перед маскарадами.
   -- Пусть примет. От моего разговора, как я начну, будет зависеть всё. Ведь если я открою душу, он же поймет, что одну душу увидеть лучше, чем тысячу лиц!
   -- Если ему придет в голову, что под этим углом надо взглянуть... О чем вы собираетесь говорить с ним?
   -- О душе же!
   -- А язык, нужный для такого разговора, вы разве придумали?
   -- Как, придумала язык? Я вас не понимаю.
   -- Видите ли: вне слов не выразить мысли. А язык -- многовековое создание всего человечества... Только недавно избранники духа принялись выдумывать язык себе на потребу, но и достается же им за это! Все творится по образу и подобию создателя, а "все человечество" -- очень нравственно -- и слова служат не тому, чтобы правильно раскрыть жизнь души, но чтобы попроще распределить наши поступки на дозволенные и недозволенные. Когда я говорю: "этот человек добр", разве я о душе говорю? Нет, я хвалю поступки. И так всегда. Один мой поступок назовут добрым, другой злым, и всем ясно, что они из разных отделений души. А может быть, у обоих одна душевная причина, но кому до нее дело? Нет дела, тогда, конечно, нет и названия, а нет названия, не может быть ни мысли, ни речи. Нет, о душе беседовать -- погодим лет двести!
   -- Какие безотрадные вещи вы всегда говорите!
   -- Нет, я только подаю вам советы; ведь и меня увлекает ваш замысел: лицо -- личина... Не все это знают: и вот она утаена под маской уже несомненной -- и стерта преграда тела; и прямо за маской душа... Знаете! Так и подпишите письмо: "Душа в маске".
   -- Боже, да! Спасибо, вы -- милый сообщник. Благодарю вас. Это название так идет мне... не только тогда, а всегда...

* * *

   Ольга Александровна проскользнула за старым генералом, выходившим из столовой, и, подхватив его под руку, попросила:
   -- Дядя Павел, пройдем ко мне. Мне нужно сказать вам два слова.
   -- Слушаю-с!
   Войдя в Ольгину комнату и откинув на стол белую с красным околышем фуражку, дядя глубоко сел в кресло, движением плеча оправил серебряные аксельбанты на черном однобортном с низким воротником мундире, провел левой рукой по седым бакам и, посвечивая из-под насупленных бровей умными глазами, спросил:
   -- В чем дело?
   -- Я хочу в маскарад ехать.
   -- Под Новый Год в Дворянское? И мы будем. Поезжай.
   -- Вы думаете, там прилично будет?
   -- Ах, приличный маскарад -- ненужная нелепость. Какое тут приличие, когда молодые женщины с молодыми мужчинами парами ходят и, пользуясь якобы взаимной неизвестностью, дразнят друг друга. В молодости этого не заметишь, сам тем же дышишь, а в старости видно. Но ехать можно... никто слова не скажет... Ты же знаешь, какой маскарад -- все будут. Только условие: перед отъездом ты должна показаться нам, а то -- знаю я вас, эту молодежь нынешнюю -- как бы ты не пустилась интриговать нас, стариков...
   Он рассмеялся; потом спросил:
   -- А с кем ты, моя красавица, поедешь?
   -- С Хлудовым.
   -- Вот так-так! Кто же это делает? А я думал, ты именно его интриговать будешь.
   -- Нет, совсем другой. У меня особый план: я хочу проверить, занимательная ли я собеседница. А то теперь не знаешь, слушают тебя или только глядят.
   -- Экое все кокетство! Ну, да это твое дело. Ты как же, другому-то хочешь письмо писать?
   -- Вот. Не совсем только знаю, как это делается. Помогите мне, дядя!
   -- Изволь. Я сумею. Мне такие письма писать не впервой! И все дело в этом? Зачем же ты меня отзывала? Могла же и при отце попросить... Или ты скрываешь от него?
   -- Как можно, дядя! Но разве вы не замечали, что если нужно о чем-нибудь переговорить, это делается с глазу на глаз. Даже если двум людям совершенно одно и то же хочешь высказать, надо говорить порознь и разно. Нет одинаковых людей: для одного надо сказать так, для другого иначе; а говорить так, чтобы сразу понимало два человека, я не умею. Так вы напишете, дядя? Только у меня подпись уже придумана: к ней вам приноровиться придется.
   -- Какая же подпись?
   -- Душа в маске.
   -- Боже, экой романтизм в тебе сидит! Это все твои поклонники! Всякий из них так надрывается чем-нибудь перед тобой показаться, что ты и впрямь во все это поверила. Что же, я и в романтическом роде могу -- я ведь, когда мне тринадцать лет было, Жуковского живым видел!
   -- Правда, дядя? Как завидно!
   -- Да, ты мне завидовать должна, а больше всего деду своему. Разве те теперь маскарады, как в его времена. Бывало на маскарады да на балы много такого ума тратилось, что и цены ему нет. Вот бы тебе Боратынского интриговать. Стихи тебе посвятил бы. Посмотри на себя -- ты стоишь. А его описание маскарада знаешь? Так, что ли:
   
   Толпа гуляющих гостей...
   И половина их большая,
   Наряд привычный соблюдая,
   Тем выдает еще живей
   Бродящих рыцарей, шаманов,
   И арлекинов, и брахманов,
   Диан, Весталок, Флор и Фей,
   Народов всех веков и наций.
   Их мучит бес мистификаций;
   Но не выходит хитрых фраз:
   "Я знаю вас, я знаю вас!"
   Ни у кого для продолженья
   Недостает воображенья.
   
   Ты не смотри, что он как будто смеется -- это над толпой, что всегда одна... Но зато у него герой есть в запасе:
   
   Елецкой из ряду выходит...
   
   вот Елецкого такого теперь не сыскать.
   -- Какая у вас память!
   -- Ты удивляешься, что я наизусть читаю? Я многое еще помню. В Школе Гвардейских Подпрапорщиков мы стихами зачитывались, а старшеого товарища, Лермонтова, всего наизусть знали. Пошляками мы сделались уже в генеральских чинах. А теперешнее поколение делается ими еще в корпусах...
   И дядя Павел, помогая себе руками, поднялся с кресла и собрался прощаться.
   -- Да, постой, как ты будешь одета? Я хочу подобрать аллегорий.
   -- Я сама не решила. Мне бы хотелось обшить домино кружевами... а цвет чтобы был холодноватый, как утреннее осеннее небо у горизонта...
   -- Ну, это выйдет какая-то маркиза Помпадур, выходящая из морской пены. А я думал, ты что-нибудь романтическое хочешь, вроде нетопыря... Ну все равно, будь по-твоему.

* * *

   Вечером дядин камердинер Евграф, сановитый старик, принес Ольге Александровне много чайных роз и письмо. Вверху листа, как эпиграф, стояло:
   
                   Евграф Барышне.
   
   Охапка бледных роз и жуткое письмо--
   Вам подношение от старенького дяди.
   Хоть романтизм ему как на глазу бельмо,
   Он юношам и в нем не уступил ни пяди.
   
   Затем следовало:
   
                   Имя рек!
   В силах ли вы вырваться из оков пространства и времени: забыть, например, что через 10 дней 31 декабря, что на Большой Итальянской Дворянское Собрание и что для того, чтобы два человека заговорили, нужен третий, который бы назвал громко, под ряд, их имена, чаще всего им взаимно известные, но во всяком случае, если вдуматься, никакого отношения к сущности людей не имеющие.
   Если вы в силах, вы сделаете то, на что я зову вас; если нет, вы не сделаете. Но жалеть я не буду: я только пойму, что ошиблась: не тому послала свой призыв.
   Холодное, светлое, сине-зеленое море с силою бьет в берега, и белыми кружевами ложится пена. Вот знак: по нему вы найдете и меня; по нему судите и о предстоящей борьбе. Я буду в маске, не только лицо у меня в маске, но и душа. И вот я зову на борьбу. Попробуйте заглянуть под маску--в душу. Попытайтесь добраться до дна зимнего моря и разглядеть, какие тайны лежат на дне.

Душа в маске.

   "Совсем не то", подумала Ольга, читая ловкие обиняки стариковского остроумия: "великолепно, но как раз наоборот".
   Вызвав Хлудова, она совещалась с ним и решила дядиного письма не посылать. Зато цвет домино был, наконец, отыскан по указанному дядею пути: Ольга, конечно, не захотела наряжаться нетопырем, но, подумав, увидела, что серый цвет -- цвет земного праха -- будет как нельзя более подходить к ее мыслям о внешнем; кроме того, Хлудов надоумил ее, что кружева косвенно влекли бы в тот самый мир женского очарования, который следовало оставить за порогом. Еще подумав, Ольга решила и на руки надеть серые перчатки -- "буду, если не летучей, то полевой мышью".
   Письмо надобно было написать самой, ясно и просто.
   Уже поздно ночью Ольга начисто переписала и отправила такое письмо:

"Многоуважаемый
Петр Кириллович!

   "В силах ли вы отнестись серьезно к моей затее? Она в том, чтобы обратить маскарад из пошлого шутовства в важное дело души. Я знаю вас очень мало и то только одну, вероятно, лучшую сторону: я знаю, что вы способны к серьезным мыслям. Остального я не хочу знать и только то, что знаю, хотела бы увидеть и в маскараде. Не утомляйте себя, стараясь догадаться, но в моей жизни есть обстоятельства, делающие меня одинокой; ими я вынуждена искать разговора с таким человеком, как вы. Мне надо высказаться, почти исповедаться, а значит, и остаться неизвестной. Поэтому я выбрала маскарад. Такое письмо, с выдуманной подписью, с зовом в обычное место мистификаций, не должно внушать доверия. Но все-таки, уверяю вас, здесь нет ни мистификации, ни интриги. Поэтому начнем разговор только в том случае, если вы верите мне. Если да, то будьте под Новый Год в Дворянском Собрании с белым цветком в петлице. Я тогда сама подойду к вам.

Душа в маске".

   Ольга Александровна вышла в столовую, одетая в серое домино, в серой маске и в серых перчатках.
   -- Ольга, что же твои кружева и мое письмо?

* * *

   Ольга Александровна ответила звонким, радостным голосом:
   -- Я, дядя, письмо послала, но меня очень искусило нарядиться нетопырем. А потом я сообразила, что это совсем неплохо выйдет. Он станет разыскивать маркизу Помпадур, выходящую из морской пены, а я, как серая ведьма, буду дразнить его.
   -- Однако тебя учить нечему. Дорогу молодости!
   И дядя почтительно склонился, делая два шага назад.
   -- Боже, дядя, да вы сами еще такой молодой в вашем красном супервесте и в такой позе. Жаль, жаль, что нельзя интриговать вас! Чаю, пожалуйста.
   Она сняла маску и села пить чай.
   Вскоре отец и дядя уехали, а немного переждав, и Ольга с Хлудовым. Когда карета тронулась, Ольга засмеялась:
   -- Я уверена, что удастся. Знаете, когда дядя спросил о письме, я покраснела, смутилась, но, вспомнив, что под маской не видно, я такую свободу почувствовала и так легко солгала!
   -- О, свобода и ложь всегда рядом! Я вам расскажу мою сказку о том, как человек перестал быть зверем. Одни полагают, что это случилось в ту минуту, когда он выпрямился и свободно пошел на одних задних ногах... Тогда я спрошу, отчего же Пушкин родился не среди кенгуру, и не над тушканчиками был Царем Петр Великий? Другие утверждают, что это случилось тогда, когда человек впервые заговорил. Но уже достаточно исследовано, что у всех животных есть речь. А членораздельность речи? -- Когда я служил в Константинополе, мне казалось, что крики иволги гораздо членораздельнее турецкого языка, клянусь Богом! Нет, эра, когда зверь стал человеком, это когда он впервые солгал. Ложь, это свобода мысли. Зверь кричит и не лжет: впечатление -- соответствующий крик. И потому звериному слову надо верить больше, чем человеческому. Посмотрите: стая птиц... одна издаст тревожный крик -- и все, не проверяя, срываются. А если бы мы срывались на все тревожные крики, хоть о будущем России, право, мебель подешевела бы за отсутствием потребности в ней! Солгать в первый раз значило совершить страшную работу: разорвать мысль и стихийную жизнь, значило создать свободную мысль... И мы пользуемся подвигом этого первого великого освободителя -- отца лиги, но, в ослеплении, смешиваем его с Диаволом. Вечная свобода -- ото лжи; и теперь она покупается только ложью!
   -- Боже, какие страшные вещи вы всегда говорите!
   -- О, всякая истина страшна! Ложь не только свобода, но и счастье. При случае я расскажу вам это подробнее. Нынче я в прекрасном настроении духа!
   -- И я. Я, главное, уверена, что удастся.

* * *

   Залы Дворянского Собрания привычно сияли, но толпа была странна: она--едва-едва только развязнее, чем на балу--была неузнаваема; маскированные люди казались большими заводными куклами и сливались в яркую рябь. В этой пестроте Ольга не различала отдельных людей; ее глаза больно зажмурились; только с усилием подняв брови, она смогла размежить веки и огляделась. Хлудов, стоя в нескольких шагах от нее, равнодушно смотрел вперед.
   Ольга, не умея быть одной, стала искать пристанища: близко от себя она узнала одного из своих настойчивых поклонников, барона Шлиппена, красивого, всегда очаровательно милого, сильного, гордого и сурового в душе, но изысканно скромного в обращении.
   -- Я тебя знаю, -- неловко проговорила она, и вдруг ей, в конец смешав ее дух, предстали читанные дядей колкие стихи Боратынскаго.
   Небрежно повернувшись к ней, -- таким невиданный, -- блеснув на нее смеющимися глазами, барон самодовольно бросил сквозь белые зубы: "В этом нет ничего удивительного", и со смешком прошел дальше, и сейчас же, зайдя сзади и ни слова не говоря, он крепко взял за руку, повыше локтя, какое-то красное домино. Женщина, спрятанная в нем, вздрогнула, оглянулась и, оглянувшись, засмеялась тихим женским смехом. Ольга, растерянно, так и остановилась посреди залы, и, точно под ногами поколебался пол, ее потянуло к колоннам: так в качку берег манит пустившегося в море. Едва Ольга повернулась, как Хлудов устремился к ней, и, рука об руку, молча, они пошли по залам. Скоро в углу большого зала Ольга заметила отца и дядю и других, военных и статских, все важных, все знакомых. С ними сидели и маски; этих масок Ольга узнала всех издали и сразу, и ей стало смешно и легко. Овладев собою, Ольга принялась осматриваться: совсем непривычно, что знакомые люди не подходят, не кланяются, но лишь мимоходом взглядывают на ее серое одеяние. "Погляди-ка, серое домино! Какая походка!" -- слышится чей-то возглас. Странно и то, что все вообще говорят так, точно под масками и домино нет людей, которые могут услышать и запомнить. Впечатление незнакомое, коробящее.
   Наконец, возвратясь в большой зал, Ольга нашла его -- Петра Кирилловича Стрепшева. Высокий, худощавый, с простеньким белым цветком в петлице, он, внимательно рассматривая толпу, пробирался между масками, отделываясь от них со всевозможным тщанием.
   -- Вот он, -- шепнула Ольга.
   Хлудов отошел.
   Ольга Александровна выждала, пока Стрешнев подвинется в ее сторону, и, подойдя к нему сбоку, окликнула его по имени. Он быстро повернулся.
   Петр Кириллович, это я писала вам о вашем белом цветке.
   Вот Стрешнев пристально смотрит в узкие, некрасивые щели серой маски, на необъятно широкое домино, но лицо его, сквозь любезную улыбку, недоумевает. Ольга рада.
   -- Раз вы так начали, как же мне звать вас?
   -- Душа в маске.
   -- Нет, выдумайте себе какое-нибудь имя. Эта маскарадная кличка будет постоянно перебивать нам разговор.
   -- Мария Кирилловна.
   -- Как вы упорно скрываетесь: имя такое общее, а отчество мое... Чтобы никакой нити не дать! Но тем лучше, я буду думать, что вы мне сестра. Вы, Мария Кирилловна, загадку мне задали. Я долго размышлял над письмом, пока не увидел двух крайностей: это или искренно, или очень хитрая западня... Я сюда собирался, но ваше письмо поколебало меня. Потом решил стряхнуть сомнения и, раз есть какая-нибудь вероятность искренности, пойти на искренний зов. Если же письмо интрига, как вы смеетесь в душе самодовольно!
   -- Нет, я не интригую, -- совсем просто ответила Ольга. -- Если бы вы видели меня минуту назад, когда я бессмысленно стояла посреди залы, опустив руки, вы бы поняли. Я насилу справилась.
   -- Но почему же вы именно ко мне обратились?
   -- Я в письме объяснила, что вы мне нужны, но если вас может занять чужая душа, просто без всякой предвзятости, тогда мы друг другу отплатим... (Ольга торопилась выйти из предисловия). Я в первый раз в маскараде... Самой быть под маской -- хорошее чувство, но видеть столько закрытых лиц -- это страшно. Я всегда считала, что нет двух людей, сколько-нибудь похожих, а теперь, глядя на одинаковые и ничего не выражающие, даже когда они говорят, маски, мне вдруг почудилось, что и души безличны и одинаковы. Как вы думаете?
   Стрешнев заговорил, видимо преодолевая развлекавшие его мысли.
   -- Я не знаю... По-моему, если охватить всю природу человека, окажется, что девяносто девять сотых ее повторяются во всех неизменно, а лишь одна сотая разнообразна. Но одинаковые девяносто девять частей, именно как таковые, никому не нужны, и все внимание человека устремлено на эту одну сотую его существа, в которой между людьми может быть разница. Создается мираж, что люди очень непохожи между собою. И поверхностная мысль на этом успокаивается... Нет, только тот что-нибудь поймет в жизни, кто будет знать, что все одинаковы и вникнет в эту область общего, из которой все важное вытекает. А мнимое красивое разнообразие людей -- это игра, которою с увлечением тешится современное общество.
   -- А мне наоборот кажется: если что нас и делает одинаковыми овцами, так это общество: оно лютый враг наших душ. Вы никогда не замечали, оставаясь надолго совсем один, что крылья вашей души расширяются, что ни одно дурное чувство не шевелится в вас, и вы сами -- святой, Стоит очутиться вдвоем, и -- всемогущества нет: крылья уже не под синим небом, а под железным сводом, и --
   
   Напрасно дух о свод железный
   Стучится крыльями, скользя...
   Он вечно здесь, над той же бездной;
   Упасть в соседнюю -- нельзя! [*]
   
   [*] -- Прекрасная строфа эта принадлежит Брюсову. H. Н.
   
   Один -- святость; двое -- ограниченность; а трое... Боже, три святых -- это уже пошлая толпа. И, пожалуй, истинным высшим образованием было бы заключение человека на один год в башню, близко к облакам, чтобы у него было время заняться своею душою и обратить ее в кристалл, в котором бы раз навсегда отразилось небо и которого уже не могли бы размыть мутные, тяжелые волны общежития.
   Говоря, Ольга наблюдала лицо Стрешнева. Его взгляд внимательно насторожился.
   -- Вы, видно, недавно завершили именно то высшее образование, которого желаете всем. Так чуждо нам, овцам, уготованным к коллективизму, все сказанное вами. А ну, как вы и современных альманахов не читаете?
   -- О, последние альманахи, это: "Бытоописание каннибалов, составленное ими самими".
   -- Я это хочу запомнить! -- воскликнул Стрешнев и вдруг, блеснув улыбкою, вопросил: -- Но, раз вы так любите одиночество, зачем вы пришли сюда разговаривать со мною?
   Ольга услыхала вызов, глаза ее загорелись, она почувствовала, как он это и сквозь маску заметил, и произнесла:
   -- Я хочу посмотреться в зеркало: мне хочется видеть лучи моего кристалла!
   С этой минуты не осталось и следа от принужденности начала разговора. Приподнятые, собеседники сразу изменили самые обращения.
   -- Ты, душа в маске, очень самонадеяна, как все затворники, и потому наверно будешь довольна. Ты блеск пламени сияющего за стеклом, конечно, примешь за свое отражение в зеркале.
   -- А ты, раз уж сравнил себя с фонарем, смотри, не слишком ли тут много света, чтобы ты был виден?
   -- Серые бабочки всегда летят к самому яркому светочу, а ты, серая бабочка, около меня!
   Вдруг Ольге, вместо ответа, неудержимо захотелось сорвать маску, но, конечно, не тронула ее.
   -- Ну вот, если ты яркий, если ты, правда, светлый, -- и голос Ольги зазвучал силою и глубиною чарующею, -- ты должен понять, чего стоит жизнь, где душа никогда не раскрывается, Я не забываю о последнем, непреходимом пределе, а говорю о других, близких, переходимых.
   -- Маска, но, проживая в башне, ты, конечно, не успела наблюсти, как однообразно и бесцветно то, что всеми говорится о душе.
   -- О, ты успел заметить только это? Но пусть чужой души никогда не увидишь, но, стремясь к ней, как свою видишь! Этого ты не заметил? Пусть язык души беден, а пошлость красочна и богата словами! Так пусть низменные души и любуются переливами гниющей лужи! Да, язык экстаза бледен, возвышенные мечты знают только цвета высокого неба, а потому-то нарциссы и лилии -- цветы рыцарей и святых, потому орхидеи и хризантемы -- услада мещанства. Ты что выбираешь: орхидею или лилию?
   -- Я понимаю угрозу твоего вопроса и выбираю лилию, но лилия уместна в руках мадонн Боттичелли...
   По неуверенному звуку голоса Ольге показалось, что Стрешнев принимает ее за умного урода, покрывшегося маскою, чтобы неприятное впечатление от лица не мешало блистать разговорам; и опять ликующее искушение выступить из покровов охватило ее, но она притворным голосом ответила:
   -- Я тебе не несу ни орхидей, ни лилий; для меня цветы всего прекраснее на корнях. А правда, я не стала бы растить орхидей, но мне было бы отрадно жить высоко на скале, поливать лилии и кормить голубей. Ты хотел бы видеть на высокой скале белый мирный замок? И над ним и вокруг скалы белых голубей, точно жемчужины в синей эмали, блистающих в сиянии дня. И люди с белыми голубиными душами селятся по склонам скалы и дальше по равнине, и замок в средине белого царства. Там один закон -- искренность: чтобы всякая мысль воспринималась лицом к лицу. И эхо в этом мире отсутствует, -- эхо, которое тысячу раз повторяет слова, но повторяет их бесконечно искаженными.
   -- Скажи, откуда эта твоя мечта? Ради чего безжизненный эстетизм так вкоренился...
   -- Ты пойми, от чего хочется уйти. Тогда ты многое поймешь. У тебя не бывало среди людской толпы ощущения затерянности, вплоть до страха? Смотришь, люди: слабые, уродливые, больные, усталые, недовольные, а если пройдет сильный, крепкий, то с лицом тупым и злым, со сплюснутым лбом или огромным ртом. Или как будто красивые, но тогда непременно такие наглые, показывающиеся... И жалко, и презренно, и страшно. Кажется, что все человечество выродится, вымрет скоро, и понимаешь, что путь, по которому катится и хочет катиться вся эта глыба,--не к спасению. И верится, что иным путем, путем, на который я намекнула, надо спасать от болезни, от тупости, злобы, грязи и уродства.
   -- Но ты, значит, очень высоко расцениваешь влияние красоты на жизнь?
   Вопрос, как Харибда. И Ольге захотелось броситься в сторону от него, но он был поставлен настолько просто, лицо Стрешнева было настолько внимательно, что должно было ответить.
   -- Мои мысли об этом очень сложны. Я могу только сказать, что влияние огромно: оно может быть и добром, но бывает и злом.
   Стрешнев спросил еще проще, даже наивно:
   -- Что же ты считаешь злом красоты?
   -- Она привлекает и тех, кто ее недостоин.
   -- Смутно сказано. Но верно ли я истолковываю: красота -- зло для других, чьи пути она затмевает? То есть, что она создает неравенство?
   В глазах Стрешнева замерцало.
   -- Злом я считаю только то неравенство, -- был ответ, -- которое получается от упадания некоторых вниз, но не то, которое возникает от чьего-либо взлета. Поэтому в неравенстве зло не красота, а уродство. Я думаю совсем другое, чего, так, ты не сможешь понять, но чего рассказывать тебе я не стану.
   -- Так, значит, что красота губит отдавшихся ей?
   Ольга вдруг рассмеялась.
   -- Как это тебе все кажется, что красота непременно кого-нибудь обижает!
   Лицо Стрешнева дрогнуло и вмиг засияло.
   -- Ну, маска, не знаю, умна ли ты, но что ты красива, это я знаю!
   Ольга отпрянула и согнулась.
   -- Неправда... Но, коли так, говорить не о чем...
   И она быстро метнулась от него, стремясь зарыться в толпу. Он за ней. Ольга поняла, что спасение -- быть с кем-нибудь, но незнакомых она боялась. Увидев веселого и милого краснощекого Лбова, доброго знакомого, она бросилась к нему.
   -- Мы с тобою знакомы! Развлеки меня!
   -- Это умно, что именно ко мне ты с этим обратилась.
   Ольга Александровна обрадовалась удаче своей уловки: Стрешнев, увидя ее с другим, остановился. Лбов предложил руку и заявил:
   -- О, я знаю самый прямой путь к развлечению!
   -- Какой?
   Ольга заметила, что он весел, кажется, от вина. Он тихонько пропел ей на ухо нелепо, в расчете на русское произношение слов, срифмованный куплет:
   
   Crème de vanille,
   Automobile,
   Hôtel des Iles...[*]
   
   [*] - Ванильный крем / Автомобиль / Гостиница на Островах... -- фр.
   
   Ольга рванулась от него. Хлудов, бледен, твердо шел к ней.
   -- Константин Андреевич! Увезите меня!
   Стрешнев не мог не слышать. Хлудов и Ольга, рука об руку, быстро пошли. Стрешнев следил издали.
   -- Что случилось? -- спросил Хлудов в карете.
   -- Ах, каких ужасов я насмотрелась. Я домой не хочу. Будем ездить...
   Ольга сорвала маску с лица. Хлудов приоткрыл окно.
   -- Евстигней! На острова!
   -- Ах, оставьте открытым! И другое! Так хорошо! Боже, Боже, как хорошо, что вы были близко... А то я уже решила бежать под отцовскую защиту. Так хорошо на воздухе... Дайте прийти в себя...
   Карета катилась по Садовой, по Марсову полю мимо Летнего сада. Свежий зимний воздух до боли наполнял задыхающуюся грудь. Медля в воздухе, спадали узорные снежинки. Маскарад казался бредом.
   Въехали на мост. В окно ворвался дующий вдоль Невы ветер, и, овеянная им, Ольга заговорила.
   -- Да, знаете, на чем я сорвалась? На том, что я сейчас так чувствую... что нет ничего отвратительнее людской толпы, что невыносимы все эти фигуры и лица, безобразные, тупые, наглые... говор и взгляды... А, как я это теперь чувствую. У меня впечатление, точно ночью я прошла по Морской или Невскому.
   -- Что же, что же случилось?
   -- Ах, Боже, он сказал: "Не знаю, умна ли ты, но знаю, что ты красива"...
   -- Сказал, вы говорите? Впрямь умного человека видно. Как это удачно вышло!
   Ольга сверкнула на Хлудова злыми глазами.
   -- При чем тут ум? Что тут удачного?
   -- А лучше было бы, когда б он смолчал? Подумайте только!
   Ольга опустила глаза и, отвернув голову от Хлудова, стала смотреть себе на колени. Хлудов, переждав, заговорил:
   -- Да нет, не мог не сказать! Умный человек всем пожертвует, но не удержать ему языка, пока еще тепел мозг радостью догадки. Поверьте мне: умные люди -- безвредны.
   -- Какие неожиданные вещи вы всегда говорите... Спасибо на этот раз, и -- простите... Знаете, знаете... -- со слезами в голосе заговорила Ольга, и, торопясь, сбиваясь и вдруг запинаясь, передала Хлудову ход того разговора и, кончив рассказ, прошептала, глотая слезы: -- Какая я, значит, маленькая, если всю мою душу так легко было обижать! И если тот -- умный, какая я -- красавица!
   -- Не говорите, не говорите. Не давайте этому страшной жизни слова. То, что вы поняли, будет работать в вас тайно, и в одно прекрасное утро вы проснетесь свободной!
   -- Вам надо было сказать... Я опять разволновалась... Все-таки еще, кажется, во-время, я получила весть о смертельной опасности. Правда, давайте молчать.
   Оба молчали, пока не выехали из города... Очутившись на островах, с любопытством смотрели на деревья, засыпанные снегом, на чудную зимнюю пустоту.
   Не доезжая до Стрелки, Ольга попросила остановиться. Дальше пошли пешком. Снег уже перестал и тучи разошлись. Темно не было; звездный свет отражался в новом снегу, снег тускло светился, точно белесый туман, и в этом тумане можно было распознать все предметы; они рисовались, как плоские темно-серые пятна. На Стрелке Хлудов очистил скамейку. Полное одиночество. Никого. Морозная тишина. И следов нет, кроме своих.
   -- Мир, мир вам!
   -- Аминь! Все-таки мне очень грустно. Так хорошо тут, что я подумываю, не уехать ли мне в деревню и не запереться ли там одной. Бродить в шубе и в валенках по парку, кататься на коньках по пруду, разбирать дедовские бумаги и писать письма... и вам... Право, мне так не по себе. Вот эта Стрелка--какая она чистая, красивая... А сколько отвратительных ног толклось по ней! Так же моя душа такой белой казалась, а теперь я узнала, что и она была ареной толпы!
   -- Ареной поражения толпы, клянусь Богом! Ах, друг мой, останетесь ли вы, уедете ли, ваша душа, как жила, так и будет жить по-своему, и жизнью благородной... и верьте дружеской вере: в одно прекрасное утро вы проснетесь свободной...
   -- А все-таки грустно, грустно. Как все неожиданно сегодня!
   -- Все -- неожиданно... Верно, уж и Новый год настал.
   Вынув часы, Хлудов пристально смотрел на них, поворачивая их то так, то так.
   -- Да, настал. Четверть первого.
   -- Как хорошо, что мы сюда приехали... В первый раз я так встречаю Новый год.
   -- Поздравляю вас!
   -- Бог знает... Как бы мне хотелось долго-долго сидеть тут, чтобы не кончалась эта ночь подольше. Я так боюсь завтрашнего дня... Вы подумайте, сколько людей -- целый смотр... Я их теперь еще больше боюсь...
   -- Все зависит от вас. Если вы не позволите мне принести плед и закутать вам ноги, завтра же вы заболеете и никого не увидите, разве что доктора.
   Ольга перебрала пальцами ног.
   -- Правда, холодно...
   Хлудова уже не было. Вот он вернулся и раскинул плед.
   -- Ставьте ноги... Нет, постойте, тут-то вы и простудитесь: снег растает и ноги промокнут. Один миг!
   Хлудов стал на колени, снял с головы бобровую шапку и принялся смахивать снег с Ольгиных ног. Сквозь чулки, озябшие ноги чувствовали быстрые и ласковые холодные прикосновения пушистого меха... потом трение волокнистым пледом. Стало теплее. Хлудов встал.
   Почувствовав ноги спутанными, Ольга немного напрягла их, потом отпустила...
   -- Мне вдруг кажется, что я совсем маленькая. Я и не знала до сих пор, что вы такой добрый... Я устала и дрема в голове.
   --Ну, и слава Богу... Тут тихо и вы утихаете... Правда, чистота какая!

---------------------------------------------------------------

   Источник текста: журнал "Русская мысль", 1914, No 1, стр. 77--93.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru