Нефедов Филипп Диомидович
В горах и степях Башкирии

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    (Из путевых впечатлений и рассказов.)

  

Въ горахъ и степяхъ Башкиріи.
(Изъ путевыхъ впечатлѣній и разсказовъ.)

I.
Никитинъ починокъ.
Очеркъ жизни русскихъ переселенцевъ.

   ... Ѣду я на Аднагуловскую степь.
   -- Тамъ проявился какой-то невѣдомый народъ,-- разсказывали мнѣ въ губернскомъ городѣ Уфѣ.-- Вотъ какъ есть дикіе, такъ и они: живутъ не то въ землянкахъ, не то въ пещерахъ, и никто ихъ не видитъ.
   -- Что же это за люди?
   -- Неизвѣстно. Да вотъ что-то ужь давно о нихъ и слуха нѣтъ... Такъ надо полагать, что за лѣто они вымерли.
   -- Какъ вымерли?!
   -- Очень просто. Пришли они на степь, повыкопали себѣ эти пещеры и забились туда, какъ кроты въ норы, да всю зиму тамъ и просидѣли. А весной -- Господь знаетъ отчего?-- напала, говорятъ, на нихъ какая-то болѣзнь, и стали они мереть. Тогда только и выползли на свѣтъ, а то сидѣли бы они и теперь въ своихъ пещерахъ, никто бы о нихъ такъ ничего не зналъ и не вѣдалъ.
   Меня сильно заинтересовали эти разсказы, и я рѣшился посѣтить Аднагуловскую степь, чтобы познакомиться съ "невѣдомыми" людьми, если найду изъ нихъ кого въ живыхъ.
   Это было пять лѣтъ тому назадъ, именно въ то время, когда послѣдовало распоряженіе, которымъ ограничивалось расхищеніе башкирскихъ земель, называемое на мѣстномъ языкѣ "дешевыми покупками", а вслѣдъ за этимъ ограниченіемъ началась раздача земельныхъ участковъ на "льготныхъ условіяхъ". Обширныя пространства, представляющія дѣвственныя степи и чудные заливные луга или прекрасныя лѣсныя дачи, были разбиты на нѣсколько серій, изъ которыхъ каждая заключала въ себѣ десятки, если не цѣлыя сотни тысячъ десятинъ; каждая серія дѣлилась на участки, которые и назначались для раздачи въ видахъ награды и усиленія въ краѣ русскаго элемента. Размѣры участковъ, отводимыхъ чиновникамъ, обусловливались служебнымъ положеніемъ лица и близостью его отношеній къ завѣдывавшимъ отводомъ: кто имѣлъ крупный чинъ и ближе стоялъ къ завѣдывателямъ, тотъ получалъ большій кусокъ и въ лучшихъ мѣстахъ, и на оборотъ. Справедливость требуетъ, однако, замѣтить, что какихъ-нибудь особыхъ утѣсненій будущіе землевладѣльцы не терпѣли: лица въ большихъ чинахъ получали отъ 5.000 десят. участки, а состоящіе въ четвертомъ и пятомъ классѣ -- отъ 2 до 3 тыс. и т. д., но меньше 600 десятинъ, кажется, никто не получалъ по первой серіи... Слышались, правда, жалобы на то, что чиновникамъ средней руки нарѣзки отводились въ мѣстахъ и отдаленныхъ, и дикихъ; высказывались также идеальныя желанія, что не раззорило бы казну, еслибъ участочки и покрупнѣе нарѣзывались: куда дѣвать землю-то,-- ей конца краю не видать?... Говорилось также,-- но это, надо полагать, скорѣе отъ вольномыслія,-- что лучшіе и крупные участки, въ которые чудеснымъ образомъ попали даже корабельныя рощи, достались на долю чиновниковъ, въ Оренбургскомъ краѣ не только не служащихъ, но никогда и не бывавшихъ тамъ, и что многіе изъ мелкихъ чиновниковъ, успѣвшихъ даже обрости мохомъ, служа на одномъ мѣстѣ, совсѣмъ были обойдены, и т. п. При мнѣ лѣтомъ успѣли благополучно покончить съ первою серіей и, не медля ни мало, приступили ко второй.
   -- Скажите, что вы будете дѣлать съ этою землей?-- спрашивалъ я новыхъ помѣщиковъ.
   -- Теперь станемъ ловить мужика.
   -- А потомъ?
   -- А потомъ, какъ изловимъ, посадимъ его на землю, и сиди онъ хоть до самаго дня страшнаго суда.
   -- То-есть вы эту землю продадите мужикамъ?
   -- Э, нѣтъ, зачѣмъ продавать!... Мы въ аренду ее сдадимъ. Такъ оно и для мужичка выйдетъ не обременительно: заплатитъ онъ съ десятины въ годъ всего какихъ-нибудь рублей пять или шесть, гдѣ же ему, въ самомъ дѣлѣ, взять на выкупъ денегъ?-- да и намъ не будетъ обидно: какой ни-на-есть, а доходъ съ земли постоянный и вѣрный.
   Только одно смущало новыхъ помѣщиковъ и кидало легкую тѣнь на свѣтлый фонъ будущаго: они не совсѣмъ довѣряли своей практичности и сомнѣвались въ быстромъ успѣхѣ "ловли" мужика; завидовали купцамъ, которые, при любезномъ содѣйствіи бывшихъ посредниковъ, такъ ловко, почти задаромъ, разнесли башкирскія Палестины и успѣли ихъ заселить крестьянами.
   -- Удивительное дѣло,-- говаривали помѣщики изъ чиновниковъ,-- какъ эти купцы умѣютъ свои дѣла устраивать: только онъ пріобрѣлъ землю и купчей еще не получилъ, а смотришь -- ужь цѣлой тучей у него засѣли мужики... Впрочемъ, можетъ, и насъ фортуна не оставитъ,-- переселенцевъ годъ отъ году множится.
   Дѣйствительно, въ томъ же еще году переселенцевъ въ Оренбургскій край нахлынули массы. Во время моихъ перекочевокъ, я часто встрѣчалъ обозы, состоящіе изъ десятковъ подводъ, на которыхъ былъ наваленъ домашній скарбъ; тутъ же сидѣли женщины, старики и дѣти, а подлѣ телѣгъ шагали мужики и парни... Но чаще попадались мнѣ толпы пѣшеходовъ, обносившихся, какъ говорится, до послѣдней нитки и до-нельзя усталыхъ, съ страшно загорѣлыми, покрытыми толстыми слоями черной пыли, лицами и черезъ силу передвигавшихъ ногами, обутыми въ жалкіе остатки лаптей. Все имущество этихъ поселенцевъ вмѣщалось въ одной убогой телѣжонкѣ, которую еле-еле тащила тоже убогая кляча, до невозможности чалая, съ тонкими ногами и не по росту большими, оттопырившимися ушами... По всему виду и той медлительности, съ какою двигались наши странники по черноземнымъ, но пустыннымъ степямъ, скорѣе всего ихъ можно было принять за призраки или тѣни, чѣмъ за живыхъ людей...
   -- Куда вы, добрые люди, пробираетесь?-- опрашиваешь ихъ при встрѣчѣ.
   -- Новыхъ земель ищемъ,-- отвѣчаетъ слабымъ и едва внятнымъ голосомъ одинъ изъ толпы, берясь обѣими руками за изношенную и всю порыжѣвшую шляпу.-- Не укажешь ли, кормилецъ, гдѣ по близости... Измаялись, истомились наши душеньки, ходючи съ мѣста на мѣсто...
   -- Да чего вы ищете,-- говоришь въ недоумѣніи,-- кругомъ земля?!..
   -- Да не про насъ. У казны, баютъ, нѣтъ земли, а хочешь -- бери у купцовъ или господъ.
   -- Ну, у нихъ берите.
   -- Не подъ силу намъ: цѣной больно нажимаютъ... Притомъ и опасно...
   -- Чего?
   -- Да годъ-два не тронутъ, обстроишься ты и хозяйствомъ обзаведешься, а тамъ, глядишь, и велятъ убираться: либо самому, скажутъ, земля понадобилась, али она въ тяжбѣ, спорная... Кабы гдѣ у казны найти.
   И толпа снова удалялась, не зная куда и что ожидаетъ впереди... Оглядываясь назадъ, я видѣлъ темныя фигуры, съ безсильно упавшими на грудь головами и длинными, какъ у огородныхъ пугалъ, висѣвшими руками... Но еще рѣзче выступала лохматая голова и огромныя уши несчастной клячи.
   Не малаго труда стоило мнѣ отыскать Аднагуловскую степь, но послѣ долгихъ распросовъ я, наконецъ, добился результата: въ Верхне-Троицкомъ заводѣ мнѣ указали путь, и я поспѣшилъ отправиться. Запасъ моихъ свѣдѣній относительно "невѣдомыхъ" людей не много обогатился: кромѣ миѳическихъ разсказовъ, слышанныхъ мною въ Уфѣ, отъ заводскихъ жителей я еще узналъ, что на Аднагуловской степи "объявились" не "дикіе", а "какіе-то" переселенцы.
   Дорога изъ завода сперва шла горами и лѣсомъ. Ѣхалъ я въ плетенкѣ -- обычномъ экипажѣ, въ которомъ ѣздятъ по всей Башкиріи. Дорога была ужасная:, плетенку кидало изъ стороны въ сторону и вскидывало:, я постоянно чувствовалъ толчки и не мало требовалось съ моей стороны усилій, чтобъ усидѣть на мѣстѣ и не вылетѣть изъ экипажа. Но мой ямщикъ, весьма смышленый молодой человѣкъ лѣтъ пятнадцати, оставался совершенно равнодушнымъ ко всѣмъ подбрасываньямъ и взлетамъ: съ непостижимымъ для меня искусствомъ, онъ крѣпко держался на досчатомъ и гладкомъ, точно вылощенномъ, передкѣ и, подергивая ременными возжами, только время отъ времени покрикивалъ на лошадей:
   -- Но, но!... Работай!
   День стоялъ теплый, но сѣрый и влажный. По обѣимъ сторонамъ тянулся лѣсъ съ пожелтѣвшими на половину листьями на березахъ и дубахъ, тихо покачивавшихъ своими уже порѣдѣвшими верхушками. Прямо чернѣла глубокая избитая колея дороги, а вверху, надъ нашими головами, сцѣпились и ползли гиганты-тучи, сквозь разорванные покровы которыхъ, мѣстами, проглядывала ласковая синева неба и робко пробивался солнечный лучъ. На все легла уже печать той своеобразной, тихой грусти, края, чувствуется, разлита бываетъ въ природѣ въ началѣ сентября мѣсяца. Непривѣтливый образъ осени всюду носился передъ глазами. Ни за нами, ни передъ нами -- ни одной человѣческой души, ни одного живаго звука... И среди этой замирающей природы и безлюдья гулко отдается по лѣсу только одинъ колокольчикъ, да порою вырвется у ямщика:
   -- Но, но!... Пошевеливайся, молодчики!
   И всякій разъ темный лѣсъ, обступившій насъ со всѣхъ сторонъ, подхватывалъ голосъ ямщика и густымъ басомъ повторялъ:.
   -- Но, но!... Пошевеливайся, молодчики!
   Ѣдемъ... Вдругъ что-то впереди сверкнуло, точно просіяло на мгновеніе и спряталось въ лѣсной тьмѣ. Прошло двѣ-три минуты. Лошади, не слыша больше понуканій, шли шагомъ... Еще минута -- и я чуть не вскрикнулъ отъ удивленія и восторга, охватившаго всѣмъ моимъ существомъ...
   Передъ нами, сквозь разступившуюся лѣсную чащу, неожиданно встали и поднялись изъ пропасти, лѣпясь одна на другую, группы золотистыхъ холмовъ, а за ними, дальше, протянулись и раскинулись на необозримое пространство цѣпи горъ, вершины которыхъ вскинулись къ небу и сіяли, а другихъ -- потонули въ туманѣ безконечной дали, сливаясь съ горизонтомъ. И всѣ эти холмы и горы, покрытые золотистымъ ковылемъ, казались затопленными лучами солнца и поражали величіемъ своей чистой и первозданной красоты... Въ ущельяхъ горъ и у подножія холмовъ кое-гдѣ виднѣлись пріютившіяся селенія, а надъ ними, словно жемчужныя тучки, плавали бѣлые клубы дыма, вырѣзывались зеленые острова и въ разныхъ мѣстахъ синѣли изгибы рѣки.
   Мы стояли надъ бездною, на самомъ почти краю обрыва, по которому змѣею сползала дорога. Я вышелъ изъ плетенки, а ямщикъ, оставаясь на своемъ мѣстѣ и принявши почти горизонтальное положеніе, началъ осторожно спускаться въ пропасть. Спустившись благополучно, мы очутились въ обширной и длинной котловинѣ съ зыбкимъ и поросшимъ мелкою травой дномъ. Я сѣлъ, и мы поѣхали; по сторонамъ колесъ просачивалась и обильно выступала вода.
   -- Плоха у васъ тутъ ѣзда,-- замѣтилъ я.
   -- Это еще что!-- отозвался ямщикъ.-- А вотъ какъ настоящая-то осень подойдетъ, такъ тутъ все затопитъ.
   -- Какъ же вы тогда ѣздите?
   -- Не ѣздимъ. Да тутъ на рѣдкость, коли проѣдетъ кто. Вотъ съ весны-то я впервой нонче съ тобой ѣду. А у насъ разгонъ большой, за-все ѣздятъ.
   -- Кто же ѣздитъ?
   -- Мало ли народа!... Чиновники разные, купцы, господа иногда...
   -- А чиновниковъ много ѣздитъ?
   -- Чиновника-то?-- Мальчуганъ обернулся и пристально посмотрѣлъ на меня своими умными глазами.-- Лошадей не напасемся. Особливо нынѣшнее лѣто совсѣмъ заодолѣлъ: и днемъ гонитъ, и ночью, и за полночь,-- то и знай колокольчикъ все тенькаетъ. Никакого спокою себѣ не знаемъ. Вишь, на участки свои все катаются. И откуда, подумаешь, этого чиновника столько взялось? Удивленье!... Но, бери, вывози, работнички!-- заключилъ ямщикъ, обращаясь къ лошадямъ.-- Еще, еще!... Понатужьтесь маленько! Эхъ вы, молодчики!
   Мы выбрались изъ котловины и неслись теперь рысцой по гладкой степной дорогѣ. Изъ-за раздвигавшихся горъ выбѣгали намъ на встрѣчу свѣжія и густыя зеленя озими, встрѣчая насъ дѣтски-радостной и стыдливой улыбкою. Группы причудливо громоздящихся холмовъ, въ ихъ кротко сіяющихъ золотыхъ покровахъ, отступали направо и точно въ нѣмомъ удивленіи прислушивались къ непривычнымъ для нихъ звукамъ нашего колокольчика. Погода незамѣтно разгуливалась; кругомъ становилось свѣтлѣй и привѣтливѣе. Изъ-за тучъ раза два уже выглядывало солнце, на нѣсколько минутъ озарявшее дивную панораму, и снова пряталось за наплывавшія облака. Неподалеку впереди показалась деревня, вытянутая въ одинъ посадъ.
   -- Это Николаевка,-- сказалъ ямщикъ:-- надызы живутъ. А вонъ, гляди, еще деревня,-- не та, что у горъ, а другая, на степь которая вышла... Тамъ тебѣ лошадей смѣнять.
   -- Русская деревня?
   -- Нѣтъ, башкирская -- Еындыкъ.
   -- А что за надызы, ты сказалъ, въ Николаевкѣ?
   -- Они хрещеные, въ церковь ходятъ. Только у нихъ языкъ чудной,-- что ни слова, все говорятъ надысь. "Надысь,-- говорятъ,-- становой пріѣзжалъ недоимку выколачивать", "надысь въ волостномъ драли",-- все "надысь". Заводскіе и прозвали ихъ надызами.
   -- Надызы эти -- переселенцы?
   -- Переселенцы. Изъ Россіи ихъ пригнали.
   -- Пригнали?
   -- Знамо, не по своей охотѣ пришли: помѣщикъ ихъ перевелъ.
   -- Ты не знаешь, давно это было?
   Ямщикъ задумался.
   -- Давно!-- отвѣтилъ онъ помолчавъ и весьма серьезно.-- Вотъ мнѣ шестынадцатый годъ, а я не запомню... Матушка моя сказывала, что еще и она въ дѣвкахъ, подросточкомъ была, когда надызы появились. Сколько,-- разсказывала она,-- реву да плачу тогда по заводу было -- не приведи Господи!
   -- А заводу-то что?
   -- Какъ же! Чай, надызовъ сперва въ заводъ пригнали,-- мальчуганъ опустилъ возжи и лошади пошли шагомъ, а самъ онъ перекинулъ одну ногу въ плетенку и повернулъ ко мнѣ лицо.-- Весной изъ своихъ мѣстовъ поднялись, а къ намъ только къ Успеньеву дню подоспѣли: не близкая путина, може сколько тысячъ верстъ ѣхали. Наши-то, сказывала матушка, инды ужаснулись, какъ надызы къ заводу подошли...
   -- Чего же ужаснулись?
   -- А думали, что непріятель подступилъ.
   -- Что?!
   -- Да-а! Право слово. Еще гдѣ, верстъ за пять,-- сказывала матушка,-- такой-то ли страшный шумъ да гулъ по землѣ пошелъ, а съ той стороны, откуда этотъ шумъ, ровно облакомъ свѣтъ застило. На колокольнѣ ударили въ-сполохъ... Изъ завода, изъ домовъ всѣ повыскочили, бѣгутъ, кричатъ: "гдѣ, что?",-- да какъ глянули въ сторону къ Бугульмѣ -- ба-атюшки-свѣты!-- этакая страсть оттуда надвигается: залегла по дорогѣ версты на четыре туча, а сама ровно какъ дымится, вытягивается да изгибается и ползетъ къ заводу, ползетъ и гудитъ, гу-удитъ... А что въ той тучѣ -- распознать никакъ невозможно!... Вотъ только пономарь съ колокольни и заревѣлъ: "Непріятель идетъ! Киргизъ либо башкиръ опять возмутился!" Наши не повѣрили, а такъ порѣшили, что вѣрно это китаецъ войной на Россею идетъ... Ты, вѣдь, знаешь у насъ дѣда Ермилу?-- неожиданно спросилъ меня разсказчикъ.
   -- Ермила Яковлевича?-- Знаю.
   (Замѣчу въ скобкахъ, что Ермилъ Яковлевичъ -- заводскій старообрядецъ, восьмидесяти-пяти-лѣтній старикъ и большой начетчикъ.)
   -- Такъ дѣдъ Ермила -- онъ начетчикъ у насъ изстари -- въ книгахъ старинныхъ вычиталъ, что напослѣдь времени будто подымется китаецъ и покоритъ всѣ земли. А свѣтопреставленья у насъ тогда поджидали. Вотъ пономарь какъ только подалъ съ колокольни вѣсть, что непріятель подступаетъ, такъ наши въ одинъ голосъ и завопили: "китаецъ идетъ!" Начальники, какіе въ тѣ поры жили на заводѣ, выбѣжали къ народу: "братцы, говорятъ, не разбѣгайтесь, пожалѣйте вы своихъ малыхъ дѣтокъ и не покидайте завода! Хоша врагъ и грозенъ, но вы не опасайтесь, говорятъ: мы знаемъ, онъ маломощенъ и ему съ вами ни за что не совладать". Сказали -- да на лошадей! "Мы, говорятъ, только до Белебея: захватимъ съ собой войско и на подмогу къ вамъ придемъ". Сказали и -- укатили!... Ну, мужики сичасъ бабамъ такой приказъ: забрать всѣхъ ребятишекъ и бѣжать съ ними въ горы. А сами начали къ войнѣ изготовляться: кто ухватилъ кайло, кто ружье, кто пешню -- разно; у кого какой припасъ былъ, такой тотъ и взялъ съ собой на сраженье. Изготовились живой рукой, побѣжали къ околицѣ, разбились по кучкамъ и завалились за избы. Лежатъ и поглядываютъ,-- китайца-то, значитъ, все поджидаютъ. А туча по дорогѣ знай валитъ, все ближе напираетъ. Слышатъ, будто мычанье да скрипъ поднялись... Точно, погодя мало, слышатъ ужь явственно: скрипятъ телѣги, мычатъ коровы, блеютъ овцы... "Ну,-- переговариваются наши,-- должно цѣлая орда подступаетъ: весь скотъ съ собой гонятъ". Смотрятъ -- изъ-за выступа горы словно блеснуло что... "Батюшки!-- ужаснулись мужики'.-- Китаецъ безпремѣнно палить зачнетъ. Вишь, онъ ужь и ружья на-готовѣ держитъ!..." Шибко перетрусили наши, да спасибо Назару Кривому -- у него одинъ глазъ да зрячій, видитъ хорошо: "ратники, говоритъ, храбрые воины! А вѣдь это не китаецъ, а простые мужики на телѣгахъ ѣдутъ: вонъ у нихъ и косы за плечами". Усомнились было: какіе тутъ мужики, безпремѣнно китаецъ!-- да погодя немного и сами разглядѣли: ѣдетъ по дорогѣ до трехсотъ али больше подводъ, сидятъ на тѣхъ подводахъ мужики съ косами, бабы и ребятишки, а за телѣгами и около разная скотина бредетъ... Со всѣмъ, значитъ, хозяйствомъ и домашней живностью пріѣхали. Полторы тысячи душъ народа-то!... Такъ вотъ онъ китаецъ-то какой!-- засмѣялся разсказчикъ и подобралъ возжи.-- Надызы!.. {Дѣйствительный фактъ. Надызы -- переселенцы изъ Епифанскаго уѣзда, Тульской губерніи. Они были пріобрѣтены уфимскимъ заводчикомъ, поручикомъ Б--ки, у гр. Б--го и въ 1844 году выселены въ Белебеевскій уѣздъ. Авт.} Ну, молодчики!
   Мы подъѣзжали къ Николаевкѣ. Черезъ минуту ѣхали уже самою деревней.
   -- Вотъ они, надызы-то, поглядываютъ!-- сказалъ ямщикъ, кивая головой на длинные ряды потемнѣвшихъ избъ, съ маленькими оконцами, изъ которыхъ поспѣшно высовывались любопытныя женскія лица и бѣлокурыя дѣтскія головки.
   Вихремъ промчались мы улицей. Очевидно, мой ямщикъ хотѣлъ блеснуть въ глазахъ деревни своею юной удалью и похвастаться лошадьми. За быстротой ѣзды я могъ только замѣтить, что противъ избъ черезъ дорогу, на другой сторонѣ, въ безпорядкѣ были раскиданы амбары и погреба, у колодца по серединѣ деревни стояли два мужика, проворно скинувшіе свои шапки и отвѣсившіе мнѣ по низкому поклону, да на всемъ протяженіи улицы суетливо хлопотали около навозныхъ кучъ деревенскіе санитары -- свиньи и поросята.
   Выѣхавъ за околицу, ямщикъ тотчасъ же сталъ сдерживать лошадей.
   -- А не мало, сказывала мнѣ матушка, напримались тогда горя эти надызы,-- началъ онъ.-- Пока еще тепло стояло -- ничего, перебивались кое-какъ, жили въ телѣгахъ да шалашахъ, а осенью подѣлали себѣ землянки, куда на зиму и поселились. Холодъ, нужду терпѣли! Только, бывало, и поѣдятъ съ малыми дѣтками, что на заводѣ посбираютъ... Много ихъ въ тѣ поры и на погостъ снесли.
   -- Ну, ты, кажется, выдумывать начинаешь?
   -- Вѣрно. Я говорю тебѣ необлыжно. Надѣлъ и усадьбы отвели имъ на другой ужь годъ. Разбили сперва на два поселка: Катериновку и Митревку, а послѣ душъ два ста въ Николаевку выселили...
   -- Ты мнѣ вотъ что лучше скажи,-- перебилъ я: -- кто на Аднагуловской степи живетъ.
   -- Вотъ чего не знаю, не стану я и говорить... Объ этомъ ты ужо башкиръ спроси: они -- шабры, поди все знаютъ... Да теперь недалече ужь и деревня башкирская: вонъ ее всю знать... Ахъ ты, Господи!-- воскликнулъ ямщикъ,-- натка, какъ вдругъ солнышко взыграло!
   Мальчуганъ не ошибся: да, именно "взыграло". Послѣ долгой борьбы съ непріятелями-тучами, торжествующее солнце, наконецъ, выкатило и засіяло на лазурномъ небѣ. Степь, горы и селенія -- все, что въ состояніи былъ окинуть глазъ, вдругъ заулыбалось, засмѣялось радостнымъ смѣхомъ и точно понеслось съ благодарностью къ ликующему солнцу.
   Кындыкъ принялъ насъ дружественно. Башкиры въ бешметахъ и высокихъ мѣховыхъ шапкахъ, заслышавъ еще издалека нашъ колокольчикъ, высыпали на улицу и ожидали нашего пріѣзда. Ухарски влетѣвъ въ деревню, ямщикъ осадилъ на всемъ скаку лошадей и громко крикнулъ:
   -- Салямаликумъ!
   -- А, малай, здорово!... Давно ты къ намъ, Андрей, не "гулялъ!" -- раздавались голоса, и башкиры, пожилые и старики, пожимали руку мальчугана.-- Кого привезъ?... Чиновника?
   Не успѣлъ я выйти изъ моего дорожнаго экипажа, какъ одинъ изъ стоявшихъ башкиръ опрометью кинулся къ ближнему двору, схватилъ дугу, вынятилъ изъ-подъ навѣса плетенку и принялся закладывать лошадей. Мой ямщикъ калякалъ съ другими башкирами, довольно свободно изъясняясь на ихъ родномъ нарѣчіи, и по-своему объяснялъ, кто такой проѣзжій: выходило у него что-то до чрезвычайности странное и запутанное; башкиры съ напряженнымъ вниманіемъ его слушали и недоумѣвали. Наконецъ, онъ добавилъ по-русски: "изслѣдчикъ", и слушатели отлично поняли, сказавъ за-разъ и въ нѣсколько голосовъ:
   -- Большой, значитъ, человѣкъ!
   Несмотря на свой крайне-юный возрастъ, мальчуганъ, видимо, пользовался со стороны кындыкскихъ башкиръ значительнымъ довѣріемъ и даже почтеніемъ. Они распрашивали, что дѣлается въ заводѣ, что говорятъ про башкирскія земли, нѣтъ ли какихъ слуховъ о войнѣ и проч., а нѣкоторые звали его къ себѣ пить чай.
   Получивъ отъ меня прогоны, мальчуганъ поклонился, посмотрѣлъ на меня и подалъ руку.
   -- Ну, прощай!... Будешь коли опять въ нашемъ заводѣ,-- заходи ко мнѣ въ гости: мы тебѣ будемъ рады!... А что я дорогой тебѣ разсказывалъ, это вѣрно,-- ни однимъ словомъ я не слукавилъ.
   Мы разстались.
   Скоро были поданы новыя лошади. Ямщикъ, длинноногій и жидкій башкиръ съ выбритымъ подбородкомъ и коротко подстриженными усами надъ губой, укладывалъ въ телѣжку мои вещи и страшно суетился.
   -- Готово. Айда!-- проговорилъ онъ весело и побѣжалъ въ избу за халатомъ.
   Усѣвшись въ плетенку, я нечаянно взглянулъ на огородъ сосѣдней избы. У плетня, въ шубѣ и мѣховой шапкѣ, съ рѣшетомъ на головѣ, стояла молодая дѣвушка, съ черными густыми косами, и наблюдала за мною. Но лишь она замѣтила, что я вижу ее, быстро отпрянула, засмѣялась и куда-то моментально скрылась.
   -- Ай, дѣвка!-- раздался голосъ выходившаго ямщика.-- Убѣжала!... Ну, ты совсѣмъ?
   -- Тебя жду.
   Башкиръ вскочилъ на передокъ, ухватилъ возжи и пронзительно взвизгнулъ.
   Лошади рванули, сразу понеслись во весь духъ и колокольчикъ бѣшено залился. Башкиры вообще любители быстрой ѣзды. А на этотъ разъ надо было передъ "большимъ человѣкомъ" еще показать, что "башкуртъ" -- настоящій башкиръ, а не тептярь какой-нибудь -- умѣетъ ѣздить и въ часъ отмахать пятнадцать-двадцать верстъ для него ровно ничего не значитъ. Поэтому я нисколько не удивился, когда черезъ двѣ-три минуты Кындыкъ остался у насъ далеко позади, и мы стрѣлой мчались по степи, мягко освѣщенной солнцемъ и дышавшей на насъ пріятною, ласкающею теплотой.
   -- Такъ ты хорошо знаешь починокъ, куда я ѣду?
   -- Какъ мнѣ не знать, господинъ!-- отозвался башкиръ.-- Мы часто туда гуляемъ. Знаю я Никитичкинъ починочекъ.
   -- Скажи, пожалуйста, что за народъ тамъ поселился?
   -- А что за народъ -- люди, господинъ, такіе же, какъ и мы.
   -- Башкиры?
   -- Нѣтъ! На очиночкѣ живутъ и ваши русскіе, и чувашинъ... Только чувашъ мало теперь осталось... Ай-ай, какая у нихъ весной бѣда стряслась!
   И ямщикъ разсказалъ мнѣ все, что онъ зналъ о поселенцахъ, и подтвердилъ фактъ смертности... Но меня всего болѣе удивилъ тонъ разсказчика: столько искренняго участія, человѣческаго состраданія слышалось въ этомъ тонѣ... Еслибы кто подслушалъ насъ со стороны, то непремѣнно бы подумалъ, что башкиръ разсказываетъ не про чужое, а про свое горе, про свои страданія...
   Во время разсказа, Абдулъ-Гани,-- такъ звали башкира,-- свернулъ съ торной дороги, по которой мы ѣхали, и сталъ забирать степью вправо, по направленію къ одному изъ горныхъ кряжей. Не проѣхали мы цѣлиною и двухъ верстъ, какъ Абдулъ-Гани, безъ всякой видимой причины, остановился...
   -- Слѣзай,-- сказалъ онъ,-- пріѣхали на починочекъ.
   Я оглядѣлся.
   Мы стояли посреди степи и кругомъ никакого признака человѣческаго жилья.
   -- Да гдѣ же починокъ?-- спрашиваю.
   Но тутъ -- Богъ вѣсть откуда взялся!-- передъ нами предсталъ коренастый, средняго роста мужикъ, темноволосый, съ немного загнутымъ къ верху носомъ, босикомъ, въ грубой холщовой рубахѣ и портахъ.
   -- Салямаликумъ!-- привѣтствовалъ онъ Абдула-Гани, протягивая ему черную, точно въ перчаткѣ, мускулистую свою руку -- Вотъ ихній... чувашинъ!-- отрекомендовалъ мнѣ мужика Абдулъ-Гани и потомъ, повернувшись къ чувашину, заговорилъ съ нимъ по-башкирски, объясняя ему, кто я и за чѣмъ на починокъ пріѣхалъ.
   Я сошелъ съ плетенки и началъ внимательно разсматривать мѣстность. Направо, въ пяти-шести саженяхъ, гдѣ мы остановились, степь круто обрывалась и дѣлала множество незначительныхъ овраговъ и буераковъ. Къ этимъ оврагамъ примыкало болото, поросшее таломъ; въ ширину оно представлялось не больше трехъ-четырехъ верстъ, но длину его опредѣлить не было никакой возможности,-- оно казалось безъ конца. За болотомъ, дальше, обрисовывался горный кряжъ, мимо котораго сверкающею лентой извивалась рѣка Усень. Налѣво и прямо разстилалась степь, замыкавшаяся на горизонтѣ чуть видимыми грядами темнѣющихъ горъ. У самаго болота, по оврагамъ и буеракамъ, кое-гдѣ, примѣчались небольшіе курганы и что-то похожее на низенькій шалашъ... Вообще, видъ былъ какой-то тоскливый, мрачный... Даже солнце, сыпавшее кругомъ въ изобиліи теплые лучи, не смягчало красокъ и тоновъ... Чудилось, что здѣсь незримо носится дыханіе смерти...
   -- Ну, пойдемъ къ нашему старостѣ!
   Я оглянулся. Меня позвалъ чувашинъ.
   -- Но гдѣ же починокъ?
   -- Да это и есть починокъ.
   Мы пошли.
   Не доходя нѣсколькихъ саженъ до замѣченнаго мною шалаша, мнѣ послышалась не то заунывная пѣсня, не то причитаніе по покойникѣ. Я остановился...
  
   "Родимый батюшка,
   Завезъ ты своихъ дѣтушекъ
   На чужую сторонушку..."
  
   явственно донеслись до меня слова.
   -- Кто это у васъ поетъ?
   -- Дѣвка одна, Ариной звать,-- отвѣчалъ чувашинъ.-- Она у насъ часто воетъ...
  
   "На чужую, на дальнюю,
   За лѣсики-то за темные,
   За горушки-то за высокія,
   За рѣченьки за быстрыя".
  
   продолжала пѣвица, совершенно невидимая нами, и въ каждомъ словѣ ея, въ каждомъ звукѣ слышалось столько горькихъ слезъ и тоски...
  
   "Всѣ люди -- незнамые,
   Незнамые, незнакомые.
   На чужой на сторонушкѣ
   Мы горькія горюшечки,
   Горькія кукушечки.
   Нашатаемся мы, намотаемся.
   Нѣтъ-то своего теплаго гнѣздышка".
  
   -- Ай-ай, вопитъ дѣвка какъ!-- протянулъ башкиръ, слѣдуя за нами съ лошадьми и, ведя подъ уздцы коренника.-- Больно знать дѣвкѣ плохо... Ай-ай, плохо!...
   -- Чудная дѣвка!-- добавилъ чувашинъ.-- Засядетъ гдѣ въ буеракахъ, да и причитаетъ: чего-чего не переберетъ!... А то еще на степь уйдетъ... Куда-то все глядитъ, не спускаючи глазъ, а сама поетъ, поетъ да плачетъ... А вотъ и жилище наше, господинъ!
   Чувашинъ пріостановился и показалъ на шалашъ.
   -- Это... шалашъ?
   -- У насъ это сѣни зовутся, а жилье самое подъ землею будетъ...
   -- Можно посмотрѣть?
   -- Смотри. Сколько тебѣ угодно, смотри!
   -- А хозяевъ мы не потревожимъ?
   -- Какъ можно ихъ тревожить?-- Нѣ-ѣтъ... Они, чай, теперича въ могилкахъ ужь сгнили...
   Я отступилъ отъ шалаша...
   -- Веди дальше!-- съ трудомъ я выговорилъ.
   Еще нѣсколько шалашей, раскиданныхъ въ-одиночку по буеракамъ... Хозяева ихъ также переселились на вѣчный покой...
   -- Да гдѣ же... гдѣ у васъ живые-то люди?
   Слова эти, должно-быть, настолько были произнесены мною громко, что они разбудили или, правильнѣе, испугали одну живую душу...
   Я увидалъ поднимавшуюся изъ-за небольшаго кургана молодую дѣвушку, въ синемъ сарафанѣ и босоногую. Поднялась она, стала и устремила на насъ свои испуганные, широко раскрытые глаза.
   -- Вотъ это и есть Арина,-- проговорилъ вполголоса чувашинъ.-- Арина, отецъ дома?-- крикнулъ онъ дѣвушкѣ.
   Та ни слова не промолвила. Она стояла неподвижно на одномъ мѣстѣ и смотрѣла все на насъ своими большими глазами.
   -- Не слышитъ... Это съ нею бываетъ: ей говорятъ, а она не слышитъ... Ну, вотъ, господинъ, тебѣ и жилая изба: наши тутъ, чуваши.
   Такой же, какъ и видѣнные раньше, передъ нами шалашъ, съ открытымъ и низенькимъ, дугообразнымъ входомъ съ одной стороны.
   -- Сичасъ спрошу,-- проговорилъ мой проводникъ и, нагнувшись, проскользнулъ въ шалашъ.-- Живы ли?-- окликнулъ онъ уже по-чувашски.-- Гости къ вамъ идутъ.
   Что отвѣчали изъ земли, я не разслышалъ.
   -- Ступай,-- позвалъ чувашинъ,-- можно.
   Вотъ что мнѣ представилось: когда я осмотрѣлся, прежде всего увидѣлъ земляной спускъ, откуда несло запахомъ чего-то ѣдкаго и вмѣстѣ тяжелаго; словно въ чаду, при слабомъ мерцаніи свѣта, колыхались тамъ, въ подземельѣ, какія-то странныя тѣни. Когда я спустился по землянымъ ступенькамъ, то не сразу могъ разглядѣть, что передо мной были два живыхъ человѣческихъ существа: пожилая и высохшая вся женщина и худенькая, блѣднолицая дѣвочка лѣтъ восьми... Все помѣщеніе состояло изъ одной, если позволительно такъ выразиться, земляной комнаты въ четыре квадратныхъ аршина, съ подобіемъ глиняной печки, глиняныхъ наръ, глинянаго дивана и опрокинутою вверхъ дномъ кадкой вмѣсто стола. По стѣнамъ развѣшано сырое бѣлье, тряпки и всякая рвань. Въ печкѣ что-то тлѣлось.
   -- Какъ здоровы?
   -- Слава Богу,-- заговорила по-русски, но сильно коверкая слова, женщина-привидѣніе.-- Теперь ничего... Вотъ только не отстаетъ кумоха,-- все бьетъ, треплетъ... А то, слава Богу, теперь все хорошо.
   -- Докторъ у васъ былъ?
   -- Былъ дохтуръ, наѣзжалъ вчера... Далъ порошки: утромъ, сказалъ, одинъ прими, а другой вечеромъ. Приняла.
   -- Ну, что же, по легче стало?
   -- Слава Богу!... Треплетъ только, не отпускаетъ... Знать мало далъ...
   Воздухъ былъ до такой степени убійственный, что я поспѣшилъ оставить довольную женщину и выбраться поскорѣе на волю...
   -- Подемъ къ старостѣ, онъ тебѣ все разскажетъ!-- звалъ меня проводникъ.-- Пожалуйста, подемъ!
   Я снова за нимъ послѣдовалъ, но уже нигдѣ не останавливаясь.
   Староста жилъ въ маленькой, только-что построенной, избушкѣ, съ двумя оконцами и безъ крыши. Срубленная изъ тонкаго лѣса и наскоро поставленная, лѣпилась она надъ оврагомъ и глядѣла оттуда совершенною бобылкой. Ни кола, ни двора, даже лѣстницы еще не было прилажено къ двери, чтобы подняться съ воли и войти въ сѣни старостиной избы.
   Мы нашли старосту лежавшимъ на сколоченныхъ и примощенныхъ къ стѣнѣ доскахъ подлѣ самой двери. При нашемъ появленіи онъ быстро соскочилъ и сталъ на ноги. Это былъ тоже чувашинъ, высокаго роста, съ короткимъ и сильно-вздернутымъ носомъ, темными волосами и бородой, лѣтъ сорока. Цвѣтъ лица у него былъ желтый, руки худыя, съ костлявыми пальцами; онъ стоялъ, выпрямившись во весь ростъ, и замѣтно дрожалъ: его била лихорадка. Я попросилъ старосту, чтобъ онъ снова легъ и не утруждалъ себя напрасно.
   -- Какъ можно лежать!-- встревожился староста.-- Я ничего теперь, слава Богу!... Ботъ только треплетъ...
   -- А давно треплетъ?-- спрашиваю.
   -- Да ужь порядочно... Съ Благовѣщенья зачала трясти.
   Кромѣ самого хозяина въ избѣ сидѣли на лавкѣ двѣ широколицыхъ, съ выдавшимися скулами, женщины и русоволосый крестьянинъ, съ добрымъ лицомъ и сѣрыми, грустно смотрѣвшими, глазами (отецъ Арины, какъ я потомъ скоро узналъ, переселенецъ изъ Вятской губерніи). Обѣ женщины пряли и упорно молчали; обѣ онѣ были чувашки. Я присѣлъ на козлы около постели больнаго, а мой проводникъ присусѣдился къ вятичу. Ямщикъ, привязавъ лошадей, тоже вошелъ въ избу. Не прошло и получаса, какъ я сдѣлался, видимо, своимъ человѣкомъ въ избѣ,-- переселенцы охотно со мною говорили и обо всемъ разсказывали. Староста Никита Семеновичъ, въ честь котораго названъ и самый починокъ, несмотря на свою болѣзнь, оказался человѣкомъ весьма живымъ и разговорчивымъ.
   На починкѣ жили русскіе и чуваши -- крещеные и совершенно уже обрусѣвшіе; чуваши, за исключеніемъ женщинъ, хорошо говорили по-русски,-- только мягкость въ произношеніи отличала ихъ отъ коренныхъ русскихъ. Разговоръ скоро коснулся факта переселенія.
   -- Прослышали мы, что на Уралѣ земли больно много,-- разсказывалъ Никита Семеновичъ, усѣвшись на голой досчатой постели и, время отъ времени, сопровождая свой разсказъ безпокойными движеніями и вздрагиваніемъ всего тѣла.-- Земля хорошая, воды и лѣсу -- не пройдешь... Сказывали, и казна больно желаетъ, чтобы народъ шелъ: земля задаромъ лежитъ!... Думали мы, думали и удумали -- идти на Уралъ. Двадцать семей насъ тогда изъ Ядринскаго уѣзда тронулось,-- мы оттуда вышли. Избы продали, хлѣбъ, какой сняли, продали, скотину продали; однѣхъ лошадокъ при себѣ оставили... Время къ зимѣ шло, на дворѣ заморозки ужь начинались. Тронулись, пошли искать новыхъ земель. Сарапуль минули. Дорогой у всѣхъ спрашиваемъ: гдѣ тутъ казна землю даетъ?-- "Ступайте, говорятъ, дальше: тамъ вамъ покажутъ". Идемъ дальше... Зимой подуло, снѣгъ выпалъ, все засыпало... Идемъ, опять людей спрашиваемъ: гдѣ земля отъ казны?-- "Дальше, говорятъ, дальше еще ступайте: тамъ вамъ покажутъ". Идемъ дальше... Студено, вѣтеръ такой злой, до костей прохватываетъ, ребятёнки съ бабами заморозились, ревутъ... Объ Николинѣ днѣ пришли къ Красноухвимску, спрашиваемъ тамъ... "У насъ, говорятъ, земли довольно, но одна глина съ пескомъ. А вотъ, говорятъ, дальше, по ту сторону Урала, въ Шадринскомъ уѣздѣ, земля точно есть и -- хорошая земля. Не мѣшкайте здѣсь и трогайтесь опять съ Богомъ: тамъ ужь вамъ покажутъ. Только держитесь, говорятъ, въ пути больше сибирской стороны: дорога тутъ прямая; она на самую эту, что вы ищете, казенную землю и приведетъ". Опять пошли, идемъ... Навстрѣчу горы, лѣса высокіе, свѣта не знать, а мы, знай, идемъ. Жутко!... Ребятишки въ дровняхъ пуще ревутъ, бабы вопятъ: "Лучше бы вы,-- приговариваютъ бабы дорогою,-- живыми насъ на старинѣ похоронили, чѣмъ такую надсаду, да мученье намъ принимать". Лошадки тоже изморились, мужики отощали, чуть-чуть только перемогались и плелись... Передъ масляницей пришли въ Шандринскъ.
   -- Но какъ же вы изъ Шадринска сюда попали?
   Никита Семеновичъ вытеръ рукавомъ пестрядинной рубахи лицо, по которому выступалъ потъ, и принялся опять съ лихорадочной поспѣшностью разсказывать:
   -- Въ Шандринскѣ просидѣли мы до весны. Русскіе къ намъ пристали; они до насъ еще пришли. Уговорились, чтобы намъ въ одномъ обществѣ состоять и землю сообща взять. Землю намъ отвели, только земля плохая, не лучше, чѣмъ на старинѣ. Лѣсу не дали. Говорятъ: нѣтъ лѣса. Дѣлать нечего, взяли: попробуемъ, молъ, что выйдетъ. Избъ себѣ не строили,-- не изъ чего было и строить,-- лѣто въ шалашахъ прожили, а зиму по деревнямъ разбрелись. Сняли урожай, яровое,-- на прокормъ не хватило. Пробились годъ. Видимъ -- бѣда наша!... Тутъ съ купцами проѣзжими повстрѣчались. Больно насъ тѣ купцы бранили. "Дураки,-- говорятъ,-- дураки... Что чувашинъ, что мужикъ русскій -- все одно: неотесы и сиволапы оба. Нешь можно на этакую землю садиться?... Забирайте,-- говорятъ,-- какіе у васъ остались тутъ животы да махайте въ Ухвимскую губернію. Вотъ гдѣ земля-то, такъ земля: въ царство небесное оттуда не захотите!" Много еще разными словами бранили насъ купцы, а напослѣдь -- ничего, обошлись, и пріятственно такъ сказали: "удирайте изъ этихъ трущобъ, пока васъ тутъ не закрѣпили, и съ Богомъ ступайте въ Ухву: на любомъ мѣстѣ тамъ селитесь... Только поспѣшайте, а тамъ вамъ покажутъ". Дали намъ тѣ купцы записи, гдѣ земли хорошія и уголъ дольше. Марья Васильевна -- у насъ женщина такая есть, она грамотѣ обучена -- прочитала обществу эти записи: въ нихъ значатся разные купцы, у которыхъ землю задешево можно снимать... А еще раньше къ намъ слухъ былъ, что въ Ухвимской губерніи земли больно много: у казны бери, у башкиръ бери, у купцовъ... Покалякали мы промежъ себя и обществомъ порѣшили: идти въ Ухву... Меня старостой выбрали...
   Разсказъ старосты былъ прерванъ появленіемъ незнакомой мнѣ женщины и Арины... Лицо вошедшей женщины и нарядъ ея привели меня въ недоумѣніе. Я увидѣлъ передъ собою женщину лѣтъ тридцати съ чѣмъ-нибудь, высокую, съ хорошимъ, умнымъ и выразительнымъ лицомъ; одѣта она была въ темное ситцевое платье, голова повязана чернымъ шерстянымъ платкомъ, на ногахъ козловые ботинки. Во всей фигурѣ ея было что-то степенное, почти строгое... Она показалась мнѣ черничкою, какихъ я встрѣчалъ въ упраздненныхъ старообрядческихъ скитахъ за Волгою...
   -- А, Марья Васильевна!-- радостно встрѣтилъ ее больной, взмахнувъ привѣтливо руками.
   -- Навѣстить тебя пришли, Никита Семенычъ,-- проговорила степенно женщина.-- Какъ тебя Богъ милуетъ, поправляешься ли сколько?
   -- Спасибо... Больно тебѣ спасибо!... Добрый ты человѣкъ, Марья Васильевна!...
   Арина, какъ вошла, проскользнула впередъ, забилась въ уголъ и смотритъ оттуда на насъ своими большими глазами.
   Марья Васильевна медленно повернулась, взглянула на меня и поклонилась мнѣ степеннымъ поклономъ.
   -- А вы откуда, Марья Васильевна?-- не могъ я долѣе удержаться отъ вопроса.
   -- Сама я родомъ изъ Ярославской губерніи,-- спокойно опускаясь на лавку, отвѣчала загадочная женщина.
   -- Но какъ вы очутились здѣсь?...
   -- А я вотъ съ ними,-- повела она вокругъ своими глазами.-- Въ Шадринскѣ мы встрѣтились. Познакомились. Годъ вмѣстѣ прожили. Они пошли въ здѣшнюю сторону, и я за ними,-- не хотѣла ужь отставать... Привыкла очень.
   Легкій, едва уловимый румянецъ разлился по лицу Марьи Васильевны. Замѣтилъ я этотъ румянецъ, посмотрѣлъ на ея черный платокъ, темное платье -- и мнѣ сдѣлалось неловко... Никита Семеновичъ выручилъ меня изъ этого затруднительнаго положенія.
   -- Марья Васильевна!-- сказалъ староста,-- а я пріѣзжему господину про нашъ починокъ разсказываю.
   Марья Васильевна потупилась и брови ея слегка шевельнулись.
   -- Пришли мы въ Ухву,-- продолжалъ Никита Семеновичъ, обращаясь уже прямо ко мнѣ.-- Иду я къ начальникамъ. "Землю, говорю, обществомъ желаемъ взять". Начальники мнѣ говорятъ: "А свидѣтельства у васъ увольнительныя есть?" -- Есть, говорю.-- "Въ Ухвимскомъ уѣздѣ казенной земли нѣтъ,-- начальники говорятъ,-- ступайте въ Бирскій, тамъ должна быть. Спросите: вамъ покажутъ". Пошли въ Бирскій.-- "У насъ,-- сказали тамошніе начальники,-- казенной земли нѣтъ; ступайте въ Ухву". Идемъ въ Ухву. Я опять къ начальникамъ. Говорю: въ Бирскомъ земли нѣтъ.-- "Ну, ступайте въ Стерлитамакскій: тамъ безпремѣнно отыщите". Пошли въ Стерлитамакъ.-- "Нѣтъ,-- говорятъ.-- Сходите на Аднагуловскую степь: земля тамъ свободная лежитъ". Пошли на степь. Оглядѣли. Не полюбилось намъ на степи: болото и лѣсу совсѣмъ нѣтъ. Не знаемъ, что дѣлать: годъ цѣльной проходили, а земли казенной не сыскали. Хотѣли къ башкирамъ: "Больно, калякаютъ, рады бы дать, да боимся: слышно, земли у насъ отрѣзать хотятъ". Къ купцамъ ужь побоялись идти,-- добрые люди отсовѣтовали... Опять въ Ухву!... "Что ты,-- приняли меня,-- таскаешься, начальство понапрасну все безпокоишь!" -- Такъ и такъ, говорю, ваши превсходительства, земли по всей губерніи не сыскали. Народу помирать съ голоду приходится.-- Задумались начальники.-- "Ну, надо васъ куда-нибудь приткнуть,-- сказали:-- вишь вы какіе неотвязные да безпокойные. Селитесь на Аднагуловскую степь!" Что имъ на это было сказать?... А народъ безъ земли плачетъ... Подумали, помолились ухвимскимъ угодникамъ и пошли всѣмъ обществомъ на степь...
   -- Страдальцы Христовы!-- раздался звучный, но слегка дрожащій голосъ.
   Я повернулъ голову и встрѣтилъ лицо Марьи Васильевны... Я не узналъ ея лица: лицо это пылало гнѣвомъ, вспыхнувшія щеки горѣли густымъ румянцемъ, а глаза были полны слезъ.
   -- Вѣдаютъ ли у васъ, на Руси, что только терпитъ народъ,-- заговорила она сильнымъ и взволнованнымъ голосомъ, поднявшись съ мѣста.-- Есть ли на привольномъ бѣломъ свѣтѣ еще маята, какой не испыталъ, не извѣдалъ бы мужичокъ Христовъ?... Сколько вотъ здѣсь, на одной этой степи, безвременно въ сырую землю слегло людей! А чѣмъ они провинились? За что они погибли?... Грѣхъ, неотмолимый грѣхъ! Богъ отъ всѣхъ потребуетъ за нихъ отвѣта. Праведенъ, но страшенъ судъ Всевышняго!...
   Съ возрастающимъ удивленіемъ, почти съ ужасомъ, слушалъ я эти грозно-обличительныя слова, какъ звукъ трубы Архангела Михаила, гремѣвшія въ моихъ ушахъ. Я боялся шелохнуться, не смѣлъ поднять глаза...
   -- Ничего, теперь слава Богу!-- заговорилъ Никита Семеновичъ.-- Пріобыкли... Только вотъ трясетъ... Да отстанетъ, отпуститъ, Богъ дастъ... Успокойся, не растревоживай себя, добрая душа!
   -- Болѣзная, желанная,-- услышалъ я молодой голосъ.-- Пойдемъ на степь, погуляемъ! Я тебѣ покажу, гдѣ родная сторона, откуда насъ вывезъ батюшка... Ну, скоренько? Побѣжимъ, моя красавица!
   Такъ говорила Арина, ласкаясь къ Марьѣ Васильевнѣ и прижимая къ ея груди свое лицо.
   -- Сейчасъ, Аринушка,-- отозвалась Марья Васильевна, и голосъ ея по-прежнему сталъ ровенъ и спокоенъ; онъ звучалъ даже нѣжностью.-- Василій Иванычъ,-- сказала она вятичу, отцу Арины,-- не прислали еще тебѣ увольнительнаго свидѣтельства?
   -- Нѣту, радѣльщица, не присылали... Може и прислано... въ городѣ, на почтѣ лежитъ.
   -- Хорошо. Мнѣ самой надо будетъ въ городъ съѣздить: я узнаю и привезу, ежели получено... Вотъ, по незнанію, мужичокъ не взялъ со старины бумажонку, свидѣтельства,-- и не отводятъ ему земли... Живи съ семьей, чѣмъ знаешь, крестьянинъ!
   Марья Васильевна встала.
   -- Долго вы, честной господинъ, намѣрены прогостить въ нашемъ починкѣ?-- обратилась она съ вопросомъ ко мнѣ.-- Не побрезгуете, такъ просимъ милости въ мою келью! Я недалеко живу.
   Марья Васильевна поклонилась мнѣ опять своимъ степеннымъ поклономъ и вышла изъ избы, уводя за собой Арину.
   -- Прощай!-- крикнула на ходу Арина, вскинувъ на меня свои большіе глаза.-- Не уѣзжай отъ насъ: я за тебя замужъ дойду!...-- И она засмѣялась.
   -- Не обезсудьте,-- сказалъ отецъ, когда дверь захлопнулась.-- Она немного, порой, заговаривается... Должно, съ тоски это у ней по старинѣ.
   Мы продолжали бесѣдовать. Всѣ принимали живое участіе въ разговорахъ; однѣ чувашки по-прежнему оставались безгласны. О Марьѣ Васильевнѣ я, между прочимъ, узналъ, что она -- "по старой вѣрѣ", живетъ "для Бога" и "добрыхъ дѣлъ", всѣмъ помогаетъ. Какой вѣры она держится, собесѣдники не знаютъ, а ушла она со "старины" отъ "неправды" да "притѣснительства"...
   -- А васъ что заставило покинуть старину?-- спросилъ я починковцевъ.-- Жили бы вы тамъ да жили, никакихъ невзгодъ не терпѣли!
   -- Батюшки наши въ Ядринскомъ уѣздѣ жили,-- заговорилъ, староста.-- Жили старики хорошо. Помѣщиковъ у насъ не знали; земли, лѣсу -- всего было вдосталь... Просто тогда было, слава. Богу, никто не жаловался. Мы подросли. Хуже пошло. Терпѣли, все перемогались... Но пошли обрѣзы, на все запреты, земли, нехватка да и выпахана. Удобрять нечѣмъ. Подати годъ отъ году тяжелѣе, недоимки растутъ...
   -- Ежели бы на старинѣ,-- вступился Василій Ивановичъ,-- хоть мало-мальски въ моготу-то было, такъ развѣ бы кто заставилъ насъ спокинуть родину?... Коломъ бы насъ оттуда не выгнали!... Бѣднота заодолѣла, жить стало не у чего -- вотъ что на новыя-то земли гонитъ! Нужда, родимый, нужда заѣла и ѣстъ поѣдомъ мужиковъ... А никто нужды и печали нашей вѣдать не хочетъ...
   -- Что же, Никита Семенычъ, теперь вы поменьше бьетесь, народъ не мретъ?-- желая перемѣнить тему разговора, предложилъ я вопросъ старостѣ.
   -- Какъ можно!... Прежде маялись и не мало побились,-- говорилъ староста.-- Теперь -- слава Богу!... Болѣютъ -- есть домовъ пять, но умирать перестали. Намеднись исправникъ мимо проѣзжалъ: шибко насъ жалѣлъ. Поѣхалъ -- говоритъ: "буду въ губерніи, доложу губернатору: губернаторъ,-- кричитъ,-- васъ больно будетъ жалѣть!..." Дохтуръ вчера наѣзжалъ, молодой, и съ барынею. Тоже... и-ихъ какъ оба жалѣли!... А барыня гостинцами ребятишекъ одѣлила... Спасибо ей!
   -- Жалѣютъ ихъ начальники,-- промолвилъ Абдулъ-Гани.-- Всѣ жалѣютъ...
   -- Зачѣмъ вы мѣсто такое выбрали для поселка? Развѣ нельзя было на степи получше найти?
   -- А все нужда, господинъ. Приволья мало, недостатокъ въ землѣ... Ну, вотъ къ болотинѣ и прижались.
   Мы проговорили бы, по всей вѣроятности, до самой ночи, еслибы случайное обстоятельство намъ не помѣшало. Во время нашихъ разговоровъ неожиданно и быстро отворилась дверь избы и просунулось чье-то блѣдное лицо.
   -- Что вы сидите? У вдовы Прасковьи Иванко отходитъ!
   Мы вскочили...
   У одного изъ шалашей, на подостланномъ армякѣ, освѣщенный лучами заходящаго солнца, лежалъ мальчикъ лѣтъ десяти и чуть замѣтно вздыхалъ. Глаза его были закрыты, личико вытянулось и носикъ обвострился... Около него хлопотали Арина и Марья Васильевна... Кругомъ собрался весь починокъ... У головы умирающаго мальчика сидѣла мать -- безъ слезъ и точно окаменѣлая. Она уставила на сына глаза и не отводила ихъ. Никто ни слова не говорилъ, какая-то благоговѣйная тишина стояла... Вдругъ умирающій открылъ глаза, повелъ ими и улыбнулся...
   -- М-мама!-- произнесъ онъ, вздохнулъ тихо и замолкъ... Навсегда замолкъ!
   Всѣ затаили дыханіе.
   -- Иванушка!-- раздался отчаянный вопль.-- Оставилъ ты... Одна я теперь сирота!...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

-----

   Прошло два года. Мнѣ снова удалось посѣтить Верхне-Троицкій заводъ, гдѣ я прожилъ около двухъ мѣсяцевъ. Совершенно для себя неожиданно, я встрѣтилъ здѣсь Василья Ивановича. Мы обрадовались другъ другу, какъ старые знакомые, и я засыпалъ его вопросами. Василій Ивановичъ замѣтно постарѣлъ и порядкомъ опустился.
   -- Какъ живутъ на Никитиномъ починкѣ?-- спрашиваю.
   -- Ничего, пообстроились... Новенькихъ еще прибыло -- русскихъ...
   -- А Никита Семенычъ?
   -- Живъ. По-прежнему старостой... Жалуются, земли не хватаетъ и лѣсу нѣтъ.
   -- Ну, а твоя Арина?...
   -- Жива... Не всегда только въ своемъ умѣ бываетъ...
   -- Какъ?!
   -- Богъ вѣдаетъ!... Такъ мы со старухой полагаемъ, отъ печали по старинѣ помѣшалась дѣвка немного.
   -- А Марья Васильевна живетъ на починкѣ?
   Лицо Василья освѣтилось.
   -- Она тамъ,-- проговорилъ онъ тихо и почти благоговѣйно.-- Живетъ все по Богѣ и любви... Ею, можетъ, починокъ и живъ остался. Собирается уѣзжать. Теперь, говоритъ, вы безъ меня обойдетесь,-- я не нужна вамъ... Поѣду въ другія мѣста... Да, человѣкъ такой эта Марья Васильевна, такой человѣкъ... Святая она!-- заключилъ вятичъ, и на глазахъ его задрожали слезы.
   -- Василій Иванычъ, а ты какъ на заводъ попалъ,-- я и не спросилъ тебя?
   -- А живу тутъ. Переколачиваюсь около заводскихъ.
   -- Но вѣдь ты хлѣбопашествомъ хотѣлъ заниматься? Развѣ свидѣтельства не получилъ?
   -- Получилъ недавно, прислали. Только земли я не намѣренъ ужь брать...
   -- Отчего же?
   -- Не подъ силу. Взяться нечѣмъ...
   Онъ какъ-то безнадежно махнулъ рукой и опустилъ голову...
  

II.
"Сибирскія слободы".

По дорогѣ.

   На тысячи верстъ раскинулась Башкирія {До раздѣленія Оренбургской губерніи и образованія Самарской, площадь первой равнялась 6.773 квадратнымъ милямъ (по отчету гражданскаго губернатора -- 6.897); длина губерніи простиралась на двѣ тысячи, а наибольшая ширина -- около тысячи верстъ. Но къ Башкиріи, вслѣдъ за присоединеніемъ ея къ Россіи, принадлежали также нѣкоторые уѣзды губерній Пермской и Вятской. Авт.}. Съ сѣвера окаймляетъ ее могущественная Кама; на югѣ солончаки и безлюдныя пустыни ея простираются до Каспійскаго моря; съ запада катитъ къ ней свои воды великая русская рѣка Волга, а на востокъ раскрываетъ передъ нею широкія объятія "богатая" Сибирь, первая рѣка которой, Тоболъ, протекаетъ по плодоноснымъ долинамъ Башкиріи и служитъ послѣдней естественною границей. Какими только дарами не наградила природа эту, еще не такъ давно счастливую и благословенную, страну: обширныя и тучныя пастбища; какъ море, безъ конца, волнующіяся ковыломъ степи; дремучіе лѣса, изъ края въ край переполненные разными породами звѣрей и птицъ; красавицы рѣки, цѣлебные источники и озера и свѣтлые, какъ утро мая, нагорные потоки, съ шумомъ низвергающіеся съ живописныхъ высотъ, дерзко пробивающіе себѣ путь сквозь каменныя скалы и съ молодымъ, какимъ-то веселымъ буйствомъ мчащіеся черезъ захватывающія отъ страха духъ пропасти, пока не приметъ ихъ подъ свой материнскій покровъ рѣка и не угомонитъ, ласкаючи, на своей груди рѣзвыхъ шалуновъ. А по серединѣ этой роскошной страны, съ сѣвера на югъ, вскинулся и глядитъ, блеща гребнями горъ, вѣчно юный, но глубоко задумчивый богатырь Уралъ, съ своими хребтами и безчисленными отрогами... Здѣсь -- царство минераловъ, царство золота, серебра и другихъ металловъ... Вотъ онъ -- край сказочныхъ чудесъ и очарованій, волшебный край!...
   Недаромъ еще со временъ царя Грознаго манило въ этотъ край русскихъ людей... Едва Башкирія вступила ("добровольно", конечно) въ подданство московскаго государя и затѣмъ быстро, одинъ за другимъ, стали возникать на башкирскихъ земляхъ русскіе города,-- явились ужь и переселенцы-крестьяне изъ внутренней Россіи, а также изъ нынѣшнихъ губерній Пермской, Симбирской и Казанской {Башкирія принята царемъ Иваномъ IV въ русское подданство 1556 года, а первые города -- Уфа, Бирскъ и Мензелинскъ -- основаны въ 1574 г. Прибывшимъ съ воеводою Иваномъ Нагимъ, основателемъ города Уфы, боярскимъ дѣтямъ, подъячимъ, стрѣльцамъ и пушкарямъ были тогда же отведены земли въ окрестностяхъ самого города. Эта свобода обращенія съ землею, которую Грозный грамотою, выданною башкирамъ въ 1557 г. на право вѣчнаго владѣнія занимаемыми ими землями, обязывался за себя и за своихъ преемниковъ охранять отъ всякихъ захватовъ, вызвала уже въ 1574 году протестъ сперва противъ построенія на башкирскихъ земляхъ русскихъ городовъ, а спустя десять лѣтъ волненія и открытыя возстанія башкиръ, продолжавшіяся цѣлыхъ два столѣтія. Авт.}. За русскими потянулись инородцы: мордва, чуваши, мещеряки и др. Русскимъ переселенцамъ, которые въ актахъ называются вольными, гулящими людьми, отводились вблизи городовъ земли "ничьи", иначе -- "дикія поля": такъ первые наши хищники окрестили башкирскія земли, захватъ которыхъ начался съ момента вступленія въ Башкирію воеводы Нагого и московскихъ подъячихъ. Но "вольные" люди, хорошо знакомые съ нравами воеводъ еще по старинѣ, неохотно селились на дикихъ поляхъ и предпочитали искать земель гдѣ подальше, чтобы не мозолить глазъ воеводѣ или дьяку (рознь между "интеллигенціей" и народомъ, какъ видите, рѣзко обозначилась даже еще при Иванѣ Васильевичѣ). Большинство гулящихъ людей находили себѣ земли по ту сторону Урала, въ долинахъ и при берегахъ рѣкъ Міяса, Уя и Тобола (въ нынѣшнемъ Челябинскомъ уѣздѣ), гдѣ и основались первыя свободныя въ Башкиріи русскія поселенія, долго называвшіяся сибирскими слободами; нѣкоторые брали землю у башкиръ въ различныхъ пунктахъ и съ платою ежегодно ничтожнаго ясака. На правахъ припущенниковъ, т. e. ясачныхъ, селились у башкиръ и пришлецы инородцы. Свободная колонизація края шла мирнымъ путемъ: между вотчинниками и припущенниками за рѣдкими исключеніями, не возникало никакихъ неудовольствій или недоразумѣній. Но пріемы хищническаго управленія страною не прекращались,-- наоборотъ, усиливались и безпрепятственно разростались въ систему: "захваты" со стороны воеводъ, дьяковъ и всякаго званія служилыхъ людей практиковались съ неимовѣрною легкостью и въ такихъ размѣрахъ, что башкиры сперва только поглядывали да лишь покачивали своими остроконечными шапками, приговаривая про себя: "Ай-ай, никакъ урсакъ что-то затѣваетъ!" -- потомъ, точно на нихъ что нашло, схватили вдругъ свои луки со стрѣлами, крикнули: "Айда!" -- взвились на своихъ коняхъ и осадили Мензелинскъ... Но этотъ первый въ Башкиріи "бунтъ" скоро былъ усмиренъ и виновники казнены; тѣмъ не менѣе, однако, жалобы башкиръ дошли до Москвы: соборнымъ уложеніемъ 1649 года воспрещалось русскимъ людямъ покупать и нанимать у башкиръ на продолжительные сроки земли; воспрещены были и дальнѣйшія переселенія крестьянъ въ Башкирію изъ внутренней Россіи {"Уложеніе царя Алексѣя Михайловича", глава XVI, ст. 43.-- Авт.}.
   Почти на сто лѣтъ задерживалось переселенческое движеніе {Указомъ 1736 года разрѣшено на башкирскихъ земляхъ возводить укрѣпленные городки, строить горные заводы, на которые дозволялось покупать и переселять крестьянъ изъ внутреннихъ губерній, и т. п.}. Но причины, вызвавшія это явленіе среди народа, продолжали существовать, и колонизація съ изданіемъ новаго закона не остановилась. По-прежнему въ Башкирію стекались изъ Россіи крестьяне, начинавшіе чувствовать свое закрѣпощеніе, изъ Москвы и городовъ бѣжали люди отъ грознаго "слово и дѣло", отъ гоненій за "правую" вѣру, отъ лихоимства и всякихъ притѣсненій... Особенно сильный приливъ переселенцевъ начался со второй половины прошлаго столѣтія. Бѣглые изъ крѣпостной Россіи, бѣглые изъ пермскихъ заводовъ, бѣглые изъ тысячныхъ партій крестьянъ, пріобрѣтенныхъ заводчиками у помѣщиковъ внутри Россіи и переправляемыхъ на заводы въ Башкирію -- вотъ тѣ волны, которыя теперь нахлынули и разлились широко по всей странѣ. Одни изъ бѣглецовъ устроились у тѣхъ же башкиръ и впослѣдствіи совершенно утратили свою народность, такъ что когда уфимскій статистическій комитетъ возымѣлъ похвальное намѣреніе послужить дѣлу науки и съ этою цѣлью привести въ извѣстность цифру мѣстныхъ инородцевъ, то оказалось, что въ число "новыхъ" башкиръ и тептярей попались коренные русскій... Другіе изъ бѣглецовъ скрылись въ густыхъ лѣсахъ Урала или перебрались въ Сибирь. Но большинство, какъ въ самомъ началѣ колонизаціи, стремилось на Міасъ, Уй и Тоболъ, заселяя берега этихъ рѣкъ и многочисленныхъ озеръ, которыми усѣянъ весь Челябинскій уѣздъ и часть Троицкаго; обосновались здѣсь бѣглецы и зажили жизнью честныхъ и трудолюбивыхъ людей.
   Несмотря на всѣ трудности и почти невѣроятныя лишенія, съ которыми приходилось имѣть дѣло русскимъ переселенцамъ, колонизація Башкирія шла непрерывно и продолжаетъ идти, постоянно увеличиваясь и все развиваясь {За послѣднія сорокъ лѣтъ, т. е. съ 1841 и по 1881 годы, въ губерніяхъ Оренбургской и Уфимской возникло 778 новыхъ поселеній (Русскій Курьеръ).}... Не по годамъ, а по днямъ, какъ говорится, ростутъ русскіе поселки, чуть не изъ тридцати уже губерній теперь въ Башкиріи переселенцы и, нѣтъ сомнѣнія, скоро явятся и еще изъ многихъ другихъ; но мы пока оставимъ ихъ на время, пожелавъ отъ всего сердца имъ добра, хорошо устроится на "новыхъ" мѣстахъ, зажить счастливо,-- и заглянемъ теперь къ старымъ переселенцамъ, посмотримъ, какъ они поживаютъ...
   -- Въ "Сибирскія слободы!" Трогай!.... Съ Богомъ!...

-----

   Мы перевалили черезъ уральскій хребетъ Уренгу. Передъ нами, съ разныхъ сторонъ, столпились горные великаны и надъ ними всѣми царилъ величественный Таганай, съ его трехглавою вершиной, а впереди, у самыхъ почти ногъ, на разстояніи верстъ десяти, развернулся пріютившійся у подошвы горы, въ долинѣ, городъ Златоустъ: весь онъ, съ своими храмами: знаменитыми чугунно-плавильнымъ и желѣзо-дѣлательнымъ заводами, оружейною фабрикой и домами, вверху казался намъ такимъ крохотнымъ, что могъ бы свободно уставиться въ передкѣ нашей плетенки (экипажа). Рѣка Ай, перерѣзывающая на двѣ половины этотъ новый городъ извивалась едва замѣтнымъ узенькимъ ручейкомъ, а обширный заводскій прудъ представлялся глазу синимъ пятнышкомъ. Окрестные лѣса, чудныя вершины горъ, обрисовывающіяся до мельчайшихъ подробностей на свѣтло-синемъ небѣ, разноцвѣтнымъ ковромъ разстилающіяся долины, голубыя рѣки, задорно смѣющіеся потоки и звонкоголосые ручьи -- все озарено мягкими лучами вешняго солнца, все словно нѣжится и, порою, такъ сладко вздыхаетъ. Милліоны голосовъ и звуковъ гремятъ въ благоухающихъ лѣсахъ, звенятъ гдѣ-то высоко вверху, серебромъ разсыпаются по ясному и чистому поднебесью горный воздухъ напитанъ запахомъ сосны, черемухи и липы. Чѣмъ-то могучимъ на васъ пахнуло, давно невѣданныя силы и бодрость юности охватили всего, воскресли разбитыя и навсегда, казалось, погибшія надежды... Жажда молодой жизни проснулась, хочется безгранично опять вѣрить и любить, страстно и беззавѣтно любить!...
   -- Что, баринъ, хорошъ нашъ сторона?-- вывелъ меня изъ созерцанія голосъ ямщика, молодаго и стройнаго башкира-горца.
   -- Да, тутъ у васъ хорошо.
   -- Больно ужь хорошо! Бѣда какъ хорошо!... А ты знаешь: это прежде все нашихъ батынковъ и дѣдушковъ было?
   -- Ну?!
   -- Я тебѣ говорю. Все,-- ямщикъ повелъ вокругъ себя рукою,-- урманъ (лѣсъ), и горы, и заводъ гдѣ стоитъ -- наши дѣдушки владѣли.
   -- А теперь?...
   -- Давно растащилъ и рѣзалъ.
   -- Кто растащилъ?
   -- Межовой рѣзалъ, заводъ и купца тащилъ.
   -- Да, вѣдь, подъ заводъ Мосолову сами же вы землю продали?
   -- Кто продавалъ? Дѣдушка продавали. А дѣдушка что продавали?... Дѣдушка ему продавали вотъ что,-- парень отмѣрилъ самую ничтожную часть на мизинцѣ лѣвой руки,-- а заводчикъ тащилъ себѣ вотъ что,-- онъ поднялъ и вытянулъ во всю длину свою, чуть не въ цѣлую сажень, руку.-- Законъ это будетъ по-вашему?-- Ямщикъ опять и съ быстротою показалъ часть мизинца и одновременно исполинскую руку, какъ бы тѣмъ самымъ приглашая меня конкретно убѣдиться въ несоотвѣтствіи двухъ сопоставляемыхъ величинъ.-- Законъ это, а? Скажи!
   Я ничего не сказалъ. Что можно сказать противъ такой очевидности?
   -- Значитъ, башкурты не продавала Мосолову земля,-- съ достоинствомъ заключилъ ямщикъ и гордо посмотрѣлъ на меня.-- Онъ тащилъ у насъ земля, а мы не продавали ему...
   Я видалъ не мало башкиръ. Степной башкиръ -- настоящій асаби -- хотя держитъ себя съ достоинствомъ, но въ немъ и слѣда нѣтъ той бьющей въ глаза гордости, какою исполненъ и насквозь проникнутъ горецъ. Видимо, окружающая природа упорно поддерживаетъ въ горныхъ башкирахъ духъ и свойства характера ихъ предковъ, наводившихъ страхъ и ужасъ на печенѣговъ и другихъ азіатскихъ народовъ отдаленнаго прошлаго {Современные антропологи, на основаніи физическихъ особенностей башкиръ, раздѣляютъ послѣднихъ на двѣ группы: горныхъ, или лѣсныхъ, и степныхъ. Типъ перваго, съ овальнымъ лицомъ, правильнымъ носомъ и прямымъ разрѣзомъ глазъ, близко подходитъ къ представителямъ народовъ кавказской расы, а типъ степнаго, съ широкимъ лицомъ и приплюснутымъ у корня носомъ, не утратилъ еще чертъ народовъ монгольскаго племени.-- Авт.}.
   -- А Мосолову,-- продолжалъ немного спустя башкиръ,-- чинъ давали, сказывали наши батынки, большой чинъ. Онъ тащилъ нашу земля, а ему чинъ давали... У васъ въ Рассеѣ такъ всегда бываетъ?
   Вмѣсто отвѣта я спросилъ его:
   -- Ты джигитъ?
   -- Джигитъ... Тарханъ я!... {Тарханъ -- князь, потомственный дворянинъ.-- Авт.} Нѣтъ, ты мнѣ скажи пожалуста: у васъ такъ всегда бываетъ?
   -- Что?
   -- Чина даютъ?
   Джигитъ засмѣялся, обнаруживъ до одного всѣ бѣлые и здоровые свои зубы.
   -- А на тебѣ, баринъ, чинъ какой?
   -- Никакого,-- говорю.-- Да чего же тогда дѣдушки-то ваши смотрѣли?
   -- Вотъ это ты хорошо сказалъ!-- вспыхнулъ ямщикъ и повторилъ въ нѣсколько измѣненной формѣ мой вопросъ.-- Да развѣ дѣдушка наши знали, что у нихъ рука и нога станутъ тащить? Башкуртъ чужого самъ не возьметъ... Чай, другіе тоже будутъ люди?
   -- Ну, старики могли бы жаловаться...
   -- Жаловались!... Батынки съ дѣдушкамъ въ городъ гуляли, въ губерню гуляли, полковнику кланялись, генерала самого глядѣли...
   -- Что же, получили какое удовлетвореніе?
   -- Въ затылка имъ много клали, по зубамъ тоже и въ острогахъ больно долго сидѣли.
   Сообщивши о таковомъ результатѣ ходатайства дѣдушекъ, ямщикъ посмотрѣлъ на меня выразительно и замолчалъ. Находилъ ли горецъ безполезнымъ продолжать дальнѣйшую бесѣду, или почему-либо другому, только онъ оставилъ меня въ покоѣ и уже больше ни о чемъ со мной не заговаривалъ. Но не прошло и двухъ минутъ молчанія, какъ я услышалъ пѣсню, заставившую меня встрепенуться...
   Едва только раздались первые звуки, какъ лѣсъ, и горы, и вся окрестность точно вздрогнули, насторбжились и потомъ начали отзываться со всѣхъ сторонъ и многими полосами... Ямщикъ пѣлъ о Салаватѣ, любимѣйшемъ башкирскомъ героѣ и батырѣ, который въ семидесятыхъ годахъ прошлаго столѣтія. поднялъ "свой народъ" съ цѣлью освободить "дорогую родину" отъ власти хищныхъ иноплеменниковъ. Невозможно передать, съ какимъ увлеченіемъ, съ какою страстностью пѣлъ джигитъ: пѣсня всецѣло завладѣла пѣвцомъ и унесла его далеко, далеко, онъ позабылъ себя, забылъ весь міръ... Своеобразенъ и дикъ былъ напѣвъ этой пѣсни: въ немъ слышались и необузданная вольность, съ несокрушимой энергіей и отвагой, и призывный кличъ народнаго вождя, и потрясающій душу вопль отчаянія, смѣнявшійся глухими стонами погибающихъ и переходящій въ безпредѣльно широкое уныніе... Горы и лѣсъ, внимая пѣвцу, сотнями голосовъ повторяли слова пѣсни и торжественно свидѣтельствовали, что они хорошо помнйтъ Салавата,-- помнятъ, какъ этотъ юный батырь гулялъ здѣсь съ своею вольницей, какъ на виду у нихъ пылали заводы и толпами разбѣгались освобожденные заводскіе люди... Была минута, страшная минута!... Мнѣ послышался топотъ безчисленнаго множества лошадиныхъ копытъ, тысячи грозныхъ всадниковъ, будто, неслись прямо на меня, и по ущельямъ горъ, изъ края въ край, прокатился громовый хоръ: "Салаватъ идетъ! Айда!..."
   Впечатлѣніе, произведенное на меня пѣсней, было такъ сильно и глубоко, что даже спустя нѣсколько пасовъ, когда я перемѣнилъ въ Златоустовскомъ заводѣ лошадей и ѣхалъ уже дальше въ русскимъ ямщикомъ, пѣсня о Салаватѣ неотступно звучала въ моихъ ушахъ и образъ мятежнаго героя-поэта носился передъ моими глазами.
   Вечерѣло. По долинамъ поднялись и забѣгали сизыя струйки; ущелья горъ задымились и какія-то бѣлыя гигантскія птицы вскинулись на горы. Воздухъ становился свѣжѣе и въ немъ разносился густой смолистый запахъ и ароматъ цвѣтовъ. Оглядываясь назадъ, я уже не видѣлъ Златоуста,-- онъ весь и сразу словно въ землю ушелъ, но Таганай по-прежнему возносился въ небесамъ и, казалось, на шагъ отъ насъ не отступалъ, все такой же величественный, какимъ я видѣлъ его за тридцать верстъ, онъ походилъ теперь на сѣдовласаго старца въ золотомъ вѣнцѣ, украшенномъ разноцвѣтными дорогими камнями: закутавшись въ туманъ, какъ въ ризу изъ тончайшей серебряной ткани, Таганай совершалъ въ торжественномъ безмолвіи священнодѣйствіе и его трехглавая вершина горѣла и пылала вся подъ лучами заходящаго солнца {Таганай--слово башкирское; по-русски--треножникъ луны.-- Авт.}.
   Тихо спустилась на землю ночь -- свѣтлая и благоухающая ночь, и вверху, на ясномъ бирюзовомъ небѣ, зажглись и засвѣтились чудныя звѣзды. Вездѣ гремятъ соловьи, и подъ ихъ страстный рокотъ въ нѣжныхъ объятіяхъ ночи засыпаютъ цвѣты, деревья и горы. Ничто кругомъ не шелохнетъ, не дрогнетъ листочекъ на деревѣ и все уже покоится глубокимъ сномъ; ярко сіяютъ только однѣ прекрасныя звѣзды и неумолчно гремятъ и заливаются соловьи.
   На другой день передо мною сверкнулъ Міасъ, съ его золотоносными берегами и, какъ муравейникъ, копошащимися въ землѣ и шахтахъ рудокопами; стали попадаться сперва башкирскія селенія, потомъ русскія въ перемежку съ "хохлацкими". Мѣстность постепенно понижалась, и чѣмъ дальше я забирался на востокъ, тѣмъ больше она принимала характеръ равнины, а за Челябинскомъ перешла въ необозримую степь, съ встрѣчающимися изрѣдка лѣсами и множествомъ озеръ, по которымъ широко и привольно раскидывались большія и многолюдныя селенія, обставленныя хлѣбными скирдами и овинами... То были "сибирскія слободы" -- первоначальныя мѣста поселенія русскихъ колонизаторовъ, бѣжавшихъ отъ постылой мачихи-родины на гостепріимныя башкирскія земли.
   Черезъ три дня я пріѣхалъ въ слободу Дубраву, представляющую собою во всѣхъ отношеніяхъ типъ чисто русскихъ старыхъ поселеній, находящихся въ зауральской Башкиріи.
  

Слобода Дубрава.

   Подъѣзжая къ селу (по-мѣстному -- слободѣ) Дубравѣ, вы не сразу разсмотрите сельскія постройки. Посреди зеленаго моря полей, покрытыхъ высокою рожью и густыми всходами пшеницы, встаютъ передъ вами огромныя хлѣбныя клади, скирды и пышные стога; за ними, на темно-зеленомъ фонѣ лѣса, сіяетъ бѣлый жестяной крестъ сельской колокольни, а въ просвѣтахъ между группами кудрявыхъ березъ сверкаетъ зеркальная поверхность озера. Только потомъ, когда ужь подъѣдешь близко къ селу, начинаешь различать дома и разныя строенія.
   Село раскинулось полукругомъ около самого озера и занимаетъ обширное пространство. Въ расположеніи улицъ -- отсутствіе всякой правильности и прямолинейности. Видно, что каждый хозяинъ выбиралъ себѣ мѣсто, гдѣ ему было любо, и строился какъ хотѣлъ. Вотъ большой пятистѣнный домъ съ окнами на улицу; другой, въ разстояніи саженъ двадцати отъ перваго, выстроенъ связкою (т. е. передняя изба и горница, а между ними сѣни), а рядомъ съ нимъ, далеко выпятившись и загородивъ собою дорогу, домъ вытянутъ уже связкою вдоль улицы и глядитъ окнами въ поле или заборъ сосѣдняго двора; слѣдующій домъ крестовый или сырчатый (раздѣленный на четыре комнаты) ушелъ куда-то къ гумну и т. д. Словомъ, что ни шагъ -- то отступленіе отъ строительнаго устава. За то никому здѣсь не тѣсно, каждому удобно и всѣмъ живется хорошо. Избы у крестьянъ большія, крѣпкія и здоровыя, построены изъ кондоваго лѣса (у менѣе зажиточныхъ изъ миндачнаго); въ "оградѣ" (переднемъ чистомъ дворѣ) разбросаны амбары, погреба, конюшни, "завозни" (каретники) и "палаусы" (крытые сараи, въ которыхъ хранятся земледѣльческія орудія, рыдваны, телѣги и пр.); къ оградѣ примыкаютъ "загоны" (задній дворъ) для рогатаго скота; за дворомъ идутъ огороды и гумна, одинъ взглядъ на которые уже радуетъ сердце: на гумнахъ возвышаются тысячепудовыя клади пшеницы -- результатъ труда и богатство крестьянина.
   -- Гдѣ же мнѣ остановиться?-- спрашиваю ямщика, когда мы проѣхали половину слободы.
   -- А гдѣ велишь, тамъ и пристану.
   -- Да кто пуститъ, къ тому и поѣзжай.
   -- Любой хозяинъ приметъ заѣзжаго человѣка,-- говоритъ возница.-- Гляди, кой домъ тебѣ больше приглянется.
   -- Куда знаешь, туда и вези.
   Въ это время черезъ дорогу переходила молодая и цвѣтущая здоровьемъ женщина, въ кумачномъ сарафанѣ, придерживая одною рукой коромысло съ ведрами. Завидя ее, ямщикъ крикнулъ:
   -- Молодушка! скажи, у кого бы въ избѣ господину пристать?
   -- Чиновники у насъ на казенную фатеру въѣзжаютъ,-- былъ отвѣтъ.
   -- Я не чиновникъ. Мнѣ у мужичка бы какого остановиться.
   Молодая женщина перемѣнила руку и взглянула на меня съ недоумѣніемъ.
   -- Если будетъ въ угоду, просимъ милости къ намъ,-- отвѣчала она съ нѣкоторою застѣнчивостью.-- Вонъ домъ мово батюшки-свекра, третій отсюда по счету, новый-то.
   Я поблагодарилъ ее, и черезъ минуту лошади остановились у новаго дома, на который указала "молодушка".
   На крыльцѣ встрѣтилъ меня самъ хозяинъ, лѣтъ сорока пяти, съ большой русою бородой и такими же волосами на головѣ, подстриженными въ скобку; онъ привѣтливо посмотрѣлъ мнѣ въ лицо своими сѣрыми глазами, поклонился и радушно проговорилъ:
   -- Просимъ милости! Рады дорогому гостю.
   Знакомый уже немного съ радушіемъ и гостепріимствомъ жителей сибирскихъ слободъ, я не удивился такому пріему со стороны хозяина, но тѣмъ не менѣе чѣмъ-то новымъ и свѣжимъ повѣяло на меня, чувство какого-то еще неиспытаннаго довольства наполнило грудь.
   Хозяинъ ввелъ меня въ избу. Въ переднемъ углу стояла рѣзная божница съ иконами въ серебряныхъ и золоченыхъ окладахъ, съ бѣлыми стеклами рамы въ окнахъ; широкія лавки вдоль сверкающихъ стѣнъ, бѣлая печь съ голбцомъ, высокія палати и вездѣ -- поражающая чистота.
   Мы еще разъ поздоровались съ хозяиномъ, и я сѣлъ на лавку за дубовый столъ.
   -- Хозяйка!-- пріотворивъ дверь, позвалъ самъ хозяинъ: -- гость пріѣхалъ!-- и вернулся ко мнѣ.-- Сейчасъ самоваръ принесутъ.
   На мужнинъ зовъ, скоро вошла къ намъ сама хозяйка, съ привѣтливымъ взглядомъ и ласковой улыбкой.
   -- Гость дорогой!-- начала она, кланяясь.-- Просимъ милости! Откуда Богъ тебя въ нашу сторону принесъ?
   Только я отвѣтилъ на вопросъ, какъ добрая женщина всплеснула руками и воскликнула:
   -- Ой, очинки мнѣ, за сколько тысячъ верстъ!... Товарищъ-то есть съ тобой?
   -- Нѣтъ, я одинъ.
   Хозяйка покачала годовой я проговорила:
   -- Ахъ ты сердечный!
   -- Ты говори, а дѣла свово не забывай,-- вмѣшался хозяинъ.--Соловья баснями не кормятъ, а гостю хлѣбъ-соль на столъ подавай.
   Бѣлоснѣжная скатерть покрыла столъ, явились тарелки съ колобками и пирожками, сливки и, наконецъ, ярко вычищенный самоваръ, весело шумѣвшій и выбрасывавшій легкія облава пара.
   Дверь отворилась и вошелъ мой ямщикъ. Онъ помолился на иконы, отвѣсилъ по поклону хозяевамъ и сказалъ:
   -- Миръ дому господскому! Живите здорово, всѣ хрещёны. За хлѣбъ за соль благодаримъ покорно.
   Хозяинъ взглянулъ на ямщика и отвѣчалъ;
   -- Не прегрѣшай, пожалуй! Ни пивалъ ты у меня, ни ѣдалъ...
   Оказалось, что ямщикъ въ первый разъ видитъ хозяина.
   -- Садись. Рады гостю. Антиповна! собери мужичку пообѣдать.
   Ямщикъ распоясался, стащилъ еъ себя зипунъ и положилъ на кутникъ; потомъ вышелъ изъ-подъ палатей и сѣлъ къ столу. Между тѣмъ хозяйка успѣла налить чай мнѣ въ граненый стеклянный стаканъ, а мужу и ямщику въ фарфоровыя съ живописью чашки.
   -- Не знаю, какъ по имени и отчеству величать будетъ вашу милость,-- съ такого рода вступленіемъ обратилась она ко мнѣ, подавая стаканъ и кланяясь.-- Просимъ покорно, поначалуйте. Пожалуйте, прикушайте нашего чаю-сахару.
   -- Просимъ покорно, поначалуйте!--подхватилъ съ поклономъ хозяинъ.-- Прикушайте!...
   Въ такихъ же точно словахъ и съ такимъ же радушіемъ было сдѣлано предложеніе ямщику. Принявъ изъ рукъ хозяйки чашку и наливъ чаю на блюдечко, онъ перекрестился и проговорилъ:
   -- Миръ дому господскому! Со свиданіемъ, хозяинъ и хозяюшка!
   Глядя на добрыя лица окружающихъ, привѣтливо какъ-то улыбающіяся стѣны и всю домашнюю обстановку, я невольно к слово въ слово повторилъ въ слѣдъ за ямщикомъ:
   -- Миръ дому господскому! Со свиданіемъ хоаяинъ и хозяюшка!
   -- Кушайте, родимые, кушайте во славу Бога Христа и себѣ на здоровье!-- отвѣтила хозяйка и поспѣшно оставила избу.
   Мы сидѣли у открытыхъ оконъ, въ которыя вливался свѣжій воздухъ; передъ нами, въ какихъ-нибудь всего саженяхъ пятидесяти, разстилалось прелестное озеро, съ трехъ сторонъ обрамленное лѣсомъ. На его свѣтлыхъ водахъ неподвижно покоились бѣлые лебеди, съ гордо выгнутыми шеями, купались и ныряли утки, гоготали гуси и, сіяя на солнцѣ серебристыми спинками, съ крикомъ носились надъ водою чайки.
   Вернулась хозяйка, неся въ обѣихъ рукахъ подносъ, уставленный тарелками съ пряникамк, орѣхами и всякими сластями. Она обнесла насъ, прося "поначаловать" и "прикушать", и поставила подносъ на столъ.
   Хозяинъ велъ рѣчь съ ямщикомъ, раепрашивая, откуда онъ, каковы у нихъ нынче всходы хлѣбовъ и т. и. А хозяйка прислонилась въ грядкѣ, сложивъ на груди руки, и слушала. Въ самотканомъ синемъ сарафанѣ, съ узорчатыми напереди полосами, съ бѣлыми, подобно кипню, рукавами бѣлой рубашки, она любовно смотрѣла на гостей, и ея лицо, немного полное и бѣлое, съ темными бровями и хорошими глазами, свидѣтельствовало о внутреннемъ душевномъ спокойствіи и полномъ довольствѣ своею судьбой.
   Мало-по-малу разговоръ сдѣлался общимъ и Захаръ Петровичъ Ветлугинъ (такъ звали моего хозяина) весьма охотно отвѣчалъ на мои вопросы и самъ не стѣснялся предлагать мнѣ. Марья Антиповна, жена его, принимала участіе въ нашемъ разговорѣ и выразила большое удивленіе, когда я объявилъ хозяевамъ о цѣли моего пріѣзда.
   -- Ой, очинки мнѣ!... Да на что тебѣ пѣсни-то наши деревенскія? Нешь у васъ мало своихъ книжекъ?
   Захаръ Петровичъ, какъ человѣкъ грамотный, иначе отнесся къ цѣли моего пріѣзда и весьма серьезно замѣтилъ:
   -- Въ простыхъ пѣсняхъ, Антиповна, народъ свою жизнь обсказываетъ и всю душу открываетъ.
   -- Ты, Захаръ Петровичъ, самъ поученъ и книжникъ,-- сказала Марья Антиповна, словно извиняясь.--Чать, гость дорогой не обезсудитъ меня, что не такъ слово молвила.
   -- Ужо воротится къ дому Андрей -- старшій-то мой сынъ, женатый: онъ много знаетъ пѣсенъ, дружинныхъ присказокъ и всего... Онъ у меня "просужій", лихой малый.
   Говоря это, отецъ какъ бы гордился своимъ сыномъ.
   -- Вѣдь мы тоже не обсѣвки въ полѣ,-- вступилась хозяйка.-- Молодушка наша и Аннушка, дочка, знаютъ пѣсни, да и я не всѣ призабыла...
   Не стану описывать обѣда, которымъ меня и ямщика угостили хозяева: по обилію всякихъ яствъ, онъ смѣло могъ бы конкурировать съ обѣдами московскихъ купцовъ. Послѣ обѣда Захаръ Петровичъ отвелъ меня въ "свѣтлицу", боковую комнату, и сказалъ:
   -- Вотъ вамъ комната. Живите, сколько вамъ будетъ въ угоду, и ни одна душа вамъ не помѣшаетъ.
   Передъ вечеромъ, вмѣстѣ съ хозяиномъ, я прогулялся по слободѣ. На что я ни смотрѣлъ,-- дома ли, хлѣбные запасы ли, костюмы встрѣчавшихся жителей,-- все говорило о зажиточности, довольствѣ и трудовой честной жизни. Въ слободѣ не было ни одного трактира, ни одного кабака...
   -- А школа у васъ есть?
   -- Открыта съ прошлаго года. Слава Богу! Павлуня мой бѣгаетъ туда.
   Я воротился на квартиру въ самомъ прекрасномъ расположеніи духа. Тамъ я нашелъ всю семью хозяина въ сборѣ. Я со всѣми познакомился. Что за прекрасный народъ. Какіе нравы и и бытъ. А довольство!... Да не иллюзіи ли ужь это?-- задавалъ я себѣ вопросъ. Но дальнѣйшіе факты и наблюденія, а равно знакомство съ слобожанами и разсказы стороннихъ лицъ убѣдили меня, что я не создаю призраковъ.
   Любопытно заглянуть въ прошлое этой старой русской колоніи и узнать, какъ она завелась на свѣтѣ и изъ какихъ элементовъ складывалась эта своеобразная жизнь.

-----

   Вотъ что разсказываетъ мѣстная лѣтопись о возникновеніи села Дубравы.
   Верстахъ въ трехъ съ чѣмъ-нибудь отъ села лежитъ озеро Дикое. Больше чѣмъ за сто двадцать лѣтъ тому назадъ, въ одинъ изъ лѣтнихъ дней, показались въ виду этого озера двѣ телѣги, наваленныя домашнимъ скарбомъ. На одной изъ нихъ сидѣлъ мужикъ и съ нимъ восьмилѣтній мальчуганъ, а на другой -- женщина съ груднымъ ребенкомъ и выглядывавшей изъ-за мѣшка дѣвочкою; за этою телѣгой на привязи шла съ бѣлымъ пятномъ на лбу и огромными глазами корова, о-бокъ съ лошадью сѣменилъ, пощипывая на ходу сочную траву, гнѣдой жеребенокъ. Обѣ телѣги медленно подвигались по мягкой травяной равнинѣ среди полной тишины и безмолвія; время отъ времени только телѣжный скрипъ да тонкое ржаніе жеребенка нарушали царившій вокругъ покой.
   -- Дядюшка,-- заговорилъ въ полголоса сидѣвшій съ мужикомъ мальчуганъ,-- далеко намъ будетъ еще ѣхать?
   -- Нишни, Семенко!-- отозвался мужикъ.-- Вонъ я гляжу, ровно бы что блеснуло. Тебѣ не видно?
   Семенко поднялся на мѣшки, всталъ на ноги и устремилъ глаза на лѣсъ.
   -- Видно!...-- радостно выговорилъ мальчуганъ.-- Рѣчица либо озерко, дядюшка...
   Подъѣхали къ самому лѣсу и остановились. Мужикъ вылѣзъ изъ телѣги, за кушакъ заткнулъ топоръ, въ руку взялъ дубину и черезъ минуту скрылся въ лѣсной чащѣ. Не успѣлъ онъ и полусотни шаговъ отмѣрить, какъ передъ нимъ открылось большое озеро въ крутыхъ берегахъ, окруженное березовымъ и сосновымъ лѣсомъ. Побродилъ мужикъ, пооглядѣлъ мѣста и воротился къ своимъ, довольный осмотромъ и собою.
   -- Молитесь Богу,-- сказалъ онъ, подходя къ телѣгамъ: -- выискалъ доброе мѣсто!
   -- Слава те, Господи!-- закрестилась женщина.-- Насилу-то... Дай-то Богъ въ часъ!
   -- Дай-то Богъ въ часъ!-- повторили вслѣдъ за нею мальчуганъ и дѣвочка.
   Ожили всѣ, лица просвѣтлѣли, даже грудной младенецъ, высунувъ изъ-подъ материнскаго платка свое личико, чему-то радовался и громко смѣялся.
   Это были переселенцы изъ Пермской губерніи: Лаврентій Ивановъ Бабкинъ съ своею женой, дѣтьми и племянникомъ.
   Выбралъ Бабкинъ себѣ укромное мѣстечко вблизи озера, сладилъ на скорую руку шалашъ и принялся за работу. Мѣстность была глухая, дикая; за то, куда ни глянешь, -- приволье: подъ руками вода, рыба и лѣсъ, а за лѣсомъ роскошные луга и дѣвственная, еще не видавшая плуга, земля.
   Не трусливаго десятка человѣкъ былъ Лаврентій, но на первыхъ порахъ и ему приходилось жутко. День пройдетъ, стемнѣетъ; надвинется ночь и охватитъ лѣсъ и озеро. На темной поверхности его отразятся звѣзды; онѣ горятъ и трепещутъ. Тишина -- глубокая, мертвая тишина -- въ лѣсу и на озерѣ; весь лѣсной міръ спитъ и ни одна птица не подастъ голоса, не всплеснетъ нигдѣ рыба... Но вотъ, гдѣ-то далеко, далеко въ лѣсу послышался звукъ -- звукъ странный -- и затихъ... Немного спустя звукъ этотъ повторился, но уже не такъ далеко. Черезъ минуту -- снова тотъ же звукъ и гораздо уже ближе: "пу-гу, пу-гу!" доносится до слуха Лаврентія Бабкина.
   -- Ровно бы птица кричитъ,-- тихо произноситъ Лаврентій, лежа въ своемъ шалашѣ и не смыкая глазъ отъ тревожныхъ думъ...
   -- Пу-гу, пу-гу!
   Встревоженные лѣснымъ криковъ, проснулись ребятишки.
   -- Тятя!--трепещущимъ голосомъ зоветъ отца дѣвочка, вся дрожа подъ армякомъ отъ страха:-- слышишь ли ты?...
   -- Чего не спишь? -- отзывается сдержанно отецъ. -- Птица кричитъ... Спи!
   -- Пу-у-гу! Пу-гу!--раздается надъ самымъ шалашомъ.-- Пу-гу! Пу-у-гу!--разносится по всему лѣсу и озеру.
   -- Съ нами крестная сила! -- проснувшись, осѣняетъ себя крестнымъ знаменіемъ жена переселенца. -- Что это у насъ въ лѣсу дѣется?!
   -- Дядюшка, родимый! -- слышится прерывающійся голосъ мальчугана.--Вѣдь это лѣшій... Онъ пужаетъ... Выжить, знать, насъ отсюда хочетъ...
   Поднялся на ноги Лаврентій, нащупалъ дубину и кинулся вонъ. Изъ .черной лѣсной чащи, прямо на встрѣчу ему, уставились два огненные глаза.
   -- Пу-гу! Пу...
   Изо всей силы Лаврентій пустилъ дубиной въ лѣсное чудовище... Мгновенно огненные глаза пропали, что-то всплеснуло, поднялось тяжело и захлопало, словно въ ладоши, а по всему лѣсу какой-то страшный хохотъ пошелъ.
   -- Пропади ты пропадомъ, нечистая сила! -- сердито проговорилъ Лаврентій:-- наше мѣсто свято!
   Иной разъ, тоже по ночамъ, переселенцы вдругъ заслышатъ, какъ въ лѣсу пойдетъ трескъ да домъ. Никаго въ теми не видать, а слышно, какъ валитъ кто-то большой и грузный чаплыжникъ, обламывая на ходу вѣтви и шелестя сухими листьями.
   -- Ишь, ишь ломитъ, косолопый!-- ворчитъ Лаврентій и прислушивается, не припожалуетъ ли гость къ шалашу.
   Но ни медвѣди, ни волки такъ не смущали духъ Лаврентья Ивановича, какъ чудовище съ парою огненныхъ глазъ.
   -- Не мимо Семенко молвитъ: выживаетъ онъ насъ,-- разсуждалъ про себя пермскій выходецъ и задумывался.--Гляди, опятъ не пришлось бы искать новыхъ мѣстъ. Лѣшій выживетъ, коли захочетъ.
   Говорилъ такъ вслухъ Лаврентій, а самъ подрубалъ десяти-вершковое дерево, вершины котораго отъ корня и не видать было..
   -- Помоги Богъ трудамъ!
   Лаврентій оглянулся. Передъ нимъ стоитъ рослый дѣтина, сильно обносившійся, загорѣлый, съ закинутымъ за спину мѣшкомъ и длиннымъ-предлиннымъ ружьемъ въ рукахъ. Не подалеку отъ него прислонилась въ дереву березы не то дѣвка, не то молодая баба.
   -- Спасибо на добромъ словѣ,-- отвѣтилъ Лаврентій, пристально оглядывая съ головы до ногъ дѣтину.-- Откуда Богъ принесъ?
   -- Съ завода. Бѣглый я.
   Лаврентій обрадовался и работу кинулъ.
   -- А я отъ барина свово бѣжалъ.
   Бѣглые посмотрѣли другъ другу въ глаза и оба разсмѣялись.
   -- Мѣсто, кажись, ты доброе выбралъ?
   -- Да про насъ живетъ... Вотъ развѣ что нечисть водится.
   -- А есть?
   -- По ночамъ прытко иной разъ пужаетъ.
   -- Ладно, землякъ,-- хлопнувъ Лаврентья по плечу, сказалъ весело дѣтина. -- Одному боязко, а вдвоемъ не загніемъ: отъ всякой нечисти мы съ тобой сможемъ оборониться, а отъ начальства и господъ убѣжать.
   -- Ну, если тебѣ отъ Господа этакій разумъ даденъ, мы съ тобой заживемъ. Какъ тебя величать-то?
   -- По имени Гаврило, по родителю Петровъ, а прозвище себѣ я отнынѣ даю Ветлугинъ--съ рѣки Ветлуги я, родомъ изъ Костромской губерніи, князя Рѣпнина бывшій крестьянинъ.
   -- Эво откуда занесло!
   -- А вонъ это, дядя,-- показывалъ Гаврило Петровъ на прислонившуюся къ дереву женщину,-- моя зазнобушка, величать ее Аграфеной Митревною: на старинѣ Богъ не привелъ намъ въ попу сходить, такъ мы онамеднись съ нею вокругъ ракитоваго куста повѣнчалися. Будемъ живы, доживемъ до Пасхи, ты приходи тогда насъ окликать и молодой спой "вьюницу".
   Зазноба Гаврилы, несмотря на свою усталость, улыбалась и краснѣла.
   Лаврентій Ивановичъ подошелъ къ ней, поздоровался и сказалъ:
   -- Подемъ теперь, Аграфена Митревна, къ моей хозяйкѣ: она накормитъ насъ. Поди, намаялась въ бѣгахъ-то да отъ страха, отощала ты сердечная... А моя баба какъ рада тебѣ будетъ!
   Съ этого дня на озерѣ Дикомъ,-- какъ его называлъ Лаврентій,-- засѣли еще двѣ залетныхъ птицы.
   Гаврило Петровъ, сидя вокругъ разложеннаго огня, на которомъ готовилось въ чугунномъ котелкѣ варево, разсказывалъ о томъ, какъ они жили у себя на старинѣ, какъ помѣщикъ ихъ, князь Рѣпнинъ, продалъ ихъ въ числѣ четырехъ тысячъ душъ владѣльцамъ уральскихъ заводовъ; какъ понаѣхали изъ заводовъ тѣхъ прикащики и велѣли народу собираться въ дальній путь: плачъ и стонъ съ ранняго утра и до глубокой ночи стоялъ по деревнямъ и селамъ. Все имущество было распродано за безцѣнокъ. Старики лишились своихъ дѣтей и остались безъ домовъ, обреченные на нищету, голодъ и скитаніе по чужимъ угламъ до самой смерти. Всѣ купленныя четыре тысячи душъ прикащики разбили на отдѣльныя партіи и погнали на Уралъ... Нѣкоторые изъ переселенцевъ не перенесли тяжести разлуки съ родиной и въ дорогѣ умерли, а другіе разбѣжались; но большинство, благодаря усердію прикащиковъ и содѣйствію начальства, доставлены были на мѣсто и поселены по заводамъ.
   -- Такъ-то вотъ, дядя Лаврентій!-- закончилъ разсказъ Гаврило Петровъ.-- Продали народъ и погнали табунами, ровно скотъ на убой... Ну, парень я молодой, не стерпѣлъ, сманилъ съ собою Груняху и убѣгъ отъ прикащика. Да прихватилъ съ завода вотъ еще этого товарища,-- показывалъ ружье дѣтина,-- "туркой" зовутъ.
   Въ ту же ночь Гаврило имѣлъ случай показать достоинство своего "турки": однимъ выстрѣломъ изъ ружья онъ заставилъ сразу замолчать чудовище съ огненными глазами. А на утро, къ великой радости ребятишекъ и удовольствію взрослыхъ, на томъ мѣстѣ, гдѣ въ лѣсу сидѣлъ лѣшій и не давалъ покоя добрымъ людямъ, Гаврило поднялъ страшной величины убитаго филина. Днемъ онъ настрѣлялъ дичи, за которою самъ слазилъ въ озеро, и притащилъ въ шалашъ.
   -- Да ты, гляжу я, мастеръ лѣсовать!-- похвалилъ охотника Лаврентій.
   -- На старинѣ пріобыкъ. Лѣса у насъ тамъ, что вотъ на Уралѣ, непроходимые, кругомъ болота и рѣкъ много: охота богатая.
   По сердцу пришелъ Гаврило переселенцамъ; особенно Семенка въ немъ души не чаялъ, когда тотъ филина подстрѣлилъ.
   Съ легкой руки Гаврилы Ветлугина, на Дикомъ озерѣ къ осени явился ужъ поселочекъ изъ десятка шалашей и срубовъ. Народъ все бѣглый собрался и зажилъ на просторѣ, вдали отъ всѣхъ тревогъ и опасеній. Но скоро пришлось бѣглымъ искать другаго мѣста.
   Всѣмъ бы хороша была облюбованная мѣстность, да одинъ важный недостатокъ оказался: весной и осенью, особенно въ "смочные" годы, Дикое озеро становилось почти недоступнымъ не только для скотины, но и для людей; безъ подмостковъ къ нему нельзя было подойти. Травянистый, кочковатый и тинистый берегъ озера, безъ уступовъ, опускался крутымъ обрывомъ въ саженъ и глубже, вслѣдствіе чего у поселенцевъ стали тонуть то корова, то лошадь, то овца. Задумались, какъ пособить горю... Совершенно неожиданный случай выручилъ изъ бѣды.
   Гаврило Ветлугинъ, обзаведясь уже собакой, какъ настоящій охотникъ, пошелъ разъ на промыселъ въ западныя дубравы и, противъ обыкновенія, забрелъ далеко отъ поселка -- версты за три слишкомъ. Съ великому своему удивленію охотникъ увидѣлъ большое озеро, нѣсколько продолговатое, въ высокихъ песчаныхъ берегахъ, поросшее мѣстами густымъ камышомъ. Берега озера сплошь заросли толстымъ березовымъ лѣсомъ, но дикость мѣстности смягчалась обширнымъ воднымъ пространствомъ, оживленнымъ криками чаекъ, лебедей, казарокъ и кряканьемъ утокъ, цѣлыми Стадами плавающихъ по чистой, кое-гдѣ -подернувшейся рябью, голубой поверхности. То было Дубравное озеро. Понравился видъ Гаврилѣ Ветлугину; добрая мысль мелькнула въ его головѣ.
   Не медля ни мало, онъ сошелъ къ озеру, зачерпнулъ войлочною шляпой воды и отвѣдалъ. Понравилась.
   -- Славная водица!-- проговорилъ онъ вслухъ.-- Вотъ бы мѣстечко-то нашимъ! Баско! Знать тутъ и бѣла рыбка водится: ишь, ровно бы чебакъ всплеснулъ... А коли чебакъ есть, такъ и окуню быть. А дичины сколько всякой!... Поди звѣря пушнаго "туркѣ" въ жизнь не перестрѣлять... Баско! Постой, земляки!... Жучка! ну-ка ты, песъ, облопался что ли? Пойдемъ-ка, нѣтъ ли тамойка гдѣ топи...
   Зашагалъ Гаврило, притискивая мокрый песчаникъ своими широкими, подбитыми гвоздями, бутылями.
   -- Баско! Небось, не затонетъ тутъ христовая скотинка. Крѣпко! Ну, и бабы не завязнутъ, не обмокрохвостятся. Правду я говорю, Жучка, а? Да ты что тамъ?. . Не май ихъ, не май!-- закричалъ охотникъ на собаку, почуявшую близко дичь.-- Опосля встряхнемъ, а теперича намъ не до охоты... Ись, ись, песьевъ сынъ!... Дивно!... Пора домой...
   Оглянулся еще разъ Ветлугинъ на озеро, взглянулъ на солнце, начинавшее уже садиться, посмотрѣлъ на густой лѣсъ, все болѣе и болѣе темнѣвшій, и отправился во свояси, довольный, озабоченный, съ двумя всего парами зайцевъ и косачей за поясомъ... Жучка, виляя хвостомъ, указывала охотнику дорогу.
   Прошло три года. Часть восточнаго берега Дубравнаго озера заселилась переселенцами съ Дикаго. Десятка два избъ поставлены и покрыты, какъ слѣдуетъ; другія строились или отстраивались. Избы у всѣхъ дѣлались по одному образцу: два высокіе сруба изъ сосноваго лѣсу, вершковъ двѣнадцати въ отрубѣ; задѣланный промежутокъ составляли сѣни; къ крыльцу на столбахъ, аршина въ три вышины, прилаживалась почти отвѣсная лѣстница; двери низкія и узкія; печь изъ битой глины съ дымникомъ занимала четверть избы; палати высокія; на улицу и дворъ по два окна, закладывавшихся, вмѣсто ставней, изнутри досками. О рамахъ и стеклахъ и въ поминѣ не было: окна или, правильнѣе, отдушины залѣплялись пузыремъ, какъ у кочующихъ инородцевъ. Въ "клити", или переднемъ срубѣ, полъ настилался кое-какъ, печи совсѣмъ не было, для свѣту прорубалась между бревнами отдушина, въ которую могла пролѣзть рука, да развѣ кошка. Избу покрывали тесомъ или дранью (въ Дубравѣ и теперь можно встрѣтить одинъ такой домъ, уцѣлѣвшій отъ первоначальныхъ поселенцевъ, предковъ нынѣшнихъ жителей слободы).
   Пріустроились мужички, порасчистили Дубраву, подняли новь и запахали землю, околько кому въ мочь-силу было; потомъ проложили дороги въ сосѣднія слободы, а тамъ и въ Шадринскъ и Курганъ... Живутъ дубровинцы мирно,счастливо и только благодарятъ Бога. Земли у нихъ -- не окинешь въ день глазами, лѣсу и угоды пропасть: подъ руками и птица, и рыба всякая, и звѣрь пушной. А главное -- свобода: ни власти барина надъ собой не чувствуютъ, ни заводчика, ни прикащика; отъ всякаго притѣсненія и вымогательства далеки, сами про между себя всѣ дѣла вершатъ и сами себѣ господа.
   Пріѣхали разъ къ нимъ въ слободу башкиры изъ Шарыпова, асабы (вотчинники), и говорятъ:
   -- Вы, урусы, нашу земля сѣялъ и урманъ (лѣсъ) рубилъ.
   -- Земля и лѣсъ божьи,-- отвѣчаютъ поселенцы:-- лѣсъ никто не садилъ, а землю никто не родилъ.
   Башкиры загорячились и принялись кричать.
   -- А вы. вотъ что, князи,-- заговорили дубровинцы: -- коли хотите вы жить съ нами въ любви да по согласу, такъ и мы обижать васъ не станемъ...
   Башкиры сразу сдались и притихли.
   -- Якши (хорошо). Ну, калякай! Мы тебя будемъ слушать.
   -- Ежели земля числится за вами, то вотъ какой нашъ сказъ будетъ вамъ: что вы съ насъ положите, по совѣсти, мы дадимъ вамъ выкупъ, и земля будетъ нашей, общественной.
   -- А! Это якши! Бикъ якши! Давай рука, станемъ кунаки!
   Дубровинцы недѣлю угощали башкирскихъ старшинъ, пѣли вмѣстѣ съ ними пѣсни, каждый на своемъ языкѣ, и на прощаньи заплатили башкирамъ по два серебряныхъ цѣлковыхъ, разставшись большими пріятелями и обѣщаясь взаимно ѣздить другъ къ другу въ гости.
   Но мѣстныя власти, однако, въ скоромъ времени открыли Дубраву. По всѣмъ сибирскимъ слободамъ пронесся тогда слухъ, что заводчики, господа и начальство ловятъ бѣглыхъ. Дѣйствительно, объ Николѣ зимнемъ, дубровинцы услышали у себя въ первый разъ колокольчикъ; глядятъ: ѣдетъ какой-то баринъ и съ нимъ чиновникъ. Пріѣзжіе остановились въ избѣ Бабкина и потребовали къ себѣ на-лицо всѣхъ поселенцевъ.
   -- Смотрите,-- говоритъ чиновникъ барину,-- кто тутъ ваши?
   Баринъ глядитъ и никого признать не можетъ. Вынулъ изъ кармана списокъ и началъ опрашивать всѣхъ по очереди.
   -- Тебя какъ зовутъ?-- спрашиваетъ одного.
   -- Зосимою.
   -- По отцу?
   -- Тихоновъ.
   -- Прозвище?
   -- Севостьяновъ.
   -- Откуда родомъ, какой волости, села или деревни?
   -- Изъ-подъ Володиміра, Опенкинской волости, деревни Севостьянова.
   Человѣкъ тридцать такимъ образомъ опросилъ, а ни одного своимъ не призналъ.
   Большинство опрашиваемыхъ называли себя либо Севостьянами, либо Матвѣями и чуть не всѣ по прозванью Севостьяновы. Спрашиваетъ баринъ, а самъ все въ бумагу смотритъ.
   -- Не отыскали?-- освѣдомился чиновникъ.
   Усталъ баринъ, въ потъ даже его всего кинуло. Вынулъ платокъ и обтирается.
   -- Не нашли?-- спрашиваетъ опять чиновникъ.
   -- Нѣтъ,-- отвѣчаетъ баринъ, съ трудомъ переводя духъ:-- тутъ ни одного изъ моихъ не оказывается... Какіе-то у нихъ все Севостьяны да Севостьяновы.
   Чиновникъ слегка улыбнулся и сказалъ:
   -- Теперь дозвольте ужь мнѣ, я займусь этими бродягами. Надо ихъ, анаѳемовъ, хоть для порядка перечислить и къ волости приписать... Ясашные вы, бродяги?
   -- Нѣтъ, мы на собственной землѣ сидимъ.
   -- На собственной? Откуда-жь вы ее взяли, подлыя души?
   -- У башкирцевъ купили.
   -- А, вотъ какъ... Денежный народъ, значитъ.
   Переписалъ чиновникъ дубровинцевъ всѣхъ по-именно, какъ они себя барину называли, прочиталъ имъ списокъ испросилъ:
   -- Вѣрно?
   -- Все такъ...
   -- Ошибки нѣтъ?
   -- До единаго слова правда.
   -- Ладно. Честно я съ вами, бродягами, поступилъ?
   -- Покорно благодаримъ...
   -- Хорошо. Ступайте же по домамъ, несите отъ каждаго дома по серебряному рублю и, чтобы дѣвка косы не успѣла вокругъ пальца обвернуть, явитесь ко мнѣ, чиновнику и вашему начальнику.
   Воротились дубровинцы и выложили на столъ передъ начальникомъ цѣлковые. Чиновникъ пересчиталъ деньги, положилъ ихъ въ кожаный кошелекъ и запряталъ въ карманъ.
   Дубровинцы ждутъ, что будетъ.
   -- Честно я съ вами поступилъ?-- спрашиваетъ.-- Вы съ нынѣшняго числа больше ужь не бродяги, а честные земледѣльцы, крестьяне настоящіе, съ правами...
   -- Покорно благодаримъ...
   -- Стой! Не благодари: честное я отъ васъ принялъ. На первый разъ я ублаготворенъ. Поняли? Теперь вонъ, анаѳемы!
   Тѣмъ дѣло и кончилось: дубровинцы получили неожиданно "права", заплативши честное, а баринъ, по ихъ, вышелъ настоящимъ "Севастьяномъ".
   Шли годы, населеніе Дубравы росло по-прежнему, и никто крестьянъ не безпокоилъ, даже о честномъ стали позабывать, и благосостояніе слободы съ каждымъ годомъ увеличивалось.
   Но въ семидесятыхъ годахъ на Уралѣ появился Пугачовъ, заводскіе люди заволновались, и Башкирія возстала подъ предводительствомъ восемнадцатилѣтняго батыря Салавата.
   Возстаніе охватило весь край. Сибирскія слободы ожидали, что не сегодня-завтра и къ нимъ явятся бунтовщики. Дубровинцы порѣшили отразить непріятеля. Общими силами они устроили съ трехъ сторонъ селенія частоколъ, въ родѣ рогатокъ; назначили денной и ночной караулъ. Опасенія ихъ скоро оправдались.
   Въ одинъ изъ августовскихъ дней, въ виду слободы Дубравы, показалась шайка башкиръ. Завидя мятежниковъ, постъ у рогатокъ торопливо отступилъ къ селенію. Переполошились всѣ: бабъ съ ребятёнками, какъ овецъ, загнали въ одну большую избу; кто могъ -- вооружился топоромъ, дубиною, косою, мотыкомъ. Ветлугинъ и Бабкинъ засѣли на вышкѣ съ ружьями. Съ гикомъ прискакала безпорядочная толпа и остановилась передъ рогатками, совѣщаясь о томъ -- спѣшиться ли имъ, или искать свободнаго проѣзда. Въ эту минуту грянулъ выстрѣлъ, и громкое эхо разнесло его по окрестности. Это выстрѣлилъ изъ своего саженнаго ружья "турки" Гаврило Ветлугинъ. Выстрѣлъ произвелъ впечатлѣніе: одинъ изъ башкиръ свалился съ лошади. Товарищи взбросили его тотчасъ же на сѣдло и ускакали.
   Башкиры оставили Дубраву: они не ожидали, что ихъ встрѣтятъ изъ огнестрѣльнаго оружія (башкиры вооружены были луками и стрѣлами), или это была безпорядочная шайка, лишенная предводителя. Но появленіе башкиръ не обошлось, однако, безъ несчастія для дубровинцевъ.
   Семенъ Бабкинъ, племянникъ Лаврентія Ивановича, передъ тѣмъ какъ башкиры подскакали къ рогаткамъ, побѣжалъ къ небольшому озерку, въ полутора верстѣ отъ слободы, чтобы загнать своихъ лошадей за рогатку.
   Башкиры завидѣли Семена: часть пересѣкла ему обратный путь, а другая бросилась въ догонку. Парень, погоняемый страхомъ, кинулся со всѣхъ ногъ въ озеро и, чуть живой, по поясъ въ водѣ, старался укрыться въ камышахъ. Но мятежники не заблагоразсудили взять Семена живымъ: не слѣзая съ лошадей, двумя-тремя пущенными стрѣлами они покончили съ племянникомъ одного изъ основателей слободы Дубравы. Спустя нѣсколько минутъ, въ глазахъ всѣхъ дубровинцевъ лошади погибшаго Семена исчезли вмѣстѣ съ башкирами...

-----

   На этомъ мѣстѣ прерывается лѣтопись слободы Дубравы. Дальнѣйшую исторію ея мы услышимъ отъ Захара Петровича Ветлугина, съ которымъ читатель отчасти уже знакомъ.
  

III.
Нарушенный заводъ.

   Заводъ этотъ называется Усень-Ивановскимъ.
   Не мало въ Башкиріи "нарушенныхъ" заводовъ: Верхній Кидашъ, Нижній Кидашъ (они же и Троицкіе), Архангельскій, Воскресенскій, Усень-Ивановскій -- всѣ покончили свое существованіе, а впереди ожидается закрытіе и другихъ заводовъ...
   Тяжелое впечатлѣніе производитъ видъ нарушеннаго завода. Масса сѣрыхъ, когда-то хорошихъ и приглядно смотрѣвшихъ, домовъ съ полуизгнившими или заплатанными кровлями привольно раскинулась въ лощинѣ. Покинутыя зданія мастерскихъ и фабрикъ, полуразрушенная плотина и заброшенный прудъ съ выбѣгающими изъ него потоками рѣки, жалобно плачущими и наводящими уныніе; вездѣ чернѣются глубокія ямы, горы изъ остатковъ руды и на всемъ -- печать широкаго запустѣнія. Заводское населеніе на половину разбѣжалось по разнымъ мѣстамъ отыскивать себѣ хлѣбъ, другая,-- изъ привязанности въ родному и насиженному мѣсту,-- остается тутъ доживать свой вѣкъ, переколачиваясь изъ дня въ день. Чудная природа, горы, лѣса и рѣки, окружающіе эти жалкія руины заводовъ, только усиливаютъ больше впечатлѣніе и наводятъ на грустныя размышленія...
   Живутъ въ этихъ нарушенныхъ заводахъ большею частію старовѣры.

-----

   Возникновеніемъ и развитіемъ своимъ горная промышленность обязана здѣсь башкирамъ: они первые показали русскимъ "чудскія копи" -- мѣста старинныхъ рудныхъ разработокъ въ башкирскихъ дачахъ, первые всегда отыскивали новые рудники и первые же являлись работниками у русскихъ заводчиковъ, орлами налетавшихъ съ разныхъ сторонъ на прекрасную Башкирію. Управляющій Оренбургскимъ краемъ, статскій совѣтникъ Кириловъ, воспользовался свѣдѣніями "башкирцевъ" и, при содѣйствіи одного горнаго офицера и разныхъ штейгеровъ и бергауеровъ, основалъ при Табынской крѣпости мѣдноплавильный Воскресенскій заводъ; но предпріятіе покойнаго статскаго совѣтника на этомъ и остановилось: дѣло почему-то не пошло, а тутъ еще, на бѣду, подоспѣло "возмущеніе": башкиры до тла разнесли Воскресенскій заводъ!... Но при Неплюевѣ, вступившемъ въ управленіе краемъ 1743 года, дѣло съ помощью Божіей и добрыхъ людей обошлось по-хорошему: что было посѣяно статскимъ совѣтникомъ Кириловымъ, то при тайномъ совѣтникѣ Неплюевѣ возросло и дало плодъ. Наслышавшись разныхъ чудесъ о новой странѣ, въ Башкирію явился тогда симбирскій купецъ Иванъ Борисовичъ Твердышевъ, "человѣкъ предпріимчивый и знатокъ горнаго дѣла". Онъ обратился къ Неплюеву съ просьбой о дозволеніи возобновить Воскресенскій заводъ, причемъ изъявилъ желаніе приложить "отмѣнное" усердіе и стараніе свое къ дѣлу развитія въ Уфимской провинціи горной промышленности. Неплюевъ отнесся въ Бергъ-Коллегію и аттестовалъ передъ нею Твердышева такимъ образомъ: "къ изысканію рудъ ревность показываетъ и въ нѣкоторыхъ мѣстахъ, черезъ стараніе свое, новые рудные признака обыскалъ и, ревнуя къ дѣйствительному того завода произведенію, проситъ, чтобы ему оные отданы были". Заводчикъ Демидовъ, еще раньше показавшій свою "ревность" не къ одному лишь "обысканію" рудныхъ признаковъ, но и къ широкой эксплоатаціи богатствъ, сѣвернаго Урала, и оренбургскій солепромышленникъ Осокинъ хотѣли, было, помѣшать успѣху представленія Неплюевымъ о новомъ "ревнителѣ" и "знатокѣ горнаго дѣла"; но "въ уваженіи сдѣланной Твердышевымъ значительной уступки въ казну (болѣе 20.000 руб.) и по принятіи имъ на себя уплаты издержанныхъ статскимъ совѣтникомъ Кириловымъ на устройство завода 565 руб. 79 3/4 к., правительствующій сенатъ отъ 16-го апрѣля 1744 года утвердилъ дѣло за Твердышевымъ". Для завода тѣмъ же указомъ сената велѣно отвести изрядное количество земли и приписать потребное число крестьянъ (подъ Воскресенскимъ заводомъ находилось 46.000 десятинъ, изъ которыхъ 28.000 лѣса). "Особая счастливая способность" и "умѣнье" Твердышева "обходиться съ полудикимъ народомъ не только устранили всѣ препятствія и предполагаемыя опасенія, но какъ не надобно лучше расположили башкирцевъ въ его пользу, и они споспѣшествовали ему не только своими услугами въ отыскиваніи руды, но и личными работами въ добываніи ея и доставкѣ на заводъ". Но, помимо счастливой способности и умѣнья обходиться съ полудикимъ народомъ, надо полагать, на "расположеніе" и "споспѣшествованіе башкирцевъ" оказывала нѣкоторое вліяніе также и военная команда, содержавшаяся Твердышевымъ на собственный счетъ, съ цѣлью "охраны завода"...
   Не прошло семи лѣтъ, какъ уже къ Твердышеву присоединился землякъ его, купецъ Мясниковъ, и общими силами они построили сперва Богоявленскій и Архангельскій мѣдноплавильные заводы, а черезъ два-три года Твердышевъ строитъ КатавъИвановскій желѣзный заводъ, потомъ, въ компаніи съ тѣмъ же Мясниковымъ, Усть-Катавскій, Верхотурскій и затѣмъ Симскій... За ними и, частью, единовременно выступили другіе ревнители: Осокинъ, построившій заводы Троицкіе и Усень-Ивановскій (1754--60 г.), Мосоловъ -- Кана-Никольскій и Златоустовскій, Матвѣевъ -- Авзяно-Петровскій, Красильниковъ -- Шаранскій и такъ далѣе.
   Заводы устраивались и возводились на башкирскихъ земляхъ, пріобрѣтаемыхъ основателями отъ владѣльцевъ двумя способами -- или посредствомъ прямого захвата, или покупки (иначе "отвода глазъ"): за самую ничтожную сумму пріобрѣталось отъ 50 до 270 тысячъ десятинъ...
   Заводы росли и размножались. къ нимъ стягивались и прикрѣплялись рабочіе люди: бѣглые, переселенцы, у смѣвшіе уже осѣсть, и крестьяне, покупаемые у помѣщиковъ и вывозимые заводчиками изъ внутренней Россіи въ Башкирію... Новая, своеобразная жизнь зачиналась въ заводахъ, -- жизнь полная нескончаемыхъ печалей, но не лишенная и своихъ радостей; въ теченіе болѣе ста лѣтъ она складывалась и, наконецъ, сложилась въ опредѣленныя формы, выработался типъ заводскаго человѣка... Но вотъ по всей Россіи, изъ конца въ конецъ, пронеслась радостная вѣсть объ уничтоженіи крѣпостного права: изданъ и вездѣ прочитанъ манифестъ 19-го февраля. "Осѣни себя крестнымъ знаменіемъ, православный русскій народъ, и призови вмѣстѣ съ Нами въ помощь Бога на свой свободный честный трудъ!" -- торжественно, какъ звуки священнаго органа, раздавалось по необъятной и многострадальной нашей землѣ. Полною грудью тогда вздохнулъ многомилліонный народъ, и вслѣдъ за словами манифеста пламенная молитва освобожденныхъ рабовъ понеслась къ далекимъ небесамъ... Теперь-то, казалось, разовьется и разцвѣтетъ горнозаводская промышленность, вступивъ на путь широкаго свободнаго труда, и заводскій рабочій позабудетъ про все, что было тягостнаго въ его крѣпостнической жизни, и бодро, съ новыми силами, примется за свой трудъ и запоетъ:
  
   Миръ вамъ, старыя невзгоды!
   Память вѣчная слезамъ!
   Вѣетъ воздухомъ свободы
   По трущобамъ и лѣсамъ.
   Золотыя искры свѣта
   Проникаютъ въ глушь и дичь;
   Слышенъ въ полѣ кличъ привѣта,
   По степямъ веселый кличъ...
  
   Но въ Башкиріи случилось какъ разъ наоборотъ: оказалось въ дѣйствительности, что заводы только и цвѣли, пока господствовало крѣпостное право, а какъ его отмѣнили,-- начали быстро вянуть и многіе скоро совсѣмъ завяли. Значитъ, всего на сто съ чѣмъ-нибудь лѣтъ хватило силъ! И это въ странѣ неисчерпаемыхъ минеральныхъ богатствъ?!... А между тѣмъ въ "ревности" и "стараніи" -- слава Богу!-- недостатка, кажется, не было, а въ итогѣ -- одни "нарушенные" заводы! Непостижимо... {Желающихъ подробнѣе ознакомиться съ исторіею горныхъ заводовъ отсылаемъ къ трудамъ Л. В. Ханыкова, В. М. Черемшанскаго, Р. Г. Игнатьева и указамъ правительствующаго сената, изданнымъ за время съ 1720 во 1361 годъ. Авторъ.}.

-----

   Въ Усень-Ивановскій заводъ я пріѣхалъ въ началѣ сентября. Хотя времени было еще и немного,-- шелъ девятый часъ,-- но темная ночь давно уже распростерлась надъ землей и закутала все селеніе. Мы подъѣзжали въ заводу со стороны горъ. Дорога шла лѣсомъ. Темь. По обѣимъ сторонамъ тянулся лѣсъ. Высокій, молчаливый и непроницаемый, онъ весь исполненъ былъ какихъ-то глубокихъ тайнъ и казался заколдованнымъ, волшебнымъ. Мнилось, что вотъ-вотъ, того и жди, напуститъ на насъ этотъ волшебникъ свои чары, заведетъ куда-нибудь въ непроходимую чащу лошадей и не выпуститъ насъ живыми изъ своего лѣсного царства. Жутко становилось!... Но дорога, къ нашей радости, начала круто опускаться, и внизу передъ нами, точно изъ-подъ воды, вынырнулъ и протянулся длинный рядъ огоньковъ. Еще нѣсколько минутъ -- и мы очутились почти у самой линіи огней. Чѣмъ-то влажнымъ и свѣжимъ вдругъ пахнуло въ лицо... Ямщикъ повернулъ налѣво, пронзительно гикнулъ, и лошади понеслись бѣшенымъ вихремъ. Справа, въ неясныхъ очертаніяхъ, обрисовывались изгибы рѣки, на холодной и мрачной поверхности которой, мѣстами, дрожали отраженія огоньковъ, а слѣва тѣснились и надвигались на насъ исполины-горы, угрожавшія преградить дорогу и принимавшія въ ночномъ мракѣ страшныя, фантастическія формы... Но вотъ передъ нами какъ будто широкое озеро развернулось, за нимъ бѣлое зданіе поднялось и забѣгали, смѣшались въ кучкѣ десятки огоньковъ. Заворотили на плотину, миновали ее и въѣхали въ жилье. Наконецъ-то!... Поднимаемся вверхъ... Въ совершенно темной и безмолвной улицѣ, на-перерѣзъ намъ, неожиданно выдѣлились двѣ высокія мужскія фигуры.
   -- Кто идетъ?
   -- Гдѣ домъ Василья Семеныча Грачева?
   -- А вотъ сейчасъ третій домъ отъ краю.
   У большого деревяннаго дома лошади остановились. Ямщикъ началъ стучать въ ворота. Отвѣта нѣтъ. Сильнѣе принялись стучать. Во дворѣ глухо залаяла собака... Наконецъ послышался человѣческій голосъ:
   -- Кто стучитъ?
   -- Василій Семенычъ дома?
   -- Постучите подъ окошко!
   Стучимъ подъ окошко. Не отвѣчаютъ.
   -- Поѣдемъ къ волостному правленію.
   Тамъ съ трудомъ достучались и, на наше счастье, нашли не окончательно еще заспавшагося сторожа. Онъ выслушалъ, зѣвая, накинулъ на плечи полушубокъ и проводилъ насъ до казенной квартиры. Въ этой улицѣ не вездѣ спали,-- въ домахъ виднѣлись огни и на бѣлыхъ занавѣскахъ, въ окнахъ, отражались тѣни. Подъѣхали. Опять стукъ и отпираніе воротъ. Лошади въѣхали на дворъ. На крыльцѣ, со свѣчой въ рукахъ, встрѣтилъ насъ старикъ, на видъ лѣтъ шестидесяти, въ кафтанѣ съ бораад.
   -- Сюда пожалуйте!
   Я поднялся по лѣстницѣ, предшествуемый хозяиномъ, и вошелъ въ комнату, а изъ нея въ другую, большую, и чистую, съ кроватью, диваномъ, столомъ и стульями. Въ переднемъ углу, въ кіотѣ, висѣло мѣдное распятіе и передъ нимъ теплилась лампадка; по стѣнамъ, въ черныхъ рамкахъ, развѣшаны картинки старыхъ модъ, ландшафты и "Страшный судъ".
   -- Здравствуйте, хозяинъ! Извините, что я васъ побезпокоилъ.
   -- Помилуйте, наша обвязаннооть принимать господъ.
   Ямщикъ (башкиръ) внесъ чемоданъ и другія вещи.
   -- Самоваръ прикажете поставить?
   -- Не безпокойтесь,-- не хочу.
   Я чувствовалъ себя за день страшно утомленнымъ,-- около полутораста верстъ сдѣлалъ,-- и хотѣлъ спать. Поэтому спѣшилъ только скорѣе расплатиться съ ямщиномъ.
   -- Вотъ прогоны, а это тебѣ -- на чай.
   -- Не надо на чай... Зачѣмъ мнѣ на чай?-- отказался башкиръ.-- А вотъ, господинъ, если можно, самоваръ, чаю напиться. У насъ -- Ураза, ты видѣлъ давича, я не успѣлъ дома...
   -- Съ большимъ удовольствіемъ, Шакиръ Сатьянычъ.
   Я попросилъ хозяина поставить для ямщика самоваръ и накормить его ужиномъ.
   -- Ну, вотъ, спасибо тебѣ.
   -- Прощай, Шакиръ Сатьянычъ. Кланяйся отцу.
   -- Ладно. Прощай! Будь здоровъ.
   Онъ протянулъ мнѣ руку, и мы разстались.
   -- Позвольте узнать, кто вы будете?-- обратился ко мнѣ съ вопросомъ хозяинъ.
   -- Изслѣдователь. Собираю матеріалы, изучаю народный бытъ.
   -- Такъ... Значитъ, по разнымъ порученіямъ къ намъ на заводъ?
   -- Да, по разнымъ порученіямъ.
   Мнѣ не хотѣлось говорить, и я старался какъ-нибудь отдѣлаться.
   Черезъ пять минутъ я уже лежалъ на диванѣ. Усталось была такова, что хотѣлъ я подвинуть къ себѣ коробку со спичвами, чтобы выкурить папироску, но рука упала и я моментально заснулъ и проспалъ до восьми часовъ утра. Меня разбудилъ страшный и чудовищный бой часовъ.
   Было великолѣпное утро. Хозяинъ возился въ сосѣдней комнатѣ, куда я вышелъ умываться. Только я приблизился къ умывальнику, какъ почтенный старецъ объявилъ:
   -- А у насъ сегодня ночью случилось происшествіе.
   -- Какое происшествіе?
   -- Да такъ, видно, часа въ два ночи я проснулся, гляжу: въ комнатѣ свѣтъ. Васъ я побоялся безпокоить... Подошелъ къ окну -- зарево въ той сторонѣ, откуда вы ѣхали: пожаръ былъ въ деревнѣ Невѣровкѣ, тридцать два двора сгорѣли и двѣ женщины.
   Внесли мнѣ самоваръ. Я пригласилъ къ чаю хозяина. Старикъ сѣлъ; мы съ нимъ разговорились. Онъ, между прочимъ, разсказалъ, какъ у нихъ въ заводѣ, три года тому назадъ, ловили бѣглаго попа, какъ его поймали и привели на казенную квартиру и какъ потомъ бабы уворовали его изъ-подъ носа станового.
   -- Кушать будете что?-- спросилъ, вставая, хозяинъ.
   -- Что у васъ можно найти?
   -- Можно курочку, пѣтушка.
   Я далъ денегъ на обѣдъ.
   Оставшись одинъ, я продолжалъ сидѣть за самоваромъ и долго не могъ оторваться отъ окна. Передо мной, за порядкомъ домиковъ, открывался такой видъ: параллельно улицѣ, длинною стѣной, поднимались высокія горы, покрытыя съ низу до верху лѣсомъ, съ обнаженными, въ нѣкоторыхъ мѣстахъ, отвѣсами и покатостями. У подошвы горъ въ безпорядкѣ лѣпились избушки, правѣе -- уныло смотрѣли заводскія сооруженія: покосившееся зданіе бывшей конторы, обветшалыя постройки кладовыхъ, амбаровъ и т. п.; лѣвѣе, отдѣльно, стояли вершины горъ -- Исаевская и Ильинская; прямо, внизу, извивалась голубою лентой р. Усень и озеромъ стояла у плотины завода. За нею желтою змѣйкой вскидывалась на горы узенькая дорожка, по которой я ѣхалъ наканунѣ. Липа, береза и осина, покрывавшія горы, наполовину пожелтѣли; однѣ сосны и ели не перемѣняли своего темно-зеленаго наряда. Все это -- и лѣсъ, и горы, и рѣка съ заводскими постройками -- было освѣщено яркими лучами солнца.
   Послѣ обѣда я отправился въ Василью Семеновичу Грачеву. Надо сказать, что о немъ я слышалъ какъ о человѣкѣ почтенномъ, отъ котораго могъ узнать многое, и имѣлъ къ нему письмо отъ одного судебнаго слѣдователя и поэта (Якова Артемьевича Старостина). Мой квартирный хозяинъ изъявилъ, было, готовность проводить, но я подъ какимъ-то предлогомъ уклонился отъ его любезнаго предложенія; притомъ отъ него попахивало не то лукомъ, не то чеснокомъ, и на щекахъ игралъ неестественный румянецъ. По дорогѣ я завернулъ въ волостное правленіе, но тамъ никого, кромѣ десятниковъ, не засталъ: старшина и писарь ѣздятъ по волости съ "застраховкою".
   Василій Семенычъ стоялъ у воротъ своего дома. Онъ, видимо, былъ уже предупрежденъ и ждалъ меня. Это былъ высокій, съ сильною просѣдью, человѣкъ лѣтъ за пятьдесятъ, съ голубыми и привѣтливо смотрѣвшими глазами. Онъ отворилъ мнѣ калитку и съ хорошей улыбкой просилъ въ "горницу". Два большихъ камня, въ видѣ полукруга, вели въ сѣни; на дворѣ, особнякомъ, стояла избушка, изъ которой, вѣроятно, вчера и былъ намъ сдѣланъ опросъ; подлѣ нея, въ колодѣ, лежала на цѣпи большая, когда-то черная, но теперь старая и вся посѣдѣвшая, собака; при видѣ незнакомаго человѣка, она, по давнишней своей привычкѣ, вздумала на меня полаять, но сейчасъ же перестала и улѣзла въ колоду. Изъ сѣней мы вступили въ первую, чистую и просторную комнату, изъ которой створчатыя двери вели въ другую, гораздо больше первой; здѣсь стояла кровать съ пологомъ, на задней стѣнѣ развѣшаны кафтаны, шубы и сарафаны,-- чистая бѣлая печь и картина "Ступени человѣческой жизни", столъ, до полудюжины стульевъ и шкафъ съ чайною посудой.
   -- Просимъ покорно. Садитесь!
   Мы сѣли. Я вручилъ Грачеву письмо и просилъ его прочитать, а онъ освѣдомился объ Яковѣ Артемьичѣ, его здоровьѣ и занятіяхъ.
   -- Въ Уфѣ служитъ, здоровъ и кланяется вамъ.
   -- Мы наслышаны, что въ Уфѣ. Намъ очень пріятно, что они въ Уфѣ. Хорошій человѣкъ.
   Василій Семенычъ вынулъ изъ кожанаго футляра большія, въ серебряной оправѣ, очки, разрѣзалъ ножомъ осторожно конвертъ и принялся за чтеніе письма.
   -- Ну, что вамъ пишетъ Яковъ Артемьичъ?
   Хозяинъ съ тою же точно улыбкою, съ какою, отворивъ передо мною калитку, просилъ пожаловать въ горницу, протянулъ теперь съ письмомъ ко мнѣ руку и сказалъ:
   -- Да что вы говорили. Не угодно ли?
   Впечатлѣніе, произведенное на меня Грачевымъ, располагало въ его пользу: человѣкъ обстоятельный, съ головой и, по наружности, весьма симпатичный. Но въ его хорошей улыбкѣ, въ тонѣ голоса и манерѣ говорить, несмотря на сердечность, замѣчались осторожность и тонкая наблюдательность: взглядъ его голубыхъ глазъ -- необычайно кроткій, ласковый и добрый -- останавливался, по временамъ, на лицѣ собесѣдника и точно хотѣлъ проникнуть въ самую глубину его души. Нечего, конечно, было разсчитывать, что Василій Семенычъ съ перваго же разу, какъ васъ увидѣлъ, распояшется и начнетъ передъ вами выкладывать, что у него есть на умѣ и въ сердцѣ. Поэтому я нашелъ болѣе цѣлесообразнымъ самому разсказать Василью Семенычу подробно о моемъ знакомствѣ съ Ивовомъ Артемьевичемъ, посвятить его въ задачу моихъ скромныхъ научныхъ изысканій, и т. п. Такая, невинная съ моей стороны, стратегическая хитрость подвинула дѣло впередъ. Василій Семенычъ слушалъ меня съ какимъ-то тихимъ вниманіемъ, подолгу не сводилъ съ меня своихъ вдумчивыхъ глазъ и всякій разъ улыбался, когда въ разсказѣ выступалъ комическій элементъ.
   Подали самоваръ, и на сцену явилось новое лицо: жена Грачева, высокая, здоровая женщина, съ глубокими карими глазами и сохранившимися слѣдами замѣчательной красоты, въ ней все было энергія и сила: фигура, движенія, голосъ и взглядъ глубокихъ карихъ глазъ. Она подала намъ чай, мнѣ -- въ стакаинѣ, а мужу въ чашкѣ, поставила соты и большую рюмку вина. Не зная прямого назначенія послѣдней, я взялся за стаканъ съ чаемъ.
   -- Что же вы, пожалуйте!-- показывая на рюмку, попросила меня хозяйка.
   -- Благодарю васъ: я не пью. Можетъ, хозяинъ самъ выкушаетъ?
   -- Съ роду не пивалъ.
   За чаемъ я завелъ рѣчь о заводѣ. Василій Семенычъ полугрустно улыбнулся и проговорилъ:
   -- Что теперь нашъ заводъ! Одно названіе только осталось, а заводъ нарушенъ: работъ на немъ никакихъ не производится.
   -- А давно заводъ нарушенъ?
   -- Нашъ вскрыли въ 1866 году... вскорѣ послѣ того, какъ заведеніе отъ Бенардаки въ казну перешло. Основателемъ-то былъ Осокинъ Иванъ. По немъ да по рѣкѣ Усеню и заводъ нашъ такъ прозывается.
   -- Скажите, Василій Семенычъ, отчего заводъ не существовалъ дольше?
   -- На то была воля заводовладѣльца. Видите ли, какъ народъ отъ помѣщиковъ освободили, такъ бывшему нашему владѣльцу, должно-быть, и обидно показалось рабочимъ жалованье платить. мы, вѣдь, народъ не знатный: бѣглые были, кто изъ-подъ кустика, кто изъ-подъ сосенки... Другая причина въ тонъ состояла, что во сто лѣтъ заводъ много лѣсу свелъ и руду, какая вблизи была, всю истощилъ.
   Причина уважительная.
   -- Развѣ что вотъ лѣсу мало -- такъ, а то руды, я думаю, по вашимъ мѣстамъ не трудно найти?
   -- Какъ руды не найти! Вонъ, за Дёмою, сколь её, матушки, лежитъ: не на одинъ заводъ хватитъ!
   Я посмотрѣлъ на моего собесѣдника. Въ отвѣтъ мнѣ Василій Семенычъ улыбнулся и продолжалъ:
   -- Да, вѣдь, за рудою далеко ѣздить: надо все нанимать и людямъ деньги платить. А намъ это не нравится: не такъ ужъ будетъ прибыльно, какъ прежде... Намъ бы желательно побольше интересу получить, чтобы было изъ-за чего безпокоиться и заведеніе содержать.
   -- Д-да, такъ вотъ оно что!...
   -- Въ прежніе-то годы заводамъ было очень хорошо,-- постепенно, шагъ за шагомъ, уступалъ Василій Семенычъ, попивая чаекъ изъ своей аппетитной чашки.-- Народъ былъ свой, даровой; земли, опять лѣсу и всякихъ угодій -- сколько вашей душѣ только пожелается. А нонича ежели заводъ въ дѣйствіе пустить,-- на все капиталъ понадобится. А въ оныя-то времена какъ просто велось! Обыскалъ башкирецъ гдѣ у себѣ руду, пришелъ къ заводовладѣльцу и только доложится: сейчасъ прикащика и мастеровъ посылаютъ, да самихъ же башкирцовъ и заставятъ копать, а послѣ велятъ имъ руду на заводъ свезти. Башкирецъ хоть на двѣсти верстъ повезетъ: ѣдетъ да, посвоему, пѣсенки попѣваетъ. За труды отъ владѣльца -- фунтъ чаю, пару барановъ и много пять-шесть серебряныхъ цѣлковыхъ въ придачу! Башкирецъ доволенъ, "спасибо" -- говоритъ, а рудникъ его къ заводу причисляется. Не успѣютъ еще этотъ рудникъ какъ слѣдуетъ разработать, а башкирецъ, глядишь, ужь другой обыскалъ. Прежній оставляютъ безъ вниманія и за новый принимаются. Такъ не у насъ однихъ, а на всѣхъ заводахъ съ рудой обращались... Случится, ежели въ своихъ дачахъ гдѣ по-близости лѣсъ свели,-- рядомъ, подъ рукой, башкирскій "урманъ" стоитъ: опять башкирцы сами нарубятъ и привезутъ. Такъ оно, сами видите, заводъ тогда и лестно было содержать. Ну, а какъ башкирцамъ кочевки воспретили,-- скотоводство у нихъ сразу нарушилось: прежде у каждаго вотчиника до тридцати-пятидесяти косяковъ однѣхъ лошадей водилось, а тутъ -- одному выѣхать стало не на чемъ. къ тому же и размежеваніе башкирскихъ земель подоспѣло. Все одно къ одному...
   -- А теперь ужь не ѣздятъ больше на башкирахъ?
   Супруги взглянули на меня и засмѣялись.
   -- Какъ не ѣздить!-- сказалъ мужъ.-- Была бы спина, на спину дубины много... Вы были у нихъ,-- замѣтили, чай, въ какомъ они несчастномъ положеніи...
   -- Совсѣмъ ободраной стала лошаденка,-- энергически замѣтила жена Василья Семеныча.
   -- Да, таки ее поободрали. А все еще ѣздятъ! Не та ужь лошадь, что прежде была: много очень зря и безъ всякаго соображенія на ней гоняли... Вотъ и довели до послѣдняго... Да что говорить! Наше дѣло тоже не лучше башкирскаго: не знаемъ, что впереди насъ и ожидаетъ...
   Василій Семенычъ вытерся платкомъ и шумно двинулъ свою аппетитную чашку.
   -- Въ какомъ теперь положеніи находятся заводскіе?-- предложилъ я вопросъ.
   -- Въ какомъ положеніи, вы спрашиваете? Да точно въ такомъ же, въ каномъ и сами заведенія наши находятся: въ положеніи нарушенномъ. Отъ заводскаго дѣла мы вотъ сколько годовъ отрѣшены, а хлѣбопашцами настоящими и по сіе время не сдѣлались: усадьба у мастеровыхъ не выкуплена, а надѣла мы не принимаемъ.
   -- Отчего же не принимаете?
   -- Боимся круговой поруки: отъ нея все селеніе должно разориться.
   -- Такъ чѣмъ же теперь заводскіе промышляютъ?
   -- А разно: кто занимаются хлѣбопашествомъ,-- землю подъ пашню у казны снимаютъ,-- кто на сторонѣ пропитаніе себѣ находятъ, а кто дома промыслы имѣютъ: плотники, кузнецы, мѣдники, конокрады...
   -- Вотъ какъ! И конокрады?...
   -- Всякаго народу довольно... Изстари одно примѣчаніе есть: ежели какого человѣка отъ постояннаго его дѣла оторвутъ, а другого настоящаго занятія ему не предоставятъ, такъ человѣкъ такой ко всякимъ худымъ дѣламъ склониться можетъ. Допрежде у насъ конокрадствомъ одни тептяри да новобашкиры промышляли, а нонича и заводскіе за то же самое ремесло ухватились. Да не у однихъ заводскихъ,-- послышишь, вездѣ разстройство и недохватка... Большое замѣшательство, какъ я смотрю, теперь на міру происходитъ.
   -- Но я, Василій Семенычъ, не достаточно себѣ уяснилъ, почему вы не принимаете надѣла, Положимъ, что круговая порука...
   -- Отвергаемъ!-- перебила меня хозяйка, сопровождая энергическимъ движеніемъ руки свое восклицаніе, и въ ея глубокихъ карихъ глазахъ мелькнуло выраженіе сердитой рѣшительности.
   -- Извольте, я вамъ поясню,-- заговорилъ Василій Семенычъ.-- У насъ теперь хлѣбопашествомъ занимаются но охотѣ: кто имѣетъ у себя запашку, тотъ и платитъ въ казну, а прочимъ нѣтъ до того никакого дѣла. Отъ казны у насъ пока утѣсненія не видится: за десятину она съ насъ въ годъ беретъ отъ полутора до двухъ рублей. Лѣсъ покупаемъ отъ десяти и до шестидесяти рублей за десятину, а валежникъ -- по сорока копѣекъ кубическую сажень. Земскихъ, волостныхъ и подушныхъ сходитъ по четыре рубля съ души, кромѣ усадебныхъ -- то особо, платимъ шесть рублей съ десятины помѣщику. А всего, какъ сосчитаете, порядочно наберется; но мы не ропщемъ. Ежели бы такъ и дальше пошло, да усадьбу намъ отдали,-- жить бы еще ничего, хоть и пополамъ съ горемъ, какъ-нибудь можно... Народъ, вѣдь, у насъ не избалованъ,-- немногимъ удовольствуется... Теперь вы поняли меня?... Но мы боимся: ну, какъ намъ землю нарѣжутъ? Съ круговой порукой совсѣмъ пропадемъ! У насъ много пустого народа, за него платить придется: и исправный человѣкъ изъ-за неисправнаго выдетъ неисправнымъ...
   -- Да что толковать,-- перебила опять жена: -- мы отвергаемъ!
   -- Вотъ еще усадьба бѣдняковъ донимаетъ,-- продолжалъ мужъ.-- Заводъ, по своемъ нарушеніи, и вся земля на казну отошли, а подъ усадьбами мастеровыхъ помѣщикъ за собой оставилъ. Выкупить-то сила не беретъ, а платить ежегодно по шести рублей за десятину тягостно... Ежели бы усадьба!...
   Поговоривши еще съ полчаса, я заявилъ о желаніи осмотрѣть самый заводъ, то-есть зданіе, въ которомъ обрабатывали руду.
   -- Ключи у меня,-- сказалъ Грачевъ.-- Я теперь главный начальникъ всѣхъ мастерскихъ. Извольте, я свожу васъ посмотрѣть нарушенный заводъ.
   -- Опять-то къ намъ жалуй,-- сказала на прощаньи мужественная супруга Василья Семеныча и подала мнѣ свою ручку.
   Отъ роду я еще не видѣлъ такой женской руки!
   -- Вотъ я съ вами познакомился и долго бесѣдовалъ, а имени и отчества вашего не имѣлъ удовольствія узнать.
   -- Вольно тебѣ было не спросить. Зови Макрина Пудовна, и буду откликаться.
   -- Очень пріятно...
   -- А ты попроще, какъ давѣ говорилъ,-- осадила меня вдругъ Макрина Пудовна.-- Не люблю я модниковъ: женщина я прямая... Вотъ, старикъ мой, тотъ не безъ лукавства: отъ вашего брата, должно, перенялъ моду эту.
   "Старикъ" только усмѣхнулся.
   -- Пойдемте, Василій Семенычъ!
   Макрина Пудовна проводила насъ до самыхъ воротъ, гдѣ мы съ нею вторично простились.
   -- Долго ты въ заводѣ проживешь?
   -- Проживу, Макрина Пудовна. Денька черезъ два съѣзжу въ Белебей, а потомъ опять къ вамъ.
   -- Ладно. Смотри же, ты заходи къ намъ завсяко просто. Мы завсегда тебя примемъ.

-----

   Мы шли къ заводу "старой" улицею. Дома хоть отъ времени и потемнѣли, а у нѣкоторыхъ даже бревна, ниже окошекъ, выпятились, словно животы у деревенскихъ ребятишекъ, но всѣ были выстроены изъ толстаго, здороваго лѣса.
   -- А у васъ стройка хорошая! Избы больше пятистѣнныя...
   -- Да, была хорошая,-- отвѣтилъ пасмурно мой спутникъ.-- Прежде лѣсъ былъ не купленный, рубили кто какую избу хотѣлъ... А новенькія-то вонъ ужь какія стали строить!
   Новенькія, дѣйствительно, были мизерныя и въ два окошечка.
   -- Къ умаленію все склоняется... Вотъ, на углу-то, большой домъ былъ, а теперь вонъ что осталось!...
   Я взглянулъ. Остался одинъ, на половину разобранный, кирпичный фундаментъ.
   -- Что-жь это?
   -- А захотѣлось, видно, поменьше построить!...
   Въ тонѣ Грачева не то раздраженіе, не то презрѣніе слышалось. Но въ одномъ никакъ ужь нельзя было ошибиться: старый мастеръ и заводскій человѣкъ не мирился съ мыслью ухудшенія родного завода, и все, что клонилось въ "умаленію", ненавидѣлъ всею силой своей души.
   Бѣлый каменный и совершенно весь цѣлехонькій корпусъ передъ нами выступилъ: это -- зданіе нарушеннаго завода.
   Какимъ неутѣшнымъ, съ затаенною въ своихъ стѣнахъ печалью, смотрѣло это одинокое зданіе посреди груды всякихъ развалинъ, черной массы рудныхъ остатковъ и всеобщаго запустѣнія! Одинъ этотъ корпусъ пережилъ всѣхъ своихъ товарищей, поверженныхъ вокругъ него въ прахъ, одинъ остается свидѣтелемъ того, что совершалось здѣсь въ былые давніе годы, какъ тутъ ключомъ била и кипѣла трудовая жизнь, какъ весною, посреди свѣжей зелени, въ веселыхъ улицахъ разряженныя дѣвушки, съ вѣнками изъ живыхъ цвѣтовъ, и заводскіе парни водили хороводы, раздавался молодой звонкій смѣхъ и гремѣли до алой зари пѣсни... Зналъ и видѣлъ онъ въ своей жизни много и такого, что, можетъ, не разъ заставляло содрогаться его каменное сердце; но теперь, въ своемъ одиночествѣ, ему не до страданій минувшаго,-- у него горе настоящаго. На его глазахъ догниваютъ трупы товарищей; на его глазахъ, годъ изъ года, темнѣютъ и все кручиннѣе становятся широкія улицы, когда-то свѣтлыя, шумныя и веселыя; на его глазахъ бѣгутъ куда-то изъ селенія люди и чаще слышатся человѣческія жалобы... Можетъ,-- думаетъ нарушенный заводъ,-- не долго и ему самому осталось безполезно прозябать: нахлынутъ враги и разрушатъ его до основанія. Глядитъ, что передъ нимъ творится, вспоминаетъ хорошее прошлое и втихомолку, украдкой отъ всѣхъ, плачетъ каждымъ своимъ выбѣленнымъ кирпичикомъ.
   Громкимъ эхомъ въ заводѣ отозвался звукъ отодвинутаго засова. Отъ этого звука всполохнулись и разлетѣлись по разнымъ направленіямъ голуби и галки, свившіе себѣ вверху зданія гнѣзда; гнилью и плѣсенью обдало насъ при входѣ въ первую комнату, служившую для помѣщенія "механизмовъ". Механизмы эти сохранились: четыре большихъ чугунныхъ цилиндра съ деревянными поршнями; они имѣли назначеніе раздувальныхъ мѣховъ.
   -- Вотъ механизмы,-- объяснялъ мнѣ заводскій Виргилій.-- Въ движеніе они приводились посредствомъ водяного колеса. Теперь пожалуйте въ литейную!
   Мнѣ послышалось, что "механизмы" вслѣдъ за нами тяжело вздохнули.
   Между литейными печами и механизмами тянулся узенькій и длинный корридоръ, по всему протяженію котораго шли трубы съ клапанами: если нужно было усилить огонь, клапанъ открывали, а ослабить -- закрывали. Когда Грачевъ попробовалъ открыть клапаны, то всѣ они и въ одинъ голосъ запѣли нѣчто похожее на "Miserere"...
   -- Не пугайтесь: вѣтеръ поетъ!
   Сквозь узенькую и сводчатую арку мы вступили въ длинную, высокую и просторную залу, безъ пола. Вверху были устроены печи и котлы для руды, а внизу -- спускъ плавленной руды, которая текла въ ямы: верхній слой -- чугунъ, а нижній мѣдь. Сплавъ отправляли на Верхній Видашъ (заводъ тоже нарушенный), гдѣ онъ получалъ окончательную разработку.
   -- А что, эти механизмы годятся?
   -- Да послужили бы еще... Ежели сейчасъ пустить воду на колеса, такъ зачали бы дуть славно. Главная сила заключалась въ водѣ... Не угодно ли взглянуть?
   Мы очутились на волѣ, у плотины изъ бѣлаго камня. Часть плотины еще уцѣлѣла, но цилиндры, которыми вода бѣжала на колесо, и самое колесо разрушились. Одна труба свалилась въ воду: изъ нея билъ фонтанъ холодныхъ слезъ...
   -- Вотъ и бывшее наше заведеніе!-- тихо вздохнувъ, проговорилъ Грачевъ.-- Хорошо бы возобновить, да, видно, не для чего...
   Нарушенный заводъ, на минуту, было, огласившійся людскими голосами, успѣлъ снова погрузиться въ гробовое молчаніе. Кто знаетъ: можетъ, въ стѣнахъ его никогда уже больше не раздастся ни единаго слова живого человѣка...
   Тою же дорогой мы возвратились назадъ. На встрѣчу намъ попалась процессія: впереди шелъ русоволосый мальчикъ, съ образомъ на бѣлой салфеткѣ; за нимъ, безъ шапки, высокій мужчина несъ гробикъ ребенка,-- гробикъ изъ ствола дерева, разрубленнаго пополамъ и выдолбленнаго; гробикъ сопровождала небольшая группа мужчинъ и женщинъ, а между ними, сбоку, на распашку въ сѣромъ армякѣ, мужикъ несъ кадильницу. Мы пріостановились и дали миновать процессіи.
   -- Какую должность исполняетъ этотъ человѣкъ?-- спросилъ я Грачева.
   -- Это -- старшій въ домѣ или изъ стариковъ -- уставщикъ. Вѣдь, у насъ нѣтъ священника... А люди родятся и умираютъ: священника мѣсто уставщикъ и занимаетъ... Да объ этомъ когда у меня поговоримъ!
   -- Хорошо. А пока -- до свиданія, Василій Семенычъ! Просимъ милости ко мнѣ!
   -- А вы гдѣ остановились?
   -- На казенной квартирѣ...
   -- У Федула Васильича... Такъ!... Нѣтъ, лучше вы ко мнѣ пожалуйте, а на эту квартиру я къ вамъ не пойду.
   -- Почему?
   -- Да ужь такъ... Узникъ былъ тамъ заключенъ... Когда ко мнѣ пожалуете, разскажу... О настоящемъ-то мы съ вами и не поговорили. Если не противно, зайдите, сдѣлайте одолженіе!
   -- Непремѣнно. Съ большимъ удовольствіемъ!
   Василій Семенычъ долго не выпускалъ моей руки, крѣпко жалъ ее и, улыбаясь своей хорошей, доброй улыбкой, такъ ласково и любовно глядѣлъ мнѣ въ лицо своими голубыми глазами.
   Простившись съ Грачевымъ, я направился вдоль той улицы, гдѣ была квартира; конецъ этой улицы почти упирался въ Исаевскую гору. Не доходя конца, на правой сторонѣ, за ветхимъ деревяннымъ заборомъ, почти супротивъ дома Федула Васильевича, виднѣлось такое же ветхое деревянное строеніе, съ наглухо закрытыми ставнями. Должно-быть, къ разряду "нарушенныхъ" относится, подумалъ я... Оказалось -- то была молельня усень-иванцевъ... На скамеечкѣ, у воротъ моей квартиры, сидѣлъ хозяинъ и съ нимъ рядомъ старшина,-- на послѣднемъ надѣтъ былъ значокъ. Я подошелъ къ нимъ. Назвавши себя и упомянувъ, что изучаю народные юридическіе обычаи, я попросилъ старшину, чтобъ онъ познакомилъ меня съ рѣшеніями волостного и третейскаго судовъ. Старшина изъявилъ готовность. Условились: я обѣщалъ придти на другой день къ одиннадцати часамъ утра въ правленье.
   Въ комнату еще не хотѣлось,-- меня манили къ себѣ горы. Я переправился черезъ Усень и сталъ взбираться на вершину Исаевской горы. Какой сильный, порывистый вѣтеръ меня встрѣтилъ, когда я поднимался на гору! Верхушки деревьевъ сердито шумѣли, а по ущельямъ распространялся вой и глухой плачъ. Съ горы я окинулъ глазами мѣстность. Подъ ногами у меня раскинулось все селеніе, съ тремя неправильно расположенными улицами, и безпорядочно разбросанныя заводскія постройки -- амбары, бани ит. п.; далѣе, по обѣ стороны и впереди, начиналась степь, съ темнѣющими кое-гдѣ стогами хлѣба, а на горизонтѣ чернѣлись лѣсъ и горы, горы и лѣсъ. Весь заводъ лежалъ въ вечернихъ полусумеркахъ... Вѣтеръ злобно воетъ и поетъ дикую пѣсню. Тоска!...
   Я оставилъ гору и спустился. На обратномъ пути мнѣ встрѣчались женщины и дѣвочки, шедшія на рѣчку за водой и мыть бѣлье.
   Вернувшись въ квартиру, я нашелъ Федула Васильевича сидящимъ, по-прежнему, у воротъ, на скамеечкѣ. Увидѣвъ меня, хозяинъ поднялся и пошелъ въ домъ.
   -- У Грачева побывали?-- началъ старикъ, поставивъ на столъ зажженную лампу.
   -- Да.
   -- Такъ. Дѣло хорошее... Отъ него есть чѣмъ заняться. Онъ у насъ великій разумникъ. О чемъ вы тамъ съ нимъ побесѣдовали?
   -- Больше про старину вспоминали.
   -- Такъ. Что же, не худое и про старину вспомнить... А что,-- хочу я васъ спросить,-- думаю я выписаться въ мѣщане,-- какое ваше мнѣніе насчетъ этого будетъ?
   -- По-моему, вамъ не слѣдъ выписываться. Вы -- не молодой человѣкъ. Лучше бы остаться въ своемъ обществѣ.
   Федулъ Васильевичъ усѣлся на стулъ.
   -- Хочу я выписаться потому, что сынъ у меня въ писаряхъ, къ хлѣбопашеству ему ужь не сручно, а самъ я хочу освободиться отъ обчества: такъ полагаю, что мнѣ въ мѣщанахъ легче будетъ, меньше тягостей обчественныхъ.
   -- Это ужь ваше дѣло, старикъ: какъ для себя выгоднѣе находите, такъ и поступайте.
   -- Ежели бы такъ, какъ у насъ теперь, жить еще можно; а какъ дадутъ надѣлъ -- чистое разоренье.
   -- Да чего вы боитесь надѣла? Люди домогаются гдѣ бы только найти земли, а вы отъ готоваго отказываетесь.
   -- Круговой поруки опасаемся,-- разоритъ...
   -- Ну, тогда и выписывайся.
   -- Тогда поздно будетъ: закрѣпостятъ землей... Да я ужь, признаться, порѣшилъ, даже хлопоты объ этомъ веду: почитай я ужь совсѣмъ теперь вышелъ... Мѣщанинъ настоящій.
   -- Такъ, значитъ, не о чемъ и разговаривать.

-----

   На другой день утромъ Федулъ Васильевича сообщалъ мнѣ новость:
   -- У насъ въ ночи сегодня происшествіе случилось.
   -- Что еще такое?
   -- У нашего заводскаго, одного парня, двухъ лошадей покрали. На третьей улицѣ парень живетъ.
   Немного погодя, когда я сѣлъ за самоваръ, Федулъ Васильевичъ скорыми шагами подошелъ къ столу и обратился съ просьбою.
   -- Одолжите мнѣ двадцать копѣекъ на часъ.
   Старикъ куда-то сходилъ, потомъ воротился и, прикрывая -- очевидно, изъ вѣжливости -- рукою свой ротъ, нѣжнымъ голоскомъ спросилъ:
   -- Курочку прикажете?
   -- Пожалуйста!
   Далъ старичку на покупку.
   Напившись чаю, я отправился погулять и зашелъ на третью улицу. У одного дома остановился и вступилъ въ разговоръ съ дѣвицей, вязавшей на завалинкѣ чулокъ. Изъ окна глядѣла другая, сестра, нѣсколькими годами моложе первой. Разговоръ начался съ посидѣлокъ: съ Рождества Богородицы были засидки. Изъ окна дома, съ противоположной стороны, на насъ глядѣли парень въ картузѣ и женщина. Черезъ нѣсколько минутъ парень вышелъ за ворота и перешелъ къ намъ.
   -- О чемъ говорите?-- послышался голосъ, и передъ нами остановился другой парень.
   -- Про рѣпу: каковъ нынче былъ урожай?
   -- Хорошъ. Мнѣ эта рѣпа-то нонѣ нагрѣетъ шею.
   -- А что?
   -- Да ночью сегодня двухъ лошадей свели.
   -- Какъ?
   -- Свели.
   -- Кто же: башкирцы?
   -- Неизвѣстно. У насъ и свои этимъ занимаются.
   Изъ дальнѣйшаго разговора я узналъ, что рѣдкая ночь проходитъ, чтобъ у кого не сведи лошади.
   -- Думаю въ розыски пуститься.
   Парень ушелъ.
   -- Поди ты вотъ, бѣдняга только домишко выстроилъ, снялъ двѣ десятины земли и теперь безъ лошадей.
   -- Плохо. Жаль Родюшки.
   -- Что онъ безъ лошадей станетъ дѣлать? Вотъ и ходитъ пѣшъ.
   Черезъ нѣсколько минутъ къ намъ подъѣхалъ верхомъ на лошади, въ стременахъ изъ мочалъ и самодѣльномъ сѣдлѣ, мальчикъ лѣтъ двѣнадцати-четырнадцати; на немъ была старая шапчонка, рваная шубенка и лапти, сверхъ которыхъ виднѣлись дырявые шерстяные чулки и болтались худые портчишки.
   -- Куда ты, Павлунька?
   -- Съ Родивономъ на розыски.
   -- Молодецъ!
   -- Нужно бы пистолетъ захватить,-- говоритъ Павлунька.
   -- Ахъ, ты пакостное!-- неизвѣстно за что обозвала мальчика одна изъ дѣвокъ.-- Ишь ты, пистолетъ ему надо!
   -- Смотри, Павлунька,-- заговорила другая,-- ты парнишка еще молоденькій, не въ свои дѣла ты вмѣшиваешься...
   Въ это время на кобылѣ и безъ сѣдла подъѣхалъ Родіонъ.
   -- Ну, поѣдемъ, Павлунька!
   Поѣхали. Мы смотрѣли за ними въ слѣдъ. Родіонъ завернулъ въ одной избѣ, а Павелъ, пріостановясь у лежавшаго на улицѣ бревна, заговорилъ съ какимъ-то мужикомъ.
   -- Ишь, разговариваетъ. А, видно, Павлунька знаетъ что: на розыски ѣдетъ.
   -- Извѣстно, не знавши, рази ты поѣхала бы?...
   Скоро Родіонъ, съ длиннымъ ружьемъ въ рукѣ, показался въ улицѣ, остановился на минутку, перемолвился о чемъ-то съ мужикомъ у бревна и погналъ кобылу во весь духъ.
   У Павла лошадь начала шалить.
   -- Гляди, гляди, что лошадь-то подъ Павлушкой дѣлаетъ! Значитъ и она чувствуетъ, что недостоинъ онъ на ней сидѣть.
   Общій смѣхъ.
   На противоположной сторонѣ, между тѣмъ, собралась другая кучка, преимущественно изъ женщинъ.
   -- Матушка!-- крикнулъ Родіонъ:-- надо гнать въ погоню. Только отводъ одинъ дали, что лошадей поставили, а сами угнали къ Белебею. Надо подмогу.
   И Родіонъ умчался.
   Теперь ужь мы перебрались на ту сторону. Въ это время подъѣхалъ и Павелъ; онъ слѣзъ съ лошади.
   -- Павелъ, что же ты не ѣдешь съ Родіономъ?-- спросилъ я.
   -- Я не поѣду,-- отвѣчалъ понуро мальчикъ.
   -- Отчего?
   -- Такъ.
   Мальчикъ говорилъ какъ-то смущенно, точно ему было стыдно за недавнее свое молодечество. Мнѣ стало его жаль. Павелъ отошелъ къ воротамъ сосѣдняго дома.
   -- Почему не ѣдетъ Павелъ?-- спрашиваю я у парня въ картузѣ и красной рубашкѣ, который все время стоялъ молча и глядѣлъ въ сторону или въ землю, но внимательно прислушивался и наблюдалъ.
   -- Не знаю.
   Бабы галдѣли.
   -- Видно что-нибудь Павлунька этому мужику передалъ, научилъ его сказать, отъ него вѣсть Родивону пала.
   Подошелъ Павелъ. Въ разговорѣ, онъ высказалъ свои соображенія и заявилъ:
   -- Вѣдь они съ лошадьми не стоятъ, а гонятъ куда...
   Парень въ красной рубашкѣ посмотрѣлъ на меня и значительно повелъ глазами въ сторону мальчика.
   -- Ишь, Павлунька-то что говоритъ!...
   Это-то отъ сосѣднихъ воротъ позвалъ мальчика. Тамъ стоялъ мужикъ, съ которымъ онъ говорилъ у бревна.
   -- Безъ Павлушки дѣло не обошлось: онъ сучастникъ дѣлу!-- загалдѣли въ кучкѣ.
   -- Каковы корешки, таковы и отросточки,-- подхватила одна изъ бабъ.-- Не изъ роду: отецъ на томъ жизнь положилъ...
   -- А вы что шумите?-- остановилъ молчаливый парень.-- Э, дуры, ничего еще нѣтъ, а онѣ орутъ...
   -- Развѣ отецъ Павла былъ убитъ?
   -- Да. Онъ всю жизнь воровствомъ занимался, три раза въ острогѣ сидѣлъ и вышелъ. Ну, съ нимъ и покончили свои...
   -- Кто же у мальчугана родные?
   -- Мать. Вдвоемъ и живутъ. Вонъ ихъ избушка, радомъ съ Родивоновой.
   Избушка Павла, также какъ и Родіона, была въ два оконца, но еще меньше и безъ крыши.
   Я разговорился съ парнемъ въ картузѣ и красной рубахѣ.
   -- Неужели въ самомъ дѣлѣ Павелъ занимается воровствомъ?
   -- Не думаю.
   -- Мальчикъ не глядитъ такимъ. Можетъ онъ, живя по сосѣдству, не выходилъ ли ночью на дворъ и не слыхалъ ли чего?
   -- Похоже на то. Сердце-то у него ребячье, онъ и пожалѣлъ, видно, Родюшку,-- може что и шепнулъ ему.
   Родіонъ опять вернулся съ ружьемъ въ рукахъ. Онъ гонялъ къ родственникамъ за "подмогою".
   Родіонъ сказалъ что-то женѣ и ускакалъ. Павелъ пошелъ съ мужикомъ. Вѣтеръ отдувалъ назадъ рваную полу его шубенки.
   -- Ишь, пола-то, пола какъ!
   Я долго глядѣлъ за двумя фигурами: мужикъ шелъ, широко шагая вдоль по улицѣ, а за нимъ, съ относимою вѣтромъ полою, брелъ несчастный мальчуганъ въ шапчонкѣ, дырявыхъ чулкахъ и лаптишкахъ.
   -- А мать гдѣ у Павла?
   -- За калиной въ лѣсъ ушла.
   Надо замѣтить, что усень-ивановцы съ калиной пироги пекутъ. Рябины не ѣдятъ: грѣхъ!
   Простившись съ осторожнымъ на заключенія парнемъ, я отошелъ и невольно какъ-то задумался о Павлѣ... Какая судьба его ждетъ?... Да, несправедливо подозрительны и жестоки подчасъ даже къ дѣтямъ бываютъ люди!...

-----

   Волостное правленіе въ полномъ своемъ составѣ: волостной старшина, писарь, десятники и Федулъ Васильевичъ (послѣдній, впрочемъ, никакого отношенія къ членамъ правленія не имѣлъ, но приплелся сюда ради любопытства и расположился какъ у себя дома). При моемъ появленіи члены волостного правленія пришли въ движеніе, Федулъ Васильевичъ даже смутился, и его ударило въ потъ; члены успокоились и сѣли; Федулъ Васильевичъ, какъ ни въ чемъ ни бывало, немедленно и свободно расположился, занявъ своею персоною цѣлый диванъ. Но почтенный старецъ и "почитай-что настоящій мѣщанинъ" въ чемъ превзошелъ самого себя, такъ это -- въ терпѣніи: онъ имѣлъ мужества просидѣть пять часовъ въ ряду и ни разу не вышелъ, чтобы добѣжать куда-нибудь подкрѣпиться!...
   Писарь отперъ сосѣднюю комнатку, гдѣ стояли столъ и шкафъ съ "дѣлами" правленія, досталъ книги "рѣшеній" волостного и третейскаго судовъ и предложилъ мнѣ мѣсто для занятій. Пока шли эти приготовленія, я разсмотрѣлъ старшину и его писаря. Старшина былъ человѣкъ лѣтъ сорока, красивой "наружности: лицо продолговатое съ небольшой, въ легкую щросѣдь, темнорусою бородкой, живыми карими глазами и черными волосами на головѣ. Одѣтъ старшина въ черный суконный сюртукъ; панталоны заправлены за свѣтлыя голенища сапоговъ. На "словахъ" рѣчистый, говорилъ красно, держался съ достоинствомъ и вообще глядѣлъ человѣкомъ, видѣвшимъ на своемъ вѣку разные виды -- и не разъ -- и благополучно выходившимъ изъ затруднительныхъ положеній. Писарь, молодой человѣкъ, отличался замѣчательно добродушною физіономіей, но малый съ большой смѣтною; на немъ пиджакъ и брюки за сапоги. Учился онъ, какъ я потомъ узналъ, дома у своего брата. Старшина служилъ четвертое трехлѣтіе. За доносъ о старообрядческомъ попѣ сельское общество не хотѣло его выбирать, но другія общества пересилили.
   Большинство дѣлъ, разбиравшихся волостнымъ судомъ, относились къ числу дракъ, оскорбленія дѣйствіемъ и на словахъ ("обидъ") и захвату или увозу чужихъ сноповъ. Наказанія -- общепринятыя въ юрисдикціи волостныхъ судовъ: денежный штрафъ и порка отъ десяти до двадцати ударовъ. Женщины присуждались въ метенію улицъ (общественнымъ работамъ) и денежному штрафу. "Обычай", въ огромномъ большинствѣ случаевъ, былъ нарушенъ и въ рѣшеніяхъ суда уступилъ свое мѣсто положительному праву. Правовое воззрѣніе народа обнаружилось, съ особенной яркостью, только въ одномъ случаѣ. По приговорамъ сельскаго общества, нѣсколько человѣкъ за дурное поведеніе, преимущественно за воровство (конокрадство), были удалены изъ завода на поселеніе въ Сибирь. Одинъ изъ ссыльныхъ потребовалъ къ себѣ жену и дѣтей. Жена обратилась въ волостному суду. Въ просьбѣ своей она указывала на дурное съ нею сожительство мужа и частые отъ него побои; свидѣтели подтвердили факты. Судъ рѣшилъ: "не высылать къ ссыльному NN жены его и дѣтей".
   Ознакомившись въ достаточной степени съ мѣстными юридическими обычаями, почти уже совсѣмъ нарушенными, сдѣлавши изъ рѣшеній кое-какія выписки и, главнымъ образомъ, узнавши многое любопытное изъ разговоровъ съ представителями волостного правленія (въ особенности писаря), я поблагодарилъ старшину за любезное "содѣйствіе", простился со всѣми и, сопутствуемый почтеннымъ Федуломъ Васильевичемъ, отправился на квартиру обѣдать.
   -- Что вы мнѣ скажете,-- началъ старикъ дорогою:-- хочу и выйти изъ здѣшняго обчества, чтобы записаться въ мѣщане. Посовѣтуете вы или нѣтъ?
   -- Мы вчера съ вами объ этомъ говорили.
   -- Такъ точно, говорили: мнѣ даже это очень памятно... Такъ вотъ теперь я съ вами и желаю посовѣтоваться. Сынъ у меня въ волостныхъ писаряхъ, къ хлѣбопашеству онъ приверженности не можетъ имѣть, а племянникъ -- главнымъ управляющимъ на суконной фабрикѣ... Будете когда въ Видашѣ, спросите только Пивоварова -- нашей фамиліи: я тоже Пивоваровъ... Онъ васъ приметъ: человѣкъ онъ образованный -- на губернанкѣ женатъ... Какже! первое, почитай, лицо мой племянникъ: его и въ губерніи знаютъ. Учился онъ у сверхштатнаго пономаря, но дарованіе ему Богъ сверхъ науки положилъ. Заводомъ управляетъ нѣсколько ужь лѣтъ и капиталъ у него, надо полагать, теперь ужь большой. Изъ мальчиковъ выслужился. А сичасъ онъ, почитай, не въ купцахъ ли ужь состоитъ. Дарованіе и выслуга... Такъ посовѣтуете ли вы мнѣ нарушить связь съ нашимъ обчествомъ, или придержаться?... Ежели нарушить, я освобожусь отъ обчественныхъ тяжестей, а придержусь -- круговая порука...
   Продолжая въ такой формѣ ее мною "совѣтоваться", разсказывать и разсуждать, Федулъ Васильевичъ значительно сократилъ путь, и мы скоро дошли до квартиры.
   Тамъ меня ждалъ заводскій парень.
   -- Не думаете ли вы куда поѣхать?
   -- Завтра въ Белебей поѣду.
   -- Такъ. А прогоны вы платите или нѣтъ?
   -- Плачу.
   -- У меня своя парочка лошадокъ. Я бы васъ довезъ.
   -- Хорошо. Побывай завтра утромъ: я скажу, въ которомъ часу ѣхать.
   -- Слушаю.
   Парень переминался.
   -- А еще не прикажите ли чего?
   Я не понялъ его вопроса.
   -- Мнѣ ничего не надо.
   Федулъ Васильевичъ, присутствовавшій во время этого разговора, вдругъ обнаружилъ необычайные признаки услужливости и заботливости.
   -- Вы поѣдете. На завтрашній день, коли такъ, надо съ вечера будетъ распоряженье сдѣлать: пѣтушка или курочку вамъ купить. Можетъ, яичекъ пожелаете? Чего угодно, я по вашему приказанію все исполню.
   -- Сдѣлайте одолженіе,-- купите.
   Ночью услужливый хозяинъ попытался, было, разъ заглянуть въ дверь, съ намѣреніемъ войти и побесѣдовать, но, увидѣвъ меня сидящимъ за письмомъ, не рѣшился перейти за дверь и ограничился лишь краткими словами.
   -- А я хотѣлъ съ вами посовѣтоваться. Есть у меня твердое намѣреніе нарушить съ обчествомъ... Ахъ, вы при занятіяхъ? Не стану вамъ мѣшать!

-----

   Утромъ парень зашелъ.
   -- Поѣдемъ въ два часа,-- говорю.
   -- Хорошо-съ. А въ заводъ думаете воротиться?
   -- Непремѣнно.
   -- Еслибы вы къ городу недолго пробыли, я бы васъ тамъ подождалъ.
   -- Пріѣдемъ,-- на мѣстѣ виднѣе будетъ.
   -- Извѣстно... Ничего еще не прикажете?
   -- Чего приказывать? Пріѣзжай къ двумъ часамъ.
   Я собрался, до отъѣзда, посѣтить Грачева и побесѣдовать съ нимъ. Въ сѣняхъ я встрѣтилъ Федула Васильевича.
   -- Уходите?
   -- Ухожу. Пожалуйста, къ часу велите обѣдъ приготовить. Я сегодня ѣду.
   -- Провизія давно у меня заготовлена. Стряпкѣ ужь сдалъ... Не одолжите ли мнѣ на часъ тридцать копѣекъ.
   Грачевы встрѣтили меня радушно. По обыкновенію, за столѣ прежде всего явился самоваръ; потомъ Макрина Пудовна принесла поджаренныхъ въ маслѣ пирожковъ, жаренаго молодого барашка, кусокъ телятины и не помню еще чего.
   -- Кушай,-- говорила радушная хозяйка.-- Поди, у Федулья-то не больно хорошо тебя кормили?
   Сегодня Василій Семенычъ, въ разговорѣ со мною, не проявлялъ прежней своей осторожности и сдержанности; онъ много говорилъ и разсказывалъ, обнаруживая во всей силѣ свѣтлый умъ% большую начитанность книгъ Священнаго Писанія, прямой взглядъ на вещи, причемъ раскрывалось его доброе русское сердце. Онъ передалъ мнѣ и исторію съ "узникомъ", т. е. "бѣглымъ" старообрядческимъ священникомъ (исторію эту, въ свое время, я разскажу читателямъ).
   -- Какъ же онъ спасся?
   Въ глазахъ Василья Семеныча блеснуло что-то особенное.
   -- Богъ, видно, спасъ!
   -- Такъ это тогда дѣло напрасно подняли,-- вступилась Макрина Пудовна.-- Старшина всему причина... А ты кушай! Въ дорогу ѣдешь.
   -- Не знаю, къ чему послужатъ всѣ эти утѣсненія,-- грустно и въ раздумья говорилъ Василій Семенычъ.-- Вонъ, кругомъ насъ и мусульмане, и язычники живутъ, каждый свою вѣру содержитъ и по своимъ обрядамъ богослуженіе справляетъ. Не преслѣдуютъ же ихъ,-- знаютъ, что было бы несправедливо... А мы -- христіане, насъ на единъ день въ покоѣ не оставляютъ. За что же къ намъ такая немилость? И такъ-то мы отъ всѣхъ прижаты и стѣснены, а тутъ и Богу-то вѣровать да молиться по-нашему не дозволяютъ!... Должно-быть время, что ли, подошло такое: все нарушаютъ и сокращаютъ...
   -- Кушай! Ты говори, а самъ ѣшь!-- не переставала подчивать меня мужественная, но очень добрая женщина.
   Долго шла наша бесѣда... Наконецъ, время наступило и ѣхать. Я разстался съ моими новыми знакомыми только "до свиданія!"
   На квартирѣ я засталъ Федула Васильевича. Онъ былъ розовъ, какъ семнадцатилѣтній юноша, и отъ него несло сильнымъ букетомъ.
   -- А что обѣдъ?
   -- Да вѣдь вы ѣдете!-- отвѣчалъ почтенный старецъ и будущій мѣщанинъ.-- Напрасно бы только провизію истратили.
   Я невольно разсмѣялся.
   -- А что я васъ спрошу,-- началъ опять Пивоваровъ: -- хочу отъ здѣшняго обчества отписаться...
   -- Слышалъ...
   Въ счастію, зазвенѣлъ колокольчикъ.
   -- Происшествіе у насъ опять случилось...
   Я уже не слушалъ.
   -- Ну, ѣдемъ, ямщикъ!
   Я расплатился и уѣхалъ. Будущій мѣщанинъ провожалъ меня до воротъ, но, признаюсь, онъ успѣлъ-таки мнѣ понадоѣсть.
   Ямщикъ мой -- мастеровой Лазарь; онъ женатъ граждански; промышляетъ больше ѣздой и "около господъ", съ бариномъ кардоннымъ тоже "завсе" ѣздитъ,-- ну, и хлѣбопашествомъ занимается: полдесятины у казны онъ подъ рожь беретъ и десятину засѣваетъ яровымъ. Отъ "барина кардоннаго" у него порученіе: купить въ городѣ бутылку уксусу. Онъ и по плотничьему искусству мастеръ: "видѣли, я вчера у Пивоварова сарай чинилъ?" Табакъ куритъ, но осторожно, чтобы кто не увидѣлъ: бѣда, если кто изъ стариковъ замѣтитъ!
   -- Вчера я хотѣлъ съ вами поговорить, только опасался.
   -- О чемъ говорить?
   -- Да можетъ вы... по части женскаго пола...
   -- А развѣ у васъ это позволительно?
   -- Заводскій народъ -- сами знаете! Я и давича хотѣлъ молвить, сказалъ вамъ: "не угодно ли еще чего", да вы промолчали.
   Я и теперь промолчалъ.
   -- У насъ, когда господа пріѣзжаютъ, завсегда требуютъ.
   -- А родители какже?
   -- Знаютъ... Ничего!
   -- Свободно?
   -- Свободно!... Да не угодно ли...
   -- Поѣзжай!... Ты съ кѣмъ давича подъѣхалъ къ дому Пивоварова?
   -- Съ женой.
   -- А скажи, Лазарь, живутъ у васъ невѣнчанные?
   -- Живутъ, Я самъ не вѣнчанъ. Сперва я три года такъ жилъ, ходилъ къ ней, а потомъ къ себѣ ее взялъ и -- живу.
   -- Какъ же на это сожительство у васъ смотрятъ?
   -- А какъ?-- Ничего. Она жена мнѣ, и дѣти, если мои будутъ, я запишу ихъ у станового. Много такъ живутъ.
   -- А вотъ за то, что къ вѣрѣ вы не такъ ревнивы, старики васъ не одобряютъ.
   -- Это точно. Старики насъ съ собой и на молитву не пускаютъ... Да у насъ молодежь на это не больно глядитъ. Старики-то въ домѣ курить никому не позволяютъ: если когда чиновникъ -- нечего, вѣдь, дѣлать -- куритъ въ домѣ, такъ послѣ сколько молитвъ однѣхъ читаютъ, духъ вонъ выгоняютъ... А молодые-то сами курятъ и въ молельню рѣдко ходятъ.
   -- Значитъ, только старики крѣпко вѣру держатъ?
   -- Только старики.
   -- А каковъ человѣкъ Василій Семенычъ?
   -- Первый человѣкъ. Законникъ. Весь посѣдѣлъ.
   -- А хозяинъ мой?
   -- Такъ... Замѣтили вы, онъ пьяный?
   -- Замѣтилъ.
   -- Онъ и вчера былъ пьяный.
   -- Что же, у него запой?
   -- Нѣтъ. Такъ дня три-четыре пьетъ, а потомъ и перестанетъ.
   -- Ну, онъ не чета Василью Семенычу!
   -- Противу Василья Семеныча у насъ другихъ нѣту... А позвольте спросить, вы по какимъ дѣламъ къ намъ пріѣхали?
   Я сказалъ.
   -- Такъ-съ. А у насъ, какъ вы пріѣхали, народъ заговорилъ: видно, говорятъ, чиновникъ пріѣхалъ насъ поздравить съ землею. Испугались!
   -- Чего же?
   -- Да пріѣзжалъ къ намъ становой, читалъ бумагу и велѣлъ подписываться, что слушали. А что тамъ написано -- почемъ мы знаемъ?... Можетъ, это онъ объ надѣлѣ: выслушали,-- ну, значитъ, приняли землю... А мы опасаемся круговой поруки...
   -- Нѣтъ, я не съ этимъ пріѣзжалъ.
   -- Такъ... А то еще у насъ говорятъ, что Императоръ разсылаетъ чиновниковъ по Россіи разузнавать, кто какъ живетъ, въ чемъ нуждается, чтобы все объ этомъ ему извѣстно было и чтобы народу дать льготы. Мы и ждемъ все льготъ.
   Въ разговорѣ мы продолжали нашъ путь.
   -- Въ горы сичасъ въѣдемъ.
   Дѣйствительно, дорога сильно пошла внизъ, такъ что лошадей постоянно нужно было осаживать и сдерживать.
   -- Здѣсь -- бѣда дорога. Ѣдетъ кто -- изъ лѣсу разъ изъ ружья!... Грабили -- страсть! Теперь маленько полегче стало, какъ сослали человѣкъ десять въ Сибирь, да это не надолго... И теперь нашихъ трое въ острогѣ сидятъ: приговорены обществомъ на поселеніе.
   Но я не слушалъ уже разболтавшагося парня и думалъ о "нарушенномъ" заводѣ...
   -- Правда ли, у насъ люди толкуютъ, что усадьбы намъ и пахоту съ лугами даромъ отдадутъ?-- внезапно вывелъ меня изъ раздумья Лазарь.
   -- Пустяки!

Филиппъ Нефедовъ.

"Русская Мысль", NoNo 2, 5, 12, 1882

  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru