Н. Р.
Который лучше?

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Охотничьи очерки.

КОТОРЫЙ ЛУЧШЕ?

ОХОТНИЧЬИ ОЧЕРКИ.

На гумнѣ -- ни снопа,
Въ закромахъ -- ни зерна,
На дворѣ, по травѣ,
Хотъ шаромъ покати.
Изъ клѣтей домовой
Соръ метлою посмелъ,
И лошадокъ, за долгъ,
По сосѣдямъ развелъ.
Кольцовъ.

I.
Отпѣтая голова.

   Была тихая лѣтняя ночь. Съ потемнѣлаго неба давно мигали пристальныя звѣзды, и въ несвѣтломъ, но все еще прозрачномъ воздухѣ явственно вычерчивались вдали тесовыя кровли большаго приволжскаго села Кетово. Оттуда, сквозь мракъ, затопившій все пространство, свѣтился еще неясный и одинокій огонёкъ -- должно быть, на почтовомъ дворѣ коптился казенный фонарь! Но могучая, раздольная Волга дремала спокойно, едва обдуваемая неслышнымъ вѣтромъ, доносившимъ изрѣдка на береговыя отмели ея широкія, мягкія складки... Все обѣщало хорошій ловъ, и пріятель-рыбакъ, подозвавшій меня "лучить рыбу", потиралъ руки, изготовляясь.
   Но позвольте, однако. Извѣстно ли вамъ, что значитъ лучитъ рыбу?-- вѣроятно нѣтъ. "Лучить рыбу" -- значитъ манить ее на огонь и бить острогой. Отъ петровокъ до самаго спаса, когда настаютъ самые развалы жаровъ, всѣ приволжскіе и днѣпровскіе рыбаки, по заведенному изстари обычаю, выѣзжаютъ, темными и безвѣтренными ночами, къ затонамъ и рѣчнымъ прибоямъ, гдѣ пуще рыба держится, зажигаютъ насмоленные пуки соломы и вооружаются длинными шестами съ желѣзнымъ остріемъ, которые зовутся "острогами". Рыба, взманенная свѣтомъ, просыпается и выходитъ на поверхность. Тутъ-то ее и бьютъ.
   Вотъ на такую-то охоту попалъ я, но приглашенію знакомаго рыбака, послѣ цѣлаго дня тасканья по болотамъ съ ружьемъ.
   Мы дождались ночи и вышли въ глубокомъ молчаніи. Рыбы шло много; съ обѣихъ лодокъ, державшихся не въ дальномъ другъ отъ друга разстояніи, то и дѣло прицѣливались и погружали длинныя остроги, слегка всколыхивая воду. Рыбу, пораженную и всплывавшую верхъ брюхомъ, несло неудержимое теченіе -- за ней и не гнались, предоставляя заботу эту остальнымъ лодкамъ, стоящимъ на сторожкѣ гораздо ниже. Поражать рыбу острогой не такъ легко, какъ казалось бы: нужно соображеніе и привычку на глазъ. Вода, отсвѣчивая обманчиво, приближаетъ тѣло, находящееся аршина на полтора и два глубины, такъ что думается, рукой схватить. Сноровка нацѣливанья тутъ необходима.
   Я утомился и сошелъ на берегъ. Въ этомъ мѣстѣ онъ заставленъ кирпичными складами, обнесенными плетнемъ и рыбачьими лачугами, куда рыбаки артелями переселяются на все лѣто. Я было-пристроился въ избѣ, но духота да прокислый запахъ печенаго хлѣба и овчины вытѣснили меня опять на свѣжій воздухъ. Я прилегъ къ плетню на душистую и слегка уже сырую Траву. Кое-гдѣ по рѣкѣ еще горѣла лучина на рыбацкихъ душегубкахъ, сверкавшихъ изъ мрака, но кругомъ все было тихо и безмолвно, какъ бываетъ передъ ожиданіемъ разсвѣта...
   Вдругъ пойнтеръ мой, улегшійся въ ногахъ, поднялъ морду и зарычалъ; немного погодя, онъ вскочилъ, разставилъ ноги и опять зарычалъ въ ту же сторону. Я сталъ вглядываться въ густую ночь, затопившую всю окрестность, и дѣйствительно запримѣтилъ въ полугорѣ человѣка, медленно, словно крадучись, спускающагося къ берегу. Достигнувъ узкаго проулка, оставленнаго между плетнями на случай, онъ остановился, присѣлъ на корточки и свиснулъ два раза протяжно и громко, какимъ-то особымъ посвистомъ. Потомъ онъ торопливо сбѣжалъ къ рѣкѣ.
   На этотъ свистъ изъ крайней избы, стоящей у самого обрыва, скрипнули воротцы, и дѣвушка, накрытая съ головой заячей шубейкой, появилась на улицѣ. Она побѣжала-было направо, потомъ оглянулась налѣво -- и остановилась въ раздумьѣ. Въ ту самую минуту, почти около меня, заслышался тотъ же протяжный свистъ, оборвавшійся какъ-то значительно. Дѣвушка приникла ухомъ, перекинула шубейку и проворно сбѣжала къ тому мѣсту, откуда слышался посвистъ.
   Я наблюдалъ за ними. Малый прошелъ около меня и остановился неподалеку. На немъ былъ, несмотря на лѣто, дырявый, закорузлый полушубокъ, застегнутый на одну пуговку, новенькій суконный картузъ, сдвинутый на самое ухо, да алый платокъ, обмотанный вокругъ шеи. Ноги были босыя и вокругъ нихъ болтались широкія синія порты.
   Шелъ онъ не то чтобъ скоро, а какъ-то словно на проломъ, махая жилистыми руками, сжатыми въ кулакъ, и озираясь боязливо на обѣ стороны. На его лицѣ, рѣзкомъ и загорѣломъ, изображались поперемѣнно то безшабашная гульба, то малодушное сомнѣніе, то насмѣшка надъ этимъ сомнѣніемъ. Закипая внезапною удалью, онъ заламывалъ ниже картузъ и шелъ задорно; но находило сомнѣніе -- онъ вздрагивалъ, всматривался въ ночную тьму, вслушивался въ ночные звуки, замиравшіе посреди всеобщей тишины, и щипалъ въ нерѣшимости свою рѣденькую бородку, пушистую и бѣлую какъ ленъ. Въ эти минуты, какъ и всѣ робкіе но плутоватые люди, онъ только для смѣлости старался поддерживать въ самомъ себѣ удалой азартъ, перечивъ внутренней борьбѣ и своей затаенной, неотвязчивой думѣ.
   Между тѣмъ дѣвушка, вся запыхавшись, добѣжала до берега и остановилась передъ парнемъ, робко и съ улыбкою любуясь имъ. Но тотъ медлительно раскуривалъ грошовую сигарку, дѣлая видъ, что ея не замѣчаетъ: ему хотѣлось поломаться предъ дѣвушкой.
   Все это происходило въ нѣсколькихъ шагахъ отъ меня, и, сквозь плохо-сплетенный плетень, мнѣ было и видно, и слышно все отъ слова до слова.
   Дѣвушка постояла-постояла надъ нимъ и наконецъ рѣшилась.
   -- Вася, а Вася! позвала и затаила дыханіе.
   Онъ взглянулъ на нее съ изъ-бока.
   -- Чего пришла? спросилъ съ сердцемъ.
   -- Да вѣдь ты звалъ, Вася...
   -- Шустры вы больно на подзавки-то ходить.
   Дѣвушка молчала.
   -- Шустры, я говорю, вы шляться-то?
   -- Слышу, Василій Микитычъ.
   -- А коли слышишь, такъ отвѣчай!... а то: слышу! на то и говорю, чтобъ слышала!
   -- Что ужъ и отвѣчать-то: упрекаете безъ дѣла.
   -- Знаю я, небось, какъ оно безъ дѣла-то!... Чай, кто позоветъ -- то и бѣжишь; свиснуть только! Эхъ, шкуры! ладъ-отъ въ васъ одинъ!...
   -- Грѣхъ вамъ, Василій Микитычъ...
   -- Коли не грѣхъ?-- мнѣ-то что? тебѣ-то какъ?
   У дѣвушки проступили слезы; по лицу ея давно пробѣгало тяжелое, необъяснимое чувство ожиданія чего-то недобраго.
   -- Коли вы обижать меня призвали, такъ я лучше уйду... Простите, Василій Микитычъ, много вамъ благодарны за любовь вашу, за ласки...
   Бѣдняжка начинала всхлипывать.
   -- Знамши бы такія огорченія, кажется ни въ жисть бы не перенесла, выговорила она, крѣпко зажавъ лицо руками: -- Счастливо оставаться...
   Василій молчалъ и только украдкой поглядывалъ, что будетъ. Дѣвушка вдругъ обернулась и торопливо пошла прочь.
   -- Куда? закричалъ ей вслѣдъ Василій:-- постой! невелика птица! Я за дѣломъ пришелъ, а не ваши бабьи слезы слушать.
   -- Какое жь это дѣло такое? спросила она, оглянувшись.
   Онъ помолчалъ, цыкнулъ въ сторону и сказалъ скороговоркой:
   -- Седни жеребья кидали.
   -- По што?
   -- Некрутчину нести.
   Дѣвушка вздрогнула.
   -- Ну? могла только выговорить она и уставилась на молчавшаго парня. У ней и слезы пропали, словно высохли, и вся она, затаивъ духъ, замерла мучительнымъ предчувствіемъ.
   Василій мелькомъ взглянулъ на нее и опять цыкнулъ.
   -- Да не мучь ты меня...
   Василій усмѣхнулся.
   -- Палъ на меня.
   Дѣвушка легонько вскрикнула и бросилась къ нему; обѣими мы обхватила его, припала на грудь къ нему, и зарыдала навзрыдъ.
   Василій снисходительно позволялъ ласкать себя, равнодушно пережидая первый порывъ отчаянія. Но когда дѣвушка поднялась, тогда онъ и самъ страстно и крѣпко прильнулъ къ ея губамъ, цаловалъ глаза и шею, цаловалъ съ упоеніемъ, а потомъ вдругъ сильнымъ взмахомъ локтя, оттолкнулъ ее и отвернулся.
   -- Что ластишься, коли не любишь!
   -- Я то ли не люблю? страстно прошептала она.
   -- Вѣстимо. А коли любишь -- помоги.
   -- Говори, говори, какъ?... И въ молодомъ довѣрчивомъ сердцѣ уже встрепенулась надежда.
   -- Можно откупиться, вкрадчиво проговорилъ Василій: -- еще можно!
   Дѣвушка вспыхнула радостью, словно уголь раздули надъ порохомъ; она улыбнулась сквозь слезы. Такъ иногда лучъ, пробившись изъ-за тучи, проливается на траву, блестящую еще дождевыми остатками.
   -- Откупись, Вася, откупись, голубчикъ!
   По лицу Василья пробѣжала улыбка; но онъ опять понурился сиротой.
   -- Нечѣмъ, проговорилъ и глянулъ въ сторону.
   Онъ видимо разсчитывалъ на это слово, давно подготовленное, заранѣе затверженное; онъ рѣшился выслѣдить его дѣйствіе, но боялся выдать себя.
   -- Вѣдь у тебя, сказывалъ, деньги есть?
   -- Извелись.
   -- Какъ же быть-то? какъ?
   -- Эхва! лиха бѣда -- пойду!
   Дѣвушка не слышала словъ, но поняла ихъ значеніе; и опять слезы одна за другой покатились по лицу: видно, сердце разорвалось! Она совсѣмъ растерялась: то обхватывала его голову и льнула къ его плечу, то ломала руки и плакала, плакала горько.
   -- Мастерицы вы голосить-то, говорилъ Василій: -- а нѣтъ того, чтобъ пособить! Чай, отъ однѣхъ слезъ-отъ не полегчаетъ!
   -- Пособила бы, Вася, ахъ, пособила бы -- да нечѣмъ, рази не знаешь?
   -- То-то плакаться-то вы горазды, а какъ дѣло -- такъ то да сё. Эхъ вы, поскуды!
   -- Вася, побойся ты Бога! Я-ль, кажись, не всѣмъ для тебя бы рада...
   -- Полно врать-то: я бы рада, я бы рада!!... на дѣлѣ покажи! Стало можешь, коли говорю.
   -- Да чѣмъ, чѣмъ, Вася? скажи, молви скорѣе, голубчикъ!
   -- У Тихона знаешь игдѣ деньги лежатъ? неожиданно спросилъ Василіи.
   Дѣвушка оторопѣла.
   -- Знаю, прошептала она.
   -- Такъ ли?
   -- Ну?
   -- Покажи.
   Аннушка выпрямилась.
   -- Зачѣмъ тебѣ? спросила она, окинувъ его недовѣрчивымъ взглядомъ. Онъ сидѣлъ на травѣ и не глядѣлъ на нее.
   -- Вотъ оно и выходитъ, что моя правда была... говорилъ онъ будто самъ съ собою.
   -- Ты украсть ихъ хочешь! твердо и строго проговорила Аннушка.
   Василій вскочилъ на ноги и злобно засмѣялся.
   -- Украсть хочешь! повторила она.
   У Василія вдругъ лицо перекосилось.
   -- Покажи! выговорилъ онъ.
   -- Не покажу.
   -- Покажи -- задушу! бѣшено крикнулъ онъ, и какъ котъ впился ей въ шею своими костлявыми пальцами. Онъ въ упоръ глядѣлъ на нее и скрипѣлъ зубами. Потомъ вдругъ обнялъ и нѣжно сталъ цаловать.
   -- Покажи, Аннушка... Что теѣ? не твои онѣ... Я не всѣ возьму: мнѣ токма откупиться! Не то ушлютъ меня -- и поминай какъ звали!...
   -- Вася, а, Вася! съ упрекомъ говорила дѣвушка: -- какое ты дѣло замышляешь!... Василій было опять вцѣпился въ нее, но опять свелъ на ласку: тихо привлекъ къ себѣ дѣвушку, отвелъ отъ лица ея руки и бережно приложилъ губы къ ея горячему лбу. Онъ что-то тихо сталъ шептать ей, долго шепталъ. Она изрѣдка перебивала его:
   -- Что ты, что ты! какъ это можно! ну, узнаютъ?... И Василій опять начиналъ ластиться, опять начиналъ шептать ей надъ самымъ ухомъ:
   -- Покажи только... вѣдь не ты брать станешь!... Погуляемъ за то знатно... Эхва, сама ты своей фортунѣ препятствуешь!...
   -- До гулянокъ ли мнѣ...
   -- Не жаль теѣ рази меня? перебилъ Василій.
   Мысль о возможности близкой и вѣчной разлуки жгла ея сердце, и только врожденное чувство нравственнаго начала удерживало согласиться на уговоръ. Она горько плакала, страстно всматривалась въ его лицо, любовалась имъ. Василій горѣлъ нетерпѣніемъ.
   -- Покажешь, что ли? наконецъ спросилъ онъ и приподнялся. Аннушка потупилась и вздохнула.
   -- Дѣлай какъ знаешь, тихо произнесла она и задумалась.
   Василій затрепеталъ, сверкнувъ своими ястребиными глазами; онъ обхватилъ ее и привлекъ къ самой водѣ. Тутъ, отрѣзавъ торопливо одну изъ рыбачихъ душегубокъ, онъ прыгнулъ въ нее, перетащилъ къ себѣ дѣвушку, и однимъ взмахомъ отпихнулся отъ берега...
   Въ это время надъ вершинами синѣющаго за Волгой лѣса занялась заря. Надъ водою разошелся предъутренній туманъ, и ранняя птичка, вспорхнувшая съ поля, чиликнула въ свѣжемъ воздухѣ. Гдѣ-то на деревнѣ скрипнули воротицами, заржала лошадь... но еще было тихо, тихо и не слышно звуковъ зачавшагося дня.
   Обвѣянный живительнымъ холодомъ, я было-задремалъ, какъ вдругъ Василій опять появился около меня, но уже одинъ. Онъ направлялся, на этотъ разъ къ убогой лачужкѣ, прилѣпившейся къ обрыву, какъ птичье гнѣздо. Единственное оконце, освѣщавшее ее, было затыкано тряпицами, а труба, почти совсѣмъ развалившаяся, накрыта опрокинутымъ горшкомъ. Тутъ онъ остановился и осмотрѣлся; потомъ, нагнувшись, сунулъ голову въ низенькія сѣнцы и осторожно крикнулъ.
   -- Орина, а, Орина!
   Отвѣта не было. Василій сбросилъ полушубокъ и растянулся на землѣ. Онъ повертѣлся, почесался -- и всталъ.
   -- Тётка Орина! позвалъ онъ вторично, сунувъ голову въ сѣнца. Имъ видимо овладѣвало нетерпѣніе.
   -- Ну-у! откликнулась ему оттуда и чрезъ минуту явилась дряблая, пригнутая къ землѣ старушонка, съ большимъ зобомъ. Изъ-подъ платка, низко спущеннаго на глаза, какъ поглядѣть съ бока, только одинъ подбородокъ торчалъ на всемъ лицѣ, изрѣзанномъ мелкими и переплетеными, какъ паутина, морщинками, съ маленькимъ, краснымъ какъ клюква, носомъ, да съ бѣлесоватыми, вымоченными пятнами вокругъ узкихъ и мутныхъ глазъ, таращившихся постоянно на свѣтъ. На ней всего была одна рубаха, опоясанная пояскомъ, да лапти на кривыхъ ногахъ, обернутыхъ онучами.
   -- Да ну, иди, что-ли! прикрикнулъ на нее Василій.
   -- Ори еще, ори, неугомонный! проворчала недружелюбно старуха: -- что нужно? сказывай.
   -- Ишь ягода...
   -- Экой озорникъ! все бы ему съ нахрапу, да съ бранью!... Проклято и чрево-то, носившее тя!
   -- Молчи и слушай, что буду говорить. Да уши-то подбери -- слова не роняй, потому -- повторять не стану...
   -- Полно тѣ, полно! Сказывай, что?
   -- Ты Тихона знаешь?
   -- Это Кукшу-то? переспросила она.
   -- Ну?
   -- Знаю -- а теѣ нашто?
   -- Много у него денегъ?
   -- У Тихона-то?... Старуха затаращила глазами, и даже всю ее передернуло:-- много, такъ ужь много, что и сказать нельзя.
   Василій осклабился.
   -- Завтра всѣ мои будутъ, проговорилъ онъ утвердительно.
   -- Это какъ же?
   -- Вольно долго сказывать, да и знать теѣ не приходится... Только говорю: эвто дѣло спроворено!... Таперича вся притча въ теѣ...
   -- Я тутъ твому дѣлу -- сторона! я, братъ, ничего знать не знаю, вѣдать -- не вѣдаю... Это -- дѣло зазорное! Я живу честно, и меня ты не путай, потому -- я сама по себѣ! Меня, братъ, не замай...
   -- Вишь затараторила! перебилъ Василій и, не обращая вниманія на слова ея, продолжалъ: -- седни къ ночи припаси лодку. Поставь ее во-тутотка, у кирпичнаго склада, слышишь? и сама сиди у ней, потому чтобъ привязана не была...
   -- Ишь ты! промолвила старуха: -- чтобъ я себя подъ эвдакое безобразіе подвела! Да охрани меня Богъ, да эвтому ни въ жисть не бывать!... Нѣтъ, братъ, отваливай -- не на ту напалъ!
   -- Знаю я, какова ты есть! небось, не ошибся: знамши пришелъ
   -- Ань, ошибся...
   Василій покосился на нее злобно.
   -- Дура, право слово, дура: прожила со ста, а ума не набралась!... Гляди, вотъ это теѣ въ задатокъ, а опосля еще два серебра да матерчатый платокъ! Ну, шевели мозгами-то!
   Старуха зашевелила губами.
   Арина была странное существо. На селѣ всѣ знали, что она день-деньской лежитъ на печи, а ночи напролетъ бродитъ по лѣсу, либо, усѣвшись надъ рѣкой, поетъ старчески звенящимъ, какъ разбитое стекло, голосомъ не то канты, не то простыя пѣсни, словъ которыхъ никто не понималъ. Полагали, что она колдунья -- и боялись ее; самъ священникъ допускалъ возможность ея чаръ и никогда, даже въ минуту интимности съ своей попадьей, не говорилъ о ней. Всѣмъ памятно было -- и не мало тогда тому дивовались -- какъ, однажды въ церквѣ божьей, въ ту минуту, когда діаконъ густымъ басомъ выкликнулъ "объ оглашенныхъ", Арина грохнулась въ судорогахъ и застонала благимъ-матомъ. Ее почти замертво вынесли на паперть и рѣшили міромъ, что въ ней сидитъ "нечистая сила". Обезпамятовавшую старуху стали обкуривать ладономъ, имѣющимъ для "нечистой силы" дѣйствіе кастороваго масла, стали отчитывать заклинаніями, кто какія зналъ, и уморили бы навѣрно, еслибъ не случилось тутъ двороваго человѣка помѣщика Дурова, практиканта по цирюльной части. Онъ, къ счастію, смекнулъ, въ чемъ дѣло и "отворилъ кровь" -- то-есть засучилъ рукава, ощупалъ на рукѣ и натеръ какую-то жилку, натянулъ кожу, какъ на турецкомъ барабанѣ, и чикнулъ острымъ ножичкомъ, тѣмъ самымъ ножичкомъ, которымъ бывшій соборный, а нынѣ сельскій дьякъ Аѳанасій Кирилловичъ, по прозванію Крестовоздвиженскій, завсегда чинитъ перья для молодой управительши, взятой изъ "благороднаго" пансіона и имѣвшей дѣятельную переписку съ двоюроднымъ, какъ увѣряла мужа, братцемъ, какимъ-то уланскимъ ротмистромъ. Арина поправилась; но съ того времени всѣ отступились отъ нея, предоставивъ кормиться чѣмъ и какъ хочетъ, и прекратили совершенно дачу мѣсячины, которою пользовалась до новаго положенія отъ господъ, а потомъ отъ сельскаго обчества. Нѣкоторые, изъ самыхъ набожныхъ, встрѣчаясь съ нею, даже отворачивались и плевали ей вслѣдъ, творя крестное знаменіе...
   -- Ну, сказывай -- можешь орудовать, аль нѣтъ? спросилъ Василій.
   -- А вѣрны ли деньги-то?
   -- Да ты смотри у меня: языкомъ въ зубы-то попусту не толкай! не-то я тѣ глотку-то законопачу...
   -- Ужь положись во всемъ на меня. Давай задатокъ-отъ, зелье расканальское!...
   Василій бросилъ ей деньги и отвернулся.
   Старуха налетѣла на нихъ коршуномъ.
   -- У кого станешь лодку брать? вдругъ спросилъ Василій, не оборачиваясь.
   -- У кого жь? у Ермолайча, вѣстимо! больше не у кого...
   -- Спроситъ: зачѣмъ?
   -- А я скажу: на ту, молъ, сторонку -- хворостку набрать, по бѣдности...
   -- Ладно. Ты и ступай -- покажи видъ, а сама, отплымши, вертай къ кирпичамъ.
   -- Ужь сама я знаю.
   -- Ну, знаешь, то и ладно! А таперича поди неси "терентьича".
   -- Это что жь такое?
   -- Чай не знаешь? насмѣшливо спросилъ Василій.
   -- Отродясь и не слыхивала!
   -- Ну, значитъ -- дура! Полштофъ неси, значитъ.
   -- А деньги гдѣ?
   -- Такъ возьми. Завтра, молъ, получка будетъ...
   -- Не дастъ. Этотъ чортъ-шельмецъ, хоть убей, не дастъ...
   -- Али задолжала? дразнилъ ее Василій.
   -- Есть маненько, созналась старуха, хихикнувъ.
   -- Ну, проворь, а чтобъ вино было, потому -- я безъ вина не могу! Арина пошарила въ сѣнцахъ, сунула подъ-мышку пустую сткляницу и поползла на село. Василій, переждавъ немного, вскочилъ на ноги, потеръ руку объ руку, осклабился и опять развалился на полу.
   -- Знатно обтимошено дѣльцо! проговорилъ онъ и ударилъ кулакомъ по тулупу, на которомъ лежалъ.
   Тѣмъ временемъ разсвѣло совершенно. Волга засеребрилась чешуйчатой рябью, и вся нагорная сторона ея вдругъ облилась золотыми лучами выглянувшаго солнца. Все зачиликало, зазвенѣло, зажило вседневною жизнью. Я всталъ, потихоньку добрался къ шалашу, гдѣ оставалось ружье, и ушелъ въ лѣсъ. Охота въ этотъ день была неудачная. Въ болотѣ, которое мнѣ похвалили, дичи почти не водилось: двѣ-три пары гаршнеповъ да одного засиротѣлаго бекаса -- вотъ все, что я принесъ. Такъ-то приходится разочаровываться и во всемъ остальномъ -- хваленомъ!
   Къ вечеру, когда я возвращался въ городъ, небо кругомъ обложилось тучами, и ночь сниспала темная, непроглядная. Вѣтеръ такъ и рвалъ въ полѣ, такъ и гнулъ высокими ветлами, насаженными по большому тракту, словно пытаясь ихъ выворотить съ корнемъ; волны, клубясь и пѣпясь, бѣжали одна за другой внизъ по рѣкѣ, вспрыгивали на песокъ и, отхлынувъ, росли валами. Издали, со стороны скрывшагося за мракомъ села, долеталъ еще кое-когда мѣрный звукъ колокола и замиралъ далеко-далеко надъ взыгравшейся рѣкой... Я шелъ по берегу, въ томъ мѣстѣ, гдѣ крестьянскіе коноплянники, прерываясь канавой, завершали и усадебный надѣлъ. Далѣе на обѣ стороны раскидывалось уже поле -- просторное, чистое поле. Я подходилъ къ этой канавѣ, когда изъ нея вдругъ выставилась чья-то голова, осмотрѣлась и опять спряталась. Немного погодя, опять вшелохнулись конопли, кто-то проворно перебѣжалъ мнѣ дорогу, перемахнулъ черезъ низкій плетень и исчезъ въ тѣни крайняго двора. Потомъ все пропало и затихло -- темно и непогодно -- только вѣтеръ жутко разрывается на просторѣ... Тамъ опять мелькнуло что-то, и чья-то тѣнь появилась въ ту же минуту на крышѣ задней закуты, завершенной не тесомъ, какъ передняя изба, съ которой была въ одной связи, а закорузлой соломой, кое-какъ наметанной и подпертой жердями.
   "Ужь не тотъ ли молодецъ?" подумалъ я и окликнулъ, но, какъ-бы въ отвѣтъ, онъ нагнулся, торопливо разгребъ пролазъ и спрыгнулъ на чердакъ. Слышалъ я еще, какъ кто-то спросилъ:
   -- Ты?
   Кто-то сказалъ: "и гдѣ?", по тамъ уже ничего не стало слышно -- грянулъ раскатистый громъ, брызнула ослѣпившая на минуту молнія и припустилъ такой ливень, что трудно было устоять на ногахъ. Я прикрылъ какъ могъ полой ружье, нахлобучилъ фуражку и сталъ высматривать пріюта. На мое счастье, послѣдовалъ вторичный ударъ, озарившій мгновенно окрестность -- и я могъ явственно разсмотрѣть въ нѣсколькихъ шагахъ отъ меня бревенчатый новенькій срубъ, съ просторнымъ крылечкомъ, который тотчасъ же узналъ; Это былъ кабакъ "Березовая Грива", гдѣ не разъ, во время охоты, приходилось ночевывать, и хозяинъ былъ слѣдовательно свой человѣкъ, хоть и бралъ всегда въ три-дорога. Но дойти было не такъ-то легко: кабакъ стоялъ на горѣ, а ноги ѣхали подъ гору: подашься на шагъ впередъ и только утвердишься -- шага на полтора съѣдешь внизъ... А дождь такъ и поливаетъ, вѣтеръ такъ и сшибаетъ съ ногъ... Насилу-насилу добрался!
   Въ закопченной, прогорклой горницѣ я засталъ обычныхъ посѣтителей: сельскаго дьячка въ лаптяхъ и косичкѣ, похожей на мышиный хвостикъ, того самого Аѳанасія Кириллыча, что мастерски чинитъ перья, да осоловѣвшаго мужичка, его, вѣроятно, закадычнаго друга. Оба они сидѣли другъ передъ другомъ и молчали. Крохи чернаго хлѣба и обглоданные остовы копченой рыбы валялись передъ ними. На столѣ было налито, около нихъ наплевано. Молчали они съ особою любовью и только изрѣдка обводили другъ друга мутными, мигавшими глазами. Наконецъ пономарь рѣшился первый прервать молчаніе.
   -- Какъ погляжу я на тея, началъ онъ костенѣющимъ языкомъ:-- дрянь ты человѣкъ есть, право слово! Баба какъ взять! Прилучилась бѣда -- онъ и нюнитъ! то-есть ни малѣйшей интриги нѣтути въ теѣ!
   -- Напасть! проговорилъ тотъ и покрутилъ головой.
   -- Напасть? Эка, подумаешь, напасть: жена во люди пошла!... Да плюнь ты на все это дѣло, братецъ, плюнь и разотри! Ну ее къ дьяволу: пущай себѣ шляется, яко въ писаніи сказано: воздадимъ врагамъ нашимъ и отпустимъ прегрѣшенія.
   -- Хорошо теѣ трактовать по писанію-то, потому -- не твоя она! Запречь бы тея въ эфту сбрую-то, небойсь, крякнулъ бы!
   -- А вотъ и крякнулъ бы! воскликнулъ пономарь, завозившись своимъ сухопарымъ тѣломъ:-- какъ же! держи карманъ шире!... По моему, вотъ какъ: она на сторону -- и ты на сторону; она полюбовника завела -- ты десять.
   -- Теѣ смѣхота одна, промолвилъ тотъ и уткнулся носомъ на согнутый локоть. Пономарь поглядѣлъ въ темный уголъ, плюнулъ въ сторону и опять поглядѣлъ. Онъ съ минуту перегодилъ.
   -- Рази ужь больно зазнобилось, асъ? спросилъ онъ сладенькимъ голоскомъ и сощурился: -- ну, это дѣло дрянь выходитъ -- бросить, надоть, пренебречь... Онъ опять сплюнулъ.
   -- Такъ ужь зазнобилось-то! воскликнулъ товарищъ: -- индо, братецъ, нутро повернуло! Такъ тея всего и претитъ, такъ и претитъ, словно съ конопли. Ухва! Жисть моя, жисть разслезливая...
   Пономарь не выдержалъ, тоже прослезился.
   -- Ну, жалъ мнѣ тея, а пособить нечѣмъ... Рай, вотъ что: брось ты житье свое -- ступай "на построеніе"... Житье, братецъ, разлюбезное! Пойдешь въ Казань примѣрно -- очутишься въ Новгородѣ, пойдешь въ Москву, а попадешь таперича сказать въ Тихлисъ. Ходи, знай, по бѣлу по свѣту съ книжкой -- всюду теѣ дорога! Разныя страны увидишь: что концовъ дашь, однимъ сапогъ сколько истончишь! А чуть гдѣ кабакъ али выноска -- вались: знаешь, молъ, отказу не будетъ, потому запрету на этотъ счетъ не даютъ...
   Пономарь говорилъ съ зажмуренными глазами; когда открылъ ихъ, собесѣдникъ храпѣлъ уже, изрѣдка вздрагивая: его начинало мутить. Вскорѣ и ораторъ уснулъ тутъ же.
   Изъ другой половины, гдѣ тоже былъ народъ, слышались пѣсни, видно веселая компанія засѣдала:
   
   Прощай дѣ-ѣвки, прощай бабы,
   Намъ тапё-ерича не до васъ:
   Во солда-адатушки везутъ насъ!
   Запрега-арегай, братцы -- ребята,
   Тройку съ-ѣрыхъ лошадей.
   Вывези-свези, ребятушки,
   Ко царё-ареву ка-а-баку!...
   
   Въ это самое время ввалился мужикъ, весь измокшій, перепуганный и закричалъ на всю горницу:
   -- Пожаръ! Тихановъ дворъ спалили!
   Всѣ, бывшіе въ кабакѣ, бросились на улицу. Съ колокольни ударили въ набатъ; деревня всполошилась и сбѣгалась къ крайней избѣ, изъ-подъ крыши которой пробился широкій языкъ пламени и лизнулъ вдоль по ветхому бревенчатому строенію, въ ту же минуту занявшемуся въ нѣсколькихъ мѣстахъ. Вѣтеръ, усиливаясь постоянно, грозилъ всей деревнѣ.
   Мужики рубили гдѣ ни попало и закидывали крючья. Дѣвки таскали воду, бѣгая съ горшечками и ведерками на рѣку. Изъ барскаго сарая приволокли ржавую водоносную машину, на которую возлагали большія надежды, по она только цыкала, а кишка текла. Толпа охала, ахала и толклась въ сторонѣ; ребятишки кидались на горячія головни, старухи призывали "крестную силу". Аѳанасій Кириллычъ, еще на нѣкоторомъ взводѣ, повѣствовалъ имъ, что "вотъ точинно такой, сказано въ писаніи, будетъ огнь вѣщный, уготованный діаволу и аггеламъ его...", но его никто не слушалъ и продолжали ахать да охать. Одинъ Тихонъ, хозяинъ двора, ничего не подозрѣвая, продолжалъ храпѣть на полатяхъ во всю носовую завертку. Его насилу растолкали. Очнувшись, онъ прямо бросился въ закуту, сквозь дымъ пробрался къ трубѣ и припалъ къ землѣ...
   Какъ только разметали крышу -- пожаръ унялся; пламя, не встрѣчая сопротивленія, упало, стало понемногу гаснуть и вскорѣ совсѣмъ изсякло, только кое-гдѣ еще покуривался смрадный дымокъ, но уже совершенно безвредный: опасность миновала. Тогда спохватились о самомъ Тихонѣ. Бросились искать; шарили, кликали -- напрасно.
   -- Сгибъ человѣкъ, говорили въ толпѣ.-- Опалился, сердечный!
   Но кому-то удалось набрести на него въ закутѣ. Онъ все стоялъ на корточкахъ у трубы, гдѣ были зарыты его деньги. Денегъ, конечно, не было, какъ не было и лица на Тихонѣ, когда его оттуда вывели. Онъ рвалъ на себѣ волосы и бился кулаками въ грудь, но не говорилъ ни слова.
   -- Рѣхнулся, родинькій! повторялъ народъ: -- совсимъ рѣхнулся! Эко, подумаешь, окаянное-то навожденіе! Деньги-то что значитъ! А все за грѣхи за наши за тяжкіе!...
   -- Истинно! подтверждалъ Аѳанасій Кириллычъ: -- и въ писаніи такъ сказано: "аще бо сотворити..."
   Въ это самое время Тихонъ, до того понурливо стоящій, вдругъ рванулся впередъ и проворно вскарабкался въ закуту. Онъ снова припалъ къ трубѣ и сталъ царапать ногтями землю, прилегшую плотнымъ слоемъ. Сухіе пальцы его работали безъ устали, а глаза горѣли, какъ у волка... Вдругъ онъ вскрикнулъ и захохоталъ: руки его толкнулись обо что-то звонкое. Нащупавъ въ потьмахъ, онъ вытащилъ свертокъ изъ затрапезнаго лоскута и крѣпко прижалъ его къ себѣ, дрожа какъ въ лихорадкѣ. Тихонъ ожилъ, что-то заговорилъ -- но его никто не понялъ. Въ этомъ лоскутѣ были зашиты серебряные рубли, незапамятнаго чекана, давно исчезнувшіе въ обращеніи -- видно, Василій до этой казны не дорылся и унесъ однѣ бумажки, хранившіяся сверху. Я говорю -- Василій, потому что улика прямо пала на него: нѣсколько дней сряду, сказывали, таскался онъ по селу, а онъ зря шляться не станетъ, такая ужь отпѣтая зародилась голова! Не знали только, отчего пожарь случился? Онъ ли подпалилъ, или громомъ сожгло?
   Рыбаки потомъ тоже сказывали, будто видѣли на разсвѣтѣ, какъ кто-то сбѣжалъ къ рѣкѣ и схоронился въ конопляхъ. Видѣли будто бы лодку, торопливо отплывшую отъ берега и исчезнувшую въ предъутреннемъ туманѣ... По примѣтамъ всѣ спознали Василья. Только онъ былъ не одинъ: съ нимъ исчезла и тиханова свояченица, Аннушка...
   

II.
Нетронутая натура.

Guardati da colui ehe non ha letto ehe un libro solo (*).
Старая итальянская поговорка.
(*) Берегись того, кто прочелъ одну только книгу.

   Самымъ близкимъ сосѣдомъ моимъ по деревнѣ считается Левъ Николаевичъ Куроѣдовъ -- человѣкъ далеко еще нестарыхъ лѣтъ и такой же охотникъ, какъ я. Нужно ли говорить, что мы скоро познакомились и сошлись?
   Куроѣдовъ уже съ годъ жилъ въ своемъ старомъ сельскомъ домѣ, въ которомъ, лѣтъ десять тому назадъ, умеръ отецъ его -- и съ той поры, до водворенія молодаго помѣщика, стоявшемъ наглухо заколоченнымъ и всѣми забытымъ. Въ народѣ ходили слухи, будто бы "старый баринъ" (какъ называли обыкновенно отца его) каждую ночь незримо бродилъ по опустѣлымъ покоямъ, и въ вечернюю пору рѣдкая душа пройдетъ, бывало, не сотворивъ молитвы, не ускоривъ робкаго шага. Божились, что слыхивали въ лѣтнія, звонкія ночи, либо осенью, въ слѣпую тьму, какой-то стонъ или шорохъ въ нежиломъ домѣ, видывали на свѣжемъ снѣгу чьи-то слѣды, натоптанные за ночь; по никому не приходило въ голову допытать, откуда брались эти слѣды, этотъ шорохъ?
   Разсказывали за вѣрное, будто покойный явился однажды старой скотницѣ, мывшей полъ въ пустой залѣ. На немъ, какъ и при жизни, былъ накинутъ синій шлафрокъ, сѣдыя развѣсистыя кудри, да на жолчномъ лицѣ всегдашняя сухая усмѣшка и строго-сверкавшій, стальной взглядъ. Онъ вышелъ изъ спальни, бросилъ въ нее оконною подставкой -- и скрылся. Она увѣряла, что видѣла "своими глазами" -- и на этомъ основаніи староста отписалъ молодому барину, что въ домѣ нечисто, что родитель, молъ, немного того -- пошаливаетъ и что -- какъ прикажете?
   Несмотря на все это, Куроѣдовъ помѣстился въ старомъ домѣ по возможности удобно, видимо собираясь прожить не одинъ годъ. Ему какъ-то полюбился этотъ пустырь, отшибенный въ сторону отъ проѣзжей дороги, сиротливо пріютившійся на солнечномъ припёкѣ, посреди гладкаго поля. Нигдѣ ни деревца, ни кустарника -- только одна-одинешенька ива, склоняя до самой земли свои тонкія вѣтви, торчала подъ самымъ окномъ. Онъ полюбилъ ея тѣнь, то переливающуюся червячками по низкой, прижжённой травѣ, то ударяющую густымъ пятномъ на остовъ ветхаго дома. Больше зелени не было -- развѣ на крестьянскихъ огородахъ росли высокіе подсолнухи да густыя конопли -- затѣмъ, все палилось лѣтнимъ зноемъ, все обдувалось осенними непогодами! Мѣсто -- какъ видите -- неживописное, степное: куда ни взглянешь -- поле да небо, ясное небо да поле глухое... Но зато на этомъ полѣ рожь поднималась выше человѣческаго роста, и колосъ, какъ говоритъ народъ, наливался сочнѣе пономарской косы; за то верстахъ въ двухъ излучистая рѣчка, сверкая въ изумрудной зелени, прорѣзывала тихій долъ, обставленный со всѣхъ сторонъ высокими соснами, между которыми всегда держалась прохлада. Тутъ находилось наше приходское село Ненашёво. Это было наше любимое мѣсто, да къ тому же случалось всегда такъ, что куда бы мы ни пошли -- всегда приходилось идти мимо Борисовскаго, Ненашева -- тожъ.
   Посмотришь съ горы -- копошится суетливая жизнь, выяснивается надъ соломенными крышами высокая колокольня церкви, невдалекѣ изъ-за зелени краснѣютъ кровли барскаго строенія; повсюду житейскій безпорядокъ, припахиваетъ дымкомъ; сойдешь внизъ -- одна лазурь высокаго неба, да синева чуткаго бора, да голыя ребра песчаной горы... Хорошо было это мѣсто! Мы оба любили пріютиться въ тѣни низменнаго берега, любили смотрѣть безъ цѣли въ даль и, прислушиваясь къ тихому плеску, думать разныя думы...
   Однажды (нѣсколько дней спустя послѣ кетовскаго пожара), мы пришли рано. Еще не было полудня. Солнце то пряталось за круглыя облачка, бычками кочевавшія, то проливалось вдругъ радостно и золотисто. Неуловимыя тѣни бродили въ воздухѣ и пропадали незамѣтно. Низкія вѣтви березы, легонько вздрагивая, качались надъ рѣкой, задернутой мелкою рябью; низко надъ нею носилась взадъ и впередъ юливая ласточка, хватая налету зазѣвавшихся мухъ. Что-то копошилось въ травѣ, робко шуршукая сухими листьми... Какіе-то неизъяснимые звуки начинались повсюду и замирали мгновенно... Вдругъ сорвалъ вѣтерокъ, свѣтъ брызнулъ такъ) ярко, что и облаковъ не стало видно -- насталъ полдень. Пропала рябь надъ водою, и встала она прозрачнымъ стекломъ, словно застыла, только чаще всплывали на поверхность мелкіе кружки: рыба играла. Все стихло, все притаилось на мгновеніе, и въ это мгновеніе тишина полная и всеобщая водворилась повсюду. Потомъ вдругъ все зазвенѣло, зашевелилось и понеслось обычною стезей: уже близился вечеръ...
   Куроѣдовъ, закинувъ руки за голову, лежалъ съ открытыми глазами... Но. можетъ, вамъ угодно, чтобъ я изобразилъ его портретъ? Извольте.
   Это былъ небольшой человѣкъ сухаго сложенія, съ большимъ, однако не безобразнымъ, черепомъ и длинными, прямыми волосами. Его нельзя было назвать красивымъ (впрочемъ, мужчина, мало-мальски непоходящій на чорта -- ужь "ничего себѣ"), но у него были умные, хоть и небольшіе глаза и губы, очертанныя мягкими, правильными линіями. Ему было лѣтъ тридцать или около того, по жизнь уже потухла въ немъ, сгинула въ богъ-знаетъ какъ проведенной молодости. Куроѣдовъ былъ какъ всѣ люди, ничѣмъ, ни одной йотой неопередившій нашей цивилизаціи, развѣ тѣмъ, пожалуй, только, что глумясь надъ всѣмъ, онъ глумился и надъ самимъ собой. Онъ либеральничалъ, какъ всѣ, толковалъ о пользѣ, самъ никому рѣшительно не былъ полезенъ и ровно ничего не дѣлалъ. Къ людямъ и къ жизни относился отчасти сатирически и читалъ довольно много.
   Въ то время, какъ онъ лежалъ съ неподвижно-открытыми глазами, созерцая вѣроятно великую тайну творенія, совершающуюся передъ нимъ въ стройной и неподвижной гармоніи, а я, держа ружье наготовѣ, не спускалъ глазъ съ хвоста собаки, что-то зачуявшей въ камышахъ (тутъ водились дикія утки и гаршнепы), въ то время вдругъ всплеснулось гдѣ-то, зашелестилъ густой камышъ, и широкіе листья съ бѣлыми цвѣтами, пластами держащіеся на водѣ, закачались отъ разбѣжавшейся струи. Минуту спустя, выползла лодка съ поднятыми веслами. Въ ней было двое. Дѣвушка, лѣтъ восемьнадцати, накрытая бѣлымъ платочкомъ, задумчиво перегнувшись черезъ край, вела рукой противъ теченія. Она не смѣялась, даже не занималась брызгами, обдающими ея тонкую, обнаженную по-локоть руку, не поправляла волосъ, перепутанныхъ набѣгающимъ изрѣдка вѣтромъ, и ни на что не обращала вниманія. Она пѣла -- и голосъ ея замиралъ въ воздухѣ:
   
   Нѣтъ, вамъ наскучили нивы безплодныя...
   Чужды вамъ страсти, чужды страданія;
   Вѣчно холодныя, вѣчно свободныя,
   Нѣтъ у васъ родины, нѣтъ вамъ изгнанія...
   
   Она оглянулась, провела мокрою рукой по волосамъ и опять наклонилась къ водѣ, и опять запѣла.
   Толстощокій мальчуганъ, въ нанковомъ казакинчикѣ, правилъ веслами. Онъ грёбъ изо-всей силы, упираясь въ досчаную перекладину колѣнкой и отваливаясь во весь ростъ. Казалось, участіе въ прогулкѣ молодой "барышни" доставляло ему неизъяснимое наслажденіе: встряхивая блестящими, разсыпчатыми волосами, онъ усмѣхался во весь ротъ, когда дѣвушка взглядывала на него своими задумчивыми глазками, и съ удовольствіемъ мигалъ въ остальное время, когда она отворачивалась.
   Въ нихъ обоихъ -- и въ ея тихой грусти, и въ его широкой усмѣшкѣ -- было столько спокойной ясности и простоты, что, думалось, черствая жизнь, постепенно настигающая, еще не успѣла коснуться ихъ, еще щадила. Она грустила, но въ этой грусти не было разъѣдающаго горя, какъ въ наклоненномъ цвѣткѣ невсегда признакъ увяданія. Онъ расцвѣтетъ при первой каплѣ дождя, она встрепенется при маломъ проблескѣ счастія! Она скорѣе скучала или переживала пору, когда молодое сердце въ первый разъ начинаетъ желать, а въ пылкой головкѣ впервые мелькнетъ еще неясный образъ, еще незатверженныя стремленія.
   -- Вона, барышня, нечаевскій баринъ! воскликнулъ казачокъ, кивнувъ на Куроѣдова, и взмахнулъ веслами. Дѣвушка оглянулась.
   -- Здравствуйте! крикнула она, немного приподнявъ брови:-- когда жь вы къ намъ?... Вотъ вамъ за это! И сверкающіе брызги полетѣли къ моему пріятелю.
   -- Завтра приду, сказалъ Куроѣдовъ, засмѣявшись.
   -- Смотрите же... погрозилась она.
   Весла взмахнули, и лодка исчезла въ камышахъ. Оттуда еще что-то закричала, но голосъ пропалъ въ шелестѣ вдругъ поднявшейся утки. Я выстрѣлилъ -- и птица, перевернувшись въ воздухѣ, тяжело упала въ воду. Пойнтеръ мой стремглавъ бросился съ берега, настигъ, закусилъ поперегъ и, полный удовольствія, сказавшагося въ его умныхъ глазахъ и въ виляніи хвостомъ, продолжительно отряхался и фыркалъ, катаясь по травѣ.
   -- Вотъ охота! замѣтилъ Куроѣдовъ:-- кто же бьетъ утокъ? Развѣ собаку потѣшить!...
   Я прилегъ на траву и задумался. Задумался я, какъ вы можете предполагать, не о томъ, что убилъ утку, отверженную истинно-охотничьими выстрѣлами -- нѣтъ, но вспомнилось мнѣ теперь мое давнее прошлое. Вспомнился тихій петербургскій вечеръ, ветхій наемный яликъ, медленно скользящій по гладкой поверхности Невки и весь цѣликомъ отражающійся въ ней, вмѣстѣ съ зеленою листвою Елагина острова и куполомъ смеркающагося неба. Вспомнилась мнѣ стройная, ясная женщина, сидѣвшая на кормѣ... На ней было сѣрое платье и сѣренькій шарфикъ, прикрывавшій русую головку. Она тоже глядѣла въ воду, тоже вела рукой противъ теченія, а мнѣ такъ хорошо было тогда сидѣть у ея ногъ и тревожно ждать ея взгляда... Гдѣ-то она теперь, милая?... Но тутъ, взглянувъ на товарища, мнѣ пришло въ голову, что еслибы я сообщилъ ему мои воспоминанія, непрошено закравшіяся въ душу, что отвѣтилъ бы онъ мнѣ? И я невольно усмѣхнулся, отчасти угадывая отвѣтъ этотъ, потому что у Куроѣдова на все свои выраженія, усвоенныя привычкою небрежности и глумленія. Въ этомъ случаѣ, онъ сказалъ бы напримѣръ, что, "значитъ, линія не вышла!" "богамъ угодно было испытаніе!" или что нибудь въ этомъ родѣ.
   -- Часто вы у нихъ бываете? спросилъ я Льва Николаевича, чтобъ скрыть мою невольную усмѣшку.
   -- Нѣтъ, не часто. Скучно у нихъ... Отецъ глупъ, какъ пробка, а маменька -- ханжа... еще сынокъ у нихъ -- балбесъ порядочный! Носитъ русскія поддёвки, а самъ дерется съ кѣмъ ни попало... Вотъ, развѣ Наденька... (ее зовутъ Надеждой)... но это -- еще какой-то ребёнокъ! Всегда смѣется, всегда весело -- точно наслѣдство получаетъ... Меня бѣситъ это всегдашнее довольство! И чему радоваться?... Впрочемъ, если хотите, я васъ сведу къ. нимъ?
   Мы закурили сигары и побрели домой. Дорога шла какъ-разъ мимо барской усадьбы, но Куроѣдовъ свернулъ въ узенькій "проходъ", оставленный, по правиламъ приволжскихъ построекъ, между избами на случай пожара, либо прогона скота. Тутъ, передъ невысокимъ плетнемъ, примыкающимъ къ крашеной церковной изгороди, онъ пріостановился и, привалясь на него локтями, сказалъ кому-то:
   -- Мое почтеніе!
   -- Благодарю покорно; здоровы ли? былъ отвѣтъ оттуда, и голова, съ длинными волосами, прилегшими къ вспотѣлому лбу, и волнистою бородой, засеребрившейся уже просѣдью, высунулась по-надъ плетнемъ, вмѣстѣ съ мясистою рукой, раскрывшейся для англійскаго shake-hands.
   Это былъ ненашевскій священникъ, отецъ Иванъ.
   -- Несовсѣмъ, сказалъ Куроѣдовъ.
   -- Что такъ?
   -- Плохо сплю.
   -- Это всегда, когда умъ работаетъ.
   -- И сердце, подсказалъ пріятель.
   -- Одно безъ другаго быть не можетъ, замѣтилъ священникъ; но подумавъ, прибавилъ:-- не должно быть! и замолчалъ.
   -- Что это вы тутъ дѣлаете? спросилъ Куроѣдовъ.
   -- Капусту обкапывалъ -- червь на нее нынѣшній годъ... Да что же я? въ горницу милости просимъ!
   Обогнувъ плетень, мы вступили на небольшой дворикъ, уставленный разною домашнею утварью и телегой, одна оглобля которой была подперта черной дугой. Двѣ шаршавыя собаки, гремя цѣпями, заметались изъ стороны-въ-сторону и залились оглушительнымъ лаемъ. Въ то время, какъ мы входили на крылечко, изъ низенькой калиточки по другую сторону дома появился и самъ отецъ Иванъ, въ длинномъ казимировомъ подрясникѣ, позасаленномъ на животѣ и на рукавахъ, и въ широкомъ поясѣ, вышитомъ шелками и стеклярусомъ, вѣроятно собственноручно какой нибудь поусердствовавшей прихожанкой. Мы поздоровались еще разъ и вмѣстѣ вошли въ горницу, гдѣ полная и дебелая, съ черными зубами, женщина разглядывала себя въ маленькое зеркальце, стоявшее на комодѣ. Это была жена отца Ивана; ее всѣ звали "матушкой", и никто никогда не видывалъ безъ масаковой повязки и длинныхъ мотающихся серегъ. Взята она была изъ купеческаго рода и пахла почему-то постоянно камфорой.
   -- Потрудитесь, матушка (отецъ Иванъ и самъ называлъ ее такъ же), самоварчикъ поставить, сказалъ онъ ей, когда мы сѣли.
   -- Каяшо, промолвила она: -- моячька не пьикажетеи покьедова?
   Мы поблагодарили, и она вышла.
   Отца Ивана вообще любили, любили потому, что онъ нетолько не отягощалъ прихожанъ поборами, выманивая при всякомъ удобномъ и неудобномъ случаѣ, но самъ еще, едва провѣдывалъ истинную нужду, искреннее горе, спѣшилъ съ посильною помогой, съ утѣшительнымъ словомъ. Онъ говорилъ разумно, и проповѣди его были доступны каждому, оттого что излагались простымъ, народнымъ языкомъ, оттого, что, умалчивая объ невозможномъ идеалѣ, примѣнялись къ вседневной жизни, въ которой указывалъ онъ на трудъ и снисхожденіе.
   Строгое запрещеніе причту пробавляться на селѣ повело къ неоднократнымъ на него доносамъ эпархіальному начальству, и безъ того неблаговолившему къ нему съ того времени, какъ онъ отказался участвовать въ гоненіи старообрядцевъ, проживающихъ въ губерніи.
   -- Сами посудите, говорилъ онъ однажды, разсуждая о своихъ неудачахъ: -- за что ихъ преслѣдовать? за что? не за тою ли статью, что они крѣпко держатся заповѣди, которой учили ихъ съизмала? Они прослухаютъ меня изъ нужды, увѣруютъ изъ страха... Поселять сомнѣніе и колебать уже вкоренившееся убѣжденіе? Нелегко, какъ нелегко вырвать камень изъ средины горы! А объ фанатикахъ безъ убѣжденій и хлопотать не стоитъ! И что за дѣло до формы, когда начало -- истина!...
   Отецъ Иванъ, какъ видятъ, слишкомъ выдвинулся изъ общаго уровня подобныхъ себѣ, даже и въ наше время: онъ судилъ жизнь не но однимъ семинарскимъ толковникамъ и читалъ много философскихъ книгъ, и не однѣхъ догматическихъ книгъ, но ученопсихологическихъ и чисто-нравственныхъ. Онъ имѣлъ понятіе и о Фейербахѣ и о Фихте. И наружностью внушалъ онъ невольное къ себѣ почтеніе. Войдетъ неторопливо, приложивъ руку къ груди, помолится на икону и сядетъ; расправитъ окладистую свою бороду, выглянетъ за окно -- и заговоритъ такъ же тихо, какъ войдетъ.
   -- Вы не отъ нашихъ ли? спросилъ отецъ Иванъ, пока "матушка" хлопотала съ "самоварчикомъ".
   -- Нѣтъ, не отъ нихъ... А вотъ я сейчасъ встрѣтилъ Надежду Николавну -- на лодкѣ катается. Странная она какая-то...
   Отецъ Иванъ опустилъ глаза и промолчалъ.
   -- Какая-то неклейкая натура, продолжалъ Куроѣдовъ.
   -- Она -- предобрая... только вы не троньте ее!... проговорилъ священникъ и выглянулъ въ окно.
   -- То-есть, какъ это -- не троньте?
   -- Еслибы вы знали, что -- это за чистая душа!... не мѣсто, не мѣсто ей между нами!
   -- Между кѣмъ "нами?" опять переспросилъ Куроѣдовъ: -- между мной съ вами? или выше забирать?
   -- Вы все шутите. Вотъ посмотрите, что недолго ей пожить здѣсь...
   -- Что жь такъ? замужъ, что ли выйдетъ? вставилъ-было Левъ Николаевичъ; но тотъ прибавилъ:
   -- Въ этомъ мірѣ.
   -- А, вотъ что! значитъ, она въ Елисейскія, ad-patres улетучится!
   Священникъ сперва улыбнулся, потомъ прибавилъ:
   -- Объ ней грѣшно такъ легко судить. Я помню, продолжалъ онъ: -- ея исповѣдь у меня на духу. Вошла она боязливо и остановилась... Комната была большая, темная (служба у нихъ на дому была), и только на столикѣ горѣло нѣсколько церковныхъ свѣчей. На вопросы она медленно качала головой и не спускала глазъ съ распятія: кажется, она молилась про себя. Я накрылъ ее эпитрахилью; она затрепетала и опустилась на колѣни. Скрестивъ руки и поникнувъ головой, роняла тихія слезы. Я сталъ-было утѣшать, успокоивать -- она слушала внимательно и вдругъ подняла голову и схватила за руку: "я, отецъ -- большая грѣшница!" и съ этими словами пошла къ двери, но оглянулась и спросила: "Любить, вѣдь, грѣшно, не правда ли?" не дождавшись отвѣта, прибавила: "я знаю, что грѣшно!" и удалилась.
   -- Вотъ она какая! закончилъ отецъ Иванъ: -- помяните мое слово, что долго между нами она не проживетъ! Я изучалъ эти натуры: онѣ робки и пугливы, но когда въ нихъ скажется жизнь -- онѣ сильны и своевольны...
   -- Самородки! произнесъ Куроѣдовъ.
   -- Нѣтъ, оставьте, не троньте ея...
   -- Да помилуйте! и пальцемъ не дотронусь...
   Отецъ Иванъ замолчалъ и свелъ разговоръ на другіе предметы: шутки Куроѣдова его, повидимому, оскорбляли. Вскорѣ мы разстались. Дорогой пріятель мой былъ противъ обыкновенія молчаливъ и задумчивъ. О чемъ онъ думалъ? Богъ его знаетъ! Но разъ, одинъ только разъ онъ какъ-то скороговоркой произнесъ: "не троньте ее" и тутъ же стегнулъ хлыстикомъ по пыльному лопуху, выросшему у самой дороги; за тѣмъ онъ по привычкѣ усмѣхнулся, простился со мной и, не оглядываясь, отправился домой.
   Нѣсколько дней сряду мы не видались съ Куроѣдовымъ. Я охотился одинъ, а его постоянно "не было дома". Однажды я возвращался полемъ, уже въ сумерки. Былъ чудный вечеръ -- такіе вечера бываютъ только въ маѣ... Широко разливался по небу искрасна-лиловый, остывающій пожаръ, и стоячая вода, сверкавшая въ отдаленіи, въ болотѣ, перенимала у неба цвѣтъ, отливаясь тѣмъ же густо-лиловымъ колоритомъ. Но поля, едва зазеленѣвшіяся, покоились по всему пространству мягкимъ и одноцвѣтнымъ ковромъ. Было только два цвѣта повсюду: на небѣ -- лиловый, и изумрудный -- въ лугахъ.
   У большой дороги, куда я вышелъ, почти въ томъ мѣстѣ, гдѣ узкимъ желобкомъ пропадалъ овражекъ, по которому я шелъ все время, горѣлъ костеръ, отъ котораго валилъ густой дымъ, чуть примѣтно измѣняемый въ направленіи, робко набѣгающимъ вѣтеркомъ. Вокругъ огня мелькали то совсѣмъ темные образы, то облитые краснымъ, горячимъ свѣтомъ; одни сидѣли, другіе стояли -- и тѣнь ихъ неуклюже-длинной формы лежала на землѣ. Немного поодаль стояла распряженная телега, на лугу паслась пара вислоухихъ клячъ, переступающихъ спутанными ногами. Это былъ привалъ кочующихъ цыганъ.
   У самой телеги, между колесами, завѣшанными съ одной стороны какою-то пачканною вѣтошкой, сидѣла молодая цыганка съ ребёнкомъ, почти нагимъ, котораго кормила грудью. Несмотря на обтерханныя лохмотья, едва ее прикрывающія, несмотря на растрепанные волосы, выбившіеся изъ-подъ пестраго платка, несмотря на лицо, грудь и руки, обожженные солнцемъ -- она была поразительно хороша! Что-то дикое, непокорное и своевольно-страстное дышало въ ней во всей, въ ея смѣлыхъ движеніяхъ и въ большихъ, какъ ночь, черныхъ глазахъ, которые она то устремляла безпокойно вдаль, то заботливо и ласково переводила на груднаго своего ребёнка. Подлѣ нея копошилась старуха, которая могла бы позировать моделью вѣдьмы. Двое мужчинъ -- одинъ молодой, курчавый и съ бѣлыми зубами; другой -- старикъ съ серебряными кудрями и черными, какъ у ястреба, глазами, лежали ближе къ огню; старикъ -- опершись на локоть, а тотъ -- закинувъ обѣ руки и навзничъ.
   Мнѣ привѣтливо очистили мѣстечко и подали раскурить сигару. Съ наслажденіемъ, понятнымъ всякому усталому охотнику, растянулся я подлѣ нихъ.
   Первое время всѣ хранили молчаніе, оглядывая меня; но потомъ каждый опять занялся своимъ дѣломъ.
   -- Да ну! подвыжь, што ль! крикнулъ вдругъ старикъ.
   -- Ори-ори, зарной! проворчала старуха, копошась у телеги.
   -- Вжила изъ ума, а тужь лахтается, замѣтилъ скороговоркой старикъ и махнулъ рукой.
   Въ это время съ большой дороги заслышались чьи-то шаги. Изъ-подъ телеги выскочилъ шаршавый песъ и зарычалъ. Всѣ переглянулись; молодой вскочилъ на ноги и подался по направленію лая, старикъ тоже пыталъ густой мракъ нахлынувшей ночи и инстинктивно ощупывалъ рукоять ножа, всунутаго за голенищу.
   -- Хто си? окликнулъ онъ и закричалъ на собаку: -- Тубо Сакой!
   Вскорѣ вернулся молодой въ сопровожденіи... какъ бы вы думали, кого?-- Куроѣдова и Наденьки!
   Узнавъ сосѣда, Шоттъ (такъ звалъ я моего пойнтера) бросился къ нему и завилялъ хвостомъ: онъ не разъ съ нимъ охотился. Левъ Николаевичъ немного изумился, но погладилъ его голову, потрепалъ по спинѣ:
   -- А гдѣ твой баринъ, Шоттъ? а? гдѣ ба-а-ринъ?...
   Скрываться болѣе не приходилось, и я подошелъ къ нимъ. Куроѣдовъ чуть усмѣхнулся.
   -- Всяко бываетъ, замѣтилъ онъ значительно и тутъ же познакомилъ меня съ Наденькой.
   Она довольно холодно отвѣтила на мой поклонъ, но ея глаза были такъ влажно-добры и улыбка такъ дѣтски-симпатична, что разомъ располагало къ ней даже сухую, непривѣтливую натуру, и думалось, какъ бы хорошо разсказать ей все свое душевное горе. Но въ особенности хороши были у ней волосы -- густые, тяжелые, съ отливомъ и небрежно подобранные сѣточкой. Я люблю хорошіе волосы, какъ люблю въ женщинѣ выразительные глаза и маленькія руки! Да и какой уборъ можетъ замѣнить уборъ изъ собственныхъ волосъ?
   Молодая цыганка, все время разсматривавшая ее, торопливо встала и, вмѣстѣ съ ребёнкомъ, подбѣжала къ намъ.
   -- Положи, барыня хорошая, на ручку; я тебѣ всю правду скажу...
   И, не дождавшись отвѣта, цыганка ухватила бѣленькую ручку перепуганной Наденьки своими сухими, загорѣлыми руками и, разглядывая ладонь, шептала какія-то непонятныя слова.
   Куроѣдовъ отсторонилъ-было ее локтемъ.
   -- Постой, баринъ, сказала цыганка:-- вишь, ей какъ богато выходитъ! Счастлива будешь ты! ой -- счастлива!... Только тучи часто ходятъ по небу -- ты не смотри на это -- ну! Часто плачутъ хворобыя ивушки, слезы льютъ -- Богомъ такъ сказано!... Свово ты не обѣжишь, чужимъ не пораздобырешься... Погляди, продолжала она, указывая въ поле: -- тамъ темно, жутко, а вонъ, вишь, звѣздочка меркаетъ-меркаетъ: это -- твое счастіе...
   -- Что она говоритъ? едва прошептала Наденька и, трепеща всѣмъ тѣломъ, но полная любопытства, прижалась къ Куроѣдову:-- мнѣ страшно...
   Левъ Николаевичъ отсторонилъ цыганку и взялъ перепуганную барышню подъ руку. Она, молчаливая и печальная, прошла съ нами нѣсколько шаговъ и потомъ вдругъ вздохнула и заплакала.
   -- Что затуманилась, зоренька ясная?... приставалъ на-распѣвъ Куроѣдовъ.-- Да, что съ вами, Надежда Николавна, въ самомъ дѣлѣ?
   -- Такъ! молвила она: -- что нибудь случится со мной... вотъ, посмотрите, что случится!... Намедни еще черезъ кругъ переступила... на дворѣ обручъ лежалъ -- я не замѣтила и переступила...
   -- Что жь это значитъ? спросили мы.
   -- Я не знаю, что... только, говорятъ, нехорошее, ужасно нехорошее...
   -- Пустяки! замѣтилъ Куроѣдовъ.
   -- У васъ все пустяки!... Вотъ, я сонъ видѣла -- тоже, небось, пустяки?... Приснилась мнѣ большая-пребольшая змѣя... обвилась вокругъ меня и стала душить -- душила-душила -- я и проснулась!... Вотъ и подите!
   -- Конечно, пустяки...
   -- Ну да, какъ же!... Сны, это -- первая вещь...
   -- А знаете, что онъ означаетъ? перебилъ сосѣдъ, усмѣхнувшись.
   -- Конечно, знаю -- нынѣшній годъ замужъ выйду...
   Тутъ Наденька прищурилась на него насмѣшливо, словно поддразнивая. Думала ли она намекнуть этимъ словомъ на что-нибудь извѣстное имъ обоимъ и условленное между ними, или просто хотѣла сказать непріятное ему слово? Женщины охотно мучаютъ тѣхъ, кого любятъ. Куроѣдова, дѣйствительно, передернуло какъ-будто.
   -- Нѣтъ, не то!... возразилъ онъ.-- А доказываетъ признакъ возрожденія...
   -- Чего? переспросила Наденька.
   -- Возрожденія. Видно, для васъ настаетъ другая пора -- пора женщины... Да, многаго, многаго придется отвѣдать, чего и не подозрѣваете!... Вѣдь, вы еще не живете!
   -- Какъ не живу! Что жь я, по вашему, мертвая?...
   Куроѣдовъ усмѣхнулся опять.
   -- Еще ребячитесь: дитя...
   И онъ поглядѣлъ на ея личико, наклоненное къ нему, на ея плечи, уже стройно развившіяся, да на ея глаза, смышленые и глубокіе глаза, которые она тихо возвела и остановила на немъ.
   -- Нѣкоторымъ образомъ, вставилъ онъ: -- ощутите къ себѣ сердечное расположеніе...
   Наденька вдругъ выдернула руку и отбѣжала.
   -- Давайте въ горѣлки!... сказала она и подобрала юбки.-- Ну, кому горѣть?
   -- Послушайте! обратилась она ко мнѣ:-- горите, пожалуйста... И, схвативъ руку морщившагося сосѣда, стала громко считать: ра-азъ!... два-а!.. и... ха-ха-ха! Чуть-было одинъ не убѣжалъ!..-- и три!
   Она порхнула мимо меня, какъ дикая коза.
   Я посмотрѣлъ на Куроѣдова: онъ хоть и морщился, однако пустился за нею въ догонку, схватилъ за талію, прижалъ ее и засмѣялся. Смѣялась и Наденька, едва переводя дыханіе.
   Такимъ образомъ, мы незамѣтно подошли къ господскому саду, отгороженному ветхонькою изгородью, мѣстами совсѣмъ повалившеюся наземь. Отсюда узенькая тропинка, по которой, обыкновенно, ходили за водой и въ церковь, шла прямо къ дому, заставленному деревьями и затопленному мракомъ. Два высокіе кедра, гордо и свободно раскидывая свои могучія вѣтви и разсыпая кругомъ жесткія иглы, прихваченныя морозами, стояли у самой террасы, завѣшанной, съ восточной стороны, полосатымъ тикомъ. Тутъ я было-откланялся, но Наденька подала мнѣ руку и спросила:
   -- Развѣ вы не зайдете? Пойдемте! прибавила и побѣжала впередъ.
   Мы застали ее въ залѣ, уже безъ шляпки и приглаженную. Она помѣстилась у окна, а мы сѣли около нея, на стульяхъ, разставленныхъ вдоль стѣнъ.
   Тихая, свѣтлая ночь вливалась въ окно, едва загибая узенькій язычекъ оплывавшей свѣчи, вокругъ которой вился, покуда не спалился, слѣпой мотылекъ. Тонкое, неуловимо-душистое дыханіе вѣяло изъ саду, слегка забѣлѣвшемуся павшею росой. Издали, съ рѣчки, несся мягкій плескъ; но было тихо-тихо на селѣ.
   Наденька, все время глядѣвшая за окно, обернулась и провела рукой по волосамъ.
   -- А вчера я цѣлый день капризничала... сказала она Куроѣдову и разсмѣялась: -- цѣлый божій день проплакала у себя наверху...
   -- Опять капризничали? и онъ покачалъ головой.
   -- Да, опять. И знаете изъ чего? Мишель мнѣ принесъ два розана, я и воткнула ихъ въ косу. Вдругъ мамаша говоритъ, что это -- "mauvais genre", и велѣла снять. Я не хотѣла. Только она говоритъ, что это дѣлаютъ однѣ femmes de chambres. Я ушла въ свою комнату и заперлась... Ахъ, скука какая была сидѣть одной: я все плакала!... Къ обѣду меня не позвали, а самой, думаю, ну, какъ сойти?-- и не сошла... Такъ голодная и спать легла...
   Пріятеля моего легонько покоробило.
   -- И это называютъ воспитаніемъ? началъ-было онъ, но остановился и махнулъ рукой.
   -- Ахъ, какое счастіе! вдругъ воскликнула Наденька, выглянувъ опять въ окно; она въ ту же минуту поцѣловала свою ладонь, крѣпко сжала ее и сунула поспѣшно въ кармашекъ.
   -- Что такое? спросили мы, слѣдя за ея вниманіемъ.
   -- Мѣсяцъ съ правой стороны увидала! Это -- къ деньгамъ.
   Дѣйствительно, изъ-за щетинистыхъ верхушекъ хвоя выглянула, наконецъ, блѣдная, серпообразная луна и разлилась своимъ трепетнымъ полусвѣтомъ.
   Куроѣдовъ усмѣхнулся.
   -- На что вамъ деньги?
   -- Какъ на что? нужно! Вотъ, еще третьяго дня нужны были... Вдругъ приходитъ ко мнѣ одна бабочка и говоритъ, что ей, по бѣдности, за мужа хворобаго, внести подушныхъ надо, а у ней нечѣмъ... Только у меня не было денегъ. Вотъ бы я и помогла!
   Куроѣдовъ протянулъ ей руку.
   -- Вы -- добрый и милый ребёнокъ, Надежда Николавна, славный ребенокъ!...
   Наденька ударила его по протянутой рукѣ и вскочила:
   -- Вотъ вамъ ребёнокъ! Когда вы перестанете меня звать ребёнкомъ?...
   Въ это время въ сосѣдней комнатѣ что-то завозилось и задвигалось.
   -- Гдѣ спички? Эй, кто взялъ спички? терпѣть не могу... ворчалъ тамъ сердитый, но негромкій голосъ.
   Наденька заглянула и проговорила:
   -- Папа! Левъ Николаичъ пришелъ.
   -- Кто-о?
   -- Левъ Николаичъ, мсьё Куроѣдовъ!
   -- А, ну! А гдѣ моя палка? Эй, гдѣ палка? терпѣть не могу...
   Вслѣдъ затѣмъ послышался стукъ отодвинутаго кресла, потомъ шарканье ногами, и на порогѣ появился старикъ довольно тучный, неслишкомъ высокій, въ коротенькой жакеткѣ, въ усахъ, закрученныхъ колечками по старой модѣ и въ валенкахъ. Онъ черезъ силу передвигалъ ноги и опирался на трость. Куроѣдовъ подошелъ къ нему и подвелъ меня.
   -- Мое почтеніе, Николай Васильичъ! сказалъ онъ громко.
   Старику послышалось иное, и онъ отвѣчалъ:
   -- Плохо, совсѣмъ расклеился! Одно спасенье -- гиндровая соль... да вся вышла! Послалъ въ городъ, кажется, вчера еще послалъ?... Надя, въ городъ когда послали?... Онъ додвигался до кресла, на которомъ обычно сидѣлъ, сталъ къ нему задомъ и, увѣрившись, что потрафитъ, опустился въ него разомъ, такъ что поразсохшееся кресло слегка затрещало и откатилось назадъ.
   -- Надёженька? обратился онъ снова къ дочери:-- что это мамаша не ѣдетъ? Ужь не уѣхала ли она въ Москву?...
   -- Помилуйте, папа, да maman только сегодня утромъ поѣхала...
   -- Что жь, что сегодня утромъ?
   -- До Москвы отсюда въ три дня не доѣдешь...
   -- Что жь, что не доѣдешь?
   Николай Васильевичъ, какъ попалъ на этотъ оборотъ рѣчи, такъ и не сбивался до самаго конца.
   Съ Наденькиной матерью и супругою Николая Васильевича Бѣлавина, Катериною Ѳедоровной, теперь отсутствующею въ гостяхъ вмѣстѣ съ сыномъ, я познакомился прежде, именно на похоронахъ моей тётки. Мнѣ не случалось въ другорядь видѣть такихъ обильныхъ слезъ, какими она провожала покойницу. Въ какомъ-то экстазѣ отчаянія она припадала къ гробу, стараясь какъ-бы насмотрѣться въ послѣдній разъ на безжизненный ликъ, нацаловаться досыта охолодѣлыхъ и уже посимѣвшихъ рукъ... Я полагалъ, что абсолютная дружба, либо самыя искреннія отношенія, связывавшія ихъ, пробудили эту неподдѣльнную скорбь, и былъ признателенъ за эти слезы, потому что тётку мою, сухую старуху, оплакивала единственно одна она. Впослѣдствіи, много лѣтъ спустя, узналъ я, что съ тётушкой она не была даже знакома, а только, считаясь прихожанками въ одну и ту же церковь, ограничивались кое-какими обоюдными политессами. Слезы же эти происходили отъ чрезмѣрной чувствительности, коею Катерина Ѳедоровна была надѣлена отъ природы. Эта-то самая чувствительность поселила въ ней привычку предаваться всему съ увлеченіемъ -- привычку, которую она сохранила до поры послѣдней возможности для женскаго возраста. Напримѣръ, въ дѣтствѣ она съ увлеченіемъ любила няню, въ отрочествѣ обожала съ увлеченіемъ русскаго учителя и читала романы, а тамъ постигло ее домогательство Николая Васильевича, на котораго ей указали, какъ на "хорошаго человѣка", и она вышла за этого хорошаго человѣка, тоже не безъ нѣкотораго увлеченія.
   На счастье, "хорошій человѣкъ" былъ (что бываетъ весьма рѣдко!), дѣйствительно, недурнымъ человѣкомъ: семенилъ ножками, раза два въ недѣлю объѣдался, тщательно зачесывалъ лысину, перекидывая жиденькіе волосики отъ праваго уха, черезъ всю голову, къ лѣвому виску, и рѣшительно ничего не смыслилъ въ политикѣ. Жизнь Катерины Ѳедоровны текла, слѣдовательно, тихо, любо, не срываясь съ обычной колеи.
   Черезъ нѣсколько лѣтъ Николай Васильевичъ изъ "хорошаго человѣка" преобразился въ несостоятельнаго халатника и гурмана. Пока на службѣ была терпимость всякаго рода, онъ забавлялся служеніемъ на заднихъ лапкахъ, но когда пошли новые порядки, и недостаточно становилось одного красиваго съ росчерномъ подмахиванія древне-дворянской фамиліи, непосредственно отъ головнаго мышленія, тогда онъ счелъ за благо удалиться и посвятить себя хозяйству: вѣдь забота о семействѣ лежитъ прямо на немъ, какъ на главѣ!
   Образчикомъ его хозяйства можно взять слѣдующій фактъ. Въ концѣ пятьдесятъ-девятаго года, спустя много времени послѣ изданія инвентарей, онъ скупилъ крестьянъ для переселенія въ какую-то отдаленную пустошь. Задумано -- сдѣлано: получается извѣстіе, что крестьяне дошли благополучно, но тутъ же объясняется, что крестьянамъ жить негдѣ, "что, молъ, надо-ть строиться". Какъ быть? Денегъ -- ни полушки (крестьяне были скуплены на сроки), а сторона тамошняя, вдобавокъ, не лѣсная. Подумалъ-подумалъ Николай Васильевичъ и отправился въ англійскій магазинъ выписывать для двухсотъ переселенныхъ душъ непромокаемыя палатки. Англійскій магазинъ охотно вѣритъ на векселя и обѣщается ждать, но не ждетъ зима! Въ непромокаемыхъ палаткахъ, несмотря на тѣсноту, крестьяне мерзнутъ. "Ces pauvres gens", думаетъ Николай Васильевичъ и посылаетъ переселенцамъ вновь-изобрѣтенныя, патентованныя переносныя печи... Кончается дѣло вмѣшательствомъ опеки... Далѣе Николай Васильевичъ пускается уже на фокусы: какой-то дѣлецъ отъ Иверскихъ воротъ берется доказать, что, выдавая векселя англійскому магазину, онъ былъ не въ своемъ умѣ; но ничего не помогло: имѣнія, а въ томъ числѣ и переселенцы, затрещали. Къ счастію, Катерина Ѳедоровна во-время перестала увлекаться мужниными способностями, ежеминутно передъ нею разоблачающимися, и взялась за умъ: Ненашево уцѣлѣло.
   Становилось однако поздно: Наденька уже раза два зѣвнула потихоньку, а Николай Васильевичъ то и дѣло закрывалъ глаза. Въ деревнѣ рано кончается день. Я мигнулъ Куроѣдову, тотъ понялъ и всталъ.
   -- Куда же вы? спросилъ старикъ.
   -- Время спать, сказалъ онъ: -- пора до-дому.
   -- Что жь, что время?
   -- Завтра рано на работы нужно.
   -- Что жь, что рано?
   Наденька вышла проводить насъ на крыльцо.
   -- Будете завтра? спросила она Куроѣдова.
   -- Буду, если дождя не будетъ...
   -- Я опять туда же выйду...
   -- Да, да -- туда же!
   Я въ это время дожидался на дворѣ, а разговоръ этотъ происходилъ въ темныхъ сѣняхъ, гдѣ едва бѣлѣло ея платьице да около него, близко-близко нагнувшись, флорентійская шляпа сосѣда. И говорили-то они почти шепотомъ. Вдругъ мнѣ не стало видно Надепькиной таліи... потомъ, на мѣстѣ ея головки появилось знакомое панама, какой-то тихій, мелькнувшій звукъ -- и Куроѣдовъ проворно спрыгнулъ съ крылечка.
   -- Про-щай-те... закричала Наденька, подрожавшій голосокъ ея не дотянулъ послѣдняго слога.

-----

   -- Значитъ, линія вышла! замѣтилъ я шутя сосѣду, когда вышли за околицу.
   -- Линія?... да! линія... прошепталъ онъ.-- Однако, прощайте!
   Онъ стиснулъ мнѣ руку и, свернувъ съ дороги, ушелъ въ лѣсъ. Я поглядѣлъ-поглядѣлъ ему во-слѣдъ и побрелъ не торопясь домой.
   

III.
Волчья облава.

Шутить чужой страстью такъ же непозволительно,
какъ и тратить безплатно чужія деньги.
Писемскій.

   Денекъ выдѣлся сѣренькій, нежаркій; съ утра моросилъ даже дождичекъ, но къ полудню миновалъ: я охотился... Охотникъ я -- надо правду сказать -- плохой и нестрастный, но люблю уходить далеко-далеко отъ дома, забираться въ незнакомыя мѣста, ожидать отраднаго отдыха, не зная гдѣ и когда еще придется отдохнуть: усталость тѣлесная превозмогаетъ въ этомъ случаѣ душевную истому... И потомъ, завидя дальное селеніе, попроситься на ночлегъ къ радушному крестьянину, поужинать чѣмъ Богъ-послалъ съ его семьей и, въ ожиданіи перваго проблеска молодаго утра, заснуть часокъ-другой подъ сводомъ теплой, звѣздной ночи, сквозящей въ щели кое-какъ огороженнаго и душистаго сѣновала. А тамъ -- опять въ лѣсъ, опять новое селеніе, новые люди, новыя розсказни!... Ружье со мной больше для контенанса. У всякаго свои странности -- у меня своя, если можно назвать странностью привязанность къ скромной долѣ простолюдина, къ правдѣ и народности, глубоко скрытой въ немъ, вмѣстѣ съ тонкимъ чувствомъ природы; онъ одинъ и простъ, и первобытенъ! Живя заодно съ природой, подчиняясь безпрерывно ея игрѣ, распредѣляя по ней и свою дѣятельность, онъ постоянно чувствуетъ на себѣ ея вліяніе, ея мочь. Вслѣдствіе этого-то столкновенія, въ жизнь простолюдина закрался нѣкоторый поэтическій элементъ и идея законности. Прислушайтесь, напримѣръ, къ его говору: у него нѣтъ фразы, почти нѣтъ слова, а между тѣмъ вы его понимаете, понимаете вліяніе тѣхъ звуковъ, которыми онъ выражаетъ причину, настроеніе, намѣреніе -- и въ его устахъ звуки эти достаточно полны... И такъ, я охотился.
   Болото попалось всплошь покрытое кочкаремъ и смѣшаннымъ лѣсомъ, развѣченнымъ безпрерывными просѣками и частыми порубками. Въ такихъ мѣстахъ преимущественно водятся рябчики, за которыми въ то время года (въ концѣ іюля) охотятся на манокъ, родъ дудочки, смастеренной изъ тростника или простаго гусинаго пера, подражающей пискливому голосу самки. На него, откликаясь издали, молодые выводки бѣгутъ по землѣ, если трава невысока, или садятся на дерево, подъ выстрѣлъ. Охота, какъ видите, самая сибаритская: сиди да попискивай, а дичь сама подойдетъ! Требуется только сноровка стрѣлять съ накидки прямо, потому что рябчикъ, по скромности, не имѣетъ привычки дожидаться флегматическаго прицѣла и иногда подкрадывается съ осторожностью лондонскаго гарротера.
   Пары двѣ, однако, лежало уже въ моей сумкѣ, когда въ лѣсу постепенно стало свѣжѣть и смеркаться; но дорога еще явственно виднѣлась своими глубокими коминами и оттисками некованныхъ копытъ на подстывшей грязи. Она-то и вывела меня въ поле, безмолвное и неоглядное, съ туманомъ, волнующимся надъ высокими, дозрѣвающими хлѣбами. Тутъ, немного въ сторонѣ, въ тѣни опушки, стояла крашеная тележка парой, въ наборной сбруѣ, но безъ сѣдоковъ. Коренная, закрывъ глаза и повѣся губу, сонливо обмахивалась хвостомъ, а пристяжная, заложивъ уши, пощипывала низкую траву, или вскидывала мордой и фыркала со скуки. Въ кустахъ слышался трескъ и шелестъ, кто-то тамъ возился и ломалъ сучья: упругая зеленая вѣтвь вдругъ пригнулась къ землѣ, потомъ быстро полетѣла вверхъ, на прежнее мѣсто... Я подошелъ: малый лѣтъ двадцати, курносый и подслѣповатый, совсѣмъ выползая изъ обкороченнаго сюртучка, тянулся за орѣхами. На немъ была фуражка какого-то англійскаго покроя, доставшаяся вѣроятно по наслѣдству отъ барина. Завидя меня, онъ глуповато засмѣялся и старался прикрыть карманы, биткомъ-набитые кислыми гроздьями еще молочныхъ, необъядрившихся орѣховъ. Я узналъ въ немъ куроѣдовскаго лакея.
   -- Ты съ кѣмъ?
   -- А со Львомъ Миколаичемъ, отвѣтилъ онъ, выплюнувъ шелуху въ руку:-- мы и къ вамъ заѣзжали! Не застамши васъ дома, и записку оставили... Баринъ говорятъ: пусть бы потѣшился!...
   -- А гдѣ онъ?
   -- Вонъ тама -- пошли волковъ подвывать... И Архипъ Матвеичъ съ ними! Сказывали, больно много волковъ по эту сторону показалось: у пастуха ненашевскаго третьевось теленка зарѣзали... то вотъ мы и пріѣхали, обо-бы перестрѣлять ихъ всѣхъ!
   -- Да гдѣ же они?
   -- Вота идите но этой тропкѣ, все по этой -- разомъ ихъ нагоните. Тамы выдетъ эдакая примѣрно колдобина, то они у ней безпримѣнно и находятся, потому -- туда больше волки пить повадились. Ружье-те, коли стрѣлено, оставьте здѣсь, потому -- чтобъ пороха не учуяли...
   Оставивъ ружье и сумку въ тележкѣ, съ однимъ прутикомъ въ рукахъ, воротился я въ лѣсъ, уже совершенно охваченный темнотой. Я шелъ осторожно, затверживая на случай отступленія дорогу и прислушиваясь къ чуткой тишинѣ, водворившейся вмѣстѣ съ ночными тѣнями; шелъ уже добрую версту, пока наконецъ не выбрался къ колдобинѣ, объ которой упоминалъ парень. То была широкая яма, задернутая по края зеленоватой тиной и распространяющая какое-то гнилое, болотное испареніе; сосны, обступавшія ее, таращили свои сухіе, безлиственно-помертвѣлые сучья и жались другъ къ дружкѣ, словно отстраняясь подальше отъ гнилой ямы. Травы кругомъ не росло, и на черномъ, вязкомъ грунтѣ хранились перепутанные звѣриные слѣды, пропадающіе въ лѣсу; все было угрюмо, мрачно и безмолвно, а ночная темень еще усугубляла тоскливое, непріятное чувство. Но представьте мое положеніе, когда вдругъ, шагахъ въ пяти не болѣе, поднялся ужасающій стонъ, протяжный-протяжный, словно вырвавшійся изъ-подъ земли и потрясшій отрадное безмолвіе, водворившееся окрестъ! Я въ жизнь не слыхивалъ ужаснѣе этого голоса, дикаго и нечеловѣческаго! Волосъ становился дыбомъ; но повинуясь какому-то безсознательному движенію, почти безотчетно пошелъ я прямо на него -- такъ было сильно его призывающее стенаніе!... Въ темнотѣ выдались два пятна: одно -- свѣтлое, другое -- темное; свѣтлое, склонясь къ землѣ, стонало; темное стояло подлѣ и махало мнѣ руками... Я насилу догадался въ чемъ дѣло. Это былъ Куроѣдовъ, а рядомъ съ нимъ Архипъ, удѣльный мужичокъ-охотникъ, мастерски вывшій поволчьему. Махалъ онъ мнѣ для того, чтобъ я не вздумалъ громко говорить или шумѣть.
   -- Завтра -- облава, шепнулъ онъ мнѣ:-- послушаемъ, сколько ихъ тутъ отзовется!... Только штт!
   Въ это время Архипъ, оборвавъ коротко послѣдній звукъ, умолкъ, и эхо, дрожавшее вдали, тоже упало: мертвая тишина сомкнулась мгновенно въ ночномъ, робкомъ воздухѣ. Охотникъ, не вставая съ колѣнъ, долго прислушивался все въ одну и ту же сторону и вдругъ махнулъ намъ локтемъ.
   -- Слышите? не удержался Куроѣдовъ, тоже прислушиваясь.
   Но невозмутимо тихо было кругомъ, и ни одинъ звукъ не тревожилъ ночнаго покоя.
   -- Ну-ка еще, повой еще...
   Архипъ опять припалъ къ землѣ, зажалъ пальцами носъ и верхнюю часть рта, зажмурился и завылъ тѣмъ же ужасающимъ стенаніемъ. Когда онъ кончилъ, издали откликнулось нѣсколько точно такихъ же звуковъ, постепенно приближающихся ближе и ближе, слышался шорохъ и хрускъ бѣга... Куроѣдовъ дернулъ меня за руку и осторожно, безъ шума, побѣжалъ изъ лѣса, а Архипъ вскарабкался на дерево.
   Не мало-таки времени дожидались мы у тележки, пока наконецъ онъ явился.
   -- Ну, что? спросилъ Куроѣдовъ.
   -- Ничего -- прибѣгли!
   -- Много?
   -- И-боже-мой! штукъ сорокъ!
   -- Ну, ужь и сорокъ?
   -- Нѣтъ, пра, много! Сорокъ -- не сорокъ, а волковъ съ пять было!... Прибѣгли это, знаешь, да все-то около дерева шныряютъ: чуютъ тоже, что люди были! а головы-то поднять не могутъ -- а я-то тамо посиживаю...
   -- Верхняго чутья нѣтъ, посмѣялся Куроѣдовъ.
   -- Нѣтъ. Станова кострица мѣшаетъ: ни головы поднять, ни обернуться... Кабы таперя ружье было -- двухъ бы однимъ зарядомъ уложилъ!
   -- Ну, ужь и двухъ?
   -- Нѣтъ, пра, уложилъ бы... Двухъ -- не двухъ, а одного безпремѣнно бы! Сижу, знаешь, да такимъ манеромъ примѣряю, такъ бы и грохонулъ!-- При этомъ онъ пояснялъ жестикуляціей: вытянулъ правую руку, а лѣвую приложилъ къ прищуренному глазу (онъ былъ лѣвша) и нацѣлился пальцами: -- такъ бы и грохонулъ, пропадай моя!
   Мы въѣхали въ село, гдѣ положено было заночевать съ тѣмъ, чтобъ на разсвѣтѣ начать облаву. Оно находилось верстахъ въ десяти отъ насъ, на самомъ шоссе. Высокій мостъ, которому -- въ скобкахъ сказать -- суждено было каждогодно проваливаться, соединялъ обѣ части крестьянскаго порядка, пересѣченнаго глубокимъ оврагомъ съ ручьемъ, неслышно бѣжавшимъ по зеленому дну, въ тѣни дуплистыхъ ветлъ, нагруженныхъ галчьими гнѣздами. Во всѣхъ избахъ горѣла еще лучина, освѣщая улицу во всѣ три запотѣлыя оконца. У одной изъ нихъ Архипъ соскочилъ на рыси.
   -- Куда, любезнѣйшій? придержалъ его за полу Куроѣдовъ.
   -- Дѣло есть -- кума у меня тута! подмигнулъ охотникъ.
   -- А какъ напьешся?-- завтра тебя собаками не сыщешь!
   -- Нѣтъ, пра, дѣло -- пустите! Завтра все справно будетъ, какъ есть, говорю, справно... И, захвативъ свою одностволку, онъ исчезъ въ темной подворотнѣ, накрытой соломеннымъ навѣсомъ.
   Избу отвели намъ просторную и пустую, съ землянымъ запахомъ звѣробоя и сыраго картофеля, просушивающихся на полатяхъ. Хозяйка попалась расторопная: добыла у кого-то кривой, позеленѣвшій самоваръ, свѣчу съ поставцомъ -- и мы расположились. Куроѣдовъ тотчасъ же послалъ нарочнаго въ станъ къ приставу (обладателю нѣсколькихъ гончихъ смычковъ) съ приглашеніемъ на завтрашнюю облаву, съ собаками. Становой этотъ былъ уже новый человѣкъ и страшнѣйшій англоманъ, съ тѣхъ поръ какъ побывалъ въ Лондонѣ: отпустилъ висячіе бакенбарды, возилъ съ собой машинку для сниманія сапогъ и къ каждому слову, кстати и не кстати, приставлялъ англійскіе хвостики, въ родѣ "farewell" или "all right", такъ что хладнокровно говорить съ нимъ не было возможности.
   Окончивъ всѣ изготовленія къ охотѣ, то-есть нарѣзавъ картечи, оповѣстивъ кричанъ {Люди, которые ходятъ по лѣсу съ криками и трещетками, выгоняя испуганнаго звѣря на охотника.}, накормивъ гончихъ и т. п., мы предались покою. Въ горницѣ водворилась тишина и полусвѣтъ, позывающій на дремоту. Спать однако еще было рано.
   -- Ну, а что сосѣди? спросилъ я Куроѣдова.
   -- Какіе?
   -- Извѣстно какіе -- Бѣлавины.
   -- Не знаю, отвѣтилъ онъ коротко, но подумалъ и прибавилъ: -- помните, мы шли отъ нихъ?... ваши слова меня тогда смутили.
   -- Какъ такъ?
   -- Да, смутили. Я долго и пристально анализировалъ мое отношеніе къ ней... Правда, первое время на меня было пахнуло весной, но человѣкъ не можетъ насиловать себя каждую минуту -- характеры наши не гармонируютъ!... Повѣрьте мнѣ, въ Надѣ я никогда не искалъ жены и въ себѣ никогда, увѣряю васъ, не видалъ мужа; я не признаю за собой умѣнья дать счастіе женщинѣ, что называется прочное счастіе женщинѣ, согласившейся быть моею. Я, вы знаете, небогатъ... Для счастья надо многое -- то именно, чего нѣтъ въ насъ обоихъ: внутреннаго сродства. Я любилъ ее сначала, очень любилъ; но не рѣшился бы ввести ее въ свой внутренній міръ, потому что она въ немъ соскучится. Любовь эта не кипѣла во мнѣ, даже не восхищала меня! Это была скорѣе привязанность, чѣмъ любовь, привязанность къ ребёнку милому и какъ-будто нечужому, къ слабому ребёнку... Мнѣ хотѣлось заслонить ее отъ дрязги жизни, сберечь такъ, какъ она есть... Для кого? мнѣ было все равно! Я, какъ холостякъ, просто привязался къ ней, потому что жизнь безъ привязанностей становилась уже въ тягость. Какъ бы вамъ это сказать? Точно такъ же я могъ бы привязаться и ко всякому другому существу, лишь бы оно было нѣжно и слабѣе меня. Смѣшна и жалка, правда, подобная безцѣльная привязанность, но что дѣлать!... Вотъ такимъ-то манеромъ я любилъ Надю, позабывъ о главномъ: я забылъ въ ней женщину и не вспоминалъ, пока она сама о томъ не заявила... Это было случайно, конечно, но было! Я, знаете, достаточно присмотрѣлся къ жизни и вѣдаю, какое почетное мѣсто занимаетъ въ ней случай; въ жизни есть другая жизнь -- случай! На него человѣкъ валитъ все, въ чемъ бы иногда можно было и самого себя... Случай распоряжается нами ad libitum, а что дѣлать? Жить не такъ легко, какъ кажется, и не весело вовсе! По мелочамъ я истратилъ все, что было немелкаго во мнѣ, всѣ молодыя силы -- и упалъ духомъ. Теперь я на все махнулъ рукой! Вѣчно тѣшиться жизнью невозможно: рано-ль, поздно-ли -- уходишься и, скромно сознавъ свое безсиліе, будешь брать только то, что посылаетъ случай, что подъ рукой... Да и тѣшиться ею въ старости, такъ же смѣшно, какъ скучать ею въ молодости -- это, кажется, Тургеневъ сказалъ, потому-то я и не тѣшусь, то-есть не идеализирую всѣхъ житейскихъ пустячковъ, напримѣръ отношеній къ женщинѣ... Да и кто поручится, наконецъ, что потѣха обойдется даромъ? Все пережитое мною поселило во мнѣ одну боязнь, боязнь вдругъ разступающейся потомъ пустоты... Досадно больше то, что изъ этого прошлаго ничего не жалко мнѣ и какъ-то немножко совѣстно... Однако, полагаю, спать пора? Спокойной ночи... Онъ бросилъ папироску и отвернулся къ стѣнѣ. Я ему не возражалъ, да и что возразилъ бы я человѣку, говорившему ради одного разговора? Понялъ я одно только -- не знаю, поймешь-ли ты, читатель!-- а слово не срывается съ языка!... Бѣдная дѣвушка!!

-----

   Поутру, чуть только забрежжило, передъ нашей избой собралась вся деревня, кто съ трещетками, кто съ дубинами, вилами, рогатинами; два-три мужичка даже съ ружьями, изъ которыхъ и не помнятъ когда стрѣливали; всѣ ополчились на волковъ, угрожающихъ домашней скотинкѣ. Архипъ распоряжался между ними, словно губернаторъ.
   -- Ты смотри у меня, грозился онъ народу: -- какъ разставятъ тея по мѣстамъ, стой -- ни-гу-гу! Разговоровъ чтобъ этихъ не было; съ мѣста не сходить, покедова сингалъ (сигналъ) не подамъ... Тогды или разомъ прямо насупротивъ сея, не разрывайся и въ кучку не сбивайся -- знай или да трещи громче! Вотъ теѣ и вся задача...
   -- А наткась, каки волки-те да на насъ кинутси! замѣтила какая-то бабёнка съ граблями въ рукахъ.
   -- Накась, иль поди не чуяли они бабьяго-то духа! отвѣтилъ кто-то.
   Толпа засмѣялась, а бабёнка обидѣлась.
   -- Эхъ вы, бездушные! спохватилась она.
   Толпа засмѣялась еще громче; такъ со смѣхомъ да неумолкаемымъ говоромъ и двинулись къ лѣсу. За околицей догналъ насъ и Угрюмовъ, нашъ становой.
   -- How do you do! закричалъ онъ, кивая головой:-- вотъ и я, а вотъ и семья!
   Сзади за нимъ трусили гончія на сворахъ. На немъ была зеленая съ синимъ въ клѣтку жакетка, лиловыя невыразимыя, подпрятанныя въ длинныя кожаныя гетры, и жолтенькая жокейская фуражка. Классическій типъ форменнаго становаго изсякъ совершенно: все до малѣйшей складочки выказывало въ немъ, напротивъ, петиметра, чрезвычайно занятаго собой.
   Кортежъ нашъ былъ довольно живописенъ: впереди верхомъ ѣхалъ Куроѣдовъ на пристяжной; непосредственно за нимъ шли тѣ мужички, у которыхъ были ружья. Угрюмовъ отсталъ немного въ сторонѣ съ сотскимъ и "сельскимъ", слѣдовавшими безъ шапокъ. Потомъ валилъ пестрою волной народъ, бѣжали собаки, совались ребятишки и шествовалъ вашъ покорнѣйшій слуга, имѣющій ассистентомъ уже немного подгулявшаго Архипа.
   Когда подошли къ лѣсу, разговоры смолкли. Мы разставили втихомолку цѣпь и стали сами по мѣстамъ, вдоль просѣки, шаговъ на тридцать другъ-отъ-друга разстоянія. Тогда гончихъ пустили въ островъ. Тишина въ лѣсу, какъ и наканунѣ, была невозмутимая; утро, хотя совсѣмъ уже ободнявшее, еще не сгоняло росы, павшей за-ночь, но по верхамъ деревъ давно скользилъ золотистый отблескъ загорѣвшагося солнца... Вдругъ тявкнула гончая, напавъ на слѣдъ; Архипъ тотчасъ подалъ сигналъ -- вотъ мгновенно поднялся шумъ по лѣсу, заорали, затрещали, подвигаясь все ближе и ближе на насъ. Выскочило нѣсколько оторопѣлыхъ зайцевъ -- шумные, по охотничьему выраженію; но по нимъ, при облавахъ по красному звѣрю, не стрѣляютъ. Въ цѣпи показался синеватый дымокъ, грохнулъ выстрѣлъ по просѣкѣ, мимо меня прокатилъ волкъ съ окровавленнымъ бокомъ: въ догонь ему свиснула картечь -- онъ перевернулся черезъ голову и поволокъ задомъ; шагахъ въ пяти онъ издохъ. Еще гдѣ-то выстрѣлъ, еще и еще -- охота закипѣла!
   Въ это самое время изъ лѣса выскочилъ, почти обезпамятавъ отъ страха, какой-то человѣкъ и тревожно остановился, озираясь на всѣ стороны. Онъ былъ въ рваномъ тулупишкѣ, широкихъ портахъ, мотающихся вокругъ босыхъ ногъ, и безъ шапки. Что-то дикое, отчаянное и вмѣстѣ нерѣшительное было въ его испуганномъ взглядѣ и изнуренномъ лицѣ, надъ которымъ топорщились всклокоченные волосы. Запримѣтя охотниковъ, онъ было снова бросился въ лѣсъ, но двѣ дюжія руки схватили его сзади.
   -- Эй, братцы! закричалъ поимщикъ, махая локтями: -- подь сюда! Ваську отпѣтаго изловилъ! Иди, слышь -- на одинъ-отъ его не осилишь!
   Но тотъ и не думалъ бороться; молча покорился онъ своей участи и спокойно ждалъ народа. Я подошелъ вмѣстѣ съ другими и легко узналъ въ немъ того самаго Василья, который сотворилъ пожаръ въ Ненашевѣ. Недолго же досталось ему погулять на Тихоновы денежки! Этимъ приключеніемъ прекратилась наша охота: кричане и облавщики, привлеченные поимкой, сбились въ кучку, дивясь на него, бѣдняка, какъ на морскую диковину. Волковъ, оставшихся въ живыхъ, конечно, и слѣдъ простылъ; однако двое изъ нихъ легли на мѣстѣ, поплатясь за неосмотрительное удовлетвореніе своихъ прожорливыхъ побужденій. Ихъ свалили въ телегу и повезли въ село. Отъ телеги бабъ отогнать нельзя было: каждая тянулась потрогать пальцами еще теплые бока звѣря, постучать ему по черепу, дернуть за хвостъ и примолвить потомъ:
   -- Вѣдь, ишь, прости мое согрѣшеніе, чортъ какой!
   Василья, связаннаго кушаками, вели за телегой; сотскій, какъ представитель власти, тотчасъ вооружился палочкой и шествовалъ рядомъ съ нимъ.
   -- Farewell! повторялъ Угрюмовъ: -- не разъ отлавировалъ отъ меня этотъ сэръ -- зато теперь не уйдетъ! Это -- нѣкоторымъ образомъ, раважёръ, by God!
   Мы прямо отправились въ избу сотскаго, куда помѣстили на время Василья.
   -- Ну, мистеръ, началъ Угрюмовъ:-- наконецъ-то мы съ вами свидѣлись! Скажите же мнѣ, какъ вы себя чувствуете и довольны ли остались вашей маленькой прогулкой?
   Арестантъ при нашемъ приходѣ всталъ. Онъ было-оживился, заслышавъ ласковый голосъ Угрюмова; но, сообразивъ, что съ нимъ шутить не станутъ, понурился снова.
   -- Что жь вы не отвѣчаете, многоуважаемый мистеръ? не случилось ли чего нибудь съ вашимъ языкомъ?
   Кое-кто изъ толпы, вошедшіе вслѣдъ за нами въ избу, засмѣялись. Арестантъ вдругъ поднялъ голову; въ его глазахъ не было ни страха, ни злобы.
   -- Ваше благородіе, сказалъ онъ, пододвинувшись шага на два къ становому:-- судите меня, коли такъ нужно: точно, я виноватъ! да не глумитесь только надо мной; оно и въ законѣ царевомъ не писано.
   -- Каковъ, а? обратился къ намъ Угрюмовъ, немного озадаченный: -- all right, чортъ возьми!
   -- Не ругайтесь, ваше благородіе, надо мной, потому -- ругаться -- грѣхъ! ну да, я -- воръ-острожный... да многоль изъ вашей-то братьи, изъ дворянъ, честныхъ-отъ людей выищется? Не тѣмъ, такъ другимъ -- все въ чужой домъ лапу запустить норовятъ...
   -- Гм! вставилъ Угрюмовъ.
   -- Аль, думаете, жисть-то бѣглаго весела? продолжалъ Василій тише: -- кажинную минуту долженъ себѣ конца ожидать, то отъ звѣря, то отъ поимщиковъ... Отъ всякаго шороха душа замираетъ... И дождемъ-то тѣ мочитъ, и ночью-то корчитъ -- жутко: жисть не мила станетъ... Лучше ужь въ острогѣ гнить! Онъ махнулъ рукой, помолчалъ и вдругъ, какъ-бы спохватившись, упалъ на колѣни.-- Явите божескую милость -- прикажите дать корку хлѣба: истощалъ, изнемогъ я совсѣмъ...
   Его накормили (Куроѣдовъ поднесъ даже чарку коньяку изъ своей походной фляжки) и начали снимать допросъ.
   -- А гдѣ та дѣвка, что съ тобой ушла?
   Василій запирался.
   -- Никакой дѣвки со мной не уходило...
   -- Говори -- хуже будетъ!
   -- Покинулъ, значитъ, я ее въ слободѣ.
   -- Гдѣ?
   -- Въ слободѣ, у кавалера Анисима Ѳедорова, потому -- съ нею несподручно было: опаска брала...
   -- А деньги гдѣ?
   -- Прогулялъ. Какъ деньги извелись, то кавалеръ отпущать пересталъ. Я подумалъ, да дѣвку ему и прикинулъ: три дня мы за нее гуляли...
   -- И не жаль тебѣ ея было: вѣдь самъ же сманилъ, загубилъ честную дѣвку?
   -- Чего жалѣть! Эвтаго товару непочатой уголъ -- только захоти!
   -- Ну, братъ, рѣшилъ Угрюмовъ:-- негодяй же ты, какъ я погляжу! Тебѣ мало въ кандалахъ сгноить!... Эй! свяжите его!!...
   Куроѣдовъ, все время молча кусавшій губы, вдругъ поднялся, надѣлъ фуражку и протянулъ намъ руки.
   -- Прощайте, господа -- мнѣ пора! И онъ торопливо вышелъ изъ избы.
   -- Тонкая штука! подмигнулъ за нимъ Угрюмовъ: -- промаха не дастъ, гдѣ случится... Я его знаю!
   Вскорѣ побрелъ и я во-свояси. Иду -- а надъ блѣдной закраиной далекой зари черная, длинная туча остановилась низко и неподвижно, и въ смеркающемся воздухѣ стало припахивать дождемъ; густое облако пыли, крутившееся по дорогѣ и настигающее меня постепенно; заслоняло совсѣмъ кибитку, поскрипывавшую легонькой трусцой, изъ которой мнѣ кто-то махалъ картузомъ. Смотрю -- нашъ городской лекарь, Сигизмундъ Савельевичъ.
   -- Куда это вы, Сигизмундъ Савельичъ?
   -- А въ Ненашево. Садитесь -- подвезу по дорогѣ...
   -- Что случилось?
   -- А не знаю. Прислали лошадей, говорятъ: пожалуйте! Я и поѣхалъ. Дочурочка, что ли, тамъ у нихъ прихворнула -- не знаю! Такъ, что нибудь -- вздорецъ!... А вы съ охоты?
   -- Да, съ волчьей...
   -- А, съ волчьей... повторилъ Сигизмундъ Савельевичъ и поглядѣлъ на небо:-- ну, батенька, пройметъ же насъ!...
   Набѣжалъ дѣйствительно порывъ вѣтра, свернулъ на сторону лошадиные хвосты и погналъ пыль бокомъ, въ раздольное поле. Упали двѣ-три тяжелыя капли; вдали раскатился громъ... Сигизмундъ Савельевичъ перекрестился, натянулъ свой клеенчатый плащъ и впалъ въ задумчивость. О чемъ -- неизвѣстно: быть можетъ, о вчерашней "пулечкѣ" съ женой инспектора врачебной управы, съ которою уже лѣтъ десять состоялъ въ интимности; а быть можетъ, о превратностяхъ судьбы или финансовомъ кризисѣ...
   

IV.
Который лучше?

Что такое счастіе, какъ не тихая, безмятежная, легонькая скука.

   Завернула глухая осень, стужа да ненастье; въ деревнѣ становилось невыносимо. Я уѣхалъ въ Петербургъ, а оттуда за-границу. Однажды въ Женевѣ зашелъ я въ "бюро отправленій" записаться на мѣсто до Фернэ (нѣкогда роскошнаго помѣстья Вольтера, гдѣ провелъ онъ весь остатокъ жизни), въ то время, когда прибылъ вечерній дилижансъ изъ Шамуни. Въ числѣ другихъ пассажировъ, съ имперіала слѣзъ господинъ изысканно одѣтый, съ бородкой и перстнями на мизинцахъ. Въ немъ, съ перваго взгляда, отгадывался денежный человѣкъ, скучающій, лѣнивый и сытый, какъ почти всѣ аристократы туго набитаго кошелька. Онъ подалъ руку какой-то дамѣ, выставившей голову изнутри кареты, и пособилъ ей сойти. Я замѣтилъ у ней узкую, тонкую ногу, потомъ довольно кокетливое движеніе, которымъ она оперлась на длинную палку съ крючкомъ изъ козьяго рога, какими обыкновенно запасаются для горныхъ экскурсій; но лицо ея было прикрыто густой вуалеткой, которую къ тому же придерживала рукой. Слѣдомъ за ней, выскочилъ оттуда же мальчикъ лѣтъ пятнадцати, съ папироской въ зубахъ и хриплымъ смѣхомъ. Къ нему-то и обратился господинъ съ бородой, сказавъ по-русски:
   -- Жоржъ, дай мнѣ огня!
   "Ну" думаю: "соотечественники!" и невольно -- (на нашихъ вездѣ поглядѣть занимательно) -- вглядываюсь попристальнѣе: что за странность!... не можетъ быть!... Однако, точно онъ... конечно, Куроѣдовъ!...-- Какими судьбами, Левъ Николаичъ? спрашиваю и протягиваю обѣ руки.
   -- А я васъ не узналъ... отвѣтилъ онъ съ натянутымъ и вѣжливымъ поклономъ и даже не выразилъ ни малѣйшей неожиданности встрѣчи. Передо мной стоялъ ужь не тотъ деревенскій сосѣдъ и охотникъ, съ которымъ видались чуть ли не каждый день; передо мной стоялъ аристократъ съ утонченнѣйшимъ обхожденіемъ, весь погруженный въ самаго себя, невозмутимый и холодный. Наружность его также измѣнилась: онъ черезвычайно пополнѣлъ, изнѣжился. Смакуя небрежно жирными губами свою сигару, да пощелкивая красивыми ноготками, онъ, съ своею старою усмѣшкой, кивнувъ на дамочку подъ вуалеткой, объявилъ:
   -- Я женатъ... А вонъ тотъ юноша... Онъ указалъ на мальчика съ папироской, кричавшаго ему въ это время изъ коляски, куда уже успѣлъ помѣститься вмѣстѣ съ дамой.
   -- Иди же, фатеръ; мы ждемъ!
   -- Сейчасъ, отвѣчалъ Куроѣдовъ.-- Это -- мой пасынокъ! Гдѣ вы остановились? Я къ вамъ заверну какъ нибудь...
   Затѣмъ онъ поспѣшилъ, раскланялся и усѣлся рядомъ съ своей половиной, все еще неоткрывающей лица.
   Странно (мнѣ тогда казалось -- странно!), что у такой стройненькой и кокетливой женщины былъ уже сынъ въ лѣтахъ Жоржа. Впрочемъ, она могла быть рано отдана замужъ, а женщина въ этой порѣ, какъ была она, въ самомъ, что называется, соку!... Признаться, я завидовалъ сосѣду! Пусть говорятъ "новые люди", что зависть, какъ и ревность -- безобразныя, непотребныя чувства, я завидую, потому что хочу лучшаго, ревную, потому что хочу сохранить, что люблю. Развѣ можно любить, не сохраняя; развѣ можно достигнуть лучшаго, не стремясь къ нему -- а зависть раздражаетъ это честное стремленіе.
   Въ тотъ день я обѣдалъ внизу, за табльд'отомъ. Обѣдающихъ, какъ всегда, было много, и только три мѣста, какъ разъ противъ меня, обезпеченныя опрокинутыми къ приборамъ стульями, оставались незанятыми до конца втораго блюда. Ихъ-то и занялъ Куроѣдовъ, вошедшій въ серединѣ обѣда подъ-руки съ женой и кивнувшій легонько кёлнеру, старательно выворачивающему передъ нимъ локти и провожающему:
   -- Par ici, m-r le prince!-- Русскихъ побогаче почти всегда зовутъ князьями.
   Куроѣдовъ былъ уже въ изящнѣйшемъ фракѣ, а жена его вышла въ перчаткахъ, хотя всего стоило спуститься изъ одного этажа въ другой. Движенія ея были все такъ же кокетливы и живы, но, Боже, что за безобразное, дряблое лицо! Рука не поднимается изображать эту горькую насмѣшку природы!
   Какая-то красноватая кора, какъ одна слившаяся болячка, покрывала все лицо съ тупымъ, сплюснутымъ носомъ и сочными щеками, а въ этой краснотѣ зеленѣли, одинъ отъ другаго на пистолетный выстрѣлъ, подслѣповатые и безъ бровей глазки; потомъ жиденькіе, совсѣмъ свѣтлые и сквозившіе на темени, волосы, завитые букольками, по-дѣтски, а въ придачу -- черные, гнилые зубы да кокетство, непростительное при такой наружности -- словомъ, одно изъ тѣхъ лицъ, которыя обыкновенно называютъ "рожей". Несмотря на опытность своихъ сорока-пяти, пятидесяти лѣтъ, она наивничала, какъ институтка, и оставалась довольна собой до чрезвычайности. Мнѣ было-пришло въ голову сравнить ее съ Наденькой, но тутъ же съ негодованіемъ отвернулся отъ подобной несообразности. Та -- полная жизни, милая и молодая -- а что можетъ быть лучше молодости! эта -- дурна, какъ смертный грѣхъ, стара, какъ всѣ семь грѣховъ вмѣстѣ, но богата... Не въ этомъ ли и источникъ геройства Куроѣдова, потому что на совокупность съ такой женщиной необходимо геройство! Ему и самому какъ-будто было неловко съ женой, но онъ однако старался выдерживать себя.
   Вечеромъ встрѣчаю его въ "cercle", родъ игорнаго клуба для иностранцевъ, подвизающихся въ "trente et quarante". Онъ все ставилъ на "красную", хотя она ему явно не рутинировала, продулъ въ какіе нибудь полчаса тысячъ до пяти франковъ -- и не поморщился. Затѣмъ онъ подсѣлъ ко мнѣ.
   -- Что жь, счастливы вы? такъ и срывалось съ языка, но онъ самъ, какъ-бы угадавъ вопросъ мой, потянулся, зѣвнулъ и проговорилъ:
   -- Эдакая убійственная скука!... И что за блажь пришла женѣ таскаться по этой Швейцаріи -- не понимаю! Горы да "кретины" -- скука!... А, à-propos, что подѣлываетъ наша сосѣдка?
   -- Какая?
   -- Ну, вотъ тамъ -- въ деревнѣ, помните? Какъ ее... chose, chose!... Наденька, кажется?...
   -- Знаю. Она больна, бѣдняжка, очень боль...
   -- А славная была дѣвочка, перебилъ онъ:-- право, вотъ бы ее сюда притащить, подъ сурдинкой... славно бы!
   Тутъ подошелъ его пасынокъ, бросился на диванъ и закричалъ:
   -- Pst, garèon! Рюмку коньяку! Когда это мы отсюда выберемся -- какая тоска! Тебѣ, небось, тоже скучно, фатеръ?
   -- Скучно, отвѣтилъ небрежно Куроѣдовъ и поморщился.
   -- То ли дѣло Мабиль, а? Cainille-то твоя отплясываетъ теперь, я думаю... А ловко она тебя поддѣла! Ха-ха-ха! Представьте, обратился онъ ко мнѣ: -- говоритъ ему: дай булавку твою поносить! А булавка-то еще отца моего, фамильная, солитеръ... Тотъ ей и дай -- такъ до сихъ поръ все носитъ! Смотри, подмигнулъ онъ вотчиму: -- хватится мать, что ты ей скажешь?... Вотъ будетъ потѣха-то, ха-ха! И что тебѣ поправилась эта Камилка? Ничего въ ней нѣтъ -- непородистая, du sens batard...
   Куроѣдова начинало коробить.
   -- Непородистая, непородистая... лепеталъ юноша, пьянѣвшій съ каждымъ глоткомъ.
   -- Скажите, спросилъ я его:-- гдѣ вы учились?
   -- Я... я-съ... Онъ покраснѣлъ.
   -- Мы еще не вкушали плода премудрости, отвѣтилъ за него вотчимъ: -- маменька находитъ, что изнурять науками мальчика не слѣдуетъ -- волоса распухнутъ...
   -- Совсѣмъ, совсѣмъ не то... повторялъ сконфуженный юноша: -- я теперь готовлюсь къ университету; какъ пріѣдемъ, буду экзаменъ держать... Мать находитъ, что теперь мнѣ полезнѣе повояжировать...
   Куроѣдовъ только плечами пожалъ, но не сказалъ ни слова. Что выйдетъ изъ этого птенца -- извѣстно единому Богу! Отъявленный ли негодяй, тонкая ли пройдоха, или, просто, второй томъ своего вотчима?
   -- А давненько мы съ вами не видались, перебилъ Куроѣдовъ: -- съ самой охоты, кажется, когда еще того бѣглаго поймали...
   -- Что съ нимъ сталось, не знаете ли?
   -- Какъ не знать... Я, вѣдь, потомъ служилъ попечителемъ тюремнаго замка... видывалъ его не разъ... Сослали-было на каторгу за поджогъ, только онъ еще съ дороги бѣжалъ. Было донесеніе отъ начальника партіи, будто имъ гдѣ-то въ лѣсу попалась лихая тройка, чинившая колесо. Когда партія поровнялась, двое неизвѣстныхъ людей прямо бросились къ Василью, разбили ему наножники, посадили въ телегу -- и были таковы!... На сколько это достовѣрно -- не знаю, но таковъ былъ рапортъ конвойнаго капитана... По моему, знаете ли, Василью, какъ неотесанному мужику, неполучившему ни одного нравственнаго задатка, можно извинить! Копните глубже -- спросите: въ чемъ состояло его главное преступленіе? Его судили за поджогъ и воровство и ни однимъ пунктомъ не коснулись до его деморализаціи въ побудительныхъ причинахъ. Наши законы разбираютъ одни факты, а какіе же могутъ быть факты въ нравственной, напримѣръ, сторонѣ дѣла? Я убѣжденъ, что пока всѣ люди, безъ изъятія, не достигнутъ извѣстной степени развитія, сторона эта останется такъ же темна и непонятна, какъ и въ настоящемъ случаѣ. Слѣдовательно, виноватъ не только человѣкъ, совершающій преступленіе, но и общество, непостаравшееся выработать въ немъ сознаніе преступленія. Въ Англіи эту сторону поняли, оттого-то тамъ уголовные судьи и даютъ такое значеніе "смягчающимъ причинамъ". У насъ Васильи поведутся до тѣхъ поръ, покуда мы сами не выйдемъ изъ апатическаго состоянія, конечнаго ко всему равнодушія, и не примемся за работу, за-ихъ стройное развитіе... Поселите въ нихъ человѣческое чувство -- они, можетъ, и станутъ людьми! Плутъ, какой бы онъ ни былъ, если замѣтитъ, что вы смотрите на него какъ на хорошаго человѣка, постарается быть непремѣнно добросовѣстнымъ, чтобъ поддержать выгодное о себѣ мнѣніе... Тутъ-то вся и суть -- выгода! Попробуйте заставить понять мужика, что развитіе принесетъ ему выгоду -- и онъ разовьется! Поставьте ихъ -- развитіе и выгоду -- въ неотразимое соприкосновеніе между собой, слейте ихъ во-едино -- и посмотрите тогда, что будетъ! Мы обгонимъ Англію! Я изучалъ эту статью въ нашемъ народѣ и говорю по убѣжденію!... Развѣ вы уже домой? Намъ, кажется, въ одну сторону... Жоржъ! будилъ онъ осоловѣвшаго пасынка:-- идемъ домой!
   -- Вотъ бы надъ чѣмъ слѣдовало поработать нашимъ экономистамъ, продолжалъ Куроѣдовъ уже на улицѣ: -- надъ этой могучей пружиной, которая зовется -- выгодой! Конечно, не той отвлеченной выгодой, которую иногда называютъ "духовной пищей" -- нѣтъ! Это что -- вздоръ! А надъ матеріальной, осязательной прибылью, или лучше -- барышомъ...
   Куроѣдовъ говорилъ въ томъ же духѣ вплоть до гостиницы; даже передъ дверьми своего нумера, онъ придержалъ меня за руку:
   -- Давайте-ка тиснемъ статейку объ этомъ! Право, ее прочли бы не безъ пользы...
   "Выгода" думалъ я, воротясь къ себѣ: "вездѣ, во всемъ однавыгода, барышъ! Недалеко мы выѣдемъ на ней и не скоро изведутся у насъ господчики, подобные Куроѣдову! Кто изъ насъ не жметъ имъ руки, кто не вводитъ ихъ въ свою семью, не подозрѣвая, что они вреднѣе и опаснѣе воровъ, залѣзающихъ на чердакъ. Что же виновато въ этомъ, какъ не наше общественное равнодушіе, да наша обдержавшаяся привычка встрѣчать подобныя явленія? Мы присмотрѣлись къ нимъ -- и насъ они уже не возмущаютъ. То же самое общество, заклеймившее безпощаднымъ обвиненіемъ Василья, члена другой, низшей среды, пройдетъ съ поклономъ мимо Куроѣдова. Пройдетъ оттого, что въ немъ самомъ еще слишкомъ много куроѣдовскихъ задатковъ -- оттого, что нашъ сословный предразсудокъ не назоветъ подлостью дѣла, въ которомъ соблюдены извѣстныя условія, покрывающія его. Передъ судомъ общественнаго мнѣнія, Куроѣдовъ правъ: онъ не оглашалъ своихъ отношеній къ бѣдной деревенской дѣвушкѣ и отказался отъ дальнѣйшихъ притязаній на нее вѣжливымъ и деликатнымъ письмомъ -- общественное условіе выполнено; онъ тратитъ чужія деньги, присвоиваетъ чужую собственность, но вѣдь, все это прикрыто законнымъ обряднымъ бракомъ -- и общественное мнѣніе молчитъ! Но не должна молчать правда, карательница людскихъ неправдъ; не должно молчать время, расчищающее понемногу старые, гнилые наросты; не долженъ молчать и ты, читатель, взвѣсившій обоихъ героевъ моихъ -- и нашего народнаго воришку, и нашего западника-пройдоху! "Который же лучше?" спрашиваю я; а въ руку такъ и набивается: "оба хороши!"

Н. Р.

   1863 г.

"Отечественныя Записки", No 8, 1863

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru