Каневская А. П.
Она вернется

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

ОНА ВЕРНЕТСЯ.

I.

   Луна заливала яркимъ бѣлымъ свѣтомъ спящій городъ; пустынныя улицы, церкви, колокольни, сады, дома, окаймленные мѣстами узкою черною рамкою короткихъ тѣней,-- все тонуло и сливалось въ серебряномъ сіяніи глубокой ночи.
   Порою изъ центра города неслись неясные звуки, послѣдніе отголоски минувшаго дня, стукъ запоздалаго экипажа, замирающіе аккорды послѣдняго марша, которымъ заканчивался концертъ гдѣ-то въ саду; но эти звуки почти не доходили до широкой улицы на концѣ города, обставленной маленькими, чистенькими домиками.
   Ни одно слово, ни одно движеніе и образъ жизни не смущали тамъ тихаго торжества ночи, пока луна, поднимаясь выше и выше по небу, не озарила другой стороны улицы, бывшей сначала въ тѣни. Тогда въ открытомъ окнѣ одного домика, выступая яснѣе и яснѣе изъ тьмы, обрисовался силуэтъ прелестной молодой женщины. Ея почти дѣтское лицо, съ тонкими чертами, изящнымъ греческимъ профилемъ, было страшно блѣдно,-- быть можетъ, отъ свѣта луны, быть можетъ, отъ контраста съ большими черными глазами, которые съ невыразимой тоской, тревогой, почти ужасомъ смотрѣли неподвижно на улицу.
   Если бы луна, продолжая свой тихій путь, опустилась ниже и глубже заглянула въ комнату, она бы освѣтила другую фигуру, сидѣвшую у другаго окна, мощную фигуру красиваго мужчины; но пока онъ остается въ тѣни и пристально слѣдитъ за молодой женщиной.
   Онъ видитъ ея блѣдное лицо и думаетъ, что она такъ блѣдна именно отъ слишкомъ яркаго луннаго освѣщенія; да она и нездорова, это ясно видно по ея лихорадочному взгляду; онъ просто страшенъ теперь при лучахъ мѣсяца, которые точно плавятся въ ея горящихъ глазахъ. Да, въ самомъ дѣлѣ, вотъ лучи эти сплавились, свернулись и сверкающими каплями западали на подоконникъ.
   Молодая женщина припала головой къ стѣнѣ и зарыдала сдавленно, глухо, жалко, какъ рыдаютъ отъ страшной физической боли, побѣдившей, послѣ долгой борьбы съ нею, послѣднія силы и волю страдающаго.
   Онъ всталъ и тихо подошелъ къ ней. Теперь луна освѣтила его всего, высокаго, стройнаго, его скорбное, доброе лицо, свѣтлые, полные грусти глаза.
   -- Что съ тобою, голубка моя?
   -- Не подходи, о, не подходи ко мнѣ... и не могу, не могу больше... это должно кончиться!...
   Онъ стоялъ и слушалъ ея рыданья, отъ которыхъ вздрагивало и качалось ея безпомощное, слабое тѣло; онъ стоялъ и вспоминалъ: что-то такое уже давно было, что-то по его предположеніямъ должно было случиться, но что именно -- онъ не могъ понять и невыразимо страдалъ отъ такого непониманія. Теперь оно какъ будто ближе, немного яснѣе, точно двигается и наступаетъ изъ страшной, далекой глубины, и само такое страшное, черное; вотъ оно поднимается, краемъ задѣваетъ за мозгъ, за сердце и отъ него вѣетъ смертельнымъ холодомъ.
   -- Пойми, что я не могу больше... я должна уйти, я уйду... уѣду...
   Теперь что-то подступавшее, охватывавшее его ушло и совсѣмъ утонуло въ глубокой пропасти и самую пропасть затянуло непроницаемымъ туманомъ, сквозь который мысль не могла ничего открыть и увидѣть.
   -- Что-жь, голубка моя? Поѣзжай. Зачѣмъ же ты плачешь и мучаешь себя? Поѣзжай, ты разсѣешься, поправишься и вернешься спокойною, здоровою...
   -- Я не вернусь, никогда не вернусь, пойми это! Пора тебѣ знать правду! Три года я тебя обманывала, три года я сама мучилась, и силъ моихъ не хватаетъ больше на это! Я пошла за тебя съ отчаянія, я любила другаго, я страшно, страшно обманула тебя! Теперь онъ вернулся и зоветъ меня! Убей меня, прости меня, но я не могу больше... уйду...
   Теперь туманъ исчезъ, растаялъ сразу, мгновенно, и онъ увидѣлъ ясно, отчетливо безконечную, страшную пропасть, на дно которой ушли передъ тѣмъ его неясныя тревоги.
   Но онъ не отшатнулся и смотрѣлъ въ открывшуюся бездну; онъ видѣлъ теперь на далекомъ днѣ ея уже не что-то безобразное, пугающее, гнетущее, а живаго человѣка, поверженнаго, раздавленнаго, уничтоженнаго, едва сознающаго всю силу удара, поразившаго его. Рядомъ, въ той же темной глубинѣ, онъ видѣлъ другое существо, слабое, рыдающее, дрожащее въ пыткахъ невыразимыхъ страданій. Онъ отвелъ свои глаза отъ перваго и, минуя его, подошелъ къ этому немощному, задыхающемуся въ мученіяхъ существу.
   Онъ прижалъ его къ своему разбитому, облитому кровью сердцу, поцѣловалъ пылающую голову и тихо заговорилъ:
   -- Слушай, моя радость, все мое прошедшее, настоящее и будущее, жизнь моя! Я бралъ тебя и клялся сдѣлать все для твоего счастья... Не моя вина, если я не успѣлъ въ этомъ, но что умѣлъ, я все дѣлалъ. И если это счастье для тебя, уѣзжай, голубка моя. Если это даже только призракъ счастья, мечта о немъ, надежда на него,-- уѣзжай, о, уѣзжай, я благословлю путь твой, уѣзжай, не смущайся ничѣмъ, не думай ни о чемъ. Я... тутъ... самъ справлюсь какъ-нибудь...
   Онъ говорилъ тихо, спокойно, но страшно усталъ отъ своихъ словъ, какъ будто вносилъ огромную тяжесть на очень крутую и высокую гору. Она слушала его молча и продолжая вздрагивать отъ слезъ; его слова не удивляли ее, не волновали; она слушала ихъ какъ что-то старое, давнишнее, совершенно понятное и неизбѣжное.
   -- Да, уѣзжай. Я тебя не связываю никакими условіями и обязательствами. Будь свободна, какъ птичка, лети, моя голубка, за счастьемъ и найди его, только найди; это будетъ одна моя мольба въ разлукѣ съ тобою!
   Онъ смолкъ на минуту, точно желая еще разъ отдохнуть. Сердце его билось въ эту минуту тихо, ровно, и онъ съ свѣтлою радостью слышалъ, что оно вторило словамъ его.
   -- Да, истинно, одна мольба будетъ о счастьи твоемъ. Пусть заря новой свѣтлой жизни откроется передъ тобою. Пусть подъ лучами ея заживутъ въ твоемъ сердечкѣ тѣ раны, которыя я противъ воли и сознанія три года растравлялъ въ немъ. Я думалъ... но я ошибался, клянусь тебѣ, только ошибался... Я бы страшно солгалъ, если бы сказалъ тебѣ, что мнѣ легко разстаться съ тобою. Но это ничего, это, можетъ быть, пройдетъ понемногу... перестань, не плачь, отдохни... бѣдная моя... Если это тебѣ меня жалко и ты бы хотѣла облегчить мою душу, дай мнѣ одно только обѣщаніе, одно слово: если когда-нибудь, хоть не скоро, счастье твое померкнетъ, или тебя обманетъ, если ты останешься одна и хоть не любви, а утѣшенія, успокоенія тебѣ нужно будетъ,-- позволь мнѣ вѣрить и надѣяться, что ты вернешься ко мнѣ. Ни одна вещь въ твоей комнатѣ не будетъ тронута безъ тебя.
   Она дрогнула у него въ объятіяхъ и тихо освободила свои руки изъ его рукъ.
   -- Никогда, о, никогда! И дай клятву не разыскивать меня, никогда ничего не узнавать обо мнѣ.
   Онъ не сразу отвѣтилъ; ему опять показалось, что онъ несетъ что-то тяжелое на гору, но уже не чувствуетъ ни утомленія, ни усталости, а поднимается вяло, безжизненно, совершенно механически.
   -- Хорошо, даю въ этомъ слово, конечно. Но, вѣроятно, ты временами пожелаешь узнать что-нибудь о крошкѣ, какъ она растетъ, учится...
   -- Крошка со мной уѣдетъ.
   -- Да, и крошку ты возьмешь... Правда, мнѣ съ ней было бы трудно, я бы не могъ... не умѣлъ бы ходить за нею; вѣдь, ей только два года.
   Онъ умолкъ и больше ничего не говорилъ; теперь онъ дошелъ до самой вершины, голой, пустой, безплодной, на которой и вокругъ которой даже свѣтъ наступившаго дня ничего не озарилъ для него.
   

II.

   Утромъ онъ самъ пошелъ въ контору экипажей и взялъ два билета въ почтовой каретѣ до ближайшаго города, къ которому подходила желѣзная дорога. Вернувшись, онъ отобралъ ея любимыя книги, принесъ къ ней въ комнату и сталъ помогать ей собираться; вѣдь, надо было торопиться,-- карета уходила въ два часа дня.
   Самъ, своими руками онъ подавалъ ей и укладывалъ въ чемоданъ маленькія бѣлыя рубашечки и платьица крошки. Онъ дѣлалъ все это тихо, печально, но спокойно; ему вспомнились только съ необыкновенною ясностью давнія, давнія похороны маленькаго брата, когда и самъ онъ былъ еще мальчикомъ; вѣдомѣ было такъ же странно, тихо и пусто, какъ теперь въ этой обнаженной, обобранной комнатѣ, еще недавно такой веселой и уютной; всѣ, въ томъ числѣ и онъ, въ черной рубашкѣ съ бѣлыми тесемками, ходили осторожно, изрѣдка переговариваясь боязливымъ шепотомъ, точно боясь кого-то потревожить.
   Когда все почти было уложено, она подошла къ стѣнѣ, гдѣ висѣлъ ея большой портретъ, и сняла его. Онъ вздрогнулъ, увидя ея движеніе, въ черной тьмѣ, окутавшей его душу, вспыхнулъ какой-то отблескъ, и онъ ждалъ... но она положила портретъ свой въ чемоданъ.
   Теперь, въ первый разъ со вчерашней ночи, страшная, ясная, палящая мука хлынула изъ его сердца и волнами заходила въ немъ; не поднимаясь съ мѣста, онъ потянулся въ ней и, почти рыдая, молилъ:
   -- Портретъ... портретъ... хоть что-нибудь оставь!...
   Но это былъ одинъ взрывъ, странный и быстрый, какъ взрывъ молніи во время ночной грозы, и черезъ мгновенье онъ, молча, покорно опустивъ голову, слушалъ ея отвѣтъ, который она едва проговорила, склоняясь надъ чемоданомъ.
   -- Зачѣмъ?... Я не могу тебя еще обманывать... Если можешь, съ корнемъ вырви все, все прошлое... тебѣ тогда легче будетъ... Если можешь, не провожай меня до кареты.
   Онъ встрепенулся и забезпокоился.
   -- Нѣтъ, моя родная, нельзя; я, вѣдь, самъ бралъ билеты, тебя тамъ не знаютъ, ну... и надо посадить тебя, уложить вещи, присмотрѣть... Ты не тревожься, мы простимся покойно, никто не пойметъ, зачѣмъ имъ знать?... Вотъ и экипажи привели... вотъ... теперь поѣдемъ...
   Опять онъ самъ уложилъ въ одинъ фаэтонъ вещи, усадилъ туда няньку съ крошкой, въ другой самъ сѣлъ съ нею.
   Передъ тѣмъ, какъ сѣсть въ фаэтонъ, она припала въ рукѣ его и едва прошептала:
   -- Прости... прости меня за все прошлое и за все будущее... но иначе невозможно... клянусь, невозможно.
   Но и этотъ послѣдній, подавленный вопль ея не вызвалъ въ немъ новаго прилива горя и муки, только безпокойство его продолжало расти и расти по мѣрѣ того, какъ экипажъ двигался по улицамъ. Лошади бѣжали бойко, но ему казалось, что онѣ подвигаются очень тихо, черезъ какія-то безконечныя пространства, среди которыхъ громадныя волны времени смываютъ и разрушаютъ одинъ за другимъ годы прошлаго и, уходя, открываютъ за собою безконечную мертвую пустыню вѣчности.
   Вотъ, наступая слѣдомъ за ихъ фаэтономъ, ужасныя волны подкатываются и къ виднѣющейся впереди, ожидающей ихъ каретѣ и унесутъ съ собой и ее, этотъ послѣдній, послѣдній обломокъ отъ всего, что было, къ которому припала, прильнула его изнемогшая душа.
   Сквозь грохотъ колесъ ему слышится, какъ кто-то спрашиваетъ и на вопросъ отвѣчаетъ:
   -- Можетъ быть, хоть когда-нибудь!...
   -- Подумай самъ, возможно ли это?... Тогда бы не было и всего настоящаго...
   Кондукторъ торопитъ, пора ѣхать. Но это невозможно; онъ долженъ еще на минуту зайти въ контору, надо еще повѣрить, всѣ ли вещи, хорошо ли ихъ увязали. Онъ держится за дверцу и спрашиваетъ, надежны ли лошади, исправна ли сбруя?
   -- Ладно все, баринъ, не бойтесь, доѣдемъ,-- отвѣчаетъ ямщикъ, привставъ и разбирая возжи.
   -- Хорошо ли завинчены гайки и чеки? Вѣдь, колесо можетъ соскочить...
   -- Все есть, все, будьте покойны,-- говоритъ кондукторъ, вскакивая на подножку, и, вынувъ рожокъ, подаетъ сигналъ къ отъѣзду.
   Странные, пронзительные звуки рожка покрываютъ тоже странный, хриплый крикъ, почти вопль:
   -- А тормазъ, тормазъ? Тутъ спускъ...
   Его что-то толкнуло въ сторону, что-то вырвалось изъ рукъ, и онъ увидѣлъ передъ собою черный квадратъ, который, колыхаясь и покачиваясь, удалялся отъ него въ облакахъ бѣлой пыли.
   Онъ тихо пошелъ слѣдомъ за каретой.
   

III.

   Онъ шелъ и видѣлъ, какъ черный квадратъ двигался по свѣтлой лентѣ шоссе, дѣлался все меньше и меньше, какъ онъ порою исчезалъ за поворотомъ или деревомъ и опять показывался и вновь пропадалъ за пригоркомъ. Онъ взошелъ самъ на пригорокъ и еще разъ увидѣлъ далеко впереди черную точку, которая скоро и вовсе пропала изъ глазъ. Онъ шелъ все дальше и думалъ, какъ все ему знакомо на этой дорогѣ. Вотъ дача городскаго доктора, онъ былъ здѣсь въ гостяхъ въ прошломъ году; какъ тополи разрослись, ихъ тогда еще только сажали; это огороды, за ними родникъ, куда онъ приходилъ весною собирать растенія съ своимъ классомъ.
   Вонъ, впереди, на горкѣ, большнй дубъ, кажется, единственный въ окрестностяхъ города; онъ на девятой верстѣ, подъ тѣнью его устраиваютъ пикники; теперь подъ нимъ пусто, никого нѣтъ.
   Онъ свернулъ съ дороги, подошелъ къ дереву и тяжело опустился на землю.
   Минуты и часы шли; въ лицо ему дулъ сырой восточный вѣтеръ, срывая и кружа красные листья дуба; мимо тянулись по небу низкія осеннія тучи, то толпясь и цѣпляясь другъ за друга безобразными, изодранными клочьями, то сливаясь въ тоскливыя, однообразныя сѣрыя полосы. День печально кончался, смеркалось и темнѣло; на шоссе, показалась повозка съ людьми, проѣхала мимо и утонула во тьмѣ; съ повозки чуть донесся плачъ маленькаго ребенка.
   -- Какъ холодно, темно и пусто... страшно пусто... Боже мой, Боже мой...
   Онъ задрожалъ, упалъ на землю и зарыдалъ удушливо, судорожно, жалко.

-----

   -- О, если бы тьма вѣчности сама поглотила искру жизни моей, какъ тьма этой проклятой ночи покрыла мое жалкое тѣло съ его муками! Зачѣмъ и тутъ, послѣ насилія, этихъ истязаній, нужно еще одно насиліе, къ которому я никогда не приготовлялся? О, лгутъ, когда говорятъ, что отъ мукъ разрывается само сердце и человѣкъ умираетъ.

-----

   -- Я никогда не боялся смерти. Меня, помню, въ дѣтствѣ поразило начало одной пѣсни, которое говоритъ, что "жизни тотъ одинъ достоинъ, кто на смерть всегда готовъ", и потомъ, съ годами, я всѣмъ сердцемъ увѣровалъ въ эту истину. Но самоубійство всегда, всѣ тридцать лѣтъ моей жизни казалось мнѣ невозможнымъ, неправдивымъ и ненужнымъ, и я не привыкъ къ мысли о немъ... А вотъ теперь ночь пройдетъ, и я привыкну...

-----

   -- Думалъ ли я, о, думалъ ли когда-нибудь упасть подъ такой ношею? Когда жизнь шла мнѣ на встрѣчу, озаренная жаркими лучами моей собственной молодости, я зналъ и видѣлъ, что она не арена одного сладкаго успѣха и наслажденія. Я понималъ, что борьба можетъ быть лучшею стороной ея, а пораженіе святымъ вѣнцомъ, и я всегда былъ готовъ съ безтрепетнымъ поцѣлуемъ принять его на свою побѣжденную голову... Но пасть такъ безцѣльно, безсильно, безполезно, какъ я палъ здѣсь, съ моими никому ненужными муками у этого холоднаго дерева!...

-----

   -- Зачѣмъ пытка не убиваетъ мысли? Зачѣмъ мысль, сквозь тьму этой мертвой ночи, освѣщаетъ такимъ позорнымъ свѣтомъ погибель мою? А я, думая когда-то о страданіяхъ и готовясь къ нимъ, мечталъ, страдая, пріобщиться къ страданіямъ человѣчества!

-----

   -- Какъ невѣроятно давно это было! Кажется, будто на этомъ громадномъ пространствѣ, между страстными клятвами молодости и настоящею ночью, улеглась цѣлая исторія человѣчества съ ея вѣками и народами. И какія то были клятвы жаркія, истинныя, до сихъ поръ, до настоящаго мгновенья ненарушенныя! Гдѣ же теперь ихъ истина и кому нужны онѣ?
   Около него посвѣтлѣло и потеплѣло немного, точно тяжелый мракъ ночи прорѣзало чье-то тихое, теплое дыханіе. Въ его воспаленныхъ глазахъ стояла чья-то тѣнь, знакомая, близкая, будто только что вышедшая изъ нѣдръ души его, и такой же знакомый, почти собственный голосъ говорилъ ему:
   -- Да, ты безбоязненно клялся пріобщиться къ страданіямъ человѣчества, когда это нужно будетъ. Почему же теперь не нужны твои клятвы?
   -- Да, но къ какимъ страданіямъ?
   -- Ты не торговался съ своей молодостью ни за качество, ни за количество ихъ. И развѣ что-нибудь измѣнилось съ настоящей минуты? Развѣ ударъ, попавшій въ тебя, убилъ съ тобою всю жизнь на землѣ? Или страданія человѣчества окончились съ концомъ твоего собственнаго счастья? Или ты думаешь, что ты одинъ на землѣ лежишь теперь разбитый, измученный, готовый погибнуть и никому, кромѣ тебя, не нужны помощь и утѣшеніе?... Или ты уже исполнилъ лучшій обѣтъ свой, лучшую клятву свою -- отдать все, что земля и жизнь дали тебѣ, честно расплатиться за все, что получила душа твоя отъ того же страдающаго человѣчества, и ты расплатился уже?
   -- О, нѣтъ, думаю, что не расплатился...
   -- Или уже нельзя "въ предѣлахъ возможнаго дѣлать возможное добро", какъ ты давалъ обѣтъ, и ты не можешь болѣе продолжать выбранный путь и идти имъ, уступая, покорясь, терпя, пока хоть единое зерно правды можно будетъ выбросить и оставить за собою? И ты выбросилъ это послѣднее зерно?... Можетъ быть, ни одно изъ зеренъ твоего посѣва не взошло, и ты думаешь, что больше сѣять не нужно? И ты не нуженъ больше этимъ бѣлокурымъ и чернымъ лохматымъ головкамъ, которыя такъ любятъ тебя и такъ вѣрятъ тебѣ?
   -- Помоги, о, помоги мнѣ, все это еще нужно, кажется...
   -- Я тебѣ помогу, и мы вмѣстѣ вернемся назадъ, уйдемъ отсюда въ самыя трудныя минуты я приду въ тебѣ и поддержу тебя. Пусть твое будущее будетъ такъ же тихо и печально, какъ этотъ грустный разсвѣтъ наступающаго дня, но въ тебѣ будетъ жить мысль, что ты не измѣнилъ, не обманулъ, не продалъ клятвъ своихъ. И она поддержитъ твою душу, какъ солнце, хотя и закрытое этими мрачными облаками, теперь невидимо свѣтитъ землѣ.
   -- О, позволь только, чтобы съ нею жила во мнѣ и другая мысль, вѣра, что она вернется ко мнѣ! Клянусь тебѣ, это не условіе съ моей стороны, не цѣна возвращенія моего, но такъ я дольше и лучше буду дѣлать мое дѣло.

-----

   Онъ едва поднялся съ земли, слабый, больной, какъ будто проболѣлъ и пролежалъ здѣсь нѣсколько дней. Поворотъ въ его мысляхъ, рѣшимость остаться жить, не воскресила и не обновила его, и онъ съ большимъ трудомъ, едва двигаясь, пошелъ по направленію къ городу.
   Теперь скорбь не рвала на части его душу, но весь міръ съ землею, солнцами и звѣздами былъ покрытъ мрачною, тяжелою тѣнью и только на самомъ краю этого необъятнаго міроваго пространства едва мелькала передъ нимъ чуть замѣтная блѣдная точка.
   -- Можетъ быть, она когда-нибудь вернется.
   Въ этотъ день онъ зашелъ въ городскую школу, гдѣ былъ учителемъ, на одну минуту. Мальчуганы въ самыхъ разнородныхъ костюмахъ, отъ нанковаго кафтана съ отцовскихъ плечъ до куртки, передѣланной изъ женской кацавейки, шумно бросились къ нему.
   -- А мы думали, что вы и вовсе не придете, Дмитрій Николаевичъ.
   -- Да, дѣти, я пришелъ только на минуту; я очень болѣнъ, и мы сегодня не будемъ учиться и разсказывать. А завтра я вѣрно буду здоровъ и приду. Теперь прощайте и идите домой.
   

IV.

   Завтра онъ дѣйствительно пришелъ въ школу. Едва ли онъ былъ совершенно здоровъ: такъ глубоко впали его глаза, такъ онъ осунулся, похудѣлъ и поблѣднѣлъ, но его взглядъ былъ, попрежнему, добрый и ясный и только новая тѣнь печали нѣсколько мѣняла его.
   Мальчуганы, какъ всегда, встрѣтили его у двери, но уже не съ обычными шумными привѣтствіями: они видѣли, какъ измѣнилось его лицо, и робко смотрѣли ему въ глаза.
   -- Ну, дѣти, пойдемте по мѣстамъ,-- сказалъ онъ.-- Сегодня мы будемъ толковать про нашу землю, на которой мы съ вами живемъ, про то, какія на ней мѣста и люди есть, и какъ живутъ они, и отчего въ разныхъ мѣстахъ и людямъ разно живется...
   У него сегодня былъ урокъ географіи, первый въ этомъ году и въ этомъ классѣ, и онъ имѣлъ всегда обыкновеніе начинать новый предметъ живымъ разсказомъ, который сначала же далъ бы дѣтямъ ясное понятіе, что это за наука, чему она учитъ и какія вещи они будутъ узнавать изъ нея и впередъ.
   Онъ началъ разсказывать имъ про Африку, эту громадную землю съ громадными рѣками и пустынями, вѣчно облитую палящими лучами солнца; про ту необыкновенную жизнь, которую огненные лучи поднимаютъ и вызываютъ изъ нѣдръ согрѣтой ими земли, изъ таинственной глубины необъятныхъ водъ, про ея неизмѣримые лѣса, необыкновенные деревья и цвѣты, то прекрасные, какъ радуга, то необыкновенные по своимъ страннымъ формамъ и величинѣ, про чудныхъ птицъ, которыя сами, какъ блестящіе цвѣты, украшаютъ вѣтви деревъ, и про такихъ, что высокія, какъ лошадь, и бѣгающія быстрѣе ея, живутъ среди песковъ и камней и предоставляютъ солнцу высиживать свои громадныя яйца; про страшныхъ змѣй, про водяныхъ чудищъ, что могутъ задушить человѣка и проглотить его; про громадныхъ ростомъ и страшныхъ силою звѣрей, которымъ нипочемъ раздробить зубами лодку, вырвать съ корнемъ дерево, развалить и разметать жилье человѣка; наконецъ, про человѣка, рожденнаго этою необыкновенною землею, чернаго, точно опаленнаго, голаго, подавленнаго могучей природой его знойной родины и борющагося всю жизнь съ ея грозными силами, живущаго почти какъ звѣрь, но все же умѣющаго любить, страдать и наслаждаться.
   Потомъ онъ сказалъ, что не однѣ только такія неизвѣстныя имъ страны есть на свѣтѣ Божьемъ, и сталъ разсказывать про сѣверный край родной земли,-- про край, забытый солнцемъ, девять мѣсяцевъ лежащій подъ глубокимъ снѣгомъ, скованный лютыми морозами; про то, какъ трудно и тяжко человѣку живется въ этихъ мѣстахъ, съ какою мукою достается ему тамъ хлѣбъ и какъ, несмотря на это, онъ любитъ свою бѣдную, холодную, обиженную родину, съ какимъ благоговѣніемъ и радостью встрѣчаетъ первый весенній лучъ, первую зеленую травку, прилетѣвшую на лѣтнюю побывку птичку.
   -- И много еще есть разныхъ мѣстъ на землѣ у насъ, много разныхъ народовъ и языковъ, и про все это я буду весь годъ разсказывать вамъ. Вотъ это, дѣти, и есть самая географія...
   Вечеромъ этого дня, въ далекихъ закоулкахъ города, въ хатенкахъ и лачужкахъ рабочаго люда, мастеровыхъ, извощиковъ, водовозовъ, за раннимъ семейнымъ ужиномъ, на завалинкахъ у калитокъ, на перекресткахъ улицъ шли восторженные разсказы про невиданныя земли. Съ горящими глазами мальчуганы толковали про водяную лошадь, что вовсе и на лошадь не похожа, а больше на бочку, которой нипочемъ раскусить человѣка, про змѣя, настоящаго, живаго, длиною въ пять саженъ, про слона -- звѣря съ зубами въ два аршина и носомъ до самой земли, которымъ онъ, какъ рукою, и ягоду малую на землѣ сорветъ, и дерево съ добрую оглоблю -- какъ перерѣжетъ -- переломитъ, про черныхъ, какъ смола, и совсѣмъ голыхъ людей, не знающихъ Бога, ѣдящихъ сырье, которыхъ, какъ звѣрей, ловятъ и продаютъ на работы въ чужія земли.
   Старики слушали эти разсказы и покачивали головою.
   -- А не врешь ты, малый?
   -- Ей-Богу, не вру. Дмитрій Николаевичъ сегодня слово въ слово разсказывалъ.
   -- Ну, коли Дмитрій Николаевичъ говорилъ, значитъ правда. Чудны дѣла твои, Господи!
   Дмитрія Николаевича знали въ этихъ домикахъ и лачужкахъ хорошо и старые, и малые, въ рѣдкомъ изъ нихъ не бывалъ онъ то по личнымъ дѣламъ своихъ мальчугановъ, то по дѣламъ ихъ семейныхъ, и уже пятый годъ былъ онъ тутъ не бариномъ, а желаннымъ гостемъ и своимъ душевнымъ человѣкомъ.
   Поздно этимъ же вечеромъ онъ одиноко сидѣлъ на скамейкѣ у своей калитки, смотрѣлъ въ темную даль по пустынной улицѣ, въ ту сторону, куда она уѣхала, и думалъ, думалъ...
   "Гдѣ она, гдѣ въ настоящую минуту? Она поѣхала къ другому, она поѣхала за другой любовью... О, сохрани ее, Господи, въ этомъ страшномъ путешествіи! Помоги ей узнать и повѣрить, что конецъ ему всегда можетъ быть на груди моей, какими бы путями она ни шла, какія бури и испытанія ни сокрушили бы ея слабую душу. Только бы она сама захотѣла этого!"
   Онъ думалъ, о сегодняшнемъ днѣ, о своей рѣшимости остаться и служить избранному дѣлу, о дѣтяхъ, которыя не сводили гіазъ своихъ сегодня съ него, ловили каждое слово его, боялись шевельнуться, пока шелъ его живой разсказъ, и которыя отлично поняли, что такое географія, и сразу полюбили эту науку съ такимъ чуднымъ, чуждымъ для нихъ названіемъ.
   -- Да, это все еще нужно, и я отдамъ имъ душу мою, не оставлю ихъ, а самъ буду жить съ своимъ горемъ. Все же оно, хотя черное и великое, насквозь прошито золотой нитью... Можетъ быть, она когда-нибудь вернется...
   

V.

   Онъ раздѣлилъ свою жизнь пополамъ; всѣ свои силы и время онъ отдалъ школѣ и жилъ съ дѣтьми, поорежнему, не измѣнивъ ни своей любви, ни программѣ, съ которыми онъ приступилъ къ дѣлу въ первый же годъ своей дѣятельности.
   Какъ и прежде, въ каждую дѣтскую душу онъ заглядывалъ порознь, помогалъ ей и жить, и учиться, умѣлою и любящею рукою расчищалъ тотъ хламъ и соръ, которыми жизнь такъ часто заглушаетъ въ молодомъ сердечкѣ робкіе листки добра и правды, и не было того дѣтскаго сердечка, гдѣ онъ не разыскалъ бы заботливо этихъ листочковъ и ростковъ.
   Зимою, весною и лѣтомъ, когда позволяло время, онъ уходилъ съ дѣтьми за городъ, подсматривать съ ними, какъ спитъ природа, откапывать лягушекъ и ящерицъ, чтобы показать, какъ они проводятъ зиму и какъ оживаютъ, если ихъ отогрѣть, отыскивалъ и подстерегалъ птицъ, зимующихъ или прикочевывающихъ сюда на зиму, и разсказывалъ, почему эти птицы могутъ здѣсь жить зимою, а другія не могутъ и улетаютъ.
   Лѣтомъ, въ Ивановъ день, онъ самъ проводилъ съ дѣтьми ночи на опушкѣ лѣса и стерегъ разцвѣтъ папоротника, который, разумѣется, ни разу не разцвѣталъ, а поутру объяснялъ имъ, какъ папоротникъ даетъ сѣмена безъ всякихъ цвѣтовъ, и находилъ имъ эти сѣмена, заставлялъ собирать ихъ и сѣять гдѣ-нибудь и смотрѣть, какъ изъ нихъ выйдутъ молодые папоротники.
   Всѣ же свои мечты, надежды и ожиданія онъ отдалъ ей, одной ей. Каждый вечеръ, когда совсѣмъ темнѣло, онъ выходилъ на улицу, садился у калитки подъ навѣсомъ воротъ, смотрѣлъ въ ту сторону, куда она уѣхала, и думалъ о ней. Этого часа онъ ожидалъ съ тою покойною увѣренностью въ его необходимость и неизбѣжность, съ какою люди ждутъ восхода солнца утромъ, заката вечеромъ, и никакая погода, ни холодъ, ни дождь, ни вѣтеръ, не прогоняли его съ улицы до самой глубокой ночи.
   Безъ всякихъ разсужденій, безъ какихъ-нибудь выводовъ и причинъ въ немъ незамѣтно сложилась глубокая увѣренность, что если она вернется, то непремѣнно поздно вечеромъ, и онъ каждый вечеръ выходилъ ожидать ее.
   Къ городу, гдѣ онъ жилъ, стала подходить желѣзная дорога. Постройка ея очень взволновала его; дорога шла оттуда, куда она уѣхала, и ей теперь гораздо удобнѣе и легче будетъ вернуться; конечно, она пріѣдетъ не иначе, какъ по желѣзной дорогѣ, къ тому же, и пассажирскіе поѣзды приходятъ въ половинѣ одиннадцатаго вечеромъ.
   Съ открытіемъ дороги, къ его долгимъ грустнымъ и тяжелымъ вечернимъ думамъ примѣшалась новая струя тревоги и безпокойства. Иногда, хотя очень рѣдко, фаэтоны съ пассажирами проѣзжали съ вокзала по той улицѣ, гдѣ онъ ожидалъ ее. И вотъ, когда въ концѣ этой улицы слышался шумъ колесъ и показывались два огонька, въ душѣ его вставала широкая и могучая волна и напоръ ея мгновенно разлучалъ его съ сознаньемъ и волею, тяжелая сѣть, сплетенная изъ ужаса и надежды, падала на его мозгъ и онъ съ трудомъ приходилъ въ себя, когда шумъ экипажа и бѣгущіе съ нимъ огоньки замирали на другомъ концѣ улицы.
   Но понемногу онъ привыкъ къ этимъ огонькамъ и хотя всѣ они пробѣгали мимо, оттого не тускнѣла вѣра, съ какою онъ тихо говорилъ, провожая ихъ глазами:
   -- Это ничего; она, все-таки, можетъ быть, вернется...
   

VI.

   Такъ прошло слишкомъ три года, три долгихъ, одинокихъ года, и ихъ тяжелые шаги не стерли той золотой нити, которою была вышита надежда по его великому черному горю, также какъ не стерлись и слѣды, наложенные на его лицо тяжкою ночью подъ старымъ дубомъ. Даже теперь, при неполномъ свѣтѣ лампы, когда онъ сидитъ надъ книгою, дѣлая замѣтки для завтрашняго урока, видно, какъ онъ измѣнился и постарѣлъ за это время, какъ лицо его похудѣло и осунулось; и когда онъ, поднимая отъ книги утомленную голову, взглядываетъ на часы, замѣтно, что глаза его ушли еще глубже и темныя кольца, окаймившія ихъ въ ту памятную ночь, раздвинулись еще шире.
   Онъ закрываетъ книгу, потому что и сегодня, какъ вчера, какъ во всѣ минувшіе дни этихъ трехъ лѣтъ, ему пора идти на улицу, думать о ней и ждать ее. Сегодня на дворѣ особенно хорошо и тихо; хотя небо затянуто тучами, но отъ падавшаго весь день пушистаго снѣга на улицѣ очень свѣтло; снѣгъ и теперь продолжаетъ рѣдко и тихо падать и его звѣздочки и хлопья, мягко кружась въ воздухѣ, скоро покрываютъ бѣлою кружевною сѣткою его черную фигуру, закутанную въ длинный плащъ. Но онъ не замѣчаетъ этого, потому что. его мысли, такіе тихо кружась и двигаясь, ведутъ его далеко отсюда и отыскиваютъ въ невѣдомыхъ пространствахъ жизни дорогой, до сихъ поръ не померкшій, не поблѣднѣвшій образъ.

-----

   -- Если бы я только хоть зналъ, гдѣ искать ее душою! Это время не было бы такъ тяжело для меня и мнѣ легче было бы оглядываться на пустыню, пройденную мною безъ нея. Но вотъ уже четвертый годъ какъ я ничего о ней не знаю...

-----

   -- Куда занесъ ее неизмѣримый потокъ жизни? Мчитъ ли онъ ее и теперь въ своемъ шумномъ водоворотѣ, осыпая серебряными брызгами счастья, нашла ли душа ея миръ и успокоеніе у тихаго берега, или мутная волна обмана и разочарованія захлеснула ее... она теперь брошенная измученная, усталая и одинокая?... Это такъ возможно и такъ было бы ужасно... О, тогда она знаетъ, куда идти ей, я такъ молилъ ее объ этомъ!

-----

   -- Кто знаетъ, можетъ, за это время наши пути, невѣдомо для насъ обоихъ, начали сближаться, хотя издалека, только издалека... И, можетъ, довольно еще одного года, чтобы они сошлись и опять слились въ одну тропинку... И я думаю, что тогда она уже не раздвоилась бы больше.

-----

   -- Что мы скажемъ другъ другу, когда она вернется? Сколько новыхъ страницъ вписала жизнь за минувшіе три года въ душѣ ея и откроетъ ли она мнѣ прочесть ихъ? О, я скажу ей: вписанное туда -- свято для меня, и если ей больно переворачивать тѣ листки, никогда рука моя не коснется ихъ.

-----

   -- Вернется ли съ нею крошка? Вѣдь, ей теперь шестой годъ и она все говоритъ уже. И о ней я до сихъ поръ ничего не знаю.
   О, знай, моя благословенная, что придетъ ко мнѣ съ тобою, будетъ мнѣ такъ же дорого, какъ сама ты. Клянусь тебѣ въ этомъ!

-----

   -- Какъ наша улица разраслась и обстроилась съ тѣхъ поръ, какъ она уѣхала. Я думаю, она съ трудомъ найдетъ нашъ домикъ, особенно вечеромъ... развѣ липу нашу узнаетъ; она одна на всей улицѣ. Помнитъ ли она ее?

-----

   -- Какъ хорошо, что горе и малодушіе совсѣмъ не раздавили меня въ ту тяжкую ночь. Теперь бы я не сидѣлъ здѣсь и не ожидалъ бы ее, а я такъ могу еще быть нуженъ ей, быть можетъ, такъ же, какъ и вамъ, мои дорогія дѣти, ради кого я остался и кому, я думаю, не измѣнилъ ни разу за это грустное время, хотя врядъ ли я былъ бы въ силахъ дать вамъ все то, что даю и что думаю отдавать до послѣдней минуты, если бы не ожидалъ, что она вернется!

-----

   Въ тяжеломъ зимнемъ воздухѣ пронесся долгій, густой свистокъ паровоза. На концѣ улицы задвигались экипажи и замелькали фонари, проносясь отъ вокзала въ городъ. Вотъ одинъ экипажъ сворачиваетъ въ улицу и два огонька двигаются къ нему.
   Что-жь? По этой улицѣ часто теперь проѣзжаютъ въ новую гостинницу на углу площади, вѣроятно, за глубокимъ снѣгомъ фаэтонъ ѣдетъ такъ тихо и держится ближе къ одной сторонѣ; вотъ онъ остановился на минуту, кто-то выглянулъ и спрятался; фаэтонъ шагомъ поѣхалъ дальше и черезъ нѣсколько домовъ опять остановился; изъ-подъ низко спущеннаго верха выглянула женская голова и пристально разсматриваетъ дома.
   Онъ страшно вздрогнулъ, покачнулся и всталъ, но долженъ былъ схватиться за ручку калитки, чтобы не упасть. Тяжелый, почти беззвучный стонъ откуда-то прошелъ по его душѣ, сдавилъ ему грудь и горло и, поднявшись въ голову, разсыпался тамъ частыми звонкими ударами, сквозь стукъ и боль которыхъ до него донесся женскій голосъ:
   -- Да нѣтъ, вовсе не тутъ... я говорила тебѣ, у большихъ деревьевъ...
   -- Нѣтъ... разумѣется, нѣтъ, не она... Какое безуміе!... Я знаю, что не она... но кого-то ищутъ... я, можетъ, знаю... я могъ бы показать... здѣсь... сейчасъ деревья...
   Фаэтонъ остановился въ двухъ шагахъ отъ него, въ упоръ на него выглянула молодая незнакомая женщина и, откинувшись съ нахальнымъ хохотомъ назадъ, въ темную яму фаэтона, закричала:
   -- Ты, дуракъ, ошибся улицей. Поѣзжай назадъ!
   Извощикъ ворча сталъ поворачивать лошадей, а онъ, скользя плечомъ и рукой по калиткѣ, тихо опустился передъ нею на снѣгъ.
   

VII.

   Онъ заболѣлъ послѣ того вечера тяжко и надолго. Болѣзнь, вѣроятно, давно таившаяся въ немъ, послѣ испытаннаго потрясенія точно освободилась и открыто завладѣла его слабымъ тѣломъ. Онъ не могъ ни выходить, ни вставать съ постели и страшно томился и тосковалъ. Больше всего его мучила мысль, что теперь, если она вернется, онъ не встрѣтитъ ее, и онъ приказывалъ до глубокой ночи держать свѣтъ на всѣхъ окнахъ, выходящихъ на улицу. Потомъ его очень безпокоила школа; за его болѣзнью должны были пріостановиться занятія по географіи и естественной исторіи во второмъ и третьемъ классахъ, такъ какъ замѣстить его было некѣмъ. Когда ему дѣлалось лучше, онъ пытался направить какъ-нибудь занятія безъ себя, призывая болѣе способныхъ мальчиковъ и указывая, что они должны прочитывать, хотя безъ него, по книгѣ; просилъ товарищей урывать какъ-нибудь время отъ собственныхъ занятій и помогать классамъ въ тѣхъ случаяхъ, когда занятія не могли идти дальше безъ необходимыхъ объясненій. Но онъ сознавалъ, какъ все это слабо и недостаточно, и потому очень горевалъ.
   Зима шла къ концу, солнце работало надъ землею, гнало съ нея ледъ и снѣгъ и звало жизнь изъ ея оттаивающей груди. И въ его груди работала болѣзнь, производя тамъ страшное опустошеніе, работала усиленно и торопливо, точно боясь, что идущіе лучи свѣта и тепла помѣшаютъ окончить ея черную работу.
   Разъ, въ концѣ весны, онъ проснулся утромъ послѣ недолгаго сна. Въ этотъ день онъ чувствовалъ себя очень дурно; холодный потъ выступалъ на его груди и лбу и невыносимая тоска его томила. Но мысль о смерти была далеко отъ него; ему только страшно хотѣлось видѣть около себя людей, слышать отъ нніъ что-нибудь, видѣть ихъ движеніе. Онъ вспомнилъ, что черезъ двѣ недѣли должны начаться въ школѣ экзамены, а онъ собирался непремѣнно увидать передъ тѣмъ дѣтей и поговорить съ ними. Онъ послалъ сказать въ школу, чтобы второй и третій классы зашли къ нему послѣ урока.
   Послѣ полудня комнату его стала наполнять толпа дѣтей. Они робко, съ сдержаннымъ топотомъ, неловко держа въ рукахъ фуражки, подходили къ постели и широко раскрытыми, испуганными глазами смотрѣли на его искаженное, изглоданное болѣзнью лицо.
   Онъ слабо шевельнулъ головою на подушкѣ.
   -- Здравствуйте, дѣти... Давно мы не видались. Видите, какъ я расхворался, но это ничего, пройдетъ... Подойдите ближе... мнѣ трудно говорить...
   Передніе ряды слегка подвинулись въ его кровати.
   -- Ну, что-жь, черезъ двѣ недѣли у васъ экзамены, что-жь, вы молодцами будете?... а? Не боитесь?
   -- Нѣтъ, не боимся,-- прошептало нѣсколько голосовъ.
   -- Ну, смотрите; я вѣрно поправлюсь къ тому времени и самъ приду... А вы все прочитывали, что я передавалъ вамъ?
   -- Все прочитывали, Дмитрій Николаевичъ, все,-- заговорили дѣти въ нѣсколько голосовъ и увѣреннѣе.
   -- Только вотъ про камни еще не прочли...
   -- Да еще карту Сибири не рисовали. Иванъ Петровичу недосугъ былъ листы выдать, завтра обѣщался...
   -- Ну, какъ же вы безъ меня поживаете!.. Всѣ здѣсь?
   -- Васи Никифоровыхъ нѣтъ; его недѣли съ двѣ со двора не отпускаютъ. Отецъ ногу зарубилъ, такъ съ хозяйствомъ некому управляться. У нихъ лошади, теперь глину возятъ, а работника нѣтъ...
   -- Намедни, Дмитрій Николаевичъ, мы на огородѣ своемъ были,-- заговорилъ одинъ мальчуганъ, нерѣшительно подвигаясь въ кровати,-- такъ грецкая орѣшина, что вы сажали въ позапрошломъ годѣ, листъ пустила. И кукушку я видѣлъ тамъ... такъ долго куковала. Стало быть, всѣ ужь птицы къ намъ прилетѣли... она послѣдняя самая...
   -- Да... послѣдняя...
   Онъ остановился, тяжелое хрипѣніе прервало его на полусловѣ. Мальчики съ ужасомъ смотрѣли, какъ тускнѣли его глаза, руки слабо двигались по груди и едва разслышали его слова, которыя съ разстановкою, задыхаясь, онъ выговаривалъ:
   -- Ну, дѣти... теперь прощайте... мнѣ надо заснуть... я очень усталъ... Идите да скажите... тамъ... чтобы меня разбудили, если она вернется...

А. Каневская.

"Русская Мысль", кн. VIII, 1885

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru