Р. М.
Силуэты

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

СИЛУЭТЫ.

Очеркъ.

I.

   Нина Александровна Высогорская серьезно и сосредоточенно сидѣла за мольбертомъ. Она писала портретъ хорошенькой дочки своей хозяйки, толстой, разбогатѣвшей "mercière". Портретъ былъ заказанъ къ сроку и она торопилась кончить. Въ раскрытое окно виднѣлись старые каштаны Булонскаго лѣса, душистыя цвѣтущія вѣтки акацій врывались въ комнату, наполняя воздухъ сладкимъ раздражающимъ запахомъ. Заходящее солнце золотило висѣвшія по стѣнамъ картины, шкафъ съ книгами, бронзовыя статуетки, гипсовые торсы, руки, ноги и цѣлый ворохъ бездѣлушекъ, разсыпанныхъ по столамъ и на каминѣ.
   Изъ нижняго этажа неслись звуки испанской серенады Масене.
   -- Viens!-- страстно взывалъ чей-то голосъ,--
   
   Car l'heure est brève
   Un jour èffeuille les fleurs du printemps.
   
   Сумерки быстро надвигались. Въ комнатѣ становилось темно. Художница встала, расправила утомленные члены, убрала краски и, разстегнувъ воротъ своей длинной рабочей блузы, прошла въ неизбѣжный при каждомъ парижскомъ "appartement" cabinet de toillette, напѣвая въ полголоса:
   
   Viens, car l'heure est brève.
   
   Нина Александровна была высокая, стройная дѣвушка, лѣтъ девятнадцати, съ блѣдно-матовымъ подвижнымъ лицомъ и сѣрыми глазами съ зеленоватыми искрами. Небольшая голова, покрытая длинными, мягкими, почти черными волосами, переходившими на вискахъ и затылкѣ въ золотистые завитки, красиво сидѣла на тонкой геѣ. Ее нельзя было назвать красавицей, ни даже очень хорошенькой, но все въ ней изобличало породу: изящныя формы сухощаваго стана, длинныя узкія руки, нѣсколько крупный носъ, тонкій рисунокъ рта съ измѣнчивою улыбкой, то разсѣянною и загадочною, то нѣжною и ясною. Она была круглая сирота. Матери она не помнила совсѣмъ. Отецъ ея провелъ всю жизнь, придумывая разные планы, долженствовавшіе обогатить человѣчество, и кончилъ тѣмъ, что застрѣлился въ припадкѣ хандры послѣ цѣлаго года неистоваго пьянства.
   Дѣвочку, которой тогда было пять лѣтъ, взяла на воспитаніе бабушка Прасковья Михайловна Высогорская, безвыѣздно проживавшая въ своей полуразвалившейся усадьбѣ въ О--й губерніи. Въ молодости Прасковья Михайловна слыла красавицей и львицей; объѣхала всю Европу, въ Римѣ съ умиленіемъ цѣловала туфлю папы, а въ Парижѣ, тоже съ умиленіемъ, плакала, колѣнопреклоненная, передъ статуей Вольтера. Но послѣ объявленія воли всѣ эти увлеченія отошли въ область воспоминаній. Она поселилась въ уцѣлѣвшемъ у нея сельцѣ Ключахъ, гдѣ предоставила себя въ безграничную власть ключницы Домнушки, умной, ворчливой старухи, пропитанной колотьями и ревматизмами.
   Жила Прасковья Михайловна очень уединенно. Единственный человѣкъ, ее навѣщавшій, былъ Левъ Никанорычъ Рѣдкинъ, ея дальній родственникъ, мелкій помѣщикъ, про котораго ходили цѣлыя легенды, а на самомъ дѣлѣ безобидный чудакъ и добрѣйшее существо. Его такъ называемыя оригинальности сводились къ тому, что онъ ходилъ всегда безъ шапки, питалъ странную слабость къ сѣрымъ сюртукамъ, которыхъ у него была цѣлая коллекція самыхъ удивительныхъ фасоновъ, круглый годъ купался въ грязномъ, а по его увѣреніямъ, чудодѣйственномъ ключѣ и всею душой ненавидѣлъ лошадей и докторовъ, которыхъ называлъ "зловредными тварями". Левъ Никанорычъ былъ лучшій другъ маленькой Нины. Онъ пичкалъ ее пастилой, игралъ ей на флейтѣ свою любимую пьесу Полонезъ Огинскаго; когда она подрасла, бралъ ее по праздникамъ къ себѣ въ Липовку и читалъ ей тамъ выдержки изъ своего сочиненія Ошибки прогресса, нисколько не обижаясь ея замѣчаніями, что это ужасно-скучно. Впрочемъ, чтобъ утѣшить его, она всегда прибавляла, что это, все-таки, не скучнѣе уроковъ о. Николая, который, по желанію бабушки, долженъ былъ внушать ей, разъ въ недѣлю, "principes de religion". Эти уроки были сущимъ испытаніемъ для дѣвочки. Всѣ объясненія о. Николая, начинавшіяся обыкновенно со слова "аще", она пропускала мимо ушей въ полномъ убѣжденіи, что она все равно ничего не пойметъ. За то она не спускала глазъ съ его желтой косицы, недоумѣвая, отчего она всегда въ пуху, и рѣшила про себя, что, вѣрно, о. Николай, въ искупленіе своихъ грѣховъ, далъ обѣтъ никогда не чесаться. Кромѣ Льва Никанорыча, у Нины была еще и подруга, дочь скотницы, по прозванью рябая Машка, шустрая дѣвочка, съ которою Домнушка не позволяла ей "водиться" въ виду того, что она "холопка" и для барышни "не канпанія". Но запретный плодъ оказывалъ на барышню такое же дѣйствіе, какъ и на большинство грѣшныхъ людей: онъ ее соблазнялъ. Она видалась съ Машкой тайкомъ и разъ даже пропала куда-то съ нею и деревенскими мальчишками на цѣлый день, чѣмъ привела въ несказанный переполохъ весь домъ. Но вообще Нина пользовалась обширною свободой. Никто ее особенно не ласкалъ, никто и не бранилъ. У Домнушки вѣчно что-нибудь ломило, да ей было и некогда. Прасковья Михайловна больше витала въ прошломъ, сокращая тоску и однообразіе деревенскаго житья чтеніемъ романовъ. Она и внучкѣ не мѣшала читать, что ей вздумается, сама даже отдала ей ключъ отъ двухъ дряхлыхъ шкафовъ, носившихъ громкое названіе библіотеки, сказавъ въ видѣ назиданія: "Les livres n'ont jamais gâtés personne". Однажды Нина, прочитавшая Отцовъ и дѣтей, обратилась въ ней съ вопросомъ: "Bonne maman, что такое нигилистъ?" и Прасковья Михайловна совершенно спокойно отвѣтила: "Это дрянь, ma chère",-- не полюбопытствовавъ даже узнать, откуда внучка почерпнула такое слово.
   Нинѣ минуло тринадцать лѣтъ, когда Прасковья Михайловна отвезла ее въ одинъ изъ лучшихъ дрезденскихъ пансіоновъ. Каждый годъ, во время каникулъ, она ѣздила ее навѣщать и онѣ проводили вакаціонные мѣсяцы въ Швейцаріи или Италіи, вдвоемъ, ни съ кѣмъ не знакомясь. Прасковья Михайловна, какъ и въ деревнѣ, всегда читала какой-нибудь романъ, а Нина не разставалась съ большимъ альбомомъ, въ который она списывала нравившіеся ей виды. Она знала наизусть всѣ картины дрезденской галлереи, иллюстрировала все, что читала, покрывала рисунками каждый клочекъ бумаги, столы, стѣны, подоконники, за что ей подчасъ жестоко доставалось отъ классныхъ дамъ. Въ пансіонѣ былъ превосходный учитель рисованія. Онъ находилъ, что "die kleine Russin" обладаетъ большими способностями, поощрялъ и баловалъ ее.
   Черезъ три года Нина кончила пансіонскій курсъ. Пріѣхавшая за нею, по обыкновенію, Прасковья Михайловна не узнала внучки, въ нѣсколько мѣсяцевъ превратившейся изъ ребенка въ дѣвушку.
   -- Mais, tu es énorme, ma chère, -- повторяла она безпрестанно.-- Ты такъ скоро вырасла, что я не успѣю оглянуться, какъ у меня будетъ une vieille fille sur les bras.
   -- Что же ты думаешь со мною дѣлать?-- смѣясь, спрашивала Нина.
   -- Право, не знаю; о тебѣ надо серьезно позаботиться. Ѣхать въ Петербургъ дорого. Supposons qu'en sacrifiant mes bijoux,-- а у меня ихъ осталось очень мало -- можно будетъ продержаться двѣ зимы... и, все-таки, на блестящую партію тебѣ разсчитывать трудно. Tu es bien gentille, ma petite, mais pas du tout belle, а теперь безъ приданаго и красавицы сидятъ до сѣдыхъ волосъ или выходятъ Богъ знаетъ за кого. Всѣмъ нужны деньги, деньги, деньги... Я думаю, что въ Москвѣ у тебя будетъ больше шансовъ,-- прибавила она, помолчавъ.-- Тамъ у меня еще сохранились связи... la princesse Tata, mon amie de Смольный... Нужно будетъ только пошлифовать тебя немного. Да, придется остановиться на Москвѣ.
   -- А я, bonne maman, не желаю даже туда заглядывать къ твоей princesse Tata.
   -- Куда же ты хочешь, ma chère?-- растерянно воскликнула Прасковья Михайловна.
   -- Никуда... Ты сама понимаешь,-- заговорила вдругъ уторопленнымъ голосомъ дѣвушка,-- что ѣхать при нашихъ средствахъ въ Петербургъ или Москву въ надеждѣ, что кто-нибудь сжалится и женится на мнѣ, унизительно. Оставь меня въ Дрезденѣ или, еще лучше, отвези меня въ Мюнхенъ. Мнѣ кажется, что у меня есть талантъ къ живописи; я буду тамъ учиться въ академіи. Это будетъ стоить дешевле самаго скромнаго приданаго et c'est bien plus digne,-- докончила она.
   Прасковья Михайловна долго молчала.
   -- Я не могу этого рѣшить сразу,-- сказала она, наконецъ,-- я должна подумать.-- А если у тебя нѣтъ таланта... une artiste manquée! Это очень горько, Нина.
   Она обратилась за разрѣшеніемъ своихъ сомнѣній къ извѣстному мюнхенскому профессору Штерну. Тотъ выразилъ мнѣніе, что у Нины несомнѣнное дарованіе, и Прасковья Михайловна рѣшилась оставить внучку въ Мюнхенѣ, предварительно устроивъ ее въ одномъ почтенномъ нѣмецкомъ семействѣ.
   "Après tout,-- подумала она, уѣзжая въ Россію,-- cela vaut encore mieux que d'épouser quelque canaille de marchand".
   Это было послѣднее свиданіе Нины съ бабушкой. Зимой она получила письмо отъ Льва Никанорыча, извѣщавшее, что Прасковья Михайловна скончалась, назначивъ его, Льва Никанорыча, опекуномъ внучки. Далѣе онъ писалъ, что Ключи она продала незадолго до смерти, что денегъ осталось до пяти тысячъ, кромѣ того, двѣ нитки жемчуга съ брилліантовымъ фермуаромъ и пара изумрудныхъ серегъ. Посланіе свое Левъ Никанорычъ кончалъ совѣтомъ вернуться домой, "а, впрочемъ,-- прибавлялъ онъ,-- если вы находите, что дальнѣйшее пребываніе за границей можетъ принести вамъ пользу, то я васъ, Ниночка, не неволю. Деньги въ приличномъ размѣрѣ буду высылать вамъ аккуратно".
   

II.

   Нина усердно проработала въ Мюнхенѣ еще два года. Въ ней признавали выдающійся талантъ и предсказывали ей будущность. Въ средѣ художниковъ ее полюбили; всѣхъ привлекалъ ея живой нравъ, отсутствіе мелочности и зависти. Товарищи по искусству пламенно и на разныхъ языкахъ излагали ей волновавшія ихъ чувства; молодой профессоръ пластической анатоміи, голубоокій, свѣтлокудрый нѣмецъ съ шиллеровскимъ профилемъ, предложилъ ей даже руку и сердце, но она отклонила эту честь. Самымъ выдающимся событіемъ ея мюнхенской жизни было полученіе медали за первую самостоятельную картину Старая дѣва. Картина была небольшая и незамысловатая. Длинная аккуратная комната съ чинно разставленною незатѣйливою мебелью. Изъ-за темнаго полога виднѣется уголокъ кровати, три высоко взбитыхъ подушки, двѣ большихъ и одна маленькая, въ бѣлыхъ наволочкахъ съ кружевными прошивками. Среди комнаты обитый ситцемъ диванъ, на который въ изнеможеніи опустилась худенькая старушка въ лиловомъ платьѣ, коричневой шали, съ жиденькими прядями гладко зачесанныхъ полу сѣдыхъ волосъ. На колѣнахъ у нея клѣтка, изъ которой она только что вынула бездыханную канарейку. Горькая судорога искривила ея губы, по морщинистой щекѣ медленно скатывается слеза. Черная собаченка и жирная пестрая кошка, какъ бы понимая всю важность событія, пристально смотрятъ на хозяйку. Чувствуется, что въ этомъ узенькомъ существованіи смерть птички -- реальное горе, реальная утрата. И кошка ужь стара, и собака тоже. Картину купилъ какой-то богатый англичанинъ, а вскорѣ послѣ этого Нина, которой надоѣлъ Мюнхенъ, уѣхала въ Парижъ.
   

III.

   Тамъ она попала въ кружокъ русскихъ эмигрантовъ.
   Между своими парижскими знакомыми Нина особенно отличала Владиміра Васильевича Цвиленева. Ей правилась его рѣчь, то насмѣшливая и злая, то простая и задушевная, блескъ его горячихъ глазъ, вся его подвижная нервная фигура въ поношенномъ платьѣ, на которомъ странно выдѣлялись безукоризненною бѣлизной воротникъ и рукава тонкой сорочки. Нина звала его въ шутку "нищимъ принцемъ". Отъ остальнаго общества онъ держался нѣсколько въ сторонѣ; его тамъ не долюбливали и замѣтно побаивались, особенно энтузіасты,-- онъ такъ обидно относился къ ихъ радужнымъ проектамъ! Цвиленевъ часто и охотно ходилъ въ Нинѣ. Она всегда узнавала его быстрые шаги по лѣстницѣ и, не дожидаясь обычнаго стука, сама открывала ему дверь со словами:
   -- Здравствуйте, Владиміръ Васильевичъ, я такъ и думала, что это вы.
   -- Да, это я, моя милая барышня,-- говорилъ онъ, снимая свою мягкую широкополую шляпу.-- Спасаться пришелъ въ вашъ музей: хандра одолѣла.
   -- Какъ, и васъ?
   -- И меня, и меня, Нина Александровна, "уязвилъ бѣсъ благородный скуки тайной..."
   -- Это вамъ въ наказаніе за то, что вы надъ всѣми смѣетесь.
   -- Можетъ быть... хотя, по совѣсти говоря, это величайшая несправедливость. Вѣдь, намъ только и остается, что смѣяться, хныкать или мечтать на благодарную тему: "хорошо было бы, кабы..." и т. д. Впрочемъ, все это чепуха. Скажите лучше, здоровы ли вы? Вы сегодня ужасно блѣдны, совсѣмъ прозрачная.
   Онъ пытливо посмотрѣлъ на нее своими лучистыми глазами.
   Она немного покраснѣла.
   -- Мнѣ что-то не по себѣ въ послѣднее время, -- сказала она,-- и сама не знаю съ чего. Чтобы развлечься, я вздумала отдѣлывать портретъ моей бабушки и еще больше раскисла. Хотите посмотрѣть мою бабушку? Она была красавица и на своемъ вѣку немало вскружила головъ и разбила сердецъ.
   -- Любопытно, покажите.
   Они подошли къ мольберту. Величественная старуха, съ грустнымъ выраженіемъ тонкаго правильнаго лица, сидѣла, откинувшись въ глубокомъ креслѣ и устремивъ вдаль задумчивый взглядъ.
   -- Прекрасный портретъ,-- похвалилъ Цвиленевъ,-- видно, что похоже... и поза хорошая, изящная, и техника превосходная. А это что?-- и онъ указалъ на небольшую картину.-- Славная жакая усадьба! Такъ и вѣетъ стихами Фета:
   
   Шепотъ, робкое дыханье,
   Трели соловья...
   
   -- Это наши Ключи, т.-е. теперь уже не наши.
   -- Отлично написано,-- еще разъ похвалилъ Цвиленевъ и усѣлся на диванъ.-- Недюжинное у васъ дарованіе, Нина Александровна, вездѣ видѣнъ огонекъ, во всемъ сказывается что-то свое. Но одного таланта мало; нужно еще образованіе, а этимъ охъ какъ грѣшатъ русскіе художники; между тѣмъ, только образованіе спасаетъ отъ односторонности, всегда ведущей къ фальши. У васъ, напримѣръ, много вдумчивости, пожалуй слишкомъ много для вашихъ лѣтъ, но у васъ есть наклонность къ сантиментальности. Это очень опасная штука и легко можетъ перейти въ приторную слащавость... Да вы, кажется, меня не слушаете, сударыня, а я-то стараюсь...
   Нина, засовывавшая въ каминъ огромный чайникъ, разсмѣялась.
   -- Слушаю, слушаю,-- сказала она,-- и даже хочу наградить васъ чаемъ за умныя рѣчи. Нѣтъ, кромѣ шутокъ, Владиміръ Васильевичъ, я съ вами вполнѣ согласна, и вы не повѣрите, до чего меня огорчаетъ мое невѣжество. Я, вѣдь, совсѣмъ, совсѣмъ ничего не знаю.
   Она даже вздохнула, проговоривъ это.
   -- Вамъ-то, положимъ, нечего особенно печалиться,-- утѣшалъ ее Цвиленевъ,-- въ сравненіи со многими отечественными Рафаэлями вы еще Аристотель. У васъ вонъ въ библіотекѣ Шекспиръ стоитъ, Байронъ, Гёте, и Жоржъ Зандъ, и Альфредъ де-Мюссе, и всѣ наши. Вы все это читали?
   -- Много разъ, это мои давнишніе любимцы...
   -- Вотъ видите...
   -- Ничего я не вижу... Всѣ мои знанія какъ-то безъ начала и безъ конца. У нашей ключницы Домнушки былъ сундукъ, въ который она запихивала рѣшительно все, а когда что-нибудь понадобится, ни за что бывало не отыщетъ. Вотъ моя голова точь въ точь Домнушкинъ сундукъ: чего нужно, того и нѣтъ.
   -- Оригинальное сравненіе, -- замѣтилъ, усмѣхаясь, Цвиленевъ,-- надо сообщить его Грибкову; онъ запишетъ и всунетъ его въ поэму. Вѣдь, онъ все записываетъ.
   Вода вскипѣла. Нина накрыла на столъ и принялась разливать чай. Цвиленевъ молча глядѣлъ на нее, перебирая пальцами свою густую черную съ замѣтною уже просѣдью бороду.
   -- Знаете, о чемъ и часто думаю?-- начала она, подавая ему стаканъ.
   -- Прелестный вопросъ, почемъ же мнѣ знать?
   -- Не перебивайте, я сейчасъ скажу. Я все думаю, отчего это мнѣ не удавалось до сихъ поръ сталкиваться съ настоящими умными русскими.
   -- Вѣроятно, потому, что ихъ нѣтъ.
   -- Не шутите, Владиміръ Васильевичъ, и говорю серьезно. Судя по книгамъ, они гораздо интереснѣе другихъ умныхъ людей.
   -- Развѣ въ Дрезденѣ, Мюнхенѣ, или гдѣ вы тамъ были, вы не встрѣчали русскихъ?
   -- Встрѣчала художниковъ и художницъ, но...
   -- Но что?
   -- Это совсѣмъ не то, что я себѣ представляла. Правда, они не такъ мелочны, не такъ разсчетливы, какъ нѣмцы, на они грубы, лѣнивы, обо всемъ судятъ съ плеча, самаго высокаго, часто преувеличеннаго мнѣнія о своихъ талантахъ, а отъ малѣйшей неудачи приходятъ въ отчаяніе. Притомъ, ни въ одной колоніи тамошнихъ учащихся столько не сплетничали, какъ въ русской.
   -- Быть можетъ, Нина Александровна, вамъ тамъ лично чѣмъ-нибудь досадили?-- спросилъ онъ.
   -- О, нѣтъ, увѣряю васъ, меня тамъ всѣ любили и даже баловали, хотя я ни съ кѣмъ не была дружна.
   -- И вы не нашли ни одной симпатичной черты въ вашихъ русскихъ товарищахъ?
   -- Напротивъ, цѣлую гибель. Они добры, чрезвычайно отзывчивы на чужое горе, не только дѣлятся, но прямо отдаютъ послѣднее, и за это я ихъ очень любила. На нихъ только нельзя положиться: пока они съ вами хороши -- вы совершенство, а поссорились -- и хуже васъ человѣка въ мірѣ не найдется. Тамъ были двѣ барышни-подруги; вмѣстѣ изъ петербургской академіи пріѣхали и въ Мюнхенѣ вмѣстѣ жили, ихъ даже считали сестрами. И вотъ онѣ за что-то побранились. То-есть вы себѣ представить не можете, что онѣ другъ про друга послѣ разсказывали. Это возмутительно...
   Цвиленевъ улыбнулся, глядя на возбужденное лицо Нины.
   -- Да,-- сказалъ онъ,-- некрасиво, но вы не думайте, что это спеціально русская черта: она свойственна всѣмъ людямъ. Цѣнить врага умѣютъ лишь очень немногіе. Въ художникѣ, если хотите, эта страстность еще простительнѣе. Онъ исключительно живетъ въ сферѣ чувства и образовъ, его натура воспріимчивѣе, впечатлительнѣе, чѣмъ у насъ, простыхъ смертныхъ. Потому художники бываютъ сплошь да рядомъ невыносимы въ частной жизни и при близкомъ знакомствѣ разочаровываютъ своихъ пламенныхъ поклонниковъ... Ну, а здѣшніе русскіе вамъ тоже не по душѣ?-- спросилъ онъ.
   -- Здѣшніе меня ужасно подавляютъ. Всѣ какіе-то растерянные. Васъ я больше всѣхъ люблю, но, вѣдь, вы тоже больной, вы только умнѣе другихъ, и потому это не такъ замѣтно.
   -- Ай да скромница, всѣхъ отчитала, хорошо, очень хорошо!
   -- Нѣтъ, Владиміръ Васильевичъ, зачѣмъ вы такъ принимаете? Не надо иронизировать; вѣдь, это совсѣмъ не смѣшно,-- заговорила она, чуть не плача.-- Я хочу знать, вы должны мнѣ разсказать, отчего здѣсь всѣ такіе искалѣченные.
   -- Долго разсказывать, Нина Александровна, -- промолвилъ онъ, кусая губы,-- да и не особенно легко разгребать свою же могилу. Поживете и сами умудритесь. А что до умныхъ или, какъ вы выразились, "настоящихъ" русскихъ людей, то врядъ ли вы ихъ и на родинѣ встрѣтите въ данный моментъ.
   

IV.

   Въ дверь громко постучались и затѣмъ въ нее чуть не разомъ вошли двое мужчинъ и двѣ барыни.
   -- А мы къ вамъ компаніей,-- затрещала Дашенька Любимова (маленькая особа, бѣлокурая и стриженая, съ большимъ носомъ, какъ-то испуганно торчавшимъ на ея длинномъ лицѣ).-- Батюшки, да они тутъ вдвоемъ съ Володей чай распиваютъ! Идилія какая, скажите, пожалуйста.
   -- Перестаньте вы молоть, поздороваться не дастъ,-- сказала вторая гостья, Марья Дмитріевна Огнева, смуглая, очень недурная собой барышня.
   Изъ мужчинъ одного звали Грибковымъ, другой былъ извѣстенъ подъ уменьшительнымъ именемъ Костеньки.
   Грибковъ былъ малый средняго роста, широкій въ плечахъ, съ черною кудластою головой и лицомъ, напоминавшимъ бульдога. Стихи его, весьми недурные, печатались въ "толстыхъ" журналахъ. Господинъ этотъ былъ воплощенное самомнѣніе; онъ благоговѣлъ передъ собой, малѣйшую критику принималъ за личное оскорбленіе, о современныхъ поэтахъ, какъ иностранныхъ, такъ и русскихъ, говорилъ не иначе, какъ скосивъ ротъ на сторону, и вѣчно былъ съ кѣмъ-нибудь въ ссорѣ, а чаще всего съ своею собственною сестрой.
   Совсѣмъ другой человѣкъ былъ Костенька. Высокій, стройный, красивый, онъ постоянно находился въ ажитаціи, всегда что-нибудь устраивалъ, разстраивалъ, восторгался, возмущался, няньчился съ дѣтьми, ходилъ за больными, пріискивалъ квартиры для знакомыхъ. Въ юности онъ подавалъ блестящія надежды, которыхъ, какъ водится, не оправдалъ. Быть на виду, играть роль было его завѣтною мечтой, но безконечная лѣнь мѣшала ему: онъ все собирался серьезно заняться какою-нибудь спеціальностью, а кончалъ тѣмъ, что только секретарствовалъ въ безпрерывно нарождавшихся и скоропостижно умиравшихъ обществахъ. Костенька сообщилъ, что часъ тому назадъ пало министерство такимъ тономъ, словно поздравлялъ окружающихъ съ именинами. Новость никого особенно не тронула (только Дашенька пропищала: подлецы! оппортюнисты!) и онъ поспѣшилъ возвѣстить другую.
   -- А я съ Викторомъ Гюго познакомился.
   -- Какъ это васъ угораздило?-- изумился Цвиленевъ.
   -- Да очень просто, зашелъ къ нему и отрекомендовался: такъ и такъ, молъ, русскій, поклонникъ вашего высокаго гуманнаго таланта. Ну, разговорились... толковалъ я ему битыхъ три часа про наше молодое поколѣніе. Онъ просто уши развѣсилъ.
   -- Еще бы!-- вставилъ Цвиленевъ.
   -- Какой вы, право, Костенька,-- начала Нина, укоризненно покачавъ головой, и не докончила.
   Ее энергически поддержала Марья Дмитріевна.
   -- И въ самомъ дѣлѣ, когда вамъ, наконецъ, надоѣстъ ломать изъ себя шута?-- воскликнула она.-- Жить не можетъ, чтобы не выкинуть какой-нибудь глупости. А все отъ бездѣлья! Гранитъ, гранитъ мостовую, поневолѣ всякая дурь въ голову полѣзетъ; ну, и прорветъ его: пойду, молъ, покажу Виктору Гюго, какіе между нами недоросли изъ дворянъ водятся... Эхъ, право, сидѣлъ бы ужь лучше дома.
   Бѣдный Костенька, совсѣмъ сконфуженный отъ внезапнаго натиска, хлебнулъ большой глотокъ горячаго чая, обжегъ весь ротъ и обиженно отвернулся въ сторону.
   -- Мнѣ, главное, что досадно, -- продолжала неумолимая Марья Дмитріевна, -- что вотъ эти (она кивнула на Цвиленева и Грибкова) тоже надъ нимъ потѣшаются, хотя сами въ милліонъ разъ хуже его и нисколько не умнѣе.
   Цвиленевъ улыбнулся, а поэтъ хотѣлъ было оскорбиться, да раздумалъ и замѣтилъ только:
   -- У Марьи Дмитріевны вѣчно парадоксы. Костенькѣ пришла фантазія идти на поклоненіе къ выдохшейся бездарной муміи, а я виноватъ.
   Чтобы разсѣять собиравшіяся тучки, Нина обратилась къ Грибкову съ вопросомъ, не пишетъ ли онъ чего-нибудь новаго.
   Грибковъ провелъ рукой по волосамъ и пріосанился:
   -- Я занятъ теперь большою поэмой Самоубійцы, -- сказалъ онъ.
   -- Что же, вы описываете вообще самоубійство или какіе-нибудь особенно поразившіе васъ факты?
   -- Нѣтъ, меня больше интересовала тутъ психологическая сторона, причины, толкающія человѣка порѣшить съ собой. Вѣдь, по этому поводу существуетъ масса разногласій: одни говорятъ, что это легко, другіе -- что трудно, третьи утверждаютъ, что всѣ самоубійцы сумасшедшіе, четвертые, напротивъ, считаютъ ихъ мудрецами.
   -- Эка важность: самоубійство!-- прервала Дашенька.-- Всунулъ голову въ петлю, спустилъ ноги -- и готово.
   -- Не правда ли, какъ просто?-- сказалъ Цвиленевъ и взглянулъ на Нину.
   -- Нѣтъ, разстаться съ жизнью не легко,-- убѣжденно промолвила Марья Дмитріевна, -- и скверна-то она, эта постылая жизнь, и не ждешь отъ нея ничего, а все тянешь... Въ молодости еще, мнѣ кажется, легче оборвать, не успѣлъ, по крайней мѣрѣ, такъ привыкнуть.
   -- А по моему это положительно вздоръ,-- опять вмѣшалась Дашенька.-- Не понимаю, какъ вамъ, Марья Дмитріевна, не стыдно такъ сантиментальничать, а еще докторъ математики! Вотъ, помяните мое слово, чуть только мнѣ приспичитъ, я сейчасъ...
   -- Заплачу,-- докончилъ Цвиленевъ.
   Всѣ засмѣялись. Дашенька вскочила и со всего размаху стала колотить его по головѣ.
   -- Вотъ вамъ, вотъ, баричъ, аристократъ, реакціонеръ,-- приговаривала она послѣ каждаго удара.
   Онъ захватилъ одною рукой обѣ ея руки и сильно сжалъ.
   -- Ой, ой, больно,-- завизжала Дашенька,-- пустите!
   -- Не будете драться?
   -- Не буду, говорятъ вамъ, пустите.
   -- Сначала просите прощенія.
   -- Не хочу.
   -- А, не хотите?!
   -- Простите, простите, чортъ съ вами.
   Цвиленевъ смиловался и разжалъ руку. Нинѣ не понравилась эта сцена и она недовольно нахмурила брови.
   -- А, все-таки, вы баричъ,-- прошептала опять Дашенька и спряталась за Марью Дмитріевну.
   -- Ладно, будетъ вамъ ругаться. Разскажите лучше, какъ вы съ посольскими чиновниками любезничали, чтобы они вамъ паспортъ дали.
   -- Какъ же, сейчасъ! Вамъ бы только ха-ха-ха да хи-хи-хи. Уродъ эдакій, эгоистъ, только бы ему наслаждаться; сама видѣла, какъ онъ намедни въ кондитерской мороженое ѣлъ. Никогда, небойсь, не подумаетъ о другихъ. Вотъ Иванова несчастная вчера родила, такъ ребенка обернуть не во что было.
   -- Помилуйте, чѣмъ же я виноватъ?-- защищался Цвиленевъ.
   -- Костенька своихъ двѣ рубашки отдалъ,-- продолжала, не слушая, Дашенька.
   -- Я готовъ отдать цѣлыхъ три, -- началъ Цвиленевъ, но его прервалъ вдругъ встрепенувшійся Костенька.
   -- Не смѣйтесь, Цвиленевъ,-- заговорилъ онъ,-- еслибы вы видѣли эту бѣдную Иванову. Одна, по-французски ни слова, въ мансардѣ, изъ всѣхъ щелей вѣтеръ дуетъ, въ каминѣ ни уголька. Она, вѣдь, скрытная, никогда не жалуется, а тутъ, какъ увидала насъ съ Дашенькой, разрыдалась до истерики. Ребенокъ хилый, того и гляди умретъ, да и она, пожалуй, не выдержитъ.
   Бесѣда какъ-то сразу оборвалась. Грибковъ, дувшійся, что на него мало обращаютъ вниманія, поднялся первый и сталъ прощаться съ Ниной. Затѣмъ поднялись остальные. Въ прихожей Нина остановила Дашеньку и, сунувъ ей въ руку скомканную бумажку, застѣнчиво прошептала:
   -- Пожалуйста, передайте это Ивановой отъ себя, мнѣ неловко, я ее совсѣмъ не знаю.
   -- Хорошо, хорошо,-- громко отвѣтила Дашенька,-- вы славная барынька (она потрепала ее по плечу), только ужь больно цирлихъ-манирлихъ. Ну, чего вы стѣсняетесь? Что тутъ за секреты? Вы отдаете свой излишекъ. Это естественно и раціонально. Это не пошлая филантропія, не милостыня, чтобы лѣвая или тамъ правая не знала...
   -- Будетъ вамъ ораторствовать, Дашенька,-- остановила ее Марья Дмитріевна,-- пойдемте, договорите въ другой разъ.
   

V.

   Нина познакомилась съ нѣсколькими французскими семействами. Сначала ее привлекала ихъ дѣятельная, энергическая жизнь, въ которой, казалось, не было мѣста русскому безалаберному метанію изъ угла въ уголъ. Но она скоро разочаровалась, и самодовольные французскіе буржуа, съ ихъ отполированнымъ либерализмомъ, сквозь который нѣтъ-нѣтъ и проглянетъ жадный кулакъ, сдѣлались ей противны.
   "Ужь лучше мои полуголодныя, неуклюжія соотечественницы,-- писала она въ своемъ дневникѣ,-- чѣмъ эти крашеныя, перетянутыя, съ подведенными глазами куколки въ кудряшкахъ. Тѣ, если бросаются головою внизъ во имя невѣдомаго, то это невѣдомое, по крайней мѣрѣ, представляется имъ до того грандіознымъ, что не жаль изъ-за него расшибиться... А у этихъ невинныхъ птичекъ все ясно: богачъ мужъ -- marchanden gros -- основа жизни, мелкій журналистъ, актеръ бульварнаго театра -- ея украшеніе".
   Она уходила въ Луврскій музей и тамъ забывала все, бродя по безконечнымъ амфиладамъ залъ. Успокоенная обаяніемъ прекрасныхъ образовъ, она садилась у ногъ Венеры Милосской и подолгу, не отрывая глазъ, глядѣла въ дивное лицо богини, точно ждала, что мраморныя уста раскроются и съ нихъ польются чудныя рѣчи о томъ чудномъ далекомъ времени, когда у нея были руки, когда алтари ея благоухали ароматомъ цвѣтовъ, когда она наполняла міръ неисчерпаемою нѣгой красоты и любви. Ниной иногда овладѣвало неудержимое желаніе поцѣловать гордыя нѣмыя губы богини. Разъ она даже не утерпѣла и уже наклонилась было къ статуѣ, но вдали показалась англійская чета съ Бедекеромъ въ рукахъ; она ясно услышала, какъ почтенная лэди, удостовѣрившись, что каждый номеръ дѣйствительно находится на своемъ мѣстѣ, произносила довольнымъ голосомъ: "oh yes". Ей стало стыдно за свое ребячество и она проворно исчезла.
   У дверей своей квартиры она столкнулась съ Цвиленевымъ.
   -- Здравствуйте, Владиміръ Васильевичъ, вы были у меня?
   -- Да, и очень сожалѣлъ, что не засталъ: я собирался у васъ позаняться немножко, дома ужасная тоска, совсѣмъ не работается. Пустите, Нина Александровна, бѣднаго странника погрѣться у вашего огня,-- произнесъ онъ жалобно.
   -- Сдѣлайте милость, бѣдный странникъ, -- сказала она, входя въ комнату, -- только огонь вамъ придется зажигать самому, я очень устала, за то обѣщаю вамъ не мѣшать, работайте сколько угодно.
   -- Вы мнѣ никогда не мѣшаете.
   -- Владиміръ Васильевичъ, комплименты, стыдитесь!-- воскликнула она, смѣясь, и ушла въ уборную перемѣнить платье.
   Когда она вернулась, каминъ уже былъ растопленъ, угли пылали съ легкимъ трескомъ, разливая въ комнатѣ пріятный свѣтъ и теплоту. Цвиленевъ сидѣлъ въ углу за столикомъ и быстро строчилъ перомъ по бумагѣ.
   Нина вынула изъ шкафа маленькій томикъ Фауста и, усѣвшись поближе къ камину, стала читать.
   -- Какая, однако, отвратительная погода стоитъ, и не скажешь, что весна,-- замѣтилъ Цвиленевъ, не переставая писать.
   Нина ничего не отвѣтила.
   -- Видѣли, Нина Александровна, новую картину Мункаччи?-- спросилъ онъ, немного погодя.
   -- Видѣла.
   -- А что, хороша?
   -- Хороша, т.-е. даже не такъ хороша, какъ оригинальна. Его Христосъ совсѣмъ не то, что, напримѣръ, тиціановскій: это болѣе осязательный, если хотите, болѣе вульгарный Христосъ. Вотъ посмотрите, у меня есть копія съ головы тиціановскаго Христа.
   Она незамѣтно увлеклась, заговоривъ о любимой картинѣ, стала объяснять мельчайшія детали. Цвиленевъ отвѣчалъ на ея замѣчанія, отрываясь на мгновенье отъ бумаги, и, когда она умолкала, предлагалъ новый вопросъ.
   -- А въ салонѣ были?
   -- Какъ же, а вы были?
   -- Нѣтъ еще, все собираюсь. Есть что-нибудь интересное?
   -- Немного; впрочемъ, импрессіонисты выставили нѣсколько прелестныхъ картинъ. Знаете, эту школу положительно ждетъ будущность...
   И она начала перечислять.
   -- Вотъ и спасибо, Нина Александровна,-- говорилъ Цвиленевъ, складывая бумагу,-- съ вами всегда соединяешь полезное съ пріятнымъ.
   -- Это какимъ образомъ?
   -- Да я подъ вашу диктовку корреспонденцію о салонѣ написалъ, теперь и бѣгать самому не нужно: стало быть, экономія времени.
   -- Владиміръ Васильевичъ, это безсовѣстно такое іезуитство. Я думала, вы въ самомъ дѣлѣ интересуетесь, а вы съ корыстною цѣлью выпытывали.
   -- Ну, вотъ, сейчасъ и страшныя слова: корыстная цѣль! Какая тутъ корысть? Самая невинная хитрость.
   -- Но развѣ можно писать о томъ, чего не знаешь?
   -- Младенецъ милый! А вы думали, что пишутъ только о томъ, что знаютъ? Вѣдь, эдакъ бы всѣ газетчики по міру пошли. Въ сравненіи съ другими я еще пай-мальчикъ въ этомъ отношеніи, потому что черпаю свои свѣдѣнія у спеціалистовъ: по художественному отдѣлу, напримѣръ, у васъ, а въ политикѣ и всемъ прочемъ выручаетъ Костенька. Когда съ нимъ поговоришь часокъ-другой, можно ужь ни одной газеты въ руки не брать, -- онъ всѣ прочелъ, -- садись и смѣло пиши о чемъ угодно: о депутатскихъ преніяхъ, скандальномъ процессѣ, костюмѣ королевы Изабеллы, новой куклѣ въ витринѣ куафера, о митингѣ Луизы Мишель, капризахъ Сарры Бернаръ... о чемъ хочешь.
   -- Какъ это мило, еще онъ же издѣвается, но меня вы больше не поймаете, а чтобы вылечить васъ отъ лѣни, я скажу Костенькѣ про ваши невинныя хитрости.
   -- Чѣмъ замышлять козни, лучше напоите меня чаемъ изъ вашей bouillotte, а я вамъ буду новости разсказывать.
   -- Веселыя?
   -- Это какъ смотрѣть. Если поэту, напримѣръ, погруженному въ мечты о прекрасномъ и высокомъ, вылить на голову тазъ съ грязною водой, -- не въ фигуральномъ, а въ прямомъ смыслѣ,-- что, это, по вашему, весело?
   -- Во всякомъ случаѣ назидательно. Это вы про кого же, про Грибкова?
   -- Какъ вы догадливы! Да, про него. Нищета у нихъ, какъ вамъ извѣстно, страшная, сестра совсѣмъ надорвалась съ дѣтишками. Стираетъ, стряпаетъ, чинитъ, ну, и пристала къ нему: пиши да пиши, а онъ ей: я, молъ, не ремесленникъ. А у ней, надо вамъ сказать, въ придачу ко всѣмъ прелестямъ, уже два мѣсяца зубы болятъ, нервы-то и расходились. Схватила она, не говоря худаго слова, тазъ, да и бацъ на голову "пѣвцу любви и грусти нѣжной"... Эхъ, чортъ, кажется, перевралъ! Впрочемъ, вы поняли.
   -- Несчастный Цвиленевъ!-- воскликнула Нина,-- какъ вы можете говорить подобнымъ тономъ о такихъ ужасныхъ вещахъ?
   -- Привыкъ я очень къ такимъ сценамъ; вѣдь, это вамъ все вновѣ... Ну, что вы затуманились, моя дѣточка?
   Онъ взялъ ее за руку и ласково заглянулъ ей въ лицо.
   -- Я задумалась о Грибковѣ. Очень его жаль. У него, вѣдь, дѣйствительно есть талантъ и ничего-то, ничего изъ него не найдетъ, его затянетъ здѣшняя жизнь.
   -- Да, его положеніе печальное. Онъ чувствуетъ, что могъ бы что-нибудь сдѣлать, и весь уходитъ на безплодныя потуги. Этимъ объясняется его мелочность, невыносимая обидчивость, болѣзненное самомнѣніе. Онъ или запьетъ, или опошлится до мерзости... чѣмъ мы всѣ обыкновенно кончаемъ.
   -- Развѣ это такъ неизбѣжно, Владиміръ Васильевичъ?
   -- Для насъ неизбѣжно, моя ласточка, вѣдь, мы не герои... А я вчера Кедрова за ухо выдралъ,-- сказалъ онъ, помолчавъ и, очевидно, желая перемѣнить разговоръ.
   Нина вопросительно посмотрѣла на него.
   -- За любопытство,-- пояснилъ онъ,-- вытащилъ у меня изъ ящика, вмѣсто папиросы, письмо и сталъ читать. Прелестный юноша! По младости и глупости согрѣшилъ и не знаетъ, бѣдняга, какъ ему выбраться на природный путь -- въ товарищи прокурора... Теперь онъ на побѣгушкахъ у очаровательной Глафиры Павловны. Вы ее еще не знаете? Стоитъ познакомиться. Глупа, доложу вамъ, одна какъ двадцать коровъ, а мужемъ, умнымъ и чрезвычайно ученымъ человѣкомъ, помыкаетъ, какъ тряпкой. Мы, говоритъ, съ Мишей, когда нашу книгу писали... а на самомъ дѣлѣ она, кромѣ какъ "милые родители, присылайте денегъ", ничего въ свою жизнь не писала.
   -- Вотъ вамъ бы такую жену, Владиміръ Васильевичъ; она бы вамъ живо язычекъ подрѣзала,-- замѣтила Нина.
   -- Мм... это еще бабушка на двое ворожила, -- возразилъ онъ,-- меня не такъ легко осѣдлать. Вѣрнѣе всего, что я никогда не женюсь. Такъ хоть ублажаешь себя -- Гамлетъ не Гамлетъ, а все же не кострюлька съ молокомъ и не сырыя пеленки... Простите, виноватъ... совсѣмъ забылъ, что возлѣ меня милая, скромная барышня, которая лишь въ качествѣ любопытной туристки заглянула въ наше болото... А знаете, Нина Александровна,-- сказалъ онъ вдругъ совершенно серьезно,-- вамъ въ самомъ дѣлѣ лучше уѣхать отсюда и поскорѣй.
   -- Почему?-- спросила она.
   -- Не для васъ здѣшній воздухъ; вы тутъ зачахнете. Вы и такъ уже начали хирѣть. Признайтесь, вѣдь, плохо работаете?
   -- Плохо, Владиміръ Васильевичъ, все мысли разныя въ голову лѣзутъ.
   -- Скверный признакъ, скоро резонерствовать начнете, а это первый шагъ въ лагерь неудачниковъ, въ нашъ лагерь.
   -- Да куда ѣхать-то?-- задумчиво промолвила она.
   -- Въ Россію, непремѣнно въ Россію, домой, -- заговорилъ онъ взволнованнымъ, прерывающимся голосомъ.-- Тамъ тяжко, тамъ душно, но потому-то и не слѣдуетъ оттуда уходить. Что мы тутъ всѣ? Вѣчные праздноболтающіе... Уѣзжайте, голубчикъ! Хоть и больно васъ отпускать... очень больно... а, все-таки, уѣзжайте.
   Онъ нагнулся къ ней близко, близко. Она почувствовала на своей щекѣ его жаркое дыханіе, тихонько оттолкнула его и встала.
   -- Не надо, Ниночка?-- сказалъ онъ, усмѣхаясь своею нервною усмѣшкой.
   -- Не надо,-- отвѣтила она, вспыхивая.
   

VI.

   Наступилъ канунъ русскаго новаго года, который положено было ознаменовать баломъ. За нѣсколько дней до бала все какъ будто оживилось. Присяжные распорядители съ Костенькой во главѣ бѣгали собирать деньги, суетились, закупали, хлопотали, стараясь изъ всѣхъ силъ не ударить въ грязь лицомъ. Помѣщеніе наняли надъ какою-то харчевней въ quartier Latin и, чтобы придать ему приличный случаю видъ, поставили вдоль обдерганныхъ стѣнъ десятка два полузасохшихъ фикусовъ въ большущихъ кадкахъ. Эффектъ вышелъ довольно печальный, но распорядителямъ нравилось.
   Нина пріѣхала поздно. Ей пришлось пробираться наверхъ между двумя рядами любопытныхъ гарсоновъ, выстроившихся на лѣстницѣ, чтобы посмотрѣть, какъ веселятся "les nihilistes russes". Большая зала, скудно освѣщенная масляными лампами и свѣчами, была полна народу. Тутъ были и "легальные": присланные изъ разныхъ университетовъ молодые люди, будущіе профессора, студентки, музыканты, пѣвцы и пѣвицы, съѣхавшіеся со всѣхъ сторонъ учиться къ парижскимъ знаменитостямъ. Но главный фонъ составляли эмигранты. Всѣ почистились, прибодрялись, принарядились, даже Дашенька пришила кружевной воротничекъ къ платью и повязала взъерошенную голову ленточкой.
   Среди залы красовалось обтертое піанино, на которомъ добровольный таперъ безуспѣшно выколачивалъ жиденькую польку. Гости еще не обошлись, не оглядѣлись и робко жались по темнымъ угламъ. Распорядители были въ отчаяніи: они такъ мечтали, чтобы все было непринужденно и весело. Больше всѣхъ огорчался Костенька. Онъ перебѣгалъ отъ одной дамы къ другой, представляя имъ по нѣскольку разъ однихъ и тѣхъ же лицъ, угощалъ всѣхъ фруктовою водой, хотя никому еще не было жарко, метался безъ всякой надобности изъ залы въ уборную, оттуда на лѣстницу, оттуда опять въ залу и старался не думать объ узкихъ лакированныхъ сапожкахъ, немилосердно жавшихъ ему ноги и за которые онъ сегодня утромъ заплатилъ въ "Bon Marché" 7 франковъ 95 сантимовъ.
   -- Черти проклятые, 95 сантимовъ!-- шепталъ онъ укоризненно.-- Вѣдь, это чистѣйшій подвохъ, дескать олухъ-покупатель не сообразитъ, что 95 сантимовъ тотъ же франкъ.
   У боковой стѣны возвышалось нѣсколько столовъ съ закупкой, скромнымъ дессертомъ и бутылками "petit Bordeaux" (Костенька заикнулся было о шампанскомъ, но его осмѣяли и онъ тутъ же устыдился своей дерзости). У одного изъ столовъ сидѣлъ мужчина лѣтъ шестидесяти, сѣдой, съ тонкими, изящными чертами лица, и декламировалъ задушевнѣйшимъ, нѣсколько разбитымъ и нѣсколько уже пьянымъ голосомъ:
   
   "А если сонъ видѣнья посѣтятъ, о!..."
   
   Это былъ всеобщій любимецъ Иванъ Иванычъ. Возлѣ него стоялъ Цвиленевъ и усердно съ нимъ чокался. Нина сѣла рядомъ съ Марьей Дмитріевной, смотрѣвшей въ этотъ вечеръ какъ-то особенно серьезно.
   -- Какъ вы поживаете?-- спросила она, пожимая ей руку.
   -- Такъ себѣ; вчера, наконецъ, защитила свою злополучную диссертацію.
   -- И теперь вы докторъ математики?-- воскликнула Нина.-- Какая вы ученая! Просто страшно.
   -- Еще бы не страшно! Я скоро кусаться начну,-- отвѣтила Марья Дмитріевна.
   -- Но вы, все-таки, довольны, что добились цѣли?
   Марья Дмитріевна сощурила близорукіе черные глаза.
   -- Какъ вамъ сказать?-- промолвила она.-- Послѣдній годъ мои занятія стали мнѣ казаться большою нелѣпостью и я продолжала ихъ только по привычкѣ. Ну, скажите сами, кому будетъ легче оттого, что я знаю "небесную механику" или ряды Гауса? Науки я впередъ не подвину, да и самой мнѣ отъ этого ни тепло, ни холодно... Ужасно глупо!
   Въ нимъ подлетѣлъ Костенька.
   -- Позвольте васъ пригласить на кадриль, Марья Дмитріевнѣ, Нина Александровна,-- проговорилъ онъ, запыхавшись и приглаживая свои безъ того прилипшіе ко лбу вихры.
   -- Обѣихъ вмѣстѣ?-- спросила, смѣясь, Марья Дмитріевна.
   -- Ну вотъ! Всегда вы надо иной труните. Я ангажирую Нину Александровну, а вамъ сейчасъ представлю кавалеровъ.
   Общество оживилось. Послышались смѣхъ, шутки. Двое косматыхъ юношей подхватили подъ мышки Ивана Иваныча и кружились съ нимъ по комнатѣ, поминутно наскакивая на танцующихъ. Цвиленевъ вертѣлъ Нину, нашептывая полунасмѣшливо, полусерьезно:
   -- О, вальсъ, культурный метаморфозъ пляски дикаря! Вальсъ и русскія уѣздныя барышни, это перлъ поэзіи. Посмотрите, какъ все мелькаетъ, несется, сливается... Какъ близко отъ меня теперь ваше блѣдное личико съ горячими глазами. Я чувствую на своей груди каждое біеніе вашего сердца...
   Одинъ только Грибковъ, угрюмо стоя въ дверяхъ, съ такимъ презрѣніемъ глядѣлъ на кружившуюся публику, словно тутъ же собирался заклеймить ее безпощаднымъ стихомъ. Приближалось двѣнадцать часовъ. Танцы прекратились. Всѣ гости, человѣкъ сто, образовали полукругъ въ центрѣ комнаты. Въ бокалы разлили дешевенькое вино. Когда послышался первый ударъ дребезжащихъ стѣнныхъ часовъ, всѣ замолкли въ какомъ-то торжественномъ ожиданіи. Тишину прервалъ Иванъ Иванычъ. Онъ поднялъ свой бокалъ и произнесъ взволнованнымъ, дрожащимъ голосомъ:
   -- Съ новымъ годомъ, господа. Пожелаемъ, чтобы для всѣхъ нашихъ близкихъ, гдѣ бы они ни были, наступившій годъ былъ годомъ облегченія.
   -- Ура! Съ новымъ годомъ, съ новымъ счастіемъ! Пѣть, пѣть, непремѣнно пѣть! Дубинушку! Нѣтъ, Полоску!...-- разсыпалось по залѣ.
   Къ піанино подошла высокая круглолицая дѣвушка и затянула свѣжимъ сочнымъ голосомъ извѣстную Полоску.
   
   ...Все полоски своей ему жаль,
   Все полоску свою вспоминаетъ,--
   
   уныло подтягивалъ хоръ.
   Нина заглядѣлась на эту группу. Трепетный свѣтъ догорающихъ лампъ и свѣчей падалъ на молодыя, уже измученныя лица, впалыя щеки, впалыя груди, изношенную, заплатанную одежду. На всемъ какъ бы разлита печать безнадежности.
   "И все это погибшіе,-- подумала она,-- некуда голову приклонить: ни впередъ, ни назадъ. Вотъ этотъ, въ сѣромъ пальтишкѣ, совсѣмъ ребенокъ... ему не болѣе восемнадцати лѣтъ, и все ужь для него покончено. А та бѣдная, что кутается въ платокъ! Черезъ насколько дней она будетъ матерью, Костенька опять изорветъ на пеленки свою рубашку; прибавится еще ни за что, ни про что надорванная жизнь".
   У нея захватило дыханіе, слезы сжали горло, сердце замерло отъ наплыва жалости и любви. Она вышла въ уборную и, уткнувшись головой въ спинку дивана, горько зарыдала.
   -- Что съ вами, Высогорская?-- спрашивала ее Марья Дмитріевна, силясь разнять ея судорожно сжатыя руки.
   -- Жалко, жалко, жалко всѣхъ,-- твердила Нина.-- Боже мой, неужели вамъ не жалко?
   -- У меня ужь давно все перегорѣло,-- отвѣтила та, подавая ей воду.
   Изъ залы донесся шумъ голосовъ; нападали, очевидно, на Ивана Иваныча.
   -- Вы постепеновецъ,-- взывалъ кто-то отчаянною фистулой,-- романтикъ, воображаете, что голодъ можно утолить чувствительными стишками.
   -- Ничего подобнаго я не воображаю; я говорю только, что наука...
   -- Старая пѣсня! Этимъ еще въ сороковые годы прекрасные юноши пробавлялись: поклонялись идеалу и драли мужиковъ на конюшнѣ.
   -- Плевать намъ...
   -- Господа,-- унимали распорядители,-- что тутъ за ссоры, за споры? Мы сегодня веселимся.
   -- Къ чорту политику!-- вмѣшались благоразумные.-- Давайте лучше пить:
   
   Выпьемъ, что ли, Ваня,
   Съ холоду да съ горя,
   Говорятъ, что пьянымъ
   По колѣно море...
   
   -- И то добре,-- согласился Иванъ Иванычъ.
   -- Одѣвайтесь, Высогорская, и поѣдемъ домой, -- сказала Марья Дмитріевна.-- Ночуйте у меня, я, вѣдь, тутъ близко.
   На лѣстницѣ онѣ столкнулись съ Цвиленевымъ. Онъ былъ страшно блѣденъ, на губахъ блуждала злая усмѣшка, пальцы быстро дергали бѣлый гастухъ. Увидѣвъ Нину, онъ захохоталъ:
   -- Ага, моя красавица, убѣгаете отъ стррадальцевъ за идею... Н-да, букетъ-то ужь больно пахучій, а у дамъ нервы тонкіе, нѣжные... Что вы такъ на меня уставились? Что я пьянъ? Эка важность! Умному человѣку да разъ въ годъ не напиться... Ниночка, прелесть моя,-- заговорилъ онъ вдругъ жалобно, со слезами въ голосѣ,-- не сердитесь, дайте ручку, ну, хоть одинъ па-а-льчикъ...

-----

   Было совсѣмъ рано. Нина и Марья Дмитріевна спали еще крѣпкимъ сномъ послѣ вчерашняго бала. Ихъ разбудили сильный стукъ въ дверь и охрипшій голосъ, кричавшій по-русски: "отворите, отворите скорѣй!" Первая очнулась Марья Дмитріевна. Она накинула попавшееся ей подъ руку пальто и бросилась открывать дверь.
   Вошелъ Костенька, растрепанный, съ искаженнымъ лицомъ.
   -- Цвиленевъ застрѣлился,-- объявилъ онъ, грузно опускаясь на стулъ.
   Крикъ ужаса разомъ вырвался изъ груди Марьи Дмитріевны и выходившей въ эту минуту изъ-за ширмъ Нины.
   -- Когда? почему?-- заикаясь, спрашивала Марья Дмитріевна.
   -- Часа два тому назадъ. А почему -- неизвѣстно. Только и написалъ французскую записку на имя коммиссара, чтобы никого въ его смерти не винить. И какъ только я, оселъ, ничего не слышалъ? Вѣдь, я ночевалъ у него, нельзя было никакъ догадаться... такой былъ веселый.
   -- И... на повалъ?-- выговорила Нина.
   -- Въ томъ-то и дѣло, что нѣтъ: рана безусловно смертельная, и онъ страшно мучится. Когда я къ вамъ пошелъ, онъ еще хрипѣлъ, даже въ сознаніе пришелъ. Доктора тамъ -- одинъ нашъ, другой французъ; говорятъ, пуля прошибла легкое. Пойдемъ къ нему; онъ Нину Александровну велѣлъ привезти.
   Обѣ дѣвушки торопливо одѣлись. Костенька позвалъ дремавшаго у газетнаго кіоска извощика и они отправились.
   Всѣ молчали. Нина, стиснувъ зубы, пристально смотрѣла въ окошко кареты; ей казалось, что никогда дорога еще не тянулась такъ долго, что они никогда не доѣдутъ. Фіакръ подкатилъ къ огромному грязному дому въ узенькомъ, грязномъ переулкѣ. Они быстро зашагали по лѣстницѣ. Костенька остановился у мансарды надъ пятымъ этажемъ и осторожно постучалъ.
   Дверь раскрыла Дашенька, вся красная и опухшая отъ слезъ.
   -- Живъ?-- спросилъ шепотомъ Костенька.
   -- Живъ... сейчасъ говорилъ.
   Они вступили въ низенькую, темную, мрачную комнату. Во всѣхъ углахъ валялись груды всевозможнаго формата книгъ. Противъ единственнаго, полукруглаго, приходившагося вровень съ поломъ, окна стоялъ диванъ и на немъ полулежалъ Цвиленевъ, поддерживаемый подушкой, подъ которую напихали книгъ, чтобы она не опадала. Его трудно было узнать. Лицо какъ-то потемнѣло, втянулось, приняло зеленоватый отливъ; носъ и подбородокъ заострились, руки безпомощно лежали вдоль тѣла. Визгливое стенаніе вылетало изъ его обнаженной волосатой груди, которую широкою полосой перерѣзывалъ бинтъ.
   Увидавъ вошедшихъ, онъ остановилъ свой потухающій взглядъ на Нинѣ и улыбнулся ей. Она подошла къ нему и, молча сѣвъ подлѣ дивана, взяла его руку.
   Онъ сдѣлалъ усиліе и сказалъ:
   -- Конченъ балъ, Ниночка.
   Его громкое, то хриплое, то свистящее дыханіе жутко раздавалось по комнатѣ. Онъ опять улыбнулся и показалъ на свою грудь:
   -- Похоронный маршъ во всѣхъ тонахъ, господа,-- и что-то похожее на прежнее насмѣшливое выраженіе промелькнуло въ его глазахъ и мгновенно пропало.
   У Нины вырвалось рыданіе.
   Онъ повернулъ къ ней голову и произнесъ съ неудовольствіемъ:
   -- Зачѣмъ? Не надо... Вѣдь, сами знаете, что не о чемъ. Наклонитесь поближе, я хочу говорить.
   Она почти приникла ухомъ къ его губамъ.
   -- Мнѣ надоѣло толкаться, -- зашепталъ онъ тяжело,-- я, вѣдь, не вѣрю ни въ революцію, ни въ динамитъ, не вѣрю, что отъ нихъ пойдетъ миръ и любовь на землѣ... А вы, голубка, уѣзжайте на родину... не хочется мнѣ, чтобы вы кончили при такой декораціи. Уѣдете?
   -- Непремѣнно, даю вамъ слово.
   -- Спасибо, моя славная.
   Онъ прислонился головой въ подушкѣ, закрылъ глаза и умолкъ.
   Всѣ удерживали дыханіе, только Дашенька отъ времени до времени нарушала тишину внезапнымъ всхлипываніемъ.
   Умирающій вдругъ раскрылъ глаза.
   -- Прощайте, друзья,-- выговорилъ онъ слабо.-- Нина, поцѣлуйте меня... теперь, вѣдь, можно.
   Она прижалась къ нему и долго не отрывалась, точно хотѣла вдохнуть въ его холодѣющую грудь свое горячее, живое дыханіе.
   -- Вотъ такъ...-- промолвилъ онъ.
   Больше онъ ничего не сказалъ.
   Наступила продолжительная, мучительная агонія. Онъ скончался только чрезъ два дня. Сначала хотѣли его похоронить на средства кружка, но Нина изъявила желаніе принять на себя эту обязанность, и всѣ безмолвно преклонились предъ ея желаніемъ.
   Она цѣлый день провела около тѣла, срисовывая портретъ съ усопшаго.
   Зимнее солнце бросало чрезъ окно короткіе лучи на блѣдную, спокойную голову, придавая ей видъ старой бронзовой медали, и по мѣрѣ того, какъ на бумагѣ оживало красивое, умное лицо съ нервною усмѣшкой, въ душѣ Нины становилось все холоднѣе и тоскливѣе.
   Черезъ мѣсяцъ послѣ смерти Цвиленева она уѣхала въ Россію.
   

VII.

   Нѣкоторое время по возвращеніи изъ-за границы Нина провела въ Липовкѣ, имѣньицѣ своего стараго друга и опекуна, Льва Никанорыча. Старикъ и пріютившаяся у него, разбитая параличомъ, Домнушка встрѣтили ее очень радушно. Левъ. Никанорычъ все упрашивалъ ее остаться совсѣмъ у него.
   -- Довольно вы, Ниночка, покатались, поживите-ка дома,-- говорилъ онъ.
   Но сонная жизнь въ заброшенной деревенькѣ наводила на нее тоску. Она взяла у опекуна послѣднюю, остававшуюся у него тысячу рублей и уѣхала въ Петербургъ.
   -- Не горюйте, дѣдушка,-- утѣшала она его, прощаясь съ нить,-- дайте мнѣ угомониться. Еще немножко, и я вернусь въ вашу мирную Липовку навсегда и будемъ мы съ вами вмѣстѣ грибы собирать.
   Въ Петербургѣ ее на первыхъ же порахъ встрѣтилъ рядъ неудачъ. Картина ея Уличные музыканты, написанная ею еще въ Парижѣ, не попала на выставку. Она обратилась къ одному изъ главныхъ распорядителей, модному художнику. Онъ принялъ ее съ тою надменною учтивостью, какую проявляютъ администраторы изъ молодыхъ въ разговорахъ съ подчиненными, снисходительно процѣдилъ, что въ ея картинѣ дѣйствительно что-то есть, но что они, къ сожалѣнію, въ настоящее время завалены, положительно завалены произведеніями художниковъ, ужа составившихъ себѣ имя.
   Нина была оскорблена, возмущена, но духомъ не упала и дѣятельно принялась за новыя работы. Вторая и третья ея картины потерпѣли ту же участь. Она растерялась, недоумѣвала. На нее стали нападать сомнѣнія.
   "Вообразила, что у меня талантъ, и лѣзу... "Une artiste manquée",-- мучительно вспоминала она предостереженіе покойной бабушки.
   Она проводила цѣлые часы на художественныхъ выставкахъ, безсознательно задаваясь мыслью доканать себя сравненіями, задавить въ себѣ всякую надежду на успѣхъ.
   Но шаблонныя, безсмысленныя, претенціозныя по содержанію, жалкія по исполненію картины, попадавшіяся ей на каждомъ шагу, ставили ее въ тупикъ.
   "Неужели мое хуже этого или этого!-- невольно думала она.-- Что же это значитъ?"
   Магическое слово протекція впервые представилось ей во всемъ своемъ могуществѣ. Она поминутно слышала, что такую-то выдвинулъ такой-то, того провелъ тотъ-то.
   -- Вы не знаете NN? Вотъ вамъ бы къ нему обратиться. Ему стоитъ только захотѣть, ему никто не посмѣетъ отказать,-- говорилъ одинъ.
   -- Что NN! Вамъ бы пробраться къ Z, -- совѣтовалъ другой.-- Раздобудьте къ нему рекомендацію, полюбезничайте съ нимъ; онъ это любитъ. Если вы съумѣете ему понравиться, онъ ужь васъ за уши вытащить...
   "Раздобыть, пробраться, если захочетъ, за уши вытащитъ..." Нина перебирала въ умѣ весь этотъ темный для нея словарь житейской мудрости.
   "Фи, какая гадость, точно на рынкѣ",-- думала она и щемящая боль обиды захватывала ее.
   Она, все-таки, крѣпилась и продолжала заниматься: не хотѣлось признать такъ скоро себя побѣжденной. Время шло. У ней явились знакомые. Нина чувствовала себя среди нихъ одинокою и чужою, болѣе чужою, чѣмъ даже въ Парижѣ. Съ одной стороны, хандра, бездѣлье и какое-то унылое ожиданіе, что вотъ-де не сегодня-завтра явится какой-нибудь магъ и волшебникъ и, по щучьему велѣнью, по его хотѣнью, все разомъ измѣнится и процвѣтетъ. Съ другой -- дикая, алчная, ничѣмъ не сдерживаемая погоня за карьерой и безпечальнымъ житьемъ,-- вотъ что нашла Нина на родинѣ. Совершенно случайно, по публикаціи, она получила урокъ въ семействѣ генерала Носкова. Это было очень кстати: отъ денегъ, взятыхъ у Льва Никанорыча, почти ничего не оставалось. Въ генеральскомъ домѣ бывало разнокалиберное общество. Царившій въ немъ безцеремонный, вялый, халатный тонъ не понравился Нинѣ, а больше всѣхъ въ этомъ обществѣ не нравился ей самый частый гость Носковыхъ, ихъ домашній врачъ Иванъ Петровичъ Бадаевъ, который почему-то обратилъ на нее свое благосклонное вниманіе и съ которымъ ей поневолѣ приходилось сталкиваться. Это былъ крѣпкій, средняго роста человѣкъ, лѣтъ тридцати пяти, съ рябоватымъ лицомъ, жидкими, неопредѣленнаго цвѣта волосами, рыжею козлиною бородкой и карими глазами. Иванъ Петровичъ отличался положительностью; онъ терпѣть не могъ праздной болтовни и лишнихъ словъ. Никогда, даже будучи въ университетѣ, не принималъ участія въ жаркихъ, трескучихъ, возвышенныхъ, часто наивныхъ, но безконечно милыхъ спорахъ, на которые такъ падка только безкорыстная, не считающая силъ юность.
   -- Доказываютъ двадцать часовъ сряду на триста ладовъ, что дважды два четыре,-- отзывался Иванъ Петровичъ про эти разговоры.
   Впечатлительная, чуткая Нина совсѣмъ не подходила подъ тотъ идеалъ благоразумной жены, о которомъ мечталъ Иванъ Петровичъ (онъ иногда позволялъ себѣ тратить время на столь непроизводительное занятіе), и, тѣмъ не менѣе, онъ влюбился въ нее, влюбился до безумія, на зло себѣ, какъ только могутъ влюбляться холодныя, угрюмыя, упрямыя натуры. Природа иногда любитъ играть такія злыя шутки надъ человѣкомъ, опрокидывая вверхъ дномъ всю его мудрость.
   Когда Иванъ Петровичъ сдѣлалъ предложеніе Нинѣ, она изумилась и отказала рѣзко, почти обиженно, словно хотѣла сказать: и можетъ же человѣку придти въ голову такая нелѣпость!
   Вскорѣ послѣ этого Петербургъ угостилъ ее однимъ изъ тѣхъ сюрпризовъ, на которые онъ такъ тароватъ. Она схватила страшный тифъ во время весенняго ледохода. Иванъ Петровичъ свезъ ее въ больницу, въ которой состоялъ ординаторомъ. Болѣзнь затянулась. Консиліумъ больничныхъ докторовъ единогласно изрекъ Нинѣ смертный приговоръ. Она лежала, истощенная, худая, какъ скелетъ, не оживая и не умирая.
   -- Только мѣсто занимаетъ,-- говорили измучившіяся съ ней сидѣлки.
   Иванъ Петровичъ проводилъ цѣлые часы у ея койки. Когда она приходила въ себя и раскрывала глаза, ея взглядъ всегда падалъ на его некрасивую, молчаливую фигуру, и она слабымъ, еле слышнымъ голосомъ благодарила его за незаслуженное участіе.
   -- Художница умерла?-- спрашивалъ каждое утро дежурный врачъ, входя въ палату, и удивленно пожималъ плечами, получая отрицательный отвѣтъ.
   Нина выздоровѣла, какъ бы въ насмѣшку надъ медицинскою проницательностью.
   Иванъ Петровичъ долго былъ въ нерѣшительности. Онъ находился въ положеніи человѣка, готоваго сознательно совершить непоправимую глупость, и чувствовалъ, что онъ безсиленъ противъ, этой глупости.
   "Ну, какая она мнѣ пара? Развѣ мнѣ такая жена нужна?" -- убѣждалъ онъ самого себя и кончилъ тѣмъ, что вторично сдѣлалъ предложеніе Нинѣ, какъ только она вышла изъ больницы.
   Одиночество, странствія съ мѣста на мѣсто, неудачи, болѣзнь утомили ее. Она чистосердечно думала, что, кромѣ успокоенія и тишины, ей ничего не нужно.
   -- Я согласна, Иванъ Петровичъ,-- сказала она,-- но вы знайте, что я васъ совсѣмъ не люблю и выхожу за васъ только потому, что мнѣ теперь все равно, и потому еще, что я вамъ благодарна за вашу доброту во мнѣ.
   Иванъ Петровичъ утѣшилъ себя мыслью, что Нина, въ сущности, ребенокъ, изъ котораго человѣку съ характеромъ, какимъ онъ несомнѣнно считалъ себя, легко будетъ сдѣлать, что угодно. Онъ только просилъ ее не заводить ссоръ съ жившими у него матерью и сестрой.
   -- Вы понимаете, мать-старуха, придется иногда ей уступить.
   -- Хорошо, я, вѣдь, вамъ сказала, что мнѣ все равно,-- промолвила Нина, невольно усмѣхаясь своей прозаической бесѣдѣ съ женихомъ.
   

VIII.

   Минуло пять лѣтъ.
   Обиліе дифтеритовъ, тифовъ и всякихъ воспаленій возвѣщало, что въ Петербургѣ наступила весна. Въ большой вылощенной залѣ, симметрично установленной столами, жардиньерками, стульями, изъ которыхъ каждый кричалъ о своемъ происхожденіи прямо изъ Гостинаго двора, сидѣла за роялемъ барышня и съ увлеченіемъ пѣла:
   
   Voyez par ci,
   Voyez par là...
   
   -- Саша, перестань барабанить, -- прервалъ ее громкій голосъ,-- голова кругомъ идетъ.
   Саша надула губы, вскочила изъ-за рояля и стремительно бросилась въ слѣдующую комнату, гдѣ сидѣла высокая, худая старуха и чинила бѣлье.
   -- Слышишь, мама, мнѣ ужь играть нельзя, у Ивана Петровича отъ моей музыки голова кружится, онъ заниматься не можетъ, -- проговорила она, не переводя духа.
   Но мать, повидимому, не расположена была ее поддержать и сказала только:
   -- Отвяжись, пожалуйста, и въ самомъ дѣлѣ надоѣла, съ утра до ночи колотитъ. Не хочешь ли и ты въ артистки записаться? Будетъ ужь съ насъ одной... Ишь художница ходитъ, словно въ воду опущенная; должно быть, опять картину забраковали. Ты ничего не слыхала?-- спросила она, понизивъ голосъ до шепота.
   -- Нѣтъ, мама, ничего; развѣ она намъ скажетъ? Вѣдь, она себя передъ нами какою-то герцогиней считаетъ. Мы должны благословлять судьбу, что дышемъ однимъ воздухомъ съ такимъ совершенствомъ. А какая она лицемѣрка, эта неприступная Нина Александровна! На той недѣлѣ я сама видѣла, какъ она шепталась съ Воробьевымъ и какъ онъ ей руку цѣловалъ. Вѣдь, онъ въ нее влюбленъ, этотъ лекаришка, и только для отвода глазъ волочится за мной. То-есть, до чего глупъ мой братецъ Иванъ Петровичъ! Даже не замѣчаетъ, какъ она его третируетъ; закопался весь въ свою медицину и не видитъ, что подъ носомъ дѣлается.
   -- Видитъ-то онъ не хуже насъ съ тобой, да прикрикнуть на такую принцессу боится: неровенъ часъ, сбѣжитъ. Вотъ онъ и зыкаетъ на насъ, знаетъ, что мы не сбѣжимъ. Эхъ, Ваня, Ваня, говорила: не женись! не послушался... ну, и возись теперь.
   Въ дѣйствительности Варвара Григорьевна Бадаева была далеко не такимъ смиреннымъ существомъ, на которое можно бы было безнаказанно "зыкать". Постоянно стремившаяся завоевать себѣ уголокъ потеплѣй, она инстинктивно презирала слабость, была неумолима и безжалостна во всему, что не представляло несомнѣнныхъ и осязательныхъ результатовъ,-- свойство, присущее практическимъ и преуспѣвшимъ людямъ. Дѣтей своихъ она очень любила, особенно дочь.
   Сашенька была хорошенькая дѣвушка, лѣтъ осьмнадцати, черноволосая и голубоглазая, съ красными, какъ вишня, губами, пышнымъ бюстомъ и узенькою таліей, которой она гордилась, какъ однимъ изъ своихъ главныхъ преимуществъ. Въ институтѣ ее считали красавицей, учителя глядѣли сквозь пальцы на ея лѣнь, подруги ей завидовали, и Сашенька мало-по-малу сама привыкла смотрѣть на себя, какъ на дорогое украшеніе, которое всѣ должны холить, беречь и ставить на видное мѣсто. Точно такими же глазами глядѣла на нее Варвара Григорьевна. Она считала не только естественнымъ, но какъ бы законнымъ, что дочь цѣлые дни ничего не дѣлаетъ, сама ее причесывала и одѣвала и съ ненавистью глядѣла на приходившихъ къ сыну товарищей, съ которыми Сашенька кокетничала на всѣхъ парахъ. Разъ Варвара Григорьевна пришла даже прямо въ ярость. Зайдя въ гостиную, она увидала, что передъ Сашенькой стоитъ на колѣнахъ и горько рыдаетъ часто бывавшій у нихъ гость, аптекарь Порфирьевъ. Въ одно мгновенье она поставила его на ноги, сунула ему въ руки шапку и такъ краснорѣчиво указала на дверь, что ей могла бы позавидовать любая трагическая актриса.
   Оставшись съ дочерью, она начала строгимъ тономъ:
   -- Стыдно, сударыня...-- но была прервана звонкимъ смѣхомъ Сашеньки.
   -- Ха,-ха,-ха, мама, ха-ха-ха, какая ты умница, что вошла! Когда онъ упалъ и разревѣлся, какъ быкъ, я ужасно испугалась, какъ бы онъ чего не сломалъ, а потомъ, когда ты его схватила за шиворотъ, онъ такъ смѣшно заковылялъ пятками... ха-ха-ха!. Да чего ты боишься, мама?-- сказала она вдругъ, переставая смѣяться.-- Развѣ я могу влюбиться въ этомъ липкій пластырь? Это просто болванчикъ, на которомъ я учусь.
   Варвара Григорьевна даже ротъ разинула отъ удивленія и съ тѣхъ поръ непоколебимо увѣровала въ здравый смыслъ дочери.
   О сынѣ своемъ Варвара Григорьевна была не такого возвышеннаго мнѣнія, а послѣ его "дурацкой" выходки (такъ она называла женитьбу Ивана Петровича) онъ окончательно упалъ въ ея глазахъ. Нину она возненавидѣла сразу: "ни рожи, ни кожи, вѣха вѣхой",-- отзывалась она про нее и стала донимать ее тою неуловимою массой мелкихъ преслѣдованій и оскорбленій, на которыя способна только женщина. Даже рожденіе внука ее не смягчило. Ребенокъ, напротивъ, явился для Варвары Григорьевны какъ бы новымъ источникомъ нападеній на невѣстку.
   -- Гдѣ ужь вамъ съ дѣтьми возиться,-- говорила она ей,-- ваше дѣло только на диванѣ лежать, да цвѣточки рисовать.
   Однажды она сожгла утюгомъ прелестный, только что оконченный Ниной ландшафтъ. Та, еле сдерживая слезы, глядѣла на опаленное, продыравленное полотно.
   -- Ахъ, матушка, извините,-- униженнымъ тономъ говорила Варвара Григорьевна,-- вашему же сыну пеленки гладила.
   Иванъ Петровичъ держался въ сторонѣ отъ "бабьихъ дрязгъ", да и Нина никогда не обращалась къ нему съ жалобами. Въ началѣ она относилась къ Ивану Петровичу очень тепло: его вниманіе въ ней во время ея болѣзни смягчило ея прежнюю антипатію къ нему. Онъ казался ей добрымъ, обыкновеннымъ человѣкомъ, съ которымъ, во всякомй случаѣ, можно ужиться.
   "Да что же я и сама-то,-- думала она,-- чтобы претендовать на необыкновенное?"
   Но обстоятельства не замедлили разубѣдить ее въ добродушіи Ивана Петровича.
   Отдохнувъ отъ болѣзни, она опять принялась за живопись. Ее тянуло къ мольберту, какъ страстнаго игрока тянетъ къ картамъ, пьяницу -- къ вину. Запасъ ея красокъ истощился, она пріобрѣла свѣжій и раскладывала свои покупки съ тѣмъ чувствомъ радости, которое испытываешь при видѣ предметовъ, напоминающихъ излюбленное, дорогое дѣло. Вошелъ Иванъ Петровичъ и, увидавъ жену, улыбающуюся передъ грудой оловянныхъ трубочекъ и бумажныхъ пакетиковъ, спросилъ:
   -- Чему это ты радуешься?
   -- Да вотъ я новыхъ красокъ накупила и очень довольна.
   -- Гмъ... А дорого стоитъ это удовольствіе?
   -- О, нѣтъ, ужасно дешево! Представь, что съ кистями и палитрой,-- моя старая сломалась,-- всего сорокъ рублей.
   Иванъ Петровичъ поблѣднѣлъ.
   -- И это ты называешь дешево?!-- воскликнулъ онъ.-- Сорокъ рублей! Да знаешь ли ты, сколько мнѣ нужно визитовъ сдѣлать, чтобы заработать сорокъ рублей?
   Нина стояла ошеломленная, опустивъ руки.
   -- Я долженъ тебѣ сказать разъ навсегда, -- продолжалъ Иванъ Петровичъ, -- что на глупые расходы я не люблю, да и не могу тратить денегъ, онѣ у меня не краденыя, а твою живопись я считаю баловствомъ. Прежде, когда у тебя не было серьезныхъ обязанностей, это еще имѣло смыслъ, но не теперь. Впрочемъ, на первый разъ такъ и быть, я не сержусь, но впредь прошу быть благоразумнѣе. Ну, поцѣлуй меня,-- и онъ взялъ ее за подбородокъ.
   Она почти съ ужасомъ отъ него отвернулась.
   Въ другой разъ онъ привезъ ей мантилью.
   -- Вотъ тебѣ,-- сказалъ онъ ей,-- купилъ по случаю у знакомаго купца. Видишь, что значитъ выдти замужъ за солиднаго человѣка: въ шелку да кружевахъ ходишь, а когда я съ тобой познакомился, у тебя только и было нарядовъ, что вѣтромъ подбитый ватерпруфъ.
   Нина отстранила рукой подарокъ.
   -- Благодарю, -- сказала она, -- мнѣ не нравится эта мантилья и я прошу тебя вообще никогда мнѣ ничего не покупать. Съ меня совершенно достаточно того, что у меня есть.
   Иванъ Петровичъ обидѣлся и рѣшился наказать жену.
   -- Маменька, -- сказалъ онъ громко, -- возьмите себѣ эту вещицу.
   Варвара Григорьевна руками всплеснула.
   -- Что ты, Ваня, Господь съ тобою,-- изумилась она,-- куда мнѣ, старухѣ, такую роскошь! Я это Сашенькѣ въ приданое спрячу.
   Нина скоро поняла, какъ необдуманно, непростительно поступила, выйдя замужъ, но, сознавая, что въ этомъ, кромѣ нея самой, никто не виноватъ, рѣшилась терпѣть и молчать, пока силъ хватитъ.
   Ничто такъ не выводило изъ себя Варвару Григорьевну, какъ молчаніе невѣстки.
   Сидятъ, напримѣръ, всѣ, кромѣ Ивана Петровича, уѣхавшаго на практику, за вечернимъ чаемъ. Сашенька безбожнымъ образомъ дѣлаетъ глазки толстому, румяному купчику Стручкову, милліоны котораго она бы очень не прочь присвоить... на законномъ, конечно, основаніи.
   -- Митрофанъ Семенычъ,-- говоритъ она,-- покатайте меня на вашей новой тройкѣ, только непремѣнно сами, безъ кучера; съ вами я ничего не боюсь.
   -- Почту за счастье,-- блаженно ухмыляется Стручковъ.
   -- Саша, что ты говоришь? Митрофанъ Семенычъ Богъ знаетъ что можетъ о тебѣ подумать, -- вмѣшивается Варвара Григорьевна.-- Ахъ, вы себѣ представить не можете, какое она еще дитя.
   -- Мамочка, да что же тутъ дурнаго, что я хочу покататься?-- наивно восклицаетъ "дитя".
   -- Пойми,-- вразумляетъ мать,-- ты хочешь ѣхать одна съ молодымъ человѣкомъ! Вѣдь, не всѣ такъ невинны, какъ ты.
   -- А знаете что,-- предлагаетъ докторъ Воробьевъ, красивый брюнетъ лѣтъ тридцати,-- поручите Александру Петровну моимъ попеченіямъ. На мою солидность вы можете вполнѣ положиться.
   -- Не хочу, не хочу съ вами!-- капризно топая ножкой, крикнула Сашенька.-- Вы оставайтесь съ Ниной, любуйтесь на звѣзды и рѣшайте міровые вопросы.
   Нина на минуту подняла глаза на Сашеньку, неопредѣленная усмѣшка скользнула по ея гордымъ губамъ, но она ничего не сказала.
   -- Да, Сергѣй Степанычъ, моя невѣстка только съ вами и бесѣдуетъ,-- язвительно замѣтила Варвара Григорьевна,-- насъ она не удостоиваетъ этой чести. Гдѣ же намъ ее понять! Мы люди простые, за границей не живали.
   -- Ну, Варвара Григорьевна, не скромничайте, вы всякаго заграничнаго за поясъ заткнете,-- возразилъ докторъ.
   -- Ужь извѣстно, вы съ Ниной Александровной всегда заодно, -- съехидничала Варвара Григорьевна.-- Вотъ погодите, я Ванѣ скажу... Впрочемъ, и я хороша! Все забываю, что теперь только глупыя женщины любятъ и уважаютъ своихъ мужей... Не знаю, право, что будетъ съ моею Сашенькой; больно не по модному она у меня воспитана.
   -- За Александру Петровну не бойтесь,-- успокоительно замѣтилъ докторъ,-- она себя въ обиду не дастъ.
   -- Конечно, не дамъ такому, какъ вы!
   -- Помилуйте, я и не надѣялся. Гдѣ ужь намъ, дуракамъ!
   -- Если мужъ будетъ меня баловать, я его буду очень любить, -- сказала Сашенька, -- но если онъ вздумаетъ командовать...
   Она не докончила и шаловливо погрозила пальчикомъ.
   -- Да какъ васъ не баловать-съ?-- изумился Стручковъ.-- Такую жену, какъ вы-съ... да ее только подъ стекло и любоваться.
   Нина встала изъ-за стола и, поблагодаривъ свекровь, направилась къ двери.
   Варвара Григорьевна ее остановила.
   -- Куда-жь вы? Посидѣли бы съ нами.
   -- Надо Володю купать,-- сказала Нина.
   -- Позвольте мнѣ помочь вамъ, Нина Александровна,-- вызвался докторъ Воробьевъ.
   -- Merci, я всегда сама.
   -- А не помѣшаю я вамъ, если зайду немного погодя?-- спросилъ опять Воробьевъ.-- Я у васъ одну любопытную книжку замѣтилъ.
   -- Нѣтъ, не помѣшаете.
   

IX.

   Нина выкупала ребенка и прошла къ себѣ, зажгла лампу, вынула изъ коммода переплетенную тетрадь и, усѣвшись на кожаный диванъ, стала ее перелистывать.
   Узкая комната въ одно окно глядѣла холодно и неуютно. Столъ, диванъ, неуклюжее трюмо подъ орѣхъ, нѣсколько стульевъ, кровать за ширмой составляли всю меблировку. Мольбертъ прятался въ углу. На стѣнахъ ни одной картины, ни одного портрета. Чувствовалось, что хозяйка этой комнаты въ загонѣ или совершенно равнодушна во всему.
   Нина задумчиво перебирала пальцами страницы.
   "...Сегодня,-- читала она,-- Иванъ Петровичъ заявилъ мнѣ о своемъ сожалѣніи, что женился на такой нищей дворянкѣ, какъ я. Варвара Григорьевна подслушивала, по обыкновенію, у дверей и послѣ этого была со мною весь день очень любезна. За обѣдомъ всѣ поругались. Иванъ Петровичъ никакъ не могъ досчитаться десяти рублей въ расходной книжкѣ. Варвара Григорьевна ихъ истратила Сашенькѣ на шляпку, но не успѣла придумать, какъ это замаскировать, и сказала, что деньги взяла я. Онъ уставился на меня своими свинцовыми глазами и началъ: "Мнѣ кажется, ты бы могла попросить", но я его перебила, сказавъ, что ничего не брала, и ушла. Господи, что тамъ поднялось!..."
   Она перевернула нѣсколько страницъ.
   "Картину мою Богомолицы не приняли. Расхвалили и не приняли. Я, впрочемъ, этого ждала: неудача, такъ ужь во всемъ. Какъ грубъ, пошлъ и скупъ Иванъ Петровичъ! Я его ненавижу, ненавижу... И подумать, что онъ имѣетъ надо мною власть. За это, кажется, я его больше всего ненавижу. Сама, сама виновата, во всемъ сама. И по дѣломъ теперь. Расплачивайся".
   Она вздохнула и, пропустивъ нѣсколько страницъ, опять остановилась.
   "...Здоровье мое съ каждымъ днемъ уходитъ. На душѣ тоска и холодъ. Вѣчно одна среди постылыхъ, гадкихъ людей. Здѣсь все пошло: и брань, и слезы, и ликованіе. Право, я скоро совсѣмъ въ идіотку обращусь. Когда я гляжу на Володю, я забываюсь на мгновеніе, а потомъ меня вдругъ, какъ змѣя, жалитъ мысль, что ему предстоитъ та же лямка, то же надрываніе, то же дрожаніе надъ грошемъ. И я сама не знаю, чего желать... Того ли, чтобы онъ, какъ Иванъ Петровичъ, съ чувствомъ кушалъ, дѣлалъ карьеру и гладилъ себя за эти доблести по головкѣ или, натворивши рядъ глупостей, какъ тѣ въ Парижѣ, провозился бы всю жизнь съ неотступною думой удавиться на первой веревкѣ... Въ послѣднее время у насъ чуть не каждый день бываетъ Воробьевъ, товарищъ Ивана Петровича по больницѣ, неглупый малый (изъ ноющихъ). Онъ лечилъ Володю отъ скарлатины. Я съ нимъ иногда разговариваю, что очень безпокоитъ Варвару Григорьевну и Сашеньку..."
   Она открыла ящикъ, взяла лежавшій тамъ портретъ Цвиленева и долго смотрѣла на него.
   -- И зачѣмъ только ты погналъ меня сюда?-- проговорила она.-- Ужь лучше бы мнѣ сгинуть при твоей декораціи, чѣмъ изсохнуть здѣсь...
   -- Можно къ вамъ, Нина Александровна?-- спросилъ за дверью голосъ.
   Она быстро спрятала тетрадь и портретъ и отвѣтила "можно".
   Вошелъ Воробьевъ и сѣлъ на стулъ.
   -- Вы, Сергѣй Степанычъ, какую-то книжку хотѣли взять у меня?-- сказала она.
   Онъ засмѣялся.
   -- Нѣтъ, Нина Александровна, книжка только предлогъ. Мнѣ хотѣлось посмотрѣть, что вы дѣлаете.
   Нина пожала плечами.
   -- Ради этого не стоило придумывать предлоговъ. Я теперь никогда ничего не дѣлаю.
   -- Развѣ вы не работаете?-- спросилъ онъ.
   -- Будто тутъ можно работать!-- вырвалось у нея.
   -- И то правда,-- согласился докторъ,-- здѣсь только можно кокетничать и жантильничать, какъ эта Сашенька.
   Нина презрительно засмѣялась.
   -- Въ Россіи даже кокетничать не умѣютъ какъ слѣдуетъ,-- произнесла она.-- Никакая французская швея не станетъ такъ грубо кривляться, какъ здѣшнія свѣтскія барышни.
   -- Вотъ вы бы поучили Александру Петровну заморскимъ манерамъ, то-то бы она была благодарна.
   -- Зачѣмъ? Для Митрофана Семеныча и для васъ и россійскія хороши.
   -- Утѣшили, спасибо. Ужь я и Митрофанъ Семенычъ выходимъ одно и то же. Впрочемъ, свою обиду я по христіанскому чувству вамъ прощаю, а вотъ что вы живопись запустили, это скверно. Мнѣ недавно одинъ знающій человѣкъ говорилъ, что вы напрасно такъ отчаялись въ успѣхѣ.
   -- Я и сама знаю, что теперь мнѣ бы легче было пробиться. Но что же дѣлать? Не работается.
   Они помолчали.
   -- Однако, идите, Сергѣй Степанычъ, а то Варвара Григорьевна меня съѣсть.
   -- Сохрани меня Богъ быть причиной такого бѣдствія,-- сказалъ онъ съ комическимъ ужасомъ.-- До свиданія, Нина Александровна, позвольте ручку. А когда же вы ко мнѣ? Помните, вы обѣщали?
   -- Никогда и ничего подобнаго не обѣщала.
   

X.

   Семейная жизнь все больше и больше подтачивала Нину. Мысль избавиться отъ нея какимъ бы то ни было путемъ не давала ей покоя, преслѣдовала ее каждую минуту, во снѣ и на яву, сводила ее съ ума. Исхудалая, съ лихорадочнымъ блескомъ глазъ, въ которыхъ какъ бы застыло неподвижное выраженіе печали, съ неровными пятнами румянца на опавшихъ щекахъ, она производила впечатлѣніе чахоточной. Бродившее въ ней чуть не съ первыхъ дней замужества инстинктивное чувство непріязни къ семьѣ Ивана Петровича переходило на него самого и съ годами все расло, превращаясь въ неудержимое, мучительное отвращеніе. Когда родился ребенокъ, она страстно ему обрадовалась, но постоянное вмѣшательство, окрики, сплетни и наушничанье свекрови, не позволявшей ей свободно распоряжаться даже въ дѣтской, отравляли ей эту радость. Она сдѣлала разъ надъ собой усиліе, попыталась обратиться за помощью къ мужу, но получила въ отвѣтъ:
   -- Маменька гораздо опытнѣе тебя; ты должна быть ей благодарна за совѣты.
   Мало-по-малу она не то чтобы охладѣла, а какъ-то отстранилась отъ мальчика. Порой ей даже казалось, что это не ея сынъ, а внукъ Варвары Григорьевны, будущій дѣлецъ или ловкій чиновникъ, активный членъ того мѣщанскаго сѣренькаго житья изо дня въ день, которое было ей такъ невыносимо противно. Заграничная жизнь представлялась ей теперь въ подернутомъ нѣжною дымкой мягкомъ свѣтѣ, въ какомъ часто рисуется прошлое, когда оно становится далекимъ воспоминаніемъ. Образы Костеньки, Марьи Дмитріевны, Дашеньки, всѣхъ этихъ вышибленныхъ изъ колеи скитальцевъ-мечтателей мелькали передъ ней, какъ живые, и сердце ея такъ горячо рвалось къ нимъ. Она представляла себѣ, какъ бы она обрадовалась, если бы вдругъ къ ней явилась хоть Дашенька, добрая, сумасбродная, изрекающая мудреныя слова, смѣшная, жалкая, бѣдная, оборванная Дашенька.
   Нина не утерпѣла и написала какъ-то Марьѣ Дмитріевнѣ письмо, грустное и нѣжное, въ каждомъ словѣ котораго слышались накипѣвшія слезы. Письмо перехватила Варвара Григорьевна и передала Ивану Петровичу. Тотъ вошелъ въ настоящій ражъ, кричалъ на жену, что она хочетъ всѣхъ погубить, что она, должно быть, сама хороша, если переписывается съ нигилистами.
   Послѣ этого эпизода Нина еще больше ушла въ себя. Брань Варвары Григорьевны съ кухаркой по поводу украденнаго фунта мыла, негодованіе Ивана Петровича на "нищихъ" паціентовъ, которыхъ онъ приказывалъ "гонять въ шею", наивничанье Сашеньки, ея заманиванье жениховъ, -- все это причиняло Нинѣ ощущеніе физической боли. Она дѣлала неимовѣрныя усилія, чтобы заставить себя работать, и съ отчаяніемъ чувствовала, что не можетъ.
   Въ головѣ боль, смутная, тяжелая, руки машинально и безсмысленно двигаются, чертя длинный рядъ точекъ и линій, а уши невольно прислушиваются къ долетающему изъ залы голосу Сашеньки
   -- Я думаю,-- говоритъ этотъ свѣжій голосъ,-- велѣть m-me Josephine вырѣзать пониже лифъ у розоваго платья и чтобы совсѣмъ безъ рукавовъ; на плечи узенькую полоску изъ ленты, длинныя перчатки и сверху браслетъ, такъ, чтобы между браслетомъ и лентой рука виднѣлась вотъ насколько. Да, мама? Несчастный Стручковъ совсѣмъ пропадетъ.
   -- Господи,-- молила Нина,-- нашли на меня какую-нибудь болѣзнь, параличъ, горячку, глухоту, только бы не видѣть, не думать.
   Въ дверяхъ показывается разъяренное лицо Варвары Григорьевны.
   -- Полюбуйтесь, сударыня, на своего ребенка, -- закричала она,-- онъ чуть до смерти не убился, пока маменька тутъ мечтаетъ да картинки мажетъ.
   Нина вскочила и побѣжала изъ комнаты.
   Въ кухнѣ, передъ рукомойникомъ стоялъ Володя, придерживая носъ мокрымъ окровавленнымъ полотенцемъ. Увидавъ блѣдное лицо матери, онъ швырнулъ полотенце и залился неистовымъ плачемъ.
   -- Что для насъ сынъ, -- пилила Варвара Григорьевна, -- пустяки! Мужъ въ рваныхъ носкахъ ходитъ, а женѣ и горюшка мало. Гдѣ же ей штопать да чинить? Это хорошо для обыкновенныхъ женщинъ, а она артистка! Пусть другіе за нее спину гнутъ.
   Нина взяла на руки Володю и, не отвѣтивъ ни слова, вышла своею медленною походкой. Варвара Григорьевна крикнула ей вслѣдъ:
   -- Жалко, матушка, что вы и артистка-то неудачная, картинки-то ваши все бракуютъ.
   Володя заснулъ и проснулся совершенно здоровымъ. Нина передала его нянькѣ, торопливо одѣлась и почти выбѣжала изъ дома. Она шла прямо безъ цѣли, глядя подъ ноги, машинально поворачивая направо и налѣво, когда кончалась улица.
   Въ бѣлесоватыхъ облакахъ точно украдкой проглядывало солнце. Въ воздухѣ чуялась сырая свѣжая влага. Сквозь таявшій снѣгъ чернѣли грязные камни мостовой. Дворники скалывали ледъ, накладывая его лопатами въ тачки.
   На поворотѣ одной улицы Нина почти столкнулась съ Воробьевымъ.
   Докторъ изумился.
   -- Нина Александровна, здравствуйте, куда это вы?
   -- Да никуда,-- какъ-то безсвязно отвѣтила она.
   Онъ прищурилъ свои хитрые, тусклые глаза и осклабился.
   -- Въ такомъ случаѣ позвольте мнѣ быть вашимъ кавалеромъ, я тоже никуда. Мои паціенты, по крайней мѣрѣ, въ одномъ отношеніи, славный народъ: никогда меня не безпокоятъ. А всего лучше, зайдемте ко мнѣ, Нина Александровна, тутъ недалеко. Ну, чего вы боитесь? Вѣдь, не съѣмъ же я васъ.
   Нина не отвѣчала. Докторъ взялъ ее подъ руку и, пройдя нѣсколько улицъ, вошелъ съ ней въ подъѣздъ большаго каменнаго дома, поднялся во второй этажъ и, остановившись передъ обитой сукномъ дверью, на которой красовалась мѣдная дощечка съ его именемъ, придавилъ бѣленькую пуговку электрическаго звонка.
   Дверь открыла грязноватая круглолицая дѣвушка, горничная, которая, увидавъ барина съ дамой, глупо ухмыльнулась и мгновенно исчезла.
   -- Милости просимъ въ убогую хижину холостяка, -- съ сладкою улыбкой, пропуская впередъ Нину, проговорилъ докторъ.-- Рекомендую, это мой кабинетъ, пріемная, гостиная,-- все что угодно, а въ той конуркѣ,-- онъ кивнулъ головой на темный корридорчикъ,-- я почиваю.
   Нина вошла и молча опустилась на стоявшую у письменнаго стола кушетку.
   Воробьевъ осторожно разстегнулъ пряжку ея ротонды и, нагнувшись, хотѣлъ снять съ нея шляпку.
   Она вспыхнула и вдругъ пришла въ себя.
   -- Что вы, Сергѣй Степанычъ, пожалуйста, не надо, да и вообще, къ чему вы меня сюда привели?
   -- Чтобы васъ немного успокоить, вѣдь, на васъ лица нѣтъ, до того вы взволнованы. Сидите и отдыхайте; я вамъ не буду мѣшать.
   Онъ взялъ газету и сѣлъ въ дальній уголъ.
   Инна прислонилась спиной къ кушеткѣ, скрестила на груди руки и стала осматриваться. Пріемная, кабинетъ и "все, что угодно", доктора представляли самую обыкновенную меблированную комнату, изъ тѣхъ, что охотно сдаютъ одинокимъ благороднымъ жильцамъ вдовы-чиновницы. Дешевенькія олеографіи, вычурные прессъ-папье, неуклюжія лампы, рамки съ зелеными разводами, украшавшія подзеркальникъ, заявляли претензію на щегольство. Нинѣ становилось все болѣе и болѣе неловко. Ей хотѣлось придать случившемуся видъ шутки, но она была слишкомъ подавлена и не знала, какъ это сдѣлать.
   Воробьевъ замѣтилъ ея смущеніе и пересѣлъ на стулъ противъ нея.
   -- Ну, что съ вами?-- сказалъ онъ и, взявъ ея руку, тихо поцѣловалъ.
   "Надо уйти",-- шепталъ Нинѣ внутренній голосъ, но ее словно что-то привинчивало къ мѣсту.
   -- Сергѣй Степанычъ, мнѣ ужасно не хорошо все это время,-- промолвила она,-- говорить мнѣ не хочется, говорите вы, разсѣйте меня, если можете, разсмѣшите, если умѣете, или хоть покажите тѣ альбомы, что лежатъ тамъ, на столѣ; это, кажется, будетъ всего легче.
   Онъ подалъ ей плюшевый альбомъ.
   -- Богъ мой,-- воскликнула Нина,-- все женщины и все хорошенькія! Неужели это все ваши знакомыя?
   -- Какже-съ! Здѣсь ровно восемьдесять штукъ. Если вамъ угодно, буду вамъ разсказывать подрядъ характеристики, не называя именъ, конечно. Можетъ быть, это васъ заинтересуетъ. Ну съ, начнемъ хоть съ сей барыни. Собой она, какъ видите, не то что красавица, а такъ, миленькая. Съ ней у меня былъ романъ самаго, можно сказать, идиллическаго свойства. Я тогда еще былъ студентомъ Московскаго университета, и мы назначали другъ другу свиданія въ зимнемъ саду кремлевскаго дворца. Очень была поэтическая особа, что не помѣшало ей оставить меня съ носомъ и выйти замужъ за толстаго помѣщика. Дальше рекомендую No 2. Вѣдь, недурна? Съ ней тоже былъ романъ, только не совсѣмъ идиллическій, а съ No 3 объ идилліи и помину не было; тамъ прямо началось съ точки кипѣнія. Я ее все убѣждалъ, что у нея африканская натура, и это ей очень нравилось.
   -- Да неужели же у васъ было восемьдесять романовъ?-- изумленно прервала Нина.
   -- Почти.
   Она покачала головой.
   -- Однако... Но, вѣдь, говорятъ, что любить настоящимъ образомъ можно одинъ разъ.
   -- Мало ли говорятъ вздору! По моему, наоборотъ, это только доказываетъ крайнюю ограниченность. Все равно, какъ если бы мальчишка, опьянѣвшій отъ двухъ бутылокъ пива, порѣшилъ, что онъ уже извѣдалъ всю горечь и сладость бѣшеныхъ кутежей. Нѣтъ-съ, у меня аппетиты пошире... Впрочемъ, слово "любить" весьма условный и растяжимый терминъ, который каждый понимаетъ по своему. Я, напримѣръ, совсѣмъ не вѣрю въ такъ называемую возвышенную любовь и вамъ, Нина Александровна, не совѣтую вѣрить: пріятнѣе и легче проживете.
   -- Легкая и пріятная жизнь никогда не представляла для меня идеала,-- сказала она.
   -- Въ такомъ случаѣ, вы исключеніе изъ числа людей и особенно изъ числа женщинъ. Впрочемъ, я уже давно замѣтилъ, что вы ненормальны. Вы обратите на себя вниманіе, Нина Александровна; такія, какъ вы, очень легко съ ума сходятъ, ужь это повѣрьте мнѣ, какъ медику.
   -- Вѣрю, вѣрю. Однако, вы оригинальный утѣшитель, Сергѣй Степанычъ.
   -- Что мнѣ васъ утѣшать, вы не маленькая, хотя, извините, ведете себя хуже ребенка. Возмутительно видѣть, какъ вы себя поставили въ своемъ же домѣ. Варвара Григорьевна чуть не кричитъ на васъ при постороннихъ, Сашенька надъ вами измывается, о супругѣ... умалчиваю, стало быть, и бровей нечего хмурить. Изъ окружающаго васъ милаго звѣринца я еще больше всѣхъ похожъ на человѣка, правда, неважнаго, ну, да что-жь дѣлать: на безрыбьи... А вы боитесь даже со мной поговорить. Сколько разъ я васъ просилъ пріѣзжать ко мнѣ, когда вамъ тяжело; вѣдь, въ вашемъ добродѣтельномъ храмѣ слова сказать нельзя, сейчасъ подслушаютъ. Скажите сами, Инна Александровна, какой грѣхъ въ томъ, если бы вы иногда меня посѣщали?
   -- Грѣха никакого, но это пришлось бы дѣлать потихоньку, т.-е. лгать, а мнѣ противна ложь. Къ тому же, я вамъ скажу откровенно, я дѣйствительно разговариваю съ вами охотнѣе, чѣмъ съ другими, но... вы мнѣ не нравитесь, я чувствую, что въ васъ мало правды, и меня часто злитъ эта странная близость, которая образовалась между нами, точно на зло мнѣ. Общаго у насъ только то, что мы оба хандримъ, и то моя хандра хоть имѣетъ основаніе, ну, а вы чего скучаете?
   -- Оттого, что практики нѣтъ, Нина Александровна.
   Она нетерпѣливо передернула плечами.
   -- Если вы желаете продолжать въ такомъ тонѣ, лучше молчать, да мнѣ кстати пора идти.
   -- Ну, ну, не буду, не гнѣвайтесь, посидите еще немножко,-- проговорилъ докторъ, удерживая ее.-- Но согласитесь, что на такой категорическій вопросъ очень трудно отвѣчать категорически. Отчего я скучаю?... Да отчего у насъ все скучаетъ... "вся тварь разумная"? Включаю сюда и себя, хотя я уже имѣлъ честь вамъ докладывать, что грязи на мнѣ и во мнѣ много. Вы долго жили за границей, что, тамъ хандрятъ, какъ у насъ?
   -- Нѣтъ, не замѣчала; тамъ всѣ заняты.
   -- То-то вотъ и есть.
   -- Но кто же вамъ мѣшаетъ тутъ заниматься? При чемъ тутъ Россія? У васъ въ рукахъ ясное и опредѣленное дѣло. Вы докторъ, вы можете непосредственно служить обществу.
   -- Нашему обществу непосредственно могутъ служить только шарлатаны. Ему нужны обстановка, ковры, бронза, резиновыя шины на колесахъ. Да вотъ вамъ примѣръ. Я три мѣсяца пользовалъ одну даму отъ тяжелой болѣзни, по нѣскольку разъ въ день въ ней ѣздилъ, сколько ночей не спалъ, и вылечилъ. Собралась она за границу и деликатно такъ попросила меня позвать, ради вѣрности, на консиліумъ знаменитость, и отвалила знаменитости сто рублей за визитъ, а мнѣ за три мѣсяца шишъ. Добро бы еще хорошенькая, все не такъ обидно, а то морда.
   -- Во-первыхъ, этотъ случай ровно ничего не доказываетъ, а, во-вторыхъ, неужели дѣло можно только въ Петербургѣ дѣлать? Поѣзжайте въ земство,-- сказала Нина.
   -- Это въ рѣшетѣ воду носить, нажить себѣ въ годъ болѣзнь печени, вилять хвостомъ передъ земскими заправилами, ѣсть щи съ тараканами, утѣшаясь мыслью, что я-де живу одною жизнью съ народомъ, и наслаждаться, въ видѣ награды, любовью рябыхъ, весноватыхъ и гнусавыхъ акушерокъ? Благодарствуйте, слуга покорный! Неспособенъ я на такое геройство, слишкомъ старъ. Ужь лучше лежать на диванѣ и плевать въ потолокъ.
   -- Ужь не знаю, чѣмъ это лучше,-- отозвалась Нина.-- Наконецъ, если вамъ не по душѣ земская дѣятельность, вы можете отдаться наукѣ, сдѣлаться профессоромъ.
   -- Для этого, Нина Александровна, требуется много условій, которыми я не располагаю. Да меня и не соблазняетъ стезя славы. И безъ меня немало самодовольныхъ олуховъ. Высидитъ, оселъ эдакій, книжечку, въ которой его собственнаго на грошъ мѣдный не наберется, и воображаетъ, что осчастливилъ вселенную. Вотъ я чрезъ годикъ-другой пить начну.
   -- Богъ съ вами!-- воскликнула Нина.
   -- Я и теперь люблю выпить; нѣтъ-нѣтъ и запущу,-- продолжалъ докторъ и засмѣялся, взглянувъ на испуганное лицо Нины.-- Чего вы? Думаете, я и сейчасъ пьянъ? Не бойтесь.
   Онъ взялъ ея руки и, повернувъ ихъ ладонями вверхъ, сталъ поперемѣнно цѣловать.
   -- Послушайте, что у васъ за привычка безпрестанно цѣловать руки? Я этого терпѣть не могу, -- сказала она, силясь высвободить свои пальцы.
   -- Что же, вамъ жалко? Славныя у васъ ручки, тонкія, нѣжныя, съ розовыми ногтями, оттого и цѣлую.
   -- Вы меня совсѣмъ не уважаете!
   Въ голосѣ ея послышались слезы, а внутри что-то еще настойчивѣе зашептало, что ей совсѣмъ не слѣдуетъ тутъ сидѣть.
   Докторъ выпустилъ ея руки.
   -- Будетъ вамъ бабушкины прописи вспоминать,-- проговорилъ онъ.-- Эхъ, не умѣете вы жить, Нина Александровна. Да полно же, перестаньте, не кусайте губъ и слушайте, что я вамъ скажу. Вы единственная женщина, которую я не только уважаю, но передъ которой просто благоговѣю. Мнѣ кажется, что полюбить я бы васъ никогда не могъ, васъ страшно полюбить, а я эгоистъ и дорожу своимъ покоемъ. Видите, какъ я добросовѣстенъ, а потому не извольте тревожиться и не сердитесь изъ-за пустяковъ.
   Нина внимательно посмотрѣла на его красивое, заостренное, какъ у лисицы, лицо, на его красныя чувственныя губы, вздрагивающія ноздри, подумала: "какой онъ противный" и рѣшительно встала. Она безучастно принимала услуги доктора, заботливо ее укутывавшаго. Онъ усадилъ ее на извощика и, прощаясь, спросилъ:
   -- Такъ будете заѣзжать иногда?
   -- Не хочу, не хочу,-- быстро произнесла она.
   Воробьевъ лукаво усмѣхнулся.
   -- Значитъ, будетъ,-- рѣшилъ онъ про себя.
   

XI.

   Нина отказалась даже отъ всякой попытки работать, до такой степени ей стало ясно, что теперь у нея ничего не выйдетъ. Она не цѣлымъ днямъ лежала, уткнувъ голову въ подушки, стараясь не внимать шипѣнью Варвары Григорьевны, отвѣчая молчаніемъ на выговоры и упреки Ивана Петровича. Когда ей дѣлалось особенно невыносимо, она уходила къ Воробьеву. Это ее мучило, раздражало, и она, все-таки, шла къ нему, точно непреодолимая, злая сила толкала и влекла ее туда. Она обыкновенно подолгу простаивала на лѣстницѣ, не рѣшаясь дотронуться до звонка. Ей живо представлялось, какъ щелкнетъ ключъ въ замкѣ (и у ней при этомъ такъ холодно и такъ жутко покатится сердце), въ дверяхъ покажется ухмыляющееся лицо грязноватой горничной, потомъ проглянетъ чей-то мигающій въ щелку глазъ, послышится сдержанный шепотъ: вѣрно хозяйка любопытствуетъ... и она, низко опустивъ голову, точно виноватая, входила, сконфуженная и сердитая, въ кабинетъ Воробьева. Онъ торопливо здоровался съ ней и тотчасъ же выбѣгалъ въ горничной, приказывая ей быстрою скороговоркой:
   -- Маша, если кто меня будетъ спрашивать, скажи что дома нѣтъ.
   Нина ненавидѣла его въ эти минуты.
   -- Можно подумать, что мы тутъ съ вами преступленіе замышляемъ,-- говорила она, натянуто улыбаясь.
   -- Вѣдь, это я для васъ же, Нина Александровна,-- возражалъ онъ.
   -- Да, да, конечно, все для меня,-- подтверждала она и ей становилось еще противнѣе.
   Онъ подходилъ къ столу, за которомъ стоялъ тусклый кофейникъ, и принимался подогрѣвать его на спиртовой лампѣ, доставалъ изъ шкафчика графинъ водки, холодную закуску, хлѣбъ въ бумажномъ мѣшечкѣ и предлагалъ Нинѣ раздѣлить его "скудную трапезу". Она брезгливо отказывалась. Тогда онъ просилъ у ней разрѣшенія самому подкрѣпиться, съ чувствомъ проглатывалъ рюмку другую водки, закусывалъ ветчиной, пилъ кофе. Кончая ѣсть, онъ вытиралъ губы о скатерть, а иногда прямо о рукавъ засаленнаго пиджака, который обыкновенно носилъ дома.
   Замѣтивъ сдвинутыя брови Нины, ея не то печальное, не то надменное выраженіе, онъ лукаво усмѣхался, садился на кушетку и, сжимая ея холодныя руки, цѣловалъ ихъ быстрыми мелкими поцѣлуями, повторяя:
   -- Признайтесь, Нина Александровна, я васъ очень шокирую? Вы ужь не взыскивайте съ меня строго, вѣдь, я бурсакъ; никакія душевныя волненія не лишаютъ меня сна и аппетита.
   Разъ она сидѣла у него, грустная и молчаливая, послѣ какой-то особенно пылкой выходки Варвары Григорьевны. Въ комнатѣ было пасмурно. Дождь крупными, мѣрными каплями хлябалъ по оконнымъ стекламъ.
   Онъ вдругъ нагнулся и прильнулъ губами къ ея ногамъ.
   Нина вся встрепенулась и, поглядѣвъ на него съ невыразимымъ укоромъ, чуть слышно прошептала:
   -- Сергѣй Степанычъ!
   -- Сергѣй Степанычъ, Сергѣй Степанычъ!-- сказалъ онъ, приходя въ волненіе.-- Да что я, по вашему, бревно, въ самомъ дѣлѣ? Вотъ никогда не думалъ, чтобы взрослая женщина могла быть до такой степени наивна.
   -- Но, вѣдь, вы меня не любите.
   -- Т.-е. я этого не объяснялъ вамъ по всѣмъ правиламъ. Но развѣ это нужно, Нина?
   Онъ привлекъ ее къ себѣ и шепнулъ ей на ухо:
   -- Я тебя люблю.
   Въ груди ея поднялось что-то жгучее, сладкое и, вмѣстѣ, глубоко-обидное и глубоко-безотрадное.
   "Господи, -- съ отчаяніемъ писала она въ своемъ дневникѣ нѣсколько дней спустя,-- только этого не хватало. Я, кажется, влюбилась въ этого тоскующаго россіянина. Вѣдь, это безуміе, наважденіе, этого не можетъ быть. Я не могу любить жалкаго эгоиста, вѣчно копающагося въ своей душонкѣ, вѣчно любующагося и размазывающаго свои маленькія страданія, лѣнивца, который смотритъ свысока на другихъ, а самъ палецъ о палецъ не ударитъ и злится на весь міръ за свои неудачи. Вѣдь, онъ даже необразованъ, пробавляется дешевымъ остроуміемъ, общими мѣстами... Ахъ, это все не то, не то. Онъ невоспитанъ, вульгаренъ, грубъ, но въ немъ есть страсть, онъ не сдѣлаетъ подлости ради практической выгоды, онъ не склонитъ своей лѣнивой головы передъ золотымъ мѣшкомъ. Онъ живой человѣкъ, а не изрекающій истины манекенъ вродѣ моего супруга, не алчное и хищное животное, какъ Варвара Григорьевна и Сашенька, которыя готовы обобрать и раздавить нищаго на улицѣ... Но развѣ это резонъ, чтобы любить человѣка, который по своему тоже очень гадокъ? Ахъ, да нѣтъ же, нѣтъ, я его не люблю. Просто меня одолѣла эта пошлая, мѣщанская яма; я сама не знаю, чего хочу. Мнѣ стыдно, стыдно..."
   Слезы помѣшали ей продолжать. Она бросила тетрадь. Въ комнату вошелъ Иванъ Петровичъ и, облокотившись на столъ, впился въ жену своими холодными глазами.
   Она молчала и ждала, что будетъ дальше.
   -- Позвольте васъ спросить,-- началъ онъ, наконецъ,-- вы долго еще намѣрены ломать эти комедіи? Моему терпѣнію тоже есть границы.
   -- О какихъ комедіяхъ вы говорите, Иванъ Петровичъ? Я васъ не понимаю...
   -- Какая невинность угнетенная! "Не понимаю!" -- передразнилъ онъ.-- Извольте, сударыня, я вамъ объясню. Я желаю, чтобы вы весь этотъ хламъ,-- онъ ткнулъ пальцемъ въ мольбертъ и наваленныя на окнѣ папки съ рисунками,-- выкинули къ чорту не только изъ комнаты, но и изъ вашей сумасбродной головы. Я не желаю входить въ разборъ вашихъ личныхъ чувствъ ко мнѣ, но я считаю себя въ правѣ требовать, чтобы вы исполняли свои обязанности жены и матери такъ, какъ я это понимаю. Васъ никто не заставлялъ насильно выходить замужъ.
   -- Я дѣйствительно виновата передъ вами, Иванъ Петровичъ, но, мнѣ кажется, я достаточно искупила свою вину пятилѣтнею каторгой въ вашемъ домѣ.
   -- Ваши фразы меня не интересуютъ,-- прервалъ онъ ее,-- я желаю говорить о дѣлѣ. Повторяю еще разъ: мнѣ нужна жена, а не скучающая художница, жена, которая бы довольствовалась тихою семейною жизнью и заботилась о моемъ благосостояніи. Вотъ мои требованія, и если вы ихъ не исполните добровольно, то...
   -- То, Иванъ Петровичъ?
   -- То я тебя заставлю,-- прохрипѣлъ онъ.
   -- Не заставишь; я тебя слишкомъ ненавижу.
   Злоба на лицѣ Ивана Петровича замѣнилась выраженіемъ ужаса. Онъ кинулся къ женѣ и схватилъ ея руки.
   -- Нина, -- прошепталъ онъ, задыхаясь,-- не говори этого. Нина, все что хочешь, только не это; я не перенесу твоей ненависти, вѣдь, я тебя люблю, обожаю.
   -- Лучше говорите прежнимъ языкомъ; онъ мнѣ, все-таки, не такъ противенъ, какъ ваша любовь,-- крикнула она захлебывающимся голосомъ, вырываясь изъ его рукъ и бросаясь къ дверямъ, гдѣ чуть не сшибла съ ногъ притаившуюся тамъ Варвару Григорьевну.
   -- Ага! Подслушивали, достойная маменька!
   И она залилась истерическимъ хохотомъ.
   

XII.

   Сергѣй Степанычъ ходилъ взадъ и впередъ по своимъ двумъ комнатамъ, не зажигая огня, хотя сумерки уже давно прошли и наступилъ вечеръ. Только уголъ стѣны да часть письменнаго стола освѣщались косыми яркими полосками, падавшими черезъ стеклянный верхъ двери отъ горѣвшей въ прихожей лампы. Сергѣй Степанычъ думалъ о Нинѣ и о томъ, что онъ слишкомъ далеко зашелъ въ своихъ отношеніяхъ къ ней, что это глупо, непріятно и что нужно какъ можно скорѣе выйти изъ этого положенія, но какъ? Жениться онъ на ней, все равно, не можетъ, да если бы даже и могъ, то, вѣдь, онъ ее не любитъ. Она только минутами возбуждаетъ въ немъ вспышки страсти, но не больше, чѣмъ всякая другая хорошенькая женщина, даже меньше. Съ ней вѣчно нужно быть на-сторожѣ: плюнешь не такъ, а ее ужь всю передергиваетъ. И чудная она: всякое лыко въ строку. Воображаетъ, что поцѣлуй обозначаетъ навѣки нерушимую любовь. И какъ на грѣхъ точно дернуло его тогда поцѣловать ей ножки (удивительная у ней нога, маленькая, узкая, стройная). Чортъ знаетъ, какъ это случилось, должно быть, закружилась голова... Какой у ней былъ тогда взглядъ! Совѣстно стало, ну, и сказалъ, что люблю... А какой чортъ люблю...
   -- Однако, я порядочная скотина, -- громко проговорилъ Воробьевъ, какъ бы подводя итогъ своимъ размышленіямъ, и мысленно присовокупилъ:-- нѣтъ, это надо покончить.
   Въ прихожей дрогнулъ звонокъ, послышался слабый стукъ въ дверь и на порогѣ показалась Нина. Она откинула черный платокъ и открыла блѣдное лицо, казавшееся еще блѣднѣе отъ окружающей темноты.
   Воробьевъ подбѣжалъ къ ней.
   -- Нина, такъ поздно! Это слишкомъ неблагоразумно... васъ могутъ хватиться дома... выйдетъ скандалъ.
   -- Мнѣ все равно, я не могу дольше.
   -- Да что случилось?
   Она передала сцену съ мужемъ. Ему стало жаль ее; онъ усадилъ ее на диванъ, сѣлъ рядомъ и, обнявъ одною рукой, сталъ другой гладить ея волосы, приговаривая:
   -- Бѣдная моя крошка, милая, ну, будетъ, успокойся.
   -- Не могу, не могу я успокоиться,-- рыдала Нина.-- Одинъ видъ его наводитъ на меня ужасъ... я вся холодѣю, когда онъ нечаянно дотронется до моей руки. Вчера ночью прокрался ко мнѣ въ комнату, плачетъ, а меня одинъ взглядъ этихъ оловянныхъ глазъ, одинъ звукъ его шлепающихъ туфель приводитъ въ содроганіе... Спасите меня, я убью и его, и себя, я чувствую, что убью... Ахъ, если бы вы знали, какъ горитъ моя голова!
   Она сжала обѣими руками лобъ.
   -- Что съ вами? Что съ тобой, Сережа? Какъ ты холодно глядишь на меня, ты боишься меня, не любишь... О, не гляди на меня такъ... Вѣдь, ты не оставишь меня, вѣдь, я тебя люблю, со всѣми твоими гадкими недостатками люблю...
   Она схватила его руки и прильнула къ нимъ жаркими губами. Сильно и жутко колотилось сердце Сергѣя Степаныча, но онъ, все-таки, овладѣлъ собою и произнесъ почти спокойно:
   -- Нина Александровна!
   Ей показалось, что она ослышалась; она подняла голову и устремила на него взглядъ своихъ заплаканныхъ глазъ.
   -- Нина Александровна,-- повторилъ онъ,-- я васъ не узнаю. Неужели вы можете быть настолько жестоки, настолько несправедливы? Вы можете сердиться на меня, но я, все-таки, скажу: ваше обращеніе съ мужемъ варварство. Вы издѣваетесь надъ мученіями человѣка, который васъ боготворитъ. Подумайте, у васъ есть ребенокъ, священный долгъ, а вы все забываете и хотите дѣлать только то, что вамъ удобно и пріятно... Это страшный эгоизмъ.
   Нина сидѣла, сдерживая дыханіе, не отрывая взгляда отъ лица Воробьева. Ей казалось, что полъ начинаетъ куда-то уплывать изъ-подъ ея ногъ и что-то темное, страшное и неизбѣжное вотъ сейчасъ, сейчасъ упадетъ на ея голову, и она напрягала всѣ силы, чтобы слышать, слышать до конца, что говорилъ отчетливый, размѣренный голосъ.
   -- Я понимаю, что ваше положеніе тяжелое, -- продолжалъ этотъ голосъ,-- весьма тяжелое; я всегда вамъ сочувствовалъ, старался облегчить... Видя ваше чувство ко мнѣ, я изъ гуманности, зная ваше одиночество, не сказалъ вамъ: иди, я тебя не люблю; напротивъ...
   Нина вдругъ вся вздрогнула и выпрямилась, словно ее ударили кнутомъ по лицу. Она встала и, смѣривъ съ ногъ до головы сжавшагося Сергѣя Степаныча, медленно произнесла:
   -- Довольно, вы правы, я все заслужила. Благодарю васъ за вашу гуманность.
   Она низко поклонилась ему и направилась въ двери.
   Онъ бросился къ ней, охватилъ ее руками и, припавъ головой къ ея колѣнамъ, зарыдалъ.
   -- Нина, не уходи такъ, выслушай, забудь всю ерунду, которую я сейчасъ городилъ тебѣ, не карай... Я, вѣдь, знаю, что ты чиста и благородна, я потому тебя и не полюбилъ, что ты слишкомъ чиста, я тебѣ поклоняюсь... Не разрывай со мною, молю тебя, дай мнѣ свою дружбу!
   "Какъ это пошло, какъ это стыдно, мучительно!" -- пронеслось въ головѣ Нины.
   Она оттолкнула Воробьева и вышла.
   -- Какъ я гадокъ, какъ я ничтоженъ!-- воскликнулъ Сергѣй Степанычъ, оставшись одинъ, и закрылъ лицо руками, не стараясь даже удерживать струившихся сквозь пальцы слезъ.
   

XIII.

   Нина очнулась только у подъѣзда своей квартиры и при мысли, что ее сейчасъ станутъ осыпать вопросами, гдѣ она была, она выпустила ручку звонка и нѣсколько минутъ стояла передъ дверью. Наконецъ, она рѣшилась позвонить. Ей отперла кухарка и доложила, что господъ дома нѣтъ, а Володя спитъ. Она прошла къ себѣ въ комнату, заперлась на ключъ и, не раздѣваясь, бросилась на кровать. Обрывки мыслей, словъ, тяжелыхъ воспоминаній толпились и прыгали въ ея головѣ въ какомъ-то дикомъ миражѣ, изъ котораго ярко, непреодолимо выступало одно: "изъ гуманности не сказалъ: иди, я не люблю тебя..." Изъ гуманности! Эти два слова жгли ее, давили клещами, безпрестанно звучали въ ея ушахъ, хлестали, какъ нагайкой, ея тѣло, отравляли ея дыханіе, каждое біеніе ея сердца. Она ихъ безпрестанно, безжалостно, безпощадно повторяла, точно хотѣла упиться своимъ униженіемъ, точно наслаждалась нестерпимою болью, которую ей это причиняло...
   -- И чего я жду, чего мнѣ еще нужно?... Вѣдь, ужь все было... Вѣдь, господинъ Воробьевъ только изъ гуманности не сдѣлалъ меня своею любовницей. Что мнѣ остается? Наслаждаться семейнымъ счастіемъ съ Иваномъ Петровичемъ, считать гроши съ Варварой Григорьевной и чинить старыя рубашки... Нѣтъ, лучше прекратить... "Даръ случайный, даръ прекрасный"... Ну, и вотъ тебѣ этотъ даръ, возьми его себѣ назадъ и не требуй благодарности... И кто выдумалъ, что человѣкъ не имѣетъ права распоряжаться своею жизнью?... Жизнь! Да она только тѣмъ и хороша, что отъ нея можно во всякое время отвязаться. А Володя?... Бѣдный мальчикъ, безъ вины виноватый!... Онъ проклянетъ ною память. И пусть!... Въ сущности, для него будетъ гораздо лучше, если я исчезну. Варвара Григорьевна права: какая я мать? Чему я могу его научить? Вѣрить, любить? Я сама ни во что не вѣрю и ничего не люблю.
   Она встала, подошла къ коммоду, вынула оттуда граненый флаконъ и, зажавъ его въ рукѣ, стала медленно ходить по комнатѣ.
   -- Въ этомъ освобожденіе и успокоеніе,-- проговорила она.-- Прочь всѣ цѣпи, всѣ эти долги и обязанности, подъ видомъ которыхъ люди законнымъ образомъ другъ друга живьемъ съѣдаютъ! Воображаю, какой тутъ поднимется завтра гвалтъ... Варвара Григорьевна только изъ приличія не скажетъ, что собакѣ собачья смерть; Иванъ Петровичъ поплачетъ, потомъ утѣшится, пожалуй, еще благословитъ судьбу, что избавился отъ такого сокровища, а гуманный докторъ будетъ разсказывать другой какой-нибудь идіоткѣ, какъ изъ-за него отравилась одна очаровательная женщина, художница, но онъ остался неуязвимъ, ибо много разъ видѣлъ на своемъ вѣку яды и револьверы. Не послать ли ему для полноты коллекціи свою карточку?... Восемьдесятъ первый номеръ... Ха-ха-ха...
   Въ дѣтской заплакалъ Володя. У нея сжалось сердце.
   -- Пойти къ нему? Нѣтъ, лучше не идти... Да вотъ онъ и замолкъ.
   Она сняла платье, вынула изъ косы гребень, подошла къ зеркалу и стала глядѣть на себя. Горѣвшая у образа лампадка освѣщала ее слабымъ полусвѣтомъ. Густая, темная коса упала ей на спину тяжелымъ жгутомъ, золотистые упрямые завитки выбились на лобъ и расползлись змѣйками по тонкой шеѣ. Сорочка спустилась съ плечъ, обнаживъ стройный станъ и дѣвственную грудь съ просвѣчивающими подъ нѣжною кожей синими жилками.
   -- И все это завтра начнетъ гнить,-- промолвила она,-- а я буду безучастна къ этому гніенію и ко всему, ко всему... Зароютъ подальше отъ другихъ добродѣтельныхъ подойниковъ и завалятъ камнемъ. А на землѣ будутъ, попрежнему, мучиться и наслаждаться, любить и ненавидѣть, бороться и падать. Что значитъ въ этомъ безконечномъ движеніи уничтоженіе одной крошечной козявки... безсильной, жалкой? А, вѣдь, у меня былъ талантъ, -- подумала она.-- Былъ?!... Но кто сказалъ, что, да у меня теперь нѣтъ, кто? Варвара Григорьевна? Иванъ Петровичъ? Чиновники, не пустившіе меня на выставку?
   Она вскочила, зажгла лампу, свѣчи. Комната вдругъ вся озарилась яркимъ свѣтомъ. Она схватила папки съ этюдами и эскизами и стала ихъ перелистывать съ нервною быстротой. Передъ ней замелькали голубые итальянскіе ландшафты, швейцарскія горныя озера, прирейнскія долины, жанровыя картинки, полныя чарующей прелести, неподдѣльнаго юмора, хватающей за душу грусти. Кровь прилила къ ея щекамъ. Она дрожала, какъ въ лихорадкѣ.
   -- У меня есть талантъ, есть, есть...-- повторяла она.-- Мнѣ нужна только свобода. Ложь, будто я ни во что не вѣрю, ничего не люблю. Я ненавижу только этотъ хлѣвъ, гдѣ Сергѣи Степанычи герои. Прочь, не хочу умирать!
   Она швырнула объ полъ граненый флаконъ и онъ разлетѣлся въ дребезги. Потомъ бросилась въ дѣтскую и, опустившись на колѣна передъ кроваткой Володи, зашептала горячимъ, задыхающимся шепотомъ:
   -- Милый мой, прости меня, я все заглажу, я на своихъ рукахъ унесу тебя изъ этого муравейника, чтобы на тебѣ не осталось и слѣда его отвратительной, заѣдающей грязи,-- а слезы такъ и капали крупными, жаркими каплями на голыя, исцарапанныя ножки мальчика.
   Черезъ недѣлю Нина послала Льву Никанорычу въ Липовку письмо, что она ѣдетъ къ нему съ сыномъ.
   

XIV.

   Былъ ясный іюньскій день. По мягкой проселочной дорогѣ катился, запряженный тройкой, старый, неуклюжій тарантасъ, поднимая за собою столбъ черноватой пыли. Въ тарантасѣ сидѣла Нина; на колѣнахъ у нея, весь раскраснѣвшись, спалъ Володя.
   Дорога шла почти все полемъ, только на окраинахъ чернѣли лѣса, да у овраговъ виднѣлись тамъ и сямъ купы сросшихся плакучихъ березъ. Изрѣдка промелькнетъ въ зелени церковь съ краснымъ или голубымъ куполомъ, усѣяннымъ золотыми звѣздами, проглянетъ барскій домъ на горѣ, выскочитъ, точно куча грибовъ, десятокъ избъ, а тамъ опять зеленѣющіе всходы, отдыхающія подъ паромъ поля, бѣлые стволы березъ -- и надъ всѣмъ, словно море звуковъ, носится сладкая, согрѣвающая пѣсня весны. Солнце лилось золотыми струйками сквозь тонкіе стебли ржи, еще зеленой и жидкой. По голубому небу медленно ползли рѣдкія, ясныя облачка.
   Нина глядѣла на разстилавшійся передъ ней просторъ, вдыхала его своею больною, усталою грудью. Все ей казалось роднымъ, милымъ: и тряска тарантаса, и однозвучное гудѣніе колокольчика, и длинныя, лохматыя гривы лошадей, даже спина ямщика въ пестрядинной рубахѣ. Она высунула голову изъ тарантаса и оглянулась назадъ. За облакомъ пыли вьется утоптанная, уѣзженная дорожка, то взбѣгая на косогоръ, то пропадая во ржи, то опять выбѣгая. Земля выдалась впередъ выпуклымъ полукругомъ, на которомъ лишь кое-гдѣ торчатъ, какъ щетинки, деревья.
   "Какъ я далеко отъ нихъ!" -- думаетъ Нина и съ облегченіемъ вздыхаетъ.
   Проснулся Володя и потребовалъ ѣсть. Нина остановилась въ ближайшей деревнѣ, гдѣ у ямщика оказалась кума. Накормили Володю, дали вздохнуть лошадямъ и опять пустились въ путь.
   Къ вечеру пріѣхали въ Липовку.
   Усталыя лошаденки, напряженно вытягивая худыя шеи и отмахиваясь хвостами отъ оводовъ и слѣпней, съ усиліемъ втащили тарантасъ въ гору. На самомъ юру торчалъ двухъэтажный съ мезониномъ домикъ Льва Никанорыча, обшитый тесомъ, съ черепичатою красною крышей. Къ дому примыкалъ густой садъ, отдѣленный маленькимъ рвомъ отъ липовой рощицы. Левъ Никанорычъ, заслышавъ колокольчики, стремглавъ выбѣжалъ на встрѣчу гостьѣ, прикрывая рукой глаза отъ солнца.
   Нина выпрыгнула изъ тарантаса и протянула ему обѣ руки. Онъ бросился ихъ цѣловать, бормоча:
   -- Ниночка, то-есть Нина Александровна, а я васъ вчера ждалъ, по письму выходило вчера,-- и, вглядѣвшись ближе въ ея лицо, вдругъ воскликнулъ: -- Господи, да какъ же это, да что же это?-- и заплакалъ старческимъ плачемъ съ всхлипываніемъ.
   -- Левъ Никанорычъ, полноте, что вы?...
   -- Какъ что! Извели васъ тамъ совсѣмъ,-- проговорилъ онъ сквозь слезы.-- Развѣ такую отпускали?
   Нина усмѣхнулась и сощурила глаза.
   -- Вѣдь, съ тѣхъ поръ сколько воды утекло, милый Левъ Никанорычъ. Тогда я только жить собиралась, а теперь вотъ ужь сына надо воспитывать, -- промолвила она.-- Вы хоть взгляните на моего Володю; мы съ нимъ къ вамъ отдыхать пріѣхали.
   Володя, уцѣпившись руками за передокъ тарантаса, глядѣлъ широко раскрытыми глазами на мать и незнакомаго старика.
   Левъ Никанорычъ поднялъ его на руки.
   -- Здравствуй, голубчикъ. Это мнѣ Богъ внучка послалъ. Будешь меня любить?-- сказалъ онъ, цѣлуя мальчика.
   -- А не будешь шлепать, какъ бабушка?-- произнесъ, вмѣсто отвѣта, Володя.
   -- Христосъ съ тобой, милый, ты только меня не шлепай, а ужь я ни-ни,-- совершенно серьезно завѣрилъ Левъ Никанорычъ.
   -- Видите, какой у меня практическій сынъ: прежде всего, условія ставитъ,-- замѣтила Нина.
   Они вошли въ прохладныя сѣни, изъ которыхъ винтовая лѣстница вела наверхъ.
   Левъ Никанорычъ суетился во всѣ стороны, хватаясь за мѣшки, чемоданы, ремни; все валилось изъ его дрожащихъ рукъ. Онъ безнадежно кричалъ:
   -- Кузьма, Николашка, вытаскивайте скорѣе вещи! Идолы эдакіе, куда вы всѣ провалились? Уморить вы меня хотите, дьяволы!... Гостья дорогая, простите за безпорядокъ.
   Нина взяла его подъ руку:
   -- Пойдемте, дѣдушка, наверхъ; они тутъ безъ насъ отлично разберутся, а то мы ихъ только съ толку сбиваемъ.
   Пройдя невысокую залу, уставленную старомодными стульями и столами, Левъ Никанорычъ повернулъ въ длинный темный корридоръ, нащупалъ дверь, толкнулъ ее и торжественно произнесъ:
   -- Милости просимъ въ ваши аппартаменты.
   Аппартаменты состояли изъ трехъ комнатъ, расположенныхъ линейкой. Видно было, что хозяинъ сосредоточилъ все свое вниманіе на ихъ убранствѣ. Спальня Нины была загромождена самою разнообразною мебелью. Огромное бюро съ почернѣвшею бронзовою отдѣлкой, широчайшая кровать подъ выцвѣтшимъ шелковымъ балдахиномъ, обтянутые полинявшимъ бархатомъ диваны, горка съ фарфоровыми бездѣлушками.
   -- Я велѣлъ собрать сюда все, что осталось послѣ матушки,-- наивно докладывалъ Левъ Никанорычъ,-- а ужь вы, Ниночка, прикажите разставить эту благодать по своему вкусу. Это вотъ дѣтская, -- продолжалъ онъ,-- тутъ и лежаночка теплая... Я въ чуланѣ кое какія игрушки откопалъ, только ужь больно стары, нужно будетъ въ городѣ новыхъ прикупить... А эту комнату я предполагалъ вамъ подъ мастерскую: она посвѣтлѣе всѣхъ.
   Комната была большая, почти пустая. Желтенькое, унылое фортепіано робко прижалось между двумя окошками, а надъ нимъ висѣла, нѣсколько склонившись на бокъ, картина въ облупленной рамѣ съ надписью Пожаръ въ Испаніи, въ которой, впрочемъ, кромѣ оранжевыхъ и черныхъ полосъ, трудно было что-нибудь разобрать. Направо, вдоль стѣны, стояли два шкафа съ книгами. Нина подошла къ нимъ.
   -- Левъ Никанорычъ, вѣдь, это наша ключевская библіотека; какъ это попало къ вамъ?
   -- Да это я послѣ вашего отъѣзда пріобрѣлъ за безцѣнокъ у новаго хозяина. Собирался все сюрпризъ вамъ сдѣлать: въ Питеръ переслать. Вѣдь, только у васъ и радости было, у маленькой, что эти книги, да вотъ вы, слава Богу, сами къ намъ пожаловали. Ужь какъ я радъ, какъ радъ, Ниночка. Я просто одурѣлъ, когда получилъ ваше письмо; столько времени ни словечка и вдругъ: "ѣду". Я глазамъ не вѣрилъ.
   -- Добрый, милый Левъ Никанорычъ, спасибо вамъ,-- говорила Нина, тронутая до слезъ,-- только вы одни и баловали меня всегда.
   Она обняла его за худую шею и поцѣловала въ сѣдую голову. Стеклянная дверь вела изъ большой комнаты на балконъ. Тамъ за накрытымъ столомъ хлопотала старуха въ темномъ платьѣ и бѣломъ чепчикѣ.
   -- Егоровна, все ли готово?-- обратился къ ней Левъ Никанорычъ.
   -- Сейчасъ, батюшка, -- отвѣтила она, степенно кланяясь Нинѣ, и, перегнувшись чрезъ перила, крикнула тягучимъ голосомъ въ пространство:-- Парашка-а, самоваръ!
   Босоногая толстая дѣвка въ подоткнутомъ платьѣ втащила, пыхтя, пузатый самоваръ.
   Старуха заварила чай, потомъ стала намазывать на хлѣбъ масло, разставляла блюдечки съ вареньемъ.
   Нина глядѣла съ улыбкой на эти хлопоты. Ей пріятно было сознаніе, что вся эта возня для нея; ей казалось, что она послѣ долгихъ и тяжелыхъ скитаній возвратилась, наконецъ, домой.
   Володя, оробѣвшій въ началѣ, успѣлъ оглядѣться и даже рѣшился заговорить.
   -- Мама, я хочу кушать.
   -- Сейчасъ, мой мальчикъ, мы тебя накормимъ, а потомъ бай-бай.
   -- Подь ко мнѣ, батюшка, я тебѣ вареньица дамъ, -- сказала Егоровна.
   -- А ты кто?-- полюбопытствовалъ Володя.
   -- Я клюшница,-- отрекомендовалась она.
   -- Ты ключи дѣлаешь?-- удивился мальчикъ.
   Егоровна засмѣялась.
   -- Нѣтъ, родимый, не дѣлаю я ключей, а прячу ихъ, а подъ ключами-то у меня гостинцы сладкіе-пресладкіе. Не будешь баловаться -- дамъ.
   -- Не буду,-- отвѣтилъ Володя,-- а бѣгать можно?
   -- Можно, милый, только не шибко, а то носъ расквасишь... Вотъ мы и покушали, а теперь спать съ Богомъ пойдемъ; я тебѣ постельку постелю.
   -- А мама?
   -- И мама придетъ.
   -- Не хочу безъ мамы,-- возразилъ Володя и уже приготовился заревѣть, но Нина его предупредила, отправившись сама его укладывать.
   

XV.

   -- Что, уснулъ?-- спросилъ ее Левъ Никанорычъ, когда она вернулась на балконъ.
   -- Уснулъ,-- отвѣтила Нина.
   Она сѣла въ глубокое мягкое кресло, опрокинулась головою на спинку и задумалась. Старикъ пододвинулъ ей подъ ноги скамеечку; она поблагодарила его улыбкой.
   Солнце медленно потухало, погружаясь въ красныя и темнолиловыя облака; огнистые лучи пробивались сквозь листву, обливая все мягкимъ розовымъ сіяніемъ. Надъ сѣдою головой громаднаго серебристаго тополя чуть замѣтно вырѣзался блѣдный верпъ луны. Безконечная даль и ширь полей терялись въ набѣгающей вечерней мглѣ. Кругомъ тишина, та особенная, полная неопредѣленныхъ, смутныхъ шумовъ деревенская тишина, отъ которой затихаютъ мысли въ головѣ и сердце въ груди, ютъ которой, въ одно и то же время, и хорошо на душѣ, и немножко больно, и немножко грустно.
   -- Какъ здѣсь славно,-- сказала Нина и вздохнула.
   -- Неужто нравится? Я думалъ, вы послѣ заграничныхъ да столичныхъ чудесъ на нашу природу и глядѣть не захотите. Чего, чего вы тамъ, поди, не насмотрѣлись, Ниночка.
   -- Много, много, Левъ Никанорычъ, и, все-таки, нигдѣ мнѣ. не было такъ уютно, какъ теперь здѣсь.
   -- Это значитъ: въ гостяхъ хорошо, а дома лучше-съ.
   -- Да, да, дома... всѣ эти годы я, въ самомъ дѣлѣ, точно изъ гостиницы въ гостиницу переѣзжала. Разсказывайте, Левъ Никанорычъ, какъ вы тутъ безъ меня жили. Когда я все узнаю, вы забудете, что меня такъ долго не было съ вами, и опятъ станете глядѣть на меня, какъ на прежнюю Нину.
   -- Да я на васъ и не гляжу иначе. Это я въ первую минуту разнюнился. А что касается нашего житья, то оно, можно сказать, ничего интереснаго не представляетъ: день за день, завтра, какъ сегодня, послѣ весны лѣто, а за лѣтомъ осень... Пока была жива покойница Прасковья Михайловна,-- царство ей небесное!-- часто къ ней навѣдывался, а съ тѣхъ поръ, какъ она померла, совсѣмъ одичалъ. Жаль покойницу!... Какъ сейчасъ помню, позвала она меня къ себѣ передъ смертью самой,-- ужь пріобщили ее,-- и сказала: "Дай, говорить, мнѣ слово, Левъ Никанорычъ, что Ниночку не оставишь". Ну, я ее, конечно, успокоилъ, а самъ, старый дуракъ, вмѣсто того, чтобы беречь васъ пуще глазу, ни разу даже не заглянулъ къ вамъ.
   -- Бѣдная бабушка,-- проговорила Нина,-- хорошо она сдѣлала, что умерла...
   Левъ Никанорычъ удивленно посмотрѣлъ на нее.
   -- Что-жь тутъ хорошаго, матушка? Жила бы себѣ да радовалась, на васъ глядя.
   -- Ужь навѣрное бы радовалась,-- замѣтила Нина и засмѣялась горькимъ смѣхомъ.
   Левъ Никанорычъ еще удивленнѣе взглянулъ на нее и въ недоумѣніи замолчалъ.
   -- А Домнушка-то,-- началъ онъ, погодя немного,-- и мѣсяца послѣ васъ не прожила. Какъ она, старая, убивалась, когда продавали Ключи! "Барское, говоритъ, родовое гнѣздо, и вдругъ во владѣніе мужику сиволапому, арендателю".
   -- Бѣдная Домнушка! Тоже послѣдняя изъ могиканъ,-- сказала Нина.
   -- Да-съ, теперь ужь не найдете такихъ вѣрныхъ слугъ. Вотъ все на крѣпостное право нападаютъ...-- заговориль онъ, но Нина прервала его вопросомъ.
   -- Ну, а мою подругу, рябую Машку, не встрѣчали? Когда я у васъ была послѣдній разъ, она тутъ недалеко жила.
   -- Померла она, бѣдная, въ позапрошломъ еще году отъ фельдшера проклятаго. Одышка у ней послѣ родовъ сдѣлалась, а онъ взялъ, да и впустилъ къ ней подъ одѣяло двадцать піявокъ: чортъ его знаетъ, пьянъ онъ былъ, что ли. Ну, конечно, баба истекла кровью. Сталъ я его ругать, а онъ уперся, какъ столбъ, и все одно твердитъ: піявка сама знаетъ, гдѣ кусать.
   Нина всплеснула руками:
   -- Да неужели это правда?
   -- Какъ же не правда? Онъ, негодяй, сколько народу такимъ манеромъ переморилъ; только послѣ Марьи его догадались прогнать.
   -- И отецъ Николай, вашъ законоучитель, тоже скончался,-- сказалъ опять Левъ Никанорычъ,-- его въ полѣ громомъ убило.
   -- Всѣ умерли,-- промолвила Нина,
   Оба помолчали.
   -- И я хорошъ, -- воскликнулъ старикъ,-- въ первый же день и все про печальное!... Разскажите, Ниночка, лучше про себя: съ чего вы такъ похудали? Али мужъ недобрый попался?
   -- Послѣ, послѣ,-- произнесла она торопливо,-- а теперь говорите о себѣ, что вы дѣлаете, чѣмъ занимаетесь,-- однимъ словомъ, все.
   -- Да ничѣмъ я особенно не занимаюсь. Вѣдь, Липовка на арендѣ. Только вотъ развѣ садъ. Это, можно сказать, мое дѣтище. Какіе у меня розаны!... Въ кулакъ!... Крымскимъ не уступятъ... Вотъ вы посмотрите. Питомникъ тоже въ грунтовомъ сараѣ устроилъ... груши тамъ, яблоки, шпанская вишня. Варенье самъ варю. А зимой во мнѣ ребятишки таскаются, грамотѣ ихъ учу... такъ и проходитъ время.
   -- А въ ключѣ купаетесь попрежнему: и зиму, и лѣто?
   -- Попрежнему-съ. И какой, я вамъ доложу, у меня этотъ ключъ необыкновенный! Полагаю, что въ немъ скрыты какіе-нибудь цѣлебные минералы. Вотъ бы вамъ, Ниночка, тамъ покупаться, живо бы поправились.
   -- Хорошо, я попробую. Ну, и на флейтѣ, Левъ Никанорычъ, продолжаете играть?
   -- Играю-съ.
   -- И все Полонезъ Огинскаго!
   -- Ишь, насмѣшница, помнитъ!-- усмѣхнулся Левъ Никанорычъ.-- А чѣмъ не хорошъ Огинскій?... Только что старъ... Вотъ пріѣзжалъ тоже въ третьемъ году къ сосѣдкѣ моей племянникъ, отставной поручикъ. Навезъ онъ сюда разныхъ романсовъ да серенадъ. Взялъ я у него разобрать ихъ. Складно-то оно складно, да все какъ-то не то... души такой нѣтъ, благородства. Ну, я и опять за Огинскаго. Заиграешь его... такъ трогательно, самого себя даже жалко станетъ... экою, подумаешь, я горькою сиротой вѣкъ свой прожилъ.
   Левъ Никанорычъ подперъ кулакомъ щеку и задумался.
   -- А сочиненіе свое Ошибки прогресса вы кончили?-- спросила опять Нина.
   Старикъ оживился; глаза его усиленно заморгали.
   -- Гдѣ же кончить! Нѣтъ... его только вмѣстѣ съ жизнью можно окончить!-- воскликнулъ онъ.-- Вѣдь, вы подумайте: туда должно войти все, вѣдь, это великое дѣло... Ош-иб-ки прогресса!... Вѣдь, съ каждымъ днемъ прибавляется какая-нибудь новая ошибка. Я, какъ древній лѣтописецъ, самъ въ водоворотѣ жизни не участвую, стою въ сторонѣ, но за всѣмъ слѣжу и все отмѣчаю. Всѣ эти кражи, да крахи, да разбои,-- все это, вѣдь, что?... Ошибки!... Чего?... Прогресса!... Это... это тяжелый трудъ. Сразу не сдѣлаешь: дунулъ, плюнулъ, и готово.
   Нина хотѣла что-то сказать, но, взглянувъ на взволнованное лицо старика, ей жаль стало разрушать его иллюзію и она промолчала.
   Левъ Никанорычъ опять задумался.
   Теплый вѣтерокъ покачивалъ съ легкимъ шумомъ верхушки старыхъ липъ. Запахъ отцвѣтающей сирени подымался къ балкону. Звѣздочка огненною ниткой сверкнула по небу и скрылась. Мотыльки кружились около мерцающихъ свѣчъ и трепетно бились объ окна. Свѣтъ луны прямо падалъ на лицо Нины; оно казалось мертвенно-блѣднымъ.
   Левъ Никанорычъ вдругъ вышелъ изъ своего раздумья, взялъ ея худую, тонкую руку и сталъ ласково гладить.
   -- Что пригорюнилась, моя пташка?-- сказалъ онъ тихо.-- Заклевали тебя тамъ, видно, злые коршуны.
   Она попробовала улыбнуться, но губы ея искривились. Она закрыла лицо руками, пригнула голову къ колѣнамъ и глухо зарыдала.
   Она плакала долго, неудержимо, отчаянно. Старикъ вздыхалъ и только поводилъ рукой по ея вздрагивающимъ плечамъ. Наконецъ, она смолкла, сама налила себѣ воды, приложила мокрый платокъ къ своему пылающему лицу; наклонившись къ самому уху Льва Никанорыча, выговорила залпомъ, словно боясь, что ей помѣшаютъ все высказать:
   -- Я убѣжала отъ мужа... обманула его... выпросилась къ знакомымъ на дачу... продала бабушкинъ жемчугъ и пріѣхала сюда. Не разспрашивайте меня ни о чемъ, послѣ я сама вамъ все разскажу. Я не знаю, сколько я у васъ проживу, знаю только, что туда не вернусь никогда, ни за что...
   -- И не надо, родная,-- промолвилъ старикъ, -- а тутъ живите пока не надоѣстъ.
   

XVI.

   Дни шли за днями.
   Нина вся отдалась убаюкивающему теченію деревенской жизни и всею душой желала лишь одного, чтобы никакое внѣшнее событіе не всколыхало ея мирнаго существованія. Володя былъ здоровъ, потолстѣлъ и загорѣлъ. Онъ очень привязался къ Льву Никанорычу, который со времени пріѣзда мальчика совсѣмъ, казалось, забылъ объ Ошибкахъ прогресса. Всѣ его умственныя способности устремлены были на выдумываніе и вспоминаніе всевозможныхъ сказокъ. Краснорѣчивыя повѣствованія о дѣяніяхъ сѣрыхъ волковъ, хитрыхъ лисицъ, счастливыхъ дурачковъ и несчастныхъ умниковъ, злыхъ вѣдьмъ и прекрасныхъ царевенъ лились съ его устъ неизсякаемымъ потокомъ.
   -- У тебя хорошія сказки,-- одобрялъ его рвеніе Володя,-- не то, что у бабушки; та все про гадкихъ мальчиковъ разсказывала.
   Нина совершала одинокія и длинныя прогулки.
   Разъ она даже заглянула въ Ключи. Старый домъ былъ на половину сломанъ и обнесенъ лѣсами. На томъ мѣстѣ, гдѣ была оранжерея, красовалась яркая вывѣска кабака. Гора кирпичей, обструганныя доски, куча опилокъ, ямы съ известкой, вспотѣвшія лица плотниковъ,-- все это такъ мало походило на прежнее. Нина невольно вздохнула и, опустивъ голову, точно ей было больно глядѣть на эту новую жизнь, водворяншуюся съ грубостью силы и права на развалинахъ ея роднаго гнѣзда, проскользнула незамѣтно отъ рабочихъ въ паркъ.
   Тамъ не было особенныхъ перемѣнъ. Липовыя аллеи, темныя и длинныя, тянулись крестами вплоть до ручья, какъ въ былое время журчавшаго между ивами. Старый дубъ, про который Домнушка разсказывала, будто подъ нимъ кладъ зарытъ, еще больше разросся. Корни его расползлись по дорожкамъ толстыми, корявыми сучьями, весь онъ важенъ и неподвиженъ, только въ вершинѣ чуть слышно ропщутъ листья. А вотъ и зеленая скамейка. Нинѣ живо вспомнилось, какъ она разъ прибѣжала сюда на свиданіе съ рябою Машкой. Она только что прочла Нибелунговъ и дѣлилась съ Машкой мечтами о томъ, какъ бы это было хорошо, если бы хоть часть ихъ сокровищъ очутилась вдругъ въ ихъ рѣченкѣ Песочницѣ.
   -- Мы бы ихъ достали,-- говорила она,-- и я бы построила большой-большой домъ, гдѣ бы много было всего-всего и гдѣ бы всѣ бѣдные могли жить даромъ.
   -- Лучше бы хоромы свои починила,-- не безъ ироніи вставила практическая Маша,-- того и гляди повалятся. Выдумаетъ тоже... нищихъ прикармливать!... Такъ бы Домна Ѳедоровна тебѣ и дала зря деньги транжирить.
   Нина съ грустною усмѣшкой глядѣла на скамейку.
   "Она покосилась, разбухла, обрасла мхомъ.... и, все-таки, стоитъ,-- подумала она,-- а отъ бѣдной Машки только кости въ землѣ остались".
   Изъ парка она прошла на кладбище. Заброшенное, унылое, огороженное лишь рвомъ отъ проѣзжей дороги, въ немъ только и было новаго, что свѣжіе бугры, на которыхъ еще не обсохла глина. Большая часть могилъ были крестьянскія, на иныхъ торчали криво и косо убогіе деревянные кресты, на другихъ совсѣмъ ничего не было. Могила Прасковьи Михайловны, обнесенная чугунною рѣшеткой, стояла у самой часовни, жалкой, низенькой лачужки съ выбитымъ окномъ. На сломанной дверной скобкѣ болтался замокъ.
   Нина присѣла отдохнуть на дряхлую ступеньку часовни. Ноги ея упирались на заплѣснѣвшую плиту, испещренную полустертыми буквами. Она нагнулась и стала медленно разбирать надписи.
   
   Гдѣ теперь ты,-- прочла она,--
   Тамъ былъ и я,
   Гдѣ теперь я,
   Тамъ будешь и ты...
   Прохожій, остановись!..
   
   "Однако... où la philosophie va-t-elle se nicher",-- подумала она.
   Солнце уже садилось, когда Нина возвращалась домой чрезъ синѣвшую васильками рожь. Пахло скошеннымъ сѣномъ. Изъ сосѣдней деревни тянулся дымокъ. Гдѣ-то неподалеку мычала корова. На полдорогѣ Нина встрѣтила Льва Никанорыча. Онъ шелъ, по обыкновенію, безъ шапки.
   -- Куда вы пропали? Давно чай пить пора,-- сказалъ онъ.
   -- Иду, иду, дѣдушка, не бранитесь; я старыя мѣста ходила провѣдать.
   -- Ну, вотъ, очень нужно! Опять разстроитесь и будете плакать.
   -- Нѣтъ, дѣдушка, больше плакать не буду. Я даже... знаете что? Я скоро за работу примусь: буду съ васъ портретъ писать.
   -- Какъ не написать съ этакаго красавца!-- пошутилъ старикъ.
   На дворѣ сидѣлъ Володя, весь измазанный въ пескѣ, который онъ наваливалъ изъ маленькой тачки нянькѣ въ колѣна. Увидѣвъ Нину, онъ бросился къ ней. Она схватила его на руки и стала съ нимъ кружиться, повторяя:
   -- Володька, ты мой?
   -- Твой,-- отвѣчалъ онъ, дергая носомъ и любовно хлопая ее грязными рученками по щекамъ.
   Пришла осень. Дни стояли пасмурные, съ перепадающими дождями. Темнѣло рано. Холодныя ночи смѣнили прелестные лѣтніе вечера.
   Левъ Никанорычъ тоскливо выжидалъ, что вотъ-вотъ Нина прикажетъ укладывать свои вещи и онъ опять останется одинъ.
   "Хоть бы Володю она мнѣ оставила",-- думалъ старикъ и, не смѣя спросить прямо о ея намѣреніяхъ, заводилъ рѣчь обинякомъ, что вотъ надо бы на зиму каминъ въ мастерской приладить.
   Она отвѣчала односложно и неопредѣленно. Старикъ вздыхалъ и уходилъ къ себѣ. Нина совершенно оправилась и усердно занималась. Стѣны мастерской покрылись новыми этюдами и эскизами. Въ головѣ бродили неясные замыслы большой картины. Страстное желаніе работать, совсѣмъ было заглохшее въ ней въ послѣдній годъ петербургской жизни, пробудилось и все сильнѣе охватывало ее дорогимъ, знакомымъ волненіемъ.
   "Стало быть, не все они во мнѣ заглушили",-- думала она.
   Ее томила только непрочность ея положенія. Она знала, что возвращеніе назадъ немыслимо, но знала, вмѣстѣ съ тѣмъ, что ее могутъ потребовать назадъ силой. Она писала нѣсколько разъ Ивану Петровичу, прося его добровольно освободить себя и ее отъ невозможной совмѣстной жизни, но отвѣта не получалось. Это ее мучило и пугало. Наконецъ, отъ него пришло письмо, сухое, холодное и сѣрое, какъ казенная повѣстка.
   "Вы говорите,-- писалъ онъ, между прочимъ,-- что для насъ совмѣстная жизнь невозможна. По моимъ отсталымъ понятіямъ, бракъ -- такой священный союзъ, который никто разбивать не смѣетъ. Жена, покидающая мужа и семейный очагъ для того, чтобы поселиться, Богъ вѣсть на какихъ правахъ, у какого-то полуумнаго,-- такая жена, по моимъ, повторяю, отсталымъ понятіямъ, не заслуживаетъ имени честной женщины. Согласиться на ваши требованія мнѣ не позволяютъ ни долгъ, ни совѣсть. Это значило бы помочь вамъ вступить на путь легкомыслія, неминуемо ведущій въ безнравственности, особенно принимая во вниманіе ваше необузданное воображеніе. Все, что я могу для васъ сдѣлать, это дать вамъ время одуматься. Даю вамъ годъ сроку..."
   Далѣе Нина не читала.
   -- Годъ свободы! Ну, и слава Богу, а тамъ видно будетъ,-- произнесла она вслухъ и пошла отыскивать Льва Никанорыча.
   Онъ сидѣлъ у себя въ каморкѣ и печально наигрывалъ свой любимый полонезъ. Нина протянула ему письмо. Онъ надѣлъ круглыя серебряныя очки и сталъ читать, вытянувъ губы. Дойдя до того мѣста, гдѣ Иванъ Петровичъ называлъ его полуумнымъ, онъ сердито проворчалъ:
   -- Самъ онъ полуумный, а я еще, слава, тебѣ Господи, въ здравомъ умѣ... Ишь нагородилъ: долгъ да совѣсть! Просто ему выпускать васъ не хочется. Ну, Богъ съ нимъ, спасибо и за годъ.
   Нѣкоторое время послѣ полученія письма отъ мужа Нина хандрила. Грустно бродила она по обнаженнымъ аллеямъ сада. Желтые и красные листья, вздымаемые осеннимъ вѣтромъ, цѣлою тучей заносили сырыя дорожки. На оголенныхъ сучьяхъ каркали вороны.
   Нинѣ вспоминались русскіе знакомые въ Парижѣ, вспомнилась семейная жизнь со всѣми подробностями, жалкая, глупая исторія съ Воробьевымъ. При этомъ краска стыда заливала ей щеки.
   -- Да неужели все это было со мной, могло быть со мной?
   Но она скоро овладѣла собой и окать вошла въ колею своей новой, ясной жизни: возилась съ Володей, читала, разыскивала натурщиковъ и натурщицъ. Она скоро пріобрѣла многочисленныхъ знакомыхъ въ сосѣднихъ съ Липовкой деревняхъ. Дѣвушки и парни позировали у нея довольно охотно, мужики и бабы немного ломались, но она умѣла ихъ приручить болтовней, чаемъ и деньгами.
   Зимой она часто каталась съ Володей въ маленькихъ санкахъ, запряженныхъ парой пѣгихъ лошадокъ. Левъ Никанорычъ, съ годами еще болѣе утвердившійся въ своей ненависти къ лошадямъ и докторамъ, никогда не принималъ участія въ этихъ прогулкахъ. Онъ съ безпокойствомъ встрѣчалъ ихъ у воротъ, тревожно спрашивая каждый разъ: не вывали, не разнесли? и сердился, когда Нина смѣялась на его упреки, зачѣмъ она такъ легкомысленно подвергаетъ свою жизнь опасности.
   Длинные вечера проходили тихо и монотонно. Левъ Никанорычъ сидитъ, согнувшись надъ своими Ошибками прогресса. Егоровна дремлетъ надъ чулкомъ у потухшаго самовара. Изъ дѣтской слышится однообразный напѣвъ няньки:
   
   Приди, котикъ, ночевать,
   Мово Воличку качать --
   Бай-бай-бай-бай,
   Свои глазки закрывай.
   
   Нина, лежа на кушеткѣ, задумчиво перелистываетъ Фауста,-- послѣдніе годы это ея настольная книга,-- но завываніе няньки мѣшаетъ ей читать. Она подходитъ къ фортепіано и опускаетъ руки на дряблыя клавиши; раздается такой жалобный, дребезжащій звукъ, что она, словно устыдившись, что потревожила покой почтеннаго инвалида, возвращается на кушетку и снова принимается за Фауста.
   
   Entbehren sollst du,-- говорятъ черныя строчки,--
   Sollst entbehren,--
   Das ist der ewige Gesang,
   Der jedem an die Ohren klingt...
   
   Нянька затихла. Въ шкафу, точно на смѣну ей, затрещалъ сверчокъ, длинный маятникъ стѣнныхъ часовъ безучастно, какъ состарѣвшійся на службѣ чиновникъ, выводилъ свое мѣрное тикъ-такъ.
   -- А не пора ли на покой?-- провозглашаетъ Левъ Никанорычъ, отрываясь отъ Ошибокъ прогресса.
   Егоровна просыпается.
   -- Сейчасъ, батюшка, сберу поужинать.
   

XVII.

   Прошелъ еще годъ. Въ Петербургѣ открылась очередная художественная выставка. На красныхъ стѣнахъ одной изъ залъ висѣли двѣ картины, передъ которыми стояло нѣсколько человѣкъ. Одна называлась Некогда горевать и изображала залитое солнцемъ поле ржи, на половину сжатое. Загорѣлыя отъ зноя, утомленныя лица жнецовъ и жницъ мелькали между колосьями. Нѣсколько парней и дѣвокъ складывали снопы въ крестецъ. Отдѣлившись немного отъ другихъ, стояла, опустивъ серпъ, дряхлая старуха и напряженно глядѣла вслѣдъ катившейся мимо телѣгѣ, въ которой сидѣла молодая еще баба съ серьезнымъ, скорбнымъ лицомъ. Одною рукой она правила, другой придерживала небольшой гробъ. Холщевый платокъ былъ надвинутъ на самыя брови, изъ-подъ которыхъ сурово смотрѣли глаза.
   Другая, носившая названіе Въ морозъ, представляла довольно просторную, невысокую комнату, съ бревенчатыми законопаченными стѣнами. За учебнымъ столомъ сидитъ человѣкъ пятнадцать крестьянскихъ ребятишекъ. Всѣ взоры устремлены на миловидную бѣлокурую дѣвушку въ черномъ платьѣ и голубой вязаной косынкѣ, которая тихо вертитъ большой глобусъ. Курносый мальчикъ, въ накинутомъ на плечи зипунишкѣ, оперся подбородкомъ на сжатые кулачки и не спускаетъ удивленныхъ глазъ съ полуоткрытыхъ губъ учительницы. Въ раскрытой желѣзной печкѣ ярко горятъ дрова, бросая отблескъ на дѣтскія лица. Двѣ дѣвочки украдкой сползли съ лавки и протянули свои обутыя въ огромные башмаки ноги почти къ самому огню: онѣ равнодушны къ вращенію земли. Въ низенькія окна, затканныя тонкимъ ледянымъ узоромъ, виднѣется сѣрое небо и снѣжные сугробы.
   Обѣ картины были помѣчены именемъ Нины Высогорской и на обѣихъ болтались билетики, гласившіе, что онѣ проданы господину N, извѣстному богачу и любителю.
   -- Прелесть, чудо!-- говорили въ публикѣ.
   -- Слишкомъ ужь безотрадно! Напиваться до чортиковъ можно, а о своемъ ребенкѣ будто и погоревать некогда... Помилуйте, это тенденція!
   -- Да вы всмотритесь въ тонкость отдѣлки, изящество деталей: что за плутовскія мордочки у этихъ двухъ лентяекъ!
   -- Всѣ газеты прокричали, что это талантъ. Она въ Мюнхенѣ или гдѣ-то тамъ еще за границей медаль получила.
   -- Кумовство и протекція, больше ничего, -- сердито промолвилъ какой-то солидный старикъ.
   -- Нѣтъ, -- проговорилъ молодой человѣкъ въ очкахъ,-- это славныя вещи! Здѣсь во всемъ правда и жизнь: и въ этой несчастной бабѣ, которая прямо съ похоронъ своего ребенка вернется на поле жать, и въ этой красивой, свѣжей барышнѣ, окруженной чумазыми дѣтишками. Видно, что ей хорошо и спокойно въ этой избѣ.
   -- Да,-- подтвердилъ другой молодой человѣкъ,-- милое лицо у этой учительницы, такое простое и умное; глядя на нее, самому какъ-то яснѣе становится.
   -- Зелены вы больно, государи мои, оттого вамъ все такъ и ясно,-- иронически замѣтилъ солидный старикъ.
   Въ углу залы, на бархатномъ диванчикѣ, сидѣла стройная дама въ длинной черной тальмѣ и скромной шляпкѣ. Ея блѣдное лицо было совершенно спокойно, только вспыхивающіе глаза да полуоткрытыя губы указывали на волненіе. Это была Нина, чутко прислушивавшаяся къ толкамъ публики.
   Благодаря продажѣ своихъ картинъ, ей представилась возможность ѣхать за границу. Но для этого, понятно, необходимъ былъ паспортъ. Она рѣшилась сама просить объ этомъ Ивана Петровича и съ этою цѣлью пріѣхала въ Петербургъ. Сначала онъ и слышать не хотѣлъ ни о чемъ подобномъ, но ей, паче чаянія, помогла Варвара Григорьевна.
   -- Плюнь ты на нее, подлую,-- сказала она сыну,-- пускай ее на свои денежки по свѣту порыщетъ, будетъ и на твоей улицѣ праздникъ, станетъ она у тебя ножки цѣловать, тогда и потѣшишься, только пусть она намъ Володю отдастъ.
   Иванъ Петровичъ отмахнулся.
   -- Не надо, не надо мнѣ ни ее, ни ея ребенка, -- сказалъ онъ,-- пусть всѣ уходятъ...
   Нина пробыла у мужа часа два. Чувство сожалѣнія къ нему шевельнулось въ ея груди, и она протянула ему на прощаніе руку, но Иванъ Петровичъ повернулся къ ней спиной и быстро ушелъ въ другую комнату.
   Нина перебирала въ умѣ подробности этого свиданія, когда мимо нея, почти касаясь ея платья, прошелъ плотный господинъ средняго роста. Онъ взглянулъ на нее и остановился въ смущеніи. Она также поглядѣла на него, наклонила голову и промолвила:
   -- Здравствуйте, Сергѣй Степанычъ, развѣ вы меня не узнаете?
   -- Конечно, узналъ! Очень, очень радъ,-- бормоталъ все еще смущенный Воробьевъ,-- но какъ вы перемѣнились, Нина Александровна, похорошѣли, поздоровѣли. Впрочемъ, и немудрено. Такой успѣхъ... вполнѣ заслуженный, прибавлю. Я въ восторгѣ отъ вашихъ картинъ.
   Нива глядѣла на его раздобрѣвшее лицо и сама удивлялась, что можетъ глядѣть на него такъ спокойно. Сердце ея забилось нѣсколько сильнѣе въ первую минуту, но то было не отъ любви и не отъ ненависти, а просто отъ неожиданности.
   Воробьевъ почувствовалъ это.
   -- Вы... не сердитесь на меня, Нина Александровна?-- сказалъ онъ тихо.
   -- За что?-- спросила она, усмѣхаясь.
   -- Вѣрьте,-- горячо заговорилъ онъ, -- что, поступая тогда такъ безобразно, я казнилъ себя и спасалъ васъ.
   -- Полно, Сергѣй Степанычъ, все это было и быльемъ порасло,-- произнесла она.-- Вы собственно и тогда были почти не причемъ въ нашемъ... въ нашемъ, ну, хоть скажемъ, романѣ, чтобы долго не подыскивать слова. Мнѣ кажется, -- продолжала она послѣ небольшаго молчанія,-- что просто мое положеніе омрачило мой умъ. Я, какъ слѣпая, нащупывала выходъ и въ потьмахъ наткнулась на васъ. Быть можетъ, это былъ безсознательный протестъ, нѣчто вродѣ мести давившей меня обстановкѣ... Не берусь разбирать своихъ тогдашнихъ чувствъ... Во всякомъ случаѣ, любви настоящей у меня къ вамъ не было. Развѣ бы я могла такъ скоро успокоиться, еслибъ это была любовь? Вы, пожалуй, подумаете, что, говоря такимъ образомъ, я стараюсь утѣшить себя и огорчить васъ. Право, нѣтъ! Если бы вы знали, какъ все это недалекое прошлое далеко отъ меня. Я потому только не могу назвать его тяжелымъ сномъ, что очень ужь оно сильные слѣды на мнѣ оставило. А вамъ я даже благодарна, вы ускорили развязку.
   Докторъ слушалъ ее, опустивъ голову.
   -- Да,-- сказалъ онъ, когда она умолкла, -- иначе и быть не могло; слишкомъ я былъ истрепанъ, чтобы васъ оцѣнить.
   -- Знаете что, Сергѣй Степанычъ? Перестанемте говорить о мертвомъ. Оно похоронено и никогда не воскреснетъ. Скажите лучше, какъ вамъ теперь живется, каковы ваши дѣла?
   -- Благодарю васъ, Нина Александровна, помаленьку обставляюсь. Практика идетъ недурно, у меня теперь с$ея квартира. Звѣздой я, конечно, не буду, а въ благополучные буржуазы, вѣроятно, попаду.
   -- Что-жь? Вы будете интересный буржуа... съ грустно-либеральною начинкой. Барынямъ это нравится.
   -- Издѣвайтесь, издѣвайтесь, Нина Александровна, передъ вами я безмолвствую.
   -- Ну, а какъ же вы съ Иваномъ Петровичемъ покончили?-- сказалъ онъ, помолчавъ.-- Я спрашиваю не изъ любопытства, но мы съ нимъ близки, и если я могу вамъ быть полезенъ...
   -- Нѣтъ, merci, теперь ужь все улажено. Я уѣзжаю за границу.
   -- И скоро?-- освѣдомился Воробьевъ.
   -- Вотъ теперь въ деревню отправлюсь за Володей и дѣдушкой, а ужь оттуда и въ путь.
   -- Да, я слышалъ, что вы поселились у какого-то таинственнаго старика.
   -- Во-первыхъ, онъ не "какой-то", а, во-вторыхъ, въ немъ нѣтъ ничего таинственнаго, -- сказала она.-- Это мой бывшій опекунъ, лучшій другъ моей покойной бабушки, я вырасла на его рукахъ. Онъ тридцать лѣтъ какъ безвыѣздно живетъ въ деревнѣ, а теперь вотъ ѣдетъ со мной: не можетъ съ Володей разстаться.
   -- Въ самомъ дѣлѣ? А Варвара Григорьевна и Сашенька (она, вѣдь, вышла за Стручкова и, говорятъ, бьетъ его) тутъ Богъ знаетъ что наплели.
   Они помолчали. Публика вся разошлась, только однѣ картины глядѣли на нихъ со стѣнъ.
   -- Куда же вы именно направляетесь, Нина Александровна?-- спросилъ опять Воробьевъ.
   -- Сначала въ Швейцарію, въ горы, а на зиму работать въ Римъ.
   -- И надолго вы?
   -- Дунаю, года на два, а, впрочемъ, это зависитъ отъ обстоятельствъ. Однако, мнѣ пора. Прощайте, Сергѣй Степанычъ, желаю вамъ всякихъ благъ.
   -- Постойте минутку, -- сказалъ онъ, удерживая ее за руку, -- скажите правду, Пина Александровна: и вы совершенно хладнокровно въ ваши годы отказываетесь отъ счастья личной жизни?
   Она выпрямилась. Въ глазахъ ея забѣгали огоньки.
   -- Да съ чего вы взяли,-- заговорила она своимъ глубокимъ груднымъ голосомъ,-- что у меня нѣтъ личной жизни? А это,-- она указала на свои картины,-- развѣ не жизнь? А сынъ? А всѣ люди съ ихъ горестями и радостями, слезами и смѣхомъ? Развѣ я отдѣлена отъ нихъ?
   -- И больше вамъ ничего не нужно?-- повторилъ онъ настойчиво, подчеркивая каждое слово.
   Она пожала плечами и встала.
   Онъ тоже всталъ и пошелъ съ ней рядомъ.
   Къ подъѣзду подкатила небольшая извощичья карета. Нина открыла дверцу и, опустившись на сидѣнье, протянула доктору чрезъ окошко свою руку.
   -- Я, пожалуй, отвѣчу на вашъ вопросъ,-- произнесла она медленно и слегка покраснѣвъ.-- При томъ большемъ, на которое намекали вы, слишкомъ часто приходится жертвовать тѣмъ многимъ, о которомъ говорила я... и потомъ... пробужденіе "nach der holden Liebesnoth" сплошь да рядомъ бываетъ очень противно...
   Воробьевъ крѣпко пожалъ ея руку. Карета покатилась. Нина еще разъ кивнула головой, а докторъ стоялъ въ раздумья и все еще, казалось, глядѣлъ на промелькнувшій передъ нимъ блѣдный профиль.
   -- Ее талантъ выручитъ,-- проговорилъ онъ громко и, вскочивъ въ проходившую мимо конку, отправился въ ресторанъ обѣдать.

Р. М.

"Русская Мысль", кн. VIII--IX, 1886

   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru