Бондарчук Степан
На бабьем хуторе

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

НА БАБЬЕМЪ ХУТОРѢ.

(Разсказъ изъ жизни сѣвернаго Кавказа).

I.

   Въ степи надвигалась гроза. Огромная, темная туча, медленно ползла по небу, заволакивая его отъ края и до края. Низко спустилась она, окутала землю мракомъ,-- степь потемнѣла. Съ крикомъ пронеслась стая испуганныхъ галокъ и пропала гдѣ-то въ безконечной дали. Заяцъ, закинувъ уши на спину, перебѣжалъ дорогу. Налетѣлъ вихорь, завертѣлъ, закрутилъ, поднялъ кверху сухіе стебли и листья травъ и, свирѣпо играя ими, гналъ ихъ далеко, далеко... Зашумѣла высокая трава и припала къ землѣ, какъ дитя къ груди родной матери. Молнія разсѣкла небо, грянулъ громъ, полилъ косой, проливной дождь. Широкіе раскаты грома отдавались по степи съ такою силой и мощью, съ какою не могли бы соперничать всѣ пушки, мортиры и митральезы всѣхъ странъ и народовъ со всѣми своими новѣйшими усовершенствованіями, грянувшія разомъ.
   Между тѣмъ вихорь понесся дальше. На мгновеніе онъ остановился передъ маленькимъ домикомъ съ соломенной крышей и со всего размаха ворвался въ открытое окно. Въ домикѣ всѣ переполошились. Маленькая старушка въ бѣломъ чепцѣ и темной шали, крестясь и нашептывая "да воскреснетъ Богъ", поспѣшно закрывала окна. Старыя руки ея тряслись отъ волненія и страха, и никакъ не могли справиться съ покосившейся рамой, не прилегавшей вплотную къ своему мѣсту.
   -- Горпина! Дарья! Омельянъ!..-- звала она встревоженнымъ голосомъ,-- ой! сбѣгайте кто-нибудь, закройте окна, не случилось бы бѣды!..
   Едва успѣли закрыть окна, какъ крупныя капли дождя съ гуломъ и свистомъ забарабанили по стекламъ и зашелестили по крышѣ.
   -- Ой, Господи! Ой, царица небесная!-- и старушка заметалась но комнатѣ,-- спаси, помилуй, сохрани и странника въ пути, и рыбака въ морѣ!.. Ну и громъ!.. А вѣтеръ-то, вѣтеръ такъ и свиститъ, такъ и воетъ...
   -- Счастье твое, Катруся, что на "хвіліночку" раньше пріѣхала, перепугалась бы въ степи съ дѣтворой одна-одинешенька!..-- обратилась она вдругъ къ молодой женщинѣ, сидѣвшей въ этой же комнатѣ на старомъ потертомъ диванѣ. Она сидѣла неподвижно, уставившись, задумчивымъ, безстрастнымъ взглядомъ въ противоположный уголъ. Ясно было, что хотя она и глядитъ, но ровно ничего не видитъ и не замѣчаетъ; повидимому, она даже не слышала ударовъ грома, а если и слышала, то они казались ей ничтожными въ сравненіи съ тѣмъ, что происходило въ ея душѣ.
   А дождь, съ шумомъ разсѣкая воздухъ, хлесталъ что было мочи; завывалъ вѣтеръ, гремѣлъ громъ; казалось, будто тысячеголовый сказочный змѣй летитъ съ гиканьемъ и свистомъ, стенаньемъ и воемъ, отъ котораго "темные лѣса колеблются, листья съ деревъ осыпаются, рѣки изъ береговъ выливаются". И маленькій, безпомощный домикъ, затерянный въ необозримой степи, трепеталъ и содрогался всѣмъ своимъ дряхлымъ тѣломъ...
   -- Катруся, а Катруся! Что съ тобою? Отчего будто "хмара" черная на тебя набѣжала?!-- спросила старушка. Она сѣла рядомъ съ нею и взяла ее за руку. Молодая женщина вздрогнула.
   -- Маменька, голубочка,-- внезапно заговорила она нервнымъ, взволнованнымъ, прерывающимся голосомъ;-- маменька, родная моя, не прогоняйте меня, пожалѣйте, куда я съ дѣтьми пойду одна-одинешенька?..
   Она закрыла лицо руками и заплакала.
   -- Господь съ тобою, Каруся, чего ты?! Я тебѣ мать родная, а развѣ мать прогонитъ свое дитя. Живи у насъ на хуторѣ, Богъ дастъ, хлѣба на всѣхъ хватитъ.
   Сильный ударъ грома не далъ ей докончить, она остановилась на полусловѣ и набожно перекрестилась.
   За перегородкой заплакалъ ребенокъ. Каруся встала и пошла его успокоивать. Старушка, глядя ей вслѣдъ, тихо качала головою. Хорошая это была старушка. Ея большіе, ясные, голубые глаза смотрѣли печально, но ласково; душевная чистота, наивность, дѣтская вѣра, свѣтились въ нихъ; блѣдныя, съежившіяся и немного запавшія губы что-то шептали; бѣлые, какъ снѣгъ, волосы, выглядывали изъ-за оборокъ чепца. Она сидѣла на диванѣ все въ томъ же положеніи, обвернувшись темною шалью, и теперь также растерянно смотрѣла передъ собою, какъ незадолго передъ тѣмъ ея дочь. Это были тѣже глаза, тоже выраженіе.
   Напротивъ, у стѣны, стояла кровать съ высокимъ пуховикомъ и съ грудой пуховыхъ подушекъ; у окна столъ, покрытый цвѣтною скатертью; въ правомъ углу образъ Скорбящей Божьей Матери, передъ которымъ, по обѣщанію, всегда горѣла неугасимая лампада. На дворѣ совсѣмъ стемнѣло. Раскаты грома становились все глуше и глуше; дождь уже съ меньшею силою барабанилъ въ окна и крышу.
   -- Та-а-къ!-- послышался за перегородкой чей-то грубый голосъ,-- хватило совѣсти! Отъ живого мужа притащиться къ матери, шутка? четверо дѣтей, сама пятая!! Да тутъ и мѣста нѣту! Сами кой-какъ перебиваемся!
   -- Перестань, Дарья!-- противъ обыкновенія громко сказала старушка, стараясь придать своему голосу строгій оттѣнокъ.
   -- Не твое дѣло, а мое! Не твой хуторъ, а мой! Я тутъ хозяйка!
   -- Хозяйка?! Много въ васъ толку! Когда-бъ не я да не Дарья, такъ и куры васъ загребли бы!..-- возразилъ чей-то другой менѣе грубый голосъ.
   -- Ужъ и правда, хватило совѣсти!..
   Черезъ нѣсколько времени вошла Катруся.
   -- Разскажи мнѣ, дочка, про Василья, бросила ты его, что ли? Или промежъ васъ кошка черная пробѣжала?
   -- Эхъ, маменька, не я его бросила, а онъ меня!
   Она сѣла рядомъ со старушкой.
   -- Первые три года мы жили хорошо, а тамъ что было, что только было, родная моя! Сталъ водку пить, драться да хорошенькихъ любить... Только стали надо мной люди смѣяться. Дьячиха и говоритъ: "дура, дура, чего ты только смотришь, Василій-то твой что дѣлаетъ, а ты молчишь, вся станица надъ тобой смѣется". Какъ сказала она мнѣ это, такъ сердце у меня захолонуло... Стала выговаривать ему,-- прибилъ, пьянствовалъ цѣлую недѣлю, съ станичнымъ атаманомъ подрался, въ писаряхъ онъ въ ту пору служилъ, такъ его съ писарей и прогнали. Переѣхали мы въ городъ, еще хуже того пошло... Денегъ нѣту, мѣста нѣту, а ему и горя мало,-- напьется, какъ стелька, ругается да дерется... Господи, сколько муки перенесла!
   Бабушка слушала, качала головой и при каждомъ сильномъ порывѣ вѣтра крестилась и шептала: "Господи, помилуй, Господи, помилуй!"
   -- Только приходитъ онъ разъ въ обѣдъ домой тверёзый. Ну, думаю, опамятовался! Сѣлъ, молчитъ и на меня изподлобья смотритъ. Я къ нему, какъ къ доброму: Васенька, не хочешь ли кушать? Щи со свининкой у меня сегодня! Подала я ему все, какъ слѣдуетъ, сама присѣла къ столу. Гляжу, ѣстъ хорошо... Отлегло у меня отъ сердца. Глянула я ему прямо въ глаза, да и говорю: Васенька, какъ-никакъ, а подумать пора и о мѣстѣ,-- дѣти, вѣдь, у насъ!.. Какъ хватитъ онъ кулакомъ объ столъ, миски забѣгали, да какъ гаркнетъ: "Пошла ты къ чорту, вѣдьма! Чтобъ и духу твоего здѣсь не было! Ѣзжай къ матери!.." Не стерпѣла и я, гдѣ и голосъ взялся: "Къ матери?! Ея, что ли, дѣло твоихъ дѣтей кормить!" А онъ схватилъ ножъ да ко мнѣ: "Зарѣжу-у!" Прибѣжали сосѣди, розняли насъ. Съ переполоху, видно, въ ту же ночь я захворала. Голова огнемъ горитъ... Сердце колотится, ровно на части разрывается; ни рукой, ни ногой двинуть силы нѣту... Не далъ онъ мнѣ и въ память придти. На другой день, утромъ, ходитъ по хатѣ, молчитъ. Я лежу, тяжко мнѣ, а и стонать боюсь. Только подходитъ онъ къ полкѣ, взялъ ножикъ и говоритъ: "Долго ли ты валяться будешь?! Ѣзжай къ матери! Ты, говоритъ, жизнь мою заѣла, безъ тебя меня давно въ архіерейскіе пѣвчіе взяли бы... Всѣ говорятъ, что голосъ у меня хорошій. А не пойдешь, зарѣжу, вотъ этимъ самымъ ножомъ зарѣжу!" И ко мнѣ съ ножомъ подступаетъ... Ничего я ему не сказала, собралась и поѣхала, не сердитесь, родная вы моя, ужъ я все для васъ, все для васъ...
   Спазма сдавила ей горло, и она не договорила.
   Слезы катились по впалымъ щекамъ старушки, губы съежились еще больше. Она положила свою руку на плечо дочери и сказала:
   -- Эхъ, Катря! Катря! Говорила тебѣ, не иди за него,-- не послушалась! Полюбились тебѣ черные очи да черный усъ. Говорила, или за дьячка Потапа, какой смиренный, почтительный былъ дьячокъ, и въ церкви "апостола" хорошо читалъ... Не то, что твой извергъ...
   -- Нѣтъ, не говорите такъ, маменька, не говорите!! Люблю я его, больше себя, больше дѣтей люблю,-- со страстью въ голосѣ сказала Катруся и порывисто поднялась съ мѣста.
   -- Какъ повернется, какъ взглянетъ, какъ поведетъ бровью, глянешь,-- лучше его и нѣтъ человѣка!!.. А какъ затянетъ пѣсню!..
   Она прислонилась къ стѣнѣ, сложила на груди руки и влажнымъ, блестящимъ взглядомъ смотрѣла передъ собою, будто припоминая что-то, будто къ чему-то прислушиваясь...
   -- Будетъ, Катруся, полно! Думками горю не поможешь... Никто, какъ Богъ, Его святая воля!..
   Старушка стала на колѣни передъ образомъ. Она молилась всегда очень долго. Кромѣ установленныхъ молитвъ, она обыкновенно еще и сама импровизировала свои молитвы, подходящія въ ея нуждамъ и настроенію. Въ этотъ вечеръ она три раза повторяла: "утихомирь, Господи, душу раба твоего Василія, прости ему всѣ его согрѣшенія... направь его..."
   Послѣ молитвы Катруся поцѣловала руку матери и тихонько вышла, осторожно прикрывъ за собой дверь. Старушка легла въ постель, но долго еще вздыхала, переворачиваясь съ боку на бокъ.
   А вѣтеръ бушевалъ цѣлую ночь, звонилъ въ ставни убогаго домика, трепалъ соломенную крышу, завывалъ и злился, когда встрѣчалъ на пути какое-нибудь препятствіе; когда же ничто не мѣшало ему, онъ летѣлъ свободно, точно надъ всѣмъ смѣясь. Смѣялся надъ горемъ и радостью, слезами и первымъ поцѣлуемъ...
   

II.

   Среди ровной, гладкой степи, въ полосѣ сѣвернаго Кавказа, стоялъ "Бабій хуторъ". Такъ прозвали его окрестные казаки и арендаторы за исключительное преобладаніе въ немъ женскаго элемента. Онъ принадлежалъ Маріи Потаповнѣ Горобчихѣ, той самой старушкѣ, съ которой мы уже немного знакомы. Покойный мужъ Маріи Потаповны, природный кубанскій казакъ, былъ убитъ горцами при покореніи Кавказа въ чинѣ хорунжаго. Вдова и дѣти были надѣлены за его заслуги участкомъ земли десятинъ въ двѣсти {Подобными надѣлами, а зачастую и гораздо большими, въ двѣ и даже три тысячи десятинъ, было надѣлено значительное число должностныхъ лицъ. Это обстоятельство повлекло за собою крупныя недоразумѣнія. Еще со временъ Екатерины ІІ-й кубанскіе казаки привыкли смотрѣть на свою землю, какъ на неотъемлемую собственность. Земля считалась "войсковою", т. е. принадлежностью казачьяго войска, но никакъ не отдѣльныхъ лицъ. Каждый казакъ имѣлъ право косить и пахать, гдѣ онъ хотѣлъ и сколько хотѣлъ; земли было много и съ избыткомъ на всѣхъ хватало. Новые порядки ограничили первоначальное казачье право. Казаки были недовольны, но современемъ должны были покориться, лишь изрѣдка проявляя теперь свое недовольство въ видѣ потравъ, захватовъ помѣщичьяго сѣнокоса, запашекъ помѣщичьей земли и т. п. мелкихъ земельныхъ неурядицъ.}. Выдавъ замужъ своихъ трехъ дочерей, Марія Потаповна, по ея выраженію, "умыла руки"; построила себѣ на свомъ участкѣ домикъ и навсегда поселилась въ немъ, разсчитывая прожить въ тишинѣ и покоѣ тѣ немногіе годы, какіе остались на ея долю. Она страстно привязалась въ своей землѣ и втайнѣ такъ гордилась ею, какъ не гордится, я думаю, милліонеръ своими милліонами, или какой-нибудь владѣтельный князь своими безконечными владѣніями. Очень часто въ хорошую погоду она уходила въ поле; сначала ея походка бывала медленной и неровной, но вскорѣ она становилась твердой и увѣренной, глаза разгорались огнемъ довольства и счастья, а въ головѣ мелькала неотвязная мысль, такъ льстившая ея самолюбію: "это вѣдь я по своей землѣ иду, по своей, по своей!" И съ гордостью глядѣла она на степь, покрытую высокой, пахучей травой, до того высокой, что лошадей, когда ихъ выгоняли на пастьбу, почти не видно было въ травѣ, на золотыя поля колосистой ржи, на распаханныя нивы... Въ эти минуты, по своей осанкѣ и выраженію, Марія Потаповна живо напоминала бабушку королеву тѣхъ отдаленныхъ пастушескихъ временъ, когда короли сами обрабатывали землю, а королевы сами ходили на рѣку за водой. Почти всю землю Марія Потаповна по мелочамъ отдавала въ аренду большею частью переселенцамъ изъ внутреннихъ губерній, которые, спасаясь отъ малоземелья, ищутъ счастья на окраинахъ Россіи. Цѣлыми массами толкутся они въ новомъ для нихъ краю, нѣкоторые, при благопріятныхъ условіяхъ, находятъ здѣсь осѣдлость въ качествѣ арендаторовъ, а то и простыхъ работниковъ; другіе же, какъ "вѣчный жидъ", идутъ дальше, а куда -- и сами не знаютъ. Хвораютъ, мрутъ, уцѣлѣвшіе Христовымъ именемъ возвращаются на родину. Все это очень грустная и очень извѣстная исторія! Плату за пользованіе землей Марія Потаповна получала натурой: сѣномъ, овсомъ, пшеницей, просомъ -- въ заранѣе условленномъ количествѣ. Съ небольшой семьей жить еще было можно. Но, какъ на бѣду, семья все росла да росла. Сначала переселилась къ ней овдовѣвшая старшая дочь Дарья; черезъ годъ вторая дочь Гарпина, и не одна, а съ мужемъ и тремя дѣтьми: мужу не повезло въ торговлѣ, онъ и задумалъ поправить свои дѣла на землѣ тещи. Все хозяйство старшая дочь забрала въ свои руки; вторая же дочь, тихая и недалекая, служила только отголоскомъ Дарьи во всѣхъ спорахъ и столкновеніяхъ, какіе приходилось всѣмъ имъ вести съ арендаторами и сосѣдними казаками. Зять, Иванъ Андреевичъ, былъ человѣкъ богобоязненный, любившій пересыпать свою рѣчь текстами изъ священнаго писанія. На первыхъ порахъ онъ съ жаромъ принялся было за хозяйство, но послѣ первой же перепалки съ Дарьей, плюнулъ и ушелъ въ сосѣдній уѣздный городъ, гдѣ нанялся церковнымъ сторожемъ, оставивъ жену съ дѣтьми на хуторѣ.
   Въ семьѣ не было ровно никакого единства, никакого согласія; каждый, какъ говорится, "тащилъ" въ свою сторону, вовсе не заботясь объ общихъ нуждахъ. Не было и рѣчи о томъ, чтобы починить домикъ или службы. По этому поводу Дарья про себя разсуждала такъ: какъ маменька умретъ, то землю дѣлить придется, хату продавать да поровну дѣлить, зачѣмъ же ее чинить, лучше я тѣ деньги себѣ "сховаю". И она "ховала"; подъ половицей у печки у нея былъ свой тайничокъ, куда она припрятывала рублевки и трехрублевки, такъ какъ отчета у нея никто не спрашивалъ. Домикъ между тѣмъ давно уже покосился, крыша обветшала, но, несмотря на то, что и всѣ другія постройки стояли не особенно бодро, и что во всемъ этомъ крохотномъ хозяйствѣ не замѣтно было сильной мужской руки, хуторъ, при бѣгломъ взглядѣ на него, не производилъ удручающаго впечатлѣнія и не наводилъ на невеселыя мысли о несовершенствахъ и неустройствахъ нашей жизни. Домикъ, казалось, говорилъ самымъ добродушнымъ образомъ: "ну, что жъ, я покосился, но нисколько не сѣтую на это, и этакъ-то еще долго простою, войдите, пожалуйста!"
   И вамъ невольно хотѣлось войти въ него.
   Около дома было воткнуто въ землю нѣсколько жердинъ, по которымъ легко и красиво вился зеленый хмель; съ жердинъ онъ перевѣшивался на крышу, отъ времени поросшую темно-зеленымъ бархатнымъ мохомъ, и ползъ по ней, образуя затѣйливыя гирлянды. Нѣсколько яблонь и вишенъ росли подлѣ дома, нѣсколько грядъ съ неизмѣнными подсолнечниками, тыквами и огурцами, раскинулись въ полномъ безпорядкѣ, вскопанныя кое-какъ на скорую руку. За дворомъ высился большой стогъ сѣна съ шестомъ на верхушкѣ. Еще дальше блестѣла на солнцѣ поверхность небольшого "ставка* (пруда); черезъ ставокъ протекала рѣчонка Яга, терявшаяся затѣмъ гдѣ-то въ степи. Подъ стогомъ обыкновенно почивалъ заслуженный песъ Рябко, съ сбившимся, какъ войлокъ, хвостомъ и болтающимися ушами. Единственная корова чувствовала себя въ своемъ хлѣвѣ недурно, а толстобокая кобыла, прозванная "Куцой" за свой короткій хвостъ, который почему-то никогда не отросталъ, не имѣла понураго вида, и тоже ничѣмъ не выражала своего неудовольствія. За лошадью присматривалъ дѣдусь Емельянъ, старый служивый изъ севастопольскихъ героевъ, потерявшій одинъ глазъ при оборонѣ этого города. Нѣсколько лѣтъ назадъ онъ случайно забрелъ на "Бабій хуторъ", прося милостыни. Марья Потаповна, увидѣвъ на его груди много медалей и орденовъ, такъ странно выдѣлявшихся на нищенскихъ лохмотьяхъ, заинтересовалась имъ, напоила его, накормила; старикъ разговорился, разсказалъ про "отраженіе", про "хранцуза* и "англичана". Марья Потаповна растрогалась, вспомнила и о своемъ покойномъ воинѣ, вздохнула и даже всплакнула немного.
   -- Оставайся-ка, дѣдусь, у меня на хуторѣ, -- сказала она,-- ну, хоть за Куцымъ приглянешь, конь у меня куцый, а кучеръ будетъ кривой, одно къ одному, чтобъ коню не въ обиду!
   И дѣдусь остался, представляя въ лицѣ своемъ единственнаго мужчину на "Бабьемъ хуторѣ". Благодарность Емельяна не имѣла границъ и, желая еще болѣе оттѣнить свое уваженіе и преданность, онъ называлъ Марью Потаповну не иначе, какъ "ваше благородіе".
   Такъ и жили они изо дня въ день, довольствуясь тѣмъ, что давала имъ жизнь, безъ особыхъ запросовъ и требованій. Одно только обстоятельство нарушало спокойствіе хутора -- это мысль о разбойникахъ. Еще со временъ покоренія Кавказа сохранилось много легендъ о набѣгахъ горцевъ, о томъ, какъ они раззоряли казачьи станицы, людей уводили въ плѣнъ, угоняли скотъ.
   И хотя многое съ тѣхъ поръ перемѣнилось, горцы уже потеряли свой первобытный хищный характеръ, но Марья Потаповна все еще жила по старинѣ подъ страхомъ нападенія миѳическихъ разбойниковъ и взбунтовавшихся черкесовъ.
   Какъ бы для разнообразія, между сестрами иногда вспыхивали ссоры изъ-за тысячи разныхъ мелочей.
   -- А-а-а!.. себѣ купила козловые полусапожки, а мнѣ юфтовые!-- протестовала Горпина. Дарья въ такихъ случаяхъ или высокомѣрно молчала, или же, если бывала не въ духѣ, принималась такъ кричать и браниться, призывая всѣхъ злыхъ духовъ на голову сестры, что послѣдняя сама бывала не рада, что "зацѣпила" ее. Горпина съ ожесточеніемъ выходила изъ комнаты, не позабывъ сказать на прощанье:
   -- У! зелье! Не даромъ тебя арендатели "бѣсовой бабой" окрестили!..
   -- Ха-ха-ха!-- злобнымъ хохотомъ разражалась Дарья, и долго еще продолжала отчитывать и кричать, хотя бы въ комнатѣ уже никого больше не было.
   -- Уже завелись!-- восклицала Марья Потаповна. Лѣтомъ она сейчасъ же уходила въ поле, а зимою набирала въ ротъ святой воды и прыскала въ Дарью, стараясь такимъ образомъ остановить потокъ ея краснорѣчія. Удивительнѣе всего, что такое средство всегда оказывалось дѣйствительнымъ. Дарья растирала мелкія брызги по своему раскраснѣвшемуся лицу и постепенно успокаивалась. Но подобныя сцены бывали не часто, и Горпина, и Марья Потаповна старались не раздражать Дарьи и во всемъ ей уступали. Вдругъ неожиданный пріѣздъ Катруси всколыхнулъ тину ихъ вседневной жизни, поставилъ рядъ непріятныхъ вопросовъ передъ мысленными очами Дарьи, и даже Горпины... Затосковала Марья Потаповна, печалясь о судьбѣ своей любимой Катри... И старый дѣдусь Емельянъ вздыхалъ, покачивая лысой головой и мигая подслѣповатымъ глазомъ.
   -- Ну, а куда теперь походъ, ваше благородіе, хлѣбушка-то теперя на всѣхъ не хватитъ! Куда моя сума дѣвалась, лѣшій ее возьми!..
   И онъ копошился въ своей коморѣ, отыскивая пропавшую суму.
   

III.

   На другой день раньше всѣхъ поднялась Дарья.
   -- Вставайте, вставайте! Громадыть (сѣно грабить) трёба!-- говорила она, расталкивая Горпину и Катрю.
   -- Швыдче! Швыдче! И ты, соломенна писарьша, не высыпаться къ намъ пріѣхала, и тебѣ дѣло найдется!
   Марья Потаповна попробовала было вступиться за Катрю, говоря, что ей слѣдовало бы еще отдохнуть съ дороги.
   -- Отдохнуть съ дороги?!! Подивитесь люди добры!-- съ негодованіемъ вскричала Дарья и подняла руки кверху, будто и въ самомъ дѣлѣ призывая въ свидѣтели людей добрыхъ...
   -- Или она другого роду! Или у нея руки медовы! Или у нея грошей куры не клюютъ! Она будетъ сидѣть, а мы на нее работать! Четверо дѣтей рты пораскрывали, сама пятая... Такъ мы жъ не "кршачки"!..
   -- Не кршачки, не кршачки!-- вторила Горпина, повязываясь платкомъ, уже готовая идти на работу.
   Встрѣтивъ такой дружный отпоръ, старушка сразу отступилась.
   Закинувъ грабли на плечи, сестры отправились. До сѣнокоса нужно было пройти версты съ двѣ. Яркое, горячее солнце взошло надъ степью. Оно выплыло какъ-то вдругъ, внезапно, и степь сразу измѣнилась. Кто могъ бы повѣрить теперь, глядя на нее, что въ ней когда-либо проносятся грозы, вихри, ураганы. Вокругъ было тихо -- ни вѣтерка, ни звука. Въ высокой травѣ сверкали брилліантовыя росинки, играя на солнцѣ тысячами огней и переливовъ. Небо чистое, безоблачное, синее, какъ море, только еще болѣё глубокое и недосягаемое, оно" высилось надъ степью съ тѣмъ величественнымъ покоемъ, для котораго не найдется сравненій на человѣческомъ языкѣ... Не прошли они и половины дороги, какъ Дарья остановилась, заслонила глаза рукою отъ солнца и подозрительно стала вглядываться въ степную даль, откуда доносилось лязганье косъ и гулъ множества голосовъ. Дарья ничего не сказала, но глаза ея блеснули недобрымъ огонькомъ. Она сдвинула брови и прибавила шагу. На широкомъ лугу выстроились въ рядъ человѣкъ двадцать косцовъ. Они косили дружно, молодцовато гикая и выкрикивая за каждымъ взмахомъ косы; трава ложилась правильными рядами, косцы подвигались, впередъ, ни на іоту не отставая и не опережая другъ друга, такъ что въ общемъ получался только одинъ размѣренный взмахъ двадцати могучихъ рукъ.
   -- Казаки! Казаки! Наша трава! Наша!-- не своимъ голосомъ вскричала Дарья,-- разбойники!!
   Но никто изъ казаковъ не обратилъ ровно никакого вниманія на ея крикъ. Нѣкоторые лишь усмѣхнулись въ бороду и продолжали свое дѣло съ прежнимъ рвеніемъ и порядкомъ.
   -- На нашей землѣ косите!-- кричала Дарья,-- наша межа по рѣку Ягу! Пошли къ чорту съ нашей земли!
   -- А де вінъ живе?-- хладнокровно спросилъ одинъ изъ казаковъ, выступая изъ перваго ряда и подходя къ Дарьѣ. Онъ заломилъ на бекрень свою барашковую тапку, подбоченился и вызывающе глядѣлъ на свою противницу. Та, недолго думая, вцѣпилась обѣими руками въ бороду казака...
   -- Ой, караулъ!! Ратуйте добры люди, баба навьязалась!-- съ оттѣнкомъ комическаго страха въ голосѣ вскричалъ молодой казакъ и отпихнулъ Дарью отъ себя съ такою силою, что та отлетѣла отъ него на довольно значительное разстояніе, сжимая въ рукѣ клокъ темныхъ волосъ. Гомерическій хохотъ разнесся по степи. Казаки побросали косы и столпились въ одну кучу. Остроты, одна другой язвительнѣе, посыпались со всѣхъ сторонъ.
   -- Хоть ты и "бісова", а все-таки баба,-- сказалъ одинъ казакъ съ открытой высокой, волосатой грудью,-- и не тобі спориться съ нами! Земля наша, Катерина намъ подарувала!
   -- А покажите бумагу!-- выкрикнула Дарья, вся краснѣя отъ волненія.
   -- Ось тобі бумага!-- сказалъ, подбѣгая, другой казакъ, и подставилъ ей кулакъ подъ самый носъ.
   -- Въ Сибирь васъ, на каторгу! Буду жаловаться, не оставлю,-- вопила Дарья,-- разбойники! Изверги! Чтобъ вамъ ни дна, ни покрышки! Чтобъ и кони ваши подохли отъ сиротской травы!.. Чтобъ и вы сами попухли! Чтобъ и дѣтямъ вашимъ и внукамъ добра не было! Буду жаловаться! Въ городѣ разберутъ,-- въ острогъ посадятъ! У-у-у, каторжные...
   Казаки смѣялись, чѣмъ еще болѣе раздражали взбѣшенную Дарью. Она продолжала выкрикивать, все болѣе и болѣе ускоряя темпъ, бормоча какія-то безсвязныя слова, сильно жестикулируя и подступая все ближе и ближе къ казакамъ. Платокъ у нея съѣхалъ съ головы, волосы растрепались, лицо горѣло.
   -- А, ну-ка, Андрій, попугай бабу... А де у насъ ружье?! Андрій взялъ ружье и выпалилъ холостымъ зарядомъ. Перепуганная Дарья при дружномъ всеобщемъ хохотѣ, напутствуемая выстрѣлами, бросилась бѣжать домой что было духу. Горпина и Катря послѣдовали ея примѣру. Прибѣжавъ домой, Дарья сейчасъ же велѣла Омельяну запрягать Куцаго въ легкій возокъ, служившій, главнымъ образомъ, для поѣздовъ въ городъ, а сама, не теряя ни минуты, достала изъ сундука свое самое парадное платье изъ зеленаго люстрина съ двумя оборками, старинную, черную бархатную кофту съ длинной бахрамой и синій шелковый платокъ съ желтыми разводами, и стала одѣваться. Лицо ея при этомъ приняло строгое, недоступное и въ то же время торжественное и дѣловое выраженіе. Она одѣвалась молча, молча нѣсколько разъ принималась натирать мыломъ свое красное лицо, молча приглаживала волосы, и лишь одно тяжелое, прерывистое дыханіе выдавало ея внутреннее состояніе. Всѣ домашніе съ изумленіемъ и любопытствомъ смотрѣли на всѣ эти приготовленія; но никто не рѣшался спросить, что все это значитъ. Наконецъ, Горпина не выдержала.
   -- Ты въ городъ, чі куды?-- спросила она несмѣлымъ заискивающимъ голосомъ.
   -- Уже "закудыкала"! {У малороссовъ существуетъ примѣта: если кто-нибудь собирается по дѣлу, то никогда не слѣдуетъ спрашивать: куда? Не то можно "накудыкать", послѣдствіемъ чего будетъ неудача.} Сказано дурна! Добра не будетъ!-- огрызнулась Дарья, твердой и рѣшительной походкой направляясь къ возку. Въ этотъ день досталось Куцому, какъ никогда: онъ на своей спинѣ извѣдалъ дурное настроеніе своей хозяйки и даже прибавилъ шагу, что съ нимъ рѣдко случалось.
   Ужъ не въ первый разъ происходили подобныя происшествія на "Бабьемъ хуторѣ", но никогда еще не совершались они съ такой безцеремонностью. Дарья рѣшила жаловаться. Марія Потаповна возложила на нее большія надежды, предполагая, что "Дарья, хотя и въ городѣ, а никому спуску не дастъ, всѣмъ тамъ отъ нея на орѣхи достанется".
   Прошло нѣсколько дней, а главная управительница и гроза "Бабьяго хутора" не возвращалась. Наконецъ, какъ-то вечеромъ Куцый притащилъ возокъ съ Дарьей къ дому и остановился, вполнѣ увѣренный на этотъ разъ въ томъ, что дальше его не погонятъ.
   -- Мое вамъ почтеніе!! Чі живы, чі здоровы?!-- весело говорила она, входя въ хату и кланяясь въ поясъ. Глаза ея блестѣли, на щекахъ игралъ густой румянецъ, станъ держался прямо, голова игриво склонялась на бокъ. Это было то легкое и пріятное опьяненіе, когда человѣкъ не прочь и поплясать, и пѣсню спѣть и, кажется, если бы въ это время раздались гдѣ-нибудь по близости звуки какого-либо плясаваго мотива, то Дарья не выдержала бы и, подбоченясь, пошла бы притоптывать каблуками и топкимъ голосомъ выводить дразнящіе переливы плясовой пѣсни.
   -- Чі живеньки -- здоровеньки?!-- повторила она, обводя присутствующихъ веселымъ, жизнерадостнымъ взглядомъ.
   -- Чего ты?!-- сказала Марья Потаповна, удивленно косясь въ сторону Дарьи.
   -- А то, что въ воскресеніе гости къ намъ пожалуютъ. Сватовъ дожидайте!..
   Всѣ остолбенѣли...
   -- Кого жъ ты просватала?!...
   -- Кого?! вже не васъ! Сама замужъ пойду!
   Лица всѣхъ вытянулись. Но въ эту рѣшительную минуту Марья Потаповна, несмотря на свою кротость и подчиненное положеніе, почувствовала, что она все-таки мать и глава семьи, что она должна же сказать что-нибудь; что она не должна допустить такого легкомысленнаго шага.
   -- Побойся Бога,-- сказала она, безпомощно разводя руками,-- тебѣ на пятый десятокъ повернуло!.. Сдурѣла ты, что ли, на старости лѣтъ?..
   -- Можетъ, и сдурѣлъ кто, да не я! Что жъ, я не за молоденькаго! Человѣкъ "поштенный", достаточный, на шестомъ десяткѣ! Вдовецъ, а дѣтей нѣту!..
   -- Эхъ, дочка, дочка! Правду старые люди кажутъ: "у вдовы два норовы, а у вдівца нема-й кіньца" {У вдовы два норова, а у вдовца нѣтъ и конца.}. Я думала, ты за діломъ въ городъ поѣхала!..
   -- За діломъ!? Мало я по вашимъ дѣламъ по городу бѣгала! Топала, топала по городу! У самаго старшаго начальства была. Что съ ними дѣлать!? Одного дома нѣту, другой на крестинахъ, третій смѣется, четвертый говоритъ: дожидайтесь генеральной межи. А когда она будетъ, и самъ не знаетъ. Зло меня взяло! А теперь хозяинъ на хуторѣ будетъ, мужчина! Казакамъ на острастку!
   Такъ въ этотъ вечеръ отъ нея больше ничего и не добились.
   

IV.

   Въ воскресенье, въ обѣденную пору, въ "Бабьему хутору" подъѣхала таратайка. Вся она была окована желѣзомъ и окрашена синей масляной краской. Лошадь сытая, въ прочной, хозяйственной, упряжи. При первомъ взглядѣ и на лошадь, и на таратайку, сейчасъ же приходило въ голову, что, какъ то, такъ и другое, непремѣнно должно принадлежать человѣку домовитому, почтенному и серьезному. Ничего не было лишняго,-- все было основательно, практично и прочно. Изъ таратайки медленно вылѣзъ высокій, худощавый человѣкъ въ сѣромъ, грубаго сукна, пиджакѣ и черномъ картузѣ. Его темные, съ сильной просѣдью, волосы были острижены въ скобку; борода напоминала козлиную; носъ, довольно длинный, слегка пригибался къ верхней губѣ, отчего во всей физіономіи было что-то птичье, глаза глядѣли проницательно и увѣренно. Онъ привязалъ лошадь къ тыну, затѣмъ опять подошелъ къ таратайкѣ, досталъ какой-то свертокъ и направился къ дому. Принарядившаяся Дарья суетилась около самовара, Марья Потаповна сидѣла за столомъ.
   -- Будьте здоровы, Дарья Ивановна, мое вамъ "поштеніе", Марья Потаповна!-- сказалъ пріѣзжій, снимая картузъ и низко кланяясь.
   -- И мое вамъ почтеніе!-- весело затараторила Дарья,-- а я васъ уже давно дожидаюсь, самоварчикъ поставила... Садитесь, садитесь! Чайку съ дороги выпейте!..
   -- Нѣтъ, Дарья Ивановна, вы моего "карактера" еще не знаете; у меня такое заведеніе: кончу дѣло, тогда ѣмъ и пью, а не кончу -- въ ротъ ничего не возьму...
   Онъ сѣлъ на стулъ и вопросительно взглянулъ на Марью Потаповну. Старушка молчала и какъ-то растерянно кивала головою, а Дарья легонько толкала ее локтемъ въ бокъ, будто приглашая обратить вниманіе: "каковъ, молъ, каковъ!"
   -- Почтеннѣйшая Марья Потаповна, -- продолжалъ между тѣмъ гость,-- мы съ Дарьей Ивановной уже столковались, онѣ вѣдь не маленькія, не дѣвица, могутъ дѣла и безъ мамашеньки кончать... Есть у меня тутъ одна зацѣпочка! Сказать вамъ по правдѣ, купилъ я недавно участочекъ земли рядомъ съ вашей, бокъ-о-бокъ, что у "Кривой балки"... Благословите насъ, маменька, отрѣжьте намъ десятинъ этакъ съ пятьдесятъ рядомъ съ моимъ участкомъ, оно мнѣ сподручно будетъ!!..
   Марья Потаповна взволновалась. Отдать землю, землю, это дѣтище и утѣшеніе, кормилицу... Нѣтъ, этого она не могла сдѣлать.
   -- Не буду дѣлить, не буду... Послѣ моей смерти какъ знаютъ...
   -- Маменька,-- вкрадчивымъ голосомъ продолжалъ гость,-- а я вамъ уже и подарочекъ привезъ, чернаго люстринцу на платье,-- вотъ извольте получить!..
   И онъ подалъ ей свертокъ.
   -- Такъ ударимъ по рукамъ, что ли?!
   -- Нѣтъ! Не буду дѣлить, не буду!-- сказала Марья Потаповна, и потупилась.
   -- Да вѣдь онѣ у васъ въ совершенныхъ лѣтахъ,-- возвышая голосъ и подымая указательный пялецъ въ сторону Дарьи, говорилъ онъ,-- имъ и по закону полагается получить малую толику изъ наслѣдія ихъ покойнаго родителя!..
   Марья Потаповна угнетенно молчала.
   -- А противъ закона нельзя идтить-съ!..
   -- Ахъ, какой вы, Ѳедоръ Игнатьевичъ, -- вмѣшалась Дарья,-- а еще умнымъ человѣкомъ считаетесь; чего безпокоитесь, изъ-за чего горячку порете?! Долго ли маменькѣ на семъ свѣтѣ жить осталось! Годикъ, другой протянетъ, а тамъ наша воля будетъ! Чего вы?!..
   Ѳедоръ Игнатьевичъ на минуту задумался.
   -- Такъ-то оно, такъ,-- сказалъ онъ наконецъ.-- По рукамъ, что ли?..
   -- По рукамъ, Ѳедоръ Игнатьевичъ, по рукамъ, не безпокойтесь, я свое всегда стребую!..
   Черезъ недѣлю сыграли свадьбу. Вѣнчались въ городѣ. Свадьбу сыграли непышную: и женихъ, и невѣста были люди немолодые, и, какъ люди разсчетливые, ограничились тѣмъ, что послѣ вѣнца устроили на хуторѣ самый скромный ужинъ и уѣхали въ городъ. Поселиться съ тещей новый зять отказался на-отрѣзъ...
   Наступила тишь да гладь, да Божья благодать. Радовалась и Марья Потаповна, и Катря, и Горпина, однимъ словомъ, всѣ, начиная съ хозяйки и кончая Емельяномъ и Куцымъ. Марья Потаповна даже удивлялась, какъ это она сначала отговаривала Дарью отъ этого брака! А теперь и Дарьи нѣтъ, и земля осталась... Чего же еще надо?! Съ арендаторами начались самыя благодушныя отношенія; они платили, сколько хотѣли и когда хотѣли. Но что до этого? Зато все было тихо, согласно и спокойно!.. Одна лишь Катря часто втихомолку плакала, худѣла, блѣднѣла и съ каждымъ днемъ становилась все задумчивѣе и задумчивѣе.
   -- И чего это ты по немъ сохнешь?-- часто говорила ей мать.-- Плюнь ты на него!..
   -- Улюбилась у своего прудыуса {Франта.}, якъ чортъ у суху вербу!..-- неизмѣнно замѣчала Горпина.
   -- Оставьте, маменька, не говорите такъ! Отъ вашихъ словъ мнѣ еще тяжелѣе на сердцѣ,-- говорила Катря и уходила изъ комнаты.
   Она ему давно уже "все" простила. Ни днемъ, ни ночью не находила покоя, думала, предполагала: гдѣ-то онъ теперь? Поступилъ ли въ архіерейскіе пѣвчіе? Хорошо ли ему безъ нея? Вспоминаетъ ли о ней? А что, если вспоминаетъ?! А можетъ быть, есть другая? Но развѣ кто-нибудь на свѣтѣ можетъ любить его больше, нежели любитъ она?! Богъ дастъ, придетъ время, вспомнитъ онъ о ней, вспомнитъ и прилетитъ за нею, и заживутъ они такъ дружно и согласно, какъ не жили и въ первые дни послѣ свадьбы... А то забылъ?!.. И горько ей становилось, и она готова была наложить на себя руки отъ одной этой мысли... А можетъ быть, онъ тамъ теперь одинъ-одинешенекъ, безъ мѣста, безъ денегъ, голодный, холодный... И ей хотѣлось бѣжать отсюда къ нему, утѣшить его, приголубить... Разъ она полоскала бѣлье въ рѣкѣ. Колотила валькомъ, что было силы; брызги летѣли во всѣ стороны, пузыри по водѣ вздувались и лопались. Рѣчка катила свои маленькія волны все дальше и дальше, туда "къ нему", какъ казалось Катрѣ; солнце заходило тоже въ ту сторону. Степной, вечерній вѣтеръ навѣвалъ многое, отчего усиленно начинало биться сердце. И она работала валькомъ еще сильнѣе и напряженнѣе, чтобы заглушить въ себѣ все то, что наболѣло и что душило ее, какъ тяжелый камень.
   Вдругъ кто-то тихонько окликнулъ ее по имени:
   -- Катря!..
   Но она не оглянулась. Она привыкла уже къ тому, что въ послѣднее время ей все чудилось, будто ее кто-то кличетъ. Она заставила себя не оглянуться и продолжала свое дѣло еще съ большимъ рвеніемъ.
   -- Катря!!-- послышалось опять, нѣсколько громче.
   Катря не вытерпѣла, оглянулась,-- и валекъ выпалъ у нея изъ рукъ, и въ глазахъ потемнѣло. Не сошла ли она съ ума?! Не во снѣ ли она видитъ?! Передъ нею стоитъ "онъ", онъ самый и говоритъ:
   -- Здравствуй же, Катря, здравствуй!..
   Когда у Катри улеглось немного первое волненіе отъ этой неожиданной встрѣчи, она сѣла на берегу, и онъ повелъ длинную рѣчь. Онъ былъ и въ самомъ дѣлѣ очень красивый мужчина. Черные, блестящіе глаза, черные усы и брови, темные, волнистые волосы, они такъ и заколыхались мягкими прядями по вѣтру, когда онъ снялъ свою барашковую шапку и сталъ разглаживать рукой свой высокій, бѣлый лобъ. Катря заглядѣлась на мужа.
   -- Я вѣдь и самъ не радъ, что я такой "скаженный" {Сумасшедшій.}! Что жъ? Ничего съ собой сдѣлать не могу... А безъ тебя, все-таки, скучно. Никто не умѣетъ мнѣ угодить такъ, какъ ты. Никто. Какъ ты уѣхала, я сейчасъ такого трезвону задалъ, всѣмъ чертямъ тошно стало... Гдѣ только меня не было?. Черезъ недѣлю этакъ, я опохмѣлился, пріодѣлся получше и пошелъ къ регенту -- въ пѣвчіе проситься... А онъ, каналья этакій, голосъ испробовать -- испробовалъ, а принять не принялъ! Ясное дѣло! Изъ зависти, подлая его душа, побоялся, что я его на высокихъ мѣстахъ перетяну...
   Катря слушала, боясь проронить хоть одно слово, а слезы, помимо ея воли, катились по ея щекамъ. И знаетъ вѣдь она, что онъ не любитъ, когда она плачетъ! А вотъ не удержать ихъ, постылыхъ, такъ и текутъ, и текутъ.
   -- Да и то надо сказать,-- продолжалъ Василій,-- и голосу у меня въ ту пору настоящаго не было, какой ужъ голосъ послѣ гульбы да пьянства... Только знаешь что, Катря, задумалъ я это дѣло бросить. Дѣти вѣдь у насъ. И мнѣ уже четвертый десятокъ пошелъ. Пора намъ "хозяиновать"... Скажи напередъ, ты должно уже все матери про меня разсказала?..
   Онъ испытующе взглянулъ на Катрю. Она виновато опустила глаза.
   -- Ну, такъ и есть, все "разлибызовала"... Сякой, такой, молъ, у меня мужъ. А развѣ хорошая жена такъ когда скажетъ?! Эхъ, ты!-- съ искренней горечью въ голосѣ сказалъ онъ и махнулъ рукой.
   -- Видитъ Богъ, Васенька, я тогда сама не своя была; какъ прогналъ ты меня съ дѣтьми -- все у меня въ головѣ помѣшалось... Прости ты меня!..
   Она схватила его руку и поцѣловала.
   -- Ну, тогда не знаю, какъ и быть?!-- сказалъ онъ, видимо тронутый.-- А я, видишь ли, что надумалъ, хотѣлъ у маменьки просить, пусть она отрѣжетъ намъ участочекъ земли, только какъ слѣдуетъ, по закону, "въ пріймы" я не пойду... И стали бы мы съ тобой "хозяйновать"! Никуды я больше не пошелъ бы, построили бы себѣ хуторъ и жили бы, какъ и люди...
   -- Катря! Вечерять!..-- послышался голосъ Марьи Потаповны. Василій быстро схоронился за вербы.
   -- Ступай! Скажи, что я тутъ, а потомъ меня кликнешь!..
   Стемнѣло, звѣзды зажглись на небѣ; крупныя и блестящія, онѣ какъ-то особенно выдѣлялись на темносинемъ фонѣ южной ночи, и мигали, и вспыхивали, и переливались разными огнями. По вѣтру откуда-то изъ глубины степи донеслось ржанье и храпъ коней, выгнанныхъ на ночь въ поле. Старый Рябко, для острастки, на всякій случай, залаялъ хриплымъ, дребезжащимъ лаемъ, и смолкъ...
   Василій лежалъ на спинѣ и думалъ, какъ-то онъ поведетъ свое хозяйство, какія будутъ у него поля, огороды; какъ онъ устроитъ здѣсь настоящій рай, лишь бы согласилась теща.
   -- Скорѣй, скорѣй!-- говорила на ходу Катря, радостная и сіяющая. Марья Потаповна радовалась не меньше дочери тому, что Богъ, наконепъ, услышалъ ея молитвы и "воротилъ Василія на путь истины". Василій подошелъ къ ней и поцѣловалъ у нея руку.
   -- Ну, садись, садись! Ахъ, ты "дзыга, дзыга" {Волчокъ.}! Хорошо еще, что съ повинною пришелъ! А Катря по тебѣ сохла, какъ былинка въ полѣ! Эхъ! Василій, Василій, въ кого ты такой уродился, нехорошо ты живешь, жизнь твоя за грѣхъ тебѣ на томъ свѣтѣ зачтется.
   -- Будетъ! Не отчитывайте! Самъ хорошо знаю.
   -- А знаешь и все, какъ слѣдуетъ, чувствуешь, такъ брось худыя дѣла, брось пьянство, возьмись за умъ, не мучь ни жены, ни дѣтей! Ищи мѣста... А можетъ, ты уже и нашелъ, а теперь надумался и за женой пріѣхалъ?!..
   Василія слегка покоробило. Въ глазахъ забѣгали огоньки.
   -- Надуматься-то я надумался, да только по другому. Хочу васъ, маменька, просить: отдѣлите намъ участочекъ земли, какъ слѣдуетъ, по закону... И будемъ съ Катрею хозяйновать... Брошу я тогда худыя дѣла! Вотъ хоть передъ образомъ побожиться.
   Онъ всталъ передъ образомъ и три раза перекрестился широкимъ крестомъ, опять сѣлъ и внимательно слѣдилъ за выраженіемъ лица старушки.
   Нѣсколько времени оба молчали.
   -- Нѣтъ, Василій, нечего по пустому "балакать"! Гдѣ тебѣ хозяиномъ быть,-- сказала наконецъ Марья Потаповна, качая головою;-- зачѣмъ божиться?! Только понапрасну Бога гнѣвить. Не будетъ добра! О-охъ, не будетъ!
   Василій вспыхнулъ.
   -- Такъ вы и кресту моему не вѣрите?! Что я, жидъ по вашему, что ли?
   -- Нѣтъ, не будетъ добра, чуетъ мое сердце, что не будетъ...
   -- Нечего въ ступѣ воду толочь, говорите толкомъ, дадите земли или нѣтъ?-- сказалъ онъ и приподнялся.
   -- Ты, Василій, не сердись, а дать тебѣ земли не могу, нѣту моей вѣры, нѣту...
   -- А почему такъ?-- вызывающе вскричалъ Василій.
   -- А потому,-- сказала Марья Потаповна съ внезапно охватившею ее смѣлостью и рѣшимостью;-- потому, что ты того и не стоишь... Ты Катрю чуть на тотъ свѣтъ не загналъ, черезъ тебя она и день и ночь слезами умывается, черезъ тебя въ щепку высохла...
   -- А!.. Такъ вы попрекать, попрекать меня, Василія Голушку!.. У-у!.. Бабье поганое!..-- закричалъ Василій, сдвигая свои черныя брови...
   -- А то развѣ тебѣ медомъ языкъ намазать, да въ ноги поклониться за всѣ твои дѣла поганыя, безпутныя...
   -- Замолчи, старая вѣдьма!!..-- еще громче вскричалъ Василій.
   -- Много я тебѣ молчала, теперь не замолчу, а за то, что ты стараго человѣка ругаешь, пусть тебѣ на томъ свѣтѣ сгадается...
   Василій выпрямился во весь свой могучій ростъ.
   -- Такъ не дашь?!!
   -- Не дамъ.
   -- Такъ вотъ же тебѣ! Вотъ тебѣ! Чтобъ помнила Галушку... Вотъ тебѣ!!..
   И, потерявъ всякое самообладаніе, онъ рванулся къ Марьѣ Потаповнѣ и своими мощными кулаками сталъ нацосцть ей удары, куда попало.
   -- Вотъ тебѣ, старая вѣдьма, за твои злыдни! Что?! Не дашь земли? Не дашь? Не дашь?..
   Марья Потаповна безпомощно упала на лавку и почти лишилась чувствъ. Въ эту минуту вбѣжала Катря, смертельно блѣдная и растерянная. Она -- какъ держала въ рукахъ только-что слѣпленный вареникъ, такъ съ нимъ и вбѣжала.
   -- Вася, Васенька!! Брось! Оставь! На, бей меня, меня бей! Не тронь маменьку!..-- говорила она задыхаясь, хватая Василія за плечо. Онъ ограничился лишь тѣмъ, что на ходу далъ ей здороваго тумака и стремительно вышелъ изъ комнаты, пробурчавъ хриплымъ голосомъ:
   -- У-у!.. Тихоня! Язва!..
   

V.

   Марья Потаповна захворала. Прошло нѣсколько дней, она все еще не могла оправиться. Она лежала на кровати, отвернувшись къ стѣнѣ, не хотѣла никого видѣть и почти не принимала пищи. Особенно она не выносила присутствія Катри и ея дѣтей. Главнымъ дѣйствующимъ лицомъ, такимъ образомъ, сдѣлалась Горпина. Долго ломала она голову, какъ бы вылѣчить старушку, и наконецъ придумала. Съ видомъ, полнымъ достоинства отъ взятой на себя обязанности, она опустилась на колѣни передъ образомъ Скорбящей Божьей Матери. Долго молилась, потомъ взлѣзла на стулъ, сняла неугасимую лампадку и, со всѣми предосторожностями, чтобы она не погасла, подошла къ кровати.
   -- Во имя отца и сына и св. духа!..-- сказала она.-- Маменька, а, маменька! Послушайте меня, выпейте изъ лампадки!..
   Марья Потаповна съ трудомъ приподнялась, перекрестилась и медленно, медленно и осторожно стала пить деревянное масло, съ вѣрою глотая его, какъ самое дѣйствительное цѣлебное средство.
   Но, не смотря и на многіе другіе домашніе способы лѣченія, ей становилось все хуже и хуже. Временами она впадала въ какое-то забытье съ открытыми глазами, что-то говорила, отъ кого-то отбивалась. Дали знать Дарьѣ. Та съ мужемъ не заставила себя долго ждать. На парѣ добрыхъ лошадей въ той же самой таратайкѣ подкатили они къ хутору.
   Дарья внимательно всмотрѣлась въ осунувшееся и помертвѣвшее лицо больной и сказала, обращаясь къ мужу:
   -- Кончается!-- и сказала такимъ тономъ, будто хотѣла выразить: "ну, что? Не на мое ли вышло?!"
   -- Кто кончается?-- полуоткрывая глаза, спросила больная.-- Онъ кончается?! Кара Божья на него пришла?!
   -- Слушайте, маменька!-- строго сказала Дарья и взяла её за руку,-- вамъ уже не жить! Вамъ исповѣдаться да причаститься надо!..
   Больная ничего не сказала, только безпомощно шевельнула рукой, и опять закрыла глаза. Послали за священникомъ.
   -- Мамашенька!-- вкрадчивымъ голосомъ сказалъ Ѳедоръ Игнатьевичъ,-- вамъ уже того люстрину не носить, отдайте его намъ!..
   -- Та-й-возьми!..-- протянула старушка, и опять впала въ забытье.
   -- Ключи отъ сундука! Ключи отъ сундука!..-- засуетилась Дарья. Отыскали матерію.
   -- А эта икона моя!!..
   И Дарья полѣзла было на стулъ, чтобы снять свою икону. Катря рѣзко остановила ее:
   -- И не стыдно тебѣ! Умретъ и возьмешь! Какъ-таки человѣкъ безъ образа умирать будетъ!..
   -- Маменька, а маменька! А корову мині?-- нагнувшись надъ матерью говорила Горпина.
   -- Tà-й, тобі!..-- слабо отвѣтила Марья Потаповна.
   -- Маменька, а маменька! А самоваръ?!
   -- А шубу новую?
   -- А Куцаго?..
   -- А подушки?..
   -- А постель?..
   И незамѣтно въ домикѣ поднялась большая суета. Дарья и Горпина бѣгали по комнатамъ, шарили по всѣмъ угламъ; что можно было спрятать, прятали въ карманы, а надъ каждой большой вещью поднимали споръ, припоминая ея самую подробную генеалогію, и такимъ путемъ доказывая, кому она по настоящему должна принадлежать.
   Священникъ засталъ въ домѣ полнѣйшій разгромъ. Больная то закрывала, то открывала глаза, но не говорила ни слова.
   Когда окончился обрядъ, ей сразу стало лучше, глаза прояснились и по лицу разлилось какое-то блаженное спокойствіе.
   -- Дайте чаю!-- сказала она.
   Ея не сразу разслышали.
   -- Чаю!!..
   И вдругъ она быстро, порывисто соскочила съ постели, и какъ была въ одной рубахѣ, подбѣжала къ столу, сама налила себѣ стаканъ чаю и выпила залпомъ. Но тутъ она зашаталась, ее подхватили и уложили въ постель. Силы ея начали быстро падать. Всѣ собрались въ комнатѣ. Было тихо. Никто не поднималъ уже больше никакихъ споровъ; шептались лишь о томъ, что слѣдовало бы теперь, подходить подъ благословеніе; но никто не рѣшался подойти первымъ. Батюшка съ причетникомъ сидѣли у стола и пили чай. Наконецъ, батюшка отставилъ отъ себя пустой стаканъ, цвѣтнымъ платкомъ вытеръ потъ, катившійся крупными каплями съ морщинистаго лба, и подошелъ къ кровати.
   -- Не соблаговолите ли учинить приличное пожертвованіе на храмъ Божій,-- началъ онъ кроткимъ, умильнымъ голосомъ;-- не позабудьте и священнослужителей въ щедротахъ вашихъ, дабы мы не позабыли васъ въ молитвахъ своихъ. Мы будемъ совершать погребеніе ваше, служить по васъ панихиды и вѣчное поминовеніе... Ужели даромъ?!. Мы отъ души желаемъ слышать ваше назначеніе отъ васъ самихъ, изъ устъ вашихъ...
   Окончивъ свою рѣчь, священникъ опять вытеръ потъ съ лица и, склонивъ голову на бокъ, терпѣливо ждалъ какихъ-либо послѣдствій своей рѣчи. Марья Потаповна съ большимъ усиліемъ открыла глаза и тихо, тихо сказала:
   -- Похороните меня на моей землѣ!..
   Она собиралась еще что-то сказать, но въ эту минуту распахнулась дверь, и на порогѣ показался Василій. Больную подбросило на постели, будто отъ электрическаго удара. Колѣни поднялись кверху, руки сдѣлали полукругъ въ воздухѣ и упали, голова запрокинулась назадъ, глаза широко раскрылись, грудь высоко вздымалась, и воздухъ вылеталъ изъ полуоткрытаго рта съ хрипѣньемъ и шумомъ. Началась агонія. Умирающую накрыли темной кисеей, и больше никто уже не обращалъ на нее вниманія. Дарья прежде всего сняла со стѣны свою икону, схватила самоваръ и шубу, и поспѣшила съ мужемъ уѣхать. Горпина бранилась ей вслѣдъ, кричала, бѣгала, суетилась, шарила по узламъ и сундукамъ, и долго не могла успокоиться.

-----

   На третій день старушку похоронили недалеко отъ хутора, какъ она того и хотѣла. На похоронный обѣдъ собралось много родныхъ и знакомыхъ, и много нищей братіи. Для послѣднихъ, подъ открытымъ небомъ, на землѣ, разостлали рядна, усадили всѣхъ и угощали, чѣмъ Богъ послалъ. Для первыхъ былъ устроенъ настоящій обѣдъ изъ нѣсколькихъ перемѣнъ и съ выпивкой. Въ началѣ обѣда всѣ чувствовали себя немного натянуто, но къ концу у всѣхъ развязались языки, и пошли шутки, прибаутки и споры.
   -- А я ту дорогу запашу!-- кричалъ арендаторъ Павло, чистокровный полтавецъ.
   -- А намъ изъ-за тебя "на воздусяхъ" летать что ли?!-- кричалъ ему въ отвѣтъ другой, великороссъ по происхожденію.
   -- Я тобі зроблю, то въ носу заколэ!..
   -- Выпейте еще, выпейте!-- выкрикнула раскраснѣвшаяся Дарья;-- надо чисто около посуды ходить, маменька покойница -- чистеха была!
   -- А правда, что твой мужъ изъ хлыстовщины?-- спросилъ Дарью одинъ, совсѣмъ уже захмѣлѣвшій, арендаторъ.
   -- Изъ такихъ же, какъ и ты, изъ тѣхъ, что "горілку" хлыщутъ!..
   -- А когда землю дѣлить?-- спросилъ Василій.
   -- Вамъ арендатель требуется?-- спросилъ юркій мужичонка, подсаживаясь къ Василію.
   -- Земля! Что такое земля?!-- внезапно заговорилъ Иванъ Андреевичъ, благочестивый мужъ Горпины; языкъ его уже плохо дѣйствовалъ, но онъ этимъ нисколько не смущался, и продолжалъ:
   -- И на стѣнахъ земля и подъ ногами земля, кругомъ земля! А все мало!.. Арендатель! Что такое арендатель?!
   -- А вонъ тамъ,-- и онъ торжественно поднялъ руку къ потолку,-- есть одинъ настоящій арендатель, арендатель всему міру!..
   -- Теперь зятья должны купить своимъ женамъ по шелковому платью! Теперь у нихъ жены съ приданымъ!-- игриво щебетала Дарья.
   -- И куплю, и куплю!-- сказалъ Василій, дергая за рукавъ Катрю.
   А тутъ же, недалеко отъ хутора, у края дороги, возвышалась свѣжая могилка. У могилки стоялъ дѣдусь Емельянъ съ сумой за плечами и растерянно вертѣлъ въ рукахъ свою шапку...

Степанъ Бондарчукъ.

"Міръ Божій", No 11, 1894

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru