Баранов М.
Деревенские картинки

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

ДЕРЕВЕНСКІЯ КАРТИНКИ.

I.
Ребята.

   За околицей, на пригоркѣ, съ котораго круто падаетъ внизъ дорога, остановилась маленькая дѣвочка, въ одной рубахѣ изъ грубаго домашняго холста, стриженая и босая. Звонкимъ голосомъ она крикнула:
   -- Эй, Латынецъ!.. Горюнъ!.. Паукъ! ау!
   Ей снизу отвѣтили:
   -- Э-гей, Вострякъ! или сюда-а-а!..
   Подъ горой, гдѣ протекалъ ручей, на плоскомъ прибрежьи, усѣянномъ мелкими камешками, виднѣлась кучка ребятишекъ. Дѣвочка сбѣжала къ нимъ, но вскорѣ вернулась, ведя за собою трехъ мальчиковъ; это и были Паукъ, Горюнъ и Латынецъ. Паукъ везъ маленькую телѣжку, Горюнъ тащилъ на веревочкѣ старый лапоть, нагруженный пылью и камешками и тоже изображавшій, вѣроятно, какой-нибудь экипажъ; Латынецъ ѣхалъ верхомъ на палкѣ, подгоняя ее веревочнымъ кнутикомъ. Они шли, загребая ногами теплую пыль, лежавшую на дорогѣ толстымъ слоемъ, и подымали цѣлыя облака. Когда же всѣ вошли въ деревню, Вострякъ захватила полныя пригоршни пыли, подбросила ее высоко вверхъ и звонко крикнула:
   -- Пожа-а-а-аръ!
   Легкая пыль, клубясь, расползалась и повисала въ безвѣтренномъ воздухѣ и дѣйствительно походила на дымъ. Шалость Востряка увлекла и мальчиковъ; къ нимъ стали присоединяться другія дѣти, выбѣгавшія на крикъ; толпа наростала, какъ снѣжный комъ, и какъ ураганъ неслась вдоль деревни, вздымая цѣлую тучу пыли и оглашая воздухъ крикомъ:
   -- Пожаръ! пожаръ! пожаръ!
   Дѣти остановились только на другомъ концѣ деревни, у пруда; всѣ они были покрыты пылью съ головы до ногъ, словно сѣрою пеленой, и лишь глаза сверкали, да красныя губы выдѣлялись на этихъ фигурахъ, сплошь и густо затушеванныхъ однимъ пыльнымъ тономъ.
   -- Ребята, купаться!
   -- Валяй!
   Эта толпа жила одной жизнью. За словомъ у нея тотчасъ же слѣдовало дѣло; дѣти моментально посбрасывали рубахи и начали шлепаться и кувыркаться въ водѣ, наполняя воздухъ визгомъ, гамомъ, смѣхомъ и водяною пылью. Они барахтались и ныряли до тѣхъ поръ, пока нѣкоторые не начали синѣть и стучать зубами. Не смотра на жаркое время года, вода въ прудѣ, питавшемся изъ родниковъ, была холодна. Тогда Вострякъ предложила:
   -- Братцы! идемте грѣться на мелочь, гдѣ свиньи валяются... тамъ горячая, небось, грязь-то...
   Дѣти перебѣжали къ устью пересохшаго ручейка. Вода въ его руслѣ стояла лишь кое-гдѣ лужицами, а самое устье было наполнено жидкой грязью, растолченой скотомъ. Озябшіе ребятишки распластались въ этой теплой, липкой грязи, выражая большое удовольствіе отъ ощущенія пріятной теплоты.
   -- Хрю, хрю! я свинка,-- заявилъ Паукъ, валяясь въ грязи.
   Сравненіе понравилось, и никто не захотѣлъ отстать отъ Паука; одни пожелали быть большими свинками и начали вторить ему хрюканьемъ, другіе удовольствовались ролью поросятъ и визжали.
   Черезъ полчаса вся ватага очутилась уже далеко за деревней, въ ржаномъ полѣ, пробираясь по узкой, поросшей травою полевой дорожкѣ, тянувшейся между двухъ стѣнъ густой высокой ржи. Впереди шла Вострякъ, коноводившая ватагой; ея штабъ составляли Паукъ, Горюнъ и Латынецъ.
   Этой дѣвочкѣ могло быть лѣтъ десять; тоненькая, сухая, живая и юркая, какъ ртуть, съ быстрыми глазенками, скорою рѣчью и звонкимъ рѣзкимъ голосомъ, она отличалась маленькой головкой, острой мордочкой съ острымъ носикомъ и острымъ подбородкомъ... Всей своей фигуркой она вызывала въ умѣ представленіе именно о чемъ-то остромъ, и вполнѣ оправдывала свое прозвище.
   Паукомъ прозывался мальчикъ съ огромной головой на толстомъ, шарообразномъ туловищѣ, съ большимъ животомъ, короткими, кривыми ногами и длинными худыми руками.
   Горюнъ былъ кроткое, хилое, безобидное существо, а Латынецъ -- косноязычный.
   -- Я знаю, какъ пройти ближе,-- сказала Вострякъ и свернула съ дороги въ рожь, на межу. Чтобы не топтать колосьевъ, ребята растянулись за нею по межѣ длинной вереницей. Рожь была такъ высока, что они не только скрывались въ ней, но едва доставали до колосьевъ, подымая вверху руки. Дѣти шли во ржи какъ въ лѣсу; тамъ было невыносимо жарко и душно.
   Черезъ четверть часа они вышли на большую проселочную дорогу.
   -- Братцы, гляди! никакъ это Совушка?-- сказала Вострякъ, останавливаясь.
   По дорогѣ частыми, мелкими шажками брелъ маленькій, немного сгорбленный старичокъ, босой, одѣтый въ короткій заплатаный кафтанишко, набойчатые вылинявшіе порты, съ сумкой черезъ плечо и въ огромной, походившей формою на архіерейскую митру, шапкѣ, страшно засаленной и дырявой, съ торчащими изъ дыръ клочками хлопьевъ. У старика было темное худое лицо, съ мелкими морщинками; на видъ ему можно было дать лѣтъ восемьдесятъ-девяносто. Если онъ былъ не совсѣмъ слѣпъ, то, во всякомъ случаѣ, видѣлъ очень плохо; это было замѣтно и потому, какъ онъ ощупывалъ палкою дорогу, и потому, какъ смотрѣлъ своими тусклыми, не моргающими глазами.
   Ребятишки сплотились около Востряка и стали о чемъ-то совѣщаться, а потомъ тихо двинулись на встрѣчу старику. Подойдя на близкое разстояніе, они вдругъ съ крикомъ и гвалтомъ окружили его со всѣхъ сторонъ.
   На лицѣ старика явилась жалкая дѣтская гримаса, какъ у ребенка, когда онъ собирается заплакать. Онъ остановился и замахалъ вокругъ себя палкой, торопливо бормоча:
   -- Я васъ!.. вотъ я васъ, пострѣлята!.. палкою!.. вотъ я васъ палкою!..
   Но пострѣлята мало боялись его палки; они атаковали его еще смѣлѣе и дружнѣе.
   -- Совушка! спой намъ про Совушку,-- кричали одни.
   -- Совушка! разскажи про пьяницу,-- требовали другіе. -- Нѣтъ, совушку! совушку!.. валяй намъ совушку!
   -- Ну, пой, что ли, старый хрычъ, пой!
   -- Пой, говорятъ тебѣ, пой! а то вздуемъ...
   Нѣкоторое время старикъ успѣшно отбивался палкой, но скоро онъ сталъ уставать; замѣтивъ это, одинъ изъ мальчишекъ дернулъ его сзади и увернулся отъ удара; его примѣру послѣдовалъ другой, и началась настоящая травля. Старикъ злился и изо всѣхъ старческихъ силъ старался огрѣть кого-нибудь палкой; ребятишки осмѣлѣли, разгорячились, увлеклись и съ азартомъ теребили его со всѣхъ сторонъ. Въ этой неравной борьбѣ старикъ напоминалъ устарѣвшаго волка, затравленнаго стаей псовъ; видя, что ему нѣтъ спасенія, онъ садится на землю и щелкаетъ беззубыми челюстями, пока какой-нибудь песикъ посмѣлѣе не бросится на него, а за нимъ и вся стая не покроетъ звѣря.
   Вдругъ, старикъ опустился на землю и заплакалъ въ голосъ, какъ ребенокъ.
   Галдѣвшая толпа моментально стихла и стала, какъ вкопанная. Удивленныя мордочки неподвижно уставились въ старческое лицо, сморщившееся и плакавшее совершенно по дѣтски. Кто-то, было, хихикнулъ, но его сразу оборвали:
   -- Чего скалишь зубы-то?
   -- Черти, нашли на кого нападать!.. Право, окаянные!..
   -- Чего лаешься-то? самъ не нападалъ?
   -- Самъ... извѣстно... я за вами...
   -- Дѣдушка!-- сказала Вострякъ, нагибаясь къ старику,-- не плачь, родненькій!.. мы больше не будемъ.
   -- Совушка! мы, вѣдь, это только такъ.
   -- Извѣстно, а ты, рази, думалъ мы взаправду?
   -- Вставай, Совушка!
   -- Давайте, братцы, мы его подымемъ.
   -- Не замай! пусть его отдохнетъ маленько.
   Сидя на землѣ, старый ребенокъ продолжалъ плакать. Совушка былъ единственнымъ живымъ памятникомъ недавно исчезнувшей съ лица земли цѣлой деревни; всѣ жители ея разбрелись, ушли въ переселеніе, самое мѣсто, гдѣ она стояла, было распахано, и лишь онъ, какъ слишкомъ дряхлый для далекаго путешествія, остался сложить свои кости на старомъ кладбищѣ приходской церкви. Его кормили три деревни, подѣлившія между собою землю переселенцевъ.
   Наконецъ, Совушка утѣшился и всталъ, старчески-дѣтское лицо его уже счастливо улыбалось, лишь въ морщинкахъ щекъ остались слѣды необсохшихъ слезъ. Теперь онъ сдѣлался сговорчивѣе и сразу сдался на просьбу дѣтей спѣть "Совушку". Покачиваясь слегка въ тактъ, онъ запѣлъ слабымъ дрожащимъ старческимъ голосомъ:
   
   -- Эхъ, Сова моя, Совушка!
   Сова чернобровая,
   Зарѣчная барыня,
   Грозная княгиня,
   А гдѣ жъ ты бывала?
   А гдѣ жъ ты живала?
   -- Бывала я, Совушка,
   Живала я, вдовушка,
   Во темномъ лѣсищѣ,
   Во старомъ дуплищѣ...
   
   Дальше разсказывалось, какъ эту Совушку просватали за Бѣлаго Луня и какъ при этомъ:
   
   Витютень-то сватъ былъ,
   Воробей дружкомъ,
   А грачъ-то подружьемъ,
   Ворона-то свахою,
   А галка стряпухою,
   Сорока скакухою,
   А воронъ-то поваръ,
   По двору летаетъ,
   Куръ собираетъ и т. д.
   
   Дѣти окружили Совушку плотной толпой и повели его въ деревню. Одни приподнимали его сумку, чтобы ему было легче нести ее, другіе тащили за кафтанъ, третьи слегка подталкивали его сзади, а нѣкоторые даже помогали ему переставлять палку, всѣмъ хотѣлось чѣмъ-нибудь помочь старику...
   

II.
Пастухи.

   Раннее утро. Солнце только-что поднялось надъ дальнимъ лѣсомъ и огнистыми косыми лучами начинаетъ заливать сѣрое поле. На травѣ блеститъ роса. Вдали надъ рѣчкой повисъ туманъ. Но роса таетъ, туманъ рѣдѣетъ...
   По невспаханному паровому полю разбрелось стадо, пощипывая жалкіе остатки выбитой жесткой травы. Пастухъ, высокій, сгорбленный старикъ, опершись обѣими руками на палку и положивъ на руки подбородокъ, стоитъ неподвижный, какъ изваяніе. Лицо у пастуха исхудалое, потухшіе глаза глубоко ввалились; сожженная солнцемъ темнобурая кожа на лицѣ сморщивалась толстыми грубыми складками.
   Эта загрубѣлость кожи придавала лицу пастуха видъ окаменѣлости, какого-то мертвеннаго спокойствія; казалось, оно потеряло способность отзываться на внутреннія ощущенія и выражать что-либо, кромѣ тупого равнодушія.
   Пока еще не жарко -- стадо спокойно, и подпасокъ Ванька Чумичка, юркій мальчуганъ лѣтъ 13-ти, сидитъ здѣсь же, возлѣ пастуха; двѣ собаки, Шарикъ и Катокъ, растянулись у его ногъ.
   Пастухъ что-то говоритъ. Судя по тому, какъ жадно слушаетъ его Чумичка, разсказъ пастуха, должно быть, очень интересенъ.
   -- ...И не было тогда ни земли, ни неба, ни солнца, ни мѣсяца, ни звѣздочекъ,-- слышится глухой монотонный голосъ пастуха:-- а была одна вода -- кіанъ-море... И задумалъ Господь свѣтушко создать, и призвалъ онъ Анчутку, который еще въ то время у Господа первымъ архангеломъ былъ и Сатаніиломъ звался, и повелѣлъ ему Господь: Пойди ты, говоритъ, Сатаніилъ, въ Кіанъ-море и достань мнѣ со дна песку морскаго. Полѣзъ Анчутка на дно, захватилъ песку въ руки, набилъ имъ полонъ ротъ, а когда сталъ ворочаться къ Господу -- самъ себѣ и думаетъ: зачѣмъ это Господу песокъ понадобился? Пришелъ лукавый къ Богу, отдалъ весь песокъ, но чуточку за скулою утаилъ. Господь посѣялъ песокъ, сказалъ слово божественное, и сталъ тотъ песокъ рости... изъ каждой песчинки цѣлая гора выросла, и сотворилась земля... Не успѣлъ Сатаніилъ изо рта песокъ выплюнуть, какъ онъ выросъ у него тамъ съ добрую гору. Взвылъ лукавый отъ лютой боли, бросился къ Господу и давай во всемъ каяться и прощенья просить. Простилъ его Милостивый и ослобонилъ...
   И повелѣлъ Господь Сатаніилу двѣ кремневыя горы принести, и ударилъ Господь горою объ гору... выскочила искра, упала на землю и сотворилась человѣкомъ; ударилъ Господь двѣнадцать разъ и сотворилъ двѣнадцать человѣкъ...
   И долго-долго льется мѣрная рѣчь пастуха, а солнце поднимается все выше и выше, лучи его становятся горячѣе; появляются мухи и овода, скотина дѣлается безпокойнѣе. Подпасокъ съ Шарикомъ и Каткомъ все чаще и чаще убѣгаютъ въ сторону, чтобы собирать разбредающееся стадо. Но мальчикъ при первой возможности возвращается, чтобы хоть урывками послушать интересныхъ разсказовъ дяди Михайлы. Много ужъ Чумичка наслушался отъ него чудесныхъ исторій: и о сотвореніи земли, какъ сегодня, и о свѣтопреставленіи, и объ антихристѣ; узналъ, что мѣсяцъ -- "божій глазокъ", что до морскаго дна такое же разстояніе, какъ до неба, и что, когда падаетъ звѣздочка, то это не звѣздочка, а ангелокъ божій слетаетъ съ неба со свѣчкой за душой умершаго праведника.
   Но старикъ, вдругъ, почему-то сталъ неразговорчивъ. Чумичка догадывается, что ему сегодня очень неможется. Михайло и боленъ, и старъ,-- ему давно бы пора на покой, но приходится нести тяжелую обязанность и терпѣть... И Михайло терпитъ: онъ умираетъ на ногахъ, не стоная, не охая, молчаливо, какъ животное, какъ засыхающее дерево...
   Приближается полдень, начинается зной; мухи и овода цѣлыми роями нападаютъ на стадо. Подпасокъ не подбѣгаетъ ужь къ пастуху; онъ едва справляется со скотиной при помощи Шарика и Катка.
   Наступаетъ полдень.
   -- Дядюшка Михайла, ужъ и на полдни бы гнать пора,-- говоритъ Чумичка.
   Дядя Михайла уже не стоитъ, а лежитъ подъ тѣнью куста, на краю вершины; силы измѣнили ему. Онъ попробовалъ, было, встать, но только махнулъ рукой и сказалъ:
   -- Гони съ Богомъ, Ваня... Я вотъ чуточку отдохну только... ты гони, не жди меня.
   Чумичка погналъ. До деревни было версты три, но еще на полдорогѣ подпасокъ растерялъ свое стадо. Жаръ дѣлался невыносимымъ; овода десятками облѣпляли животныхъ, жалили ихъ до крови, доводили до бѣшенной ярости. Большой черный общественный быкъ, задравъ хвостъ, съ ревомъ помчался прочь отъ стада, а вслѣдъ за нимъ подрали нѣсколько бойкихъ коровъ. Чумичка выбивается изъ силъ, бросаясь во всѣ стороны, и не разъ всплакнувъ при этомъ. Шарикъ и Катокъ мечутся какъ угорѣлыя, высунувъ языки и хрипя отъ лая. Махнувъ рукой на отбившихся, подпасокъ старается довести въ цѣлости хотя остатки своей взбунтовавшейся арміи; онъ изнемогъ. На свое горе онъ захватилъ съ собою огромный тяжелый кнутъ пастуха и, не будучи въ силахъ имъ пользоваться, свилъ его кольцомъ и тащитъ какъ хомутъ на шеѣ.
   Уже передъ самой деревней стадо нагнали староста и дурачекъ Петруша, они пригнали нѣсколько отбившихся коровъ.
   -- Вы что жъ это, черти, стадо-то распустили!..-- крикнулъ издали трусившій верхомъ староста, но, замѣтивъ отсутствіе пастуха, спросилъ:
   -- А гдѣ же Михайло?
   Чумичка заплакалъ; онъ сталъ разсказывать, какъ отсталъ пастухъ, какъ взбѣленилась скотина, и какъ онъ не могъ съ нею совладать.
   -- Ишь ты, грѣхъ-то какой,-- проворчалъ староста.-- Вся, что ли, теперь скотина-то?
   -- Нѣтъ, еще быка да трехъ коровъ нѣту; вонъ туда побѣжали,-- махнулъ рукой подпасокъ.
   -- Ну?! бѣда таперича, лѣшій те дери!.. Непремѣнно въ барскій хлѣбъ заберутся... бѣда!.. Ты, Петрунька, оставайся при стадѣ, покамѣсь пастухъ не придетъ.
   И староста, подгоняя лошадь пятками голыхъ ногъ и смѣшно растопыривъ локти, потрусилъ по направленію, указанному подпаскомъ.
   Дурачекъ Петрунька, молодой парень, съ глупой, но добродушной физіономіей, весело осклабился; приказаніе старосты, очевидно, пришлось ему по сердцу. Увидѣвъ у пастушенка кнутъ, онъ сказалъ:
   -- Дакась мнѣ его.
   И, взявъ кнутъ, онъ распустилъ его, поволокъ по землѣ и, полюбовавшись, какъ онъ, словно длинная змѣя, извивался по пыльной дорогѣ, сильно взмахнулъ имъ, рѣзко хлопнулъ, свистнулъ и загоготалъ во все горло:
   -- О-го-го-го! О-го-го-го! Фить-гей! Фить-гей!..
   Стадо расположилось въ узкомъ мелкомъ заливчикѣ большаго пруда, въ концѣ деревни. Животныя размѣстились въ водѣ по росту: средину залива занялъ крупный рогатой скотъ, забравшись въ воду по брюхо, или выставляя только спину и голову; на мелкихъ мѣстахъ у береговъ скучивались овцы. Встревоженная поверхность воды еще не успѣла успокоиться, и улегавшіяся волны, словно задремывая подъ жаркими лучами, лѣниво ползли изъ залива на широкій просторъ, гдѣ окончательно засыпали, выравниваясь въ гладкую поверхность. Вскорѣ вся эта масса животныхъ застыла въ какой-то тяжелой дремотѣ, и только иногда взмахи коровьихъ хвостовъ, шлепавшихъ по водѣ, да изрѣдка движеніе рогатыхъ головъ нарушали впечатлѣніе мертвой окаменѣлости стада.
   Чумичка, Петрунька и Шарикъ съ Каткомъ улеглись и уснули въ тѣни большой старой лозы, росшей на берегу пруда. Въ безлюдной по случаю рабочей поры деревнѣ ни звука, ни шелеста. Ясное небо глубоко и прозрачно; знойный воздухъ душенъ и неподвиженъ, и только въ синей дали струится мелкими прозрачными волнами.
   Прошелъ часъ, другой... Широкая тѣнь лозы значительно передвинулась къ сѣверо-востоку и открыла солнцу частъ тѣла Чумички. Подпасокъ безпокойно заметался подъ припекомъ жгучихъ лучей, накалявшихъ его обнаженную голову, но проснулся не сразу. Наконецъ, онъ открылъ глаза, лѣниво приподнялся, сѣлъ, поникнувъ отяжелѣвшею головою, поскребъ пятернею въ волосахъ, посмотрѣлъ на солнце и сталъ будить Петруньку.
   -- Петра!.. Петрунька, вставай!.. слышь, пора!
   -- А!.. чаво?
   Петрунька приподнялъ голову, оглядѣлся кругомъ и отвѣтилъ:
   -- И то, малый, пора... гони!
   Онъ всталъ, распустилъ кнутъ и, зайдя отъ устья заливчика, принялся за дѣло: раздался короткій, сильный, точно пистолетный выстрѣлъ, ударъ кнута, рѣзкій свистъ и гоготанье.
   -- Фить-гей! Фить-гей! О-го-го-го-го!
   Чумичка погналъ скотину съ другой стороны залива, а Шарикъ и Катокъ лаяли на нее, забравшись въ воду.
   Стадо зашевелилось и стало выбираться на сушу.
   Когда стадо вышло въ поле и приблизилось къ тому мѣсту, гдѣ утромъ остался пастухъ, Чумичка, поручивъ наблюденіе за стадомъ Петрунькѣ, направился къ знакомому кусту. Пастухъ лежалъ на томъ же мѣстѣ, навзничь, съ закрытыми глазами. По неподвижности и тому покою, который лежалъ на обострившихся чертахъ старика, его можно было принять за мертвеца.
   -- Дядюшка Михала!-- позвалъ Чумичка.
   Михайло медленно открылъ отяжелѣвшія вѣки, долго безсознательнымъ взоромъ глядѣлъ на мальчика, наконецъ узналъ его, съ усиліемъ раскрылъ запекшіяся губы и почти беззвучно зашевелилъ языкомъ.
   Чумичка припалъ на колѣни и нагнулся къ самому лицу больнаго, чтобы разслышать его невнятный шепотъ.
   -- Сиротка... бѣдный!.. молись Богу, Ваня... онъ, батюшка, не оставитъ... Береги скотинку...
   Пастухъ замолчалъ.
   -- Безъ покаянія... безъ причастія, -- зашепталъ онъ опять, черезъ минуту, словно въ бреду:-- Господи, прости!.. не постави во грѣхъ!
   И снова замолкъ.
   Чумичка видѣлъ, что пастухъ умираетъ, но не зналъ, что дѣлать. Слѣдовало бы дать знать старостѣ, но онъ боялся покинуть стадо. И подпасокъ рѣшился подождать, не проѣдетъ ли, не пройдетъ ли кто вблизи, чтобы можно было послать вѣсть въ деревню.
   Уже передъ вечеромъ, никого не дождавшись и издали наблюдая за больнымъ, подпасокъ замѣтилъ, что тотъ дѣлалъ рукою какія-то движенія. Приближаясь къ пастуху, онъ видѣлъ, что тотъ крестится. Медленно приподнималъ умиравшій безсильную руку, касался ею лба, груди, плечъ, останавливался на минуту, какъ бы отдыхая, и потомъ опять, снова... Когда Чумичка подошелъ къ нему вплотную, пастухъ уже пересталъ креститься; рука его неподвижно легла на груди со сложенными для креста перстами, вѣки остались полуоткрытыми, и косые лучи солнца, заглядывая въ его безжизненные глаза, уже не заставляли ихъ щуриться.
   Чумичка долго смотрѣлъ на мертвеца, потомъ присѣлъ на землю и заплакалъ въ голосъ.
   А вдали дурачокъ Петрунька оралъ свое:
   -- О-го-го-го! О-го-го! Фють-гей!..

М. Барановъ.

"Міръ Божій", No 7, 1895

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru