Гедеонов А.
В казарме

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    (Из личных наблюдений).
    Поколебался.
    Две смерти.
    "Притворство имеет".
    Двухсердечный.

   

ВЪ КАЗАРМѢ.

(Изъ личныхъ наблюденій).

I.
Поколебался.

   Презлое существо былъ Полутоновъ. Насъ, молодыхъ солдатъ, отданныхъ ему въ обученіе, онъ немилосердно мучилъ. Бывало, разбудитъ онъ насъ еще задолго до того, какъ раздавалась обыкновенно команда, протяжнымъ гуломъ разносившаяся по всей казармѣ: "Вставай! Подымайсь!..",-- разбудитъ, и его, еще заспанное, непріятное, побитое оспой лицо, съ злыми, подслѣповатыми глазами, сейчасъ же наводило насъ на печальную мысль о предстоящей намъ страсти.
   -- Ну, живо! Чого тамъ... Вотъ я съ васъ повыбиваю домашнія макароны да вареники!-- выкрикиваетъ онъ хриплымъ голосомъ, съ сильнымъ малороссійскимъ акцентомъ.-- Охарченко! Почисть пуговки на моемъ мундерѣ, да смотри... А ты, Коробка... Коробка!-- повторяетъ онъ усиленнымъ крикомъ, не замѣчая съ его стороны достаточнаго вниманія къ своему ефрейторскому званію...-- Я съ тобой говорю. Во хрунтъ!.. Ишь, лодырь. Я тоби учора приказувалъ онучи мнѣ помыть... Говори: что есть солдатъ?
   -- Солдатъ есть слуга царю,-- отвѣчаетъ Коробка, живой солдатикъ съ блѣднымъ лицомъ, выражающимъ испугъ и недоумѣніе.
   Онъ еще недавно изъ родной деревни; въ немъ живы впечатлѣнія прежней не солдатской жизни; онъ еще не оріентировался, не всмотрѣлся и не понялъ всего сложнаго и мудренаго для него казарменнаго обихода, который встрѣтилъ его въ первый же день прибытія въ полкъ такъ нерадушно, непривѣтливо: насмѣшки со стороны старыхъ солдатъ, опытныхъ, умудренныхъ, надъ его неуклюжими манерами, шапкой съ наушниками и широкими шальварами,-- это обычный привѣтъ новобранцамъ.
   -- Что есть солдатъ?-- не отстаетъ Полупьяновъ.
   -- Слуга царю,-- безсознательно повторяетъ Коробка.
   -- Слыхалъ; дальше.
   Коробка молчитъ.
   -- Галкинъ! Скажи ты ему, что есть солдатъ.
   Галкинъ скороговоркой читаетъ нѣсколько строкъ, но на срединѣ останавливается и дальше не знаетъ.
   Съ Коробки льется потъ. Слѣдуетъ "наставленіе"...
   Всю эту сцену Полупьяновъ продѣлываетъ такъ, экспромтомъ, въ видѣ утренняго привѣтствія своимъ ученикамъ.
   Рота только начинаетъ подыматься, а насъ "молодыхъ", въ числѣ восьми, Полупьяновъ вывелъ уже во дворъ въ 4 часа холоднаго апрѣльскаго утра.
   -- Стройся!.. Не разгуваривай... не ходи... Смотри: хрунть не святэ місто.
   Начинается осмотръ. Полупьяновъ подходитъ къ каждому и впивается въ него, или, лучше сказать, во все его тѣло.
   -- Убери животъ,-- командуетъ онъ правофланговому.-- Терещенко, подверни носокъ.
   -- А ты, ты!-- накидывается Полупьяновъ на Коробку,-- опять повѣсилъ подбородокъ!-- небольшое, но основательное внушеніе.
   -- На особыхъ правахъ!-- обращаетъ онъ вниманіе и на меня,-- подай правое ребро впередъ.
   И т. д.
   До 12-ти часовъ дня, когда барабанъ пробьетъ сборъ на обѣдъ, времени много. Энергичному и предпріимчивому человѣку, каковъ Полупьяновъ, можно въ такой промежутокъ времени довольно-таки насладиться. Но Полупьяновъ не такой человѣкъ, чтобы насытиться этимъ. За невниманіе во фронтѣ онъ обѣщаетъ намъ въ недалекомъ будущемъ, т. е. послѣ обѣда, многое-разное.
   Полупьяновъ былъ не любимъ всей ротой, и старыми, и молодыми солдатами, за свой характеръ, льстивый и злобивый.
   Но какъ солдатъ, онъ былъ образцовымъ. Онъ именно былъ солдатъ съ ногъ до головы. Фигура его, стройная и высокая, могла внушать столько же страха молодымъ, сколько выражала собою покорность безусловную передъ, старшими.
   "Не сдобровать Коробкѣ,-- думаю я ночью, когда вся рота, подъ команду "ложись спать, не шуми", притихла.-- Не сдобровать ему. Съѣстъ его Полупьяновъ. А жаль Коробку"...
   Послѣ обѣда. Молодыхъ обучаютъ "словесности".
   Дядьки излагаютъ нѣсколько разъ какое-нибудь правило или свѣдѣніе и заставляютъ "племяшей" повторять слышанное слово въ слово.
   -- Кто есть военный министръ?-- вопрошаетъ учитель и самъ же отвѣчаетъ:-- генералъ-адъютантъ Анохскій {Ванновскій.}.
   -- Ружье,-- слышится въ другой группѣ,-- Шиштымъ Берданъ {Системы Берданъ.}. Шиштымъ-де имя мастера, а Берданъ -- хвамилія.
   Въ нашей группѣ Полупьяновъ свирѣпствуетъ:
   У Хазарезова, неряшливаго армянина, галстухъ свернулся на сторону. Быстрымъ движеніемъ правой руки учитель вноситъ поправку въ туалетъ Хазарезова.
   -- Кто есть русскій Царь?-- спрашиваетъ онъ у него, не давъ ему еще опомниться.
   -- Не знаю,-- просто отвѣчаетъ Хазарезовъ, у котораго слезы стоятъ въ глазахъ.
   -- Коробка, скажи ему!
   -- Сынцаревичъ Александра,-- невпопадъ отвѣчаетъ Коробка.
   Полупьяновъ свирѣпѣетъ...
   Коробку уводятъ.
   Казарма принимаетъ обычный видъ. Учителя приступили къ своимъ лекціямъ.
   Въ группѣ, первой ко входу, учитель бьется съ слушателями, стараясь втолковать въ ихъ головы сущность солдатскаго долга. Но, видно, туго поддается ихъ память.
   Рослый дѣтина-новобранецъ несетъ такую чушь, что учитель, суровый унтеръ-офицеръ, не можетъ сдержать улыбки.
   Въ дверяхъ показывается ротный командиръ. Приходъ его не былъ предупрежденъ дежурнымъ по ротѣ.
   Строго обходитъ онъ ротное помѣщеніе, останавливаясь у каждой группы.
   -- Полупьяновъ! А гдѣ же одинъ молодой? Кого нѣтъ?
   -- Коробки, ваше благородіе.
   -- Гдѣ жъ Коробка?
   Полупьяновъ молчитъ.
   -- Хвораетъ, ваше благородіе,-- выручаетъ его фельдфебель.
   -- Когда же онъ заболѣлъ? Отчего мнѣ дежурный не доложилъ при утреннемъ рапортѣ?
   -- Сейчасъ захворалъ, ваше благородіе, -- путается фельдфебель.
   -- Какъ сейчасъ? Гдѣ онъ? Привести его ко мнѣ.
   Полупьяновъ совершенно смущенъ.
   Дня за два до этого происшествія, ротный командиръ, строгій служака съ ногъ до головы, точно исполнявшій и требовавшій и отъ подчиненныхъ дисциплины и неотступленія отъ распоряженій начальства, отдалъ приказаніе: ни въ какомъ случаѣ не бить новобранцевъ, подкрѣпляя свои слова ссылкой на новый приказъ по войскамъ, по которому учитель, обучая новобранца, не смѣетъ подходить къ нему ближе, чѣмъ на три шага.
   Привели Коробку.
   -- Чѣмъ ты боленъ?-- спросилъ командиръ.
   -- Не могу знать, ваше благородіе.
   -- Врешь, говори правду,-- обычно строгимъ и суровымъ голосомъ отрѣзалъ начальникъ.
   -- Ушибся, ваше благородіе,-- нашелся Коробка.
   -- Когда, гдѣ ушибся?.. Фельдфебель! какъ ушибся Коробка?-- спросилъ офицеръ, давно догадываясь, что отъ него что-то хотятъ скрыть.
   Мало-по-малу онъ добирается до истины.
   Фельдфебель получилъ строгій выговоръ, а Полупьяновъ былъ отправленъ подъарестъ и представленъ къ разжалованію въ рядовые.
   На другой день въ приказѣ по полку появилось распоряженіе, которымъ Полупьяновъ былъ лишенъ ефрейторскаго званія и ротному командиру предписывалось не давать ему въ обученіе новобранцевъ.
   Это былъ необычайный случай. Весь полкъ говорилъ о немъ. Новобранцы подбодрились, неожиданно столкнувшись съ такимъ фактомъ правосудія, который, по ихъ мнѣнію, ставилъ ихъ, на будущее время, внѣ произвола дядекъ, унтеръ-офицеровъ и вообще стараго солдата.
   -- Нѣтъ теперь службы,-- сокрушались старые солдаты; -- какая это служба!?
   Черезъ нѣсколько дней, отбывъ срокъ ареста, Полупьяновъ возвратился въ роту. Его узнать нельзя было, такъ онъ измѣнился. Онъ какъ-то осунулся, сгорбился, лицо его выражало тупое страданіе, точно въ теченіе пяти сутокъ онъ пережилъ тяжелую душевную невзгоду.
   Въ немъ, очевидно, произошла какая-то перемѣна, ставшая мнѣ понятной спустя нѣкоторое время послѣ того, какъ я увидѣлъ его возвратившимся изъ карцера.
   Онъ затосковалъ, не будучи въ состояніи примириться съ новымъ порядкомъ вещей, видя въ немъ посягательство на весь его стройно сложившійся взглядъ на солдатскій режимъ. Онъ потерялъ почву: она куда-то ушла, ускользнула изъ подъ его ногъ. Это былъ для него ударъ, заставлявшій его скорбѣть и по временамъ своимъ растеряннымъ видомъ вызывать въ другихъ жалость.
   Полупьяновъ былъ сбитъ съ той позиціи, на которой стоялъ, казалось, такъ прочно, такъ незыблимо, что это что-то новое, чего онъ не могъ уразумѣть своимъ забитымъ и озлобленнымъ умомъ, было для него несчастіемъ, поразившимъ его въ самую основу его солдатскаго міровоззрѣнія.
   Полупьянова мучила новость его положенія, при которомъ онъ не смѣлъ учить. Онъ сильно запилъ, чуть было не попалъ подъ судъ, но потомъ какъ-то одумался и попросился въ денщики. Рота, т. е. строевая служба была теперь ему невыносима. Черезъ годъ онъ вышелъ въ запасъ арміи.
   

II.
Двѣ смерти.

   Каждую весну пріѣзжали они къ намъ на югъ, эти бѣдные, больные офицеры. Ихъ прикомандировывали къ полкамъ, расположеннымъ на югѣ, изъ полковъ, квартирующихъ на сѣверѣ и внутри Россіи, для лѣченія "безъ несенія службы".
   И вотъ пріѣзжали они съ ужаснымъ недугомъ, съ особеннымъ лихорадочно-знойнымъ блескомъ въ глазахъ и характернымъ румянцемъ на впалыхъ щекахъ,-- пріѣзжали съ надеждами и умирали съ ними подъ плѣнительнымъ, лучезарнымъ небомъ, подъ плескъ и говоръ морской волны, подъ палящими лучами безстрастнаго солнца...
   Одинокій, безъ родныхъ, друзей, безъ матеріальной поддержки, часто очень талантливый человѣкъ, сходитъ онъ въ могилу въ полномъ разцвѣтѣ юныхъ силъ, съ необъятнымъ стремленіемъ жить и съ устремленнымъ куда-то -- Богъ вѣсть, куда -- лихорадочнымъ взоромъ. Куда глядитъ онъ, о чемъ думаетъ въ эти тяжелыя минуты одиночества? Вспоминаетъ ли свое дѣтство, школьные годы, думаетъ ли о несчастной матери, малолѣтнихъ братьяхъ и сестрахъ, которыхъ онъ такъ любилъ и въ глазахъ которыхъ былъ чѣмъ-то въ родѣ героя?
   Но скоро-скоро наступить конецъ и этимъ думамъ, и этимъ страстнымъ порывамъ. Неподвижно лежитъ онъ, безпомощно свѣсивъ тощія руки. Во всей, когда-то полной жизни фигурѣ, чуется теперь грустная безнадежность. Расширенные зрачки болѣзненно сосредоточенныхъ глазъ какъ будто устремились на далекую, милую родину, а на подушкахъ кровавыя пятна... Въ эти минуты тоскливаго, томительнаго одиночества какія картины встаютъ въ больномъ мозгу больного страдальца, сколько безъисходной, скорбной грусти въ покорномъ взглядѣ!
   И вотъ кончены мука и жизнь. Онъ умеръ и лежитъ на стогѣ. Нѣжно-женственное лицо, не смотря на мертвую блѣдность, и послѣ жизни сохранило все ту же печать спокойной грусти. Завтра унесутъ его на кладбище и схоронятъ на чужой землѣ. Ни одной слезы, ни единаго вздоха...
   Медленно, торжественно, несутъ офицеры гробъ. Меланхолически звучитъ похоронная музыка полкового оркестра, шагъ за шагомъ движутся за гробомъ офицеры съ полуротой солдатъ...
   Опустили гробъ и зарыли... Солдаты дали залпъ: послѣдняя военная почесть.
   Успокой его, родная земля!..

-----

   Хоронили у насъ скоропостижно умершаго солдата Ярыгина. Пришелъ Ярыгинъ со стрѣльбы, взялся за разборку ружья, да вдругъ на полу-словѣ уронилъ его и хлопнулся головой объ острый косякъ кровати. Мгновеніе -- и черное облако окутало душу, умъ эамеръ отъ предсмертной тоски, и Ярыгина -- какъ не бывало. Съ утра Ярыгинъ докладывалъ фельдфебелю: "Не здоровъ я, дяденька; будто какъ сердце стукаетъ шибко". Но фельдфебель не придалъ значенія этимъ словамъ, и Ярыгина не стало, а, между тѣмъ, это былъ образецъ высокой души. Когда глядишь на него, бывало, хочется еще глядѣть; когда слушаешь, хотѣлъ бы еще слушать. Смутно боишься, что вотъ Ярыгинъ отвернется и тебѣ нельзя будетъ смотрѣть въ его голубые, добрые-предобрые глаза; перестанетъ говорить -- и тебѣ нечѣмъ будетъ тѣшить слуха.
   Лучшій сказочникъ и пѣсенникъ, Ярыгинъ совершенно безсознательно привлекъ къ себѣ всѣхъ въ ротѣ. Голосъ его былъ необыкновенной чистоты и силы, безъ малѣйшей вибраціи; пѣлъ онъ съ вдохновеннымъ чувствомъ, передавая содержаніе пѣсенъ съ тѣмъ музыкальнымъ чутьемъ, знающимъ мѣру, которое свойственно лишь людямъ, не только даровитымъ, но и долго занимавшимся обработкой своего голоса. Это былъ самородный талантъ, не имѣвшій и понятія о школѣ или теоріи. Иногда въ свободные вечера сидитъ Ярыгинъ, читаетъ книжку, или бесѣдуетъ съ товарищами; потомъ вдругъ отложитъ книжку въ сторону, задумается, подопретъ голову рукой и заведетъ какую-нибудь пѣсню съ самой высокой ноты, зальется переливами, и огласится казарма чистыми, мелодичными, за сердце хватающими звуками то грустной, то залихватской, веселой пѣсни. Въ эти минуты не фельдфебель и не унтеръ-офицеры были хозяевами роты, а Ярыгинъ. "Горе выпѣваю", говоритъ онъ, бывало. Съ тѣхъ поръ ни разу мнѣ не удавалось слышать подобнаго пѣнія, ни разу не видѣлъ я на лицахъ пѣвцовъ того вдохновенія, какое ловилъ въ лицѣ и во всей фигурѣ Ярыгина.
   Это была, несомнѣнно, артистическая душа и вмѣстѣ натура, умѣвшая сохранить въ своемъ внутреннемъ мірѣ разъ навсегда установившееся отношеніе къ людямъ и къ окружающимъ предметамъ. Ярыгина не трогала жизнь, не трогала среда; онъ былъ чистъ и ясенъ. Только временами замѣтишь, бывало, какъ на его лицо набѣжитъ облачко.
   Кончилась эта прекрасная жизнь, кончилось и ея невѣдомое намъ горе...
   Заказали Ярыгину сосновый гробъ, обмыли, одѣли, уложили. Забили гробъ, поставили на ротныя дроги и повезли на кладбище. И ему оказали военную почесть. Барабанщикъ и трубачъ замѣняли похоронную музыку.
   -- Ты куда? ты куда?...-- жалобно спрашиваетъ труба.
   -- Въ таръ-та-ра-ры... въ таръ-та-ра-ры,-- ожесточенно отвѣчаетъ барабанъ.
   Скоро засыпали солдаты ярыгинскую могилу и грустно поплелись въ казармы. Даже старая ротная лошадь, какъ будто чуявшая невозвратимую потерю своихъ сослуживцевъ, даже и она плелась домой нехотя, медленнымъ, понурымъ шагомъ...
   Успокой его, родная земля!...
   

III.
"Притворство имѣетъ".

   Я думаю, рѣдко можно встрѣтить такого суроваго на видъ и въ то же время добродушнаго, почти мягкаго человѣка, какимъ былъ нашъ фельдфебель Пилипенко. Рота относилась къ нему съ уваженіемъ, почти граничащимъ съ любовью. Рослый, плотно и стройно сложенный, съ большими усищами, которымъ не одинъ прапорщикъ завидовалъ, прямымъ и открытымъ лицомъ, онъ при первомъ взглядѣ производилъ впечатлѣніе суроваго солдата, но стоило поближе всмотрѣться въ него, или только заговорить, чтобъ это впечатлѣніе мигомъ исчезало, и предъ вами стоялъ человѣкъ съ небольшими не то смѣющимися, не то просто добрыми, карими глазами, составлявшими глубокій контрастъ съ лицомъ и со всей его фигурой.
   Пилипенко служилъ ужъ пятый годъ, т. е. "кончалъ курсъ наукъ", какъ онъ выражался, а выражаться онъ любилъ изысканно, вставляя въ рѣчь какія-нибудь "образованныя" слова, которыя Богъ знаетъ изъ какого кладезя мудрости онъ почерпалъ.
   Была поздняя осень. Невылазная грязь стояла во дворѣ. Сѣялъ мелкій дождь и навѣвалъ тоску. Маленькая комната, въ которой мы жили съ фельдфебелемъ, въ мезонинѣ надъ ротнымъ помѣщеніемъ, тускло освѣщалась небольшой жестяной лампочкой.
   -- Что, покоитесь?-- обратился онъ ко мнѣ, войдя въ каморку.-- Давайте-ка лучше чай пить. Это дѣло будетъ вульгарнѣй.
   -- Пожалуй,-- отвѣтилъ я.
   -- Вотъ мы кликнемъ Евсеенко.
   Черезъ нѣкоторое время появился Евсеенко -- глупѣйшее созданіе -- и, пыхтя и отдуваясь, поставилъ на столъ небольшой, пузатый самоваръ. Комната наполнилась шипѣньемъ, паромъ, и я понемногу сталъ оживать отъ своего полудремотнаго, тоскливаго настроенія.
   -- Ну, ты теперь ступай, если хочешь, а не хочешь, сиди, потомъ чаю выпьешь,-- обратился фельдфебель къ своему денщику Евсеенко.
   -- Я піду,-- отвѣтилъ послѣдній,-- опосля приду.
   Что за милый человѣкъ былъ этотъ денщикъ, или, какъ ихъ нѣкоторые называли у насъ, камчадалъ! Это было что-то беззавѣтно доброе, простое, быть можетъ, отъ глупости. Онъ чинилъ и стиралъ вамъ бѣлье, убиралъ каморку, мылъ посуду, словомъ, не было дѣла, котораго бы не дѣлалъ для насъ Евсеенко, и находилъ еще время держать себя въ чистотѣ и другимъ помогать. Тому заштопаетъ мундиръ, тому сапоги вычиститъ, для другого въ лавочку сбѣгаетъ, или клубъ {Солдатскій клубъ, или чайная, помѣщался во дворѣ казармъ, въ большой просторной залѣ. За ничтожную плату солдаты могли получать тамъ чай, сахаръ, хлѣбъ, кое-какую закуску и не болѣе одной рюмки водки въ день на человѣка. Клубъ устроенъ былъ командиромъ баталіона и взималъ такой процентъ прибыли, который покрывалъ расходы на топливо и прочее. Такіе "клубы" существуютъ теперь при всѣхъ отдѣльныхъ войсковыхъ частяхъ.}, и все это дѣлалъ охотно, безъ принужденія, такъ, просто отъ доброты сердечной. Зато къ службѣ былъ положительно негоденъ, Онъ, кажется, органически не выносилъ муштровки, выучки, вообще солдатской науки, да и слабъ былъ очень. Иногда, глядя на его худенькое лицо, дивишься, бывало, гдѣ беретъ онъ силу такъ проворно двигаться и безъ устали работать.
   -- Вотъ вы все тужите,-- говорилъ мнѣ Пилипенко, когда мы, по уходѣ денщика, усѣлись за чай.-- Должно быть, хорошо вамъ было жить на волѣ. Конечно, дѣло господское. А вотъ намъ, мужикамъ, и здѣсь скверно, а какъ вспомнишь, что дома,-- и того хуже... Бѣдность то какая! Вотъ домой ѣздилъ въ запрошломъ году, такъ всѣ диву даются, что въ сапогахъ ходишь, а отецъ, такъ тотъ прямо серчаетъ. "Твои дѣды, говоритъ, сапоговъ совсѣмъ не знали, въ лаптяхъ умѣли ходить, да Бога помнить, а ты, говоритъ, въ сапогахъ, да, не умывшись, лба не перекрестивши, табакъ куришь". Что говорить -- отъ необразованія, единственно отъ этого порока, ну и, впрочемъ, сказать такъ надо, нашъ братъ-мужикъ страсть какъ разбалуется на службѣ. Другой такъ и вовсе къ деревнѣ не годится. Вы то возьмите, каждый день тебѣ щи съ мясомъ, каша, хлѣба -- ѣшь не хочу, а работа солдатская все-жъ-таки не та, что мужицкая. Никакого равненія нѣтъ; а дома-то развѣ въ свѣтлый праздникъ, да и то не у всякаго щи съ говядиной.
   -- Что же, останетесь сверхъ срока?
   -- На вторительной-то? Нѣтъ, не останусь. На волю охота. Не дай Богъ, опять подъ судъ отдадутъ.
   -- Развѣ вы были подъ судомъ? Разскажите, Иванъ Андреевичъ.
   Иванъ Андреевичъ налилъ намъ по третьему стакану, скрутилъ папиросу и, сильно затянувшись, не торопясь, сталъ разсказывать.
   -- Подъ судомъ-то я не былъ, да чуть не попалъ. Я раньше, до васъ, въ 10-й ротѣ былъ. Тогда еще капитанъ Т. поручикомъ былъ. Онъ меня и фельдфебелемъ сдѣлалъ. Лютъ я былъ на новобранцевъ, не такой, какъ теперь. Ну и то сказать: даромъ самъ не обижалъ и другимъ надъ ними воли не давалъ,-- больше для страху. Вотъ разъ пригнали молодыхъ. Въ нашу роту 12 попали и все поляки, и ни одинъ по-русски не знаетъ. Лопочутъ что-то не то по нашему, не то по ихнему -- я понятія не возьму. И промежъ нихъ одинъ маленькій, худой, на одну ногу хромаетъ. Я и говорю ротному: "В. б.! на что намъ такой солдатъ? Куда я съ нимъ? И маленькій -- по ранжиру не выходитъ: его и въ 16-ю-то роту на лѣвый флангъ, а не то что въ 10-го". "Что жъ, говоритъ, дѣлать. Полковникъ назначилъ. Можетъ, и выходится". Ну, знаете сами, служба. Ничего я не сказалъ. Такъ Троцикъ и остался у насъ въ ротѣ. Что мученія съ нимъ было, что смѣху... Ему что хочешь говори, а онъ только и знаетъ: "Цо... цо?.." Одну ногу за собой тянетъ, а самъ какъ-то все бокомъ, нѣтъ того, чтобы прямо ходить. Ну, только сказать: мученіе, болѣе ничего. Молодые всѣ ружейные пріемы дѣлаютъ, а Троцикъ, какъ былъ полякъ, такъ и есть. А ротный, одно слово -- "выходится, говорить. Чтобъ у меня солдатъ былъ". Ну, какъ его, лодыря, выучить? Ну одначе, сталъ я во вниманіе брать: какая такая тому есть вина, что хромаетъ Троцикъ? Вотъ и сталъ замѣчать, пришелъ на замѣчаніе, что Троцикъ мой взаправду вовсе и не хромой, а одно только отъ него притворство. Ну, а впрочемъ, никому своего замѣчанія не рекомендую, а такъ, самъ для себя. Сталъ я самъ биться съ нимъ. Что больше бьюсь, то больше думаю: "притворяется, польское дите". Ну, день прошелъ и другой также. Все равно, какъ дерево учи. Ну, думаю, Богъ Тройцу любитъ. Завтра лимъ я тебя выучу, лимъ нѣтъ. Ну, утромъ вышли молодые на ученье. Я съ Троцикомъ отдѣльно. "Троцикъ, не шкандыбай", кричу, "не волочи ногу", а онъ, вотъ какъ передъ Богомъ, пуще того хромаетъ. Злость меня взяла. Ничего не слышу, ничего не вижу, да какъ водворю ему...
   Замолчалъ Пилипенко. Молчалъ и я.
   -- Что жъ дальше?-- спросилъ я немного погодя.
   -- Дальше? А дальше только и было, что переименовали въ младшіе унтеръ-офицеры, да еще спасибо, что подъ судъ не отдали, перевели вотъ въ эту роту.
   -- Да какъ узнали-то?
   -- А узнали вотъ какъ. Я какъ въ азартъ пришелъ, такъ, прямо сказать, ничего не видѣлъ, а командиръ полка у воротъ стоялъ и все смотрѣлъ на ученье. Послѣ того Троцика увели въ лазаретъ, а меня командиръ арестовать велѣлъ. Ну, слава Богу, Троцикъ мой выздоровѣлъ, а то очень я боялся -- не умеръ бы. Главный врачъ, сказывали, и тотъ не зналъ: жить ли ему, не то умереть. А много я въ ту пору помучился: все какъ-то не по себѣ мнѣ, пищи не принимаю, спать лягу -- и сонъ нейдетъ...
   -- А все жъ-таки по моему вышло,-- воскликнулъ онъ вдругъ, оживляясь.
   -- Что по вашему вышло?
   -- А то, что Троцикъ притворство имѣлъ. Главный-то врачъ самъ изъ поляковъ, такъ онъ ихняго брата знаетъ. Такъ ли, этакъ ли, а и онъ смекнулъ, что хромота эта -- одно ослѣпленіе: кости цѣлы, ноги ровны. Вотъ разъ и приходитъ, днемъ этакъ, не въ очередь, и говоритъ по ихнему, по-польски: "Троцикъ, ступай! Я тебя увольняю". А Троцикъ вскочилъ съ койки, да въ ноги врачу. А врачъ и говоритъ: "Богъ съ тобой, говорить, ступай". Троцикъ, какъ былъ въ халатѣ лазаретномъ, такъ и подался бѣжать -- и совсѣмъ не хромаетъ. Ну, тутъ его, обыкновенно, въ роту -- и выучили... Посмотрите, солдатъ какой!...
   -- А вотъ вы мнѣ что скажите, Иванъ Андреевичъ! часты ли бываютъ случаи подобнаго притворства?
   -- Бываютъ. Мало ли дряни въ полкъ приходитъ? Одинъ глазъ портитъ, другой рану на ногѣ глубже ковыряетъ, всякой дрянью посыпаетъ, и все больше городскіе, а то бываетъ и такъ, что больной онъ, а не сидится ему въ лазаретѣ, въ роту просится, плачетъ. Да вотъ сами знаете, Телебня, онъ еще, кажется, съ вашего году.
   Это была правда. Высокій, здоровый новобранецъ Телебня находился въ глазной палатѣ. Однажды, при входѣ врача, онъ быстро подошелъ къ нему и взмолился: "ваше в--діеі Явить таку божецку мілость: выпішить міні у роту".-- Какже я тебя выпишу?-- удивился врачъ.-- Ты вѣдь боленъ. Да что тебѣ въ ротѣ лучше, чѣмъ здѣсь?
   -- И, и, в. в., лучше: тамотко и борщъ, и каша, и товарищи, и уружейны пріемы... Выпішить, в. в., явить таку начальніцку власть...
   Да, бываютъ и такіе экземпляры.
   

IV.
Двухсердечный.

   Сегодня нашъ полкъ прибылъ въ уже сформированный, заселенный лагерь. Выдержавъ трехсуточную морскую бурю, казалось, что и на сушѣ покачиваетъ.
   Ну, и трепало же насъ! Весь почти полкъ поголовно лежалъ пластомъ. Морской валъ заливалъ палубу, скрипѣли снасти, суетливо носилась по пароходу прислуга. Страшный, зловѣщій шумъ взбунтовавшейся стихіи мрачно вторилъ общему специфически болѣзненному и угнетенному состоянію пассажировъ. Оханья и стоны довершали картину. Офицеры смѣшались съ солдатами. Всякій старался найти мѣстечко на загроможденной палубѣ.
   Но никто на пароходѣ не умеръ, а всѣхъ насъ преблагополучно выгрузили на портовый берегъ, дали передохнуть съ полчаса и подъ звуки скораго марша, держась направленія главныхъ, многолюдныхъ улицъ города С., вывели за городъ въ общедивизіонный лагерный сборъ.
   Къ вечеру нашъ полкъ заполнилъ оставленное для него мѣсто. Бѣлыя, чистыя палатки стройно стали въ рядъ по плану, строго преслѣдующему единство и порядокъ, такъ что съ любой возвышенности можно видѣть, какъ въ одной стройной линіи расположились палатки солдатъ, офицеровъ, командира полка, лазарета и т. д.
   Только на заднемъ редантѣ суетились до поздней ночи солдатскія жены. Землянки -- норы, выкопанныя въ прошломъ году, пришли въ упадокъ. Стѣны осыпались, входное отверстіе пришлось отрывать; только единственное маленькое оконце въ земляномъ потолкѣ, благодаря предусмотрительности деревенскихъ бабъ, ежегодно кочующихъ за своими мужьями, сохранилось въ цѣлости.
   Наконецъ, и здѣсь все устроилось, все пришло въ нормальный видъ.
   Наступила темная августовская ночь. Барабаны забили на молитву. Гулъ десятка тысячъ голосовъ пѣхоты и артиллеріи производилъ въ надвигавшейся ночи какое-то грустное и въ то же время таинственное впечатлѣніе, и, долго послѣ окончанія молитвы, звучалъ еще эхомъ въ далекихъ горалъ. Послѣ трехдневнаго утомительнаго переѣзда и еще болѣе безпокойно проведеннаго дня, солдаты, какъ легли, такъ мгновенно и отдались крѣпкому, здоровому сну.
   Мнѣ не спалось. Я вышелъ изъ палатки. Густая, черная тьма нависла надъ бѣлымъ городомъ. Чуть можно было разглядѣть сосѣднія палатки съ неясно выдѣлявшимися очертаніями. Въ воздухѣ было тихо, дупло. Лишь изрѣдка пробѣгалъ трепетный шумъ отъ шелеста холщовыхъ домовъ, и опять все погружалось въ мертвенную тишину. Охваченный безмолвіемъ темной ночи, я стоялъ неподвижно, весь отдавшись мечтамъ.
   Вдругъ мои глаза поражены были видомъ взвившейся въ темнотѣ яркой ракеты, высоко разсыпавшейся съ трескомъ, подобнымъ ружейному выстрѣлу. Не успѣло еще вслѣдъ затѣмъ остынуть впечатлѣніе отъ оглушительно раздавшагося въ ночной тишинѣ пушечнаго удара, какъ чей-то повелительный голосъ отчетливо прозвучалъ: "Барабанщики! На тревогу!" Я уже зналъ, что такое тревога. И мнѣ все-таки стало жутко. При подобной исключительной обстановкѣ мнѣ не приходилось ее видѣть, и она получила въ моихъ глазахъ нѣчто своеобразное, почти таинственное...
   По всей передней лагерной линіи трещатъ барабаны. Испуганные не обычнымъ ночнымъ шумомъ, бродячія собаки, привлекаемыя въ лагерь многочисленными съѣдобными отбросами, подняли протяжный отчаянный вой. Солдатскія жены и дѣти, на заднемъ редантѣ, вообразивъ, что мужей гонятъ на войну, вторятъ имъ плачемъ на голосъ и причитаютъ. Въ лагерѣ давка, толкотня. Прерывисто дыша, запыхавшіеся, вспотѣвшіе солдаты бѣгутъ, какъ попало, ищутъ своихъ частей и, не находя, попадаютъ въ чужія. Кто на ходу скатываетъ шинель, кто бѣжитъ на босу ногу, держа въ рукахъ сапоги. Въ темнотѣ звенятъ орудія, ржутъ лошади. Люди спотыкаются, падаютъ, толкаютъ другъ друга, ругаются... Скрещенныя ружья издаютъ лязгъ и настроенное воображеніе невольно рисуетъ картины сраженія, кровопролитія, стоны раненыхъ и всѣ ужасы войны... Всѣ стараются, изъ силъ лѣзутъ, чтобъ скорѣе выстроиться первыми. Суета, давка...
   Но не прошло и пяти минутъ, какъ полкъ занялъ уже свое мѣсто въ дивизіи, позади которой помѣстилась артиллерійская бригада. Загремѣла музыка походный воинственный маршъ, и въ ночную тишину ворвался топотъ многотысячной массы солдатъ.
   Идешь и знаешь, что это красивая игра, что это примѣръ, наука, а не дѣйствительность, а все-таки... не то, что страшно, а какъ-то именно жутко.
   Отрядъ, въ которомъ я находился, пройдя верстъ пять, получилъ приказаніе расположиться бивуакомъ въ небольшой низменности, въ недальнемъ разстояніи отъ чистой, ключевой воды. Не смотря на степной характеръ мѣстности и ночную тьму, откуда-то, съ быстротой, свойственной солдату легко оріентироваться въ незнакомой мѣстности, появились хворостъ и щепки, и поле озарилось въ нѣсколькихъ пунктахъ яркимъ пламенемъ.
   Когда я проснулся на другое утро, чуть забрезжила заря. Первое, что я увидѣлъ, былъ высокаго роста еврей, стоявшій посреди бахчи, которой ночью я не замѣтилъ. Его глаза и лицо выражали столько печали, что я приподнялся на колѣна, чтобы увидѣть предметъ, такъ его огорчившій. Оказалось, мы расположились на ночлегъ на рубежѣ самой бахчи, обильно усѣянной громадными арбузами, потребленными за ночь солдатами. Тамъ и сямъ были во множествѣ разбросаны арбузныя корки. Постоялъ, постоялъ еврей, грустно покачалъ головой, укоризненно взглянулъ въ сторону богатырскимъ сномъ спавшихъ солдатъ и скрылся.
   Къ полудню мы возвратились въ лагерь и въ награду за расторопность и молодечество получили право отдыха до слѣдующаго утра. Воспользовавшись свободнымъ временемъ, я направился вдоль лагеря. Думалъ, не встрѣчу ли земляковъ, или просто знакомыхъ, что не рѣдко бываетъ среди такой громадной людской массы.
   Былъ яркій, солнечный день, но не было жарко. Что то разнѣживающее было въ самомъ воздухѣ, въ легкомъ дыханіи слабаго вѣтерка съ моря. Дышалось широко и вольно. Да и лагерь имѣлъ праздничный видъ. Кое-гдѣ группами мирно расхаживали солдаты, кое-гдѣ сидѣли и вели не шумный, не торопливый разговоръ.
   Къ помѣщенію полковой канцеляріи подъѣхалъ на гнѣдой крупной лошади высокій, статный офицеръ въ бѣломъ кителѣ. Онъ легко спрыгнулъ съ коня и, бросивъ поводья, увѣренно и твердо ступая, вошелъ въ канцелярію. Это былъ полковой адъютантъ, поручикъ фонъ-Штейнъ, котораго солдаты передѣлали въ Бинштилева.
   Фонъ-Штейнъ! При одномъ этомъ имени солдаты трепетали. Это была гроза полка. Не было ни одного солдата, который бы не боялся и въ то же время не питалъ уваженія къ нему; не было ни одного офицера, который бы не цѣнилъ его ума, его знаній, не завидовалъ его умѣнью внушить солдату сразу, при одномъ лишь взглядѣ сѣрыхъ, стальныхъ глазъ, трепетное повиновеніе. За то не было въ полку и человѣка, который любилъ бы и симпатизировалъ фонъ-Штейну.
   Былъ ли это по натурѣ злой человѣкъ? Казалось, онъ жилъ ненавистью, черпалъ въ ней свою силу, свой умъ. Энергичный и дѣльный, обладавшій не дюжинными познаніями, съ желѣзнымъ характеромъ и сильной волею, онъ презиралъ людей и это сказывалось въ его неизмѣнно пренебрежительномъ и часто грубомъ отношеніи къ офицерамъ, не только младшимъ, но случалось и старшимъ. Въ его рукахъ какъ бы сосредоточивалось все управленіе полкомъ. Онъ былъ ближайшимъ совѣтникомъ и довѣреннымъ лицомъ полковника, который не могъ ступить шагу безъ фонъ-Штейна. Не разъ порывался онъ сбросить съ себя это иго, но страхъ очутиться среди сложныхъ полковыхъ дѣлъ безъ такого умѣлаго и способнаго офицера деморализировалъ это желаніе мягкаго и добраго, но безхарактернаго и нерѣшительнаго полковника.
   Фонъ-Штейнъ всегда былъ угрюмъ и серьезенъ. На лицѣ его видна была работа мысли. Странно! Казалось бы, такому человѣку должна была быть чуждой грубость, рѣзкость, часто не человѣчное, лишенное гуманности отношеніе къ людямъ... И однако, это было такъ. Гордый, неприступный, онъ не сходился ни съ кѣмъ изъ офицеровъ полка, не посѣщалъ собраній, на которыхъ молодежь предавалась невиннымъ развлеченіямъ. Все свое свободное время онъ отдавалъ книгамъ историческаго и философскаго содержанія и спеціально изучалъ высшую математику.
   Не знаю, какъ теперь, но въ мое время образованные офицеры въ пѣхотныхъ полкахъ были явленіемъ не зауряднымъ. Не мудрено поэтому, что и въ Энскомъ полку фонъ-Штейнъ составлялъ исключеніе среди большинства неразвитыхъ, полуинтеллигентныхъ офицеровъ. Незнавшіе жизни и всего, что внѣ круга солдатскаго и узко служебнаго обихода, незнакомые съ самыми элементарными познаніями, не интересовавшіеся ни литературой, ни наукой, хотя бы и спеціально-военной, они были профанами во всемъ, что выходило за рамки службистики и солдатской муштровки. Но надо сознаться,-- ни одинъ изъ нихъ не носилъ въ себѣ столько злобы и человѣконенавистничества, сколько таилось этихъ элементовъ въ фонъ-Штейнѣ. А многіе изъ нихъ, не смотря на свою взбалмошность и нравственную неустойчивость, были людьми, безъ сомнѣнія, добрыми и чуткими.
   Не удивительно, что фонъ-Штейнъ относился презрительно, а подчасъ и брезгливо къ этимъ людямъ безъ высшихъ интересовъ и стремленій.
   Когда, по порученію полковника, онъ составлялъ для нихъ тактическія задачи, этотъ неизмѣнно подсказывалъ:
   -- Потруднѣе, Константинъ Николаевичъ! Позамысловатѣе!
   -- Потруднѣе, г. полковникъ? Позамысловатѣе? Да этихъ олуховъ надо еще учить сложенію съ вычитаніемъ... они вѣдь и этого не знаютъ...
   -- Уже вы всегда такъ несправедливы,-- робко вступается полковникъ.-- Иные, правда, и не знаютъ наукъ математическихъ. Управленіе вырабатываетъ изъ нихъ все-таки привычку рѣшать эти задачи, заставляетъ мозги ворочаться въ одну сторону. И то благо. Съ трудомъ, а все же рѣшатъ... Ну, посидятъ и сдѣлаютъ.
   -- Олухи...-- отрѣжетъ фонъ-Штейнъ.
   Особенный страхъ внушалъ фонъ-Штейнъ писарямъ. Одинъ изъ нихъ, какъ только фонъ-Штейнъ обращался къ нему съ чѣмъ-нибудь, даже не заключавшимъ въ себѣ ничего устрашающаго, вдругъ желтѣлъ весь, его высокій, тонкій корпусъ сгибался, а глаза принимали такое жалостливое выраженіе, что даже самъ фонъ-Штейнъ, бывало, улыбнется.
   -- X--зовъ! адъютантъ зоветъ, -- состритъ кто-нибудь изъ писарей.
   X--зова начинаетъ бить лихорадка.
   Однажды фонъ-Штейнъ явился въ канцелярію въ неурочный часъ, когда имѣлъ обыкновеніе обѣдать. Не заставъ никого въ канцеляріи, онъ крикнулъ на весь корридоръ: "Эй, дежурный! Гдѣ вы тамъ, шляетесь?" А дежурный въ тотъ день былъ X--зовъ. Онъ на нѣсколько минутъ отлучился изъ канцеляріи въ писарское помѣщеніе; увидавъ здѣсь распивающихъ чай товарищей, онъ и самъ соблазнился. Только-что взялъ онъ въ руки горячій стаканъ, раздался знакомый ему, отчетливый и рѣзкій голосъ адъютанта. X--зовъ, у котораго ухо было въ постоянномъ напряженіи, мгновенно выронилъ стаканъ изъ рукъ... Онъ до того растерялся, что сталъ безъ цѣли метаться по комнатѣ, забывъ какъ будто выходъ изъ нея, потомъ схватилъ висѣвшую на стѣнѣ надъ чьей-то кроватью, оставшуюся еще отъ прибытія въ полкъ, большую широкополую, соломенную шляпу, нахлобучилъ ее на голову, и не успѣли еще писаря придти въ себя, какъ X--зовъ стоялъ уже передъ изумленнымъ фонъ-Штейномъ, держа два пальца правой руки у оригинальнаго головного убора...
   Фонъ-Штейнъ, войдя въ лагерное помѣщеніе канцеляріи, крикнулъ на писаря съ маленькимъ носомъ, по фамиліи Мерешка:
   -- Что ты тутъ написалъ?
   Мерешка былъ типъ, совершенно противоположный X--зову. Испугать его или смутить не могъ даже фонъ-Штейнъ. Онъ все сносилъ стоически хладнокровно. Никогда не терялся и не выражалъ въ своемъ лицѣ ни испуга, ни замѣшательства.
   -- Написалъ,-- отвѣтилъ Мерешка совершенно спокойно.
   -- Читай!
   Мерешка прочелъ написанное.
   А дѣло было вотъ въ чемъ. Фонъ-Штейнъ приказалъ Мерешкѣ представить послужной списокъ подпрапорщика Б. къ производству въ офицеры. Мерешка, въ графѣ, озаглавленной "грамотный" начерталъ: "неграмотный", а на вопросъ: "былъ въ походахъ", отвѣтилъ: не былъ, но зато наградилъ его ранами, полученными въ несуществующихъ сраженіяхъ. Фонъ-Штейнъ имѣлъ неосторожность подписать это представленіе, не обративъ вниманія на эти, не значущія въ данномъ случаѣ графы, за нимъ расчеркнулся и полковникъ. Фонъ-Штейнъ самъ свезъ эти бумаги въ канцелярію начальника дивизіи тутъ же въ лагерѣ, а тамъ досмотрѣлъ эти курьезныя ошибки и досмотрѣлъ-то самъ баронъ X.
   Мерешка, прочтя написанное, былъ поколебленъ въ своемъ хладнокровіи. Онъ уныло посмотрѣлъ на фонъ-Штейна. Его лицо покрылось густой краснотой. Фонъ-Штейнъ энергично поднялся съ мѣста, какъ-то особенно тряхнулъ своей красивой головой. Онъ уставилъ глаза въ Мерешку, какъ бы наслаждаясь его замѣшательствомъ, потому что привести въ замѣшательство Мерешку не всегда удавалось и ему... И долго потомъ не могъ забыть Мерешка своего "небывавшаго въ походѣ" юнкера, тѣмъ не менѣе награжденнаго имъ "ранами"...
   День быстро смѣнился удушливымъ вечеромъ. Откуда-то всплыла на безмятежное небо одинокая грозовая тучка. Она какъ-то необыкновенно быстро, можно сказать, разросталась, заволокла всю ширь горизонта и повисла надъ самой головой. Ударилъ и разсыпался мелкой дробью громъ, рѣжуще замигала молнія и на растрескавшуюся, жаждавшую влаги землю полилъ проливной дождь. Мгновенно праздничная картина лагеря приняла печальный видъ. Палатки изъ бѣлыхъ превратились въ грязновато-сѣрые. Всѣ прячутся, бѣгутъ, спѣшатъ укрыться отъ дождя. Нужно прежде всего сохранить ружье, анмуницію, бѣлье, а ужъ послѣ всего и себя.
   Какую тоску наводитъ бѣлый городъ въ темноту или въ ненастный день! Сиди въ палаткѣ. Пахнетъ сырой землей. Воздухъ спертъ. Дождь барабанитъ надъ самой головой. Но ему и этого мало. Онъ ужъ пробирается внутрь, сразу во многихъ мѣстахъ найдя себѣ входы.
   Я осторожно открылъ пологъ палатки. Сумерки сгущались. Тучи стремительно носились по небу. Неистовый дождь и не думалъ переставать. Закрываясь шинелью, обрызганный грязью и водой изъ подъ своихъ собственныхъ ногъ, пробѣжалъ Мерешка по направленію къ заднему реданту.
   Мои наблюденія были прерваны цѣлой водяной струей, хлынувшей на меня съ крыши палатки. Я предпочелъ закрыть пологъ, подвѣсилъ къ потолку одѣяло, укрылся шинелью и крѣпко заснулъ тѣмъ сномъ, какимъ спитъ только здоровая, презирающая неудобство и невзгоды, молодежь...

* * *

   Нѣсколько лѣтъ спустя мнѣ пришлось въ одномъ изъ многолюдныхъ южныхъ городовъ встрѣтить Мерешку. Я остановилъ его и мы разговорились.
   -- Всѣ думаютъ, фонъ-Штейнъ злой,-- началъ Мерешка, вспомнивъ, между прочимъ, злополучную исторію съ юнкеромъ.
   -- А по вашему, неправда это?-- спросилъ я.
   -- Оно, положимъ, нельзя сказать, чтобъ очень добрый былъ. Ну да не всегда онъ былъ такимъ. Знаете, какой онъ былъ раньше, когда пріѣхалъ въ полкъ изъ Петербурга? Онъ вѣдь переведенъ изъ гвардіи за что-то. Я два срока служилъ, такъ мнѣ очень даже извѣстно, какой онъ былъ въ то время. Совсѣмъ другой человѣкъ... И отчего это! Пріѣдетъ молодой офицеръ. Такой онъ ласковый, доступный, а тамъ годъ-два послужитъ, глядь -- не тѣмъ сдѣлался. Сначала солдатъ ему братъ, товарищъ, а потомъ вдругъ возьметъ, да перемѣнится. На твоихъ же глазахъ покроется щетиной. По новости за книжками сидитъ, квартирка у него чистенькая, самъ аккуратный, денщикъ не нахвалится добротой да лаской барина. Офицера встрѣтитъ -- спроситъ: "Иванъ Ивановичъ, читали, какая статья въ журналѣ пропечатана?" Или: "Приходите, скажетъ, Иванъ Ивановичъ, вечеркомъ, почитаемъ что-нибудь". А прошло время, книжки заброситъ, въ собраніе ходитъ только не билліардѣ играть; Ивана Ивановича увидитъ и ужъ не о книжкѣ толкъ идетъ, да и совѣстно: засмѣяли больно за эти книжки-то,-- а примѣрно: "Иванъ Ивановичъ! Видали, милашка какая на нашемъ небосклонѣ появилась", а къ себѣ если зоветъ, то на картежъ, а не то чтобы на благородное что-нибудь. Неаккуратный становится, картузъ непремѣнно на боку или на затылкѣ -- ни дать, ни взять гицуль или фараонъ. Квартира грязная: какъ ни придешь -- окурки, порванныя карты, неубранный самоваръ, и денщикъ не хвалитъ ужъ, а слезами плачетъ, да голосомъ реветъ отъ барина. Самъ, другой разъ, съ пустымъ брюхомъ и порожнимъ карманомъ лежитъ, а тоже -- "Ваня, говоритъ, куда бы намъ сегодня закатиться?" Это съ утра-то ужъ о предбудущихъ майзелькахъ думаетъ, а всего-то ему много, что 22--23 года. И это всѣ такъ. А фонъ-Штейнъ совсѣмъ другого разбору человѣкъ. Это не скудельный сосудъ и не горшокъ надтреснутый, что ни щей въ него валить, ни выбросить. Сами знаете, ему книги всегда милѣй были. Злѣй не видалъ, какъ если придешь съ дѣломъ, да помѣшаешь. Зубами скрипитъ... Я одинъ, можно сказать, изъ всѣхъ писарей не боялся его. И самъ не знаю почему, такъ вотъ не боюсь, да и только. Да и бить онъ меня почти что не билъ. Ужъ какъ на меня свирѣпо ни взглянетъ -- я глазомъ не моргну. Придешь къ нему. Начнетъ на тебя кричать. Виноватъ если -- смолчу. Нѣтъ -- самъ начинаю зубами щелкать. Онъ слово -- я два. Въ него бѣсъ входитъ, а я какъ водой его холодной окачиваю... Какой во мнѣ, примѣрно, гнѣвъ къ нему будетъ?! Онъ вѣдь двухсердечный и съ птицей въ головѣ...
   -- Т. е. позвольте. Какъ это двухсердечный, да еще съ птицей въ головѣ?-- спросилъ я, озадаченный этимъ заключеніемъ.
   -- А такъ. На дисциплинѣ помѣшанъ,-- отвѣтилъ сразу Мерешка.
   Очевидно, въ головѣ Мерешки давно ужъ сложилась цѣльная идея.
   -- Бываетъ такъ. Одинъ думаетъ, въ царство небесное попадетъ, ежели пуговицы, какъ звѣзды горѣть будутъ, другой голову потеряетъ изъ-за сапоговъ глянцовитыхъ. А этотъ фонъ-Штейнъ вообще насчетъ того, чтобъ солдатъ солдатомъ былъ. Увидитъ его примѣрно, идетъ онъ по двору безъ галстуха. Сейчасъ птица эта клювомъ въ башкѣ у него: "Тюкъ, тюкъ! По какому случаю безъ галстуха солдатъ шляется? Дисциплина нарушена! Тюкъ, тюкъ!.." Или замѣтитъ у грамотнаго солдата книгу. Опять птица эта покою не даетъ. Опять тюкъ, тюкъ! У солдата книга! Какимъ манеромъ? А разрѣшеніе на ней ротнаго командира есть написано? Дисциплина страдаетъ!.. Вотъ, глядя по случаю: арестъ. "Помилуйте, какъ возможно?-- тюкаетъ птица.-- Развратъ отъ этого въ войскѣ! Тюкъ, тюкъ"... въ родѣ какъ ка-ра-улъ!! выдѣлываетъ эта птица и покою не даетъ ему, а черезъ это самое и нашему брату.
   -- Ну, хорошо. Положимъ. А вотъ вы еще сказали: двухсердечный. Это что же такое?
   -- Двухсердечный? А это, изволите видѣть, вотъ что. Лошади этакія бываютъ съ норовомъ. Можетъ, и вамъ доводилось видѣть? Ей пудовъ по сорока тащить -- въ самый разъ. И она съ этимъ грузомъ вскачь бѣжитъ. Натурально, ей подбавляютъ, подкладываютъ, а все мало -- все бѣгомъ бѣжать, или рысью. Вся въ мылѣ, задохлась, а все нейдетъ шагомъ, ровно. Нѣтъ въ ней этого смиренья. Это вотъ и есть двухсердечная лошадь. А долго ли такъ набѣгаетъ лошадка? Посмотришь: либо надорвалась, либо какая другая болѣзнь приключилась. Ну, пропасть должна. Непремѣнно такая скотина пропадаетъ. Упадетъ и не встанетъ. Вотъ этакій же фонъ-Штейнъ. Силы да сердца {Въ простонародномъ быту это слово равносильно понятію объ энергіи, внутренней силѣ.} въ немъ прорва, а дѣвать куда же въ полку? Отъ книгъ голова чумѣеть, играть въ карты началъ, тоже успѣха мало, да и не на что,-- только долги наживешь. Съ офицерами компаніи не водитъ, потому по себѣ не находитъ. Вотъ и опять налегъ на книжку (когда онъ спитъ -- не знаешь)... Тоже и насъ, писарей, хвалить не за что. Который ранѣе того, до службы приказчикомъ былъ, а который хоть мало-мало грамотный, при сохѣ ходилъ, а тутъ писаремъ сдѣлался, ну, и оказывается: въ корню старшій писарь, прямо сказать, дубъ стоеросовый, а въ пристяжкахъ -- правая верблюдъ крымскій, лѣвая -- просто полѣно, а тамъ дальше мелкота, шушера писарская -- такъ сиволапые нетесы. Какъ и перо въ рукахъ держать не смыслятъ... Охъ и не любитъ же онъ офицеровъ! Къ нему какъ-то тоже подвалился разъ прапорщикъ молоденькій. "Что вы, говоритъ, Константинъ Николаевичъ, все съ книгами вашими? Не хотите ли, говоритъ, сегодня на дачу нагрянемъ: тамъ двѣ московскихъ актрисы проживаютъ"... Такъ онъ ему, не повѣрите, такое сказалъ, что и солдату не во всякомъ мѣстѣ говаривалъ.
   Посмотрите... развѣ что не услышимъ,-- непремѣнно надорвется, переломится, какъ лошадь та. Такіе-то, бываетъ, либо хватится за сердце... тррахъ... и пеки блины, либо возьметъ револьверъ, положитъ на столъ, посидитъ, подопретъ голову, потомъ походитъ по комнатѣ... до утренняго разсвѣту промучается, записки пишетъ и рветъ, рветъ и пишетъ, а тамъ схватитъ его, искусителя, къ головѣ приставитъ... или...
   Бывало у насъ въ полку и этакое... Много я разнаго перевидѣлъ въ полку за десять-то лѣтъ!! Такъ же вотъ будетъ... Двухсердечный!-- круто оборвалъ Мерешка и сталъ торопливо прощаться.

А. Гедеоновъ.

"Міръ Божій", No 9, 1897

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru