Ганюшин И. С.
Павел Чижов

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Павелъ Чижовъ.

РАССКАЗЪ.

И. Ганюшина*).

   *) Авторъ этого разсказа, переданнаго редакціи М. Горькимъ,-- крестьянинъ Нижегородской губерніи. Писаніе его съ натуры, автобіографическое. Разсказъ появляется въ томъ видѣ, какъ доставленъ былъ въ редакцію. Г. Ив. Касаткинъ, направившій рукопись къ М. Горькому, лишь выправилъ ее орѳографически и устранилъ кой какія стилистическія нескладицы, но даже почти не сокращалъ. Печатаемъ съ удовольствіемъ произведеніе И. С. Ганюшина, какъ любопытный подлинный документъ о настроеніяхъ современной глухой деревни. Ред.
   

I.

   Павелъ Чижовъ пришелъ съ войны. Утромъ явился, а въ полдень уже принялся за работу. Сидѣлъ среди избы и плелъ лапоть, отставивъ больную ногу такъ, чтобы трепавшіяся во всѣ
   -- Что, аль не ладится?-- спросилъ отецъ.
   У Сережки дѣло плохо клеилось; лыки никакъ не складывались въ ровный плетень, крючились, перевертывались. Потъ на лбу выступилъ у парня.
   Отецъ постукалъ кочедыкомъ по своему лаптю, улыбнулся, хитро поглядывая на Сережку, и сказалъ:
   -- Эхъ, ты, мужичило! А еще за большака въ домѣ оставался... Ну, гляди сюда!
   Весело шмурыгнулъ носомъ, стукнулъ Сережку по спинѣ и приналегъ на свой лапоть, перекидывая такъ и этакъ лыки.
   -- Вотъ какъ надо: это лыко туда, а это, напримѣръ, сюда... Теперь гляди: вотъ я его загну такъ, продѣну... крѣпонько подтяну... та-акъ!... Во, глянь, и пятка готова! Скрючилась, какъ японецъ раненый... Видалъ? Ну, начинай...
   Матрена, жена Павла, бросивъ уставлять на поставецъ горшки, умильно смотрѣла на работниковъ, прислонясь бокомъ къ печкѣ. Потомъ она взяла на руки маленькаго Прошку, ползавшаго на полу и забиравшаго себѣ въ ротъ лыковые ошурки.
   -- Ой, ты, мой батюшко, крошка моя,-- ласково запричитала Матрена, очищая Прошкинъ ротъ.-- Глянь, отецъ, вотъ тебѣ еще лапоть... какъ есть лапоть!
   -- Ну?!-- удивился Павелъ, отложилъ работу и потянулся руками, чтобы взять Прошку.-- Ишь, молодчина, а! И рубаха за поясъ подоткнута... Вотъ это крестьянинъ, не Сережкѣ чета! Отъ этого сейчасъ землей-пахнетъ, да-а...-- цѣлуя Прошку въ темя, говорилъ онъ.-- А ты, братъ, Сережка, того ужъ... брось. Подь, погуляй, пока не смерклось. А огонь засвѣтимъ, уроки учить будешь. Подь... да погляди тамъ за Дуняткой, какъ бы ее коровы не забодали.
   Павелъ, съ Прошкой на рукахъ, подошелъ къ окну.
   -- Ишь, день-то, день-то... малина! Будто великимъ постомъ, а еще и масляной не было. Теплынь! И скотинка-то рада... ишь, поспускали...
   Сѣлъ на лавку, тихонько расправляя больную ногу. Подумалъ чего-то. И просіялъ весь, тряхнувъ головой.
   -- Господи, -- полушопотомъ, радостно заговорилъ онъ...-- Слава Тебѣ, Господи... Ужъ и не чаялъ я такой радости, что домой вернусь! Всѣ, которые живы-здоровы остались, давно домой подходили, а меня -- по лазаретамъ этимъ самымъ безъ конца-краю. Думалъ, и въ Россію-то не попаду. А вотъ... Какъ-то чудно даже...
   Павелъ радостными глазами повелъ по избѣ. Жена, стоя передъ нимъ, задумчиво смотрѣла на окно, поверхъ его головы, и думы ея неслись въ тѣ мѣста, далекія, невѣдомыя, гдѣ убивали людей-кормильцевъ.
   -- Господи! и не чаялъ я этой радости... Матрена?!
   -- Ась? Что ты?..-- Не чаялъ, говорю, увидать васъ. Думалъ: сгніютъ мои косточки гдѣ ни то, на чужой сторонкѣ!
   Матрена медленно подошла къ нему, положила свои руки ему на плечи, склонилась сама, и тихо, глотая слезы, заплакала.
   -- Чего ты? Матрешь?!...-- встревожился Павелъ.
   -- Ничего я, милый, родненькій... Съ радости ревется, радошно ужъ больно... А утресь, какъ увидѣла тебя въ окошко, такъ ноженьки и подсѣклись. Мнѣ бы встрѣчать, а я, дура, сѣла тутъ, середь пола, и реву... а сердце-то, какъ голубокъ, бьется!.. Вѣдь, тоже... не чаяла ужъ... Глазыньки всѣ проглядѣла да проплакала...
   -- Да-а...-- раздумчиво протянулъ Павелъ.-- Видно ужъ вы больно молились обо мнѣ! Вынесъ Господь...
   -- Молились, голубь мой, ужъ вотъ какъ молились... Были деньки... вотъ тутъ, передъ образомъ, упаду, бывало, съ ребятами... сожмемся всѣ въ комъ... Ой, вспоминаючи, сердце мретъ!.. А къ тому же и хлѣба-то... самъ знаешь... Зачастую голодомъ морились; а вѣдь дитя малое... не пойметъ оно, ему подай...
   Павелъ пустилъ маленькаго Прошку съ рукъ на полъ, оперся руками о лавку, и его худощавое лицо потемнѣло. Нахлынули воспоминанія. Сѣрыя далекія равнины, уханье сотенъ орудій, щетина штыковъ, крики и стоны, и куски человѣческаго мяса, залитые кровью, оставленные на съѣденіе звѣрю и птицѣ,-- все это пронеслось передъ Павломъ. Онъ, сидя въ тихой, родной избѣ, ужаснулся пережитому и вздрогнулъ, невольно потянувшись руками въ курчавые, русые волосы. Тихо заговорилъ, обнявъ Матрену:
   -- Да.... и сколь народу тамъ полегло, ужасти!.. А вѣдь поди и по нимъ тоже гдѣ-нибудь молились, а?-- Уставился глазами въ уголъ на лампаду, мигающую въ полутьмѣ, какъ кровавый глазокъ.-- Можетъ, и сейчасъ молятся, тоскуютъ... А ихъ нѣтъ ужъ... не придутъ они...
   Матрена тоже смотрѣла на лампадку, прижимаясь къ мужу, и говорила, какъ-то строго, шопотомъ:
   -- Неугасимая... Такъ и дѣтямъ закажу: пусть горитъ передъ Скорбящей и всѣхъ радостей... Она, матушка, заступница наша. Она это дѣтскую молитву приняла... слезы мои горькія увидѣла!..
   Она сѣла съ нимъ рядомъ и обняла его за шею. Такъ сидѣли они долго, молча, и, счастливо улыбаясь, любовались на Прошку, таскавшаго по полу недоплетенный лапоть. Большая сѣрая кошка, извалявшаяся въ сажѣ, спрыгнула съ шестка и, мурлыкая, примостилась было у Матрены на колѣняхъ, но въ это время кто-то застучалъ въ дверь, и Матрена, сбросивъ кошку, поднялась.
   -- Вотъ не въ пору,-- сказала она;-- и кого это нелегкая несетъ... Вѣрно, Тимка Грачевъ, рыжій бѣсъ... Онъ и есть -- по голосу слышу! Все приставалъ: что пишетъ, да когда придетъ... Бѣсъ, пра!...
   А за дверью кричали:
   -- Эй, хозяевы! Отпирай, нечего въ жмурки-то играть!
   Въ избу ввалились трое.
   -- Будетъ вамъ лапаться-то,-- сказалъ, оскаливаясь, молодой, рыжій, съ вздернутымъ носомъ, парень, Тимка Грачевъ. Онъ вошелъ впередъ тѣхъ, двоихъ, и, бросивъ у порога шапку, растопырилъ ноги и запѣлъ:
   
   -- Засвѣчай огонь, Матрена,
   Я гостей къ тебѣ навелъ!
   
   -- Не въ пору-то гость -- хуже татарина....
   -- Да ужъ хуже, не хуже, а будь на-чеку!
   И всѣ трое, толкаясь, налѣзли къ сидѣвшему на лавкѣ Павлу. Здороваясь, говорили всѣ разомъ, наперебой, какъ шмели гудѣли.
   -- Ого, сколь васъ, народу, напсало!-- подавая мужикамъ руку по нѣсколько разъ, шутилъ Павелъ.-- А кто -- сразу-то еще и не разгляжу!
   -- А ты протри стеклы-то!
   -- Ба-а! дядя Трофимъ!.. старичекъ сердешный! Здорово ли, дядюшка Трофимъ, можешь? Вотъ не чаялъ!.. А! Семенъ Ильичъ! Тима!.. Всѣ ли въ добромъ здоровьи?!..
   -- Всѣ-ѣ, всѣ-ѣ,-- затрясъ сѣрой, впросѣдь, бородой дѣдъ Трофимъ Лаптевъ.-- Вотъ ты-то, паря, какъ?
   А Семенъ Ильичъ, богатый мужикъ, съ большимъ животомъ и круглымъ, бѣлымъ, въ завившейся темной бородкѣ, лицомъ, густымъ, дребезжащимъ голосомъ говорилъ, будто оправдываясь:
   -- Могарычъ у насъ, знаешь... Слышимъ-послышимъ, что Павелъ Чижовъ вернулся... Шли мимо, я и говорю, знаешь: зайдемъ, разгрыземъ, говорю, бутылину!.. Могарычъ у насъ...
   Когда онъ говорилъ, рука его гуляла въ воздухѣ вправо и влѣво, точно онъ показать хотѣлъ, что, хотя ни въ ладони, ни между пухлыхъ, растопыренныхъ пальцевъ у него ничего нѣтъ, но онъ махнетъ еще разъ, и у него въ рукѣ, какъ у ловкаго фокусника, можетъ что-либо показаться.
   -- Эй, ты,-- засуетился старый Трофимъ,-- Тимоха-воха! Станови стекляннаго бога на столъ! Чего тамъ съ бабой-то воркуешь? Смотри, мужъ дома.
   -- Сичасъ! Только совѣтъ дамъ, чтобы на первыхъ порахъ баба мужика въ работу не дюже затягивала.
   Матрена съ Тимкой стояли у печи. Тимка ей что-то тихо говорилъ, а она не то испуганными, не то злыми глазами, не отрываясь, глядѣла на брюхатаго, размахивающаго передъ Павломъ рукой, Квашнина, Семена Ильича.
   -- Такъ вотъ,-- отходя отъ Матрены, говорилъ Тимка,-- помни, что сказалъ. Какъ Богъ святъ, правду говорю, сама увидишь! Отъ него станется...
   Онъ вытащилъ изъ кармана бутылку съ водкой и поставилъ на столъ. Оттѣснивъ Квашнина, онъ подошелъ къ Чижову и облапилъ его.
   -- Ну, вотъ, теперь давай, я тебя поцалую... Съ возвращеньемъ, Павелъ Степановичъ!.. Э-эхъ, люблю, братъ, тебя... во какъ! И бабу твою люблю!.. Чуръ, только худова чего не подумай, упаси тебя, Господи! Въ Грачевѣ всегда совѣсть есть, знай! Буянъ, похабникъ, а въ совѣсти своей не лишенъ, нѣ-ѣтъ! Не какъ вонъ онъ, этотъ-то!..-- Тимка указалъ на Квашнина.
   -- Ну, полно тебѣ Тимофей,-- застѣнчиво сказалъ Павелъ.-- Матрена, давай намъ мѣрку! А гдѣ дядя-то Трофимъ? Фу, дуй его горой! гляньте, онъ ужъ лапоть ковыряетъ! Бро-ось!.. подвигайся-ко сюда, выпьемъ, коли такъ... Хозяинъ -- носи!
   -- Нѣтъ, ужъ самъ потрудись,-- сказалъ Грачевъ,-- водка не моя...
   -- Ну, Господи, Твоя воля... Такъ чья же? Кто хозяинъ, откликайся да наливай?!
   -- Да ужъ самъ бы...
   -- Нельзя, братцы! Прежде хозяина и попъ не пьетъ!
   -- Вали!..
   -- Ну, коли такъ... за ваше здоровье!
   -- А тебя съ пріѣздомъ. Вродѣ, какъ бы воскресъ вѣдь!..
   -- Кушай во славу Божію! Вотъ та-жъ!..
   Павелъ выпилъ и отеръ ротъ ладонью. А дядя Трофимъ и къ столу подсѣлъ съ лаптемъ. Онъ одобрительно похлопалъ Чижова по плечу и сказалъ:
   -- Люблю, братъ... Сразу настоящаго-то хрестьянина видать. Не успѣлъ вернуться -- и за лапти!..
   -- Да чего ты все ногу-то трешь?-- спросилъ Павла Грачевъ.
   -- Пуля, братъ, гостила въ ней, въ ногѣ-то...
   -- Вона дѣла-то,-- удивился Грачевъ и вздохнулъ, наливая мѣрку. Выпилъ. Еще выпилъ и, указывая на стоящій въ углу костыль, сказалъ:-- Взяли на двухъ ногахъ, а вернули на трехъ! Та-акъ...
   -- Что подѣлаешь, Божья на то воля,-- мотнувшись и растопыривъ надъ головой ладонь, сказалъ Квашнинъ.-- Божья воля, она, знаешь... ежели...
   -- Истинно!-- подтвердилъ и Трофимъ Лаптевъ.
   -- А ну тебя къ лѣшману. Зарядилъ: Божья да Божья!..-- окрысился на Квашнина Тимка.-- Неужто по Божьей Болѣ я надѣлъ свой послѣдній Семену-то Квашнину продалъ, а? Божья воля!.. Вонъ какъ у него съ нее животъ-то разнесло! Нѣтъ, шалишь, братъ! Нынче мы васъ во какъ прознали, н-да-а!..
   -- Эй, Тимка!-- застучалъ Квашнинъ толстымъ пальцемъ до столу.-- Богохольствуешь!?. Сказано тебѣ, дураку: безъ соизволенія Божія волосъ съ головы не гинетъ!.. А ты, дурища, эдакое... Говори, да поглядывай!
   -- Къ чорту васъ!..-- круто отвертываясь, кипятился Тимка.-- Не вѣрю я такимъ животоглотамъ ни на грошъ! Вы и Бога-то подъ свою дудку заграмоздать ладите!
   -- Богохульникъ!-- застучалъ опять но столу Квашнинъ.-- И какъ это языкъ повертывается на такое?-- поводя вокругъ и вверхъ скорбными глазами, удивился онъ и притворно вздохнулъ, сложивъ руки на животѣ.
   Старый Трофимъ, подвыпившій, вдругъ затянулъ пѣсню, по-бабьи тонко и заунывно. Затянулъ и оборвалъ.
   -- Эхъ, Паша, друхъ!..-- завопилъ онъ, потрясая сѣдой бородой, и полѣзъ къ Чижову цѣловаться.
   -- Я вотъ продалъ тебѣ послѣднее,-- повернулся Тимка опять къ Квашнину, налегая грудью на столъ.-- Продалъ, и аминь!.. А почему? А? Сроду тебѣ не угадать, потому, хоть и толстъ у тебя карманъ, ну только рыломъ ты еще тупъ... на манеръ свиньи, братецъ мой...
   Тимка лихо взъерошилъ рыжія кудри и оперся кулаками въ бока. Въ злыхъ глазахъ засвѣтились искорки.
   -- Вы, такіе, думаете, сорвался, молъ, песъ съ цѣпи, волю почуялъ... бѣшеный?! Помыкаться захотѣлъ?! А? Анъ и не такъ! Ты думаешь, я не люблю ширину-то, матушку, полей, лѣса-то эти, лужайки зеленыя, напримѣръ... али то времячко, когда грачъ прилетитъ?!. Люблю, братъ, да еще такъ, что иному Квашнину и во снѣ не приснится! Во какъ люблю!..
   -- А коли любишь,-- ухмыльнулся Квашнинъ,-- не продавай! Пошто же продалъ такую благодать?
   -- Пошто, пошто...-- замялся Тимка, и лицо его, съ широкимъ, вздернутымъ носомъ, вдругъ сдѣлалось мягче и проще.-- Болѣсь эта... въ народѣ-то пошла. Примѣрно, какъ пидемія какая... вотъ оно что! Не я одинъ... Сказываютъ, въ Красномъ сорокъ душъ продали, а сами, мужики-то, въ Сибирь качнули, напримѣръ!
   -- Скатертью дорога,-- бурчалъ Квашнинъ.-- Попутнаго имъ вѣтра въ задъ... Безъ нихъ -- просторнѣй!
   -- Радъ, небось!-- оскалясь, выдыхнулъ ему въ лицо Тимка, и въ глазахъ его опять мелькнули искорки.-- Радуйся! Только долго ли вамъ радоваться-то придется!..
   Онъ выпилъ и поднялся.
   -- Эй, дѣдъ Трофимъ! Ты, сватъ, тоже къ бабѣ полѣзъ? А еще про меня говоришь, хрѣновина старая! Паша, поглядывай за Трофимомъ... бабѣ твоей пули заливаетъ. Гляди!..
   Трофимъ, всклокоченный, растрепавшійся, стоя съ Матреной около печи, вспоминалъ старинку.
   -- Помню, матушка, какъ не помнить,-- махалъ онъ кистями рукъ, точно обороняясь отъ Матрены.-- Пріятели были, вмѣстѣ въ Харьковъ за хрухтами ѣжжали, съ родителемъ-то твоимъ! Царство ему небесное... А кони какіе были!.. Львы! Бывало, онъ, да еще Павла-то твоего отецъ, тоже мужикъ извѣстный, догонимъ это обозъ... Ползетъ себѣ по дорогѣ, лошадей эдакъ тридцать, а то и больше... Ну, вѣстимо, у кого дуга, оглобля сломается, завертка порвется.... Стоятъ всѣмъ обозомъ и ждутъ. Вотъ онъ, родитель твой, и скажетъ бывало, намъ со Степаномъ: не отставать, молъ!.. Да самъ кээкъ г-гаркнетъ!.. Только снѣгъ крутится!.. Мимо обоза, какъ бѣшеный!.. Н-да-а... А на постоялый пріѣдемъ -- разливное море! Отецъ Павла, Степанъ-отъ, пѣсенникъ былъ, а твой батько ужъ больно любилъ слушать. Э-эхъ, нѣтъ теперя ужъ пѣсенниковъ такихъ! Да и пѣсни-то пошли все какіе-то тартыжныя, моторно слушать. А бывало...
   Трофимъ на минуту поникъ, оглаживая бороду.
   -- Н-да-а... Ну, говоритъ, Степанъ, спой!.. Вотъ тотъ и заведетъ: "разсизенькій голубокъ, куда леталъ, гдѣ ночку ночевалъ..."
   -- Эй, Трофимъ!-- окликнулъ его Квашнинъ.-- Будетъ тебѣ тамъ!.. Иди, по послѣдней банкѣ... да и ко дворамъ.
   -- Сейчасъ!..-- досадливо отмахнулся Трофимъ.-- А какіе друзья-пріятели были... только Степану не привелъ Господь долго жить, возомъ его поломало, зачахъ мужикъ... отдалъ Богу душеньку. Въ тѣ поры вы еще махонькія были. Прахомъ пошло хозяйство, у вдовы-то...
   Трофимъ нагнулся къ уху Матрены, глаза сдѣлалъ заговорщицкіе. Указывая ими на Квашнина, зашепталъ:
   -- Въ животѣ-то... половина вашего дома сидитъ...
   Кашлянулъ въ руку и продолжалъ:
   -- Да-а... Помогалъ батюшка-то твой вдовѣ-то. Въ ту пору ребятокъ-то у ней четверо было. А Павла воспиталъ, какъ родного. И опосля въ зятья принялъ, вотъ какъ! Помнили въ тѣ поры старики дружбу старинную, не какъ нынче... норовятъ послѣднее отнять.
   -- Эй, Трофимъ, допивай!-- опять окликнулъ его Квашнинъ.-- Будетъ балякать! Гляди, Тимка ужъ давно налимонился, носомъ клевать начинаетъ... Ну, домой пора,-- засовался онъ, отыскивая свою шапку.-- Вотъ только о дѣлѣ словъ десятокъ...
   Онъ отвелъ Павла въ сторонку и положилъ свою пухлую руку ему на плечо.
   -- А я вѣдь къ тебѣ немножко по дѣлу,-- сопя Чижову въ лицо, началъ онъ.
   -- Говори.
   Квашнинъ съ боку, какъ пѣтухъ, пытливо глянулъ на Павла и отвелъ глаза въ сторону, на икону.
   -- Нуждаешься, небось? Какъ теперь съ землей-то?-- началъ онъ соболѣзнующимъ тономъ.-- Надѣлъ у тебя малый, пахать самъ, чай, не будешь, какой ужъ пахарь?
   -- Кто знаетъ,-- глядя въ полъ, отозвался Павелъ.-- Объ этомъ еще не толковали. Пообгляжусь вотъ...
   -- Потолкуйте!.. пра-слово!-- точно обрадовавшись, почти закричалъ Квашнинъ и началъ вертѣть ладонями передъ Павломъ.-- Ты обсуди теперичъ: самъ ты больной, не съ землей тебѣ пахаться, а у воротъ гдѣ ни то сидѣть... сторожемъ, знаешь, пристроишься, вотъ тебѣ и ладно.
   Было уже поздно. Матрена, убавивъ свѣта въ ночникѣ, укладывала ребятъ спать. Сережка, набѣгавшійся вдоволь по морозу, забрался на палати и, положивъ подбородокъ на руки, смотрѣлъ то на Тимку, спорившаго съ Трофимомъ, то на Квашнина, прижавшаго отца къ самой печи и размахивающаго руками. По потолку и стѣнамъ качались и тоже размахивали руками большія, несуразныя тѣни.
   -- Я къ тому это, напримѣръ,-- гудѣлъ у печи Квашнинъ,-- что добра тебѣ желаю! Ты пойми: земля твоя малая... Про Власовку ты не говори, знаешь... тутъ не обрыбишься! Есть уже слыхи, Власовку графъ продаетъ, чу... Дюже, слышь, на прошлогоднюю свару осерчалъ. Была перепалка тутъ одна... Вотъ-те и прикупъ! Нѣ-ѣтъ, на Власовку надежа вамъ плохая! А ты слушай, что скажу: такъ и быть, по старой дружбѣ, я съ тестемъ своимъ ссужу тебя. Видишь, въ чемъ вся штука... тамъ, за болотомъ, у насъ съ нимъ рядомъ полоски... коя Грачева-то, теперя она, знаешь, моя... А твоя-то въ срединѣ, значитъ... Съ моимъ удовольствіемъ возьму! А то она, какъ языкъ, протянулась въ срединѣ-то... Уступи! А? Я бы ужъ...
   -- Что, не правда моя?!-- торжествующе заоралъ Тимка, подскакивая къ Матренѣ.-- Не я ли говорилъ тебѣ, что волкъ слабую почуялъ?.. Ага-а!
   Подскочилъ къ Чижову.
   -- Павелъ! Отдай ужъ ему полоску-то! Куда тебѣ она? А у него, ухъ какая будетъ! -- взмахнулъ онъ руками.-- Отдай ему, мошеннику, отдай, подлецу!.. Э-эхъ! правду люди говорятъ, своя собака грызетъ насъ! Вотъ она, доморощеная!.. Вз-зы, вз-зы, песъ!..
   Тимка вдругъ освирѣпѣлъ, заскалъ зубы и полѣзъ на Квашнина, изловчаясь ухватить его за воротки.
   -- М-мерр...завецъ!-- зарычалъ онъ, наваливаясь пьянымъ тѣломъ на толстаго Квашнина.-- Нѣтъ, братъ, ш-шалишь!... Павелъ, Паша!.. бери его за глотку... души, подлеца, гадюку!.. Мало еще проглотилъ народу!? Другъ! Паша!-- Хрипѣлъ онъ, безтолково борясь въ углу съ Квашнинымъ.-- Удуши мнѣ эту гадину!.. Японца билъ-же!.. Этотъ хуже... бей, говорю!..
   -- Ты-имка! Тимошка, дура, отстань,-- оттаскивая за локти Тимку, взялся степенный Трофимъ.-- Брось, говорю, шабала пустая!.. Худо будетъ.
   Дѣти, проснувшись, заголосили. Матрена, укачивая Прошку, испуганными, печальными глазами выглядывала изъ-за зыбки на Павла, который молча и хмуро стоялъ у стола, опершись на руки.
   Наконецъ, Трофимъ, упалъ на полъ самъ, повалилъ на себя и Тимку. Оба встали и, отдуваясь, молча глядѣли нѣкоторое время другъ на друга, будто не узнавая. Квашнинъ оправилъ воротъ, спокойно застегнулъ у рубахи пуговку и степенно сѣлъ на лавку.
   -- Ой, тюрьма о тебѣ плачетъ,-- сказалъ онъ Тимкѣ, безъ злобы оглядывая его съ головы до ногъ.-- Свихнешь ты, парень, себѣ голову, гдѣ ни то... въ святой часъ!
   -- И то лучше,-- злобно, сквозь зубы, отвѣтилъ Тимка; и вдругъ набросился на Чижова:-- А ты баба!.. Фефела, не мужикъ! То-же, на войнѣ еще былъ, а дается въ руки грабителю! Съѣздилъ бы ему въ зубы, да и весь разговоръ! Дуракъ!.. Помянете меня, да ужъ поздно будетъ... Слопаетъ онъ всѣхъ васъ съ животами, погоди-и!.. Прощайте!-- надѣвая шапку на бекрень, крикнулъ онъ и взялся за скобу.
   -- Погодь, посвѣчу,-- засуетилась Матрена.-- Упадешь...
   -- Не надо. Авось и во тьмѣ не споткнусь.... а споткнусь, и пусть! Тужить некому!..
   Деревня, хмурая, залегшая темными избами въ снѣжные сугробы, давно уже спала, когда Тимка, пошатываясь, шелъ по улицѣ. Онъ шелъ и оралъ пѣсню, а какъ поровнялся съ домомъ Квашнина, остановился. Потрясъ кулакомъ и сказалъ:
   -- Спалю... Дай срокъ...
   -- Ти-мош-ка-а!-- донесся пьяный, старческій голосъ съ другого конца деревни. Это колобродилъ тамъ Трофимъ Лаптевъ, вышедшій отъ Чижова. Тимка не откликнулся.
   -- И-э!.. да э-эихъ, р-разудала голо-ва-а!...-- затянулъ онъ снова, идя своей дорогой.
   

II.

   Возвращеніе домой запоздавшаго вояки, Павла Чижова, котораго уже считали погибшимъ, поставило на другой день на ноги все Кокушкино. Даже столѣтніе старики, кряхтя, послѣзали съ печей и напрягли тугія уши свои, чтобы послушать отъ домашнихъ, нѣтъ ли какихъ хорошихъ вѣстей, оттуда, изъ далека, и не близится ли для православнаго міра, какая ни то перемѣна.
   Къ избѣ Чижова съ самаго утра повалилъ народъ толпами.
   -- Растворяй, жена, ворота,-- галдѣла молодежь,-- примай молодцевъ во дворъ! Эй, хозя-вы!..
   И растворили ворота сами, съ гуломъ и гоготомъ вваливаясь подъ дырявый, весь прогнившій соломенный навѣсъ.
   -- Выводи его, ребя, сюда! Чего онъ тамъ?.. какъ порченый конь: до хлѣва довалился, и не кажется!
   Опираясь на костыль, Чижовъ, безъ шапки, въ казенной старой шинели, застѣнчиво улыбаясь во весь ротъ, вышелъ къ народу.
   -- Да васъ тутъ, никакъ, вся деревня?-- удивился онъ, сощуривая сѣрые глаза, чтобы разсмотрѣть въ полутьмѣ двора лица -- Иванъ Павлычъ? Дядя Спиря? Лева? Гриша? А это кто?.. Паша? тезка?.. экъ обородатѣлъ какъ, а!-- дивился Чижовъ.-- Всѣ тутъ!..
   -- Не всѣ еще! Эво, бабы валятъ!.. Не пускай, ребя, бабъ, затворяй ворота!
   Гогоча и толкаясь, затворили ворота. А тамъ уже стучали кулаки, и шумѣла разноголосица.
   -- Что заперлись, охальники! Отпирай, не то глаза повыдеремъ!
   -- И то, братцы,-- шутилъ кто-то.-- Не сдаться-ли на капитуляцію, а? Баба, она какъ тигра...
   -- Нѣтъ, стой, не пускай! Пусть сперва скажетъ каждая, какъ мужа ея по имю-отчеству звать!
   -- Аль, самихъ-то васъ не зовутъ жены-то?-- откликались за воротами бабы.-- Завидки берутъ?.. Отпирай!
   -- Отворяй, не то ворота выломамъ! Вали, бабоньки! Уо-ухъ!.. Э-эухъ!..
   -- Х-ха-ха-ха!-- загрохотала молодежь, внезапно отворивъ ворота, причемъ бабы отъ неожиданности съ визгомъ повалились въ кучу.
   -- Ну, занимай позицію, безштанная команда!
   -- Павелъ Степанычъ! давай бочку... мы тебя на бочку бы поставили! А то и не додерешься теперя до тебя! Вона, еще старики бредутъ!..
   -- Гляди-кось, братцы!.. Мурыга съ товарищемъ!
   Къ дому плелся древній, обросшій волосами до глазъ, старикъ, опиравшійся на замысловатую, обитую мѣдными гвоздиками дубинку, которую кокушкинцы и называли его товарищемъ.
   -- Ну, этотъ, чать, о Волгѣ поспрошать!..
   -- Стой, народъ... Синяя Котомка идетъ! Эва, вихляется, изуитская душа!
   -- Ну, теперь, кажись, всѣ!
   -- Нѣтъ, еще бабушка Палагея Попова придетъ!-- сказалъ рябой, сумрачный мужикъ и вздохнулъ.-- Еще съ вечера, братцы, какъ услыхала, что Павелъ вернулся, реветъ старуха... причитаетъ чего-то неладное, ажъ жуть беретъ. А седни, ночью-то выла... вышелъ это я на дворъ, а она, слышу, будто волчица... во-оетъ!
   -- Еще бы,-- поддакнулъ кто-то въ толпѣ.-- Жалѣетъ Сеньку-то! Одинъ у нихъ онъ былъ работникъ, Ивана не считай!.. не кормилецъ Иванъ-отъ, не седни, завтра Богу душу отдастъ.
   -- Жаль.
   -- Знамо, жаль...
   Толпа призатихла, будто вѣтерокъ по ней пробѣжалъ и сдунулъ шумливое настроеніе.
   -- А что я, братцы, все думаю,-- тихо сказалъ чахлый, длинношеій мужикъ, мечтательно перебирая тремя пальцами грязноцвѣтную бородку.-- Я все думаю, что по нынѣшнему-то времю, живому хуже, чѣмъ мертвому. Куда какъ хуже...
   -- Уфъ, запыхался ажъ!-- врѣзываясь въ толпу, отпыхивался молодой, чернявый мужикъ. Это былъ другъ Чижова, Иванъ Марачевъ.-- Подайте-ко мнѣ его сюда, мошенника, мерзавца такого!-- шумѣлъ онъ, продираясь къ Павлу.-- У, душегубъ, убью... погоди-и!..-- а самъ облапилъ Павла и, сронивъ съ головы шапку, цѣлуетъ его то въ плечо, то въ щеку.
   -- За что убьешь-то -- улыбается Павелъ.
   -- Знаю, за что... Аль забылъ ужъ, какъ по огородамъ-то вмѣстѣ лазали? А на горохахъ-то, помнишь, какъ трепали? То-то!.. Написалъ въ кои-то вѣки... всѣмъ поклоны, а мнѣ... хоть бы словцо чиркнулъ! Э-эхъ, Паша! Въ ту пору, какъ лупили васъ тамъ, подъ Лявояномъ-то, не повѣришь, ревѣлъ я, какъ быкъ! А попадись въ ту пору ты мнѣ подъ руку, ей-Богу, и я бы тебя взбубетенилъ!
   -- Это за что же?
   -- Все за то... Не забывай друга!
   Волосатый Мурыга, тряся головой, подошелъ къ Павлу.
   -- А! дѣдушко Степанъ! Здорово, старичина,-- обрадовался Чижовъ.-- живъ ли?
   -- Жи-ивъ, кормилецъ, жи-ивъ... Какъ васъ тамъ Богъ миловалъ?-- шамкалъ старикъ, разглядывая Павла изъ-подъ ладони, точно тотъ стоялъ не рядомъ, а за полемъ.-- Не утопли еще? Рѣки, сказываютъ, большія тамъ?..
   -- Большія, дѣдушко, большія!
   -- А-яй! Большія?..-- удивился старикъ.-- А я чать, все меньше нашей-то Волги?
   -- Ну, до нее имъ далеко,-- улыбаясь, отвѣчалъ Чижовъ.-- Далече имъ до Волги-то, дѣдушко!
   -- То-то...-- успокоился старикъ.-- Думаю, пойду, молъ, поспрошу... Думаю, гдѣ ужъ имъ до нашей красавицы!.. Вѣстимо, Азія...
   -- Сергѣй Матвѣичъ! Тебя ли вижу?!-- здоровался Чижовъ, отступая на костылѣ отъ напирающей толпы. Теперь передъ нимъ стоялъ рябой, съ острымъ, по-птичьи изогнутымъ носомъ, пожилой мужикъ съ мышиными, во всѣ стороны бѣгающими глазками. Это былъ Марковъ, Сергѣй Матвѣичъ, или, какъ его прозвали кокушкинцы, Синяя Котомка.
   -- Какъ же, какъ же...-- началъ онъ елейно.-- Я самый... Вотъ, поздороваться пришелъ. Тоже, какъ ни какъ, свой человѣкъ!
   Молодой, съ усмѣшливымъ лицомъ, парень, Левка Чалый, стоя за спиною Маркова, притворно-испуганно спрашивалъ окружающихъ:
   -- Братцы, какъ же это теперь?.. Сергѣй Матвѣичъ отлучился изъ дому... а деньги-то какъ тамъ?.. Вдругъ да пропадутъ!-- Чалый возвысилъ озорной голосъ.-- Позволь спросить, Сергѣй Матвѣичъ! вотъ міръ безпокоится... зарылъ ли ты деньги-то, какъ пошелъ изъ дому? Чай, не женѣ же оставилъ?
   -- Кто это тамъ?.. Кому дѣло до моихъ денегъ?
   -- Да вотъ, міръ хлопочетъ...
   -- То-то, міръ,-- повернулся Марковъ.-- Знаю я тебя!..
   -- Да какъ же, садовая твоя голова!-- не унимался Левка, глядя злыми глазами въ ястребиное лицо Маркова,-- Вѣдь тебѣ Богъ вручилъ капиталы, а ты ушелъ... А ежели да украдутъ? Вѣдь передъ Богомъ-то тебѣ отвѣчать-то придется! Эхъ, голова!..
   Павла Чижова окружили бабы, разспрашивали и соболѣзнующе ахали, качая головами. Ребятишекъ больше всего интересовалъ костыль, и они несмѣло щупали его руками. А Левка Чалый все дразнилъ Маркова.
   -- Долго ли до грѣха!-- выкрикивалъ онъ.-- Вонъ у дяди Сп ри прохожій одинъ ночевалъ, да онучи и сбондилъ! Дядя Спиря! Правда, что ли? Говорятъ, ты нагналъ его?
   -- Да, я его нагонилъ, это истинно... около стоговъ. Вижу, сидитъ, голубь, переобувается. Богъ помощь, молъ... а онъ какъ вскочитъ, да на утекъ!.. разутый-то. Куда молъ, ты? Обморозишься! Вернулъ, гляжу: онучи мои... истинно. А у него, окромя ихъ, портяночки по четверти, да кудельки полпрядки. Ладно, молъ... иди съ Богомъ! Далъ ему по зубамъ, и все.
   -- Врешь, думаю...-- сомнѣвался кто-то въ толпѣ.
   -- Чего вру-то?-- обидѣлся дядя Спиря.-- Истинно, далъ!..
   -- Ну-у?...-- сомнѣвался все тотъ же голосъ.-- Гдѣ ужъ тебѣ ударить! Помнишь, галченка у меня отнялъ да выкормилъ. Гдѣ ужъ!.. Мухи не задавишь, поди...
   -- Ну, это другая статья, галченокъ... А этому влетѣло!
   -- Ой, едва. Впрочемъ, не воруй, гдѣ ночуешь! Не похристіянски... Кабы такой случай у Маркова... подъ судъ отдалъ бы. Крѣпко сторожитъ женино имѣнье, неча сказать. Околѣй подъ окошкомъ, не пуститъ!
   -- Молоды вы больно!-- огрызнулся Марковъ.-- Мало еще смыслите, окромя, какъ зубоскалить, да постарше себя задѣвать! Нюхнули слободы-то, и осатанѣли...
   -- Эка, паря, а?!.-- блеснулъ глазами Левка Чалый.-- А тебѣ бы все кланяться?! Мое вамъ почте-енье!..
   -- Голова не отвалится, чать...
   -- А за что?
   -- Да хоть изъ почтенія къ старшимъ...
   -- Пусть чортъ тебѣ кланяется, а не мы!-- отвертываясь и сбивая шапку на самую маковку, сказалъ Левка.-- Иное дѣло, вонъ дядя Спиря. Святъ мужъ!.. Его обираютъ, а онъ двоихъ да троихъ кажинную ночь пуститъ, накормитъ, не тебѣ чета, грибу поганому!
   -- Это что же такое я тебѣ сдѣлалъ -- спросилъ Марковъ.-- Чего крысишься-то?
   -- Ничего!.. Тошно глядѣть на такихъ... Ежели-бъ власть!..
   -- Брось, Левка!-- вступились въ толпѣ.-- Чего липнешь, какъ банный листъ! Оставь его... всякій дуракъ на свою стать съ ума-то сходитъ!
   -- Да ужъ больно, ребята, досадно, пра...-- умягчилъ Левка.-- Иду это я намедни мимо его сѣнницы, слышу, проситъ у него старушій голосъ чего-то... Гляжу, бабушка Пелагея Попова. Кланяется... Въ ту пору, какъ разъ у нихъ мазанку-то подломали, унесли все, и одежу и хлѣбъ. Ладно. Всталъ за уголъ и слушаю. Нѣтъ,-- говоритъ,-- старая, не могу тебя ссудить... Сама,-- говоритъ,-- ты посуди: Богъ мнѣ вручилъ, а я вамъ раздавать буду... вѣдь, отвѣтъ держать надо! Такъ вѣдь и не далъ росины маковой!
   Левка, обертываясь туда и сюда, началъ искать кого-то глазами въ толпѣ.
   -- Эй, дядя Спиря! Скажи-ка, сдѣлай милость, кто это тогда мѣшокъ муки съ мельницы Поповымъ-то приволокъ? Не знаешь? То-то!.. Э-эхъ, святая твоя душа! Кабы не водка, взяли бы мы тебя, да съ приговоромъ общественнымъ въ рай бы прямо и отправили! На!..
   Мужики загоготали, а дядя Спиря смутился и началъ поправлять шапку. Левка не унимался.
   -- А его, ребя, куда?-- кричалъ онъ.-- Маркова-то?
   -- Къ чорту въ пекло!
   -- Га-х-ха-га-га!-- загудѣлъ народъ, колыхаясь.
   -- Ну, это еще руки коротки,-- обидѣлся Марковъ.-- Я, можетъ, Господу-то Богу не по-вашему молюсь. У васъ, чать, и Бога-то нѣтъ... какой ужъ тутъ Богъ! Вчера, мимо часовни идутъ и шапки не ломаютъ. Нехристи!-- распалялся Марковъ.-- Ни стыда, ни совѣсти!.. Охальники! Вотъ пойду въ правленье, да пожалуюсь... Это вамъ не прошлый годъ, манефесты-то кончились... Отошла вамъ честь-то!
   -- Лёвко! Чего ему въ зубы смотришь?-- подбивали Чалаго товарищи.-- Отбрей его хорошенько, пса! Чего онъ всѣхъ притыкаетъ! А то дай ему въ рябую-то рожу! Двинь!..
   Чижовъ слушалъ, слушалъ и вступился.
   -- Полноте, ребята!-- сказалъ онъ.-- Ну, что это вы, право... Напрасно вы... эдакъ-то...
   -- А ты, Павелъ Степанычъ, молчи!-- закричалъ кто-то позади толпы.-- Тебя два года не было... ты не знаешь: онъ, Синяя Котомка, вотъ гдѣ у насъ сидитъ!..
   -- Вѣрно! Молчи, Паша! Міръ, онъ разберетъ!..
   -- Накачался, изуитъ, на нашу шею!-- завопила съ толпѣ баба.-- Опутаетъ онъ насъ на тло!..
   -- Въ ротъ залѣзетъ,-- гудѣлъ кто-то.-- Залѣзетъ, да еще и ножки обколотитъ!
   -- Стой, народъ, не шуми!-- взмахнулъ руками Левко Чалый.-- Дай-ко я его при всей честной кампаніи исповѣдую!
   Онъ всталъ на приступокъ, подбоченился и началъ:
   -- А у кого это, православные, подъ окномъ родной отецъ съ голоду померъ?-- У Маркова. И кто это, годовъ пять тому назадъ, съ синей котомкой за Волгу ходилъ, будто красить, а самъ прохожему собиралъ?-- Марковъ. А кто это какія-то заклинательныя книги читалъ, чертей выгонялъ, приворачивалъ, глупыхъ бабъ морочилъ?-- Марковъ. А кто это въ прошломъ году земскому доносилъ, о чемъ мужики на сходахъ толкуютъ? А кто облыжную присягу принялъ и Бѣлова, да и другихъ въ Сибирь упекъ?-- Марковъ, все Марковъ!.. Будетъ, что ли?
   -- Катай его, Левка, катай! Благо, началъ! Пусть жарится!..
   -- Слышь?-- обернулся Чалый къ Маркову.-- А ты говоришь, кланяться тебѣ!.. Да кабы міръ-то посмѣлѣй былъ, ежели бы поменьше боялся васъ, міроѣдовъ, такъ васъ давно и духу бы не было! Набаловали васъ поклонами-то, дьяволовъ! Раздулся съ тысячи-то, какъ индюкъ... нашлась, принесла ее тебѣ одна такая дура!.. Погоди, проживешь жёнино-то, по тому же міру опять пойдешь... снова вздѣнешь синюю-то котомку!
   -- Неча мнѣ грозить-то!-- клюя туда и сюда носомъ, засуетился Марковъ.-- Я самъ иному погрожу не хуже! Православные! Вотъ, будьте свидѣтелями, что Левка говорилъ!.. То-оже, знаемъ законы-то! Найдемъ узду на такихъ...
   -- Э, что за шумъ?-- появился въ воротахъ Тимка Грачевъ, съ гармонью въ рукахъ.-- Миръ честной кампаніи!
   -- А, Тимоха-воха! Поди, братъ, сюда! Заваруха идетъ... тебя-то тутъ и надо!
   -- Въ чемъ загвоздка?-- спросилъ Тимка и рявкнулъ басами, складывая гармонь подъ мышку.-- Ну?
   -- Да вотъ, братецъ ты мой, Марковъ по начальству жалиться хочетъ! Не кланяются, чу, ему!..
   -- Эхъ, ты, Синяя Котомка!-- закачалъ Тимка головой.-- Заткнулъ бы ты языкъ-то подоломъ исподней рубахи бабьей, пра-аво! А еще лучше, ежели бы и самъ туда залѣзъ!..-- носомъ-то, значитъ...
   -- Xo-xo-xo!-- покрыли его мужики.-- Вотъ дакъ ловко! Ай, Грачевъ! Жги его, такую...
   -- Экія рожи безстыжія, а? Пойдемъ-ко, бабоньки,-- затараторила длиннолицая молодуха, протискиваясь къ воротамъ.-- Наслушаешься тутъ... Охальныя рожи...
   -- Этого мы втунехъ не оставимъ,-- уходя, ворчалъ Марковъ.-- Слышали, старики?.. Будьте свидѣтелями, жалобу подамъ на Тимку съ Левкой. Я имъ покажу!..
   -- Ну, и народъ нынче!-- расходясь, ворчали старики.-- Экой вѣдь языкъ у инова... какъ бритва, такъ и срѣжетъ!
   -- Ужъ не знамо, откуда и пошелъ такой народъ, ровно бы и не наши... Чуть што, пожалуй, и голову тебѣ смахнетъ! О, Господи...
   -- И понять не знаю, какъ... Есть чего-то въ нихъ и хорошаго... ну, и плохого тоже много. Перемѣшалось все это, неразбериха одна!.. Идти, поснѣдать пора...
   Шумно вывалила со двора и молодежь.
   -- И чего это душа, братцы, болитъ такъ, а?-- говорилъ Грачевъ, косолапо вышагивая въ толпѣ молодежи.-- Тѣсная жизнь наша, дыхнуть стало нечѣмъ! Эхъ, айда-те въ шинокъ, на послѣднія угощу, тарарахъ васъ въ судьбину!.. Левка! на гармонь, взыграй горячую, а мы споемъ!
   Безконечно и однообразно, какъ пила, затырырыкала въ рукахъ у Чалаго гармонь. Молодыя, здоровыя глотки разомъ грянули частушку, разудалую, безтолковую, похожую и на крики о помощи, и на угрозу. Старики, засматривая въ оконца, только головами качали.
   

III.

   Въ избѣ Павелъ засталъ дряхлую, съ темнымъ землянымъ лицомъ, старуху. Она, скрючась въ дугу, сидѣла на лавкѣ и трясла головой.
   -- Што, родной... аль не узнать?-- засипѣла она, моргая воспламененными глазами.
   -- Почти...-- замѣшался Павелъ, вглядываясь.-- Бабушка Палагея Попова?
   -- Она самая, соколикъ, она... Вотъ, гляди,-- замогильнымъ голосомъ скрипѣла она, трясясь,-- два-то года... на двадцать состарили бабушку Палагею...
   Чижовъ, опустивъ голову, вспомнилъ говорливую, бойкую на ногу и на дѣла старуху. А она продолжала скорбно:
   -- Жисть-то, родимый, не краситъ... Спросить пришла... не вмѣстѣ ли были, съ Сеней-то... Не повѣдалъ ли что... предъ смертынькой, и не ты ли закрылъ его ясныя?.. Аль, ужъ видно, воронъ черный повыклевалъ его глазыньки, звѣрь дикій растерзалъ его косточки...
   Старуха согнулась еще ниже и глухо захлипала.
   -- Молиться, бабушка, надо,-- тихо сказалъ Чижовъ, отвертываясь и проглатывая подступившій къ горлу комокъ.
   Матрена стояла лицомъ къ печкѣ и громко сморкалась, встряхивая плечами.
   -- Молюсь, Пашенька, ужъ я ли не молюсь...-- вытираясь сухими, крючковатыми руками, начала старуха:-- да силъ, терпѣнья ужъ нѣтъ... И ужъ не мертваго бы жаль... Господь съ нимъ... а вотъ о живыхъ... какъ подумаешь... Царица Ты Небесная! Стара я стала, ослабѣла... Старикъ слѣпой, а Иванъ не нынче, завтра Богу душу отдастъ... Кровью началъ харкать, вотъ такія хлепетенья выплевываетъ. Да-а... А ихъ, молодыхъ-то, четверо... исть просятъ! Квашнину задолжали... отымаетъ теперь усадьбу. Какъ отдали въ солдаты Сеню-то, Иванъ ужъ больной былъ... Куда, молъ, такому на сторону?.. ну, и заняли... а потомъ и еще... Такъ оно и пошло, дальше да больше... Теперь вотъ ему, Квашнину-то, судъ присудилъ усадьбишку продать... А онъ ужъ и къ дому подбирается.
   -- Къ начальству сходила бы,-- посовѣтовалъ Павелъ.-- Можетъ, помога какая бы и вышла.
   -- Ходила, милый, какъ не ходить! Къ старостѣ сколь ужъ разъ притыкалась... На сходѣ была... Заступите, молъ, міръ честной... Не наше, слышь дѣло! Онъ, староста-то... какъ Сеню брать, самъ пришелъ... оторвала отъ сердца родную кровь имъ... А какъ заступить отъ живоглота, это не его дѣло! Ой, горюшко горькое... Простите Христа ради... засидѣлась... Пойду, молъ, поспрошу... не вмѣстѣ ли былъ... съ соколикомъ моимъ ненагляднымъ...
   Пошла, стоная и всхлипывая.
   

IV.

   Пообѣдавъ, Чижовъ сѣлъ было доковыривать лапоть, да не усидѣлъ. Точно свѣтлый праздникъ переживалъ онъ, возвратясь къ дому. Мысли такъ и прыгали по-ребячьи, такъ и неслись куда-то, перегоняя одна другую.
   -- Матренъ!-- окликнулъ онъ жену, а самъ бъ оконце поглядываетъ.-- Ну-ко, достань ты мнѣ зипунишко... дай шапку, ежели жива. А эту казенную шкуру убери, сдѣлай милость... смотрѣть я на нее не могу больше!
   Матрена подала ему зипунъ и шапку, старую, съ торчащей изъ тульи куделью. Примѣряя эту шапку, Павелъ смѣялся, точно ребенокъ, которому подарили нарядную обновку. И немудрено. Шесть лѣтъ не довелось ему носить этой шапки, этого зипуна, хотя и заплатаннаго во многихъ мѣстахъ, но такого удобнаго, простого, какъ братъ родной. Да, шесть годовъ. Только, было, вернулся изъ солдатчины, не успѣлъ и осмотрѣться, какъ погнали на войну.
   Когда Павелъ, поскрипывая въ снѣгу костылемъ, шелъ вдоль родной деревни, сердце его чуть не прыгало отъ радости, что вотъ онъ теперь дома, у вскормившей его земли, и ужъ навсегда. Тамъ, за спиною,-- мрачныя картины военщины, страшныхъ убійствъ и всякихъ ужасовъ, и тоска по роднымъ, мѣстамъ и семьѣ,-- эти картины теперь постепенно уходили куда-то вглубь и вдаль, таяли, какъ бурый вешній снѣгъ на солнечномъ припекѣ.
   А. какъ вышелъ Павелъ къ околицѣ да глянулъ въ поле, свѣтлая, буйная радость охватила его всего. Много всякихъ думъ бываетъ у мужика, когда онъ смотритъ въ родныя поля. Думы же Павла были сейчасъ полны только крѣпкой надеждой и вѣрой во что-то, что вотъ-вотъ подхватитъ его и вознесетъ отъ всякихъ невзгодъ въ просторную и свѣтлую жизнь. И глаза его, затуманенные этой, двигающейся на него, широкой радостью, блуждали по знакомымъ съ дѣтства мѣстамъ, почти не замѣчая, почти не понимая, гдѣ онъ сейчасъ находится.
   День клонился къ вечеру, и синь какая-то легла на снѣжныя поля, сгущаясь тамъ, за полями, и сливаясь въ одно сплошное съ растянувшимся по косогорамъ раменьемъ. Въ полѣ, направо отъ Кокушкина, высилась покрытая кустарникомъ гора, прозванная Ландихой, а налѣво, точно выброшенныя за околицу по ненадобности, пріютились бутырки -- черныя, по крыши угрузнувшія въ снѣгъ, похожія на старушекъ, жилища бѣдняковъ, бобылей и бобылокъ, питающихся подаяніемъ, обогрѣвающихся за счетъ барскаго лѣса, идущаго слѣва, изъ-за ската къ рѣчкѣ Ройкѣ и охватывающаго полукругомъ деревню съ ея полями. Вотъ и теперь, тамъ, около чати, гдѣ протекаетъ подъ снѣгами Ройка, бредутъ отъ лѣса по тропинкѣ эти бѣдняки, полуслѣпые старики и старухи, сгибаясь подъ ношами дневного запаса дровъ. Начальство уже устало преслѣдовать ихъ, да и владѣльцы лѣса махнули- рукой, увидавъ, что эти несчастные люди берутъ изъ лѣса то, отъ чего надо бы очищать его по найму.
   Кокушкино -- деревня большая, легла она по косогорамъ, сдвинувшись постройками плотно, будто землю экономила. Постройки все невзрачныя, хилыя, покосившіяся туда и сюда, подпирающія одна другую. Глядя на нихъ, сейчасъ, при вечернемъ сумракѣ, неуловимая, смутная тревога заползаетъ въ душу за людскую жизнь въ этихъ темныхъ, хмурыхъ кучахъ. Новое большое зданіе изъ свѣжихъ, желтыхъ бревенъ въ томъ концѣ деревни, съ большими, широкими окнами, казалось занесеннымъ сюда изъ какихъ-то невѣдомыхъ странъ,-- такъ оно мало походило на окружающее его убожество. Это была школа. Оттуда сейчасъ доносился невнятный шумъ, точно пчелиное жужжаніе около улья, и Павелъ, все еще стоя у околицы, вспомнилъ, какъ утромъ, захлебываясь отъ радости, Сережка сообщилъ ему, что сегодня въ училищѣ будутъ показывать туманныя картинки.
   -- Машинку такую привезли,-- пояснялъ онъ отцу.-- Вертѣть будутъ, а картинка-то на простынѣ и покажется!..
   Когда Чижовъ ковылялъ обратно, вглядываясь въ унылые порядки избъ, то буйная радость, и надежда, и вѣра во что-то понемножку тускнѣли, уплывали куда-то; на мѣсто ихъ въ душу холоднымъ клиномъ входила та голодная, неуютная тоска, которая будто разлита была надъ деревней въ воздухѣ и выглядывала изъ сизыхъ оконецъ избъ, изъ-за поваленныхъ плетней и отовсюду. Разореніемъ, страшной голой нуждой вѣяло отъ деревни. За каждымъ угломъ, казалось, притаилась черная, никѣмъ еще неугаданная бѣда,-- притаилась и ждетъ...
   Съ поникшей головой остановился Чижовъ около своей избы. Стоялъ и думалъ, неподвижно глядя на растущую передъ окномъ, чахлую, засыпанную снѣгомъ, березку. Березка вдругъ уронила съ верхушки своей непосильный снѣговой грузъ, и оголенные прутья, какъ руки, отпружинили и протянулись въ темнѣющее небо. Павелъ перевелъ глаза съ березки на упавшій комъ снѣга, и вмѣстѣ съ этимъ почувствовалъ, что вотъ такъ же и у него въ душѣ оборвалось что-то, и стало въ ней и голо, и темно, и тоскливо.
   Вошелъ во дворъ, оглядѣлся и покачалъ головой: не къ чему стало приложить тутъ руки. Вотъ оно, крѣпкое, полное хозяйство, дворъ, скотина,-- давно ли все это оставлено было тестемъ?-- все расползлось, уплыло, точно вѣтромъ буйнымъ развѣяло! Тамъ, гдѣ раньше былъ хлѣвъ, зіяла черная впадина. Мшанникъ гдѣ когда-то откликалась домовитымъ ржаніемъ пара лошадей, стоялъ теперь пустой, солома крыши сгнила, провалилась, и въ провалы эти насыпало за зиму сугробъ снѣга. Калитка, ведущая на зады, въ проулокъ, тихо поскрипывая при вѣтеркѣ, моталась отвѣсно на одной нижней петлѣ. Чижовъ двинулся къ ней, намѣреваясь ее поправить, и остановился, прислушиваясь. За плетнемъ, въ проулкѣ, разговаривали голоса: мужской и женскій. Чижовъ прислонился къ плетню и сталъ слушать.
   -- Неча говорить-то зря,-- плакалъ за плетнемъ обидчиво дѣвичій голосъ.-- Не любить меня, вотъ и все... И нечего обманывать... Кабы любилъ, не мыкался бы по край свѣта, какъ молодъ мѣсяцъ! А я, дура, жду...-- голосъ оборвался, всхлипывая.
   -- Э-эхъ, не говори, Дуня, эдакъ!-- порывисто зазвучалъ молодой мужской голосъ.-- Никогда Левка Чалый тебя не обманывалъ, заруби это: люблю и люблю... Да вѣдь что ты подѣлаешь: не могу я здѣсь жить, пойми! Скушно мнѣ дома, духота одна... Вродѣ, какъ бы въ угарной ямѣ! Вотъ и разсуди, почто же я буду себя ломать черезъ силу, ясонька ты моя!..
   -- Для чего ломать? Вѣдь живутъ же люди, не мычутся, какъ ты, туда да сюда... И у земли кормятся...
   Молчаніе. Долгое молчаніе. Потомъ дѣвичій голосъ ласково, сквозь слезы, задрожалъ, какъ тихо трогаемая струна:
   -- Левонька... Христомъ прошу... ужъ третій годокъ прошу тебя... сватайся, умолю тятеньку-то я... Въ домъ приметъ, не бойсь... Милый!.. Одна я у отца-то... Не худа тебѣ хочу..
   Снова молчаніе. И твердый, досадливый голосъ:
   -- Охъ, Дуня! Вѣдь и я не хотѣлъ бы тебѣ хуца-то... да не могу!.. И вовѣки не поймешь меня! Ты вотъ все толкуешь мнѣ про достатокъ вашъ да про скотину... а я тебѣ о душѣ!.. Разноязычныя мы... Душа у меня безпокойная, пойми! Зачахну я здѣсь, сиднемъ-то!.. Нѣтъ ужъ, голякъ я, и судьба моя, видно, такая... рыскай, Левка, по землѣ вдоль и поперекъ, приглядывайся, что гдѣ дѣлается! Простимся ужъ, Дуня... Черезъ годикъ, другой загляну...
   -- Не пойму я... мудришь чего-то. Кабы любилъ...-- голосъ опять оборвался. Послышались глухія всхлипыванія, удаляющіеся шаги... Слова долетали уже неясно.
   Чижовъ вздохнулъ, постоялъ немного и пошелъ въ избу. Въ синемъ вечернемъ небѣ вырѣзывались звѣзды.
   

V.

   Воскресный полдень, ясный, солнышко такъ и бьетъ въ оконца. Матрена возвратилась изъ церкви, принесла просвирку и благоговѣйно раздѣлила ее дѣтямъ. Дала и Павлу крошечку.
   -- За твое здоровье, отецъ, частицу вынула,-- сказала она и вздохнула, подымая глаза на иконы.-- Сподобилъ Господь... Теперь вотъ, лѣта дождусь, къ святой Дегитріи схожу... Обѣтъ дала еще о прошломъ годѣ, тебя дожидаючись. Подбери, Сережка, крошечки-то... даръ Божій...
   Подъ вечеръ пришелъ Трофимъ Лаптевъ. Поздоровался съ Павломъ, сѣлъ на лавку.
   -- Надумалъ, братъ, я исторію одну,-- сказалъ онъ, забирая бороду въ руку.-- Не знаю только, поладимъ ли...
   -- Что за исторію, дядя Трофимъ? Говори.
   -- Да какъ бы тебѣ сказать,-- началъ Трофимъ, выпуская изъ руки бороду.-- Видишь ли, оба мы съ тобою калѣки: я старъ, а ты безногъ... Значитъ, я и думаю: стой Оришка-Маришка... давай-ко мы съ тобой пахать вмѣстѣ! Прихватимъ по десятинкѣ на Власовкѣ, и расчудесное дѣло! Мы вспашемъ, а Сережка у насъ заборонитъ, не такъ ли? Мы съ нимъ въ полѣ, а ты рачи около дому, на расходы-то сшибешь: кому соху, телѣгу, хомутишко поправишь... оно все въ зубы нуждѣ-то! А тамъ, гляди, къ осени-то и корову на дворъ загонимъ. Ну, согласенъ? По десятинкѣ отхватимъ?.. О деньгахъ не сумлѣвайсь, я...
   Матрена стояла, глядѣла, слушала и, вдругъ, молча, часто моргая слезливыми глазами, повалилась Трофиму въ ноги.
   -- Ну, ну... вотъ этого, братъ, не терплю,-- всполошился старикъ, подхватывая Матрену за плечи.-- Этого не надо!.. А то и пахать вмѣстѣ не стану, ну, васъ!-- махнулъ онъ рукой, берясь за шапку и дѣлая видъ, что хочетъ уйти.
   -- Гости на гости, хозяину радости!-- появляясь въ дверяхъ, проговорилъ дядя Спиря.-- А я, братъ, къ вамъ съ обыскомъ!
   -- Что такое? -- спросилъ Павелъ.
   -- Рукавицы намедни, голова, потерялъ у васъ на дворѣ-то. Не нашлись ли?
   -- Ну, вотъ... а мы: чьи, молъ, это?-- доставая изъ печурки рукавицы, сказала Матрена.-- На-ко, вотъ... Онѣ, что-ли?
   -- Онѣ... истинно. Иду со схода, дай, молъ, забреду, спрошу... Пока прощайте.
   -- Да посиди,-- остановилъ его за рукавъ Чижовъ,-- чайку попьемъ, побалакаемъ... Матрена! сходи за самоваромъ къ шабрамъ... попьемъ горяченькаго...
   -- Свой-то за недоимку взяли,-- говорила Матрена гостямъ, одѣваясь,-- такъ лѣтось и згибъ.
   -- Что тамъ, на сходѣ-то?-- спросилъ Трофимъ.-- Хотѣлъ было я отсель зайти послушать, да позадержался.
   -- На сходѣ-то? Бѣда, братецъ!-- махнулъ рукой дядя Спиря.-- Федьку Горбунова въ волость отправили...
   -- Ну?!. За что?
   -- Да вотъ...-- развелъ руками Спиря.-- Намедни чиновникъ пріѣзжалъ, изъ камисіи какой-то... помнишь?
   -- Ну?
   -- На отрубные участки все кресьянъ-то подбивалъ. Ну, вотъ теперь братъ Федьки, Семенъ-то, выходить бы изъ общины, а Федька: не бывать,-- говоритъ,-- этому! Грызка, братъ, такая, страсть! Ну, а староста за выходъ руку тянетъ...
   -- Да не силкомъ же, чать... на отруба-то?..
   -- Ну, вотъ поди ты! Противъ закона, чу, бунтуетъ... Отправили, да и все!
   -- А вѣдь влетитъ старостѣ-то,-- проговорилъ Павелъ, гостуя на рукахъ Прошку.-- За самоуправство взыщутъ!
   -- Влетитъ, конешно,-- усмѣхнулся Трофимъ Лаптевъ,-- только не старостѣ, Федькѣ влетитъ-то! Ты, братанъ, за эти два года не былъ дома-то... Поживи да погляди, не такія дѣла бывали! Про Полянскаго старосту слыхалъ?
   -- Нѣтъ. А что?
   -- Время-то такое... и говорить-то боязно: неравно, нынче и у стѣнъ-то уши...
   -- Ну, здѣсь свои народъ,-- наливая въ чашки кипятокъ, сказалъ Чижовъ.-- Валяй, любопытно послушать.
   -- Дѣло въ томъ,-- началъ Трофимъ, принимая отъ Павла чашку,-- зубъ тамошній баринъ старостѣ-то вышибъ.
   -- За какую же это провинцу?
   -- Да такъ... ни за что, здорово живешь! Видишь, по осени, около Успенья, клади кто-то сожегъ у барина тамошняго. Ну, черезъ недѣльку эдакъ нагрянулъ становой да исправникъ. Егоръ, староста-то, это намъ разсказывалъ... Время-то,-- говоритъ,-- ужъ къ ночи было. Слышимъ,-- говоритъ,-- мчится деревней тройка за тройкой, и казаки верхами... прямо, значитъ, къ барскому дому. Черезъ малое время подняли они это пальбу... трахъ, трахъ! Разъ сотню закатили! Ну, думаемъ, говоритъ: разнесутъ деревню! Одначе, Богъ хранилъ, въ воздухъ, видно, палили... Ладно. Гляжу,-- говоритъ,-- бѣжитъ сотскій, впопыхахъ. Губы разбиты... Иди, говоритъ, исправникъ зоветъ... а самъ все губы лижетъ. Ушибся?-- говоритъ,-- спрашиваю. Влетѣло, слышь. Иди,-- говоритъ,-- скорѣе! Вотъ онъ, второпяхъ, и забудь медаль, значку... Прибѣгаю,-- говоритъ,-- а исправникъ на меня, какъ рыкнетъ! Аки лёвъ... Что, говоритъ, къ начальству не явишься?! И почему безъ значки?! Ужъ прыгалъ, прыгалъ.... Сказывай, говоритъ, кто хлѣбъ у барина сожегъ? Не знаю, молъ, ваше благородіе. Врешь, говоритъ... всѣ вы, мошенники, заодно! Богъ-де видитъ, не знаю... что хотите, то и творите, воля ваша... не знаю! А онъ такъ съ кулаками и носится! Становись,-- говоритъ,-- мерзавецъ, передъ бариномъ на колѣни, проси прощенья! Не виноватъ, молъ, ни въ чемъ! Одначе на колѣни,-- говоритъ,-- всталъ, да такъ попросту и говорю: прости, баринъ, Христа ради... а онъ, баринъ-то, братцы вы мои, ни съ того ни съ сего, какъ хватитъ по зубамъ! Да еще!... Такъ замертво на крыльцо и выбросили. Н-да-а... Очнулся, говоритъ, харкнулъ на ладонь, гляжу, зубъ... Приходитъ домой и говоритъ: глядите, молъ, дѣти, какъ нынче отцовъ-то угощаютъ!
   -- А зубъ-отъ въ огородѣ посадили!-- вставилъ Сережка.-- Къ осени во-отъ какой выросъ! Вся деревня глядѣть ходила... Ей-Богу не вру!-- и Сережка перекрестился.-- Намъ ребятишки Полянскія сказывали!
   -- А одначе и ко дворамъ пора,-- зашевелился все время молчавшій дядя Спиря.-- Скоро и на нашестъ...
   -- Что ты, что ты,-- точно испугался Чижовъ.-- Выпили по двѣ чашки, да и на утекъ, а самоваръ-то ведерный! Не пущу! Ужъ взялись, такъ доканчивать надо!
   -- Ребятъ-то пои,-- утирая рукавомъ потъ, посовѣтовалъ Спиря, принимая свою чашку.
   -- Ребята еще напьются... Ну-ка, дядюшка Трофимъ, досказывай, что дальше-то было?
   -- Дальше-то? А на утро взяли его въ городъ, да три мѣсяца и отстукалъ онъ въ острогѣ... за зубъ-отъ!
   -- Дѣ-ла-а! потрясъ головою Чижовъ.-- Такъ и заглохло?
   -- Пошто заглохло... Егоръ-то баялъ, по суду дѣло пошло. Въ тюрьмѣ-то онъ, видишь ли, расхворался. Положили его въ больницу. Докторъ это и анкиресуется: гдѣ, колъ, тебя такъ помяли? Онъ и разскажи. А рядомъ повѣренный присяжный лежитъ, слушаетъ. Ладно. Этого-де такъ оставить нельзя... это докторъ-отъ. Пиши, говоритъ, прошенье! Что вы, говоритъ Егоръ-то, помилуйте! Только бы не трогали. Ужъ одинъ-то зубъ ладно!.. Пиши, говоритъ, дурья голова! Вотъ, проси человѣка... А тотъ, присяжный, тоже: я, говоритъ, съ удовольствіемъ... И вотъ теперь дѣло-то уже идетъ вона гдѣ: въ казенной судебной палатѣ!
   -- Напрасно,-- замоталъ бородой дядя Спігря,-- ой, напрасно! Имъ вездѣ своя рука, а свой своему и трафитъ.
   -- Вѣстимо напрасно,-- продолжалъ Трофимъ.-- Егоръ-то говоритъ, что только и было!.. Слѣдователь за слѣдователемъ! Въ каретѣ куда-то возили!.. Ужъ мяли его тамъ, мяли!.. Быть, говорятъ, не можетъ! Отпустятъ, а на другой день опять... Не проговорится ли, молъ? А докторъ съ присяжнымъ -- одно: не бойсь-де, рѣжь только правду, выгоритъ!..
   -- Оно и изъ нихъ бываютъ хорошіе господа,-- сказалъ Спиря.-- Это истинно. Ну-ко, еще ужъ чашечку...
   -- Кабы всѣ-то звѣри были,-- подсаживаясь къ самовару, заговорила Матрена,-- насъ живьемъ бы слопали. Дай имъ Богъ здоровья, а послѣ смертыньки -- царство небесное. Есть же еще такія ангельскія душеньки!
   -- Оно и народъ не хвали!-- началъ опять Трофимъ.-- Какъ белены объѣлся... Дурной какой-то сталъ народъ, сладу съ нимъ нѣтъ! Прискорбно то, что и Бога забыли... Ну, чѣмъ, примѣрно, хлѣбъ виноватъ? А жгли!..
   -- И не говори,-- вмѣшался дядя Спиря.-- Истинно, молодые вовсе вѣру потеряли! Добре бы ужъ больно учены, а такъ... Отъ одного оттолкнулись, къ другому не приткнулись.
   -- О чемъ и толкую,-- твердилъ Трофимъ.-- Время ужъ что ли такое... Налетѣло эдакое, какъ вихирь, приподняло да и понесло. А куда?.. Одно разсуди: рази мы знали, рази слышали раньше, что такое саализмъ, дикратизмъ, рогативы тамъ разныя... Вотъ молодежь-та и тово... какъ вино, значитъ, въ старыхъ мѣхахъ. Ну и пропало все, и плохое и хорошее! Ох-хо-хо... Раньше хоть смерти, боялись, а нынче жизнь-ту въ грошъ не ставятъ. Вонъ въ Борисовѣ парень дѣвку застрѣлилъ, да и самъ туда-же... А богачи... Дюбины, батько-то членъ управы. Н-да... Пошелъ это парень, съ дѣвкой-то на кладбище, мѣстечко себѣ облюбовали. Пришли домой, написали записку... Не помню, мудрено чего-то было сказано въ запискѣ... Не страшно, слышь, умирать, да страшно убивать... вотъ такъ чего-то. Легли, значитъ, рядочкомъ, обнялись, онъ ей: бацъ!.. А потомъ и себѣ... Вотъ и конецъ. А душа-то -- въ адъ!
   -- Не вѣрятъ, милые, нынче и аду-то,-- соболѣзнующе закачала годовой Матрена.-- Это-де все страсти однѣ. Вонъ въ Кирюшевѣ, на паперти, молодежь-то взяла да Страшный Судъ и сбросила... картина такая стояла тамъ. Выбросили въ ограду да и раскололи. Будетъ, говорятъ, народъ-то застращивать! Вотъ ты и поди...
   -- Вѣрно, матушка, истинно,-- перебилъ ее дядя Спиря, вспотѣвшій, раскраснѣвшійся, опрокидывая девятую чашку. Молодой народъ, что дрожжи! Не догляди, все выбросятъ.. У меня нынче старуха пироги завела. Смотримъ утромъ, а изъ квашни-то весь растворъ вылетѣлъ. Не къ добру, говоритъ моя старуха. Знамо, молъ, не къ добру! Заводила, думала три коровая выйдетъ, а испекла одинъ, да и тотъ маленькій. То и народъ: затѣялъ много, а вышло мало! Это истинно. Ну, благодарю за чай -- сахаръ! Итти... а то старуха заругается.
   -- И то пора,-- поднялся и Трофимъ Лаптевъ.-- На масляной къ намъ милости просимъ, Павелъ Степанычъ!
   Трофимъ ушелъ, а дядя Спиря все топтался чего-то у порога и вертѣлъ въ рукахъ шапку съ рукавицами.
   -- Вотъ чего, Паша,-- замялся онъ, оглядывая свои валенки,-- дѣло-то такое... Телушка у меня есть, годъ ей съ небольшимъ. Ужъ такая ли хорошая, прыткая, да озорна больно! Намедни курицу къ плетню прижала, ногу ей сломила.. Теперь вотъ старуха и баетъ: куда хошь дѣвай эту телушку., безъ курицъ-де она меня къ пасхѣ эдакъ оставитъ. А какъ у васъ курочекъ-то нѣтъ, такъ не возьмешь ли, Паша, ты эту телушку! Возьми, а? Ослобонилъ бы, истинно говорю! Матренъ? Хорошая корова выйдетъ!
   -- А чѣмъ платить-то,-- пригорюнилась на руку Матрена.-- Кабы деньги... А то гроша мѣднаго въ домѣ нѣтъ.
   -- Люди баютъ, съ деньгами съ войны-то приходятъ!
   -- Можетъ...-- вздохнулъ Павелъ.-- А у меня вонъ оно, все богатство,-- онъ указалъ на костыль.
   -- Шу-чу-у, я шучу!-- засмѣялся дядя Спиря, хлопая Чижова по плечу.-- Чого тамъ!.. Лѣтомъ пособишь, навозъ повозить, аль чего... истинно говорю! А впереди-то -- Богъ... Ну, берешь, значитъ? Приходи завтра, да и веди со Христомъ!
   -- Господь тебя спасетъ, дядя Спиря,-- закланялась ему низко Матрена.
   -- Ладно тебѣ кланяться-то,-- отмахивался Спиря.-- Итти, обрадовать старуху... Больно ужъ телка озорна... Бѣда!
   

VI.

   Прошумѣла мокрохвостая обжора-масляница. Кокушкинцы поѣли блиновъ, попили, подрались. А въ прощенное воскреснье, какъ и подобаетъ православнымъ, помирились. И разбрелись, кто куда.
   Нога у Павла поправилась, онъ ходилъ уже безъ костыля, прихрамывая. Вначалѣ поста онъ ушелъ въ городъ.
   -- Авось, не навернется ли сходной работешки,-- разсуждалъ онъ.-- Конягу, вишь, хоть не мудрую, прикупить бы надо. Подработаю и за недѣльку до пасхи приду... соху, борону слажу, телѣгу сготовлю. Все развалилось на тло!..
   Какъ ушелъ онъ, на первыхъ порахъ Матрена все бѣгала къ богатому мужику Кокурину. Сосѣди говорили, что она таскаетъ ему въ закладъ холсты послѣ бабушки. Еще ходила она частенько во Власовку, къ графскому управляющему.
   -- Десятнику бы намъ, милостивецъ,-- начала она, кланяясь:-- ужъ какъ обѣщали... Не забудьте, къ веснѣ-то...
   -- Гм-м... Мало!-- плотоядно посматривая на начинающій полнѣть животъ бабы, говорилъ управляющій, низенькій, круглый, въ розовой рубахѣ и весь розовый.-- Эдакой-то красавицѣ шесть отхвачу! Ладно, что-ли?
   Онъ наступалъ на Матрену, блестя выпуклыми глазами, а та пятилась къ двери и говорила смущенно:
   -- Нѣтъ ужъ... какъ обѣщали, десятинку... Куда намъ шесть? Мужъ у меня больной... куда ужъ...
   Трофимъ Лаптевъ то и дѣло заглядывалъ къ Чижовымъ и говорилъ, что присмотрѣлъ гдѣ-то для Павла лошадь, всего за четвертную, и что ежели сила не возьметъ, онъ три пятерки на это дѣло вложитъ. Потомъ сажалъ Прошку себѣ на ногу и, покачивая, разсказывалъ сказки. Дуняткѣ разъ принесъ лоскутковъ. Изъ нихъ она сдѣлала подобіе куклы и убаюкивала въ уголку, на лавкѣ. Кошкѣ тоже хотѣлось полежать тутъ, и Дунятка съ ней ссорилась то и дѣло.
   -- Уйди, дула,-- ломала она слова.-- Видисъ, питъ!-- и оттаскивала кошку за ухо.
   Сережка усердно учился плесть лапти, но пятку такъ и не могъ одолѣть: не давалась она ему. Потомъ онъ лапти забросилъ: сталъ готовиться къ экзамену.
   Квашнинъ все куда-то ѣздилъ. Часто заглядывалъ и въ графскую контору, а возвращаясь оттуда, ехидно ухмылялся и оглаживалъ бороду.
   -- Затѣваетъ что ни то,-- переговаривались мужики.-- Не спроста... Вотъ какъ скупитъ землю-ту у графа, и запоешь пѣтухомъ!
   -- Мычется, какъ паукъ по тенетамъ... Оплететъ онъ, братцы, насъ, опутаетъ! Недаромъ ренду-то оттягиваютъ...
   -- Не приведи Богъ... Ягненка некуда будетъ выпустить!
   Одинъ Грачевъ Тимка не унывалъ. Однажды, подъ пьяную руку, онъ выбилъ у Квашнина окна и за это всю масляную сидѣлъ въ волостномъ клоповникѣ. Тамъ онъ распѣвалъ пѣсни и все просилъ водки, а когда къ нему пришелъ проститься Семенъ Ильичъ Марковъ, собравшійся по-христіански говѣть, Тимка пустилъ ему въ животъ полѣномъ. Теперь, въ постѣ, поѣдая скоромятину, онъ наверстывалъ пропущенную въ неволѣ маслянщу и всѣхъ увѣрялъ, что его грѣхъ взыщется съ Квашнина.
   Со стрѣхъ уже повисли сосульки. Показались грачи. Дни стали длиннѣй, и солнышко свѣтило все веселѣй, раскалялось все жарче. Ребятишки уже бѣгали на рѣку слушать, какъ хрястнетъ половина поста. Наконецъ, и середокрестье пришло. Матрена напекла ржаныхъ крестовъ и положила въ одинъ на счастье копейку. Счастье досталось отцу, за котораго вынулъ крестъ Сережка. Прошка разревѣлся, а Дунятка отнимала копейку и визжала, что тятька и его счастье -- ея, пока мать не щелкнула ее по затылку, а Сережка побѣжалъ на улицу и подалъ эту копейку нищему.
   Потомъ прилетѣли скворцы, жаворонки. Съ горъ сорвались мутные, шумящіе ручьи. Рѣчушку Ройку вспучило, она посинѣла, поверхъ льда засверкала подъ солнцемъ вода, и скоро рѣчушка двинулась, ставя въ заторахъ льдины дыбомъ.
   Крестьяне уже посматривали въ поля и подумывали о выгонѣ стада, а скотина, почуявъ тепло, отчаянно мычала и ломала хлѣвы.
   Вылѣзъ изъ своей хаты и полуслѣпой Мурыга и сталъ насаживать на свою дубинку новый желѣзный наконечникъ, собираясь еще разъ взглянуть на матушку Волгу. Онъ сидѣлъ на завалинкѣ и, обтесывая кончикъ у дубинки, разсказывалъ собравшимся дѣтямъ про Жигулевскія горы и про Стеньку Разина. Вдругъ склонялъ мохнатую голову къ землѣ и таинственно говорилъ:
   -- Чу?.. Слышите, братцы, какъ онъ стонетъ?-- полузакрывалъ глаза и прислушивался, дѣлая рукой знаки, чтобы не шумѣли ребята и слушали.
   Дѣти замирали. И имъ казалось, что и на самомъ дѣлѣ будто кто-то стонетъ въ темной, взбухшей, угрѣвающейся въ солнечныхъ лучахъ землѣ.
   -- Дѣдушь, о чемъ это онъ стонетъ-то?-- спроситъ кто-нибудь.
   -- А стонетъ, дѣтки, отъ того онъ, что зарытъ онъ въ той горѣ живой... и бѣсы его мучаютъ.
   -- А за что его... бѣсы-то?
   -- Проклятой онъ...-- сокрушенно вздыхаетъ Мурыга.-- Долго еще ему мучиться, ой долго!
   -- А до кехъ?-- захлебываются любопытствомъ ребята.
   -- Мучиться-то?-- Старикъ задумывался.-- А вотъ когда въ церквахъ за упокой вѣчную память ему запоютъ. А будетъ это, братцы вы мои, тогда, какъ плуги скуютъ на ружья, а серпы на штыки,-- перевиралъ старикъ, начиная суконкой свѣтлить головки мѣдныхъ гвоздиковъ на своей дубинкѣ.
   А на другой день опять сидитъ Мурыга у хаты, и его опять окружаютъ ребята. Старикъ подымаетъ вверхъ палецъ, голову на бокъ, и шепчетъ:
   -- Слышь?... Плачутъ...
   -- Слышимъ,-- шепотомъ отвѣчаютъ ребята и припадаютъ ухомъ къ землѣ.-- А кто это, дѣдушь?
   -- Лямошники... которы въ пескахъ да буеракахъ вдоль Волги похоронены. Домой просятся. О домахъ заскучили...
   Онъ, изъ-подъ ладони, моргая мокрыми глазами, засматривалъ за дымящія паромъ поля, въ ту сторону, гдѣ должна быть Волга, и увѣрялъ разинувшихъ рты ребятъ, что слышитъ, какъ старинные бурлаки поютъ тамъ дубинушку, какъ скрипятъ мачты косовухъ и плещутъ мелкимъ бисеромъ волны, набѣгая на желтые залески.
   Покрытая густымъ кустарникомъ гора Ландиха быстро начала оттаивать, и мужики говорили про нее:
   -- Лысѣетъ старая Ландиха. Значитъ, пора и за пашенку... Будетъ ужъ бока на печи отлеживать!
   Богатый Кокуринъ прикупилъ тройку лишнихъ лошадей, и мужики изумлялись:
   -- И куда ему столько животовъ?
   -- Куда?...-- сумрачно буркалъ кто-нибудь.-- Рази не видишь, спѣвка съ Квашнинымъ идетъ... Другъ отъ друга не отходятъ, шушукаются во всѣхъ углахъ.
   -- Оплетутъ, ой оплетутъ они насъ всѣхъ... сердце чуетъ!
   Бѣдняки Поповы свели на базаръ послѣднюю коровенку: на хлѣбъ, перекусить было нечего, да и на сѣмена. Какъ повели эту корову, старая Палагея взывала да такъ и грохнулась. А очнувшись, выбѣжала середь улицы и кричала несуразное; все грозила выцарапать кому-то на томъ свѣтѣ глаза за убитаго на войнѣ Семена, за сиротъ и за все.
   

VII.

   Къ Пасхѣ Чижовъ пришелъ домой и сейчасъ принялся за дѣла. Первымъ дѣломъ на дворѣ появилась лошадь, буланая старая кобыла, та самая, про которую говорилъ Трофимъ Лаптевъ. Отъ старости ли, или отъ чего другого, кобыла то и дѣло чихала, а прочихавшись, низко опускала голову и закрывала глаза, точно спать хотѣла. Сережка безъ устали копошился около Буланки, водилъ на водопой, протиралъ ей бока щеткой, а Прошка подлѣзалъ ей подъ брюхо или махалъ передъ ея сонными глазами прутомъ и кричалъ:
   -- Мулыга слѣпой, Мулыга!-- и совалъ ей въ ротъ корку.
   Павелъ усердно охаживалъ около своего творила: кой-что починилъ, кой-гдѣ подперъ. Заблестѣли, будто новая заплата, перестроганныя заново ворота. На проулкѣ сохли заготовленные изъ лѣса крючья для сохи. Послѣ всего были собраны старыя въ разныхъ мѣстахъ заброшенныя части телѣги, и Павелъ весело застучалъ, сколачивая ее. Съ сосѣднихъ дворовъ тоже несся стукъ: кокушкинцы готовились выѣзжать въ млѣющія поля.
   Наконецъ, унылый великопостный звонъ за лѣсомъ въ селѣ смѣнился задорнымъ трезвономъ. Облегченные покаяньемъ мужики, вырядившись въ кумачевыя рубахи, судакали на завалинкахъ о томъ, что хотя на душѣ стало и легче, да въ животѣ пусто. Съ бутырокъ нищіе, слѣпцы и разные калѣки, хлынули въ деревню и распѣвали передъ мужиками:
   
   Пасха святая намъ днесь показа-ел-а-а!..
   
   Мужики слушали, сходились, расходились, говорили: Христосъ Воскресе и, почесываясь, думали свои думы.
   Надулась почка на березѣ, а по берегу рѣчки уже зазеленѣла осока.
   -- Эхъ бы дожжичка теперя,-- говорили старики,-- да и за пашенку! И чево это управитель не подписываетъ приговора на ренду? Съ курій носъ своей-то земли,-- сокрушались они;-- копнулъ разъ, и вся!..
   На молодежь старики посматривали косо и ворчали:
   -- Отплатитъ вотъ графъ за прошлогоднее-то... Шишъ покажетъ!
   Чижовъ безпокоился больше всѣхъ: у него было только полторы десятины. Дважды ходилъ къ управляющему.
   -- Записано,-- говоритъ:-- жди. Не одинъ ты...
   -- А чего ждать? Егорій на дворѣ,-- лѣнивая соха. Дождя нѣтъ, сохнетъ земля, никакой сохой ее потомъ не утрогаешь.
   Павелъ даже осунулся съ лица, потемнѣлъ. Все на дорогу за овинъ ходитъ, глядитъ задумчиво въ даль, будто ждетъ чего оттуда.
   -- Чего ты, батько, все ходишь?-- спрашивала Матрена.
   Молчитъ. Только глаза горятъ, нехорошо какъ-то. Предлагала Матрена съ уголька спрыснуть: не съ глазу ли, молъ. Улыбнулся, покачалъ головой, ничего не сказалъ.
   А по дорогѣ ползутъ люди съ бѣлыми котомками за спинами. Высоко въ воздухѣ тянутся съ юга стаи гусей и журавлей.
   -- Какъ и мы, перелетные,-- скажетъ кто-нибудь изъ прохожихъ, вздохнетъ и затянетъ пѣсню. Плыветъ пѣсня по полямъ, знакомая, тоскующая, точно нигдѣ мѣста себѣ не найдетъ. И пропадаетъ за горою.
   

VIII.

   Чижовъ вернулся домой со схода, точно съ похоронъ. И какъ погребальный звонъ, все еще звучали въ его ушахъ слова:
   -- Власовку въ аренду графъ не отдаетъ.
   Не раздѣваясь, сѣлъ Павелъ на лавку. Передъ глазами все еще мелькала фуражка низенькаго, щуплаго чиновника въ очкахъ, вертящаго въ рукахъ бумаги и планы. Этотъ чиновникъ привезъ съ собою землемѣра. Рѣшено разбить Власовку на участки и продать. Покупатели нашлись.
   Дунятка съ Сережкой, поѣвъ похлебки, убѣжали смотрѣть на треногую диковину, которая повертывала головой туда и сюда, точно поле осматривала. Сухопарый землемѣръ цѣлился изъ этой диковины въ дядю Кирю, а дядя Киря, стоя въ отдаленіи, держалъ высокій шестъ съ привязаннымъ на концѣ вѣникомъ.
   Сережка скоро прибѣжалъ домой. Несмѣло подошелъ къ отцу и обнялъ его. Обнялъ и прошепталъ въ ухо:
   -- Купи... тятень... Купи, пахать буду. И, будто застыдившись, стремглавъ стреканулъ изъ избы вонъ.
   Печальная стоитъ Матрена у печки. Нужно бы идти, дать Буланкѣ корму, но она забыла; поддерживая рукою подбородокъ, смотритъ въ полъ.
   Передъ Павломъ, въ путаницѣ мыслей, всплываетъ то та, то иная картина будущаго. Вотъ онъ, съ котомкой за плечами, идетъ по обсаженной аракчеевскими березами дорогѣ. Позади, въ виду, родное Кокушкино. Пыль, поднятая вѣтромъ, слѣпитъ глаза, и доноситъ изъ-за спины родные голоса. Вся семья, тамъ, съ пригорка, глядитъ ему вслѣдъ. Ребята за материнъ подолъ ухватились, вытягиваютъ шеи, чтобы еще разъ, быть можетъ, въ послѣдній взглянуть на тятю. Вотъ онъ всталъ при спускѣ въ логъ, еще разъ машетъ имъ картузомъ и скрывается въ низинѣ. Идетъ. Тихо... Птица въ кусточкѣ запѣла, такъ жалобно,-- слезы текутъ изъ глазъ. А какъ будто это и не птица поетъ? Да, это не птица; это жена Павла, присунувшись въ углу, тихо плачетъ, настолько тихо, чтобы не помѣшать думамъ мужа...
   Павелъ срывается съ лавки. Опрометью бросился вонъ изъ хаты. Тѣнью постоялъ у воротъ. И пошелъ вдоль порядка, и, самъ не зная, куда,-- будто вѣтромъ несло.
   Смерклось давно. Въ небѣ, одна за одной, зажигались звѣзды. Около избы старосты все еще толпились мужики, шелъ галдёжъ. За деревней, удаляясь, дребезжалъ колокольчикъ, точно рыдалъ о комъ-то въ темномъ полѣ.
   -- Уѣхали,-- подумалъ Павелъ.-- Кончено...
   -- Нѣтъ, это не то,-- говорилъ чей-то обезкураженный голосъ, плывущій изъ темноты на Чижова.-- Чего-то не то... Какъ же это такъ? Скажи на милость, какъ же жить-то? Вѣдь гроша ломанаго нѣтъ!.. Вотъ такъ ра-азъ!..
   -- Горбуновъ...-- мелькнуло въ голосѣ Чижова, и онъ свернулъ на другую сторону: тошно было на душѣ и не хотѣлось встрѣчаться съ людьми.
   -- А ты думалъ, такъ даромъ и отвалятъ тебѣ землю-то?-- забасилъ голосъ Квашнина:-- паши-де на здоровье, кому не лѣнь!.. Кровныя выложь, тогда и втыкай въ ее соху-то!.. понялъ? А на правду -- не надѣйсь: вотъ она, правда-то, у меня въ кошелѣ! У тебя вотъ денегъ, говоришь, нѣтъ. Зато дѣтей много. Вотъ ты и отдай ихъ мнѣ въ кабалу... а то и самъ поди... какъ бывало, значитъ... Вотъ бы повытрясъ я вамъ изъ головы дурь-то! Не хошь?.. Ну, жди... комъ золота съ неба тебѣ свалится! Жди-пожидай!..
   Чтобы не слышатъ и голосовъ, Павелъ свернулъ въ проулокъ. Голоса остались позади, заглохли, но въ головѣ дорисовывалась невидимой кистью все та же злая картина жизни.-- Вотъ онъ, Павелъ Чижовъ, разбитый, высосанный людской жадностью, выходитъ изъ-за вьюжныхъ полей, плетется къ своему дому. На улицѣ сугробы, лаетъ гдѣ-то собака, И видитъ Павелъ, что собака лаетъ на женщину. Женщина эта стоитъ подъ окномъ и жалостью, Христовымъ именемъ, проситъ хлѣба. Вокругъ ея жмутся дѣти, на рукахъ пищитъ маленькій. Вглядывается Павелъ въ лица. И узнаетъ: Матрена, Сергунка, Дунятка...
   -- О-о-эхъ!-- вырывается у Павла стонъ. Вышелъ въ поле.
   ...А дальше? Умираютъ Дунятка, Прошка. Съ холоду да съ голоду умираетъ и маленькій, котораго носитъ сейчасъ мать подъ сердцемъ. А дальше? Сережка въ тюрьмѣ...
   Павелъ, припадая на хромую ногу, ничего не видя вокругъ, шагаетъ по берегу Ройки къ болоту. Спѣшитъ, будто скрыться хочетъ отъ кого-то невидимаго, его преслѣдующаго. Тяжелый упрекъ и стыдъ точили его душу. Какъ это онъ не смогъ оградить семью отъ нужды? И откуда она, черная, двигается?-- ничего не видно, ничего не понять. Одно ясно: нѣтъ ему на землѣ земли. А голосъ Сережки все шепчетъ:
   -- Купи... Тятенька, купи... пахать буду.
   Шелъ и шелъ. Голова будто въ огнѣ, во рту пересохло. Мысли громоздились, лѣзли одна на другую, требовали какого-то разрѣшенія. И что-то, внутри, кричало:
   -- Да нѣтъ же! Это не то, и не такъ!.. Встряхнись, сломи!..
   Павелъ всталъ, потрогалъ голову. И почти бѣгомъ побѣжалъ въ обходъ, на ту сторону болота, гдѣ была засѣяна озимой его маленькая полоска. Добѣжалъ и остановился, глядитъ, нагнувшись. Щетинистая, рѣдкая иголка озимой, недавно освобожденная изъ-подъ снѣга. И почудилось Павлу, иголки вдругъ начали расти, выше и выше. Тяжелый колосъ созрѣлъ. Склонился на плечо къ мужику, и будто шепчетъ:
   -- Не оставляй, люби насъ... Мы твои, твои...
   -- Нѣтъ, не твои, мои!-- выплылъ откуда-то въ тишинѣ голосъ Квашнина.-- Что твое, то мое! Ха-х-а!..
   Павелъ сѣлъ у полосы, опустилъ голову, руками въ землю врылся, зубы стиснулъ.
   -- Все мое!-- продолжалъ голосъ, и ужъ будто не Квашнина, а кого-то, огромнаго, безликаго, опутавшаго землю безысходной тяжестью.-- Все мое! А ты, какъ выгнанная собака, сдохнешь гдѣ-нибудь въ буеракѣ,-- слышишь? Съ проклятіемъ вспомнятъ тебя дѣти твои. И ладно. Такъ нужно! Не пускай по міру нищихъ!.. Ха-ха-ха!..
   Хохотъ разсыпался вдали и оставилъ въ головѣ Чижова нестерпимый звонъ. Вскочилъ, побѣжалъ, не зная куда. Не замѣтилъ, какъ слетѣлъ съ головы картузъ, разстегнулся кафтанъ и трепался полами по вѣтру. Такъ бѣжалъ онъ, хромой, припадая къ землѣ, похожій на большую ночную птицу, которая смертельно ранена охотникомъ и уже не можетъ подняться. Злое и жгучее чувство обиды вскипѣло въ мужикѣ и на себя, и на весь міръ. Все тѣло затрепетало отъ прилива нечеловѣческой злобы, пальцы сами собою сжались въ кулаки, и могучая сила, готовая разсыпать гору, задвигала мышцами. Одинокій, страшный, какъ звѣрь, метался онъ по полю, не замѣчая ни поля, ни времени.
   Въ деревнѣ уже пропѣли пѣтухи, первые, вторые... На болотѣ изрѣдка кричалъ сторожевой гусь. Гдѣ-то, очень далеко, какъ будто колоколъ ударилъ; звукъ донесся тихой волной и замеръ въ пространствѣ. Надъ лѣсомъ, изъ-за зубцовъ его, показалась полная, багровая луна. Она подымалась все выше и выше, дѣлались меньше, но ярче.
   Съ большой дороги донесся отдаленный колокольчикъ, приближаясь. Потомъ сталъ слышенъ и стукъ колесъ, и лѣнивое, изрѣдка, пофыркиваніе лошадей. Павелъ всталъ, съ минуту прислушивался. Мотнулся туда и сюда, и, сорвавшись, понесся по полю къ дорогѣ. Въ ушахъ звонило, свистѣло и хохотало, а по пятамъ будто гнались за нимъ призраки и на перебой кричали:
   -- Купи!.. Не твои!.. Твои!.. Любимъ тебя!.. Не твои!..
   Несется Павелъ, всхрипывая, спотыкаясь. Оборы на ногахъ порвались, портянки развернулись, хлопаютъ по ногамъ, рвутся о кусты и кочки. Путаясь хромой ногой, онъ падалъ, вскакивалъ и, вытаращивъ обезумѣвшіе глаза, бѣжалъ опять. Добѣжалъ до дороги и всталъ, хрипло дыша, въ тѣни елокъ. Ждетъ.
   Луна уже высоко. По дорогѣ, тихо покачиваясь и поскрипывая, будто плыветъ тарантасъ. Черный кожаный верхъ бросаетъ вкось отъ себя темную, длинную тѣнь; она тоже колыхается и плыветъ по полю. Ямщикъ на козлахъ клюетъ носомъ и нукаетъ впросонкахъ на лошадей.
   Безшумно подкрался Павелъ къ повозкѣ. Безшумно, сдавливая дыханіе, прилипъ на подножкѣ. Дрожащею рукою откинулъ полость. Лунный свѣтъ вошелъ въ глубину кузова, и Павелъ увидѣлъ два женскихъ лица: молодое и старое. Мирно спали два человѣка; миловидное, съ полуоткрытымъ ртомъ, личико дѣвушки склонилось на плечо старухи. Вытянувъ шею, Павелъ глядѣлъ на освѣщенное луной, такое наивное, почти дѣтское личико, и внутри у него отпадало то, клокочущее злобой и рѣшимостью, чувство, которое привело его сюда. Что-то родное, до боли милое, дыхнуло на него изъ глубины кузова. Мелькнуло другое, такое же наивное, такое же близкое личико Дунятки... И вспыхнуло въ немъ съ неменьшей силой новое чувство -- жалость. Вспыхнуло, и въ тотъ же моментъ столкнуло его съ подножки тарантаса. Со стономъ, сжимая руками виски, прянулъ онъ съ дороги въ кустарникъ, а лошади, внезапно почуявшія человѣка, шарахнулись въ сторону. Ямщикъ проснулся, крикнулъ, взмахнулъ кнутомъ, и тройка помчалась, разсыпая въ поляхъ пѣніе колокольчика.
   Тихо брелъ Павелъ, не отдавая отчета -- куда. Шелъ онъ медленно; спина сгорбилась, голова опустилась книзу: точно тяжелый грузъ несъ этотъ человѣкъ, шагающій въ блѣдномъ лунномъ свѣтѣ по полю, будто лунатикъ, готовый при первомъ окрикѣ ткнуться лицомъ въ землю.
   Вотъ ужъ и зарница на востокѣ заалѣла. Сивой пеленой поползъ въ низинахъ туманъ, сплошь окуталъ болото, тянулся въ поле безформенными обрывками, колыхая ими при вѣтеркѣ, будто щупальцами. Съ фырчаніемъ пронеслась откуда-то стая утокъ. А человѣкъ все шелъ и шелъ, двигаемый неохватными думами. Иногда онъ вдругъ взмахивалъ руками и, сжавъ ладонями голову, и спотыкаясь, устремлялся впередъ быстрѣе, точно надъ нимъ проносились удары грома, и онъ спѣшилъ поскорѣе скрыться отъ нихъ.
   Наткнулся въ туманѣ на тумбы чати и остановился. Гдѣ-то внизу бурлюкала вода. Павелъ оперся грудью на перила, свѣсилъ внизъ голову, и такъ смотрѣлъ долго на черную, тихо шумящую бездну Ройки, разлившейся далеко по лугамъ. Движущійся клочьями сырой туманъ и жирное бурлюканье, тамъ, подъ туманомъ, какъ мохнатое и сильное чудовище лапами, неудержимо, потянуло Павла туда, въ черную бездну, въ холодный покой вешнихъ водъ. Смотря черезъ перила въ одну точку, будто боясь потерять что-то изъ виду, Павелъ, медленно занесъ ногу на толстый брусъ. Еще минутка, и онъ всталъ на брусъ обѣими ногами, качнулся, вытянулъ руки... и, вздрогнувъ, отшатнулся, будто кто дернулъ его назадъ, и точно Сережкинъ голосъ вскрикнулъ гдѣ-то:
   -- Тятя!..
   Оглянулся, въ ужасѣ спрыгнулъ съ бруса и побѣжалъ, растрепанный, неуклюже припадающій къ землѣ. Бѣжалъ до тѣхъ поръ, пока несли ноги. Опомнился, добѣжавъ до лѣса. Всталъ, прислушался къ утреннему шопоту листвы и поплелся по кочковатому полю, таща развернувшіяся на ногахъ онучи.
   Дошелъ опять до своей полоски у болота. И вдругъ опустился на колѣни, руки и лицо поднялъ въ свѣтлѣющее небо. Торопливо скатываясь по щекамъ въ бороду, съ бороды падая на землю, потекли изъ глазъ мужика слезы.
   -- Господи!-- почти закричалъ онъ.-- Гдѣ же правда-то твоя? Гдѣ?!.
   -- Гдѣ?..-- тихо отозвалось эхо вблизи, и еще тише вздохнуло за лѣскомъ:-- гдѣ?..
   И Павлу показалось, что не эхо это повторяетъ его слова вблизи и вдали; ему казалось, что это голоса всѣхъ обиженныхъ: Грачовыхъ, Лаптевыхъ, Поповыхъ и многихъ другихъ, тоскующихъ о своей долѣ на скорбной землѣ.
   И Павелъ, стоя на колѣняхъ и плача, душою слившись со всѣми обиженными и тоскующими, взывалъ:
   -- Господи! Гдѣ же?! Господи!..
   И слова эти повторяли за нимъ холмы и низины поля, и блѣдныя звѣзды, мигающія въ утреннемъ небѣ, и лѣсъ, тихо вздыхающій вдали, и щетинистая полоска, и вся прошлая и настоящая жизнь самого его, Павла Чижова, и другихъ -- все слилось въ одномъ воплѣ:
   -- Господи!..
   Востокъ озолотился ярче, луна уже растаяла въ бѣлесомъ пространствѣ, звѣзды также меркли одна за другой, а человѣкъ все стоялъ на колѣняхъ и ждалъ. По какъ тѣ меркнущія звѣзды, какъ тотъ, тающій въ низинахъ туманъ,-- меркла въ человѣкѣ надежда и таяла вѣра въ чудо. Опустились руки, голова на грудь упала. И внутренній, иной голосъ зазвучалъ:
   -- Не то... Нѣтъ, это не то.
   -- Такъ гдѣ же то-то?!-- вскрикнулъ Павелъ и, казалось, почувствовалъ, какъ это "не то", будто тѣло огромной, сильной змѣи, глухимъ кольцомъ обернулось вокругъ его, вокругъ всей земли и давитъ, и душитъ все живое. Гдѣ же выходъ изъ этого кольца? Гдѣ побѣда?
   Мужикъ поднялъ голову. Съ горизонта въ эту минуту брызнули золотыя нити перваго солнечнаго луча. И мелькнула мысль: тамъ, за озолоченнымъ горизонтомъ, въ большихъ городахъ, въ разбросанныхъ селахъ и деревняхъ -- всюду несется великій, милліонный стонъ. И тамъ, гдѣ гуще стонъ и вопли,-- тамъ куется правда, тамъ живетъ это "то", которому можно высказать свое горе. Оно пойметъ...
   Туда! Къ нему!..
   И онъ, холодный и голодный, въ рубищѣ, покрытый ранами, идетъ туда, къ свѣту будущаго.
   Но дойдетъ ли?..

"Современникъ", кн. 4, 1911

   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru