Антонов Ал.
Молодые годы

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

Молодые годы.

Повѣсть Ал. Антонова.

I.

   Тѣсная комната, загроможденная мебелью. Въ уголъ дивана забился 3-хъ лѣтній бѣлокурый мальчикъ. Ему страшно. Онъ одинъ, -- мама ушла. А комодъ сердито выпятилъ брюхо, сейчасъ откроетъ беззубый ротъ, скажетъ "амъ!" и проглотитъ Роську. Подъ столомъ сидитъ бука, ждетъ, чтобы Роська спустилъ ноги съ дивана. У нея клешни вмѣсто рукъ, она больно щиплется... И вся комната населена бяками и мяками, всѣ онѣ злыя и прячутся. А Роська одинъ, такой безпомощный, слабенькій. Онъ даже плакать боится... Сидитъ часъ, другой, -- не шевелясь, задерживая дыханіе, дрожитъ всѣмъ тѣломъ.
   Пришла мама, напоила молокомъ, уложила въ постельку, перекрестила.
   -- Спи, родной.
   -- Не уходи, мама!-- проситъ Роська со слезами, вцѣпившись въ рукавъ ея кофточки.
   -- Ну не капризничай-же, дѣтка, будь умникомъ.
   Лампа потушена. Темно, ничего не видно. Бяки и мяки перешептываются въ углу, а въ другомъ углу "туркестанскій папа"., онъ пострашнѣе всѣхъ, онъ даже маму обижаетъ. Иногда мама плачетъ и жалуется:
   -- Бяка папа! Не люби его, Росичка. Слышишь? не люби! Онъ гадкій-гадкій и злой. Уѣхалъ въ Туркестанъ и не хочетъ насъ съ тобой видѣть. И мы не хотимъ его. Да, Росикъ? Онъ маму обидѣлъ. Побей его, Росикъ, побей! вотъ такъ!
   Роська машетъ кулачками по воздуху, но по ночамъ къ нему приходитъ побитый папа, сердито трясетъ бородой и угрожаетъ длинной палкой:
   -- Будешь меня бить?
   -- Не буду! папочка, не буду!-- молитъ Роська и засыпаетъ въ слезахъ.

-----

   Потомъ мама стала чаще бывать дома. Послѣ смерти мужа Ольга Ивановна получаетъ пенсію и рѣшила сама заняться воспитаніемъ сына. Учила его азбукѣ, читала ему сказки. Но Роська не любилъ заниматься съ мамой. Онъ предпочиталъ сидѣть на своемъ любимомъ диванѣ или на сундукѣ въ передней между дверью и шкафомъ, -- сидѣть и думать...
   Онъ никогда не бывалъ одинъ. Онъ жилъ въ своемъ особенномъ царствѣ -- Болій и велъ постоянныя войны съ великанами Бонди и карликами Винцеры. Царемъ Бонди былъ Великій Манута, добрый великанъ-волшебникъ. Побѣжденный, онъ носилъ Роську на своихъ плечахъ по всей землѣ. Море доходило ему только до шеи, а когда Манута стоялъ въ долинѣ, Роська руками касался высочайшихъ вершинъ. А карлики Винцеры служили Туркестанскому папѣ. Они были злые, потому что Туркестанскій папа злой. Если бы не Великій Манута, Роська давно достался бы на обѣдъ Туркестанскому папѣ...
   -- Что ты тамъ дѣлаешь, Росюня, -- пойди ко мнѣ.
   Роська слѣзаетъ съ сундука недовольный. Ахъ, эта мама! Она всегда мѣшаетъ ему. Онъ былъ занятъ устройствомъ своего царства. Столько дѣла! Нужно построить дворецъ, выдумать одежду для солдатъ, снарядить корабли и вездѣ повѣсить флаги. А мама всегда отрываетъ отъ дѣла. Теперь, если побѣдитъ Винцера, кто будетъ виноватъ? Нѣтъ, Роська не любитъ ее, -- лучше бы она, какъ раньше, уходила на цѣлый день.
   -- Ну что ты, глупенькій, -- какъ не стыдно! Мама его зоветъ, а онъ дуется... ай-ай!.. Ну, садись сюда: хочешь сказку тебѣ прочту про братца Иванушку и сестрицу Аленушку?
   Но онъ слушаетъ разсѣянно сказку, и все думаетъ, какъ бы скорѣе убѣжать, спрятаться подальше отъ мамы, докончить дворецъ и объявить войну надменной Винцерѣ.

-----

   На улицѣ хмуро, снѣгъ медленно спускается съ неба сплошной массой. Окна въ комнатѣ запотѣли, сумракъ, ни день, ни ночь. Роська жадно уткнулся въ Майнъ-Рида. Въ сумракѣ строчки сливаются, онъ напрягаетъ зрѣніе, глаза покраснѣли, слезятся. Но въ душѣ съ каждой прочтенной страницей наростаетъ все большій восторгъ. Онъ уже не можетъ, читать спокойно: хочется прыгать, кричать. Всегда вялый, хилый и блѣдный, -- въ эту минуту онъ полонъ отваги и силы и готовъ сразиться со всѣми.
   -- По мѣстамъ! Наводи пушки! Выше поднимай черный флагъ! О-го-го!
   Онъ -- смѣлый пиратъ, у него подводный корабль, онъ ѣздитъ по всѣмъ морямъ и топитъ вражескія суда. Вдругъ буря. Волны выбрасываютъ корабль на островъ. Вся команда гибнетъ. Одинъ Роська спасся. Онъ пробирается среди дикихъ скалъ и здѣсь, на необитаемомъ берегу, внезапно находитъ кладъ -- свое счастье.
   Въ чемъ его счастье, Роська хорошенько не знаетъ. Но когда думаетъ о немъ, сердце сжимается сладкимъ предчувствіемъ и щеки горятъ. Хочется сдѣлать что-нибудь, чего нельзя. Онъ плотно прикрываетъ дверь, -- замирая отъ непонятной жути, раздѣвается до гола и, обмакивая пальцы въ чернила, разрисовываетъ тѣло узорами: теперь онъ настоящій дикарь! Немного смѣшно и непривычно. Онъ ложится на диванъ, прижимается къ его пушистой ткани, и по всему тѣлу проходитъ сладкая истома. Какъ будто стыдно, какъ будто страшно, кажется, что кто-то исподтишка глядитъ и дразнитъ: "голый, голый!".
   Онъ невольно озирается: кто бы это?.. Быстро одѣвается и смирно садится у окна.
   Холодно рукамъ и ногамъ. Даже внутрь пробрался холодъ и бѣгаетъ подъ кожей мурашками. Но главное -- безпокойная мысль: можетъ быть грѣхъ? Можетъ быть Богъ не будетъ его любить?
   Становится жутко отъ этой мысли, Роська плачетъ и бѣжитъ къ матери:
   -- Мама! Мама!
   -- Что ты, родной?-- спрашиваетъ Ольга Ивановна и щупаетъ голову: -- Кажется, жаръ?.. Дай-ка градусникъ поставлю.
   -- Нѣтъ, мама, нѣтъ... Я боюсь... Можетъ быть... можетъ быть Богъ меня не любитъ?-- всхлипывая говоритъ Роська.
   Ольга Ивановна недоумѣваетъ.
   -- Какъ не любитъ? Почему не любитъ?..-- Все-таки пытается утѣшить: -- Ну вотъ, глупенькій! Боженька добрый, Боженька всѣхъ любитъ...
   И она ласково цѣлуетъ его голову. Онъ успокаивается, -- не отъ словъ, а отъ ея присутствія, отъ звука голоса. И успокоенный возвращается къ Майнъ-Риду.
   Но Майнъ-Ридъ какъ-то потускнѣлъ. И совсѣмъ темно стало, читать нельзя. Лучше продолжить свои фантазіи.
   ... Ну вотъ, онъ находитъ кладъ. Какой-же это кладъ?.. Счастье? Какое-же это счастье?...

-----

   Становясь старше, Роська часто видѣлъ одинъ и тотъ же сонъ -- ему снились голые мальчики, и самъ онъ среди нихъ, тоже голый. Мальчики заползали въ большой сарай, до верху набитый соломой, пробирались по какимъ-то проходамъ и лабиринтамъ. И въ самой глубинѣ, гдѣ ихъ окружала полная тьма и было душно, гдѣ струились пьянящіе ароматы, они натыкались на Бога. Богъ былъ большой и смирный, онъ лежалъ неподвижно, распластавшись, и какъ будто крѣпко, но чутко спалъ. Мальчики толкали его и бросали въ него соломой, и онъ это чувствовалъ, но не просыпался. Только улыбался во снѣ, и его невидимая улыбка была дивно-прекрасна... И всѣ узнали, что то не Богъ, а молодая дѣвушка, дочь Бога. Она -- святая... Вдругъ, вспыхиваетъ пожаръ, пламя змѣйками сползается со всѣхъ концовъ сарая. Но Роськѣ за себя не страшно. Онъ боится одного: какъ бы не сгорѣла святая дочь Бога. Нѣтъ! Она проснулась, -- и беретъ на руку Роську. Его охватываетъ мучительно-свѣтлый восторгъ...
   Роська много думалъ объ этомъ снѣ. Что онъ значилъ? Онъ былъ пророческимъ, это несомнѣнно. Святая дочь Бога -- его счастье. Но кто она? Но гдѣ она? И почему счастье... такое?
   Что-то новое, непонятное творится въ немъ. Онъ нервничаетъ, то безпричинно грустенъ, то безпричинно веселъ, чего-то ждетъ, чего-то ищетъ. Ахъ, какъ бы онъ хотѣлъ теперь имѣть друга, -- обо всемъ, обо всемъ разсказать ему, спросить, почему по ночамъ снятся сладкіе и стыдные сны, почему онъ, Роська, такой гадкій, и долженъ ли онъ бояться, и что надо дѣлать? Мама? Нѣтъ, ей нельзя. Лучше всего подойти къ незнакомому на улицѣ и предложить: "Будемъ друзьями!" И чтобы никто объ этомъ не зналъ...

-----

   На дачѣ Роська познакомился съ дѣвочкой -- голубоглазой и бѣлокурой, лѣтъ восьми. Ее звали Недди Маргольмъ. А ему было уже 14 лѣтъ.
   Инженеръ Маргольмъ, толстый, солидный и очень умный, управлялъ какимъ-то движеніемъ по какимъ-то каналамъ. Madame Маргольмъ была женщиной образованной, немного склонной къ чувствительной нѣжности и очень страстной. Еще будучи дѣвушкой она мечтала о восторгахъ любви. Но была слишкомъ труслива, всегда слишкомъ боялась малѣйшаго скандала, и оттого, тайно стремясь почти къ каждому мужчинѣ, котораго встрѣчала, никому не разрѣшала съ собой ни малѣйшаго флирта. Зато съ дамами охотно дружилась и любила цѣловать красивыхъ дѣтей.
   -- Ахъ, у васъ прелестный сынъ, -- сказала она при первомъ-же знакомствѣ Ольгѣ Ивановнѣ.-- Я увѣрена, мы съ нимъ скоро станемъ друзьями.
   М-me Маргольмъ, несмотря на свои слишкомъ 40 лѣтъ, удивительно сохранилась. Лицо у нея свѣжее и пріятное, бюстъ высокій, руки слегка пухлыя, бѣлыя.
   Она часто звала Роську къ себѣ, угощала его чаемъ съ печеньемъ. Онъ стѣснялся, но приходилъ. Ему пріятно, что она разговаривала съ нимъ, какъ со взрослымъ, не объ урокахъ и учителяхъ, а о всякихъ отношеніяхъ между людьми, о любви и дружбѣ.
   -- Знаете-ли вы, что такое дружба?-- спрашиваетъ она.
   -- У меня есть другъ, -- гордо заявляетъ Роська.
   -- Кто-же онъ?
   Но Роська не можетъ сказать: это тайна.
   М-me Маргольмъ не настаиваетъ, но, кажется, она смотритъ на дружбу гораздо проще, чѣмъ онъ.
   -- Если мы другъ другу нравимся, -- вотъ и друзья.
   Онъ краснѣетъ. Конечно, она нравится ему. Только зачѣмъ она такъ говоритъ? Что-то оскорбляется въ немъ ея словами.
   Жарко. Въ бесѣдкѣ еще жарче. Роська совсѣмъ раскисъ. М-me Маргольмъ беретъ его, какъ бы шутя, къ себѣ на колѣни.
   -- Бай-баю! Бай-баю! Баю дитеньку мою!
   -- Пустите меня, -- шепчетъ онъ.
   Странное чувство охватываетъ его -- и сладко и жутко.
   -- Нѣтъ, нѣтъ, дѣтка хочетъ спать, дѣтка не будетъ капризничать. Бай-баю! Бай-баю!
   Весь пунцовый, онъ робко прижимается къ ней, а она цѣлуетъ его въ щеки и въ шею, но потомъ, опомнясь, дѣлаетъ веселое лицо и лукаво смѣется: Ахъ, она приняла его за свою дочурку, -- какая смѣшная ошибка, не правда-ли?
   Роська старается хохотать, чтобы не выдать жгучаго стыда, а изъ глазъ готовы брызнуть слезы...
   А потомъ онъ бродитъ по лѣсу весь охваченный вихремъ смущенія и странныхъ желаній. Словно съ ея поцѣлуями теряетъ онъ самое дорогое въ себѣ, и не достоинъ уже своего счастья. Можетъ быть кто-то не хочетъ, чтобы Роська былъ великимъ, и вотъ онъ подослалъ ее, и вотъ она нарочно дѣлаетъ такъ?.. При мысли объ этомъ вспыхиваетъ дикая злоба, Роська бросается на землю и катается по ней, кусая руки. Если бы онъ могъ отомстить! Если бы онъ могъ отомстить!..
   Вечеромъ онъ долго не можетъ заснуть, ворочаясь съ боку на бокъ. Кровать кажется жесткой, подушка то слишкомъ высоко, то слишкомъ низко положенной. Все тѣло разбито, словно его ломали, а въ душѣ зудитъ безсмысленное раздраженіе на себя, на m-me Маргольмъ, на весь міръ.

-----

   Познакомившись съ Нэдди Маргольмъ, Роська вначалѣ обратилъ на нее мало вниманія. Маленькая и глупая, какъ всѣ дѣвчонки, а онъ считалъ себя развитымъ и умнымъ.
   Нэдди цѣлый день играла одна въ лѣсу на обрывѣ. Рыла въ пескѣ пещеры, канавы, строила изъ щепокъ мостики и дворцы. Смѣялась и разговаривала сама съ собой. Когда къ ней подходилъ Роська, тотчасъ-же предлагала ему играть въ пятнашки и все время безудержно говорила.
   -- Вы любите серсо? Я до страсти люблю. А въ прошлое лѣто у меня была канарейка, -- папа привезъ, -- но околѣла. Такъ жаль... А вонъ въ той дачѣ я видѣла студента съ длиннымъ-длиннымъ носомъ -- ужасно смѣшной.
   Такъ она могла болтать часами, перескакивая съ предмета на предметъ, сама себѣ отвѣчая, и громко смѣясь.
   Но однажды, послѣ длинной утомительной прогулки, Роська сидѣлъ съ Нэдди въ гамакѣ. Солнце уже побагровѣло, и стволы березъ приняли пурпурную окраску. На блѣдномъ вечернемъ небѣ было всего одно большое облако съ золотыми краями. Оно стояло почти неподвижно, только края его слегка измѣнялись, то закругляясь, то немного вытягиваясь.
   Нэдди задумчиво говоритъ:
   -- Посмотрите, какое небо красивое. Почему нельзя жить на томъ облакѣ?
   -- Какъ жить?-- удивляется Роська.
   -- Такъ, чтобы облако было домомъ. И ѣздить на немъ, куда хочешь.
   Роська никакъ не ожидалъ отъ "глупой дѣвчонки" такихъ словъ, такихъ желаній, похожихъ на его мечты. Долго и внимательно, словно въ первый разъ, онъ посмотрѣлъ на нее.
   Въ вечернемъ воздухѣ, въ бѣломъ платьицѣ, озаренная золотыми лучами заходящаго солнца, -- такой-же прекрасной и воздушной, какъ облако, вдругъ показалась ему Нэдди Маргольмъ. И ея дѣтскій голосокъ прозвучалъ по новому, свѣжо и свято, когда она продолжала:
   -- Вы бы хотѣли тоже поселиться тамъ со мной и мамой? Можно и вашу маму взять съ собой. Вы бы хотѣли?..

-----

   М-me Маргольмъ не вполнѣ одобрительно отнеслась къ дружбѣ Роськи съ ея дочерью. Смѣялась надъ ними.
   -- Ахъ, дѣти, дѣти!.. Нэдди, посмотри, какъ онъ умильно смотритъ на тебя, какъ-будто собирается плакать?
   Было обидно, и прежнее неудержимое влеченіе къ m-me Маргольмъ смѣнилось недовѣріемъ и отчужденностью. Зато душа въ немъ играла и пѣла, когда онъ рвалъ для Нэдди цвѣты и украшалъ ими вырытыя въ пескѣ замки и пещеры, а она съ любопытствомъ слѣдила за его работой и весело повторяла:
   -- Ахъ, какъ красиво! Какъ хорошо!
   Дома Роська сталъ нѣжнѣе съ матерью, а засыпая думалъ о маленькой царевнѣ, живущей подъ охраной драконовъ, и сочинялъ стихи. И хотя часто въ этихъ стихахъ не было ни размѣра, ни риѳмы, -- все же они были настоящей поэзіей.

-----

   Лѣто кончилось. Роська не рѣшился продолжить въ городѣ знакомство. М-me Маргольмъ его не звала къ себѣ, и даже не дала адреса, а Нэдди, прощаясь, смѣялась и прыгала.
   -- Какъ я рада, что мы ѣдемъ въ городъ!
   Дѣти всегда рады перемѣнѣ. А у Роськи на глазахъ навернулись слезы.
   Такъ онъ и не видѣлъ больше Недди, но она оставила долгій слѣдъ въ его жизни. Думая о счастьѣ, о святой дочери Бога, онъ почему-то вспоминалъ маленькую бѣлокурую дѣвочку съ голубыми глазами, -- воздушную и прекрасную, озаренную свѣтомъ вечерняго багроваго солнца. Вспоминалъ о ней и вплеталъ ее въ свои мечты.
   Онъ найдетъ свое счастье. Его счастье гдѣ-то на высокой горѣ. Онъ возьметъ съ собой скрипку и отправится въ дальній путь. По дорогѣ встрѣтитъ злодѣевъ, которые захотятъ его убить. Но Роська скажемъ имъ: "Я иду къ своему счастью, къ своему далекому счастью, я мечталъ о немъ всю жизнь, всю жизнь!.." Злодѣи вспомнятъ свою юность и любовь, и ножи выпадутъ изъ ихъ окровавленныхъ рукъ. Потомъ Роська встрѣтитъ кровожаднаго тигра. Онъ скажетъ: "Тебѣ не разгрызть моего сердца: въ немъ живетъ надежда и невѣдомый міру талантъ. А у тебя только острые зубы, мой бѣдный звѣрь, больше ничего".
   И тигръ, безпомощно рявкнувъ, вернется обратно въ свое логовище.
   А Роська дойдетъ до горы и полѣзетъ кверху по отвѣсамъ и кручамъ. Острые камни будутъ рѣзать ему ноги, онъ обдеретъ свои руки о колючіе кустарники, будетъ падать и лежать, разбитый, на днѣ пропастей, но снова встанетъ и вновь начнетъ нечеловѣчески-утомительный, безумно-опасный подъемъ. Умирающій отъ голода, израненный, истерзанный, доберется онъ до вершины. И тамъ откроетъ футляръ, вынетъ скрипку, настроитъ струны, ударитъ смычкомъ. И польются звуки... И польются вдохновенные, неслыханно-волшебные звуки, безумно-пцчальные, безумно горькіе. Вотъ я на вершинѣ горы, а гдѣ мое счастье? Нѣтъ его. Только холодный вѣтеръ развѣваетъ мои волосы, да небо, все такое же недоступное и далекое, смѣется надо мной. Гдѣ мое счастье? Развѣ не вѣрилъ я? Развѣ не стремился? Развѣ не преодолѣлъ всѣ препятствія, всѣ опасности тяжелаго пути? Зачѣмъ же обмануло меня ты, безпокойное сердце, зачѣмъ сулило несбыточныя радости, невозможные восторги?.. Гдѣ мое счастье?
   Далеко-далеко разнесется его плачъ, его горькая пѣсня. И услышитъ ее въ маленькомъ неизвѣстномъ городкѣ въ неизвѣстной странѣ Нэдди Маргольмъ. Услышитъ, заплачетъ и протянетъ свои маленькія дѣтскія ручки къ недоступному небу и скажетъ:
   -- Глупый Рось, смотри, вотъ твое счастье, возьми его.
   Вѣтеръ донесетъ слова маленькой Нэдди до вершины горы, и услышитъ ихъ Роська, и наполнится восторгомъ его усталая душа. "Нэдди, я люблю тебя, ты мое счастье!" И новая торжественная пѣснь родится подъ волшебнымъ смычкомъ. Зазвучитъ она громко-громко надъ всей землей. Будетъ, какъ голосъ Бога, какъ откровеніе. Отрекутся люди отъ зла и горя, и вѣчный праздникъ настанетъ на землѣ...
   

II.

   Бѣлыя стѣны ослѣпительно сверкаютъ, по столамъ бѣгаютъ яркіе зайчики, а въ воздухѣ столбы золотой пыли. Душно. Весна на дворѣ и заниматься не хочется. А "грекъ" Мартинъ Арноштовичъ, тощій и длинный, съ маленькимъ, сморщеннымъ личикомъ, напоминающимъ печеное яблоко, надоѣдливо что-то жужжитъ, добиваясь образцоваго, какъ ему кажется, перевода: "Нерей вытарчивался изъ воды".
   Но вотъ прозвенѣлъ звонокъ, и гимназисты шумно вырываются въ рекреаціонный залъ.
   Кондратій Пузыренко съ любопытствомъ разглядываетъ новыхъ товарищей. Въ отдаленіи стоитъ Роська и съ неменьшимъ интересомъ смотритъ на новичка. Пузыренко, всегда рѣшительный, подходитъ ближе и заводитъ знакомство.
   -- Какъ у васъ тутъ? Не очень отсталые?
   Роська немного конфузится отъ неожиданнаго вопроса, но тѣмъ не менѣе храбро отвѣчаетъ:
   -- По моему -- отсталые.
   Пузыренко, послѣ нѣкотораго раздумья:
   -- Мнѣ кажется вы не эсдекъ?
   Роська въ затрудненіи. Ему не хотѣлось бы признаться, что онъ не понимаетъ вопроса.
   -- Это зависитъ отъ того, кого вы считаете эсдекомъ.
   -- Я говорю о политическихъ убѣжденіяхъ... Вы можете не скрываться, потому что я...
   -- Я не признаю политики, -- важно отвѣчаетъ Роська. Есть вещи посерьезнѣе.
   -- Напримѣръ?-- слегка насмѣшливо спрашиваетъ Пузыренко.
   -- Счастье.
   -- А чего-же соціалисты добиваются, какъ не счастья людей?
   -- Кто такіе соціалисты?
   Пузыренко разочарованъ, даже презрительно присвистнулъ.
   -- Долго объяснять. Не поймете.
   -- Я читалъ Канта, -- возражаетъ Роська.
   -- Кантъ -- буржуй!
   Роська обрываетъ разговоръ и обиженно отходитъ въ сторону. Ясно, что новичекъ надъ нимъ насмѣхается. Онъ считаетъ Роську глупымъ и неразвитымъ, потому что тотъ не знаетъ, что такое "соціалистъ" и "буржуй".
   Было больно и горько отъ этихъ мыслей, хотѣлось сейчасъ-же подойти и сказать что-нибудь очень умное, чтобы доказать свое превосходство.
   Послѣ урока Пузыренко снова спрашиваетъ:
   -- Извините, но можетъ быть вы анархистъ?
   -- У меня собственная теорія: культъ любви, -- объявляетъ Роська.
   -- Значитъ бабникъ? За юбками бѣгаете?..
   Опять поссорились.

-----

   Подъ лучами горячаго солнца таетъ грязный городской снѣгъ. По мостовой бѣгутъ мутные ручейки, а на панеляхъ
   Стоятъ сверкающія лужи. Воздухъ, струясь, щекочетъ и ласкаетъ лицо, хочется безотчетно смѣяться и грустить и говорить долго-долго о дружбѣ, объ идеалахъ.
   Роська и Кондратій отправились послѣ занятій за городъ. Оба въ слегка приподнятомъ настроеніи.
   -- Ахъ, чортъ возьми, теплынь-то какая! Что у насъ на югѣ.
   -- А ты любишь югъ?
   -- Еще бы!
   Уже кончаются каменные коридоры улицъ, вытягиваются безпорядочными рядами грязныя фабричныя трубы, чаще попадаются трактиры и портерныя и вонючія съѣстныя лавченки для рабочаго люда.
   -- Тянетъ меня къ заводу, -- слегка хвастливо признается Пузыренко. Кто мы съ тобой?-- Буржуи. Живемъ извращенной жизнью. А тамъ физическій трудъ, продуктивная жизнь. Ты представь: пылаютъ печи, стучатъ машины, а за станками -- здоровенные парни, со злобой въ глазахъ, готовые, хоть сейчасъ, на баррикады. Вотъ бы куда попасть!
   Роська почти не слушаетъ. Думаетъ о своемъ. Уже нѣсколько дней тревожное настроеніе не даетъ ему покоя. Все кажется, что Кондратій могъ бы относиться къ нему теплѣе, могъ бы иногда позабыть о своемъ Марксѣ и о рабочихъ, чтобы помечтать вмѣстѣ, пофилософствовать -- безъ насмѣшки и издѣвательства -- о Богѣ, о душѣ. Неужели слѣдуетъ жить только для революціи и ничего большаго не желать? Убивать людей, сочинять законы, -- но вѣдь для этого достаточно солдатъ и чиновниковъ...
   Навстрѣчу, пошатываясь, то и дѣло натыкаясь на тумбы, шелъ старикъ-оборванецъ. Поравнявшись, снялъ картузъ и, держа его наотмашь въ дрожащей рукѣ, словно дирижируя какимъ-то оркестромъ, проговорилъ съ веселой ироніей:
   -- Ничаво... Мы чай тоже понимаемъ... Выпьемъ, значитъ, коли будетъ на то ваша милость...
   Роська невольно посторонился и зашагалъ быстрѣе. Кондратій вѣжливо подошелъ къ старику.
   -- Если хотите, я могу вамъ дать... у меня есть.
   -- Баринъ, значитъ?.. А въ морду хошь? Ишь ты, могу дать... Ишь ты, стерва проклятущая!
   Пузыренко сіяющій догналъ Роську.
   -- Славный старикъ. Немного пьянъ, но какое самосознаніе: копейки нѣтъ, а у насъ съ тобой не возьметъ. И обругалъ еще: вотъ они классовыя противорѣчія!

-----

   За городомъ тянулись безконечные огороды, изрѣдка, у самой дороги, попадались оголенныя деревья, слегка грустныя, -- и небо, блѣдно-голубое, казалось нѣжно задумчивымъ. Только солнце ярко свѣтило, и это сочетаніе свѣта и грусти, простора и оголенности создавало особенное настроеніе -- нервное и щемящее.
   Пріятели свернули въ сторону, и, пройдя съ полъ-версты по межевой канавкѣ, усѣлись на камняхъ, у полуразрушеннаго, чернаго плетня.
   Роська глубоко вздохнулъ.
   -- Хорошо!.. Почему-то весной мнѣ хочется плакать и объясняться въ любви.
   Пузыренко хочетъ отвѣтить насмѣшкой, но и у него безпричинно сжалось сердце.
   -- Кондратій, ты никогда не былъ влюбленъ?
   -- Случалось, ухаживалъ.
   -- Нѣтъ, я не про то... А такъ, чтобы всю жизнь отдать... думать только о немъ...
   -- О ней?
   -- Все равно. Главное -- духъ, а въ кого онъ вплотился -- случайность.
   -- Ну, братъ, врешь. Нужно быть выродкомъ, чтобы влюбиться въ мужчину.
   -- Ты не понимаешь. Духъ свободенъ. Онъ живетъ своей жизнью: любитъ и ненавидитъ, радуется и горюетъ. Воплотившись, ищетъ родственныхъ душъ. Когда человѣкъ полюбитъ, значитъ онъ нашелъ. И потому любовь не можетъ быть безвзаимной, и потому для любви все равно -- мужчина или женщина... Да... знаешь, какъ я думаю о Богѣ? Онъ -- символъ, чтобы зналъ человѣкъ, что есть другой міръ, если онъ здѣсь одинокъ. А если даже Богъ отвернется, -- такое будетъ чувство, -- тогда уже значитъ -- конецъ. Нельзя жить безъ надежды на любовь... Я бы не могъ.
   -- Э, братъ, ты гдѣ-то свистнулъ свою теорію. Я ее уже слышалъ.
   -- Нѣтъ, это чувство такое. Но если и другого тоже, значитъ въ немъ правда, значитъ есть предчувствіе...
   -- Постой... я велъ одну оригинальную переписку...
   Роська не слушаетъ. Онъ возбужденъ, ему надо высказаться, въ чемъ-то убѣдить Кондратія.
   -- Ты говоришь: нужно быть выродкомъ. А по моему, можно любить, даже никогда не видя. У меня былъ такой другъ. Давно. Онъ жилъ въ другомъ городѣ. Я его не зналъ, но мы переписывались.
   Пузыренко вдругъ весь насторожился.
   -- Года четыре назадъ?
   -- Нѣтъ больше... Впрочемъ... Да, четыре. А что?
   -- Вотъ такъ штука!
   -- Я все мечталъ о другѣ... Знаешь, "почтовый ящикъ"?.. Иногда бываетъ въ дѣтскихъ журналахъ...
   -- Ну? ну?
   -- Ну вотъ, я написалъ... Онъ мнѣ отвѣтилъ. Онъ жилъ на Волгѣ...
   -- Чортъ! Лѣшій!
   Пузыренко вдругъ завопилъ, запрыгалъ, облапилъ друга, сшибъ съ него фуражку.
   -- А я то дуракъ!.. Ей-Богу... Ну, чего глаза пялишь?.. Письмо въ редакцію,-- да?.. "Учителя и всякіе взрослые не позволяютъ читать серьезныя книги"... Кто это написалъ,-- а?.. Узнаешь?.. Э, чортъ!-- съ тобой самъ бабой сдѣлаешься...
   И онъ конфузливо смахнулъ слезу.
   Сердце у Роськи стучитъ до боли. Онъ нелѣпо взмахнулъ руками и засмѣялся, и заплакалъ.
   -- Заратустра!
   -- Какъ разъ на Волгѣ былъ, случайно... Лѣшій!..
   Въ смущеніи долго не рѣшаются взглянуть другъ на друга, не знаютъ, убѣжать-ли имъ, постараться-ли овладѣть волненіемъ, какъ подобаетъ сознательно-мыслящимъ личностямъ, или, махнувъ на все рукой, броситься другъ другу на шею?.. Но Кондратій поднялъ глаза и улыбнулся сквозь слезы, и какъ-то сразу стало тепло и радостно. Неуклюже обнялись и крѣпко поцѣловались.

-----

   Это было такъ.
   Роська по журнальному адресу: "Заратустрѣ. До востребованія", -- послалъ письмо.
   "Я васъ не знаю, но сочувствую, что не даютъ читать. Взрослые всегда считаютъ всѣхъ "дѣтей" глупыми. А я чувствую себя одинокимъ и давно хотѣлъ имѣть друга. Я тоже гимназистъ, тоже 13-ти лѣтъ, очень умный и навѣрное буду великимъ. Давайте переписываться? Отвѣчайте до востребованія Великому Манутѣ".
   И вотъ они стали переписываться. Обѣщали никогда не встрѣчаться и никому не показывать писемъ. Писали съ полной откровенностью и заочно полюбили другъ друга.
   Но лѣтомъ переписка прекратилась, а когда осенью Роська, вернувшись въ городъ, послалъ письмо Заратустрѣ, то не получилъ уже отвѣта.

-----

   -- Почему ты не отвѣтилъ?
   -- Очень просто: уѣхалъ. Я вѣдь случайно туда попалъ. Дядя Никифоръ Павловичъ меня съ собой возилъ. Знаешь, отецъ ушелъ въ ссылку... Ночью былъ обыскъ, нашли, кажется, заграничное изданіе Пушкина... Все это смутно для меня, не могу даже разобрать, что самъ помню, что впослѣдствіи урывками слышалъ. Взялъ меня дядя этотъ, сахарозаводчикъ, такъ я у него и росъ, пока не поссорились.
   -- За что?
   -- Я его живодеромъ назвалъ. Такъ, изъ-за рабочаго одного. Долго разсказывать... Приходила къ нему жена этого самаго рабочаго съ ребятишками, въ ногахъ валялась, а онъ ее ко всѣмъ чертямъ. Ребятишки благимъ матомъ заорали, а онъ ихъ по матушкѣ... Ну я и ушелъ...
   Покоробило отъ этого разсказа. Но былъ онъ о чемъ-то не здѣшнемъ, изъ другого міра, и не стоило останавливаться на немъ. Хотѣлось удержать радость встрѣчи, радость возвращеннаго прошлаго.
   Помолчали... И уже забыли... и уже снова перешли на свое:
   -- Эхъ жаль, что мы не продолжали переписки!.. Вѣдь ты могъ бы написать мнѣ, уѣхавъ съ Волги, -- дать свой новый адресъ.
   -- Сглупилъ. Кризисъ у меня былъ: рѣшилъ, что всякая любовь и дружба -- чепуха.
   -- А теперь?
   -- Признаю, но безъ дурацкой поэзіи. Физіологія -- и баста...
   -- А дружба?
   -- Совсѣмъ другое. Да и какая дружба? Товарищество.
   Но чувствуетъ Роська, что рисуется Кондратій, а на душѣ у нихъ обоихъ нѣчто вродѣ иллюминаціи. Развѣ тотъ тоже не разволновался? развѣ глаза его не сіяютъ, развѣ голосъ не звучитъ по особенному?
   -- Зачѣмъ ты напускаешь скептицизмъ? Любовь -- высшее на землѣ. Ну, хорошо, въ кружкахъ тамъ, или въ партіи говори, сколько хочешь, о соціализмѣ, защищай республику. А когда одинъ? Неужели не бываетъ тоскливо, и душа не рвется куда-то? Неужели не мечтаешь о другѣ, о самомъ близкомъ и дорогомъ? Мечтаешь, но стыдишься. Зачѣмъ?
   -- Ты романтикъ.
   -- Всякій искренній человѣкъ романтикъ. И ты тоже.
   -- Ну врешь!
   А самому хочется выкинуть какую-нибудь нелѣпость, подпрыгнуть что-ли, до неба или опять расцѣловаться. Чудакъ этотъ Роська, а славный малый, душевный. Только больно сентименталенъ.
   Роська-же не помнитъ себя, любуется другомъ, его не знающей сомнѣній натурой. Да, вотъ оно, объяснилось... Теперь уже ясно, онъ любитъ Кондратія. Почти такъ-же сильно, какъ любилъ Нэдди. Нэдди... Или можно любить сразу обоихъ? Или правъ Кондратій, что дружба совсѣмъ другое?
   Сидѣли. Ходили по какимъ-то полямъ. Опять сидѣли. Такъ провели до глубокой ночи, безконечно разсуждая о "высокихъ матеріяхъ". Спорили, перебивали другъ друга и разомъ умолкали и разомъ тихо смѣялись отъ счастья. Похоже, будто переживалась первая влюбленность.
   Стемнѣло. Роська вспомнилъ о матери: она будетъ безпокоиться. Пошли обратно, дошли до дому, но все не могутъ наговориться. Ходятъ туда и сюда, впередъ и назадъ по тротуару, десять разъ прощаются, и вдругъ вспоминаютъ, что нужно сказать еще словечко, еще разъ что-нибудь доказать или разъяснить, чтобы обратить въ свою вѣру. Но всѣ слова, всѣ мысли какъ-то странно мѣняютъ значеніе, говорятъ совсѣмъ другое.
   Кондратій говорилъ: диктатура пролетаріата, -- и это значило: я люблю тебя.
   Роська говорилъ: невѣдомые міры, -- и это тоже значило: я люблю тебя.
   А когда, наконецъ, разстались, Роська долго стоялъ на крыльцѣ и смотрѣлъ на удаляющуюся въ темноту улицы фигуру Пузыренко и прислушивался, сіяя, къ его громко раздающимся въ ночной тишинѣ шагамъ.

-----

   Ольга Ивановна не спала. Ждала своего сына. Безпокойно думала о немъ. Странный онъ, нелюдимый, неласковый. А теперь вдругъ товарищъ. Она обрадовалась, но вотъ они ушли, и уже за полночь, а ихъ все нѣтъ. Разные бываютъ товарищи. Можетъ быть, еще завелъ куда-нибудь, не приведи Господи...
   Она измѣнилась за послѣдніе годы. Постарѣла, лобъ и щеки покрылись добрыми морщинками, волосы посѣдѣли, и отъ того, что причесывала ихъ гладко и свертывала на затылкѣ въ маленькій узелочекъ, все лицо ея какъ-то уменьшилось и округилось, пріобрѣло выраженіе ласковой старушечьей суетливости.
   Роська пришелъ возбужденный, ликующій: вскакивалъ съ мѣста, хваталъ вмѣсто солонки сахарницу, безпричинно смѣялся, а потомъ вдругъ поцѣловалъ свою мать, чего никогда не дѣлалъ.
   -- Ну, какъ ты, милый, время провелъ?-- спрашиваетъ Ольга Ивановна съ тайной тревогой.
   -- Хорошо, мама, очень хорошо... Знаешь...
   Онъ остановился по привычкѣ не открываться матери, но не утерпѣлъ:
   -- Знаешь, мама, я... угадай?
   -- Не знаю, сынокъ.
   -- Ну, отъ чего бываетъ такъ весело?
   -- Не знаю, сынокъ.
   -- Ну, мама, какая ты недогадливая!
   -- Полюбилъ, можетъ, кого?
   Роська вскочилъ изъ-за стола и бѣшенно затанцовалъ по комнатѣ.
   -- Я влюбленъ! Я влюбленъ! Я влюбленъ!
   -- Тише, тише!.. Ну, когда ты былъ такимъ сорванцомъ?.. Ахъ ты сумасшедшій, сумасшедшій...
   И она невольно улыбнулась его восторженности, и пропали всѣ сомнѣнія. Нѣтъ, ея Рось не способенъ ни на что дурное. Это чистая любовь, иначе не признался-бы матери.
   -- Кого-же ты полюбилъ, сыночекъ?
   -- А этого ужъ не скажу. Угадай сама!
   -- Да я то знаю ее?
   Роська совсѣмъ пришелъ въ восторгъ:
   -- Ее! Ее! Мамочка, какая ты смѣшная!..
   И убѣжалъ къ себѣ въ комнату.
   

III.

   Начались экзамены. Роська предложилъ Кондратію готовиться вмѣстѣ.
   -- Я боюсь экзаменовъ, -- признался онъ.
   -- Ну вотъ, чудакъ! Неужели провалишься?
   -- Нѣтъ, не то. Но я боюсь готовиться... Одинъ...
   Кондратій пожимаетъ плечами:
   -- Сіе свыше? Или какъ понимать?
   Роська замолчалъ, какъ бы не зная съ чего начать. На конецъ, начинаетъ издалека.
   -- Вотъ ты матеріалистъ. Для тебя должны быть самыми главными потребности тѣла. Такъ вотъ, скажи -- мы никогда объ этомъ не говорили, -- какъ ты удовлетворяешь... ну, напримѣръ... половую потребность?.. Вѣдь есть-же она у тебя?
   Для Кондратія вопросъ неожиданный. Видимо, ему трудно отвѣчать. Онъ покраснѣлъ и потупился.
   -- Есть всякіе способы, -- не глядя на него, продолжаетъ Роська. Если полюбишь страстно и тебя тоже, тогда просто. А если нѣтъ? Меня, напримѣръ, никто не любилъ страстно. Что тогда? А вѣдь это мучитъ, подчиняетъ, требуетъ неотступно. Что-же, идти въ публичный домъ? Но я не могу. Я никогда не смогу. Если встрѣчаюсь съ проституткой, я чувствую отвращеніе. Что же дѣлать? Скажи? Какъ ты поступаешь?..
   -- Подло!-- брякнулъ Пузыренко, и поднялъ голову и открыто взглянулъ въ лицо другу, словно гора скатилась съ плечъ.
   -- Дѣйствительно, подло... Ну... Это еще въ прошломъ году было. У меня товарищъ былъ, гимназистъ, старше меня. У него родители богатые. Прислуги масса. Ну онъ съ горничной и сошелся. А у меня какъ разъ полоса подошла. Говорю ему: "Къ проституткѣ пошелъ бы, если бы только гарантія, что не заражусь". Вотъ онъ и предлагаетъ: "Приходи ко мнѣ, я тебѣ свою уступлю". Пошелъ... сидимъ у него въ комнатѣ, пиво пьемъ. Онъ и Катю позвалъ, горничную... Сталъ отпускать сальности, я за нимъ. Потомъ возиться начали... Я хоть выпилъ много, но робѣлъ... Онъ и говоритъ: "Катенька, поцѣлуй его". Она закрылась рукавомъ: "Что это вы, Арсентій Павловичъ, мнѣ стыдно".-- "Ну, глупости, поцѣлуй".-- "Такъ пусть ужъ они сами лучше"... Ну, и вотъ... Э, да что, -- мерзавецъ и свинья, однимъ словомъ!.. Да... И такъ всю зиму продолжалось. Уйду -- стыдно, подло, самому себѣ въ рожу плевать хочется, а черезъ недѣлю -- другую опять., поганишься.
   Замолчалъ.
   Роська весь дрожитъ. Разсказъ произвелъ на него жуткое впечатлѣніе.
   -- А теперь?-- чуть слышно спрашиваетъ онъ.
   -- Теперь, ничего. Улеглось какъ-то...
   Долгое, томительное молчаніе... Роська знаетъ, что теперь долженъ говорить онъ. Открываетъ ротъ, но языкъ не повинуется, и какъ-будто воздуха не хватаетъ въ груди,
   -- А я...
   Голосъ срывается.
   -- Ну, брось, -- говоритъ Кондратій: -- Успокойся. Онъ тоже блѣденъ.
   -- Нѣтъ, ничего...
   Отдышался, немного овладѣлъ собой. Но съ такимъ ужасомъ, съ такой тоской шепчетъ свое признаніе, свою "роковую тайну", -- словно вмѣстѣ со словами уходятъ безвозвратно и его гордость, и его право на счастье.
   -- А я -- не такъ. У меня тоже было, раньше, чѣмъ у тебя. Пробудилось, когда мнѣ было 14 лѣтъ.. М-me Маргольмъ, знакомая, брала на колѣни и цѣловала... Потомъ сны: голые мальчики и... Я еще не понималъ... Были галлюцинаціи: кольца какія-то ползутъ по потолку, извиваются, свиваются... Я не понималъ. Катался по полу... И вотъ... случилось... Первый разъ я испугался, мнѣ казалось, что я умру. Потомъ былъ мѣсяцъ опьяненія: каждый день было это, иногда по два, по три раза въ день. Изнервничался, сталъ раздражителенъ, стали холодѣть руки и ноги, и боли въ спинѣ, и какія-то иголки въ тѣлѣ. Я началъ бороться... Но я одинъ... Ты не знаешь, какъ ужасно быть одному. Воля слабѣетъ. Знаю: если захочу, не будетъ. Но не могу захотѣть. И хуже всего, когда уроковъ много или экзамены. Это всегда усиливаетъ... Знаешь, я презираю себя. Я давалъ клятву, я клялся именемъ Нэдди, и всегда нарушалъ. Кондратій, если бы ты зналъ, какъ тяжело! Чувствовать, что губишь себя, что умъ тупѣетъ, что... что никогда уже не сможешь полюбить чисто, свѣтло... и... Кондратій, я тебѣ сказалъ одному... Вотъ почему я хотѣлъ готовиться вмѣстѣ. Понимаешь, послѣ нашихъ разговоровъ у меня никогда не бываетъ... Ты спасаешь меня...
   Отвернулся.
   Ну, вотъ... все сказано... И нѣтъ уже роковой тайны... И тотчасъ возбужденіе упало. Словно опустошили они свои души, ничего не осталось въ нихъ: ни стыда, ни сочувствія, ни страха...
   И заговорили о постороннемъ. Чувствовалась натянутость въ тонѣ, но упрямо вели пустой разговоръ и даже спорили, сами не зная зачѣмъ и о чемъ...
   А когда Роська вернулся въ свою комнату, гдѣ стояла старая отцовская мебель -- неуклюжій письменный столъ, диванъ и кресла, -- онъ показался себѣ такимъ маленькимъ и ничтожнымъ, а дружба его съ Кондратіемъ ненужной и неискренней. Живо представилось, что до его прихода сидѣлъ на этомъ диванѣ какой-то титанъ; на столѣ лежала гигантская книга вопросовъ, которые долженъ былъ титанъ разрѣшить; но люди вокругъ него были маленькіе, жалкіе, и потому титанъ не хотѣлъ разрѣшать вопросовъ...
   До вечера Роська не находилъ себѣ мѣста, все думалъ о титанѣ. Когда за вечернимъ чаемъ Ольга Ивановна спросила его:
   -- Что ты такой грустный, Росинька?
   Вдругъ на глазахъ у него навернулись слезы, и онъ вышелъ, чтобы не разрыдаться. "Я такой же человѣкъ, какъ и всѣ, я такой же ничтожный, какъ и всѣ", -- повторялъ онъ вслухъ на разные лады, и слова звучали какъ новая, печальная истина. Наконецъ онъ забылъ уже о Кондратіи и о признаніи, такомъ остромъ въ тотъ моментъ, -- все это ушло куда-то, а самъ Роська обезличился и затерялся между диваномъ, креслами и столомъ. Они стали одушевленными существами, а онъ -- вещью. Было въ этомъ ощущеніи что-то кошмарное, но пожалуй, не страшное, а только невыносимо тоскливое...
   Онъ прилегъ на коверъ -- "у ногъ дивана", -- такъ пронеслось въ головѣ, -- и незамѣтно для себя задремалъ.

-----

   На другой день Кондратій явился рано. Роськѣ показалось страннымъ, что пришелъ онъ такъ просто, какъ будто ничего вчера не было. Взялись за книги. Прочитывали и провѣряли другъ друга. Но Роська разсѣянъ, не можетъ повторить ни слова.
   -- Э, съ тобой каши не сваришь!-- сердится Кондратій.
   -- Скучно все это, ничтожно, -- оправдывается Роська: и мы ничтожны. Если бы другая жизнь и другая наука... Что-нибудь настоящее, большое... чудесное.
   -- Ишь чего захотѣлъ. Закажи молебенъ Николаю Чудотворцу.
   -- Я не про то... Поймешь-ли?... Вотъ комната, а я хочу, чтобы были горы, а внизу океанъ. Вотъ учебникъ, а я хочу, чтобы громъ ударилъ, и синія молніи освѣщали ночь, а я былъ бы пророкомъ. А такъ -- мы ничтожны и жизнь наша скучная.
   Глубокая искренняя тоска вылилась въ этихъ словахъ. Даже у Кондратія -- съ его бѣсомъ насмѣшки подъ языкомъ -- не хватаетъ духу смѣяться. Съ дѣланной шутливостью ударяетъ Роську по плечу.
   -- Ну, полно, братъ, встряхнись! Подлецами оказались -- и баста! Не мы одни...
   И вдругъ замѣчаетъ, что Роська въ слезахъ. Онѣ катятся струйками по щекамъ и капелькой повисли на остромъ кончикѣ носа.
   -- Что съ тобой, друже? Ну, вотъ ерунда! А я еще спеціально къ тебѣ пришелъ, раньше хотѣлъ готовиться у Гольмаръ... Ну, брось... Тьфу, чортъ! Досадно, ей Богу...
   А самъ тоже мигаетъ глазами и протираетъ ихъ пальцами.
   Роська, наконецъ, успокоился.
   -- У Гольмаръ?
   -- Что у Гольмаръ?.. Ахъ, да, есть такая дѣвушка, ты не знаешь. Эсдечка. Ее вышибли изъ гимназіи, и теперь она готовится экстерничать. Славная дѣвушка.
   Ну, конечно, Роська такъ и предчувствовалъ: вотъ какова ихъ дружба! Самое важное, самое интимное Кондратій скрылъ отъ него.
   --Чудакъ! Объ этомъ нельзя болтать, тутъ -- конспирація. Въ двухъ словахъ -- я получилъ ея адресъ, чтобы связаться съ здѣшними кружками...
   Что отвѣчать на это? Дружба, по мнѣнію Роськи, выше всего. Но вѣдь идеала нѣтъ на землѣ. Все опошлено на землѣ... Онъ устало молчитъ.

-----

   Экзамены кончились. Кондратій завтра уѣзжаетъ на кондицію. Они сидятъ у раскрытаго окна въ комнатѣ Роськи. Солнце расцвѣтило верхушки домовъ и горитъ пожаромъ въ верхнихъ стеклахъ, а внизу уже надвинулись сумерки, только изрѣдка мелькаютъ голубыя искры трамваевъ и летятъ кверху и гаснутъ. Подъ смутный гулъ города пріятно уноситься мечтой въ несуществующее.
   -- Вотъ мы молчимъ, Кондратій... Зачѣмъ слова? Будемъ молчать. Это наши души разговариваютъ.
   -- Вздоръ, другъ мой, души не могутъ разговаривать...
   Внизу все темнѣе, а искры вспыхиваютъ ярче... И въ комнатѣ тьма. Безцвѣтнымъ и тусклымъ стало бѣлесоватое небо, только въ нишѣ окна какъ-будто немного свѣтлѣе, -- можетъ быть это лишь кажется, -- но создается настроеніе оторванности и отчужденности отъ всего міра. И вдругъ, какъ-то неожиданно, поверхъ крышъ появилась черная туча... Ея рѣзкія, причудливо грозныя очертанія вызываютъ мысль о грозѣ и о громѣ, но беззвучно ползетъ она по блѣдному небу, -- и такими маленькими, такими ничтожными кажутся люди передъ этимъ безмолвнымъ, неумолимымъ движеніемъ.
   -- Кондратій, Богъ тебя никогда не мучилъ?
   -- Нѣтъ. Я не вѣрю въ Бога съ дѣтства. А что?
   -- Меня мучилъ Богъ. Есть Онъ или нѣтъ Его? Здѣсь логика не поможетъ, -- только чудо. Я требовалъ чуда: Боже, сдѣлай такъ, чтобы я заговорилъ вдругъ на двадцати языкахъ! Не выходило. Но можетъ быть Онъ не хочетъ сотворить чудо? Что Ему я? Нѣтъ, Богъ для всѣхъ, для Него нѣтъ большого и малаго, Онъ долженъ проявлять себя всѣмъ. А чуда не было... Ты не вѣришь въ чудеса, Кондратій. Но вѣдь они поднимаютъ человѣка въ его глазахъ. Пусть будетъ плохо, пусть тебя рѣжутъ, бьютъ, истязаютъ, но если можетъ случиться чудо -- все ничего. Сегодня я самый послѣдній изъ рабовъ, а кто знаетъ, можетъ быть завтра я сдѣлаюсь царемъ вселенной!..
   Кондратій глубоко задумался. Какъ сквозь сонъ онъ слышитъ голосъ Роськи. Рисуется ему мрачная площадь, и черные силуэты монаховъ, и костры... Люди, охваченные мистической вѣрой, разрушаютъ радости бытія. Имъ не нужно веселыхъ пѣсенъ, свободнаго слова и скромнаго труда на пользу всѣхъ народовъ. Ясное и простое счастье человѣчества, то счастье, которое обѣщаетъ соціализмъ, имъ чуждо. Что имъ рай земной, когда они мечтаютъ захватить небо, небесный рай? Имъ нужно чудо. И чудо воплощается -- въ кострахъ, застѣнкахъ, въ изувѣрствѣ самоистязаній и въ истязаніяхъ другихъ... Безумцы? Но есть же какое-то обаяніе въ ихъ безуміи, въ ихъ фанатической вѣрѣ, если за ними идутъ милліоны, если даже онъ, трезвый Кондратій, чувствуетъ нервный трепетъ, думая объ этихъ безумцахъ?..
   Долго-долго молчали.-- Уличный гулъ замеръ, и глубокая тишина спустилась на городъ. Гдѣ-то далеко-далеко мягко прогремѣлъ первый громъ. Кондратій полной грудью вдохнулъ слегка возбуждающій теплый воздухъ, и повѣяло чѣмъ-то роднымъ, забытымъ. Растаяла мрачная площадь съ монахами. Представилось, что плывешь сейчасъ на челнѣ вдоль Донецкаго кряжа, четко выдѣляются на небѣ контуры бѣлыхъ горъ, и отраженіе луны, искрясь, плыветъ за тобою. Нѣжитъ душу красота южной ночи, -- и нѣтъ уже мистическаго ужаса, и такъ далека, такъ непонятна мысль о ненужномъ страданіи...
   -- Бываютъ святыя ночи, -- говоритъ Роська: -- Когда человѣкъ не можетъ лгать, если бы даже хотѣлъ. Что тутъ дѣйствуетъ на душу? Въ душѣ темнота, и въ ночи темнота. Вливается-ли ночь въ душу, изливается-ли душа въ ночь? Хочется плакать и каяться. Ты, Кондратій, хорошій, честный человѣкъ, но у тебя какъ-то все просто: проснулась плоть -- пошелъ къ Арсенію. Затѣмъ мучился, какъ честный человѣкъ. Никогда не оправдывалъ себя, говорилъ: подло!-- и кончено. Я не знаю, можетъ быть, я не честный? Вотъ мое: тоже мучился, стыдно было признаться кому-нибудь. Но порой гордился. Даже теорію создалъ: истощаю себя -- и потому духъ мой свободнѣе и проявляется ярче. Но, конечно, это было въ началѣ, теперь самъ знаю, что погано все и только погано: такъ понимаешь-ли, даже въ сознаніи поганости иной разъ нахожу какое-то наслажденіе. Что это, Кондратій, или я, дѣйствительно, уродъ?
   Снова прогремѣлъ громъ, уже ближе и суровѣе. Чѣмъ-то таинственнымъ и грознымъ повѣяло изъ темноты ночи. Голоса звучали глуше и задушевнѣе.
   -- Все это правда?-- спросилъ Кондратій.
   У Роськи что-то дрогнуло и кольнуло въ сердцѣ. Вотъ чего онъ никогда не зналъ: правда-ли? Такъ, по крайней мѣрѣ, сейчасъ ему показалось. Вѣдь онъ -- мечтатель, онъ можетъ выдумать свой міръ, и людей въ немъ, и себя самого. Можетъ быть и Кондратія нѣтъ рядомъ съ нимъ, а онъ самъ его выдумалъ. Тогда все неправда? Нѣтъ, правда должна быть, но какая? Но гдѣ? А можетъ быть онъ знаетъ, только въ эту минуту забылъ?
   Мысли и чувства такъ прихотливо и такъ сложно переплелись, что ничего нельзя разобрать. Наконецъ, только одно было ясно, -- что вопросъ Кондратія, почему-то задѣлъ за живое, что-то всколыхнулъ въ душѣ.
   -- Знаешь, Кондратій, вотъ только сейчасъ я почувствовалъ, какъ много ты для меня значишь. Можетъ быть я и раньше думалъ о правдѣ -- безсознательно. Но вотъ сейчасъ, вдругъ, стало до боли очевидно, что я всегда фальшивлю, всегда лгу... Зачѣмъ? Развѣ нельзя иначе?.. Для лжеца нельзя... Но обѣщаю, что передъ тобой я не буду лгать. Буду провѣрять каждую мысль, слово, интонацію. Тогда будетъ правда... Можетъ быть, будетъ? Скажи?.. Я люблю тебя, Кондратій...
   Въ голосѣ его задрожали слезы. Кондратій смущенъ и растроганъ. Но онъ сдѣлалъ усиліе, чтобы подавить "слабость", -- засмѣялся.
   -- Ну, братъ, не ожидалъ... Началъ съ покаянія во грѣсѣхъ и вдругъ -- бацъ! Объясненіе.
   Роська подумалъ, что "другой" обидѣлся бы на смѣхъ, но силою его чувства превзойдена условность обиды.
   -- Знаешь, Кондратій, чего бы я хотѣлъ? Встрѣтиться съ Гольмаръ. Скажи, она хорошая? Ты ее любишь?
   -- Какъ сказать? Симпатичная. Она -- странная. И, кажется, сразу влюбилась въ меня. А я -- какъ сказать?-- не то что люблю, но...
   -- Любишь, любишь!.. Я бы тоже ее полюбилъ, если бы встрѣтилъ. А ты бы полюбилъ Нэдди. А?
   -- Ну, братъ, -- Кондратій развелъ руками: -- Ну, братъ, извини, ничего не могу сказать, не компетентенъ.
   -- Нѣтъ, будетъ хорошо. Насъ четверо: ты, я, Гольмаръ и Нэдди. Каждый любитъ троихъ. Представляешь, какъ хорошо? Только я буду любить Нэдди чуть-чуть сильнѣе. Но ты не обижайся: ей Богу, самую чуточку, почти незамѣтно. А ты люби немного сильнѣе Гольмаръ. Мы уѣдемъ всѣ четверо куда-нибудь, гдѣ еще не было людей. На южный полюсъ. Можемъ даже ввести у себя соціализмъ. Только безъ матеріализма, ладно? Будемъ вѣрить въ духовъ. Ну, что тебѣ? Повѣрь! Такъ пріятно!
   Кондратію не кажется смѣшно. Въ эту темную весеннюю ночь, высоко надъ городомъ у открытаго окна, слушая восторженный голосъ друга, какъ-то странно сливающійся съ отдаленными раскатами грома, онъ готовъ повѣрить во что угодно.
   -- Баба ты! Фантазеръ!
   Это прозвучало совсѣмъ любовно, какъ уступка, какъ обѣщаніе оставить при соціализмѣ духовъ, -- и онъ заглянулъ въ глаза Роськѣ съ любопытствомъ и нѣжностью.
   -- Чортъ побери! Хорошо, должно быть, любить какъ ты! У тебя даже голосъ мѣняется, когда ты говоришь о Нэдди.
   -- О моей Нэдди!
   -- О твоей, друже... Славный ты, чудаче, дай-ка я тебя на прощанье поцѣлую. Вѣдь уѣзжаю завтра.
   Послѣднія слова прозвучали уже горько, и бесѣда прервалась, и оба печально, "въ послѣдній разъ" обнялись и поцѣловались.
   -- Зря ты уѣзжаешь, Кондратъ, остался бы?
   -- Урокъ хорошій. За лѣто 100 цѣлковыхъ въ карманѣ останется -- не фунтъ изюма. Вотъ когда соціализмъ наступитъ...
   Кондратій опять ускользалъ къ своему Марксу, чего въ немъ не любилъ Роська. Соціализмъ можно допустить, но чтобы онъ не мѣшалъ любви и дружбѣ и задушевнымъ разговорамъ. Соціализмъ безъ пролетаріата и безъ революціи, -- тогда Роська тоже соціалистъ...
   И снова споръ. Капитализмъ... соціализмъ... любовь... Пылкія слова, горячія мысли. Увлекаются, разомъ что-то доказываютъ, не слушая возраженій. На улицѣ полилъ дождь, но они не замѣтили, даже не закрыли окна. И гроза прошла и ночь почти прошла, а они все еще возбуждено бѣгали по комнатѣ, размахивая руками и крича, натыкаясь въ потьмахъ на стѣны, на мебель.
   И вдругъ кто-нибудь вспоминалъ, что завтра придется разстаться, умолкали, ложились рядомъ на диванъ и молча лежали, обнявшись, стараясь угадать, о чемъ думаетъ въ эту минуту другой.
   Уже солнце взошло, когда оба, наконецъ, заснули, не раздѣваясь, утомленные долгими разговорами, яркими переживаніями тревожной и чистой весенней любви.
   

IV.

   Лѣто въ городѣ. Роська только что вернулся домой. Отъ прогулки по раскаленному тротуару между раскаленныхъ каменныхъ громадъ въ пыли и вони ремонтируемыхъ улицъ у него кружится и болитъ голова. Въ комнатѣ, за спущенными шторами, прохладнѣе, пріятно лежать, раскинувшись, съ разстегнутымъ воротомъ рубашки и лѣниво мечтать.

-----

   У Ольги Ивановны хранился томикъ стихотвореній Ефимова. Его нѣсколько сентиментальная поэзія нравилась Роськѣ, особенно баллада о рыцарѣ, влюбленномъ въ фею Донату. Въ своихъ мечтахъ Роська былъ этимъ рыцаремъ. Онъ встрѣтитъ Донату въ Италіи или Испаніи. Горы вдали. По нѣжно-бѣлому снѣгу вершинъ скользятъ розовыя тѣни. У Донаты -- высокая грудь и алыя, страстныя губы. Она принесла ему книгу съ золотымъ обрѣзомъ, въ ней на звучномъ языкѣ говорилось о жаркой любви. Роська прочелъ книгу и поцѣловалъ Донату въ матово-смуглую шею. Она весело смѣялась и, взявшись за руки, они долго гуляли вдвоемъ, а вдали бѣлѣли горы Италіи или Испаніи...

-----

   Жгучъ лѣтній воздухъ. Горитъ въ трепещущемъ сердцѣ мучительное желаніе ласки. Дрожащіе пальцы нервно перелистываютъ страницы пошлаго романа, и воепаленный взоръ ищетъ такихъ обыкновенныхъ, но сегодня лихорадочно возбуждающихъ словъ: "любовь", "женщина".
   "Не надо, -- противится Роська: не хочу! Опять минута безволія, а потомъ страшное сознаніе гибели и боль раскаянія. Все знаю, все уже повторялось много разъ, и много разъ давалась клятва, что больше не будетъ.
   И чувствуетъ онъ, что еще не поздно, еще можно остановиться: только бы захотѣть... Зачѣмъ?.. Мерзость, такъ мерзость, гибель, такъ гибель! Нѣтъ цѣли въ жизни, нѣтъ великой любви, -- все равно.

-----

   -- Мама, не жди меня къ ужину, я пойду гулять.
   -- Стоитъ-ли, Рося, подождалъ бы до завтра, куда такъ поздно?
   -- Нѣтъ, мама, я пойду...
   Лихорадочными струями текутъ люди, -- переливаются, вливаются, сливаются. Всѣ охвачены однимъ: одна большая волна похотливости перекатывается изъ конца въ конецъ широкаго тротуара. Вотъ подъ ослѣпительными пятнами фонарей, дразня, мелькнула изящная фигурка, прозвучалъ вызывающій смѣхъ, -- и уже исчезла, смѣшалась съ журчащей, возбужденной толпой въ полосѣ черной тѣни. Джентльмены, нетерпѣливо караулившіе на перекресткѣ, въ круглыхъ котелкахъ, съ массивными золотыми цѣпочками поперекъ упитанныхъ животовъ, съ пухлыми пальцами, унизанными перстнями, устремляются въ погоню за добычей. А добыча играетъ и дразнитъ, то всплывая въ ослѣпительныхъ пятнахъ, то ныряя въ черную тѣнь...

-----

   Роська не выбираетъ пути. Послушно плыветъ, уносимый общей волной.
   Было давно. Онъ былъ мальчикомъ-Роськой, такимъ чистымъ, такимъ нѣжно-красивымъ. И когда въ немъ проснулась плоть, было весело. Онъ не понималъ. Игралъ и разговаривалъ съ маленькой Нэдди и мечталъ о чемъ-то свѣтломъ, прекрасномъ.
   Но онъ никому не смѣлъ сказать о томъ, что пѣло внутри и заставляло грезить о первомъ поцѣлуѣ. Почему его съ дѣтства научили стыдиться тѣла, почему никто, никто не сказалъ ему, какія силы таитъ въ себѣ пробуждающаяся страсть, и какою грозятъ опасностью неосознанныя инстинкты?.. Никто не сказалъ, не объяснилъ,-- голосъ жизни, голосъ тѣла остался ему непонятенъ, и Роська осквернилъ это тѣло пороками и развратомъ... Такъ нужно было кому-то. Кому? Зачѣмъ? Чтобы онъ былъ "чище", "невиннѣе"?.. Такъ вотъ -- полюбуйтесь, -- вотъ онъ, развратный и грязный, вышелъ на улицу и жадно смотритъ слезящимися глазами на плывущія навстрѣчу похотливо дразнящія тѣла.

-----

   -- Что смотришь, мальчикъ? Пойдемъ?...
   Нѣтъ, только не съ этой!.. И не съ той!..
   Вотъ идутъ онѣ -- одна за другой, одна за другой -- такія доступныя, обѣщаютъ успокоить, усладить бунтующую плоть. Почему не пойти за ними, почему? Но онъ не можетъ...
   Встрѣтилъ Панульскаго. Учились вмѣстѣ въ гимназіи. Сидѣлъ въ каждомъ классѣ по два, по три года, теперь вылетѣлъ. Обросъ бородой, взлохмаченная грива, широкіе взмахи длинныхъ рукъ. Сталъ художникомъ.
   -- Э, Бова-королевичъ, и вы въ сады райскіе? А былъ тихоней. Ну-ну, ничего, я такъ только. Что-жъ дѣлать, батенька, натура требуетъ.
   Роська смутился. Признался.
   -- Да, вотъ, Панульскій, рѣшилъ было, какъ всѣ, да не могу. Сидитъ что-то внутри, не пускаетъ.
   -- А вы, голубчикъ, смотрите на дѣло проще. Чѣмъ, напримѣръ, не хороша? Я вонъ про ту... Да не зѣвайте-же, ангелъ!
   -- Не надо, Панульскій, -- жалобно попросилъ Роська.
   Вдругъ его охватила тоска, и онъ самъ себѣ показался такимъ низкимъ, такимъ преступно ничтожнымъ.
   Онъ мечталъ всегда, что она будетъ другомъ, самымъ дорогимъ, самымъ близкимъ. Вѣдь страсть -- святое. Надо уважать, а тутъ... Зачѣмъ же мы обѣщали, что перестроимъ міръ, станемъ новыми людьми, скажемъ новое слово? Въ чемъ наше новое слово?...
   -- Панульскій, вѣдь это мерзость!
   Посмѣивается Панульскій.
   -- Все такой-же? Бросьте! Растутъ въ полѣ цвѣточки. И дождь ихъ мочитъ, и скотинка щиплетъ, и прохожіе топчутъ. Такъ и жизнь.
   -- Нѣтъ, Панульскій, развѣ здѣсь можетъ быть страсть? Всѣ -- понимаете?-- всѣ оставляютъ на нихъ слѣды... Нѣтъ ни одного незацѣлованнаго, незагаженнаго мѣста. Ужасно, Панульскій!.. Я не могу...
   -- Какъ хотите, красавецъ, какъ хотите... Ну, а вотъ эта вамъ тоже не нравится?... Эхъ вы, философъ, философъ! Все принципы...
   -- Ахъ, Панульскій, если бы меня удерживалъ принципъ! Но въ томъ-то и дѣло, что нравственно я такой-же, какъ всѣ... И пошелъ бы, и готовъ пойти, но чувству противно,-- поймите.
   Нѣтъ, онъ не пойметъ. Онъ считаетъ Роську болѣе чистымъ. И это особенно больно...

-----

   Каждый вечеръ Роська долго боролся съ собой прежде, чѣмъ выйти на улицу.
   И все-таки шелъ. Шелъ, чтобы смѣшаться съ развратной, жаждущей продажнаго тѣла толпой. Чтобы слѣдить издали за какой-нибудь незнакомкой, стараясь разгадать: и эта такая-же? Чтобы неотступно идя по пятамъ, ускорять и замедлять шаги, когда она ускоряла или замедляла, останавливаться у ярко освѣщенныхъ оконъ, когда она останавливалась. А когда къ ней подходилъ слюнявый старикъ или прыщеватый юноша, увѣренно, безъ боязни отказа, бралъ подъ руку и, отдѣлившись отъ журчащаго уличнаго потока, нанималъ извозчика, спѣша насытить вѣчно голодную похоть, Роська чувствовалъ какое-то непонятное удовлетвореніе, какую-то злую радость. И снова безцѣльно и послушно двигался вмѣстѣ съ толпой, жадно вглядываясь въ женскія лица, пока вниманіе не привлекала новая незнакомка, и тогда онъ вновь начиналъ неотступно слѣдить за ней. И всегда въ такихъ случаяхъ выбиралъ онъ молодую, скромно, но со вкусомъ одѣтую, похожую на курсистку или гимназистку старшихъ классовъ съ тонкими и благородными чертами лица. И думалъ: неужели и эта?
   И развратная толпа не казалась уже ему чуждой, какъ въ первый разъ, нѣтъ, онъ самъ какъ будто сливался съ нею, проникался ея горячей напряженностью, ея жаждой чувственныхъ наслажденій. И домой возвращался возбужденный и опьяненный, съ пересохшими губами, съ мутнымъ взоромъ, какъ будто онъ самъ побывалъ у этихъ женщинъ, обнималъ ихъ, прикасался къ нимъ, содрогался на неостывающихъ отъ еженощныхъ оргій кроватяхъ. А дома въ своей комнатѣ раздѣвался до нага, долго обтиралъ тѣло мокрымъ полотенцемъ и смѣнялъ бѣлье, потому что бывшее на немъ казалось оскверненнымъ и запачканнымъ.

-----

   Однажды Роська проснулся съ тяжелой головой. Онъ долго валялся въ постели и все не могъ встать. Говорилъ себѣ: вотъ сосчитаю до десяти и тогда поднимусь. Считалъ и снова считалъ, но продолжалъ лежать. Въ комнатѣ было душно, а его знобило. На душѣ было скверно и нудно, хотѣлось къ кому-нибудь придраться и закричать, сорвать на комъ-нибудь злость.
   Вошла кухарка Агафья -- такая здоровая, такая счастливо-спокойная, -- весело справилась, скоро-ли онъ встанетъ и можно-ли уже подогрѣвать кофе? Роська набросился на нее:
   -- Чортъ знаетъ! Одиннадцать часовъ! Каждый день повторяешь вамъ, чтобы будили въ восемь!
   -- Христосъ съ вами, баринокъ, въ первый разъ слышу, -- оправдывалась Агафья.
   -- Не врите!.. Сто разъ повторялъ... Ну, чего вамъ надо? Убирайтесь! Не мѣшайте мнѣ одѣваться!
   Агафья недоумѣвая удалилась. Роська принялся одѣваться, но весь міръ былъ противъ него въ заговорѣ. Пропали носки. Одинъ оказался подъ кроватью, но второго никакъ не удавалось обнаружить -- ни на стулѣ, ни подъ стуломъ, ни на столѣ, ни въ мусорной корзинѣ подъ столомъ.
   -- Агафья! Агафья!
   -- Кофе готовъ, баринокъ.
   -- Пошли вы къ чорту со своимъ кофе! Гдѣ мой носокъ?
   -- Какой носокъ?
   -- Какой! Не понимаете, что такое носокъ? Надѣюсь, я не босикомъ вчера ходилъ. Кто просилъ убирать?
   -- Вотъ те крестъ, не видала, -- на что мнѣ?-- забожилась Агафья. Сами, поди, засунули... А экось -- не онъ, грѣхомъ?
   Роська теперь только замѣтилъ, что носокъ лежитъ у него поверхъ одѣяла.
   -- Этотъ я самъ видалъ, мнѣ другой нужно, -- совралъ онъ.-- Ну, уходите, и безъ васъ найду.

-----

   Весь день не прекращался ознобъ и болѣла голова. Роська пытался читать, но не понималъ смысла прочитанныхъ строкъ. Стало несомнѣннымъ, что онъ боленъ смертельно, неизлѣчимо. Отъ кого-то онъ слышалъ, что онанизмъ вызываетъ размягченіе мозга. Конечно, у него уже началось размягченіе мозга. Еще мѣсяцъ -- и Роська окончательно погибнетъ. Будетъ лежать въ своей комнатѣ, на диванѣ, и смотрѣть безсмысленнымъ взоромъ на коричневыя полосы обоевъ. Придетъ Кондратій -- онъ не узнаетъ его. Подойдетъ мать, онъ и ея не узнаетъ. И оставятъ всѣ никому ненужнаго идіота.
   Страшно становилось отъ этихъ мыслей и больно за свой талантъ. Роська всегда чувствовалъ въ себѣ какія-то большія, дремлющія силы. Какой самообманъ! Онъ просто онанистъ, погибшій, слабый онанистъ и больше ничего. Были геніи, которымъ поклонялся міръ, и еще будутъ. Они скажутъ вѣщее слово, и люди признаютъ ихъ. Можетъ быть Кондратій будущій геній, можетъ быть даже Панульскій... Но не Ростиславъ Мармеладинка!
   -- Видѣли вы идіота въ психіатрической лечебницѣ? Онъ не умѣетъ говорить, только мычитъ и плачетъ. И ходить не умѣетъ, -- ползаетъ, какъ ребенокъ, на четверенькахъ и радуется, когда ему покажутъ погремушку.
   -- Неужели? А какъ зовутъ бѣднаго идіота?
   -- Ростиславъ Мармеладинка. Онъ могъ быть геніемъ, но самъ погубилъ себя.
   Роська горько заплакалъ. Ему почудилось, что онъ на самомъ дѣлѣ слышитъ этотъ разговоръ.
   "Идіотъ... Идіотъ"...-- повторялъ онъ вслухъ и старался вникнуть въ смыслъ ужаснаго слова.
   И вдругъ его охватилъ страстный порывъ вѣры, давно отвергнутой, безхитростной и наивной. Онъ снялъ икону со стѣны и, цѣлуя ее и плача, молился:
   -- Божія матерь! Заступница! Вѣрую, что ты родила Христа, что Сынъ Твой -- Богъ. Во все вѣрую, только помоги мнѣ. Только избавь меня отъ ужаснаго размягченія мозга, верни мой талантъ, не дай мнѣ быть идіотомъ!

-----

   "Дорогая, маленькая Нэдди. Ты удивишься, что я пишу тебѣ. Лѣто прошло, мы разстались, и ты уже забыла меня. Но я тебя помню, потому что люблю. Ты еще не знаешь, дорогая Нэдди, что значитъ любить? Это значитъ быть вѣрнымъ всю жизнь и ни о комъ больше не думать. Клянусь! Напиши, любишь-ли ты меня? А я буду вѣрнымъ всю жизнь".
   Забытое, наивное письмо... Но почему оно нашлось именно сегодня, когда отчаяніе охватило душу, когда на сознавшій свое безсиліе умъ уже спускалось безуміе?
   Нэдди, маленькая Нэдди пришла спасти его. Вотъ она: въ бѣленькой кисейной блузкѣ съ отложнымъ воротничкомъ и чернымъ бархатнымъ бантикомъ. Свѣтло-коричневая лента въ золотистыхъ волосахъ. Голубые глаза тихо смѣются и говорятъ: "Ты будешь вѣрнымъ всю жизнь"...
   Четыре года прошло, и онъ уже не вѣренъ... Неправда! Роська никого не любилъ, послѣ Нэдди. Онъ грязенъ, онъ недостоинъ ея, но никого не любилъ!...
   Нэдди, повѣрь: онъ любитъ тебя до сихъ поръ. Вся его жизнь за послѣдніе четыре года -- одна ошибка. И Кондратій только эпизодъ, и вечернія прогулки -- минутная позорная слабость. Все это нужно, чтобы ярче почувствовать чистоту и святость первой дѣтской любви. Но больше не будетъ. Назадъ! Туда, въ далекое дѣтство, когда Роська былъ чистымъ и гордымъ, не такимъ, какъ всѣ. О, онъ еще можетъ подняться, только бы Нэдди простила...
   Нэдди, будь моей великой цѣлью, моей вѣрой, моей совѣстью! Ты -- надежда моя, ты далекая и прекрасная любовь моя!..

-----

   Можетъ быть Роська не будетъ идіотомъ...
   Великій поэтъ читалъ на площади Нью-Іорка свою поэму о любви. Его мысли были выше, чѣмъ Анды и Кордильеры, а чувство глубже, чѣмъ Тихій океанъ.
   -- Какъ зовутъ великаго поэта?
   -- Ростиславъ Мармеладинка.
   -- Быть не можетъ! Ростиславомъ Мармеладинкой звали бѣднаго идіота, убѣжавшаго изъ психіатрической лечебницы. Значитъ онъ не былъ идіотомъ?
   -- Нѣтъ, онъ былъ геніемъ.
   О, какъ глупы люди! Роська былъ боленъ смертельно и неизлѣчимо, но его спасла Нэдди. Она сотворила чудо. Вѣдь она -- всемогущая посланница невѣдомой страны... То было ночью. Роська плакалъ, и каялся, и смѣялся, и просилъ: Нэдди, простишь-ли? И она простила. И душа его очистилась. И вотъ, когда весь міръ спалъ, онъ сдѣлался геніемъ.

-----

   -- Что это? Мечты?
   Онъ самъ не знаетъ.
   Можетъ быть предвидѣніе? Можетъ быть указаніе?
   Онъ только знаетъ, что быстро-быстро бьется его сердце, и сладкая дрожь пронизываетъ тѣло, и щеки горятъ, и глаза видятъ ясно каждую мелочь и то, что въ этой мелочи скрыто. Мать смотритъ на него съ испугомъ, думаетъ, что у него лихорадка. Бѣдная, какъ она любитъ его, какъ безпокоится за него!
   -- Не бойся, мама. Я здоровъ. Я по глупости накричалъ утромъ на Агафью. Хочешь, извинюсь передъ ней?
   Роська чувствуетъ себя виноватымъ передъ всѣми. Но всѣ простятъ его. Онъ сегодня добрый, и всѣ добрые. Немного глупые, но добрые.
   Слепень жужжитъ. Онъ тоже глупый. Залетѣлъ зачѣмъ-то въ комнату и не знаетъ, что Роська можетъ раздавить его, ударивъ книгой.
   -- Улетай, слепень. Вотъ я открою тебѣ окно...
   Да, да! Скоро наступитъ ночь... Надо приготовиться. Надо все обдумать и хорошенько приготовиться...

-----

   Вынулъ изъ альбома матери поблекшую карточку маленькой Нэдди, бережно принесъ къ себѣ, благоговѣйно поставилъ на письменный столъ. Свѣтъ лампы падаетъ на нее.
   Тише! Онъ крѣпко заперъ двери, чтобы никто не вошелъ, не помѣшалъ, не увидѣлъ. Можетъ быть онъ будетъ спасенъ въ эту ночь,
   -- Нэдди, Нэдди! Вотъ мы опять съ тобой -- твой портретъ и я... Ярче гори, лампа! Королевна, узнаешь-ли ты своего дѣтскаго друга? Онъ сталъ поэтомъ и пишетъ чудные стихи въ твою честь.
   Гдѣ-то высоко-высоко, гдѣ-то далеко-далеко

Яркія розы растутъ.

   О, дорогая!... Ярче гори, лампа!... Ты улыбаешься, ты помнишь меня?...
   Глупая лампа, зачѣмъ она коптитъ?.. Роська потушилъ ее и зажегъ свѣчу. Въ комнатѣ сразу стало темнѣе и мягче, и только карточка Нэдди по прежнему освѣщена, но желтоватымъ, колеблющимся свѣтомъ.
   Это любовь мерцаетъ... Какъ хорошо любить! Далекодалеко любимая, но душа ея близко: вотъ вошла, притаилась гдѣ-то и слушаетъ.
   -- Я преданъ тебѣ! Всѣмъ сердцемъ, всѣми помыслами я преданъ тебѣ!
   На колѣни опустился Роська, смотритъ снизу вверхъ въ глаза королевны, хочетъ узнать, что она думаетъ?
   Онъ помнитъ эту карточку. Нэдди снималась при немъ, а m-me Маргольмъ спрашивала: похожа-ли? Онъ еще не любилъ и сказалъ: черезчуръ серьезна.
   -- Любишь-ли?
   О, если-бы любила! Но строго смотритъ королевна.
   -- Ты права. Твой дѣтскій другъ измѣнилъ тебѣ. Странствуя рыцаремъ въ далекихъ странахъ, онъ цѣловалъ фею Донату.
   Губы у Роськи задрожали, а изъ-подъ рѣсницъ поползла слеза. Зачѣмъ онъ думалъ о Донатѣ? Зачѣмъ измѣнилъ?
   -- Я не люблю ее, -- плача шепчетъ онъ. Я цѣловалъ ее только въ мечтахъ, только въ мечтахъ. Тамъ были снѣжныя вершины Италіи или Испаніи -- такія бѣлыя, такія гордыя. Но я никого не любилъ кромѣ тебя!
   Никого! Вѣдь онъ живетъ уже тысячу лѣтъ. Вельфы и Гибеллины, Бѣлая и Алая розы... Кажется, онъ былъ алхимикомъ или монахомъ, потому что любилъ ее... По ночамъ видѣлъ на темномъ горизонтѣ ея имя. Какіе-то люди шли ощупью въ Палестину, читали огненные знаки на небѣ и въ страхѣ падали ницъ. Но онъ не боялся, онъ любилъ ее...
   Тысячу лѣтъ -- черезъ вѣка религіозныхъ войнъ, сквозь строй закованныхъ въ желѣзо рыцарей, черезъ Констанцъ и Базель и Вавилонское плѣненіе папъ, сквозь реформацію и революцію несъ онъ имя Нэдди въ своемъ сердцѣ, Люди рождались и умирали, благословляли и проклинали, а онъ любилъ ее!..
   -- Какое счастье! Какое счастье!
   Бурный восторгъ охватилъ его. Онъ готовъ прыгать и танцовать. И даже комната немного кружилась и шелестѣла:
   -- Какое счастье! Какое счастье!
   Вдругъ Роська весь вздрогнулъ отъ щемящей боли и широко раскрылъ глаза: вспомнилъ о своихъ вечернихъ прогулкахъ. Вѣдь Нэдди еще не знаетъ. Какъ-же онъ не сказалъ? Долженъ былъ сказать объ этомъ прежде всего. Но теперь -- поздно
   -- Нэдди!...
   -- Нѣтъ не могу...
   -- Нэдди!...
   -- Нѣтъ, нѣтъ... Можетъ быть завтра?... Какой позоръ...
   Замеръ отъ ужаса и стыда.
   Лишь слышится странный шелестъ, только змѣятся какіе-то лучи...
   Губы побѣлѣли, лицо покрылось потомъ, онъ весь изнемогъ и обезсиленный, лежа на полу, черезъ силу бормочетъ:
   -- Я развратенъ... Я развратенъ...
   О, если-бы кончить разъ навсегда! Чтобы не мучило больше! Проклятое!..
   Съ какимъ бѣшенымъ наслажденіемъ разорвалъ бы онъ на куски гнусное тѣло, сжегъ, истерзалъ!... Гнусное, гнусное!.. Вотъ такъ -- ударить, укусить до крови... Тнусное!..
   Очнулся.
   Стыдно. Не надо злобы и бѣшенства. Королевна все знаетъ. Королевна проститъ.
   Въ ушахъ шумы, всѣ суставы цѣпенѣютъ, вѣки смыкаются дремотой. Стало вдругъ мирно и радостно. Роська засыпаетъ и улыбается сквозь сонъ. И кажется ему, что съ сегодняшней ночи онъ станетъ лучше и чище, и что Нэдди спасла его.
   

V.

   Кухарка Агафья, красная отъ плиты, вытирая руки о передникъ, доложила:
   -- Къ вамъ пришли.
   -- Ко мнѣ? Кто?
   Агафья лукаво ухмыльнулась -- какъ-то въ бокъ -- и пояснила:
   -- Барышня какія-то. Словно бы на курсистку похожи.
   Роська отъ чего-то сконфузился...
   Вошла дѣвушка на видъ лѣтъ 16-ти, небольшого роста; умные, веселые глаза; въ мужской черной косовороткѣ и въ мальчишеской шапочкѣ; волосы черные, тонкіе, какъ паутина, и пушистые зачесаны кверху, обнажая высокій лобъ; выраженія задорности и застѣнчивости, рѣшительности и нѣжности странно сочетались на ея подвижномъ лицѣ. Вошла она, повидимому, немного робѣя, но храбро подаетъ руку и смотритъ прямо въ глаза.
   -- Я... я, кажется... васъ не знаю?
   -- Я отъ товарища Кондратія.
   -- Гольмаръ!
   Она молча кивнула головой.
   Роська и обрадовался, и смутился. Краска залила ему лицо. "Ребячество!" -- подумалъ онъ. Но чѣмъ больше старался овладѣть собой, тѣмъ сильнѣе смущался.
   Растерялся, безъ нужды заметался по комнатѣ, передвигая мебель.
   Гольмаръ, видя его смущеніе, тоже покраснѣла и отвернулась. Даже сдѣлала движеніе, чтобы уйти.
   Роська остановилъ ее.
   -- Что-же вы? Садитесь.
   Она вдругъ разсмѣялась.
   Онъ пробормоталъ:
   -- Я, кажется, ничего смѣшного не сказалъ?
   -- Ничего.
   А сама смѣется еще веселѣе. Но также внезапно остановилась и уже серьезно, даже какъ-то слишкомъ серьезно, отвѣтила:
   -- Я не люблю сидѣть.
   -- А... какъ-же?
   -- Я люблю ходить. А вы?
   -- И я, -- согласился Роська. Сразу ему сдѣлалось свободнѣе и неловкость пропала.
   Вотъ они какіе, -- подумалъ онъ: -- безъ церемоній... настоящіе соціалисты!
   -- Вамъ нуженъ адресъ Кондратія?
   -- Да. Знаете?
   -- Знаю...-- онъ колеблется секунду и, снова покраснѣвъ, рѣшительно поправился: -- Знаю, товарищъ!
   Гольмаръ отрицательно качнула головой.-- Кондратій говорилъ, что вы не товарищъ.
   Роська не понимаетъ: что это?-- шутка?...
   -- Мы называемъ товарищами своихъ, т. е. эсдековъ.
   Ахъ, вотъ!.. Стало обидно. Вѣдь онъ отъ всей души. И никого не хотѣлъ затронуть... Какая-то глупая каста: ощетинились, какъ ежи, и колются. У него явилось желаніе уязвить чѣмъ-нибудь въ отместку, причинить боль.
   А Гольмаръ, кажется, даже не замѣчаетъ, что обидѣла его. Ходитъ изъ угла въ уголъ по діагонали, изрѣдка задавая вопросы.
   -- Пишетъ?.. Нѣтъ?.. Почему?..
   -- Не знаю. А вамъ?
   -- Тоже нѣтъ.
   Роська инстинктивно почувствовалъ, что можетъ отомстить.
   -- Кондратій говорилъ, что вы влюблены въ него...
   Гольмаръ вздрогнула, сразу остановилась по срединѣ комнаты, глаза ея расширились, словно она чего-то не можетъ понять, -- ждала.
   -- А онъ васъ не любитъ, -- докончилъ Роська.
   Безпомощно взглянула на него, а потомъ еще быстрѣе зашагала изъ угла въ уголъ, крѣпко сжимая губы. Боролась съ собой. Лобъ покрылся мелкими морщинками. Нервно встряхивала головой, и волосы безпорядочными прядями выбились изъ-подъ гребня.
   Не сдержалась: сѣла на стулъ и беззвучно заплакала.
   Тотчасъ злое чувство исчезло у Роськи, онъ показался самому себѣ гнуснымъ и мерзкимъ.
   Подошелъ къ ней взволнованный.
   -- Простите, Гольмаръ... Я не зналъ...
   Спина подъ черной косовороткой вздрагивала нервной дрожью. И голова тоже.
   -- Не хотите-ли... воды? Успокойтесь... немного...
   Не зналъ, что дѣлать, какъ успокоить, самъ готовъ расплакаться. Робко положилъ руку на вздрагивающую голову, -- тонкіе, какъ паутина, волосы мягко поддались подъ рукой; и сквозь нихъ почувствовался горячій затылокъ.
   Но Гольмаръ не хочетъ его участія.
   -- Нѣтъ, нѣтъ...
   -- Я не зналъ... Я... я подлецъ!.. Это неправда, онъ любитъ васъ.
   -- Не надо!
   -- Простите, Гольмаръ. Я не имѣлъ права говорить объ этомъ...
   -- Пустите... не хочу... не хочу!
   Но и у него уже слезы на глазахъ.
   -- Зачѣмъ вы сказали?.. Я не хочу...
   -- Гольмаръ... я подло поступилъ...
   А спина все вздрагиваетъ отъ беззвучныхъ рыданій. И у Роськи слезы на глазахъ.

-----

   Взволнованный, онъ ходилъ въ какомъ-то чаду и долго не засыпалъ въ эту ночь.
   Странная дѣвушка. И... какъ это вышло? До сихъ поръ не могъ онъ себѣ объяснить, зачѣмъ такъ грубо, непрошенный, ворвался въ ея душу? А она... Какая она нервная! Какъ она странно плакала: не она, а что-то внутри ея. А потомъ такъ-же внезапно затихла, и онъ сталъ разсказывать ей о гимназіи, о своей жизни. Почему-то хотѣлось говорить ей о своей жизни, она слушала молча, но вызывала довѣрчивость и, казалось, все пойметъ. Потомъ онъ опять просилъ прощенія, -- Гольмаръ просто, тепло пожала ему руку. И онъ пошелъ съ ней, проводить ее до дому, обѣщалъ приходить. Какъ странно. Съ перваго раза. И все у нея выходитъ совсѣмъ неожиданно и вмѣстѣ такъ просто, естественно... Можетъ быть... Фатально?.. Странная дѣвушка!

-----

   Ольга Ивановна заботливо собираетъ пѣнки въ кофе для Роськи и предлагаетъ ему сдобныхъ булокъ. И въ самыхъ простыхъ словахъ ея звучитъ затаенное любопытство.
   Что-то скажетъ ей Рось о своей вчерашней гостьѣ?
   Но онъ молчитъ.
   И отъ этого у Ольги Ивановны все опредѣленнѣе складывается о ней нелестное мнѣніе.
   -- Росинька, что я тебя спрошу...
   -- А?
   -- Только ты не обижайся, голубчикъ. Вѣдь я уже старуха, все-таки больше тебя жизнь видѣла. Бываетъ, что познакомишься такъ, не узнавши ничего, съ человѣкомъ, а онъ нехорошимъ или безнравственнымъ окажется...
   -- Ну вотъ, мама, какіе ты пустяки говоришь! Выходитъ, что ни съ кѣмъ нельзя знакомиться.
   -- Я къ тому, Росикъ, что таишься ты отъ меня... Не совѣтуешься... Развѣ я зла тебѣ желаю?..
   Роська вспылилъ.
   -- А я прошу въ мои дѣла не мѣшаться! Что хочу, то и дѣлаю! Не маленькій!
   Ольга Ивановна испуганно съежилась на его окрикъ.
   -- Господь съ тобой, милый... Живи, какъ хочешь... Развѣ я тебѣ въ чемъ препятствую?
   -- Ну, прости, мама... Просто у меня настроеніе такое. А только обидно. Я вѣдь вижу, съ самаго утра за мной ходишь. Ну, была у меня знакомая, -- подумаешь, какое событіе! А не нравится, я и совсѣмъ уйду. Вотъ Кондратій отъ своего дяди уѣхалъ, и я уѣду.
   Онъ улыбнулся, чтобы смягчить полушутливую угрозу.
   -- Ну, не сердись, голубчикъ. Я такъ только...
   Но Роська уже не сердится. Передъ нимъ неотступно стоитъ лицо Гольмаръ, -- какъ она смѣялась, какъ она плакала. Что-то тревожитъ и привлекаетъ въ этомъ лицѣ...

-----

   Гольмаръ забыла въ комнатѣ Роськи свой носовой платокъ. Онъ ждалъ, что она зайдетъ за нимъ, но не дождался и рѣшилъ отнести самъ.
   Съ сильно бьющимся сердцемъ поднялся на лѣстницу и долго стоялъ передъ дверью, не рѣшаясь позвонить. Можетъ быть, какъ разъ сегодня она занята, а онъ помѣшаетъ. Впрочемъ, вѣдь онъ всего на одну минуту... Ну, что-же?.. Разъ, два... Нужно только смѣлѣй нажать кнопку!
   Отворила вертлявая горничная, съ смѣшнымъ крохотнымъ личикомъ, длиннымъ, прямымъ носомъ и огромнымъ ртомъ.
   -- Здѣсь живетъ Гольмаръ?
   -- Здѣсь, пожалуйте. Вторая комната направо.
   А сама, идетъ за нимъ, щуря глаза и какъ будто обнюхивая.
   -- Постучите.
   Но не дала ему постучать, а слегка пріотворила дверь и, просунувъ въ узкую щелку голову, таинственно прошептала:
   -- Барышня, къ вамъ пришли.
   Роська услышалъ отвѣтъ:
   -- Хорошо.
   А горничная продолжаетъ держать дверь едва пріоткрытой, такъ что нѣтъ возможности пройти въ нее.
   -- Ну, что-же, Лиза, я вѣдь сказала вамъ?
   Лиза медленно, съ неохотой посторонилась.
   -- Я къ вамъ, Гольмаръ. Вы забыли свой носовой платокъ.
   -- Затворите дверь.
   Роська обернулся: въ щелку просовывался длинный, прямой носъ, за нимъ блестѣли назойливые, прищуренные глаза.
   -- Ну, теперь здравствуйте... Придется перемѣнить комнату.
   -- А что?
   -- Вы видѣли? Эта Лиза не даетъ мнѣ покою. Вѣчно подсматриваетъ, подслушиваетъ. Надоѣло.
   Комнатка у Гольмаръ крохотная, въ одно окно. Письменный столъ въ углу, напротивъ этажерка съ книгами. Ближе къ выходу кровать и еще ближе -- большая плетеная корзина, а надъ ней вѣшалка. На столѣ, на окнѣ, на кровати -- вездѣ безпорядочно разбросаны книги.
   -- Я принесъ вамъ носовой платокъ, -- вы забыли.
   -- Спасибо.
   Теперь она была въ матроскѣ, въ коротенькой, какъ у дѣвочки, юбкѣ, и волосы, заплетенные въ двѣ косички, лежали гладко, отчего ея лицо казалось круглѣе и еще моложе.
   -- А безъ платка не пришли-бы?
   Она улыбнулась ему съ мальчишескимъ задоромъ.
   Роська тоже засмѣялся. Захотѣлось быть искреннимъ и смѣлымъ.
   -- Очень манилось, но побоялся-бы.
   -- Чего?
   -- Такъ. Не знаю. Я и сейчасъ, пока шелъ, думалъ, не вернуться-ли назадъ? Трусилъ.
   Гольмаръ не удивилась, она ожидала этого.
   -- Правда, что вы вѣрите въ духовъ?
   -- Приблизительно.
   -- И что вы любите ужасно много говорить?
   Смутился.
   -- Да... кажется...
   -- Почему же вы теперь такъ мало говорите? "Да... Нѣтъ... Кажется..."
   Она передразнила его и вдругъ, вставъ въ позу оратора, протянувъ впередъ руку, торжественно провозгласила:
   -- Товарищъ Ростиславъ!
   -- Зачѣмъ вы смѣетесь надо мной?-- тихо отвѣтилъонъ.
   Гольмаръ сдѣлалась серьезной.
   -- Нѣтъ. Но я не знаю, какъ васъ называть. Просто Ростиславъ?
   -- Хорошо. Впрочемъ... Зовите меня Роськой.
   -- А меня зовутъ Миль Гольмаръ. Миль. Ладно?

-----

   Роська разсказывалъ о любви къ Нэдди и объ отношеніяхъ съ Кондратіемъ. Гольмаръ внимательно слушала, облокотись на столъ и положивъ на ладонь голову, -- и смотрѣла ему прямо въ глаза. Глаза ея загадочные, то темные, то свѣтлые, поминутно мѣняли свое выраженіе. Отъ ихъ упорнаго взгляда дѣлалось безпокойно и жутко, хотѣлось что-то разгадать, вызвать ее на откровенность.
   -- Гдѣ теперь Нэдди?-- вдругъ странно внимательно спросила Гольмаръ, словно рѣшалась чья-то судьба.
   -- Не знаю, Миль... Какъ смѣшно васъ называть: Миль,-- неудобно.
   -- Кондратій звалъ меня Миль.
   -- Съ перваго раза?
   -- Да.
   -- Ну, хорошо, и я буду... Вы странная!
   Она не слушаетъ.
   -- О чемъ вы думаете?
   -- Почему вы не разыщете Нэдди?
   -- Развѣ не все равно? Достаточно сознавать, что любишь.
   -- Нѣтъ, нужно больше.
   -- Какъ?
   -- Чтобы отъ тебя зависѣло сдѣлать несчастнымъ и счастливымъ.
   -- Не знаю. Мнѣ довольно сознанія...
   -- Ну, такъ вы любите не Нэдди, а свою мечту, т. е. себя.
   -- А вы?...-- вырвалось у Роськи, но онъ тотчасъ спохватывается. Сердце сжалось боязнью, что опять обидитъ ее: -- Простите... я не хочу, какъ тогда...
   Гольмаръ молчитъ.
   -- Можно спросить?
   -- Спросите.
   -- Вы любите Кондратія?
   Гольмаръ молчитъ. Роська въ волненіи тыкается по маленькой комнаткѣ.
   -- Если вамъ непріятно, я не буду говорить?
   Она все такъ-же смотрѣла ему прямо въ глаза и слушала, какъ будто говорятъ не о ней, а о комъ-то другомъ.
   -- Миль...
   Пріятно повторять ея имя, звать такъ просто и нѣжно.
   -- Миль, вѣдь вы любите его, и онъ васъ любитъ. Почему-же вы не напишете? Вамъ мало сознанія: ну такъ найдите его, сдѣлайтесь счастливой и ему дайте счастье.
   Роська самъ растрогался отъ этихъ словъ, ему кажется, что онъ говоритъ нравственно и хорошо, какъ истинный другъ, что другой не сталъ бы такъ говорить -- отъ всей души. И воодушевляясь и волнуясь, удивляясь собственной храбрости и испытывая глубокую нѣжность, онъ продолжалъ:
   -- У Кондратія свои причины. Считаетъ, что долженъ держаться вдали... Но это не важно. Честное слово!.. Вы такая смѣлая, безъ предразсудковъ, вы не должны ждать...
   Вдругъ Гольмаръ сдѣлалась холодной и равнодушной и, быстро подойдя къ двери, позвала:
   -- Лиза!
   -- Что прикажете, барышня?-- отозвалась Лиза около самой двери.
   -- Вы подслушивали?
   -- Что вы, барышня! Убей меня Богъ! Да чтобы ни въ жисть...
   -- Хорошо. Поставьте, пожалуйста, самоваръ... Видите, Ростиславъ, она опять подслушивала.
   Лицо у Гольмаръ сморщилось, стало такимъ безпомощнымъ, какъ у обиженнаго ребенка. Роська невольно улыбнулся. И она разсмѣялась на его улыбку, въ глазахъ забѣгали задорныя, лукавыя искорки.
   -- Она думаетъ, что мы здѣсь объясняемся въ любви. Что, нѣтъ? Хотите пари?
   Стукъ.
   -- Войдите!-- крикнула Гольмаръ и, подскочивъ къ Роськѣ, взяла его за руку.
   Въ щелку осторожно просунулся Лизинъ носъ.
   -- Я тебя люблю!-- громко и торжественно продекламировала Гольмаръ.
   -- Барышня, вамъ какой самоваръ-поставить?
   -- Десятиведерный!.. Во имя любви ко мнѣ застрѣли мою горничную Лизу!
   Дверь быстро захлопнулась.
   Роська хохочетъ, а она такъ-же порывисто отодвинулась въ дальній уголъ и тихо, виновато спрашиваетъ:
   -- Вы не сердитесь на мои дурачества? Только правду скажите: не сердитесь?

-----

   Роська поздно вечеромъ возвращался отъ Гольмаръ.
   Какъ всегда лихорадочными струями текли люди. Но онъ былъ внѣ уличнаго потока, погруженный мыслью въ новые, такъ неожиданно вставшіе передъ нимъ вопросы. "Вы любите не Нэдди, а свою мечту, т. е. себя". Что-же такое любовь? Жалѣлъ, что не спросилъ объ этомъ Гольмаръ. Вѣроятно она думаетъ иначе, чѣмъ онъ. Но тогда каждый человѣкъ думаетъ иначе? И эта проститутка, что идетъ ему навстрѣчу развалистой походкой, тоже имѣетъ свое собственное мнѣніе о любви? Но развѣ любовь не одна и та-же у всѣхъ?...
   -- Мужчина, пойдемъ со мной?
   Роська вздрогнулъ. Не понялъ сначала.
   Крикливо-расфранченная дѣвица взяла его подъ руку, подставилась къ самому лицу раскрашенными губами:
   -- Тутъ, поблизости... А?
   Вспыхнула безотчетная злоба, онъ толкнулъ ее въ грудь и отшатнулся.
   Дѣвица засмѣялась.
   -- А ты не замай до времени! Три цѣлковыхъ. Хошь?
   Странное любопытство прошло дрожью по тѣлу Роськи.
   -- Какъ васъ зовутъ?
   -- Ольгой.
   Такое обыкновенное имя: Ольга. И мать его зовутъ Ольгой... Почему-же онъ можетъ такъ ужасно просто войти къ этой Ольгѣ, -- чьей-нибудь сестрѣ, чьей-нибудь дочери, -- и потребовать отъ нея, незнакомой, величайшей близости?.. И мать его зовутъ Ольгой... Развѣ не странно, не дико?Жалость и отвращеніе боролись въ немъ. А она стояла такъ близко, доступная, и манила:
   -- Что-же, милый мужчина?...
   Кто-то спрашивалъ, вѣритъ-ли онъ въ духовъ... Вѣроятно это было давно, въ другой странѣ, на другомъ языкѣ?.. Иначе -- развѣ можно понять?
   -- Прощайте, Ольга.
   -- Ну, давай два. А? Сколько дашь?
   Торгуется. Согласна за два, можетъ быть уступитъ за полтора.
   -- Эхъ, Ольга, Ольга, не понимаете вы!..
   Онъ рѣшительно и быстро пошелъ дальше.

-----

   -- Нѣтъ, Миль. Дѣйствительность -- зловонный коридоръ, по которому лучше скорѣе пробѣжать, зажавъ носъ. Настоящая жизнь начнется тамъ, когда выйдешь изъ коридора, въ царствѣ свободнаго духа, гдѣ высшая міровая цѣль -- любовь и счастье -- такъ ясна и осуществима для всѣхъ. А здѣсь -- можно только мечтать, иначе жизнь безсмысленна, скучна, невыносима... Почему вы молчите, Миль? Почему вы всегда молчите?
   Гольмаръ упорно и напряженно думаетъ. Явственно видно, какъ бьется синяя жилка на ея вискѣ.
   -- Зачѣмъ-же вы живете... здѣсь?
   -- Зачѣмъ?.. Какая вы смѣшная!.. Зачѣмъ?.. Можетъ быть я сдѣлаюсь писателемъ и буду проповѣдывать свою теорію.
   -- Зачѣмъ?
   -- Чтобы всѣ узнали... Легче станетъ жить.
   -- Жить? Въ вонючемъ коридорѣ?
   Роська молчалъ.
   Гольмаръ захлопала въ ладоши, потомъ вскочила на окно, сваливъ на полъ цѣлую груду книгъ, и съ пафосомъ воскликнула:
   -- Товарищи! Вниманіе! Гражданинъ Роська сѣлъ въ калошу.
   Соскочила.
   -- Развѣ я не гожусь въ ораторы? Что?
   -- Пожалуй, годитесь.
   -- Только пожалуй?..
   Задумалась. Взяла его руку и сосредоточенно разсматриваетъ пальцы.
   -- Какіе у васъ мягкіе ногти. Признакъ слабохарактерности... Вотъ изъ васъ бы вышелъ ораторъ. Буддійскій пророкъ! Вы -- буддистъ, знаете?
   -- Миль, -- вырвалось у Роськи: -- вы славная!
   И оба немного смущенные смѣялись.

-----

   Дружба, по мнѣнію Роськи, должна быть дѣятельной. А онъ ничего еще не сдѣлалъ для счастья Гольмаръ... и для Кондратія тоже.
   Онъ сѣлъ писать письмо Кондратію. Это былъ длиннѣйшій историко-философскій трактатъ, доказывавшій, какъ дважды два, что Кондратій долженъ жениться на Гольмаръ. Роська не умѣлъ писать короткихъ писемъ. Зато если бы Гольмаръ случайно прочла, она бы увидѣла, какой онъ умный, какъ заботится о ней и какъ глубоко понимаетъ психологію любви...
   Незамѣтно исписывались страницы. Теплая радость и умиленіе наполнили его душу. Какое рѣдкое счастье -- жить для счастья друзей... Ахъ, если бы всѣ люди были безкорыстны и идеальны!

-----

   На другой день Роська написалъ записку: "Прочтите и отправьте по назначенію", -- вложилъ вмѣстѣ съ письмомъ въ незапечатанный конвертъ, бережно обернулъ все въ бумагу и пошелъ къ Гольмаръ.
   -- Барышня дома, -- услужливо и ехидно предупредила Лиза.
   -- Мнѣ не надо... Передайте ей, пожалуйста, этотъ пакетъ.
   Дверь закрылась. Онъ не уходилъ. Слышалъ, что Лиза тоже стоитъ тамъ, за дверью, словно колеблется исполнить порученіе.
   Опять позвонилъ.
   -- Нѣтъ, дайте, лучше я самъ передамъ.
   Лиза крѣпче впилась въ пакетъ и не тронулась съ мѣста.
   -- Ну!..-- торопитъ Роська.
   Вдругъ, она осклабилась и таинственно прошептала:
   -- Вы хотите жениться на барышнѣ?
   Роська весь вспыхнулъ отъ стыда. Можетъ быть, она прочла письмо?.. Безпричинный страхъ сжалъ его сердце.
   -- А я, какъ передъ Христомъ, думаете, я не видала?
   -- Что видала?
   -- Любовникъ ихній...Самъ отъ утекли, а ихъ съ приплодомъ оставили...
   Она хихикнула.
   Роська оцѣпенѣлъ. Не понялъ даже, что она сказала. Слышалъ -- и вдругъ забылъ. Кажется, онъ долженъ былъ что-то отвѣтить?..
   Ни одной мысли въ головѣ. Гнетущая пустота, и въ пустотѣ вертятся отрывки нелѣпыхъ фразъ: "О, счастливый юноша, ты, который..."
   Кто-то запѣлъ прямо ему въ уши тоненькимъ голоскомъ: "Приплодъ... Приплодъ...." Онъ глядитъ на Лизу: кажется, она открываетъ ротъ, говоритъ что-то. "О, счастливый юноша, ты который..."
   И вдругъ, мгновенно, подкатилась волна изступленнаго бѣшенства, онъ дико вскрикнулъ, задрожалъ всѣмъ тѣломъ:
   -- Молчи!.. Тварь!.. Гадина!.. Убью!..
   Бросился къ Лизѣ и ударилъ ее по лицу. Но сразу же остановился, испугавшись, и смотрѣлъ на нее, тоже перепуганную, какъ будто спрашивая: "развѣ я ударилъ? развѣ все это было?"...
   Но тотчасъ понялъ, что все было, и въ ужасѣ выбѣжалъ вонъ.
   Гольмаръ, встревоженная, вышла въ коридоръ.
   -- Лиза! Что такое? что случилось?
   Лиза стояла, прижавшись къ стѣнѣ. Нагло и торжествующе усмѣхнулась и подала пакетъ:
   -- Вамъ... Отъ вашего... Новаго...
   Гольмаръ, ничего не понимая, пожала плечами и взяла пакетъ.

-----

   Роська шелъ дальше, не зная куда. Вотъ и городъ кончился, потянулись заборы. Вѣтеръ подымалъ на шоссе клубы пыли, засыпая глаза. Дребежжа и стуча желѣзными ободьями колесъ, быстро промчалась телѣга. Пьяный мужикъ неистово нахлестывалъ лошадь и оралъ:
   -- Эй, ты!.. Кляча!.. Рразнесу!..
   Роська посторонился, перепрыгнулъ канаву, легъ на пыльную стоптанную траву у телеграфнаго столба. Въ столбѣ гудитъ уныло и однообразно, и мысли потекли ровнѣе.
   Кондратій!-- думалъ онъ: -- И это другъ!.. И она тоже!.. А онъ-то старался... опоздалъ! И безъ тебя давно... что имъ... церемониться?.. Матеріалисты....
   Безсильныя, злыя слезы катились изъ глазъ.
   Загадочная дѣвушка... развратная! Вотъ она какая: развратная!..
   Въ душѣ еще теплилась надежда, что Лиза солгала. Но доставляло больное наслажденіе нарочно терзать себя.
   Боже, а онъ-то уважалъ ее... Такъ хорошо было... "Миль, вы славная". Вотъ она какая... славная... За что?.. За что?..
   Казалось, что его обидѣли, оскорбили, втоптали въ грязь его лучшія чувства. Онъ горько кому-то жаловался:
   Никогда ничего не удается. Никогда! Развѣ я не любилъ ихъ? Вотъ и въ письмѣ... Развѣ онъ думалъ въ этомъ письмѣ о себѣ?.. Только о Кондратіи, только о Миль... чтобы они были счастливы., всегда-всегда! И вотъ... Развратные!
   Телеграфный столбъ уныло гудитъ надъ головой. Кто-то живетъ, торопится, шлетъ зз. тысячи верстъ телеграммы, а онъ, Роська, слышитъ лишь монотонный гулъ. Все для другихъ! Онъ -- кляча, которую стегаютъ кнутомъ... Миль Гольмаръ! Миль Гольмаръ! Зачѣмъ ты... такъ?

------

   Шелъ дальше. Далеко, до самаго горизонта, раскинулись поля. Солнце было уже не ослѣпительно бѣлымъ, какъ днемъ, а ярко оранжевымъ и все больше краснѣло. Вѣтеръ утихъ. День -- пыльный и до боли глазъ блестящій -- кончался въ тихой задумчивости.
   Роська голодный, усталый, вяло бредетъ по дорогѣ. Пытается снова вызвать въ душѣ острую боль, но чувство притупилось, -- и только упрямство гнало его впередъ, чтобы доказать кому-то, что послѣ случившагося онъ не можетъ вернуться. Нѣтъ, онъ не остановится пока не упадетъ, обезсиленный, и не умретъ въ канавѣ. Трупъ подыметъ проѣзжій, положитъ на телѣгу и, испуганный, погонитъ вскачь лошадь. Привезутъ. Узнаютъ Гольмаръ и Кондратій, -- придутъ на панихиду. Будутъ стоять, какъ преступники, въ душѣ обвинять себя: поздно!..

------

   Вблизи, пересѣкая шоссе, гремя на скрѣпахъ рельсъ и сверкая освѣщенными окнами вагоновъ, промчался поѣздъ. Жалобно и одиноко въ ночной тишинѣ просвистѣлъ предупреждающій свистокъ. Слышно, какъ колеса замедляютъ свой бѣгъ... Станція...

------

   Роська поздно проснулся на другой день. Вспомнилъ вчерашнее. Вспомнилъ тяжелую сцену съ матерью. Мать, перепуганная, встрѣтила его ночью, стала разспрашивать. Онъ зло молчалъ, а потомъ подкатилась волна бѣшенства, какъ тогда съ Лизой, -- затопалъ ногами, закричалъ:
   -- Ты не даешь мнѣ жить! Ты меня преслѣдуешь!.. Какъ сыщикъ!.. Я уйду изъ дому! Я отравлюсь!.. Изверги! Изверги!
   Потомъ ушелъ къ себѣ, изломалъ со злости деревянный рѣзной стаканъ для карандашей и перьевъ -- подарокъ матери, -- изорвалъ словарь Шульца.
   Стыдно и больно сдѣлалось, когда все это Роська припомнилъ. Но изъ непонятнаго упрямства рѣшилъ не просить извиненія.
   Вышелъ пить кофе. Глаза у матери заплаканные. Молча, нахмурившись, выпилъ залпомъ стаканъ и снова заперся въ комнатѣ.

-----

   Къ вечеру отправилъ Гольмаръ письмо:
   "Я больше къ вамъ не приду и не желаю васъ видѣть. Можете передать вашему Кондратію то-же самое.

Ростиславъ Мармеладинка".

   

VI.

   Когда Роська спустя нѣсколько дней шелъ отыскивать Нэдди, всѣ -- онъ это сразу замѣтилъ -- обращали на него вниманіе. Кондукторъ трамвая, дававшій билетъ, усмѣхнулся. Потомъ встрѣчные пѣшеходы насмѣшливо оглядывались. Еще бы! Онъ долженъ казаться смѣшнымъ. Кто-нибудь изъ встрѣчныхъ нанялъ извозчика, и уже сидитъ у Нэдди, и уже говоритъ: "Къ вамъ идетъ Роська".-- "Какой Роська?" -- "Помните? Дѣтскій другъ... Ха-ха! Онъ вспомнилъ о васъ черезъ четыре года".-- "Скажите ему, чтобы онъ не приходилъ",-- отвѣтитъ Нэдди.
   Стало жалко себя. А гдѣ-то, за угломъ, спряталась Гольмаръ и дразнитъ: "Вы не любите Нэдди, вы любите мечту, мечту!..".
   -- Неправда!..

-----

   Незнакомый хмурый подъѣздъ и сѣденькій старичокъ-швейцаръ, въ очкахъ и въ ливреѣ.
   -- Скажите, здѣсь живетъ инженеръ?
   Швейцаръ затрясъ головой, и очки его смѣшно запрыгали на носу,-- что-то прошамкалъ въ отвѣтъ. Роська подошелъ ближе и повторилъ вопросъ.
   -- Я спрашиваю, здѣсь ли живетъ инженеръ?.. Какой?.. Какъ какой?... Ахъ, да! конечно -- Маргольмъ.
   Старичекъ перекрестился.
   -- Умерли, царство небесное.
   -- Умеръ?..
   Роська поблѣднѣлъ, нижняя губа у него отвисла и задрожала. Онъ не повѣрилъ, даже какъ-то не понялъ, но въ безотчетномъ страхѣ, ухватившись за рукавъ ливреи, теребилъ старичка и кричалъ ему въ самое ухо:
   -- Слышите?.. Инженеръ Маргольмъ умеръ, или кто?.. Да говорите же!.. Вѣдь, нѣтъ? Не можетъ быть, чтобы онъ?..
   Старичекъ ласково отвелъ его руку и бережно разгладилъ смятый рукавъ.
   -- Всѣ подъ Богомъ ходимъ, милый, -- всѣ подъ Его рукой.
   Значитъ, умеръ? Толстый и умный Маргольмъ, котораго Роська видѣлъ однажды живымъ? Нѣтъ, этого не возможно понять, этого не бываетъ!
   Онъ повернулъ назадъ и, медленно шагая, осматривалъ узкую, мрачную улицу. Неясные ему самому образы слагались въ головѣ, но, не сложившись, терялись и угасали. Вниманіе останавливалось на мелочахъ: вотъ идутъ люди, ѣдутъ извозчики... Зачѣмъ? Можетъ быть не нужно?..
   Вспомнилъ и вернулся къ швейцару.
   -- А семья?
   -- На дачу выѣхали.
   -- Скоро пріѣдутъ?
   Смотритъ на Роську съ соболѣзнованіемъ. Шамкаетъ.
   -- Видно, съ родни имъ приходишься?
   Снова пошелъ по улицѣ. Мыслей не было. Остановился передъ какой-то афишей, долго стоялъ, перечитывая ее сверху до низу, но не разобралъ ни одного слова. Какъ-то смутно промелькнулъ вопросъ о Нэдди: гдѣ же она? Кажется, онъ хотѣлъ ее видѣть... Но сейчасъ же забылъ объ этомъ. По привычкѣ давалъ дорогу встрѣчнымъ, но могъ бы и не давать, потому что брелъ, никого и ничего не замѣчая, въ какомъ-то безразличномъ уныніи.

-----

   О своей смерти Роська ни разу не задумался. Развѣ онъ умретъ? Какая нелѣпость! Вѣдь духъ безсмертенъ.
   Но толстый инженеръ Маргольмъ?.. Роська ясно почувствовалъ, что его уже нѣтъ. Какъ нѣтъ? Этого онъ не могъ осмыслить. Но видѣть инженера нельзя. Если звать его, онъ не откликнется. Если разрыть могилу, тамъ будутъ кости и... больше ничего.
   Гдѣ же духъ?-- Въ нездѣшнемъ мірѣ... А гдѣ нездѣшній міръ?-- Гдѣ нѣтъ пространства и времени, нигдѣ въ никогда.
   Роська весь вздрогнулъ, такъ поразила его эта мысль. "Нигдѣ... въ никогда"...-- повторилъ онъ растерянно: если взять человѣка и отнять у него все реальное, всѣ свойства и качества, всѣ движенія его мозга и сердца, -- это и будетъ "духъ" -- нѣчто призрачное, подобное дуновенію. Все-таки нѣчто, а не ничто? Да, нѣчто, пока я, живой человѣкъ, думаю объ этомъ. Ничто въ оболочкѣ моей мысли. А если мысли не будетъ?.. Останется голое ничто, безсмертное ни что, вѣчное-никогда въ нигдѣ... Значитъ, его обманули, значитъ, онъ самъ себя обманулъ!..
   Былъ инженеръ -- нѣтъ инженера. Есть Роська -- не будетъ Роськи. Такъ просто и страшно!
   Былъ Роська -- нѣтъ Роськи... О, какъ безсмысленна, нелѣпа и безобразна смерть!

-----

   Страшно оставаться одному съ такими мыслями. Все, во что онъ вѣрилъ, -- считалъ, что вѣритъ, -- поколебалось. Только тогда можно жить, если впереди безсмертіе. Можно дѣлать ошибки и спать до полдня: впереди еще милліонъ жизней, все исправится, все наверстается. Но если жизнь одна, какихъ-нибудь 50-60 лѣтъ, послѣ чего о немъ скажутъ: "умерли, царство небесное", -- а небеснаго царства нѣтъ, -- тогда нельзя ошибаться, нельзя спать, надо спѣшить, спѣшить, чтобы все сдѣлать въ эти 50 лѣтъ, все схватить, все узнать, все испытать!.. А онъ потерялъ 17 лѣтъ, даже больше 17-ти, -- треть жизни. И никогда не вернетъ этихъ лѣтъ, никогда!.. Вотъ сейчасъ прошла еще минута -- и ея не вернешь... Скорѣе, скорѣе! Куда-то идти, куда-то бѣжать, что-то дѣлать -- скорѣе, скорѣе!.. Но что дѣлать? Куда бѣжать?.. А время проходитъ, проходитъ, отрываетъ минуты отъ жизни и исчезаетъ съ ними... Можно съума сойти!
   Роська побѣжалъ къ гимназіи. Онъ надѣялся найти тамъ кого-нибудь изъ соклассниковъ. Скоро переэкзаменовки, и, случайно, двое-трое могутъ оказаться въ канцеляріи, чтобы навести справки. Онъ спроситъ тогда, какъ они живутъ, что дѣлаютъ? Вѣдь должны же они знать, что прошла уже треть жизни! Нѣтъ, они даже не думаютъ объ этомъ... Пусть не думаютъ, онъ скажетъ имъ.
   По дорогѣ попадались мужчины и женщины, старики и молодые, -- Роська думалъ: вотъ у этого прошло половина жизни, вотъ у этого цѣлыхъ три четверти., И всѣ спокойны. Какъ они могутъ быть спокойны? Какъ этотъ старикъ можетъ идти такъ медленно, вѣдь ему уже немного осталось, а онъ теряетъ время?
   Въ гимназіи не было никого, даже канцелярія закрыта. Висѣло какое-то объявленіе: "По распоряженію М. Н. П...... Роська не сталъ читать: некогда, некогда, -- жизнь не такъ, длинна, чтобы тратить время на чтеніе ненужныхъ бумажекъ!
   Надо жить! Все отвергнуть, отъ всего отказаться! Бога не нужно: что ему за дѣло до Бога, если нѣтъ безсмертія... Совершенствоваться не нужно: зачѣмъ?-- все равно умрешь.....
   Любви не нужно: любовь, которая умираетъ -- не любовь... Надо жить!
   Какъ жить?.. Но, вѣдь онъ думалъ объ этомъ всѣ годы, всѣ годы, а жизнь проходила. Вотъ Панульскій не спрашиваетъ: "какъ"?-- живетъ. И Ольга, идущая за первымъ мужчиной, тоже живетъ. Плохо? Что такое плохо, что такое хорошо? Они живутъ, а онъ только мечтаетъ, только ждетъ чего-то, будетъ мечтать и ждать, пока не обратится въ ничто. Ольга и Панульскій придутъ на могилу, станутъ ѣсть малину, топтать лопухъ и смѣяться: "Эхъ, философъ, философъ!"
   Высоко, высоко, подъ самой крышей шестиэтажнаго дома качается въ деревянной клѣткѣ маляръ, мажетъ стѣну.
   Роськѣ захотѣлось крикнуть ему: "Пусти меня! Я хочу быть маляромъ. Хочу, какъ ты, качаться въ клѣткѣ подъ самой крышей!".
   Гимназистъ стоитъ. Нѣтъ, -- незнакомый... Что это онъ разсматриваетъ?
   Роська подошелъ къ витринѣ. Большая въ краскахъ картина: "По примѣру боговъ". У подножія группы страстно обнявшихся небожителей юноша страстно обнимаетъ юницу.
   Кровь бросилась въ голову. Сколько смѣлости, сколько дерзкаго вызова смерти! "По примѣру боговъ"...

-----

   Взволнованный подходитъ къ матери. Она возилась въ кухнѣ съ Агафьей, переливала въ банки сваренное днемъ варенье.
   -- Мама, я хочу съ тобой поговорить.
   Бросила работу и съ боязливымъ предчувствіемъ вглядывается въ серьезное лицо Роськи.
   -- Скажи, голубчикъ.
   Онъ зашагалъ передъ ней, сбираясь съ духомъ и обдумывая.
   -- Видишь ли... Я былъ у Маргольмовъ, т. е. хотѣлъ быть.
   Она съ удивленіемъ взглянула на него.
   -- Развѣ ты не помнишь Маргольмовъ? Вмѣстѣ на дачѣ жили. Такъ вотъ, онъ умеръ... Я спрашиваю: здѣсь живетъ инженеръ? Говорятъ: умеръ... Ты понимаешь, что такое смерть?
   -- Самой скоро помирать придется, -- пошутила Ольга Ивановна.
   -- А я не понимаю. Человѣкъ умеръ... а дальше? Ты вѣришь, что послѣ смерти бываетъ другая жизнь?
   Отвѣтила, немного недоумѣвая:
   -- Конечно, вѣрю.
   -- Откуда ты знаешь? Кто тебѣ доказалъ?
   -- Господь съ тобой!-- вздрогнула отъ его крика Ольга Ивановна. Какъ же не знать?.. И въ Евангеліи сказано...
   -- Ахъ, мама, тамъ сказано, что адъ будетъ!
   -- И будетъ, Рося. А угрызенія-то совѣсти? Это и есть вѣчный адъ.
   Роськѣ сдѣлалось стыдно за мать. Можетъ быть она и въ чертей вѣритъ? Но онъ не сталъ спорить.
   -- Я не о томъ... Мы никогда не говорили... Какъ-то странно: ты меня любишь, и я тебя люблю...
   Не могъ подыскать нужныхъ выраженій.
   -- Вотъ я часто сижу одинъ... Ты думаешь, мнѣ пріятно одиночество?
   Выходило опять не то. Онъ замолкъ. И она не знала, что отвѣтить, -- и потянулась приласкать его. Но Роська рѣзко отстранился.
   -- Оставь, пожалуйста! Ты вѣрно думаешь, что я до 20 лѣтъ буду малымъ ребенкомъ?..
   Его внезапно охватило раздраженіе противъ матери, такой далекой отъ него, совсѣмъ его не понимающей. Но увидѣвъ ея обезпокоенное, обиженно-сморщившееся лицо, онъ подавилъ въ себѣ злое чувство и мягко взялъ ее за руку.
   -- Ну прости, мама. Я самъ не знаю, чего хочу... Ты, кажется, варенье сегодня варила? Какое? Дашь мнѣ попробовать?
   И она успокоилась, принесла ему полное блюдечко еще теплаго варенья и налила чаю. А Роська черезъ силу болталъ съ ней о незначущихъ пустякахъ и думалъ, насколько онъ переросъ ее, и отъ этого было грустно, и въ душѣ образовалась новая пустота.

-----

   Потомъ, одинъ, онъ опять напряженно думалъ о жизни и смерти. Можетъ быть, заставлялъ себя думать. Ибо мысль почему-то упорно возвращалась къ видѣнной днемъ картинѣ. Рисовались въ темной зелени сада сладострастныя статуи небожителей и дерзкій юноша, не знающій робкихъ сомнѣній.
   -- Нѣтъ! Нѣтъ!
   Его схватываетъ знакомое безпокойство. Онъ зажигаетъ лампу... Прошло.
   И опять садъ... статуи... розовое тѣло дѣвушки, чуть прикрытое прозрачной туникой...
   Не надо!.. Онъ не хочетъ думать объ этомъ... Нѣтъ, не хочетъ!..
   Садъ... ночь... поцѣлуи...
   Онъ скажетъ: "Посмотри на боговъ. Развѣ боги прикрываются туникой?",

-----

   Ночью, утомленный и больной, онъ вышелъ освѣжиться. Улицы пустынны. Одиноко мерцаютъ фонари. Изрѣдка пройдетъ запоздалый пѣшеходъ, проѣдетъ сонный извозчикъ, и опять никого. На перекресткахъ мирно дремлютъ городовые.
   Роська дошелъ до набережной, облокотился на ея гранитъ и заглянулъ внизъ. Темная рѣка казалась неподвижной, такъ медленно ея теченіе. И все-таки она течетъ, широкая и вольная, -- онъ зналъ, что течетъ.
   Городъ спалъ. Но жизнь не спала. Она была въ этой могучей, темной рѣкѣ, и въ далекихъ звѣздахъ, и въ Роськѣ, и въ каждомъ камнѣ мостовой. Пусть высохнетъ рѣка, потухнутъ звѣзды, умретъ Роська и разрушится камень: жизнь останется, только измѣнитъ свой видъ.
   Роська встрепенулся. Ему казалось, что онъ открылъ новую истину. По новому, съ умиленіемъ и гордой радостью, смотрѣлъ онъ на темныя громады домовъ, на далекіе силуэты мостовъ и на одиноко горящіе фонари: "Васъ не будетъ,-- думалъ онъ,-- а жизнь останется".
   Какими мелкими сдѣлались вдругъ передъ этой истиной тревоги и страданія его личной жизни. Пройдутъ годы, и кто вспомнитъ о нихъ? Кто вспомнитъ, что былъ когда-то Роська, слабый и безхарактерный, что тосковалъ онъ по неосуществленной любви, рѣшалъ великіе вопросы, тщетно боролся и постоянно былъ побѣждаемъ мелкой дрянной болѣзнью? Вотъ, если бы онъ съумѣлъ сдѣлаться великимъ писателемъ или музыкантомъ, свое личное горе и радость пріобщить къ общей жизни, сдѣлать достояніемъ всѣхъ, -- тогда и онъ бы не умеръ, какъ не умерли Кантъ, Достоевскій, Христосъ, не умеръ бы, ибо жизнь не умираетъ!
   Онъ весь задрожалъ нервной восторженной дрожью:
   Скорѣй, скорѣй! Жизнь коротка, а сдѣлать нужно такъ много! Нужно заработать безсмертіе!..
   И вотъ ему представились небо и земля черезъ тысячу лѣтъ. Вся земля застроена высокими, гордыми башнями, а въ небѣ гремятъ могучіе оркестры. На всѣхъ башняхъ горитъ одно имя: "Ростиславъ Мармеладинка". И всѣ оркестры играютъ въ его честь...
   Но подулъ свѣжій вѣтеръ, и онъ пошелъ обратно. Слегка ежась отъ холода и отъ нервности, почти бѣжалъ и весело считалъ шаги: разъ-два, разъ-два, три-четыре, пять и шесть! Дома и фонари и даже отдыхающіе, пока спятъ трамваи, рельсы глядѣли на него привѣтливо, потому что онъ раскрылъ ихъ тайну. Работать, работать, завоевать безсмертіе!
   Дома онъ зажегъ лампу, вынулъ изъ ящика новую, неначатую тетрадь и крупно написалъ заглавіе повѣсти: "О томъ, какъ мечтатель прозрѣлъ".
   Было легко и ясно. Въ ушахъ немного шумѣло и въ спинѣ болѣзненно покалывало, но какъ-то особенно ярко ощущалось, что это пройдетъ и не вернется. Развѣ можно впредь предаваться позорной болѣзни, когда передъ нимъ такая большая, опредѣленная цѣль?...
   
   

VII.

   Съ тяжелымъ чувствомъ вошелъ Роська въ гимназію. Опять ненужная, окостенѣлая наука, опять безличные учителя въ пропахшихъ нафталиномъ мундирахъ.
   Въ шинельной его окликнулъ Кондратій.
   -- Ба! Дружище!
   Равнодушно поклонился.
   -- Здравствуй, Кондратій.
   Самъ удивился своему равнодушію. Наканунѣ много думалъ, какъ держаться при встрѣчѣ, и ничего не могъ придумать. Волновался, обѣщая себѣ быть сдержаннымъ и не начинать объясненій. А теперь вдругъ рѣшилъ все кончить сразу.!
   -- Тебѣ... ты знаешь?.. передала Гольмаръ?
   -- Что?.. Ну, словомъ, давай лапу!.. Чортъ эдакій, развѣ такъ встрѣчаются съ другомъ?
   Видимо онъ опѣшилъ отъ неожиданной холодности Роськи. Крѣпко и тепло жметъ ему руку, и, сдерживая готовую прорваться веселость, тревожно спрашиваетъ:
   -- Ну, чего сбрендилъ? Выкладывай.
   -- Письмо мое получилъ?
   -- И не воображалъ даже. Гольмаръ писала, что ты съ ней разсорился, -- правда? А я, братъ, только вчера пріѣхалъ и представь, прямо съ урока на урокъ. Удивительно повезло! Столъ и квартира... Ну, а ты какъ? Гольмаръ отъ тебя въ восторгѣ, хотя...
   -- Ну, вотъ!
   -- Чего тамъ -- "ну, вотъ". Понимаешь, вдругъ получаю письмо: Была, дескать, у вашего друга, ну и все такое... Разумѣется, началась переписка.
   -- Что она обо мнѣ писала?
   -- Много. Очень тобой интересуется. Хотя понять не можетъ, съ чего ты взъерепенился, -- а?..

-----

   Опять, какъ прежде, ходятъ они ночью по улицамъ. Но нѣтъ прежняго задушевнаго настроенія. Роськѣ кажется, что Кондратій "лукавитъ", и это злитъ его. Въ десятый разъ задаетъ онъ вопросъ:
   -- Скажи, она нравится тебѣ?
   -- Нравится.
   -- Давно?
   -- Давно.
   Но отвѣты не удовлетворяли, были слишкомъ спокойны, онъ не находитъ въ нихъ той интимной нотки, которая сразу объяснила бы все.
   -- Не лицемѣрь, -- сказалъ Роська съ негодованіемъ: -- я все знаю!
   -- Душа моя, не такъ трагично! Что ты знаешь?
   Насмѣшка больше взорвала.
   -- У нея скоро ребенокъ будетъ отъ тебя -- вотъ что!
   Кондратій замеръ на секунду съ открытымъ ртомъ и вдругъ, сжавъ кулаки, заоралъ во все горло:
   -- Идіотъ! Слышишь, ты идіотъ! Повтори только -- честное слово я тебя вздую!
   Оба взволнованные, побагровѣвшіе, они стояли посреди улицы, готовые вцѣпиться другъ въ друга. Но сдержались. Кондратій ругался съ такимъ откровеннымъ убѣжденіемъ въ полнѣйшемъ идіотизмѣ Роськи, что тотъ сразу понялъ всю нелѣпость своего предположенія. И сразу же почувствовалъ нѣжную пріязнь къ другу.
   -- Ну, чего ты... я же могъ ошибиться... Вѣдь не нарочно... Ну, Кондраша, прости... Сознаюсь!.. Кондраша?
   -- Дуракъ, развѣ этимъ шутятъ!.. Какъ хочешь, ты долженъ пойти къ Гольмаръ объясниться.
   -- Ни за что!
   -- Свинство!.. Выдумалъ чортъ знаетъ что, оскорбилъ, а потомъ ни за что?.. Дудки-съ!

-----

   Роська вошелъ въ комнату и брезгливо повелъ носомъ: пахло сырымъ бѣльемъ и подгорѣвшимъ масломъ. Комнатка была рядомъ съ кухней, маленькая, темная, съ убогой мебелью. "Удивительно повезло!" -- вспомнилъ онъ съ невольной усмѣшкой.
   Рѣшилъ подождать Кондратія немного и отъ нечего дѣлать сталъ разбирать книги на кривой этажеркѣ. Книги все толстыя, по заглавіямъ скучныя: "Капиталъ", "Фабрика", "Развитіе капитализма", и все въ такомъ родѣ. Похоже, что чадъ, заволакивающій комнату, исходилъ отъ этихъ книгъ.

-----

   Прибѣжалъ Кондратій. Онъ еще издали весело выкрикивалъ: "Ну и умница! Ну и эфіопъ черномазый!".
   -- Почему въ гимназіи не былъ?
   -- А что, скучали тамъ безъ меня? Ладно -- гимназія, ты лучше спроси, какъ ребенокъ твой поживаетъ?
   Роська сконфузился.
   -- Ну-ну, нечего: влопался и баста!.. А ребенокъ твой по фабрикамъ гуляетъ.
   -- Какъ?
   -- Прокламаціи, вотъ какъ! Она прокламаціи носила, а эта дурища Лиза чортъ знаетъ, что вообразила. Ну и смѣялись же мы!.. Она и письмо твое показала.
   Покраснѣлъ.
   -- Охота тебѣ... оставь...
   -- Ни за что не оставлю!.. Ну и письмо!.. Дипломатъ!
   -- А., серьезно, какъ по твоему, любитъ тебя Гольмаръ?
   -- Миль-то? Ого!.. Вчера, братъ, все выяснилось. Ты правъ: мы какъ разъ другъ для друга.
   -- А ты?..
   -- Говорю, все выяснилось. Да что тамъ: капутъ! Погибъ твой Кондратій.
   Сердце у Роськи упало, и въ глазахъ что-то запрыгало. Снова онъ почувствовалъ себя до боли, до отчаянія одинокимъ...

-----

   -- А, ну-ка, Кондрашъ, глянь сюда.
   Роська подалъ ему листъ почтовой бумаги. На немъ значилось:

Анонсъ.

СЕГОДНЯ Р. МАРМЕЛАДИНКА ПРОЧТЕТЪ СВОЮ ПОВѢСТЬ. ВСѢ, КТО МЕЧТАЛЪ И ЛЮБИЛЪ, МОЖЕТЪ ПРИДТИ.

   Кондратій прочелъ, скептически улыбаясь.
   -- Это что же такое?
   -- Какъ что? Видишь -- анонсъ.
   -- Та-жъ...
   -- Дѣло въ томъ, что я кончилъ вчера первыя двѣ главы своей повѣсти: "О томъ, какъ мечтатель прозрѣлъ", -- и вотъ...
   -- Жаль!
   -- Что?
   -- Жаль, что кончилъ.
   -- Свинство, Кондратій! Я думалъ, ты отнесешься серьезнѣе, какъ другъ...
   -- А по моему, всѣ твои мечтатели -- ерунда, чисто-буржуазная затѣя!-- сердито отрѣзалъ Кондратій.
   Онъ видимо былъ чѣмъ-то раздраженъ и искалъ случая наговорить непріятностей. А Роська такъ надѣялся на его сочувствіе, даже думалъ прорепетировать съ нимъ чтеніе. Тѣмъ хуже, онъ найдетъ другихъ, которые больше поймутъ его, для которыхъ его творчество не будетъ буржуазной затѣей.
   На урокѣ по партамъ гулялъ "анонсъ", и со всѣхъ сторонъ въ отвѣтъ на него летѣли записки:
   -- "А выпивка будетъ? Влад. Бубновъ".
   -- "Я мечтаю о калошахъ и люблю пирогъ съ капустой. Можно придти?".
   И т. д. въ такомъ же родѣ.
   На перемѣнѣ Роську окружили тѣснымъ кольцомъ, съ ироническими поздравленіями, съ возгласами немного завистливаго удивленія и несдержаннаго любопытства. И странно, этотъ шумъ льстилъ его самолюбію.
   -- Ну что же, придешь или нѣтъ?-- крикнулъ онъ Кондратію, выходя изъ гимназіи.
   -- Не знаю. Можетъ быть.
   -- Какъ хочешь, -- я, вѣдь, не напрашиваюсь.

-----

   Задолго до назначеннаго часа, Роська разложилъ на столѣ тетради, зажегъ свѣчи, -- боялся что при свѣтѣ лампы не создастся настроенія, -- и, нервно потирая о носовой платокъ покрывшіяся холоднымъ потомъ руки, поминутно поглядывая на часы, сталъ ждать звонковъ.
   Первыми пришли Перельманъ и Качуровъ. Они поздоровались какъ-то совсѣмъ иначе, чѣмъ въ гимназіи, выглядѣли болѣе чистыми, приглаженными, даже нѣсколько церемонными. Черезъ пять минутъ съ дѣловитымъ видомъ вошелъ Рѣсницынъ. Всѣ разсѣлись по угламъ съ немного торжественными и натянутыми лицами. Перекинулись парой пустыхъ словъ и замолчали.
   Вошла Агафья, неся на подносѣ чай и печенье. Роськѣ стало неловко: обиліе стакановъ выдавало его надежду на болѣе многолюдную аудиторію. Чтобы замять впечатлѣніе, поспѣшно взялся за тетрадь.
   Голосъ его дрожалъ. Буквы прыгали передъ глазами. Знаки препинанія казались нелѣпо разставленными. Имена героевъ -- наивными. Ихъ характеристики слишкомъ поверхностными и сентиментальными. Каждая фраза звучала такъ глупо, такъ неумѣстно, что онъ самъ удивлялся: "Неужели это я написалъ?"
   ..."Глава вторая".
   Роська передохнулъ и смущенно оглядѣлъ слушателей. Перельманъ усердно жуетъ. Острякъ Качуровъ шепчетъ что-то ему на ухо. Рѣсницынъ углубился въ разсматриваніе альбома съ фотографіями. Застигнутые врасплохъ, они прервали свои занятія.
   -- Что, уже конецъ?
   -- Нѣтъ... Но... Я хотѣлъ узнать мнѣніе... о первой главѣ?
   -- Какъ вамъ сказать, -- ничего... А, Перельманъ?
   -- Н-даа... разумѣется...
   -- Слогъ я потомъ обработаю, -- объяснилъ Роська: -- это, вѣдь, черновикъ.
   Никто не отвѣтилъ. Онъ снова уткнулся въ тетрадь. Но украдкой поглядывалъ, слушаютъ ли?-- Во всякомъ случаѣ, безъ особеннаго вниманія: перешептываются, телеграфируютъ пальцами, пьютъ чай.
   -- А не отложить-ли до другого раза?
   Спросилъ веселымъ тономъ, чтобы вышло непринужденно; но самолюбіе страдало.
   Согласились.
   -- Можно и отложить.
   -- Я замѣтилъ у васъ, Мармеладинка, неправильное выраженіе: "благодаря ей, онъ погибъ". Благодарить кого-что(. съ винительнымъ.
   -- Качуровъ, разскажи-ка твой анекдотъ?
   Ушли...
   Роська со злостью швырнулъ въ столъ тетради и велѣлъ Агафьѣ убрать посуду. Открылъ окно. Сырой осенній воздухъ пронизывающимъ холодкомъ ударилъ въ лицо и даже забрался подъ куртку, заставивъ непріятно вздрогнуть спину. Нѣтъ, рѣшительно ничего ему не удается! Никто не оцѣнилъ его повѣсти, и самъ онъ разочаровался въ ней. Почему? Неужели онъ ни на что не годенъ?
   Капало съ крышъ. Сквозь вечернюю мглу трудно было различить внизу улицу. И будущее какъ-будто подернулось безотрадной мглой.

-----

   Почтальонъ принесъ письмо. Почеркъ на конвертѣ незнакомый.
   Распечаталъ. "Любезный Ростиславъ"... Какое странное обращеніе. Посмотрѣлъ подпись: Гольмаръ!.. Она проситъ его зайти "по очень важному для нея дѣлу"...

-----

   Комната Гольмаръ совсѣмъ не походила на прежнюю. Огромная, въ три окна, но мрачная, ибо передъ самыми окнами торчала грязно-сѣрая стѣна сосѣдняго дома. И потолокъ въ ней былъ низкій, такой низкій, что можно достать до него рукой, если немного приподняться на цыпочки. А мебель скудная и жидкая; примкнулась къ углу узенькая, тощенькая Кроватка; дрожитъ на тонкихъ ножкахъ старенькій, маленькій столикъ; боязливо притыкнулись къ стѣнѣ колченогіе стулья. Все какъ-то тонуло, терялось въ полумракѣ, не создавало уютности, словно было разставлено въ голой пустынѣ.
   Когда Роська вошелъ, Гольмаръ полулежала на кровати, закутанная въ большой платокъ. Поднялась, оправляя волосы, неувѣренно протянула ему руку.
   -- Я получилъ ваше письмо...
   Гольмаръ притворилась будто не слышала.
   -- У меня сегодня что-то голова болитъ. И лихорадитъ. Зачѣмъ вы пришли?
   Роська растерялся.
   -- Я получилъ ваше письмо...
   -- Какое?
   Досталъ, показалъ ей. Она внимательно просмотрѣла и покачала головой.
   -- Это не мое письмо.
   Онъ ничего не понималъ. Чувствовалъ неловкость и злость.
   Чортъ знаетъ! Кто же его мистифицировалъ? Кондратій? Больше, вѣдь, никто не зналъ о Гольмаръ.
   -- Простите, я думалъ...
   -- Зачѣмъ бы я стала звать васъ? Мы даже незнакомы.
   Обидно стало отъ ея равнодушнаго и холоднаго тона. Непохожа теперь Гольмаръ на прежнюю. Стала хмурой, потускнѣла, жмется и кутается въ большой неуклюжій платокъ. Гдѣ ея живость, веселость?
   Стоялъ и глядѣлъ, не зная, что отвѣтить. Да, конечно, онъ самъ виноватъ... Но какъ-то глупо теперь уйти. Все-таки рѣшился.
   -- Прощайте.
   Не отвѣтила.
   Роська медленно повернулся и пошелъ къ выходу. Вотъ онъ нажимаетъ уже хлябующую мѣдную ручку, -- но нерѣшительны его движенія, словно онъ ждетъ чего-то.
   -- Ростиславъ!
   Вздрогнулъ. Остановился.
   -- Что?
   Гольмаръ съ удивленіемъ смотритъ на него.
   -- Вы меня звали?
   -- Я?.. Не думала.
   Покраснѣлъ и, быстро толкнувъ дверь, выскочилъ вонъ. "Дуракъ, дуракъ!" -- ругалъ онъ себя.
   -- Ростиславъ! Ростиславъ!-- послышалось теперь уже вполнѣ отчетливо, позади него.
   Нѣтъ, онъ не вернется. Онъ не понимаетъ, что происходитъ, -- галлюцинація-ли, или она смѣется надъ нимъ, -- но онъ не вернется.
   Гольмаръ выбѣжала за нимъ на улицу.
   -- Вернитесь, Ростиславъ, я зову васъ!
   Роська даже не обернулся на ея зовъ.

-----

   Въ большомъ городскомъ саду было пусто, несмотря на воскресный день. Снѣгъ лежалъ сугробами, только одна аллея расчищена. Солнце яркое, но не горячее, болѣе мягкое и близкое, чѣмъ лѣтомъ, весело сыпало искры на бѣлые, пушистые чехлы вѣтвей. Кондратій сидѣлъ одиноко на скамейкѣ. Завидя Роську, поднялся ему навстрѣчу и поспѣшно заговорилъ.
   -- Спасибо, что пришелъ... По правдѣ сказать, не думалъ... Спасибо...
   Вотъ уже почти мѣсяцъ они не говорили на урокахъ. Кондратій держался въ сторонѣ. Роська дулся и тоже избѣгалъ объясненій.
   -- Знаешь, зачѣмъ я тебя вызвалъ?
   -- Нѣтъ, -- отвѣчаетъ Роська, и слукавилъ: онъ былъ увѣренъ, что рѣчь пойдетъ о Гольмаръ.
   Кондратій задумался.
   -- Какъ ты считаешь, у меня съ ней хорошія отношенія?
   -- Не знаю... Должно быть, да.
   Кондратій вспылилъ.
   -- Кланяйся имъ отъ меня, вотъ что!.. Ты думаешь, у нея -- логика?.. Чортъ-ли ее разберетъ!.. Ты долженъ помочь... Понимаешь, запутался я съ ней, -- любитъ она или нѣтъ? Сегодня любитъ, а завтра -- "въ тебѣ поэзіи мало". Ну да, какой я къ лѣшему поэтъ, но при чемъ тутъ любовь?
   Роська слушалъ съ волненіемъ. При первыхъ же словахъ Кондратія онъ забылъ о ссорѣ съ нимъ и о своей клятвѣ ненавидѣть Гольмаръ до гроба. И боялся понять онъ, куда клонится разговоръ, и ждалъ чего-то, и не смѣлъ ждать. Какой, однако, славный Кондратій, какъ просто, по-дружески, признается, безъ длинныхъ предисловій, безъ околичностей! За одно это можно простить ему все.
   -- Въ чемъ же дѣло?
   -- Ну, самъ видишь.
   -- Нѣтъ...
   -- Она меня не любитъ. Или... чортъ ее разберетъ!.. Можетъ быть и любитъ, но... и тебя тоже.
   -- Меня?
   Роська горячо сталъ отрицать. Разсказалъ, какъ она приняла его въ послѣдній разъ, смѣялась надъ нимъ. Конечно, онъ былъ смѣшенъ, явившись незванный-непрошенный, но виновато письмо... Онъ, по правдѣ сказать, думалъ, ужъ не Кондратій ли его мистифицируетъ?
   -- Я? Что за вздоръ! Покажи письмо... Ну, конечно, ея почеркъ.
   -- Почему же она сказала?..
   Кондратій развелъ руками.
   -- По мнѣ все сіе -- метафизика.
   Роська разсмѣялся.
   -- Продуктъ буржуазнаго строя?
   -- Именно!
   -- Но откуда ты взялъ, что она... вотъ, то самое?..
   -- Любитъ тебя? Очевидно! Мы часто о тебѣ говорили... Она спрашивала... И -- какъ это объяснить? Когда она пѣла тебѣ диффирамбы -- онъ, дескать, и самобытенъ, и уменъ и поэтъ, -- я ничего. А когда разносила, я бѣсился, и казалось мнѣ, что тебя она разноситъ потому, что меня не любитъ. И вотъ я сторонился. Какое-то мерзкое чувство -- ревность не ревность... Однажды сказалъ ей. Она обрадовалась, увѣряла, что это относится къ поэзіи. А я ей: "Ну и гадость же послѣ этого ваша поэзія!"
   -- Все ты врешь, -- Перебилъ Роська.-- А наша прогулка сейчасъ -- развѣ не поэзія? Посмотри только, какая бѣлизна, и снѣгъ такой чистый, и тихо-тихо, словно мы не въ городѣ, а за тысячи верстъ отъ людей. И солнце... Не кажется-ли тебѣ, что идемъ мы по занесенному снѣгомъ старому-старому пути и находимъ на немъ самое дорогое, что потеряно людьми?... Развѣ ты не чувствуешь въ этомъ поэзіи?
   -- Спасибо: премерзкое настроеніе! Кошки скребутъ.
   -- Но вѣдь это любовь, Кондратій! Страдать отъ любви -- тоже счастье.
   -- Толкуй! А я одного хочу: развязаться поскорѣй съ такимъ счастьемъ.... Скажи, ты сердитъ на меня?
   -- За что?
   -- Ну такъ... Нарочно молчалъ о ней... Она спрашивала, почему я не тащу тебя къ намъ, а я вралъ, что ты самъ не хочешь... Словомъ -- поэзія!
   -- Я понимаю, Кондратъ, и вовсе не сержусь. Наоборотъ, ты мнѣ, ближе теперь.
   -- Чудакъ!... Ну такъ дѣло вотъ въ чемъ: ты ее любишь?
   Ни за что бы не хотѣлъ Роська покраснѣть при этомъ вопросѣ, но чувствуетъ, что предательская краска уже заливаетъ щеки. Онъ поспѣшно хватается рукой за горло, принимается кашлять и чихать, бормоча:
   -- Поперхнулся чѣмъ-то... Фу!
   Но маневръ не удался.
   -- Это что же, братъ, тоже поэзія?-- ехидничаетъ Кондратій.
   -- Фу! Еле откашлялся.
   -- Ладно, втирай очки!
   Оба разсмѣялись.
   -- Чортъ знаетъ, глупая привычка. И вѣдь ничего нѣтъ, а краснѣешь. Стѣснялся, какъ бы ты не замѣтилъ. Ребячество!
   -- Ну-ну!.. Такъ какъ же понимать? Любишь, что-ли?
   -- Собственно, -- началъ Роська, -- на это нельзя отвѣтить прямо. Если, скажемъ, назвать любовью сумму элементовъ a, b, c, d, е, то у меня не хватаетъ b и e. Понимаешь? Это не любовь, а особое духовное притяженіе -- можетъ быть, родственное любви, но и только. Во всякомъ случаѣ, ты ошибаешься, Гольмаръ любитъ не меня, а тебя, и я желаю вамъ счастья, и ты преувеличиваешь.
   Кондратій слушалъ внимательно.
   -- Хоть убей, ни черта не разберу! Выходитъ, что любовь,-- нѣчто въ родѣ химіи, такъ что ли?
   -- Не химія, а... Ну да, если хочешь, -- духовная химія. Только подходить къ ней нужно не умомъ, а чувствомъ.
   -- Химія, поэзія... Нѣтъ, знаешь что? Потолковать бы тебѣ съ Гольмаръ: вы быстро во всемъ разберетесь, а я не того, -- а? По моему, можно любить одного или другого, сначала одного, потомъ другого, но не двухъ сразу. А такъ -- ерунда какая-то!
   Роська колебался. Высказалъ нѣсколько соображеній противъ, но въ концѣ концовъ согласился. Только не сегодня.
   -- Когда же?
   -- Ну, въ слѣдующее воскресенье.
   Такъ и рѣшили.
   Возвращались домой успокоенные, примирившіеся и даже веселые. Бросались снѣжками, подшучивали другъ надъ другомъ. Сдѣлали зачѣмъ-то большой кругъ по улицамъ, зашли въ кондитерскую и спросили кофе съ пирожками. Кофе и пирожки были превкусные. И все было необыкновенно хорошо.
   

VIII.

                       Сегодня я счастливъ, какъ море
             Въ сверкающій солнечный день.
                       Угрюмая злоба и горе
             На жизнь не кладутъ свою тѣнь.
                       Веселаго счастья и свѣта
             Не можетъ ни что омрачить:
                       Я гордъ, какъ въ пространствѣ комета,
             И знаю я радость любить!
   
   Такъ писалъ Роська въ 6 часовъ утра, проведя весь вечеръ и ночь съ Гольмаръ.
   Написалъ и громко продекламировалъ, и уже выскочилъ въ столовую, чтобы постучать къ матери, но опомнился, вернулся, нервно зашагалъ по комнатѣ, размахивая руками.
   
             Сегодня я счастливъ, какъ море!
   
   Эхъ, кабы прочесть кому-нибудь -- вотъ такъ, какъ сейчасъ: горячо, страстно! Заразить своей веселостью! Вызвать шумное одобреніе, восторги. Онъ -- великій поэтъ, Ростиславъ Мармеладинка!
   Ерунда, все ерунда! Но кто бы могъ думать?
   Вечеромъ онъ только что усѣлся за просмотръ своей неудачной повѣсти, какъ влетаетъ Кондратій -- возбужденный, разстроенный.
   -- Сейчасъ же идемъ!... Не могу ждать больше!... Идемъ!.. Роська вскочилъ, перепуганный его видомъ:
   -- Что съ тобой? Что случилось?
   Кондратій вдругъ заревѣлъ. Никто бы не повѣрилъ. Всегда такой насмѣшливый, отрицающій чувства, онъ вылъ безобразно и громко, какъ побитая собака, и жалко было смотрѣть на него.
   -- Ой, не могу... Чего стоишь? Пошелъ прочь!.. Ой!.. Звѣри вы, звѣри... Ну и чортъ съ вами!... Ой... Ой...
   Роська обнялъ его, гладилъ по щекѣ, усадилъ на диванъ. Самъ разнервничался. Тотъ пришелъ въ себя, устыдился.
   -- Никогда не буду впутываться!.. Иди къ ней, а я... Она говоритъ, что только ты понимаешь любовь, а у меня любовь животная. Ну и превосходно! Иди къ ней.
   -- Кондратъ, милый! Ей-Богу, я всегда желалъ твоего счастья, всегда! За что же ты на меня? Я-то чѣмъ виноватъ?
   -- Ну такъ пойдемъ къ ней. Тамъ увидишь... Пусть скажетъ напрямикъ, довольно!
   Гольмаръ встрѣтила ихъ насмѣшливо.
   -- А, два друга! Судить, пришли?
   Кондратій съ безпомощной ненавистью взглянулъ на нее.
   -- Миль... вѣдь ты сама хотѣла... этого... Ну да, тебѣ Шиллеръ и Надсонъ нужны, а я Шиллера не читалъ... Гдѣ ужъ мнѣ!.. Ну вотъ... долженъ же, наконецъ, я знать?..
   Никогда Роська не видѣлъ Кондратія столь слабымъ. Въ его словахъ не было обычной самоувѣренности, онъ чуть не плакалъ. А Гольмаръ была зла. Какъ только вошли, почувствовалось, что атмосфера напряженности, застарѣлой ссоры и муки пропитала здѣсь всѣ углы. И главное, Роська чувствовалъ себя косвенно виноватымъ въ создавшемся положеніи, и готовъ былъ провалиться сквозь землю.
   -- Я ухожу, -- шепнулъ онъ.
   -- Не сладко?-- съ горькой ироніей отозвался Кондратій:-- а пойми теперь, каково мнѣ!
   -- Васъ никто не держитъ.
   Это сказала Гольмаръ.
   Кондратій вздрогнулъ. Произнесъ съ угрозой:
   -- Если я сейчасъ уйду, то не приду больше.
   -- Пожалуйста!
   Губы у него побѣлѣли, и вся челюсть какъ-то смѣшно запрыгала. Слова застряли въ горлѣ. Съ силой рванулъ стулъ и, задыхаясь отъ бѣшенства, поднялъ его надъ Гольмаръ. Роська вскрикнулъ. Гольмаръ стояла гордо, не шевельнулась... Вдругъ Кондратій съ трескомъ отшвырнулъ стулъ.
   -- Дрянь!.. И ты, Роська, тоже дрянь!..
   Плюнулъ и быстро вышелъ.
   Роська остался одинъ съ Гольмаръ. Мысли безсвязно пробѣгали въ головѣ: уйти? остаться? за что его обругалъ Кондратій?
   Ушелъ, какъ-то жалко попрощавшись. Гольмаръ не шевельнулась...
   Она догнала его на улицѣ. Спѣшила веселая, смѣющаяся, словно не произошло сейчасъ никакой дикой сцены.
   -- Фу, какъ вы быстро ходите! Я васъ давно догоняю. Здравствуйте.
   -- Здравствуйте?
   -- Боже, какіе у него Глаза! Не узнаете? Наконецъ-то встрѣтились! Гдѣ пропадали?
   -- Я?...
   -- Ты? Онъ? Мы? Вы?... Что у васъ за смѣшная привычка вопрошать? Не спрашивать, а вопрошать?
   И она звонко смѣялась.
   Нѣтъ не любитъ она его! Никого не любитъ. Холодная, насмѣшливая -- мучить любитъ.
   И самъ неожиданно для себя отвѣтилъ рѣзко, въ тонъ Кондратію:
   -- Если вы находите свою шутку остроумной, то ошибаетесь.
   Гольмаръ съежилась, смѣхъ застылъ на ея лицѣ, безпомощно открыла ротъ и, ничего не сказавъ, убѣжала.
   Роська бросился за ней вдогонку. Она бѣжала сгорбившись и быстро сѣменя ногами, и по ея спинѣ онъ видѣлъ, что она плачетъ. Какъ будто почуявъ погоню, сворачивала во всѣ переулки, такъ что скоро онъ потерялъ ее изъ виду.
   Усталъ и пошелъ тихо. Чортъ знаетъ, что за вечеръ сумасшедшій! Всѣ мечутся, всѣ злы и грубы. И это любовь? Нѣтъ, любовь красива, благородна, нѣжна, а это безуміе какое-то. Правъ Кондратій: разъ навсегда надо кончить, поставить крестъ и... уѣхать...
   А черезъ часъ (по собственной оцѣнкѣ "какъ болванъ") входилъ въ комнату Гольмаръ.
   Темно. Никого не видно, не слышно. Но дверь была незаперта.
   Кашлянулъ.
   Тихо.
   Еще разъ кашлянулъ.
   Голосъ откуда-то, какъ-будто издалека:
   -- Не хотите ли доверовыхъ порошковъ?
   -- Гольмаръ?
   -- Я ждала васъ.
   -- Яне хотѣлъ придти... но не могъ...
   -- Я знала.
   -- Я не знаю, что будетъ... Все какъ-то глупо, дико, безобразно... И жизнь такъ идетъ... Для чего? Развѣ не можетъ быть все хорошо, умно?.. Выходитъ, что я мѣшаю, что мнѣ мѣшаютъ, я мучаюсь, вы... всѣ... Оскорбляемъ другъ друга. Зачѣмъ? Или всѣ мы никуда не годимся?
   Роська говорилъ вполголоса, спрашивалъ, но не ее, Гольмаръ, а какъ будто сумракъ, который скрывалъ ее. И дѣйствительно, жизнь становилась все запутаннѣй и темнѣй. Раньше все было ясно, послушно ему... А теперь -- ничего. Пустота и сумракъ. Чужая гимназія, чужіе товарищи, чужая дружба, чужіе Гольмаръ и Кондратій, и самъ онъ какой-то чужой... и тусклый.
   -- Я... помните?-- считалъ себя великимъ... Сталъ писать повѣсти и -- стопъ... Слабо вышло, силъ не хватило. Всѣ мы. на словахъ хороши, а на дѣлѣ дрянь, -- правъ Кондратій.
   Сказалъ и испугался.
   -- Простите, Гольмаръ, ради Бога! Я не о васъ, -- о себѣ. Ничего не видно, не слышно въ комнатѣ. Знаетъ Роська, что гдѣ-то, въ другомъ углу, сидитъ или стоитъ или лежитъ Гольмаръ. Онъ самъ стоитъ у входа въ пальто, въ шапкѣ. И кажется, словно въ пустыню попалъ, кого-то тщетно умоляетъ, помочь ему найти выходъ, но безглагольна пустыня. А въ другомъ ея концѣ затерялась другая одинокая душа и тоже проситъ... безъ отвѣта...
   -- Вы не сердитесь, Гольмаръ?
   -- Говорите, Ростиславъ... Только говорите... Я не слыхала... давно...
   -- Что же мнѣ говорить?
   -- Говорите...
   -- Я все сказалъ.
   -- Нѣтъ... говорите!
   -- Ну я буду о себѣ говорить. Я узналъ себя лучше съ тѣхъ поръ, какъ ушелъ отъ васъ... тогда... Почему я ушелъ? Повѣрилъ, что вы принадлежали Кондратію... Бѣсновался и.... ругалъ васъ... грубѣе, чѣмъ Кондратій. Онъ вслухъ, я про себя: это еще подлѣе... А когда -- помните?-- писалъ письмо, что вы рождены другъ для друга, -- это была неправда, я обманывалъ себя и васъ... обоихъ... Я фальшивъ, Гольмаръ, и самое ужасное -- фальшивъ съ самимъ собой. Теперь я пишу дневникъ. Напишу, а потомъ замѣчаю, что подкрасилъ свои чувства, настроенія. Каюсь на слѣдующей страницѣ: "Мнѣ невыносимо больно, что я лгу". И тутъ же чувствую, что снова фальшивлю: ничего невыносимо-больного нѣтъ. И такъ запутался, что не знаю и сейчасъ: искрененъ я, или рисуюсь передъ вами напускной искренностью... И вотъ эти слова не знаю, зачѣмъ сказалъ: можетъ быть тоже для эффекта...
   Гольмаръ, помните, я вамъ говорилъ о мечтахъ? Мечты тоже ложь. Всю жизнь я мечталъ обо всемъ: о любви, о своемъ талантѣ, о Недди, о васъ... да, и о васъ... И все -- ложь. И вотъ я томлюсь, чувствую себя связаннымъ по рукамъ и ногамъ: нигдѣ нѣтъ просвѣта. Въ гимназіи и дома, съ Кондратіемъ и одному -- вездѣ тошно. Рвусь куда-нибудь уйти, но куда?.. Ни на что я не годенъ.
   Умолкъ Роська и сдѣлалъ было шагъ впередъ, но наткнулся на стулъ и остановился. Голосъ Гольмаръ прозвучалъ нѣжно и ласково:
   -- Говорите, Ростиславъ, -- оттуда, издали.
   -- Я все сказалъ, Гольмаръ... Можетъ быть, многое невѣрно, подъ настроеніемъ. Впрочемъ, еще одно: мнѣ Кондратій говорилъ, что вы любите меня. И его, конечно, но и меня также. Я не спрашиваю, вѣрно или нѣтъ... все равно... Я о себѣ. Люблю ли я васъ? Не знаю. Я могу полюбить кого угодно. Покажите мнѣ двѣ-три черточки, и по этимъ черточкамъ я создамъ образъ, буду носиться съ нимъ, пріурочивать къ нему всѣ сильныя настроенія. Напримѣръ: тоскливо -- это потому, что я "ея" не вижу-; радостно -- это потому, что о "ней" вспомнилъ. И наконецъ, увѣрю себя, что жить безъ "нея" не могу, что "она" -- моя судьба и мое счастье... И самъ уже не буду знать, взвинтилъ я себя или вправду люблю, гдѣ реальное, гдѣ фантазія?.. Поэтому я и васъ могу полюбить, но... будетъ ли это любовь?
   Вотъ, Гольмаръ, я вамъ все сказалъ. Зачѣмъ -- не знаю. Искренно ли -- не знаю... Тяжело.
   Кончилъ и заплакалъ, стоя въ пальто и фуражкѣ посреди темной комнаты.
   Тогда поднялась Гольмаръ съ далекаго стула, чиркнула спичкой, зажгла тусклую лампу и, когда тѣни отодвинулись къ стѣнамъ и потолку, освѣтились полъ и убогая обстановка,-- подошла къ нему и просто сказала:
   -- Вы любите меня, а я васъ. И перестаньте выдумывать.
   Потомъ они долго сидѣли, до 6 часовъ утра, и говорили о правдѣ. А правда была та, что Гольмаръ и онъ сразу полюбили другъ друга, но не поняли этого и выдумывали вмѣсто этого сказки, а теперь прошла обманная жизнь и начнется другая. Только смѣлыми надо быть и гнать сомнѣнія.
   Подъ конецъ устроили чай: грѣли воду на лампѣ и прямо въ жестяной чайникъ заварили его. Отъ этого въ стаканахъ было много чаинокъ. Ловили ихъ и смѣялись. Гольмаръ прыгала и, едва удерживаясь отъ веселаго визга, шикала:
   -- Шш! Всѣхъ квартирантовъ разбудимъ!
   Роська скакалъ за ней, а потомъ говорилъ строго:
   -- Миль, вы сумасшедшая.
   Она подтверждала:
   -- Оба мы сумасшедшіе!
   А дома Роська писалъ стихи и, восторженно махая руками, декламировалъ самъ себѣ:
   
             Сегодня я счастливъ, какъ море!..

-----

   Послѣ безсонной ночи, Роська зашелъ къ Кондратію. Засталъ его лежащимъ на кровати съ тупымъ выраженіемъ лица, растрепаннымъ и измятымъ. Должно быть онъ такъ испалъ, не раздѣваясь, или совсѣмъ не спалъ.
   Встрѣтилъ угрюмо:
   -- Ну, что еще?
   -- Ты на меня злишься?
   -- Дуракъ!
   Роська не понялъ, ласка это или ругательство. Но всеравно: самъ онъ въ радужномъ настроеніи и сочувствуетъ несчастному другу.
   -- Я думалъ, вмѣстѣ въ гимназію пойдемъ.
   -- А ну ее къ чорту! Давай лучше пить.
   -- Пить?..
   -- Ничего, не умрешь. Тоже своего рода поэзія. Россійская поэзія!
   Кондратій наклонился подъ кровать и досталъ двѣ бутылки пива.
   -- Вотъ. Отъ полдюжины осталось. Всю ночь дулъ.
   Роськѣ было дико пить ни съ того, ни съ сего и еще такъ рано утромъ. Но не сталъ отказываться: боялся обидѣть. Съ горя пьетъ, -- рѣшилъ онъ про себя: -- бѣдный!
   Съ нѣжностью слѣдилъ глазами, какъ Кондратій откупоривалъ бутылку и наливалъ стаканы. Бѣдный, несчастный другъ! Развѣ не можешь ты полюбить кого-нибудь и быть, любимымъ? Развѣ не можешь найти себѣ прекрасную, умную, веселую, нѣжную, кромѣ Гольмаръ? Если бы нашлась такая, Роська самъ пошелъ бы убѣждать ее полюбить несчастнаго друга. Какъ бы пламенно описалъ онъ его достоинства, его открытый, великодушный характеръ и ясный умъ! Какъ бы краснорѣчиво говорилъ объ ожидающемъ ихъ счастьѣ! Вѣдь онъ знаетъ, онъ уже пережилъ все это вчера.
   Пиво было холодное, но Роськѣ показалось черезчуръ горькимъ. Съ тѣмъ большей готовностью осушилъ онъ второй и третій стаканы: все-таки нѣкоторая жертва съ его стороны во имя дружбы.
   Кондратій пилъ равнодушно, словно урокъ отвѣчалъ. Замѣтилъ:
   -- Глупая штука. Пьешь-пьешь, а никакъ не пьянѣешь.
   -- Зачѣмъ тебѣ?
   Съострилъ скучно и нехотя:
   -- По уставу полагается. Неудачнымъ любовникамъ.
   Роську покоробило. Захотѣлось перевести разговоръ на другое, осторожно подѣлиться своей радостью, деликатно прикоснуться къ душевнымъ ранамъ Кондратія и, если возможно, утѣшить.
   -- Вчера я опять встрѣтился съ Гольмаръ.
   -- Она къ тебѣ пришла, или ты къ ней?
   -- Она... то есть, собственно, я...
   Запутался и не зналъ, какъ выйти изъ глупаго положенія. Сказать "она" -- нехорошо передъ ней, сказать "я" -- совѣстно, какъ-будто подвохъ устроилъ.
   Кондратій отмахнулся и только процѣдилъ сквозь зубы:
   -- Эхъ вы, слюнтяи!
   -- Ты не такъ понялъ, Кондрашъ. Я ничего противъ тебя не говорилъ. Наоборотъ, сказалъ, что ты правъ. Честное слово! Но видишь ли, она не любитъ тебя, я увѣренъ въ этомъ. Только потому... даю слово! Вѣдь мы друзья съ тобой? Друзья? И ничто не помѣшаетъ нашей дружбѣ?
   Кондратій усердно подливалъ въ стаканы, и, странно, пиво уже не казалось горькимъ. Но настроеніе замѣтно поднялось.
   -- Кондрашъ, дорогой, я пью за нашу дружбу не смотря ни на что! Понимаешь? Несмотря ни на что!
   -- Съ тостами? Валяй! Отчего нѣтъ? Хоть за чорта.
   -- Не за чорта, а за дружбу!
   -- Ладно, пей... Эге! Пожалуй еще послать за полдюжиной? Деньги есть?
   Послали.
   Роська загрустилъ.
   -- Что такое счастье, Кондрашъ? Нѣтъ, ты не ругайся... Оскорблена любовь, я знаю. Но -- не стоитъ! Жизнь -- мечта... Постой, у меня мелькнула мысль. Дай карандашъ:

Мы слезы льемъ, слезы льемъ
И все-таки живемъ --
Для мечты,--
Я и ты!

   Понимаешь? Я и ты! А умирать не стоитъ.
   -- Не хнычь, -- оборвалъ Кондратій.-- Отъ любви не умираютъ. Эхъ-ма! Вчера любилъ, а сегодня -- ко всѣмъ дьяволамъ! На югъ уѣду... Миль-то? Ей слюнтяйство нужно, а не любовь. Ты мастеръ, что говорить. Стихотворъ! А я одинъ разъ отъ избытка чувствъ облапилъ ее во всю, -- разошлась! "животное",-- говоритъ. А у меня, честное слово, даже въ мысляхъ не было... Деликатности, дьяволъ ихъ бери! Соловей поетъ и роза цвѣтетъ... Ну, чего ревешь? Пей!
   -- Кондраша!.. За любовь!.. Поцѣлуемся.
   -- Слюнтяи, -- подумаешь, безъ поэзіи жить не могутъ!.. Черти!
   -- Я, Кондраша, отъ всей души. Я самъ поэзію къ чорту. Перреродиться могу!.. Кондраша, возьми меня на заводъ? На пр-ролетарскую пр-рофессію...
   -- Ладно, чортъ съ тобой, люби!.. А чѣмъ кончится?.. Все равно.
   -- Мар-рсельезу!.. Кондрата, а? Ты, какъ ангелъ... Спой!
   -- Дуракъ! Буржуазное счастье вамъ нужно, буржуазные идеалы! Нѣтъ, чортъ съ вами, -- ѣду на югъ.

-----

   -- Madame Мармеладинка дома?
   -- Дома, пожалуйте.
   Агафья съ недоумѣніемъ и недовѣріемъ осмотрѣла съ ногъ до головы посѣтителя: Что это, прости Господи, словно бы и барчукъ, а пьянъ?
   Таинственно пошепталась въ другой комнатѣ съ барыней. Ольга Ивановна, встревоженная, вышла къ гостю.
   -- А, Кондратій Ефимовичъ... Росиньки дома еще нѣтъ. Давно у насъ не были.
   А сама думаетъ: и впрямь пьянъ. Ай-ай, вотъ они товарищи! Довѣрься имъ,-- и не оглянешься, какъ ребенка испортятъ.
   -- Извините!.. Я, собственно, по дѣлу... какъ другъ... Роськи дома нѣтъ и -- не будетъ!... т. е. сегодня.
   Языкъ у Кондратія заплетался, но мысль была проникнута убѣжденностью.
   -- Что?.. Какъ не придетъ?.. Господи!
   -- Ничего! Вы не безпокойтесь... m-madame du Marmelade... онъ съ позволенія, -- пьянъ. Къ утру проспится... Я тоже пьянъ.
   -- Агафья! Агафья!... Господи Боже... Да какъ же это?.. Стыдно, Кондратій Ефимовичъ, очень стыдно!.. Напоить ребенка... Вѣдь это вы его напоили... а?
   -- Эге, -- подтверждаетъ Кондратій: -- напоилъ, а онъ и заснулъ... тащилъ, тащилъ его, а онъ спитъ... какъ другъ...
   Ольга Ивановна ничего не сказала, только поглядѣла на него съ безконечной укоризной. Пошла на кухню совѣщаться съ Агафьей. Господи, что теперь дѣлать. Привезти домой -- не дай Богъ встрѣтишь знакомыхъ или директора. Срамѣто какой!... Наконецъ, рѣшили, что къ Роськѣ отправится Агафья и будетъ ухаживать до утра, пока онъ не проспится.
   Снабдивъ ее самыми подробными инструкціями, Ольга Ивановна вернулась къ Кондратію -- посмотрѣть, какъ его совѣсть мучитъ. Но Кондратій уже храпѣлъ на диванѣ безмятежно и сладко.

-----

   Агафья служила у Ольги Ивановны уже третій годъ. Вела себя скромно: никто къ ней не приходилъ, ни она никуда не ходила. Приказчики съ ней любезничали и дворники скалили зубы, но она оставалась равнодушной къ ухаживателямъ. Только изрѣдка находилъ на нее "такой стихъ", что работа начинала валиться изъ рукъ, и Ольга Ивановна приходила въ отчаяніе.
   -- Господи Боже!.. Агафья, ты забыла посолить супъ!.. пережарила жаркое!.. недопекла пирогъ!.. Что съ тобой?
   -- Извините, барыня, виновата, -- отвѣчала Агафья и уходила къ себѣ за перегородку всплакнуть, что такая еще молодая и здоровая губитъ она задаромъ свой бабій вѣкъ. Всплакнетъ малость и опять уже работаетъ, какъ ни въ чемъ не бывало.
   Получивъ порученіе поухаживать за Роськой Агафья отправилась въ путь, быстро разыскала квартиру, прихвастнула передъ прислугой, что, дескать, въ каморкѣ "студента" (такъ звали здѣсь Пузыренко) лежитъ никто иной, а "енеральскій сынокъ", а она сама "енеральшина повариха", и, приведя тѣмъ въ немалое смущеніе простодушную босоногую дѣвку, исполнявшую обязанности кухарки, няньки, поломойки, горничной и прачки, заказала кваску и усѣлась на стулъ, рядомъ съ тощенькой кроваткой, гдѣ лежалъ въ тяжелой полудремотѣ Роська.
   На грязномъ, залитомъ пивомъ столѣ, стояла раскупоренная, но непочатая бутылка и полный стаканъ. Агафья никогда не пила ничего спиртного. Но видъ Роськи, безпокойно ворочавшагося на постели и бормотавшаго безсвязно и сердито, живо напомнилъ ей покойнаго мужа-дворника, тоже, бывало, -- царство ему небесное -- любившаго выпить. Отъ воспоминанія ли, отъ чада ли, стоявшаго въ комнатѣ, Агафья прослезилась, вздохнула и залпомъ осушила стаканъ.
   Босоногая дѣвка принесла квасъ и поспѣшно принялась прибирать со стола. Агафья, помогая ей, отставила въ сторону непочатую бутылку. Перекрестившись, испила кваску и Роськѣ поднесла. Онъ замычалъ, зарылъ голову въ подушку, потомъ, уступая тормошенью ея сильной руки, немного очнулся и жадно прильнулъ къ стакану.
   -- Вы, Агафьюшка?-- спросилъ онъ неувѣренно.
   -- Я какъ есть!-- обрадовалась та.-- Маменька ваша безпокоились очень...
   Но Роська опять уже спалъ тяжелымъ, пьянымъ полусномъ.
   Къ ночи, когда огонь въ кухнѣ, замѣтный сквозь дверную щель, погасъ, а въ бутылкѣ не осталось уже пива, Агафья, съ непривычки ослабѣвшая и почувствовавшая, что голова у нея идетъ кругомъ, стала обдумывать, какъ бы ей устроиться на боковую.
   -- Баринокъ, а баринокъ!-- затормошила она Роську.
   -- Уу...
   -- Очнитесь, баринокъ, на покой пора.
   -- Уы...
   -- На покой, говорю, пора, нельзя такъ, всю ночь, не раздѣвшись спать.
   -- А?.. Что такое?.. Кого?
   -- Раздѣться, говорю, надо. Дайте-ко-съ я вамъ пособлю.
   Роська, кое-какъ, туго соображая въ чемъ дѣло, поднялся и сѣлъ на кровати. Агафья стояла передъ нимъ въ одной рубашкѣ да нижней юбкѣ и стаскивала съ него сапоги и брюки. Ему стало стыдно.
   -- Не надо, -- сказалъ онъ: -- я самъ...
   -- Ну, вотъ,-- осклабилась Агафья:-- нешто мы не знаемъ? Я и мужа своего такъ-то, съ похмелья... Встаньте-ко, я вамъ кроватку поправлю.
   Роська всталъ съ тяжелой головой, въ одномъ нижнемъ бѣльѣ и, неувѣренно ступая, прошелся по комнатѣ.
   Смутно подумалъ, что пора домой. Но тотчасъ забылъ, объ этомъ. Видъ полуодѣтой Агафьи возившейся у постели, напомнилъ о снѣ. Замѣтилъ, что самъ онъ полуодѣтъ, но, странно, ему уже не было стыдно.
   Онъ сѣлъ на кровати и спросилъ:
   -- А вы какъ?
   Агафья совсѣмъ уже вошла въ роль заботливой жены, укладывающей спать пьянаго мужа. Въ головѣ ея творилось что-то неладное, а сердце сосала какая-то чудная жалостливость къ хмѣльному Роськѣ. До сихъ поръ онъ былъ для нея барчукомъ и недозрѣлымъ ребенкомъ. Но теперь, пьяный, сталъ и ближе и взрослѣе.
   Отвѣтила неопредѣленно:
   -- Да ужъ какъ-нибудь...
   Онъ взялъ ее за руку, такъ себѣ, почти безъ всякой мысли, и притянулъ къ себѣ...
   

IX.

   Чуть-чуть свѣтало. Роська, уже одѣтый, сидѣлъ за столомъ и писалъ письма.
   Въ груди у него что-то сжималось, и по тѣлу порой проходила нервная дрожь, но въ головѣ -- удивительно ясно. Нѣтъ ни раскаянія, ни угрызеній совѣсти. Можетъ быть потому, что все уже рѣшено.
   Писалъ онъ сжато и почти сухо. Никакихъ оправданій и объясненій. Зачѣмъ? Рядъ фактовъ и логическій выводъ.
   "Дорогая Миль, я тебя любилъ. Но вчера"...
   Неужели въ этомъ послѣднемъ письмѣ онъ будетъ бояться словъ? Было бы недостойно.
   "Вчера я сошелся съ прислугой. Это низко, и потому умираю".
   Перечелъ. "И потому умираю" -- рисовка.
   "И потому прощайте. Ростиславъ".
   "Дорогая мама, прости за все, что сдѣлалъ тебѣ плохого, а особенно за послѣднее. Можешь узнать подробности отъ Агафьи, но она не виновата. Не плачь -- я того не стою.

Любящій тебя Роська".

   Ну вотъ, все. Теперь только обдумать, какъ лучше осуществить рѣшеніе. Хотѣлось бы просто: напримѣръ, -- лечь и умереть. Вѣдь и само рѣшеніе было просто: проснулся, ощупалъ рядомъ съ собой Агафью, вспомнилъ, -- рѣшилъ. Сейчасъ же одѣлся и разбудилъ ее:
   -- Пожалуйста, скорѣе вставайте. Гдѣ Кондратій Ефимовичъ?
   Агафья сладко потянулась, протерла глаза, очумѣло посмотрѣла на него и вдругъ ударилась въ слезы.
   -- Ну ладно, чего тамъ! Ступайте домой, скажите Кондратію Ефимовичу, чтобы пришелъ сюда.
   Отдавалъ приказанія дѣловито и строго. Потомъ подошелъ къ окну и не оборачивался, пока Агафья не одѣлась и не ушла. Все время было такое чувство, что не надо много говорить и раздумывать: нѣсколько фактовъ и логическій выводъ -- больше ничего.
   Еще разъ перечелъ письма и посмотрѣлъ на часы. Скоро придетъ Кондратій. Можетъ быть, пойти ему на встрѣчу? Нѣтъ, не стоитъ. Идти, двигаться -- это какъ-будто продолжить жизнь, хотя бы на полчаса. А онъ не хочетъ: все уже кончено.
   Пріятно и ново ощущать въ себѣ такую ясность и твердость: словно солдатъ передъ сраженіемъ.
   Роська вышелъ на середину комнаты, вытянулся во фронтъ, слегка приподнялъ голову и вдругъ скомандовавалъ тономъ капитана Лебедева -- гимназическаго учителя гимнастики:
   Выбрасываніе рукъ впередъ и вверхъ... начи-най! Разъ-два! Разъ-два!
   На утреннемъ холодкѣ легко сокращались мускулы, и по всему тѣлу разлилась веселая, бодрая теплота. Отъ "выбрасыванія рукъ" онъ перешелъ къ "вращенію корпуса слѣва направо" и къ "присѣданію въ четыре пріема". Командовалъ -- то отрывисто, то пѣвуче, какъ Лебедевъ:
   Разъ! Два-а-а-а... Три-и-и-и... Четыре!-- Разъ! Два-а-а-а... Три-и-и-и... Четыре!
   Подымался на носки, плавно присѣдалъ, вытянувъ впередъ руки, снова подымался на носки и опускался. Присѣлъ уже шестой разъ и вдругъ -- "Кондратій идетъ!" -- мелькнула мысль. Сердце забилось испуганно-испуганно, и онъ такъ и остался на полу, весь насторожившись. Нѣтъ... померещилось... Но что же это?...
   Гольмаръ... стихи... "несчастный другъ"... Агафья... капитанъ Лебедевъ...
   Боже, Боже, но вѣдь я подлецъ! Подлецъ!
   Сидѣлъ на полу въ застывшей позѣ, съ вытянутыми руками и согнутыми колѣнями, и чувствовалъ, какъ подкатывается что-то безобразное, подавляющее... Вотъ-вотъ ударитъ, вотъ-вотъ обрушится позоромъ, стыдомъ. Въ ужасѣ закрылъ глаза и молился: Только бы Кондратій не вошелъ! Только бы Кондратій не вошелъ!
   Было уже совершенно ясно, что онъ не умретъ, что онъ не хочетъ умереть, что это какое-то затменіе... кошмаръ...
   Нѣсколько фактовъ и логическій выводъ: гдѣ выводъ?... Бѣдный я, бѣдный!... Нѣтъ, не то...
   Подлецъ!.. Нѣтъ, не то...
   Миль Гольмаръ... Миль! Миль!
   Роська всхлипнулъ и инстинктивно понялъ, что надо плакать -- будетъ легче и оцѣпенѣніе пройдетъ. Растравляя себя, повторялъ:
   Миль -- она любитъ меня, а я... Миль! любитъ, любила...
   Но глаза оставались сухими.
   Тогда онъ поднялся и разорвалъ заготовленныя письма. Сначала пополамъ, потомъ на четыре части, потомъ все мельче, мельче... Собралъ бумажки, аккуратно сложилъ ихъ кучкой и зажегъ. Огонь вспыхнулъ желтыми языками и потухъ. А Роська все смотрѣлъ на пепелъ, какъ-будто ожидая, что онъ снова вспыхнетъ.

-----

   Кондратію онъ ничего не сказалъ. Ольга Ивановна тоже не узнала. Агафья время отъ времени поглядывала на него не то жалостливо, не то съ упрекомъ, но молчала. Онъ дѣлалъ видъ, что не замѣчаетъ ея взглядовъ, и поспѣшно выходилъ изъ комнаты, какъ только оставался съ нею одинъ.
   Но что-то переломилось въ немъ. Душно, душно! Какъ дитя, ожидающее праздника, онъ вѣчно надѣялся, вѣчно ждалъ, что придетъ "настоящей жизнь". И вотъ пришла: въ грязной, чадной комнатѣ, среди бутылокъ пива, съ тяжелой отъ похмелья головой, онъ сошелся съ полупьяной кухаркой. Какъ просто! Такъ вотъ для чего боролся онъ съ мучительной и упорной болѣзнью, вотъ для чего годъ за годомъ проводилъ въ бездѣйствіи, въ зубреньи мертвыхъ, учебниковъ? Уѣхать! Бѣжать! Онъ ждалъ, онъ слишкомъ долго ждалъ счастья и великихъ подвиговъ. Счастье не придетъ само! Надо искать. Перечеркнуть однимъ взмахомъ невѣрно взятую линію, и творить новую жизнь. Пока не поздно -- бѣжать, уѣхать!..

-----

   Весело стоять на площадкѣ вагона, смотрѣть сквозь потускнѣвшее отъ инея стекло, какъ бѣгутъ, растопыривъ голые сучья, деревья, -- занесенныя снѣгомъ поля, -- крестьянскія избы, -- и плыветъ по небу красное зимнее солнце. На душѣ становится легче, и больныя воспоминанія отходятъ въ прошлое, -- и кажется такой прямой, такой просторной дорога въ неизвѣстную даль...
   Лишь когда смерклось, Роська вошелъ внутрь вагона. Въ носъ ударилъ спертый запахъ махорки, лука, водки и мужицкихъ тулуповъ. Глаза заволоклись дымомъ и испареніями грязныхъ тѣлъ, -- сѣрымъ туманомъ, сквозь который тускло мерцали свѣчи въ фонаряхъ подъ потолкомъ. Ухо утратило способность разбираться въ хаосѣ дикихъ и нестройныхъ звуковъ.
   Кое-какъ Роська разыскалъ Кондратія. Рядомъ съ нимъ сидѣлъ широкоплечій подрядчикъ съ умными глазами, съ широкой каштановой бородой, въ фуражкѣ блиномъ и кафтанѣ извозчичьяго покроя. На противоположной скамейкѣ два приказчика. Всѣ оживленно говорили.
   -- А желѣзная дорога?-- разсказывалъ подрядчикъ.-- Поднимаю насыпь -- гора горой. Пишу въ Управленіе. Не отвѣчаютъ. Хорошо, строю. А потомъ скандалъ: такой подъемъ, что три паровоза не берутъ. Какъ такъ? Кто виноватъ? Подрядчикъ!
   Приказчики сочувственно хихикнули.
   Кондратій радостно отозвался и, какъ апостолъ, жадно ищущій прозелитовъ, съ жаромъ принялся излагать ученіе Маркса. Приказчики смотрѣли ему въ ротъ, съ благоговѣніемъ внимая новымъ для нихъ терминамъ. Но подрядчикъ неодобрительно качалъ головой.
   -- Эхъ, молодой человѣкъ, учащаяся молодежь! Хорошо оно выходитъ, да ни къ чему... Гдѣ ужъ намъ... Вотъ кабы гнули не безъ совѣсти, это точно! Гни да съ совѣстью -- и спасибо скажемъ. А что дальше, то само придетъ.
   -- А рабочій классъ?-- нѣсколько иронически въ сознаніи своего превосходства спросилъ Кондратій.
   -- Что рабочій? Всѣ мы на пьявицу ненасытную подневольные рабочіе.
   Кондратій былъ видимо въ затрудненіи. Хотѣлось ему подвести подрядчика подъ категорію мелко-буржуазнаго демократа, но опасался его обидѣть. Роська же слушалъ съ любопытствомъ и думалъ, не написать ли ему повѣсть на тему: "Думы народныя". Уже мелькали типы и контуры: интеллигентъ, переживающій сложную, тонкую душевную драму, а рядомъ темный народъ, мечтающій, какъ о милости, о примитивнѣйшихъ условіяхъ человѣческаго существованія... Вдругъ онъ замѣтилъ, что оба приказчика растерянно заерзали, засморкались, закашлялись, указывая на кого-то глазами. Степанъ Матвѣичъ не то добродушно, не то презрительно усмѣхнулся:
   -- Эхъ вы, пролетатели!
   Потомъ, не подымаясь съ мѣста, полуобернулся и поздо. ровался:
   -- Вашему превосходительству почтеніе.
   -- Здравствуйте, Степанъ Матвѣичъ, какъ здоровье?
   -- Да что, живемъ по-маленьку. Разговоры разговариваемъ.
   -- Такъ, такъ... Ну, я мѣшать вамъ не буду, -- только не скоро, кажется, до чего-нибудь договоритесь.
   И сердито тыкнувъ пальцемъ въ сторону приказчиковъ, генералъ ушелъ изъ вагона.
   Пока онъ говорилъ, Роська съ новымъ любопытствомъ всматривался въ диковиннаго генерала. Старикъ съ сѣдой бороденкой, тощій, невысокаго роста, въ старомъ истрепанномъ пальтишкѣ на красной подкладкѣ, съ добрыми сѣрыми глазами и съ добрымъ лицомъ, онъ плохо укладывался въ его представленіе о "настоящихъ" генералахъ.
   -- Кто это?-- спросилъ Кондратій у подрядчика.
   -- Отставной генералъ-маіоръ Ильинскій, здѣшній помѣщикъ. Хорошій старикъ.
   Сразу упалъ интересъ къ приказчикамъ и подрядчику. Роська взобрался наверхъ, подложилъ подъ голову пальто и принялся думать о себѣ и своей новой жизни. А жизнь, дѣйствительно, въ одинъ-два дня круто измѣнилась. Онъ чувствовалъ себя, какъ изслѣдователь на невѣдомыхъ островахъ среди невѣдомой природы и чуждыхъ племенъ. Жили эти племена уже долго на этихъ островахъ, и жизнь ихъ слагалась естественно и постепенно. Но для Роськи все было странно, непривычно, немного утомительно и очень интересно.

-----

   Кондратій и Роська пили чай на станціи, разсматривали публику и дѣлились впечатлѣніями.
   -- Подрядчикъ-то этотъ, слышалъ? Говорятъ у него три каменныхъ дома въ Харьковѣ и денегъ чуть не милліонъ. Каковъ? А я его къ мелкой буржуазіи отнесъ. Убѣжденія со. всѣмъ не крупно-капиталистическія.
   -- Смотри, -- генералъ!
   -- Какой генералъ?
   -- Какъ его, Ильинскій, что ли?.. Видишь?
   Генералъ вѣжливо протискивался сквозь публику, ища кого-то глазами. Нѣсколько офицеровъ приподнялись и отдали честь. Онъ въ отвѣтъ конфузливо раскланялся и замахалъ руками: "Не надо, не надо". Его, повидимому, хорошо здѣсь знали. Въ залѣ зашушукались, кое-кто улыбался. А Ильинскій, какъ будто не замѣчая устремленныхъ на него взглядовъ, шелъ прямо къ Кондратію и Роськѣ.
   -- Здравствуйте. Не помѣшаю?.. Далеко ѣдете?
   Отвѣтили. Спросили изъ вѣжливости:
   -- А вы?
   -- Здѣсь схожу. Мое имѣніе въ 16 верстахъ... Степанъ Матвѣичъ передавалъ, -- въ урокахъ нуждаетесь?
   -- Да, думаемъ найти...
   -- Товарищи? Гимназію кончили? Нѣтъ? Почему?.. Духъ угашаютъ? Правильно! Лучшая рекомендація!.. Что-нибудь знаете?
   Генералъ говорилъ быстро и отрывисто. Задалъ еще дватри вопроса.
   -- Ну-съ, къ дѣлу. Имѣю сына и дочку. Нужны учителя. Степанъ Матвѣичъ васъ рекомендуетъ.
   -- Мы со Степаномъ Матвѣичемъ только вчера познакомились, въ вагонѣ.
   -- Достаточно. Нюхъ. Никогда не ошибается!.. Значитъ, согласны?.. Условія -- сговоримся. Не маклаки.
   Роська нерѣшительно взглянулъ на Кондратія. Кондратій на генерала. Но тотъ не ждалъ отвѣта.
   -- Носильщикъ! Вещи изъ вагона 823, -- тѣ, что я показывалъ... Извините!-- пояснилъ онъ удивленнымъ друзьямъ: -- Былъ увѣренъ, что поладимъ. Распорядился.
   Роська съ Кондратіемъ опять переглянулись -- и разсмѣялись.

-----

   Въ имѣніи генерала Ильинскаго было немного лѣсу, еще меньше луга и пашни. Лѣсъ воровали сосѣдніе крестьяне, лугъ и пашня сдавались тѣмъ же крестьянамъ въ аренду.
   Усадьба -- два небольшихъ дома, больше похожихъ на двѣ большія избы, хлѣвъ и сарай. Въ одной избѣ помѣщалась "контора", и жилъ управляющій съ семьей. Другую, "господскую", занималъ самъ Ильинскій съ сыномъ Волей и дочерью Налей; тамъ же отвели комнату для Кондратія и Роськи.
   Генералъ рѣдко бывалъ дома. Большею частью разъѣзжалъ по Россіи, разыскивая компаньоновъ для своихъ грандіозныхъ предпріятій. То онъ задумывалъ превратить непроходимыя болота въ великолѣпные сѣнокосы, то предлагалъ замѣнить искусственными водными сообщеніями желѣзныя дороги или подавалъ докладныя записки о націонализаціи хлѣбной торговли. И всегда горячо доказывалъ, что его проекты выведутъ Россію на путь цивилизаціи и богатства. Правда, пока ни одного изъ этихъ проектовъ не удалось привести въ исполненіе. Но Ильинскій не унывалъ: винилъ правительство, россійскія разгильдяйство и косность, и возлагалъ надежды на революцію.
   Когда онъ пріѣзжалъ домой на недѣлю, много на двѣ -- у Нали и Води былъ праздникъ. Онъ возился съ ними по цѣлымъ днямъ. Лѣтомъ игралъ въ бабки, бѣгалъ взапуски, занимался садоводствомъ и огородничествомъ. Зимой -- устраивалъ снѣжныя горы, ходилъ на лыжахъ, читалъ имъ Де-Фо, Сервантеса и Свифта -- своихъ любимыхъ авторовъ.
   Дѣти въ его отсутствіе оставались безъ призора. Безсистемно, самоучкой учились. Росли, какъ дикая ромашка въ полѣ. Генералъ все собирался подыскать хорошихъ учителей, но за недосугомъ откладывалъ. Случай столкнулъ его съ Пузыренко и Мармеладинкой.
   

X.

   Роська проснулся рано -- чуть солнце всходило. Кондратій еще спалъ. Было непривычно проснуться въ чужомъ мѣстѣ. Дешевенькіе обои съ разводами. Ситцевыя занавѣски на окнахъ. Низкіе неоштукатуренные потолки. Пахло сѣномъ отъ тюфяковъ.
   Онъ быстро одѣлся и подошелъ къ окну. Половицы при каждомъ шагѣ скрипѣли, грозя разбудить весь домъ. Прямо передъ собой онъ увидѣлъ снѣжное поле и, вдали, лѣсъ. Небо надъ лѣсомъ розовѣло. Вѣяло просторомъ и тишиной.
   Роська сѣлъ писать письмо Гольмаръ. Легко писалось. И письмо вышло совсѣмъ не такое, какъ онъ ждалъ,-- бодрое и даже веселое.
   "Я совершилъ подлость,-- забудьте меня".
   А въ душѣ что-то пѣло: "Не забудетъ! Не забудетъ!"
   Да и въ самомъ дѣлѣ, правъ ли онъ, такъ безпощадно обвиняя себя? Напился... но развѣ когда-нибудь это повторится? Конечно, нѣтъ! Развѣ онъ сошелся бы съ Агафьей, если бы не былъ пьянъ? Конечно, нѣтъ! Значитъ и Агафья пустякъ, глупая случайность, за которую онъ уже достаточно перестрадалъ. Зачѣмъ же мучить себя еще?..
   А солнце подымалось все выше, далекій лѣсъ зардѣлся, и снѣжное поле засверкало серебряными блестками. Въ домѣ зашевелились. Слышно, какъ генералъ вышелъ въ корридоръ, звонко сморкается и фыркаетъ надъ умывальникомъ... Въ дверь постучала "дѣвченка" -- деревенская горничная:
   -- Кофій кушать пожалуйте.
   Кондратій протеръ глаза и сладко потянулся.
   -- Ты уже всталъ?
   -- Давно... Эхъ, Кондраша, хорошо здѣсь! Просторомъ пахнетъ.
   Генералъ самъ присутствовалъ на первомъ урокѣ. Наля оказалась здоровой и бойкой четырнадцатилѣтней толстухой. Водя младше ея года на три, худой и блѣдный.
   Кондратій держался увѣренно и сразу приступилъ къ дѣлу: устроилъ краткій экзаменъ и распредѣлилъ занятія. Роська робѣлъ, задавалъ вопросы не по возрасту и безъ помощи генерала едва ли бы разобрался въ познаніяхъ своихъ учениковъ. Тѣмъ не менѣе урокъ прошелъ благополучно.
   Послѣ ранняго обѣда генералъ ушелъ въ контору толковать съ управляющимъ, а Роська съ Кондратіемъ отправились обозрѣвать окрестности. Плохо утоптанная дорога вела въ лѣсъ. Не доходя до лѣса, верстахъ въ двухъ отъ усадьбы они открыли рѣчку. Работникъ черпалъ воду изъ проруби и, кряхтя, наполнялъ обледенѣвшую бочку.
   -- Что, братецъ, морозно?-- спросилъ Кондратій.
   -- Чи я собака, чтобы мерзнуть?-- отвѣтилъ сердито работникъ.
   Роськѣ было необыкновенно весело. Онъ отъ всего приходилъ въ восторгъ и повторялъ до вечера: Чи я собака, чтобы мерзнуть? Эти слова звучали для него, какъ побѣдный гимнъ. Вотъ онъ уже самостоятеленъ, ни отъ кого не зависитъ, самъ устраиваетъ свою жизнь. Немного энергіи, немного упорства -- и онъ разовьетъ свой талантъ, добьется славы, счастья, всего!.. Нѣтъ, Гольмаръ его не забудетъ,-- дорогая, хорошая Миль!.. А если и забудетъ, разлюбитъ,-- развѣ онъ не можетъ полюбить другую? Жизнь такъ хороша и ясна, сердце такъ полно горячей радости, что нѣтъ въ немъ мѣста мрачному отчаянію... "Чи я собака, чтобы мерзнуть?"

-----

   Наля не спускала глазъ съ Роськи во время уроковъ, въ ней было что-то, напоминавшее ему Недди, хотя та была воздушная и граціозная, а Наля своей громоздкостью заслужила отъ отца прозвище "слонъ". Но тѣ же глаза. Но та же веселая болтливость, изрѣдка смѣняющаяся тихой мечтательностью. А главное -- то же соотношеніе возрастовъ, какое было когда-то у него съ Недди. Они быстро подружились. Роська взялъ на себя преподаваніе географіи и исторіи и, когда бывалъ въ ударѣ, творилъ передъ затаившей дыханіе Налей изъ скучнаго матеріала учебника цѣлыя фантастическія поэмы. Начиналъ онъ, напримѣръ, главу объ Іоаннѣ Грозномъ и Анастасіи Романовнѣ Захарьиной-Кошкиной,-- начиналъ нехотя, съ боязнью напутать, чувствуя, что порядкомъ подзабылъ, и заглядывая для вѣрности однимъ глазомъ въ развернутую книжку. И вдругъ какъ-то случалось, что книга отбрасывалась въ сторону, онъ, вскакивая и, размахивая руками, волнуясь и спѣша, разсказывалъ уже что-то такое, отъ чего и у него самого и у Нали болѣзненно сжимается сердце, и слезы подступаютъ,-- объ одинокомъ мечтателѣ, о некрасивомъ, угловатомъ подросткѣ съ чудной душой, о его любви -- такой короткой, такой обманчивой -- къ сказочной царевнѣ съ тонкими, какъ паутина волосами... И опять одиночество... Зачѣмъ она умерла?.. Ахъ, Наля, вѣдь онъ могъ бы сдѣлаться подвижникомъ и аскетомъ, могъ бы всѣ сердца наполнить счастьемъ, высушить всѣ людскія слезы и старую, нелѣпую Московію превратить въ земной рай, но онъ будетъ мстить несправедливымъ людямъ, искалѣчившимъ его душу! Онъ станетъ тираномъ, преступникомъ, извергомъ, броситъ на грядущія вѣка кровавую тѣнь, а самъ, слушая свистъ бичей и стоны, запершись отъ всѣхъ въ темную келью, плакать и страстно шептать: "Милая, ты видишь, какъ необъятна моя ненависть? Но вѣдь это только малая капля любви къ тебѣ,-- капля любви, отравленной людскою злобой"...
   Роська забылъ, что положенные часы давно прошли, что урокъ пора прекратить. И Наля забыла. Она слушаетъ, не спуская съ него широко раскрытыхъ глазъ, а онъ -- онъ уже не думаетъ объ учебникѣ, о фактахъ, о никому неинтересныхъ хронологическихъ датахъ -- и ушелъ весь, безъ остатка, въ переживаемый разсказъ -- о комъ?... Объ Іоаннѣ? О Захарьиной-Кошкиной?... Или о себѣ, о Недди и Гольмаръ?.. Онъ самъ не зналъ. Да развѣ это и важно? Развѣ любовь и ненависть, горе и радость не всегда одни и тѣ же?
   Стучатъ. "Дѣвченка" зоветъ:
   -- Кушать подано.
   Кушать? Зачѣмъ кушать? Развѣ все еще нужно что-то кушать, что-то дѣлать, что-то говорить?
   -- Ахъ, папа, если бы ты зналъ, какъ интересно, если бы ты представить могъ, какъ я люблю исторію!
   И Наля бросается на шею Ильинскому, порывисто обнимаетъ и горячо цѣлуетъ его.
   Я радъ, дочка, очень радъ. Жму вашу руку, Ростиславъ Яковлевичъ. И вашу, Кондратій Ефимовичъ.

-----

   Водя, вялый, болѣзненный мальчикъ, видимо страдалъ на урокахъ, -- дѣлалъ усилія быть внимательнымъ и прилежнымъ; но не могъ одолѣть своей апатичности. Ничѣмъ его нельзя было увлечь, заинтересовать. Онъ никогда не задавалъ вопросовъ и не отличался мгновенной сообразительностью. Но когда ему объясняли, всегда благодарилъ.
   На прогулкахъ былъ позади всѣхъ. Тихо скользилъ на маленькихъ лыжахъ, скоро утомляясь. Безъ оживленія игралъ въ снѣжки: машинально бралъ снѣгъ и бросалъ его, не попадая въ цѣль.
   -- Водька, пріободрись!-- кричалъ Ильинскій.
   -- Пріободрился, папа.
   Въ Роськѣ онъ возбуждалъ жалость, но заниматься съ нимъ было настолько же скучно и трудно, насколько съ Налей легко и пріятно.

-----

   -- А тебя генералъ зоветъ,-- какъ-то сообщилъ Кондратію Роська.
   -- Зачѣмъ?
   -- Поскорѣе хочетъ. Я ему сказалъ, что ты соціалъ-демократъ.
   Кондратій постарался принять ироническій видъ;
   -- Ну что жъ, сразимся! Знаемъ мы этихъ либераловъ!
   Съ тѣхъ поръ всякій разъ, какъ генералъ пріѣзжалъ изъ своихъ поѣздокъ домой, онъ и Кондратій цѣлыми днями разсуждали о судьбахъ Россіи. Если у Ильинскаго дѣла шли хорошо, онъ подшучивалъ надъ соціалъ-демократами: -- Гдѣ ужь тамъ, рабочій классъ. Чѣмъ каторгу заселять, пошли бы вы лучше въ сельскіе учителя, да обучили народъ агрономіи,-- вотъ вамъ и революція.
   Но когда его преслѣдовали неудачи, онъ начиналъ вѣрить, что мирными средствами ничего не добьешься, и, пожимая руку Кондратію, говорилъ:
   -- Вы правы. Безъ пушекъ мѣднаго лба не прошибешь. Они сами хотятъ баррикадъ. И дождутся!

-----

   Роська сидѣлъ у Нали, наблюдая за ея движеніями -- какъ она, смѣшная, похожая на неуклюжій кубикъ, вертится на стулѣ, то заглянетъ въ учебникъ, то грызетъ карандашъ,-- и бросаетъ на него шаловливые взгляды. Почему-то ему было пріятно сидѣть такъ, молча, и смотрѣть на нее.
   Неожиданно вошелъ Ильинскій:
   -- А, молодой человѣкъ, попались? То-то же, женитъ она васъ на себѣ, даромъ что слонъ. Ну-ка, дочка? Что скажешь?
   Наля искоса поглядѣла на "молодого человѣка".
   -- Онъ не захочетъ, папа. Ростиславъ Яковлевичъ говоритъ, что онъ женится на ученой и умной.
   Роська слегка сконфузился:
   -- То есть, я разсказывалъ абстрактно...
   -- Ладно! ладно! Вотъ мы Водьку спросимъ. Водька поди сюда!
   Водя только что вошелъ и вопросительно смотрѣлъ на всѣхъ, не понимая, въ чемъ дѣло.
   -- Ну-ка Водька, захочетъ господинъ учитель жениться на твоей сестрѣ?
   -- Ну да,-- увѣренно произнесъ Водя:-- Налька сама хвалилась.
   Наля вдругъ вся вспыхнула, изъ глазъ ея брызнули слезы:
   -- У, объѣдки противные! Доносчикъ!
   Она погрозила Водѣ кулакомъ и убѣжала.

-----

   Все было, какъ всегда: снѣгъ еще стоялъ сугробами, по ночамъ морозило, а днемъ незамѣтно пригрѣвало. И вдругъ, однажды, растворивъ окно, Роська почувствовалъ, что наступила весна. А потомъ не прошло недѣли, какъ все измѣнилось: бурѣла прошлогодняя трава, чуть-чуть зеленѣла новая, на низинахъ чернѣлъ талый снѣгъ, и шумѣла рѣчка.
   Томленіе и тревогу пробуждала всегда весна въ душѣ Роськи. А на этотъ разъ онъ скакалъ и прыгалъ и даже напѣвалъ что-то.
   -- Я еще не видалъ тебя такимъ, -- смѣясь говорилъ Кондратій.
   Онъ обросъ за зиму бородой и пріобрѣлъ наклонность все свободное время валяться на диванѣ, выкуривая убійственное множество папиросъ. Всякаго, кто входилъ въ комнату, онъ удерживалъ вопросомъ:
   -- А какъ вы полагаете, долго ли будутъ проклятые буржуи высасывать рабочую кровь?... Да куда вы спѣшите?..
   Съ трудомъ удавалось удрать отъ его проповѣдей. Одна Наля соглашалась иногда послушать его, да и то въ яркіе солнечные дни предпочитала уходить съ Роськой въ лѣсъ. Они бродили цѣлыми часами, радовались, найдя первый подснѣжникъ, прыгали по мокрымъ, мшистымъ кочкамъ, доходили до деревни и за деревню, переправлялись по зыбкимъ мосткамъ черезъ бурливо разлившуюся рѣченку. Роська откровенничалъ съ Налей, но не потому, что это Наля, а такъ: если бы не было ея, онъ остановился бы передъ первымъ попавшимся деревомъ и разсказалъ ему.
   -- Какъ вамъ не скучно -- все только любить и любить,-- говоритъ Наля:-- Вотъ Кондратій Ефимовичъ настоящія бомбы въ карманѣ носилъ. Я бы хотѣла быть революціонеркой.
   -- Революціонеръ тотъ, кто преобразуетъ жизнь. Напримѣръ -- Христось. Онъ тоже проповѣдывалъ любовь.
   Наля задумывается.
   -- Христосъ всѣхъ любилъ, а вы любите только вашихъ невѣстъ.
   Невѣстъ! Какое смѣшное слово. Роськѣ вспомнилась глупая пѣсенка, которой его убаюкивали въ дѣтствѣ:
   
   Тили-тили-тилишокъ
   Мальчикъ Роська женишокъ,
   Тили-тили-теста,
   Гдѣ его невѣста?
   
   -- Какая вы смѣшная, Наля, ужасно смѣшная!

-----

   Забрались далеко и прилегли отдохнуть подъ старой, корявой сосной. Въ лѣсу сильно пахло смолой и еще чѣмъ-то, и было такъ тихо, таинственно, какъ будто никого за тысячи верстъ кругомъ, только онъ и Наля. Наля разспрашивала о Кондратіи:
   -- Бѣдный! Вѣдь онъ съ дѣтства былъ одинъ,-- ни мамы, ни папы.
   Чувство смутной непріятности, испытываемое Роськой всякій разъ, когда она хвалила или жалѣла Кондратія, вдругъ прорвалося полушутливымъ упрекомъ:
   -- А я, Наля, развѣ не бѣдный?
   Она спросила серьезно:
   -- Почему?
   Онъ не зналъ, какъ объяснить.
   -- Нѣтъ, я шучу. Но только посмотрите: все сосны и сосны... Можно быть геніемъ, а здѣсь никто не узнаетъ... Что я хотѣлъ сказать?.. Вы не слышали, какъ я иногда ночью хожу туда и сюда по комнатѣ? Это я читаю свои стихи...
   Наля подняла на него свои глаза, полныя удивленія и восторга. Вотъ какъ! Ея учитель поэтъ! Нѣтъ, ей очень интересно, она хочетъ сейчасъ же узнать его стихи.
   Роська откашлялся. Немного смущаясь, сталъ декламировать вполголоса. Наля слушала, какъ зачарованная, и въ тактъ ритму встряхивала головой.
   А вернувшись, они сидѣли въ гамакѣ рядомъ, такіе близкіе, какъ никогда прежде. Оба устали и въ сладкомъ оцѣпенѣніи перебрасывались рѣдкими фразами.
   -- Почему вы сразу не сказали?.. И папа не знаетъ?.. Какъ я люблю поэтовъ!..
   Уже вечерѣло. Гамакъ поскрипывалъ, качаясь, и, казалось, баюкалъ старческимъ голосомъ: "Хо-ро-шо... Хо-ро-шо"... И деревья задремали. Только заходившее солнце улыбалось красными вечерними лучами и брызгало золотомъ на бѣлокурую головку Нали.
   -- Наля, не кажется ли вамъ, что время идетъ удивительно быстро... Скоро пройдетъ десять лѣтъ, вы будете взрослая, уѣдете учиться за границу, найдете свою дорогу въ жизни, а я...
   -- Почему?
   -- Ахъ, Наля, вѣдь мы чужіе, случайно знакомые, временно близкіе... Можетъ быть, не близкіе? Наля, хотите, будемъ большими друзьями?
   Онъ взялъ ея руку, толстенькую и крѣпкую, и, задумчиво лаская, нѣжно держитъ въ своей. Она улыбается.
   -- Смотрите, красивое облако!
   И вдругъ онъ вспомнилъ:
   Дѣтство, гамакъ, облако, Недди... "Вы бы хотѣли поселиться на облакѣ?"... Что это? Чья-то злая шутка. Совпаденіе?
   Также вечеромъ, также послѣ прогулки... Было багровое небо на закатѣ, и отъ неясныхъ надеждъ сжималось сердце...
   Грустно стало. Явилось предчувствіе предѣла, котораго нельзя перейти, ощущеніе высшей точки, за которой -- неизбѣжный спускъ. Роська боязливо взглянулъ на Налю: на рѣсницахъ ея дрожатъ слезинки, она улыбается наивно радостно, растроганная тихимъ вечеромъ и его лаской. Послѣдніе красные лучи, торопясь, поползли вверхъ по соннымъ деревьямъ, и оттого лицо ея, оставшееся въ вечерней предсумеречной тѣни, вдругъ стало тоньше и нѣжнѣе, сдѣлалось похожимъ на лицо Недди. Или такъ только почудилось?
   Онъ отвернулся. Не могъ сказать ни слова отъ сильнаго волненія. Все повторяется! Ни отъ чего нельзя уйти, ничего нельзя вычеркнуть, забыть. Недди и Гольмаръ и Агафья... Кажется, что-то было пережито, -- нѣтъ онъ вращался вокругъ одной точки... То вверху, то внизу, то справа, то слѣва -- вѣчный безвыходный кругъ...
   -- Наля, -- прошепталъ онъ, не отрывая глазъ отъ розовой полоски неба, становившейся все блѣднѣе и уже,-- я ошибся: вы никуда не уѣдете черезъ десять лѣтъ. Мы будемъ сидѣть рядомъ, въ гамакѣ и... вспоминать... какъ теперь... Помните, Наля, вы были царевной, а я рыцаремъ... Ну вотъ... и ничего больше не будетъ... Ничего!
   Стемнѣло. Было грустно. Но грусть была сладкая.

-----

   Наконецъ-то получилась телеграмма отъ Ильинскаго; "Ѣду. Ждите завтра". Дѣти были внѣ себя отъ радости. Рѣшили не заниматься,-- праздновать.
   За обѣдомъ Наля не удержалась:
   -- А что мнѣ папа привезетъ!
   Она искоса посматриваетъ на Роську. Но онъ не понимаетъ.
   -- Сказать?
   -- Скажите.
   -- Полное собраніе вашихъ стиховъ! Я ему написала. Видъ у нея торжествующій. Роська покраснѣлъ.
   -- Но... они вѣдь нигдѣ не напечатаны...
   Воцарилось неловкое молчаніе.
   -- Какъ?-- разочарованно протянула Наля:-- А я думала... Водя усугубилъ неловкость.
   -- И я думалъ, что вы взаправдашній поэтъ. Извините пожалуйста. Мнѣ Налька хвасталась.
   -- Вовсе не хвасталась!
   -- Нѣтъ... т. е. я... пока еще не печаталъ... но...
   Но Наля не хотѣла слушать никакихъ объясненій. Мало ли кто пишетъ стихи! Даже Водя разъ написалъ.
   -- И очень хорошо вышло! Помнишь, Водька? Нисколько не хуже, чѣмъ у Ростислава Яковлевича!
   А сама готова расплакаться.
   -- Наля, ей-Богу я не виноватъ. Вы сами выдумали. Развѣ я говорилъ?..
   -- Да, вамъ хорошо, а что я папѣ скажу? Папа надо мной смѣяться будетъ... Я знаю, вы нарочно такъ сдѣлали... У, противный!

-----

   Шли къ лѣсу. Наля и Кондратій впереди и оживленно болтали. Роська плелся сзади съ молчаливымъ Волей. Смутное раздраженіе -- противъ Нали, Кондратія, Води, этого неба, этого лѣса -- наростало въ душѣ.
   Ростиславъ Яковлевичъ, гдѣ ты застрялъ? Рѣшается важный вопросъ -- по твоей спеціальности.
   Роська нехотя подошелъ. Кондратій и Наля хохочутъ. Можетъ быть надъ нимъ?
   -- Я утверждаю, что революціонеръ долженъ бросить жену и дѣтей, чтобы идти на баррикады. Ты какъ полагаешь? Что важнѣе: любовь или идея?
   -- Ваша спеціальность!
   Налѣ понравилась шутка.
   Кровь густо прилила къ щекамъ. Отвѣтилъ съ силой:
   -- На словахъ -- ничто не важно. Но когда есть чувство, все сдѣлаешь для любви!
   Наля притихла.
   Подошли къ рѣкѣ. Наля внимательно поглядѣла на него:
   -- А вы могли бы перейти рѣку въ бродъ?
   -- Вы хотите?
   -- Да.
   Въ ея интонаціи недовѣріе, любопытство и смутный страхъ передъ затѣянной шалостью.
   Молча спрыгнулъ съ обрыва берега, оцарапавъ руку. Вошелъ въ воду.
   -- Съ ума спятилъ?-- крикнулъ Кондратій.
   Наля молчитъ. Роська шелъ не оглядываясь, но чувствовалъ ея остановившійся взглядъ на затылкѣ и у пояса. Смѣется? Какъ будто -- нѣтъ. Видитъ теперь, какъ онъ любитъ!
   -- Стойте!
   Оглянулся. Думалъ, зоветъ Наля. Водя съ напряженно-серьезнымъ лицомъ машетъ рукой и убѣдительно проситъ:
   -- Стойте, пожалуйста.
   Наля болтаетъ съ Кондратіемъ, улыбается его шуткамъ.
   -- Берегись, Роська,-- ракъ заѣстъ!
   Слезы навернулись на глазахъ: Потонуть бы! Боже, если бы оказался омутъ, и я утонулъ!
   Прохладная вода, но лицо горитъ и мускулы подергиваются судорогой. Потонуть бы на зло Налѣ и Кондратію!
   Глубже, все глубже. Вода уже по горло. Роська захлебывается. Пробуетъ плыть: высокіе сапоги налились водой, тянутъ ко дну; одежда спеленала тѣло, связываетъ движенія. Еще усиліе, еще... На берегу крики и взвизгиванія. Ага, испугались!
   Выбившись изъ силъ, шатаясь, выбрался на противоположный берегъ. Поплелся прочь. Ходилъ до глубокой ночи съ чувствомъ тупого озлобленія, отчаянія и стыда.
   Лихорадило, и теплый вѣтерокъ казался промозглымъ.
   Лѣсъ съ молчаливой укоризной помавалъ высокими вѣтвями, внушалъ: Не ходи домой. Тамъ дома скажутъ: онъ влюбленъ до глупости, а она смѣется надъ нимъ... Пусть смѣется!
   Ложился на вересковой лужайкѣ, мокрый, дрожащій, кололъ о колючій верескъ лицо и руки. "Бросить жену и дѣтей, чтобы идти на баррикады". За такія фразы любятъ. А рисковать своей жизнью, захлебываться... Смѣшно! "Ракъ съѣстъ"... Проклятый!
   Пришелъ поздно и тайкомъ пробрался въ комнату. Видѣлъ въ столовой огонь и слышалъ озабоченные голоса. Ждутъ генерала или говорятъ о немъ, о Роськѣ?
   Кондратія не было въ комнатѣ. Роська долго не могъ заснуть. Придумывалъ, чѣмъ бы имъ отомстить? Упрямо и равнодушно нѣсколько разъ ударился лбомъ о желѣзные прутья кровати. Затѣмъ, разгорячивъ себя быстрыми движеніями и скинувъ одѣяло, заснулъ подъ открытымъ окномъ. Авось утромъ будетъ сыро и холодно, и онъ заболѣетъ тифомъ!

-----

   Разбудилъ Кондратій.
   -- Ну и балда мармеладная! Выкинулъ штуку, нечего сказать.
   -- Это тебя не касается!
   -- Меня-то не касается, а вотъ Води порядкомъ коснулось.
   Роська притворился, что не интересуется. Но Кондратій самъ разсказалъ. Водя перепугался ужасно. Сначала началъ кричать, потомъ разревѣлся и кончилъ форменнымъ припадкомъ. Едва его до дому довели. А дома всю ночь съ нимъ провозились. Жаръ доходилъ почти до 40о. Наля тоже совсѣмъ извелась, но держалась молодцомъ и нюни не распускала. Хорошо, что генералъ пріѣхалъ рано утромъ.
   -- Пріѣхалъ?
   -- И опять укатилъ на станцію за докторомъ. Долженъ сейчасъ вернуться.
   Роська понялъ, что для него все пропало. Послѣ надѣланныхъ имъ глупостей больше невозможно здѣсь оставаться. Быстро одѣлся, прошелъ въ дѣтскую. Водя, разметавшись, съ пылающими щеками, неспокойно спалъ. Подлѣ него сидѣла блѣдная, въ одну ночь похудѣвшая, Наля. Она посмотрѣла на Роську грустно и укоризненно. Буркнулъ:
   -- Прощайте,-- и не подавая руки вышелъ изъ дѣтской. Торопливо разобралъ бѣлье, свое и Кондратія, и застегнулъ чемоданъ.
   -- Куда ты?-- спросилъ Кондратій.
   -- Уѣзжаю.
   -- Совсѣмъ?
   -- Совсѣмъ.
   Посмотрѣли другъ другу въ глаза.
   -- Увидимся ли?.. Чудакъ ты, братецъ... Ну, прощай...
   Поцѣловались какъ-то равнодушно. Обоимъ было неловко.
   

XI.

   Суета. Поцѣлуи, аханье, Ольга Ивановна сильно постарѣла, сгорбилась, посѣдѣвшіе волосы попрежнему бережно собраны на затылкѣ въ прикрытый косынкой комочекъ. Роська относится съ небывалой прежде терпимостью къ суетливости матери, въ обращеніи его прибавилось мягкости и вниманія. Замѣтилъ:
   -- На тебѣ сегодня новая кофточка.
   Это растрогало ее, она ушла къ себѣ въ спальню и немного поплакала. За обѣдомъ любимыя Роськины кушанья. Ольга Ивановна разсказываетъ домашнія новости. Она прихварывала, но не писала ему, чтобы не безпокоить. Кухарку Агафью пришлось отпустить -- замужъ вышла.
   -- Да, забыла совсѣмъ, раза два заходила тутъ дѣвица одна, о тебѣ спрашивала: не пишешь ли? Какъ ея фамиліято, дай Богъ памяти...
   -- Гольмаръ?
   -- Да, да, Гольмаръ. Такая вѣжливая, скромная... Разсказывала, что экзамены выдержала...
   Роська долго и тяжело молчитъ. Потомъ тихо спрашиваетъ:
   -- А какъ она выглядитъ, мама? Веселая или... печальная?...
   -- Не замѣтила, дружокъ. Ни веселая, ни печальная... О тебѣ очень хорошо отзывалась...
   Роська поспѣшилъ заговорить о другомъ.
   Тотчасъ по пріѣздѣ онъ написалъ, задуманное еще дорогой, стихотвореніе въ прозѣ: "Моя жизнь".
   "Я родился уродомъ. Мои длинныя уши кричали о глупости, а маленькіе косые глаза о лукавости и вѣроломствѣ. Но я считалъ себя очень красивымъ, гордился умомъ своимъ и высокой нравственностью.
   "И ярко сіяло для меня золотое солнце и, какъ юная весна, была моя жизнь.
   "И вдругъ солнце померкло, и цвѣты опали, и осенній буранъ развѣялъ золотыя мечты. И вдругъ наступила холодная, жуткая, безпросвѣтная ночь...."
   Это былъ приговоръ надъ прошлымъ Роськи.
   "Вспыхивали одинъ за другимъ бенгальскіе огни и гасли, оставляя смрадный чадъ... И въ чаду стоялъ фейерверкъ -- уродливый и грязный.
   "Я не хочу бенгальскихъ огней! Пусть будетъ жизнь моя, какъ тусклый ночникъ, но лишь бы онъ свѣтилъ все время и не чадилъ"...
   Начисто переписавъ, Роська понесъ свою вещь въ редакцію солиднаго журнала.
   Думалъ, его спросятъ:
   -- Вы печатались раньше?
   -- Нѣтъ, но давно уже пишу, чуть не съ дѣтства.
   Редакторъ усядется поплотнѣе въ кресло и начнетъ нетерпѣливо попыхивать папиросой. Много ему пришлось выслушать бездарныхъ произведеній.
   Роська начнетъ:
   "Моя ЖИЗНЬ".
   Пауза.
   "Стихотвореніе въ прозѣ P. М.".
   Пауза.
   "Я родился уродомъ " и т. д., и т. д.
   Голосъ его дрожитъ, но редакторъ уже встрепенулся, перемѣнилъ положеніе въ креслѣ. Однако этотъ, кажется, не изъ числа бездарныхъ!
   Роська читаетъ дальше. Голосъ его окрѣпъ, онъ читаетъ громко, выразительно, сильно. Мало-по-малу привлекаетъ всеобщее вниманіе: столпились кругомъ поэты, романисты, драматурги, публицисты и критики. Всѣ жадно прислушиваются къ новому, неожиданно явившемуся генію.
   Кончилъ.
   Молчаніе.
   Вдругъ редакторъ порывисто встаетъ и жметъ ему руку.
   -- Скажите, это вы написали? Но вѣдь это же геніально, замѣчательно!
   И всѣ бросаются къ нему, всѣ поздравляютъ.
   -- Ваше имя? Какъ ваше имя?...

-----

   Среднихъ размѣровъ комната, заставленная столами. На столахъ большія конторскія книги. Сидятъ мужчины и женщины, что-то записываютъ, нѣкоторые вполголоса болтаютъ, курятъ, пьютъ между дѣломъ чай.
   -- Вамъ что угодно?
   -- Мнѣ... редактора...
   -- Рукопись принесли?
   Слово "рукопись" польстило Роськѣ. Онъ развернулъ тетрадь.
   -- Видите ли, это стихотвореніе въ прозѣ. Я назвалъ его "Моя жизнь", потому что...
   -- Хорошо. Можете оставить. Зайдите черезъ двѣ недѣли. Адресъ есть?
   Роська написалъ свой адресъ. Отъ него взяли тетрадку и сунули ее куда-то въ кипу книгъ и бумагъ. Онъ постоялъ еще съ минуту въ недоумѣніи, но видя, что рѣшительно никто не обращаетъ на него вниманія, поклонился какъ-то въ пространство, никому въ частности, и ушелъ обезкураженный.

-----

   Роська ходилъ по комнатѣ въ поискахъ риѳмъ.
   Розы... слезы... березы... морозы....
   Нѣтъ, не годится!
   Озы, бозы, возы, гозы, дозы, езы... грезы!
   
             Солнце-розы, розы-слезы,
                       Горячо струится кровь,
             Дѣтство-юность, юность-грезы,
                       И моя любовь, любовь!
             А она, ребенокъ, лаской
                       Отвѣчала на мечты,
             И казалась жизнь мнѣ сказкой,
                       Царствомъ вѣчной красоты.
             Вянутъ розы, блекнутъ грезы,--
                       Счастью я не довѣрялъ.
             Было горе, были слезы,--
                       Я о чемъ-то умолялъ.
             А она въ часы тревоги
                       Не нашлась, что мнѣ сказать...
   
   Тревоги,-- дороги,-- моги, ноги,-- ноги... Чортъ знаетъ, опять зацѣпило!
   А она въ часы сомнѣнья...
   Объясненья... сопротивленья... оскорбленья... звенья... энья, менья, венья, сенья.... воскресенья....
   Нѣтъ, не идетъ. Чортъ знаетъ! А такое хорошее стихотвореніе...

-----

   Ровно черезъ двѣ недѣли Роська опять шелъ въ редакцію. Думалъ: конечно, примутъ! Онъ войдетъ, какъ старый знакомый, его сейчасъ же узнаютъ. Онъ будетъ скроменъ: господа, я знаю, у меня есть талантъ, но ради Бога, не преувеличивайте...
   Въ редакціи, какъ и въ первый разъ, его встрѣчаютъ равнодушнымъ вопросомъ:
   -- Что угодно?
   -- Я хочу узнать.... Стихотвореніе въ прозѣ "Моя жизнь"?.... Двѣ недѣли назадъ...
   Господинъ съ усталымъ лицомъ перелистнулъ толстую книгу.
   -- "Моя жизнь"... Двѣ недѣли... Иванъ Иванычъ, будьте любезны дать No 21136.
   Иванъ Иванычъ, безпечно насвистывая какую-то арію, принесъ тетрадь. На обложкѣ ея наклеенъ ярлыкъ съ No 21136.
   Молча передалъ тетрадь Роськѣ.
   Роська растерялся.
   -- Не принято?
   -- Нѣтъ.
   -- Но... почему же?
   Господинъ съ усталымъ лицомъ безцеремонно зѣвнулъ. Видимо уже сотни разъ приходилось ему отвѣчать на такіе вопросы.
   -- Не подходитъ... Что? Еще рукопись?
   -- Это такъ... Это... стихи...
   -- Оставьте. Зайдите черезъ двѣ недѣли.
   Роська послушно положилъ тетрадку со стихами на столъ, и тотчасъ она исчезла въ кипѣ бумагъ и книгъ.

-----

   Ольга Ивановна знала о его неудачахъ. Старалась пріободрить по-своему. Вотъ и у Ефимова также не принимали, а теперь, смотри, какой писатель вышелъ.
   -- Сходилъ бы ты къ нему, Рося, посовѣтовался.
   Нѣтъ, Роська не пойдетъ. Но какое-то странное любопытство шевельнулось въ немъ.
   -- Мама, ты хорошо знала Ефимова?
   Ольга Ивановна отвѣтила неохотно:
   -- Давно это было... Я еще барышней была...
   Роськѣ показалось, что она разсердилась на вопросъ, или ей стало неловко... почему?..
   Была знакома съ поэтами... можетъ быть ее любили... можетъ быть ей посвящали стихи... Какъ же теперь она живетъ -- такъ скучно и неинтересно?..

-----

   Проголодавшійся онъ спѣшилъ къ обѣду.
   -- У тебя гости были,-- загадочно встрѣчаетъ его мать.
   -- Кто?-- изумляется Роська.
   -- Прочти самъ. Записка у тебя на столѣ.
   Съ любопытствомъ развернулъ свернутый клочекъ бумаги: адресъ и подпись "М. Г." Больше ничего.
   -- Мама,-- крикнулъ онъ громко, словно она была не въ "сосѣдней комнатѣ, а за версту:-- здѣсь Гольмаръ была? Та, которая приходила...
   -- Она, дружокъ.
   -- Да, да,-- Миль Гольмаръ, Миль...-- повторяетъ онъ про себя и не вѣритъ.
   -- Росинька, супъ на столѣ.
   -- Сейчасъ, мама.
   Эти двѣ буквы, выведенныя неровнымъ почеркомъ.-- "М" и "Г" какъ будто зачаровали его. Онъ глядитъ и не можетъ оторваться отъ нихъ. Онъ читаетъ ихъ, какъ читаютъ длинное, замысловатое посланіе, долго и съ напряженіемъ вдумываясь въ смыслъ каждаго нажима, каждаго нервнаго росчерка. И все больше его охватываетъ страхъ. Зачѣмъ? Что ей нужно отъ него? Чтобы опять начались колебанія, обманы чувствъ... мучительные самодопросы, на которые не будетъ отвѣта?... Ибо развѣ извѣстно, что такое любовь?..
   -- Росюня, твой супъ уже льдомъ покрылся.
   -- Иду, иду!
   Сѣлъ, наконецъ, за столъ, проглотилъ нѣсколько ложекъ и отодвинулъ тарелку.
   -- Что же ты не ѣшь?
   -- Не хочется. Скорѣй бы подавали второе.
   -- Опять уходишь?
   -- Ахъ, мама, ты же знаешь, что у меня дѣла... въ редакціи...
   Ольга Ивановна засуетилась.
   -- Даша!
   -- Подаю, барыня.
   Роська нервно заерзалъ на стулѣ.
   -- Вѣчно у насъ такъ! Никогда обѣдъ (во-время не готовъ. Копаются, копаются...
   -- Что ты, Росинька. Господь съ тобой... Даша уже несетъ.
   -- Благодарю покорно! Черезъ годъ бы еще принесли!. Мнѣ некогда.
   Выскочилъ изъ-за стола.
   -- Росикъ, Росикъ, да я уже положила,-- поѣшь сначала.-- Не хочу! Никогда не бываетъ во-время... Точно на зло!

-----

   Сначала Роська не думалъ, что идетъ къ Гольмаръ. Просто ему нужно пройтись, чтобы немного успокоиться. Странно, что онъ такъ взволновался. Вѣдь на письмо она не отвѣтила: онъ тогда, у Ильинскихъ, долго ждалъ отвѣта и не дождался.
   Роська вышелъ къ новому, недавно построенному мосту. Онъ тутъ еще не былъ. Пошелъ по чугунному хребту, тяжело изогнувшемуся надъ рѣкой, мимо лапчатыхъ фонарныхъ столбовъ, похожихъ на щетину чудовища, до самой высокой точки, откуда открывался безконечный видъ на уходящій вдаль широкій проспектъ. И казалось, что онъ стоитъ у основанія треугольника, вершина котораго теряется далеко-далеко, куда не хватаетъ взгляда. И казалось, что дойти до той вершины нельзя.
   Но вѣдь тамъ, вдали, у черты города жила Гольмаръ. Онъ только сейчасъ вспомнилъ объ этомъ. И опять содрогнулся отъ внезапной двойной боязни: было страшно пойти и страшно не дойти. Жуткій холодъ заставилъ его съежиться. Или это отъ холоднаго вѣтра, который дулъ на мосту?
   Онъ облокотился на перила и, смотря внизъ, гдѣ торопливо шныряли пароходики и медленно плыли барки и на волнахъ играли отсвѣты краснаго солнца -- той особенной красноты, какая бываетъ только при сильномъ вѣтрѣ,-- старался точно опредѣлить, чего онъ можетъ лишиться изъ-за Гольмаръ., Свободы? Какой свободы, для чего? Онъ уже не можетъ цѣлыми днями работать надъ своими произведеніями. Можетъ быть, въ немъ таится талантъ, и онъ погубитъ его...
   Вдругъ онъ до боли стиснулъ зубы и съ бѣшеной злобой отплюнулъ нѣсколько разъ, перегнувшись черезъ перила, въ отливающія огнемъ волны.
   -- Не надо! Ничего мнѣ не надо!
   Все, что накапливалось неосознанное съ того дня, когда ему, растерянному и униженному, вернули изъ редакціи "Мою жизнь", теперь, вотъ сейчасъ, прорвалось на поверхность сознанія и наполнило душу отчаяніемъ и бѣшенствомъ.
   Да, да,-- никакого въ немъ нѣтъ таланта, ни капли! Талантъ покоряетъ, таланта нельзя не признать,-- а его не признали. Тщеславіе -- вотъ что въ немъ есть. Не написавъ ни строчки, ничего не сдѣлавъ, онъ уже думалъ, что будетъ великимъ, величайшимъ изъ геніевъ. Можетъ быть художникомъ, можетъ быть завоевателемъ, или музыкантомъ, или поэтомъ. Ему было все равно, ибо не благородное вдохновеніе звало его на подвигъ труда, а мишурное тщеславіе къ мишурной славѣ. Вонъ изъ-подъ моста выползаетъ грязная, неуклюжая барка съ кирпичами. Но можетъ быть изъ этихъ кирпичей будетъ построенъ храмъ. Незамѣтный, грязный трудъ, создающій безсмертіе: именно къ этому-то труду онъ всегда былъ неспособенъ... Внизу копошились люди, какъ пароходики на широкой рѣкѣ, а онъ смотрѣлъ на нихъ сверху -- одинъ съ высоты своей безплодной, самовлюбленной мечты. И что же? Всю жизнь такъ? Всю жизнь?...
   Нѣтъ, нѣтъ! Роська отказывается отъ призрачныхъ бенгальскихъ огней,-- не на словахъ только, какъ въ "Моей жизни", а на самомъ дѣлѣ. Онъ хочетъ быть, какъ всѣ... какъ всѣ... Такимъ же трудолюбивымъ, такимъ же безпритязательнымъ, такимъ же безцвѣтнымъ, тусклымъ... Да, да!..

-----

   Измученный, пришелъ къ Гольмаръ. Она жила теперь вмѣстѣ со своей подругой. Познакомила ихъ:
   -- Ростиславъ -- Нина.
   Нина подала руку, дряблую, какъ мочала, и уткнулась въ книгу. Гольмаръ налила воды въ полоскательницу и стала перемывать посуду. Словно обѣ не замѣчали его.
   -- Какою вы сдѣлались хозяйственной.
   Гольмаръ отвѣтила равнодушно:
   -- Дома я полы мыла.
   -- Вы?... А развѣ у васъ...
   Ему никогда не приходило въ голову, что у нея есть домъ, родители, можетъ быть, братья и сестры.
   Она ничего не отвѣтила и усердно терла полотенцемъ чашки и блюдечки. Только щеки ея горѣли. Роська обратился къ Нинѣ:
   -- Вы тоже держали экзамены?
   Нина притворилась, что не слышитъ. Губы у него задрожали отъ обиды. Ну да, пусть онъ лишній, неинтересный, смѣшной, но зачѣмъ же такъ грубо подчеркивать?.. Вдругъ Гольмаръ досадливо тряхнула головой и какъ-то особенно отчетливо выговорила:
   -- Она на акушерскихъ курсахъ.
   Нина неестественно вздрогнула, подняла брови и наивно расширила глаза, будто упала съ неба:
   -- Вы обо мнѣ? А я и не слышала!
   -- Брось ломаться, Нина, это вовсе не идетъ къ тебѣ... Ростиславъ, хотите прогуляться?
   Она предложила это задушевнымъ тономъ, какъ если бы они уже сто лѣтъ были друзьями и ничто никогда не нарушало ихъ дружбы. Но Нина не дала ему отвѣтить,
   -- Да, да, я понимаю. Я все понимаю! Тебѣ хочется унизить меня передъ товарищемъ Ростиславомъ?
   -- Передо мной? Что вы!-- возразилъ Роська. Онъ чувствовалъ себя въ довольно глупомъ положеніи.
   -- Ахъ, вы не знаете!-- всплеснула руками Нина:-- Она интригантка и презираетъ меня. Вѣрно она уже насплетничала вамъ, что я влюблена въ Іоганна? Это ложь! Если бы вы знали, товарищъ, какая это низкая ложь!
   Гольмаръ тѣмъ временемъ надѣла шляпку:
   -- Вы идете или нѣтъ?
   Роська чувствовалъ себя смущеннымъ. Онъ взялъ фуражку и поклонился Нинѣ:
   -- До свиданья.
   Она съ ненавистью взглянула на него, потомъ быстро уткнулась въ свою книгу и истерично вскрикнула:
   -- Ахъ, оставьте меня въ покоѣ! Не мѣшайте мнѣ заниматься! Я васъ не трогаю,-- что вамъ надо!

-----

   И они шли по улицамъ, холодно разговаривая о странностяхъ Нины, съ которой Гольмаръ постоянно ссорилась, о Кондратіи, оставшемся у Ильинскихъ. Роська замѣтилъ, что Гольмаръ, когда идетъ, переваливается съ боку на бокъ, какъ будто одна нога у нея короче другой. Ея походка всегда казалась ему особенной, оригинальной, какъ и она сама, и это нравилось. Теперь онъ съ досадой подумалъ: "Ничего оригинальнаго! Просто одна нога короче другой".
   -- Значитъ вы идете на медицинскіе курсы? А я думалъ, что вы себя посвятили революціи.
   -- Ну, какая я революціонерка. Въ ученическихъ кружкахъ была, вотъ и все. Такихъ много.
   Въ тонѣ ея грусть.
   Было свѣжо, и это но располагало къ теплымъ дружескимъ разговорамъ. Они зашли въ часовню погрѣться. Тамъ передъ аналоемъ горѣла лампада, было тихо и угрюмо. Разсматривали образа: за потемнѣвшими ризами черныя пятна -- лица и руки святыхъ.
   -- Мнѣ всегда немножко страшно, когда я захожу въ часовню или церковь. Пахнетъ смертью. Люди давно умершіе построили часовню, мнѣ она не нужна, а все-таки стоитъ. И я долженъ снять фуражку, не смѣяться, не разговаривать громко. Почему? Какая-то непонятная власть отжившаго прошлаго.
   -- Власть некультурности,-- вяло возразила Гольмаръ.
   Тутъ только Роська замѣтилъ, что они все время бесѣдуютъ о постороннемъ. И нѣтъ той нервной напряженности, которая раньше неизмѣнно сопутствовала ихъ встрѣчамъ.
   -- А вѣдь мы постарѣли, Гольмаръ.
   -- Вамъ сколько лѣтъ?
   -- Будетъ двадцать.
   -- Дѣйствительно!
   -- Нѣтъ, Гольмаръ, раньше лучше было. Свѣжѣе, ярче. Вотъ я съ вами откровененъ, но даже и откровенность не та. Нѣтъ въ ней чего-то исключительнаго, чтобы только между нами. Вѣдь настолько-то я со всякимъ могу, и вы тоже. Чего-то не хватаетъ, Гольмаръ.
   Она молчала.
   -- Вы знаете чего?
   Она молчала.
   И онъ понялъ: любви. И стало грустно.

-----

   "Миль!.. Я не имѣю права такъ звать, но -- въ послѣдній разъ. Въ послѣдній разъ можно. Вѣдь я любилъ васъ... Думаю сейчасъ: можетъ быть не любилъ?.. Нѣтъ, не вѣрьте мнѣ: сейчасъ я готовъ отречься отъ всего, но это не вѣрно. Я любилъ васъ! Тебя!
   "Миль, я несчастный человѣкъ. Сердца у меня нѣтъ, чувствъ у меня нѣтъ, я живу только головой, фантазіей. Когда я шелъ къ вамъ вчера, я пережилъ муку. Передо мной всталъ вопросъ: или жить одинокимъ, свободнымъ, талантливымъ.-- или съ вами, но обыденной жизнью. И такъ мнѣ было жалко лишиться васъ, что я разувѣрилъ себя въ своемъ талантѣ и согласился на обыденную жизнь. А во время прогулки я увидѣлъ, что не люблю васъ. Вы мнѣ это открыли. Зачѣмъ же я отрекался?.. И вѣдь все равно, быть какъ всѣ я не могу и не хочу... Но дѣло не въ томъ, простите, я пишу вздоръ, у меня голова кружится... Я васъ не люблю, это главное. Прошлаго не вернуть... Поэтому намъ лучше никогда не встрѣчаться. Мы -- разные люди. Я -- одинокій, замкнутый мечтатель. Вамъ нужны люди, шумъ, кипучая дѣятельность...
   "Простите, можетъ быть я не то пишу. Но намъ не надо встрѣчаться, я прошу васъ объ этомъ. Прощайте -- навсегда".

-----

   Черезъ два дня Роська получилъ отвѣтъ. Онъ ждалъ этого отвѣта и, не получивъ его сразу, началъ даже волноваться и досадовать.
   Гольмаръ писала:
   "Зачѣмъ вы рѣшили такъ, не поговоривъ со мной? А у меня было многое, что сказать вамъ. Я ждала васъ все время. Почему мы не могли быть просто друзьями? Но всегда такъ: о чемъ долго думаешь, никогда не исполняется. Но я не хочу, чтобы ваша жизнь была будничная, и согласна никогда не видѣться. Исполните одну просьбу, она не трудная: придите ко мнѣ завтра въ 11 час. утра и выберите изъ альбома, который лежитъ на столѣ, мою карточку, какую хотите, на память обо мнѣ. Меня не будетъ дома.

Миль Гольмаръ".

   Письмо было для Роськи, какъ откровеніе. Миль все еще любитъ его! "Я ждала васъ все время". Значитъ любитъ! "О чемъ долго думаешь, никогда не исполняется". Значитъ, любитъ!
   Но особенно сильное впечатлѣніе произвела просьба взять карточку. Въ ней было что-то. нѣжное и глубокое и безкорыстное. Она не просила его карточки, она ему хочетъ дать воспоминаніе. Знать, что онъ иногда смотритъ, иногда думаетъ о ней...
   У него даже слезы навернулись. Вѣдь его никто еще такъ не любилъ... по настоящему...
   Онъ вынулъ изъ альбома матери самую лучшую изъ своихъ фотографій: онъ снесетъ ее Гольмаръ. Пусть и она помнитъ о немъ!

-----

   Роська отворилъ дверь и -- увидѣлъ Гольмаръ въ кофточкѣ и шляпкѣ. Онъ остановился, не вѣря глазамъ. Какъ? Она обманула? Оказалась дома?
   Онъ хотѣлъ сейчасъ же повернуть обратно. А она стояла, опустивъ голову, какъ будто уличенная.
   Нѣтъ, это глупо. Онъ возьметъ ея карточку и оставитъ свою.
   Не здороваясь, не глядя на нее, подходитъ къ столу и наклоняется надъ альбомомъ.
   Гольмаръ, не двигаясь, продолжаетъ стоять въ кофточкѣ и шляпкѣ.
   Роська выбиралъ и въ то же время думалъ, что произошло какое-то недоразумѣніе. Вѣроятно, она ошиблась часомъ, или часы его невѣрны. Приди онъ на десять минутъ позже, ея ужъ не было бы. А теперь она мучается, что онъ подозрѣваетъ намѣренный обманъ.
   Выбралъ карточку, напоминавшую Миль такою, какой онъ видѣлъ ее въ первый разъ: въ черной мужской косовороткѣ, съ зачесанными кверху тонкими волосами. Потомъ обернулся къ Гольмаръ и, подавая ей свою карточку, сказалъ:
   -- Это вамъ... Прощайте.
   Вздрогнула, и слезы покатились изъ глазъ. Роськѣ стало больно.
   -- Не плачьте, Миль,-- тихо сказалъ онъ и взялъ ее за руку.
   -- Я хотѣла уйти... Вѣрите?
   -- Вѣрю, Миль. Прощайте.
   Но оба стоятъ, не двигаясь. Онъ держитъ ея руку, она не отнимаетъ.
   Какъ она любитъ его! А онъ даже не зналъ! И можетъ быть оттолкнулъ свое счастье?
   -- Могу я... въ послѣдній разъ?..
   -- Что?
   -- Поцѣловать... ваши глаза?
   Покраснѣлъ. Наклонился.
   Вдругъ она задорно улыбнулась и подняла навстрѣчу губы.
   Поцѣловались крѣпко-крѣпко. И еще...
   Все закружилось. Ни о чемъ не думая, не владѣя собой, онъ жадно цѣловалъ все ея мокрое отъ слезъ лицо. А она, придерживая одной рукой сбившуюся на бокъ шляпку, дерзко и радостно позволяла себя цѣловать.
   И вдругъ оттолкнула его, шепча:
   -- Довольно! Довольно!.. Больше не надо!
   Голова кружится. Роська возбужденный, дрожащій, опустился на стулъ.
   Спрашиваетъ:
   -- Уходить мнѣ?
   -- Уходите.
   А сама смѣется. Сняла кофточку и шляпку и поправляетъ растрепавшуюся прическу.
   -- Миль?..
   -- Что же вы не уходите?
   -- Почему мы не можемъ быть просто друзьями?
   -- Съ такимъ сумасшедшимъ? Благодарю!
   Онъ печально умолкъ. Потомъ поднялся.
   -- Значитъ уходить?
   -- Я не хочу будничной жизни.
   -- Миль!..-- съ упрекомъ воскликнулъ онъ.
   -- Ладно, ладно! Разсказывайте!
   Тонъ ея насмѣшливый, а глаза грустные.
   -- Прощайте?
   -- Уходите, уходите...
   Она его почти вытолкнула въ переднюю, и сама отворила дверь на лѣстницу. И только захлопывая дверь, крикнула:
   -- Приходите завтра.
   Дома онъ цѣловалъ ея карточку.

-----

   Къ вечеру у Роськи поднялась температура и заболѣла голова. На другой день онъ почувствовалъ себя такъ плохо, что пришлось пригласить доктора.
   Пролежалъ въ инфлуэнцѣ цѣлую недѣлю. За это время никакихъ вѣстей отъ Гольмаръ. Первые дни жаръ, головная боль и слабость мѣшали думать о ней. Совсѣмъ забывалось. Но когда стало легче, потянуло видѣть ее и сказать ей о любви и о томъ, какъ пріятно выздоравливать. Гораздо пріятнѣе, чѣмъ быть здоровымъ: и неокрѣпшая сила въ мускулахъ, и волчій аппетитъ послѣ строгой діэты, и запахъ лекарствъ у кровати -- все говоритъ, что была опасность и миновала, что считаемое прочно своимъ едва не утратилось, но вновь возвращено. Больше радуешься жизни исполненъ благодарности, примиренности и потребности широкой любви.
   -- Мама, дорогая мама, тебѣ нравится Миль Гольмаръ?
   -- Не знаю, милый, кажется, дѣвушка хорошая.
   -- Чудная, мама! Ты представить не можешь, какая чудная!
   

XII.

   -- А я думала, что вы никогда не придете.
   -- Я-то? Боленъ былъ. Серьезно. А вы какъ?
   Смѣется.
   -- Мнѣ-то почему не быть здоровой?
   -- Изъ...
   Хотѣлъ сказать: любви,-- замялся:
   -- Солидарности.
   Нѣтъ, она занималась. Ужасно трудно наверстать упущенное. Главное -- языки, безъ нихъ никуда. Зубритъ Туссена.
   -- Ну, вотъ! Въ такую погоду? Солнце-то, солнце какое! И не удержишь! Непохоже на осень.
   Весело. Глаза искрятся. Неудержимая радость бурлитъ въ груди.
   -- Можетъ быть, я вамъ мѣшаю?
   -- Что вы! Такой рѣдкій случай: угрюмый, замкнутый мечтатель смѣется.
   -- Ну не буду смѣяться.
   -- Напротивъ! Вы такой милый сегодня...
   Смутилась. Въ ней что-то новое сегодня. Или это легкая вуалевая блузка, четко вырисовывающая молодыя, напряженныя груди? Напряженныя -- Роська чувствуетъ. И глаза блестятъ. И тонкіе, нѣжные, какъ паутина, волосы упрямо и задорно растрепались. Вонъ тамъ на затылкѣ, короткія, развѣвающіяся прядки... Нѣтъ, онъ не можетъ смотрѣть: нестерпимо хочется схватить эту маленькую, смущенную Гольмаръ и прижать крѣпко-крѣпко и цѣловать... цѣловать!
   -- Какая вы милая сегодня! Какъ весна... Ахъ да, вы сказали, что я милый?
   Оба смѣются. Обоимъ стыдно и радостно. И хочется сдѣлать что-то, чтобы было еще стыднѣе, еще радостнѣе. Но какъ?.. И что?..
   Захотѣлось подразнить ее:
   -- Миль!
   -- Ростиславъ?
   -- Роська, а не Ростиславъ.
   Безшабашно махнула рукой:
   -- Роська, такъ Роська.
   -- А совѣсть васъ не мучитъ?
   -- За что?
   -- За обманъ?
   Покраснѣла. Взгрустнула. Она хотѣла уйти, но въ квартирѣ никого не было. Прислуга побѣжала за провизіей и пришла лишь за минуту передъ Роськой. Не успѣла Гольмаръ одѣться, какъ онъ уже вошелъ.
   -- Вы не вѣрите? Думаете -- нарочно?
   -- Что вы, что вы, Миль. Я такъ только, пошутилъ... А хорошо вѣдь, что вы не ушли?
   Мимолетная грусть, притаившаяся въ складкѣ надъ переносьемъ, снова разсѣялась.
   Принялись оживленно болтать. Роська курьезно передавалъ свои хожденія по редакціямъ. Гольмаръ воскликнула.
   -- Вамъ слѣдуетъ быть писателемъ! Я всегда такъ думала.
   -- Но если не удается?
   -- Ничего! Удастся. На что вы годны? Ни на что! Какъ разъ, чтобы быть поэтомъ. А къ Ефимову нужно сходить.
   -- Не пойду.
   -- Глупости!
   -- Не пойду.
   -- Пойдете!
   -- Пойдемте вмѣстѣ?
   Удивилась:
   -- Безъ няньки не можете? Мнѣ-то съ какой стати? Къ. незнакомому?
   -- И я незнакомъ.
   -- Вы другое дѣло: для себя.
   -- А вы для меня.
   -- Глупости!
   -- Ну, Миль, прошу васъ, что вамъ стоитъ? Вы -- храбрая! Для меня? Ну, согласитесь? Миль... дорогая! Я люблю васъ!
   Выпалилъ полусерьезно, полушутя. Она чуть-чуть покраснѣла, но сегодня такое веселое настроеніе, можно и шутить и дурачиться и болтать глупости.
   -- Ага Теперь -- дорогая? Теперь -- любите? А что недавно писали? Хотите покажу?
   -- Миль, я -- дуракъ! Всегда былъ дуракомъ! Клянусь.
   -- Ладно,-- дудки! "Прощайте навсегда". Рѣшено!
   Такъ препирались и дразнили другъ друга, и мучили за все перенесенное. Но въ каждомъ словѣ, въ каждомъ движеніи свѣтилось безотчетно-радостное чувство, несознанно присутствовало пьянящее воспоминаніе о поцѣлуяхъ, которыми они обмѣнялись. Но молчали объ этомъ и постоянно возвращались къ письмамъ.
   -- Что вы хотѣли мнѣ сказать?
   -- Я?
   -- Помните: "многое".
   -- Что я васъ терпѣть не могу!
   -- А! Такъ подождите!..
   -- Ну?
   А сама лукаво ждетъ чего-то. Роська, принимая угрожающій видъ, схватываетъ деревянный ножъ для бумаги и размахиваетъ имъ, какъ краснокожій. Гольмаръ хохочетъ и прячется за столъ.
   -- Убью, измѣнница!
   Опрокидываются стулья, лампа рискуетъ полетѣть на полъ, забытая чашка танцуетъ на столѣ... Визгъ, смѣхъ... Раскраснѣлись, запыхались... Весело!
   Гольмаръ долго увертывалась. Наконецъ, усталая, беззащитная, она вскочила на диванъ и вытянула впередъ руки:
   -- Довольно! Довольно!.. Я устала...
   Но Роська самъ не знаетъ, что съ нимъ. Тяжело дышитъ. Кровь бурно кипитъ и горитъ на лицѣ красными пятнами. Вскочилъ на диванъ -- близко-близко къ Гольмаръ.
   О какая она красивая и горячая!
   Она не отворачивается. Полуоткрытыя губы прильнули къ его губамъ. А онъ цѣлуетъ, цѣлуетъ, приникаетъ долгими-долгими поцѣлуями, такъ что дыханіе захватываетъ. Оба тѣла трепещутъ, притягиваются ближе -- ближе, хотятъ слиться въ одно...
   Постучали... Гольмаръ сдѣлала движеніе. Оба соскочили съ дивана. Поспѣшно оправляются, не могутъ сразу придти въ себя.
   Стукъ.
   Роська отворилъ.
   Входитъ Нина. Съ удивленіемъ воззрилась на нихъ и, фыркнувъ, натянуто поздоровалась. Желая подчеркнуть, что она ничего не замѣчаетъ, фальшиво пискнула:
   -- А какая погода сегодня! Прелесть!
   Но Роськѣ и Гольмаръ все равно, что о нихъ подумаетъ Нина. Она открыто поправляетъ волосы. Онъ подобралъ съ полу гребешки и наудачу втыкаетъ ей въ голову.
   -- Не мѣшай!.. Ай, голову проткнулъ!
   Роська отъ восторга подпрыгнулъ. За "не мѣшай" готовъ снова расцѣловать ее.
   -- А знаете, Нина, это мы разбросали всѣ стулья. Ей Богу!
   Нина обиженно дуется.
   -- Не понимаю, какое удовольствіе устраивать безпорядокъ.
   -- Миль, а вы... понимаешь?
   Что бы такое выкинуть? Такой восторгъ! Такой восторгъ!
   Схватилъ ее за руки и закружился по комнатѣ фантастическими прыжками.
   -- Отстань! Бѣшеный!
   -- Даже дома нельзя найти покоя. Я плачу столько-же,-- злится возмущенная Нина.
   Но развѣ ихъ можно урезонить?
   Гольмаръ настояла, чтобы онъ пошелъ къ Ефимову.
   Высокій, заплывшій жиромъ, сѣдой старикъ принялъ Роську тепло и привѣтливо.
   -- Неужели я вижу Росю?.. Красненькимъ комочкомъ васъ видѣлъ и вдругъ -- большой человѣкъ!
   Глаза у него мягкіе, робкіе, какъ у дѣвочки,-- только по нимъ можно признать въ этомъ грузномъ колоссѣ автора "Феи Донаты".
   Прослезился и принялся разспрашивать объ Ольгѣ Ивановнѣ.
   -- Что она? Какъ выглядитъ?.. Святая женщина! Выдающаяся женщина!
   Ефимовъ былъ старымъ, уважаемымъ литераторомъ. Онъ писалъ стихи и разсказы, которые охотно печатали, но которыхъ никто не читалъ. При объявленіяхъ о подпискѣ его имя было въ числѣ постоянныхъ сотрудниковъ: это придавало солидность изданію. Но онъ чувствовалъ, что симпатіи молодежи не на его сторонѣ.
   Узнавъ, что Роська думаетъ посвятить себя литературѣ, развелъ руками.
   -- Никто, какъ Богъ. Трудно. Нынѣшніе ничего кромѣ формы не признаютъ. Все боятся старыя слова повторять. Если небо было до сихъ поръ синимъ, у нихъ -- фіолетовое; если онъ ее любитъ, то непремѣнно истязаетъ; если человѣкъ религіозенъ -- богохульствуетъ. Богъ съ ними! Намъ, старикамъ, поздно переучиваться. Мы -- просто литераторы, а они акробаты въ циркѣ. Вы о чемъ думаете писать?
   -- О душѣ,-- сказалъ Роська:-- меня интересуетъ психологія.
   -- Ничего не выйдетъ,-- безнадежно махнулъ рукой Ефимовъ.
   Роська печально вздохнулъ.
   -- Ну-ну, не пугайтесь. Попробуйте. Кто знаетъ...
   Они долго говорили. Ефимовъ радъ былъ высказаться передъ молодежью. Литература -- служеніе народу, подвигъ. Сто милліоновъ мужиковъ на одной мякинѣ сидятъ -- вотъ о чемъ нужно писать, а не скакать въ припрыжку за Боделерами. Впрочемъ, его взгляды устарѣли. Надъ нимъ смѣются. Можетъ быть, и Роська съ ироніей относится къ его воркотнѣ?
   -- Нѣтъ, Роська слушаетъ съ большимъ вниманіемъ. Но онъ не можетъ вполнѣ согласиться. Писатель никому не служитъ, онъ -- только мечтатель. Вы думаете, мы по прихоти мечтатели, Александръ Евграфовичъ? Слишкомъ сѣро, слишкомъ тускло кругомъ. А душа рвется къ счастью, къ солнцу, къ музыкѣ. Любовь -- развѣ это реальность, Александръ Евграфовичъ? Любовь цѣпляется за реальность, ея объектъ реаленъ, но сама по себѣ -- она мечта...
   -- Нужно бороться, а не мечтать.
   -- Какъ? Избрать спеціальность? Быть чиновникомъ или генераломъ, или учителемъ? Вся жизнь раздроблена на мелкіе кусочки. Ты спеціально уменъ, а я спеціально добръ. А кто не можетъ избрать спеціальности, кто хочетъ жить всей жизнью, все испытать, все перечувствовать? Я думаю, скоро весь міръ будетъ мечтать, ибо въ реальной жизни нѣтъ мѣста для души и для человѣка!
   Роська разволновался,-- размахивалъ руками, бѣгалъ по кабинету между книжными шкафами. Ефимовъ ласково выслушивалъ его, пылко возражалъ, самъ увлекался, какъ юноша. Разстались они друзьями. Роська оставилъ у него толстый пакетъ своихъ тщательно переписанныхъ тетрадей..

-----

   Встрѣчаться у Гольмаръ становилось все болѣе неудобнымъ. Приходилось выбирать время, когда Нины нѣтъ дома, а та, какъ нарочно, сдѣлалась ужасной домосѣдкой.
   Но они все-таки видѣлись цѣлыми днями -- гуляли и читали, философствовали, рѣзвились. Роська открылъ въ себѣ неизсякаемый источникъ ребячества: прыгалъ, бѣгалъ и хохоталъ надъ пустяками, словно пятилѣтній ребенокъ. Чтеніе шло плохо. Садились близко другъ къ другу, полуобнявшись,-- онъ читаетъ, а она слушаетъ, слѣдя, какъ шевелятся его губы. Но ея пристальный взглядъ смущаетъ и волнуетъ его, и, остановившись на полусловѣ, онъ шепчетъ, охваченный нѣжностью:
   -- Милая... ты мое счастье? Счастье?
   А она робко и радостно отвѣчаетъ:
   -- Твое...
   -- Любишь?
   -- Люблю.
   Они обмѣниваются задушевнымъ поцѣлуемъ, потомъ взволнованные продолжаютъ читать. Иногда читала она, а онъ, вынувъ гребешки и шпильки, распускалъ по плечамъ ея волосы, ласкалъ и расчесывалъ ихъ, заплеталъ въ множество мелкихъ косичекъ... Иногда бывало буйное настроеніе: другъ друга дергали и тормошили. Онъ грозитъ:
   -- Угомонись или плохо будетъ!
   Въ концѣ концовъ книга летитъ подъ столъ, начинается бѣготня, возня. Рѣзвясь и гоняясь, они переходили какъ-то невольно къ изступленно-страстнымъ поцѣлуямъ и объятіямъ, прижимались, какъ бы стараясь слиться, томительно желая чего-то мгновенно-остраго, сказочно яркаго и стыднаго,-- желая и не смѣя... А потомъ долго молчали, тяжело дыша, возбужденные и растерянные.
   Но никогда еще, въ минуту самаго сильнаго изступленія, Роська не пытался взять ее, какъ мужчина. Чувствовалъ, что она отдается ему. Но чужая комната, безсознательное опасеніе, что войдетъ Нива, дневной свѣтъ и поднятыя шторы, наконецъ, одежда, освободить и освободиться отъ которой такъ стыдно и трудно,-- все это становилось противъ страстнаго желанія, оскорбляло и охлаждало. Но съ каждымъ днемъ становилось тяжелѣе сдерживаться.

-----

   Роська никогда не подозрѣвалъ, какъ трудно найти подходящую комнату. Два дня они искали вмѣстѣ, подымались то на второй, то на пятый этажъ, звонили то въ электрическіе, то въ простые звонки, разговаривали съ прислугами и хозяевами -- молодыми и старыми, дамами и мужчинами. Гдѣ входъ былъ черезъ кухню, гдѣ темная, вонючая лѣстница, гдѣ хозяйка или хозяинъ съ прихотью.
   -- Вы учащаяся?
   -- Да.
   -- Мы учащимся не сдаемъ. Знаемъ вашего брата! Мѣсяцъ проживутъ, не заплатятъ и уѣдутъ.
   Или:
   -- Вдвоемъ берете?
   -- Одна.
   -- А это кто же будетъ? Вашъ братъ?
   -- Нѣтъ... Да впрочемъ вамъ-то какое дѣло?
   -- Да вѣдь я, поди, хозяйка! Извините ужъ, но у себя разврата не потерплю. Тоже хороши: съ кавалерами приходятъ...
   Цѣна на билетахъ, прибитыхъ у воротъ, чаще всего не обозначалась. Стояло: "по соглашенію". И оказывалось, что комната идетъ за 30 или 40 рублей въ мѣсяцъ.
   Наконецъ удалось найти хорошенькую, свѣтленькую и чистенькую комнатку за очень недорогую цѣну, на той же улицѣ, гдѣ жили Мармеладинки, въ семьѣ учителя. Онъ сообщилъ, что переводится въ другой городъ, но не можетъ оставить квартиры, такъ какъ связанъ контрактомъ.
   -- Сами хозяйкой будете. Завтра мы уѣдемъ, а вы уже послѣ-завтра пожалуйте.
   Гольмаръ переѣхала въ почти пустую квартиру. Другихъ квартирантовъ еще не было. Была только прислуга, старая и полуглухая.
   Роська осмотрѣлъ всю квартиру, выбралъ себѣ лучшую мебель, а лишнюю вынесъ.
   -- Миль, вотъ раздолье-то! Мы здѣсь, какъ дома устроимся!
   Онъ дѣйствительно чувствуетъ себя, какъ дома. У окна поставилъ письменный столикъ и два кресла. Кровать отгородилъ платянымъ шкафомъ и ширмой. Въ другомъ углу -- чайный столъ, оттоманку и нѣсколько стульевъ.
   -- Посмотри, Миль, три комнаты: спальня, кабинетъ и столовая.
   Словно ребенокъ, тѣшился своей выдумкой.
   -- Миль, какъ ты думаешь, куда лучше Маркса повѣсить: въ кабинетъ или въ столовую?
   Это значитъ: на правую или лѣвую стѣну?
   -- А зеркало должно висѣть въ спальнѣ.
   -- Глупый, здѣсь темно.
   -- Ахъ, Миль, ты ничего не понимаешь: вся гармонія нарушается.
   -- Скажи, пожалуйста, кто будетъ пользоваться зеркаломъ -- ты или я?
   -- Ну хорошо, устроимъ тогда еще переднюю. Вотъ тутъ, у самой двери. Повѣсимъ зеркало надъ маленькимъ столикомъ,-- я его сейчасъ притащу,-- и поставимъ стулъ. На столѣ вазу -- для визитныхъ карточекъ.
   -- Ваза нужна для варенья.
   -- Ну, дорогая, не спорь. Варенье -- въ банкѣ. Главное, чтобы видъ былъ.
   За уборкой прошелъ весь день, даже о завтракѣ забыли. Въ шесть часовъ пошли обѣдать -- Роська домой, а она, какъ всегда, въ студенческую столовую.

-----

   -- Ахъ, Росинька, ты всегда опаздываешь, -- встрѣтила его мать.-- А тебѣ письмо есть.
   Распечаталъ разсѣянно. Ефимовъ извѣщалъ, что одно изъ стихотвореній Роськи удалось помѣстить въ журналѣ "Народный Путь". Номеръ съ стихотвореніемъ, кажется, уже вышелъ.
   За обѣдомъ Роська обжигался, давился, поминутно выскакивалъ изъ-за стола, нервничалъ.
   -- Понимаешь, мама? Напечатано!
   -- Понимаю, понимаю. Ты поѣшь лучше.
   -- Нѣтъ, ты сознаешь, съ кѣмъ имѣешь дѣло? Съ поэтомъ! Твой сынъ -- поэтъ! А?
   Ольга Ивановна гордилась не меньше его и вспоминала:
   -- Вотъ и Ефимовъ такъ же радовался. Прилетѣлъ, кричитъ, какъ на пожарѣ. Съ бабушкой твоей, прости Господи, чуть родимчикъ не сдѣлался.
   Сейчасъ же Роська написалъ восторженный отвѣтъ: благодарилъ отъ всей души и обѣщалъ немедленно прислать еще двѣ тетради стихотвореній. А потомъ побѣжалъ по книжнымъ магазинамъ искать журналъ. Въ двухъ не оказалось. Онъ чуть не плакалъ отъ досады. Въ третьемъ, наконецъ, ему подали тоненькую тетрадку "Народнаго Пути". Это былъ дешевый, популярный журнальчикъ, издаваемый въ народническомъ духѣ. Но какимъ милымъ и роскошнымъ показался онъ Роськѣ! Дрожащими пальцами перевернулъ страницу. Вотъ!
   
   Ну, впередъ же, впередъ, человѣкъ!
   Далеко еще къ цѣли идти:--
   Много надо широкихъ просѣкъ
   Прорубить на широкомъ пути.
   Ну, руби же, руби веселѣй!
   Загудитъ, затрещитъ старый боръ,--
   И пройдешь ты, сквозь дебри вѣтвей,
   На сверкающій солнцемъ просторъ.
   
   И подпись: P. М.
   Въ глазахъ потемнѣло отъ счастья. Хотѣлось кричать на весь міръ:
   -- Смотрите, вѣдь это же мое стихотвореніе напечатано, мое!
   Хотѣлось продекламировать его передъ приказчикомъ, передъ покупателями. Поспѣшно бросилъ въ кассу четвертакъ -- только четвертакъ, когда онъ готовъ заплатить сто тысячъ!-- и понесся, какъ сумасшедшій по улицѣ. Прохожіе сторонились отъ него. Онъ едва удерживался, чтобы не броситься кому-нибудь на шею, не расцѣловать и не объявить о радостной новости:
   -- Мое стихотвореніе напечатано! Мое! Мое!
   Ворвался ураганомъ къ Гольмаръ. Она только что пришла, не успѣла раздѣть кофточку. Стиснулъ ее и задушилъ поцѣлуями.
   -- Миль! Миль! Смотри!
   Она обрадовалась такъ же неистово. Словно людоѣды передъ своей жертвой, кружились они передъ журналомъ. Осмотрѣли каждую запятую и отъ каждой запятой приходили въ восторгъ: все на своемъ мѣстѣ, все точь въ точь, какъ написалъ Роська, и необыкновенно красиво!
   -- Помнишь, Миль, я спрашивалъ, поставить послѣ двоеточія тире или не ставить? Ты сказала поставить.
   -- Ну, конечно! Съ тире совсѣмъ другой видъ... Ахъ, Роська, какой ты молодецъ!
   -- Милька, понимаешь? Поэтъ! Отнынѣ и навсегда. Теперь я знаю, что дѣлать. Поэтъ!
   -- А когда всѣ твои стихи будутъ напечатаны, мы выпустимъ ихъ отдѣльной книгой.
   -- А на первой страницѣ я напишу: "Посвящается моему самому дорогому и любимому другу Милькѣ".
   Незамѣтно уносились мечтами въ будущее и строили грандіозные планы.
   Но не сидѣлось на мѣстѣ: тянуло въ толпу, на улицу,-- въ ней растворить разрывающіе грудь восторгъ и необъятную радость.
   На расплывающихся въ блѣдныхъ осеннихъ сумеркахъ улицахъ вспыхивали тусклые фонари. Люди, какъ всегда, хмурые и озабоченные, спѣшили куда-то. Трамваи трещали частыми назойливыми звонками. Тряслись извозчики.
   Но Роська и Миль видѣли не эту улицу, а другую -- широкую, пылающую факелами-огнями, шумящую гордой, могучей толпой, улицу-дорогу въ свѣтлый рай. Они, какъ тріумфаторы, съ высоко поднятой головой, шли по тротуару. Люди, куда вы спѣшите? Остановитесь! Забудьте о мелкихъ повседневныхъ заботахъ, оторвитесь отъ безпокойныхъ думъ: идутъ молодость и счастье и широкія, какъ Вселенная, надежды!

-----

   Съ прогулки вернулись утомленные отъ пережитыхъ впечатлѣній. Сидѣли смирные, взявшись за руки, не говорили, не шевелились. Тихій миръ слетѣлъ на души. Въ тактъ мирно бились сердца, и въ тихомъ счастьѣ склонились другъ къ другу головы. Дерзкія желанія уснули, бурные восторги улеглись.
   Роськѣ казалась, что онъ постигъ дружбу. Дружба -- это, если вмѣстѣ, какъ наединѣ: молчать, когда молчится, говорить, когда говорится, это -- одиночество, но не отверженное и злое, а прекрасное, полное, гармоничное.
   Такъ сидѣли они, а время шло. Очнулись -- ночь. Тихій миръ улетѣлъ, и непреложный законъ вселенной -- голодъ -- вступилъ въ права. На спиртовкѣ разогрѣли чай. Вспомнилось, какъ грѣли на лампѣ въ тотъ день, когда Гольмаръ заявила: "Вы любите меня, а я васъ". Вспомнилась Роськѣ и Агафья и...
   -- Миль, ты получила тогда мое письмо?
   -- Получила.
   Пытается казаться спокойной, а сама затуманилась.
   -- Миль, ты должна все знать.
   -- Знаю.
   -- Нѣтъ, не знаешь... Еще есть, кромѣ Агафьи... Миль, простишь ли? Любишь ли?
   Прижалась къ нему и нѣжно гладитъ голову:
   -- Глупый, глупый!
   -- И поцѣлуешь... грязнаго?..
   Поцѣловала крѣпко-крѣпко.
   -- Чистый?
   -- Теперь -- чистый.
   Обняла его горячо и благодарно.
   -- На всю жизнь, Миль, на всю жизнь!
   Поцѣлуи, Объятія все тѣснѣй. Такой горячій, такой туманящій шепотъ.
   -- Дорогая!.. Миль-миль-миль...
   -- Рось!.. Мой Рось!..
   Вдругъ она вырвалась.
   -- Тебѣ домой пора.
   -- Нѣтъ.
   -- Какъ?
   -- Мой домъ здѣсь.
   -- Сумасшедшій! Мама безпокоиться будетъ.
   -- Пусть!
   Заперъ дверь на ключъ и подошелъ къ ней.
   -- Миль, развѣ это не наша комнатка? Развѣ мы не ближе, чѣмъ братья, сестры, мать? Развѣ мы не любимъ?
   Но слова не тѣ, и она поняла это. Поняла, что онъ убѣждаетъ въ чемъ-то и не столько ее, сколько себя. Отвѣтила:
   -- Мой поэтъ!
   И прикоснулась губами къ его губамъ какъ будто шутя. Но никогда никакіе ея поцѣлуи, никакія сближенія такъ не дурманили, какъ это легкое прикосновеніе. Все закружилось, исчезло,-- нѣтъ ни Роськи, ни Гольмаръ, а только звучитъ какая-то нота, звучитъ, растетъ, и въ этомъ звукѣ вся неудовлетворенность бушующей страсти и изжитыя муки и изжитая тоска... Тише, тише,-- вотъ они смѣются отъ счастья -- смѣлые, сильные, блаженные!.. Побѣда! побѣда! побѣда!..

-----

   А впереди такая большая, такая манящая жизнь, и любовь и мечты вдвоемъ...

Ал. Антоновъ.

"Современникъ", NoNo 2--4, 1912

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru