Lib.ru/Классика: Бушен. Без праздника

БЕЗЪ ПРАЗДНИКА.

Докторъ Петръ Васильевичъ вышелъ изъ заразнаго барака со сквернымъ чувствомъ: больные ребята прибываютъ, а случаи скарлатины и дифтерита дѣлаются труднѣе и безнадежнѣе. Каждое утро въ усадьбѣ мелькаетъ гробовщикъ Макарычъ. Петръ Васильевичъ отворачивается, но это дѣла не мѣняетъ, не спасаетъ отъ скверныхъ думъ.

-- Три... семь... пятнадцать, девятнадцать...-- морщась считаетъ докторъ.-- И хватило вѣдь!..

-- Кому лошадь-то подавать, доктору или докторицѣ?

Это спрашиваетъ кучеръ Степанъ у проходящаго аптечнаго сторожа. Степанъ выѣхалъ изъ конюшни и не знаетъ, куда править -- къ докторскому дому или къ родильнѣ, гдѣ живетъ женщина-врачъ.

-- Я не поѣду, пускай ѣдетъ Вѣра Ивановна. Скажите: я прошу ее ѣхать въ Ягодное.

Петръ Васильевичъ человѣкъ мягкій, а сейчасъ онъ усталъ.

...Неудивительно, что непріятную просьбу онъ съ удовольствіемъ передаетъ черезъ другого: онъ увѣренъ, что Вѣра Ивановна поѣдетъ,-- недаромъ ее называютъ "святою". Но онъ также заранѣе знаетъ, что она демонстративно надѣнетъ кожанъ, подыметъ воротникъ, хотя сейчасъ не холодно, возьметъ пледъ съ оскорбленнымъ видомъ, и если онъ, виновникъ поѣздки, пройдетъ мимо нея, она не оглянется, не посовѣтуется съ нимъ...

-- На пріемѣ сто сорокъ, утромъ операція... Полный баракъ... Усталъ...

Докторъ съ досадой машетъ рукой, и ему въ эти минуты кажется, что къ нему кто-то несправедливъ. Если онъ станетъ думать, то, конечно, додумается до губернской управы, до статистики, до общихъ вопросовъ и т. д. Но сейчасъ ему хочется думать о чемъ-то своемъ, думать просто, какъ Петръ Васильевичъ,-- который усталъ, который когда-то былъ молодъ и бодръ,-- а не какъ членъ корпораціи... Онъ повертывается спиной къ больницѣ и уходитъ въ лѣсъ.

Отдѣльныя зданія земской больницы разбросаны на небольшой лужайкѣ, посерединѣ разбиты клумбы съ цвѣтами. Этими цвѣтами больница обязана трудамъ молодого населенія.

За больничными зданіями сейчасъ же начинается сосновый лѣсъ, а черезъ него тянется прямая дорога. Немного въ сторонѣ отъ дороги лежитъ прудъ. По берегамъ его не растетъ зеленая трава, а лежатъ только иглы; къ водѣ его не наклоняются вѣтви, а стоятъ сосны и верхушками смотрятся въ небо. Видъ пруда грустный, одинокій, и сосны не хотятъ знать тѣхъ, кто гуляетъ подъ ними... Одно время объ этомъ прудѣ, вѣрнѣе, о настроеніяхъ, на которыя онъ наводитъ, говорилось очень много. Виновата въ этомъ была фельдшерица Елизавета Николаевна. Она могла все свободное время просиживать подъ соснами, могла смотрѣть широкими глазами на тихую воду, на голые стволы деревьевъ, молчать и о чемъ-то упорно думать. Въ ея бытность жилось въ больницѣ хуже, безпокойнѣе: ея нервный голосъ, неуравновѣшенныя рѣчи всегда звали куда-то, а между тѣмъ, всѣ, и въ томъ числѣ она, должны были отдавать четырнадцать часовъ другимъ, а не себѣ.

Теперь, когда въ сумеркахъ подходитъ Петръ Васильевичъ, усталый, нервный, къ берегу пруда, то ему мерещится, что къ стволу сосны прислонилась дѣвушка съ лихорадочными глазами и говоритъ о томъ, чего никогда не бываетъ. Подъ этими соснами доктору, однажды, пришла мысль, что раздражительная жена его, Наталья Андреевна, мать его двухъ дѣтей, и Наташа -- невѣста, на которой онъ женился и о которой когда-то мечталъ -- два разныхъ существа. Это открытіе причинило ему много боли: онъ сталъ внимательнѣе вглядываться въ жену и окончательно повѣрилъ, что Наташа, другъ его студенческихъ лѣтъ, ушла туда, гдѣ теперь его молодость. Иногда, сидя подъ соснами, онъ хорошо и ясно думалъ о Наташѣ, а приходя домой зло и непривѣтливо говорилъ съ Натальей Андреевной.

-- Петръ Васильевичъ, а Петръ Васильевичъ!-- На дорогѣ показалась фельдшерица въ больничномъ халатѣ. Петръ Васильевичъ продолжалъ сидѣть у пруда:-- если его зовутъ, то, конечно, по дѣлу,-- а онъ только что много часовъ подъ рядъ лѣчилъ, толковалъ, поучалъ...

-- Очень я вамъ нуженъ, Марья Евгеньевна?

-- Конечно, очень... Для чего же я за вами бѣгу; -- фельдшерица запыхалась, голосъ ея былъ недовольный: -- тамъ дѣда привезли столѣтняго, ему умирать пора, а не лѣчиться... у насъ и такъ мѣста нѣтъ. Еще двое дѣтей... Мѣста нѣтъ... Ольга Игнатьевна бурю подняла: у ней дѣти уже въ корридорѣ лежатъ.

-- Ну, что же, положимъ ихъ посреди пыльной дороги или въ избу свеземъ, -- усмѣхнулся докторъ: -- такъ повашему сегодня?

Фельдшерица засмѣялась.-- Да нѣтъ, но... но стѣнъ не раздвинешь.

Докторъ всталъ и пошелъ за фельдшерицей. Тѣнь его медленно и лѣниво закачалась по дорогѣ... У тихой воды все смолкло.

Когда бывали неурядицы въ больницѣ, "перепроизводство больныхъ", то персоналъ разговаривалъ съ докторомъ такимъ тономъ, будто виной всему былъ онъ одинъ. Докторъ не сердился: на мелочи онъ не обращалъ вниманія, а въ крупныхъ вопросахъ онъ себя чувствовалъ среди друзей.

Сейчасъ недалеко отъ госпиталя, почти подъ окнами квартиры фельдшерицы и акушерки, стоитъ телѣга съ больнымъ старикомъ. На окнѣ, закутавшись въ теплый платокъ, сидитъ акушерка и читаетъ газету. Заслышавъ изъ-подъ тряпья стоны старика, она опускаетъ газету и заговариваетъ съ древнѣйшимъ существомъ, отъ старости чернымъ и сгорбленнымъ.

-- Знать, душенька его по смерти стосковалась... Всю жизнь скрипѣлъ, да скрипѣлъ, а все на солнышко Божье глядѣлъ... а теперь бѣда.

-- А сколько лѣтъ твоему старику?

-- А знаю я, барышня ты моя золотая? Ежели-бъ я кто была, -- а то вѣдь баба только... баба. Кто ихъ считалъ... Жили себѣ безъ годовъ.

Старуха жевала губами, хлюпала, держалась рукой за телѣгу, чтобы не свалиться отъ слабости и старости.

Подошелъ докторъ, сдвинулъ тряпье. Хотя и привычный, а поморщился.

-- Какъ началась съ нимъ болѣзнь? Ну, и грязный твой дѣдъ, старуха.

-- Да, ужъ, милосердный, не гнѣвайся, какъ со двора, такъ и на телѣгу старика...

-- Да, ты, скажи, какъ хворь его началась?

-- Какъ стоялъ, такъ и согнулся... Тебѣ, родимый, виднѣе. Животъ подкатило или ногу сломалъ... А теперь бѣда.

Докторъ мелькомъ осмотрѣлъ старика...

-- Марья Евгеньевна, въ ванну его... А я сейчасъ приду. Завтра выписываются изъ третьей палаты... Пока потѣснитесь.

Докторъ повернулъ къ заразному бараку. Тамъ ждало его двое дѣтей.

Этотъ снаружи привѣтливый домъ былъ настоящимъ домомъ слезъ и стоновъ. Докторъ любилъ дѣтей, инстинктивно считалъ жизнь ребенка цѣннѣе. Онъ вѣрилъ, что дѣтямъ деревни будетъ житься легче, чѣмъ ихъ отцамъ сейчасъ.

Телѣга съ больнымъ подъѣхала къ крыльцу госпиталя, около больного захлопотали сторожъ и сидѣлка. Акушерка высунулась изъ окна и громко крикнула, чтобы ее услышала уходящая Марья Евгеньевна.

-- Вѣдь васъ не дождешься, я уже безъ васъ пойду гулять... Мнѣ и дома хорошо, да Татьяна Алексѣевна все ноетъ.

Марья, Евгеньевна только рукой махнула. Жестъ выразительный; онъ, казалось, говорилъ: "отстаньте, дѣлайте, что хотите, мнѣ безразлично".

У Марьи Евгеньевны гоститъ пріятельница, Таня Горская.

Обѣ онѣ были на фельдшерскихъ курсахъ вмѣстѣ, но Горская, выдержавъ стоически только годъ службы фельдшерицей въ городской больницѣ, а потомъ въ частномъ родильномъ пріютѣ блестящаго приватъ-доцента, сбѣжала на высшіе курсы.

Таня Горская говоритъ, что этотъ опытъ жизни былъ горекъ. Вообще же она много балаганила, разсказывая о медицинской полосѣ своей жизни, и увѣряла, что въ ней не хватаетъ медицинскихъ и альтруистическихъ клѣточекъ.

У Марьи Евгеньевны въ больницѣ живётъ она третью недѣлю, и тутъ, стоя у окна и глядя на дворъ больницы, гдѣ двигаются все жаждущіе и страждущіе, она уже не смѣется, не балаганитъ, а только морщится и съ большимъ вопросомъ и недоумѣніемъ смотритъ на работающихъ.

Акушерка Настасья Михайловна и Марья Евгеньевна живутъ рядомъ съ амбулаторіей. У каждой изъ нихъ двѣ свѣтлыхъ комнаты, а изъ общей передней выходитъ дверь на балконъ. Когда къ нимъ заѣзжаютъ земскія учительницы, онѣ съ завистью смотрятъ на высокія окна, бѣлыя стѣны, сравнительный комфортъ ихъ обстановки. У каждой фельдшерицы есть диванъ, шкапъ для платьевъ, занавѣски на окнахъ, прислуга общая для обѣихъ, фельдшерицъ и акушерки. "Вы живете, какъ помѣщицы",-- говорятъ учительницы и вспоминаютъ свою комнату въ углу земской школы и грязнаго сторожа, создателя ихъ земного благополучія.

"Помѣщицы" смѣются: онѣ привыкли къ этому названію. Когда утромъ выходятъ онѣ на балконъ пить чай (Настасья Михайловна въ половинѣ случаевъ послѣ полу-безсонной ночи), то въ нѣсколькихъ шагахъ отъ нихъ сидятъ уже на травѣ, на ступенькахъ лѣстницы собравшіеся больные. Мужикъ забылъ, когда онъ всталъ, запрегъ лошадь и поѣхалъ въ больницу. Сидятъ больные и пеняютъ на барина, который задерживаетъ ихъ долго, на докторицъ, которыя, какъ помѣщицы, пьютъ чай, а ихъ не лѣчатъ. У "помѣщицъ" лежитъ скатерть на столѣ, блеститъ самоваръ, лежитъ хлѣбъ бѣлый, -- ну, чѣмъ не помѣщицы! На балконѣ со стороны амбулаторіи висятъ занавѣски, нарочно повѣшенныя для огражденія душевнаго спокойствія. Марья Евгеньевна шутитъ: "Клянусь Богомъ, я хотя и земская фельдшерица, но могу же я иногда пить чай, а иногда обѣдать". Охраняющія занавѣски плохо исполняютъ свое назначеніе: время отъ времени онѣ раздвигаются, просовывается чья-нибудь голова, и слышится молящій голосъ:

-- Барышни, родимыя, скоро вы насъ отпустите?

Фельдшерицы привыкли къ этому вопросу: до четырехъ часовъ,-- время приблизительнаго окончанія пріема,-- гдѣ бы онѣ ни показывались, къ нимъ будутъ приставать на разные лады и съ разными припѣвами все съ тѣмъ же вопросомъ.

Солнце сѣло, пропали тѣни... Больничныя зданія сразу посѣрѣли, выцвѣли. Люди рѣже и медленнѣе стали двигаться по двору. Голоса и звуки стали свободнѣе и полнѣе господствовать въ замирающей суетѣ дня.

Настасья Михайловна и Таня Горская медленно возвращались изъ лѣсу.

-- Какъ вы думаете, Маня вернулась?

Горская близорукими глазами вглядывалась въ окна квартиры.

-- Не знаю.... Если ея нѣтъ, мы безъ нея напьемся чаю. Горская пожала плечами.

Вопросъ о самоварѣ ее не безпокоитъ: ей хочется говорить съ Маней... Уйти отъ всѣхъ, не слышать больничныхъ шумовъ, вопросовъ, говорить о самихъ себѣ, о другой жизни...

Она ничего не отвѣчаетъ Настасьѣ Михайловнѣ и проходитъ первая мимо нея черезъ балконъ въ полутемную квартиру.

Небольшая комната... Кожаный темный диванъ кажется неуклюжимъ рядомъ съ маленькимъ письменнымъ столомъ. Стѣны, по бѣлизнѣ, послѣ яркости лѣсовъ и луговъ, кажутся умершими, когда-то жившими... Надъ диваномъ виситъ портретъ Вѣры Фигнеръ, а на столѣ стоитъ Гаршинъ и Чеховъ. Все чисто, бѣло... какъ-то по-монашески. Танѣ Горской не нравится эта обстановка, какъ и вся жизнь въ больницѣ. Она оглядывается и ищетъ кругомъ себя хоть что-нибудь, что-бы согрѣло и пріютило... И только со стѣны въ темныхъ сумеркахъ смотрятъ на нее прекрасные и серьезные глаза.

Таня сѣла на диванъ и унеслась мыслями въ обстановку своей жизни... Правда, рамка красивѣе...

Окно раскрыто. Она глядитъ на качающіяся деревья. Это ее немного успокаиваетъ... Она вспоминаетъ сказку, гдѣ приходитъ Дрема Дремовичъ и машетъ длинными вѣтками, чтобы усыпить людей... Она сама это разсказывала дѣтишкамъ. Сейчасъ ей хочется спать. Она медленно и лѣниво почему-то начинаетъ рѣшать вопросъ,-- къ кому же ближе подошло счастье, къ Манѣ или къ ней.

Вдругъ кто-то по сосѣдству громко заговорилъ, задвигалъ стульями. Деревья сразу перестали махать вѣтками. Таня вскочила, пришла въ себя и вышла на балконъ, откуда раздавались голоса.

Посреди балкона стояла врачъ Вѣра Ивановна. Она не успѣла раздѣться, была въ непромокаемомъ пальто и съ пледомъ въ рукахъ. Передъ ней сидѣлъ на скамейкѣ, согнувшись и опираясь на палку, докторъ.

-- Какъ хотите, Петръ Васильевичъ, а я за васъ больше не поѣду,-- кипятилась Вѣра Ивановна:-- оставляйте на меня хоть всю больницу... но по вашей частной практикѣ ѣздить не стану.

-- Частная практика, -- возмутился докторъ.-- Частная практика! Что я ищу ее, деньги кую? Это наша общая барщина...

-- Вотъ вы и ѣздите, когда васъ приглашаютъ. Во-первыхъ, мы здѣсь не для помѣщиковъ, не для ихъ управляющихъ, а для крестьянъ. Милости просимъ, къ намъ въ больницу. А во-вторыхъ...

-- Да, что съ вами случилось, наконецъ, Вѣра Ивановна?

-- А то, что я туда проѣхала восемь верстъ и назадъ... а когда я вошла въ домъ, то хозяйка меня встрѣтила недовольнымъ голосомъ: "Ахъ, это вы? А мы вѣдь доктора просили пріѣхать". Можно подумать,-- вмѣсто доктора къ нимъ прачка пожаловала.

Вѣра Ивановна разсердилась окончательно. Петръ Васильевичъ поморщился; онъ прекрасно понялъ ея непріятное положеніе.

-- Да, что, Вѣра Ивановна, -- вмѣшалась акушерка, -- охота вамъ обижаться на дамъ. Двадцать бабъ вылѣчу вмѣсто одной дамы. Двадцать бабъ!

Вѣра Ивановна ничего не отвѣтила и все съ тѣмъ же нервно-раздраженнымъ видомъ забрала свои вещи и зашагала къ своей квартирѣ.

-- Настасья Михайловна, я къ вамъ пришелъ чай пить съ вареньемъ. Видѣлъ, какъ вы ночью сегодня, когда добрые люди спятъ, на жаровнѣ колдовали.

-- Некогда... Поневолѣ ночью заколдуешь... Да, вѣдь, варенье мое не очень удалось, Петръ Васильевичъ. У меня съ нимъ несчастье вышло.

-- Пустяки. Если у васъ скверно, у кого-же и ѣсть варенье?

Настасья Михайловна среди холостяковъ самый семейный человѣкъ: ея квартира сборный пунктъ для больничныхъ жителей. У ней въ комнатѣ стоитъ диванъ, о которомъ молва говоритъ, что онъ залитъ слезами: на немъ, въ комнатѣ маленькой женщины, переживаются и горести, и воспоминанія. Всѣ знаютъ, что у Настасьи Михайловны вкусное варенье, и что она мягкимъ голосомъ умѣетъ красиво пѣть грустныя малороссійскія пѣсни. Вѣроятно, всѣмъ извѣстно, что у нея больная душа; но, какъ люди занятые, говорятъ всѣ объ этомъ рѣдко и мало.

-- Вотъ и поработали. Будемъ чай пить и отдыхать... А уважаемѣйшая Татьяна Алексѣевна будетъ намъ красивыми словами доказывать, что мы провели этотъ день совсѣмъ не такъ, какъ слѣдуетъ... Правда, нарушили какой-то законъ міровой гармоніи и красоты?

Докторъ сдвинулъ свою соломенную шляпу на затылокъ и смотрѣлъ смѣющимися глазами на Таню. За эти двѣ недѣли между ними установились шуточно-враждебныя отношенія.

-- А мнѣ кажется, я буду сидѣть и молчать. Я ничего вамъ не скажу. Я устала даже глядѣть на васъ.

Горская сказала это совершенно искренно и посмотрѣла внимательно на доктора серьезными глазами.

-- Благодарю... но если-бы моя усталость отъ этого уменьшилась... а то, право, не стоитъ.

Докторъ замолчалъ. Онъ лѣниво мѣшалъ ложкой въ стаканѣ и хмурился. На лицо его вернулось выраженіе усталости и озабоченности. Сейчасъ онъ былъ совсѣмъ такимъ, какъ въ моментъ, когда просилъ Вѣру Ивановну ѣхать за него въ Ягодное.

Таня сидѣла у другого конца стола, положивъ локти на столъ и вглядываясь то въ лицо доктора, то въ темноту, гдѣ зажигался одинъ огонекъ за другимъ. Было около десяти часовъ и почти темно. Къ балкону неслышно подошла Марья Евгеньевна и сѣла на ступеньку. Она все еще была въ халатѣ, и на головѣ у ней былъ бѣлый шарфъ.

-- Марья Евгеньевна, что старикъ?-- первый замѣтилъ ее докторъ.

-- Вспрыснула морфій... Умретъ скоро.-- Марья Евгеньевна даже не обернулась.

-- Чаю хотите?-- спросила заботливая Настасья Михайловна.

-- Ничего я не хочу... Устала... Надоѣло все... Боже, какъ надоѣло,-- почти простонала Марья Евгеньевна.

-- Петръ Васильевичъ, вамъ не жаль было сегодня Вѣры Ивановны?-- вдругъ неожиданно для всѣхъ заговорила Таня громкимъ голосомъ.

-- Жаль?-- Петръ Васильевичъ даже сразу не понялъ.-- Ахъ да, сообразилъ онъ:-- это непріятно, но привычно.

-- Нѣтъ,-- вдругъ заволновалась Таня, и голосъ ея зазвенѣлъ.-- Нѣтъ, это хуже, чѣмъ непріятно, гораздо... Нѣтъ, вы говорите это такъ совсѣмъ просто... А сколько женщинѣ, вы подумайте, надо силъ, чтобы ей хватило на заработокъ, на общественную жизнь, на семейную... Вѣдь много, очень много. И рядомъ съ такой работой, какъ у васъ въ земствѣ, чувствуется у женщины всегда что-то загубленное... Нѣчто крупное, важное для жизни, на что у многихъ не хватило ни силъ, ни времени. Умѣнье совмѣстить -- великій талантъ!-- Таня передернула сердито плечами, и показала на квартиру Вѣры Ивановны.-- А тутъ ежеминутно преподносится недовѣріе, профессіональная несостоятельность...

Она ждала, чтобы ей отвѣтили,-- но всѣ молчали. Возможно, что этотъ вопросъ былъ для всѣхъ давно рѣшенъ, и даже, почти навѣрное, это было именно такъ. Не хотѣлось извлекать его изъ далекой глубины.

Таня нервно заходила по балкону. За ней волочился шарфъ -- она этого не замѣчала... Она волновалась, говоря объ этихъ людяхъ, а они сидѣли и спокойно пили чай.

-- Какъ-то давно была я въ психіатрической больницѣ въ гостяхъ у врача,-- продолжала Таня.-- Помню до сихъ поръ... Въ тѣ дни я сама была на перепутьи, не знала, за что схватиться... Все всматривалась въ женщинъ идейнаго труда, науки... Хотѣла разгадать, какъ устраиваютъ онѣ свою личную жизнь, захватываетъ ли она ихъ такъ, какъ иныхъ прочихъ... Помню эту больницу, а главное, помню массу человѣческихъ глазъ. Столько жизненнаго безумія, именно жизненнаго... И на меня въ такомъ настроеніи сдѣлала страшное впечатлѣніе одна больная женщина-врачъ. Она тихо подходила ко всѣмъ и говорила спокойно безъ всякой позы. Именно такъ, какъ она провела жизнь: безъ фразъ и безъ позы.-- "Зачѣмъ держутъ меня эти злые люди -- я ничего не сдѣлала. Я только все работала и очень устала... А потомъ, мнѣ некогда было подумать о себѣ"...-- Хорошо это? Когда я услыхала, мнѣ холодно и жутко стало... Петръ Васильевичъ, Маня, вы меня слушаете? Настасья Михайловна?

Докторъ молчалъ: шляпа его совсѣмъ съѣхала на затылокъ, былъ виденъ хорошій вдумчивый лобъ, такой бѣлый въ сравненіи со всѣмъ лицомъ и руками. Глаза были опущены, ихъ не было видно. Докторъ не то скучалъ слегка, не то усмѣхался.

Марья Евгеньевна теперь уже не сидѣла на ступенькахъ, а стояла, прислонившись къ столу. Она скрестила руки и исподлобья, снисходительно усмѣхаясь, глядѣла на пріятельницу.

-- Некогда, некогда,-- повторила она.-- Успокойся -- намъ всѣмъ некогда, Татьяна!

Она вздохнула. Голосъ у Марьи Евгеньевны низкій, усталый, а разговаривая, она сильно щурила красивые глаза.

-- Нѣтъ, ты представляешь себѣ, Маня? Правда,-- моментъ, ведущій въ психіатрическую?-- Таня нервно засмѣялась:-- Вспомнила о жизни, а жизни уже нѣтъ! Все ушло... Вотъ и и вы всѣ тутъ... Если ужъ отдавать себя, то чему-то большому. Вотъ, напримѣръ, тамъ...-- Она показала рукой въ сторону комнаты Марьи Евгеньевны, гдѣ въ окно виднѣлась бѣлая стѣна съ темнымъ портретомъ.

-- А наша будничная работа всей жизни не искупитъ...-- не то тихо спросила, не то утвердила Марья Евгеньевна.

-- Неужели ужъ мы такъ никому и не нужны?-- вдругъ заговорила обиженнымъ голосомъ Настасья Михайловна,-- Вѣдь помогаемъ же мы кому-нибудь? Не на вѣтеръ отдаемъ силы.

Докторъ стоялъ у барьера балкона. Онъ отчасти слушалъ, а больше смотрѣлъ на изрытое небо, и думалъ длинную неопредѣленную думу. Кто же больше нуженъ въ этой безпокойной сложной жизни: зарницы, молніи или слабые постоянные огни? Онъ усталъ, онъ хотѣлъ спать... Въ спустившейся темнотѣ ночи уже зарождались треволненія дня. Громкія слова дѣлались ненужными, а отвѣты на думу получались многогранные, противорѣчивые и широкіе, какъ сама жизнь... Вотъ въ жизни вспыхнетъ яркій пожаръ, блеснетъ молнія -- люди вздрогнутъ, подбодрятся, увидятъ въ яркомъ свѣтѣ все, даже темные углы, прежде невидные... Потомъ все померкнетъ, уйдетъ въ мракъ. Безчисленныя руки, глаза, что-то творящіе, будутъ всматриваться въ темноту и искать вѣрный постоянный огонекъ, безъ котораго руки должны остановиться, глаза не смотрѣть...

-- Да, постоянный вѣрный огонекъ,-- пробормоталъ докторъ.

Повторяя это выраженіе, онъ всегда вспоминалъ Елизавету Николаевну. Это были ея слова... Она не захотѣла быть вѣрнымъ огонькомъ, а блестяще взвилась надъ жизнью... и ушла изъ нея совсѣмъ.

-- Мы никому не нужны, какъ люди.. Всѣ кругомъ смотрятъ на насъ, только какъ на врачей, на акушерокъ, фельдшерицъ... Это скучно.-- Докторъ заговорилъ не потому, что хотѣлъ сообщить что-либо важное и интересное. Нѣтъ. Его эта мысль, если она и приходила, то угнетала страшно, и чтобы какъ-нибудь освободиться, надо было разсказать, привить ее другимъ:-- я сказалъ скучно, а теперь я скажу, что это больно... Смѣшно: чтобы найти близкихъ людей, намъ надо усиленно передвигаться, ѣхать въ городъ, ѣхать въ сосѣднюю больницу... имѣть дѣло съ лошадьми, верстами, кондукторами!.. Вспомнишь нѣсколько лѣтъ назадъ -- все сплошь, отъ больницы до Москвы, казалось, люди близкіе... Одного тона мыслей и чувствъ... Не то теперь, все не то... И насъ прежнихъ нѣтъ...

Докторъ волновался, чиркалъ спичку, но она упрямо не зажигалась.

Въ это время на огонекъ къ балкону подошла Вѣра Ивановна съ другой фельдшерицей, Ольгой Игнатьевной. Онѣ стояли уже нѣкоторое время позади доктора и слышали его слова.

-- Ничего, покушайте чернаго хлѣба, покушайте,-- засмѣялась Ольга Игнатьевна:-- жить да ѣсть бѣлый хлѣбъ и пирожныя вещь простая.

Ольга Игнатьевна человѣкъ очень немолодой. Гдѣ-то въ ссылкѣ у нея есть сынъ -- и вотъ, на него и его семью уходятъ всѣ ея гроши. Остаться безъ башмаковъ для Ольги Игнатьевны очень просто. Но это она дѣлаетъ такъ гордо и независимо, что тѣ, кому этого знать не полагается, будутъ убѣждены, что передъ ними послѣдовательница Кнейппа. Съ Петромъ Васильевичемъ служитъ она 10 лѣтъ, уважаетъ его, но съ нѣкоторой примѣсью снисходительности за мягкость и сравнительную съ ней молодость. По настроенію ближе всего подходитъ она къ Вѣрѣ Ивановнѣ, хотя ссорится съ ней такъ же исправно, какъ и со всѣми остальными. Разсердившись, называетъ ихъ аристократами... Сама, дѣйствительно, провела всю жизнь на черномъ хлѣбѣ. Съ народомъ ладитъ прекрасно.

-- Вотъ ваша книга, Татьяна Алексѣевна.-- Вѣра Ивановна положила передъ Таней одинъ изъ современныхъ альманаховъ.

-- Дать вамъ еще? У меня тамъ есть.

-- Нѣтъ, знаете... не цѣню я новѣйшія вещи... Не люблю этихъ ошарашенныхъ, этихъ новыхъ. Они для насъ нужны, да и мы имъ не нужны и неинтересны.

-- И я прочла, -- вдругъ засмѣялась Ольга Игнатьевна. Она заявила это такимъ тономъ, будто тѣмъ, что она прочла эту книгу, сдѣлала кому-то великое одолженіе:-- доложу вамъ, что ни книга, то новая теорія кобелизма.-- Она развела руками:-- Ужъ вы меня извините, стариковъ на нихъ не промѣняю!

Никто не удивлялся ея выраженіямъ: всѣ привыкли, кромѣ Горской, конечно.

Вся компанія, по настоянію Настасьи Михайловны, сѣла къ чайному столу. Надо было выпить чаю съ вареньемъ и потолковать о дѣлахъ больницы.

-- У меня идеальный персоналъ,-- говоритъ докторъ о своихъ сослуживцахъ.-- "Это рѣдкая больница", хвастается управа, показывая на объемистую статистику. Слѣдовательно, говорить есть о чемъ.

Всѣ собрались около стола, кромѣ одной Марьи Евгеньевны: она осталась сидѣть на ступенькахъ. Ей сегодня не по себѣ. Вчера проѣзжала она мимо одной усадьбы, и изъ оконъ услыхала музыку... Не какую-нибудь, а мастерски играли Бетховена... Марья Евгеньевна закрыла даже лицо руками: среди стоновъ, припарокъ, температуры, мелкихъ радостей и недоразумѣній вдругъ неожиданно врѣзалось что то прекрасное и сильное.

И вотъ, со вчерашняго дня она не можетъ удержать слезъ... такъ глупо, такъ ребячливо... Но не помогаютъ никакія теоріи.

Марья Евгеньевна силится удержать слезы, слушаетъ, что говорятъ у стола. Смотритъ на клумбы, хочетъ возстановить въ памяти день, когда она съ дѣтьми доктора и съ племянницей Ольги Игнатьевны копала грядки. Въ этотъ день ей казалось необходимымъ имѣть передъ окнами табакъ и ирисъ. Будутъ квакать лягушки, будетъ цвѣсти табакъ, а Марья Евгеньевна будетъ радоваться; смѣется и прыгаетъ около нее гимназистикъ -- сынъ доктора. "Радоваться, радоваться" -- шепчутъ ея губы,-- "почему же нѣтъ радости". Табакъ дѣлается маленькимъ и незамѣтнымъ, стебель его склоняется къ петуньѣ, и оба пропадаютъ въ травѣ. Куда же ушелъ тотъ шумъ и ликованіе, подъ которые она 6 лѣтъ тому назадъ рѣшила ѣхать въ деревню?.. Шумъ дѣлался все тише, а ликованіе вдругъ замерло... Стало совсѣмъ тихо... Теперь глубокая пропасть отдѣляетъ Марью Евгеньевну отъ людей, которые смѣются, и отъ тѣхъ, которые ликуя борются... Въ эту пропасть падаютъ бинты, лѣкарства, хирургическіе инструменты. Но падаютъ безъ конца: пропасть глубока, и дно ея не покрыто... Въ эту же пропасть летятъ ея годы и радости, которыхъ нѣтъ, но которыя могли бы быть...

-- Господа,-- заговорила вдругъ Марья Евгеньевна,-- мы устали, сейчасъ двѣнадцатый часъ, а мы еще не совсѣмъ свободны. Сейчасъ пойдетъ дождь; будетъ совсѣмъ сѣро и тоскливо... А есть люди, которые слушаютъ музыку, смѣхъ... Если бы и намъ немного радости и музыки...-- вѣдь мы живые.

Сдавило горло Марьи Евгеньевны, а по пальцамъ ея потекли горячія слезы. У стола смолкли. Раздался неопредѣленный звукъ: всѣ поняли, что она плачетъ...

Тотчасъ въ темнотѣ замелькала бѣлая фигура Марьи Евгеньевны, а черезъ минуту она ужъ быстро поднималась по ступенькамъ госпиталя.

На балконѣ никто не спросилъ ни о чемъ... У Ольги Игнатьевны мелькнула насмѣшливая улыбка, и у всѣхъ пропала охота говорить... Всѣ рѣшили, что пора по домамъ.

Ольга Игнатьевна повела доктора въ баракъ взглянуть на ребенка. Ему вспрыснули дифтеритную сыворотку, но сердце уже было плохо. А черезъ четверть часа пришелъ сторожъ сказать доктору, что умираетъ старикъ, и Марья Евгеньевна проситъ его придти въ госпиталь.

Такъ кончился день въ больницѣ.

-----

Всю ночь шелъ дождь. Крупныя капли его забарабанили сначала сильно и часто, а потомъ, испугавшись такой энергичной работы, повисли густой сѣткой на нѣсколько часовъ надъ землей. первымъ лучамъ солнца удалось выбраться изъ-за тучъ только часамъ къ шести.

Когда лучи солнца заглянули на дворъ больницы, жизнь больничная, не смущаясь ни грязью, ни мокротой, уже дѣятельно перебрасывалась дѣлами изъ одного зданія въ другое. Трубы прачешной уже дымились, и въ раскрытыя двери виднѣлись многочисленные узлы бѣлья на полу и на скамейкахъ. Изъ дверей кухни слышалась перебранка почтенной кухарки Дарьи съ ея легкомысленной помощницей, не въ мѣру заспавшейся. Кучеръ Степанъ, онъ-же и дворникъ, проспавъ всю ночь, какъ убитый, вылѣзъ изъ своей каморки, вооруженный метлами и добрымъ намѣреніемъ вымести дворъ на совѣсть. Онъ даже ухмыльнулся отъ удовольствія, видя что Господь Богъ позаботился о томъ, чтобы дворъ его не только былъ выметенъ, но и вымытъ. Степанъ сѣлъ на скамейку у воротъ, прислонилъ метлы къ столбу и сталъ сворачивать цыгарку. Свернувъ ее, онъ хотѣлъ было закурить, но случайно поднялъ голову и, заглянувъ за ворота, даже сплюнулъ съ досады.-- Эва, спокой не беретъ ихъ...-- пробурчалъ онъ лѣниво. Недружелюбное восклицаніе относилось къ скромной телѣгѣ съ сѣрой лошадкой. Она трусила уже нѣкоторое время по большой дорогѣ, а теперь на глазахъ Степана свернула въ березовую аллею. Этой аллеей ѣздили только въ больницу. На пригоркѣ она сворачивала въ сторону, подъ прямымъ угломъ отъ большака, ныряла внизъ, вродѣ какъ въ лощину,-- здѣсь въ сырую погоду стояла всегда лужа,-- а потомъ, поднявшись и пройдя нѣсколько саженей, упиралась въ больничныя ворота.

На передкѣ телѣги сидѣла баба и правила. Она то и дѣло хлестала лошадь возжами, а сама оборачивалась и смотрѣла, что дѣлается у ней за спиной. Въ глубинѣ телѣги виднѣлось что-то широкое и закутанное въ платки.

Степанъ не ошибся: телѣга ѣхала именно къ нимъ. Когда она уже стояла въ воротахъ, то ему пришла на умъ самая простая мысль, что пріѣхали въ родильню. Слѣдовательно, до него не касается,-- "Вамъ въ родильню. Такъ вотъ крыльцо... Тамъ колокольчикъ... Посильнѣе потяните". Степанъ указалъ на родильню, двухэтажное зданіе влѣво отъ воротъ, а самъ повернулъ къ прачешной.

-- Нѣтъ, нѣтъ, мнѣ къ доктору скорѣй,-- сказала маленькая женщина.

Это была не крестьянка. Передъ тѣмъ, какъ спрыгнуть съ телѣги, она бережно спустила съ рукъ что-то довольно большое, наклонилась надъ нимъ, поправила солому...

-- Къ доктору!-- недовѣрчиво протянулъ Степанъ.-- Къ доктору рано захотѣли. Они къ пріему часовъ въ одиннадцать будутъ... Обходъ сдѣлаютъ, а потомъ ужъ васъ лѣчить зачнутъ... Во-о-тамъ, подъ деревьями лошадь-то поставьте, да череду и ждите.

На лужайкѣ, окруженной ветлами и вязами, черезъ дорогу отъ амбулаторіи, было вытоптано большое мѣсто. Сюда крестьяне ставили свои телѣги и ждали подъ деревьями, пока не раскроютъ дверей амбулаторіи и не позовутъ записываться.

-- Мнѣ къ доктору сейчасъ нужно... Я ѣхала четырнадцать верстъ... у меня ребенокъ боленъ... Очень боленъ... Мнѣ доктора сейчасъ нужно... сейчасъ...

Женщина говорила не то безсильно-испуганнымъ, не то измученнымъ голосомъ... Она оглядывалась по сторонамъ, глаза перебѣгали съ одного зданія на другое. Она искала домъ, гдѣ, по ея соображеніямъ, могъ жить докторъ: что ей до словъ Степана, до начала пріема?.. Задыхается, стонетъ ея мальчикъ... Всѣ четырнадцать верстъ держала она его почти на вытянутыхъ рукахъ, чтобы не трясло... Руки затекли, онѣмѣли совсѣмъ, едва стоитъ.

-- Гдѣ докторъ живетъ?-- спросила она, рѣшительно удаляясь отъ телѣги.

-- Не приметъ докторъ и не допуститъ... Говорю, череду ждите.

-- Господи, да нельзя же, Господи,-- заметалась женщина:-- да гдѣ же у васъ барышни-фельдшерицы?.. Вѣдь знаю я ихъ... знакомыя. Покажи, голубчикъ, какъ къ нимъ пройти.

Очевидно, она была здѣсь въ первый разъ.

-- Фельдшерицы! Фельдшерицы спятъ... Небось спятъ...

-- Да вѣдь знакомыя мои, ты покажи... Чего тебѣ? Вотъ тутъ Марья Евгеньевна есть, фельдшерица...

Степанъ ткнулъ пальцемъ въ амбулаторію.

-- Ну, ужъ дѣло ваше... Къ нимъ съ боку-то ходить... Вотъ съ того самаго.

Степанъ повернулся и пошелъ себѣ спокойно въ прачешную -- надо было натаскать дровъ. Женщина, взглянувъ еще разъ на ребенка и сказавъ бабѣ, которая ихъ везла, чтобы не отходила, метнулась въ сторону амбулаторіи.

Эти нѣсколько саженей, что отдѣляли телѣгу отъ амбулаторіи, шла женщина, не замѣчая, куда ступаютъ ноги: разводила руками, шептала что-то. Вѣроятно, заранѣе заступалась за право своего больного мальчика.

У самой двери встрѣтилась ей прислуга фельдшерицъ. Она шла съ пустыми кринками за молокомъ. Когда женщина сказала, зачѣмъ она здѣсь, и попросила разбудить Марью Евгеньевну, то та даже загородила собой дверь.

-- Зря въ шесть часовъ будить... Ничего вамъ пользы отъ этого не выйдетъ. Все равно доктора иль докторицу ждать... А мнѣ изъ-за этого ждать непріятностевъ... Вѣдь барышни не какія нибудь.-- день-деньской хлопочутъ.

Послѣднюю фразу сказала она съ гордостью. Прислуга Малаша живетъ на этомъ мѣстѣ третій годъ и увѣряетъ, что она съ тѣхъ поръ и жизнь увидѣла и въ разумъ вошла, какъ сюда жить поступила. Она всѣмъ хвастается, что барышни ее уважаютъ, никогда на нее не кричатъ и грамотѣ обучили. Что подразумѣваетъ она подъ словомъ "уважаютъ", неизвѣстно, но во всякомъ случаѣ этимъ уваженіемъ фельдшерицы купили себѣ большую преданность.

Пріѣхавшая женщина начала что-то много говорить Малашѣ, сказала, что она сама земская учительница, что она понимаетъ людей работающихъ, уставшихъ -- но и онѣ должны понять, что у ней одинъ сынъ, и что черезъ 4 часа, когда начнется пріемъ, ужъ, можетъ быть, будетъ поздно.

Говорила она это сбивчиво и торопясь, а въ концѣ-концовъ положила руку на плечо Малаши и расплакалась.

Поразило ли это Малашу, или вспомнила она кой-что изъ слышаннаго за эти три года отъ барышенъ, но она сейчасъ же отворила дверь и впустила учительницу въ комнаты фельдшерицъ.

Когда Марья Евгеньевна увидѣла около постели растерянную и заплаканную учительницу, она сразу, конечно, ничего не поняла. Но послѣ первыхъ же словъ о ребенкѣ, который въ сильномъ жару проѣхалъ четырнадцать верстъ, а теперь лежитъ въ телѣгѣ -- для Марьи Евгеньевны уже не существовало вопроса ни о раннемъ утрѣ, ни о времени начала пріема, ни даже о томъ, чья это обязанность,-- ея или Ольги Игнатьевны.

Накинувъ халатъ и надѣвъ туфли на босу ногу, пошла она сейчасъ же къ телѣгѣ, велѣла открыть дверь амбулаторіи-ключи аптеки и амбулаторіи хранились у нея -- и съ помощью матери внесла мальчика въ комнату.

Она осмотрѣла ребенка. Хорошаго было мало, но то, что она увидѣла, для послѣдняго мѣсяца больничной практики было картиной очень обыкновенной. Она невольно перевела глаза на мать,-- сердце ея сжалось. Эта учительница была такое маленькое, такое замерзшее созданіе; вся жизнь ея держалась въ измученныхъ, тревожныхъ глазахъ. Чувство страха, близость большого горя тотчасъ передалась нервной Марьѣ Евгеньевнѣ -- она подбодрилась, забыла плохо проведенную ночь, свои слезы... Надо было предпринять что-нибудь и поскорѣе...

Какъ-то года два назадъ, прививая оспу въ селѣ, Марья Евгеньевна зашла въ школу познакомиться съ учительницей. Въ больницѣ знали, что въ Лупинскомъ есть учительница, Софья Васильевна, вдова студента, бывшая педагогичка, что ее долго не утверждалъ губернаторъ, но, наконецъ, земство ее устроило. Это все, что знали о ней. Просидѣвъ около часу въ школѣ, учительница разсказала Марьѣ Евгеньевнѣ, что мужъ ея умеръ въ тюрьмѣ въ чахоткѣ, что товарищи его до сихъ поръ не возвращались изъ ссылки, что здоровье у нея скверно, что въ деревнѣ она не скучаетъ, "потому что у меня, кромѣ дѣла, есть маленькій товарищъ". Этотъ товарищъ былъ мальчуганъ лѣтъ восьми. Онъ сидѣлъ, опираясь на кулачокъ и серьезно слушалъ разговоры матери съ гостьей...

И вотъ, своего маленькаго и, вѣроятно, единственнаго товарища привезла почти умирающимъ эта женщина съ такими тревожно-скорбными глазами...

Марья Евгеньевна пошла и разбудила Вѣру Ивановну.

Черезъ два часа маленькій Вася лежалъ уже въ баракѣ послѣ дифтеритной прививки. Уже было пять случаевъ скарлатины, которая осложнялась дифтеритомъ... Вася былъ шестой. На обходѣ докторъ подошелъ къ Васѣ, выслушалъ. Фельдшерицу, осмотрѣлъ его и -- безъ того хмурый, нахмурился еще больше.

-- Зачѣмъ не привезли ребенка раньше? Развѣ вы не видѣли?

Софья Васильевна, сидѣвшая въ ногахъ кровати, даже вытянулась вся; глаза ея метнулись въ сторону, но губы не послушались и не проронили ни слова.

Докторъ вышелъ изъ барака и пошелъ своей обыкновенно-медленной походкой. Вдругъ онъ услышалъ, что за нимъ кто-то бѣжитъ. Онъ остановился,-- съ нимъ рядомъ стояла Софья Васильевна.

-- Докторъ, вы скажите, докторъ... поздно?.. ему нельзя помочь?

Она схватила доктора за руку, и онъ почувствовалъ, какъ ея рука сразу отяжелѣла... По счастью, тутъ была скамейка, онъ ее посадилъ. Тутъ только онъ замѣтилъ, какіе передъ нимъ страшные глаза.

Это была только минутная слабость. Софья Васильевна сейчасъ же пришла въ себя.

-- Нѣтъ... со мной ничего... я умру потомъ... вмѣстѣ... вмѣстѣ съ нимъ. Докторъ, докторъ, сдѣлайте все, что можно...

Она держала доктора за руку, а лицо ея дергалось отъ рыданій. Доктору сдѣлалось досадно, что онъ въ баракѣ не нашелъ минутки войти больше въ ея положеніе и не поговорилъ съ ней.

-- Что можно -- все сдѣлаемъ. Не надо, не надо отчаиваться... Вы оставайтесь при немъ.

Докторъ довелъ ее до барака, а самъ вызвалъ Ольгу Игнатьевну и сталъ ей что-то внушать.

Черезъ нѣсколько часовъ горло ребенка стало спадать, дыханіе сдѣлалось ровнѣе и свободнѣе. Для посторонняго взгляда ребенку было много лучше. Такъ думала и мать. Докторъ въ теченіе дня заходилъ три раза. Онъ подбодрялъ мать, но самъ, повидимому, не особенно радовался этому улучшенію. Вечеромъ онъ сказалъ Марьѣ Евгеньевнѣ, чтобы за нимъ при новыхъ явленіяхъ послали ночью.

-- А что?-- спросила она.

-- Ну, что вы, голубушка: а сердце, а пульсъ? А потомъ мать -- субъектъ нервный, издерганный -- я за нее боюсь.

За эти нѣсколько часовъ Марья Евгеньевна такъ поняла весь холодъ жизни Софьи Васильевны, всю боль ея привязанности, что заранѣе ужасалась возможности потери, какъ страданью, отъ котораго ей самой захочется кричать и рыдать. Съ понурой головой вошла она въ палату. Ребенокъ спалъ или былъ въ забытьи. Софья Васильевна стояла на колѣняхъ передъ кроватью, маленькая, съежившаяся и смотрѣла на лицо сына...

Марья Евгеньевна инстинктивно отвернулась отъ этого выраженія. У нея мелькнула мысль, какой это ужасъ и мука, и какое это великое рабство, эти исключительныя привязанности.

Первый вопросъ, который задавала Софья Васильевна фельдшерицамъ: "что говоритъ докторъ". Такъ было и сейчасъ. Марья Евгеньевна хотѣла сказать ей, что докторъ велитъ при малѣйшемъ измѣненіи непремѣнно послать за нимъ ночью; но, взглянувъ на мать и сына, не сказала этого. Она просто объявила, что рѣшила ночь провести въ баракѣ.

Закинувъ руки за голову, лежа на больничной кровати, провела нѣсколько часовъ Марья Евгеньевна въ баракѣ. До нея долетали то плачъ, то стоны, то вздохи и причитанія. Вздыхая, вставали няньки, подходили къ кроватямъ...

У нихъ въ палатѣ было тихо: обѣ женщины молчали. Марья Евгеньевна постоянно вставала и молча смотрѣла на мальчика, а когда она вытягивалась на спинѣ, то ей ползли въ голову мысли, свои и чужія, всѣ невеселыя. Не мѣняя положенія, слѣдила за тѣнью Софьи Васильевны... Та буквально не сводила глазъ съ лица ребенка. Иногда она гладила мальчика по волосамъ, рукѣ, и тогда губы ея что-то шептали... А иногда она становилась на колѣни, и тогда Марья Евгеньевна спрашивала себя, молится она или нѣтъ,

Въ третьемъ часу зашелъ докторъ и сказалъ, что онъ боится осложненій со стороны почекъ, а въ шесть часовъ пришла Ольга Игнатьевна и отправила Марью Евгеньевну спать.

Когда къ девяти часамъ встала Марья Евгеньевна, первой ея мыслью было, что дѣлается въ баракѣ... Когда же она вошла туда-то поняла, что было совсѣмъ плохо: появились осложненія со стороны почекъ... Докторъ и Ольга Игнатьевна стояли ÿ кровати и что-то дѣлали надъ ребенкомъ. Выраженье лица было знакомо Марьѣ Евгеньевнѣ,-- оно бывало только въ самыхъ страшныхъ случаяхъ. Ребенокъ стоналъ, а Софья Васильевна сдѣлалась неузнаваема: она плакала, жаловалась, металась отъ одного къ другому...

Вся больница относилась съ интересомъ къ Софьѣ Васильевнѣ и къ ея мальчику. Докторъ уходя попросилъ не оставлять ихъ вдвоемъ -- и Ольга Игнатьевна, бросивъ работу въ аптекѣ, осталась въ баракѣ.

Къ вечеру показались угрожающіе признаки -- это было начало конца. Пришелъ Петръ Васильевичъ: онъ не терялъ надежды. Въ такихъ случаяхъ у него являлась бездна энергіи и иниціативы. Но, несмотря на это, черезъ три часа начались судороги. Незадолго до того ребенокъ пришелъ въ себя, назвалъ мать и повторилъ нѣсколько разъ, "мама, почему ты на меня не смотришь? Мама, я тебя забуду". Услышавъ его голосъ, Софья Васильевна съ тихимъ стономъ опустилась на колѣни передъ кроватью и смолкла. Когда начались судороги, докторъ шепнулъ фельдшерицѣ: "онъ умираетъ, скажите ей" -- и самъ отошелъ въ сторону.. Она услышала это, посмотрѣла на доктора широкими глазами и даже какъ будто кивнула ему... Но опять не сказала ни слова, не заплакала...

Когда хотѣли подойти къ начинавшему остывать ребенку, то тихонько назвали Софью Васильевну по имени: она не откликнулась, не подняла головы.

Ребенка унесли изъ палаты, а она оставалась по прежнему неподвижной. Тогда сидѣлка взяла ее подъ руки и посадила на стулъ. Лицо ея было блѣдно, но слезъ не было. Полное безучастіе и что то полу безсознательное глядѣло изъ этихъ глазъ.. Оставаться въ палатѣ было неудобно, и Вѣра Ивановна предложила перевести ее къ себѣ. Она была одинокій человѣкъ, и ей докторская квартира въ четыре комнаты была велика. Это ее не могло стѣснить. Софья Васильевна не сопротивлялась, не спрашивала ничего о ребенкѣ, а просто шла себѣ, куда ее вели. Войдя въ маленькую комнату въ одно окно, затемненное кустами бузины, она подошла прямо къ кровати и легла.

Черезъ нѣкоторое время въ комнату заглянула Вѣра Ивановна и застала ее въ томъ же положеніи. У Вѣры Ивановны всегда было больше чувства, чѣмъ словъ. Такъ и сейчасъ... Ей хотѣлось что-нибудь сказать ей, но безмолвное горе Софьи Васильевны не поощряло ни къ какимъ словамъ. Она постояла въ дверяхъ съ неопредѣленнымъ выраженіемъ на лицѣ, пожала плечами и рѣшила, что попроситъ зайти Петра Васильевича, такъ какъ поведенье Софьи Васильевны начинаетъ ее безпокоить, какъ врача.

Доктору самому пришла мысль навѣстить Софью Васильевну. Когда онъ, часъ спустя, подходилъ къ ея двери, ему навстрѣчу выскочила, буквально выскочила Марья Евгеньевна. Она могла только крикнуть: "Петръ Васильевичъ, да что это такое?" -- и остановилась, кусая губы, и волнуясь до потери словъ. Докторъ вошелъ къ комнату; онъ уже издали слышалъ, что тамъ и теперь два лица, такъ какъ неслись громкія и энергичныя слова. Онъ вошелъ первый, а Марья Евгеньевна остановилась на порогѣ, страшась войти дальше. Софья Васильевна сидѣла на кровати, говорила очень быстро и время отъ времени смѣялась. Лицо ея не было блѣдно, а напротивъ, горѣли и щеки, и глаза. Она сразу замѣтила вошедшихъ, соскочила съ кровати, подошла вплотную къ доктору и взяла его за руку...

-- Докторъ, знаете, докторъ... Это очень хорошо, очень... Ахъ, какъ это хорошо, если бы вы знали... Онъ умеръ, такъ и нужно... благодарю и жизнь, и всѣхъ. Меня жизнь любитъ -- тутъ Софья Васильевна рѣзко засмѣялась, а въ то же время по ея лицу пробѣгали постороннія судороги, и текли обильныя слезы:-- вѣдь если бы онъ выросъ, его бы повѣсили, навѣрное... Я знаю, какъ это было бы, я даже вижу, какъ болтаются его ноги въ воздухѣ... я даже вижу,-- тутъ она взвизгнула и закрыла лицо руками, будто прячась отъ страшной висѣлицы.

Много ужасныхъ словъ говорила Софья Васильевна, а лицо ея такъ и не переставало то плакать, то смѣяться. Докторъ не нашелся сразу. Онъ остановился предъ потокомъ безсвязныхъ рѣчей и слушалъ ихъ, какъ разумныя... Его привела въ себя Марья Евгеньевна -- она не выдержала, бросилась къ Софьѣ Васильевнѣ, взяла ее за руки и стала умоляюще повторять: "не надо, не надо, голубчикъ... не надо"... И у самой текли слезы и дрожалъ голосъ.

Докторъ послалъ Марью Евгеньевну въ аптеку сдѣлать лекарство и попросилъ ее сейчасъ прислать ему Ольгу Игнатьевну... Въ такихъ случаяхъ она была незамѣнима: у ней отсутствовали нервы, и не было этой повышенной чувствительности.

Когда Марья Евгеньевна съ силой распахнула дверь и влетѣла въ свою комнату -- Таня Горская сидѣла у письменнаго стола и писала письма.

-- Что случилось?-- испуганно вырвалось у Горской.-- Живя въ больницѣ, она невольно пріобщилась къ интересамъ персонала и знала о всѣхъ бѣдахъ и неудачахъ. Она только разъ мелькомъ видѣла Софью Васильевну -- и ее, такую безпокойную и пока несломившуюся, поразила во всемъ сквозившая покорность этой женщины. А вообще Горская увѣряла, что, пока можно наблюдать двуногихъ, то какъ бы скверно ни было, а жить стоитъ.

-- Ты представь: у ней острое помѣшательство... Это, конечно, пройдетъ и скоро... но ты послушай, что она говоритъ,-- Марья Евгеньевна ударила пальцами по столу, чтобы почувствовать острую боль и отвлечь въ руку мучительное ощущеніе:-- ты послушай только... Я плакала потому, что услышала Бетховена, и что моя жизнь будни... А она смѣется, потому что умеръ ея сынъ... Ей мужъ говорилъ, сидя въ тюрьмѣ: "не бойся, не повѣсятъ -- не успѣютъ, подохну самъ". И онъ умеръ... А теперь она смѣется, что сынъ избѣжалъ висѣлицы... Пока мы сами, наши сестры, матери могутъ говорить такія слова, откуда... откуда мы возьмемъ праздникъ жизни?..

Истерики съ Марьей Евгеньевной не случилось, какъ этого боялась Таня, но успокоиться и замолчать она никакъ не могла и не хотѣла.

У пруда тихо... Не слышно ни шелеста листьевъ, ни движенья травы. Иглы лежатъ, какъ мертвыя, а верхушки Сосенъ неподвижно и гордо смотрятъ въ небеса.

Уже прошло нѣсколько дней послѣ смерти Васи. Горская сидитъ на пнѣ и разсѣянно перелистываетъ книгу. Недалеко отъ нея на землѣ лежитъ Марья Евгеньевна.

-- Ну, что же ты такъ и не переѣдешь въ Петербургъ? Работу найдемъ -- у меня друзей много.

-- Нѣтъ, нѣтъ... Я рѣшила... Не мѣшай мнѣ, я уже сказалъ.

Горская замолчала. Въ это время въ началѣ дороги показался докторъ.

-- Значитъ, я завтра ѣду,-- вздохнула Горская.-- А все-таки у васъ было тутъ хорошо.-- И она оглянулась на молчаливый лѣсъ.

-- По особенному хорошо, -- усмѣхнулась Марья Евгеньевна.-- Въ августѣ я пріѣду въ отпускъ къ тебѣ... А вотъ и докторъ идетъ,-- она понизила голосъ:-- тамъ онъ работаетъ, а сюда приходитъ мечтать.

-- Значитъ, вы всѣ тутъ мечтаете!-- засмѣялась Горская:-- у всѣхъ есть своя принцесса-греза и свои будни и праздники.

Докторъ былъ всего въ нѣсколькихъ шагахъ -- онѣ замолчали.

Бушенъ.

"Русское Богатство", No 2, 1912

Оставить комментарий Бушен (bmn@lib.ru) Год: 1912 Обновлено: 02/02/2021. 51k. Статистика. Рассказ: Проза 20 век	Скачать FB2 Ваша оценка:

Бушен Без праздника

БЕЗЪ ПРАЗДНИКА.

Бушен
Без праздника