Письменная В.
Лялин

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

ЛЯЛИНЪ.

I.

   Въ душной, заплеванной общей каютѣ парохода "Витязь" повстрѣчалъ старикъ Лялинъ занятнаго нѣмца... За сорокъ съ лишнимъ лѣтъ наметался глазъ. И, хоть одѣтъ былъ нѣмецъ скромно, даже до странности,-- въ бѣлыхъ нитяныхъ чулкахъ домашняго вязанья, въ ночной сорочкѣ и галстукѣ веревочкой, безъ всякихъ модныхъ выкрутасовъ, до которыхъ такіе охотники разные подозрительные вояжеры, Ѳаддей Миронычъ учуялъ въ немъ парня съ головой, а, можетъ статься, что и съ капиталомъ... И подсѣлъ. Одинъ понѣмецки -- ни слова, другой по-русски -- того меньше... значитъ, настоящій нѣмецъ, заграничный, дѣловой. Вонъ чулки-то какіе, небось своя, законная Амалья навязала... Съ чего бы его въ нашу глушь занесло?
   Нѣмецъ пьетъ кофе... Лялинъ подвинулъ сахарницу, сливокъ. Улыбается, благодаритъ... Лялинъ отвѣтно улыбнулся своимъ иконописнымъ, по стариковски красивымъ и яснымъ ликомъ. Отвернулся пока что, а самъ присматривался, нѣтъ ли кого въ каютѣ подходящаго въ переводчики.
   У окошка женщина. Голова заверчена газовымъ зеленымъ шарфомъ, тѣло рыхлое, втиснуто въ корсетъ и ползетъ отовсюду, снизу, сверху, какъ опара... Баба въ городѣ извѣстная -- въ переводчицы не годится... другая спеціальность... Смотритъ на Лялина ласково мутными со сна глазами, грудь выпячиваетъ, ножкой дергаетъ -- соблазняетъ... Дѣло ясное -- у ихней сестры всѣ богатые купцы на счету. Раскидываетъ, небось, умишкомъ, не попадется ли красная рыба, самъ Ѳаддей Миронычъ... Ошибешься, тетенька! У стола барышня. Прихлебываетъ чай, а одинъ глазъ въ книжку закидываетъ. Шапочка-нахлобучка, веснушки, носикъ -- шильцемъ... Никакъ учителева дочка -- тоже нашего города?.. Знаетъ и эта старика Лялина, хотя незнакомы.
   -- Барышня, будьте добренькая...
   Пенснэ на носъ, щурится.
   -- А? По нѣмецки?.. понимаю... могу и поговорить.
   -- Будьте добренькая.
   -- Съ удовольствіемъ.
   Нѣмецъ таращитъ голубые, какъ у младенца, глаза, показываетъ нечистые зубы -- радуется. Барышня по нѣмецки такъ и чешетъ. Лялинъ сидитъ скромно, дуетъ въ блюдце, откусываетъ сахаръ. И не понимаетъ, да понимаетъ.
   На лицѣ нѣмца почтительность, удивленье -- это она разсказываетъ ему, что вотъ, молъ, купецъ Лялинъ, богачъ, въ большихъ тысячахъ, рыбныя ватаги... что скупенекъ, говорятъ... Ничего, пусть знаетъ, не вредно...
   Нѣмецъ тянетъ черезъ столъ лапу. Знакомятся. Познакомились, да и не разставались всю дорогу -- Ѳаддей Миронычъ, нѣмецъ и барышня. Пассажиры со стороны смотрѣли и посмѣивались -- больно ужь разношерстная компанія...
   Плыли день, и два, и три.
   По утрамъ раньше другихъ поднимался Лялинъ. Привыкъ вставать съ разсвѣтомъ, да и безпокойны пароходныя ночи въ третьемъ классѣ -- блохи злющія, что собаки, жирныя, кормленныя, а человѣчьи тѣла вокругъ тощи и вонючи. Лязгаютъ по полу какія-то ржавыя цѣпи, дергаются и трутъ веревки, чмокаютъ ребята у материныхъ грудей, долго укладываются, копошатся и шепчутся старухи -- тяжко дается имъ ночь и сонъ.
   Когда сѣрѣло небо и сквозь плохо обструганныя палочки большой, грязной клѣтки куры -- сосѣдки Ѳаддей Мироныча по ночлегу -- просовывали востроносыя головы съ пузырчатыми гребешками, Лялинъ вставалъ. Крестился безъ мысли, но истово, съ дѣтства заученнымъ движеніемъ, бросалъ въ лицо горсть соленой, пропахшей рыбой морской воды. Потомъ по черной и скользкой отъ ночной сырости лѣсенкѣ поднимался на верхнюю палубу.
   Такъ ужь повелось -- ѣздитъ онъ всегда въ третьемъ классѣ, въ первомъ воздухомъ питается, во второмъ чайничаетъ. Капитаны знакомые, не препятствуютъ.
   Сидѣлъ Лялинъ на рѣшетчатой скамеечкѣ, не глядя видѣлъ зеленую, густую, какъ кисель, воду за бортомъ, кипучую толчею сбившейся у кормы пѣны, жилистыя ноги матросовъ, занятыхъ утренней уборкой, темные слѣды мокрыхъ подошвъ на гладкомъ деревѣ палубы. Шепталъ что-то запавшими губами, прикидывалъ, вычислялъ...
   Прибыльное дѣло затѣялъ этотъ нѣмецъ. Ѣздитъ по Кавказу, скупаетъ птичьи шкурки за дешево... Глушь безпросвѣтная, жители -- нищая, лѣнивая татарва. Землю ковыряютъ кое-какъ, абы съ голоду не подохнуть. А по лѣсамъ гонять имъ первое удовольствіе -- наловятъ птицы, только бери... Сидитъ себѣ нѣмецъ въ какомъ-нибудь селеньи у старшины, командуетъ. Растетъ передъ нимъ гора теплыхъ, пестрыхъ птичьихъ трупиковъ. Онъ отвезетъ ихъ въ свою нѣметчину, тамъ продастъ втридорога -- чистыя денежки...
   Хочетъ Ѳаддей Миронычъ къ нѣмцу въ компаньоны. И добьется. Съ дѣтства это у него: носомъ чуетъ, гдѣ можно заработать, и не отступится никогда.
   Вотъ и сидѣлъ по утрамъ на прибранной, пустынной палубѣ, ждалъ, дежурилъ, чтобы минуты не упустить... Безъ шапки... Мягкій утренній вѣтеръ сонно трепалъ позолоченное серебро волосъ (сѣдина-то ужь желтѣть стала), гладилъ крѣпкій, старый лобъ...
   Приходилъ нѣмецъ, ласково смѣялся въ лицо Лялину, выразительно тискалъ руку. Молча пили чай. Старикъ пилъ въ прикусочку, съ ситнымъ, пряталъ въ бумажку обгрызки сахару (пригод:.), нѣмецъ -- въ накладку, съ молокомъ и съ сухарями. Нѣмецъ нѣмцемъ и пахнетъ -- транжиръ... Ждали оба, когда изъ дамской каюты, щуря близорукіе, бѣлесые глаза, вылѣзетъ пхняя барышня, Валентина Ивановна, скажетъ бойко, словно отрѣжетъ: "съ добрымъ утромъ" и о чемъ-то ласково заговоритъ съ нѣмцемъ.
   Тутъ сомнѣнье брало Ѳаддея Мироныча. Больно ужь длинно разсказывалъ нѣмецъ (Herr Шульцемъ его звали), въ какой-то мечтательности заводилъ голубые, ребячьи глаза, больно внимательно слушала его барышня, подпершись острымъ локтемъ. Влюбилась, что-ли, въ такого чернозубаго?
   Склонивъ голову въ ея сторону, почтительно спрашивалъ старикъ:
   -- Это онъ про что-жь про такое?
   Она охотно и быстро переводила. Что разсказываетъ ей Herr Шульцъ о тѣхъ мѣстахъ, о большомъ озерѣ, гдѣ птицъ -- не проворотишь, гдѣ жарко, какъ въ теплицѣ, пахнетъ тиной и солодковымъ корнемъ, цвѣтутъ, качаются на стебляхъ, какъ бабочки, желтые ирисы, бѣлая цапля, вытянувъ ноги стрункой, серебристымъ облачкомъ плыветъ въ синемъ небѣ, и вьется, крѣпко зажатая въ тонкомъ клювѣ птицы, пойманная змѣйка.
   Ѳаддей Миронычъ слушалъ, будто внимательно, гладилъ бороду, цѣпляясь жесткими пальцами за сѣдой шелковистый волосъ, и говорилъ, вздыхая:
   -- Побасенки это все, милая барышня. А вы спросите-ка Herr Шульца вотъ чего...
   Съ недовѣріемъ смотрѣлъ въ нѣмецкіе, чувствительные глаза.
   -- Вы поспрошайте его...
   Барышня плохо понимала дѣловой языкъ Ѳаддей Мироныча, хмурила растрепанныя жидкія брови, по съ грѣхомъ пополамъ переводила.
   Разомъ весь какъ-то подбирался расплывшійся въ мечтательности Herr Шульцъ, зорко смотрѣлъ на Лялина свѣтлыми глазами, тянулъ изъ кармана книжку и, крѣпко нажимая карандашомъ, нагнувъ здоровую тугую шею, чертилъ умныя, ясныя цифры, одинаковыя на всѣхъ языкахъ. Барышня-Валентиночка тыкала острый носъ въ столбцы цифръ и, не разобравъ, обиженно сбрасывала пенснэ.
   -- Тутъ ужь вы сами сговоритесь...
   Писалъ что-то Лялинъ, писалъ Шульцъ -- и вставали оба потные, довольные. Лялинъ успокоенно протиралъ темнымъ ситцевымъ платкомъ (темные-то они экономнѣе, не такъ пачкаются) каждую морщинку желтаго, костистаго лица, а нѣмецъ опять весь распускался въ улыбку, показывалъ черно-зеленые корешки зубовъ и издали лукаво манилъ пальцемъ заскучавшую за книжкой Валентину Ивановну... Вмѣстѣ обѣдали, Herr Шульцъ угощалъ. Не хотѣлъ ни на минуту разстаться съ будущимъ компапіономъ, а самъ Лялинъ въ пути никогда не обѣдалъ -- пробавлялся по малости чаемъ съ ситникомъ, старичку много ли и нужно... Послѣ обѣда томились, зѣвали -- и расходились по каютамъ, отдыхать долгую ночь отъ тяжелаго съ непривычки бездѣлья.
   Къ утру послѣдняго дня выяснилось, что и барышня хочетъ съ нѣмцемъ за птицами...
   Стояла, нагнувшись надъ бортомъ, куталась въ шаль (вѣтеръ засвѣжѣлъ, нехотя раскачиваясь, лѣниво ворочался съ боку на бокъ тяжелый пароходъ) -- и упрямо твердила свое:
   -- Вотъ хочу и поѣду.
   -- Да вы-жь, миленокъ, къ роднымъ обѣщались, гостить,-- вразумлялъ Ѳаддей Миронычъ.-- Чего вы тамъ не видали, птицъ?
   Цѣплялась за бортъ костлявой, какъ куричья лапа, рукой и повторяла:
   -- Хочу и поѣду. Ну... Интересно мнѣ.
   -- А, можетъ, нѣмецъ приглянулся?-- осторожно пыталъ старикъ.
   Барышня сердито глянула.
   "Эдакій иконописный, а, вѣдь, пакостный старикашка",-- подумала съ отвращеніемъ. Сказала сухо:
   -- Вамъ не понять, Ѳаддей Миронычъ.
   -- Чего не понять, поѣзжайте... На природу, на травку желаете?
   "А умный"., примирительно отмѣтила барышня...
   Уже обрывками сѣрой ленты, позади зеленой шелковистой ряби волнъ, стлался песчаный плоскій берегъ. И отдѣльно отъ него, уйдя въ небо, курчавясь черными крупными завитками деревьевъ и кустовъ, толпились тѣсно сбившимся безпорядочнымъ стадомъ невысокія лѣсистыя горы.
   Матросъ выволокъ снизу, изъ каюты, Шульцевы пожитки: добротный старый чемоданъ, облѣпленный пестрыми наклейками. Лялинъ покосился и усмѣхнулся, двинувъ бровью. Стоялъ скромно у борта; въ сложенныхъ темныхъ рукахъ чуть бѣлѣлъ крохотный узелокъ -- смѣна бѣлья. Нѣмецъ посмотрѣлъ съ завистью и уваженіемъ. Сказалъ стоявшей барышнѣ Валентинѣ Ивановнѣ:
   -- Какъ ваши соотечественники умѣютъ ограничивать свои потребности!
   И внушительно поднялъ палецъ. Барышня не слушала, моргала колючими, негустыми рѣсницами, точно рыба ловила открытымъ ртомъ свѣжій воздухъ -- наслаждалась...
   Упрямо дулъ на встрѣчу пароходу легкій, упругій вѣтеръ. Подъ жаркимъ солнцемъ прилегъ въ пескѣ и грѣлся низенькій, скромный приморскій городокъ. Бѣлыя стѣны, красная черепица крышъ, густозеленыя пятна фруктовыхъ садовъ.
   

II.

   Простились на берегу. Не на долго прощались -- денька на два, на три.
   Herr Шульцъ съ барышней наняли "экипажъ" -- гремучую, расхлябанную татарскую арбу. Пара коней, бѣлыхъ съ желтизной -- отъ старости, съ крашеными розовыми хвостами, съ суетливой побѣжкой, съ виноватыми грустными мордами. Мальчишка кучеръ, въ пестромъ отъ заплатъ и прорѣхъ архалукѣ...
   А Лялинъ пѣшкомъ. Бережкомъ, холодочкомъ -- рукой подать.
   Пробирался онъ къ брату, въ ближнюю деревню, по дѣлу, на счетъ рыбы, на счетъ вина. Двое всего ихъ, братьевъ. Ѳаддей Миронычъ, младшій,-- купецъ, богачъ, хоть и прибѣднивается, хоть и похожъ на мужичка-простачка. Давно православный, къ Богу равнодушенъ -- не нуждается, въ торговлѣ Богъ ни къ чему. Старшій, Антипъ, остался крестьянствовать. Остался Антипъ и по старой вѣрѣ. Ссылку принялъ за вѣру -- изъ Россіи въ Закавказье -- въ глушь. Земля такое дѣло, безъ Бога и шагу не ступишь, нуженъ Богъ, не обойдешь... Видятся братья рѣдко -- развѣ когда по дѣлу Ѳаддей соберется, у него здѣсь свои ловли, по всему морю его сѣти разметаны.
   Идетъ онъ берегомъ, тычетъ въ песокъ крѣпкой кизиловой палочкой, смотритъ на море скучливо, безъ уваженія. Для другихъ море -- тайна, красота, страхъ, а для Ѳаддея Мироныча просто товаръ... можно купить, и продать, и въ аренду сдать.
   Почтительно ложатся опушенныя пѣной, прохладныя волны къ ногамъ купца, оставляютъ на пескѣ случайные дары... Вонъ мелкую рыбешку выбросило. Ѳаддей Миронычъ тяжело нагнулся, хотѣлъ подобрать по привычкѣ. Когда одинъ, безъ семьи, всегда себѣ изъ такихъ находочекъ уху варилъ. Вспомнилъ, что идетъ къ брату, бросилъ -- хоть и мужики, а сластены, не станутъ ѣсть...
   Вонъ и деревня виднѣется... И ужь дѣловымъ жаднымъ взглядомъ охватываетъ глазъ Лялина тѣсный строй соломенныхъ, колючихъ крышъ, вьющіеся надъ ними жиденькіе дымки, и прочныя, вѣковѣчныя дубовыя стѣны, и обступившую ихъ зелень садовъ.
   Въ острый и свѣжій морской воздухъ вливается струя новаго, сладкаго и пьянящаго запаха -- запаха согрѣтаго солнцемъ зрѣющаго винограда...
   Лялинъ на минуту разнѣживается. Вспоминаетъ прохладное, свѣтлое вино, которымъ всегда угощаютъ въ домѣ у брата Антипа. Хорошо живутъ мужичишки!..
   Широкая улица подошла къ самому морю. Пріусталъ подъ конецъ Ѳаддей Миронычъ. Съ утра не ѣлъ! Въ теплой пыли тонули ноги. Плавали передъ глазами красные круги. Радъ былъ добраться до -братняго дома, радъ увидѣть Антипа.
   На лавочкѣ, подъ развѣсистой, старой шелковицей сидѣлъ Антипъ и дремалъ, распустивъ по чистой рубахѣ широкую сивую бороду. Узналъ Ѳаддей Мироныча, не удивился -- Лялины не удивляются. Глянулъ быстрыми, проснувшимися глазами въ запыленное съ дороги желтое лицо брата и спросилъ, не то сочувствуя, не то смѣясь:
   -- Что, братецъ, никакъ утомился?
   -- И не говори... завялъ.
   -- Пѣшкомъ?-- Освѣдомился Антипъ. И ужь явно смѣялись старые, хитрые глаза.
   Ѳаддей промолчалъ. Поджалъ губы.
   -- Сейчасъ обѣдать,-- ласково утѣшилъ Антипъ.-- Посиди покудова тутъ въ холодкѣ.
   Всталъ, потянулся, хруснулъ широкими костями -- большой, важный, въ бѣлой рубахѣ, въ бѣлыхъ штанахъ, босой... Пошелъ во дворъ.
   Сквозь шумъ въ ушахъ -- солнцемъ, что-ли, напекло -- Ѳаддей Миронычъ слышалъ, какъ онъ спокойно, безъ сердца, покрикивалъ на домашнихъ -- торопилъ старуху съ обѣдомъ, посылалъ невѣстку Фросю въ погребицу за виномъ.
   Въ жаркой истомѣ, прислонясь потнымъ затылкомъ къ прохладному стволу дерева, сидѣлъ Лялинъ, открывалъ и закрывалъ глаза подъ безпокойными, дрожащими вѣками -- маленькій, костлявый, похожій на старую птицу... Вдругъ совсѣмъ близко, въ зеленой тѣни шелковицы увидалъ женщину -- крупную статную, плавно несущую на широкихъ плечахъ маленькую черноволосую головку. Узналъ Фросю, разомъ очнулся отъ оковавшей истомы, жадно слѣдилъ за близкимъ, податливо изгибающимся молодымъ тѣломъ. Позвалъ воркующимъ голосомъ:
   -- Фрося...
   Обернулась, улыбнулась полными, блѣдными губами.
   -- Съ пріѣздомъ васъ, дяденька.
   -- Спасибо, дочка.
   Уже стоялъ около нея и топтался нетерпѣливо, пыля сапогами. Привыкъ купецъ Лялинъ, что женщины таяли въ его присутствіи, и иной разъ забывалъ, что не передъ нимъ таютъ -- передъ капиталомъ.
   -- Здравствуй, поцѣлуемся, вѣдь родные...
   Неторопливо уклонилась отъ старыхъ, ищущихъ рукъ, сказала съ притворнымъ испугомъ:
   -- Что вы, дяденька, стыдно...
   Перехватила лѣвой рукой тяжелый, потный кувшинъ съ виномъ -- несла съ погребицы,-- легко вскинувъ его на широкое плечо, и пошла, покачиваясь, въ калитку.
   Красивая стала, подлянка!.. Глаза сверкучіе, на груди хоть подносъ ставь... Разомъ какъ туманомъ застлала голову старику. Видѣлъ онъ ее и раньше -- не такъ хороша была, распустилась, что розанъ... Вздохнулъ Лялинъ, усаживаясь на лавочку,-- единственную слабость зналъ за собой -- любилъ красивыхъ бабъ...
   Обѣдали во дворѣ, подъ яблоней. Кромѣ братьевъ -- Антипова старуха, эдакій старый, сухой пенекъ, и Егоръ, сынъ Антипа, а Фросинъ мужъ. Фрося не садилась. Ѣли молча, обильно. Чашками, просто, какъ квасъ, пили вино. Прибѣгали съ улицы ребятишки, потные, толстощекіе, черноглазые -- Егора и Фроси сыновья,-- туго набивали хлѣбомъ рты, клянчили у отца:
   -- Батя, винца, пить хочу...
   И, спѣша (игра не ждетъ), тянули изъ одной кружки.
   -- Пьяницы вы горькіе,-- пошутилъ надъ ними Ѳаддей Миронычъ.
   Фрося принесла арбузъ. Еле удерживала сильными руками, крѣпко надавивъ грудью. Антипъ чуть ткнулъ его ножикомъ; шутя раскололся, блѣдно зеленый, круглый, обнаживъ свою кровавую мякоть.
   -- Ну, и машина!-- похвалилъ гость -- благодатная у васъ земля.
   -- Хороша,-- согласился Антипъ.
   Отпилъ вина, обсосалъ намокшіе усы. Заговорилъ протяжно, съ ласковой важностью:
   -- Вздумалъ я, братецъ, прошедшимъ лѣтомъ въ Россію съѣздить,-- на родину. Захотѣлось Волгу посмотрѣть -- вынь, да положь.
   -- А что въ ней, въ Волгѣ?-- лѣниво удивился Ѳаддей.
   Двинулъ узкимъ плечомъ, покосился на Фросю, тутъ-ли...
   -- Вотъ, поди-жь... Ты вонъ, почитай, всю жизнь катаешься, а я съ той поры, какъ насъ оттуда выселили, съ мѣста не сдвинулся, такъ и вросъ въ землю, что дубъ... Ну, наконецъ, собрался. Поплылъ. Покуда плылъ, скучновато было, ничего, терпѣлъ... А какъ сошелъ на пристань, на родинѣ... Пресвятая Богородица!..-- пыль,.сушь, ни куста, ни деревца, избы валятся, бревнами подперты, грязи, навозу -- не продохнешь... Тутъ у насъ не воздухъ -- благодать, изабелла-виноградъ, духовитый.
   -- Точно фіалка-цвѣтокъ...-- тихонько вставила Фрося.
   Сидѣла теперь у краешка стола, пила вино, сжавъ чашку ладонями. Мочила губы и не вытирала. Смѣясь, смотрѣла въ лицо гостя жгучими угольками глазъ.
   Антипъ глянулъ на нее.
   -- Фіалка!.. можетъ, и фіалка. И на малину тоже сдаетъ... Ну, а тамъ, говорю, вонь, мутитъ. Пришелъ я къ племяннику -- знаешь, Ѳомы Терентьева сынъ? Уморился, пить прошу.-- Дай-ка ты мнѣ, говорю, винца. А онъ какъ заржетъ:-- А не хотите ли, говоритъ, дяденька, кваску? Принесъ. Бурда-бурдой, съ души воротитъ... Жененка его, туда же надсмѣшки строитъ... Презлющая, скважина...
   Егоръ, молча просидѣвшій весь обѣдъ (тихій Егоръ, темный, худой -- въ мать), вдругъ отозвался:
   -- Голодаютъ они, за то и злые...
   Будто и не слышалъ старикъ словъ сына. Только спросилъ:
   -- А тебѣ, Егоръ, на бостапъ не пора?
   Повернулся опять къ Ѳаддею Миронычу.
   -- Насилу я, братъ, отъ нихъ ноги унесъ. Деньгами откупился, только пустите домой, ради Христа. Воротился, помолился Господу Богу. Все намъ на пользу обернулось... Хотѣло начальство насъ уничтожить, въ ссылку сослало, а Богъ насъ возвысилъ... Рай у насъ, братецъ...
   Рай и есть. Струится въ зеленыя окошки между вѣтвями теплый, живой свѣтъ. Низко, надъ самымъ столомъ свисаютъ налитыя сокомъ, розовѣющія блѣднымъ румянцемъ спѣлыя яблоки.
   Антипъ благодарно возводитъ глаза -- ищетъ неба, гдѣ Богъ... Почему-то онъ въ эту минуту похожъ на брата Ѳаддея. Молится, а глаза равнодушные, съ хитрецой -- Лялинскіе глаза...
   Старуха рядомъ шепчетъ счастливо темными губами:
   -- Слава те, Господи!.. Какъ въ царскомъ саду...
   Фрося соскучилась. Рванула яблоко съ ближней, тяжелой вѣтки, закусила, впилась острыми, крупными зубами. Только на нее и смотрѣлъ Ѳаддей Миронычъ. Присушила. Антипъ поднялся изъ-за стола.
   -- Можетъ, вздремнешь съ устатку, братецъ? О дѣлахъ и завтра побесѣдуемъ.
   Перехватилъ сладкій, ищущій взглядъ -- отъ Ѳаддея къ Фросѣ, -- погладилъ бороду, пряча лукавую усмѣшку, и пошелъ къ дому, приминая босыми ногами мягкую, выжженную солнцемъ травку двора.
   Въ прохладной, тихой комнаткѣ пахло кипарисомъ отъ старыхъ иконъ, толпившихся въ углу. Окна выходили на широкую галлерею, опоясывавшую домъ, и свѣтъ вливался не яркій, покойный. Подъ кисейнымъ пологомъ -- отъ комаровъ -- уютно раскинулась широкая кровать.
   Развѣ и на самомъ дѣлѣ отдохнуть?..
   Ѳаддей Миронычъ не спѣша размоталъ старый фуляровый платокъ, стягивавшій шею, разстегнулся. Высунулъ голову въ окно -- нѣтъ ли кого на галлереѣ,-- пусто... Едва отодралъ отъ влажнаго тѣла прилипшій шелковый мѣшечекъ. Цѣлы ли деньги?.. Долго любовно считалъ, нѣжно касаясь пальцами разноцвѣтныхъ, пахнувшихъ потомъ бумажекъ. Наконецъ, легъ въ мягкую, просторную, призывно поскрипывавшую кровать. Только закрылъ глаза, хотѣлъ задремать, услыхалъ шаги на галлереѣ... Фрося... Легко двинула стуломъ, позвенѣла ключомъ, мягко застучала швейной машиной. Сидитъ и шьетъ подъ окномъ, желанная...
   Забылъ Ѳаддей Миронычъ о снѣ -- до сна ли тутъ... Повеселѣлъ, оживился. Накинулъ сюртукъ сверхъ ситцевой рубахи, поискалъ глазами зеркала, не нашелъ. Съ ласковымъ, яснымъ лицомъ выглянулъ въ окно:
   -- Фросенька, доченька, ты? А я призаснулъ малость. Только слышу сквозь сонъ, чего-то такое стрекочетъ... Кузнечикъ не кузнечикъ...
   Быстро встала.
   -- Виновата, дяденька, помѣшала. Сію минуточку...
   Собирала быстрыми пальцами разбросанные куски ситца.
   Ѳаддей Миронычъ сдѣлался строгъ.
   -- Сиди. Разбудила, такъ ужь нечего. Оставайся.
   И Фрося покорно осталась. Медленно вертѣла колесо, подставляя подъ жадный взглядъ Лялина выпуклую, ровно дышашую грудь.
   -- Наряды шьешь?
   Перекусила нитку, подняла отъ работы затуманившіеся какой-то печалью глаза.
   -- Какіе у насъ наряды, дяденька...
   Ѳаддей Миронычъ покрутилъ головой.
   -- Жохъ старикъ-то вашъ?
   Помолчала, вздохнула. Сказала почти равнодушно:
   -- Скучно у насъ.
   -- А чего скучно? У тебя мужъ молодой.
   Тонкій розовый отсвѣтъ упалъ на щеки женщины. Было теперь ея лицо цвѣтомъ, какъ тѣ яблоки, что свисали съ большого дерева на дворѣ...
   -- Молодой, да хуже стараго.
   Ѳаддей Миронычъ вдругъ перекинулъ ноги за подоконникъ... Стуча по полу голыми пятками (только что передъ сномъ разулся), бѣжалъ къ Фросѣ. Стоялъ надъ ней, смотрѣлъ колючими глазами въ лицо и говорилъ, тряся бородой:
   -- Такъ не любишь мужа, доченька, не любишь, ангельчикъ?
   Фрося испугалась. Опустила вѣки, накрывъ полъ-лица темной тѣнью рѣсницъ. Степенно качнула головой.
   -- Мужа люблю, какъ же не любить, онъ мужъ...
   И нагнулась надъ работой, упрямо сжавъ полныя губы
   Лялинъ отошелъ. Сѣлъ въ сторонкѣ. Обдумывалъ что-то, собравъ въ горсть шелковистую бороду. Ругалъ себя. Обра довался, старый дуракъ... Съ ихней сестрой надо съ подходцемъ...
   -- А въ городъ бы съѣздила, Фрося?-- спросилъ привѣтливо.
   -- Ахъ, съѣздила-бъ, дяденька! Въ большой городъ?
   Опять улыбалось ему порозовѣвшее, милое лицо и поощрительно играли каріе глаза.
   -- Гульнули бы мы съ тобой, Фрося!-- шепнулъ Лялинъ.
   -- Не пустятъ,-- сказала безнадежно.
   -- Ну, а ежели?
   Не успѣла отвѣтить... Снизу, со двора кричалъ Антипъ:
   -- Что, братецъ, не спишь? Комары, что-ль? Не время бы имъ, развѣ къ ночи...
   -- Чортъ сивый!..-- обозлился Ѳаддей,
   И крикнулъ въ глубину двора:
   -- Комаровъ нѣтъ, блохи заѣли!
   

III.

   Все утро, долгое, тихое, сонно смѣющееся прощелкали братья на счетахъ. Сидѣли, старые, на галлереѣ, стучали старыми, желтыми костяшками. Только передъ полуднемъ, когда уже затуманилось жаромъ небо, засверкала бѣлой пылью, какъ стекломъ, посыпанная улица, томныя, сухія, не дыша, застыли деревья -- пошли вдвоемъ смотрѣть виноградный садъ.
   Шли молча, отирая потъ съ иконописныхъ ликовъ, хмурые. Знали оба, что главное еще не высказано. Понялъ Ѳаддей изъ утренняго разговора, что братъ попроситъ денегъ понялъ Антипъ, что наврядъ-ли Ѳаддеи дастъ.
   Густѣлъ и теплѣлъ воздухъ. Близилась зеленая, узорчатая занавѣсь сада; разступилась покорно подъ хозяйскими руками Антипа... Окутало ихъ разомъ темной трепещущей тѣнью, плеснуло въ лицо жидкимъ солнечнымъ золотомъ, льющимся съ неба сквозь кружево листьевъ, повѣяло сладкимъ и нѣжнымъ, особеннымъ, не то фіалкой, не то малиной -- спѣлымъ виноградомъ.
   Стояли братья рядомъ въ холодочкѣ, отдыхали отъ жары, отъ смутныхъ, житейскихъ думъ -- сѣдые, добрые старички -- ласково глядѣли на тяжелыя, душистыя кисти, мутно симѣвшія въ яркой зелени.
   Сѣрыя змѣи -- лозы клубились по землѣ, вползали на деревья, свисали внизъ тяжелыми петлями. Антипъ поймалъ одну петлю, потянулъ, сѣлъ, покачиваясь, какъ на качеляхъ, болтая старыми, высохшими ногами. Ѳаддей ѣлъ виноградъ, чмокая мокрыми губами, жмурясь отъ удовольствія и отъ странной игры свѣта и тѣни въ узорчатыхъ листьяхъ... Не замѣчалъ, что уже пристально и жадно смотрѣлъ на него Антипъ и пряталъ усмѣшку въ бородѣ.
   -- Хороши наши сады, братецъ?
   Ѳаддей мычалъ съ полнымъ ртомъ:
   -- У... гм...
   -- А толку мало.
   Вздохнулъ Антипъ, покачался на своей лозѣ.
   -- Кабы два, три такихъ садика... Одинъ -- никакого обороту нѣтъ.
   Ѳаддей выплюнулъ виноградную кожицу и ужь со свободнымъ ртомъ скучливо протянулъ:
   -- Говорилъ ты давеча...
   -- Кабы деньги...
   -- Деньги не плохо.
   -- Ты бы далъ...
   -- Чего?..
   -- Далъ бы...
   Ѳаддей набралъ полную горсть ягодъ, бросилъ въ ротъ.
   -- М... м...
   -- Не дашь?
   Ѳаддей жевалъ виноградъ и, раскачивая сѣдой головой, точно серебрянымъ маятникомъ, тянулъ:
   -- М... м...
   -- Мнѣ, вѣдь, не Богъ вѣсть, сколько,-- угрюмо сказалъ Антипъ.
   Ѳаддей вскочилъ, мелко ступая, подбѣжалъ къ брату. Качнулась толстая сѣрая лоза... Немного -- и лбами-бъ стукнулись... Злился Ѳаддей, тыкалъ себя въ грудь жесткими пальцами -- какъ разъ въ то мѣсто, гдѣ подъ рубахой висѣлъ пропотѣвшій шелковый мѣшочекъ съ разноцвѣтными бумажками -- кричалъ:
   -- Нѣтъ у меня денегъ, нѣту, нѣтъ... Что я вамъ за милліонщикъ сдался! Думаете, купецъ... дери съ купца, потроши купца, жирная рыбина...
   Антипъ всталъ, огромный, спокойный, гордый, какъ всегда. Сказалъ сухо:
   -- Нѣтъ, не надобно. Обойдемся.
   И прибавилъ наставительно:
   -- Лаяться бъ не слѣдъ. Чай не молоденькіе, грѣшно.
   Кто-то звалъ вдали:
   -- Батенька, дяденька, обѣдать...
   Сочный, низкій молодой голосъ... Фрося.
   -- Идемъ, братъ.
   Пошли, продираясь сквозь частую сѣть спутанныхъ сѣрыхъ лозъ.
   -- Скучаетъ у васъ, поди, бабенка-то?..
   Будто небрежно кинулъ свой вопросъ Ѳаддей Миронычъ. Сорвалъ полную, налитую кисть винограда, посмотрѣлъ на свѣтъ, какъ играетъ сокъ подъ нѣжной кожицей. Какъ-то странно волновалъ видъ этихъ теплыхъ, упругихъ, душистыхъ ягодъ -- напоминали онѣ чѣмъ-то теплое женское тѣло...
   Антипъ шелъ впередъ. Обернулся со строгимъ удивленіемъ въ лицѣ.
   -- Чего ей скучать?
   Встрѣтилъ разбѣгающіеся, влажные глаза брата и насторожился.
   -- Погулять бы ей, свѣтъ повидать, ну, тамъ разное... городъ настоящій...-- сбивчиво говорилъ Ѳаддей въ широкую Антипову спину.
   Антипъ молчалъ.
   -- Вотъ съѣзжу я по дѣламъ къ нѣмцу... говорилъ я тебѣ... на счетъ птицъ... Вернусь къ вамъ на недѣльку... Захвачу Фроську съ собой... Пусть покатается... А?..
   Антипъ молчалъ. Шелъ, не останавливаясь, и своими плечами загораживалъ свѣтъ.
   -- Сколько тебѣ нужно-то?..-- крикнулъ Ѳаддей и задохнулся.
   Антипъ остановился. Смотрѣлъ, будто не понималъ, въ чемъ дѣло.
   -- Чего мнѣ нужно?..
   Ѳаддей запутался ногами въ усатыхъ, цѣпкихъ, стлавшихся по землѣ виноградныхъ побѣгахъ, чуть не упалъ... выругался скверно. Съ ненавистью уставился въ благообразный, серьезный братній ликъ.
   -- А... чего? Денегъ!.. Да на садъ этотъ, чего ломаешься!..
   Антипъ неодобрительно качнулъ головой.
   -- Я не ломаюсь, зачѣмъ... А только ты сказалъ, что нѣту денегъ. Я и отступился.
   -- Да, съ собой нѣтъ, съ собой нѣтъ денегъ...-- спѣшилъ Ѳаддей.
   Отъ душной злобы потемнѣло въ глазахъ. Захотѣлось поймать за волосы и трясти большую, сивую Антипову голову, зубами впиться въ старую, темную шею...
   -- Не вожу съ собой... въ дѣлѣ... въ банкѣ онѣ у меня... А тебѣ вынь да положь!
   Антипъ спокойно улыбнулся. Блеснули желтые, крѣпкіе зубы. Снисходительно сверху внизъ глянулъ на брата. Сказалъ ласково, какъ ребенку:
   -- Да что ты, родной... Развѣ я торопилъ?.. Чай, понимаю... Много мнѣ и не надо. Всего-то пять сотенныхъ... Можешь?-- Помедлилъ, вздохнулъ:
   -- А Фросю свози въ городъ. Что-жь не свозить... Мѣсяцъ, другой потерпимъ. Пущай погуляетъ. Старуха и одна какъ-нибудь управится...
   Въ этотъ разъ никто не тревожилъ послѣобѣденнаго отдыха Ѳаддея Мироныча. Антонъ ушелъ на бостанъ -- "взглянуть, какъ Егоръ тамъ дѣйствуетъ". Большая работа шла. Егоръ съ утра и дома не былъ. А Фрося осталась на дворѣ, Унимала ребятъ, чтобъ не очень шумѣли -- "дяденька отдохнуть легъ" -- и ея мягкій голосъ точно ласка, точно нѣжная колыбельная пѣсня долеталъ до ушей Лялина, не тревожилъ больше, не дразнилъ... Хвастливо и любовно думалъ старикъ, засыпая,-- "попалась, дѣточка, не уйдешь, ого!.."
   Спалъ долго, безъ сновъ, точно плавалъ въ тихой водѣ.
   Проснулся отъ яркаго свѣта, рвавшаго сомкнутыя вѣки Открылъ глаза. Стояла надъ нимъ Фрося: качалась въ загорѣлыхъ рукахъ шаткая лампочка, смѣялся блестящій, круглый глазъ, прядь волосъ, выбившаяся изъ косы, повисла надъ самымъ огнемъ, крутилась въ движеніи воздуха, и чуть пахло паленымъ.
   -- Заспались, дяденька? Сейчасъ ужинать. Батя послалъ "поди, побуди"...
   Лялинъ виновато мотнулъ головой.
   -- Ишь ты, съ обѣда до ужина? Чего это я, старый дуракъ?
   Дѣловой человѣкъ стыдился безъ толку валяться!
   Выпросталъ изъ-подъ подоткнутаго полога руку, потянулся къ Фросѣ:
   -- Мигомъ соскочу. Поставь лампу, доченька, еще пожару надѣлаемъ.
   Разглядѣлъ въ коптящемъ, взметнувшемся пламени блѣднорозовыя, развернутыя, какъ лепестки цвѣтка, нѣжныя женскія губы. Охнулъ сладостно:
   -- Губоньки мои!
   И руками замахалъ -- уходи отъ грѣха...
   За ужиномъ Ѳаддей Миронычъ все продолжалъ удивляться.
   -- Сколько годовъ такъ спать не приводилось! Сонъ у меня легкій, непрочный, походный сонъ...
   Долго говорилъ о себѣ, ни на кого не глядя,-- привыкъ купецъ Лялинъ, чтобы его внимательно слушали. Но только древняя Антипова старуха, такая тихая, что часто принимали ее за нѣмую, пробурчала въ отвѣтъ что-то сочувственное.
   Ѳаддей Миронычъ хмуро оглядѣлъ столъ. Антипъ съ сыномъ сидѣли рядомъ. Ночь, какъ шапкой, накрыла густой тѣнью ихъ головы. Странно плоскими казались ихъ лица, точно нарисованныя неяркими красками на черной бумагѣ. И было въ этихъ лицахъ, такихъ не похожихъ, будто и не родные они, одинаковое выраженіе крѣпко сдержанной, далеко спрятанной злобы...
   Что-то неладно. Видно, поссорились.
   А Фрося?..
   Фрося подходила къ столу, прислуживала, мгновенно освѣщенная пылающимъ на вѣтру огнемъ лампы, и опять безшумно скрывалась въ темнотѣ, поблескивая веселыми глазами... Нѣтъ, Фрося ничего не знаетъ.
   Кончили ужинать. Антипъ помолился и заторопился спать. Зѣвалъ напряженно, говорилъ сквозь зѣвоту:
   -- Ну, которые выспались, небось, еще долго тутъ будутъ прохлаждаться. А намъ со старухой пора на покой.
   Молчаливый Егоръ вдругъ сказалъ упрямо, какъ будто кто-то его отговаривалъ:
   -- Я посижу съ дяденькой.
   Вонъ оно какое дѣло-то... Ѳаддей Миронычъ разомъ сообразилъ. Подобрался весь, разгладилъ бороду. Ждалъ, играя пальцами, пока Фрося убирала со стола. А Егоръ сидѣлъ неподвижный, сомкнувъ губы, и только слышно было, какъ онъ дышалъ.
   -- Лампу-то вамъ оставить?-- спросила Фрося. Не привыкла къ такому нарушенію ежедневнаго порядка. Потопталась недоумѣло вокругъ, пошла къ дому.
   -- Пріятныхъ сновъ, дяденька.
   Егоръ весь задвигался. Долго смотрѣлъ вслѣдъ женѣ. Мѣнялось темное, сухое лицо; ласка, нѣжность и боль тайная глядѣла изъ глазъ. Наконецъ, повернулъ голову къ дядѣ. Вдругъ.улыбнулся, широко и непривычно раздвинувъ губы:
   -- Что-то, дядя, мнѣ батенька говорилъ? Будто какъ вы Фросю хотите съ собой въ Россію взять? Не вѣрится мнѣ.
   -- Чего-жь тутъ, не вѣрится,-- сухо сказалъ Лялинъ.-- Возьму, и концы.
   Егоръ спряталъ подъ столъ разомъ задрожавшія руки.
   -- А на что она вамъ, дяденька?
   Ѳаддей не растерялся. Отвѣчалъ строго, поднявъ палецъ:
   -- Она-то мнѣ ни на что. А такъ, жалѣю бабу... Покажу ей разныя мѣста. Свѣту она у васъ не видитъ.
   -- Мы и никто свѣту не видимъ,-- угрюмо сказалъ Егоръ.
   Помолчалъ, посмотрѣлъ въ темноту, вздохнулъ. Будто нехотя добавилъ, опустивъ глаза:
   -- Я ее, дяденька, не пущу.
   -- Ась?
   Лялинъ прищурился, переставилъ лампочку на край стола.
   -- Какъ ты сказалъ?
   Густо багровымъ залило щеки Егора; въ черной глубинѣ запавшихъ глазъ вспыхнули и остановились двѣ острыя точки... Ишь, точно волкъ голодный!..
   -- Сказалъ -- не пущу. Не пущу таскаться.
   Ѳаддей Миронычъ отодвинулся отъ стола. Прислонилъ голову къ стволу яблони. Говорилъ изъ темноты смѣющимся старческимъ шопотомъ:
   -- А скажи-ка мнѣ лучше, милый, кто у васъ въ семействѣ набольшій? Кто хозяинъ? Ты ли, отецъ ли? Не пойму я чего-то. А? отецъ?
   Вдругъ наклонился, приблизилъ къ лицу Егора свой разомъ измѣнившійся, суровый и ясный ликъ. Говорилъ дальше, грозя сухимъ пальцемъ:
   -- А сказалъ тебѣ отецъ, что онъ самъ благословилъ мнѣ взять Фросю? Съ его родительскаго благословенья она поѣдетъ, понялъ? Со святого, съ навѣки нерушимаго, догадалъ? Хозяинъ, глава, отецъ говоритъ -- "ѣзжай съ Богомъ", а ты -- "не пущу". Ты кто?
   -- Я мужъ,-- просто сказалъ Егоръ.
   Всталъ и заходилъ вдоль стола, тихо ступая по примятой травкѣ.
   -- Я въ своемъ правѣ. Отцу что? Отцу какъ и не пустить...
   -- Ш... ш... Ты! Грѣхъ про отца...
   Выскочилъ изъ-за стола Лялинъ, забѣгалъ рядомъ съ Егоромъ, въ темнотѣ, какъ крыльями, замахалъ руками въ широкихъ бѣлыхъ рукавахъ.
   -- Отцу земля всего дороже -- упрямо говорилъ Егоръ.-- Пообѣщали, вѣдь, вы ему на садъ?
   -- А развѣ не надобно?-- удивился Лялинъ.
   Егоръ подумалъ. Заговорилъ вѣско, медленно, по-хозяйски:
   -- Да кабы не надобно... Съ однимъ садомъ намъ, дядя зарѣзъ, только все въ семью идетъ. А тогда бы на продажу...
   Мягко, мечтательно глядѣли глаза... Любятъ они, мужичишки, эту свою землицу. Тоска у нихъ безъ нея, какъ безъ любовницы.
   Ѳаддей Миронычъ потрогалъ шелковый мѣшочекъ подъ рубашкой. Вздохнулъ. Эхъ, куда ни шло!.. Хотѣлъ положить руку на плечо Егору. Не дотянулся -- ишь, выросъ, верста верстой! Сказалъ будто въ нерѣшимости:
   -- Есть у меня съ собой немного денегъ. Давеча-то, какъ съ Антипомъ говорить, позабылъ я. Пять сотенъ наберется. Такъ хотите, сейчасъ берите, чего откладывать?
   Молчалъ Егоръ. Низко свѣсилъ голову, будто искалъ чего-то въ травѣ. Лѣзли въ глаза густыя пряди волосъ, отмахивался отъ нихъ, точно отъ мухъ.
   Стояла вокругъ ночная тишина. Выли въ дальнихъ поляхъ шакалы и вторили имъ рѣзкимъ, пугающимъ крикомъ татары-караульщики.
   Егоръ пошевелилъ губами. Спросилъ глухо:
   -- А Фрося какъ же?
   -- Она?-- Ѳаддей Миронычъ безпечно посвисталъ.-- Ее, другъ, съ собой возьму. Да чего ты пыжишься, слиняетъ она у тебя, что ль?
   И засмѣялся добродушно.
   Егоръ протянулъ длинную, волосатую руку, взялъ лампочку со стола.
   Лялинъ встревожился.
   -- Ты чего?
   -- А ничего, спать пойду.
   -- Погоди. Ну, а... Фрося?
   Егоръ усмѣхнулся.
   -- Фросю я, дядя, вамъ не продамъ. Не торгую. Хорошъ товаръ, да не продажный. Чуешь?
   Мигала и билась лампа въ дрожащей рукѣ. Вдругъ потухла. Въ густой темнотѣ близко, въ самое лицо Ѳаддея Мироныча глядѣли сухіе глаза съ двумя острыми точками въ глубинѣ -- волчьи глаза -- и безстрашно издѣвался окрѣпшій голосъ:
   -- Да и маловато пять сотенъ за такую кралю. Въ городѣ, небось, больше заплатите.
   Ѳаддей Миронычъ застылъ; ноги въ землю вросли, дрожалъ весь мелкой дрожью.
   -- Снится, что ль?.. Кто посмѣетъ купца Лялина эдакъ обремизить?..
   Егоръ уходилъ. Уже издали, изъ темноты долетали колючія слова:
   -- По-вашему, по-купецки, это, можетъ, выходитъ торговое дѣло...
   -- Вотъ погоди, отецъ тебя заставитъ!-- визгливо крикнулъ Лялинъ.
   -- Не заставитъ. Я по закону,-- отозвался голосъ.
   Замолчалъ, какъ отрѣзалъ. Хлопнула входная дверь. Разомъ опустилась и прилегла къ землѣ потревоженная тишина. Ушелъ.
   По закону... Лялинъ по-своему уважалъ законъ. Зналъ по долгому, трудному опыту, что только деньгами его обойдешь. А если деньги не дѣйствуютъ,-- крышка, проиграно, Пошарилъ скамейку, сѣлъ чуть не плача. Всегда былъ здоровъ и удачливъ, оттого съ трудомъ выносилъ боль, не терпѣлъ обиды.
   Долго сидѣлъ, сиротливо подпершись костлявымъ кулакомъ. Думалъ. Нѣжно касалась отяжелѣвшей головы черная бархатная тьма. Ночь стояла мрачная, беззвѣздная, безлунная; жутко хохотали шакалы въ поляхъ, дико визжали, перекликаясь, караульщики; гдѣ-то близко вздыхало сонное, тихое море.
   Лялинъ всталъ. Прошелся по двору. Поглядѣлъ, не синѣетъ ли гдѣ небо... Ужо малость разсвѣтетъ, заберетъ свой узелокъ -- только его и видѣли. Ни съ кѣмъ и прощаться не станетъ -- ну, ихъ къ шуту, мужичье!
   Быстро принималъ рѣшенья Ѳаддей Миронычъ и никогда не откладывалъ. Сосало еще въ сердцѣ; еще плавало передъ глазами милое Фросино личико... Но уже дѣловыя, твердыя, опредѣленныя мысли привычно укладывались въ посвѣжѣвшей головѣ. Махнулъ рукой и пошелъ къ дому -- вздремнуть полчасика.
   

IV.

   Въ городѣ Лялинъ сдѣлалъ привалъ. Купилъ на базарѣ круглую желтую дыньку, сыру, чурека -- хлѣбъ татарскій. Сѣлъ тутъ же у края дороги, свѣсивъ ноги въ теплую, бархатистую пыль. Рѣзалъ дыньку тонкими ломтиками, не спѣша, втягивая жаркими губами душистый сокъ.
   Ходили мимо городскіе люди, съ грустной лаской смотрѣли на благообразнаго старичка, примостившагося на краю дороги, жалѣли его, сѣденькаго, должно быть бѣднаго... Никто въ городѣ не зналъ богача Лялина.
   Проѣхали въ нарядномъ фаэтонѣ двое мѣстныхъ офицеровъ, проскрипѣла рѣшетчатая татарская арба, набитая мѣшками, арбузами, дѣтьми, укутанными до самаго носа въ пестрый ситецъ женщинами.
   Ослабѣлъ, завздыхалъ Ѳаддей Миронычъ. Не худо бы отдохнуть старымъ ногамъ. Развѣ нанять лошадей до деревни, гдѣ ждетъ нѣмецъ?.. Совсѣмъ было рѣшился, да сталъ прятать за пазуху ножикъ, чѣмъ дыню рѣзалъ, нащупалъ мѣшочекъ съ деньгами. Вспомнилъ съ ужасомъ, что еще вчера готовъ былъ выложить пять сотенныхъ за красивую бабу. Чего выложить?.. Навязывалъ, только берите, голубчики!
   Подъ горячимъ солнцемъ, въ огненной пещи жаркаго полудня стало холодно Ѳаддей Миронычу, липкая капля пота червячкомъ проползла по спинѣ. И хоть не помнилъ Бога, но тутъ, взглянувъ въ бирюзовое, ослѣпительное небо, съ благодарностью перекрестился. Нѣжно, какъ что-то милое погладилъ подъ рубахой шелковый мѣшочекъ.
   "Нѣтъ, шалишь, рубля не истрачу!"... Твердо сталъ на ноги, стряхнулъ крошки хлѣба съ истертыхъ полъ сюртука, пошелъ въ ближайшую лавочку поспрошать дорогу.
   Дорога шла сначала полемъ, потомъ лѣсомъ.
   Сначала лежала, свободно раскинувшись, прямая, широкая, сѣрая на желтой, горѣлой травѣ. Тянулись по ней длинные обозы, дымно клубилась рыжая пыль. Паслись, пугливо сбиваясь въ плотную кучу, табуны гладкихъ городскихъ кобылицъ. Прыгали жеребята около матерей, взметывая худыми ножками, кося по-ребячьи мутными, карими глазами. Въ пересохшихъ, загустѣвшихъ отъ грязи рѣпкахъ лежали буйволы, неподвижные, влажно сѣрые, точно мокрые камни, безконечно жевали что-то тяжелыми челюстями. Въ досчатыхъ лавченкахъ, подъ навѣсами, отдыхали проѣзжіе татары, тоже всѣ сѣрые -- отъ пыли,-- лѣниво какъ буйволы, жевали свой чурекъ. Городъ оживлялъ большую дорогу медлительнымъ, неспѣшнымъ движеніемъ.
   Потомъ дорога сузилась, спуталась, заметалась. Отбѣжала къ самому морю, вернулась и вдругъ зарылась въ чащу лѣса, опоясалась плотными зелеными стѣнами. Высоко взлетѣло жаркое, слѣпящее солнцемъ небо, сіяло гдѣ-то надъ верхушками деревьевъ узкой голубой полоской. Прохладныя, мягкія тѣни вышли изъ лѣса и ласково легли на раскаленную дорогу. Стало тихо -- тишиной лѣсной, глухой, жуткой.
   Лялинъ отдохнулъ подъ деревомъ, пошелъ дальше. Шелъ, сосредоточенно всматриваясь. Вилась, вилась дорога, разбѣгалась, раздѣлялась на узкія тропочки, милыя, привѣтливыя тропочки, поросшія тонкой и свѣжей изумрудной травкой.
   -- Тяжелое мѣсто,-- сказалъ татаринъ-лавочникъ, котораго Лялинъ спрашивалъ о дорогѣ,-- путаное мѣсто,-- и закачалъ бритой головой, поджавъ губы.-- Гляди красный лѣсъ, туда сворачивай.
   И Ѳаддей Миронычъ высматривалъ "красный лѣсъ".
   Есть такое дерево въ Закавказьѣ -- "дамиръ агачъ" называется -- желѣзное дерево, по-нашему. Листья, какъ листья зеленые, а тѣнь даютъ красную. Чѣмъ ярче солнце, тѣмъ краснѣе. Слыхалъ о немъ Ѳаддей Миронычъ, ну, а видать еще не приходилось...
   Выбѣжала на дорогу рѣченка; бойкая, звонкая. Щелкала камнями, крутилась вокругъ старыхъ, мшистыхъ стволовъ. Плясали надъ ней большеголовыя "коромысла"; съ намокшихъ, скользкихъ корягъ беззвучно сползали черепахи. Точно голубой камушекъ сорвался съ верхушки дерева и упалъ въ воду, разводя темные круги,-- птичка малюсенькая, зимородокъ.
   Лялинъ поднялъ голову. Красное зарево стояло въ вѣтвяхъ -- "красный лѣсъ". Прошелъ еще немного и остановился. Не былъ онъ ни трусливъ, ни суевѣренъ, а тутъ жутко стало...
   Не то лѣсъ, не то залъ огромный. Земля голая, трава на ней изсохла, посѣдѣла. Стоятъ рядами стволы, сѣрые, гладкіе, какъ изъ желѣза вылитые -- желѣзное дерево, "дамиръ агачъ".
   Привелось какъ-то Лялипу въ городѣ зайти въ католическій костелъ. Молящихся не было. Пусто, гулко, въ окнахъ цвѣтныя стекла, цвѣтной сумракъ стоитъ. И органъ большой, молчаливый, весь изъ плотно пригнанныхъ металлическихъ трубочекъ... Эти органныя трубочки напомнили ему сейчасъ сросшіеся, будто спаянные между собою стволы. И тотъ пустой, тоскливый, покинутый костелъ, гулкую.строгую залу-храмъ напомнилъ этотъ лѣсъ. Лился красный свѣтъ изъ невидимыхъ окошекъ, обливалъ кровавымъ заревомъ землю, какъ полъ гладкую, будто прибранную.
   Оглянулся Лялинъ и не нашелъ мѣста, откуда пришелъ. Одинаковыя вились между стволами, путались и разбѣгались тропинки и нельзя было понять, по которой идти... Въ первый разъ пожалѣлъ Ѳаддей Миронычъ, что не нанялъ лошадей. Рѣшилъ идти вдоль рѣчки, хоть о рѣчкѣ ничего не говорилъ ему татаринъ-лавочникъ.
   Шелъ долго, споро; легко было идти, какъ по паркету. Много прошелъ. Понималъ ужь, что заблудился, хмурилъ крѣпкій лобъ. Не хотѣлось ночевать въ лѣсу -- не зналъ что и подумать. Вдругъ, въ заводи, у рѣчки, примѣтилъ сидитъ кто-то на корточкахъ.
   Татаринъ... Подобрался къ самой водѣ, моется, смѣшно вертя бритой головой; не замѣчаетъ прохожаго.
   Прикинулъ Лялинъ и такъ, и сякъ. Окликнуть ежели? Мѣста глухія, разбойничьи. Народъ отчаянный, головорѣзъ, того гляди, ограбятъ. Въ мѣшочкѣ-то, почитай, двѣ тысячи.. Пройти стороной тихохонько!.. А дорога? Сгустились тѣни въ верхушкахъ деревьевъ; ужь не пылаетъ свѣтлымъ огнемъ красное зарево, черно-багровой стала земля, значитъ, солнце низко. Самому не выбраться, заплутался... Везло Лялину въ жизни, рѣдко когда случалась неудача -- и рискъ онъ любилъ. Куда ни шло!
   Зналъ десятка два татарскихъ словъ. Приставилъ руки ко рту трубкой, прокричалъ привѣтствіе, по-ихнему. Струсилъ татаринъ, съежился, какъ заяцъ, голова въ плечи ушла. Обернулся съ опаской: увидалъ Лялина и расцвѣлъ -- не страшная фигура.
   Отвѣчалъ съ достоинствомъ:
   -- Ахшамы хейръ олсунъ!
   "Добрый вечеръ", то-есть, по-русски.
   Не спѣша, поднялъ съ земли ситцевый, линялый платокъ, встряхнулъ, по-бабьи замоталъ бритую башку. Пошелъ на встрѣчу Лялину, бормоча что-то въ удивленіи -- какъ, молъ, ты сюда попалъ въ такую дичь?
   Ѳаддей Миронычъ объяснился, какъ могъ; легче было, чѣмъ съ нѣмцемъ. Татары, они сообразительны -- понимаютъ и игру лица, и жестъ. И этотъ понялъ. Выслушалъ, покрутилъ головой, похлопалъ глазами съ сокрушеніемъ, широко махнулъ рукой. Далеко, молъ, и путано, не дойдешь одинъ, а мнѣ не по дорогѣ, проводить не могу.
   Ясно, къ чему подбирается, татарская морда, денегъ хочетъ. Попросилъ еще разъ Ѳаддей Миронычъ. Жалостно просилъ, руку къ груди прикладывалъ -- проводи прохожаго, уважь! Качалъ головой татаринъ; хмурилъ надъ провалившимися свѣтло-карими, будто выгорѣвшими отъ солипа, глазами, густо черныя, широкія брови. И борода у него такая же черная, крашеная; только пониже, на жилистой, почерченной пыльными морщинами шеѣ растетъ колючая, совсѣмъ бѣлая, сѣдая щетина.
   Будто задумался Ѳаддей Миронычъ. Потыкалъ палкой въ землю. Стоялъ надъ нимъ татаринъ, чесалъ, раскрывъ рубаху, свою впалую, густымъ мѣхомъ заросшую грудь -- худой, согнутый, узкоплечій,-- куда какъ нестрашный. Такой не ограбитъ!
   А все безъ него не обойтись. Вздохнулъ Лялинъ, обшарилъ всѣ карманы, нашелъ двугривенный, положилъ на ладонь... Обрадовался татаринъ, затрясъ головой, засмѣялся, оскаливъ зубы.
   Странно бѣлы и чисты были эти зубы на темномъ, старомъ, изношенномъ лицѣ. Было въ нихъ что-то молодое, жадное и жестокое. Такими зубами можно горло перегрызть...
   Ѳаддей Миронычъ взглянулъ. "А кто его знаетъ, можетъ и ограбитъ", подумалъ непріязненно.
   А татаринъ уже шелъ впередъ, увѣренно выбирая тропинки... Ишь, ноги тощія, старыя, съ острыми колѣнками, насквозь протершими узкіе штаны, съ вывороченными, уродливыми ступнями, а идетъ быстро, легко, скользитъ, какъ змѣя, между сѣрыми стволами и, когда оборачиваетъ къ Лялину лицо, уже темное отъ накрывшихъ лѣсъ сумерокъ, блеститъ молодо и дерзко по звѣриному бѣлыми зубами.
   Лялинъ поспѣвалъ за нимъ, спотыкаясь. Путалось въ мысляхъ! Не ко времени вспомнились вдругъ Фросины сверкучіе глаза, губы -- цвѣтки. Пообѣщать бы имъ тысячу... Тутъ бы и Егоръ не устоялъ. Была бъ хоть баба... А вотъ обдеретъ сейчасъ татарская морда -- не будетъ ни денегъ, ни бабы. Все жадность купецкая...
   Вспоминался и нѣмецъ. Сидитъ себѣ теперь гдѣ-нибудь подъ деревцомъ, пловъ жретъ -- время ужинать. Баринъ!.. гБздитъ на лошадяхъ съ своимъ чемоданомъ, а тутъ человѣкъ изъ-за него смертельной опасности подвергается... Чтожь, очень просто: у всякаго татарина, подъ рубахой ножикъ припрятанъ. Попробуй-ка, не отдай денегъ!..
   И не труситъ Лялинъ, а злится. Такъ и чудится, не миновать лежать въ лѣсу ограбленнымъ... Темно. Разомъ точно шапку на глаза надвинуло.
   -- Потише, ада,-- кричитъ онъ въ спину татарина, мутно бѣлымъ проступающую во мракѣ.
   Вытягиваетъ руки, чтобъ не напороться глазомъ на сучекъ или не хватиться лбомъ объ дерево... Вдругъ съ размаху упирается ладонями въ теплое, живое... Стоитъ татаринъ къ нему лицомъ, ждетъ, болтаетъ чего-то.
   -- "Пришли. Давай абасъ!" -- двугривенный свой проситъ, заслуженный. Темно, какъ будто, по-прежнему. Но подъ ногами чуть бѣлѣетъ, и мягко, и пыльно... Большая дорога. А вверху видно небо. Безлунное, какъ вчера, застланное поверхъ тонкаго бисернаго узора звѣздъ тяжелыми, растрепанными облаками, похожими на лохматые, татарскіе ковры.
   Татаринъ нерѣшительно подбрасываетъ на ладони двугривенный. Дышетъ въ лицо Лялину густымъ, противнымъ запахомъ, смѣсью чесноку и махорки, и проситъ тоскливо:
   -- Дай еще абасъ, дай бѣдному человѣку!
   Лялинъ брезгливо отодвигается. Говоритъ сухо:
   -- Я самъ бѣдный человѣкъ. Иди себѣ...
   Татаринъ вѣритъ. Снисходительно хлопаетъ по плечу Ѳаддей Мироныча, протягиваетъ ему на прощанье жесткую руку со скрюченными отъ работы уродливыми пальцами и ныряетъ въ темноту, беззвучно пыля босыми ногами, унося на своемъ сухомъ, истощенномъ лицѣ странно молодую, лукавую усмѣшку. "Твое, молъ, счастье, что ты старъ и бѣденъ. Не такъ бы мы съ тобой простились..."
   

V.

   Вотъ и опять одинъ Ѳаддей Миронычъ. Вздохнулъ, потянулся. Теперь уже недалечко. Пошелъ дальше. Скоро по запаху узналъ близость деревни -- дымкомъ запахло, теплымъ хлѣбомъ и той приторной, сладкой гнилью, отъ разбросанныхъ повсюду арбузныхъ и дынныхъ корокъ, которой въ іюлѣ -- августѣ (время созрѣванія бостановъ) насквозь пропитываются всѣ татарскія селенія.
   Одинъ за другимъ стали выскакивать изъ темноты неяркіе деревенскіе огни. Залились собаки. Тыкались свѣтлыми слюнявыми мордами въ дыры плетней, враждебно рыча на прохожаго.
   Еще не спало селенье. Подъ черными навѣсами деревьевъ шевелились чьи-то тѣни. Протяжно перекликались медлительные женскіе голоса. Вѣроятно, ихъ было много, тамъ, во дворахъ, этихъ лѣнивыхъ, полуголыхъ, черноглазыхъ женщинъ... Шепталось что-то за плетнями, хихикало... Извѣстно, бабье любопытство...
   Лялинъ закричалъ наобумъ, въ темноту:
   -- Старшина... старшина гдѣ живетъ?
   Какъ по командѣ, выставился изъ-за плетней рядъ рукъ. Махали въ одномъ направленіи; а невидимыя головы бормотали что-то по-своему пѣвуче и непонятно.
   Лялинъ прошелъ еще немного по темной улицѣ. Вдругъ остановился... звалъ его тонкій женскій голосъ:
   -- Ѳаддей Миронычъ, вы? Ѳаддей Миронычъ!
   Барышня Валентиночка, пароходная знакомая. Эге, значитъ, и нѣмецъ близко.
   -- Сюда, сюда,-- торопилъ голосъ -- направо калитка.
   Чего это она, въ волненьи будто? Соскучилась?.. Стоитъ у плетня, прохожихъ высматриваетъ, точно жизнь прожила въ этой татарской деревнюшкѣ.
   Ѳаддей Миронычъ уже во дворѣ. Усталъ, отдохнуть поскорѣе, пожевать чего-нибудь. Говоритъ разсѣянно:
   -- Ну, какъ у васъ, все слава Богу? Въ добромъ ли здоровья?
   Молчитъ барышня... Жмется къ нему по-дѣтски, какъ къ родному. Ловитъ руку. Что такое?.. Гордячка, недотрога... Чего-то случилось?
   Лялинъ озабоченно склоняется къ чуть бѣлѣющему лицу Спрашиваетъ мягко:
   -- Вы чего разстроились-то, миленокъ?
   Слышно въ темнотѣ -- плачетъ. Уронила съ носа пенснэ. Говоритъ сквозь плачъ, заикаясь:
   -- Ог-грабили!
   -- Такъ вотъ оно что! Ограбили? Какое дѣло!.. Нѣмца? И васъ, роднуша? На много ли? Да когда?.. По дорогѣ?
   Скрѣпилась. Перестала плакать. Разсказала все по порядку. Что доѣхали они изъ города благополучно. Что жители встрѣтили ихъ съ почетомъ.
   Herr Шульцъ, вѣдь, не первый разъ въ здѣшнихъ мѣстахъ, человѣкъ извѣстный. А вчера къ вечеру вздумалъ онъ навѣдаться въ другое селенье. Одинъ. Дорога черезъ лѣсъ -- красный лѣсъ у нихъ какой-то есть. Разбойничье мѣсто. Ну, вотъ... Напали. А онъ не давался. Такъ они ему... подлые, подлые...
   Вдругъ опять, точно плотину прорвало. Плачетъ -- не унять, припадаетъ головой къ плечу Ѳаддей Мироныча. И откудова у этого бабья столько слезъ берется?
   Утѣшаетъ Лялинъ барышню, какъ умѣетъ. Гладитъ по головкѣ. Не красива дѣвушка, правду сказать, ну, а все-жь таки жалко!
   -- Такъ чего-жь надъ нимъ сдѣлали-то разбойники?-- спрашиваетъ участливо -- живъ, вѣдь?
   -- Живъ.
   -- Раненъ?
   -- Уши они ему, подлые... уши надрѣзали!
   Не сдержался Ѳаддей Миронычъ, разсмѣялся. Не хотѣлъ обижать барышню, да какъ представилъ себѣ нѣмца съ надрѣзанными ушами, не утерпѣлъ, фыркнулъ.
   Спрашивалъ сквозь смѣхъ:
   -- Да за что же уши-то?.. Это они только собакамъ своимъ уши рѣжутъ...
   Рванулась барышня (придерживалъ онъ ее за талью ласково), вытянулась вся, напряглась, какъ струна. Сказала сухо, строго, будто и не плакала только что на его плечѣ:
   -- А смѣшного въ этомъ, господинъ Лялинъ, ничего нѣтъ. Такого отношенія я отъ васъ все-таки не ожидала.
   И пошла впередъ, не оглядываясь.
   Ѳаддей Миронычъ извиняться...
   -- Валентина Ивановна, голубочка, не серчайте. Ну, сбрехнулъ, старый дуракъ... на радостяхъ, что живъ нашъ Herr Шульцъ. Что жь, уши! Заростутъ и баста. А кабы его ножемъ въ сердце? То-то... Денегъ-то много ли украли?
   -- Денегъ всего пятьдесятъ рублей. У него съ собой полтораста, такъ сто онъ мнѣ оставлялъ...
   Говорила, а голосъ дрожалъ, не могла успокоиться. Обернулась еще разъ къ Ѳаддей Миронычу. Сказала тихо, будто даже сочувствуя:
   -- Вамъ, очевидно, непонятно... здѣсь не въ деньгахъ вопросъ -- въ издѣвательствѣ. Лучше бъ зарѣзали...
   Развелъ руками Лялинъ -- и то, непонятно. Хотѣлъ сказать что-то, да вдругъ учуялъ запахъ жаренаго бараньяго сала... Готовили ужинъ. Съ утра не ѣлъ Ѳаддей Миронычъ. И ужь не могъ говорить о матеріяхъ важныхъ. Молча, спѣша, шелъ за Валентиной Ивановной. Направо домъ, налѣво вышка. Четыре столба, наверху крытая площадка. На этихъ вышкахъ спасаются лѣтомъ отъ комаровъ.
   Поднялись по шаткой лѣсенкѣ. На полу цыновки, лампочка, пестрые тюфяки. Немудреные цвѣты -- любимые татарскіе цвѣты, бархатцы,-- пахнутъ густо и непріятно.
   Тутъ же на полу, на корточкахъ, чисто одѣтый, гладкій, не старый татаринъ -- навѣрно, хозяинъ дома, старшина. Herr Шульцъ -- обложенный подушками, вялый, блѣдный. Прислонилъ къ периламъ забинтованную голову. Видитъ Лялина, шевелитъ губами, показываетъ черные корешки зубовъ, а изъ голубыхъ, немигающихъ глазъ слезы... Тьфу, и этотъ туда же! Чисто баба.
   И не можетъ опять Лялинъ сдержать улыбки. Отводитъ въ сторону голову, чтобъ никто не замѣтилъ, и встрѣчаетъ лукавый, тонко насмѣшливый взглядъ хозяина-татарина.
   Herr Шульцъ вздыхаетъ:
   -- Unglück, Unglück!
   Долго, скучно разсказываетъ о своемъ несчастьи. Валентина Ивановна сидитъ рядомъ, терпѣливо переводитъ, и та щека, что ближе къ нѣмцу, горитъ у нея багрово.
   Лялинъ не слушаетъ, хочетъ ѣсть и спать, злится. Наклоняетъ къ Валентинѣ Ивановнѣ свою серебряную голову, говоритъ невинно:
   -- А крѣпко васъ, миленокъ, къ нѣмцу пришпилило!
   Барышня дергаетъ головой, хмуритъ растрепанныя брови. Спрашиваетъ рѣзко:
   -- То-есть, какъ это "пришпилило?"
   -- Да такъ,-- нехотя тянетъ Лялинъ, а однимъ глазомъ смотритъ, какъ лѣзетъ къ нимъ по скрипучей лѣсенкѣ мальчишка-татарченокъ съ кушаньями.-- Жаль вамъ его. Жалость, роднуша, великая сила. Теперь вы за нимъ, чернозубымъ, на край свѣта...
   Барышня открываетъ ротъ, хочетъ отвѣтить -- сухо, кратко, "чтобъ поставить на мѣсто нахальнаго старикашку..." И вдругъ свѣтло улыбается.
   -- Гляди-тко, ажъ похорошѣла,-- отмѣчаетъ про себя Лялинъ.
   "А вѣдь онъ правъ, правъ..." думаетъ она въ внезапномъ сладкомъ восторгѣ. И ей не стыдно, и смотритъ она вокругъ новыми, радостными глазами.
   А Лялинъ ужь и забылъ о ней. Ѣстъ жадно изъ одной чашки съ Herr Шульцемъ промасленный, разсыпчатый пловъ. Старшина угощаетъ. На пестрыхъ блюдечкахъ приправы -- баранина, яйца, изюмъ, кислое молоко съ чеснокомъ. Все жирно, сочно, наперчено. Съ голодухи-то больно вкусно.
   Хозяинъ-старшина гладитъ пухлой рукой крашеную бороду, доволенъ, что новый гость не побрезговалъ его угощеньемъ. Нѣмецъ, тотъ ѣстъ, какъ не ѣстъ. Смотритъ въ лицо барышни нѣжными, мутными глазами и незамѣтно жметъ ей пальцы. А самъ, какъ младенецъ запеленатый, въ своей марлевой повязкѣ.
   -- Докторъ, что ли, пріѣзжалъ?-- освѣдомляется Ѳаддей Миронычъ, ковыряя въ зубахъ.
   Нѣмецъ радъ поговорить. Заводитъ на долго. О томъ, что за подлецъ-народъ татары, что никогда его нога у нихъ больше не будетъ...
   -- Значитъ, дѣльце-то наше капутъ?-- спрашиваетъ Лялинъ.
   На минуту становится остро досадно. Чего ради онъ столько верстъ киселя хлебалъ?..
   Но тянетъ со двора милой прохладой ночи. Вѣтерокъ. Растаяли, разлетѣлись облака, бѣлымъ свѣтомъ звѣздъ наполнилось небо.
   -- Соснуть бы,-- говоритъ жалобно Лялинъ. Просится на покой старичокъ.
   Хозяинъ суетится. Тутъ же на вышкѣ устраиваетъ ему постель.
   Валентина Ивановна нехотя прощается. Ласково устремляетъ блестящіе глаза въ лицо Ѳаддей Мироныча. Хочется ей поблагодарить его... За что? Что открылъ онъ ей ея сердце? Не находитъ, что сказать, только крѣпко жметъ руку своей костлявой рученкой. Татаринъ, осторожно поддерживая подъ локоть, сводитъ Шульца по лѣстницѣ.
   Лялинъ укладывается. Сладостная зѣвота кривитъ лицо. Лежитъ онъ на спинѣ, по грудь покрылся ватнымъ одѣяломъ, а на груди мѣшочекъ -- деньги. Цѣлы всѣ, какъ были, пестрыя, пропотѣвшія бумажки. И хоть надо бы ему злиться, досадовать -- сорвалось хорошее дѣло съ нѣмцемъ, а у него на душѣ мирно, свѣтло. Все стоитъ передъ глазами красный лѣсъ, багровыя тѣни на сѣрыхъ, литыхъ стволахъ, темное лицо татарина и въ немъ хищные, бѣлые зубы... Пронесло... Шульцъ-то, вишь, попался со своимъ чемоданомъ -- заграничная штука, нѣмецъ... А купецъ Лялинъ, старичокъ простенькій, рваненькій, вылѣзъ невредимый. Правда, что-ль, есть Богъ?..
   Лялинъ смѣется и, прочнѣе устраиваясь на мягкомъ тюфякѣ, смотритъ съ ласковой фамильярностью въ тусклое ночное небо, расписанное путаннымъ, блѣднымъ узоромъ звѣздъ.

В. Письменная.

"Русское Богатство", No 3, 1913

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru